Странный случай с Сулейман-пашой стал только началом моего нового послужного списка. Следующее поручение оказалось ещё чуднее, хотя сперва выглядело забавным. Получил я его опять через Гария Наумовича Верещагина. Я должен был выступить в популярном телешоу «Под столом» и как бы между прочим обнародовать два-три жареных факта, касающихся неких влиятельных московских персон. Смысл акции был мне понятен. Ничего особенного, обычные пиаровские штучки накануне приближающихся выборов в городское собрание. Но это не всё. С каким-то ядовитым смешком Гарий Наумович сообщил, что заодно я должен соблазнить и трахнуть ведущую телешоу «Под столом». Желательно сразу после передачи и в определённом месте — в гостиничном номере, где будет установлена видеокамера.

— Это ещё зачем? — разозлился я. — Какая в этом необходимость? Объясните, пожалуйста, будьте любезны, Гарий Наумович. Насколько я знаю, телеканал принадлежит Оболдуеву. Арина Буркина — его наймитка, пашет на него как проклятая…

— Не нам с вами, Виктор, обсуждать идеи господина Оболдуева, но уверяю, он ничего не делает просто так. У него времени нет на пустяки, как вы, наверное, успели убедиться.

— Хорошо, выступление в шоу — понятно, я готов, но при чём тут ведущая? Арина — пешка, ничего собой не представляет, кормится из его рук. Удовлетворите моё любопытство, Гарий Наумович.

— Не стоит особенно умничать, Виктор. Невелика работа.

— Кажется, я нанимался написать книгу, а не спать с телешалавами. Я литератор, а не бычок-производитель.

Юрист «Голиафа» хитро прищурился.

— Книгу, говорите? За сто тысяч зелёных? Где вы слышали про такие гонорары?

Он был прав, поздно кочевряжиться. Мы сидели в моей квартире в Тёплом Стане, куда Гарий Наумович взял обыкновение являться без предупреждения, как к себе домой. Накануне я вернулся из Звенигорода поздно ночью (отпросился на денёк), плохо выспался и был зол на весь мир, но в первую очередь, конечно, на себя самого. Предупреждали добрые люди, нет, полез, погнался за длинным рублём, ну и расхлёбывай, не стони.

— Когда передача? — спросил я хмуро.

— Сегодня вечером Буркина позвонит около двенадцати, обо всём договоритесь. Кстати, не понимаю, чем вы недовольны? Вполне аппетитная самочка. На телевидении считается секс-бомбой. Кто с ней имел дело, все довольны.

— И имя им — легион. Ради бога, Гарий Наумович, не сыпьте соль на рану. Раз надо, сделаю. Только с чего вы взяли, что она согласится?

— Шутить изволите? Аринушка никому не отказывает, тем более знаменитому писателю… — И дальше он без всякого перехода выдал такое, что я побледнел: — Или вам больше по душе дочки миллионеров? Оно, конечно, заманчиво, но ведь небезопасно, а?

Хитрая квадратная рожа расплылась в слащавой улыбке, глаза оставались холодными.

— Грязный намёк, — сказал я. — Не ожидал от вас.

— Какой намёк, драгоценный мой? Скорее дружеское предостережение. В какой-то мере я несу за вас ответственность, как рекомендатель. Не хочется, чтобы вы пострадали из-за любовного каприза. Может быть, вы не совсем точно представляете себе ситуацию. Для нашего благодетеля Лиза входит в понятие частной собственности, а для таких людей, как он, это святое. Леонид Фомич будет очень огорчён, если узнает про ваши шашни, а он непременно узнает. За девочкой ведётся неусыпное наблюдение.

В гневе (актёрство, конечно) я вскочил на ноги.

— Выбирайте выражения, господин юрист. Или получите по морде. Мы с Лизой занимаемся грамматикой, не более того. По распоряжению Леонида Фомича, к слову сказать.

Гарий Наумович, смеясь, поднял руки перед собой.

— Ах, какие мы бываем грозные. Простите великодушно, коли что не так. Моё дело — предупредить.

Через пять минут он ушёл, а я, сварив кофе, уселся перед окном и задумался. Честно говоря, предостережение юриста поступило вовремя, но не совсем по адресу. С Лизой всё обстояло не так, как он цинично предполагал. Как бы я ни увлёкся ею, у меня, надеюсь, хватило бы рассудка не переступить роковую черту. Иной расклад с Изаурой Петровной, супругой Оболдуева. Она была из тех дамочек, которые не пропускают мимо себя мальчиков любого возраста, не надкусив. Самоутверждение через половое сношение — суть их безалаберной нимфоманской натуры. В одном из неизданных романов я описал подобный экземпляр. Моя героиня переступала все грани приличий. Доходила до того, что особо угодившим ей любовникам подсыпала зелья в вино, а после у спящих, убаюканных неистовыми ласками, бритвой отмахивала гениталии, обжаривала их на постном масле и с жадностью поедала, запивая кошмарный ужин бургундским. Большинство редакторов советовали убрать эти сцены, находя в них некоторое преувеличение, кроме одного, маленького чернявого господинчика с филологическим образованием по имени Невзлюбин. Как раз ему весь роман показался бредом, за исключением сцен, описывающих похождения сладострастницы. «Увы, — сказал он, возвращая рукопись, — женщины часто так поступают, только об этом не принято говорить. Мы с вами, Виктор Николаевич, живём в обществе, которое с наслаждением внимает самой подлой лжи, но фарисейски возмущается, услышав словечко правды».

