Ярость жертвы

Афанасьев Анатолий Владимирович

Часть 4. Плата по счету

 

 

Глава первая

Время подперло веселое, каждому придется рано или поздно делать выбор: оказать сопротивление или превратиться в сучонка. Убей или тебя убьют. Не в прямом, так в переносном смысле. Первой, как водится, оскотинилась творческая интеллигенция. Привыкшая загребать жар чужими руками, на карачках приползла в Бетховенский зал, слезно умоляя: раздави гадину, Борик, иначе нам всем хана! Писатели, актеры, музыканты — любимцы нации. По телевизору показывали отрывки апокалипсической встречи — незабываемое зрелище. Потом, говорят, особо удостоенные проникли к Верховному на дачу, уже с какими-то готовыми списками в руках. Реально им ничто не угрожало, на всякий случай перестраховывались. История дураков ничему не учит. Когда лет десять назад читал блистательного Оруэлла, думал: это все-таки вымысел, такого не может быть, слишком изощренно. Тем более не может быть у нас, где гениальный Коба, кажется, на столетия вперед подытожил великий эксперимент по принудительному вхождению нации в земной рай. Оказалось, еще как может, и именно у нас, вдобавок в каком-то особо гнусном, тухлом политико-блатном варианте. Какие монстры поперли наверх из партийных и уголовных отстойников, какие злобные, пещерные начались жертвоприношения — э, да что теперь сокрушаться…

Григорий Донатович мог бы мною, полагаю, гордиться: два трупа на счету — и никакой достоевщины. Пристрелил вурдалаков, как мышей, схлопотал сзади по кумполу — и очухался в знакомой комнате, в знакомой постели, под коричневым пледом. Рядом все та же игрунья Валерия. Лик ангельский.

— Ты герой, Саша! Истинный герой. Теперь я тебя еще больше люблю.

Чересчур яркий свет бил в лицо. Глаза болели.

— Будешь завтракать? Я сама приготовлю. Хочешь яичницу? У меня яичница лучше всего получается. Или сразу выпьешь водочки? Натощак полезно.

У меня пока не было желания с ней разговаривать. Я бы и просыпаться не стал, да с природой не поспоришь. День, ночь, сон, явь — так и идет чередой, пока цепочка не оборвется, как у садиста в подвале. Крепкий все-таки был зверюга, сколько пуль всадил, а он все не падал. Кровищи напрудил целую лужу. Валерия продолжала восторженно щебетать, подбираясь поближе, и на лице ее появилось задумчивое выражение, которое не сулило мне ничего нового.

Я прервал ее строгим вопросом:

— Где Катя? Что с ней сделали?

— Господи, да ты прямо зациклился на этой девке! — Валерия всплеснула руками. — Что же у нее есть такое, чего у меня нету? Может, гнездышко поперек?

Я зацепил с тумбочки сигарету, закурил.

— Вот что, Валерия. Выслушай меня внимательно. Со мной вытворяй что хочешь, но Катю не трогай.

— Ой!

— Что — ой?

— Значит, ты меня обманывал.

— В каком смысле?

— Значит, тебе эта девка дороже, чем я?

Как с ней разговаривать, я не знал, а убить ее до кучи к тем двум — не мог.

— Лера, скажи честно, ты нормальная?

— Конечно, любимый. Но ты просишь о невозможном. С какой стати я буду заботиться о сопернице? Я обещала, что буду хорошей женой, но измены не потерплю. Не надейся. Я не святая. Я очень ревнивая. Поклянись, что между вами ничего не было.

Подыгрывать ее гнусной игре, замешанной на крови, было невыносимо, но иного выхода не было. Почему-то я больше не сомневался, что Катина жизнь, как, возможно, и моя, полностью зависит от настроения чумовой девицы. Сказать по правде, я испытывал к ней довольно сложные чувства. Ненависти не было в моем сердце. Ею правила злая дурь, но она была глубоко несчастна, хотя и не догадывалась об этом. Всемогущий творец посмеялся над ней, уродив для роковых забав, для которых этот мир мало приспособлен. Недалек тот час, когда ей придется в этом убедиться. Я отлично понимал, почему с таким остервенением оберегает ее Могол. Уж ему ли не знать, что этот роскошный цветок, взращенный на помойке, без его опеки не перезимует и дня.

— Любимый, ты готов? — спросила она, не дождавшись клятв.

— К чему?

— Как к чему? — Недоумение ее было забавно, как и все, что она делала. — К исполнению супружеских обязанностей, к чему же еще.

— Лерочка! — взмолился я. — Ну зачем я тебе, ну зачем? У тебя же столько мужиков на выбор.

Вдруг она пригорюнилась, ясные очи затуманились.

— Ты не веришь, да? Думаешь, я вздорная, порченая? Думаешь, у меня только одно на уме, да? Хочешь докажу, что не так?

— Докажи.

— Сама не знаю, что со мной. Я на тебе заторчала, Сашенька. Ты такой смешной! Так улыбаешься хорошо, губки кривишь. У меня таких мальчиков не было, честное слово. Не хочу, чтобы ты о ней думал… Она скверная, капризная. Она тебя не стоит. Честная давалка — и больше ничего. Да с ней через неделю от скуки сдохнешь. А я тебе ребеночка могу родить. Такого маленького-маленького пупсика. Ведь хочешь такого, да?

— Что с Катей, скажи?

— Да что с ней может быть, с кобылой двуногой? Каплю кровишки спустили, чтобы тебя попугать.

— Меня попугать?

— Ну да. Папочке чего-то от тебя нужно, вот он тебя и доводит. Называется психологическая обработка. Он тебя на этой девке подловил, а ты не догадался, глупыш.

— Значит, все было подстроено?

— Конечно, подстроено. Теперь папочка знает, как тебе девка дорога. Увы, я тоже знаю.

Слишком все это было похоже на правду, чтобы я усомнился. С робкой надеждой уточнил:

— Значит, и с этими, которые ее мучили, тоже подстроено?

— Конечно, подстроено. Но замочил ты их по-настоящему. Сделал таких хорошеньких двух жмуриков. И пальчики оставил на пушке. Храни тебя Бог, мой любимый! Теперь ты весь в папочкиной власти. Но я тебя спасу.

Валерия уже далеко зашла в приготовлениях. Никто не мог сбить ее с толку, ни Бог, ни царь и не герой. И уж разумеется, не я.

— Поласкай меня.

— Я не умею.

— Научишься, милый. У нас все впереди. Пообещай, что останешься со мной, если выпущу девку на волю.

— А ты можешь?

— Конечно. Папочке все равно, что с ней будет. Он мне ее вчера подарил.

Со мной происходило то, что напоминало о далеком историческом прошлом, когда предок человека, моллюск прятался от крупных хищников на дне океана. Но сохраняя остатки разума, слова я находил верные, проникновенные. Лерочка, говорил я, для меня твой мир, как чащоба лесная, в нем холодно, жутко, уныло, я в нем заблудился и не могу найти дороги обратно, туда, где было когда-то светло, просторно и хорошо. Там, на равнине, не в лесу, жили люди, не волки. У них были мирные обычаи, к которым я привык. К вашим законам я все равно не приспособлюсь, потому что их не принимает моя душа. Я не способен жить насилием, ложью и фарисейством. Но если хочешь, сказал я ей, выполню твой мимолетный каприз: останусь с тобой и буду крепко любить тебя, хотя не совсем понимаю, что ты имеешь в виду, произнося это слово. Но, пожалуйста, спаси Катю! Она беззащитна, как кролик, и тоже давно заблудилась; но если она погибнет, то вина будет на мне и этого я не перенесу. Я давно не говорил так складно и горячо, и Валерия заслушалась, доверчиво склонив головку набок.

— Как интересно, — произнесла мечтательно. — Какой ты нежный, Саша! Мне кажется, все, что ты говоришь, я когда-то читала. Только не помню, в какой книжке. Ты сам все это придумал?

После этого все с тем же растроганным, мечтательным выражением лица она довела до успешного конца любовный замысел, используя меня в качестве тренажера.

Мы покурили, лежа рядом, как голубь с голубкой, и она, натянув юбчонку, убежала, пообещав вскорости вернуться с завтраком.

— Водочки тоже принесу, — посулила на прощание. — Тебе надо поскорее выпить. А то ты стал какой-то не совсем твердый.

Водочки я не дождался, потому что пришел абрек и объявил, что хозяин ждет.

Во вчерашнем кабинете Могол встретил меня задушевно. Поднялся навстречу, подвел к журнальному столику, усадил, угостил сигаретой, сам поднес зажигалку. В выпученных голубых зеницах соболезнование.

— Не ожидал, братишка Саня! Ну ты тигр! Это надо же — двойное убийство. Понимаю — горячка, любовное затмение, но ты же интеллигентный человек. Это же чистое варварство. Как ты решился? В голове не укладывается. Я навел справки, родители у тебя нормальные люди, сумасшедших в роду нет. Необъяснимо! Что же теперь делать? Сам-то что думаешь?

С первой встречи я приметил в Моголе одну особенность: он был разумен. Он был настолько разумен, что вполне овладел ролью сердобольного человека, утомленного заботами о благополучии близких, и эта роль доставляла ему удовольствие. Выдавал Шоту Ивановича изредка вспыхивающий в глазах яркий кошачий блеск. Его не удавалось скрыть. Нервическая шальная натура проявлялась еще в том, как он схватывал иногда первый подвернувшийся под руку предмет — зажигалку, карандаш, угол стола — и резко сжимал узловатой клешней — спускал излишек дурной энергии.

Не зная, что ответить, я пожал плечами, скромно опустив глаза.

— Понятно… Я-то тебя, Саша, не осуждаю, сам был молодой. Когда на твоих глазах любимую женщину… Валерия сказала, ты сильно выпивши был. Это правда?

— Немного кирнул.

— Спьяну, значит, померещилась чертовщина. Парней, конечно, по-человечески жалко, ничего худого за ними не водилось. Исполнительные, работящие, у обоих семьи остались. Да, брат, не всякое преступление можно оправдать. И честно скажу, со всеми моими связями трудно будет тебя вытащить. Кстати, откуда у тебя пушка взялась?

— В трусах прятал.

Могол не улыбнулся:

— Да, шуточки… Опять же при моем общественном положении… Ну что я скажу в твою защиту?.. Дескать, пьян был, погорячился, впал в помрачение… А ты, скажут, Шота Иванович, куда смотрел? Приютил бандита в доме, в женихах держал. Как мне после этого люди станут доверять? Ты об этом подумал?

— Об этом не подумал, извините.

Шота Иванович свел голубые зенки почти к переносице и таким образом меня как бы сфотографировал.

— То-то и оно, что за вас за всех приходится одному думать. Ты хоть понимаешь, что не меньше десятирика заработал?

Я нагнулся, чтобы почесать затекшую ногу, и Могол в испуге отпрянул. Блестяще было сыграно, браво!

— Шота Иванович, — произнес я уныло. — Я же на все согласен, ни от чего не отпираюсь. Вы только скажите, что мне сделать?

Могол посуровел, видно, ненароком я подал не ту реплику.

— И что это на тебе за рубашка? — спросил, брезгливо кривя губы. — Это что, мода теперь такая?

— Это не рубашка, бинты. Рубашки у меня нету.

Поднялся — тучный, легкий в движениях, — сходил к столу, достал что-то из ящика, принес — запечатанная пачка пятидесятитысячных купюр.

— На, возьми… Попроси Леру, пусть пошлет кого-нибудь в магазин. Ну срам же это — в бинтах щеголять. Совсем ты, Саша, опустился. Я еще вчера заметил, какой-то ты неопрятный.

— Можно идти?

— Чего ж не спросишь про свою даму, из-за которой злодеяние совершил?

— Как она, Шота Иванович? Здорова ли?

К мудрой озабоченности на круглом лице добавилась гримаска печали.

— Эх, брат, плохо мы заботимся о своих женщинах. Была здорова, была. Вполне была здорова, пока не увидела, как ты с живыми людьми расправляешься. Нервишки-то и сдали. Сомлела. Я понимаю, девичье сердечко жалостливое. Плачет теперь навзрыд и даже как бы в слезах путается. Речь бессвязная. О тебе поминутно спрашивает. На волю просится. А как я ее отпущу, коли там отчаянный маньяк бродит? Другован твой.

Как и расписано было по его сценарию, я удивился заполошно:

— Помилуйте, Шота Иванович! Ему-то она зачем?

Пахан сцепил узловатые клешни так, что обе хрустнули.

— Вот и видно, что в инкубаторе рос. Жизни не нюхал. Преступная натура, брат, это тебе не покосить пару хлопчиков для собственного удовольствия, — это целая философия. Жаль, что вы, молодые, нынче себе на уме, старших не слушаете. Преступная натура, как ржа, все вокруг разъедает. Ты думаешь, по собственной воле схватил пистоль да начал палить по людям, как по консервным банкам? Заблуждаешься, Саша! Это он тебя вел, твой кореш-маньяк. От него ты злодейской отравы надышался и незаметно повернулся в бандитскую веру. Вспомни, разве папенька с маменькой учили тебя человеков убивать? А теперь он, кореш твой поганый, сидит в ухороне, водку жрет с блядями да над тобой, дураком, подсмеивается… Ты спросил, зачем ему девица? А зачем дьявол невинную душу губит? Да просто так, именно по натуре своей преступной. И обычай у него такой, коли вцепился, нипочем не отпустит, пока зубы целы. Иначе ему самолюбие не позволит. Иначе он будет обыкновенным человеком, как мы с тобой, а он таким быть не желает. Преступная натура стремится к абсолютной власти и питается человечинкой, как котенок молочком. Улавливаешь мою мысль?

— Не совсем, — признался я, страшась глядеть в его глаза, натекшие вдруг золотистыми кровяными прожилками.

— Ладно, не понимаешь, не надо, — сказал устало. — Поверь на слово. Надобно твоего кореша-маньяка из норы выковырнуть и отправить туда, где ему положено находиться, — в тюрьму. До тех пор никому из нас покоя не будет. А девочку твою жальче всех. Как тростиночка, дрожит и рыдает. Пожалей ее, брат!

— Да я разве против? Но я же не знаю, где он.

— Так ты вчера говорил. К этому возвращаться не будем. Не знаешь и не знаешь, твое личное дело. Но поймать его — помоги.

— Да как, как?!

Хитро, беспощадно сверкнул его взгляд.

— Весточку ему подай.

— Куда, Шота Иванович? На деревню дедушке?

— Подумай, хорошенько подумай. С твоей головой не может быть, чтоб не придумал. Денька два у нас есть в запасе. Но не больше. Потом уеду на неделю. Государственные дела. Предвыборная кампания. Девушку на кого оставим? Если честно, такие здесь ухари, я им сам никому не доверяю. Ну ухлопал ты двоих, а знаешь их сколько? Вот сейчас покажу одного…

Опять поднялся, шагнул к столу, нажал на какую-то кнопку — и сей миг в комнату вкатилось чудовище. Я не преувеличиваю, нет, если бы! Детина роста двухметрового, с руками ниже колен, с опущенными, как у гориллы, плечами, с черной шерстью из-под ворота распахнутой рубахи. А рожа! Лба нет, малюсенькие бедовые глазки, точно два красноватых буравчика, расплюснутый, с вывернутыми ноздрями носище и улыбающаяся пасть, полная золотых коронок. Существо, конечно, необыкновенное, и не столько страшное, сколько омерзительное, наводящее не страх, а жуть. Комната враз наполнилась каким-то едким звериным запахом.

Упулил глазки на Шоту Ивановича.

— Звали, хозяин? — сказал, как рыгнул.

Могол разглядывал его с веселым недоумением, будто залюбовался неопознанным объектом.

— Звал, Ванечка. Вот гостю тебя хотел показать.

Чудовище покосилось на меня, шире заулыбалось, что-то гукнуло приветливое, и я почувствовал, как по позвоночнику скользнул холодок.

— Ну что, Ванечка, — шутливо продолжал Шота Иванович. — Открой нам, будь любезен, чего тебе больше всего на свете хочется?

— Девочку! — рыгнул Ванечка и счастливо заухал. Белые ошметки посыпались с губ.

— Ну-ну, не распаляйся зря… Ступай пока. Будешь умницей, привезу девочку.

Голова чудовища поникла, спина сгорбилась, игривые глазки потухли, пятясь, выбрался за дверь и тихо ее прикрыл.

— Видал? — похвалился Могол. — Преданный, но неуправляемый. Меня одного слушается, да и то не всегда. Думаешь, кто такой?

— Обезьяна?

— Возможно, возможно. Тебе виднее. Друзья подарили, геологи. Где-то в тайге отловили.

— Зачем он вам, Шота Иванович?

— Вынужден держать, вынужден! Против таких, как твой кореш-маньяк, ему цены нет. Какие там восточные приемчики! Чутье лисье, силища медвежья. Испытанный боец. Одно плохо: на женский пол чересчур падок. Чуток не доглядишь, ужасные беды творит. Что ж, Саша, думай, думай, как кореша выманить. Сутки у тебя точно есть в запасе.

Этот психологический удар был так чувствителен, что, поднимаясь со стула, я неловко покачнулся, и Могол протянул дружескую руку, чтобы меня поддержать.

— Да что ты, так-то уж не робей. Пока я здесь, Ванечка безопасен.

У себя в комнате, улегшись на постель, я еще долго не мог избавиться от кошмарного видения: волосатый монстр, улыбающийся своим тайным похотливым мыслям. Я по-прежнему верил, что Гречанинов нас вызволит, отследит: пока он жив, ничего не потеряно, но времени у него, судя по всему, оставалось в обрез.

 

Глава вторая

Однажды в молодости я поранил ногу на рыбалке. Полез в воду отцеплять крючок и чем-то прошил ступню, скорее всего, осколком стекла. Такая аккуратная треугольная получилась дырочка. Особого внимания, естественно, не обратил, выдавил кровь, приложил подорожник и забыл. Но к вечеру ранка начала нарывать, видно, попала какая-то гадость. На другой день пошел в баню, попарился как следует, похлестался веником, после баньки, как водится, накушались с дружками. Утром проснулся, уже вместо ранки голубоватый волдырь. И чувствую, познабливает. Померил температуру — тридцать семь с половиной. На работу идти не могу — охромел. Дня три мама лечила домашними средствами: припарки, столетник, пластырь, антибиотики и прочее, к чему я по собственному разумению добавлял много водки внутрь. Кажется, мертвец бы поднялся, но нога все хуже. Короче, к концу недели очутился в больнице — температура сорок, ступня синяя и простреливает до брюха. Врачи засуетились — тогда они заботливые были, не делали разницы между бизнесменами и быдлом, — переливания крови, чудовищные дозы пенициллина, но я все равно приготовился помирать. После двух-трех дней горячки, когда я отупел настолько, что не отличал медсестру от клизмы, я вдруг впал в блаженное просветление. Боль отступила, температура зафиксировалась на мертвой точке где-то после сорока одного градуса и стала как бы нормальной, и все концы и начала земной жизни сошлись в яркой, огненной точке в мозгу. Мне было так покойно, как после уже не было никогда. Отчетливо сознавая, что дни мои сочтены, я радовался, как ребенок празднику. Очертания предметов, как и воздух в палате, сделались выпуклыми, тугими, зримыми, а лица людей, кто бы ни склонялся надо мной, родными, незабвенными. Явь перепуталась с небытием, и то, что вчера казалось важным, значительным — мысли, слова, — вызывало во мне приступы истерического смеха. Я лишь недоумевал, почему веселюсь один, а у собеседников унылые, постные лица, будто им предстоит помирать, а не мне. Смерть, подступившая близко, отнюдь не казалась ужасной, напротив, манила неведомыми чудесами, нежданными обретениями в той стране, куда я готовился уплыть. Бояться смерти так же смешно, как, допустим, шарахаться собственной тени, и мне было обидно, что окружающие не разделяют и, видимо, не могут разделить моих чувств, моего прозрения, продолжая надоедать уже совершенно ненужными, нелепыми медицинскими манипуляциями. Особенно меня забавляло, с какими насупленными лицами, точно о конце света, они спорят о том, ампутировать мне ногу или еще денек погодить. Нечто подобное тому состоянию испытывал я и теперь…

Обед принес афганец Витюня Кирюшин. Пока мы не виделись, его симпатия ко мне окрепла, но выглядел он озадаченным. Молча расставил на тумбочке тарелки: борщ, отбивная с картошкой, пиво, хлеб.

— Откармливают, — сказал я. — Добрый каннибальский обычай.

Слова «каннибальский» он не понял, насторожился:

— Ты про что?

— Готовят на убой.

Поглядел сочувственно:

— Похоже на то. Хозяин рвет и мечет. Чем-то ты ему сильно напортачил.

— Не больше, чем он мне.

— Ну, тут нам равняться не приходится. Ты бы повинился, если в чем виноват.

— Ага, виноват. Вовремя не удавился.

— Слыхал, они твою бабу поймали?

— Поймали, — признал я. — И мучают.

— Да, дела… — подвинул мне под локоть тарелку с отбивной. — Да ты кушай, кушай. Мясцо свежее. Позавчера свинку завалили.

Я и кушал за двоих, а простодушный афганец грустно глядел мне в рот. На его загорелом лице боролись противоречивые чувства. Видно было, что сочувствовал и готов был помочь, но не знал как. Налил себе и мне Пива, выпил, задымил.

— Я тоже ихние дела не все одобряю. Но жить-то надо, верно? Вот и нанялся. Ничего, служу пока. А завтра, возможно, плюну. Но это тоже не так легко, сам понимаешь.

— Вить, может, вечерком, попозже, отпустишь в подвал? С невестой повидаться.

