Глава 1

Для счастья человеку ничего не нужно, кроме денег.

В Федулинске эту простую демократическую истину усвоили раньше, чем в Москве. Меченый Горби еще уныло вещал из Кремля о преимуществах социализма с человеческим лицом, ссылаясь на мнение своего деда тракториста, а в городе уже открылся коммерческий ларек.

Федулинск – небольшой промышленный городок в ста километрах от столицы, ничем не выделяющийся среди сотен и тысяч точно таких же российских мини-мегаполисов, и его рыночные успехи объяснялись тем, что население, кормившееся от "оборонки", в значительной мере состояло из научной интеллигенции и, откровенно говоря, задолго до всяких реформ было нацелено умом на непреходящие западные ценности.

Ларек открыла бабка Тарасовна, известная в определенных кругах под кличкой "Домино". Пожилая, но еще цветущая женщина, до того, как объявили свободу предпринимательства, пробавлялась торговлей самогоном из-под полы, причем самогон у нее был особенной ядрености: неопытного человека валило с ног со стакана. Секрет убойного пойла (чабрец, табачная крошка) открыл ей сожитель, смурной, пришлый человек с тихой фамилией – Мышкин. На паях они зарегистрировали коммерческую точку – обыкновенный дощатый навес и под ним деревянный столик со скамейкой, но возможно, это был один из первых частных шопов во всей полудикой, дорыночной России.

Поначалу торговали все тем же самогоном, расфасованным в пивные бутылки, да вдобавок шерстяными носками и рукавицами, кои в избытке поставляли трудолюбивые окрестные старушки. Однако не прошло и полгода, как навес застеклили, стены обили вагонкой – и в нарядной витрине засверкали товары первой необходимости: жвачка, импортные сигареты, пакеты с кошачьим и собачьим кормом (под самогон – самое оно), а также множество консервных банок и пластиковых бутылей с ослепительными наклейками, непонятно чем наполненные. Откуда взялось вдруг все это богатство – великая тайна, но народ, особенно молодежь, валом повалил, чтобы полюбоваться манящей звездочкой мировой цивилизации.

На ту же пору объявился в Федулинске и первый натуральный рэкетир, коим оказался местный хулиган Гоша Мозговой, как раз вернувшийся в город после четырехлетней принудительной отлучки.

В середине рабочего дня Гоша забрел на рынок, похмелился с пацанами в павильоне "Пиво-воды", а для дальнейшей заправки ни у кого не оказалось денег. Тут кто-то из молодых и надоумил Гошу:

– Сходи, Георгий Иванович, к бабке в ларек. Она же бесхозная.

Мозговой сразу понял:

– Точно бесхозная?

– Падлой буду, – поклялся юнец.

Вразвалочку, солидно дымя сигаретой, весь в наколках, Гоша подошел к ларьку и завел с Тарасовной деловой разговор.

– Что, бабка, как торговля идет? Никто не обижает?

– Да кто ж меня обидит, миленький? У нас тут все свои.

– Ну а вдруг?

– Тебе чего надо-то, Гошенька? Бутылочку, небось?

– Бутылочку само собой…

Мозговой изложил свои условия. С этого дня он, дескать, берет ее под свою крышу, и теперь она может никого на свете не бояться: ни бандитов, ни финансового инспектора, ни участкового. Кто сунется с претензией, с тем он лично разберется. Но за охрану бабка должна платить процент.

– Две штуки в месяц не много будет, а, Тарасовна?

По тусклой ухмылке Тарасовна поняла, что он не шутит, отозвалась с готовностью:

– Да-да, Гошенька, такому красавцу весь магазин отдала бы, будь моя воля. Но ведь я не одна. Посоветоваться надо.

Шумнула – и из тенька выполз ее смурной сожитель Мышкин. В двух словах бабка обсказала ему суть дела: мол, такая нежданная радость, теперь у них есть защита от всех невзгод, но за две тысячи в месяц.

– Всего-то? – удивился Мышкин. – Так это же почти задаром.

Гоша Мозговой уже понял, что сунулся не по чину.

В коренастом громиле с бельмом на левом глазу и со свернутым набок шнобелем он угадал опытного ходока, но отступать было поздно.

– Можем поторговаться, – заметил нагло. – На сумме не настаиваю.

– Счас поторгуемся, – ответил Мышкин и без резкого взмаха двинул ему кулаком в ухо. Удар был столь силен, что громоздкий Мозговой кувыркался по воздуху метров пять, пока не врубился семипудовой тушей в прилавок с овощами. Там Мышкин его настиг и охаживал сапогами еще минут пять на потеху гуляющей по базару публике. К концу экзекуции от начинающего рэкетира осталась одна наколка да синий, раздувшийся пузырь вместо молодецкой рожи.

За это время бабка Тарасовна привела сержанта Федюню, справедливого опекуна над всей здешней торговлей. Сержант нес под мышкой полиэтиленовый пакет с подаренным Тарасовной гостинцем. "

– Как же понимать? – строго обратился сержант к ворочающемуся под прилавком рэкетиру. – Только вышел на свободу и сразу за старое? Что ж, парень, будем оформлять как рецидив.

Гоша сплюнул на землю выбитые зубы и что-то невнятно промычал в свое оправдание.

Двое мужиков-доброхотов помогли сержанту отнести окровавленного богатыря в отделение.

Разумеется, платить бабке Тарасовне все равно пришлось, и не ей одной, но это уже другая история…

Бабка Тарасовна до встречи с сожителем Мышкиным три раза побывала замужем, и от каждого брака у нее осталось по сыночку. Двое старших, Иван и Захар, давно обустроились со своими семьями, мать редко навещали, а младшенький, Егорушка, жил при ней. Уродился непутевый, ущербный, про таких говорят, пыльным мешком трахнутый. Как с ним ни бились, до восемнадцати лет доллара от немецкой марки не мог отличить. Да и было в кого. Батяня его, Петр Игоревич, прожил с Тарасовной около пяти лет и за это время копейки в дом не принес, того, что зарабатывал на оборонке, хватало разве что на собачье пропитание, зато гонору в нем было хоть отбавляй. С законной супругой разговаривал сквозь зубы, презирал за самогон. А для кого она старалась? Ладно бы на своей оборонке достиг высоких степеней, так и того не было. Изображал ученого, а до седых волос все ходил в старших сотрудниках на двухстах целковых. Никчемно жил и погиб соответственно. Какая-то в институте авария случилась, он первый полез починять, его током и скосило. От солидного, крутолобого пузана осталась черная обгорелая головешка. На похоронах произносили торжественные хвалебные речи: герой, бескорыстный труженик и прочее – у Тарасовны от умиления слеза выкатилась, ну-ка, думала, пожалуй, не меньше пяти тыщ отвалят откупного! Накося, отвалили! Помыкалась по высоким кабинетам, до самого директора дошла, и везде на нее глядели, будто за милостыней явилась. Еле-еле на детей выбила бесплатные путевки в Кисловодск, на воды.

И тут опять насмешка: зачем, спрашивается, ее парням в Кисловодск, чего лечить? Что ж, поганые были времена, над людьми глумились по-всякому…

Егорка – весь в отца. Сызмалу, бывало, обложится журналами, уткнется в них носом – и жрать не дозовешься. Другие дети в соответствии с возрастом – мяч пинают, с девочками по углам тискаются, шалят кто как умеет, а для Егорушки одна утеха – паяльником в радио залезть. И старшие братья, смелые, оборотистые, хваткие, для него не пример, и материны упреки – не в урок.

Так и рос дичком в родной семье.

Но надо признаться, больше других Тарасовна младшенького жалела – за речи затейливые, за тайное упрямство, за ясные очи. Знала, Иван с Захаром при любой погоде устоят, от нее переняли волю к процветанию, а бедного Егорушку любой злодей походя переломит пополам: хрупок, горд, беззащитен. После школы начал в институт, в Москву собираться, ну это уж вовсе смешно. Какие институты, когда только-только свободу дали – и надолго ли?

Следом за Михайлой-пустомелей явился натуральный царь Бориска – и завертелась адская карусель. Тут уж каждый, кто с умом, догадался: не зевай, греби под себя, строй счастье земное – другого такого случая не будет.

– Егорушка, родненький, – сказала сыну. – Оторвись от книжки, протри зенки-то. Погляди, какая славная жизнь наступила. У меня уже три магазина на тебя переписаны. Склады в Назимихе оформляем, бывшие амбары совхозные. Такие помещения, половину Турции упихнешь. К Рождеству, даст Бог, земельки прикупим на озере, за Сухим логом, директор рыбхоза, пьяница этот Игнатов, задаром отдает, ему все одно в тюрьму садиться, хочет, болезный, гульнуть напоследок… Ну чего тебе еще надо, сынок?

– Ничего мне не надо, матушка.

– Пойми, сыночек, разве ж я одна управлюсь со всем хозяйством? Чай не молоденькая. У братиков своих дел по горло, они нам теперь не подмога. Захар бензоколонку ладит, у Ивана мастерская и автомагазин, осуждать нельзя. Но мне-то каково? Или для себя стараюсь?

– Учиться хочу, – тупо ответил отрок.

– Какое учение, сыночек? Раньше учились, потому что образованным больше платили, да и то на словах.

Вспомни отца своего непутевого.

– Как же я могу помнить, матушка, мне и четырех не было, когда он умер.

– Умер-то умер, а дурь всю тебе оставил. Что ж ты, как старик, уткнулся в книжки, света Божьего не видишь? Очнись! Кто теперь учится, дураки одни. И дураков немного осталось. Я слыхала по телику, институты скоро все закроют.

– Сама не понимаешь, что иногда говоришь, – ласково отозвался Егорушка. – Какой из меня торгаш? Не по этой я части. У тебя же есть Харитон Данилович.

О Мышкине особый сказ. Пока он не появился, Тарасовна, схоронив третьего мужа, целый год одна куковала, истомилась по мужицкой силе, по ночной ласке, но случайных знакомств избегала. Не так воспитана – крестьянская дочка. Сыновей стыдилась, да и боязно приводить в дом неведомого ухаря. Но тут – как ослепило.

Мышкин сошел на рынок, будто принц из "Алых парусов". Доселе тот майский денек в глаза светит. Сперва, правда, незнакомец показался ей невзрачным, затюканным: в брезентухе, с бельмом на глазу, носяра свернут на три стороны, да и росточком мог быть поболе, но вгляделась – и сердце екнуло. Стать не спрячешь – ширококостный, жилистый, с медвежьей хваткой, и в хмуром взгляде обещание судьбы.

Заторопилась, потянулась к бидону.

– Угоститься не желаете свеженьким?

– На чем квасишь, хозяюшка?

– Чистый, пшеничный. Как слеза.

– Ну тогда можно…

Уселся вольно на стул, стакан принял с поклоном, выпил, захрустел луковицей. Основательный мужчина, любо-дорого смотреть.

– Из каких краев к нам в Федулинск? – осторожно полюбопытствовала Тарасовна, ругая себя, что с утра не уложила волосы, как надо, а ведь собиралась.

– Где только меня не носило, – ответил, дерзко глядя в глаза. – Нынче ищу пристанища, надоело бродяжить.

У вас, вижу, городишко зеленый, опрятный. И народ культурный.

– Оборонка. – Тарасовна млела. – Ракеты строим с Божьей помощью. Работа для мастерового человека всегда найдется. Вы, если не секрет, кто будете по профессии?

Мужчина видел ее насквозь, это понятно, не дети.

Она и не таилась. Одинокий год – не шутка. Познакомились. Налила ему второй стакан под сигарету. Мышкин объяснил, что по профессии он на все руки спец, но предпочитает какой-нибудь частный промысел, чтобы над душой начальство не стояло.

– От начальства, – сказал с горькой усмешкой, – все наши беды на земле. Само не работает и другим жить не дает. Начальник, милая Прасковья Тарасовна, – это как слепень на натруженной воловьей шее.

Тарасовна полюбила его с первого взгляда, да и он, как после говорил, сразу проникся к ней доверием.

Привела вечером в дом, поселила. Иван к тому году уже обзавелся своим домом, и Захарушка вот-вот собирался съезжать, приглядел учительницу с казенной квартирой, из поселка, хотя не очень молодую и с довеском. Как раз между счастливыми завтрашними новобрачными тянулся спор, куда отправить пятилетнего пацана, нагулянного до замужества: к бабке в Саратов либо в вологодский приют.

Фактически в большом четырехкомнатном деревенском доме с самого начала зажили втроем: Егорушка малохольный, самое Тарасовна и новый пришлый муж, оказавшийся необыкновенно свычным с самогоноварением. Здесь у утомленного жизнью бродяги была своего рода философия. Он утверждал, что для успокоения измотанных нервов лучше всего подходят два занятия: разведение пчел и винокурение. Свою мысль Харитон Данилович подкреплял практикой. Бывало, выйдет среди ночи на кухоньку к аппарату, сядет в сторонке, задымит неугасимую цигарку – и по часу не сводит пристального взгляда с творящегося чуда, как сова с далекой звезды: капелька за капелькой, в тишине и покое – буль, буль, буль! Хорошо-то как, Господи! Заглянет на огонек Тарасовна, притулится под бочок, и затихнут оба в неге и томлении. О чем говорить, когда любовь и родство душ.

Не год, шесть миновало: Егорушка окончил школу, рухнула империя зла…

За свою многотрудную жизнь, может быть, впервые поняла Тарасовна, что значит быть за мужиком, как за каменной стеной. Что по дому, что в торговле, а после и в бизнесе – везде он опора и надежда. Не говоря уж о постельных амурах. В любовных игрищах после доброй чарки Харитоша иной раз проявлял такую удаль, что растроганной женщине чудилось: вот первый у нее настоящий мужик, а до того спала с одними тюленями.

В одном оплошал герой – воспитатель из него был никудышный. Причем все упиралось в характер Егорушки.

Мальцом дичился, подрос – стал общительнее, но полного сердечного контакта меж ними так и не установилось. А уж как Харитон старался, тянулся, голоса на паренька ни разу не повысил, не то чтобы руку поднять.

Торил тропку по-всякому: то гостинцем, то шуткой-прибауткой, то задушевной беседой. Иной раз игру затеет с мальчуганом, в баньку позовет либо приемчик покажет, как из человека с одного разу дух вышибить – кому такое не дорого. Но нет, отстранялся Егорушка, не поддавался на уловки. И не то чтобы побаивался могучего матушкиного сожителя, а как-то со скукой на него глядел, будто на муху осеннюю.

Мышкин не обижался. Более того, по-серьезному советовался с мальчиком, если случалась какая-нибудь проблема. Нахваливал Тарасовне: "Непростой у тебя хлопец, мамочка, ох непростой. Маленько юродивый, это да, но из таких крупные паханы выходят. Поверь моему слову".

Когда Егорушка в институт собрался, Мышкин занял нейтральную позицию. Просила Тарасовна: помоги, воздействуй на несмышленыша, втолкуй как мужчина мужчине – вдруг тебе поверит. Ухмылялся, отнекивался:

– Брось, мать, хочет учиться, пусть попробует. Все равно бандитом станет, как Захар с Иваном.

Тарасовна испугалась.

– Типун тебе на язык, какие ж они бандиты?!

– Кто же они? Да ты не хмурь бровки, мать моя!

Нынче люди поделились на тех, кто честным остался, горе мыкает, на дядю ишачит, зарплату клянчит, по помойкам шарит, и на тех, кто на товаре. Другого деления нету.

– Выходит, и мы с тобой бандиты?

– А ты думала кто? Вроде при деньгах покамест.

– У нас деньги не ворованные, честные. Все трудом нажито.

– Я понимаю. Судья не поймет.

 

Глава 2

Вместо того чтобы поехать в Москву, в институт, угодил Егорушка в больницу. Человек, как известно, только предполагает, а распоряжается по своему усмотрению тот, кто выше всех.

К весне девяносто шестого года Федулинск, как и многие иные города по всей православной Руси, оккупировали кавказцы. В Федулинске они поначалу действовали осторожно, осмотрительно: скупали квартиры в хороших домах, прибирали к рукам розничную торговлишку, открыли небольшой банчок для отмывки бабок, пускали корни, заводили детей, обустраивались, но ни на какие особые привилегии не претендовали. Местное население относилось к ним с любопытством и некоторой опаской:

Надо же сколько богатства, веселых гостей враз пожаловало, и все поголовно нерусские. Федулинск почему-то облюбовали преимущественно жители славного города Баку и его окрестностей, вплоть до Махачкалы. В основном это были молодые и средних лет красивые мужчины, чернобровые, черноусые, с янтарно-черными, сверкающими неистовым, ликующим огнем очами. Здешние молодки были от них без ума, хотя стеснялись говорить об этом вслух. Красавцы отвечали им взаимностью. Завидя на рынке какую-нибудь пухленькую, беленькую россиянку, они вопили от радости, лупили ладонями по ляжкам, впадали в экстаз и делали множество красноречивых знаков, намекая на возможность более тесного знакомства. Ухаживали по-рыцарски неутомимо, местной продвинутой молодежи это, естественно, не совсем нравилось, поэтому между горцами и аборигенами иногда возникали недоразумения, доходило и до стычек, но не более того.

Смертоубийства случались редко, да и то беззлобные: так уж, ткнул ножиком сгоряча – и побежал дальше.

Атмосфера в городе резко изменилась аккурат после чеченской бойни, когда российский президент с присущей ему удалью напугал весь Кавказ своими тридцатью семью снайперами. Изменилась не в лучшую сторону: азербайджанское население Федулинска быстро и заметно посуровело. На городском митинге, посвященном Дню независимости России, выступил Алихман-бек, уважаемый главарь кавказской группировки, и предъявил жесткий, но справедливый ультиматум. Он обратился к соплеменникам с горячим призывом объединиться в борьбе с проклятым русским фашизмом, а горожан честно предупредил, что больше не потерпит нападок и гонений на несчастных горцев и, если потребуется, примет крайние меры, чтобы навести порядок, соответствующий международным нормам и Декларации прав человека. Площадь ответила ему оглушительным ревом, в воздух полетели кинжалы и папахи. Известный городской правозащитник Дема Брызгайло в истерике полез на трибуну, чтобы поцеловать руку оратору, но двое абреков, заподозрив неладное, спихнули его в толпу, где он при падении сломал себе шею. Досадный инцидент омрачил всеобщее ликование, но слово было сказано, а дело началось уже на следующий день.

Отныне по распоряжению Алихман-бека ни один частник, независимо от национальности и положения в обществе, не имел права открывать торговую точку, не получив специальной ксивы с личной подписью главаря.

