Анупряк-оглы, достославный покоритель северных территорий, возлежал на кумачовом ложе в отведённых ему кремлёвских покоях и поедал чернослив. Послеобеденная сиеста. Две белокурые рабыни чесали ему пятки, огромный, будто выточенный из чёрного дерева эфиоп чёрным с белыми перьями опахалом отгонял от головы несуществующих мух. У военачальника было превосходное настроение. Наконец-то командование миротворческих сил оценило его заслуги и назначило день триумфа. Празднование должно было начаться с торжественного въезда в Москву через Триумфальную арку, под вопли несметных ликующих толп благодарного электората. Там же произойдёт символическое вручение ключей от города. С наступления эры глобализации он был всего лишь четвёртым героем, удостаивающимся такой чести. Завершится праздник всенародным гуляньем и весёлыми показательными казнями террористов на центральных площадях. Радость воина слегка омрачало неприятное известие, полученное накануне от лазутчиков из Евросовета. У могущественного человека всегда много врагов, а Анупряк-оглы был из тех, кого уже несколько лет прочили на самые высокие посты в мировом правительстве, более того, он был удостоен аудиенции у всемирного президента Фреда Неустрашимого. О-о, незабываемая церемония! Фред неустрашимый (Джексон-младший) принял его в Овальном кабинете в присутствии всех пятерых почётных меченосцев — Харрисона, Гибсона, Рокки-старшего, Узельмана и сэра Симановича, владеющих 99 процентами акций корпорации «Всепланетный благотворительный капитал» и, таким образом, контролирующих все финансовые потоки земного шара. Прославленные меченосцы расположились в разных точках кабинета, образуя тайный знак власти, а сам. Фред Неустрашимый пошёл к нему навстречу, поднял с колен, по-братски обнял и облобызал и лишь затем произнёс положенную по протоколу священную фразу: «Веруешь ли ты в общечеловеческие ценности, сын мой?» Анупряк-оглы, борясь с неожиданным и странным желанием укусить президента за нос, взволнованно ответил: «О да, господин мой, верую и повинуюсь». «Готов ли предоставить великому братству свою жизнь и кошелёк?» «Всегда и везде, отныне, и присно, и во веки веков», — отчеканил Анупряк-оглы заученную формулу.

Фред Неустрашимый собственноручно вручил наградной знак — золотого паука, запутавшегося в паутине, вытканной из изумрудных нитей, — и на том аудиенция закончилась. Но с этой минуты, об этом написали все газеты, Анупряк-оглы официально вошёл в круг претендентов, каждый из которых при благоприятных обстоятельствах мог рассчитывать…

Понятно, как после этого события активизировались его многочисленные враги. Последняя их кознь, как доносил лазутчик, заключалась в том, что они ухитрились запустить в Интернет якобы копию заключения о результатах медицинского освидетельствования будущего — ха-ха-ха! — всемирного президента, где чёрным по белому было написано, что при ежемесячной проверке высших чиновников на лояльность у него был случайно обнаружен обезьяний хвост. Прилагалась и фотография хвоста — короткого, с затейливой завитушкой, — по которой, естественно, невозможно было определить, кому он принадлежит. Тем убедительнее, по замыслу негодяев, должна была подействовать информация.

Ничего особенного, конечно, гримасы чёрного пиара, но всё-таки неприятно.

На ковре возле рабынь примостился старый приятель генерала мэр Раздольска Зашибалов. Пожилой сатир развлекался тем, что пощипывал пухлых блондинок за разные укромные места, отвлекая их от работы, а у одной, расшалившись, сорвал с лобка пучок кудрявых волосков, отчего рабыня завизжала дурным голосом. Генерала раздражало легкомыслие Зашибалова, но он терпел, зная, что игрун не угомонится, пока не распалит себя до предела. Отчасти ему сочувствовал. Увы, детские забавы — это всё, на что способен бедолага. Генерал наслаждался любимым лакомством, сосал черносливину, потом разгрызал вместе с косточкой ядрёными зубами и проглатывал. Его личный медик, итальянец синьор Пиколо, уверял, что ничего нет лучше для нормального стула, чем перетолчённый таким образом чернослив.

Одна из рабынь неосторожно прихватила кожу на лодыжке, и, почувствовав боль, Анупряк-оглы резко пнул её ступнёй в грудь. Женщина опрокинулась на ковёр и потянула за собой Зашибалова, захрюкавшего от удовольствия.

— Оставь их, наконец, в покое, Зиновий, — не выдержал генерал, выпрямился и спустил ноги с ложа. Запахнул парчовый халат.

— Пошли прочь! — рыкнул он на рабынь, и те с такой быстротой исчезли, что показалось, ушли сквозь стену.

Генерал перебрался за низкий ореховый столик, накрытый для угощения. Туда же переполз Зиновий Германович, всё ещё перевозбуждённый, посиневший, как мертвяк.