Не на шутку задумался, как на экзамене.

— Я бы, пожалуй, рискнул, но тебе не советую.

— Почему?

— Это тебе кажется, что дом пустой. В нем сотня щелок, и в каждой глаза. Зачем зря задницу подставлять.

— Я же вчера ходил — и ничего, обошлось.

Удивился моей наивности:

— Ты не сам ходил, тебя Лерка водила. Совсем другой расклад. Лучше я потихоньку о твоей подружке справки наведу. Как она, где. Хотя и это чревато, сам понимаешь.

— Витя, я ведь не был в Афгане. Обманул тебя.

Мудро улыбнулся, блеснули сахарные зубы.

— Да я сразу допер.

— Почему же ты?..

— Почему сочувствую? Держишься весело, уважительно. Не похож на этих сучар. У меня к ним свои претензии.

— Спасибо, Витя.

— На здоровье, Саня.

Ближе к вечеру подоспела Валерия, свежевымытая, пахнущая французскими духами, в каком-то умопомрачительном пестром наряде: то ли кимоно, то ли сарафан, но спина голая и коленки сверкают.

Я показал ей деньги и передал распоряжение Шоты Ивановича: велел, дескать, немедленно купить костюм, потому что собирается со мной вместе фотографироваться для семейного альбома. Девица захихикала, цапнула деньги в кулачок и удрала. Через час вернулась с покупками. Все в нарядных упаковках, новехонькое — джинсы, светлый блейзер, роскошные штатовские мокасины на толстой подошве. Примерка пошла ходко. Первым делом Валерия определила, что свалявшиеся грязные бинты не идут к обновкам. Через дверь кликнула Витюне, чтобы привел какого-то Хоттабыча. Через пять минут появился Хоттабыч — худой белоголовый замухрышка в засаленном белом халате и домашних шлепанцах. Где-то, видно, рядом у них был медпункт. Из медицинского саквояжа с голубым крестом Хоттабыч извлек все необходимое для перевязки. Действовал со сноровкой, и за все время, что пробыл в комнате, не проронил ни единого слова. В глаза мне тоже не посмотрел ни разу, словно опасался увидеть что-то недозволенное. Зато Валерия веселилась вовсю: давала глупые советы, вроде того, чтобы на всякий случай поставил мне клистирчик; потом обнаружила у меня на плече какую-то сыпь и трагически потребовала у доктора, чтобы тот установил, не венерического ли она происхождения. Хоттабыч не обращал на нее ни малейшего внимания и сделал такую тугую, удобную «восьмерку», какую и в больнице не делали. Заодно выстриг и обработал новую, только вчера полученную рану на затылке.

— Спасибо, доктор, — сказал я. — У вас золотые руки.

Молча кивнул и удалился, оставив после себя запах йода и крепкого коньячного перегара.

Джинсы оказались впору, ботинки велики на два размера, зато блейзер обтянул туловище, как резиновая перчатка.

— Красавец, — оценила Валерия. — Еще смешней, чем был. Ну давай, теперь быстренько раздевайся.

— Зачем?

— Да ты что, Саш, не видишь? Я вся взопрела. Или хочешь в одежде попробовать? Нет, я люблю безо всего.

Чтобы подать пример, ловко выпрыгнула из своего кимоно-сарафана и осталась такой, какой мать родила — голенькой, прелестной, грациозной и неутомимой. Карие очи заволокло желанием. Кокетливо потянулась ручонками:

— Любимый, ну что же ты! Девочка готова.

…Она, как обычно, осталась не совсем довольна.

— Все-таки ты чересчур деликатный, — попеняла, поднося зажигалку к моей сигарете. — Немножко надо быть погрубее. Жаль, Четвертачок повесился, он бы тебе дал пару уроков.

— Валерия, дорогая, — сказал я как можно безразличнее. — Отведи меня к Кате.

Вытаращила глаза, еще чуть затуманенные.

— Ну ты даешь! Мы же вчера ходили, и чем кончилось?.. Двое жмуриков — и больше ничего.

Переубедить я ее не успел: пришел давешний абрек и передал приказ Могола: немедленно явиться. Когда проходили мимо Витюни, тот почему-то отвернулся. Я решил, для конспирации. Абрек, который меня вел, был безликий и безымянный. То есть физиономия у него, конечно, была, но из тех редких, по которым хочется без предупреждения вмазать кирпичом. На этот раз он повел меня не по коридору, а сразу взял направо: по боковой лестнице (сколько же тут лестниц?) спустились вниз, миновали два лестничных перехода и очутились в небольшом помещении без окон, заставленном книжными стеллажами. Мебели никакой — только колченогий железный стул в углу. Конвойный ткнул в него пальцем:

— Сядь, жди!

Вскоре в другую дверь и даже не в дверь, а как бы в узкое пространство между стеллажами вошел Шота Иванович. Ничего хорошего я не ожидал от экстренного вызова, но по лицу хозяина понял, что он подготовил какой-то особенный сюрприз. Шота Иванович точно только что выпил стакан хины. Я поднялся навстречу. Абрек держался сбоку.

— Крепись, Саша, брат! — произнес Могол. — Новость неприятная. Батя твой загнулся.

— Что?!

— Да вот так, милый. Помнишь, как у поэта: предполагаем жить, и глядь, как раз помрем?

— Вы его убили? — догадался я.

Могол сморщился, сузив печальные глаза:

— Зачем же так! Если кто виноват, так только ты. Ты же не говоришь, где маньяк. Ну, я подумал, может, батя твой в курсе. Дело-то срочное. Послал гонца, но получилась накладка. Не успели его толком расспросить, как он дуба дал. Врачи говорят: тромб. Может, у него сердечко пошаливало?

Что-то зеленоватое, как мох, застлало глаза, и сквозь эту зелень я бросился на Могола, норовя вцепиться в горло; но сбоку абрек подставил ногу, и я с разлету ткнулся мордой в пол. Абрек перевернул меня на спину и поставил ногу на грудь. Нога была тяжелая, как колода. Могол продолжал разговор как ни в чем не бывало, но теперь его слова доносились сверху, точно из репродуктора:

— Поверь, Саня, брат, вполне разделяю твое горе. У тебя, говорят, и матушка не совсем здорова? Я сам, Саня, сиротой вырос, ох как это горько! Никто не приголубит, не приветит, сопли не утрет. Но надо крепиться. Несчастный случай. Все под Богом ходим.

А все зло от убийц-маньяков, как твой кореш. У них же ничего святого нет за душой. Ломай, круши, бей!.. Батя твой перед смертью все какой-то гараж поминал. Ты что же, ему гараж обещал справить? Бедный старик! Два метра на полтора — вот тебе и весь гараж… Ладно, брат, пойду, а ты думай, думай крепче. Времени осталось с гулькин нос… Рашидик, проводи гостя да шибко не обижай. У него вон какое несчастье, поневоле оборзеешь.

Когда он вышел, Рашидик, гнусно улыбаясь, сместил ногу ближе к моей шее и носком ботинка резко надавил на кадык. Я захрипел, завертелся ужом. Скотина давил и давил, с малыми промежутками, давая глотнуть воздуху. Наконец, каким-то чудом мне удалось перевалиться набок, и вдогонку я получил два мощных пинка в спину, по почкам. Один стеллаж обрушился на меня. Заваленный книгами, я чуток отдышался.

— Вылезай, сверчок! Ишь, спрятался, — Рашидик за ногу вытянул меня из-под книг. — Вставай, дерьмо!

Кое-как я поднялся, сначала на четвереньки, потом в полный рост. Во мне не осталось никаких чувств: ни горя, ни гнева, ни страха — только оторопь перед человекообразным существом с пустыми, как у козы, глазами. Почему оно так разъярилось?

— Учись, — процедил Рашидик. — Самый лучший прием. Называется «картулат шемцвари».

Прием заключался в том, что костяшками обоих кулаков он с широкого размаха навесил мне плюху на уши. Это было очень больно. Я упал на колени, оглохший и с блевотиной во рту. Комната пустилась в пляс. Рашидик, тоже забавно пританцовывая, прошелся передо мной и, повернувшись боком, нанес удар пяткой в солнечное сплетение. В животе как будто лопнул стеклянный пузырек. Так бы и лежал на полу, не вставая. Торопиться все равно было некуда.

Рашидик, пару раз встряхнув за шкирку, поставил меня на ноги. Жирные губы в пене.

— Мешок с дерьмом, — прошипел в лицо. — А туда же. Добрых людей тревожишь.

— Еще будешь бить? — спросил я.

— Убивать буду, гнида! Но позже. Не сейчас. Ночью.

Как поднимались по лестнице — не помню, но в коридоре меня принял с рук на руки Витюня-афганец и помог доковылять до постели. Валерии в комнате не было — и то слава Богу. Витюня присел на стул, прикурил, передал мне зажженную сигарету.

— Выпить бы чего-нибудь, — пробормотал я.

Витюня сходил за пивом. Я сделал пару глотков, но с трудом: жидкость застревала в горле, как кость.

— Поплыл? — уточнил Витюня, глядя мне в глаза.

— Есть маленько. Целый месяц бьют, никак не привыкну.

— Они умеют. Ребята ушлые. По жилочке вытягивают. Чего от тебя хотят?

— Адрес одного человека требуют, — на случай «жучка» я повысил голос: — А я его не знаю.

— Это им до лампочки. У них не знаешь, вспомнишь. На иглу сажали?

Я подумал, что он имеет в виду допрос с внутривенным препаратом, и согласно кивнул.

— Слышь, Витюня, дай в подвал схожу?

— Прямо сейчас?

— Ну а чего ждать-то?

— Не найдешь. И потом, если отпущу, мне тоже хана. Фирма веников не вяжет.

— Я по башке тебя стукну слегка вот этой бутылкой. Скажешь: напал неожиданно.

Я понимал, что он не согласится, придурком надо быть, чтобы согласиться, но так приятно было видеть нормальное лицо в этом паноптикуме.

— Если отсюда выберусь, — добавил я, — шесть штук твои. Бабки есть, не сомневайся.

— Похоже, крепко она тебя зацепила?

Я отвернулся в сторону. Что-то глаза защипало.

— Первый раз в жизни, Вить. Сам не знал, что так бывает.

— Еще как бывает, — заметил наставительно, как старший младшему. — От этого никто не застрахован. А моя сучка меня не дождалась.

— Это как раз сплошь и рядом, — поделился и я своим опытом. Пиво допил уже без затруднений. И бугор в брюхе рассосался. Витюня вдруг принял решение. Сказал, что чуть позже отведет меня в туалет, а там наверху маленькое окошко, стекла нет. Я помнил, уже раза три там был: уютный бревенчатый закуток с пневмотолчком — в двух шагах от моей комнаты. Под окошком, сказал Витюня, две доски висят на соплях. Если их оторвать, спокойно пролезешь.

— И куда попаду?

…Очутился я в кладовке, под потолок заставленной маркированными мешками с каким-то изоляционным материалом. Отрывая доски, которые, по словам Витюни, висели на соплях, я обломал два ногтя на левой руке и раскроил ладонь об ненароком высунувшийся гвоздь. Но озадачило другое: когда мочился, вместо привычной желтоватой жидкости вытекло что-то вроде марганцовки.

Выбравшись из кладовки, я оказался в просторном холле с бильярдным столом посередине. Яркооранжевые шары на зеленом сукне, скомпонованные в дебютный треугольник, да с пяток превосходных киев в стойке так и манили начать партию. Представляю рожу Могола, если бы он застал меня за этим занятием.

В бильярдной две двери, одна, как и обещал Витюня, вывела на лестничную площадку. Оттуда я без затруднений узким переходом вышел к лифту, на котором спустился в подвал. Люминесцентный туннель, как и в первое посещение, был совершенно пуст. Вот и черная дверь, обитая кожзаменителем, вот и глазок с резиновой шапочкой. В него я заглядывать не стал из суеверия. С помощью суперотмычки, которой снабдил меня Витюня, в два счета справился с замком. Отмычка была сконструирована так, что зубчики разных размеров передвигались и фиксировались на ней тончайшими стальными пластинами. Методом тыка можно было подобрать любую конфигурацию. Вздохнув, я толкнул дверь…

Катя лежала на черном топчане, позаимствованном в морге, укрытая простынкой, с заведенными за голову руками, прихваченными к стойкам изящными пластмассовыми браслетами. Браслеты, не милицейские, с обыкновенными застежками на кнопочках, какие продаются в секс-шопах, снял. Глупо бормоча: «Катя, Катенька, очнись, это я!» — поднял запрокинутую голову, тер пальцами виски, целовал сухие губы, щеки… Наконец она открыла глаза, и в них было столько же жизни, сколько в мутных лесных бочажках, подернутых тиной. Но меня узнала и решила, что это сон.

— Сашенька, мне плохо здесь. Давай уйдем отсюда?

Суетясь, я зажег сигарету. Дал ей, и она послушно затянулась. Сдернув серую простынку, я всю ее ощупал, освидетельствовал каждую вмятинку, каждое ребрышко. Или я тоже был в бреду, или она была совершенно целой, без следов побоев и пыток.

— Саш, щекотно же!.. — пролепетала она. — Ну ты что, совсем, что ли?!..

Не отвечая, я снова ее укрыл и тоже закурил.

— Саш, это в самом деле ты? Дай, пожалуйста, руку.

Я положил руку на ее грудь. Катя гладила ее и рассматривала с интересом.

— Тебе что, наркотики колют?

— Все время что-нибудь колют, ага, — беспечно согласилась она. — Но не больно, не думай. Даже приятно. Саш, а мы где?

— Ну как тебе сказать… Почти в санатории. Ты что, совсем ничего не соображаешь?

Капризно надула губки:

— Почему не соображаю. Все соображаю. Саш, хочу пи-пи!

Она глядела на меня с доверчивым выражением комнатной собачки. Это было чересчур. Что-то сломалось в груди, и я заплакал. Чертовы нервы! Отец, Катя — что дальше? Катино личико ответно скривилось.

— Саш, ты чего? Где-нибудь бо-бо?

Уложил ее обратно на топчан.

— Саш, ну правда? Что тебя тревожит?

В сущности, меня больше ничто не тревожило, но все-таки до рептилии мне было, пожалуй, еще далеко. Сердце бухало в ребра с пугающим хлюпаньем. Катя жмурила глаза, как ребенок, который бодрствует в неурочный час.

— Да ты спи, спи, маленькая. Я посторожу.

— А ты не рассердишься?

— Ну что ты, время позднее.

Через секунду она уснула. Я поправил простынку, поцеловал ее в лоб и ушел.

В коридоре поджидали двое мужчин. Обличьем похожие на Рашидика, крутые. Одеты в темно-зеленые балахоны, как у хирургов.

— Ну что, пойдем? — сказал один.

Привели неподалеку, в том же туннеле в соседнее помещение. Бетонированные стены, потолок, пол. Обстановка небогатая: пара стульев, мраморный стол, высокое черное кресло с изогнутыми подлокотниками. Высокий железный шкаф у стены.

— Раздевайся! — Передали друг другу сигареты, закурили. Через голову, с трудом я стянул блейзер, снял джинсы.

— Догола?

— Давай, давай, не умствуй.

Я остался в одних бинтах. Холодно не было. Тот, который распоряжался, обратился ко мне:

— Что же ты, вонючка, никак не угомонишься?

— В каком смысле?

— По дому без спросу бегаешь. Чего-то все вынюхиваешь. А с виду культурный.

Товарищ его поддержал:

— От них вся смута, от чернокнижников. Им бы только вонять. Совки поганые. По пайку соскучились.

Я сказал:

— Вы меня, наверное, с кем-то спутали. В душе я такой же честный труженик, как и вы.

— Как же в подвале очутился?

— Заблудился. Из сортира вышел и потерял направление.

Били сначала ногами, но как-то лениво. Один пнет в брюхо, покурит. Потом второй выберет местечко, прицелится, вмажет носком или пяткой и с интересом наблюдает, как я попискиваю. Перекатывали от стены к стене и даже сигареты не выпускали изо рта. Наконец им это надоело.

— Ладно, — сказал один. — Вставай, садись в кресло. Немного тебя проверим на вшивость.

Руки пристегнули к подлокотникам, лодыжки примотали к ножкам кресла. Получилась из меня голая раскоряка. Мужики полюбовались работой. Один для пробы потыкал в живот финкой-бабочкой.

— Вспомнил, — завопил я. — Вспомнил, где Гречанинов! Позовите Могола!

Оба лишь понимающе ухмыльнулись. Из широких карманов балахонов достали разные приспособления: моток провода с зачищенными блестящими контактами, пассатижи, разные режущие и колющие предметы — все добротное, новенькое, немецкого производства. Один контакт закрепили у меня в паху, другой — за ухом. Через элегантный приборчик, похожий на фотоаппарат, подсоединили провода в розетку. Пытка током неприятна прежде всего тем, что ощущаешь себя куском паленого мяса. Электрические импульсы по нервным окончаниям впиваются в мозг и сообщают каждой клеточке, что процесс обугливания в самом разгаре, и лишь глаза, как желуди на морозе, остаются ледяными, и кажется, что вот-вот вывалятся из глазниц. Именно глаза из-за их желатиновой сути плохо поддаются воздействию тока.

Боль — уже второе. Когда палачи вдоволь натешились, то поднимая, то сбрасывая напряжение, я превратился в слизняка. Ни кричать, ни умолять не было сил, но их разговор слышал отчетливо. Сознание чудом удерживалось на хрупкой ниточке электропровода.

— Пойдем перехватим по рюмочке, — предложил один. — Задохнешься от этой вонищи.

Второй возразил:

— Может, сначала додавим? Чего десять раз браться?

— Не велено. Сказано — постепенно.

— Чего-то мудрит хозяин. Зачем ему эта слякоть?

— А вот это, Кика, уже не нашего ума дело.

Похоже, их не интересовало, слышу я их или нет.

Наконец они решили, что все же промочить глотку не повредит, и удалились, погогатывая, оставив меня распяленным в кресле. Я судорожно хватал воздух распухшим ртом, и вскоре мне открылась важная истина. Она была в том, что род человеческий изжил себя и не имеет права на существование ни в каком виде. Ошибка Творца зашла слишком далеко, и исправить ее возможно лишь глобально, уничтожив человечество целиком, не оставляя двуногой твари никаких утешительных лазеек в виде Ноева ковчега или очередного пришествия Спасителя. Мысль была хорошая, с ней легче было ожидать неминучего конца.

В бессильных корчах я понемногу затих и, кажется, чуток прикемарил, потому что не услышал, как вернулись братья-палачи.

Перехватили они не по рюмочке, как собирались, похмелились основательно: оба были взвинчены и веселились пуще прежнего.

— Ну чего, тихарик, оклемался? Готов ко второму сеансу?

— Господа, чего вы хотите? Вы хоть скажите!

— Да ничего не хотим, — ответили хором и благожелательно. — Чего от тебя хотеть? Ты обыкновенная лягушка, и мы ставим над тобой научный опыт. Верно, Кика?

— Для науки должен помучиться, сучонок.

— Больно же, — сказал я.

— Не надо было на папу залупаться.

Отцепили контакты и долго обсуждали, чем дальше заняться. Вариантов было много. Иные чрезвычайно мудреные. К примеру, Кика предлагал подвесить меня к потолку за одну ногу, а вторую приколотить гвоздями к полу. Его партнеру, которого звали Петруня, эта затея представлялась чересчур сложной технически, хотя Кика готов был биться об заклад на любую Сумму, что он ее осуществит. Петруня с упорством истинного романтика настаивал на некоем колумбийском варианте, при котором расслаивают горло от уха до уха, а язык вытягивают в образовавшуюся щель. Смеялись оба до колик, и особую пикантность их веселью придавало то, что на самом деле они отнюдь не шутили.

— Сначала все-таки яйца надо отчикать, — заметил Кика. — Девке его подарим на память.

Ядреная острота чуть обоих не доконала, и даже я сочувственно улыбнулся. Расшалились, как детишки, ей-богу, а остановились на самом простом. Есть такая игра, описанная еще Джеком Лондоном, называется «дразнить тигра»; в нее они и решили поиграть. Тигром был я. Условия такие: каждый по очереди наносит удар обыкновенным милицейским «демократизатором», начиная с груди и постепенно спускаясь ниже, к паху. Выигрывает тот, от чьего удара я окочурюсь.

— Не возражаешь, сучонок? — спросил Кика, которому выпало начинать (тянули на спичках).

— Нет, конечно, — сказал я. — Но вы уверены, что Шота Иванович одобрит?

Кика хрястнул дубинкой наотмашь. Я завыл по-волчьи, недоуменно прислушиваясь к странному звуку. Петруня приладился поудобнее, и от его плюхи я вместе с креслом перевернулся на пол. Недовольно бурча, игроки вернули кресло в прежнее положение.

— Ноль-ноль, — глубокомысленно заметил Кика.

— Живучий, падла! — подтвердил Петруня.

Еще два-три удара я выдержал в ясном рассудке, но потом Кика смухлевал и, видимо от злости, вдогонку к «демократизатору» смачно саданул мокасином в промежность.

Очнулся я от странного ощущения, что куда-то скачу на деревянной лошадке. Оказывается, озорники за ноги волокли меня по туннелю к лифту. Затылком я прочертил в земляном полу широкую борозду. Кинули сверху комок барахла.

— Оденься, сучонок. Ты же не в бане. Неприлично.

Пока я одевался, с трудом соображая, как это делается, братаны заспорили о том, кто из них выиграл, а кто проиграл. Получалось, что выиграли оба.

В лифте Кика спросил:

— Хочешь посмеяться?

— Хочу, — сказал я.