Нарушитель объявлялся человеком вне закона, и его имущество автоматически переводилось в распоряжение группировки (общака). Исключение делалось лишь для инвалидов первой группы, коим отводилось место за городской свалкой, где они могли безбоязненно торговать сигаретами, поделками из глины и нехитрым урожаем со своих садовых участков. Но и с них взимался единый налог в размере десяти процентов от прибыли, что было гуманно и по-государственному мудро, ибо таким образом каждый ветеран по-прежнему чувствовал себя полноценным гражданином великой страны.

Алихман-бек сдержал слово, и вскоре никто из коммерческих людей не смел и кошелку огурцов продать без его ведома. Не всем в городе понравился новый порядок, хотя по местному радио и телевидению с утра до ночи внушали обывателю, что наступили полное благоденствие и стабильность. Однако противостоять нашествию было некому: хилое, амбициозное потомство интеллигентов-оборонщиков, погрязшее в коррупции розничной торговли, да еще оголодавшие люмпены с окраин, готовые за бутылку осетинской водки заложить душу, – кого они могли напугать?

Оппозиционно настроенные граждане создали тайную депутацию из трех человек и направили ее к городскому мэру Гавриле Ибрагимовичу Масюте. Присланный из Москвы и избранный всенародным голосованием федулинцев, Гаврила Ибрагимович за два года не совершил никаких крупных деяний, кроме одного, но зато уж такого, что прославило его навею страну. К помпезному, девятиэтажному зданию бывшего горкома партии, где нынче располагалась мэрия, он пристроил гигантский торговый центр столь впечатляющей архитектуры, что религиозные федулинские старушки так и не смогли привыкнуть и, проходя мимо, неистово крестились и стыдливо отворачивались. Естественно, затраты на супермаркет опустошили городскую казну, зато сдача новых помещений в аренду различным фирмам позволила Гавриле Ибрагимовичу возвести в окрестностях Лебяжьего озера десяток фешенебельных краснокирпичных вилл для руководящих работников аппарата, а также открыть супер-отель с рулеткой и стриптиз-баром на случай посещения Федулинска гостями из-за рубежа. По слухам, пролетая однажды над Федулинском на вертолете, сам президент был поражен масштабами местного градостроительства и тут же подписал указ о награждении Масюты званием Героя России.

Депутацию горожан Гаврила Ибрагимович принял любезно, но долго не мог понять, чего они просят. Когда же с помощью референтов разобрался наконец в сути проблемы, сделал интеллигентам отеческое внушение:

– Алихман-бек, дорогие мои земляки, великий человек, крупный бизнесмен, лично знаком с Черномырдиным, а вы кто такие? Извините за прямоту, оборонку проорали и теперь ходите с жалобами. Не стыдно вам? И на кого жалуетесь? Без субсидий Алихман-бека, без его бескорыстного спонсорства нам пенсии нечем платить.

Об этом вы подумали? Или у вас только о собственной шкуре душа болит? Идите с миром, господа бывшие коммунисты, не мешайте работать.

Один из депутатов робко возразил, что они никакие не коммунисты, напротив, все как один убежденные рыночники и акционеры, но договаривать ему пришлось уже в дверях. Дюжие молодцы вытолкали всех троих взашей. Кстати, любопытно сложилась дальше судьба этих храбрецов. Возле здания мэрии их встретили суровые абреки, усадили в роскошный джип и увезли в неизвестном направлении. Больше о них никто никогда не слышал.

Родственники депутатов в течение нескольких месяцев тщетно ожидали какой-нибудь весточки, надеялись, что последует требование выкупа, но постепенно тоже начали забывать о незадачливых правдоискателях.

Попросту стало не до них: на город уже наползала первая волна ужаса…

С Егорушкой, придурковатым сыном Тарасовны, получилось так. Как-то под вечер в субботу он заглянул к матушке в магазин, и в то же время туда наведались к ней двое бритоголовых порученцев Алихман-бека, чтобы забрать месячную дань. Егорушка никогда не вмешивался в бизнес, но тут ему волей-неволей пришлось присутствовать при разговоре. Причем разговор вышел неприятный.

Тарасовна заранее приготовила конверт со мздой, но оказалось, что расценки изменились и сумма откупного с этого месяца увеличилась почти вдвое. Тарасовна заартачилась и попросила отсрочки, мотивируя это тем, что ее не предупредили и таких денег у нее нет, все в обороте. Дескать, отдаст на следующей неделе с процентом. Громилы заулыбались: рады бы услужить, но они всего лишь сборщики.

Надо связаться с начальством. Позвонили по мобильному телефону в офис и получили отрицательный ответ. Да это и понятно. Тарасовна, хотя давно смирилась с поборами, всякий раз, когда приходилось раскошеливаться, пыталась ловчить, чего-то все выгадывала, разумеется, простодушным горцам в конце концов это надоело.

– Огорчу тебя, мамаша, – сказал один из бритоголовых. – Ведено получить сполна.

– Как же так, Костик! – всполошилась Тарасовна. – Да мы же с твоей матерью в одну церкву ходим сто лет.

Батяню твоего я сколько раз угощала бесплатно. Я же твоя крестная, рази не помнишь? И ты будешь с меня последнюю рубашку сымать?

– Не-ет, тетка Тарасовна, не я" – засмеялся жизнерадостный отрок. – Работа такая. Других пришлют, а меня за это под ноготь. Тебе же лучше не будет, верно?

– Давай, давай, бабка, – торопил второй порученец. – Чего зря базарить? Нам еще в десять точек надо поспеть.

Егорушка прислушивался к разговору краем уха, склонился над книжкой, но почему-то слово "бабка", обращенное к матери, его задело.

– Нельзя ли повежливее, мужики? – вякнул с дивана. Сборщики оборотились на него, как на чудо.

– Что это там за сопля? – спросил явно главный из бритоголовых. – Почему здесь сидит?

– Сыночек мой младшенький, – залебезила Тарасовна. – Костик его знает, верно, Костик?.. Он с нашими делами вовсе не связан, видите, в институт собирается. На физический факультет.

– Да что ты перед ним оправдываешься, – вспылил Егорушка и отложил книжку. – Отдай деньги и пусть катятся к своему вонючему пахану.

– Ах вот как! Студент, а какой говорливый. Видно, не тому учили.

Костик, понимая, что сейчас произойдет, попытался заступиться за паренька.

– Ладно тебе, Витек… Видишь же, малохольный.

Тарасовна дрожащими руками уже отсчитывала недостающую сумму.

– Чего там, ребятки, пошутили и хватит… Вот набрала кое-как из резерва…

– Нет, не хватит, – сказал Витек, подступая к столу. – Котят топят, пока слепые.

Егорушка поднялся ему навстречу. Ростом они были вровень, но перед матерым качком Егорушка выглядел как худая тростиночка перед могучим дубом.

– Думаешь, напугал? – У мальчишки в глазах насмешка, что для быков вообще невыносимо. Витек ткнул своей "кувалдой" Егорушке промеж глаз, да с такой силой, что мальца шмякнуло о стену и повалило на пол. Тарасовна заголосила, кинулась на бугая, вцепилась, но тот, смеясь, отшвырнул тучную женщину к столу.

– Куда лезешь, бабка? Благодарить должна за науку твоему выблядку.

Костик вмешался нерешительно:

– Будет с него, Витек. Пошли отсюда. Капусту ведь получили.

Наверное, этим и закончилось бы, мало ли какие бывают сбои при расчетах, но Егорушка, утерев кровь под носом, произнес отчетливо:

– Мразь поганая! Откуда только вы взялись?

– Это я мразь?

– Ну а кто же? Не человек же?

Дальше Витьком управлял уже инстинкт, а не разум.

Крикнул дружку: "Придержи суку!" – и взялся вколачивать Егорушку в пол по всем правилам забивания гвоздя.

Намолотился до пота. Под конец обрушил на безжизненное, распростертое тело массивный стул с бархатной обивкой.

Костик, удерживая в железных тисках обезумевшую Тарасовну, лишь ласково приговаривал:

– Успокойся, крестная, потерпи! А то хуже будет. Он же накуренный.

Вся экзекуция заняла не больше десяти минут, но результаты впечатляли. Витек, между прочим, пользовался особым авторитетом в группировке, характер у него был взрывной, неуступчивый: оскорблений он не прощал из принципа.

Когда сборщики покинули магазин, Тарасовна первым делом вызвала "скорую", потом дозвонилась до Мышкина, который в тот момент дежурил на приемке товара, и лишь потом, возможно, впервые в жизни разрыдалась.

Егорушка трое суток провалялся в реанимации, а врачи честно предупредили Тарасовну, что не могут дать за его молодую жизнь и ломаного гроша. Но Егорушка сдюжил, и первым, кого увидел у кровати, был Харитон Данилович собственной персоной.

– Где они? – разлепил губы мальчик.

– А-а, эти… – догадался Мышкин. – Дак сейчас ночь, спят поди.

– А вы почему здесь?

– Я-то? Матушка просила подежурить. Сама-то сомлела, не спавши. Третий день ведь пошел, как бултыхаешься. Думали – каюк. Ну ничего, теперь поправишься.

– Маму не тронули?

– Обошлось, слава Богу. Да забудь ты про них. То ж как ветер, налетел – и нет его.

– Уже забыл.

Многоопытный Мышкин заметил, что мальчишка соврал, и порадовался за него.

Выздоравливал Егор трудно, долго. Раны подживали, но мучили головные боли, будто череп пилили от уха до уха тупой пилой. Лежал в палате на шесть человек, ни с кем не разговаривал, ел через силу, не мог читать. Вот самое обидное. Пробовал, открывал какую-нибудь книгу, но строчки прыгали в глазах, струились – и смысла не ухватишь. Зато начались видения.

Что-то вроде снов наяву. Навещали существа из другого мира, общались с ним. Кто такие – неведомо, то ли люди, то ли звери, то ли небесные странники. Ничего путного в видениях не было – тоска одна. В душе что-то затвердело, никак не рассасывалось, словно свинцовый ком в груди. Он думал, зачем жить, если все так плохо, так унизительно.

В одном из видений появилась Анечка. Он ее прежде не знал: худенькая, большеглазая девушка с глазами, в которых застыло глубокое недоумение. Он сперва решил, что увидел самого себя в женском облике. Спросил на всякий случай:

– Ты кто?

Девушка улыбнулась:

– Третий раз знакомимся. Анечкой меня зовут. Я медсестра.

Егорка приподнял голову, оглядел палату. Ночник светился синим оком, на всех кроватях спали люди, Значит, ночь, и значит, явь.

– Какое сегодня число?

Анечка ответила. Присела на табурет рядом с кроватью. Разговаривали они шепотом, чтобы не потревокить других больных.

Егор пожаловался:

– Какие-то провалы в памяти. Никак не пойму, что снится, а что в действительности происходит. Про тебя подумал, снишься. Ты очень красивая. Я таких не встречал.

Анечка поблагодарила за комплимент и объяснила, что после такой травмы черепа, какая у него, многие обычно отправляются на тот свет, но у него, у Егорки, все плохое позади. Обошлось даже без операции. То есть ему крупно повезло.

– Повезло? – усомнился Егор. – Я читать не могу, строчки двоятся. Знаешь, как неприятно?

– Скоро все пройдет. Главное – покой и хорошее питание.

За разговором выяснилось, что Анечка учится на вечернем отделении на третьем курсе медицинского института, на дневной денег нет, да и смысла нет учиться на дневном. Все равно потом придется искать работу, а тут у нее богатая практика. Рассуждала она здраво и глубокомысленно. Егор признался, что и сам хотел уехать в Москву и уже подал документы на мехмат, но куда теперь с такой головой. Полы в университете мыть. Анечка опять его уверила, что все с головой наладится. Да и вообще, сказала она, для того, чтобы стать великим ученым, вовсе необязательно иметь мозг в полном объеме, достаточно половины, как, к примеру, случилось с Пастором.

– Родители у тебя кто? – поинтересовался Егор.

Анечка смутилась.

– Мы из бедных. Отец и мать – оба в "ящике" работают. Зарплаты полгода нету. Говорят, скоро оборонку совсем закроют.

– Кто говорит?

– В газетах пишут. Зачем нам оборонка? На нас же никто нападать не собирается.

– И на что живете?

– Живем, ничего. Не всем богатыми быть.

– Ты про меня, что ли?

– Да нет, просто так… Конечно, с деньгами легче, но и бедность не порок. Верно?

– Ань, погляди в тумбочке, что там есть. Пожевать бы чего-нибудь.

Девушка обрадовалась.

– Говорила же, выздоравливаешь. Аппетит – самый верный знак. Погоди, я сейчас.

Убежала – и вскоре вернулась с термосом и чашками.

Быстро накрыла на тумбочке поздний ужин: холодная курица, хлеб, сыр, масло. Сделала несколько толстых бутербродов. В чашку налила горячего чая.

– Из дома приношу. Мамина заварка, со зверобоем.

– Один не буду, – сказал Егор, хотя уже вцепился в бутерброд с куриным белым мясом. – Там еще коробка с шоколадными конфетами, достань.

Анечка поддержала компанию, попила чайку. Егорка умял почти все, что было на тумбочке. Уплетал за обе щеки с важным выражением лица. Анечка рассмеялась.

– Смотри не лопни.

У него глаза затуманились.

– Отвернись, пожалуйста.

Покряхтывая, слез с кровати, кое-как накинул на себя больничный халат. Самое удивительное, никто в палате не проснулся. Ночь принадлежала только им одним.

Пошли курить в ординаторскую. Вся больница спала мертвым сном. Анечка, пока брели по коридору, поддерживала его за талию, а Егорка обнял ее плечи.

От первой затяжки его повело, в голове загудели колокола. Но он не променял бы эту сигарету на все свои прожитые восемнадцать лет.

– Ань, у тебя есть парень?

– Наверное, нет.

– Ты ведь не девушка, правда?

– Какой чудной. Разве спрашивают об этом?

– Извини. Но ты любила кого-нибудь?

– А ты?

– До сегодняшней ночи – ничего подобного…

* * *

В паб (по-старому пивная) "Бродвейская гвоздика"

Мышкин вошел около десяти вечера. До того помогал Тарасовне в магазине, с ней же перекусили на скорую руку.

Прошло две недели с печального происшествия. Тарасовна каждый день напоминала: "Ну что, Харитон?" И он каждый раз отвечал: "Рано еще".

Сегодня решил, пора.

В пабе обстановка культурная. Стойка бара, как в голливудских фильмах, музыка, дым коромыслом. Много веселой, поддатой молодежи, но попадались и плейбои средних лет. В задних комнатах заведения можно было перекинуться в картишки и покрутить рулетку. "Бродвейская гвоздика" – один из центров ночной жизни Федулинска.

Принадлежала она, как и прочие игорные точки, Бакуле Вишняку, бывшему секретарю Федулинского горкома партии. Правда, говорили, что управлять ему осталось считанные дни: Алихман-бек сильно давил на него. Вишняк пока упирался из последних сил, не хотел делиться, но уже отправил всю семью (две жены, три тещи и пятеро малолеток) за границу. Весь город с волнением следил за битвой титанов, подробности которой изо дня в день смаковала газета "Федулинская правда". Общественное мнение разделилось: Алихман-бек в случае переподчинения игорного бизнеса обещал пустить по городу бесплатный автобус; Бакула Вишняк, опытный партийный интриган, упирал на то, что он русскоязычный и, следовательно, ему ближе чаяния и нужды простых людей. Недавно Алихман-бек в последний раз предложил мировую из расчета пятидесятипроцентного дележа, но упрямый Вишняк по-прежнему артачился, накликая погибель на свою седую башку.

Оглядевшись, Мышкин направился к бару, где орудовал старый знакомец Жорик Вертухай. Тоже странной судьбы человек. Появился в Федулинске, как и Мышкин, неизвестно откуда, пару-тройку лет, до наступления всеобщей свободы, беспробудно бомжил на рынке, а теперь, пожалуйста, надел сомбреро и устроился барменом в фешенебельное заведение, косил под разбитного кубинца-эмигранта. Иными словами, Жорик являл собой наглядное воплощение американской мечты.

Мышкину обрадовался.

– Какой гость, блин! – зашумел на весь зал. – Сто лет не видал тебя, Харитоша. Чего налить? Пива, водки?

Пиво баварское, прямиком из Мюнхена. Да ты вроде уже на бровях?

– Кружку "Жигулевского", – попросил Мышкин.

– Зачем тебе эта моча? – загоготал бармен. – Шуткуешь, брат?

– Хочу "Жигулевского", – повторил Мышкин, сверкнув оловянным взглядом.

– Сей момент, сей момент, – Жорик мгновенно сбавил тон. – Понимаю, брат. Мне самому для души, кроме квашеной капустки, ничего не надо.

Из-под стойки выхватил зеленую бутылку, сдернул крышку, перелил в массивную, литого стекла пивную кружку.

– Пей, брат, на здоровье. Креветок дать?

– Заткнись! – Мышкин, пьяно петляя, отошел от стойки и бухнулся за ближайший столик, где расположилась компания из трех девушек и двух бритоголовых парней. Девушки были как на подбор, грудастые, полуголые и пьяные, а один из парней – как раз сборщик налогов Витек Жигалин.

Насупясь, Мышкин залпом выдул половину кружки.

Мутно уставился на одну из дамочек.

– Почем берешь? – спросил строго.

– Тебе чего надо, дедушка? – игриво ответила красотка. – Может, баиньки пора?

– Или зачесалось, дедуль? – поддержала подружка, настраиваясь на потеху.

Витек с приятелем молчали, не вмешивались в разговор, но не потому, что чего-то опасались: им было любопытно, до какой наглости дойдет оборзевший сожитель старой сучки, Тарасовны. Да и чего им бояться: они молоды, в стае, за ними будущее, а этот рыночный опенок налил бельмы и куролесит по старой памяти, но одинок, как перст.

Мышкин отхлебнул еще пивка, левую руку невзначай протянул к девушке:

– Дакось сиськи пощупать. Не самодельные?

Красотка, хохоча, отбила нахальную клешню.

– Отстань, дед. Все натуральное, не сомневайся.

И сколько положишь за такую красоту?

Мышкин подумал.

– За всех троих четвертной. Сверх того бутылец. Годится?

Девушки обиделись, загомонили и даже перестали хохотать.

– Ты что, шутишь? За четвертной бери Дуньку со станции.

Мышкин возразил:

– Дунька мне и даром дает. Да вы больше нее и не стоите.

– Почему так, дедушка?

