Всё возвращается на круги своя. Я снова в подвальной каморке, и условия содержания примерно те же, что и прежде. Как будто ничего не изменилось. Прелестная Светочка-студентка, свидетельница убийства юриста Верещагина, приносит пожрать, но держится скованно, как с приговорённым. Несколько раз заглядывал доктор Патиссон, но ненадолго, не вступая в беседы, и никаких новых процедур пока не назначал. Я набрался духу и спросил у него, что теперь со мной будет. «То и будет, что должно быть после вашей безобразной выходки», — мрачно ответил он и тут же ушёл. Правда, появилась одна льгота: если раньше я опорожнялся в цинковое ведро в углу, то теперь два раза в день, утром и вечером, незнакомый молчаливый охранник, похожий на трубочиста, выводил меня в туалет, расположенный чуть дальше по коридору. Пауза неопределённости затягивалась, и я предполагал, что господин Оболдуев никак не мог решить, какое применить наказание. Я его понимал: тут какую кару ни придумай, всё будет мало.

Все эти дни, во сне и наяву, я жил погружённый в воспоминания, вновь и вновь перебирал в памяти эпизоды нашего побега с таким наслаждением, как скупец разглядывает накопленные сокровища, одно за другим извлекая их из сундука. Лизу я видел в последний раз сладко, блаженно спящей, с раскиданными по подушке волосами, с тенями ночной неги под глазами; потом, когда меня запихивали в «джип», показалось, она мелькнула на крыльце, но это могло быть игрой воображения.

В какое-то утро, ещё в полусне, я вдруг всей кожей, нервами ощутил, что она тоже здесь, в поместье, и это принесло мне огромное облегчение.

На четвёртое или пятое утро в каморку ворвался Герман Исакович, и по его вернувшейся словоохотливости и бодрому озадаченному виду я понял, что судьба моя наконец-то, кажется, определилась.

— Что же вы наделали, батенька мой, Виктор Николаевич, о чём думали своей умной головушкой? — начал он с таким выражением, как будто меня только что привезли. — Вот уж истинно сказано — никто не причинит человеку столько вреда, сколько он сам себе. Особенно это касается, конечно, руссиянских интеллигентов… На что, позвольте спросить, рассчитывали, затевая эту мерзость? И это после всех благодеяний, какие видели от господина нашего Оболдуева! Неужто у вас похоть сильнее рассудка?

— Действовал будто в помрачении ума, не могу объяснить.

— Объяснять ничего и не надо, поступки говорят сами за себя. Поглядите, сколько греха взяли на душу. Убийство, кража, а теперь вдобавок — растление малолетней. Да какой малолетней! Которая благодетелю нашему дороже жизни. Чем только улестили несмышлёную девушку? Небось клялись в вечной любви, как водится у вашего брата, у соблазнителя?

— Ни в чём не клялся, говорю же, как в затмении был. Надеюсь, с Лизой ничего не случилось?

— И он ещё спрашивает! — Доктор всплеснул ручонками. — И никакого раскаяния! Нет, ничего не случилось, кроме того что опозорили, погубили невинное создание… Хотя бы хватило у вас совести предохраняться?

Я не сразу понял, о чём он, потом честно ответил:

— Не знаю, не помню.

— Ах, не помните, ваше благородие? Ну, это уж совсем не дай господи! Ведь если понесли от тебя, сударик мой, так монстриком разродится. Или аборт прикажете делать?

— Почему обязательно монстриком?

— А как же, голуба моя? — На круглом добром лице доктора под золотыми дужками проступило не столько негодование, сколько растерянность. — В руссиянских интеллигентах, хм, не та беда, что сами пакостны, а ещё, главное, норовят род свой продлить. Да господин Оболдуев лучше своей рукой Лизоньку придушит, чем допустит такое. И будет абсолютно прав с точки зрения высшей морали.

— Кого же ей, по-вашему, надо, к примеру, в мужья?