Посмеяться привели в бильярдную, где я уже был. Там прямо на столе среди раскатанных шаров, опираясь на кий, сидел афганец Витюня. Глаза у него почти вылезли из орбит, а в рот был забит бильярдный шар. Если обладать чувством юмора питекантропа, вид действительно был забавный. Мертвый, он глядел на меня с упреком, словно приглашая: ну что же ты, корешок, бери кий!

Меня затошнило, и Кика дружески постукал по хребту:

— Ничего. Скоро с тобой будет то же самое.

 

Глава третья

Сломлен я не был, но жить больше не хотелось. Сколько-то долгих часов пролежал на кровати в прострации, не шевелясь, чтобы не тревожить лишний раз боль. Ближе к ночи или под утро (?) Валерия, заботливая душа, принесла поесть. В длинном вечернем черном платье, с блестками на высокой груди, она была необыкновенно хороша. Печальная, высокая красавица с утомленным взглядом. Что-то в ней изменилось с нашего последнего свидания. От еды я отказался и разговаривать не хотел, но она не обиделась.

— Понимаю тебя, любимый, — сказала, нежно коснувшись моей щеки. — На твоем месте я бы тоже переживала. Но ты должен понять и папочку. У него же самолюбие задето.

От нее я узнал, что Могол, будучи благороднейшим, добрейшим и бесстрашным человеком, лучшим из отцов, не выносит только одного: когда ему лгут. Как писатель Солженицын, он не терпит вообще никакого вранья, и если сталкивается с неправдой, то совершенно теряется. Как же ему быть, если он отнесся ко мне, как к родному, приютил у себя, намерен выдать за меня единственную дочь, а я вместо благодарности вешаю ему лапшу на уши и скрываю, где прячется мерзкий старикашка-убийца. Естественно, он возмущен, потому что не может допустить, чтобы маньяк, вооруженный до зубов, разгуливал на свободе. Шоте Ивановичу невыносимо думать, что отчасти по его вине, по его попустительству от руки взбесившегося террориста могут пострадать невинные люди.

Весь этот бред живительным ручейком вливался в мои уши, и под него я начал задремывать, когда ощутил привычные, настойчивые, ищущие прикосновения ее пальцев у себя на животе.

— Боже мой! — взмолился я. — Ну только не сейчас!

— Почему же не сейчас? — огорчилась Валерия. — Как раз сейчас лучше всего. Это же лечение, любимый.

В полном расстройстве ума я заговорил с ней, как с человеком:

— Послушай, Лера. Чего вы все от меня хотите? Ну прикончили бы сразу. К чему эти отвратительные азиатские штучки? Неужели вы все такие садисты?

— Ни за что! — торжественно провозгласила полоумная девица. — Не позволю тебя убить. Только через мой труп, любимый! — Передохнула и добавила слащавым шепотом: — У меня хорошая новость. Кажется, у нас будет ребеночек! Ты рад? Ну-ка, расстегни «молнию».

Черное роскошное платье упало на пол. Несмотря на все ее старания, я лежал, как бревно.

— Что с тобой, Саша? Ты меня больше не любишь?

— Почему не люблю? Просто нутро отбито. Хана моей сексуальной жизни. Да я и не жалею.

Она искренне расстроилась. Задымила и пустилась в сентиментальные воспоминания о Четвертачке. Его, оказывается, тоже часто били, но после этого он в любви делался еще более неистовым. При этом достигал каких-то необыкновенных духовных высот. Его никто не знал так хорошо, как Валерия. Все думали, что он обыкновенный бандит, а на самом деле он был поэт и вечный странник. Он даже вел дневник, куда записывал разные свои интересные мысли. Как-то показал его возлюбленной, и она убедилась, что это ничем не слабее, чем у Толстого, а кое-где и покруче.

— Ты мне веришь? — спросила Валерия.

— Конечно.

— Как жаль, что он повесился, правда? Он любил меня всей душой, и я отвечала ему взаимностью. Ты не ревнуешь, любимый?

— Немного, — признался я.

— Но это было до того, как ты меня похитил.

Дальше несчастная девица поведала, по какой причине она предпочла меня даже двужильному Четвертачку. Как Дездемона, она полюбила меня за муки. Что-то в моей башке начало путаться, и я машинально съел бутерброд с колбасой.

— У меня никогда не было архитектора, — пожаловалась Валерия. — А были одни мерзавцы. Кроме, конечно, Четвертачка. Давай, Саша, помянем его по капельке. Мне кажется, после бутерброда ты заметно окреп.

Едва мы успели помянуть покойника каким-то тягучим черным вином, как без стука отворилась дверь и появился рабочий в черном комбинезоне, в черной кепке, надвинутой на глаза, с черной сумкой для инструментов через плечо. Валерия вскинулась, не понимая, кто это нам посмел помешать, но я-то сразу узнал немолодого, сутулого человека, потому что это был Гречанинов.

— Недурно устроился, Саша, — сказал он, окинув быстрым взглядом наше любовное уединение. — А я вот, извини, немного замешкался.

От знакомого учтивого голоса, от внезапности его появления меня сковало, точно морозом. Не сон ли это? Потом разобрал дурной смех.

— Стахановец, истинный стахановец! — пробулькал я, давясь каким-то вязким комком. Тут и Валерия опомнилась, признала гостя. Попыталась заверещать, но Гречанинов положил ей на плечо дружескую руку, и шебутная девица сомлела и как бы уснула. Григорий Донатович бережно опустил ее на пол.

— Ну что, дел много. Встать сможешь?

— Да.

— Могола надо разыскать быстро.

— Я знаю, где его кабинет.

— Поглядим и в кабинете.

— Катя в подвале. — Мы разговаривали, словно у себя дома. Гречанинов присел на краешек кровати. Валерия мирно посапывала на полу.

— Понимаю, тебе туго пришлось, но, пожалуйста, соберись с духом. Катю вызволим, но сперва — Могол.

На душе у меня было блаженно.

— Я знал, что вы успеете. Могол дал мне срок до завтра. Сейчас ночь или утро?

— Вечер, Саша. Ночью сюда не попадешь… А на что он тебе дал срок?

— Чтобы вас разыскать.

Гречанинов не удивился:

— Ну вот и разыскал.

Валерия сладко потянулась во сне, может быть, ей привиделся удавленный Четвертачок, двужильный любовник.

— Хорошая девушка, — сказал я. — Полюбила меня.

— Ничего удивительного, — согласился наставник. — Ты парень немолодой, но видный.

Из брезентовой сумки достал уже знакомый мне плоский пистолет, и что-то еще там металлически звякнуло.

— Держи, приятель.

— Спасибо.

Григорий Донатович усмехнулся:

— Вот что, Саша. Ты, пожалуйста, разожмись. Не напрягайся. Дело предстоит самое обыкновенное. Что-то вроде охоты. Так и настройся. Ты же игрок, верно?

— Игрок.

— Ну и сыграем с ними в эту чертову рулетку, у которой всего одно правило. Но его ты должен знать. Оно простое. Каждый ход или выигрышный, или последний. Заманчиво, да?

Он хотел меня подбодрить, потому что не верил, что я справлюсь. Он разговаривал со мной, как со слабаком, и этому тоже я был рад. Лишь бы он больше не исчезал.

— У меня только почки отбиты, — обнадежил я. — А ноги целые.

Скрипя суставами, я слез с постели и прошелся по комнате. Пистолет попытался сунуть за пояс, но он там не умещался.

— Не надо, — сказал Гречанинов. — Держи в руке. Вдруг пригодится. Без нужды не пали. Только в крайнем случае. Лишний шум ни к чему.

Мы вышли в коридор, плохо освещенный. Возле двери, головой упершись в стену, лежал караульный — какой-то новый немолодой мужчина. Вид у него был безопасный.

До лифта и вплоть до кабинета Шоты Ивановича, где он меня принимал, добрались безо всяких приключений, никого не встретив. Подражая Гречанинову, я старался ступать бесшумно, но все же тянулся за мной какой-то топоток, будто тележку катили по дому.

На дверь кабинета падал слабый отсвет откуда-то с нижних этажей, она была заперта. Гречанинов тихонько постучал пальцами, а потом отомкнул ее пластмассовой отмычкой. Внутри было черно, хоть глаз коли. Во все углы Гречанинов посветил фонариком.

— Здесь его нету, — заметил я глубокомысленно.

— Похоже, что так.

Григорий Донатович отдал мне фонарик и начал один за другим открывать ящики стола. Я не знал, что он ищет, да меня это и не интересовало. В самом себе я чувствовал легкость необыкновенную, какая бывает в затяжном парашютном прыжке, если кому довелось испытать. Мне довелось, и я опасался, что в любую минуту грохнусь в обморок. Гречанинов долго возился с одним из ящиков, который оказался заперт, и в конце концов чуть не выломал его из стола. Внутри ничего не было, кроме нескольких тоненьких папок. Поочередно их просмотрев, наставник отобрал несколько бумаг и положил в сумку.

— Пригодятся, — пояснил мне.

— Еще бы, — отозвался я все с тем же идиотским глубокомыслием. В это мгновение дверь отворилась и в призрачно освещенном проеме возникла человеческая фигура — огромного роста, достающая головой почти до притолоки. Фигура помаячила, заколебалась и с невнятным звуком — смешком ли? всхлипом ли? — вместилась в комнату. Испуг мой был столь велик, что вся боль куда-то сразу исчезла. И не видя лица, я узнал пришельца. Это был Ванечка, прирученное чудовище Шоты Ивановича. Пистолет я не выронил, напротив, инстинктивно направил на Ванечку. Гречанинов перехватил мою руку. Совершенно нормальным голосом спросил:

— Тебе чего, парень? Ты кто?

— А ты кто? — дерзко отозвалось чудовище, не подходя, впрочем, чересчур близко.

— Мы ищем Шоту Ивановича, — спокойно объяснил он. — Не знаешь, где он?

— Ага! — не поверил Ванечка. — Ищете! Почему же без света?

— Выключатель не нашли… Да ты не волнуйся, все в порядке. Отведешь нас к хозяину.

Чудовище пошарило рукой по стене, вспыхнула лампочка, и Ванечка предстал перед нами во всей своей красе. Он был в ночной шелковой рубахе и в красивых темно-вишневых трусах, но при этом зачем-то подпоясан зеленым кушаком. Голые ноги в бедрах были объемом с мое туловище, зато глазки, торчащие, кажется, прямо изо лба, были крохотные, как у крысенка, и он выпялил их на нас с неописуемым любопытством.

— Ах, вот оно что, — обрадовался Григорий Донатович. — Олигофрен Олигофренович пожаловал… Ну-ка ответь, парень, зачем сам шатаешься по дому, когда все добрые люди спят? Чего рыщешь?

Ванечка явно смутился, услышав начальственные нотки.

— Папа разрешил! Мы же играем, а?

— Во что вы играете?

— Ну дак я… если встречу… мне можно…

— Кого встретишь, голубчик?

— Женщину, — догадался я. — Он ищет женщину.

Ванечка радостно заурчал, заухал:

— Женщину, да, да! Папочка разрешил.

— Кто же твой несчастный отец?

Красные глазки вспыхнули обидой.

— Шота Иванович, кто еще? Он же меня родил.

— Ну вот, — сказал Гречанинов, — теперь все ясно. К папочке нас и отведешь. Но тайно. Понимаешь? Чтобы был сюрприз. Сможешь отвести тайно, чтобы никто не увидел?

От непомерного умственного напряжения на Ванечкином лбу проступил пот, он вытер его ладонью, а пальцы облизал. Гречанинов терпеливо взялся объяснять заново, и вдруг Ванечка завопил чуть ли не в полный голос:

— Прятки, прятки, да?!

— Именно, голубчик, — поощрил Гречанинов. — Именно прятки. Надо добраться до папочки так, чтобы по дороге не застукали.

Как писали прежде в газетах, с поставленной задачей Ванечка справился, но путешествие затянулось. Подозреваю, что, увлеченный забавой, весь в радостных слюнях, Ванечка покружил нас лишнего. При этом заставлял затаиваться в каких-то темных подсобках, где нечем было дышать. Гречанинов его не торопил, веселился вместе с ним, и это меня настораживало. По моим соображениям, Валерия и караульный у двери давно должны были очухаться и поднять тревогу. Но ночной дом безмолвствовал. Объяснение этому было только одно, и оно вскорости подтвердилось: время в моем сумеречном сознании текло по своим законам, отличным от его общего прохождения. Когда хихикающий, ликующий Ванечка окольными путями привел нас наконец в холл на первом этаже, настенные часы показали, что блуждали мы не больше десяти минут. В холл мы не вошли, схоронились за портьерой.

— Вон там, вон там папочка! — горячечно прошептал-простонал Ванечка. — За углом его спаленка!

Холл был освещен электрическими канделябрами. Перед той дверью, где предполагалась спальня Могола, дежурил охранник — могучий детина в зеленом камуфляже и с автоматом через плечо. Он сидел на стуле, привалясь спиной к стене, и полудремал. Это понятно. Ему неоткуда было ждать беды во внутренних помещениях хорошо охраняемого дома. Я опять подумал: как же все-таки проник сюда Гречанинов, хотя бы и в облике рабочего-стахановца? Впрочем, не моего ума это дело.

Григорий Донатович достал из брезентовой сумки кусок белой тряпицы и пузырек с голубоватой жидкостью. Ванечка следил за ним с восторгом.

— Это мне?

— Тебе, голубчик, тебе. Нюхнешь разок. Заслужил.

— Кайф будет?

— Еще какой!

— Папочке не говорите, он рассердится.

— Ни о чем не беспокойся, это наш секрет.

Изрядно смочив тряпицу голубой, с едким запахом хлороформа жидкостью, Гречанинов сунул ее Ванечке под нос. Тот для верности прижал ее двумя руками к роже и жадно, торопливо задышал. Глазки сверкнули прощальным кровяным блеском, и он мирно, беззвучно завалился набок.

Гречанинов аккуратно закупорил пузырек и убрал в сумку, а взамен достал пистолет с заранее навинченным глушителем. Теперь я все это воспринимал как идущее рядом кино. Метаморфоза, произошедшая с чудовищем, которое на поверку оказалось безопаснее, чем лошадка на лугу, укрепила мое мужество.

Гречанинов не таясь вышел из-за портьеры, неся пистолет перед собой, как подарок, и направился к караульному. Ввиду неожиданной угрозы детина действовал четко: гибко вскочил, и автомат прикладно уложился в его руках, потянувшись дулом в нашу сторону. Но выстрелить он не успел. Пистолет Гречанинова натужно пукнул, и на лбу незадачливого бойца вспыхнула алая звезда. Он долго нас разглядывал с детской обидой, прежде чем упасть, но это опять был обман времени.

Следом за Григорием Донатовичем я вошел в спальню Могола. Шота Иванович лежал на роскошной, викторианского стиля, кровати, укрытый пышным розовым одеялом. Он не спал, не читал, не смотрел телевизор, а о чем-то думал. В изголовье мерцал ночник в виде мраморного орла с раскинутыми крыльями. Увидев нас, Могол не выказал ни испуга, ни радости.

— Перехитрил, сучара! — сказал утвердительно, болезненно выкатив круглые глаза. — Ну и чего ты хочешь?

— Я пришел тебя убить, — ответил Гречанинов.

— Зачем? — удивился Шота Иванович. — Проще нам договориться.

Свой пистолет с глушителем Гречанинов опустил к полу, но не раньше, чем Могол, повинуясь его знаку, послушно вытянул руки поверх одеяла. Вид у него был скорее благодушный, чем встревоженный. Он не верил, что пришла смерть. Я тоже не верил, что Гречанинов его убьет, хотя мертвый бычара за дверью… Мы стояли у кровати пахана, как два лекаря у постели больного, и эта сцена была, конечно, логическим завершением разверзшегося в моей жизни кошмара, который тянулся уже года три-четыре подряд.

— Назови цену, Гриша, — продолжал Могол ласковым голосом. — Торговаться не будем. Таких, как ты, уважаю. Поверишь ли, первый раз у меня такая осечка. Каюсь, недооценил твою гэбэшную хватку. Все понимаю, но одного не усек: как ты узнал, что на кухне кран потек?

Гречанинов глядел на него с сожалением.

— Чего молчишь, Гриша? Я ведь тоже теперь про тебя много знаю. Ты ведь личная андроповская ищейка, верно? Еще бы денек, и я бы прищемил тебе хвост. Ты и под мостом чудом ушел, разве не так? В сущности, нам с тобой нечего делить. Ты классный гончак, но контора твоя лопнула. Я дам тебе денег, почет и хорошую работу. Соглашайся, и разойдемся добром. Мы же не враги.

Гречанинов сказал:

— Все намного серьезнее, Могол. Я тебя убью, но даже не в этом дело. Вы столько натворили, что за десяток лет не поправишь. Никто глазом не успел моргнуть, как вы полстраны сожрали. Какая-то тут зловещая загадка, непонятная моему уму.

— Не убьешь, — улыбнулся Шота Иванович, удобнее расположась на подушке. — Чтобы так убить, как ты придумал, надо быть другим человеком. У тебя не выйдет. Ты же обыкновенный фраер, Гриша, и сам это знаешь. Тебе нужен повод. Ты сейчас ждешь, чтобы я какую-нибудь штуку выкинул: на помощь позвал или за пушкой потянулся, а я этого не сделаю. Стреляй в беззащитного старика, а потом посмотрим, какие сны тебе приснятся… Саша, к тебе мое слово такое. Прости, если обидел! Пойми, я отец. У меня взрослая дочь. Я ее защищал. Бери отступного сколько хочешь. Обеспечу по гроб жизни. Только утихомирь этого взбесившегося чекиста. А то он сдуру действительно пальнет. Вас же, дураков, обоих жалею.

— Верни отца, — предложил я, — вместо денег.

— Этого не могу обещать, — пошутил Шота Иванович, и это была его последняя шутка.

— Ты смелый человек, Могол, — с уважением заметил Гречанинов, — но приговор подписан не мной.

Он два раза нажал курок: мозги Шоты Ивановича выплеснулись на стену. Показалось, горько всхлипнув, из дыры в черепе рванулась ввысь его душа. Гречанинов свинтил глушитель, убрал пистолет в сумку, достал оттуда автомат «узи». Только после этого взглянул на меня:

— В порядке, Саша?

— Наверное.

— Тогда пойдем за Катей.

В эту ночь нам сопутствовала удача. На одном из переходов в глубине коридора мелькнула неясная тень — то ли мужчина в халате, то ли женщина в неглиже, — но, в общем, до места Катиного заточения мы добрались беспрепятственно. Дверь отмычкой Гречанинов открыл мигом, как он вообще, видимо, открывал все двери. Голая лампочка горела на потолке, а Катя сидела на постели и как будто нас ждала.

— Уж вы-то не станете меня бить? — спросила лукаво.

Я бросился к ней, обнял. Ее тело было холодным. Опять у меня заломило в висках.

— Катя, сейчас поедем домой.

— Зачем? Мне и здесь хорошо.

Григорий Донатович отодвинул меня в сторону:

— Катя, ты нас узнаешь?

— Конечно, — приятно улыбнулась. — Вы мои друзья. И вы, Григорий Донатович, и ты, Сашенька. Мне вас очень жалко. Нам отсюда не выбраться. Здесь ад.

— Ад не здесь, — возразил Гречанинов. — Ты сможешь идти?

Вопрос был лишним: она и сидела-то с трудом. Не знаю, что они с ней проделали, но жизненную энергию всю отсосали.

— Придется ее нести, — сказал Гречанинов. — Лучше бы это сделать тебе. Справишься?

— Конечно.

Катя хихикала и отбивалась, пока я плотнее закутывал ее в простыню. Она была тяжелее, чем я думал, и я бы не поручился, что смогу унести ее на край света.

Мы пошли по туннелю вперед, туда, где предположительно был выход в гараж. Действительно, вскоре уперлись в массивную двустворчатую железную дверь. Гречанинов нажал плечом, и она поддалась. В гараже стояли три легковушки — «Волга» и два «форда» — и еще хватало места для двух-трех автобусов. Хорошо, просторно застраивали Подмосковье новые авторитеты.

В одном из «фордов» задняя дверца была гостеприимно приоткрыта.

— Сажай сюда, — распорядился наставник.

Я втиснул Катю на сиденье и еле отдышался. Она продолжала хихикать, но уже сквозь всхлипы.

— Тебе не холодно? — спросил я.

— Нет, что ты! Поедем кататься?

С движком Григорий Донатович тоже справился быстро: покопался в зажигании, и мотор уютно, мягко заурчал.

— За баранку, Саша!

Сам он попытался открыть выездные ворота. Это оказалось непросто. Ворота были заклинены намертво. Я подошел помочь.

— Где-то тут запирающее устройство, — сказал он. — Электроника фирмы «Таккер». Сейчас найдем. Мне эта штука знакома.

«Иначе и быть не может, — подумал я. — Еще не было случая, чтобы какое-нибудь препятствие поставило этого человека в тупик». Вскоре он обнаружил над притолокой черную коробочку с кнопкой. Нажал — и ворота начали расползаться. Увы, за порогом наша удача закончилась. Во дворе, высвеченном ярким прожектором, прямо напротив гаража стояли вооруженные люди — человек шесть — и наблюдали, как мы выглядываем из расходящихся створок, точно крысы из норы. Но быстрее, чем они успели что-либо предпринять, Гречанинов открыл стрельбу. Автомат запрыгал в его руках. Люди попадали, как кегли, и к нам потянулись огненные нити. Вой, крики, свист пуль разорвали на куски тяжкое блаженство ночи, но я все равно никак не мог до конца проснуться. Все мне казалось, что это не со мной происходит, и смерть, цокающая вокруг стальными зубками, мнилась посторонней дамой.