– Потому что порченые, и исколотые, и под всякую мразь ложитесь. Еще неизвестно, какие у вас болезни.

– Ты что, совсем опупел, старый хрыч? Чего несешь?

Мышкин надулся:

– Ничего не опупел. Ежели торговаться, то по справедливости. Ваши ребята все заразные. Я на риск иду, за это полагается скидка. Четвертной – красная цена. Но за всю троицу. Одной мне мало.

– Ой! – хором воскликнули девицы, потихоньку заводясь, с удивлением оборотясь на парней. Витек понял: дальше бездействовать неприлично, пора дать старику урок хороших манер. Ухватил Мышкина за ухо и потянул.

– Ну-ка, встань, поганка трухлявая!

Мышкин только этого и ждал: нападения. Морщась, будто от боли, приподнялся на полусогнутых и с правой руки, почти без размаха, залудил Витьку кружкой в череп. Удар нанес с чудовищной силой, массивная кружка лопнула поперек, соприкоснувшись с височной костью, и ручка обломилась. Костный осколок проник Витьку в ящеровидный мозг, и он умер мгновенно, не успев закрыть рот. Роковая трещина пролегла по перекошенному смертным изумлением лицу точно так, как и рана у Егорки. Для Мышкина это было важно. На всякий случай уже голым кулаком он смахнул на пол второго парня, но убивать не стал.

В пивном зале на мгновение воцарилась глухая тишина, словно ангел пролетел.

Девушкам Мышкин посоветовал:

– Уважайте клиента, и он всегда ответит вам добром.

 

Глава 3

Гаркави чувствовал, что в городе творится неладное.

И дело было не в Алихман-беке, с ним как раз можно поладить, а в общем климате. Что-то повисло в воздухе непонятное уму. Загадочные происшествия, таинственные исчезновения, бред ночных разборок и дневной дурманной суеты – создавалось впечатление, что весь Федулинск разом обкурился анаши. Главное, люди менялись на глазах, и теперь почти невозможно было угадать, кто преступник, а кто порядочный человек.

Подполковник Гаркави прослужил в органах без малого четверть века, пять лет назад возглавил УВД Федулинска и с этого места собирался уйти на пенсию, заполучив на прощание последнюю звездочку, но никакие самые разумные планы не имели смысла, если под ними не было твердой государственной укрепы. Не утешало, что нечто подобное происходило по всей стране. Страна – одно, а собственная семья, дом и мирный оборонный город Федулинск – все-таки совсем другое. За страну пусть отвечают кому положено, а ему, матерому служаке, дай Господи разобраться с проблемами под родимой крышей.

Нашествию кавказцев он не придавал большого значения: это временное явление. Русский медведь, пугавший весь мир, ослабел, изнемог, брюхо у него прохудилось, по виду он почти околел, но это обманчивое впечатление. Рано или поздно он очухается, продерет сонные зенки, заревет, подымется на задние лапы – и тогда от иноземных и всех прочих насильников не останется и следа. Кто не успеет смыться, тому кости переломает. Гаркави внимательно (хобби!) изучал историю, так что понимал это. Похожая ситуация сложилась в Грузии, где у него полно родичей по отцовой линии; Грузия тоже занемогла и ее тоже раздирают на куски хищные зверюги, но это не страшно, это не конец, а возможно, начало нового, долгого пути. Любой народ иногда погружается в смертельную спячку, подобно тому, как сама природа отдыхает под снеговым покровом, безмолвная, безликая и безгласная.

Удручало, настораживало другое: естественность всеобщей человеческой апатии. Словно, обкурившись анаши, население Федулинска утратило способность к душевным упованиям. Отношения преступника и жертвы стали здесь как бы нормальным фоном жизни. Опасный призрак перерождения общественного организма, мутации социальной среды в сторону первобытных инстинктов.

Утром просмотрел сводку ночных происшествий: Боже ты мой! Два убийства (предположительно, на бытовой почве), семь изнасилований (цифра почти стабильная, если брать за месяц), два с тяжелыми последствиями: у жертв – шестнадцатилетняя и четырнадцатилетняя девушки – отрублены головы; исчезновение пятилетнего карапуза (вечером сидел в песочнице, лепил домики, хватились: ни малыша, ни песочницы); авария на въезде в Федулинск, два "мерса" столкнулись с КРАЗом, трое погибли, трое в реанимации, ни одного трезвого; кражи, налеты, ограбление с применением газовых пистолетов (три девушки раздели загулявшего командировочного из Торжка), куча мелких непроверенных сигналов – хлебай не расхлебаешь! Да еще вопрос, с кем расхлебывать. Из настоящих профессионалов под началом Семена Васильевича осталось три-четыре офицера, да и те, судя по оперативкам, сытно подкармливались у Алихман-бека.

Почему-то особенно задела внимание пьяная драка в пабе "Бродвейская гвоздика". Пожилой мужчина Мышкин Харитон Данилович зарубил пивной кружкой одного из боевиков Алихман-бека Витюшу Жигалина – по показаниям свидетелей, не поделили юную проститутку Клавку "Барракуду", оторву из самых центровых. С Жигалиным и Клавкой все ясно, с Мышкиным – нет. Подполковник его помнил: основательный, немногословный мужик с туманным прошлым. Сожитель и партнер известной федулинской предпринимательницы Прасковьи Тарасовны Жемчужниковой. Не ходок он по ночным притонам, ох не ходок. И непохоже, чтобы из-за распутной девки схлестнулись, ох непохоже. У Витька и у Мышкина уровень преступного мышления совершенно разный, между ними нет точек соприкосновения.

Кликнул дежурного:

– Где Мышкин?

Молодой сержант-новобранец (гостинец из областной милицейской школы) звонко отрапортовал:

– В камере, товарищ подполковник.

– Что делает?

– Я так понимаю, отсыпается после пьянки.

– Давай его сюда… И слышь, сержант, улыбочку эту ехидную прячь, когда разговариваешь с начальством.

– Есть, товарищ подполковник.

Мышкин вошел в кабинет уверенно, будто не был задержанным, а, скорее, напротив, явился с жалобой.

Коренастый, громоздкий, лицо помятое, с тяжелыми веками, пересеченное крупными морщинами, но глаза молодые, ясные, хотя одно с ледяным бельмом. Серьезный, конечно, мужчина, очень опасный, но про это подполковник давно знал.

– Садись, Харитон Данилович, – пригласил Гаркави. – В ногах правды нет.

– Благодарствуйте, гражданин начальник.

– Курить будешь?

Мышкин взглянул исподлобья, с пониманием.

– И за это спасибо.

Подполковник угостил его "Золотой Явой".

– Надо же, – удивился Мышкин. – И я их курю. Ваши ребята отобрали.

– Правила для всех одинаковые, Харитон Данилович… О чем хочу спросить. Картина преступления ясная, не в этом дело. Непонятно другое. Мы с тобой пожилые люди, чего нам баки друг другу крутить. Зачем ты поперся в этот притон? Солидный человек, вполне обеспеченный материально, почти женатый. У вас три магазина, точки торговые, землицы, слышал, прикупаете. Дом – полная чаша. А в этой "Гвоздике" одна шушера вьется.

Чего ты там потерял?

– Бес попутал. Выпимши был.

– Это не ответ, Харитон Данилович. Я тоже выпимши бываю. Ляжешь с сигареткой возле телика, пивко под боком, внучок на пузо сядет – хорошо! А тебя, выходит, на молоденькое мясцо потянуло?

– Выходит, так. – Мышкин как бы смутился, прятал глаза. – Я ведь, Семен Васильевич, плохо помню, что произошло. Все в тумане. Сидел, вроде никого не трогал, ну, может, за дамочкой поухаживал… А этот на меня кинулся, здоровенный такой бугай. Чуть ухо не оторвал. Да их там целая куча, в клочья бы изорвали. У них железки всякие и стволы в карманах. Видно, Господь уберег. Как кружкой махнул – уж не помню. Не повезло хлопцу, просто не повезло.

– Все правильно излагаешь, – Гаркави кивнул одобрительно. – От суда откупишься задешево. Да при ваших с Тарасовной капиталах, полагаю, не дойдет до суда. Мелочевка… Но ведь есть другой суд. Парень на Алихмана работал, Алихман не простит.

Мышкин едва заметно улыбнулся, промолчал. Гаркави вздохнул.

– Ладно, это меня не касается… Но вот гляди, Харитон Данилович, мы одни с тобой, ничего не записываю, жучков нету, признайся по-дружески. Дальше этих стен никуда не пойдет. Зачем убил? Ведь кто ты и кто он.

– А кто я? – удивился Мышкин.

Подполковник надул толстые щеки и глаза сожмурил в приятные щелочки.

– Не стоит, Харитон. У нас дружеский разговор, не допрос. За новыми ксивами прошлое не спрячешь, уж поверь.

Документы у тебя чистые, сработаны на совесть, я проверял. Хоть на экспертизу посылай. Геологоразведчик, экспедитор, охотник, бродяга – может, все и так. Может, ты вообще самый честный человек, каких я встречал за всю жизнь. Не спорю. Верю. Но ведь и я, Харитон, не даром хлеб жую, общаясь с вашим братом. У тебя, Харитон, не в документах, на лбу клеймо. Такое клеймо не сотрешь, чересчур ярко горит. Для тебя такие, как Витек, вечная ему память, на один щелчок забава. Но это раньше было, в прежние времена. Нынче по-другому обернулось. Ты в глухом схороне, а они, Витьки эти самые, правят бал. Разве я не прав?

Мышкин затушил окурок в чугунной пепельнице.

– Сложно говорите, гражданин начальник. Не пойму, куда клоните?

– К тому клоню, что смута на дворе, – подполковник ухмыльнулся. – А в смуте трудно угадать, кто кому друг, а кто враг. Подумай, Харитон.

– Вы мне что же, сговор предлагаете?

– Почему бы и нет? С Алихманом тебе в одиночку не сладить, а я, глядишь, подмогну при нужде.

– Ошибаетесь, Семен Васильевич. Мне Алихман-бек дорогу не перебегал. Он оброк положил, мы исправно платим. Весь город платит, у меня претензий нету. Он в силе, без вопросов.

– Не хочешь откровенно? Да я и не надеялся. Я мент, ты преступник. Через себя не перешагнешь. Но все же, Харитон, запомни мои слова. Не Алихман страшен, а тот, кто за ним придет.

– С вашего позволения? – Мышкин потянулся за второй сигаретой, прикурил. Лед в его глазах чуток оттаял, и это было почему-то приятно подполковнику. – Чудной вы человек, Семен Васильевич. Слышал, что чудной, теперь сам вижу. Или кого боитесь?

– Боюсь, – признался Гаркави. – Иногда, знаешь, такое мерещится… Боюсь, выйду однажды утром из дома, а людей никого не осталось. Одни волки по улицам рыщут.

Или кто похуже. Ты вон, вижу, крест носишь?

Мышкин поправил ворот рубашки.

– Ношу. Как одна женщина в Сибири повесила, так и ношу, – в голосе Мышкина проявилась легкая, домашняя хрипотца: сломал преграду умница Гаркави. – Она так говорила: антихриста ждете, а он давно уже здесь, между нами ходит неузнанный. Издалека его чуяла, как и ты, Семен Васильевич.

– Что же с ней стало, с той женщиной?

– Жива-здорова, надеюсь.

– Любил ее?

Мышкин, будто опомнясь, поднес ладонь ко лбу.

– Любил – не любил, какая разница… Ловко раскручиваешь, начальник, только напрасно стараешься. Я давно раскрученный.

– Все же хорошо поговорили.

– Хорошо, – согласился Мышкин. – Но хорошего помаленьку…

Подполковник вызвал дежурного, приказал отвести задержанного…

* * *

В камере кроме Мышкина еще пять человек: трое алкашей неопределенного возраста, сизых, как ранние помидоры на грядке; дедок, стыривший у соседки из сарая велосипед, и маньяк-приватизатор Генка Чумовой. Маньяк примечательный, известный всему Федулинску. Его Держали то в областной пересылке, то здесь, в КПЗ, то в психушке, но нигде не находили ему постоянного применения. Подержат – и отпустят до нового случая. История его такова. Был нормальный человек, оборонщик, работал чуть ли не начальником отдела, нарожал детей, защитил докторскую, но начитался, видно, газет, насмотрелся телевизора, и однажды в голове у него что-то заклинило.

Лег спать здоровым, а проснулся – приватизатором. Решил, раз капитализм построили и все теперь дозволено, то при небольшом старании и ему кусок обломится. Придумал Гена, тогда еще Чумаков, хитрую штуку. Собрал все сбережения свои и жены в кучу и подкупил мелкого клерка из мэрии, который спроворил ему солидный документ со всеми печатями и необходимыми подписями. По документу выходило, что гражданин такой-то и такой-то, то есть сам Чумаков, на законных основаниях, на конкурсной основе приобрел в личную собственность водонапорную башню на территории опытного завода, снабжавшую, кстати, артезианской водой половину Федулинска.

На праздник 8 Марта пробрался на территорию башни, вывесил на ней самодельную табличку: "Частное владение" и с помощью заранее завербованного за две бутылки водки истопника Демьяна Заколюжного отключил систему водоснабжения. Затем по телефону передал городским властям требование внести немедленно арендную плату в размере ста тысяч долларов, грозя в противном случае штрафными санкциями за каждый просроченный день. На связь с рехнувшимся приватизатором вышел лично мэр Масюта и попытался урезонить безумца.

– Геннадий Захарович, дорогой мой, что же вы такое придумали? Культурный человек, извините за грубость, позволяете себе хулиганский поступок. Наших милых женщин хотя бы пожалели, им, выходит, на праздник ни постирать, ни постряпать. Несерьезно как-то.

– Почему несерьезно? – удивился Чумаков. – Документы оформлены по закону. Башня моя. Извольте платить. Что же тут несерьезного?

– Хорошо, согласен. Приезжайте в мэрию, посмотрим документы, обсудим все в спокойной обстановке. Если бумаги в порядке, заплатим. Если нет, передадим дело в арбитражный суд. Но так, как вы действуете, это же чистое самоуправство.

– Я вам не верю, – отрезал Чумаков. – Какой еще арбитражный суд? Сначала деньги, потом переговоры.

При коммунистах попили бесплатной водички, хватит.

Лавочка прикрыта.

– Можно считать, это ваше последнее слово, господин Чумаков?

– Именно так. Платите за аренду, иначе – санкции.

Пришлось посылать на башню взвод ОМОНа. Чумакова повязали – с купчей в одной руке и с монтировкой в другой. Сопротивления он, в сущности, не оказал и помяли его больше для проформы: сломали руку и отбили почки. Впоследствии, при переводе с места на место (психушка, тюрьма, КПЗ), с ним тоже обращались в щадящем режиме, ибо он был спокойным, тихим сумасшедшим с философским уклоном – сказались полученные до приватизации высшее образование и научная степень. Но все же за долгие месяцы принудительных скитаний от него в натуре мало что осталось от прежнего: самостоятельно передвигался с трудом, мочился под себя, оглох, один глаз выбит, другой затек сиреневой опухолью, да и мудрости у него поубавилось: твердил, как попугай, две заветные фразы: "Бенукидзе, значит, можно, а мне нельзя, да?"; и вторая, почерпнутая из классической литературы: "Правда себя окажет, надо только потерпеть".

Очутившись в камере, Мышкин спихнул с нар чье-то тряпье и улегся на спину, с расчетом подремать. Тут же к нему подполз чумовой приватизатор.

– Харитон Данилович, а, Харитон Данилович?

– Чего тебе, Гена?

– На допрос водили?

– Да вроде того.

– Про меня замолвили словечко?

– Замолвил, Гена, обязательно замолвил.

– И чего ответили?

– Перспектива хорошая. Если не врут, к Ельцину бумага пошла.

– Я же говорил, – в восторге прошептал приватизатор. – Я же всегда говорил: правда себя окажет. Не может того быть, чтобы не оказала. Спасибо вам великое, Харитон Данилович.

– Не за что, Ген.

Алкаши дрыхли, постанывая и ухая, сбившись в причудливый ком. От них тянулся прогорклый, едкий запах.

С другого бока подкатился к Мышкину дед Мавродий.

– Покурить не желаешь, князь?

– У тебя есть?

– А то… – старик ловко скрутил цигарку из газетной бумаги. На вид ему лет восемьдесят – девяносто: седенький пушок на тыквочке, хлипкое тельце, но глаза цепкие, пристальные, как у старой змеи.

– Ты человек знающий, князь… Полагаешь, чего за велосипед дадут?

– В районе десятерика.

– Почему так много?

– Время такое, дед. Чем меньше украдешь, тем больше дадут. Возьмешь миллион, наградят орденом.

Старик не огорчился, прикинул:

– Десять лет плюс к моим – раньше ста не выйду.

Да-а, оказия… Ведь не для себя брал. Правнучек Михрюта весь извелся, у других у всех есть велики, у него нету. Ну уж что, думаю, пусть прокатится хотя бы за ограду. Тут и накрыли. Как думаешь, учтет суд, что не для себя?

– Навряд ли. Если бы "мерседес" угнал, тогда учли бы.

– Понятно… Тебе-то самому что грозит?

– Ничего. Отпустят сегодня. Я человека порешил, в этом преступления нет.

Подремать ему не дали, но хоть покурил. Вскоре пришел сержант, растолкал алкашей, нещадно пиная их ногами, и увел на работу. Следом другой сержант приволок бачок с обедом, который одновременно являлся и ужином: кормили раз в день, на ночь еще наливали по кружке кипятка с какой-то ржавчиной, обозначавшей чайную заварку. Сержант кинул в алюминиевые миски по черпаку горячей пшенной каши, приправленной маслом машинного цвета и запаха. Выдал на троих буханку черняги.

Мышкин снял ботинок и достал из носка смятую денежную купюру пятидесятидолларового достоинства.

– Принеси, соколик, жратвы нормальной и бутылку беленькой.

Сержант сказал: "Будет сделано", – и подмигнул Мышкину.

Значение этого подмигивания Мышкин понял минут двадцать спустя, когда в камеру втолкнули нового постояльца – парня лет двадцати шести – двадцати семи, в кожане, в каучуковых мокасах пехотного образца, с острым и наглым, как у коршуна, лицом. Глаза у парня словно затянуты слюдяной пленкой: ничего не выражают. Мышкину не потребовалось смотреть на него два раза, чтобы уяснить, зачем он пришел. Они с дедом и приватизатором только что разделали на газетке жареную курицу, порезали помидоры и собирались приступить к трапезе.

– Садись, милок, – пригласил Мышкин. – Присоединяйся. За что тебя?