Пассивное сопротивление мужчины обычно выводит таких дамочек из себя, как случилось и с Изаурой Петровной. Я не отвечал на её сумасбродные заигрывания, и это привело лишь к тому, что она удвоила усилия. Буквально не давала прохода, не считаясь с риском. Захотелось — значит, вынь и положь. Под столом прижимала свою ногу к моей или пинала носочком острой туфли, наставив изрядно синяков. Иногда попадала по косточке, и я невольно вскрикивал от боли. Лиза и Леонид Фомич поднимали на меня изумлённые взоры, и я, как попугай, бормотал одно и то же: «Прошу прощения, косточкой подавился». Леонид Фомич произносил укоризненно: «А ты не спеши, Витя, кушай спокойно. Никто у тебя не отымет…» Озорница заливалась дьявольским смехом.

Обычно хозяин привозил и увозил её с собой, но однажды оставил в поместье на ночь, а сам уехал. Эта ночь превратилась в сущий кошмар. Изаура Петровна навещала меня трижды. Сперва тихонько скреблась в дверь, потом начинала колотить в неё каким-то тяжёлым предметом, возможно, головой, вопя на весь дом, что, если я, гад, не открою, мне не поздоровится, а уж какими словами обзывалась, не всякая бумага стерпит. Конечно, её слышали все домочадцы и охрана. Изаура Петровна ничего не боялась. Но безумной не была, как не была и идиоткой. Напротив, она была здравомыслящей и, по всей видимости, достаточно (для нашего времени) образованной особой. Что и продемонстрировала наутро после ночной вакханалии. Ей удалось застукать меня в беседке, где я, вооружась письменными принадлежностями, пытался набросать план хотя бы первой части книги. Накануне вечером Леонид Фомич перед отъездом рассмотрел варианты названий будущей книги и, к моему удивлению, легко утвердил, на мой взгляд, самое неподходящее, вставленное для количества: «Через тернии — к звёздам». «Может, ещё подумать?» — смутился я. «Конечно, подумай, — согласился Оболдуев. — Но мне нравится. Есть в этом какая-то солидность, оптимизм. Сравни, к примеру, „Исповедь на заданную тему“, как у Борьки Ельцина. Тьфу! Какое-то школьное сочинение».

Изаура Петровна подкралась к беседке и уселась напротив меня. На ней было умопомрачительное бирюзовое платье с глубоким декольте, откуда свежо и сонно выглядывали изумительных очертаний груди. Лицо печальное и чуточку торжественное, словно она собиралась сообщить о задержке месячных.

— Витенька, друг мой, — робко заговорила Изаура Петровна, — объясни, пожалуйста, в чём дело? Неужто я тебе совсем не нравлюсь?

— Что вы, Изаура Петровна, вы роскошная женщина. О такой можно только мечтать. Но ведь вы замужем за Леонидом Фомичом. Я думать ни о чём таком не смею. Не понимаю, как вам-то не страшно.

— Мои страхи, Витенька, давно в прошлом. Относительно нашего брака я не строю иллюзий. Не я у него первая, не я последняя. Мы с тобой, голубчик, оба обречены. Ты сегодня ночью сделал большую ошибку. Было бы хоть что вспомнить.

— Почему вы считаете, что обречены?

— Господи, какой простак, а ещё писатель. Оболдуй есть Оболдуй, чудовище с гипертрофированным самомнением. Сейчас ты ему нужен, и мной он пока не натешился, но это всё вопрос времени. Для него люди, Витенька, всё равно что туфли. Только в отличие от других людей он старую обувь не выбрасывает, а сжигает. Чтобы никому уже не досталась.

— По-моему, вы преувеличиваете, Изаура Петровна. Что значит — сжигает? В крематории, что ли?

— Как придётся. — Красавица беззаботно улыбалась, глядя на меня с материнским превосходством. — Можно в крематории, можно в котельной. Можно растворить в кислоте. У Оболдуюшки много способов избавиться от старья.

— И зная всё это, вы согласились выйти за него замуж?

— Мы даже в церкви венчались, — с гордостью сообщила Изаура. — Как же, это модно. Некоторые из них крестятся по нескольку раз. Считается хорошей рекламой… Согласилась я, Витенька, потому же, почему и ты согласился. Дескать, вдруг пронесёт, а денежек подкалымлю. Теперь знаю: не пронесёт. И ты, Витенька, не надейся. Он следов не оставляет.

От её обычной игривости не осталось и следа, рассудительная речь текла грустно, как на похоронах. На наших поминках. Ну, меня она не напугала, нет, не хватало ещё верить на слово многоликой профессионалке. Правда, волчонок тоски заскрёбся под сердцем, но он и без того копошился там третью неделю.