На этот вопрос Патиссон не ответил, совсем закручинился. Лишь посоветовал поскорее про Лизу забыть, тем более что я её никогда не увижу. Потом вернулся к моей персоне. Оказывается, доктор защищал меня перед Ободдуевым, уговаривал поместить в клинику, обещал, что трёхмесячный курс лечения по его собственной методике приведёт меня в нормальное человеческое состояние, но Леонид Фомич решил иначе. После долгих размышлений магнат пришёл к выводу, что за мои бесчинства — убийство, воровство, растление несовершеннолетней — равноценного наказания не бывает. А потому он даёт мне ещё один шанс принести напоследок хоть какую-то пользу людям на земле.

— Выполнишь условия контракта, вернёшь награбленное, а там видно будет.

— Вы про книгу? — уточнил я несмело. — Но у меня даже бумагу забрали. И все черновики.

— Не о том беспокоишься, батенька мой.

Доктор хлопнул в ладоши, и в комнату влетела Светочка, словно подслушивала за дверью. В руках шприц, каким колют лошадей. В шприце розовой жидкости не меньше ведра.

— Витамины? — спросил я с надеждой.

— Не совсем, — ответил доктор с неприятной улыбкой. — Мера предосторожности. Чтобы ещё чего не натворил подобного. Хотя бы с нашей милой Светочкой.

— Ой, да не боюсь я никаких развратников, — захихикала студентка.

Укол был болезненный. Но перенёс я его хорошо, в глазах только потемнело. Доктор и Светочка ушли, а вместо них вскоре пришёл охранник, который принёс пластиковый пакет, куда были собраны все мои блокноты, черновики и готовые куски текста. Я сел за стол и не мешкая приступил к работе, прочёл (почему-то вслух) один из эпизодов, в котором рассказывалось, как молодой Оболдуев с помощью некоего Г. С. Растопчина, сотрудника райисполкома, оборудовал в Сокольниках свой первый торговый павильон. Эпизод был неплохо написан, с характерными деталями времени, с превосходными диалогами, но что-то меня не устраивало, какой-то пустяк. Оболдуева в его первом коммерческом начинании нагрели на две тысячи рублей (кстати, немалые по тем временам деньги), и он, подсчитав убытки, обругал себя: «Ну и болван ты, Лёнечка! Провели, как фраера последнего…» Это рассмешило меня до такой степени, что я никак не мог успокоиться и хохотал до слёз, до колик. Перечитывал и снова смеялся, пока не свалился со стула на пол и не уснул.

Во сне повидался со своими бедными родителями и уже не смеялся — плакал, просил прощения за то, что оставил их, бросил на произвол судьбы, избитых, покалеченных. Оправдания мне не было, я это видел по суровым пьяным отцовским глазам. Печальный сон внезапно сменился странной картиной: передо мной на крестьянской телеге, какие видел в Горчиловке, провезли Лизу, но в каком ужасном состоянии! Она сидела в клетке, скованная цепями, через прутья тщетно выискивала кого-то глазами, и её бледная растерянная улыбка пронзила моё сердце. От ужаса я проснулся и сразу увидел, что в комнате уже не один.

Благоуханная Изаура Петровна склонилась надо мной, трясла за плечо.

— Ну-ну-ну, — влажно шептала в ухо, — хватит притворяться чурбаком, подлый обманщик. Пора приниматься за дело.

До меня как-то не сразу дошло, что она елозит по мне с явным намерением изнасиловать бездыханного. Но как ни старалась, толку не выходило. Окончательно проснувшись, я высокомерно следил за её изощрёнными потугами, будто это происходило не со мной.

Наконец она утомилась, зло попеняла:

— Вот как тебя, значит, Лизка высосала, проклятая лицемерка.

— Это укол, — возразил я важно. — Доктор лечит от сухостоя. Здравствуй, Иза, дорогая.

В комнате горела тусклая лампа на потолке, Изаура Петровна смотрела на меня ошарашенно.

— Что он тебе вколол? Неужели препарат «Ц»? А ты знаешь, что после этого вообще никогда мужиком не будешь?

— Так надо, — сказал я. — Леонид Фомич распорядился. Чтобы я не шалил.

— Витя, ты в своём уме?

— А что? Потеря небольшая. Зато больше времени останется для работы над книгой… Иза, ты вроде какая-то расстроенная. Что-нибудь случилось?