В любом застенке есть добрый обычай: новичок делится своей бедой. В зависимости от поведения и чина его либо прописывают, либо сразу отводят подобающее его положению место. Но последнее – редко, чаще – прописывают. Невинное, но жестокое развлечение для ветеранов-сидельцев.

– Пустяки, – ответил парень, присаживаясь на нары. – Врезал одной падле по сопатке, вот и замели.

– И на скоко? – полюбопытствовал дед Мавродий.

– Чего на скоко?

– Скоко нынче дают за буйство?

– Скоко попросишь, стоко и дадут, – нехорошо усмехнулся вновь прибывший. Заметил бутылку водки, – Ну-ка, ребятушки, дайте глотку промочить.

– Промочи, промочи, – разрешил Мышкин.

Парень поднял бутылку, разболтал, запрокинул голову и толстой струей влил в себя чуть ли не половину содержимого. Красиво получилось. Как в кино.

Торопится Алихман, подумал Мышкин. Телка прислал. Парень, как вошел, ни разу на него не взглянул. Тоже прокол. Так серьезные дела не делаются.

Уже без спроса новичок схватил самый аппетитный кусок курицы и начал методично жевать, рыгая и цыкая зубом. Дед вопросительно посмотрел на Мышкина.

– Ничего, – сказал тот. – Оголодал на воле. Пусть подкрепится.

Подкрепясь, парень вторично потянулся за бутылкой, но Мышкин успел ее убрать.

– Оставь и нам по глоточку, милок.

– Вы что, старичье, – парень зычно загоготал. – Куренка запить – самое оно! Да не жмитесь, пацаны попозже ящик приволокут. Ну-ка, дай бутылку, пенек!

Нахрапом действовал, как таран. Мышкин на секунду усомнился: Алихмана ли гонец? Может, просто придурковатый? Среди нынешней сытой шпаны полно таких.

– Остынь, сударик мой. Зачем людей обижать?

Наконец самоуверенный новичок взглянул на Мышкина прямо, и сомнения развеялись. В хищных зрачках, как на лбу истукана, ясно написано, чей посланец, и примерная цена за услугу и даже его собственная стоимость, несчастного олуха, возомнившего себя суперменом.

– Ты что, пенек, оборзел? – в деланном изумлении прорычал парень. – А ну, говорю, давай бутылку! Повторять не, буду.

Красноречиво сунул руку куда-то себе в штаны. Гена-приватизатор, почуяв неладное, торопко отполз от компании, бормоча под нос:

– Чего можно Бенукидзе, того другим нельзя, что ли?

Мышкин отдал бутылку.

– Бери, пожалуйста, – промямлил, извиняясь. – Действительно, вам, молодым, она нужнее.

– Так-то лучше, пенек, – парень глядел подозрительно, но не уловил подвоха. Дай как тут уловить. Мышкин ссутулился, голову вобрал в плечи, на губах беленькая слюнка – немощный, перепуганный старый сморчок с жалкой, просительной улыбкой. Таких и давить неприятно – вони много. А приходится иногда, если под ноги лезут.

Парня звали Андрюша Суриков, и до того, как он очутился в этой камере, жизнь его текла бурно, красиво.

Отслужил срочную, причем год в спецназе, и там зарекомендовал себя отнюдь не сосунком. После дембеля пометался туда-сюда, даже сунулся сгоряча в Бауманское училище, но вскоре убедился, что бабки даются только смелым и предприимчивым, а без бабок сегодня жить, как без штанов ходить. Вернулся в Федулинск, где его предки по-прежнему вкалывали в "ящике", но уже без зарплаты – смех и тоска. Через знакомых ребят быстро приткнулся к банде Алихман-бека, его приняли как родного. Он вызывал доверие своим простодушным обликом. Алихман-бек два раза удостоил его аудиенции и все чаще бывшему спецназовцу давали ответственные поручения по выколачиванию денег из самых злостных неплательщиков, когда требовалось применить не только силу, но и дар интеллектуального убеждения. Алихман-бек внушал братве: мы не бандиты, мы – новый русский порядок. Быдло должно понимать, что порядок установился навеки и всякое сопротивление бессмысленно. Сурикову приходилось выполнять и щекотливые задания, связанные с большой секретностью, что приятно щекотало его самолюбие, но все же он сознавал, что высокого положения ему в банде не достичь: чужие тут верховодили. Горцы вполне доверяли русским боевикам, которые доказали свою преданность, но лишь до определенного предела. В группировке Алихман-бека иерархия соблюдалась более строго, чем в государственных структурах. Инородец, не имеющий родства на благословенном Кавказе, мог рассчитывать на хороший барыш, на уважение и почет, но никакие на власть. Недовольных карали люто. Если какой-нибудь вольнодумец из россиян начинал задирать хвост, его по-хорошему предупреждали – не горячись! – но только один раз. Потом вывозили за город и публично забивали камнями. "Дисциплина, – учил Алихман-бек, – мать демократии. Без нее русский собака дуреет и поступает себе во вред".

Суриков, краешком глаза заглянувший в Чечню, успевший повидать кое-чего погорячее, чем забивание камнями, не сочувствовал методам Алихман-бека, но помалкивал. Его дело сторона. Ему как раз ничего не нужно: ни власти, ни почета – плати по таксе, вот и все. И тут ему не на что жаловаться, деньги у него теперь по федулинским меркам водились бешеные…

Утром его вызвал Гарик Махмудов, один из советников босса, угостил чачей, порасспрашивал о том о сем: как здоровье папы с мамой, какую телку увел вчера из кегельбана? Будто он, Гарик, слышал, что залетную, под два метра, горбатую и без зубов. Посмеялись оба. Чачу нельзя было не пить – неуважение, хотя она больше напоминала зубной эликсир, чем водку. Потом Гарик процедил сквозь зубы:

– Просьба есть, Андрюха. Сядешь в камеру, приколешь одного старика. Прямо сейчас. С ментами улажено.

Штука, считай, в кармане.

Суриков поморщился.

– Что за старик?

Гарик объяснил: плесень. Давно путается под ногами, но никак не удавалось засечь. А тут сам подставился: в "Бродвейской гвоздике" Витюху Жигалина замочил.

– А-а, – сказал Суриков. – Витюху? Так он сам вечно на всех нарывался.

– Точно, – засмеялся Махудов. – Настырный был пес, но преданный. Бек осерчал. Сказал: тенденция. Никого нельзя убивать без его разрешения. Понимаешь?

– Понимаю. Почему такая спешка?

– Старика вечером его баба под залог возьмет. На улице хуже ловить. У него нор много. В камере удобно.

Сделаешь?

– Сделаю, – согласился Суриков, – За две штуки.

– Штука – цена обычная.

– На воле – да. В милиции, как-никак, – засветка.

Две – это нормально.

Махмудов подумал немного.

– Хорошо, пусть две. Папа тебя любит. Он прибавит.

Не забудь ухи принести…

Напоминание об ушах должно было насторожить Сурикова, но не насторожило. Чем-то он другим был занят в тот момент, может быть, думал о вчерашней Анжеле, которая за вечер выставила его на двести монет, а компенсировала, если трезво прикинуть, от силы полтинник… Напоминание об ушах было красноречивым: известно, что Алихман-бек нанизывает их на нитку и сушит, как грибы, а после развешивает по дому, отгоняет злых духов. Таких ниток с сушеным ушами у него много, но в коллекцию попадают не все подряд уши, а только те, которые принадлежат достойным врагам. Вопрос: может ли быть достойным врагом Алихману некий заполошный рыночный старичок, кокнувший в пьяной драке Витюню Жигалина?.. Не задумался, не насторожился…

Суриков повторил фокус с бутылкой: запрокинул голову и направил толстую струю в пасть, укоризненно глядя на Мышкина поверх донышка, но допить не успел.

Старый пенек с бельмом, уже вроде приготовленный на заклание, хотя пока с ушами, неуловимо махнул пятерней и вбил бутылку ему в глотку. Она вошла глубоко, как энтероскоп при обследовании, показалось, впритык к желудку, и обезоружила, ослепила Сурикова, опрокинула его на спину. Но и в таком ужасном положении он не сдался, заворочался, взбунтовался океаном тренированных мышц… Борьба длилась недолго. Мышкин придавил пальцем его сонную артерию и отключил сознание.

Когда Суриков прочухался, то обнаружил себя связанным по рукам и ногам и увидел сержанта, который только что вошел в камеру.

– Что за шум? – притворно грозно рявкнул милиционер. – Чего не поделили?

– Дерется, – Мышкин протянул сержанту заточку с изящной пластиковой ручкой и узким лезвием чуть ли не в полметра длиной. – Хотел нас с дедушкой на штык насадить. И все из-за водки. Может, алкоголик? Хотя по виду не скажешь.

Генка-приватизатор жалобно хныкал в углу, бормоча:

– Правду не убьешь, она на небесах обретается.

– Ты чего удумал? – еще более грозно обратился сержант к поверженному бойцу. – Ты где находишься, соображаешь?

Суриков хотел ответить, но изо рта вместо слов потекло какое-то розовое крошево.

– Крепко вы его, – тоном ниже оценил сержант.

– Это не я, – открестился дед Мавродий. – На мне, кроме велосипеда, грехов нету.

– В медсанчасть хорошо бы, – посоветовал Мышкин. – Он ведь, когда бутылку вырвал, похоже, от жадности горлышко откусил. Как бы не повредил себе чего-нибудь. Хоть и алкаш, помочь надо.

Сержант развернулся на каблуках и покинул камеру.

Но вскоре вернулся с помощником. Вдвоем они подняли Сурикова и поволокли из камеры. Когда поднимали, он попытался достать Мышкина связанными в узел руками, причем рванулся так сильно, что повалил на себя обоих милиционеров, за что получил от них по пинку.

– Ая-яй, – посетовал Мышкин. – Похоже, до горячки малый допился. Вот она, водка, что с людями делает.

После этого происшествия у деда Мавродия и Генки-приватизатора пропал всякий аппетит, на остатки курицы они и глядеть не хотели. Мышкин в одиночку плотно пообедал. Объяснил товарищам по несчастью:

– Не жрал со вчерашнего дня. Все некогда было.

Приватизатор под большим секретом сообщил, что узнал негодяя, который является не кем иным, как племянником Бенукидзе, оприходовавшего Уралмаш. И приходил он по Генкину душу, потому что Бенукидзе замахнулся на Лебяжье озеро, расположенное в окрестностях Федулинска, где, по некоторым косвенным данным, предполагаются запасы нефти, равные Каспию; но Бенукидзе ничего не светит, пока Генка живой. Заявка горе-приватизатора ушла в арбитраж еще в прошлом году, и у него по закону все преимущества, как у местного жителя.

Генка торжественно поблагодарил Мышкина за свое чудесное избавление от наемного убийцы.

– Обещаю в присутствии деда Мавродия, – сказал твердо. – Как только добьюсь результата, десять процентов ваши. Они у нас еще будут локти кусать. Что же получается, ему можно, а нам нельзя, да? Не по правде это.

Дед спросил:

– Как по-твоему, Харитон Данилович, много надо судье дать, ежели насчет кражи велосипеда? Поди, не меньше тысяч пяти?

– Меньше, – уверил Мышкин. – За штуку отпустит и еще рад будет до смерти.

– Где же ее взять, эту штуку, – опечалился старик. – Видно, придется по тюрьмам страдать.

Вздохнув, приватизатор пообещал:

– Ладно, не ной, дед. Как только придет ответ от президента, отстегну тебе тысчонку-две. Но сусловием: больше – ни-ни.

– Самоката не возьму, – растроганный, поклялся дед. – Внучка хотел побаловать, не более того.

За таким разговором скоротали часок, а там заглянул сержант и позвал Мышкина на выход. В коридоре, оглянувшись по сторонам, пожал ему руку, прошептал:

– Тарасовна залог внесла. Поберегись, Харитон Данилович. Черные не отступят. На нас сердца не держи.

Подневольные мы.

– Для подневольного у тебя будка шибко сытая, – улыбнулся Мышкин.

 

Глава 4

Егорку выписали, и он пошел прощаться с Анечкой.

Только о ней теперь и думал.

Уже пять вечеров они провели вместе, облазили всю больницу в поисках укромных уголков – и целовались до одури. У Егорки рот распух, как волдырь, к губам больно прикоснуться, а у бедной Анечки глаза ввалились, и нельзя определить, какого они цвета. Всю позапрошлую ночь, в ее очередное дежурство, пролежали в ординаторской на диване, только иногда Анечка вскакивала и бежала на сигнальный вызов, и в те минуты, что ее не было, Егорка ощущал звенящую пустоту в сердце, словно оттуда выкачали воздух. Под утро они задремали, два часа проспали как убитые, и в это время столетний инвалид-диабетик из шестой палаты устроил жуткий переполох, прикинулся умирающим, выбрался в коридор и от злости расколотил настольную лампу на столе дежурной медсестры. Утром, естественно, нажаловался врачу, и Анечка получила выговор, хотя до этого ее постоянно приводили в пример как образцовую сестру, пекущуюся о больных, как о родственниках.

Анечка сказала Егорке, что еще неделю назад подобный случай, то есть выговор, полученный от начальника отделения, поверг бы ее в глубочайшее уныние, а теперь ей наплевать. В связи с этим она пришла к мысли, что они оба с Егоркой спятили.

Конечно, они не спятили, но надышались любовной дурью до общего отравления организма. С Егоркой такое произошло впервые, он был счастлив, измотан смутными подозрениями и немного печален. Было что-то нездоровое и горячечное в состоянии влюбленности, хотя бы потому, что ломались привычные представления о самом себе. Все, что прежде глубоко его занимало, померкло в сравнении с постоянной, тяжелой тягой к прелестному, изящному, робкому и трепетному женскому естеству. При этом – вот одна из странностей любви – он не взялся бы описать, как Анечка выглядит. Хороша ли собой, умна ли, добра или зла. Все это было абсолютно неважно, как для умирающего от голода, в сущности, не имеет значения, что он запихивает в желудок.

Дальше изнурительных поцелуев и пребывания на той грани, за которой теряется мера вещей, они все же не пошли, хотя оба усиленно туда стремились. Страх останавливал их. Взаимное физическое притяжение было столь велико, что, казалось, сделай они еще маленький шажок, и что-то взорвется в них, а может быть, и вся больница взлетит на воздух. Они размыкали объятия и, еле ворочая языками, пытались что-то объяснить друг другу. В мистический лепет иногда вплетались серьезные мысли, касающиеся их дальнейшей судьбы.

Егорка понимал, что его мечта об институте накрылась пыльным мешком. Понимала это и Анечка. Рассуждала она примерно так же, как его мать.

– Подумай, Егорушка, кто сейчас учится. Только новорашены. Но они в институт почти не ходят. Родители платят за экзамены и все такое… Для богатеньких диплом – все равно что еще одна золотая цепочка на шее. Тебе будет плохо среди них, поверь мне.

Егорка ей не верил.

– Какое мне дело до остальных… И потом, новорашены – это все пена, сегодня есть, завтра смоет. Наука – вечная категория. Да ладно, о чем толковать. Экзамены все равно начались.

Анечка облегченно вздыхала:

– Сейчас начались, на тот год будут другие.

Так далеко Егорка не заглядывал. Год – это целая жизнь. Он сказал Анечке, что не поедет в институт, потому что экзамены начались, но это – не вся правда. Что-то очень важное уяснил он, лежа на больничной койке. В те дни, когда плавал между явью и небытием, увидел себя вдруг холодными и злыми глазами. Раньше мечтал удрать в Москву, укрыться в тишине библиотек, погрузиться с головой в обморочное бессмертие чужой мудрости, но это утопия. В стране, где правит пахан, не найти убежища от грязи. Он прожил всего восемнадцать лет, а уже кругом его обманули. Обманули покруче, чем несчастных стариков, которые нынче шарят по помойкам в поисках пропитания.

Тех хоть одурманивали идеей, обещали им царство справедливости на земле, а ему подсунули доллар, как пропуск в Рай, и пообещали, что с долларом он будет свободным человеком. Зверюга, который втаптывал его каблуками в пол, наглядно показал, как выглядит эта свобода.

Егорка не знал, что ему делать, когда выйдет из больницы, но на год вперед уж точно не загадывал. Прожить бы день до вечера – и то хорошо.

Анечку перехватил возле столовки, бежала куда-то по коридору с кипой медицинских папок в руках. Бледная, потухшая, как будто незнакомая, взглянула косо, выдохнула: "Уже, да? Подожди, я сейчас".

Вернулась через минуту, затащила в кладовку, где на полках лежало грудами грязное белье. Захлопнула дверь – и они очутились в темной, уютной норке. Принялись целоваться, да так неистово, ноги подкосились у обоих.

– Ну что ты? – прошептал Егорка. – Как будто прощаемся?

– А то нет?

– Мы ж на соседних улицах живем, глупенькая.

– Ох, Егорушка, здесь одно, там – другое.

– Где – там?

– Старая я для тебя, вот что!

Бухнула, как в воду, с ужасным страданием в голосе.

Рассмешила Егорку. Он ее стиснул крепко, до боли. Анечка застонала, затрепыхалась. В каморке, среди грязного белья, в душном запахе, они опять очутились на краешке роковой бездны.

– Лучше не здесь, – сказал Егорка.

– Как хочешь, – выдохнула Анечка. – Пойдем, мне нельзя долго. Второй выговор схлопочу.

– Вечером к тебе приду чай пить.

– У нас бедно. Тебе не понравится.

– Где ты, там Рай, – у Егорки случайно вырвались такие слова, и Анечка на мгновение затихла в его руках как заколдованная.

Боже мой, подумала она. Ему всего восемнадцать лет.

…Мать за ним приехала на стареньком БМВ. За баранкой горбился Миша Мокин, любимый водитель Тарасовны, механик-ас. Мокин с любой техникой был на "ты", ездил на чем угодно, хоть на двух кастрюлях, но истинный смысл своей жизни обретал, когда машина ломалась. Не было случая, чтобы он не починил самую завалящую рухлядь. К Егорке он издавна испытывал симпатию, чуя в нем скрытую механическую жилку.

От больницы свернули не домой, а в сторону загородного шоссе.

– Куда мы? – спросил Егорка.

– В одно место, – сказала мать.

– Что-нибудь случилось?

– Ничего не случилось. Выздоровел – и слава Богу.

Головка не болит?

Мокин подмигнул ему в зеркальце.

– Чему там болеть, верно, Егор? Это же кость.

Егорка видел, что мать какая-то не такая, молчаливая, настороженная, собранная, но не лез с расспросами.