— Сударыня, — начал я с унылой гримасой, — всё, что вы говорите, тем более наталкивает на мысль, что нам лучше поостеречься. В доме полно ушей и глаз, ну как донесут?

— Успокойся, он и так всё про меня знает. Только я ему не болонка ручная… Витенька, а может, у тебя другая ориентация? Вроде не похоже. Глазёнки-то масленые.

— Я нормальный… Всегда готов соответствовать, но…

— Витька, сволочь! — вспылила Изаура Петровна. — Не хватало ещё, чтобы я навязывалась. Кто ты такой? Я с клиентов по пятьсот баксов в час брала, и считалось дёшево. А ты тут будешь целку из себя строить.

— Никого я не строю, Изаура Петровна. Почитаю за честь, что обратили внимание… Только вы девушка отчаянная, беззаветная, а я мужичок трусоватый, привык жить с оглядкой. Но коли твёрдо решили, давайте устроимся где-нибудь в городе, подальше от соглядатаев.

— Ещё чего! — фыркнула Изаура. — По свиданиям мне бегать некогда, я мужняя жена.

Около беседки, словно ниоткуда, возникла сгорбленная фигура садовника Пал Палыча, разговор наш прервался. Но я понимал, что пока она не удовлетворит свой каприз, не оставит в покое. Что подтвердил свирепый, какой-то голодный взгляд, которым Изаура одарила меня, убегая.

Пал Палыч перегнулся через перегородку беседки и на английском языке попросил сигаретку. В который раз я ответил (по-русски, моих знаний английского не хватало, чтобы свободно болтать), что нахожусь в завязке, поэтому не ношу сигарет.

— Да, да, естественно, прошу прощения, — забормотал Пал Палыч, пугливо озираясь. Он явно хотел сказать ещё что-то важное, но не решился, заметив двух охранников с автоматами, совершающих обход территории. Ещё раз извинился неизвестно за что и сгинул в кустах можжевельника.

С некоторыми здешними обитателями, и в первую очередь именно с Пал Палычем, бывшим профессором юрфака, у меня уже сложились приятельские отношения, которыми я очень дорожил. Вживание в незнакомую среду, точнее, выживание в ней, предполагает такого рода контакты. Человеческий фактор, как любил говаривать Горби, подписывая разорительные соглашения с иноземцами. С Пал Палычем мы сошлись на том, что оба испытывали ностальгию по разрушенной великой цивилизации, которую демократы прозвали совковой. Литература, музыка и даже многажды преданная анафеме сталинская архитектура — всё, всё вызывало у нас сопли умиления. Пал Палыч был старше почти вдвое и сперва думал, что я над ним посмеиваюсь, но когда убедился в моей искренности, чуть не прослезился. Сказал с горечью:

— Ох, Виктор, хотел бы я, чтобы мой сын вас послушал.

— А что с ним? — спросил я, заранее угадывая ответ.

— Ничего особенного. Торгует тряпками в бутике, меня считает мастодонтом. Правда, когда Леонид Фомич взял меня садовником, снова зауважал. А мне такое уважение…

— Пал Палыч, а как вы познакомились с Оболдуевым?

— О-о, курьёзный случай, но не могу рассказать. Не мой секрет…

Как все истинные интеллигенты минувшей эпохи, он был пуглив и трепетен, на его лице словно навеки застыло выражение: ох, придут за нами, не сегодня завтра обязательно придут. Повсюду им мерещилась кожаная куртка чекиста или, как нынче, окровавленный нож бандита.

По-доброму отнёсся ко мне и управляющий поместьем Осип Фёдорович Мендельсон. Старательно изображавший чопорного англосакса, на самом деле был он из обрусевших немцев с солидной примесью удалой еврейской крови. Первые дни я его сторонился, полагая не без оснований, что о каждом моём неверном шаге он непременно доложит хозяину, но как-то вечером в каминном зале мы неожиданно разговорились за пинтой горьковатого эля, попахивающего дымком. У нас нашлись общие интересы: и он, и я в своё время отдали дань учению Рериха-Блаватской, потом разочаровались в нём, и сейчас оба тяготели к традиционным христианским ценностям. Меня поразило, когда он небрежно, вроде бы ни к селу ни к городу заметил:

— Вы, Виктор Николаевич, умеете ловко приспосабливаться к собеседнику, меняете типажи, но не утруждайте себя понапрасну. При дворе господина Оболдуева это ни к чему.

— Что вы имеете в виду, Осип Фёдорович? — растерянно спросил я, задетый не столько смыслом фразы, сколько озорной искрой, блеснувшей в чёрных глазах.

— Да уж то, Виктор Николаевич, что как ни силься, судьбу не объедешь на кривой. Господин Оболдуев для всех нас и есть общая судьба.

— Допустим, так. Но с чего вы взяли, что я меняю личины?