— Напрасно ты так, Ануприй-джан, — с укором сказал он. — Сбил с волны. В кои-то веки… Я ведь чувствовал, чувствовал — вот-вот, и получится. Уже был почти наготове.

— Будет тебе, Зина, — скривился генерал. — Сколько раз тебе так казалось, а толку?.. Пиколу надо слушать, виагру с водкой пить, а ты не слушаешься. Ты никого не слушаешься, Зиновий. У тебя скверный характер. Вешать пора.

— От виагры у меня изжога, — пожаловался мэр. — Если пить. А от инъекций — судороги. Тупик. Но я надежды не теряю. Есть и другие средства.

Анупряк-оглы догадывался, о чём речь, но ему надоело без конца обсуждать личные проблемы Зиновия, на которых тот особенно зациклился после того, как остался не у дел. На месте города Раздольска, где Зашибалов был мэром, торчали одни головешки. Плацдарм подготовлен для гуманитарной акции затопления, операцию они провели блестяще, без потерь и кровопролития (несколько тысяч упёртых руссиян, отказавшихся переселяться в соседние резервации, усыпили «Циклоном-802», потом безболезненно сожгли вместе с домами, при этом уложились в начальную благотворительную смету). Теперь Зашибалов ожидал нового назначения и, разумеется, рассчитывал на протекцию влиятельного друга-триумфатора, но вёл себя совершенно по-дурацки.

Генерал налил обоим по стакану малинового пунша, заправленного вытяжкой из пятимесячных человеческих эмбрионов. Драгоценное снадобье, доступное лишь миротворческой элите, по мнению учёных, продлевающее жизнь до бесконечности. Возможно, преувеличение, но думать об этом приятно.

— Сегодня улетаешь, Зина, — напомнил Анупряк-оглы. — Может быть, поговорим немного о делах, а не только о твоей эрекции, хотя, поверь, это тоже очень важная для меня тема. Ведь мы компаньоны.

Зиновий посмотрел удивлённо. Улыбнулся наивной улыбкой, делающей его похожим на легендарного реформатора Гайдара, чем он чрезвычайно гордился.

— О чём говорить, Ануприй? Я ведь только в Париж и обратно. К триумфу вернусь. Что может случиться за такое короткое время? Или ты что-то знаешь, чего я не знаю?

— Ничего серьёзного, — успокоил генерал. — Датчики отмечают повышенную биологическую активность руссиян, скорее всего, это связано, как обычно, с сезонными мутациями… Но всё же кое-что меня беспокоит. Зина, мы не должны расслабляться, если хотим осуществить наш план.

Зашибалов, отхлебнув пунша, важно кивнул. Их план, многократно обсуждённый во всех деталях, действительно требовал неусыпного внимания, ибо его реализация зависела от множества нюансов, иногда трудноуловимых. В Париже он должен был получить от некоего высокопоставленного чиновника гарантии, что его утвердят членом большого совета корпорации «Всепланетный капитал». Это наконец-то открыло бы перед ним путь в кресло московского мэра, которое пятый срок подряд занимал поддельный раввин Марк Губельман, изрядно всем надоевший. Губельман кичился своей родовитостью, голубой кровью, но в действительности был бездельником и краснобаем, каких свет не видывал, неспособным принимать судьбоносные решения. Сейчас обстоятельства складывались благоприятно для того, чтобы дать ему пинка. Никто не умалял его былых заслуг перед цивилизованным сообществом, но Губельман сам себе был наихудший враг. Недавняя поздравительная телеграмма Фреду Неустрашимому по случаю его дня ангела, где он ничтоже сумняшеся приравнивал себя к меченосцам, неприятно поразила даже его единомышленников, ибо свидетельствовала о необратимом умственном расстройстве. Дни Губельмана сочтены, и вопрос только в том, кто сумеет занять его место на ближайших всенародных выборах.

— Как я понимаю, Ануприй-джан, у тебя какое-то поручение ко мне?

— Хочу, чтобы ты кое-что выяснил. Подключил своих европейских осведомителей.

Зашибалов знал генерала давно, вместе они нагородили немало чудес, но не переставал удивляться его умению принимать разные обличья: то это был дикий волосатый наёмник, остервенелый в бою, с нечленораздельной речью, состоящей из междометий и мата, а то, напротив, воспитанный господин европейского закваса, цитирующий Ницше и Чубайса, умеющий при случае галантно облобызать ручку даме, — и между этими двумя были ещё несколько промежуточных, столь же убедительных ликов. Сейчас он общался с тем Анупряком-оглы, которому больше всего доверял: с изворотливым бизнесменом, знающим цену каждой копейке, просчитывающим наперёд самые каверзные ходы конкурентов. Даже его устрашающая первобытная внешность смягчилась, облагородилась, в маленьких свинячьих глазках мерцал тусклый свет познания.

— Что значит — кое-что выяснил? Выражайся яснее, Ануприй-джан.

Анупряк-оглы смущённо почесал волосатую грудь под халатом.

