ЗНАКОМСТВО С АЛЕНОЙ

1

Кирилл Воробьев с зимы торговал у Дугласа «Москвич». Начали они с двух тысяч, потом Дуглас скинул двести рублей, и теперь вдруг заюлил. Старая развалина, может, и на тысячу не тянула, но сладкая мысль о покупке присосалась к Кириллу, как змея. Тысячу рублей Кирилл за зиму накопил, не пил, не ел. Но и только, больше не наработал. Один раз пошел с другом подхалтурить на новостройку, дырки в стенах дрелью сверлить, но там какая-то фирма «Заря» орудовала вовсю. Чуть до драки не дошло дело. Да и стыдно было брать за пустяковую работу с растерянных женщин мятые трешники. Теперь деваться Кириллу Воробьеву было некуда, он отправился к сестре Наташке, жившей замужем за богатым ученым человеком Викентием Иссидоровичем Белецким.

По бульвару бегали детишки и голуби, похожие с голодухи на орлов. Озабоченный Кирилл не замечал, какое покойное и неяркое солнце кружило в серебряных пятнах подсыхающего асфальта. Шагая апрельским влажным бульваром, он думал вот о чем. Если сестра не даст ему восемь сотен, а она вполне могла не дать, — деньги большие, а у Наташки своя семья, — если не даст, то можно, пожалуй, ткнуться к Николаю Павловичу, первому учителю по слесарному мастерству. Можно было, конечно, настрелять у ребят по червонцу, по четвертному, но это плохо и долго. Дуглас не утерпит, есть, видно, другие покупатели. Кирилл думал еще так. Когда он купит автомобиль, то сперва, пока не оформит покупку, поставит его на общественную стоянку при заводе, где у него был знакомый сторож, прозванный отцом Висасуалием, бесшабашный старик, который за пол-литра водки устережет Змея Горыныча. Кирилл иной раз с получки заходил к нему в будку «притормозить» с ребятками по стаканчику. Всегда за помещение наливали и Висасуалию. Дед от вина делался буйным и подбивал компанию снаряжаться куда-то к знакомым ему одному, доступным девицам, но быстро от диких желаний и разговоров утомлялся и засыпал.

Дуглас держал автомобиль в деревянном сарае, укрепленном ржавым амбарным замком с секретом. Секрет заключался в том, что любой мальчишка мог открыть замок гвоздем. Но мальчишки боялись Дугласа, так как он распустил сам про себя слух, что он убийца.

Кирилл шагал, не разбирая луж, у него были на ногах туристские на толстой подошве бутсы; но, подойдя к Наташиному дому, он спохватился, как грязны и мокры они.

Обмывая ботинки в одном из ледяных, шуршащих, весенних ручейков, которые во множестве струились под ногами, он отчетливо припомнил, как давно, мальчишками, они пускали по таким вот ручейкам спички и подолгу брели за ними вслед. И припомнил даже на миг воздушное чувство безмятежности, которое сопутствовало невинной игре. «Что было, то было!» — сказал он вслух, с улыбкой оглядывая Наташкины окна.

2

Теперь об Алене. Она студентка педагогического института; учится на четвертом курсе художественного факультета. Фамилия ее Борисоглебская. Алена говорит, что ее далекие предки были самыми первыми князьями на Руси. Но это неверно. Бабушка Алены родом из Рязанской области, Комолова в девичестве, крестьянка, правда, из крепких крестьян. Дед Комолов был упрямый мужик, точно уж кулак, вдобавок грамотей и жулик. В 20-м году он уехал из села на ярмарку, да так и сгинул без вести.

У Насти Комоловой было три сына и дочь Вера. Сыновья остались крестьянствовать, а дочка, ясноглазая гордячка, на свой страх отправилась за счастьем в Москву. Счастье она встретила в лице сироты, студента Военной академии Сергея Борисоглебского.

Не помнил родителей потомок первых русских князей и понятия не имел, почему он Борисоглебский.

Странная у этой пары сложилась судьба. Поженились они до войны, а детей у них долго не было. Сергей воевать пошел майором. Через два месяца в страшном бою под деревней Соколовка потерял он ногу. Мог и голову потерять. Сорок ребят остались лежать под той деревней.

Алена, единственный и поздний ребенок, родилась в пятидесятом, а еще через год Сергей Борисоглебский умер от разрыва сердца.

Жили мать с дочкой небедно, в двухкомнатной квартире. Пенсию получали за отца, и Вера Петровна устроилась в женское ателье портнихой. Она и дома иной раз брала заказы. Шила с толком, но по старинке, с трудом приспосабливаясь к новым модам.

Алена с тринадцати лет сама себя обшивала, раня материнское сердце кошмарными рукодельными фантазиями. К выпускному вечеру в школе Вера Петровна тайком смастерила дочери чистый белоснежный наряд с оборками, как невесте, а Алена платье примерила, повертелась перед зеркалом, пофыркала и спрятала в гардероб, не надела. На бал отправилась в простенькой белой блузке и черной мини-юбке.

Характером Алена была в мать, приветлива и сдержанна, но без лишней застенчивости. Выросшая в городе, она хранила в душе странное чувственное, первобытное воспоминание, любила книги, где описывалась природа, жизнь животных и дальние путешествия. Впрочем, об этом она никогда никому не рассказывала.

Первый ее жених был хипповатый юноша Боря Григорович, то ли композитор, то ли сын композитора. Алена этого до конца не узнала. Трепетное и тонкое чувство жениха требовало от Алены каких-то окончательных действий, а она медлила и не поддавалась; и поэтому музыкальный мальчик вскоре испарился, как светлый ангел, обозвав ее на прощанье «динамисткой» и «мещанской дурой».

Долгое время Алена водила дружбу с аспирантом Семушкиным, который даже был вхож в дом и знакомился с мамой. Вере Петровне приглянулся Семушкин основательностью в рассуждениях и светлым лицом, и она собиралась уже сшить ему модные брюки, но не успела спять мерку. Алена в Семушкине разочаровалась и его прогнала.

От Семушкина остался в доме портрет, который Алена набросала в несколько штрихов углем на широкой гладкой доске. На портрете — это умный и лукавый молодец, с четким носом и мефистофельскими бровями, но почему-то бритый наголо. Почему он обрит, знает одна Алена, но она только дерзко смеется, когда ее спрашивают об этом, видно, тайна какая-то была у них тут с аспирантом Семушкиным.

В тот день Алена более всего была озабочена студенческими делами. У нее сессия и три незачета. Два — пустяк, а один — по эстетике — она дважды завалила. Принимала зачет Мыльцына Екатерина Иосифовна, которая редко кому ставила зачет с первого захода, но это бы полбеды. Беда в том, что Мыльцына, по слухам, считала себя много умнее тех философов, о которых шла речь в учебниках, а потому была чрезвычайно обидчива и злопамятна.

Алена решила схитрить и позвонила прямо домой к милейшему Викентию Иссидоровичу Белецкому, который вел семинар на курсе, и тому уж действительно насочиняла с три короба. Сказала, что ей надо ехать во Львов к тяжело заболевшему брату, на ночь взят в общий вагон билет, он у нее с собой; но уехать к брату она не может, не сдав сессию. Белецкому всегда врали, и всегда он верил. Про Белецкого говорили, что у него жена — простая крестьянская девка, которая обманом и страхом женила его на себе и мучила подозрениями и зверством, запрещая по вечерам жечь электричество, и Белецкий вынужден был заниматься при лучине. Еще говорили, что жена Викентия Иссидоровича гонит самогон и принуждает его, желтушного, беспробудно пьянствовать по ночам.

И в этот раз Викентий Иссидорович посочувствовал в трубку, для важности переспросил, какой раздел ей сдавать, и разрешил зайти к нему домой от семи до восьми…

3

Викентий Иссидорович после того, как ему позвонила днем Алена Борисоглебская, сказал жене:

— Натусик, я отправляюсь по делам в министерство, пробивать эту самую экспедицию. А ко мне должна вечером подойти девушка. Если я задержусь, встреть ее, пожалуйста, поласковее. У нее брат заболел во Львове. Ты поняла меня?

— Вон седой скоро будешь, а туда же, де-евушка, — передразнила Наташа, с бесшабашным вызовом заглядывая мужу в глаза. Викентий Иссидорович беспомощно покачал головой и заторопился в переднюю.

В сорок лет Белецкий считал себя глубоким стариком. А Наташа по-прежнему казалась ему девчонкой с бантиками. Их сын Андрюша ходил во второй класс и носил домой одни пятерки. Викентий Иссидорович уважал сына, но воспитывал его в строгости и последовательно.

Он считал себя абсолютно удачливым и счастливым человеком и думал, что счастье, которое ему привалило, незаслуженно, и все видят со стороны, что оно незаслуженно, и считают его бездельником, который ловко устроился.

Летом Белецкий готовился в длительную командировку за границу.

В марте, однако, произошла заминка, где-то в неизвестном месте засомневались в надобности и срочности его поездки, и Белецкого три раза вызывали в министерство.

Наконец дело окончательно решилось, и сегодня Викентий Иссидорович должен был присутствовать на предварительном совещании, где утвердят кое-какие детали и приблизительную смету.

Белецкий очень волновался, но, как оказалось, напрасно. Совещание заняло около получаса и носило формальный информационный характер.

Все-таки от встречи у Белецкого остался горьковатый осадок чего-то недосказанного, туманного. Чтобы развеяться, он зашел в книжный магазин, в один, в другой.

В некоторых магазинах его по знакомству даже пускали во внутренние помещения. Как раз в одном из них, в плохо освещенной и сыроватой комнате, Викентий Иссидорович привычно погрузился в некое полумистическое забытье. Запах плесени и картона кружил голову, строчки страниц взывали к тайнам, старинные гравюры и иллюстрации действовали на Белецкого, как наркотические уколы. Он листал книгу за книгой, морщился, переступая с ноги на ногу, посапывая от удовольствия и нетерпения. Казалось, еще мгновение — и что-то произойдет, что-то неведомое откроется перед ним, в какие-то глубины он заглянет, откуда и выхода вовсе нет.

В седьмом часу Белецкий опомнился и заспешил, наскоро отобрал три книги, но денег ему хватило только на один фолиант с застежками, причем Белецкий не знал, что это такое, а купил древнюю штуковину, прельстившись единственно ее странным голубовато-багровым переплетом и медными пуговицами-застежками. Довольный, он уплатил в кассу тридцать четыре рубля, затем за руку подобострастно попрощался с продавцами, выскочил на воздух и — ловите миг удачи — тут же остановил такси.

4

— Зачем тебе машина, с ума спятил? — спросила сестра. В нейлоновом халатике в шикарной квартире, сплошь заваленной книгами, она была Кириллу просто давно знакомой стареющей женщиной, и больше никем.

— Ну зачем тебе машина, Киря? — повторила Наташа сварливо. — Делать тебе нечего. Тебе жениться надо, а не машину заводить. Велосипед у тебя ведь есть?

Кирилл молчал, поискал глазами пепельницу. Сестра удивленно взглянула, как он чиркает спичкой, развалясь на тахте. Он выглядел озабоченным, раздраженным, даже больным. Глупая затея с покупкой машины лишний раз подтверждала ее догадки. Бесится брат оттого, что некуда ему деть себя, нет у него ни жены, ни своего угла, а пора, давно пора как-то укрепиться.

Хотела сказать брату что-нибудь мудрое, какие-то чистые слова, чтобы он понял, как желает ему тепла и добра; такие слова знал ее муж, Викентий, но говорил их только ей, наедине.

Наташа присела рядом на краешек тахты. Дым от сухой сигареты резал ей ноздри и глаза. Викентий не курил, и она отвыкла от ядовитого тумана. Но запах напомнил ей дом и отца, закопченные стены кухни; повсюду — в раковине, на полках с книгами — короткие, с ноготь, желтые окурки. Ей стало стыдно оттого, что она сама редко и на минутку забегает к старикам.

— Не крути, Наташка. Сегодня выкупать надо машину.

— Деньги на сберкнижке.

Кирилл вспылил.

— Чего ж ты сидишь здесь. Давай, беги в кассу.

— Ну зачем тебе машина, Киря, — жалобно протянула сестра. — Ведь тебе учиться надо, а не на машине прохлаждаться.

Чтобы как-то протянуть время, она достала из шкапчика и поставила перед братом графинчик с ликером.

— Деньги давай взаймы, — сказал Кирилл.

Сказал это и вдруг подумал: зачем ему, правда, деньги? Зачем машина? Какое-то глухое беспокойство, как часто в последние дни, охватило его. Словно желанного гостя ждал, а гость все не шел, и теперь неизвестно, придет ли вообще. Печально и спокойно взглянул он в глаза сестры.

— Прости, — сказал он, — если не можешь, не надо.

Наташа наспех поправила волосы, накинула плащ и вышла вон.

Кирилл покурил, пошастал по жилплощади.

«Сколько книг, — тоскливо сожалея, думал он. — Может быть, такая библиотека дороже машины».

Мебель была у сестры обычная, без шику, и вся обстановка была как у людей. Телевизор не цветной, приемник «Ригонда», небольшой холодильник «Бирюса». Кухню сестра держала в чистоте и порядке, но обе комнаты сплошь завалены книгами. Кирилл открыл одну, на которой но синему сверкающему картону было написано вязью непонятное длинное слово. Попробовал читать. Слова с твердыми знаками не несли смысла. «Сильно грамотный Викентий, — поерничал Кирилл. — Чего он нашел в Наташке? Какую забаву?»

Забулькал колокольчик у двери. Кирилл открыл и увидел незнакомую высокую девицу. Он-то думал — Андрюшка-племянник явился. Девушка была такая, что Кириллу мгновенно захотелось проверить, все ли пуговицы у него на костюме.

— Викентий Иссидорович здесь живет?

— Да, кажется, — ответил Кирилл.

— Что значит — «кажется»? — удивилась Алена.

— Да, здесь, точно, в квартире.

«Кто это? — подумал он. — Кто такая?»

— Я к нему пришла, он дома?

— Нет его.

Кирилл не сделал ни одного движения. Как открыл дверь, так и застыл истуканом, рука на замке. Алена растерялась.

— Нет его? Как странно, мы договаривались. Может быть, он на минутку вышел?

— Да, конечно. Он так и сказал. На минутку, говорит, выйду. От силы на полторы. Проходите!

— А это удобно?

Кирилл отстранился. Она окутала его, проходя, запахом лаванды. Без приглашения толкнула свой синий плащ на столик под вешалку. Кирилл тупо глядел сзади на ее ноги. Это были такие ноги в тонких сапожках, какие только в кино показывают. Слегка ослепший, он побрел за ней в комнату. Там она по-хозяйски огляделась, потрогала зачем-то длинными пальцами стол. Дружески улыбнулась Кириллу. Непонятное, изысканное приглашение проскользнуло в ее улыбке.

— А вы кто ему? Братишка? — спросила она.

— Сын я ему. Добрачный. Харчуюсь вот у него покамест.

— Сколько же вам лет?

— Двадцать семь. Ликеру хотите?

— Нет, мне нельзя. Я сдавать зачет буду,

— А я выпью, ничего. Мне не сдавать.

Он плеснул себе треть стакана и осушил в один глоток. Алена смотрела на него поощрительно, но с испугом. Кирилл передохнул и сказал:

— Конфеты кушайте, пожалуйста. Шоколадные они, по пять рэ кило.

— Спасибо, не хочу.

Но одну конфету Алена взяла и положила около себя. Она сидела на стуле в неловкой, но изящной позе, напряженная, готовая, казалось Кириллу, в любую секунду сорваться с места и, может быть, вылететь в форточку.