— В машину! — рявкнул над ухом Гречанинов. Он уже давил акселератор, пока я заваливался на переднее сиденье рядом с ним. Катю он, дотянувшись через сиденье, рывком, молча сбросил на дно машины. Вырвались из гаража на крутом форсаже, при этом левую руку с автоматом Григорий Донатович просунул в окно и осыпал двор огненными китайскими веерами. Какой-то отчаянный удалец кинулся прямо на капот и от соприкосновения с чудовищной массой «форда» поднялся в воздух, подобно Икару, и спикировал на крыльцо. Хряснуло и вдребезги разлетелось переднее стекло. Что-то громыхнуло по крыше, словно сверху обвалилась гора. «Форд» крутился по просторному двору, как на полигоне, под сверкание многочисленных вспышек, одна из которых, влетевшая под задние колеса, подбросила нас над землей, точно пушинку. Чтобы усилить эффект безумия, откуда-то из недр дома вырвалась свора разъяренных доберманов и с заунывным лаем взялась преследовать вертящийся «форд», как во времена оны загоняла до смерти лося-подранка.

Я не понимал, чего добивается Гречанинов своей гоночной эквилибристикой, а он просто приглядывался к дальним воротам и наконец пригляделся, ломанул туда напрямую. Ворота, на бетонных стойках, массивные и на вид несокрушимые, приближались с неумолимостью заключительного кадра. Из сторожевой будки выскочили двое стрелков, посылая нам навстречу каленые стрелы, но это уже была мелочевка.

— Держись! — рявкнул Гречанинов. Тараном на скорости за шестьдесят «форд» врезался в тугую древесину пополам со сталью, и не дай мне бог когда-нибудь еще услышать подобный хряск, вколотивший свинцовые пробки в уши. На себе мы протащили ворота несколько метров, и мотор чавкнул и заглох. Тишина, окружившая нас, напоминала глубинное погружение. Сквозь заднее, почему-то не разбитое стекло, точно в хорошую оптику, я видел бегущих к нам людей, разевающих рты в беззвучном крике. Впереди, роняя пену, мчались доберманы.

У нас еще была, наверное, минута попрощаться, и я сказал Кате:

— Катенька, тебя там не зацепило?

Гречанинов, бормоча сквозь зубы какие-то особенные ругательства, мне непонятные, раз за разом выжимал стартер, и вдруг машина, кашлянув, загудела…

Мы неслись по черной лесной просеке с одной уцелевшей фарой, и через какое-то время, мелькнувшее, как поцелуй, перебрались с грунтовки на асфальт. «Форд» изредка обиженно кряхтел, но держал скорость мощно и ровно.

— Надежная машина, — сказал Гречанинов, японские все-таки пожиже, не для наших дорог.

Я помог Кате поудобнее устроиться на заднем сиденье. Слишком долго она молчала, это меня беспокоило.

— Катя, что у тебя болит?

— Ничего.

— Испугалась?

Не ответила. Глаза чудно мерцают, как у кошки. Кокон-путешественница. Гречанинов благодушно пробурчал:

— Завтра отправлю вас из Москвы. В безопасное место. Слышишь, Катюша?

— Слышу, — отозвалась приветливым голосом умирающей.

— Может, тебе чего-нибудь хочется? — спросил я наугад.

— Можно я немного посплю?

 

Глава четвертая

Попали туда, куда Макар телят не гонял, — в Липецкую область, в пансионат с названием «Жемчужина». Пансионат — двухэтажное продолговатое здание со всякими пристройками — располагался в вековом лесу, вдали от населенных мест, и принадлежал какому-то шахтерскому ведомству. У нас было две путевки (забота Гречанинова), как на мужа и жену, и администратор, который нас принимал и оформлял документы, не обратил никакого внимания на то, что фамилии разные и в паспортах нет штампа о регистрации брака. То ли был предупрежден, то ли теперь настали такие времена, когда подобные пустяки мало кого озадачивают.

Комната нам досталась светлая, большая, на втором этаже, с верандой, на которой стоял плетеный столик и два таких же креслица. Еще в номере была ванная, туалет и огромный, встроенный в стену платяной шкаф, в котором можно было при желании жить.

Настроение у меня было жуткое.

Перед тем как сюда прилететь, я похоронил отца. Оставил почти невменяемую мать на попечении Елены, пообещавшей пожить с ней, сколько потребуется. За два дня похоронной суеты бывшая моя жена проявила себя терпеливым ангелом, и сколько бы мне еще ни выпало куковать на белом свете, я останусь ее должником. Если она была в чем-то передо мной виновата (что сомнительно), то за эти дни, готовно, безропотно взвалив на себя все хлопоты, расплатилась полностью и открылась с такой стороны, с какой человек открывается лишь в роковых обстоятельствах. Ни одного слова не сказала невпопад и не сделала ни единого движения, которое могло кому-либо причинить беспокойство. Чисто женский талант сочувствия выказался в ней вдруг с поразительной силой, и даже плакала она как-то по-особенному, застенчиво и смиренно. Со своей стороны я как был негодяем, так и остался и даже на скудных поминках, где было человек пять-шесть дальней родни да трое отцовых фабричных друзей, умудрился устроить безобразную сцену. Черт дернул явиться откуда-то на похороны моего сынулю Геночку. С самого начала он вел себя нагло. Вблизи покойника сплевывал себе под ноги, кривясь в какой-то идиотской ухмылке. Мне было тяжелее смотреть на него, чем на мертвого отца. На кладбище он не поехал, остался дома, изрекши: «Чего я там не видал?»

Отец любил его. Гена был его единственным внуком и, как водится у детей, нещадно эксплуатировал эту любовь. Все свои тринадцать лет беспрерывно канючил, выклянчивал то одно, то другое. Но в последний год ни разу даже не позвонил, хотя бы осведомиться о здоровье. Я вообще удивился, увидев его на похоронах. Спросил: «Живой?» Гена бодро ответил: «Твоими молитвами, папочка!» — и скорчил такую гнусную рожу, что я решил больше с ним не разговаривать. Однако по косым прицельным взглядам догадался, что у него есть ко мне какое-то дело и приехал он скорее всего из-за этого.

Когда вернулись с кладбища, Геночка одетый дрых на материной кровати. Накушался, пока мы отсутствовали. Одну руку свесил к полу, морда опухшая, синяя, как у старика.

— Отняли у нас сына, — сказал я Елене. — И у тебя, и у меня. Теперь не вернешь.

Разговор был на кухне, где никого, кроме нас, не было. Елена стругала копченую колбасу на деревянной доске прозрачными ломтиками, как она одна умела. Глаза воспаленные от ітука и слез.

— Сына нельзя отнять. Ты сам от него отказался, Саша. Он хороший мальчик. Но давай сегодня лучше не будем об этом.

Она была права. Ни сегодня, ни завтра не стоило об этом говорить. Тем более с ней. Как все матери, она была слепая. Молодое, да раннее, дурное существо, привыкшее к легким деньгам, не умеющее честным трудом заработать ни копейки, одномерное, как торговый ларек, по-прежнему казалось ей легкокудрым отроком со смеющимся любопытным сердцем. Действительно, отцы теряют сыновей, но не матери. Силой блаженного воображения женщина до самой могилы сохраняет перед глазами младенческий светлый облик своего дитятки. Вот одна из вечных загадок бытия. Если бы прямо у нее на глазах Геночка кого-нибудь зарезал, она бы искренне уверяла, что этого не может быть никогда. Когда пишут, что женщины слабые создания и следует их беречь, то выражают поверхностное, неглубокое впечатление, явившееся откуда-то из глубины веков. В том воображаемом мире, полном иллюзий и упоительной лжи, куда поместил их Господь, женщинам живется намного легче и проще, чем нам, да простится мне это кощунство, потому что сам я тоже часто горюю, думая об их стрекозином незадачливом бытовании, лишь отдаленно напоминающем разумную человеческую жизнь. Все мне кажется, что стоит одной из них невзначай прозреть и увидеть мир таким, каким видим его мы, у нее от испуга и разочарования мгновенно остановится сердце.

Часа за два Геночка продрыхся и выполз за стол, подсел ко мне на свободный стул. Набулькал пепси в фужер, пододвинул к себе тарелку с холодцом и очумело брякнул:

— По какому случаю пикничок, а, батяня?!

Тут что-то во мне сорвалось, и, чтобы не задохнуться, я наотмашь врезал ладонью по его отекшей глумливой физиономии. Сразу об этом пожалел, а увидев, как вспыхнули лица матери и Елены, как они обе враз ко мне потянулись через стол, вообще почувствовал себя преступником. Хоть сквозь землю провались. Одному Геночке все было нипочем. Привычный к побоям (рыночник!), он хладнокровно утер с губ размазанный холодец и укоризненно заметил:

— Это ты, батяня, напрасно. Это не аргумент.

Я увел его на кухню, извинился и спросил:

— Скажи только одно. Как получилось, что ты вырос таким бесчувственным гадом?

Геночка глядел на меня потусторонним взором, и я не вполне его узнавал. Может быть, это был даже не мой сын, а кто-то другой, подмененный.

— Прежде чем драться, — заметил он рассудительно, — лучше бы спросил, как мне из-за тебя досталось, дорогой папочка. Меня чуть в землю по шляпку не забили. Я надеялся, хоть деньжат подкинешь, а ты вон как!

— Тебе что же, дедушку совсем не жалко?

— Почему не жалко? Хороший был старик. Сколько ни попросишь, всегда отстегивал.

С ужасом я увидел, как в сыновьем глазу блеснула жиденькая натуральная слезинка…

Два дня Катю где-то прятал Гречанинов, а потом передал мне с рук на руки вместе с путевками в пансионат. До Липецка мы долетели на допотопном Ли-2, в который загрузились (точнее, Григорий Донатович нас загрузил) на грунтовом аэродроме неподалеку от Жуковского. При расставании он сказал:

— Живите смирно, никуда не высовывайтесь. Когда можно будет вернуться, дам знать. Никакой самодеятельности. Пожалуйста, будь предельно осторожен. Быстро они тебя вряд ли разыщут, но искать обязательно будут.

— Кто — они?

— Это неважно. Не думай об этом. Искать, конечно, будут, но недолго. Найдутся у них заботы поважнее… Денег хватит?

Я кивнул. Я взял с собой две тысячи баксов и около «лимона» в рублях.

В пансионате, когда вошли в комнату, Катя сразу отправилась на веранду и уселась в плетеное креслице. День был солнечный, чистый. Верхушки статных елей покачивались так близко, что казалось, можно достать рукой. Я присел напротив, закурил и сразу почувствовал, что долгий бег кончился и можно немного передохнуть. Я спросил Катю, как она себя чувствует. Она не ответила, потому что думала о чем-то о своем. За минувшие сутки я уже привык к тому, что она редко отвечает на вопросы, а если отвечает, то большей частью невпопад. Она разглядывала скачущую по веткам синичку, на лице у нее застыла удивленная улыбка. Пока я хоронил отца, Гречанинов показал Катю очень опытному психиатру, который уверил, что Катя не сошла с ума, рассудок у нее в порядке, но, чтобы прийти в себя, ей необходим продолжительный душевный покой. Он предложил поместить ее в какую-то частную поднадзорную ему клинику, но я отказался. Мне страшно было еще раз выпустить ее из рук, да я и не верил, что душевный покой обретается в больнице. Физическое ее состояние, по диагнозу другого специалиста, было нормальным, или почти нормальным. Ее много раз насиловали, били, пытали, но молодой организм оказал достойное сопротивление — и не сдался. Несчастную, исстрадавшуюся, с полуразрушенной психикой, я любил ее еще больше, чем прежде. Мое чувство к ней приобрело мистический оттенок. Раньше я даже не догадывался, что женщину можно полюбить так, что достаточно увидеть ее, чтобы заплакать. Мои собственные кости почти зажили, хотя и ныли, но я бы согласился переломать их заново, лишь бы увидеть ее прежний яркий, блестящий взгляд, полный надежды. Более всего я опасался, что душа ее потухла навеки.

Оставив Катю на веранде, я пошел разобрать вещи. Развесил в платяном шкафу свою и Катину одежду (у нее было все новенькое: летнее платье с короткими рукавами, купальный халат, два свитера, кофточки, нижнее белье, — это расстарался Гречанинов. Он не позволил ей съездить домой, да она туда и не стремилась. У Кати словно выпало из памяти, что у нее есть дом и родители. Боюсь, и меня она воспринимала только тогда, когда я возникал у нее перед глазами). В ванной расставил на полочках ее и свои умывальные принадлежности. Что меня особенно приятно удивило в нашем номере, так это две шикарные, из карельской березы кровати, застеленные пушистыми яркими покрывалами. Составленные вместе, кровати представляли собой поистине королевское ложе. С грустью я подумал, что вряд ли оно нам пригодится для любовных утех.

Вернувшись на веранду, я застал Катю в той же задумчивой позе и с той же слабой улыбкой удивления на устах. Птичка, правда, улетела, но Катя не отводила глаз от того места, где она недавно прыгала.

— Катюша, через полчаса обед, — сказал я. — Пойдем, примешь душ.

— Душ? — переспросила с напряжением, словно услышала непристойность.

— Ну да! Помоемся, отскребем дорожную пыль. Почистишь перышки, как говорила одна героиня, помнишь?

— Какая еще героиня?

— Это неважно. Главное, скоро обед.

Катя задумалась.

— Саша, но я вовсе не голодна.

— Тут режим. Обязательно надо ходить в столовую, иначе будут неприятности.

— Будут бить?

— Бить тебя больше никто никогда не будет, — пообещал я со всей твердостью, на которую был способен. Она не поверила, но поднялась и пошла за мной в ванную. Я помог ей раздеться. Ее стройное тело было изумительным, гибким и соразмерным, и странно смотрелись на нем многочисленные голубовато-багровые следы пинков. Правая грудь целиком заплыла синюшным цветом и припухла. Особенно большой синяк округлой конфигурации, как след от копыта, расползся чуть выше поясницы. Меня она не стеснялась, видно, принимала за нянечку. Специально для такого случая я прихватил из Москвы мягкую шерстяную рукавичку и намылил Катю душистым мылом «Экстра», стараясь не причинять боли. Ей купание понравилось, она даже начала весело повизгивать. Заодно вымыл ей голову, у меня был припасен французский шампунь. Потом отжал светлые длинные волосы, массируя кожу, отчего она недовольно запыхтела:

— Ну хватит же! Дырку протрешь!

Чистую, влажную, пахнущую цветами, закутал ее в купальный халат и отнес в комнату. Там усадил на кровать, подоткнув под спину подушку.

Вдруг ей захотелось курить.

— Саша, можно мне сигаретку?

Я принес пепельницу, уселся рядом с ней, и мы покурили.

— Ты хороший, — сказала она. — Ты очень нежный.

— Стараюсь, — ответил я. После этого она внезапно начала заваливаться на бок, выронив на пол горящую сигарету. Спала недолго, минут двадцать, а я сидел и смотрел на нее. В ней, спящей, было столько умиротворения, что казалось, весь мир вокруг задремал. Но все же я не мог понять, как случилось, что эта молодая, красивая, но, вероятно, самая обыкновенная женщина, с которой я познакомился совсем недавно, причем среди ночи, на улице, стала для меня дороже всего на свете и разом заслонила прошлое? Даже то страшное, что произошло с нами, лишь усилило мое чувство к ней.

Проснулась она так же, как уснула, — внезапно и несколько секунд смотрела на меня с ужасом, не узнавая. Ужас в ее глазах был именно такой, про который говорят «животный», но это неправда. Вряд ли животным ведома вся глубина отчаяния, какую испытывает человек на пороге небытия.

Голос мой дрогнул:

— Ну что ты, голубушка?! Ну что ты? Это же я, Саша.

Она с облегчением улыбнулась, крепко сжала мою руку.

— Что-нибудь нехорошее приснилось?

— Нет, мне ничего больше не снится.

— Ладно, одевайся. Пойдем в столовую.

— Может быть, сходишь один? Правда, я совсем не голодная.

— Вот что, Катя. С сегодняшнего дня начинаем новую жизнь. Нормальную. Утренняя гимнастика, прогулки, бег. Задача такая: через неделю сдать нормы ГТО.

— А что такое ГТО?

— Пока секрет. Придет время, узнаешь.

В столовую я нарядил ее в длинную бежевую юбку и тонкий шерстяной свитерок. Ее влажные волосы мы закололи сзади блестящей перламутровой заколкой. На мой вкус, получилось очень красиво. Катя к моим камердинерским хлопотам была безучастна и даже не глянула на себя в зеркало.

Столовая располагалась в пристроенном к первому этажу флигеле и оказалась заполнена едва ли на треть. Радушная полная женщина в белом халате, которая здесь распоряжалась, отвела нас за столик у окна, поправила на опрятной ситцевой скатерти вазу с тремя пунцовыми тюльпанами и пожелала приятного аппетита. Из окна открывался чудесный вид на дубовую рощу. Аппетитно пахло печеным хлебом. Публика состояла в основном из молодых и пожилых пар, а также за тремя сдвинутыми столами в противоположном от нас углу пировала шумная компания молодежи. Там поблескивали винные бутылки и лучилась литровая склянка «Смирновской». Путевка в этот затерянный в лесах пансионат стоила в среднем полтора миллиона, поэтому здешние отдыхающие, надо полагать, вряд ли были из шахтерских семей. Да это и естественно. Нормальные люди уже давно забыли о существовании всех этих богоугодных совдеповских заведений. Дешевые путевки канули в прошлое, как и весь заплесневелый коммунячий быт.

За соседним столом вкушал грибную солянку солидный господин лет тридцати пяти, неуловимо напоминающий какого-нибудь знатного московского брокера. С брезгливым видом он опускал в розовую пасть ложку за ложкой, но только пока не увидел Катю. Тут челюсть его отвисла, бычьи глазки радостно сверкнули, и не мешкая он громко представился:

— Тамарисков Сергей Юрьевич! С приездом, друзья. Откуда прибыли в нашу обитель, позвольте узнать?

Катю, разумеется, неожиданный наскок незнакомого мужчины перепугал, а я вежливо объяснил, что приехали мы из Москвы, зовут нас так-то и так-то, и поинтересовался здешними обычаями и нравами.

— Хочется, понимаете ли, немного отдохнуть…

Одним ловким движением Сергей Юрьевич вместе с тарелкой переместился за наш стол. Катя собралась было бежать, но я незаметно удержал ее за локоть.

— Ребята, да вы что?! — выпялился как на сумасшедших. — Ладно я здесь по необходимости, работу кое-какую закончить, но вы-то!.. В эту глушь?! На Канары, дети мои, на Канары — вот куда должен ехать белый человек.

— Мы с женой люди тихие, неприхотливые, — пояснил я. — Хочется иногда подышать природой, лесом, рекой…

— Надышитесь, — загрохотал Сергей Юрьевич, пожирая Катю глазами, словно меня вовсе не было за столом. — Этого добра тут навалом… Впрочем, рад, хоть какие-то люди появились. Преимущественно тут одни дикари. Да вон поглядите! — ткнул перстом в дальний угол, где гужевался молодняк. — Увы, не Европа, Саня, не Европа… А так, возможно, пу-лечку собьем. Ты как насчет префа?

— За милую душу, — сказал я, ничуть не обескураженный фамильярным обращением. Мне все в брокере понравилось, кроме того, что он чересчур нахраписто положил глаз на Катю. А так — открытая книга для тех, кто умеет читать. Три извилины, непомерные амбиции и мешок наворованных денег под кроватью. Это неопасно.

Голубоглазая опрятная официантка в оранжевом передничке подала нам по тарелке такой же, как у Сергея Юрьевича, солянки и водрузила на стол большое блюдо с овощным салатом. Я попробовал солянку — вкусно.

— Катя! Давай ешь. Пальчики оближешь!

— Кормежка нормальная, врать не стану, — подтвердил Сергей Юрьевич. — Но все пресновато, по-совковому. Попозже загляните ко мне, угощу натуральным продуктом. Мужички недавно подвезли, прямиком из Парижа. Во рту тает.

— Лягушки, что ли?

— Саня, ты шутник, одобряю.

Говоря со мной, он продолжал неотрывно пялиться на Катю, и под его откровенным взглядом она никак не решалась приступить к еде.

— Сергей Юрьевич, — сказал я, — у меня к вам деликатная просьба, если позволите.

— Слушаю внимательно.

— Пересядьте, пожалуйста, к себе, а после мы вас обратно позовем.

— Не понял! — Он состроил такую мину, какая была, вероятно, у Павла I, узревшего в дверях графа Орлова с удавкой. — Я мешаю?

— Не в этом дело. Кате надобно принять кое-какие пилюли, при вас она робеет.

— Вы больны, мадемуазель? — еще больше удивился брокер. Катя, густо покраснев, молчала.

Я сказал с обидой:

— Не слишком тактичный вопрос. От вас не ожидал.

После недолгой немой сцены Сергей Юрьевич вернулся за свой стол и даже сел к нам спиной, видимо демонстрируя, что оскорблен в лучших чувствах.

— Саша, мне страшно, — прошептала Катя.

Не отвечая, я зачерпнул из ее тарелки и начал кормить ее с ложечки. Сперва она чуть не подавилась, но постепенно вошла во вкус и уже самостоятельно доела всю тарелку. На второе подали телячью вырезку с жареной картошкой, сдобренную чесночным соусом. Куски огромные, как у немцев. Свою порцию я метанул по-гвардейски, чем вызвал у Кати восхищение.

— Ешь и мою котлетку.

— Ну уж нет, дорогая. Сейчас попробуешь и попросишь добавки.