— Не притворяйся, Зина. Ты же знаешь о последнем наезде этих лощёных демокряков из Интернет-клуба?

Зашибалов напрягся, вспомнил.

— Ах вот ты о чём? Неужто воспринял всерьёз? Да кто их слушает, этих помойщиков! И какая кому разница, есть у тебя хвост, нет хвоста? Кого это волнует, по большому счёту?

— Ошибаешься, Зинуля. — Генерал слегка поморщился от бесцеремонности компаньона. — Не такая уж мелочь. Разве забыл, наш душка президент уже не раз предлагал провести биологическую чистку в высших структурах. Говёныш позорный! В Америке любой алкаш знает, что у непогрешимого Фреда козлиные копытца… Но если ему подадут информацию под нужным соусом, результаты могут быть непредсказуемыми.

— Как кавалер золотого паука, ты личность неприкосновенная.

— Не будь придурком, Зинуля, речь не о моей башке, о вещах более важных… Нет, я должен знать, кто стоит за подлым вбросом. Поимённо. И быстро. До триумфа, а не после. После поздно. Справишься с этим?

Озадаченный Зашибалов допил свой пунш будто в забытьи.

— Наверное, это возможно, хотя рискованно.

— В чём риск, Зинуля?

— Если активно наводить справки, подумают, ты чего-то боишься. Нам это надо? Кто поверит в героя, опасающегося собственного хвоста, прости за невольный каламбур, Ануприй… Разумнее дать встречную опровергающую информацию.

— Какую? Фотку голой ж… без хвоста? А рядом мою рожу?

— Ты остроумный человек, Ануприй, чернь тебя любит за это, но сейчас мне не до смеха… Когда ты последний раз сдавал анализы?

— Первого числа, как и ты, Зинуля.

— Почему бы не опубликовать результаты на нашем сайте? И сопроводить комментарием. Дескать, задумайтесь, уважаемые сограждане. Может ли человек с таким духовным потенциалом иметь обезьяний хвост? Начнётся бурная полемика. Тем лучше — мерзавцы поневоле высунутся из нор. Тут им и крышка.

Анупряк-оглы смотрел на друга с уважением. Налил ещё по стакану пунша.

— Звучит идиотски, но именно поэтому может выгореть. Коварный ты, Зинуля, как змея. Тем более не понимаю, почему так тянешься к креслу московского мэра? Почему не хочешь занять пост в совете «Всепланетного капитала»? Совсем другие перспективы.

Зашибалов опустил глаза, чтобы генерал не заметил мелькнувшую в них усмешку.

— Ты великий воин, мой генерал, — заметил он вкрадчиво и почтительно, — но, как все великие, рождённые повелевать, не придаёшь значения таким пустякам, как история.

— И что говорит твоя история?

— Один из её уроков в том, Ануприй-джан, что ни одно крупное мировое событие, ни один глобальный передел мировых богатств не происходил без прямого или косвенного участия этой дикой и подлой страны. Не вижу оснований, почему бы этой тенденции не сохраниться в будущем. Поэтому, полагаю, когда придёт срок валить американского ковбоя, мне лучше оказаться здесь, чем в любом другом месте. Чтобы было на кого опереться.

Генерал немного подумал, собрав лоб в узкую, как спичка, коричневую складку.

— Только не ошибись, Зинуля. Сам знаешь, что стоит на кону.

— Прозит! — поднял стакан Зашибалов.

* * *

В то же утро Митя Климов собирался на встречу с Деверем, но никак не мог избавиться от банкира Невады. Третий день пьяный в дупель банкир не покидал его номер, можно сказать, загостился. Питьё и закуски им доставлял половой из нижнего ресторана, а девок, когда приходил каприз, по-европейски вызванивали по телефону. Номер превратился в притон, заполненный одуревшими от палёной водки людьми, среди которых, надо отметить, больше всех шума и грохота производил «тимуровец» Ваня Крюк, произведённый Митей в пажи. Климова нездоровая обстановка не угнетала, на улицу он предпочитал не соваться, а в весёлой неразберихе время летело незаметно. Джек Невада пил круто, но скучно. Его интересы замкнулись на трёх вещах: водка, бабцы и желание втолковать Климову, каким необыкновенным существом является руссиянский банкир. Стоило ему продрать зенки, опрокинуть стакан, как он начинал внушать Мите, что преуспевающий банкир может быть только евреем или немцем. Самые надёжные банкиры — в Самаре. Банкир не профессия, а медицинский диагноз. Банкир двигает прогресс, как мотор тачку… И прочее в том же духе, повторяемое и расписываемое на все лады. Залив бельма, Джек Невада обыкновенно затевал покер с Ваней Крюком. Играли «на запись», понарошку, но за несколько дней Невада спустил пацанёнку все что мог: одежду, пластиковую карточку, документы, самарское и все остальные отделения банка «Континенталь», после чего начал подбивать Митю утопить «тимуровца» в ванне. У него случился настоящий приступ буйства. Растопырив пальцы, орал, что не потерпит, чтобы малолетний катала заел ему мозги. Мальчик от ужаса забился в своё вечное пристанище — под кровать. Митя успокоил разбушевавшегося банкира, напомнив, что в элитных отелях для руссиян нет ванн, есть только рукомойник и сортирное очко. Но если утопить пацанёнка в сортире, им самим негде будет оправляться. С этим банкир вынужден был согласиться.