— Не смущайтесь, Виктор, это естественно. Кто не умеет приспосабливаться, тот для жизни непригоден. Бракованный материал. В соответствии с законами природы и звери, и рыбы, и растения — все так или иначе маскируют свою истинную сущность. Меняют цвета, запахи, даже размеры… Завёл я речь об этом единственно из дружеского чувства, чтобы вы поняли: здешнее наше положение не требует дополнительных усилий для самосохранения. Напротив. Чем натуральнее будете себя вести, тем скорее заслужите расположение Леонида Фомича.

— Это так важно — заслужить его расположение?

— А как же! — Мендельсон посмотрел на меня так, будто пытался понять, не шучу ли я. — Во первых, он нам платит. Во-вторых, никому я не пожелал бы испытать на себе его гнев. Всегда, разумеется, справедливый, но ужасный.

В таком духе, с затейливым подтекстом протекали наши беседы, даже на отвлечённые темы, допустим, о некоторых христианских догматах, которые мы трактовали по-разному. Осип Фёдорович был непростой человек, мне ни разу не удалось заглянуть в его прошлое, где, вероятно, было много тёмных пятен, если судить по случайным оговоркам. Вдобавок он, конечно, наушничал, но это как бы входило в обязанности управляющего, тут не на что было обижаться. Но погубить меня он не хотел, в этом я был уверен. Захоти — не сомневаюсь, давно сделал бы.

Был ещё человек, с которым мы успели подружиться, — повариха баба Груня. Женщина смурная, чудная, лет около пятидесяти. Весь её облик простой русской бабы противоречил духу помещичьей усадьбы в западном варианте. Незатейливые наряды — цветастый передник, длинные плиссированные юбки, модные сто лет назад жакеты с отложными воротниками, розан в волосах — добавляли несуразицы в её внешность, и я поначалу недоумевал, как она оказалась на кухне у миллионера-англомана. Всё-таки он мог подобрать себе что-нибудь более приличное, выписать повара из Шотландии или, на худой конец, взять грузина или турка. Ларчик, как обычно, просто открывался: баба Груня была поварихой от Бога, как другие бывают прирождёнными художниками или хирургами, умела приготовить любое блюдо, от черепахового супа до рябчиков на вертеле, да так, что гости Леонида Фомича, в основном представители новорусской элиты, пальчики облизывали, стонали от восторга и умоляли уступить кудесницу за любые деньги. Добавлю, и нашёл её Оболдуев не на помойке, а в ресторане «Палац-отеля», где она руководила поварским коллективом аж в тридцать человек. Сманил её оттуда не деньгами, а вольной волюшкой. В «Палац-отеле» баба Груня не прижилась, всегда чувствовала себя не в своей тарелке и помирала от тоски. Оболдуев повязал её крепко, купив ей в ближайшей деревеньке Захаркино деревянный дом с пристройками и с подсобным участком в тридцать соток. И хотя теперь у неё было только два помощника-поварёнка и корячиться приходилось втрое тяжелее, чем в «Палац-отеле», да ещё разрываться между кухней и деревенским домом, баба Груня впервые, как она говорила, почувствовала себя счастливым человеком.

Ко мне баба Груня отнеслась с жалостью, с первого взгляда почему-то решив, что я чахоточный. Мне тоже как-то сразу приглянулось её круглое, покрытое оспинами лицо, обветренное и навеки сожжённое печным жаром. Когда бы я ни заглянул на кухню, меня поджидали горячие пироги и жбан с медовухой. По твёрдому убеждению бабы Груни, именно это сочетание, да ещё с добавлением настойки чеснока с алоэ, способно поднять на ноги самого запущенного страдальца. Ни в какие аптечные лекарства она, естественно, не верила.

Разговаривали мы, как правило, о её незаладившейся личной жизни. Пока я лакомился пирогами и медовухой, баба Груня сидела напротив, подперев пухлый подбородок кулачками, скорбно покачивая головой, туго замотанной алой косынкой с вензелем английского королевского дома. Я задавал наводящий вопрос, баба Груня отвечала сперва неохотно, затем постепенно увлекалась воспоминаниями и с милой, застенчивой улыбкой разматывала заново нить своей постылой бабьей судьбы.