Я порезал ее мясо на мелкие кусочки, она отправляла их в рот один за другим и, морщась, почти не пережевывая, проглатывала.

— Картошечки бери, картошечки, — суетился я. — С картошечкой вкуснее.

— Почему ты обращаешься со мной, как с идиоткой?!

Ее внезапная задиристость так меня обескуражила, что я не сразу нашелся с ответом. Зато Сергей Юрьевич, который хотя и сидел спиной, но внимательно вслушивался в то, что происходило за нашим столом, солидно пробасил:

— Действительно, Сашок, чего привязался?! Она же не ребенок.

— Сергей Юрьевич, сделайте милость, заткнитесь, — деликатно отозвался я. Сосед ничуть не смутился, напротив, посчитал это приглашением вернуться к нам за стол. Кофе пили с пирожными — тоже отличной свежей выпечки. Сергей Юрьевич выудил из штанов плоскую посеребренную фляжку и предложил добавить в кофе коньяку.

— Не сомневайся, Сашок. «Камю» десятилетней выдержки. Другого не держим.

Я подставил чашку, Катя отказалась. Но она уже привыкла к брокеру и больше не дичилась. Даже поинтересовалась:

— Как вас зовут, молодой человек? Извините, не расслышала.

— Для вас просто Сережа, — сверкнул он ослепительной металлокерамикой. — У вашего мужа, Катенька, я заметил, непростой характер. Не обижайся, Сашок, я ведь что думаю, то и говорю.

— Такие люди нынче редки.

— Кстати, что касается твоей болезни, Катенька. У меня в Липецке знакомый лекарь, чистый колдун, ей-богу! Я даже не спрашиваю, что вас беспокоит. Он лечит все болезни, вплоть до СПИДа… Если Саня разрешит, мы к нему смотаемся. Саня, не будешь возражать?

— Конечно, не буду. Поезжайте хоть сегодня.

На этой доброй ноте обед закончился. Сергей Юрьевич проводил нас до номера и по дороге то и дело пытался оттеснить меня от Кати. Напор у него был, как у застоявшегося в стойле жеребца. Напоследок, прощаясь на этаже, он залудил какой-то удивительно скабрезный анекдот, который Катя не дослушала до конца, юркнула в дверь. Тут он принял озабоченный вид.

— Вот что, Сашок, чтобы не было недомолвок… Когда вижу клевую женщину, меня иногда заносит. Но ты всегда можешь меня тактично поправить, верно? Мы же не дикари.

— Конечно. Я сам такой раньше был.

Катя после сытной еды прилегла подремать, а я, дождавшись, пока она уснет, отправился на разведку. Дверь запер на ключ. Шатался около часу. Обследовал оба этажа, все входы и выходы, побродил по окрестностям.

Густой хвойный лес начинался почти от самого порога. В разные стороны протянулись ухоженные широкие тропы. Одна из них привела к тихому, темному, точно заколдованному, лесному озеру — с песчаным пляжем и нависающими над водой пушистыми ивами. Такой ясной, невыморочной красоты я, кажется, не встречал прежде. Голова кружилась от переизбытка кислорода. Как хорошо, что Катя тоже скоро все это увидит.

Возвращаясь, заглянул в дверь с надписью «Медпункт». За столом сидел круглолицый дяденька и читал газету «Вечерний Липецк».

— Вы здешний доктор? — спросил я.

Да, он оказался именно доктором, звали его Андрей Давыдович Петрушевский, и я не пожалел, что сюда завернул. Обхождение у него было истинно профессорское, благожелательно-наставительное, с потиранием пухлых ручек, со сдержанным ироническим смешком и с поминутным присловьем «батенька вы мой!». Очарованный, я рассказал, что приехал отдохнуть с молодой женой, которая недавно перенесла сильное нервное потрясение, как бы немного повредилась рассудком и теперь пребывает в неких заоблачных мечтаниях, что меня, естественно, беспокоит. Андрей Давыдович отнесся к моей истории очень серьезно, задал несколько точных профессиональных вопросов и в заключение заметил, что случай кажется ему интересным, но прежде чем делать какие-то выводы, надобно осмотреть больную. Угадав мои сомнения, доверительно сообщил, что как раз пять последних лет заведовал отделением в психиатрической клинике в Липецке, однако волею роковых обстоятельств вынужден был оставить насиженное место и укрыться от недругов в пансионате «Жемчужина». На роковые обстоятельства он намекнул довольно прозрачно:

— Мир, батенька вы мой, сошел с ума, как вы сами, вероятно, заметили, и два-три десятка человек, которых я опекал в клинике, оказались чуть ли не единственными нормальными людьми в городе. Короче, когда полоумные прохиндеи решили приватизировать мою лечебницу и устроить в ней то ли казино, то ли бордель, мне пришлось уносить ноги. Наш главврач, чистейшей, кстати, души человек, пошел жаловаться в мэрию, но так, бедолага, оттуда и не вернулся. Что с ним сделали, не берусь судить, но диагноз — обширный инфаркт. Да, я сбежал и не стыжусь этого. А как иначе? Не можешь пристрелить бешеную собаку, беги от нее. Разве не так?

Последние фразы он произнес с вызовом, и в его добродушном лице промелькнуло воинственное выражение.

— Знакомая ситуация, — утешил я. — Помножьте Липецк на сто — и получите Москву. С той разницей, что там нормальных людей и в психушках не осталось.

Чем-то растроганный, доктор пожал мне руку и велел привести жену немедленно.

— Когда я вернулся в номер, Катя сидела на веранде. Солнце наполовину завалилось за горизонт, и лес пылал тихим оранжевым костром.

— Ну как? Хорошо поспала? — спросил я.

— Саша, куда мы приехати?

— Как — куда? Пансионат «Жемчужина». Здесь неплохо. Смотри, какая чудная природа.

— А зачем?

— Что — зачем?

— Зачем мы сюда приехали? Мы прячемся?

— Да что ты! От кого нам прятаться? Всех злодеев Григорий Донатович приструнил.

— Зачем врешь?! Ты же прекрасно знаешь, нас найдут повсюду!

Бледная, с потемневшим взглядом, она была на грани слез. Я положил руку ей на колено, и Катя дернулась как ужаленная:

— Саша, спаси меня, пожалуйста, спаси!

— Сейчас пойдем к одному человеку, он с тобой поговорит, и ты сразу успокоишься, вот увидишь.

У доктора Катя пробыла около полутора часов. Вышла оттуда с таким выражением, точно хватила касторки. Андрей Давыдович выглянул из кабинета и поманил меня пальчиком. Я боялся оставить Катю одну в коридоре, но она сказала:

— Иди, иди, я подожду.

Доктор выглядел возбужденным.

— Ничего страшного, — успокоил меня. — Обыкновенный психогенный шок. Но есть нюансы, любопытные нюансы. Вы знаете, что ваша супруга в положении?

— Откуда мне знать.

— С уверенностью не могу сказать, но похоже, очень похоже, — он как-то двусмысленно хихикнул. — Да-с, не лучшие времена для рожениц.

— Вот именно.

— С завтрашнего дня начнем курс иглотерапии, — он смотрел на меня изучающе. — Но вот главное, Александр Леонидович. Никаких стрессов. Ее выздоровление полностью зависит от вашей деликатности и терпения. Вы должны это понять. У нее могут появляться странные капризы. Ее психика предельно уязвима. Чуть-чуть надави неосторожно — сломается. Между ней и миром нарушено равновесие. Спасаясь, она замкнулась в себе. Но штука в том, что человек сам для себя и есть самое ненадежное убежище… Вы не могли бы все-таки рассказать, какая беда с ней приключилась?

— Ее изнасиловали. И пытали.

— Так я и думал, так и думал, — доктор радостно потер ручки. — Что ж, терпение, мой друг, терпение и еще раз терпение. А вот эти пилюльки будете давать три раза в день…

Катя притулилась у стенки и озиралась по сторонам с таким видом, точно ожидала немедленного нападения. Зрачки расширенные, глаза огромные, как у перепуганной лошадки. Шагнула навстречу, протягивая обе руки…

Ужинать не пошли, напились чаю с печеньем (кипятильник, слава богу, не забыл) и рано, в девятом часу, легли спать.

 

Глава пятая

Дни потянулись однообразно, незаметно. Завтрак, прогулка, визит к доктору, обед, сон, полудневный кофе в номере, прогулка, купание в озере, ужин, вечер, сон. Растительная жизнь, которая, когда задумаешься строго, единственное, к чему стоит стремиться; все эти нелепые хлопоты по добыче славы и деньжат рано или поздно обязательно превращают человека в скотину.

Через три-четыре дня Катя начала постепенно оттаивать. Уже не пугалась каждого шороха. У нее появился аппетит, и один раз она взялась наперегонки со мной переплыть озеро. Но выздоровление было хрупким. В глазах по-прежнему светилась какая-то чертовщина. Да и речь частенько бывала бессвязной. На вторую ночь я проснулся оттого, что она сидела на кровати и осторожно шарила вокруг себя руками.

— Ты чего? У тебя что-то болит?

— Они уже здесь, — ответила с такой уверенностью, с какой мой бедный батюшка говаривал о преимуществах восьмицилиндрового движка. — Мы попались!

Я зажег свет. Более обреченного лица я не видел даже у старух в московских очередях, когда они подсчитывают, хватит ли денег на пакет молока. Сердце мое упало.

— Катенька, успокойся, никого же нет! Ну посмотри. Дверь заперта, мы одни.

— Я же тебя просила.

— О чем, дорогая?

— Убить меня. Не могу так больше.

— Ты никогда меня об этом не просила.

— Просила, ты просто забыл. Еще в Москве. Я же знала, что нас найдут, вот и нашли.

— Но где они, где?!

— Они подкрадываются. Ты просто не слышишь.

На ватных ногах я поднялся и принес воды. Она попила из моих рук, и серый ужас потихоньку отступил из ее глаз. Я уложил ее поудобнее, погасил свет, обнял и начал баюкать, приговаривая: спи, моя радость, усни, в доме погасли огни… Катя поворочалась немного и вскоре уснула.

Это больше не повторялось. Но радоваться было нечему. Забыв о тех, кто подкрадывается, она переключилась на другие объекты. Теперь она панически боялась милого доктора Андрея Давыдовича и богатого липецкого гражданина Сергея Юрьевича Тамарискова. В ее представлении, преследуя одну цель, добить ее окончательно, они шли к ней разными путями. Доктор не мудрствовал, а сразу вогнал ей под кожу десять иголок и хладнокровно дожидался, пока она окочурится. Но Катя выдержала и это испытание. Только попеняла после первого сеанса:

— Зачем тебе это нужно, Саша? Если надоело со мной возиться, дай яду. Зачем же все мучить и мучить?..

Втолковать ей что-либо путное по-прежнему было невозможно, но все-таки положение изменилось в том смысле, что Катя начала прислушиваться к моим словам, пусть и не вникая в их смысл. Говорил я с ней много, подолгу, почти не переставая, — на прогулке, за едой, в постели. Так и этак я объяснял ей, что беда, которая с нами приключилась, изменила нас обоих и мы уже никогда не будем такими, как прежде. Но это вовсе не значит поднять лапки кверху и смиренно ждать конца. То же самое, говорил я ей, проделали с миллионами людей: ограбили, унизили, лишили смысла жизни, превратили в скотов, но погляди вокруг: почти никто не хнычет, не просит пощады и не дрожит от унизительного страха. Даже пожилые, старые люди не сдаются, стараются добыть себе пропитание, обустраиваются, как могут, в надежде на лучшую долю. Нашествие двуногой саранчи, уверял я, не может продолжаться слишком долго хотя бы потому, что ничто не вечно в природе. Сейчас скверные, лихие времена, но они изменятся. Саранча, нажравшись, лопнет от несварения желудка и превратится в навоз, удобрит землю для будущих посевов. Все эти монстры, которые пугают нас с экранов реформой, коммунистами, фашистами, стабилизацией и приватизацией, на самом деле не так страшны, как смешны. Их сила только в нашем страхе, покорности и скудоумии. У нашего народа, говорил я, есть странное свойство впадать в летаргический сон, когда ему грозит смертельная опасность, но рано или поздно он просыпается. О, этого недолго ждать, потому что на алтарь пробуждения уже принесены кровавые жертвы — бойня в центре Москвы, Чечня, Буденновск… Женщины-беженки, чахнущие в сырых землянках, и дети под Тверью, которых кормят жмыхом, не дадут здоровым мужикам слишком долго наслаждаться летаргическим забвением. Об этом писал и Толстой, вспомни его рассуждения о народной дубине. Насильник, злодей давит и убивает, жертва плачет и гнется, но всегда наступает час возмездия. Он неизбежен, как Божья кара. Когда народ очнется, не останется и следа от всех этих крыс, моголов, четвертачков и тех, кто дал им волю. Они исчезнут вмиг, как и появились, и память о них будет скорбью… Я проповедовал в этом роде, сам, конечно, не веря в то, что несу, но моя горячность не пропадала даром. Катя слушала не перебивая, и в пугливых очах нет-нет да и разгорался тусклый огонек надежды…

Сергей Юрьевич досаждал ей своим рыцарским ухаживанием. Меня он не стеснялся, видимо считая несерьезным соперником, хотя и мужем. Пару раз, правда, намекнул, что если у него все получится, как задумано, то я тоже не останусь внакладе.

— Любая женщина имеет свою цену, — пояснил тет-а-тет. — А твоя, Сашок, из самых дорогих. Поверь, уж в этом я разбираюсь.

«Интересно, — думал я, — сколько же он готов отвалить?»

Настигал он нас неожиданно — на прогулке, на озере, в библиотеке, — в номер я его не пускал, говорил: «Не прибрано!» — и захлопывал дверь перед носом, — настигал и сразу затевал романтические речи.

Я внимательно следил за Катиной реакцией. Она хоть и боялась непобедимого Сергея Юрьевича, но это был уже не тот страх, который мы привезли из Москвы. Этот новый страх изредка утеплялся озорными искорками в глазах, будто она на ощупь, малыми шажками возвращалась сама к себе. Все-таки однажды у нас с Тамарисковым произошло неприятное объяснение. Он в это утро был какой-то особенно настырный, и заметно было, что крепко похмелился после завтрака. Рассказал подряд два таких сальных анекдота, что даже я почувствовал оскомину. Я оставил Катю одну на скамейке, а Сергея Юрьевича отвел в сторонку, за деревья.

— Сашок, чувствуешь, да? Клюет! Как покраснела, видел? Против юмора ни одна не устоит. На юморок их цепляешь, как сома на лягушку.

Пыхтел он возбужденно и нервно прикурил. Я сказал:

— Сергей Юрьевич, я не против. Вы человек серьезный, и вижу, не на шутку увлеклись. Тем более и мне кое-что обещали…

— Сашок!

— Как говорится, большому кораблю дальнее плавание. Но об одном хочу попросить, как Катин муж: держите себя поприличнее. Не привыкла она к такой удали. Всю игру испортите.

— Сашок, ты их не знаешь. Они все тихонями прикидываются. В каждой бабе сидит дьявол. Сунь ему в нос горящую паклю, и женщина твоя. Так-то, Сашок. Учись, пока я рядом.

— Бить буду насмерть, — сказал я.

Сергей Юрьевич вдруг побледнел, протрезвел, наглые глазки поблекли. Видно, разглядел во мне что-то такое, чего раньше не замечал.

— Ты что, спятил? Это же отдых, флирт!

— Вы мне нравитесь, Сергей Юрьевич. Вы человек образованный, с манерами, любите поэзию, но если Катю обидите, раздавлю, как таракана.

Задумался, хмуро ответил:

— Понял тебя, друг!

Не знаю, что он понял, но часа два после этого разговора держался замкнуто, нелюдимо. То есть вообще нас покинул, сказав, что ему нужно поработать в номере. Мыс Катей пошли купаться. Первые два дня она не решалась лезть в воду, думала, обязательно утонет.

— Ты что же, не умеешь плавать? Да тут у берега совсем мелко.

— Я хорошо плаваю. У меня второй разряд.

— Так в чем же дело?

— Ты не поймешь, — вздохнула обреченно.

Но этот день выдался необыкновенно жаркий — в тени за тридцать. Катя потрогала воду ладошкой, заулыбалась — и осмелилась.

— Тонуть так тонуть, — молвила отчаянно.

— Вместе утонем, — поддержал я.

Входили в теплую воду, как папа с дочкой. Я вел ее за руку, а она заранее на всякий случай слабо попискивала. В предобеденный час все отдыхающие собрались здесь и с любопытством наблюдали за нами. За исключением компании молодняка, которая резвилась на полянке с мячом. Играли они в волейбол, но по дикой ржачке и истошным, сладострастным воплям можно было подумать, что нацелились на бесшабашную групповуху. От шума, который они издавали, половина окрестных птиц, надо полагать, попадала замертво.

Мы же с Катей, разумеется, представляли примечательную парочку: прелестная девушка в изумрудном купальнике, но в подозрительных пятнах по всему телу, и ее мрачноватый спутник с забинтованными плечами. Осторожно погрузившись по пояс, мы одновременно оттолкнулись от твердого песчаного дна и потихоньку поплыли на другой берег. Там вылезли из воды и, пройдя несколько шагов по колкой траве, уселись на толстую поваленную березу. Пока мы плыли, мне было хорошо, а теперь стало еще лучше. Озерная вода смыла с Катиного лица всякое напряжение, и она сделалась такой, какой я встретил ее впервые: беспечной, с блестящим взглядом девочкой, ожидающей чуда. Как я был благодарен Гречанинову за то, что он послал нас сюда. Липецкая область на самом деле — это почти рай. Пронизанный солнцем лес усыпляет разум, а о чем еще может мечтать человек, превращенный в птеродактиля. Отсюда даже смерть отца казалась чем-то таким, чего в действительности не могло быть. Уверен, он сейчас радовался за меня где-то неподалеку.

— Ну вот, — сказал я глубокомысленно. — Видишь, не утонули. Выходит, зря боялась.

Катя зажмурила веки, подставляя лицо благодатным ультрафиолетовым лучам.

— Потому что они прозевали, — ответила она. — Спохватятся, когда поплывем обратно.

— Вернемся в Москву — и сразу распишемся.

Она открыла глаза.

— Ты о чем?

— О чем слышала, вот о чем.

Чем-то, видно, я ее поразил, потому что вскочила и опрометью кинулась в воду. Унырнула так далеко, что еле ее догнал на середине озера.

— Не хочешь, не надо, — сказал я примирительно, сдирая с морды тину. — Но все же обидно, когда предлагаешь любимой женщине руку и сердце, а она с воплем кидается в омут.

Катя не ответила, еле-еле скребла по воде ладошками. На берегу, не обтираясь, легла на расстеленное полотенце (прихватили из номера) и уткнулась щекой в песок. Мерцал лишь один ее неподвижный карий глаз.

— Все-таки объясни, что тебя так встревожило?

Катя перевернулась на спину и изрекла:

— Не смейся надо мной, пожалуйста!

— Как это?

— Я — калека. И никому больше не нужна. Я же не ропщу. Но неужели это так смешно?

Так проникновенно звучал ее голос, точно она обращалась прямо к небесам. Нежное лицо оросилось потоком беззвучных слез. Она страдала одиноко, как пичужка с оторванной лапкой. Ничего я не придумал, чтобы ее утешить, только наклонился и слизнул влагу со щеки. Как раз в отдалении показался Сергей Юрьевич, в модных расписных шортах, мускулистый и задумчивый. Я решил, что если подойдет к нам, то сразу его убью. Но он не подошел, устроился неподалеку, косо на меня взглянув.

Катя отплакалась и вроде бы даже уснула. Милый измученный комочек плоти, в которую заключена замордованная душа. Любовь к ней жгла мое сердце, и на мгновение почудилось, что оно вот-вот замрет и перестанет тикать.

На другой день, после очередного сеанса иглотерапии мы побеседовали с доктором Андреем Давыдовичем. Катя ждала в коридоре. Выйдя из кабинета, она сообщила:

— Он меня уже всю проткнул. А несколько иголок оставил внутри, вот тут! — красноречиво постучала согнутым пальчиком по лбу.

Доктор, пуще обычного оживленный и как-то неприятно запотевший, встретил меня вопросом:

— Ну как? Замечаете перемены?

Я сказал, что замечаю, но только к худшему. Я был в отчаянии, в панике. Мне казалось, тайную пружину ее жизни, надломленную в бандитском логове, уже невозможно восстановить, потому что человек не рождается дважды. Я и до Кати встречал живых мертвецов, которые ходили, дышали, работали и даже смеялись, но от них за версту несло трупом. Да если внимательно приглядеться, из каждых пяти человек на улице один обязательно будет такой. Потому и Москва нынче смердит, как развороченное кладбище.

Доктор со мной не согласился. Он так энергично потирал пухлые ручки, словно вознамерился возжечь огонь первобытным способом.

— Батенька вы мой, как же вы обывательски заблуждаетесь. Да коли по-вашему рассуждать, человечество должно было исчахнуть еще в пятнадцатом веке, в период нашествия чумы. Компенсационные возможности безграничны, уверяю вас. Ваша Катенька — далеко не самый безнадежный случай. Я мог бы привести сотни примеров, когда людей поднимали буквально из могилы и через некоторое время они с удовольствием производили потомство.

— Вы, наверное, имеете в виду святого Лазаря? — уточнил я. — Но там лекарь был знаменитый.

— А вот это хорошо, что шутите… По совести говоря, наши сеансы — это так, подстраховка. Катя полностью сориентирована на вас, Александр, на вашу личность, значит, от вас зависит, как пойдет ее выздоровление.

— Не совсем понимаю.