Куда привезут, туда и ладно. Он еще всем своим существом был в темном больничном закутке, рядом с прекрасной девушкой.

Выехали из города и миновали две деревни: Незаманиху и Браткино. Потом и вовсе укатили на лесную дорогу, по которой, кажется, лет сто никто не ездил: перевалочный тракт, изрытый тяжелой техникой. Когда-то, видно, вывозили лес, но давно: трава прямая, почти в рост.

– За грибами, что ли, едем? – не удержался Егорка.

Мокин ответил:

– Грибов мало, сушь.

БМВ, не привыкший к ухабам, то приседал, то подпрыгивал, как напуганный коняга. При каждом толчке Мокин жалобно ухал. Наконец допилили до просеки, где дорога обрывалась. Мокин остался в машине, а Тарасовна с сыном дальше пошли пешком.

Тарасовна ломилась через бурелом, как танк, Егорка еле за ней поспевал. Внезапно на солнечной поляне перед ними открылась избушка на курьих ножках, а точнее, землянка, с накиданными поверх низкой крыши еловыми лапами. Перед землянкой на пенечке сидел Мышкин, безмятежно посасывая пеньковую длинную трубку.

– Тебя, маманя, только за смертью посылать, – поругал Мышкин, вместо того, чтобы поздороваться.

– В магазине заторкалась, – извинилась Тарасовна. – Товар подоспел из Индии.

С Егоркой обменялись крепким рукопожатием. Но молча. Егорка уже из принципа ничем не интересовался.

Лес так лес, болото так болото, – дальше смерти никто не увезет.

В землянке, сыроватой и душной, без оконца, Мышкин заранее собрал стол, чайник вскипятил на газовой плитке. Лежанка с матрацем и двумя одеялами, стоявшая вдоль стены, измята и скручена в куль. Похоже, подумал Егорка, не первую ночь здесь кукует Харитон Данилович.

Вскоре ему объяснили, что означает таинственная поездка. Наступил такой момент, сказал Мышкин, когда ему, Егорке, пора бежать из города. И Тарасовна, горестно склоня поседевшую голову, подтвердила:

– Да, сынок, придется отъехать ненадолго. Небезопасно в городе.

Егорка приготовил себе бутерброд с копченой колбасой, сверху положил разрезанный соленый огурец. Жевал с аппетитом.

– Ненадолго – это на сколько?

– Может, на месяц, а может, на год. Пока все утихнет.

– Будешь беженцем, – уточнил Мышкин. – Каким и я был в молодости.

– Все мы немного беженцы, – согласился Егорка. – Но я никуда не поеду.

– Почему? – удивился Мышкин.

– Дела есть кое-какие, – Егорка напустил на себя суровый вид.

– Что за дела, сынок, – полюбопытствовала Тарасовна. – Ежели не секрет?

– Обещал зайти вечером в один дом. Чайку попить.

Против ожидания, ни Мышкин, ни мать даже не улыбнулись.

– Это важно, конечно, – согласился Мышкин. – Но такие складываются обстоятельства, что можешь не дойти до чая. По дороге могут перехватить.

Картина с его слов рисовалась грустная. Тот парень, который избил Егорку, погиб в пьяной драке, и это еще полбеды. Но кое-кто хочет представить несчастный случай как якобы месть за Егорку Жемчужникова. Вот это неприятно. У Алихман-бека, который, как известно, на сегодняшний день самый главный человек в Федулинске, вершитель судеб, – сознание так устроено, что он никогда не оставит без ответа кровавую акцию, направленную, пусть и косвенно, на ущемление его власти. Вопрос не в упокойнике Витьке, прощелыге и задире, а в бандитском законе. Ведь если кто-то посмел тронуть одного из его людей, то где гарантия, что завтра безумцу не придет в голову шальная мысль покуситься на самого Алихман-бека, хотя все знают, что он неприкасаемый.

Егорка, внимательно слушая, лакомился пирожком с капустой.

– Я-то при чем, дядя Харитон? Я в больнице лежал, у меня алиби. Кто убил Витька?

Мышкин смущенно развел руками:

– Я его зашиб нечаянно. Напали на меня в шалмане, ну и… Под горячую-то руку…

Мать горестно вздохнула. Егорке больше ничего не надо было объяснять. Он давно знал, что Мышкин зашибет любого, если захочет. Но только не случайно, нет. Это вранье.

– Получается, тебе тоже надо бежать, дядя Харитон?

За тебя возьмутся в первую очередь.

– Верно, – чему-то словно обрадовался Мышкин. – Дак я тоже пойду в угон. Только хвосты подчищу.

– А ты как, мама?

– За меня не волнуйся. Меня не тронут.

– Почему это?

– Слово заветное знаю… Не обо мне речь, сынок.

Уедешь, у меня руки развяжутся.

Смотрела на него туманно-умильным взглядом. – Наверно, что-то они придумали – мать, Мышкин и старшие братья, но ему не хотят говорить. Не хотят, и ладно.

Иван да Захар, конечно, крепкие мужики, поднялись из грязи в предприниматели, у каждого своя небольшая шайка, но против Алихман-бека они – ноль. У него весь город в руках. Что там Ванька с Захаркой. Придавит и не заметит. Но не дядю Харигона. Дядю Харитона взять труднее. Он недаром сидит в лесу. Лес – его вечный дом. И не только этот, зеленый, мшистый, с солнечными прогалинами, но – глубинный, потаенный, где всегда прятались славяне от нашествия, и там их вовеки никому не достать.

Тот лес – в душе русского человека, в сокровенных ее закоулках. Для кого-то, понимал Егорка, его рассуждение попахивало мистикой, но для него было внятным, как дважды два – четыре. Вся великая крепость людей, подобных Мышкину, напитана духами-непроходимой лесной чащи. В ней чужеземцу голову сложить – проще простого.

– Куда же вы меня хотите отправить? – спросил Егорка, уже внутренне смирившись с необходимостью долгой отлучки.

– Недалеко, – отозвался Мышкин. – На Урал. Там дружок у меня давний, надежный. Приютит.

– Самогонщик, что ли, тамошний?

– Зачем самогонщик… – Мышкин никогда не обижался на подначки образованного отрока. – Самостоятельный человек, бывалый. Можно даже сказать, учитель мой по жизни. Тебе, Егорка, полезно будет с ним пожить.

Уму-разуму научит.

– Представляю.

– Вряд ли представляешь. – Улыбка Мышкина, когда он расслаблялся, странно преображала его каменное лицо: оно делалось будто умытое.

Он рассказал немного про Федора Жакина, семидесятилетнего уральского сидельца, у которого в давние времена была кличка "Питон". Федору Жакину кое-чего довелось испытать на своем веку, много горя он видел и слез, но сердцем не озлобился. Лет десять назад прибился к местечку Угорье, возле самого хребта, осел там плотно, с хозяйством. У него пасека, лодка на реке, собака и коза.

Местное население относится к нему с особым уважением, это Егорка, когда туда приедет, сам увидит. И поймет, кто такой Федор Жакин и какая ему цена.

– Я записку дам и слова скажу, передашь. Он рад будет. Может, думает, я сдох, а тут весточка.

Заинтригованный, Егорка спросил:

– Не погонит с этой весточкой в шею?

– Федор смирный. Он и без весточки не погонит. Если не задевать его шибко. Но ты его задеть не сможешь.

– И когда ехать?

– Прямо сейчас. Припасы, вещички, деньги, все приготовлено. Мокин доставит в Быково. Оттуда на самолете.

– А завтра нельзя?

– Завтра будет поздно.

По молодости лет Егорке казалось, что мать и ее; сожитель немного бредят.

– Поразительно! Как же вы все за меня решили, даже не спросив. Я что, пешка какая-нибудь для вас?

Услышал от матери чудное:

– Не хотела говорить, сынок, но, ежели тебя укокошат, я ведь не переживу. Хочешь верь, хочешь нет.

И в глазах никакого тумана. Мышкин, покашляв, солидно добавил:

– Ты еще родине понадобишься, паренек.

* * *

…Тем же вечером, когда Егорка был уже в пути, Мышкин вернулся в Федулинск. Мало кто признал бы в нем сейчас опрятного, всегда культурно одетого, в начищенной обуви, компаньона Прасковьи Жемчужниковой, считай, совладельца целой торговой сети. Вдоль полутемной улицы, откуда обывателя уже сдуло на покой (бывший оборонный городок с первыми сумерками словно вымирал), брел коренастый, в черных очках то ли бомж, то ли алкаш, то ли нищий, а скорее, все вместе, уж больно отвратен на вид. На плечах – какая-то хламида, вроде ношеной-переношенной солдатской шинели, на ногах – стоптанная кирза, походка неуверенная, будто того гляди рухнет, хотя, вполне вероятно, что таким хромым шагом допилит до какой-нибудь укромной, теплой норы. В руках – полотняная сумка, как у всех бомжей, на случай, если встретится богатая помойка. Такому, конечно, страх не в страх, разве что сшибет из озорства пролетающий мимо "мерседес", но бомж, зная это, держался близко к стенам домов, а открытое светлое пространство преодолевал в ускоренном темпе, забавно семеня, как старый утич.

Постепенно Мышкин-бомж добрался до казино "На Монмартре", самого роскошного в Федулинске ночного заведения экстра-класса. Расположилось казино в трехэтажном особняке (архитектурный памятник XVII века) на окраине города, где в прежние времена был дом престарелых для ветеранов войны. Пять лет назад, когда только-только Чубайс настрогал ваучеров, особняк прикупил Алихман-бек, но говорят, на паях с Гекой Монастырским, о котором речь впереди. Судьба ветеранов, обретавшихся в доме, сложилась незавидно. Несколько человек куда-то быстренько переселили, но большинство уперлось, не желая покидать насиженное место. В одну из темных февральских ночей к особняку подкатили три крытых армейских фургона, откуда высыпалось десятка два молодцов, одетых в защитную униформу. Ветеранов подняли с теплых постелей и, не дав им опомниться, покидали в машины вместе с обслуживающим персоналом. Больше их никто никогда не видел. По слухам, неуступчивых инвалидов довезли аж до Валдайской равнины и свалили посреди студеных болот практически в чем мать родила.

Но это лишь одна из версий. Более вероятно другое: несчастных стариков и старух, а также трех медсестер, двух нянечек и дежурного врача Васюкина закопали в сорока километрах от Федулинска, на пустыре, где когда-то находился испытательный танковый полигон, разрушенный военной реформой. Такой вывод подтверждало небывалое засилье воронья на пустыре. Примечательно, что тамошние вороны день ото дня набирали вес и на глазах меняли облик – к весне многие уже напоминали размерами и мерзким видом южную птицу грифа.

Кстати, банальная история с домом престарелых каким-то образом получила огласку. В столичной, самой популярной газете "Московский демократ" появилась ироническая заметка: "Куда ушли сорок богатырей?" В ней таинственное исчезновение обитателей приюта объяснялось прилетом летающей тарелки, куда дедков заманили обещанием построить им коммунячье общежитие на Луне. В конце заметки известный журналист Бока Щуплявый сделал серьезное обобщение: похоже, сама матушка-природа помогает реформаторам очистить страну от человеческого мусора.

Заведение "На Монмартре" предоставляло клиентам целый набор услуг, к коим так расположена истосковавшаяся по свободе душа нового русского: в подвальном помещении – шикарная сауна, бассейн, бильярдная и кегельбан, на первом этаже – ресторан и стриптиз-бар, на втором – всевозможные игровые автоматы, а также королева игорного бизнеса – рулетка и уж на третьем – номера с девочками, причем не с абы какими: при желании здесь можно было заказать молоденькую негритянку самых лучших эфиопских кровей, цыганку, турчанку, европейку и даже миниатюрную карлицу Алину какого-то неопределенного, бледно-розового цвета, которая шла промеж прочих чуть ли не в две цены.

"Наш маленький Лас-Вегас" – ласково называли особняк постоянные посетители из высшего федулинского общества. Ресторан "На Монмартре" славился своей кухней, равную которой поискать и в столице, и в особенности двумя фирменными блюдами: седлом барашка под кизиловым соусом и черепаховым супом с тмином, доставляемым в термосах прямиком из Парижа. Но суп, разумеется, бывал не каждый день, а только по каким-нибудь особенным праздникам, вроде Дня благодарения, и хватало его далеко не на всех едоков.

В этот вечер здесь ужинал Алихман-бек со свитой, потому половина ресторана пустовала. Владыка Федулинска восседал за столом неподалеку от сцены, где группа прелестных девушек в пестрых юбках изображала половецкие пляски. Подыгрывали пляскам четверо балалаечников, крутолобые, пожилые ребята в красных рубахах, подпоясанных кушаками. Всех четверых Алихман-бек выписал из Перми, где у него был филиал риэлторской фирмы "Алихман и сыновья". В последнее время мечтательного джигита почему-то тянуло на все простое, туземное, что не очень нравилось его ближайшему окружению. Некоторые роптали, позволяли себе дерзкие намеки на умственное неблагополучие владыки. Сам Алихман-бек объяснял свою новую прихоть философски. Говорил нукерам: хороший хозяин должен знать обычаи и культуру подданных. Еще говорил: если собака воет, пусть думает, что она волк. Не надо мешать. Вернее послужит. Он был умен, как бес, хотя не все это понимали.

Алихман-бек хлебал черепаховый суп деревянной ложкой с изогнутым черенком. С ним трапезничали Гарик Махмудов и Леха Жбан, русский пенек, взятый на службу из областного управления МВД, где был следователем по особо важным делам. Бывший мета уже полгода проходил в банде испытательный срок и пока зарекомендовал себя хорошо. Владыка доверил ему общий надзор за сборщиками податей.

– Настроение плохое, – пожаловался Алихман-бек, – хотя дела идут хорошо. Надо быстрее расширяться. Мы медленно расширяемся. Федулинск наш, а с Нахабино берем всего десять процентов на круг. Как понять, майор?

Леха Жбан умял промасленную булку с густым слоем икры.

– Первый раз слышу, бек. Кто такой Нахабин?

Алихман посмотрел на Махмудова, красноречиво закатившего глаза к небу.

– Нахабино, майор, – не кто такой. Это город. Там Сеня Тюрин верховодит, из липецкой братвы, но и наших много. Я против Сени ничего не имею, он хороший человек. Почему не поделиться, когда кусок большой. Но не десять же процентов. Десять – это несерьезно. Езжай в Нахабино, майор, поговори с Тюриным. Послушай, какие у него аргументы. Попробуй убедить по-хорошему.

– Липецкие давно зарвались, – подал голос Махмудов. – С ними по-хорошему не выйдет.

– По-плохому всегда успеем, – подытожил бек и знаком позвал официанта. Подскочил на полусогнутых дюжий детина с ухмылкой на всю рожу, как глазунья на сковороде.

– Чего изволите?

Алихман-бек ткнул перстом в сторону сцены.

– Вон та, крайняя, в синей наколке, – кто такая?

– Новенькая, барин, – официант, напоминавший полового, масляно хихикнул. – Лизкой кличут. Из музыкальной школы привлекли. Учителкой была.

– Ну-ка, приведи ее.

Официант метнулся на сцену, прикрикнул на балалаечников. Оркестр умолк, плясуньи сгрудились в кучу.

Официант за руку вытащил смуглую, стройную девушку.

Зал с любопытством наблюдал: повезло какой-то шлюшке, босс заметил.

Алихман-бек милостиво усадил девушку рядом с собой, поставил чистый бокал, собственноручно налил шампанского. Придирчиво оглядел.

– А ведь ты, Лиза, не так уж и юна. Сколько тебе?

– Двадцать три, – на щеках красотки сквозь смуглоту проступил нежный румянец, ярко пылали огромные глаза, точно два зеленоватых омута.

– Пей, девочка, не робей.

Лиза послушно пригубила.

– Родители кто у тебя?

Девушка оказалась из небогатой семьи: отец – профессор, мать – нянечка в детском саду.

– Что поделаешь, – посочувствовал Алихман-бек. – Мы папку с мамкой не выбираем. Танцевать где училась? , – В балетном училище.

– Спонсор есть у тебя?

Ответила дерзко, без смущения:

– Откуда в Федулинске спонсоры, господин Алихман-бек? Хороших нет, а какого попало сама не хочу.

В груди у Алихман-бека потеплело. В зеленых омутах сияло обещание неземных утех, в который раз суровая душа владыки поддалась сладкому обману.

– Ступай, малышка, танцуй. Попозже пришлю за тобой.

Девушка, блеснув белозубой улыбкой, упорхнула на сцену.

– Проверить бы надо, – недовольно заурчал Махмудов. – В Федулинске каждая вторая с триппером.

– Сам ты триппер, – благодушно пошутил владыка.

* * *

Мышкин приблизился к особняку с черного хода.

Мусорные баки и весь внутренний дворик – одно из самых добычливых мест в городе для побирушек, но не всех сюда пускали. Здесь можно было отовариться чудесной жратвой на неделю вперед, а при удаче прихватить и кое-чего посущественнее. К примеру, ближе к рассвету, иной раз выкидывали непиковые, прилично одетые трупы, даже при бумажниках и часах.

К Мышкину подступил долговязый мужик в кожаном фартуке и в черной косынке на голове. Двор освещен слабо, лица не разобрать.

– Кто такой? Чего надо? – проскрипел мужик недовольно.

Мышкин знал здешние правила.

– А то не видишь?

– Вижу. Что дальше?

Мышкин порылся в кармане, протянул сторожу мятую десятку.

– Вот, все, что есть.

Сторож поднес бумажку к глазам.

– Новенький, что ли?

– Приезжий я. Оголодал шибко.

– Полчаса даю – ни минутой больше. Задержишься, пеняй на себя.

– Ладно, чего там…

По двору рассредоточились несколько смутных человекоподобных теней: некоторые орудовали в ящиках железными крюками, другие вроде бы бесцельно бродили от стены к забору. Мышкин быстро сориентировался. Одно из окон, как и доложил посланный днями лазутчик, утыкалось в стену кирпичной сараюшки и выпадало из поля зрения, если наблюдать со двора. Окно вело в складское помещение, заставленное мешками с крупами. Как и другие окна, оно снабжено сигнализацией, но в рабочее время сигнализация отключалась. Рама, обработанная тем же посланцем, висела на двух гвоздях – одна видимость. Чтобы снять ее, спрыгнуть вниз на бетонный пол и приладить раму обратно, Мышкину понадобилось минуты три.

Он посветил в темноте ручным фонариком – мешки, мешки, мешки и дверь, обитая железом, с простым английским замком. Подойдя, осторожно потянул за ручку – открыто.