Пригорюнилась. Стала задумчивой. Прежде я её такой не видел. Всегда это был сгусток сексуальной энергии, опасной и неуправляемой. Сейчас, когда ссутулилась на кровати, тихая, безвольная, в ней проступило что-то цыплячье.

— Хочешь знать? Да зачем тебе?

— Всё же не чужие. И хозяин у нас общий.

Оказалось, именно в хозяине всё дело. Оказалось, срок пребывания Изауры Петровны на месте любимой жены незаметно подошёл к концу. И хотя это не было для неё большим сюрпризом, она знала, что так кончится, всё же по-женски была уязвлена и огорчена. Появилась на горизонте некая молодая итальянка Джуди, из посольства. Между прочим, шлюха высокого полёта, чуть ли не племянница господина посла. Появилась не вчера, месяцев несколько назад, Оболдуев ездил к ней, иногда её потрахивал, но Изаура Петровна не придавала этой связи большого значения. Оболдуева не тянуло на западных окультуренных шлюх, пересекался с ними разве что из спортивного интереса. Серьёзная связь с иностранкой к тому же противоречила его имиджу крутого руссиянского патриота. А для него это было святое. Каждую свою очередную жену он обязательно собственноручно крестил, затем с ней венчался, а после этого, если, допустим, с любимой женой приключался несчастный случай, заказывал богатейший сорокоуст в храме Христа Спасителя, где на благодарственной стелле среди имён прочих глубоко набожных спонсоров высечено и его имя.

— Я думала, так, баловство, для слива дурнинки, ан нет, ошиблась девочка. Тут посерьёзнее.

— Почему так считаешь?

— Он уже предложение сделал, мне осведомитель донёс.

Я немного удивился,.хотя давно понял, что жизнь таких людей, как Оболдуев, протекает не по тем законам, какие годятся лишь для нас, мелких букашек.

— Как он мог сделать предложение, если у него есть жена?

— Милый, не строй из себя идиота.

Я пересел с пола на стул. Голова слегка кружилась, но в общем чувствовал себя неплохо, примерно как на высоте десять тысяч метров над землёй. Изаура Петровна протянула сигарету.

— С травкой?

— Только для запаха. Кури, не бойся.

Я закурил, не побоялся. К Изауре Петровне испытывал сложное чувство, вроде как мы с ней в чём то породнились — породистая куртизанка и бывший литератор.

— И что теперь собираешься делать?

— А что мне делать? Ничего не собираюсь… Честно говоря, раньше подумывала устроить ему напоследок такую гадость, чтобы навек запомнил. Увы, не в моих это силах. У нас с тобой, миленький, одна дорога — в клинику Патиссона.

Сказала без горечи, даже с лукавым блеском в глазах. Может, действовала травка, а может, была мудрее, чем я о ней думал. У меня тоже от пары затяжек приятно посветлело в башке.

— Почему ты думаешь, что нас заберут в клинику?

— Не думаю, знаю. Тебя чуть попозже, меня чуть раньше. Я подслушала. Доктор два дня его обхаживал, чтобы тебя немедленно отправить, но Оболдуй упёрся. Он тебя ещё не на полную катушку раскрутил. Пока книгу пишешь, это время твоё. Наслаждайся. А я уже отрезанный ломоть. Может, у нас последнее свидание, а ты видишь как смалодушничал. Но я тебя не виню. Против адского зелья никто не устоит.

— А в клинике что с нами сделают?

— Ничего особенного. Примерно то же, что здесь. Сперва опыты, потом разборка на органы. Если они в порядке.

— Какие опыты?

— О-о, Герман Исакович — гений. Он из людей производит таких маленьких послушных зверьков. Или, наоборот, злобных неуправляемых тварей, зомби. Зависит от спроса, от количества заявок. У него экспорт по всему миру.

— Иза, ты бредишь?

— Я — нет. Витя, неужто до сих пор в облаках витаешь? Протри свои слепенькие глазки. После того, что ты натворил, у тебя не осталось ни единого шанса. Впрочем, его и раньше не было. Кто угодил в эти сети, тот обречён.