— Еще, что ли, ликеру принять? Алкоголик ведь я.

Алена шутку не приняла.

— Викентий Иссидорович точно сказал, что скоро вернется?

Кирилл горько обиделся.

— Когда надо, сказал, тогда и приду. Не любит он этого.

— Чего не любит?

— Суеты не любит. Вас как зовут?

— Алена.

— А по батюшке?

— Зачем ты придуриваешься, парень? Не придуривайся. Я же все понимаю.

— Придурок я, конечно. Потому, без отца рос. Викентий семью на учебники променял. Нехороший он человек, подлец.

Он все-таки решил, что сейчас прикоснется к ее волшебным пальцам, а там будь что будет. Хоть смерть.

— Вы острите, а мне не смешно, ничуть. Не протягивай ты мне свои конфеты. Сам ешь, если хочешь… И руки не протягивай. Очень что-то рано руки протягиваешь. Убери руки, а то я Викентию Иссидоровичу пожалуюсь.

— Времени мало, — беспомощно сказал Кирилл. — Эх, времени мало. Отсюда и спешка. Слышишь, кто-то уже пришел. Прости, Алена, если я обидел.

— Кого ты обидел, с кем разговариваешь? — спросила Наташа из коридора. Картина ее поразила. Брат с взволнованным, покрасневшим лицом, неузнаваемый, сияющий, как будто уже купил машину, вышагивал перед незнакомой модной девицей в черной юбке и вызывающе ярком свитере.

«Ах, это к Викентию», — вспомнила Наташа с досадой. По дороге она придумала еще возражения против покупки. Например, она собиралась сообщить брату о приятеле Викентия, который польстился и купил себе «Жигули», новые, а потом от постоянного лежания под машиной схватил чесотку и полиартрит и теперь проводит время между гаражом и больницей.

— Какая прекрасная погода, — весело сказал Кирилл.

Наташа обратилась к девице:

— Вы к Викентию Иссидоровичу? Он предупредил. Можете подождать его.

Но девица и так ждала, такая уж была девица.

— Угостил бы гостью чаем, — вежливо попеняла Наташа брату.

— Она ликеру выпила стакан, — отрезал Кирилл.

— Неправда, — растерялась Алена, — он так шутит.

— Ничего, — сказала Наташа, — если и выпили, ничего.

— Да не пила я ликер, — от горя Алена покраснела. — Вообще я не пью, не люблю.

— Выпила, — сказал Кирилл, — чего уж тут теперь. Сама налила и выпила. Я и слова не успел вымолвить. Ая-яй!

— Перестань, — одернула брата Наташа. — Разве так можно.

Алена благодарно ей улыбнулась и со светлой ненавистью взглянула на Кирилла. Шут гороховый, хотела она сказать, но не посмела. Вдруг он и впрямь сын Белецкого.

Тут вернулся озабоченный и счастливый Викентий Иссидорович. Новую книгу держал в руке, как туземец, яркую погремушку.

— Простите, я опоздал, — извинился Белецкий. — Здравствуй, Кирилл! Здравствуйте… э-э… Борисоглебская, если не путаю. Вот, представьте, забежал в магазин, а там, знаете, всегда на меня находит некая эйфория. Перестаю, к сожалению, чувствовать, как мимолетно время. Простите великодушно!

Кончив хитроумную фразу, Белецкий пожал руку Кириллу и сразу сел к столу. Весь вид его выражал радость и удовлетворение. Алена в присутствии преподавателя с шиком встала, как в аудитории.

Белецкий не обращал внимания на то, что она стоит, а Кирилл злорадно щурился. Вот какой вредный молодой человек, совсем расстроилась Алена.

— Пойдем на кухню, Наташа, — сказал Кирилл. — Мы здесь помешаем им зачеты сдавать.

— Пожалуйста, — смущенно подтвердил Белецкий. — Мы быстренько. Да вы почему стоите… э-э… Борисоглебская. Садитесь, прошу вас, пожалуйста.

На кухне Наташа протянула брату пухлую пачку.

— Спасибо, — сказал Кирилл, — верну через два месяца. Да и зачем тебе деньги? Ну, пока.

— Останься, Киря, чаю попьем.

— Спешу, Наташенька. До свиданья.

Во дворе он задержался, закурил, присел на скамейку. Какая-то туманная сила не пускала его бежать к Дугласу. Деньги жгли карман, но он сидел, неподвижный, как сфинкс.

«Что со мной? — недоумевал он. — Чего я выжидаю?»

Чудо происходило в нем. Нетерпение и злость набухали в груди. «Прозеваю машину, кретин, — клял он себя, но сидел как прикованный. Он думал так: — Посижу еще десять минут, еще пять. Успею к Дугласу. Успею. Еще выкурю одну, последнюю сигаретку».

А тем временем стемнело, и кто-то истошно вопил: «Митя, Мите-енька. Иди кушать!»

Зажглась тусклая лампочка над подъездом. Заморосил дождичек. Кирилл поднял воротник. Он час просидел с лишним, не сходя с места.

«Пойду, — решил он. — Бегу!»

Пусто стало в душе, одиноко. С чего бы такое? Он смял с хрустом пустую пачку и заерзал на скамеечке. В этот самый момент па порожке дома вспыхнула стройная, летящая фигура. «Красивая какая женщина, — подумал Кирилл. — Разве к ней подойдешь с пустяками?»

Но он встал и приблизился.

5

— Чего тебе надо от меня, внебрачное дитя? — спросила грубовато Алена.

Она шла быстро, самой быстротой этой унижая ухажера.

— Я ждал, — гнусавил Кирилл, — промок весь на дождю. Теперь насморк скрутит.

— Остряк, — ехидно шепнула себе под нос Алена. — Музейная реликвия.

Кирилл воробышком подскакивал сбоку, все норовя заглянуть в ее лицо. Алена ликовала. Белецкий, почти не спрашивая, поставил ей зачет. И ликеру предлагал выпить. А жена у него обычная, без претензий, наверное, мужа любит; вот уж накрутят сплетен про человека.

На автобусной остановке Кирилл застыл рядом, молчал. Алена взглянула на него с вниманием. Желтый свет фонаря причудливо освещал серьезное лицо с ясными блестящими глазами, с загадочной мягкой гримаской строгих бровей. Это было тихое лицо растерявшегося человека. Ростом Кирилл немножко, на сантиметр, повыше ее, но стоял он на мостовой, а она на тротуаре, и поэтому глаза его плескались внизу, далеко под ней.

— Ну что тебе, что? — с вызовом спросила Алена у этих очумелых глаз.

— Я не знаю, — равнодушно ответил Кирилл. — Не уезжай.

— Как раз и уеду! — засмеялась Алена, подавляя смешное желание щелкнуть его сверху по носу.

— Пойдем одну остановку пешком, — попросил он.

— Пойдем, — согласилась Алена. — Хотя вон, я вижу, мой автобус.

— Я скоро куплю машину, — быстро сообщил Кирилл. — Буду тебя катать сколько хочешь.

— Ты? Меня?

Он похлопал себя по груди.

— Денежки тута!

Из автобуса сошли трое парией, бывших в подпитии. Один, в серой шляпе, ахнул, увидев Алену.

— Ах! — сказал он. — Мадам, уже падают листья.

Парни стеной загородили тропу. Они взялись за руки, покачались и рявкнули песню с акцентом на манер ансамбля «Орэра». Алена отшатнулась к Кириллу.

— Зачем вы, девочки, красивых любите, — орал ансамбль. А серая шляпа у них вместо Нани Брегвадзе. Кирилл как раз ему и врезал со всей силы своей руки. Когда певец упал головой к фонарю, Кирилл сказал:

— Мальчики, это ничего, что вас трое. Всем хватит.

Мальчики кинулись на него, как борзые, с двух сторон.

Это были жидкие ребята, но они дрались всерьез. Неудобство было в том, что они не давали Кириллу размахнуться, вертелись у него на плечах, пытались повалить.

Алена решилась. Стиснув от ужаса зубы, взвизгнув, она прыгнула сзади на самого высокого, камнем повисла на его шее, тянула от Кирилла. Ее синий плащ струился по асфальту.

— Пусти! — шипела она. — Пусти, дурак!

Аленин противник первый не выдержал ужаса схватки, гикнул и помчался в сторону домов.

— Застрелю гада! — гаркнул ему вдогонку Кирилл. Беглец воспринял угрозу серьезно, запетлял, как заяц, и вскоре скрылся из глаз.

Серая шляпа стоял у столба и тоскливо ныл:

— Шуток, что ли, не понимаешь. Пошутить, что ли, нельзя.

Его разбитое лицо маячило желтым пятнистым кругом, напоминало карнавальную маску.

— Собирай друга, и валяйте, живо! — сказал Кирилл. Вмиг оба исчезли, как привидения. К месту сражения приблизился пожилой прохожий и женщина с авоськой.

— Я наблюдал, — взволнованно заметил прохожий. — Вы, молодой человек, поступили правильно, но слишком жестоко.

Алена опустошенно плакала.

Кирилл отвел ее в сторону.

— Ухо болит, — пожаловался он. — Погляди, мне его не откусили?

— У тебя все лицо в крови, — вздохнув, через силу сказала Алена. — На, возьми мой платок.

От ее движения, от неловкости, с которой она протянула платок, и от ее заботы у Кирилла десны заломило, как будто прикусил зеленое яблоко. Он не знал еще, что так бывает. Не готов был к этому. Неизъяснимо щемяще таял на щеках влажный вечерний весенний ветер. Мир необычно сузился и замкнулся в тесном пространстве, там, где они двое стояли, где сверкал ее синий плащ, качалось низенькое блеклое деревце, где шуршали травы и попискивал издалека, из другой вселенной тоненький голосок транзистора, который почему-то напомнил ему про Дугласа. Но он не спешил к нему больше. Зачем? Ничего не надо ему, ни машины, ни богатств. Хотел он никуда не идти от Алены, от ее плаща и голоса, быть рядом и чувствовать влажную ароматную ткань ее платка на щеке.

— Вытри, вытри лоб-то, — уже улыбалась Алена. — На черта ведь похож.

— Алена, — сказал Кирилл. — Никогда не забуду, как ты меня вырвала из лап убийц.

— Я очень смелая девушка. Так и знай.

— Сейчас такси поймаю. Погоди. Домой отвезу.

— Отвези, — разрешила Алена.

Кирилл поймал быстро частника на старенькой «Победе».

В автомобиле Алена сидела нахохлившись, похожая на совенка, которого давным-давно Кирилл Воробьев кормил червячками в школе, в живом уголке. Тог совенок умер. Они его всем классом схоронили на пустыре за школой. Замечательный был совенок, до самого смертного часа поедал все, что ему ни давали. И смерть совенок принял, сопя, давясь сухарем и недовольно зыркая глазами. Ребята не верили, что он умер, думали — притворился на минуту.

Кирилл чуть не задремал, пригревшись на уютном сиденье. Чудно. Грезилось ему наяву. Покой разливался по телу. Он так долго спешил куда-то, добивался, настаивал. Какая ерунда. В обрывках видений представлялись ему родные, знакомые лица. Усталый отец ел за столом свою любимую баночную селедку, смеялась юная сестра Наташа. Мастер Николай Палыч снова подводил его к верстаку и, хмурясь, показывал, как держать напильник. «Крепче держи, — говорил мастер, — но и не дави сильно, а то кисть онемеет». И Аленино лицо он видел сквозь опущенные веки в мареве и тумане. Машина вздрогнула, останавливаясь. Кирилл легко отдал частнику все свои мелкие деньги — пять рублей.

— Зайдем ко мне, — пригласила Алена. — Умоешься, йодом помажем тебе ухо.

— Неудобно, — ответил Кирилл, ликуя.

— Удобно.

Много женихов видела Вера Петровна, но таких не видела и не ожидала увидеть. А вот довелось.

Алена, правда, сначала одна заглянула в дверь и кое-как объяснила матери, что сейчас, мол, предстанет знакомый, которого хулиганы побили, когда он ее дочь спасал от позора. Что уж вообразила Вера Петровна, трудно сказать, но словам дочки она почему-то даже обрадовалась; однако когда Алена ввела окровавленного и улыбающегося жениха, Вера Петровна только сумела сказать «ах!» и тут же присела на низенькую скамеечку, где ботинки чистят. Сразу припомнились Вере Петровне двадцатые безумные годы и то, что давно собиралась она положить на сберкнижку накопленные для Алены две тысячи рублей, а не положила и держала их, как последняя дура, в палехской шкатулочке в комоде. В ужасе перевела она взгляд на дочку, а та испугалась за мать, и ее испуг совершенно доконал смирную и чувствительную Веру Петровну.

— Господи благослови, — сказала она. — Какие гости дорогие к нам пожаловали.

Но вскоре Алена мать успокоила, нашептав ей на ухо, что гость этот временный, жить он у них не станет, и что это сын преподавателя Белецкого.

Было там чаепитие с домашним вареньем из слив, которое одна Вера Петровна умела готовить почти без сахара, удерживая его на той сложной вкусовой точке, где кислота остра как раз настолько, чтобы вызвать терпкое ощущение свежей сладости. Кириллу голову перевязали бинтом, и он приобрел пристойный вид тяжело больного юноши.

— Вы кем, простите, работаете? — спросила Вера Петровна, глубоко копнув.

— Слесарь я, — отозвался Кирилл, розовый от чая. — На заводе вкалываю. Сто восемьдесят всегда могу иметь.

Вера Петровна окончательно успокоилась за дочку. Это действительно был не жених, а так — каприз. Теперь Вера Петровна очень жалела Кирилла, чем-то напоминавшего ей мужа, когда тот был еще курсантом и, гуляя с ней под ручку, отдавал честь всем проходящим военным, вздрагивая локтями при приближении патруля. До войны это было, в старину, давным-давно.

6

В полночь Кирилл позвонил в квартиру Дугласа. Владелец автомашины спал, как дитя, и видел во сне обнаженную молодую женщину.

— Чего? — спросил Дуглас, проснувшись. Но в ответ еще раз, как глас божий, протрубил звонок. Дуглас вспомнил, что соседи уехали с ночевкой за город, оробел и на цыпочках выскользнул в переднюю. За ним, топорща хвост, вылетел соседкин кот. Вдвоем они чутко прислушивались.

— Открой, черт! — сказал с другой стороны Воробьев.

— А, это ты, — успокоился Дуглас и осторожно щелкнул замком. — Ну, чего?

— Пришел с деньгами, — объяснил Кирилл, входя и разглядывая Дугласа, который зябко перебирал босыми ногами, одетый в розовую ночную рубаху с цветочками.

— Завтра, что ли, не мог, — поморщился Дуглас. — Мне ведь, между прочим, на работу утром. Ну, давай, если принес.

— Машину против денег, — сказал Кирилл. — Веди в сарай.

— Кто это тебе подсветил? — спросил Дуглас. — Не надо по ночам шляться, будить людей. Целей будешь.

— Не болтай, — оборвал Кирилл. — А то и тебе подсветят.

— Уж не ты ли?

— Могу и я.

— Ладно, — согласился Дуглас. — Сейчас накину пальто.

Кот свирепо мяукнул, сообразив, что приехал не его гость, и Дуглас в ответ ловко пнул кота ногой.

— Дрянь, — пояснил он. — Утопить в реке, чтобы не мяукал. Вчера мою колбасу сожрал.

На дворе таяла черная, беззвездная апрельская ночь. Невидимые, изредка шуршали вдалеке машины. Светлые полосы из трех-четырех горящих окон сказочно пересекали двор.