Никогда ей не везло с мужиками, и всё потому, что чересчур им благоволила. Первый муж ей попался хороший, из себя видный, офицер из Мытищинского гарнизона, но оказался таким пьяницей — не приведи Господь. Груня сама тогда жила в Мытищах и только начинала поварскую карьеру, торговала горячими пирожками возле гарнизонной проходной. Там и познакомилась с суженым, но из вооружённых сил его вскоре после свадьбы попёрли. На дворе ещё стояла худая коммунячья пора, сильно пьющих в армии не держали, избавлялись от них. После демобилизации лейтенант Шурик, голубоглазый ангел, взялся керосинить уже всерьёз и буквально за год пропил всё, что смог: холодильник, телевизор, приёмник, своё и женино барахло, налакался с друзьями тормозной жидкости, отлакировал её пивом и в тяжких мучениях, но без особых сожалений покинул земную юдоль. На прощание через стоны и боль успел покаяться перед любимой супругой за то, что поломал ей жизнь, уродившись алкашом. От страшного потрясения у Груни случился выкидыш, да так неудачно, что после не могло быть детей. Второй раз вышла замуж уже за сорок, потеряв всякую надежду. И как-то играючи. Подружка пригласила встречать Новый год в клуб завода «Каучук», где собрались господа разных сословий, от новомодных брокеров до простых инженеров, что по тем временам ещё было возможно. Груня веселилась от души — пила, плясала, орала частушки, — потому что кто на неё позарится, на рябую, толстую и старую. Но всё же нашёлся ухарь, который позарился, да не какой-нибудь проходимец, а владелец бистро «Килиманджаро» на Садовом кольце и пяти палаток на Даниловском рынке. При этом не занюханный руссиянин без зубов, а достопочтенный, всеми уважаемый выходец с Кавказа, с золотой серьгой в ухе. Груня, пьяная и счастливая, уже собиралась домой, когда он присоседился к ней с шампанским в руке и завёл учтивый разговор. С неё хмель и дурь разом слетели, когда прислушалась к тому, что он говорил. Любезный горец признался, что наблюдал за ней весь вечер и пришёл к твёрдому убеждению, что такую женщину он искал всю жизнь. Больше того, он успел навести справки у подруги и узнал, что Груня знатная повариха и вообще привержена к домашнему очагу, хотя и безмозглая руссиянка. Поэтому он с чистой душой предлагает ей руку и сердце, а для скрепления союза дарит вот эти драгоценные серёжки с бирюзовыми камушками… Шёл межеумочный период между пребыванием на троне «лучшего немца» Горби, который уже получил пинка под зад, и окончательным воцарением пьяного Бориски, приведшего с собой несметную рать молодых чикагских реформаторов; независимые, свободолюбивые жители гор ещё только приглядывались, принюхивались к ничейной Москве, готовясь к набегу, и предпочитали жениться на аборигенках, вместо того чтобы брать их в рабыни, как в последующие годы. Груня второй раз за вечер захмелела, но теперь не от вина, а от умиления: никто отродясь не делал ей подарков, если не считать случая, когда первый муж, куражась, прицепил к её кофте погон, а после заставил маршировать мимо него, отдавая честь и выкрикивая: «Слава героям Шипки!»

На другой день Груня уже хозяйничала в бистро «Килиманджаро», со скандалом оставив работу в «Славянском базаре». Но счастье длилось недолго. Не прошло и полугода, когда она прознала, что таких жён, как она, у основательного, предприимчивого горца ещё пяток раскидан по разным губерниям; кроме того, у него две жены в Махачкале, которые считаются законными, потому что он отдал за них богатый калым. Баба Груня ушла от Руслана тихо, безо всякой обиды, унеся с собой светлую память о ночах и днях любви, которыми он её одарил.

— Что же, больше с ним так и не встретились? — сочувственно спрашивал я.

— Как не встретились? Много раз. Вызывал, когда нужда. Гости важные или что… Плов им готовила, разные блюда, но больше ничего такого, хотя Русланчик настаивал, тянулся иногда. Никак не мог поверить, что я ожесточилась. Да и то. Самолюбие у них обострённое, у южан. Дескать, он кто? — абрек, бизнесмен, а какая-то баба-распустёха дала от ворот поворот. Только я в обмане жить не умею. Я и денег за стряпню не брала, это тоже его уязвляло. Убить грозился. Но вскоре его самого прибрали на каком-то ихнем толковище. Исчез без следа. Хотели молебен заказать на помин души, да батюшка запретил. Сказал, за басурмана нельзя, грех. Свечку-то за него всё равно ставлю, когда в церкви бываю. Басурман не собака, верно? Скажу секрет, Витенька: я ведь моего Русланчика до сих пор люблю. Жалко его до слёз. Важный, злой, а сердцем — дитё малое. Всё мечтал, как они Рассею покорят и поставят над ней своего правителя. Как мальчишка, ей-богу. Небось, и не похоронили по-людски.

От воспоминаний на и без того красные щёки бабы Груни наплывал свекольный румянец, в очах загорались зелёные звёзды. Полные груди тяжко вздымались. Если правильно понять, она была очень красивая женщина, слиянная с природой.

Иногда заходила речь о моих делах, я с ней советовался.

— Ну что ты, Грунечка, — говорил я, изрядно глотнув медовухи, — так смотришь, будто я уже умер? Полагаешь, напрасно ввязался в это дело?

— Конечно, миленький, конечно. Чахотку вылечить легче, чем спастись от нашего доброго хозяина. Он опаснее, чем десять Русланчиков, вместе взятых.

— Ты же работаешь на него, ничего, не боишься.

— Мне нечего бояться, миленький, я для него не человек, навроде мошки. Леонид Фомич мою стряпню любит, а самоё меня, коли встретит на улице, в глаза не признает. Ты — другое дело. Писатель, можешь навредить. Горе ты моё луковое.

Помнится, я разозлился.

— Что вы все как сговорились? Каркаете, каркаете. Не такое уж он чудовище. Дочку любит, жену любит. Ничто человеческое ему не чуждо.