Беззаботность, лёгкий тон, с каким она произносила страшные, в сущности, слова, могли, конечно, свидетельствовать об умственном повреждении, но я не сомневался, что она права. Мы все теперь жили на острове доктора Моро, раскинувшемся между пяти морей.

— По-твоему, выходит, нам надо сидеть и покорно ждать, пока за нами придут?

— Почему? Можешь потрепыхаться. Патиссон обожает, когда трепыхаются. Он это называет «живучая протоплазма с хорошим резервом сопротивляемости». Ему это в кайф как учёному… Мы с тобой сами виноваты, любимый.

— В чём?

— За лёгкими денежками погнались, а они даром не даются.

Обманутый её откровенностью и какой-то новой, чисто человеческой расположенностью ко мне, я задал неосторожный вопрос:

— Иза, если всё так плохо, то скажи хоть, что с Лизой?

— Зачем тебе?

— Веришь или нет, совесть замучила. Ведь она может невинно пострадать из-за моего безрассудства.

Окинула ледяным взглядом, из которого мигом исчезли все сантименты.

— Забудь об этой сучке. Я же говорила, Оболдуй её для себя выращивал. Видел, как сластёна слизывает мороженое потихонечку?.. Ты только ускорил процесс. Лизку он теперь дрючит во все дырки. Потом отдаст нукерам, чтобы посмотреть, как она извивается. Потом к Патиссону. Там все и встретимся, если повезёт.

С жадностью я докурил сигарету. Не хотелось больше ни о чём разговаривать. Не хотелось даже знать, правду она говорит или по своей зловредности делает мне побольнее. От острого осознания своей беспомощности я словно таял, уменьшался в размерах, как медуза на берегу.

— Никак загрустил, любимый? — Изаура Петровна игриво ткнула меня пальчиком в живот. — Не переживай, было бы из-за чего. Зачем тебе Лизка? Теперь тебе никакая баба не нужна. А захочешь поквитаться с Патиссоном, могу помочь.

— Что?

— Есть у гения уязвимое местечко. У Оболдуя нет, а у доктора есть. Если взяться с умом…

— Говори яснее, Иза.

— Ах какие мы сурьёзные… Хватит ли только духу? Погляди, миленький… — Она колдовским жестом извлекла из своих одежд, а были на ней ткани нежнейших оттенков, нечто вроде длинной серебристой спицы, но это была не спица, а клинок с пластиковой рукояткой. — Видишь?

Я потрогал мини-пику пальцем.

— Острая.

— Ещё какая острая… У Патиссончика вот тут под ушком мя-я-якенькая ложбиночка, видишь, как у меня. Не бойся, потрогай.

Я потрогал и ложбиночку. Действительно, мягкая, пульсирующая.

— Вся штука в том, что он тебя не опасается. Кто тебя может всерьёз опасаться, верно? Хотя ты убийца ужасный, Гарика удавил, но для Патиссончика всё равно что лягушка. И вот представляешь, нагнётся он сердечко послушать, а ты ему эту чудную иголочку тык под ушко. Как в масло войдёт. Тут Кощею и конец, понимаешь?

Заворожённый, я смотрел в её ясные глаза, наполненные влажной истомой, как при оргазме. Как удачно господин Оболдуев подобрал себе пару!

— Сумеешь, миленький? Ты же был мужиком когда-то.

— Конечно, — уверил я. — Для меня это пара пустяков. Но что это изменит в нашем положении?

— Ничего, — беззаботно отмахнулась Изаура Петровна. — Зато одним гадом меньше на свете. Разве этого мало?.. Спрячь.

С многозначительным выражением я сунул опасную игрушку под матрас. Изаура Петровна прижалась ко мне и крепко поцеловала в губы. Я привычно ответил на поцелуй.

— Буду молиться за тебя, любимый… Ах, как всё-таки жалко, что ты больше не мужик…

Вскоре после этого она ушла…

На другой день меня отвели к Оболдуеву. Я приготовился к самому плохому, но магнат встретил меня так, как будто ничего не случилось и мы лишь вчера ненадолго расстались. Милостиво указал на стул.