«Москвич» серел в чреве сарая горбатой кучей. Кирилл направил луч фонарика на капот, сверкнуло ответно белое железо.

Дуглас завел мотор и выехал из сарая. Кирилл подслушал, как со стонами и спазмами натужно взревывает мощное сердце машины. «Ничего, — подумал он, — подлечим».

Он сам сел за руль, проверил коробку, тормоза, покрутил руль, поблаженствовал.

— Как часы! — похвалился Дуглас. — Накинуть бы надо.

Кирилл отдал деньги.

— Считать не буду, верю, — торжественно сказал Дуглас и тут же начал пересчитывать, приближая каждую бумажку вплотную к глазам.

— Накинь немного, — на всякий случай еще раз поканючил он.

— За сарай сколько возьмешь?

— За сарай?

— Да.

— Какой же это сарай, это гараж.

— На, держи полсотни.

Дуглас хотел поартачиться, но бинт на Кирилловой голове действовал на него гипнотически.

— Обмоем?

— В другой раз.

— Ну, старик, ловко ты меня надул, — сказал на прощанье Дуглас и удалился, забыв фонарик. За ним он через минуту вернулся и заодно забрал из сарая какой-то мешок и лопату.

Кирилл загнал машину обратно, выключил зажигание, закурил сигарету. Было душно и очень тихо. Кирилл затягивался дымом, мечтательно косил затуманенными сонными глазами. Ничто не беспокоило его.

Теперь о мастере.

Три часа ночи. Все в доме и в городе спят, не спит только мастер Николай Павлович. У него болит печень. Он сидит на кухне на табурете в темноте, прижав колени к животу, и поддерживает свою печень руками. «У-у-у, — успокаивает боль мастер. — У-у-у!» Он баюкает печень второй час и знает, что так ему сидеть до утра. Более того, Николай Павлович предчувствует, что долго ему уже не прожить, что боль, которая начинается справа под мышкой и камнем опускается в низ живота, скоро убьет его. Не первую ночь проводит он на кухонном табурете, далеко-далеко от спящих жены, тещи и двух своих сыновей.

«Почему так? — думает мастер. — Живем, живем, все вместе, весело, шумно, а потом приходит час, и остаешься один на один со своей печенью? Мне не повезло, — думает он дальше. — Я бы мог еще жить и работать долго. Пацаны пока бы выросли. А так, что они и как будут с Маней, разве она справится с ними. Конечно, нет».

Под утро печень отпускает, окоченевший мастер ложится под негреющую ткань одеяла и погружается в тяжелое забытье.

Никто не знает про его беду, и он не собирается никому говорить. Зачем? Отец тоже умер от рака печени в пятьдесят лет. Умрет и он, мастер. Зачем создавать вокруг этого события преждевременные хлопоты. Мастер готовится умереть достойно, без причитаний, лишних слез и сборов.

 

МАШИНА КУПЛЕНА

1

— Я машину купил вчера, отец. Слышишь, мать? — сказал он утром старикам. Про синяки объяснил, что его стружкой со станка поранило.

Иван Сергеевич переспросил:

— Какую еще такую машину?

— «Москвич» старый. У Дугласа купил.

Новость не ошеломила родителей, как он предполагал, а ввела в состояние созерцательности. Клавдия Пегровна хотела заплакать, что она всегда делала в неожиданных случаях, но отец предупредительно цыкнул, и она совладала с волнением.

— Купил и купил, — пригорюнилась Клавдия Петровна. — Видно уж так, что теперь все покупают.

Когда она улыбнулась, то стало понятно, какая это еще привлекательная женщина. В который раз подивился Кирилл, как молода его мать и как стар возле нее отец. У Ивана Сергеевича осталась на голове одна седая прядь, вьющаяся казацким оселедцем, а лицо исполосовывали во всех направлениях как бы врезанные тупым ножом шрамы-морщины. Но взгляд его из глубоких глазниц был цепок и остр, а речь тверда.

Машина, объявленная сыном, была ему и радостью и укором, потому что он сам бы хотел покупать в семью дорогие вещи, да не мог.

— Глядите в окно, — сказал Кирилл. — Я на ней поеду ка работу.

— Прав у тебя нет, — заметил отец, — До первого милиционера только доедешь.

— Какие тут милиционеры, поблизости.

Родители ждали у окна и поглядели, как лихо выкатил из сарая в своей карете их младший.

— Хорошая машина старый «Москвич», — сказал Ивам Сергеевич, — ей сносу нет. Помнишь телевизор наш, КВН? Сколько он у нас был. И ни разу не чинили. Так всегда со старыми вещами, они лучше, потому что были первыми.

Они не отходили от окна, словно Кирилл мог еще вернуться обратно в сарай. Но Иван Сергеевич знал, что сын не вернется, и он знал, что через несколько минут и Клава пойдет на свою службу, а он останется дома на целый день один. Он будет лежать на диване и думать о множестве ежедневных вещей и в том числе о том, какая страшная и большая была война, на которой он воевал беспощадно и где получил сквозные раны, но ожил после ран и до сих пор коротает дни, мается, оторванный от чужих, рядом стоящих жизней.

А жена Клава ни о чем не думала, она только очень испугалась за сына, и от этого внезапного трепета ей хотелось бежать за ним вдогонку, от чего-то уберечь, о чем-то предупредить. Это было такое чувство, словно ледок подтаивал под сердцем. Она испытывала его часто с тех пор, как родились дети, и никак к нему не могла привыкнуть.

2

В группе РЕМПР(и) их работало шесть человек: трое слесарей, один наладчик, электрик и на командной высоте мастер Николай Павлович. Все были люди особой квалификации, все в годах, и Кирилл, конечно, гордился тем, что его, мальчишку, взяли в эту группу. Все они были на окладах и выполняли единичные спецзадания. Любители заколачивать деньги на потоке поглядывали на людей из группы с недоумением и, может быть, несколько свысока. Но свои 160–180 рублей они всегда имели, и премии их не обходили стороной.

Зато задания и чертежи из КБ к ним приносили не зеленые инженеры, а сам начальник Трутнев либо его заместитель Петерсон. И в каждом почти задании подразумевалась тонкость и неожиданность исполнения, которые так необходимы талантливому человеку и отсутствие которых воспринимается им опустошительно. Кто работал на заводе, тот знает, что в любом цехе попадаются два-три человека особенных, имеющих общие со всеми разряды и все-таки стоящих на голову выше других в мастерстве, обладающих неким мистическим чутьем, зрением и сноровкой.

Здесь это была целая группа, как бы официально подобранная по степени талантливости, но и внутри группы РЕМПР(и) выделялись два человека — наладчик Егоров и сам мастер Николай Павлович.

Егоров — высокий, с узкими линиями лица мужчина, приближающийся по возрасту к пенсии. Он постоянно напоминает в разговорах, что, когда ему определят пенсию, он уедет в одно местечко в Карелии, где можно купить дом за триста рублей со всей обстановкой. В тот дом он возьмет с собой только жену и тетку жены, неудачницу и поэтессу, но характером смирную. Там в первобытных озерах плавает непуганая рыба, горячий желтый песок, сосны и воздух, который можно пить из стакана, как молоко. Егоров намеревался провести в том раю вторую, не менее счастливую, но более спокойную, чем первая, жизнь.

Во время войны Егорову было немного лет, он был крепок, здоров, дерзок и всеми силами старался попасть на фронт, но его оставили на броне, и к концу войны он был, пожалуй, единственным, таким молодым и здоровым, человеком на заводе. Егоров стыдился ходить по улицам, где, ему казалось, даже малые дети глядели на него, здорового битюга, с укоризной, и неделями ночевал в цеху в душевой, оборудованной под спальню-времянку. Но если он на денек возвращался домой, то вскоре за ним посылали директорскую машину и доставляли обратно. Значительно позже он стал наладчиком, а тогда был просто— Егоровым. «Надо Егорова позвать», — говорили в трудных случаях и звали, и Егоров, темноволосый красавец с худым лицом, приходил, склонялся над поломкой, слушал, ощупывал металл вздрагивающими пальцами. Он как бог был в цеху. Поэтому директор посылал за ним свою машину.

После войны Егоров не сразу сориентировался в обстановке и по-прежнему представлялся себе всесильным и незаменимым. Но это было не так. Откуда-то появилось много разных людей, которые не понимали славы Егорова.

Вернулись с фронта мужчины, повалили веселой гурьбой молодые специалисты. Завод быстро рос, а Егоров не перестраивался, ничему не учился, пританцовывал иа узком пятачке между маем и августом сорок пятого года. Его теснили, отталкивали, а он каждое утро подходил к окну в ожидании директорского «газика».

Завод наливался производственной мощью, а Егоров опускался. Он запил. Он походил на великого бегуна, который вдруг сошел с дистанции, ослабел, давно его обогнали новые юные и резвые бегуны, а он озабоченно и странно сучит ногами, мнет траву в стороне от всех, ослепленный, жалкий. И никто не решается подойти к нему и толком объяснить, в чем дело, только врач издалека готовит успокоительный шприц.

Егорова не трогали, терпели его разгул и безделье еще и потому, что работал старый директор, простивший ему все наперед. Когда же директор заболел и оставил свой кабинет другому, то защитить Егорова стало некому. Приказ следовал за приказом, был и суд товарищеский, и вот уже Егоров, рабочий немыслимой квалификации, помахивает с пьяного похмелья веничком на уборке территории.

В сорок лет Егорова уволили с завода, и пить ему стало не на что, нечего и не с кем.

Жутко протрезвев, Егоров увидел, что он остался один на свете, никчемный больной человек. Мало того, выглянув из окошка, он не узнал ни города, ни лиц, ни машин на мостовой. Словно по чьей-то отвратительной злой воле очутился в ином, незнакомом государстве, где все было не так, как надо. Пот прошиб Егорова, низенький, желчный человечек в черном колпачке выполз из-под кровати, встал на карачки и начал его приманивать.

— Егоров, — подзывал с неприятными ужимками человечек. — Иди сюда, Егоров!

Санитара Егоров принял за собутыльника и сказал:

— А я уже все выпил. Вон, видишь, бутылки пустые в углу, — и засмеялся, голый, с взъерошенными волосами. Жена Аглая, которая сама и вызвала бредившему мужу медиков, сейчас разглядывала его с омерзением и надеждой. Может, не вернется, — думала она без сожаления.

Через три месяца Егоров прибыл домой из больницы, тихий, смущенный, задумчивый. В глазах его, прежде яростных и сощуренных, поселилось наивное детское выражение, как у собаки. Пить он совсем перестал и некоторое время перебивался случайными заработками, а потом устроился слесарем на фабрику игрушек. Однажды он повстречал на улице у табачного ларька Николая Павловича. Разговорились. Егоров рассказал мастеру, что пить он бросил, а счастья все-таки нету. Николай Павлович велел ему возвращаться на завод, обещал ходатайство и поддержку. В отделе кадров долго сомневались и наконец предложили Егорову оформляться по третьему разряду. Егоров обрадовался и закивал головой. Через год квалификационная комиссия в порядке исключения вернула ему высший, седьмой разряд и по личной просьбе мастера Николая Павловича прикрепила к группе РЕМПР(и).

Еще можно добавить, что жена Аглая вскоре к нему вернулась. Вернее, она никуда и не уходила, но жили они как бы врозь, пока Егоров пил. Даже хлеб Аглая от него прятала, не говоря уж про свои платья, кофты и другие вещи, которые Егоров, если они ему попадались, сразу нес на барахолку. Потом они редко вспоминали о выпавших из жизни длинных годах. Аглае тоже было что позабыть. Хотя ома, к чести сказать, не опустилась до того, чтобы путать, как муж, врача с собутыльником.

Они забрали дочку из деревни, теперь это была уже невеста, не очень красивая, но ладная и умная девица. За ней вскоре стал ухаживать один юноша, узбек, по имени Ахмет. Егоров собирался перед своим отъездом в деревню выдать дочку за него замуж. Узбек Ахмет учился на повара в техникуме и впоследствии оказался круглым сиротой и не узбеком, а цыганом.

3

В этот день предстояло им разобрать опытный образец вакуумного насоса и установить, почему он выходит из режима. Над этим ребусом, опровергающим теоретические выкладки КБ, уже многие успели поломать голову. Предполагалось, что причина может быть и механического свойства, проще говоря, кто-то, где-то, какую-то часть сделал маленько наспех и тяп-ляп. Так как насос «висел» над отделом, то и сроки были отпущены сказочные, для всей операции — один день.

Насос представлял собой малоэстетичное металлически-резиновое чудовище весом в девяносто килограммов. Когда Кирилл явился в комнату, мастер Николай Павлович, болезненно морщась, ставил насос на попа. Подсобляли ему Егоров и слесарь Викентьев, но мастер не терпел, когда ему помогали в таких именно вещах, требующих силы, он, может быть, до сих пор находился в убеждении, что здоровей и ловчей его нет никого поблизости, поэтому, помогая ему, сподручный человек всегда рисковал нарваться на резкость. Однако как раз последние месяцы мастер худел, быстро терял мощь мускулов, и это все заметили.

— Отойди, — прикрикнул мастер на Егорова. — Ногу пришпилю углом, а она у тебя не казенная.

— Нет, не казенная, моя, — подтвердил Егоров, ноги которого были далеко от насоса.

Установив насос, мастер любовно заглянул сверху в пузатое нутро механизма.

— Ну вот, ребятки. Давайте быстренько его раскурочим.

Приблизился Ваня Иванов, сорока лет, слесарь седьмого разряда.

— Погода какая на дворе, червонный козырь, — сказал он. — Тепло, как летом. Видно, опять засуха будет, по такой весне если судить.

Теперь не хватало одного слесаря Аскольдыча, а так группа вся была в наличии. Аскольдыч переживал в своей жизни поздний роман. Он три года назад похоронил жену и теперь встречался с Нюсей, одинокой кладовщицей из пятого цеха. Он частенько запаздывал по этой причине, а приходя, подробно рассказывал, как у него идут дела. С прежней женой он прожил двадцать лет, но, по правде говоря, ее не любил. А Нюсю полюбил, хотя на вид это была здоровенная краснощекая пожилая баба, к ней за пустяком и подойти боязно. Тем более что она отвечала за материальные ценности. Аскольдычу кладовщица давала самый лучший, самый новенький инструмент и не заставляла его расписываться в своем журнале.

Было трогательно видеть, как Аскольдыч спешил после смены первым выйти к проходной и поджидал там Нюсю, гордый, на виду у всех, а потом, когда та кубышкой выкатывалась из стеклянных дверей, бережно брал ее под руку, и они уходили мимо трамвайной остановки в парк…

Через час или около того насос превратился в аккуратно разложенные на чистом полотне металлические и резиновые плоскости, скобы, бачки и другие более мелкие детали. Как будто накрыли на стол к приходу каких-то неведомых железных гостей. Прибыл и гость, безымянный инженер из КБ.

— Ну как, мужики? — бодро поинтересовался инженер. — Вправляете зверюге мозги?

— Обеденный перерыв у нас начался, — пояснил Кирилл. — В столовую пойдем, ам-ам!

Гость поколебался и сказал:

— Главный просил вас, Николай Павлович, поторопиться, если можно, не в службу, а в дружбу.

— Чего же он сам не пожаловал? — спросил Аскольдыч.— Мы с товарищем Трутневым давно не беседовали.

Гость с понятием заулыбался в ответ, и эта улыбка, сочувственная и посторонняя, задела Кирилла. Он бы прогнал инженера, но при мастере этого делать было нельзя. Николай Павлович грубости вокруг себя не одобрял, любил осмысленный разговор, без штучек-дрючек.