— Никаких плохих настроений, никаких нотаций. Добрая мужская забота и веселая шутка. Но нельзя перебарщивать. Дурацкий смех ее уязвит. По возможности будьте интеллигентнее.

— Я и так на пределе.

— Кто вы по профессии?

— Архитектор, кажется.

— О-о! Хороший архитектор?

— Один из самых лучших.

Андрей Давыдович недоверчиво хмыкнул:

— Мне по душе ваша скромность. Возможно, когда поставим на ноги вашу милую супругу, я обращусь к вам с маленькой просьбой. Не возражаете?

— Весь к вашим услугам, — я помешкал и добавил: — Она мне дороже всего на свете, доктор.

— Это немудрено, — заметил он как о чем-то само собой разумеющемся.

Тем же вечером произошел роковой инцидент. Катя уже легла, а я, сидя под лампой, читал ей вслух занудный роман Тургенева «Дым». Книг мы накануне набрали в библиотеке, Тургенев оказался ее любимым автором. Под чтение она обычно засыпала быстро. Но тут постучали в дверь. Приперся Сергей Юрьевич. Он еле держался на ногах, и взгляд у него был лунатический. По привычке сказав: «Не прибрано!» — я попытался захлопнуть дверь, но гость ухитрился вставить в щель ногу.

— Сашок, есть важный разговор. Не пожалеешь. Зайдем ко мне на минутку.

Странно, что в таком состоянии речь у него была связной, хотя и замедленной.

— Давай завтра, а?

— Завтра может быть поздно. Это касается Кати.

На этот крючок я не мог не попасться. Попросил подождать, вернулся в комнату, надел спортивные брюки и рубашку. На вопросительный Катин взгляд ответил:

— На пять минут отлучусь. Сама пока почитай.

— У меня буквы прыгают, ты же знаешь.

Номер Тамарискова был на том же этаже, в другом конце коридора. Там на диване сидел какой-то прилизанный типчик лет тридцати, из тех, которые вечно крутятся на оптовых рынках. Рожа злая, в глумливой ухмылке. Этот типчик, как и его генетические близнецы, был опасен. Он подтвердил это тем, что достал из-под диванной подушки пистолет и нацелил мне в лоб. Сергей Юрьевич захлопнул дверь и подтолкнул меня на середину комнаты.

— Ну вот, — сказал в ухо. — Вы там в столице зарвались. Думаете, одни вы крутые. Придется тебя, Сашок, маленько поучить… Это Миша, знакомься. Учти, каратист и стреляет без промаха. Вы тут погутарьте часок, а я пока пойду потолкую с Катенькой. Только без глупостей, понял? Это не Москва, это Липецк.

Я обернулся и увидел пустые пьяные глаза. Недавний кошмар повторялся, но в каком-то пародийном варианте. Смеяться не хотелось.

— Не посмеешь, — сказал я.

Сергей Юрьевич гулко загоготал, хлопая себя по бокам:

— Ты так думаешь? А зачем грозил?.. Миша, угости его водочкой. Будет шебуршиться, мочи.

— Будь Спок, хозяин!

Остались мы с Мишей одни. На столе было богато: бутылки, закуска, фрукты. Я надеялся, что минут десять у меня есть в запасе. Вряд ли Катя сразу откроет непрошеному визитеру дверь. Но что-нибудь он, конечно, придумает, как-нибудь да обманет. Я сел к столу, налил водки в бокал. Как можно беззаботнее обратился к Мише:

— Примешь за компанию?

Глядел на меня в раздумье, пистолет опустил на колени.

— А давай. Только не шали, ладно?

Потянулся, не вставая, левой рукой принял бокал. Выпили вместе.

— Не понимаю, — сказал я, занюхав водку хлебушком, — чего он так из-за бабы взбеленился?

— Не из-за бабы. У него самолюбие. Телок он тебе завтра целый фургон пришлет.

— Да я бы ему и так отдал. Подумаешь, ценность. Ты-то откуда появился?

— Вызвал.

— Добавим?

— Наливай.

Я подумал: невысоко же меня оценил Сергей Юрьевич, если позвал на подмогу только одного пса. Правда, пес справный: весь из мышц, качок, и глаза ледяные. Такой хоть в мать пальнет, только заплати.

Выпили по второй в хорошем темпе.

— Значит, он у вас в Липецке большой человек?

— В этом не сомневайся!

— Чем промышляет? Наркота? Рэкет?

Миша нехорошо прищурился:

— Много болтаешь, москвичок.

— Извини, ты прав. Ну, вроде сидим, киряем. Еще раз извини.

— В чужом монастыре никогда не блефуй, — наставительно добавил боевик.

— Опять ты прав. Но я же к вашим делам никакого касательства не имею. У меня бизнес простой: подай, принеси, куда прикажут… Еще по маленькой, Мишель?

— Вот и не надо наглеть.

— На ошибках учимся.

Подавая бокал, я неловко облокотился на стол и пролил водку ему на колени. Мишель выругался, наклонился, отряхивая штаны. Присмотренную литровую бутылку «Зверя» я загреб за горлышко и сбоку, со всей силы врезал ему в ухо. От этого удара многое зависело, и я не промахнулся. С омерзительным хрустом бутьшка влипла в череп. Мишель сморгнул глазами, как слезами. Его чуток парализовало, но он был в полном сознании. Уже на ногах, сверху, я припечатал вторично. Изо рта у него выпрыгнуло что-то черное, как кусок смолы, и он повалился набок. Живой он был или нет, мне было безразлично. Кроме несоразмерного с происходящим какого-то ослепительного бешенства, я ничего не испытывал. Вытянул из ослабевших Мишиных пальцев пистолет и в два прыжка очутился у двери.

У своего номера притих, осторожно надавил ручку. Заперто изнутри. Я вставил ключ, открыл и вошел. Сергей Юрьевич совершил досадный промах: не заклинил «собачку». Картину я застал мирную. Сергей Юрьевич ломился в ванную и негромко ревел: «Катюша, отвори! Надо потолковать!»

Увидев меня, да еще с пистолетом, он удивился:

— А где же Миша?

— Допивает водяру, — без промедления я ткнул ему стволом в зубы. От неожиданности он не удержался на ногах и опрокинулся на спину, причем ноги остались в коридоре, а голова — на ковре в комнате. На губах вспучились красивые фиолетовые пузыри. Пока он там копошился, я окликнул Катю:

— Кать, открой, это я!

Мгновенно щелкнула задвижка. Я предполагал увидеть ее в обмороке, в полной отключке, в истерике, все это было бы естественно, но здорово ошибся. Ее глаза восторженно сияли.

— Ну что, я говорила, говорила! Вот они и вернулись!

— Кто они-то? — возразил я. — Никого и нету. Сергей Юрьевич сам по себе, для шутки зашел.

— Не надо, я же не дурочка.

Я за руку провел ее мимо Тамарискова, усадил в кресло, подал воды. Потом сходил и запер дверь в номер. Сергей Юрьевич сидел, привалившись к стене, и задумчиво выковыривал изо рта сломанные зубы. Оскорбленно прошамкал:

— Этого я не смогу тебе простить, Сашок!

На всякий случай я пнул его ногой в живот, и Сергей Юрьевич сытно икнул.

— Что он с тобой сделал? — спросил я у Кати.

— Ничего. Я перехитрила. Сказала, что подмоюсь и выйду, а сама заперлась. Мужчины такие доверчивые.

Я никак не мог понять, бредит она или в нормальном рассудке. В растерянности дал ей сигарету.

— Катя, что у тебя болит?

— Ничего не болит, — она рассмеялась, веселая, озорная, возбужденная. — Саша, знаешь что?

— Что?

— Я больше их не боюсь. Ну вот ни капельки. Они такие смешные. Смотри, смотри, как он ползает! Как жук.

Сергей Юрьевич действительно сделал попытку по стеночке подняться на ноги.

— Катюша, отвернись, пожалуйста. Сейчас я его пристрелю.

— Ой, ну не надо! Он же ни в чем не виноват.

— Сашок! — подал трагический голос Сергей Юрьевич. — Она права. Я пальцем ее не тронул. Я же не насильник. По доброму согласию всегда готов. А так… Ты тоже меня пойми. Я честно балдею, когда баба не дает. Характер сволочной. Я возмещу, Сашок. Сколько скажешь, отстегну.

— Кретин, — не сдержался я. — Весь отпуск нам поломал.

Бочком, бочком, не сводя глаз с пистолета, Тамарисков пробрался в комнату и плюхнулся на постель. С окровавленным ртом, с запачканной кровью рубашкой, он был похож на обиженного вампира.

— Сашок, мы же интеллигентные люди. Почему поломал отпуск? Отдыхай сколько влезет, а я с утра отчалю. Бабки в номере, прямо сейчас принесу. Отпусти, а? Мишу замочил, что ли?

Увидев Катю невредимой, я успокоился, но чернота в груди не отпускала. Палец онемел от желания спустить курок. Привычка убивать, обретенная совсем недавно, оказалась сладкой, как нектар. Подонок догадывался, как близок он к последнему путешествию.

— Сашок, ты что, не веришь?! — бормотал, закатывая глаза. — Мамой клянусь! Больше никогда меня не увидишь. Десятирик устроит, да? Десять тысяч баксов, Сань! За моральные издержки.

— Собирай вещи, — сказал я Кате. — А ты ступай в ванную, козел!

Сергей Юрьевич упирался, как мог, пришлось тащить его чуть ли не волоком. От тычков стволом под ребра он обмякал, ухал и валился на пол, как мешок с зерном. Он, конечно, был уверен, что минуты его сочтены, и понес вообще какую-то околесицу. Признался, что содержит в Липецке приют для престарелых, что на нем трое грудных младенцев, которые без него подохнут с голоду, а также поклялся, что, если я его прошу, отдаст мне самое дорогое, что у него есть.

— Сашок, не пожалеешь… Четыре этажа, винный склад… Пять гектаров соснового бора… Лоси, кабаны… Поохотимся вместе… Девок навалом, какие хочешь… Одна турчанка, Сань, ты же ее не видел, ты же ничего еще не видел… У вас в столице…

— Заткнись!

Пока я приматывал его ремнями к батарее в ванной, сумму выкупа он довел до миллиона зеленых.

— Наличными, Сань! Прямо в номере. А хочешь — натурой?!

Наконец я заткнул ему пасть вафельным полотенцем и оставил в ванной. Связал вроде надежно, но особого опыта у меня в этом деле не было.

Катя уже собрала сумки, мою и свою, и была готова в дорогу. Взгляд по-прежнему лихорадочно-просветленный.

Я заставил ее выпить сразу три таблетки из тех, которые дал милейший Андрей Давыдович. Проверил деньги, документы, переоделся в джинсы, свитер и куртку. Напоследок заглянул в ванную. Сергей Юрьевич заискивающе произнес:

— Ноги затекли, Сашок. Может, ослабишь маленько узлы?

— Учти, мерзавец! Рыпнешься до утра — и тебе каюк.

— Да ты что, Сань?! Разве я себе враг?

Неприкаянные, мы вышли в ночь.

 

Глава шестая

Через двое суток, после многих мытарств, мы очутились в петербургской гостинице «Центральная». Сняли два одноместных «люкса», расположенных по соседству. Все-таки демократия много хорошего дала людям: в гостиницах, как и повсюду, плати бабки — и ты кум королю. Впрочем, с деньгами так было и при старом режиме, чего темнить. В Петербург попали чудовищным крюком, через Екатеринбург, но об этом знал только я. Буквально через полчаса после побега из «Жемчужины», когда мне удалось зафрахтовать попутку, Катя впала в спячку, в которой отчасти пребывала и поныне. Все двое суток с места на место, с вокзала на вокзал, из буфета в ресторан я перетаскивал ее почти на руках, а когда где-нибудь прислонял, она тут же погружалась в глубокое беспамятное забытье. Меня это не беспокоило: жива — и слава Богу…

— Мы где, Саш? В другом номере?

Я протер влажным полотенцем ее пылающее сухое лицо.

— Нет, это не другой номер. Ты разве не помнишь, что приключилось?

— Почему не помню? Все отлично помню. Меня насиловали, тебя били.

— Вот и не угадала. Мыв Петербурге, в гостинице. Сейчас день, и мы с тобой пойдем на экскурсию.

Катя хитро на меня посмотрела:

— Если это Петербург, у меня тут есть подруга, Галка Кошевая. Давай позвоним?

— Никаких Галок. У нас свадебное путешествие. Зачем нам какие-то твои Галки?

— Значит, соврал. И напрасно. Я же всегда чувствую, когда врешь.

Бог весть какие метаморфозы с ней происходили, но она была уже совсем не та, что в пансионате. Уравновешеннее, спокойнее. Вопрос лишь в том, выздоравливала ли или все глубже погружалась в пучину душевного расстройства.

Как только мы вселились, я по коду набрал телефонный номер в Москве, который заставил меня запомнить Гречанинов. Включился автоответчик, и я продиктовал свои новые координаты. Потом позвонил матери, трубку сняла Елена. От нее узнал, что дома все в относительном порядке: сынуля у кого-то на даче, а мать хотя и сильно страдает, но внешне это проявляется лишь в том, что никак не может вспомнить, куда подевалась старая каракулевая шуба, и целыми днями ее ищет. Шубу ей двадцать лет назад, на сорокапятилетие, подарил отец, и это было огромное событие в нашей тогдашней жизни. Шуба стоила около пятисот рублей, месячная зарплата отца — это был щедрый подарок. Долгие годы она висела в шкафу безо всякого применения: мама не решалась выходить в ней на улицу, полагая, что будет выглядеть вызывающе; зато жила с бодрым чувством обеспеченной, богатой и любимой женщины. Потом, лет семь назад, случилась трагедия: за какой-то месяц недосмотра шубу сверху донизу побила моль. Мать убивалась, как по покойнику, и когда однажды всерьез допекла отца своим нытьем, он сгоряча вынес шубу на помойку, до глубины души поразив супругу этим кощунственным поступком. И вот, оказывается, боль утраты не утихла до сей поры. Я понимал, почему она заново взялась разыскивать злополучную обнову: отец несколько раз намекал, что как только разбогатеет на ремонтном бизнесе, сразу купит жене новую шубу из соболя, чтобы согреть наконец ее старые кости. Он умер, и в голове у бедняжки все окончательно перемешалось в одну кучу.

Я поблагодарил Елену за то, что сдержала слово и не бросила мать одну, на что бывшая жена справедливо заметила: не всем же быть такими эгоистами, как ты. С мамой я тоже поговорил, но так и не понял о чем. По-моему, она приняла меня за кого-то другого.

Пока звонил, распаковывал сумки и принимал душ, Катя успела соснуть и выглядела опять обновленной.

— Саша, — окликнула с кровати. — Подойди, пожалуйста. Сядь сюда.

Я присел на стул, избегая ее пристального, настороженного взгляда.

— Меня будут сегодня иголками колоть?

— Нет, не будут. Курс уже кончился.

Но спросить она хотела не об этом и действительно набралась духу:

— Помнишь, ты говорил, что любишь меня?

— Конечно, помню.

— Это правда?

— Конечно, правда. Что же, я буду врать, что ли?

— Но ты даже не дотрагиваешься до меня. Тебе противно, да?

Она не застала меня врасплох, но все же я почувствовал неприятное жжение в груди, как от спиртовой микстуры.

— Пожалуйста, не забивай себе голову ерундой, — теперь я смотрел прямо в ее заблестевшие очи. — Просто ты еще не готова. Нам нельзя торопиться. Поспешишь — людей насмешишь. Надо подождать, пока окончательно поправишься.

Пригорюнилась, вздохнула:

— Так и говорят, когда не любят. Придумывают разные отговорки.

Чтобы помешать ей разреветься, я взял самый строгий тон:

— Это не отговорки. Тебе кажется, ты здорова, но это не совсем так. Ты вон спала подряд двое суток. Разве здоровые девушки по стольку спят? И голова у тебя кружится, и температура все время повышенная. Да это естественно. После того, что мы с тобой пережили, могло быть и хуже. Счастье, что у тебя такой крепкий организм.

— Саша, я же тебя не осуждаю. Тебе противно со мной после них. Ну так брось меня. Чего ты меня повсюду таскаешь? Я же не кукла. Дай мне немного денег взаймы.

— Зачем тебе деньги?

— На такси. Поеду к мамочке с папочкой.

Наконец-то она вспомнила о родителях. Впервые с тех пор, как мы удрали из Москвы.

— Послушай, Кать, а это ты здорово придумала. Давай позвоним твоим, они, наверное, с ума сходят.

— Почему с ума сходят? Они нормальные люди.

— Я не в том смысле.

— Я понимаю, в каком смысле. Ты же и меня считаешь сумасшедшей. И доктор твой с иголками тоже так считает. Ну что ж, считайте, если вам так удобно.

«Выздоравливает, — подумал я, — точно, выздоравливает. Придуриваться начала». Я набрал номер в Москве, и удачно: сразу соединился. Услышал женское «Але, але!» и сунул трубку Кате. Она тоже послушала, но ничего не ответила. Вернула трубку мне. Там уже были короткие гудки.

— Ну что же ты? Это же мама была, да?

— Саша, не делай больше этого, ладно?

— Чего — этого?

— Не издевайся надо мной.

— ?

— Ты же прекрасно знаешь, что мне нечего им сказать.

— Как это нечего? Поздороваешься. Скажешь, что у тебя все в порядке. Успокоишь стариков.

— Ага. А потом скажу, что не помню, где я, и не знаю, от кого беременна. Так, да?

Тут она меня достала. Не выдержав ее честного победительного взгляда, я пошел в ванную, умылся и еще раз почистил зубы. Катя пришла за мной.

— Испугался, голубчик?

— Чего я должен пугаться?

— Что навешаю на тебя ребеночка.

Улыбка отчаянная. Такой у нее никогда не было. Я притянул ее к себе, обнял, гладил мягкие волосы, пахнущие травой. Она закрыла глаза, и незаметно наши губы встретились. Первый поцелуй после воскрешения из мертвых. Он был таким, каким и должен был быть. Леденящим до жути, несущим сердечную слабость. Но мои руки, прижатые к ее спине, постепенно ее узнавали. Теплая, тугая, родная плоть.

— Не могу с тобой расстаться, — прошептала она.

…Отправились на прогулку. Сели в первый попавшийся автобус и поехали куда глаза глядят. Петербург — не мой город, хотя с ним связано много чудных воспоминаний легковерной молодости. Когда-то с дружками-приятелями покуролесили тут изрядно. Но всегда город удручал меня. Его суровый, невозмутимый облик вызывал двойное чувство — восхищения и соболезнования. Вопиющая искусственность архитектурного замысла дала свои горькие плоды. Город таил в себе неизлечимую загадочную хворь, которая неизбежно передавалась его обитателям. Об этом все уже рассказали Гоголь и Достоевский, но и они не смогли разгадать до конца его больную тайну. В те десятилетия, пока город носил имя Ленина, болезнь будто притаилась в пустынных переулках, в каменных гнездах домов, а нынче, с приходом рыночной весны, снова отчаянно поперла наружу. Даже из автобуса по лицам прохожих было заметно, как они смятены и подавлены. Ни улыбки, ни беззаботного, рассеянного взгляда. Словно одна сумрачная дума запечатлелась на пожилых и юных ликах: куда же нам отсюда податься, земляки?!

Автобус затащил нас куда-то в район Московского вокзала, и оттуда пешком мы дочапали до Невского проспекта. Пообедали в крошечной харчевне под названием «Утеха»; и Катя не капризничала, охотно похлебала горохового супа и съела полторы сосиски. Мы почти не разговаривали, но я остро чувствовал ее податливую близость. «Она выздоравливает, — думал я, — это же очевидно!»

Явным признаком выздоровления было и то, что она вдруг захотела мороженого. Как раз хлынул дождь, и окно, возле которого мы сидели, затрещало, заискрилось под ударами тяжелых, крупных капель. Улыбаясь, Катя погладила стекло ладонью.

— Как славно, да? Дождь!

— А зимой будет снег, — обнадежил я.

Зонтика у нас не было, и мы бегом пересекли улицу, чтобы попасть в фирменный магазин «Калигула». Роскошь и опрятность этого заведения напоминали музей. Покупателей, правда, не было ни одного, зато много продавцов — исключительно молодые люди лет двадцати пяти — тридцати, с одухотворенными лицами, в форменных костюмах, в которых не стыдно бы показаться и на дипломатическом приеме.

Молодые люди не стояли за прилавками, а чинно, негромко переговариваясь, прохаживались по залам. К нам с Катей сразу приблизились двое-трое из тех, что в иные годы можно было встретить, пожалуй, лишь в университетских аудиториях, где они изучали высшую математику либо философию. Разговор о покупке зонта, состоявшийся между нами и корректным юношей со взором Андрея Рублева, со стороны, вероятно, мог представиться именно обменом любезностями между участниками престижного научного симпозиума. На выбор он предложил нам с десяток зонтов, которые сами по себе были произведениями искусства. Мы купили самый дешевый, черный и большой, в раскрытом виде соизмеримый с походной палаткой, и юноша-интеллектуал, ничуть не огорчась, улыбнулся Кате.

— У вас отменный вкус, мадам! Приходите еще.

— Завтра с утра заглянем, — ответил я за Катю.

Когда вышли из волшебного магазина, дождь, естественно, кончился. Катя опять засыпала прямо у меня в руках, и пришлось ловить такси, чтобы поскорее доставить ее в гостиницу.

Я тоже чувствовал, что если не сосну подряд часиков девять, то грош мне будет цена, как бойцу невидимого фронта.