По коридору шел смело, не таясь, как у себя дома, и никого не встретил. Через два коридора – грузовой лифт.

Нажал кнопку вызова – огромная кабина со скрипом распахнулась.

В лифте скинул с себя солдатскую шинель, стащил калоши с сияющих мокасин – и остался в добротном темно-синем костюме и белой рубашке, с кокетливой бабочкой на шее. Черные очки поменял на теневые с золоченой оправой. Теперь он ничем не отличался от обычных завсегдатаев клуба, пришедших скоротать вечерок в покое и неге.

Пошатался туда-сюда, огляделся. Вокруг мелькали знакомые чернобровые лица, но попадались и соотечественники, явно не федулинского замеса: импозантные, богато одетые мужчины средних лет, являющие собой замечательный тип преуспевающего новорусского бизнесмена.

Их легко отличить по заносчивой, самоуверенной повадке и по скучающему, как бы немного отстраненному от мирской суеты выражению лица. Федулинский затурканный бывший оборонщик, разумеется, им в подметки не годился. Присутствие здесь таких людей, безусловно, свидетельствовало о растущей популярности заведения.

Женщины встречались реже, если не считать полуголых возбужденных девиц, вспыхивающих то там, то тут, как рекламные клипы. В обслуге клуба преобладали стройные, как на подбор, мускулистые, пухлозадые юноши, чья профессия не вызывала сомнений у мало-мальски посвященного человека.

В одном из просторных, с высокими креслами и покерными столиками холлов Мышкин ненадолго задержался возле группы мужчин, мечущих банчок. Подивился ставкам: перед каждым игроком лежали груды зеленых стодолларовых фишек. На Харитона Даниловича никто не обратил внимания, выходит, безошибочно вписался в здешнюю среду обитания.

Вскоре добрался до ресторана и, помаячив в дверях, цепко оглядел полупустой зал. Хозяин города, грузный, черногривый, носатый Алихман-бек, как раз о чем-то беседовал с красивой брюнеткой. С ним Гарик Махмудов и Леха Жбан, приближенные лица, обоих Мышкин знал хорошо.

– Желаете поужинать? – подскочил к Мышкину метрдотель, шустрый господинчик в ослепительно белых кудряшках, похожий на лугового барашка.

– Попозже, милейший, попозже, – солидно кашлянул Мышкин. Он видел, как от стола хозяина на него вызверился Леха Жбан, но сделал вид, что не признал.

– Как будет угодно, – любезно продолжал барашек. – Супец нынче отменный, утренней доставки…

Не дослушав, Мышкин пошел прочь.

Возле туалета с дверями под мрамор и с кисейными шторками дежурил рослый детина, из-под распахнутого ворота выглядывала спецназовская тельняшка. Встретились взглядами, спецназовец улыбнулся, блеснув зубами.

– Можно, дяденька, заходи, не робей.

– Бывает, что нельзя? – спросил Мышкин.

– Бывает, и нельзя, – подтвердил охранник, видно заскучавший на своем посту. Мышкин оглянулся: коридор пуст. Помеху следовало устранить немедленно, и он выбрал самый простой способ. Спецназовец стоял расслабленный, с опущенными руками, не ожидая, конечно, подвоха от пожилого, праздного богача. Проходя мимо, Мышкин, изогнувшись, впечатал локоть в упругое брюхо и, не дав опомниться, перехватил согнувшегося детину за шею. Крутнул так, что хрустнули позвонки, и, не мешкая, втащил обмягшее тело в сортир. Там удобно приспособил его на стульчаке в одной из кабинок и аккуратно заклинил дверь. Помыл руки в мраморном умывальнике, щедро попользовавшись ароматным, ало-сине-белым полосатым мылом. Хотел даже прихватить кусок с собой, чтобы показать Тарасовне, чем моются настоящие господа, но не нашел, во что завернуть.

Теперь оставалось только ждать. Мышкин надеялся, что ждать придется недолго: многим в городе известно, что могучий и непреклонный Алихман-бек от больших нервных перегрузок маялся мочевым пузырем.

…По знаку владыки Гарик Махмудов привел за стол маленького, невзрачного человечка, одетого в большой, не по росту, клубный пиджак, и с таким же, под цвет пиджака, личиком, будто свеколка, на котором, однако, светились умные, немигающие глаза, выдающие достаточную независимость их владельца. Это был Гоша Прохоров, по кличке "Дрозд", посланец дружеской казанской группировки, прибывший в Федулинск исключительно по служебной надобности. Алихман-бек милостиво протянул над столом волосатую руку, которую Гоша почтительно пожал двумя руками, но целовать не стал. Алихман-бек едва заметно поморщился.

– Как дела, Георгий? Все ли в порядке у наших казанских братьев?

Дрозд сшивался в Федулинске вторую неделю, никак не мог добиться аудиенции, но сейчас ничем не выказал неудовольствия. Он не первый год сотрудничал с горцами, привык к их дипломатическим уловкам, иногда оскорбительным, но всегда тщательно продуманным. Да и ему ли обижаться на Алихман-бека. В иерархии мудреного российского бизнеса у них слишком разные весовые категории.

– Спасибо, хозяин, что пригласил за стол, – неожиданным басом заговорил Гоша, чуток сморгнув, отчего по малиновому личику пробежали серебристые тени. – У нас все в порядке, чего и вам желаем, достопочтимый бек. Искренний привет тебе от Миши Крученого и ото всех наших братьев.

Владыка слегка поклонился, – обернулся к Гарику Махмудову.

– Ихний Миша из Казани мне – как сын родной.

Три года вместе баланду хлебали… Я слышал, Георгий, Миша напрямик с американцами связался. Через Борисову администрацию действует. Правда или нет?

– Есть маленько.

– Так чего же ему от меня понадобилось, раз он такой большой вырос? – в деланном удивлении Алихман-бек вскинул черные брови. – Мы-то в дамки не лезем.

Наша территория не дальше Арарата.

Дрозд учтиво поерзал в своем непомерном пиджаке.

Алихман-бек прекрасно знал, зачем он нужен казанским, валял дурака, что вполне понятно. Есть много способов набить цену товару, это один из них. Как и недельная волынка со встречей. Дескать, вы нас ищете, не мы вас.

Дрозд решил, хватит тянуть резину.

– Извини за прямоту, досточтимый, деньги из Казани месяц назад ушли, с двумя курьерами, но ответа нет.

Миша в затруднении. Не знает, как понимать.

Алихман-бек тупо на него уставился, изумление бека, казалось, достигло предела.

– Какие деньги, Георгий? Сколько?

– Два лимона, досточтимый. В чистой валюте.

Владыка перевел обескураженный взгляд на Леху Жбана, на Гарика Махмудова, словно прося подсказки, – Прыткие они там, – прогудел Леха. – Как блошки под ногтем.

Махмудов ответил более вразумительно:

– Наверное, ему нужен порошок. Который на складе.

Половина майского запаса.

– И деньги пришли?

– Вроде пришли. Но по старой цене. Без учета кризиса.

– А-а, – Алихман-бек звучно хлопнул себя ладонью по лбу, словно прозрел. – Так вот ты о чем, Георгий…

– Именно, – подтвердил Дрозд. – В полном соответствии с контрактом.

Алихман-бек спросил:

– А где твои полномочия, Георгий, чтобы вести такие важные переговоры?

Дрозд вежливо подыграл, изобразил смятение, но в глазах застыла скука, которую трудно скрыть.

– Какие полномочия, досточтимый? Деньги получены, товара нет. Скажи, почему нет, я поеду к Мише.

– Поедешь, как же! – не удержался Жбан. – Говорил же, они прыткие, как блохи.

И Гарик Махмудов осудительно цыкнул зубом. Алихман-бек загнул один палец.

– Значит, так. Полномочий нет – это одно. И цена изменилась, ты же слышал. Это второе. Даже не знаю, как быть. Выпей водки, Георгий. Спешить некуда, да? Раз уж пришел, выпей водки. Освежись. У нас водка хорошая, горькая, в Казани плохая, сладкая. Я пил. Но давно.

Дрозд послушно махнул фужер с ледяным "Кристаллом", утер губы ладонью.

– Извини, досточтимый, но так не бывает. Какая цена в контракте указана, такая и должна быть. На ходу цену не меняют.

– Ты уверен, Георгий? – от вкрадчивого тона Алихман-бека Дрозда передернуло. Свекольные щеки порозовели. Он был наслышан, на какие выходки способен непредсказуемый горец, но страха не испытывал. Бывший комсомольский работник Гоша Прохоров за десять лет свободного предпринимательства нагляделся всякого и мысль о внезапной смерти давно утратила для него свою остроту. Как и для большинства российских бизнесменов, ощущение скорой физической расправы стало для него непременным фоном любой мало-мальски выгодной сделки, но он верил в свою звезду, как отчаянный игрок верит в то, что последняя ставка, ради которой он заложил голову, принесет ему наконец удачу.

– Нет, не уверен, – ответил он спокойно. – Ведь кто я такой? Всего лишь посредник. Почему сердишься, досточтимый бек? Скажи новые условия, я передам Крученому. Он, наверное, согласится.

– Почему согласится?

– У него нет выбора. Ты контролируешь восточные коридоры. Он гордится дружбой с тобой. Но Миша тоже не может долго работать себе в убыток. С экономикой не поспоришь. Дай ему роздыху, бек. Это взаимовыгодно.

Алихман-бек задумался, глядя куда-то далеко поверх ресторанных голов. Может быть, ему явилось отчетливое видение родных ущелий. Сердце давно тосковало по солнечной, прекрасной родине, чьим преданным сыном он остался навеки. Разве не ради нее, любимой и светлой, все его великие труды? Незавидна участь абрека, вынужденного жить среди говорливых, коварных, трусливых, лживых русских свиней, но таков его рок: вместе с верными кунаками, не покладая рук, не зная отдыха, рубить окна в Европу и в Америку, и они уже прорублены наполовину. Уже грозная, спесивая Россия, мать всех пороков, покорно преклонила колени.

Он с сочувствием смотрел на мелкого, красномордого русачка в нелепом пиджаке, ерзающего, как шлюха на колу, изображающего значительную фигуру, но готового, как все они, снова и снова безропотно платить дань.

Жалкое, бессмысленное племя. Единственная сила этих людей в том, что их слишком много копошится на необозримых пространствах, и острые зубки вырваны еще далеко не у всех.

– Хорошо, Георгий, – сказал примирительно. – Передай Мише, с каждого доллара набавляю десять центов.

Это не моя прихоть. Накладные расходы растут, рубль падает, пусть Мишин бухгалтер посчитает. Лишнего я не беру.

Гоша Прохоров достал из внутреннего кармана пиджака простенький калькулятор и застучал по кнопкам с изумительной быстротой. Поднял на бека равнодушные глаза.

– Получается, за эту партию ты хочешь еще около двухсот тысяч?

– Чуть меньше, чуть больше – какая разница. В бизнесе важен принцип.

– Святые слова, – сказал Дрозд. Гарик Махмудов нежно погладил его по плечу.

– Ты хороший человек, да, Георгий? Но наглый, да?

– В Казани других не бывает, – подтвердил Леха Жбан.

– Выпей еще водки, – предложил Алихман-бек. – Мы тоже с тобой выпьем. Чтобы не осталось обид.

Однако слова Алихмана повисли в воздухе, потому что никто с Дроздом пить не стал. Ему пришлось осушить второй фужер одному. На этот раз он положил в рот зеленую маслинку на закуску.

– Любишь водку, да? – спросил Гарик Махмудов. – Без водки жить не можешь?

– Не могу, – признался Прохоров. – Без нее – хоть в петлю.

– Ну и хорошо, – заметил Алихман-бек. – У нас водки много. Не жалко для добрых друзей… Когда дашь ответ, Георгий?

– Завтра утром, досточтимый.

– Утром так утром, – Алихман-бек потянулся за салатом, теряя интерес к разговору. – Ступай, Георгий. Утром жду звонка.

– Мише передать, это ваше последнее слово?

– Зачем последнее? У нас много других слов. За один раз всего не скажешь.

– Благодарю за угощение, бек, – Гоша поднялся, вынырнув из пиджака, как из воды. Лицом красен и тих.

Мельком встретился глазами с Лехой Жбаном и доверчиво ему улыбнулся.

Через минуту у Алихман-бека в очередной раз прихватило пузырь, и он грозно выругался. Пожаловался Гарику:

– Камень, сука, шевельнулся. Пойду отолью.

Леха Жбан вскочил первый и двинулся между столами, бросая по сторонам устрашающие взгляды. Алихман-бек шел следом, милостиво кивая знакомым. Двое-трое гостей фамильярно подняли бокалы, приветствуя хозяина. Некий тучный господин, напоминающий вальяжной осанкой экс-премьера Черномырдина, встал из-за стола, и они с Алихманом дружески расцеловались. В сущности, клуб "На Монмартре" по вечерам превращался в гостеприимный дом, куда съезжались лучшие люди города, а также залетные купцы, чтобы пообщаться в неформальной обстановке.

В туалет Леха Жбан, как положено, вошел один, оставив босса в коридоре. Не удивился, увидев сидящего под зеркалом на стуле пожилого мужика в теневых очках.

– Все же решился, Харитон Данилович?

– Ну как же, Леша, выхода нет, – огорченно развел руками Мышкин. – Бек нас в покое не оставит, сам понимаешь. Его повадка известная, косит под чистую.

– Как же я? У меня все же должность, бабки текут.

– С тобой, Леша, как уговорились. Убытки компенсируем. Переждешь месячишко, к Тарасовне войдешь в долю. Сам же говорил: обрыдло на черноту пахать.

Леха Жбан хмуро кивнул.

– Вован где?

– Живой. На толчке отдыхает.

– Справишься сам-то с упырем?

– Не волнуйся, Леша, никто не услышит. Ступай, зови горемыку.

Леха молча крутнулся на каблуках. В коридоре доложил хозяину:

– Все чисто. Приятного облегчения.

Алихмана подпирало всерьез, еле дотянул до писсуара. Но едва расстегнул ширинку, услыхал позади участливый голос:

– Поворотись-ка, сынок, мордой к смерти.

Железный горец не потерял самообладания, не занервничал, с трудом, но пустил вялую струю. Минуты две старательно опорожнялся. Гадал, кто же это подкрался? Из местных вряд ли. Здесь все под контролем. Значит, подослали извне. И Жбана, поганца, купили. Интересно, за сколько?

Наконец застегнул штаны, обернулся. Увидел мужчину в темных очках, с ухватистым, плотницким топориком в руке. В лицо не признал, спросил:

– Ты кто? Почему озоруешь?

Мышкин снял очки, блеснуло бельмо на левом глазу.

Почему-то медлил с ударом. С любопытством разглядывал носатое, страстное лицо. Впервые видел Алихман-бека так близко. Надо же, обыкновенный человек, а взнуздал целый город. Вот загадка для ума. Чубайс грабит, Елкин грабит – это понятно, у них армия и банк. А у этого ничего нет, кроме напора и ненависти. Но боятся его не меньше. В другое время Мышкин в охотку с удовольствием посидел бы с этим человеком за чаркой, расспросил бы кое о чем, да теперь уж не придется.

– Брось топор, деревня, – презрительно сказал Алихман-бек. – Не по руке замах. С твоим ли рылом пасть разевать.

– Не я, так другой, – мягко ответил Мышкин. – Укоротить тебя пора. Не обижайся, больно не будет.

В бешенстве, кошачьим движением Алихман-бек вскинул руки к корявой роже, но немного не достал. На долю секунды опередил его Мышкин, втемяшил обух в разгоряченный лоб. Так скотину валят на убойном дворе, и могучий бек покачнулся, осел на плиточный пол. Замерцала в очах смертная тень. Выдохнул тяжело, со свистом, отпуская живую силу на волю. Не соврал убивец, боли не было, но свинцовая жуть проняла до костей.

Шевельнул губами в немой угрозе, да никто его не услышал.

Мышкин отступил на шаг и с полного размаха вторично опустил обух на чугунный череп. Изо рта абрека выплеснулась розоватая юшка, очи щелкнули и закрылись, как два телевизора. Гордая душа голубоватым облачком скользнула к вентиляционному люку.

Мышкин оттащил мертвое тело в соседнюю с охранником кабинку и тоже пристроил на толчке. Он не радовался смерти врага, на сердце кошки скребли. Давно чуял, пришла новая эпоха и в ней будет столько лишних смертей, сколько звезд на небе.

В коридоре ждал Леха Жбан.

– Тюкнул? – спросил коротко.

– С двух раз пришлось. Мосластый мужчина. – Мышкин убрал топор в петельку под пиджаком. – Значит, я побежал.

– Надолго убываешь, Харитон Данилович?

– Трудно сказать. Может, на год, на два. Они же охоту начнут. Побереги Тарасовну, Леша. Отвечаешь за нее.

– Такого уговора не было.

– Теперь будет. Прощай пока, – с этими словами Мышкин растаял, исчез в глубине коридора.

Для Лехи Жбана начиналось самое трудное. Если охранник Вован подох на унитазе, то ему, Лехе, вряд ли удастся выкрутиться. Но он верил Мышкину. У того не было причин подставлять его.

Помешкав, вернулся в ресторан, подошел к Гарику Махмудову.

– Слышь, Гарик, чего-то я беспокоюсь… Не выходит бек. Засел плотно. Может, чего с брюхом?

– Почему не посмотрел?

– Ты же знаешь, он не любит, когда заглядывают.

Гарик кликнул еще двух пацанов, ринулись в сортир.

Там перед ними открылась печальная картина. Обожаемый главарь сидел на толчке, как живой, но весь синий и с разбухшим до неузнаваемости лбом. Со слезами на глазах Гарик Махмудов потянул его за руку, и Алихман-бек повалился ему на грудь с последней жалобой. В соседней кабинке слабо копошился охранник Вован, один из самых надежных. Недавно лично Алихман-бек наградил его именным кинжалом с выгравированной надписью: "Дорогому Володе за большое мужество "от братьев по борьбе". Грозный властелин иногда позволял себе сентиментальные жесты даже по отношению к русским скотам.

Двое подручных выволокли Вована из кабинки и приставили к стене. Махмудов достал пистолет.

– Ну, сучара, говори, кто сделал?!

Бедный Вован еще не совсем опамятовался, но скосил глаза и увидел лежавшего на полу мертвого бека. Его затрясло от ужаса. Он попытался что-то сказать, речь неладилась. Для освежения рассудка Махмудов заехал ему рукояткой пистолета по зубам. Пальцем ткнул в грудь Лехе Жбану.