В первый раз, когда банкир отрубился, они с Ваней тщательно обследовали его от пяток до макушки, ища подслушку. Банкир оказался чистым. «Ничего не значит, — заметил Ваня. — Надо брюхо вскрыть. Им в брюхо часто засовывают». «Тебе-то, шпингалет, откуда знать?» — удивился Митя. «Тимуровец» не ответил, потому что начал задыхаться. Его часто теперь корёжило и ломало. Митя оставил его при себе с условием, что тот откажется от наркоты. Ваня с радостью согласился и тем самым обрёк себя на адские муки. Климов жалел страдальца, готов был взять условие назад, но «тимуровец» проявлял какое-то патологическое упрямство, словно в нём ожили гены предков. Когда пришлые девки кололись при нём, дразнили, лишь гордо отворачивался. Климов испытывал к нему неподдельное уважение, если не сказать больше. Увы, скоро им предстояло расстаться навсегда.

… По телефону ему передали кодовую фразу — место и время встречи. В половине двенадцатого на пересечении проспекта Троцкого (бывший Комсомольский) и улицы Алика Коха. Оставалось полтора часа, но ускользнуть незаметно не удалось. Джек Невада вцепился в него, как клещ. К несчастью, выпал редкий пересменок, когда он был почти трезвый.

— Куда, Митёк?! — вопил банкир как оглашенный, разбудив двух дремавших на полу красоток. — А я?

Мите не в первый раз пришло в голову, что, возможно, служба Деверя ошиблась в этом человеке и, наверное, зря он не последовал мудрому совету «тимуровца».

— Отдохни, развлекись, Джек… Я ненадолго, и сразу вернусь.

— Не-не-не! — Банкир подпрыгивал на одной ноге, пытаясь второй попасть в штанину престижных холщовых джинсов. — Я с тобой, я с тобой.

— Куда со мной? Джек, послушай. Мне надо с одним человечком побазарить, без свидетелей. Бизнес, Джек.

— Врёшь, врёшь, врёшь, — капризно ныл банкир, напялив наконец штаны. — Думаешь, у Невады монета кончилась? На-ка, гляди! — Он вывернул из потайного кармана пучок баксов, перехваченный резинкой. — Сволочь ты, Митёк! Без меня к цыганам, да? А Невада подыхай от скуки. Не по понятиям, Митёк.

«Тимуровец» высунулся из-под кровати, гримасничал. Девицы на полу опять мирно посапывали. Кто-то ещё копошился за перегородкой на толчке. Митя прикинул: выхода нет. Банкир, кем бы он ни был, сам по себе не угомонится. Митя ткнул его пальцами в солнечное сплетение. Когда тот согнулся, оглушил несильными ударами по тыкве и по позвонкам. Банкир, тяжко вздохнув, распростёрся рядом с дамами.

— Пригляди за ним, Ванюша, — велел Митя. — Как проснётся, сразу наладишь покерок.

— А если спросит?

— Скажешь, слезал с кровати и хрястнулся.

— Про тебя если спросит, Митрий?

— Скажи, блевать побежал, скоро вернётся.

— Дядя Митрий, вы правда вернётесь?

В словах маленького человечка было столько муки. Митя почувствовал себя киллером.

— Куда я денусь?.. Хочешь, пока на кровати полежи.

— Не надо меня обманывать, дядя Митрий.

— А ты не будь сопляком. Вон конфеты, марафет, водочка. Пируй, пока пируется. Все когда-нибудь расстаются.

Ваня пыхтел, сопел. Ручки-ножки тряслись, выдавил с лютой тоской:

— Хоть бы поскорее в больницу забрали.

Митя ничего не ответил, ушёл.

К месту встречи приехал за десять минут до срока, расположился на скамейке в тени под липой. Закурил, любуясь городским пейзажем. Асфальт парил, и прохожие передвигались, как сонные мухи. Будто в мареве, покачивались на проспекте потоки машин, одолевая по метру в час. Но те, кто сидел в дорогих тачках, предпочитали хоть целый день добираться с одной улицы на другую, лишь бы не смешиваться с быдлом на тротуарах. В Москве давно было два города: тот, где наслаждался покоем Митя Климов, и другой, скользивший на иномарках мимо; они нигде не смыкались. Был, конечно, и третий, в подбрюшье столицы, за фасадами Садового кольца, через который провёл Митю недавно «тимуровец», где обитали существа, горделиво отрёкшиеся от людского звания… Митя не хотел думать о том, что всё равно неподвластно уму, прикрыл глаза и окликнул Дашу, но как ни напрягал чувства, любимая «матрёшка», против обыкновения, не явилась на зов. Зато рядом на скамейку, словно выткавшись из городского смога, опустился Деверь. На сей раз он выглядел не преуспевающим барином, а, скорее, рядовым обывателем после посещения пункта прививки. Помятый костюм с латками на локтях, стоптанные ботинки, в руке авоська с пятком пустых пивных бутылок. На лице блаженная гримаса руссиянина, удачно наведавшегося на помойку. Лишь стойкий офисный загар и чересчур вольная осанка могли натолкнуть внимательного наблюдателя на мысль, что это перевертыш.