Баба Груня совсем пригорюнилась.

— Мне не веришь, погляди, как охрана к тебе относится.

Тут она в точку попала. Охраны в поместье было, по моим прикидкам, человек двадцать, в основном осетины и латыши, командовал ими маленький темноглазый крепыш Гата Ксенофонтов, бывший полковник спецназа. И все они, включая Гату, старательно избегали контакта со мной, неохотно вступали в разговоры, подчёркнуто уважительно здоровались, но старались поскорее отделаться, словно я нёс в себе какую-то заразу. Я не придавал этому значения, думал, их поведение объясняется специальными инструкциями, но, возможно, ошибался.

— Как же быть? — спросил я у бабы Груни.

С улыбкой сострадания она поставила передо мной новую порцию пирогов, только-только из печки.

— Деревенская баба что может посоветовать? Кушай побольше, авось пронесёт. С книжкой не торопись. Пока книжку пишешь, не тронет. Аванс дал?

— Небольшой.

— Это не важно. Хозяин денежки считать умеет. На ветер копейки не бросит. Пока не отработаешь, беречь будет.

— А потом?

— Миленький, всё в руце Божией. Молиться надобно почаще. Ты хоть крещёный?

После таких разговоров пироги в рот не лезли, но медовуха шла хорошо… Ах, Лиза, душа моя, что же нам делать с тобой?

… Кто не знает Арину Буркину? Её знают все. Красавица, умница, всем режет правду-матку в лицо, самым высокопоставленным персонам. Ничего не боится. Никого не боится. В вечерних новостях запросто общается со всем миром. Всегда возбуждённая, порывистая, страстная, настроенная на мозговую атаку, на скандал, на духовное парение — в зависимости от темы. Шоу «Под столом» побило все рекорды, рейтинг перешагнул все мыслимые пределы. После блистательной программы «За стеклом» это второе точное попадание прямо в сердце обывателя. Самое поразительное — в новом шоу не было стриптиза или актов дефекации перед камерой, столь притягательных для вписавшегося в рынок руссиянина. Коллеги с других каналов с завистью взирали на триумф Арины Буркиной, но никто не мог внятно объяснить причины столь ошеломительного успеха. Арина не раздавала призы, не оголялась, не выпытывала с пристрастием у очередного гостя, как он поступит со своей женой, если случайно застукает её с Рексом. Более того, в передаче редко появлялись знаменитости, властители дум. Возможно, тут и крылась отгадка. Просто наступило время, когда очумелого зрителя, измученного бесконечной рекламой прокладок и пива, идиотскими спорами политиков и экономистов, задыхающегося от потоков крови, льющихся с экрана, наконец потянуло на что-то необременительное для души, не переперченное, с дымком уютного домашнего очага. Плюс обаяние самой Арины Буркиной, умеющей так натурально рыдать и смеяться, как если бы она была вашей близкой подругой. В конце нельзя не впасть, как в ересь, в неслыханную простоту, писал поэт, и был, разумеется, абсолютно прав.

Мы заперлись в кабинете, заставленном всевозможной аппаратурой, и Арина на скорую руку меня проинструктировала. Как сидеть, что говорить. Предполагалось, что эпизод с моим участием займёт четыре минуты, и надо было успеть сделать всё, что заказывал Леонид Фомич. Слушая её быструю речь, глядя в тоскующие коровьи, с поволокой глаза, я почему-то припомнил Арину образца 1993 года, когда она металась на экране в разорванной кофте, простоволосая, с подозрительными ржавыми пятнами на щеках, и, заламывая руки, заклинала: «Борис Николаевич! Неужто допустите?! Это же не люди, звери!»

После того как танки сокрушили парламент и чернь угомонилась (услышал Боря, услышал!), Арина появилась в новостях только две недели спустя, счастливая, с горячечным блеском в очах, как будто ещё не отдышавшаяся после великой победы. Такой она впоследствии оставалась постоянно, словно сию минуту с баррикады.

Проводя инструктаж, Арина выкурила подряд три сигареты. Я от сигареты отказался, чем, по всей видимости, поставил на себе крест как на личности. Интересно вообще, за кого она меня принимала? Наверное, Гарий Наумович отрекомендовал меня писателем, но таковым я быть не мог: писатели начинались для неё лишь после получения премии Букера, подтверждающей масштаб и лояльность их дарования. Скорее всего, Арина видела во мне обыкновенного (не курит, может, и не пьёт?) недотёпу, который, если не подстраховать, обязательно выкинет что-нибудь непотребное, совковое… Главный наводящий вопрос звучал так: а что вы, дорогой, думаете о состоянии нынешней политики? Ответ я записал на шпаргалке и показал ей. Арина осталась довольна, хотя наморщила носик.

— Можно смягчить выражения, — поспешно заметил я.

— Ничего не надо менять, — резко сказала она. — У нас свобода слова, каждый имеет право на собственное мнение.