— Передайте Трутневу Василию Ивановичу, — сказал мастер, — что мы постараемся в срок.

— Спасибо, — сказал инженер. Мастеру обычно говорили люди «спасибо» после того, как он что-нибудь сообщал.

До обеда они управились с чисткой, а ровно в двенадцать группа РЕМПР(и) уселась за свой столик в углу и разложила на нем домашние припасы. Кирилл выставил хлеб, бутылку молока, три яйца, шматок корейки. Егоров с таинственным видом извлек из сумки два свежих огурца.

— А я что-то слышу, пахнет, червонный козырь, — заметил Ваня Иванов. — Думал, Аскольдыч духами надушился арабскими.

Зрелище аппетитных припасов подействовало и на молчуна Викентьева. Выразил он свое веселье тем, что неожиданно ухнул, крикнул: «Эхма!» — и изо всей силы хлопнул по спине Аскольдыча.

— Чумовой все-таки у нас Викеша, — откликнулся Аскольдыч, чуть не ткнувшись от удара в стол бородой. — Когда-нибудь, помяните мое слово, наплачемся мы с ним. Ну, за что ты меня бухнул по спине, дурья башка?

Викентьев, доверчиво жмурясь, намазал ломоть хлеба маслом, сверху наложил кружок колбасы и прикрыл бутерброд двумя дольками огурца. Он не стал сам есть, а протянул хлеб мастеру.

— Не хочется что-то, — сказал Николай Павлович. — Ешьте, ребята, а я, что ли, покурю.

— Надо кушать, — мягко вступился Егоров. — Ты, Палыч, стал никудышный едок, это плохо. Чего, может, хвораешь?

— Нет, — сказал мастер. — Жена утром перекормила.

— Я машину вчера купил, — сообщил Кирилл. — «Москвич» старенький.

— А я кооператив, — охотно пошутил Ваня Иванов, живший в коммунальной квартире.

— Правда купил. На нем и приехал.

— А я на такси прикатил, — сказал Ваня Иванов, — Гляжу, холодает. Чтобы не застудиться, сел в такси.

Кирилл специально приберег новость к обеду и теперь сам был не рад.

— Набьешь брюхо, пойдем, покажу, — сказал он Ване.

— Да мы верим, — успокоил его мастер. И он увидел, что действительно верят. Но никто не оторопел, никто не говорит каких-то особых слов, и лица спокойны, хотя и любопытны. Удивительно, что за народ. И родители тоже. Словно у всех у них давно есть машины. А ни у кого не было, у него одного.

— Ладно, — сказал Егоров, — после поедим. Айда, глянем, какая это у Воробья машина.

По дороге Аскольдыч в спешке рассказывал Кириллу, что вчера Нюся учудила номер, предложила ему, Аскольдычу, поселиться вместе, но покамест не расписываться. Видно, хочет проверить сперва. Аскольдыч полночи не спал, переживал, и во сне ему привиделась чертовщина, будто с того света к нему вернулась прежняя жена и тоже предлагает совместность, но только как раз с условием регистрации по закону.

— Я ей говорю, во сне то есть, — горячился Аскольдыч, — куда же по закону, когда нет такого закона — с помершими снова жить. А она говорит: нет такого закона, чтобы тебе с Нюсей сходиться… Страшно-то ведь как, Воробей!

Ничего страшного, — злился Кирилл, — пить меньше надо.

— Ей-богу, не пил. В кино мы ходили, на «Гонщиков». Эй, брат, а там как раз про «Москвич» показывали. Хорошая машина, ничего не скажешь. Сколько отдал?

— Две тыщи.

— Таких цен нету.

— Есть, Аскольдыч.

Аскольдыч тут же передал Егорову и Ване Иванову, что Кирилл, видно, украл автомобиль, а не купил. И синяк ему милиционер наставил в погоне.

— Если впервой, то больше пяти лет не дадут, — обрадовался Ваня Иванов, — пять лет, червонный козырь, быстро пройдут. Вернешься еще молодой, зато при машине. Но машину суд конфискует. А ты ее в лесу зарой.

Возле машины на стоянке уже околачивался какой-то пацан и чертил по ней прутиком.

— Вот я тебе голову оторву, — заорал Кирилл, — тебе что, других машин нету?!

На самом деле, любопытно, как это мальчишка среди множества машин выбрал именно Кириллову. На крик прибрел старый Висасуалий. Степенный и трезвый, он поздоровался со всеми и отдельно пожал руки мастеру и Егорову. Висасуалий был один из тех, кто помнил Егорова во время войны.

— Чего у тебя тут шпана вертится? — обратился к нему недовольный Кирилл. — Спишь все. А надо сторожить.

— Это, значит, твоя машина? — догадался Висасуалий. — Где же ты такую рухлядь выглядел. Нашел, что ли, где?

— Отличный автомобиль, — сказал мастер. — Марка проверенная.

— Коробку заменю, — благодарный мастеру, объяснил Кирилл, — кое-что переделаю, подкрашу, тогда поглядим.

Ваня Иванов сел за руль, включил зажигание. Сделал широкий круг по стоянке, ловко лавируя среди «Волг», «Жигулей», мотоциклов. Никого не зацепил. Мастер протянул Кириллу ладонь.

— Поздравляю с покупкой. Только…

— Что — только?

— Да нет, ничего.

— Говори, Николай Павлович.

— Деформирован корпус, видишь, набок клонит.

— Да, я вижу.

Воробьев загрустил. Сейчас, глядя на плывущую косо машину, он видел ее глазами мастера. Невзрачный, обшарпанный, отживший лимузин, который бы под пресс надо. Среди шикарных современных автомобилей его «Москвич» был ублюдком. Алена в него и сесть не пожелает. Эта мысль пришла как короткое замыкание.

Ваня Иванов загнал машину на прежнее место.

— Нормально, — сказал он. — Вещь!

— Спасибо, — усмехнулся Кирилл.

Они еще постояли, покурили.

— От машин в Москве житья не стало, — пожаловался Аскольдыч. — Дышать нечем. Смог — по-научному.

— Да, — сказал Егоров. — Скоро как в Америке будет на улицах. Там пешком быстрее ходить. Пробки кругом, я читал. Одно спасение — жить в деревне.

Мастер прислушивался к своей печени. Днем она почти не беспокоила, лишь немного тяжелила бок, будто с той стороны у него в кармане лежал свинец. Днем печень отдыхала.

— Пойдем, — приказал мастер. — Кончился перерыв.

4

Вечером Кирилл позвонил из автомата. Алена сняла трубку и два раза сказала: «Я слушаю». Первый раз — весело, а второй — с раздражением в голосе.

— Алена, это я, привет! Ну, который у Белецкого… Кириллом еще меня зовут.

— Здравствуй, Кирилл, — сказала она.

— Как поживаешь, Алена?

Она фыркнула.

— Хорошо живу, спасибо.

— Ты прости, что утром не позвонил. Знаешь, работа, то да се. Машину вчера себе купил. Закрутился, одним словом.

— Кирилл, а тебе не надо показаться психиатру? Доктору, одним словом.

— Я по делу звоню, — сказал он, — с Белецким у меня блат. Если хочешь, он тебе за год вперед зачеты проставит. Только успевай открывать зачетку.

— Зачем ты так говоришь? — спросила Алена. — Я ему честно сдавала.

— Честные в институте сдают, — бухнул Кирилл.

— Вот как? — удивилась Алена, — Прости, кладу трубку. Мама спит.

— Не клади, — попросил Кирилл, — буду шепотом говорить.

«Ту-ту-ту!» — ответил автомат.

Почему это так, размышлял он, живешь себе спокойно, горя не знаешь, и вот — на тебе. Появляется Алена, и ты звонишь ей из автомата, хотя звонить не надо.

Он забрел в магазин, чтобы купить сигарет. Стал в очередь в кассу и следил, как работала кассирша. Она работала вяло, пересчитывала по два раза сдачу, и поэтому вечерняя очередь двигалась еле-еле. Она тоже устала, пожалел кассиршу Кирилл, а может, и ей хочется позвонить из автомата, да некому. Ишь какие злые у нее глаза.

— Что? — крикнула ему кассирша.

— Ничего, — ответил он. — Как ваше здоровье?

Кассирша взглянула на него изумленно и опустила руки с автомата.

— Мое здоровье? — спросила она громко.

— Да, — улыбнулся Кирилл, — у меня-то все в порядке. А у вас?

— И у меня в порядке, — сказала женщина. — Сегодня удачный день. Вы первый псих в магазине. За целые сутки.

Сзади загалдели, и Кирилл отошел. Он не находил себе места, хоть плачь.

Около магазина торчала пустая телефонная будка. Воробьев покурил возле нее, никто не подходил. Тогда он отворил стеклянную дверь, дотянулся до диска, набрал номер.

— Поговори со мной немного, Алена, дорогая, — сказал он.

— Да, я слушаю.

— Небось жалеешь, что дала мне телефон.

— Ничего, — ответила Алена.

— Мне скоро тридцать лет, ты знаешь… Жениться очень хочется. Ты сама-то как?

Алена с той стороны города улыбнулась.

— Говорят, я простая девчонка, из далекого предместья Парижа. Не дури, парниша.

В ее голосе было то, что он никогда не мог услышать раньше, а догадывался, что такое бывает. В нем была музыка, и молитва, и пение птиц, и лесное далекое «ау».

Но слова были не ее словами, и они ничего ему не сулили, никакой надежды.

— Давай встретимся, — сказал он. — Что ж, и я ведь человек.

— Как твое ухо, человек?

— Я, Алена, не забуду, как ты меня от гибели защитила. Они бы мне и голову оторвали. Их, видишь, враги отечества подослали. Как я есть лучший слесарь на родном заводе, то они и постановили меня убить. Диверсанты то есть. У них работа такая — наших слесарей бить насмерть.

— Очень остроумно, — грустно сказала Алена. — Ха-ха-ха.

Они долго еще болтали, пока в будку не стали ломиться раздраженные люди. Кирилл этим людям делал дикие знаки и одновременно представлял себя со стороны. Даль, что не видит его Алена. Нельзя не пожалеть такого артиста.

И она пожалела.

Алена согласилась, чтобы отвязаться. Смысл того, что он говорил, был ей понятен. И у нее самой так бывало не раз. Приглянется некто, нафантазирует невесть что, влюбится, страдает, с подругами шепчется, делится горем, а там — хлоп! — как насморк. Вечером больна, а утром — здорова.

С этим дикарем Кириллом и на глаза никому не показаться — стыд. Засмеют. Нет, что-то в нем есть, сила какая-то есть, но не для нее эта сила, чужая, о такую силу сама ушибешься, как о камень.

Подумаешь, невидаль, сокровище. Бригелло-обманщик. Надо же. Зачем-то соврал, что он сын Белецкого. Теперь про какую-то машину. Это уже финиш. Но чего ему не хватает в жизни? И какой он на самом деле, гадала Алена с тревогой и любопытством. Нет, это не Григорий Мелехов. Разве стал бы Григорий звонить Аксинье и умолять о свидании. Да и она — не Аксинья. У нее будет тонкий образованный муж, который пьет по утрам кофе с душистым коньяком, и дарит ей цветы, и меняет рубашки каждый день по два раза.

Алена любила краски, лосьоны, духи, кремы, любила уютные домашние запахи, которыми была полна их квартира. Не выносила пыли, пыль сводила ее с ума, от одного вида сероватой неблестящей поверхности или мириад носящихся в солнечном луче искринок у нее заболевала голова. У них было два пылесоса, один Веры Петровны, старый, громоздкий, трофейный, весящий с моторчиком не меньше сорока килограммов, и другой, который купила Алена на стипендию, — сверкающий лаком, современный, изящный, легкий, с плавным звуком. Каждое утро они обшаривали квартиру, забираясь пылесосом в самые укромные уголки; а потом обязательно Алена протирала мебель, книги, полы влажной пушистой тряпкой.

И люди ей нравились чистые, веселые, добрые, благородные, такие, которые, она считала, строят и переделывают по-своему этот солнечный мир.

Она думала о Кирилле. Что-то задело и взволновало ее. Не слова, а какие-то звуки его голоса, мягкие и покорные, удивительные в самоуверенном парне, вызывали в ней еле уловимое, но оттого не менее очаровательное чувство сладкой жалости и возможности отнестись с этой жалостью к чужому непонятному существованию. И солнечная апрельская с прохладными вечерами погода вдобавок томила Алену. Дни подобрались ровные, теплые, с маленькими дождиками, с паутиной и пухом, с запахом сирени, привезенной в Москву бог весть откуда.

Нестрашными представлялись и отодвинулись на потом экзамены. Беды не пугали. Алена стала читать новый роман, но заскучала и отложила журнал.

Днем в четверг поехала в институт и помнила, что в шесть часов ее будет ждать Кирилл около «России», около памятника.

В институте подружка Лена Крылова уговорила ее рискнуть, и они, почти не готовясь, пошли сдавать специальность, надеясь отчасти на подсказку отличника Боба Геворкяна. И получилось так, что Боб засыпался и Лена засыпалась, а Алена сдала. Вот уж цыганское счастье.

В буфете, где они пили чай и переживали экзамен, к ним подсел Левинталь, самый симпатичный и, слух шел, перспективный юноша с их факультета. Левинталя сессия не занимала, сию минуту его мозг тревожно разыскивал утерянный им в ученье смысл жизни.

— Послушай, Геворкян, — с чувством, с огнем в глазах заговорил он, косясь на Алену. — На Востоке умеют передавать настроение узором из ниток. Но не это любопытно. Изумительно то, что тамошние мастера работают над примитивным рисунком, скажем на ковре, годами. И все время они, соответственно, помнят о том настроении, которое должны передать. Или искусственно поддерживают в себе одухотворенность этим настроением. Это удивительно, но где же тут святое искусство, я тебя спрошу, Боб? Это наука, а не искусство. Где фантазия, полет, авантюра, сказка? Где?!

Я сам отвечу. Нигде. Знаменитые изделия мастеров Востока — это работы ремесленников, не поэтов. Докажите, что я не прав?

Алена с наслаждением глядела, как двигаются тонкие, резкие губы Левинталя, как он волнуется, как бешено вспыхивают его выпуклые серые с крапинками глаза.

Боб Геворкян сказал:

— Заткни фонтан, Лешка. Кому интересно слушать твою ахинею. Ты лучше объясни, почему, к примеру, я не сдал зачет, а вот эта милая девушка — сдала.

Левинталь улыбнулся Алене как сообщнице, и она ему ответила щедрой улыбкой. «Пригласи меня куда-нибудь, пригласи», — мысленно приказала ему Алена, но Левинталь не услышал. Мало ли кто хотел гулять по Москве с душкой Левинталем.

— Хочешь пирожное, Левинтальчик? — спросила Лена Крылова.

— Да, хочу, — сказал Левинталь и съел Ленкино пирожное, а потом хотел вцепиться вроде бы невзначай и в Аленино, но она быстренько сама его запихнула в рот целиком. Все знали, что Левинталь любит есть чужие пирожные.

— Сегодня ехал в метро, — продолжал Левинталь, — вижу, в переходе оригинальнейший старикан торгует билетами. Фигура, говорю вам, изумительнейшая. Весь зарос волосами, как обезьяна, но череп великолепный, лоб мыслителя, сам высокий, стройный, взгляд пронзительный. На вопросы отвечает с достоинством, дерзко, с юмором, иногда в рифму. Вот кого надо рисовать. Это и есть народ.