Митя бросил взгляд по сторонам и не увидел ничего подозрительного.

— Поздно спохватился, — недовольно пробурчал Деверь. — Выходит, не научили, что нельзя спать в городе на скамейке?

— Я не спал, — возразил Митя. — Я думал.

— О чём?

— Не знаю.

Это был честный ответ. Деверь так его и воспринял, но посочувствовал:

— Не огорчайся, не ты один. Большинство из нас вряд ли смогут объяснить, о чём думают. Последствия глобального психотропного штурма. Больше того, мало кто понимает, зачем живёт. Крутимся, как рыбы в аквариуме. Ждём, когда сверху подсыпят корма. Писатели пишут книги, крестьяне пашут землю, кто-то рассчитывает траектории бомбовых ударов, нищий просит подаяние, бандиты убивают, политики вещают о светлом будущем… Спроси любого, зачем он это делает, — не ответит… Но это ничего, Митя, скоро всё изменится… Догадываешься, зачем позвал?

— Конечно. Когда?

Деверь потёр одну из пуговиц на пиджаке, включил на всякий случай портативный скрадыватель шумов.

— Четырнадцатого. На день триумфа. Слышал про такой праздник?

— Я смотрю телевизор… Вы сказали, скоро изменится. Как это может быть? Разве реки поворачивают вспять? Разве убитые воскресают?

— Бывает и так, представь себе. Ещё как бывает. Но у нас никто не умирал. Это морок, страшный сон наяву… Митя, у тебя сомнения, колебания? Говори сейчас, другого раза не будет.

— Сомнений нет. — Митя усмехнулся. — Откуда им быть? Но есть вопрос. Разве не надёжнее послать робота? Я в хорошей форме, но всего лишь человек.

— Господи, помилуй нас грешных. — Деверь провёл рукой по глазам, словно ослеп от весеннего солнца.

— Это весь ответ? — спросил Митя.

— Мальчик мой, но в этом вся суть. — Деверь выглядел изумлённым и встревоженным. — При чём тут робот? Ну скажи, при чём тут робот?

— Действительно, при чём тут робот…

— Тебя послали и ничего толком не объяснили. Жертвоприношение. Древний ритуальный обряд. Пролитие живой безвинной крови. Апелляция к высшим инстанциям. Робот способен подать сигнал к кормёжке, но не к бунту. Нация крепко спит и не способна к сопротивлению. Её может разбудить лишь укол в сердце. Скажу больше, я не верю в быстрый успех, процессы стагнации зашли слишком далеко. Но нельзя сидеть сложа руки. Надежда меркнет день ото дня. Если мы ничего не предпримем, это сделают следующие поколения, но начнут они с того, что проклянут нас, своих предков. О господи, как сказать, чтобы ты понял?..

— Успокойтесь, зачем так нервничать? — Мите вдруг стало жалко этого растерянного человека, почти как недавно «тимуровца». — Вы хорошо растолковали. Дело житейское. Я должен умереть, чтобы спящий проснулся.

Деверь смотрел оторопело.

— Климов, кто ты такой? Кем себя ощущаешь?

Климов ответил уклончиво:

— Вам повезло, господин Деверь, вы не зомби. А я им был почти всю сознательную жизнь. Это большое паскудство. Обратно в то состояние я не вернусь.

Деверь отвернулся от Мити, глядел себе под ноги. Митя его не торопил, хотя пора было перейти к делу. Хватит пустого трёпа. На этой скамейке он окончательно распрощался со своим прошлым. А будущего у него не было никогда. Его не было уже в момент зачатия. Не то место выбрали родители, чтобы затевать любовные игры.

Деверь придвинулся ближе, положил ему руку на колено.

— Не горюй, Климов… Человеком быть нелегко, но это единственный путь к спасению.

— Я всё понял, — повторил Митя, избегая сочувственного, обволакивающего взгляда Деверя, наполненного энергетической глубиной — эманацией духовной поддержки. Он в ней не нуждался. Он ни в чьей поддержке больше не нуждался. Отныне слишком тесный контакт с себе подобным существом мог его только расслабить.

— У меня есть просьба.

— Говори.

— «Тимуровец» ко мне прилепился, Ваня Крюк…

— Видел, знаю.