– Этот? Говори, сука?!

Вован энергично замотал башкой, выдавил с кровью:

– Не-е, не он… У того очки, старый…

Леха Жбан мысленно перекрестился.

 

Глава 5

Геку Монастырского скорбная весть подняла с постели, где он битых три часа ублажал Машеньку Масюту, дочку нынешнего федулинского градоначальника, и еле-еле ее усыпил. Он два месяца подбирался к этой долговязой дерзкой девчонке со змеиным жалом вместо языка и не жалел о затраченных усилиях. Дело в том, что оседлать непокорную пигалицу было для него скорее политической акцией, чем обыкновенным сексуальным капризом.

На ближайших выборах он собирался выкинуть из кресла ее папашу, этого зажравшегося еще при большевиках партийного борова, и тут Машенька могла стать незаменимым источником семейной информации и одним из рычагов прямого давления. Да и в любовном плане девушка его не разочаровала. Прикидывалась крутой интеллектуалкой, бредила Кришной и отцом Менем, но когда дошло до постели, обернулась полной нимфоманкой.

Живая, как ртуть, с торчащими во все стороны ключицами и коленками, она заставила его изрядно попотеть, прежде чем довел ее до бешеного, затяжного оргазма.

Гека Монастырский был вторым человеком в Федулинске после Алихман-бека, с которым они действовали в тесной, доверительной спайке, хотя публично отзывались друг о друге с подчеркнутым недоброжелательством.

При воздействии на серую человеческую массу Гека Монастырский предпочитал исключительно цивилизованные методы – деньги, психотропное зомбирование, подкуп и шантаж. Пролитой невинной крови на его руках не было. Если все же иногда возникала необходимость радикальной зачистки, то по негласному уговору грязную работу выполняли за него люди Алихман-бека, который, напротив, при каждом удобном случае стремился к демонстрации силы. Оба понимали – лучшего тандема для захвата власти не придумаешь.

Карьера Геки Монастырского сложилась по типовому сценарию: секретарь горкома комсомола при Меченом, затем владелец эротического видеосалона, с быстрым отпочкованием от него фирмы "Кипарис", занимающейся в основном валютными спекуляциями, и, наконец, в синхроне с гениальной аферой по ваучеризации всей страны, – судьбоносный рывок к собственному банку "Альтаир" и к учреждению (чуть позже) независимого фонда "В защиту отечественных памятников культуры". Счастливые годы… Благословенные дары судьбы… Один этот культурный фонд за полгода мифического существования отмыл с пяток миллионов долларов Алихмановых бабок…

Но деньги сами по себе быстро прискучили Монастырскому, человеку образованному, начитанному, свободомыслящему и с заветной думкой в душе. Их сколько ни будь, все равно мало. Стыдно сказать, но его не прельщал в чистом виде и великий американский идеал, воплощенный в грандиозном торговом Доме-храме, где имеется все для удовлетворения человеческих потребностей, начиная с самых примитивных (холодильники, телевизоры, тампаксы, презервативы) и кончая возвышенными, требующими определенной эстетической подготовки (надувные резиновые женские куклы, "виллы на Лазурном берегу, сюрпризы Интернета…).

Все, что можно получить за деньги, он имел, но не чувствовал полного удовлетворения. Бесенок невостребованности грыз душу, и Гека устремился в политику, надеясь найти в ней успокоение для смятенных чувств. Как ни странно, не ошибся. С того дня, как он продвинулся в депутаты городской думы, жизнь его наполнилась новыми, неведомыми доселе ощущениями. Он прикоснулся К власти, которую дают не сила (как у Алихмана), не деньги, не положение, а искренняя любовь сограждан, связывающих лишь с тобой упование на лучшую долю.

Делать политику среди оборонщиков оказалось еще легче, чем среди прочего населения необъятных российских равнин, включая шахтеров и мелких лавочников. Люди науки доверчивы, как дети, навешать им лапшу на уши ничего не стоило. Гека прикупил местную газетенку под пикантным названием "Всемирный демократ", парочку развязных журналистов на телерадио (все вместе обошлось в смешную сумму) и через полгода раскрутил себя до ярчайшей политической фигуры на федулинском небосклоне. К нему шли на прием, как к народному заступнику и радетелю, его выступления по радио собирали у приемников не меньше людей, чем футбольные матчи, на улицах стар и млад ломали перед ним шапку – и это все было лишь слабым проявлением внезапно вспыхнувшей народной любви. Более существенные ее признаки трудно обозначить словами, как нельзя объяснить впечатление от лунного света, льющегося с небес. Впервые, хотя, разумеется, не в полную меру, честолюбие его было удовлетворено, он ощутил значительность своего пребывания на земле, чего, конечно, не купишь ни за какие деньги. В своих выступлениях он клял на чем свет стоит продажный режим, демократов, коммунистов, фашистов, всех скопом, взывал к милосердию, сокрушался над слезинкой ребенка, над поруганной справедливостью, поносил махинаторов и воров, обращался пламенным словом к вечным, непреходящим ценностям, в том числе никогда не забывал упомянуть любовь к родному пепелищу и отеческим гробам, и, бывало, входил в такой раж, что сам начинал верить всей чепухе, которую нес в микрофон.

Кресло мэра было, естественно, не более чем трамплином для прыжка в большую политику, в Москву, где он исподволь, потихоньку уже завел немало полезных связей. Энергии в нем прибывало с каждым днем, и он чувствовал, что теперь не сможет остановиться, пока не оглядит эту страну с высоты кремлевских башен…

– Где? Как? – спросил он в трубку осевшим голосом.

Ему объяснили: два часа назад, в клубе "На Монмартре", наемный киллер.

Звонил Гарик Махмудов, который рассчитывал занять опустевший трон Алихман-бека и, безусловно, надеялся на поддержку Монастырского. В том, что поддержка ему понадобится, сомнений не было. Алихман-бек правил жестко, его авторитет был непререкаем, поэтому трое-четверо его ближайших сподвижников в глазах братвы выглядели довольно мелкими фигурами, и с этой минуты между ними должна была начаться, да уже, вероятно, началась смертельная схватка за пост главаря. Гека улыбнулся своим мыслям, пробурчал в трубку:

– Сейчас буду.

Гарик почтительно спросил:

– Прислать охрану, Андреич?

– Обойдусь. До встречи…

Со смертью Алихман-бека в городе рушилась отлаженная, достаточно стабильная система экономических отношений, но это Монастырского не пугало. Что с возу упало, то пропало. В его руках банк "Альтаир", "Культурный фонд" и цепочки связей с западными партнерами.

Вполне достаточно для того, чтобы без опаски смотреть в будущее. Все равно рано или поздно Алихман-бек должен был споткнуться. Власть свирепого горца держалась на терроре, а это хилый фундамент, если учесть, какой век на дворе. Пусть его подельщики, включая Гарика Махмудова, в ярости перегрызут друг другу глотки, на общую ситуацию это уже не влияло. Король умер – да здравствует король. Гека Монастырский сознавал ответственность, которая легла на его плечи после того, как он остался полновластным хозяином города.

С сожалением глянув на розовое, с озорными прыщиками личико спящей Машеньки Масюты, он накинул шелковый халат и потопал в гостиную.

Первый звонок сделал Остапу Брыльскому, начальнику собственной службы безопасности, бывшему полковнику КГБ. При Бакатине его, как и многих классных специалистов, турнули из органов, правда положили нормальную пенсию, что старика нисколько не утешило.

Он был еще полон сил и азарта, и, когда вернулся в родные пенаты, в Федулинск, чтобы добивать век на садовых грядках, Гека Монастырский тут же его навестил и предложил работу, от которой полковник не смог отказаться.

Гека пристроил пятидесятилетнего ветерана к большому делу, но главное, дал ему шанс когда-нибудь поквитаться с перевертышами, покусившимися на самое дорогое, что есть у солдата, – на его безупречный послужной список. Сейчас Гека мог признаться себе, что в тот день сделал удачное приобретение. За два с лишним года между ними не возникло даже намека на какие-то близкие, задушевные отношения, и тем не менее Монастырский постоянно чувствовал заботливую, твердую, уверенную руку полковника.

– Остап Григорьевич, спишь, дорогой?

Сонный или бодрствующий, пьяный или трезвый, особист Брыльский был одинаково желчен и прозорлив, – Что, горца наконец угомонили? – просипел, не отвечая на вопрос.

– Откуда знаешь? – искренне изумился Гека.

– Чего тут знать. К тому давно шло. Перекипел Алихман. Два месяца пузыри пускает.

Монастырский, хотя заинтересовался этими пузырями, решил не вникать сейчас в подробности. У полковника весь Федулинск опутан невидимыми сетями – ему виднее.

– Вариант окончательный?

– Окончательное не бывает. В "Монмартре" бедолагу ухлопали. Прямо в сортире. Два часа назад.

Полковник что-то хмыкнул себе под нос, молча ждал распоряжений.

– Я сейчас туда подскочу. Иначе неудобно, – сказал Монастырский.

– Понимаю.

– Сможешь выяснить, кто это сделал?

– Думаю, да.

Монастырский помедлил, прикурил.

– Не телефонный, конечно, разговор, но времени мало… Я полагаю, Остап Григорьевич, нам теперь вообще эта ватага в Федулинске больше ни к чему. Устали от них люди. Бесконечные поборы, насилие – сколько можно!

– Святые слова.

– У тебя с Гаркави, кажется, добрые отношения?

– Свояк он мой.

– Может, свяжешься с ним? Устроить по горячим следам небольшую санобработку. Из головки остались Гарик Махмудов, да еще двое-трое, ты их знаешь. Ну и остальную шваль тряхануть заодно. Повод есть, чего тянуть.

После недолгой паузы Брыльский сухо произнес:

– Милицию ночью не стоит беспокоить. Сам управлюсь. Их лучше попозже подключить.

– Как знаешь, Остап Григорьевич. Удачи тебе.

– Сам тоже не подставляйся, – предупредил полковник. – Они сейчас все – как на игле. Я тебе Леню Лопуха пришлю с ребятами.

– Спасибо, Остап Григорьевич…

Следующей позвонил Лике Звонаревой, директору местного телерадиовещания. Это была его женщина во всех отношениях: сперва, когда выписал из Москвы, какое-то время держал ее в любовницах, позже перевел на твердый оклад. Пятидесятилетняя, сверх меры искушенная вдовушка Лика была всем хороша, и в постели, и по работе, но имела один неприятный заскок: так и норовила забеременеть, рассчитывая заарканить его ребеночком. Пришлось принудительно делать ей подряд два аборта, после чего он охладел к жизнерадостной потаскушке. Но в ее некрепкой головенке остался от любовных передряг какой-то непоправимый сдвиг. Он давно подумывал заменить Звонареву, да пока не нашел подходящую кандидатуру. В среде федулинских творческих интеллигентов никто не мог сравниться с ней в безудержном, чистосердечном фарисействе, тут она, безусловно, выдерживала столичную планку.

Около двух ночи Лика, разумеется, еще не ложилась.

Едва узнав его голос, радостно защебетала. Он слушал ее молча, ничего не понимая, кроме отдельных слов: Родной! Муженек суженый! Приезжай немедленно, скотина!

Водка! Девочка подмытая! Не буди во мне самку!

Переждав привычную истерику (следствие как раз необратимого умственного сдвига), Гека холодно распорядился:

– Приготовь, пожалуйста, с девяти до десяти окно. Я выступлю с обращением к гражданам Федулинска, Запнувшись на затяжном эротическом всхлипе, Лика по-деловому уточнила:

– Что случилось, любимый?

– Не твоего ума дело. Будь наготове – и все.

– Слушаюсь, родной мой! Но может быть…

Монастырский повесил трубку.

Теперь надо было выпроводить Машеньку Масюту.

Он знал, что это непростое дело: молодая феминистка, поклонница Джейн Остин и Лаховой, была чувствительна к любому намеку на принуждение. Это касалось и постели.

Гека забавлялся от души. "Мария Гавриловна, – обращался к ней уважительно, – прошу вас, встаньте рачком". Она пыталась доказать, что не Гека ее соблазнил, а она сама его изнасиловала, и надо признать, добилась в этом успеха.

– Ну ты ха-ам, Герасим! – отозвалась девица басом, когда он игриво пощекотал голую пятку, высунувшуюся из-под простыни. – Что ты себе позволяешь? Я же сплю.

– Поднимайся, детка, поднимайся. Труба зовет.

Девушка взглянула на часы и устремила на Геку изумленные глаза, в которых сна ни капли.

– Ты что, укололся, что ли? Два часа ночи! Куда подымайся?

– Дела, детка, дела. Срочный ночной вызов.

Машенька, достойная дочь мэра, уселась поудобнее и, гневно блестя очами, произнесла целую речь.

– Вот что, дорогой любовничек. Ты что-то, видно, не так понял. Если я легла в твою поганую постель, это вовсе не значит, что я твоя служанка. Кто ты такой, черт побери?! Как ты смеешь меня будить? Правду говорят, деньги превращают мужчину в скота. Но со мной ничего не выйдет. Убирайся куда хочешь, кобель, я останусь здесь. Немедленно принеси мне пива.

– Пиво получишь на дорожку, – пообещал Монастырский. – К сожалению, не могу оставить тебя в квартире одну.

– Почему?

– Мало ли, – Гека глубокомысленно развел руками. – Картины, обстановка… Я еще слишком плохо тебя знаю…

Машенька выпрыгнула из постели с намерением выцарапать ему глаза, но Гека был настороже. Между ними завязалась нешуточная схватка, окончившаяся победой мужчины. Монастырский, повалив девушку на ковер, уселся ей на живот, а руки прижал к полу. Немного возбудился, но не настолько, чтобы затевать случку.

– Запомни, красавица, – сказал строго, любуясь бледным, с позеленевшими от ненависти глазами Машенькиным лицом. Прыщики сияли, как капельки крови. – Кто у тебя папашка, мне наплевать. Или будешь слушаться, или раздавлю, как букашку. Уйми свой норов.

Когда надо пошутить, я сам с тобой пошучу.

– Подонок, – прошипела Машенька. – Мне же больно. Отпусти.

Напоследок он сдавил худенькие ладошки так, что хрустнули косточки. Поднялся, пошел к двери. Бросил на ходу:

– Две минуты на сборы. Иначе выкину голую.

Выпил рюмку коньяку. Подумал: ничего, с ней по-другому нельзя. Пусть привыкает.

За свою тридцатишестилетнюю жизнь Монастырский понял про женщин главное: все они, молодые и старые, смирные и наглые, красивые и дурнушки, ищут себе хозяина, как бродячие собаки, и если чувствуют в мужчине слабину, становятся неуправляемыми. Женщина может быть полезной и преданной, когда крепко держишь ее одной рукой за глотку, а другой за влагалище. Они любят только победителей. Наверное, именно по этой причине он ни разу не женился, словно предчувствовал, что когда-нибудь, в печальную пору внезапно ослабеет, и женщина, которой неразумно доверится, в тот же час нанесет ему последний укол в сердце.

Снизу позвонил Леня Лопух, доложил, что прибыл.

– Через минуту спускаюсь, – сказал Монастырский. – Сейчас дама выйдет, отправь ее, пожалуйста, домой.

Вернулся в спальню. Машенька сидела у зеркала одетая – короткая черная юбка, шерстяной свитерок – и горько плакала.

Наступил момент ее пожалеть. Подошел сзади, положил ладонь на теплую, пушистую головку.

– Не переживай, детка. Я тебя люблю, но сейчас просто некогда вникать во все эти тонкости. Днем позвоню.

– Сволочь, – сказала Машенька. – Какая же ты сволочь! И какая же я дура.

Слезы придали ей сходство с мокрым папоротником на лесной опушке.

– Ну почему сволочь? Тебе же хорошо со мной… Пошли, ребята тебя подбросят. Они внизу.

Выпроводив подружку, сел в кресло под торшером, закурил и задумался. Если Остап Григорьевич сработает четко, то через час в городе начнутся беспорядки. В таком случае, зачем ему светиться на улицах? Алихман мертв, убедиться в этом он успеет, да и Гарик Махмудов вряд ли доживет до утра. Не разумнее ли держать руку на пульсе событий, не выходя из дома? Монастырский даже пожалел, что так поспешно избавился от костлявой нимфоманки.

Он спустился во двор. Ночь стояла звездная, пронизанная предгрозовой истомой. От припаркованных вдоль тротуара машин отделился человек и подошел к нему. Это был Леня Лопух, один из самых сильных оперативников Брыльского.

Гека угостил его сигаретой.

– Не курю, – отказался молодой человек. – Едем?

– Пожалуй, нет… Какая ночь, чудо, а, Леонид? Однажды в Венеции… Впрочем, что там Венеция… В такие ночи особенно остро понимаешь, как нелепы, в сущности, все наши мелкие, земные проблемы. Согласен, а, Леонид?

– Согласен, – сказал Лопух.

– Ты, я слышал, родом из Сибири?

– Из Томска, да.

– У вас там, конечно, природа погуще, но и здесь…

Ты погляди, какие чернильные своды, серебряное мерцание. Хочется читать стихи. Ты пишешь стихи, Леонид?

– Вроде нет.

– Напрасно, скажу тебе… Поэзия, брат, придает жизни совсем иные оттенки. Взять того же Мандельштама.

Или Окуджаву. Как писали стервецы. Выхожу один я на дорогу, тишина, кремнистый путь блестит… Но это, кажется, Лермонтов. Не помнишь?

– В школе у меня по литературе тройка была.

Монастырского забавляла растерянность молодого громилы, обладателя черного пояса, гадающего, вероятно, неужто его подняли среди ночи единственно для того, чтобы слушать подобный бред.

– Скажи, Леонид, как ты относишься к кавказцам?

– К черным? Как к ним относиться. Такие же люди, что и мы.

– Лукавишь немного, а?

– Все люди братья, Герасим Андреевич. – Вежливо-ледяная улыбка Лопуха вполне соответствовала звездному свету. – Так, значит, отбой?

– Отбой, Ленечка, отбой… А ты ведь не так прост, как кажешься, верно?

– Все мы только с виду простые.

– Подымешься, примешь чарку?

– Благодарствуйте, Герасим Андреевич. Я на режиме.

– Ну извини, что напрасно потревожил.

– Работа у нас такая.

Разговор с оперативником оставил у Геки неприятный осадок. Попадались в миру люди, к которым, как ни старайся, не заглянешь в душу. Это наводило на мрачные мысли. Истинно, чужая душа потемки. Но коли так, где гарантия, что самый преданный раб однажды не всадит тебе пулю в глаз?