— Да что ты мелешь? — обиделся Боб Геворкян. — Про народ совсем из другой оперы. Вот уж действительно книжки тебе во вред идут, Левинталь.

Обиделся и Левинталь.

— С тобой, Боб, трудно говорить. Ты что думаешь, твои пятерки заменят тебе знания жизни, остроту взгляда, наблюдательность над явлениями?

— Это что такое, наблюдательность над явлениями? — спросил Боб. — По-русски переведи.

— Геворкян тебе завидует, — пояснила Лена, беря Левинталя за руку, — твоей внешности завидует. Ты у нас как Лановой. А он, погляди, желудь желудем. Ему обидно и стыдно перед девицами.

— Пусть взносы заплатит, — вспомнил Геворкян. — У него комсомольские взносы за три месяца не уплачены.

— Хочешь, я за тебя заплачу, Левинтальчик? — спросила Лена. — Не робей, милый.

— Ваш юмор однообразен, — заметил Левинталь. — Это физиологический юмор.

— Вот, как о деньгах разговор, ему все кажется, с ним шутят.

Алена взглянула на часы — сорок минут до шести. Может быть, Кирилл уже подходит к памятнику. Ах, беда.

К их столику подвинулся студент с бутылкой кефира.

— У вас не занято?

— Как же не занято, когда нас четверо, — удивился Левинталь. — Помешались тут все.

— Ну да, — сказал неизвестный, — вас четверо. Я хотел с краешку присесть.

— Нас двое юношей и две девушки, — ответил Геворкян, — чего-то ты недопонял, старик.

— Но везде занято, — твердо возразил студент. — Куда же я пойду с кефиром?

— Садись, — сказала Алена. — Садись, добрый человек. Я ухожу.

Она ушла.

От «Проспекта Маркса» она обдуманно медленно пошла вверх по улице Горького, останавливаясь у палаток по пути, и даже хотела прикупить себе новой марки лосьон, да денег пожалела, пожадничала — рубль двадцать. На улице Горького в эти часы быть нехорошо и шагать по ней трудно. Какая-то желтоватая пелена стоит неподвижно, чуть выше мостовой и тротуара, а сквозь нее плывет, переливается поток машин, людей, шляп, собак, голосов — страсти-мордасти.

Алена, дитя города, любила бродить из конца в конец по прекрасной улице Горького. Все развлекало ее. Она беззаботно отдыхала в этом шуме, скрежете и писке, где людские голоса, приобретая железные оттенки, пронизывали воздух, как гомон птичьих стай на океанских островах. Но она шагала, спокойно ощущая, как все опрятно на ней и стройно, и успевала выискивать в толпе таких же юных и опрятных, и успевала оглядывать плывущие яркие пятна витрин, и различала за окнами этажей цвета штор, и много еще чего не то что видела, а подозревала Алена. Одновременно она представляла, как стоит у памятника Александру Сергеевичу угрюмый Кирилл, и догадывалась, как весело она прошла бы мимо с красавчиком Левинтальчиком, и жмурилась, и была счастлива от этих прозрачных веселых воображений.

У памятника Кирилл не стоял, и она удивилась, и замедлила движение, но не успела ничего предположить, потому что тут же Кирилл и возник рядом, тронул ее сбоку за руку. Она даже ойкнула и различила близко его настороженное лицо с темными, внимательными, устремленными на нее глазами.

5

— Спасибо, что не обманула, — сказал Кирилл.

— Пожалуйста! — ответила Алена в растерянности. Ей было не по себе отчего-то. Зачем пожаловала, зачем ей это надо? Времени совсем нет, сессия, а она шляется по свиданьям.

— Я ненадолго, — поспешила она предупредить и присела на скамеечку у фонтана к солнышку лицом.

— Посиди, Алена, я куплю сигарет.

Он ушел искать сигареты. Вот тут бы встать и ей. Догонит — догонит, а не догонит — прощай.

Алена не двигалась. Вечерний воздух утомил ее и вскружил голову. Она прищурила глаза — и фонтан съежился, померк, а его искры приблизились и засверкали на ресницах. Как чудесно. На скамеечках тесно расположились люди: парочки, старики. Казалось, все они чуть дремали. С жестяной рекламы кинотеатра улыбался симпатичный поручик. Голуби плескались на асфальте. Юноша с худым задом, обтянутым джинсами, искал неподалеку лишний билетик. Прыгал и повторял как попугай: «У вас есть билетик? а у вас? а у вас?»

«Сядь ты, успокойся, — думала Алена. — Какой идиот продаст тебе билетик. Никто тебе не даст билетик, несчастный киноманьяк».

Вернулся Кирилл.

— Я придумал, — сказал он, — поедем, я тебе машину свою покажу.

— Какую машину?

— Ну, я купил машину. Говорил тебе по телефону.

— Где же она?

— Дома, в сарае.

— Ты богач?

— По дешевке купил. Машина себя всегда окупит.

— Не нужна мне твоя машина, молодой человек.

— Я тогда, пожалуй, покурю, — сказал Кирилл. — Пойдем, Алена, здесь рядом. Хочешь, на такси поедем. Да здесь рядом, пять остановок на автобусе.

— Мне домой пора.

— Да кто тебя там ждет, дома. Поедем, мы недолго. Поглядишь мою машину — и домой. Все-таки радость.

— Ты канючишь, как маленький, постыдись.

— Поедем, — сказал Кирилл, — поглядишь. Да тут рядом.

У нее уже были прежде знакомые, которые заезжали за ней на «Волгах» и везли в театр или в Дом кино на просмотр. Ома видела такие вещи, какие этому парню и не приснятся, например, совсем недавно ей показывали «Крестного отца» с Марлоном Брандо.

— Ты не смотрел «Крестного отца»? — спросила она лукаво.

— Нет, — сказал Кирилл. — Про религию?

— Да, про религию, — согласилась Алена скорбно. — Конечно, про религию.

— Видел я тоже один фильмик, — с достоинством поделился Кирилл. — Вот уж скука. Девицу какую-то сектанты хотели зарезать в жертву. Но ее солдат спас. Наш советский военнослужащий всегда даст фору попу.

— Дремучий ты человек, юноша. Тебе учиться надо. Небось за плечами-то семилетка. Или учиться — медленно, а на машине — быстро?

— Не в этом дело. Не в этом дело.

Алена поглядела, куда он бросит окурок. Кирилл смял сигарету в пальцах, раскрошил, превратил в пыль и развеял по скверу. Кончики пальцев у него посерели.

— Поедем, — повторял он. — Тут неподалеку, пять остановок. Машину поглядишь.

— Поедем, — сказала Алена. — Немедленно.

В автобусе, переполненном, он прижал Алену к себе и поцеловал в бровь. Она замерла, изогнулась, по сзади как стена была, и он держал крепко, и близкие глаза его с расширенными зрачками вдруг приворожили ее, заколотилось сердце от небывалого, неиспытанного ранее. горького искушения.

— Перестань, — прошептала она, присвистнув сквозь зубы. — Убери руки прочь.

— Я думаю о тебе день и ночь, — сказал он тихо, и губы его опять прикоснулись к ее щеке.

Она вцепилась в кассовый аппарат и так стояла, глубоко дыша, чуть с ума не сходя от ярости, от унижения. Где он был, рядом ли, мет ли, Алена не замечала, но не хотела, чтобы он пропал. Болезненно сознавала, что не хочет, чтобы он покинул, ее. Сейчас, когда они сойдут, Алена все выложит, как на блюдечке, и тогда пусть катится, только тогда, самонадеянный стиляга.

— Мы приехали, — шепнул ом сбоку. — Пойдем.

Стиснул ей руку и повел за собой к двери, идти за ним было легко, никто ее даже не толкнул, только рука больно ныла в его мощной ладони, — рвани, и поломаешь пальцы. Как канонерка за крейсером, она за ним проплыла. А внизу он руку сразу выпустил, и повернулся спиной, и замахал на кирпичные пятиэтажные блоки.

— Вон он — мой дом. Вон, видишь, тот, который чуть повыше. Этажей столько же, а чуть повыше. На бугре стоит, примечай.

Алена не нашлась, что ответить. Волнение ее и злость уехали в автобусе, ей только смешно и грустно на него глядеть, на большого расторопного мальчика.

— А где сарай? — спросила она, показывая ему в улыбке свои изумительные яркие зубы.

Очень не хотел Кирилл, чтобы им встретился во дворе Дуглас или еще кто знакомый. А то и мать выглянет из окошка, да еще крикнет ему на весь двор: «Киря, сынок!» Сколько он отучал ее от этой привычки — орать из окна, да где там.

— В сарай тебе незачем идти, — сказал Кирилл. — Стой тут, а я через одну минуту выеду. Вот отсюда выеду, видишь, где арка за булочной. Я быстро, погоди.

— Ладно, погожу, — улыбалась Алена.

Действительно, совсем скоро из-за булочной выехало нечто горбатое и дребезжащее, то ли инвалидная коляска, то ли лимузин графа Толстого.

Боже, ужаснулась Алена, увидев за мутным стеклом сияющее лицо Кирилла, неужели он меня будет заставлять в нее сесть.

— Прошу, мадам, — галантно и счастливо пригласил Кирилл, подрулив к ней вплотную, прижав ее к штакетнику, так что и деться было некуда, только что прыгай, как серна, на газон.

— Я в нее не сяду, — отрезала Алена. — В ней одному человеку тесно. Она сейчас развалится. Господи прости, где ты откопал такого крокодила?

Лицо Кирилла подернулось рябью, словно влажной губкой кто-то провел по нему и стер счастье и лишь влагу оставил на коже. Это все поняла Алена.

— Сяду, сяду! — засуетилась она. — Куда садиться? Вот сюда? Да ладно тебе, Кирилл, Вполне приличное авто. Пошутила я. Эх, прощай юбка. А ноги куда? Вот пытка-то. А она поедет? Вперед, приятель!

Кирилл нажал стартер, мотор забулькал, зашипел по-змеиному, корпус содрогнулся взад-вперед.

Он вел машину медленно, аккуратно выкатил на бульвар и свернул к реке.

— А ничего, — заметила Алена, — когда усядешься — то ничего. Сначала боязно, а потом даже уютно. Ты только руками не трогай меня, ладно.

— Ладно, — буркнул Кирилл.

Они ползли с черепашьей скоростью — километров двадцать — тридцать!

— А ты лихач! — сказала она. — Адский прямо водитель.

— Какой русский не любит быстрой езды, — угрюмо ответил Кирилл, притормаживая еще перед поворотом. Он рассчитал, что если поедет по набережной, то сумеет сделать длинный круг и не встретит ни одного постового. Зачем они тут, где движение тихое, как по просеке. Алена попыталась покрутить ручку окна, но стекло, видно, заклинило навеки. Зато со стороны Кирилла стекла вообще не было, и оттуда поддувал сквознячок.

— Хорошая машина, — оценила Алена. — Почти как новая.

— Не очень хорошая, — грустно сказал Кирилл. — Но мне очень хотелось ее купить.

— Это юношеский каприз, Кирилл.

Он покосился на ее удивительно строгое в профиль лицо, хранившее сейчас мечтательное выражение. Алена казалась ему близкой и покорной. Неужели так бывает, а она не поймет. Не поймет его, посмеется, все забудет. Без козырей игра, без козырей.

Мимо туманно, в редком солнце, проскальзывали громоздкие здания, а справа была темная вода реки.

— Мне домой пора, — сказала Алена. — Отвези меня домой.

— Отвезу, — сказал Кирилл, — что нам стоит. Только я дорогу не найду, ты уж прости. Долго поедем — всю ночь.

— Всю ночь — не надо.

Кирилл остановил машину возле парапета, достал сигареты, зажег спичку, прикурил. Протянул руку через ее колени и открыл дверцу. Она сначала отшатнулась, но он просто открыл дверцу, чтобы дать воздух в эту консервную банку.

А уже вечерело, воздух потемнел, и расточительный московский начальник, главный по электричеству, пустил ток фонарям.

Они тихонько сидели, как мыши в норе.

— Расскажи о себе. Чем ты занимаешься? — попросила Алена.

— Я слесарь. Мне двадцать семь лет. Кончил школу с трудом. Потом, конечно, в армии служил. Друзья у меня тоже заводские, вместо диплома у каждого по две руки. Но если нормальные руки, то это немало…

Он на мгновение вспомнил Егорова, и мастера, и Ваню Иванова, дружески всплыли они перед ним из небытия; зубы скалил Ваня Иванов, Егоров широко разводил руками, объяснялся про деревню, куда он поедет на пенсию. Но Алене он не мог рассказать про своих друзей, она не так поймет или совсем ничего не поймет. Рядом сидит, но не с ним, она как раз из той жизни, куда ему, может быть, нет ходу, и оттуда ее увести он, наверное, не в силах. Да и не станет такая девушка с ним быть, уведенная оттуда, захиреет.

Может, это все и не так, но сейчас это так.

Он Алене не глянулся и никогда не глянется. Другие цветы ей нужны на этой поляне жизни. Никогда не поцелует сама. Никогда не закроет пальцами его глаза.

Сразу и полно, и безнадежно ощутил он это, и забился, заскулил в глубокой тьме его души волчонок тоски, той неодолимой тоски, какая приходит к человеку в иные рассудочно-горькие минуты и придавливает к земле, как могильный крест.

— Ты что? — спросила Алена дрогнувшим голосом. — Ты плачешь, Кирилл?

— Я, видать, заболел, Алена. Застудился на ветру.

— Не надо, милый, — сказала она. — Не надо, прошу тебя. Будь умницей. Нельзя так.

Он не испытывал ни унижения, ни злости от холода ее слов, только видел перед собой стену без щелей, через которую не прыгнешь с разбегу — не козел же человек.

Кирилл дал газ и погнал. Теперь он выжимал из машины все, что можно было из нее выжать до отказа.

Но недалеко уехал, потому что там, где набережная переходила в трамвайную линию, из-за угла дома выскочили хохочущие и орущие мальчишки на двухколесных велосипедах, у них была своя игра и своя гонка, а в этот час и в этом месте они встретились с гонкой Кирилла. Он крутнул на парапет и врезался в бетонную тумбу. Успел крикнуть Алене: «Упрись ногами!»

От удара на мгновение потерял из виду белый свет, и сумеречную Москву, и реку, а когда зрение прояснилось, то он увидел, что Алена цела.

Она была совсем целехонька и трясла, щипала его за плечо.

— Кирилл, Кирилл, — слышал он. — Да господи, Кирилл! Очнись!

— Да, — сказал Кирилл. — Я тут. Все отлично. С добрым утром.

Вскоре подъехал милиционер на мотоцикле. Кирилл как раз разглядывал то, что осталось от машины. Корпус спереди сплющился, а сзади, наоборот, расползся колесами в разные стороны. Чудовищная линия пересекала кузов от треснувшего переднего стекла до нижней рамы.

— Это уже не автомобиль, — сказал сержант, — это скелет. Попрошу ваши документы.

— Документы дома, — ответил Кирилл. — В другом пальто.

— А что произошло?

— Ничего не произошло. Дети тут вертелись какие-то. Но теперь их вроде нет.

— Да, их нет, — согласился сержант, на всякий случай оглядевшись по сторонам. — Вам придется проехать со мной в отделение.

— Конечно, придется. До свиданья, Алена. Прощай!

Алена приблизилась.

— Вы тоже находились в машине? — спросил сержант.

— Да, находилась.

— А еще кто-нибудь был?