— Хорошо бы изъять его из регистрационных списков и вывезти из Москвы.

— Не важно куда?

Митя на секунду представил, как любимая «матрёшка» получает запоздалый подарок — озорного пацанёнка с тихим, нежным сердечком. Нет уж, лучше не надо. Слишком много хлопот и слишком романтично. Попахивает дурью.

— Куда — не важно, но в хорошие руки. Можно к Истопнику.

— От Раздольска остались лишь головешки.

— Видел по телику. Но часть электората вроде законсервировали?

— В смежной резервации… Ладно, «тимуровца» спрячем. Теперь о деле…

Проговорили ещё минуты три. Деверь сообщил, где, когда и от кого Митя получит инструкции. Накануне акции. Ещё сказал, что, если есть желание, можно организовать короткий сеанс связи в любом пункте северных территорий. Конечно, влетит в копеечку, учитывая стоимость космической блокировки, но… Митя вежливо отказался. После этого Деверь исчез так же таинственно, как появился. Почти неуловимо. Митю это позабавило. Всё-таки дешёвые фокусы из арсенала невидимок не соответствовали уровню подпольного вождя.

До рокового дня оставалось совсем немного, трое суток. Но их тоже надо было как-то прожить.

* * *

К полудню праздник достиг апогея. К Поклонной горе согнали толпы благодарных москвичей, с раннего утра их вытаскивали из квартир, вылавливали в подземных трущобах, собирали в просторных накопителях. Десятки тысяч людей разместили за ограждением из колючей проволоки причудливыми цветовыми фрагментами. Декораторы массовых зрелищ потрудились на славу. Взволнованное, как при лёгком бризе, человеческое море, разукрашенное флажками, гирляндами разноцветных шаров, поздравительными транспарантами, напоминало гигантскую живую цветочную клумбу. При появлении кавалькады триумфатора по сигналу главного распорядителя, поданному через динамики, вся эта многоликая масса в едином порыве преданности и счастья осела на колени и послушно окаменела. Лишь кое-где торжественную тишину нарушили вопли раздавленных малолетних дегенератов, но полиция быстро навела надлежащий порядок.

К этому часу триумфатору Анупряку-оглы уже вручили символические ключи от Москвы (вручала почётная комиссия во главе с Марком Губельманом), и сейчас он восседал в бархатном кресле на импровизированной трибуне и принимал поздравления от многочисленных депутаций. Всё тот же суровый могучий эфиоп шёлковым опахалом с акульими пластинами отгонял от его головы назойливых чёрных весенних мошек-мутантов, скопившихся над трибуной в неимоверном количестве. Для непривитого человека, а все аборигены были непривитые, укус такой мошки обычно заканчивался судорогами и необратимым параличом мозга.

Перед креслом триумфатора проходили полномочные посланцы стран, входящих во всепланетное содружество, лидеры независимых партий, представители крупнейших промышленных и финансовых корпораций, а также правительственные чиновники, возглавлявшие страховые и благотворительные компании, и каждый из них, ритуально преклонив колено, с выражением почтения и восторга преподносил ему какой-нибудь памятный сувенир. Гора подарков на помосте росла и росла. В зависимости от ценности сувенира, которую Анупряк-оглы определял на глазок, он церемонно кивал, протягивал руку, иногда ронял небрежное: «Мерси, приятель!», а какого-то невзрачного японца, представлявшего фирму «Якутские алмазы» и презентовавшего чудный ларец, усыпанный бриллиантами, сойдя с кресла, обнял и расцеловал в морщинистые щёки, сдавив лапами так, что японец утробно запищал.

Церемония затягивалась, но Анупряк-оглы не выказывал признаков усталости, был так же багроволик, весел и подвижен, как вначале. Он хорошо представлял, сколько сейчас устремлено на него завистливых, ненавидящих взглядов, и это его бодрило. Единственный, кто слегка подпортил ему праздничное настроение, был как раз мэр Москвы, фальшивый раввин Губельман. Вручая ключи от города (нанизанная на золотое кольцо связка каменных истуканчиков, изящные копии всех американских президентов, включая Фреда Неустрашимого, кстати, дорогая вещь: один из прежних триумфаторов, сенегалец Махмуд, продал свои ключи на аукционе Сотби за два миллиона долларов, правда, туземных, буро-малиновых, имеющих хождение лишь на территории России), льстиво улыбаясь, мерзавец проткнул ему ладонь острым носиком одного из болванчиков, и сделал это нарочно, Анупряк оглы это понял по тёмному пламени, блеснувшему в очах старого прохиндея. Губельман поспешно принёс извинения, участливо спросил: «Надеюсь, не больно, господин триумфатор?» «Ничего, терпимо. — Анупряк слизнул капельку чёрной крови с ладони. — Бывает намного больнее. Скоро сам убедишься, Губа». Фарисей захихикал, показывая, что оценил слова Анупряка как добрую солдатскую шутку.