— Это верно, — согласился я и решил сразу покончить со вторым пунктом программы. — Хотелось бы после передачи, мне намекнули… пригласить вас… э-э…

— Да, да, я в курсе. — Арина раздражённо выпрямилась. — Попозже поедем в гостиницу. Не знаю только, зачем это нужно. Надоели бесконечные проверки.

— Совершенно с вами согласен. — Я учтиво поклонился и был награждён тёплой коровьей улыбкой…

Мизансцена шоу примитивна, без затей, но выстроена в точном соответствии со сценарием. Что-то вроде комнаты в деревенской избе. Стулья с высокой спинкой (а-ля рюс, XIX век), на столе самовар, чашки, корзинка с чёрными сухариками. Из одного угла наполовину высунулось обшарпанное пианино, знак приобщения к культуре. Стена завешена иконками и фотографиями в рамочках, на которых трудно что-либо разобрать. На другой стене огромная репродукция квадрата Малевича, но почему-то в алом цвете. Над головами собеседников угрожающе нависает мраморная (из папье-маше) столешница, как бы опирающаяся на три тёсаные ножки-брёвна. Столешница обозначает, символизирует крышу мира, куда обыкновенному человеку подняться не дано. И тут ещё изюминка. Два-три раза в течение передачи гремит гром, крыша раскалывается пополам, и сквозь ломаную трещину в студию врывается звёздное небо. Происходит это вне всякой связи с тем, что делается внизу, под столом. Выше я упомянул, что Арина Буркина не раздаривает призы, но это не совсем так. Везунчикам, над которыми распахнулся небесный купол, тут же вручается гостевая виза на проживание в США. Некоторые не выдерживают свалившегося на них счастья. Я сам видел, как в одной из передач самоуверенный молодой человек атлетического сложения, знаменитый стриптизёр из ночного клуба «Розы Каира», получив из рук Арины визу, свалился от сердечного удара и скончался у неё на руках. Вот и верь после этого, что от радости не помирают.

Мой выход был после двух премилых лилипутов и перед бабушкой Матрёной, колдуньей из Люберец, «нашей Вангой». Для разрядки, сказала Буркина. Я не понял, что она имела в виду. Лилипуты, оба мужского пола, вдохновенно рассказывали о своих невзгодах в мире больших людей, о том, какие несправедливости им постоянно приходится терпеть. «Начать с того, — сетовал один из лилипутов, — что никто из наших никогда не избирался в парламент. Мы и не пытались. Кто, интересно, будет за нас голосовать? Вопиющая дискриминация. И так во всём». Арина Буркина умело направляла беседу, задавая вопросы, которые наверняка больше всего интересовали телеаудиторию. К примеру, спросила, эффектно выкатив силиконовую грудь: «Скажите, мальчики, а мог бы кто-нибудь из вас полюбить обыкновенную женщину нормального размера, вроде меня?» Мальчики (вместе им, думаю, было за полтораста) заулыбались с пониманием. «В этом нет ничего особенного, — рассудительно ответил один. — Женщины к нам тянутся, они скорее, чем мужчины, способны понять наш духовный мир, но им приходится скрывать свои чувства. Общественность косо смотрит на подобные связи. Ведь это только на словах мы теперь самая демократичная страна в мире после Америки. На самом деле… Хотя, вспомните, совсем недавно с таким же предубеждением относились к гомосексуалистам, и к лесбиянкам, и к серийным убийцам». «Да, да, — поддержал второй лилипут. — Общество постепенно освобождается от пещерных стереотипов, но всё же чересчур медленно…»

Перед выступлением я ничуть не волновался, хотя на телевидении оказался первый раз в жизни, да ещё сразу в прямом эфире. Вероятно, это потому, что меня занимали проблемы поважнее.

Проводив лилипутов, Буркина объявила: «Следующим гостем будет знаменитый начинающий писатель… — заглянула в бумажку и всё же перепутала, — Архипов (в действительности я Антипов), а за ним, — она выдержала театральную паузу, — к нам пожалует наша Ванга из Люберец, великолепная бабушка Матрёна…» На экране возникла рекламная заставка: старуха с седыми взъерошенными космами, с недобрым, угрюмым лицом делала пассы над жёлтым черепом, внутри которого бродил, перемещался голубоватый светлячок.

Наш фрагмент передачи прошёл как по маслу. Арина Буркина, умильно гримасничая, попросила рассказать, как я стал писателем и что уже написал, но едва я начал говорить, нервно взглянула на часы и перебила, задав, как условились, центральный вопрос — о политической ситуации в России. Бодрым, самоуверенным тоном я доложил, что расцениваю ситуацию как пока ещё переходную, но благоприятную для бизнеса. Беда, однако, в том, что некоторые политики видят свою роль не в служении народу, то есть мелким и средним предпринимателям, делегировавшим их во власть, а используют своё положение лишь для достижения личных целей. Дальше я назвал тех, кого было велено. Господина К., возглавляющего фракцию в Думе, обвинил в пресмыкательстве перед западными корпорациями; про банкира Н. сказал, что тот сожительствует со своей малолетней дочерью, но прокуратура даже не чешется, потому что сама на подкормке у негодяев; вице-премьера упрекнул в том, что он половину бюджетных денег с помощью Центробанка переводит на свои личные счета, ворюга! Вдобавок у него в служебном кабинете висит на стене портрет Сталина с трубкой во рту, который он — мерзавец! — цинично задрапировывает звёздно-полосатым американским флагом, когда принимает иностранные делегации. В заключение, уже от себя, а не по шпаргалке, добавил, что, к сожалению, среди наших политиков очень мало истинных патриотов, таких, скажем, как многоуважаемый олигарх Леонид Фомич Оболдуев. Слушая меня, Арина Буркина умело изображала священный трепет.