— Не был, никто не был, — ответил Кирилл. Его неожиданно затрясло от смеха. Это не истерика была, нет. Уж очень смешон и уродлив был его новый автомобиль, как лягушка, как расплющенная лягушка.

Он погрузился в мотоциклетную коляску, махнул рукой. Алена стояла, робко улыбаясь ему, удивительная, желанная женщина. Несбывшаяся мечта, как, впрочем, и эта лягушка из металла на асфальте, — тоже была несбывшейся мечтой. Но он об этом не жалел, держал себя в руках.

Сержант произвел беглый осмотр места происшествия, что-то занес в блокнотик и взгромоздился на место водителя. Тут Алена шагнула вперед и ловко вспрыгнула на заднее сиденье.

— Вперед, товарищ офицер! — звонко сказала она. — Вперед, в отделение.

— Я не офицер, — поправил милиционер. — Я сержантский состав, девушка.

— Не дури, Алена, — попросил Кирилл. — Иди домой.

— Эх ты, горе луковое. Видите, в какую скверную историю он меня втянул, сержантский состав. Я поеду с тобой, мой друг. Уж такая, видно, дорожка нам выпала — в казенный дом. А так хотелось получить высшее образование.

Она все это тараторила торопясь и весело, а Кирилл внимательно слушал, и сержант с удовольствием слушал, потому что Алена была очень красивая, одетая по моде девушка на длинных ногах.

В отделении Воробьева усадили заполнять протокол, а с Аленой разговорился дежурный капитан, не старый еще мужчина, стройный и в белом кителе. Алена кокетничала с ним напропалую.

— Ужасно, ужасно, товарищ капитан. Представьте, мы с женихом едем не спеша, и вдруг вылетают на велосипедах два пьяных хулигана, как сумасшедшие, наверное, безотцовщина.

— Ну при чем тут безотцовщина? — возразил капитан, покоренный Алениной улыбкой и светом ее прямых глаз.

— Как же при чем? Разве отец купит такому шпингалету взрослый двухколесный велосипед. Он лучше на эти деньги купит портфель. А матери без отцов балуют детишек. Это же типичное явление.

— Бывает, — вздохнул капитан.

Привели задержанного — пьяного на удивление юношу в порванной рубашке, который командирски требовал, чтобы ему предъявили ордер на обыск.

— Без ордера не имеете права, — приказал он. — Проведите меня к генералу. А с вами мне не о чем говорить, — ткнул он пальцем в пожилого старшину, потом увидел Алену и добавил: — Пардон, мадам!

— В камеру пока! — заторопился приказать капитан, и непонятно было, кого в камеру — Кирилла, пьяного парня, а может, невзначай хотел офицер милиции упрятать в камеру всех алкоголиков на свете.

Отделение они покинули около одиннадцати. Капитан долго перепроверял по разным телефонам адрес Воробьева, хотя Алена и навязывала ему свой домашний телефон, и демонстрировала студенческий билет, и улыбалась — ничто капитана не проняло. Он честно нес свою нелегкую службу, а по ней ему было положено верить не девичьим глазам, а документам,

6

— Уже второй раз я с тобой в историю влипла, — пожаловалась Алена. — А ведь у меня сессия.

— Да, — сказал Кирилл. — Прости.

Алена посочувствовала:

— Жалко машину, ой? I

— Ничего, — сказал Кирилл, — я ее починю.

— А ее оттуда не украдут, с набережной?

— Кому она нужна, старая рухлядь.

— Бедный, — сказала Алена. — Бедный мальчик.

— Ладно, прощай! — Его охватило тупое равнодушие.

— Ну уж нет, — возразила Алена, — так с порядочными девушками не поступают.

— А как поступают?

— Ты меня проводишь домой.

— Зачем, Алена?

— А я боюсь одна.

— Боишься?

— Конечно, боюсь.

«Она боится, — подумал Кирилл, — в этом все дело».

— Я тоже боюсь, — сказал он. — Тебя боюсь.

Обнял ее, и она не отстранилась.

— Ты чего?! — глупо выдохнул Кирилл. — Ты чего?!

Тело его напряглось, а ноги ослабли, и он пошатнулся, чуть не выронив ее из рук, падая в пропасть. Но один он не мог туда упасть.

— Я рабочий человек, Алена, — пробормотал он, — Мне хитрости неизвестны. У меня вакуумный насос не починен.

— Отпусти руки, — попросила она. — Отпусти меня. Ночь стояла душная, с запахом грозы. Желтые искры, еще не молнии, бесшумно и далеко пронизывали небо. Асфальт задышал и засветился, первые опавшие весенние лепестки вычерчивали по небу белые зигзаги. Все видимое было отчетливо, крупно, твердо, никаких полутонов и теней. Кирилл и Алена, живые и теплые, вдруг одинаково почувствовали чудо своего пребывания в этом нарисованном мире.

— Мне холодно, — сказала Алена, вздрагивая и поеживаясь.

— Дома чайку попьешь.

Он боролся с преступным желанием схватить ее, прижать к себе, не выпускать, потрясти ее, как дерево, чтобы она опомнилась и заметила его рядом.

— Поверь, — сказала Алена, — я очень сожалею, что так вышло. И с машиной, и вообще. Не надо было звонить.

— Больше не позвоню.

— Я не к тому… — она замешкалась, но продолжала твердо: — Понимаешь, ну, вот пусть ты мне даже понравишься. А дальше что? Что дальше будет? Должны же быть какие-то общие точки у двух людей. Пусть это пошло, скверно, зато честно.

— Все ты врешь, — грозно сказал Кирилл. — У нас все общее. Все наше. Деревья, и Москва, и воздух. А ты говоришь непонятно о чем. Не понимаю, о чем ты говоришь. Я тебе не глянулся, и точка. А остальное — колеса. Ничего нет, кроме любви.

Он повернулся и широко и свободно зашагал прочь. Порвал короткие и слабые путы и был доволен собой. Он был, точно говоря, в любовной горячке. Голова его раскалывалась от тяжести. Надо было дойти до автобуса. Где-то на набережной осталось его разбитое корыто, позади стояла гордячка Алена, которая была дороже всех машин, всего, что есть на белом свете. Но он уходил, постанывал размахивал кулаками, горбился, повторял громко: «Пропади ты пропадом». Пусто было кругом. Дождь капал сверху. Гроза отгремела стороной, а дождь капал, и кожа впитывала холодные капли с наслаждением.

«Может быть, она меня догонит, — подумал Кирилл. — Я же ей так хорошо объяснил все, на все вопросы дал ответ».

Но Алена не догнала.

Она и не собиралась его догонять.

 

ТОСКА

1

В июне Москву раскалило солнце.

Неделю группа работала без мастера Николая Павловича. Мастер лег в больницу. Его навестили по поручению бригады Егоров и Ваня Иванов. Перед тем они все скинулись по два рубля на коробку шоколада да на апельсины.

Егоров и Ваня Иванов доложили на другой день, что мастер попал почему-то в желтушное отделение, куда их не пустили и никого не пускают. По внутреннему телефону Николай Павлович сообщил, что кормят в отделении одной кашей, и то без масла. Но больные не страдают, потому что у них мало аппетита.

— Гробят человека, червонный козырь, — ругался Ваня Иванов. — И шоколад не приняли…

— А где же коробка? — поинтересовался Аскольдыч.

— Вон, ловкач, — показал Ваня Иванов на Егорова, — домой детям своим унес.

— Каким детям? — удивился Аскольдыч.

Егоров никаких пояснений относительно конфет не дал.

Они по-прежнему возились с насосом. Дело не клеилось, но и в КБ о нем словно забыли. Никто не приходил за ним, никто не торопил. Появилась и другая работа, дни-то шли. Постепенно один за другим ребята покидали проклятый агрегат, а Викентьев даже предположил, что это чья-то шутка нам ними. Специально, мол, им подбросили насос, чтобы задурить голову. Таинственная забывчивость товарища Трутнева как бы подтверждала его слова.

Мрачный Егоров с помощью Кирилла дважды собирал насос, и каждый раз они, надрываясь, вдвоем таскали его в лабораторию, подключали там к системе, слушали, как дышал поршень, а потом волокли обратно в цех.

— Чудно, — вздыхал Егоров, — вроде в порядке, а капризничает, сатана.

Иногда Егоров садился около насоса на корточки и по получасу смотрел на него в упор в странной неподвижности. Лицо механика ничего не выражало, изредка он ласково поглаживал блеклые стальные бока машины. Кирилл глядел на Егорова сбоку и тщетно пытался понять, о чем тот думает. Он не верил, что можно выйти из такого тупика. Конструкция представлялась ему бессмысленной, возбуждала в нем злобное чувство. Хотелось пнуть ее ногой, выругаться. Однажды он сказал:

— Был бы Николай Палыч — он бы придумал.

— Дело не в Николае Палыче, — ответил Егоров и вдруг улыбнулся Кириллу. — Бодрей, Воробей. Починим!

А без мастера в самом деле что-то переменилось. Викентьев по целым дням молчал, Ваня Иванов реже шутил, и даже влюбленный Аскольдыч как будто охладел к Нюсе.

Когда они садились обедать, стол казался чересчур широким, а ящик, на котором всегда сидел Николай Павлович, приковывал их взгляды сильнее, чем бутерброды с колбасой.

Кирилл мучился ощущением окружающих его тайн, как мучаются зубной болью, тяжело, постоянно, днем на работе, дома в постели, лежа без сна. Раньше он жил легко, будто плясал по деревянным мосткам стремительный танец. И вот — остановка, музыка смолкла, оркестр не слышен, зато зудит от прежнего шума и суеты в висках.

Опять же, мастера если взять, Николая Палыча. Что же в нем есть такое? Почему о нем так помнят все, нужен он так всем вдруг оказался.

Да и «нужен» — не точное слово. Но отсутствие одних людей мы как бы и не замечаем, иного неделю нет, а только и скажут вскользь: что-то не видать нигде гакого-то, — и тут же забудут. Есть другие редкие люди, уход, отсутствие которых сразу замечают, как перемену погоды.

«Заметят ли меня, — думал Кирилл, — когда я пропаду из глаз? И сам себе по совести отвечал, что вряд ли. В бригаде, конечно, посудачат о нем. Ваня Иванов скажет, где, мол, этот Воробей бьет баклуши, симулянт чертов. Работай тут за него. Посмеются и забудут. Так и будет, точно».

Прощай, мастер, прощай…

2

В субботу утром ему позвонила Зина Левашова, подруга и наперсница юных дней, поманила на пляж загорать. Кирилл третий выходной собирался заняться осмотром личной автомашины, развалины ее он берег под замком в Дугласовом сарае, да не лежала к ремонту душа, С улыбкой вспомнил о том, как страстно желал купить машину, как переживал. Давно это было, ой, давно. Подарить бы ее кому-нибудь, да кому подаришь.

Зинка матери нравилась. Зинка матери льстила, раньше, когда они с Кириллом часто виделись, она носила Клавдии Петровне мелкие гостинцы, благо, что работала в сфере обслуживания, в кафе «Березка»: то вкусной копченой колбаски принесет, то коробку печенья «Московские сухарики», то фруктов редких.

— Любит тебя Зинка, — объясняла мать сыну, — вот и меня к себе располагает. Ну и пусть располагает, значит, хорошая, с пониманием женщина.

Кирилл и без матери знал, как любит его или любила Зинка, вместе они провели много озорных и веселых дней.

Зина Левашова была крупная женщина с красивым круглым, большую часть года смуглым лицом, беззаботным сердцем и легким нравом. Но тут надо сказать одну правду. Не любил ее Кирилл. И потом, когда их встречи стали редки, не жалел о ней. Более того, многое в Зинке раздражало его: и то, что работает в столовой и там приворовывает, и иные движения, как она, например, постоянно поправляет челку, по-мужски, сверху, с затылка на лоб, и особенно ее некоторые любимые словечки: «взять на прикол», «раззявил рожу», «терпеть ненавижу». Но он домогался ее ласк, а она не жадная была и не требовательная. Часто среди дня или ночи Кирилл не то чтобы вспоминал о подруге, а как-то вдруг ловил в себе ее ласковое присутствие.

Одно время они так близко стояли друг от друга, что и до семейного счастья оставался один шаг. Удобный был момент, но его прозевали. Вернее, Зина Левашова по своей легкости и безалаберности понадеялась на «авось», а Кириллу одинаково было, что расписаться по закону, что так пребывать в ласках и смехе. Так и миновал их час, а то бы, может, уж детишку нянчила Зинка. Потом они поссорились, ие сразу помирились. Помирились, а настороженность и лед между ними остались. Но иногда Зина звонила ни с того ни с сего, и они встречались.

И в этот раз она спросила, как всегда спрашивала:

— Как дела, дружок?

— Хорошо, — ответил Кирилл. — Но не очень хорошо.

По дороге еще Зина спросила:

— Что так? Случилось чего?

Ясно видели девичьи глаза.

— Пришла беда, — ответил Кирилл и сгоряча хотел донести подруге на Алену, но спохватился и поглядел по сторонам этаким майским жуком.

На пляже они выбрали местечко в сторонке, откуда был виден ларек с пивом. Местечко удобное, мусору немного, под кустиком, и за пивом очередь можно сторожить, не вставая.

От великого солнца земля пропиталась жаром и обугливала непривычное тело еще крепче, чем солнце.

Тут, лежа подле задумчивой Зины Левашовой, представил Кирилл, что он как бы болен и как бы его, больного, мучает мерзкий мираж.

Все происходящее — было мираж, иллюзия, видимость. Светящаяся река, асфальт, Зинка на махровом полотенце, Зинкины белые зубы, скользящие в отдалении машины, плывущие в солнце высокие дома, Москва, катер на реке, множество голых тел, как тусклые рыбьи чешуйки, очередь за пивом и веселые розовые мужчины, подносящие к мокрым ртам скользкие стекла кружек, — все видимость.

«Умереть бы, — подумал он с силой необычайной, — ничего нет, пусто. И не будет ничего. Встать, уйти в воду и лечь на дно».

Как будто кто-то лезвием осторожно и сладко пощекотал у него внутри, потянул в неизвестное и отпустил, пожалел.

— Зинка, — сказал Кирилл, очнувшись. — Зинка!

— Чего? — ответила она, потягиваясь на полотенце. — Говори, что тебе.

— Пойду пивка принесу, Зинка.

В очереди он томился, огнем пекло череп, вокруг пыхтели мужики.

— Пиво теплое, — сказал Кириллу один из очереди, — холодильника-то у них нету.

— Какой холодильник, — согласился тот. — Для бочек не изобрели холодильника.

— Где не изобрели, а где и изобрели.

— Это где же?

— На Западе, поди, умеют делать. Там пиво в жестянках.

— Там умеют, — опять согласился Кирилл. — Там же в реках сметана течет. А такие, как ты, прибегают с ложками и хлебают задаром.

— Шутишь, кореш, — не обиделся мужчина. Майка на его выпуклом теле расползалась от обилия мышц.

«Ну и гвоздь, — позавидовал Кирилл, — вмажет, костей не соберешь». Он оглянулся и помахал рукой. Зинка кивала оттуда, с полотенца, и ей не скучно было кивать ему. Может, единственное его счастье, суженая, вольготно и горделиво покоила себя на сером пляже, среди пыли и песка на чистом полотне. Ищешь, бродишь, как слепец, а счастье рядом, протяни пальцы, теплое, безотказное, цены ему нет.

С двумя полными кружками он вернулся к ней.

— Зин, давай чаще встречаться, можно каждый день. Как раньше. Нам же хорошо было раньше, разве нет?