Анупряк-оглы поклялся себе, что, когда придёт час расплаты, припомнит ему наглую выходку.

До конца церемонии было недалеко. Остались на подходе лишь две депутации: от лиги сексуальных меньшинств и от партии «Молодая Россия», созданной недавно по прямому распоряжению Центра координации в Стокгольме. Косвенно Анупряк-оглы принимал в этом участие, отбирая и рекрутируя в новую партию молодых недоумков из богатых туземных семей из подведомственных ему резерваций. Политическая программа партии определялась простым доходчивым лозунгом: «Всё старьё на свалку — и сжечь!» Каждый из членов партии носил в ладанке на груди портреты вождей-теоретиков: Новомирской и Немцова. Кто такой Немцов, генерал не знал (видно, из немецких переселенцев, управляющих Зауральской республикой), а Валерию видел по телевизору, где она читала воскресные проповеди о непротивлении злу насилием. Кроме того, она непременно участвовала в публичных казнях фашистов и скинов (те же члены «Молодой России», но в чём-либо провинившиеся). За древностью лет тучную старуху обыкновенно четверо дюжих миротворцев поднимали на носилках на помост, где она оживала и ловко недрогнувшей рукой снимала скальп с очередного трепещущего, накачанного препаратами вольнодумца, никогда не давая осечки и дико хохоча.

Депутация лиги сексуальных меньшинств — гомики, педофилы и трупоеды — подарила ему изумительной красоты двухметровый фаллос с золотым набалдашником, его с трудом несли на худеньких плечах три очаровательные лесбиянки-нубийки. Необычный дар вызвал оживление и звучные почмокивания на гостевой трибуне, где на пёстрых коврах, наряженная в римские тоги, расположилась городская знать. Анупряк-оглы вторично спустился с возвышения и, капнув из пузырька кислотой, проверил подлинность золота. Невесть откуда подскочил Зашибалов. Забормотал восторженно: «Сильная вещь, Ануприй-джан! Ох, сильная вещь…» Генерал пихнул его локтем: «Опомнись, Зина, люди смотрят… После примерим».

Депутация «Молодой России» приблизилась под конвоем парней из СД. Обычная мера предосторожности, когда речь шла о туземцах. В последние годы совершенно излишняя, применяемая скорее по инерции. Покорённые руссияне давно не представляли никакой опасности. Полицейское сопровождение, если подумать, выглядело даже нелепо, как если бы стадо овечек вели под прицелом плазменных автоматов. Хотя Анупряк-оглы, прибывший в Россию ещё с первым миротворческим контингентом, помнил иные времена. Поначалу руссияне пытались бузотёрить. Выходили на несанкционированные митинги, организовывали маёвки, посылали вздорные коллективные послания во все инстанции, вплоть до Евросовета, выклянчивали зарплату, пенсии, но бывали и случаи вандализма. Однажды какой-то обкуренный негодяй пальнул из игрушечного гранатомёта и разбил два стекла в американском посольстве. Расстрелянный на месте, в агонии он ещё долго выкрикивал: «Янки, гоу хоум, янки, гоу хоум!» Смех и грех, конечно. Но особенно в ту пору досаждали законным властям бритоголовые, искусственно выращенные в подготовительный период для запугивания обывателей, но потом каким-то образом бесконтрольно расплодившиеся. Именно молодому полковнику Анупряку-оглы поручили решить эту проблему, и он справился с заданием блестяще. В анналах контрразведки СД операция осталась под кодовым названием «Ночная лилия». Неделя понадобилась Анупряку на раскрутку акции и всего одна ночь на реализацию. Ещё с вечера бурлили все городские дискотеки, отравляя воздух дымом анаши, рыскали в переулках стайки ошалевших подростков, отлавливая припозднившихся прохожих, а уже наутро Анупряк-оглы послал в штаб лаконичное донесение: «С заразой покончено. Город чист». Правда, ещё несколько дней с полной нагрузкой работали мусороуборочные бригады, очищая улицы и подворотни от липких человеческих останков, и строители в ускоренном темпе (запах невыносимый) бетонировали места бывших скоплений молодняка и возводили там игровые павильоны всемирной компании «Четыре туза». За эту операцию Анупряк-оглы получил орден «Герой демократии» первой ступени.

И всё же на то, чтобы окончательно искоренить в туземцах дрожжевой бродильный элемент, ушло не меньше пяти лет. Объяснялась столь долгая затяжка устойчивостью исторической памяти в коллективном сознании руссиян, на генном уровне хранивших представление о себе как о великом народе. Современная наука справилась с этой иллюзией, хотя пришлось применять комплекс дорогостоящих мер, от тотальной промывки мозгов по методике, удачно апробированной во всех странах Европы, до вживления индивидуальных микрочипов стабилизации интеллекта целым социальным прослойкам, выказывавшим те или иные пассионарные признаки.