— Вытри рожу, Витя, смотреть срамно.

Я ладонью собрал с подбородка остатки кирзовой каши (только что позавтракал, вкусная кашка, с солидолом).

— Значит, так, душа моя. Время поджимает. Сколько ещё надо, чтобы закончить книгу хотя бы вчерне?

— Леонид Фомич, да я, честно говоря, по-настоящему ещё и не принимался.

— Что же мешает? Отвлекался на убийства?

— Вы прекрасно знаете, чем я был занят.

Оболдуев непроизвольно пряданул ушами. Выпуклые глаза блеснули: озадачил мой тон, вызывающий, непочтительный, я сам это отметил. Беседовали в рабочем кабинете: Оболдуев, сидя в кресле, нависал над лакированной поверхностью стола, как скала над морем; я так и не рискнул (что-то удержало) присесть на стул.

— Давай, Витя, начнём с чистого листа. Забудем, что было, вернёмся к контракту. Книга — вот главное. Давай чётко определимся, в каком она состоянии. Наброски, которые ты показывал, никуда не годятся. Кажется, тут мы сошлись во мнении. Честно говоря, мне не нравится твоё настроение. Какое-то легкомысленное. Хочу наконец услышать конкретно: ты продолжаешь работу или намерен дальше лоботрясничать?

Спрашивал совершенно серьёзно, так хозяин распекает нерадивого наёмного работника, батрака, и бредовость этой сцены, как и всего происходящего, меня ничуть не смущала. Как большинство граждан страны, я давно привык к шутовским, смещённым, вывернутым наизнанку отношениям и знал: чтобы выжить в новых условиях, главное — им соответствовать.

— Леонид Фомич, весь материал собран. Контуры вашей биографии, её пафос мне понятны. Я могу уложиться в три-четыре месяца, но есть некоторые обстоятельства, которые нам следует уточнить. Не относящиеся к тексту.

— Витя, всё, что делает доктор, — это для твоей же пользы. Чтобы не натворил новых бед. Откуда я мог знать, что у тебя такой неуправляемый темперамент? Каюсь, писателей я представлял себе несколько иначе. Во всяком случае, как добропорядочных граждан, не склонных к злодейству. А ты, видишь, оказался на-особинку. Яркая творческая индивидуальность. Выдающийся фрукт.

— Речь не об этом, — возразил я, переступив с ноги на ногу. — Доктору я глубоко благодарен за неусыпную заботу, но у литературной работы своя специфика, для неё необходимы не только минимальный физиологический комфорт, но и душевное спокойствие. Равновесие духа и ума. Как раз этого я лишён.

— Совесть, что ли, мучает? Из-за убиенного Гарика? Или из-за денег?

— Конечно, и это тоже. Но тут уже ничего не поправишь, что случилось, то случилось. Просьба к вам, Леонид Фомич, можно сказать, пустяковая. Я должен быть уверен в безопасности моих стариков. Что бы со мной ни произошло, это не должно их коснуться.

— Что ж, добродетельный сын, пекущийся о престарелых родителях… Одобряю. Значит, не совсем зачерствел душой… Хорошо, согласен, даю слово бизнесмена. Надеюсь, этого достаточно?

— Вполне… Но ещё я должен с ними повидаться.

— А это ещё зачем?

Мы встретились взглядами, сирый и сильный, и я, набрав в грудь воздуха, сказал твёрдо:

— Хочу получить их благословение, Леонид Фомич.

— На что благословение? На какое-нибудь очередное преступление?

— Нет, Леонид Фомич, на законный брак с вашей дочерью.

В кабинете стало тихо, как в склепе. Мужественное лицо олигарха, с выпученными, будто стеклянными глазами, претерпело ряд мгновенных изменений, и последняя застывшая на нём гримаса означала лишь одно: мне крышка.

— Пошёл вон, наглец, — обронил Оболдуев с какой-то неожиданно писклявой интонацией.

Я не успел выполнить распоряжение. В кабинет ворвались двое дюжих слуг (как он подал сигнал, я не заметил), подхватили меня под руки и дружным рывком выкинули в коридор.