Левашова с сомнением вытянула губы. И эта гримаска его всегда бесила.

— Кому как, — ответила она серьезно, — тебе хорошо, а мне, может, не очень. Чего это с тобой?

— А почему тебе не очень, скажи?

— Нипочему.

Левашова угрюмая стала, пиво не допила и выплеснула па камень остатки.

Тоска плыла вокруг, дышать было душно, слова, которые он говорил Зинке, были оскорбительны, а она не обижалась на него, — и это было гнусно; и самые оскорбительные слова не говорил, а удерживал в себе, но если бы и сказал, она бы все равно не обиделась, а попыталась его понять и оправдать, — и это было самое гнусное и невыносимое.

— Давай поженимся, Зина, — попросил Кирилл изо всей силы своей тоски, — я буду тебе верным и заботливым мужем. Честно тебе говорю. Ты поверь.

Тут она не выдержала и встала, покачалась перед ним круглым добрым лицом, гибким телом, повернулась, ноги понесли ее к реке, крепкие ноги, мягкие, горячие, знакомые до дрожи. Он видел, как Зина наступила на песок, на воду, как колени ее покрыла река, как она плашмя легла на воду, взмахнули в мареве руки, поплыла от него, от греха, от обиды. Кирилл вернул кружки в киоск. Поискал глазами Зину в воде, но столько людей там плавало, так все бурлило, что уже невозможно было ее угадать.

3

К вечеру он пришел на завод. Знакомый вахтер Алексей Трофимыч не хотел его пускать. Кирилл разгорячился, совал ему под нос пропуск.

— Знаю, за чем идешь, — иронизировал Алексей Трофимыч, радуясь возможности поболтать с человеком. — У тебя там небось корысть.

— Какая корысть? — разозлился Кирилл. — По-русски тебе объясняю. Иду насос починять.

— Насосы чинют в рабочее время. Говори правду — зачем идешь?

Вахтер мало того что закрыл вертушку, так еще сходил к себе в конуру и нацепил для устрашения пояс с кобурой.

— Вот тебе правда, — сказал Кирилл с горькой обидой. — Вот тебе правда, дядя Алексей. Или я сейчас буду работать и починю насос, или, может быть, натворю бед. Понял?

— А ну дыхни! — приказал дядя Алексей.

Кирилл дыхнул.

— Оставь документ и ступай, — строго распорядился вахтер. — Отпускаю тебе время — два часа… А понять мы все можем, как же. Тоска у тебя, брат, оттого и руки зудят.

Тихо и непривычно темно было в цехе. Станки молчали. Уборщица Евдокия, старая женщина, мыла шваброй пол в дальнем углу. Кирилл помахал ей рукой.

Насос стоял наполовину разобранный, и это было удобно. Часы на стене показывали цифру семь. Он расстелил чертеж и несколько минут изучал его. Потом взял микрометр и начал измерять диски, которых было множество. Он уже делал это раньше, но, возможно, наспех. Теперь Кирилл был уверен, что ошибка здесь. Она очень маленькая. Такая крохотная, что трудно найти. Воробьев не волновался и не спешил. Спешить было некуда, а волноваться не из-за чего.

В одном месте он обнаружил лишний миллиметр. Все правильно. И еще малость лишку нашел. Пустяки, это возможный допуск. Но вместе разница так редко совместилась, что дала перепад, и насос захолостил. Что-то подобное и предполагали в КБ.

Кирилл достал свою любимую тонкозернистую шкурку и аккуратно, сверяясь с микрометром, зачистил шероховатости, снял лишнее. Потом стал собирать насос. Это было тяжело и неудобно делать одному, и поэтому он потратил много времени. Работал он без пиджака и куртку поленился достать из шкафа. Белая рубашка покрылась пятнамм, почернела на рукавах, пальцы потягивало от усталости и напряжения. Ему было хорошо и свободно.

Явился Алексей Трофимыч, стал поодаль и смотрел.

— Готово, — сказал ему Кирилл и протянул пачку сигарет. — Покурим, дядя Алексей.

Вахтер закурил.

— Ну и что, — возразил он, — где же это видать, готов или не готов?

Кирилл засмеялся.

— А сейчас мы его с тобой в лабораторию доставим. Там и увидим. У тебя ведь ключи есть?

— Не положено! — отрезал Алексей Трофимыч. — Ступай домой.

Кирилл взглянул на часы — половина одиннадцатого.

К двенадцати он разогрел и включил систему. Верхний свет не зажигали, и в лаборатории было полутемно. Неподалеку на столике Евдокия-уборщица ужинала хлебом и молоком. Кусок хлеба с колбасой дала вахтеру, а Воробьев отказался.

— Вы, ребятки, не дело затеяли, — пожурила Евдокия. — Хотя бы, глядите, пожару не устроить.

Алексей Трофимыч нервничал и время от времени поправлял кобуру, словно собирался в случае чего сразу открыть стрельбу.

— Заводные нынче пошли парни, — оправдался он перед уборщицей. — Заведутся — не остановишь.

— Кому надо — остановят, — успокоила Евдокия.

Похлюпывали поршни, журчала таинственная энергия, стрелка прибора добралась до нужной черты и перевалила ее.

— Вот, — сказал Кирилл. — Примечай, дядя Алексей. Если стрелка дошла до красной точки, это порядок.

— Понятно, — ответил Трофимыч. — Я и сам вижу.

Кирилл улыбнулся, хотелось ему громко говорить, что-то мощное, освобождающее накатывало из глубины души. Теперь не было вокруг беды. С той вершины, на которую он сейчас забрался, далеко было видно. Нет, не пустые наши хлопоты, думал Кирилл, прислушиваясь.

Он думал, что самые лучшие, самые главные люди стоят перед ним — Алексей Трофимыч и уборщица Евдокия.

— Пойдем, парень, — торопил его вахтер. — Сделал, и ладно. Теперь уж идти надо.

— Чуть погоди, — попросил Кирилл. — Еще по одной выкурим и пойдем.

Силы он в себе чувствовал не на день, не на два — на века.

4

К мастеру его не пустили, отказали наотрез. И он бы уехал, да что-то ему померещилось нехорошее в том, как именно не пустили.

— Вы ему не родственник? — спросила пожилая сестра из окошечка.

— Нет, — ответил Кирилл. — Я его ученик.

— Мы только близких родственников можем к нему допустить. Жена у него с утра.

Кирилл подождал в приемной, огляделся. Тут сидели со свертками безрадостные люди, и не поймешь, то ли посетители, то ли больные ждут очереди.

— А где они лежат, печеночники? Может, я через стекло гляну.

— Нету там стекла.

— Да что, в самом деле, — раскипятился Кирилл, — вы у него спросите, у самого. Может, мой приход ему лучшее лекарство.

Сестра покачала головой, отгоняя дикую мысль о таком лекарстве, но все-таки, добрая душа, сняла трубку и с кем-то посоветовалась.

— Как ваша фамилия? — спросила у Кирилла. Он ответил.

— Посидите в приемной, я позову.

Кирилл вернулся к сидячей очереди. Одна девушка ему приглянулась, печальная, красивая, тонкая, в темном вязаном платье и с книгой. «Алена тоже бы так сидела, с книгой, — подумал он, — все они с книгами. Только я с гаечным ключом».

Он улыбнулся сам себе в пропахшей карболкой приемной.

— Воробьев! — крикнула сестра. — Возьмите халат и ступайте на третий этаж в седьмую палату.

Николай Павлович лежал на боку, и от этого лицо его сперва показалось Кириллу искривленным, странно приплюснутым. Шторы в маленькой комнате были приспущены, свет падал на сидящую у изголовья толстую женщину, видно, жену мастера. Женщина сидела неподвижно и сгорбившись и глядела куда-то на стену, как будто дремала с открытыми отекшими глазами. Молодая медицинская сотрудница в сером халате — врачиха или сестра — листала журнал на тумбочке и при появлении Кирилла вежливо кивнула ему. Это была сцена не из того мира, откуда прибыл Кирилл. Но не она поразила его. Рядом с кроватью высилось и струилось странное металлическое диво со стеклянными, как лампы, блестевшими бачками, опутанное резиновыми алыми шлангами и один шланг страшно тянулся и впивался в голую руку Николая Павловича. В стеклянных сосудах побулькивала зеленая жидкость, пары взвивались пузырьками. Кирилл испугался.

— Что это с тобой делают, Николай Палыч? — спросил он.

— Капельница это, чудак, — спокойно и даже громко ответил мастер. — Облегчают мои нечеловеческие страдания. Я уж привык… Садись, вон, на стул.

Кирилл сел, стараясь не глядеть на шланги и на пол, а только на лицо Николая Павловича, спокойное, неузнаваемое, бледное лицо. Болезнь истончила губы, нос, скулы, но взгляд мастера был, как прежде, пристален, широковатые к вискам скулы придавали ему вопросительное выражение. Кирилл подумал, как, наверное, обидно ему, мастеру, здесь быть, среди запахов лекарств, в присутствии двух женщин, на пороге чего-то таинственного и темного. Кирилл поежился и представил, как и ему придется когда-то так же вот лежать.

— Как ребятки? — спросил Николай Павлович ровным голосом, в котором, как и в его лице, не осталось красок.

— Ничего, работаем полегоньку. Мы с Егоровым насос починили.

— Починили, — сказал мастер утвердительно и прикрыл глаза.

— Ступайте, — быстро шепнула Кириллу сестра. — Не видите разве? Ступайте!

— Пусть сидит, — проворчал Николай Павлович, не размыкая век. — Сиди, Воробей.

— Больно, что ли? — неудачно спросил Кирилл.

— Больно, — согласился Николай Павлович. — Да не в том дело. Уходить, понимаешь, не хочется. Зачем уходить от такой хорошей житухи. Хорошо ведь живем, Воробей. Счастье кругом нас. Знаешь ты, в чем счастье?

— Нет.

— В людях. От людей не хочется уходить. Очень с людьми приятно быть, вот что.

Толстая женщина, жена, завсхлипывала. В словах мастера не было ни суеты, ни ужаса, но в них текла мощная, как река, печаль. Сила была такая в этих простых словах, что схватило Кириллово сердце и перевернуло железной рукой.

— Мастер, — жалобно сказал он, — что же я-то такой сопляк перед тобой. Как мне быть?

— Счастья много, — весело повторил мастер. — Ты не в себя приглядывайся. Воробей. Вокруг гляди. Чудесное время вокруг. Не обижайся, если чего, на людей. На себя обидься. Спасибо, что навестил… Поклон всем нашим.

Растерянно оглянулся Кирилл, хотел — привстать, да не смог. Солнце сбоку резало стекло в окне на желтые пластины. Сестра безразлично листала журнал. Кирилл вздрогнул, показалось ему, дверь скрипнула. «Кошка, что ли, гуляет, — подумал он, — Откуда кошка?»

— Ах! — выдохнула толстая баба, и сестра отшвырнула журнал. Кирилл вернулся глазами к больному, но того уже не было в живой палате. Белело безмятежное в улыбке лицо, губы приоткрылись от боли.

Умер мастер.

 

ЛЮБОВЬ

1

На лето Алена осталась в городе. Подруги поспешили в Коктебель, присылали оттуда восторженные письма.

«Ах, Аленький, какой это берег, какие здесь милые, чуткие, удивительно интеллигентные люди! Какие горы, какое ласковое солнце. Боже мой, почему ты не с нами?..»

Алена сама не знала, почему она не с ними. Правда, Вера Петровна прихварывала, но она частенько летом болела, сердце ее не терпело жары. Значит, не было никакой причины особенной оставаться в городе, так — каприз.

Дни тянулись вялые, томительные, в безделье и полузабытьи.

Изредка звонили знакомые мальчики, кто на дачу звал, в лес, якобы по ягоды, кто в театр. Алена всем сухо, без удовольствия отказывала и об этом тоже по вечерам вспоминала с досадой.

С темнотой она гуляла одна по набережной, представляла себя романтической, одинокой женщиной, у которой черт знает как поломана жизнь, а душа полна воспоминаниями.

«Я не жалею. Нет, я ни о чем не жалею. Я счастливой была. Я счастливою, мама, была».

Кто это написал? Так просто и так замечательно, тонко, близко.

«И я тоже ни о чем не жалею, — думала Алена. — Да и о чем жалеть? Разве я делала подлое, разве кого обижала со зла?»

Однажды она подумала, что было бы любопытно встретить Кирилла, диковинного парня, появившегося откуда-то из неведомого манящего мира и так вдруг исчезнувшего. Где он, что с ним? Почему никогда не снимет трубку, гордый человек, не позвонит, не скажет: привет, Алена.

С ужасом и тоской Алена поняла, что мысли о Кирилле постоянно были в ней, созревали в ней, нечеткие, и, может быть, из-за этих неясных мыслей она и осталась в Москве.

Открытие удивило ее. Кирилл Воробьев не мог стать ей близким человеком, мужем, значит, она не могла думать о нем всерьез. Навязчивое видение мучило ее. Кирилл, наклонившись сизым лицом к рулю, ведет свою машину, а из-за поворота, как кузнечики, выпрыгивают под колеса озорные велосипедисты. Скрипит тормоз, кренится кузов — удар, тишина. Сизое лицо Кирилла, как у мертвого, безмятежно.

— Приехали, — говорит он.

И улыбается ей.

Ночью приснился такой же сон, только там, во сне, за рулем была она, а Кирилл обнимал ее сбоку, дерзко, пылко. И опять было крушение, и мальчишки-велосипедисты, и сизое лицо Кирилла, слившееся с туманом.

Она не знает, что с ним теперь? Может, он уже в тюрьме, сидит на нарах и мечтает получить лишнюю пайку хлебца. Он влюбился в нее и потерял голову, а так бы мог счастливо жить, не зная беды. Какой стыд!

Наконец она стала думать о нем постоянно. Читала ли книгу, глядела ли в зеркало, готовила ли маме диетический борщ, — неясное лицо всплывало перед ней. «Ну что же ты, Кирилл, — с досадой говорила она, — послушал глупую шальную девчонку. Разве могу понять я, что к чему в этом сумасшедшем мире? Я только учусь, а ты взрослый». Она негодовала и отворачивалась, как будто он был рядом. Вера Петровна часто заводила разговор об Алениных женихах. Побаивалась, что дочка останется в девках. Именно такие, она знала, красивые гордячки бывают несчастливы. О каком женихе мечтала Вера Петровна? А вот о каком. Чтобы он был как ее покойный военный муж. Не представляла человека лучше, добрее. К Вере Петровне еще иной раз приходил ночами муж, который умер. И во сне он был живой, живее всех, молодой был, юный, такой, каким учился в академии. Голос его, глуховатый и властный, она помнила, и вздрагивало ее пожилое тело от милого голоса.

Алена сказала матери:

— Помнишь, мама, ко мне приходил такой смешной парень с пробитой головой? Помнишь?

— Помню, — отвечала Вера Петровна. — Я ему варенья дала с собой баночку. А почему ты спрашиваешь, Аленький?

— Почему, почему. Вспомнила, вот и спросила. Нипочему.

Насторожилась Вера Петровна.

— Помню, — сказала она. — Но зачем он тебе?

— А он хороший, — сказала Алена. — Из-за меня машину разбил всмятку.

— Какую машину, господи? — всплеснула руками мать. — Нет у него никакой машины, окстись. Машины покупают солидные, обеспеченные люди, а не мальчишки с завода. Обманул тебя, дурочку маленькую. Да если бы и машина, что с того. Не с машиной жить, с человеком.

— Так уж сразу и жить, мама.