Депутация «Молодой России» состояла из трёх белокурых юношей приятного педерастического вида и пяти длинноногих красавиц с лунными очами, в которых сияло очарование беззаветной готовности. Явно отбирал их кто-то, хорошо знающий вкусы генерала, тяготеющего к гиперсексуальности. Все молодые партийцы были наряжены в белоснежные балахоны, головы убраны венками из незабудок (символ покорности в любви), и у всех на груди одинаковые таблички с надписью: «Навеки твой раб, о великий триумфатор!»

Анупряк-оглы окинул туземцев рассеянным взглядом, благосклонно нахмурил брови и уже готов был повернуться спиной, дать знак, чтобы подавали носилки: пора следовать на праздничное пиршество в Кремль; но в последнюю секунду его внимание привлёк синеглазый юноша, шагнувший вперёд, держа на вытянутых руках что-то вроде хрустального магического шара. Подарок, но какой?

— Что это у тебя, раб? — небрежно поинтересовался генерал.

Молодой руссиянин склонился в глубоком поклоне, подставляя шею для усекновения (поза примирённости).

— Дар волхвов, государь. Через него познаётся судьба.

Голос у раба чувствительный, наполненный искренним благоговением. Ишь ты, государь, подумал Анупряк-оглы. Выходит, и дикаря можно обучить культурным манерам.

— Дай-ка поглядеть поближе.

Руссиянин затрепетал, но не совершил роковой ошибки, не переступил запретную черту.

— Не смею, государь!

— Правильно делаешь, что не смеешь, — ухмыльнулся генерал и, подталкиваемый любопытством, в третий раз покинул кресло. Приблизился вплотную к дарителю. Ободрил:

— Смотри в лицо, не дрожи.

Перенял тяжёлый кристалл, мерцающий внутри лазоревыми переливами. От него перетекла в мышцы знобящая прохлада.

— Сколько же стоит такая штука?

— Ровно твою жизнь, палач, — услышал спокойный ответ, отшатнулся, но поздно. В последний миг Анупряк-оглы, триумфатор и истребитель славян, испытал два сложных чувства: почти радостное узнавание — где-то он видел прежде этот уклончивый, струящийся лик, напоминающий облачное небо, — и горечь непоправимой утраты. Из руки руссиянина, как молния из тучи, выскользнуло стальное лезвие и снизу вверх пробило ему подбородок и вонзилось в мозг, обломив кончик о черепную кость. Удар был такой силы и точности, что Анупряк-оглы умер мгновенно, у него лишь чудно лязгнули зубы, точно попробовал перекусить клинок, да из ушей, как из дупел, с гулким хлопком выскочили серные пробки.

На несколько мгновений на площади установилась мёртвая тишина, разрушенная затем множеством звуков: жутким многоголосым воем толпы за колючей проволокой, секущими криками команд, свистом пневматических дубинок, выстрелами, — и вдруг всё перекрыл мерный, литой гул невесть откуда взявшегося вечевого колокола. Потом всё смешалось. Полиция смяла худосочную группу партийцев из «Молодой России», принялась с завидным старанием втаптывать её в асфальт, но вскоре и её, полицию, подхватил и увлёк за собой закрутившийся в бешеном водовороте поток обезумевших людей, из которого то тут, то там выплёскивались тоненькие ручейки, стремившиеся укрыться в прилегающих улочках. Откуда-то сверху, словно с прохудившихся небес, на площадь обрушились свирепые клинья хлорированной пены, и наконец всё скрылось в серых облаках слезоточивого газа…

Примерно через час, когда видимость восстановилась, приступили к работе санитарные команды. Энергично расчистив площадь мощными брандспойтами, сваливая в кучи покалеченных, убитых в свалке, растоптанных и расстрелянных людей, молодчики в противогазах приблизились к эпицентру трагедии. Командовал санитарами знаменитый на всю Москву спасатель, швед по национальности, полковник Свенсон. Перед ним открылась мрачная картина. Господин в чёрном цилиндре, в перепачканной кровью тунике сидел подле кресла, держа на коленях голову убитого триумфатора, и что-то как будто ему нашёптывал. Свенсон узнал известного политика и инвестора Зашибалова, персону в общем-то хотя и влиятельную, но второстепенную, происхождением из руссиян. Зашибалов, в свою очередь, признав спасателя, горестно изрёк:

— Видите, полковник, какая невосполнимая потеря для мировой демократии.

Свенсон кивнул, пригладил ёжик рыжих волос. Сухо спросил:

— Вы были рядом, когда это случилось?

— Да, конечно… Полагаю, я должен быть на месте генерала. Убийца просто промахнулся.

— Запомнили его в лицо?

— О, на всю жизнь. Это, безусловно, политический маньяк.

— Помогите его отыскать.

Вместе они долго копались в кровавом месиве, в том, что осталось от депутации «Молодой России». Потом несколько раз пересчитали количество трупов. Их было семь, а не восемь.

Труп убийцы исчез.