Повалились на кровать как подкошенные, но уже в полусне Катя потянулась ко мне, чтобы обнять покрепче. Из темного, вязкого забытья меня вырвал резкий, с короткими паузами звонок междугородки. Это был Гречанинов. Он ни о чем не расспрашивал, голос у него был усталый. Ничуть не удивился, что, уехав в Липецк, я звоню из Петербурга. Полагаю, если бы я дозвонился ему из могилы, он тоже всего лишь равнодушно пожал бы плечами…

— Катя с тобой?

— Да, со мной.

— Как она?

— Почти в норме, — сказал я, глядя на нежное, прекрасное лицо с закрытыми очами, окаймленное светлым нимбом волос. Во сне она, видно, опять убегала от тех, кто подкрадывается: длинные ресницы вспархивали, рука судорожно вцепилась в подушку.

— Ей намного лучше, — добавил я.

— Что ж, возвращайтесь. Тут вроде все утряслось. Садись на утреннюю «Стрелу», и с вокзала — домой. Ближе к ночи подскочу.

— Спасибо, Григорий Донатович.

— Не за что, дорогой.

На следующий день около шести вечера мы с Катей вернулись в Москву.

 

Глава седьмая

На лавочке возле подъезда сидел Яков Шкиба, и был он неузнаваем. Трезвый, чисто выбритый, с иголочки одетый, вплоть до белоснежного кашне, повисшего на жилистом кадыке. Покровительственно улыбался.

— Садись, Саня, покурим. Сейчас дядя Ваня пивка принесет.

В изумлении я пробормотал:

— Катя, познакомься. Это мой сосед Яков Терентьевич, заслуженный артист оперетты.

Катя изобразила книксен, а Яша, приподнявшись, галантно поцеловал ей руку. Смерил взглядом, как стрелок близкую мишень.

— Кажется, мы где-то встречались?

— Мне тоже так кажется, — бесстрашно ответила Катя.

Опустив сумки, мы присели на скамейку. Принюхавшись, я не почувствовал даже намека на привычный сивушный запах. Яша самодовольно ухмылялся.

— Кстати, Санечка, вроде бы за мной небольшой должок?

— Ну что ты, Яша, такие мелочи…

— Нет, почему же. Задолжал — плати. Для порядочного человека это закон. Так сколько?

— Не помню. Тысяч восемь — десять.

Шкиба выудил из кармана фирменного пиджака пухлый кожаный бумажник и протянул пятидесятитысячную купюру.

— У меня же нет сдачи.

— Ничего, останется за тобой, — благодушно махнул рукой.

Поверженный, я лишь спросил:

— Откройся, дружище, какое чудо с тобой произошло?

Чуда не было. По наводке старого товарища Яков Терентьевич получил ангажемент в ночном клубе «Русский Манхэттен». Репертуар — весь Буба Касторский, но с поправкой на текущий момент. Успех — сокрушительный. За один вечер, если повезет, можно заколотить до пятисот зеленых. Правда, одно условие — не пить.

— Сколько выдержу — не знаю, — признался Яша, — но талант зарывать в землю — преступно. Не правда ли, Катенька?

Катя, прижавшаяся к моему боку, пискнула:

— Ой, еще бы!

Я боялся спугнуть удачу: буря миновала, я дома, и Катенька на глазах хорошела, восстанавливалась, можно надеяться, через девять месяцев будет опять как молодая буйволица. Пришкондыбал дядя Ваня с полной сумкой пива. На мой молчаливый вопрос Яша невозмутимо ответил:

— Пиво можно. Оно на меня не действует, а кураж дает.

Дядя Ваня, увидев меня, обрадовался:

— Тю-ю! Я думал, ты навовсе съехал. К тебе же который день менты ходят.

Сразу мое счастливое настроение отрубилось.

— Зачем?

— Может, недовольны, что ты Яшу вызволил? Помнишь?

Ясный вечер померк, и мы с Катей поплелись домой. Вдогонку Яша браво гаркнул:

— Не боись, Саня! Мне теперь никакие менты не страшны. У меня крыша!

Дома не успели освоиться — звонок в дверь. Глянул в глазок — точно, милицейский капитан и сержант. Будки сизые, оба незнакомые. Я открыл.

— Гражданин Каменков?

— Ага.

— Позвольте-ка войти? — Фразу капитан договорил уже в квартире, отстранив меня локтем. Сержант вперся следом, тучный, громоздкий, как передвигающаяся скала.

— Кто еще в квартире?

Катя плескалась в ванной: оттуда доносился шум льющейся воды.

— Знакомая… Вы, собственно, по какому вопросу, капитан?

Не отвечая, он прошел на кухню, увидел телефон. Снял трубку и набрал номер. Сержант топтался у входной двери, застенчиво улыбаясь.

— Прибыл, — сказал капитан в трубку. — Да, да, ждем вас… Нет, не убежит.

Я уже сообразил, что начинается очередное действие кошмара, но душа отказывалась верить. Капитан по-свойски расположился за кухонным столом, жестом пригласив меня тоже присаживаться.

— Эх, Александр Леонидович, похоже, наломали вы дров. Большие персоны вами заинтересовались.

— Что за персоны?

— Скоро узнаете… Хорошая квартирка. Мне бы такую. Но, как говорится, от трудов праведных не наживешь палат каменных. Высота два пятьдесят?

— Два семьдесят пять.

Лицо у капитана было простецкое, располагающее к себе, почти как у Пал Палыча, знаменитого сыщика из древнего милицейского сериала.

В ванной Катя выключила воду.

— Хочу попросить вас, капитан. Моя знакомая, ну, то есть правильнее сказать, супруга недавно перенесла тяжелое нервное потрясение. Ей нельзя волноваться. Не могли бы мы подъехать к вам в отделение? Там все и выясним.

— Никак не возможно, — огорчился капитан. — Велено здесь ждать. Да вы не переживайте, может, все обойдется.

Катя появилась из ванной, закутанная в мой халат. Милиционеров она не испугалась, по старинке полагала, что милиционер — друг человека. Прощебетала:

— Ой, у нас гости, а я в таком виде, — и шмыгнула в комнату.

— Разрешите, я ее уложу? — обратился я к капитану.

— Разрешаю, — ухмыльнулся тот довольно скабрезно.

Катеньке я объяснил, что милиционеры пришли ненадолго, проверяют паспортный режим и скоро уйдут.

— Ты подреми пока немного, ладно? Потом поужинаем.

Послушно улеглась в постель, я прикрыл ей ноги.

— Поцелуй меня, — попросила, улыбаясь.

Через двадцать минут приехала Валерия и с ней — господи помилуй! — пещерная обезьяна Ванечка. Лба нет, пасть с золотыми коронками, носище с вывернутыми ноздрями, руки до колен и красноватые глазки-буравчики, весело шныряющие по сторонам. Весь целый, неутомимый и первобытный.

— Да, да, любимый, это я, твоя брошенная возлюбленная, — проворковала прелестная гостья, сделав ординарцу знак, чтобы взбодрил обомлевшего хозяина, то есть меня. Ванечка выполнил наказ не мешкая: наложил тяжелую лапу на мою шею, согнул так, что хрустнуло в пояснице, и, приподняв над полом за брючный ремень, отнес на кухню, слегка потряхивая, как нашкодившего кота. С размаху швырнул на стул, отчего боль из копчика вонзилась в затылок.

Я и пикнуть не успел. Капитан стоял у стены, вытянувшись по стойке «смирно». Валерия уселась напротив меня. Красота ее ничуть не померкла за время нашей разлуки.

— Сучка его здесь? — спросила у капитана.

— Так точно, уважаемая Валерия! — отчеканил служака.

— Хорошо, ступай… Приготовьте ее для Ванечки, но пока не трогайте. Я сперва поговорю с изменщиком.

Когда мы остались одни, пригорюнясь, произнесла:

— Вот мы снова вместе, любимый, но того, что было, уже не вернуть.

— Почему? — удивился я.

— Милый, милый, смешной дуралей! Такое не прощают. Папочку убил. Четвертачка повесил. Дочерний долг — отомстить за невинную кровь. Скажи только одно: неужели ты так ничего и не понял?

— Что я должен понять?

Достала из сумочки зеленую пачку незнакомых сигарет и ждала, чтобы дал ей прикурить. Я дотянулся до плиты, чиркнул спичкой. Мучительно искал я выход из нового бреда, но, увы, моя способность к сопротивлению, похоже, исчерпала себя. Мне не было ни грустно, ни страшно, ни смешно. Хотя понимал, что в ближайшие минуты произойдет что-то такое, что потом не исправишь.

— Я ведь не играла с тобой, — проникновенно заметила Валерия. — Хотела изменить свою жизнь. Но ты предпочел честную давалку с одной извилиной. Объясни, почему?

— Я люблю ее.

Вздрогнула, как от пощечины.

— А зачем убил папочку?

— Роковые обстоятельства. Ну и конечно, погорячился.

Валерия грустно глядела на меня сквозь сиреневое облачко дыма. Внезапно сонные глаза зажглись…

— Что ж, пусть так. Ты сам выбрал, любимый. Запомни — сам! Никаких обстоятельств нет. Это для хлюпиков. Ну ничего, устрою тебе веселый отходняк. Хочешь знать, какая программа?

— Догадываюсь.

Хихикнула возбужденно, и наконец-то я узнал прежнюю Валерию, которую вовек не забыть.

— Сначала Ванечка оттрахает твою сучку. О, он это умеет. Ему Четвертачок в подметки не годится. Сам увидишь. У него полуметровый со свинцовым набалдашником. Даже я больше часа не выдерживаю.

— Любопытно.

— При этом так забавно рычит… Ну да что, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Верно?

— Это бесспорно.

— Потом Ванечка тебя кастрирует. Тоже очень смешно, он же прямо горстью отрывает. Прямо с корнями. Жаль, не сможем полюбоваться вместе. Но за папочку, за Четвертачка…

— Дочерний долг, — подсказал я.

Ее долгий взгляд вдруг наполнился горьким сочувствием.

— Саша, неужто всерьез надеялся нас одолеть? Совок ты несчастный!

— Да чего теперь, — безнадежно махнул я рукой. — Может, выпьем напоследок?

— Давай.

Я полез в шкафчик, где между банками с крупой была затырена непочатая бутылка коньяку. Из комнаты ни звука. Одно из двух: либо они уже управились с Катей, либо дисциплинированно ждут распоряжений. Единственное, что я мог сделать, — тянуть время.

Валерия отхлебнула коньяку и расстегнула пуговичку на блузке. Свою порцию я осушил до дна.

— Дурак ты, Сашка, — сказала она. — Мог жить припеваючи, а выбрал эту тварь.

— Сделанного не воротишь.

— Только папочка любил меня по-настоящему, больше никто, — добавила девица и расстегнула вторую пуговичку.

— Великий был человек, — подтвердил я.

— Ты иронизируешь, но это правда. Папочка через три года мог стать президентом. Он об этом так мечтал!

— Это по заслугам.

Тут в коридоре кто-то заскулил, и в кухню просунулась умильная Ванечкина харя.

— Тебе чего? — спросила Валерия.

— Она уже готовая, уже голенькая, — красные глазки закатились в экстазе.

— Потерпи, Ванечка. Еще немножко потерпи. Слаще потом будет.

— Давай Ванечке нальем, — предложил я.

Валерия покачала головой:

— Нельзя. Одуреет… Ступай, Ванечка, ступай. Скоро начнем… Пришли-ка нам мента.

Ванечка ласково заурчал и провалился в коридор, но тут же появился на пороге капитан.

— У тебя на улице кто-нибудь дежурит? — спросила Валерия.

— Так точно. Полный наряд. Две машины.

— Вы не из семнадцатого отделения? — поинтересовался я. — Не от Вострикова?

Капитан на меня даже не взглянул.

— Ему налей, — распорядилась Валерия. — Ему можно.

Я протянул милиционеру полную чашку, и он вылакал ее в один присест.

Когда он ушел, я спросил:

— Почему они все тебя слушаются, Лерочка?

— Я наследница. Все счета на мое имя… Ну что, дурашка, хочешь последний разок перепихнуться?

— Хочу, конечно. Но ничего не получится.

— Почему?

— А то не понимаешь? Страшно мне. Умирать знаешь как неприятно.

— Не будь слизняком.

Не мешкая, стянула юбку и шагнула ко мне. Мне ничего не оставалось, как ухватить ее за шею, развернуть и прижать к стене. На подоконнике лежал тесак для резки мяса с длинным тонким лезвием, наточенный как бритва. Я приставил его к ее нежному горлу.

— Ой, — пискнула Валерия. — Щекотно как!

Как можно более внушительно я приказал:

— Вели всем убраться, иначе зарежу!

Валерия не пыталась сопротивляться, только поерзала и поудобнее устроилась на моих коленках. Она давилась от смеха. У меня тоже появилось ощущение, что бездарная гангстерская сцена, которую я затеял, происходит даже не в кино, а где-то на детском утреннике.

— Дурашка мой любимый, — сквозь смех пролепетала Валерия совершенно домашним голосом. — Да разве ты способен на это?! Совочек мой сладенький. Ну дави крепче. Режь, не жалей. Ой-е-ей как приятно!

Завелась не на шутку, и когда я ее отпустил, проклиная себя за слабость, за руку потащила в комнату. Вот там детским утренником и не пахло. Катя, обнаженная, была приторочена за раскинутые руки к стойкам кровати; Ванечка сидел рядом на корточках и, кажется, ее нюхал. Капитан стоял у окна и солидно попыхивал сигаретой. Громила-сержант подглядывал из дверей и посторонился, чтобы нас пропустить. В Катином лице не было ни кровинки. Картина была фантасмагорическая — какому там Босху угнаться. Из груди моей вырвалось что-то вроде рычания, и я ринулся вперед, но сержант сзади ловко подсек по ногам, и я с разлету шмякнулся лбом об пол. Сознание на миг угасло, но этого мига хватило, чтобы Валерия с комфортом расположилась в кресле напротив кровати, а меня сержант подтащил к стене и прислонил к батарее.

— Тебе хорошо видно, любимый? — окликнула Валерия. — Ванечка, не тяни!

Ванечка поднялся на ноги. Движения его были замедленны. Он бережно раздвинул Катины ноги. Я сделал еще одну попытку прийти на помощь, но сержант, перехватив меня поперек груди борцовским захватом, пару раз деловито стукнул башкой о ребро батареи. Боли я не почувствовал, но как-то обмяк.

Ванечка целиком отдался священному ритуалу совокупления. Он был искусным любовником и не собирался сразу разрывать жертву на части.

Сержант забыл про меня, и ужом, под его рукой я по полу проскользнул до кровати. С ходу вцепился зубами в мясистую Ванечкину ляжку и прокусил ее. Хорошие крепкие зубы я унаследовал от отца. Ванечка то ли не ощутил боли, то ли не придал ей значения, как укусу комара. Но все-таки отвлекся от любовного обряда и, опустив одну руку, ухватил меня за волосы и отшвырнул. Еще в полете я наткнулся грудью на кованый сапог сержанта. Этого было достаточно, чтобы блаженное забытье снизошло на меня, а когда я мучительным усилием разлепил глаза, то увидел стоящего в дверях Гречанинова. Сперва померещилось, что вижу счастливый сон, но Григорий Донатович был реален, как приход весны, и вдобавок держал в руках свой любимый автомат.

— Стоять! — рявкнул он так, что люстра закачалась. — Всем стоять на месте!

Сержант почему-то не послушался и двинулся к нему, по-кошачьи сгруппировавшись, но нарвался на прямой автоматный ствол, направленный ему в рот, и, тяжко вздохнув, опустился на пол рядом со мной. Капитан, не дожидаясь команды, завел руки за голову. Валерия оглашенно завопила:

— Ванечка, Ванечка, смотри, кто пришел!

Он и ухом не повел.

Скребя ногтями по паркету, я пополз к кровати, но Гречанинов меня опередил. Перемахнув комнату, опустил на стриженый обезьяний затылок автоматный приклад, отчего Ванечка смачно рыгнул и упал на согнутые руки. Будто заколачивая гвоздь, Гречанинов нанес ему еще несколько быстрых резких ударов по затылку, свободной рукой сдвигая Ванечкину тушу вбок, чтобы не раздавить Катю. Наконец Ванечка отвалился в сторону, но и в бессознательном виде продолжал характерные толчки корпусом, спеша хоть на том свете насладиться сполна.

Большим хитрецом показал себя капитан. Пока Григорий Донатович оприходовал взбесившегося самца, опытный опер выхватил из кобуры пистолет и наставил на Гречанинова. Он все сделал правильно, но все же допустил маленькую промашку: не нажал сразу курок.

— Гриша! Оглянись! — позвал я. По моему голосу он все понял и стрелять начал прежде, чем повернул голову. Автомат в его руке действовал суверенно и как бы сам выискал цель, выплюнув короткую очередь. Пули прошли верхом надо мной и сержантом, чудом не задели Валерию, зато дружной шмелиной стайкой опоясали капитану грудь.

С удивленным лицом опускаясь на колени, добросовестный служака все же пальнул из пистолета, и мой красивый, под мрамор, ночник на тумбочке разлетелся вдребезги. Все, о чем так долго рассказываю, заняло не более минуты, и в итоге картина была такая: Валерия билась в кресле в нервном припадке, хохоча и повизгивая; сержант внимательно разглядывал на ладони выбитые зубы, а капитан, выронив оружие и поудобнее расположась на полу под окном, сжимал руками раскуроченную грудную клетку, пытаясь удержать, умилостивить рвущуюся наружу солдатскую душу. Ему было, может быть, даже горше, чем Кате. По его лицу было видно, что ему невдомек, как это, честно отрабатывая заокеанский доллар и рассчитывая к вечеру принести в семью очередной прибыток, он угодил в такой немыслимый переплет.

— Нашатырь у тебя есть? — спросил Гречанинов. Я пошел в ванную за аптечкой. Прихватил заодно графин с водой и вату. Пока ходил, Григорий Донатович укрыл Катю простынкой и стянул ремнем Ванечкины руки. Потом, уже вдвоем, мы спеленали по рукам и ногам сержанта, который охотно нам помогал, заискивающе бормоча:

— Вот тут, мужики, узелок слабоват…

С капитаном хлопот не было никаких: по всей видимости, он помер.

Ничуть не обескураженная разворотом событий, Валерия кокетливо осведомилась:

— Мужчины, а со мной что? Мне ведь пора домой. У меня процедуры.

Никто бедняжке не ответил. Гречанинов смочил ватку в нашатыре, поводил у Кати перед носом. Она так быстро очнулась, точно до этого притворялась. В глазах нормальное, чуть смущенное выражение в очередной раз изнасилованной женщины. И нас сразу признала.

— Вы видели, да? — спросила лукаво. — Вообще какое-то животное подослали. Наверное, медведя, да, Саша?

— Нет, — возразил я. — Обыкновенный человек. Здоровенный, правда, но ничего особенного. А вон он лежит.

— Можно посмотрю? — Катя живо свесилась с кровати.

— У-у, какой страшенный! Вы его убили?

Как бы в ответ Ванечка ворохнулся, сверкнул красными глазками и, не соображая толком, где он, попытался сесть. Путы ему мешали. Он недоуменно заворчал.

— Отвернись, Катенька, — мягко попросил Григорий Донатович. Она не поняла, чего от нее требуют, но я-то понял: обхватил за плечи и прижал к себе. Гречанинов нагнулся и ребром ладони с ужасной силой врезал по Ванечкиному продолговатому кадыку. Привычно рыгнув, богатырь затих.

— Ну пусти, ну душно же! — Катенька несильно замолотила кулачками. — Ты какой-то совсем дурак стал, что ли, Сашка?

Валерия из своего кресла изрекла:

— И вот на эту занюханную телку ты променял свое счастье, любимый?

— Что дальше? — спросил я у наставника.

— Отведи Катю в ванную, я тут пока приберусь.

Катю я не отвел, а отнес, завернув в простыню. Налил горячей воды, добавил хвойного экстракта. Помыл с мылом, причесал. Катенька сопротивлялась, отпихивала меня, но это была игра. На самом деле ей нравилось купаться. Рассудок ее был помрачен, но не настолько, чтобы бояться воды.

Проколупались в ванной около часу, и когда вышли, в квартире уже никого не было, кроме Гречанинова и Валерии.

— А где же?..

— Ушли, — коротко бросил Григорий Донатович. Они с Валерией мирно пили чай на кухне.

— Капитан тоже ушел?

— Сержант обо всем позаботится, забудь.

Катю я уложил в постель, заставил выпить две таблетки седуксена, и вскоре она уснула. Но перед тем как уснуть, пожаловалась:

— Что-то мне кажется, скоро умру.

— Это от переутомления. Спи.

На кухне я тоже налил себе чаю. Валерия сказала:

— Ишь какой хозяйственный.

Григорий Донатович спросил:

— Уснула?

— Да, все в порядке.

Если бы я ничего не знал про этого пожилого, импозантного мужчину с отрешенным взглядом и про эту милую юную леди с озорной улыбкой на устах, то мог бы решить, что ко мне в гости пожаловали любящие друг друга дедушка с внучкой.

— Затруднение у нас, — сказал Гречанинов, подождав, пока я добавлял в чай меда. — Альтернатива такая. Либо я эту дамочку пристукну и сплавлю на прокорм рыбам, либо она даст гарантию, что отвяжется навсегда. Третьего не дано.

— В чем же проблема?

— Я склоняюсь к тому, чтобы пристукнуть.

Валерия возмущенно надула губки:

— Еще чего! Да я только жить начала. Придет же в голову такое.

— Видишь ли, Саня, умирать она не хочет. Да я и не против. Она хоть садистка, убийца, но вреда от нее особого нет. Такая чистенькая, безмозглая, алчная крыска. Надо только вырвать у нее ядовитые клыки. Рано или поздно все равно попадет в тюрьму. Короче, мараться об нее не хочется, но, с другой стороны, не дает гарантий.