— Не слишком ли вы категоричны, господин Архипов? У нас, конечно, слава богу, полная свобода слова, но не боитесь ли вы, что вас могут обвинить в клевете?

— Волков бояться — в лес не ходить, — ответил я удачным экспромтом.

Четыре минуты истекли, Буркина жеманно поблагодарила меня за то, что нашёл время заглянуть на огонёк, и я отбыл восвояси.

Ждал в буфете часа два, посасывая один за другим безалкогольные коктейли. Наверное, ещё два года назад я был бы преисполнен энтузиазма, очутившись в сердцевине медийного спрута, за десяток лет отштамповавшего у двух третей руссиян совершенно одинаковые стерильные мозги. В этом смысле до американцев нам было, пожалуй, ещё далеко, но со старушкой Европой, кажется, почти сравнялись. Рынок всему голова, святая частная собственность, права человека, коммуно-фашизм не пройдёт, ещё два-три клише, и дальше — пустота, космический вакуум. Во мне самом что-то сломалось: затухло любопытство, угас интеллектуальный азарт, не осталось и спасительной злобы. Ничто уже по настоящему не волновало и не побуждало к действию. Всё происходящее я воспринимал с умиротворением столетнего старца, подслеповато оглядывающегося по сторонам на краю разверстой могилы.

Скучно жить на белом свете, господа. Никудышны дела твои, Витенька.

Публика в буфете, сновавшая туда-сюда, не вызывала желания прислушаться к разговорам, приглядеться поближе. Стайки озабоченных девчушек, важные дамы с пивными кружками в руках, импозантные мужчины, целующиеся при встрече взасос, молодые люди агрессивного вида, на бегу опрокидывающие рюмки спиртного, ещё какие-то бесполые, безликие существа, словно на ощупь пробирающиеся к стойке бара и обратно к выходу, — все, все они казались призраками с бледной кожей, с запавшими пустыми глазницами, отделёнными от меня незримой стеной. Тягостное ощущение. Театр теней. Может быть, я сам давно заражён страшной, неизлечимой душевной болезнью и здесь, в подходящей обстановке, впервые различил её грозные симптомы: колокольный звон в ушах, парад мертвецов перед глазами…

Появление Арины Буркиной обрадовало меня, хотя она тоже была по ту сторону стены, куда мне не было хода. Ничего, общими усилиями мы эту стену проломим. Во исполнение загадочной воли работодателя.

— У-у-уф! — Она плюхнулась на стул, будто переломанная в пояснице кукла. — Чего-то вымоталась до жути… Принеси, пожалуйста, коньяку.

Я сходил к стойке, взял большую рюмку и тарелочку с нарезанным лимоном. Арина жадно выпила, прикурила новую сигарету. У неё были особенные глаза, как у всех здешних обитателей, молодых и пожилых, за которыми я наблюдал битых два часа. При малейшем возбуждении — обмен репликами, смех — эти глаза наполнялись серебристой пылью, но едва их носитель успокаивался, в них проступала загробная тоска.

— Послушай… э-э… как тебя… Витя, может, поедем лучше ко мне?

— Приказу следует подчиняться буквально, — возразил я. — Велено в гостиницу.

— А зачем, не знаешь?

— Что — зачем?

— Зачем нам это делать? Ты кем ему приходишься? Может, Оболдуй хочет, чтобы я научила тебя кое-каким особым приёмчикам?

— Я знаю не больше, чем ты.

— Но какие-то версии есть? Может, он собирается устроить тебя на телевидение? А это так, вроде первого экзамена?

— Не понимаю. В чём заключается экзамен?

— Как в чём? Проверить твои возможности. Наши-то мужики почти все импотенты. Остальные педики.

— О телевидении пока разговора не было.

Некоторое время мы сидели молча, с Ариной то и дело здоровались. Час был поздний, около двенадцати, но жизнь на телестудии шла полным ходом. Внезапно из коридора донёсся пронзительный, режущий уши крик.

— Что это? — спросил я. — Кого-то зарезали?

— Вряд ли, — полусонно отозвалась Арина. — Это Вовчик Сокруладзе из шоу «Интервью с вампиром». Полный дебил. Никак не привыкнет к привидениям.

— У вас и привидения есть?

— Уж этого добра хватает. — Буркина беспечно махнула рукой.

В гостиницу добрались к часу ночи, покинули её около пяти утра. О том, что между нами там происходило, лучше не вспоминать.