Алена смеялась, а Вере Петровне заплакать было впору от дочкиных смехов. В конце концов, она сама, Вера, не княжеского роду и понимает что к чему. В теперешнее время не то, что было раньше, у кого голова на плечах, тот учиться идет, делает крепкой свою судьбу, не болтается, как пробка в проруби. А тот, кто не учится, кто баклуши бьет да к девицам льнет, — тот пустой человек, „шалопай, разбойник. Ой, легко ошибется Алена со своим доверчивым сердцем.

2

Алена поехала к Белецкому домой. Ей открыла сестра Кирилла — Наташа. На ней был грязный передник, и кисти рук заляпаны мыльной пеной, — стирала.

— Мне бы Викентия Иссидоровича, — попросила Алена. — У меня к нему важный учебный вопрос.

— А его нет, — грустно, но и ядовито сказала Наташа. — Он же за границей теперь живет. Письмо вон прислал мне нынче. И вчера было письмецо. А на день рождения— телеграмма. Вы заходите, девушка, я вам дам почитать письмо.

Алена, стыдясь, вошла. Вот здесь, вспомнила она, стоял Кирилл в тот раз, когда она пришла сдавать зачет.

Наташа провела гостью в гостиную, извинилась, убежала на кухню, оттуда заплескалась вода.

Что же она, испугалась Алена, меня бросила, а сама будет стирать. Странно и нетактично. Но Наташа тут же вернулась, на ходу вытирая руки вафельным белым полотном. Осторожно достала из шкапчнка у кровати конверт и протянула Алене. В глазах ее лучились гордость и тревога. Ей не с кем поговорить, поняла Алена покорно, не с кем поделиться.

Письмо было короткое, и Алена даже порозовела, читая его под пристальным взглядом хозяйки.

«Дорогая, любимая жена моя, здравствуй! Здесь Африка, а душа моя там, с вами, с тобой и Андрюшкой. Как вы, как учится наш маленький горный орел Андр? Ни одной минуты нет, чтобы я не думал о вас. И ночью и днем. Вот, оказывается, я так люблю вас, что и эта удачная поездка мне не в радость. Я здесь как собака на цепи, а цепь тянется туда, на родину, к вам в уютную квартирку,

И работать мне на цепи трудно.

А работы — ужас сколько. И какой небывалой чудесной работы, если бы ты знала, родная!

За что судьба дала мне все, о чем может мечтать человек? Чем я такой особенный? Не знаю, не знаю, ошибка какая-то.

Ты любишь меня, солнышко? («И это — у стариков!» — ужаснулась Алена.)

Я люблю тебя бесконечно, страстно, беспамятно. Ты и Андрей — главный смысл моей жизни. Не будет вас‘— я пропасть могу, сойти с ума, стану нулем. Ничего не будет больше на свете. Берегите себя изо всех сил, родные мои, дорогие, бесценные!..

Викентий, отец и муж».

Алена дочитала письмо, но делала вид, что еще читает. Она мучительно не находила, какие слова надо сказать. Зачем эта женщина дала ей такое интимное письмо, зачем поставила в нелепое, двусмысленное положение? Алена подняла глаза и увидела юное, сияющее любовью и гордостью, прекрасное, одухотворенное лицо Наташи.

— Вот, — сказала Наташа, — видите, что пишет мой муж.

— Он скоро вернется?

— Нет, он вернется к сентябрю.

— Он скоро вернется, поверьте.

— Да нет же, — сказала Наташа, — он не может вернуться по собственному желанию. А мы подождем. Давайте пить чай! Где-то загулял Андрюшик. Знаете, мы каждый день с ним перечитываем папины письма. Это ничего, как вы думаете? Все-таки он еще ребенок.

— Ничего, — ответила Алена.

Наташа унесла свой праздник на кухню, а оттуда пришла уже обыкновенная, с чайником.

— Вы ведь студентка его? — спросила Наташа с какой-то отдаленной легкой укоризной.

— Да.

— Его все студенты любят, звонят, приходят к нему. Я привыкла. Он меня не бросит, — добавила вдруг с вызовом.

— Что вы, — удивилась Алена ее предположению. — Это не такой человек.

Письмо Наташа отправила обратно в шкапчик и заперла его маленьким ключом. «Ай-яй, — гадала Алена. Вот дом, где живет покой».

Наконец она спросила о главном:

— А Кирилл вас навещает?

— Нет, редко. Кирилл переменился. Целыми вечерами — дома. Книжки читает какие-то толстые, что-то пишет. Мы не знаем, что с ним, а спросить боязно.

Алена пила крепкий желтый чай, ложечкой подбирала сливы из варенья. Тепло н тишина терпко разливались по ее плечам…

Алена никак не могла встать со стула и попрощаться. Она представила себя в маленьком кораблике, плывущем по темной воде, и фонари за окном высоко подбрасывали волны, а они с Наташей единственные пассажиры, у них только два выхода: либо стать врагами, либо подружиться навечно, потому что путь далек.

— Я вам очень завидую, Наташа, — честно призналась Алена. — Вы счастливы с Викентием Иссидоровичем. У вас есть любовь и ребенок. А мне уже двадцать четыре года, но у меня никого нет, кроме мамы.

Наташа улыбалась и ничего не ответила, потому что видела, что Аленины слова и Аленина грусть — пустяк, забава, игра девичьего ума. Но именно в эту минуту Наташа взрослым сердцем переборола в себе неприязнь к этой слишком красивой, длинноногой и ясноглазой девице, которая, она думала, приходила увести от нее для глупостей беспомощного Викентия, а на самом деле оказалась обыкновенной девочкой, которой пора выйти замуж. И зла в ней нет, иначе бы она не пила с ней, Наташей, сладкий чай, а давно бы убежала бы в другую компанию, где пьют коньяк, слушают джаз и отдаются любви в темных погасших коридорах. Так Наташа, по простоте душевной, представляла себе запретную сторону жизни.

— У вас-то все еще будет, — ободрила она Алену, — А вот я не знаю. За что меня Викентий принял? Красоты во мне, видишь, нету никакой, — она робко повела полными плечами. — Не книжница я. Ему ведь и поговорить толком со мной не о чем. Я-то всегда слушаю, когда он чего говорит мне про свои дела, а не понимаю, бывает, ничего… Видишь, и в письме он про работу про свою только для вида сказал, а разъяснить не взялся… Но это ладно. Кормлю я его, пою, спать укладываю. А сама в уме держу: ну, как кто лучше, слаще накормит, напоит, спать уложит. Штука нехитрая…

— Как же нехитрая, — сказала Алена. — Очень хитрая штука любовь.

Свет, струившийся из сердца на Наташины щеки и глаза, потух, и она сидела теперь увядшая, усталая, пожилая, не очень, правда, соблазнительная. Алена перестала ей завидовать, а пожалела по-бабьи, вникнув в ее сиротские страхи.

— Наташа, можно я к вам еще приду в гости?

— Можно? Да.

— А сейчас я уйду,

— Как знаешь.

По дороге домой к Алене приклеился высокий парень в замшевой куртке.

— Скучно одному на свете, девушка, — сказал парень, пристав. — Вас как зовут-то, простите за хамство?

— Алена, — сказала она.

— Алена? — задумался парень. — С отвращением читая жизнь мою, я вижу там много, разумеется, женских имен, но Алены среди них нет. К чему бы это? А у вас были в жизни Степаны?

— Были.

— Старик Гегель учит нас, что все в мире диалектично, то есть иными словами — сегодня Иван, а завтра Степан. Или, помните, как у Пушкина — сегодня ты, а завтра я. Тем самым мудреный старик как бы утверждает, что судьбы, как таковой, нет, а есть только жребий, случай, обстоятельства, или- точнее — борьба этих самых обстоятельств друг с другом. А между ними, обстоятельствами, зажаты мы с вами, Алена, как две щепки в потоке, то ли нас сведет вместе бурная стихия и бросит в круговерть, то ли пристанем мы каждый к своему полюсу. Какой чудесный вечер, не правда ли?

— Какой вы мальчик смешной, — ответила Алена. — Разве так знакомятся с девушками?

— А как же?

— Ну как-то иначе, без зауми. Бедные девушки от умных слов робеют.

— У каждого свой метод, — пояснил парень, удало прикуривая на ходу. — Я бью интеллектом. Конечно, тут тоже от удачи зависит. Вы не замужем, часом?

— Замужем, — соврала Алена, — за хорошим человеком. Его зовут Кирилл Воробьев. Не дай бог увидит.

— О-о! — заметил ухажер. — Пардон, не имеет значения. В жизни, которую я с отвращением перелистываю, у меня бывали неприятности с чужими мужьями. Они держат женщин в золоченых клетках.

Моя клетка не золоченая, — поделилась с незнакомцем Алена. — И у нее открыты дверцы. Мой муж не хочет ее захлопнуть. Вот в чем беда, юноша.

Парень залез вместе с Аленой в автобус, а потом промаршировал за ней до самого дома. А там случилась диковинка. Когда Алена мирно сказала ухажеру: «До свиданья, Степа!», он не полез к ней руками, а спокойно и с достоинством поклонился.

— Прощайте, всего доброго, мадам! Желаю вам счастья.

Долго потом вспоминала Алена этот вечер. Смешались в ее щемящем воспоминании — Наташа, теплая свежая ночь с блестками оранжевых, пронзающих горизонт огней, запахи листьев и далеко отставший, но словно бывший с ней рядом, потерянный, разбившийся о фонарный столб Кирилл, и беспечный попутчик, так много наболтавший бессмысленных, летучих, как стрекозы, слов и ничего не захотевший получить взамен.

А дома Вера Петровна напевала в ночи мужу любимую песенку.

— Мама! — разбудила ее пораженная Алена, — Ты что-то стонешь во сне. Что такое?

— Ничего, доченька, — спросонья во тьме спальни трепетно засуетилась Вера Петровна, пряча в сторону полные слез глаза, — ничего такого. Сон мне привиделся светлый. Боже мой, какой удивительный сон.

3

На поминках дома у Николая Павловича Егоров произнес речь. Он сказал:

— Схоронили мы сегодня Колю в землю. Такая уж человеческая глупая судьба. Пришел в мир, погулял по нему, обзавелся детишками, поработал и — пора обратно. А куда обратно? Нелепо даже предсказать. Где теперь безвозвратно Коля? И кто за него доделает работу и успокоит его супругу и детей?

Я знаю, кто доделает за него работу. Работу доделают молодые, как Воробей. Они сделают новые дела, главнее наших. Но кто утешит жену — не могу тут ничего сказать, потому что нет такого ответа. Не дано нам превозмочь закон жизни и смерти.

Я скоро тоже соберусь туда, к Коле. Но первый он отбыл. Без него мы тут маленько осиротели. А почему? Мало ли вроде старичков мрет постоянно. Но мы тех не знаем, и нам не так уж жаль. А когда свой помирает, да такой, как Коля, — это что же, товарищи! Это — горе.

У нас у всех огромное горе, потому что рабочий чистый человек преставился. Терпеливый и крепкий человек, бесстрашный, возможно, на своем продолжительном пути. И мы Колю теперь уж не забудем на работе и дома. Вот так я понимаю эту неожиданную, лукавую смерть.

Крякнул Егоров, но стакан вина только пригубил, не нарушил свой сухой закон.

Кирилл изумился, как смог Егоров так трогательно и верно сказать о жизни и смерти мастера, откуда взял слова, а особенно — ту диковинную ровность голоса, от которой не плакать почему-то тянуло, а торжествовать.

Представилось Кириллу, что все эти люди — Егоров, умерший мастер и далекий отсюда его собственный отец, — все родные старики. Они чутко прислушиваются к эху прошедших событий. Э-гей, жизнь! A-у! Их общее недреманное око следит и за ним, Кириллом, какой он, с чем ходит, не держит ли камень за пазухой, рад ли им, старикам. Он рад им, рад, даже горд тем, что они следят за ним, что ему есть кому в случае чего дать отчет в своих делишках.

Кирилл не одинок, потому что есть эти люди, живущие уже не ради личных хлопот, а наблюдающие, мудрые, незлые.

В комнате их сидело много, вся бригада и еще какие-то родственники, жена мастера, которую Кирилл встретил в больнице, двое встревоженных с застывшими мордочками пацанов. На столе было небогато, но крепко: водка, лимонад, винегрет…

Кирилл выпил две стопки, голод засосал, захлюпал внутри, и тут только вспомнил, что сегодня не завтракал и не обедал. Поел колбасы с хлебом и брынзы, выпил стакан лимонада. Знакомые лица не глядели на него, и он не глядел пи на кого в отдельности, только охватывал взглядом всю эту комнату с желтыми шторами, кровать в углу под бесцветным покрывалом, телевизор в другом углу. Все это были вещи мастера Николая Павловича, здесь он спал многие годы, до того дня, как уйти в больницу, здесь смотрел «Кабачок 13 стульев», хлебал щи за этим самым столом.

Женщина тихо плакала, и Егоров ей указал громко:

— Не плачь, Маша, чего уж теперь.

Кирилл ни с кем не попрощался, выбежал на улицу. Он улыбался своему новому состоянию, чувствуя, каким шероховатым сделался во рту язык.

Было светло от множества фонарей. Над Москвой сгущался зеленоватый дым, и в воздухе порхал комариный звон.

Он добрел до автоматной будки и позвонил Алене Борисоглебской.

4

— Привет! — сказал он. — Как поживаешь?

— Кирилл! — крикнул ее далекий голос. — Ты все-таки не забыл.

— А чего? Дай, думаю, позвоню.

— Кирюша, милый, — перебила его Алена, — что же ты так пропал и пропал. Ты ведь здоров?

— Я здоров, — ответил Кирилл. — А мастер умер.

— Ах, беда, — тихонько шепнула Алена. — Я ведь не знала его.

Кирилл смутно почувствовал, как что-то ядовито-горючее разливается у него под кожей. Он с лютой силой сжал пальцами трубку, но она не поддалась, железная. Отчаяние и стыд охватили его.

— Что ты молчишь?! — чутко говорила Алена. — Ты слышишь? Не молчи. Слышишь, Кирилл? Не плачь.

— Я не плачу, — смиряя голос, ответил Воробьев. Поток слов, давно приготовленных, давил глотку. — А надо бы заплакать. Я ничтожество перед ним, Алена. И не умею без тебя прожить. Но это пройдет. Вот мастер не вернется. Мне за мастером легко было стоять, а теперь как. А когда родители умрут — как?

Он замолчал и подумал — КАК? Вопрос этот вырос до неба, сверкнул и потух.

Спазмы душили его, и опять мир стал нереален, великая тяжесть давила виски.

— До свиданья, Алена, — сказал он как мог спокойно. — Премного благодарен за внимание. Прощай!

— Приезжай немедленно, — ответила Алена, — слышишь, самовлюбленный мальчишка.

— Прямо к тебе?

— А к кому же еще?

Он повесил трубку.

Жалеет, подумал Кирилл Воробьев. Из жалости юная художница протягивает ему дружескую руку.

«Я не поеду, — сказал он себе. — Никуда пи к кому не поеду».

Кирилл не был готов к любви, она сшибла его с ног. Алена в своей светелке лежала, уткнувшись горящим лицом в подушку, и ни о чем не думала.

Нет, она думала о том, что скоро пятый курс, потом защита диплома, и ни к чему ей связывать себя так крепко. Но это были смешные веселые мысли. Хотелось хохотать, скакать по квартире, убежать в лес, опрокинуть на ковер Веру Петровну и душить ее долгими благодарными поцелуями.

Потом она услышала звонок, вздрогнула и повернулась лицом к окну…

1969