— Вы, дяденька Гриша, напрасно обзываетесь. Вам просто повезло. По папенькиному недосмотру так долго бегаете по Москве… Саша, ты джентльмен или нет?

— Что тебе надо?

— Как же ты позволяешь, чтобы оскорбляли любящую тебя женщину, которую ты лишил невинности.

Чай обжигал глотку, и я подлил в него коньяку.

— Вот гарантия, — напыщенно воскликнула Валерия, ткнув в меня пальцем. — Завтра же поженимся, и вам нечего будет опасаться. Слышишь, любимый?! Телку твою, если уж так приспичило, возьму в горничные. Больше она ни на что не годится.

Умоляюще поглядел я на наставника:

— Григорий Донатович, развеется ли когда-нибудь этот идиотский кошмар?

— Терпение, мой друг! Валерия, последний раз спрашиваю: хочешь жить?

— А вы? — Она была безрассудна, но это впечатляло. Воплощение порока в чудесной упаковке. Ее чары были неодолимы. Она была права: никто никогда ее не убьет по той простой причине, что она бессмертна. Мы все трое об этом догадывались, но не таков был Гречанинов, чтобы поддаваться мистике.

— Значит, так, Саня, — подбил он бабки. — Забираю ее с собой и не выпущу из чулана, пока не сделает то, что нужно.

— А чего вы от нее хотите?

— Да ничего особенного. Собственноручно даст показания о некоторых преступлениях, в которых замешана. Ну и парочку счетов из швейцарского банка переведет на имя некоего икса. На первый раз вполне достаточно.

— Никуда не поеду без любимого! — торжественно объявила Валерия и, подняв чашку с чаем, плеснула ее в лицо Григория Донатовича. Успев отклониться, он влепил ей звонкую оплеуху.

— Вы прямо как папочка! — восхитилась Валерия. — Такой целеустремленный… Любимый, не отпускай меня с ним, а то изменю. Будешь потом локти кусать.

Гречанинов вытолкал ее из квартиры, запихнул в лифт, со мной даже толком не попрощался. Последнее, что я услышал, был Лерочкин душераздирающий смех, донесшийся точно из чрева земли.

 

Глава восьмая

Чудное это было пирование в ресторане «Ноев ковчег». Отдельный номер с коврами и царской лежанкой у стены, освещенный толстыми стеариновыми свечами в позолоченных канделябрах, и за столом нас трое: Георгий Саввич Огоньков, хозяин фирмы «Факел», Иван Иванович Гаспарян, простой министерский клерк, праведным трудом и упорством сколотивший небольшое состояньице (по прикидкам Огонькова, на уровне арабских шейхов), и аз, грешный, с непоправимо утраченными мечтами о лучшей доле. На столе изобилие, как при Лукулле. Дела мы уже обсудили (Гаспарян: «Три месяца псу под хвост. Придется наверстывать, друзья. Уложитесь в прежние сроки — двойные премиальные!»), похлебали осетровой ушицы и осушили бутылку виски, упакованную в кожаный чехол.

Третьего дня я получил срочный вызов от шефа. Он так был взвинчен, что не поинтересовался, как мои дела и где я скрывался: жив — и ладно, значит, могу дальше ишачить. Оказывается, Гаспарян вернулся и теперь еще более крепок, чем прежде. По слухам, ногой открывает дверь в кабинет самого премьера, которому якобы оказал неоценимую услугу: что-то связанное с приватизацией газопроводов. В свою очередь премьера, тоже, правда, по слухам, за океаном готовят в отцы нации, на место часто хворающего Борика. Судя по тому, как энергично накачивают премьера, смена декораций может произойти буквально в ближайшие месяцы.

— Ты хоть понимаешь, — спросил шеф, — какие перед нами открываются перспективы?

— Понимаю, — ответил я механически, хотя думал совсем о другом. Как раз в это утро Катя впервые после налета (восьмой день) самостоятельно причесалась и чуть-чуть подкрасила губы.

— Что от меня-то требуется, Георгий Саввич?

Он велел к семи часам быть в «Ноевом ковчеге», дал адрес. И вот пьем виски, ужинаем, беседуем. А Катя одна в пустой квартире, сидит там, наверное, забившись в угол…

— О чем замечтался? — Шеф дернул меня за рукав. — Иван Иванович к тебе обращается.

— Виноват, — извинился я. — Чего-то не помню, выключил ли газ, когда уходил.

Гаспарян поднял рюмку:

— За тебя, дорогой! За твой талант… О приключениях твоих наслышан, но все позади. Не беспокойся, затраты компенсирую.

Все трое мы чокнулись, выпили.

— Вы даже не понимаете, братцы, — размягчен-но продолжал Гаспарян, — какое нынче удивительное время, сколько открылось возможностей для свободного творческого человека. Об одном жалею — годы! Скинуть бы годков двадцать, ах, какие можно дела вершить! Кто нас теперь остановит?

Шеф почтительно спросил: с

— Как, интересно, там у них к нам относятся?

— Там, — Гаспарян ткнул пальцем в небо, где, видимо, в его представлении находилась Америка. — Да там тоже не все одной краской мазаны. Есть сомневающиеся. Не верят, что сдюжим. Надеются, но не верят. Слишком напуганы за десятки лет нашим краснозвездным рылом. Но против цифр не попрешь. С цифрами в руках я любому Фоме неверующему в два счета докажу, что возврата нет.

— Ага, — заметил я ворчливо, — так и Гитлеру казалось, когда стоял под Москвой.

Шеф поглядел неодобрительно, а Гаспарян в секунду завелся:

— Чепуха! Вздор! Да если быдло еще разок ворохнется, двух танков хватит, чтобы доломать ему хребет. Саня! С нами лучшие умы человечества. У нас капитал. Но в одном ты прав. Баррикады еще повсюду. Выродки прежнего режима еще цепляются за бесплатный паек. Твои сомнения понятны, но они опасны, разрушительны. Ты художник, так и будь им! Не лезь в политику. Твори от всей души. Дерзай, пробуй! А уж я не обижу, заплачу, как тебе и не снилось. Но — не халтурь, понял! Этого не потерплю. Гитлер! Ишь, вспомнил. Видно, не до конца, Саня, одолел ты в себе рабскую психологию. Не для сегодня живем, для будущего. Что о нас потомки, дети наши, скажут — вот единственный критерий.

— Он еще молодой, — заступился за меня шеф. — У него мозги набекрень. С другой стороны, конечно, есть некоторая опаска. Уж больно быстро все завертелось. Опять же дряни много на поверхность выплыло.

Синеватые белки Гаспаряна полезли на лоб.

— А ты на что надеялся, Гоша? Семьдесят лет по шею в дерьме сидели, куда же ему сразу деться? Швырнули камень в дерьмо, оно и забулькало. Ничего, отмоемся.

На этой бодрой ноте я их покинул, пообещав, что завтра соберу бригаду.

С улицы из автомата позвонил Кате. Как услав-ливались: подождал до трех гудков, положил трубку и снова набрал номер. Ее голос прошуршал едва слышно:

— Саша, уже ночь?

— Не совсем. Скорее вечер.

— Почему же так темно?

— Так ты включи свет.

— Но я же не знаю, где выключатель.

— Катя!

— Что?

— Мы же договаривались, ты не будешь больше придуриваться.

— Я не придуриваюсь. Я правда не нашла выключатель.

— Хорошо, сейчас приеду. Посиди в темноте.

…На второй день после налета Гречанинов прислал врача, которому, как он сказал, можно доверять во всем. Врач мне понравился, пожилой, корректный, независимый. С Катей провозился больше часа, выставив меня на кухню. Резюме было однозначное: требуется госпитализация, тщательное всестороннее обследование. Я уточнил: куда госпитализация? В психушку? Врач ответил уклончиво: есть, дескать, разные места, но и в слове «психушка» не надо обязательно искать инфернальный, роковой подтекст. При надлежащем присмотре… Я его не дослушал. Я знал про Катю больше, чем все врачи на свете. Без меня ей каюк. Рассказал доктору про курс иглотерапии, который, увы, не довел до конца милейший Андрей Давыдович. Посланник Гречанинова скептически кривил губы. Он принадлежал к направлению медиков-фундаменталистов и не верил ни в какие новомодные штучки. Сказал, что все эти экстрасенсы и прочие шаманы вызывают у него раздражение. Обезьянничать не надо, сказал он. Что хорошо на Востоке, то на Севере просто нелепо. «Почему?» — спросил я. Потому что, ответил он, там питаются рисом и водорослями, а мы жрем щи с тухлым мясом. И климат разный. Но не только это. Тем, кого ждет геенна огненная, не грозит переселение душ. Последний аргумент убедил меня в том, что имею дело с человеком незаурядным, оригинально мыслящим, но от госпитализации я вся равно отказался. Врач пожал плечами:

— Глупо, но возможно, вы правы.

На всякий случай оставил свой телефон.

— Попробуйте ее чем-нибудь заинтересовать, отвлечь.

— Чем?

— Не знаю. Увезите куда-нибудь. В деревню, например.

— Уже увозил.

Каждый день звонил Гречанинов. Валерия пока жила у него, и, судя по недомолвкам, отношения у них складывались точно такие же, как и у любого мужчины, пробывшего с ней наедине более пяти минут. Постепенно Григорий Донатович склонялся к мысли, что человек она неплохой, хотя и путаный. В его голосе проскальзывали незнакомые стыдливые нотки.

— В сущности, чем она виновата, если выросла на помойке?.

— Ничем, — согласился я, ощутив укол ревности. — Но будьте все же осторожнее. Ей ничего не стоит перерезать вам ночью горло.

— Это как раз понятно, — ответил он задумчиво.

С Катей мы жили мирно, никуда не выходили и гостей не принимали, если не считать соседа Яшу, с которым Катя подружилась. Старый ловелас заглядывал по утрам на чашечку кофе с непременным букетом гвоздик. Катя его не боялась, уверовав, что он всамделишный Буба Касторский, явившийся из Одессы, чтобы ее рассмешить. Как нельзя лучше они подходили друг другу: ненароком протрезвевший кумир семидесятых годов, испивший всю горечь минувшей славы, и беременная отроковица с вывихнутыми мозгами. Слушать их веселый обмен двусмысленностями невозможно было без слез. Яша не на шутку вознамерился отбить ее у меня. Однажды вызвал в коридор и прямо спросил:

— Саша, ответь, только честно, ты считаешь меня своим другом или нет?

— Может быть, даже единственным.

— Тогда скажи, у тебя с Катей серьезно?

— С чего ты взял? Обыкновенная случайная связь.

Хмурое морщинистое лицо актера просветлело.

— Значит, не обидишься, если между нами?..

— Напротив, буду рад. Я же вижу, как она тянется к тебе, как мотылек на огонь.

— Ты заметил, да?

— С первой вашей встречи. Помнишь, возле дома? Я еле ее увел.

Озабоченный, Яша уехал в ночной клуб.

Лучше всего нам было вдвоем. Дни были полны блаженного безделья. Утром я вставал первым, умывался, делал зарядку, готовил завтрак, будил Катю и помогал ей одеться. Часы летели незаметно, хотя ничем особенным мы не занимались. Я подолгу читал ей вслух, и она слушала с таким напряженным вниманием, точно пыталась понять что-то чрезвычайно важное. Вместе готовили обед — какой-нибудь суп или мясное блюдо, — с таким расчетом, чтобы хватило на ужин. После обеда ложились отдохнуть и частенько не вылезали из постели до вечера. Смотрели телевизор, но не все подряд, а если только попадался какой-нибудь нестрашный мультик или кино, из тех, которые были сделаны еще до крысиного нашествия. Многое из того, что случилось с нами, Катя забыла напрочь, но это не значило, что она превратилась в идиотку. В ее карих глазах, постоянно устремленных на меня, светилась таинственная, всепокоряющая мудрость, перед которой я натурально терялся. Да и замечания ее, пусть невпопад, бывали столь глубоки, что я поневоле вздрагивал. Словно заразясь от нее, я и сам все чаще погружался в то странное состояние, когда исчезало прошлое и не разгаданный никем смысл жизни обнаруживался с убедительной младенческой простотой. Он как раз заключался в том, чтобы никуда не спешить, не рваться наружу из уютного городского склепа, куда заключила нас судьба, и, взявшись за руки, в тихом томлении ждать появления неведомого гостя, который обязательно скоро придет и объяснит, зачем мы родились и почему так рано утратили все надежды. Больная, желанная девушка была для меня средоточием последней истины, как и я, вероятно, для нее. Полагаю, если есть на свете любовь, то именно она нас посетила.

Я искренне удивился, как легко звонок шефа вырвал меня из этой сладкой сновиденческой прострации и лишил едва-едва обретенного покоя.

 

Глава десятая

Мы сидели в мастерской. Ребята почти не изменились, хотя с последней встречи прошла, казалось, целая вечность. Коля Петров, как обычно после запоя, напоминал высохший по осени гороховый стручок; Зураб обаятельно улыбался и время от времени трогал меня за руку, чтобы удостовериться в реальности происходящего. На все их вопросы я коротко, уверенно отвечал:

— Будем работать.

— Но мы уже один раз работали, — напомнил Коля Петров. — То было чудное мгновение.

Зураб его поддержал:

— Поверь, Саша, я тебя не укоряю, нет! Тебе несладко пришлось. Но все же Петров на сей раз прав. Не хотелось бы опять попадать в дурацкое положение. Неприятно, когда о тебя вытирают ноги.

Милые разуверившиеся друзья! Как и мне, жизнь давала им много обещаний, но ни одного не выполнила. Несвершившиеся замыслы давили разум, как могильная плита. И вот вроде замаячил мираж новой крупной работы, но уж больно в сомнительной мизансцене.

— Вы ждете каких-то клятв, — сказал я, — но их у меня нет. Ситуация типичная. Крупные бандиты передрались между собой, но наш работодатель, наш благодетель пока одолел. Денег у него куры не клюют. Хватка, судя по всему, железная. Сколько он продержится на плаву, одному Богу известно. Если завтра ему оторвут башку, нас, естественно, опять шуганут. Мы же быдло, тягловые лошадки. Но сегодня, коллеги, наш светлый рабочий денек.

В запасе я приберегал весомый аргумент и тут же выложил его на стол. Аргумент был зеленого цвета. Из кейса я достал два конверта, выданных накануне Огоньковым.

— Вот аванс. По тысяче на рыло. Денежки уже отмытые, ни по каким ведомостям не проходят.

Коля Петров аккуратно пересчитал стодолларовые купюры и засунул конверт во внутренний карман пиджака.

— Тысяча бутылок «Столичной», — прикинул наобум. — В переводе на отечественные рубли — полгода безбедной жизни. Спасибо, брат.

Зураб спросил:

— Не фальшивые?

Петров отозвался задумчиво:

— Все-таки восточные люди как-то по-особенному циничны. Создается впечатление, что у них нет никаких принципов. Но возможно, наш Зурабчик вообще особый случай.

Зураб уже готовил стол для работы, смахнув на пол весь бумажный хлам.

Для меня главная проблема была теперь в том, как быть с Катей. Если работать в полную нагрузку — а как иначе? — то придется оставлять ее одну на целый день. Это никуда не годилось. Еще глупее — таскать ее в мастерскую, да и мало ли еще куда. Вечером, когда я заговорил с ней об этом новом затруднении, Катя сначала ничего не поняла, а потом, как и следовало ожидать, сделала собственные выводы.

— Ну вот, — заметила обреченно, — наконец-то решил от меня избавиться. Не понимаю, зачем так долго тянул.

Все мои дальнейшие разъяснения падали, как в пропасть. Вечерок получился трудный. Катя ревела, бегала от меня по квартире, пыталась запереться в ванной и повторяла только одно: «Ну чем я тебе не угодила, чем?! Я же не сама себя насиловала!»

Я силой запихнул ее в постель и заставил выпить димедрол. При этом пол чашки воды она пролила на себя. Пришлось переодевать рубашку и менять простыню. Мелькала у меня мысль отвезти Катю к матери (к моей), но по здравом размышлении я пришел к выводу, что двух умственно ослабленных женщин оставлять вместе еще опаснее, чем поодиночке.

По телефону попросил совета у Григория Донатовича, но он ответил как-то туманно:

— Эх, Саша, наломали мы с тобой, кажется, дровишек!

Я не стал уточнять, что он имеет в виду, и так было ясно.

…Среди ночи я проснулся оттого, что Катя не спит.

— Ты чего? — Я коснулся ее горячего бока.

— Ничего. Думаю, — голос ровный, спокойный. Без привычного напряжения.

— О чем?

— Зачем я живу?

— Катя! Родная моя! Забудь все, что я говорил. Мы не будем разлучаться. Что-нибудь придумаем. Только завтра я отъеду на полдня.

— Нет, ты уйдешь навсегда.

Бывают минуты, когда неосторожное слово подобно пуле в висок.

— Катя, ты хорошо меня слышишь?

— Очень хорошо. Лучше, чем вчера.

— Тогда запомни. Ты и я — неразделимы. Если с тобой что-нибудь случится, я тут же умру.

Тяжко далось мне признание, но она поверила. Прижалась грудью, бедрами, и я обнял ее. Она тепло дышала в ухо и постепенно, чуть-чуть поворочавшись, уснула.

«Все можно поправить, — думал я, — если сильно захотеть. Какое счастье, что у меня есть этот нежный комочек под боком…»

Около двух я помчался домой. Ребятам объяснил, что некоторое время так и буду работать в этом графике: в основном дома, пока не утрясу кое-какие дела. Они ничего не поняли, но не удивились.

— Большой человек! — уважительно заметил Петров. — Нам с ним не сравняться.

Зураб осторожно добавил:

— Не всегда это удобно для работы, ты не находишь, Альхен?

К моему приходу Катя приготовила обед. Она была в фартуке, причесанная и с подкрашенными губами. Обыденкой чмокнула в щеку:

— Мой руки и садись.

На столе — свежий батон, сосиски в полиэтиленовом пакете.

— Ты что же, в магазин ходила?

— Не надо было? Но у нас же хлеба не осталось, ни молока, вообще ничего. Холодильник пустой.

Я ел гороховый суп, стараясь не подавиться. Катя сидела напротив, подперев кулачками подбородок.

— Ничего нет интереснее жующего мужчины, да?

— Зато я знаю, о чем ты думаешь.

— О чем?

Мудрая, сочувственная улыбка.

— Не веришь своим глазам.

Забрала пустую тарелку и поставила передо мной жаркое. У того и у другого вкус показался мне одинаковым.

— Рожу тебе сына, — сказала Катя, — тогда посмотрим, как отвертишься.

— Роди лучше дочь, сын у меня уже есть.

— Как скажешь, повелитель.

После обеда пошли отдохнуть. Лежали молча, соблюдая приличную дистанцию. Катины глаза закрыты, но она улыбалась. «Любопытно, — думал я, — сколько продлится ее просветление и чем оно нам грозит?» Вспомнилась бабушка-покоенка, которая за несколько часов перед смертью начала вдруг бродить по квартире, распевая срамные частушки.

— Если тебе когда-нибудь понадобится женщина, — сказала Катя, — только намекни.

— Действительно, — согласился, — никогда не знаешь, что взбредет в голову.

Зазвонил телефон. Чтобы снять трубку, надо было встать с кровати.

— Ничего, позвонят и перестанут, — сказал я.

— Вдруг что-нибудь важное. Хочешь, я отвечу?

Телефон надрывался, не умолкая. Похоже, звонивший был уверен, что я дома. Никаких предчувствий у меня не было, они появились после того, как я снял трубку.

— Александр Леонидович? — Мое имя прозвучало, как «козел», да и голос был вроде знакомый — вкрадчивый и наглый.

— С кем имею честь?

— Что ж ты, интеллигент, трубку не снимаешь? Резину тянуть не в твоих интересах.

— Кто вы такой?

— Тебе привет от Гоги, парень!

— От кого?

— Клуб «Три семерки» знаешь?

Тут я, конечно, все вспомнил. Гоги Басашвили, добродушный, гостеприимный хозяин игорного притона. У меня с ним контракт на проект загородного дома, навеянного лицезрением фазенд из латиноамериканских сериалов. Солидный аванс, уверения в дружбе, клятвенные обещания (с моей стороны) начать строительство в срок.

— А где сам Гоги?

— Тебе-то какая разница? Дело будешь иметь со мной. Я посредник. Допрыгался, интеллигент?

— В каком смысле?

Забористый блатной хохоток.

— С тебя неустоечка. Двадцать тысяч баксов.

— Ты что, очумел, посредник?!

— Не груби, парень, — доверительно предостерег звонивший. — Каждый день плюс тысяча. Ты на счетчике. Усвоил?

— Сунь счетчик себе в задницу, — посоветовал я и повесил трубку. В ту же секунду аппарат снова затрезвонил, но я выдернул шнур из розетки.

Опершись на локоть, Катя с любопытством меня разглядывала.

— Они, да, Саша?

— Кто-то ошибся номером.

В ее насмешливом взгляде мудрость всех минувших эпох. Наверное, точно так же женщина мезозоя смотрела на моего покрытого шерстью пращура, понимая, что завтрашний день наверняка будет страшнее вчерашнего.

— Иди же ко мне, чего ждешь! — позвала она.

Мне ничего другого и не оставалось. Ее тело было упругим и сильным и уж точно не ведало сомнений. Я истосковался по нему.

— Люблю тебя, — прошептала Катя.

Маятник бытия почти достиг равновесия.

«Надо попозже позвонить Гречанинову», — подумал я.