…Около девяти Монастырский прибыл на радиостанцию "Эхо Федулинска". К тому времени у него накопилось много информации. Ночью по Федулинску прокатилась волна погромов. Началось с того, что из знаменитой городской дискотеки "Рязанские ковбои" вывалилась накуренная толпа молодняка и, явно кем-то подзуженная, отправилась сводить счеты с кавказцами. Драка затеялась еще в самом помещении дискотеки (бывший клуб научных работников), где, по предварительным сведениям, забили до смерти двух молдаван и одного корейца. Страшной смертью погиб местный эфиоп Еремия Джонсон, известный своим веселым, беззаботным нравом. Его все любили в Федулинске, от мала до велика. Приехал он в город лет пять назад налегке, открыл небольшую лавчонку, где торговал потихоньку слоновой костью и искусственными гениталиями, никому не вредил. На дискотеку забрел в поисках подружки на ночь, что делал каждый вечер, потому что выбирал себе невесту и вот-вот, как он говорил, собирался жениться на "русский красавица".

Под горячую руку несчастного Еремию вздернули на фонарном столбе, и последнее, что он услышал от какой-то пьяной, гогочущей рожи, были странные слова: "Тут тебе не Африка, грязный нигер, тут Бродвей!"

Ближе к рассвету на помощь городским панкам, будто оповещенные факсом, подтянулись ребята с окраин, из поселков Ледищево и Томилино. Решающее сражение произошло, естественно, на рынке, где командиры покойного Алихман-бека выставили несколько десятков хорошо экипированных бойцов, но подавляющее преимущество в численности было все же на стороне местной братвы – их собралось около четырех сотен. Вооруженные цепями, кастетами и заточками, они легко развалили редкие цепи обороняющихся, не обращая внимания на автоматные очереди и пистолетные хлопки. Дальше побоище проходило в жуткой предрассветной тишине и нарушалось лишь взрывами опрокинутых и подожженных иномарок да слезными мольбами добиваемых жертв. Среди деловито озабоченной, занятой ужасным делом толпы бесстрашно сновали пенсионного вида агитаторы, раздавая брошюрки "Майн Кампф" и номера вездесущей газетки "Московский комсомолец". Одна особо азартная старушка агитаторша потянулась со своим товаром к благородному кавказцу, отбивающемуся ломиком сразу от троих озверевших аборигенов, но не убереглась, рухнула с раскроенным черепом под ноги сцепившихся бойцов. Ее невинная смерть послужила как бы сигналом к окончанию побоища.

Вскоре к центру города подоспели омоновцы, поднятые по тревоге, и пожарными брандспойтами разогнали остатки озверевшей молодежи. Тех, что не успели убежать, омоновцы, верные своему принципу: круши все, что движется, – добивали сапогами и дубинками, не разбираясь, кто к какой группировке принадлежит. Их одухотворенные лица, скрытые под черными полумасками, и слаженные, четкие действия словно олицетворяли собой окончательную, неодолимую власть рока.

Речь, с которой выступил по местному радио Гека Монастырский, потрясла едва начавших приходить в себя после ночного кошмара федулинцев. Русский фашизм, говорил он, доселе искусно таившийся в темных городских закоулках, наконец-то обнаружил свой истинный, пещерный лик. С попустительства местных властей (он не назвал мэра Масюту, но все прекрасно поняли, о ком речь), воинствующие молодые ублюдки устроили отвратительный, разнузданный шабаш. Убытки, которые они причинили, исчисляются в огромных суммах, таким образом, в их городе нагло и безнаказанно попрано основное право человека – право на частную собственность.

– Среди невинных жертв погрома, – скорбно вещал Монастырский, – есть люди, с которыми мирные обыватели связывали все свои надежды на обеспеченную стабильную жизнь. И первый из них – Измаил Алихманович Алихман-бек, которого многие горожане любовно, посемейному называли Папой. Не буду упоминать обо всех его заслугах, но ясно одно: от руки наемного убийцы пал великий спонсор, чья душа была уязвлена людскими страданиями. Казалось бы, что ему бездомные старики, околевающие на городских свалках, а он взял и открыл для них бесплатную столовую! И собирался, сам говорил мне об этом, построить современный хоспис, ни в чем не уступающий американским. Склоните головы, уважаемые сограждане, не будет у нас теперь хосписа… А что ему беспризорники, ночующие в подвалах, вымирающие от дурных болезней, промышляющие воровством и разбоем, неграмотные, одичавшие, но он, не умеющий проходить мимо людского горя, отлавливал их на улицах, сажал в поезд и отправлял на свою солнечную, благословенную родину, на Кавказ. Плачьте горькими слезами российские сиротки, некому больше купить вам плацкартный билет… Наверное, не найдется во всем городе человека, который хоть раз не почувствовал бы на себе заботливую, хозяйскую руку Алихман-бека, ибо всякий знал, к кому пойти с жалобой, с обидой, с просьбой; и я верю, эта широкая тропа, проторенная обездоленными людьми, не зарастет и после его смерти. Не дрогнула подлая рука убийцы, не сознающего, на кого он ее поднял.

Теперь в нашей благодарной памяти Алихман-бек встал в один ряд с благородными мучениками режима – Владом Листьевым, отцом Менем, банкиром Кивилидзе, как и он, павшим по воле злодеев, не имеющих ничего святого за душой. Спи спокойно, дорогой кунак, мы за тебя отомстим…

В таком духе Гека Монастырский витийствовал около часа, ненавязчиво подталкивая слушателей к мысли, что после гибели Алихман-бека им больше не на кого надеяться, кроме как на него, Геку. Когда он сделал знак оператору, что закончил выступление, Лика Звонарева подошла к нему, молча опустилась на колени и поцеловала руку, которую он тут же обтер о штаны.

Глаза ее восторженно светились.

– Ты гений, родной мой! Интонация, лексика – ты гений! Прирожденный вождь. Повелитель орд! О-о, это восхитительно. Я просто обрыдалась.

Монастырскому было приятно это слышать.

– Не преувеличивай, кукла… Ладно, пойдем, пропустим по рюмочке. Чего-то я немного утомился.

В маленьком кабинете Звонаревой, заставленном аппаратурой, он привычно отразил мгновенную сексуальную атаку, силой усадив женщину в кожаное кресло.

– Не время сейчас, Ликуша. Видишь, какие события…

Директорша не очень огорчилась, достала из тумбочки серебряные рюмки, початую бутылку "Камю", тарелочку с порезанным лимоном, коробку шоколадных конфет. Все было с любовью приготовлено заранее.

– Сосредоточься на главном, – продолжал Монастырский, осушив рюмку. – На тебе полностью пропагандистское обеспечение предвыборной кампании. Будем валить Масюту. С Алихманом он подставился. Кое-какой компромат еще подброшу. Действовать надо четко, быстро и сокрушительно. Никаких сантиментов. Подготовишь пару-тройку убойных передач. Запускай осторожно, с подходом, с учетом всех настроений. Потом взорвем бомбу, от которой он уже не встанет. Портрет Масюты: сексуальный маньяк, растлитель детей, вор, лютый демократ.

Коррупция, связи с криминалом. Все разоблачения с патриотическим акцентом. Что, дескать, ему, говнюку, Федулинск и страдания жителей города, если у него счета в женевском банке, а дети учатся за границей. Ладно, не мне тебя учить, но через неделю каждая федулинская мамаша при одном упоминании имени Масюты должна прятать своих детей. Повторяю: упор на патриотизм. Порядочные люди и так за нас, необходимо сманить всех этих ненормальных, которые бродят с красными знаменами.

Совки, разумеется, выставят своего кандидата, скорее всего, этого старпера Белоуса. Он, конечно, тормознутый, но язык у него подвешен как надо. Его тоже начинай пощипывать, но аккуратно, без перегиба. У него нет общей идеи. Социальная справедливость, денационализация, антинародный режим – это все чепуха, на этом он не сыграет. А вот дачку его на Лебяжьем озере прокручивай почаще. И вообще, намекай, намекай, но без конкретики. Всю фактуру побережем до второго тура, если он туда выскочит. Но это вряд ли…

Лика слушала завороженная и как бы в забытьи махнула третью стопку. Монастырский поморщился.

– Не злоупотребляй, – укорил строго. – Позавчера тебя видели в "Ласточке" в совершенно непотребном виде. С каким-то белобрысым фертом. Кто, кстати, такой?

Лика порозовела:

– Уж не ревнуешь ли, любимый? – – Оставь, Лика. Ты же понимаешь, тут не Москва.

Один прокол – и тебя нету. Жаль расставаться. Вроде сработались.

Угроза странным образом подействовала на журналистку. В отчаянии она сделала очередную попытку расстегнуть на Геке штаны, но крепко получила по рукам.

– Угомонись, девушка! Все очень серьезно. Баловаться будем в мэрии, когда я туда сяду. Там диваны удобные.

– В Кремле еще лучше, не правда ли, любимый?

Монастырский ожег ее взглядом, как хлыстом.

– Ты против?

– Боже мой! – пролепетала пожилая вакханка трескучим, нежным голосом. – Да тебя же никто не остановит, любимый!

* * *

В это же время в номере "люкс" единственного в Федулинске отеля "Ночи Кабирии", приватизированного тоже на пару Алихман-беком и Гекой Монастырским, сидели напротив друг друга двое мужчин, один – старый, лет семидесяти, с окладистой бородой, с выпуклым, как у мраморной чушки, лбом и с мрачными, отливающими антрацитом глазами; другой – молодой, не старше тридцати, с простодушным лицом коммивояжера, распространителя "гербалайфа", со светлым, под Чубайса, чубчиком, с доброй, простецкой улыбкой. Старшего звали Илларион Всеволодович Куприянов, в деловых Кругах он был больше известен под кличкой "Чума". Младший, по имени Саша Хакасский, никаких кличек не имел, да и, судя по вкрадчивому, интеллигентному говорку, не стремился иметь. Впрочем, он больше слушал, чем говорил.

Оба так увлеклись беседой, что кофе в чашечках, стоявших перед ними, давно остыл: они к нему не прикасались.

Зато надымили в комнате до сизого марева.

Саша Хакасский приехал четыре дня назад, занял "люкс", сутки отсыпался, потом бродил по городу, приглядывался, наводил справки. Если бы кто-то следил за ним, то не заметил бы в его передвижениях никакой логики. По беззаботности, с которой он слонялся по улицам, его можно было принять за курортника, если бы это был Сочи, а не Федулинск. Тем более что половину второго дня он провел на озере, на пляже, отдал дань местным красотам, позагорал, побултыхался в чистых, глубоких озерных водах, попил пивка в баре с претенциозным названием "Мичиган-2". Пожалуй, единственной особенностью, которая могла бы заинтересовать стороннего наблюдателя, была необыкновенная общительность молодого человека и то, с какой охотой он вступал в контакт с любым, кто подворачивался ему под руку, – прохожим, продавцом, почтовым работником, бомжом, девушками и стариками.

С каждым из случайных знакомых он быстро находил общий язык, легко подстраиваясь под собеседника.

С пляжа он увел в гостиницу двух продвинутых девиц, Клару и Свету, продержал их в номере до утра, заказывал дорогую еду и напитки (шампанское, икра, фрукты), и по звукам, которые всю ночь доносились из открытых окон, можно было догадаться, что занимались они отнюдь не чтением благонравных книг. Утром, выставив подружек за дверь, Саша Хакасский прямиком отправился в банк "Альтаир", где открыл на свое имя небольшой счет на две тысячи американских долларов. В банке он познакомился с женщиной-кассиром, наговорив ей в течение пяти минут, пока заполнял анкеты, кучу сногсшибательных комплиментов, а также не преминул заглянуть в кабинет к управляющему, Григорию Сидоровичу Михельсону, которому представился бизнесменом из Харькова. Управляющему он не говорил комплиментов, а задал два прямых, честных вопроса, как-то: а) есть ли опасность, что на волне банкротств их банк лопнет в ближайшие полгода? и б) могут ли они, то есть банк "Альтаир", быстро перевести некую крупную сумму в отделение "Глория-банка" в Чикаго? На оба вопроса он получил исчерпывающий отрицательный ответ, сопровождаемый доброжелательной улыбкой. Как всякий российский банкир, господин Михельсон обладал достаточной психологической проницательностью, чтобы угадать за нахальным любопытством незнакомца серьезную заинтересованность.

На центральном рынке, где светская жизнь не утихает ни днем, ни ночью, ему чуть не наломали бока. По привычке он вступил в шутливые пререкания с двумя чернобровыми кавказцами в секс-шопе "Незабудка", но те оказались не продавцами, а сборщиками налогов из банды Алихман-бека (на тот день еще живого) и восприняли его юмор чересчур лично. Сперва он поинтересовался, почем идут пластиковые члены, если брать оптом, а после, указав на выставленную на прилавке здоровенную коричневую оглоблю, обратился к одному из чернобровых:

– Этот тесак, часом, не у тебя отпилили, браток?

– Не понял? – ответил тот и знаком подозвал товарища. Но Саша Хакасский уже осознал свою ошибку и благодушно извинился:

– Звиняйте, мужики, первый день в городе, не осмотрелся еще.

– Хочешь, чтоб тебе гляделки подправили?

– Зачем?

– Чтобы пасть не разевал, понял?

Пришлось дать молодцам откупного по десять баксов, заглаживая обиду. Чернобровые смягчились, один похлопал его по плечу:

– Гуляй пока. Парень ты вроде неплохой. Но в другой раз думай, с кем шутишь.

Универсам, аптека, Дом культуры, где на первом этаже разместились залы игорных автоматов, а на втором модный салон-студия "Все от Кардена" (турецкая бижутерия и китайский ширпотреб); лишь в подвале оставили пару комнат под детские кружки, да и то потому, что программу "Счастливое демократическое детство" патронировал сам Гека Монастырский, – везде побывал неутомимый Саша Хакасский и напоследок завернул в городскую больницу. Здесь он представился инспектором ВОЗа и даже козырнул соответствующим удостоверением. Польщенный вниманием именитой международной организации, главврач лично провел гостя по отделениям и похвалился новейшей диагностической и операционной аппаратурой, сосредоточенной в коммерческом крыле больницы. Но и на этажах, где лежали обыкновенные, нищие федулинцы, аптечки ломились от американского аспирина (гуманитарная помощь) и стекловаты, кровати были застелены старыми, но чисто выстиранными, дырявыми простынями, а главное, сохранилась бесплатная кормежка из расчета 40 копеек в день на больного, что приятно поразило инспектора.

В терапевтическом отсеке он разговорился с жизнерадостным, лет шестидесяти пяти толстяком, помирающим, как сообщил главврач, от хронического недоедания и закупорки сосудов.

– На что жалуетесь, больной? – улыбаясь, полюбопытствовал Хакасский.

– Вам-то какое дело, милейший? – в тон отозвался толстяк, бывший ученый с мировым именем.

– Как представитель международной медицинской общественности имею право оказать помощь в разумных пределах.

– Ему помощь не нужна, – ввернул главврач уныло. – Ему нужна операция, да заплатить нечем. Увы, типичная ситуация.

– Сколько стоит операция?

– Пустяки, – ухмыльнулся голодный сердечник, – Всего каких-нибудь сто тысяч долларов. Не дадите взаймы?

Хакасский сделал пометку в блокноте. В смеющихся, почти безумных глазах больного он разглядел нечто такое, что его насторожило.

– К сожалению, полномочий распоряжаться такими суммами не имею, но обещаю обратиться с запросом…

Кстати, почему вам не поможет институт? Вы почетный академик и прочее?..

– Полно, милейший. Вы прекрасно знаете ответ, иначе бы вас сюда не послали.

– У наших больных, – опять вмешался главврач, – особенно с сердечной недостаточностью, как правило, до предела расшатаны нервы.

– Да, понимаю, – сочувственно заметил Хакасский, перестав улыбаться. – Много непоправимых бед натворили горе-реформаторы.

Кошмар в глазах помирающего ученого его завораживал.

– Перестаньте кривляться, – сказал тот. – Вы вовсе не так думаете.

…Утром он встретил на станции Куприянова-Чуму и на такси отвез в гостиницу. Старик, как всегда, был бодр, энергичен, въедлив и прямолинеен. За полтора часа они всесторонне обсудили все аспекты предстоящей акции.

После чего, выдержав приличную паузу, Куприянов спросил:

– Выходит, город надо брать целиком?

– Иначе какой резон? Не стоит мараться, Илларион Всеволодович. Обстановка созрела.

– Ты уверен?

Хакасский болезненно ощутил отеческую насмешку старика. Намек на Мытищи, где до сей поры хозяйничали неуправляемые могикане.

– Здесь, Илларион Всеволодович, контингент вязкий, податливый, лепи, что хочешь. Интеллигенция в основном. Горбатого славили, за Елкиным шли, как бараны, у Алихман-бека сидят под ногтем, как воши. Таким хоть кол на голове теши, стерпят. Тут и денег больших не придется вкладывать. На голый крючок клюнут.

– Не любишь интеллигентов, Саша?

Хакасский осветился яркой, солнечной улыбкой.

– За что их любить? От них все зло на земле.

– Сам-то ты кто? Уж не люмпен ли?

– Я, Илларион Всеволодович, обыкновенный кладоискатель, ни к чему другому не стремлюсь. Если вы имеете в виду моего батюшку, царствие ему небесное, то да, он был интеллигент. Ну и чего добился? Не я бы, так и схоронили в целлофановом мешке, как всю нынешнюю шелупень. Амбиции имел большие, не спорю. В мечтах миром владел, да вот беда, весь его мир умещался в чужих книгах. Своего ума так и не накопил до старости.

Зато жить спокойно никому не давал, всех учил, попрекал, наставлял… Всех заедал, кого доставал кафедральной указкой.

– Сурово, но, возможно, справедливо, – оценил Куприянов, характерным жестом почесав розовое пятно на черепе. – Однако отвлеклись мы, сынок… Какая команда нужна для начальной раскрутки?

– Завтра подам список. Немного на первых порах, человек десять. Плюс, разумеется, обслуга, техника, оружие и все прочее. Хочу попросить, чтобы Югу Рашидова прикомандировали.

– Гога в Красноярске, ты же знаешь.

– Там без него теперь управятся.

– Из местных кто-нибудь пригодится?

– Безусловно. Монастырского обязательно надо использовать. Горожане на него молятся, особенно беднота.

Прохиндей из самых отпетых. Работает профессионально, с дальним прицелом.

– Монастырского помню. Банк "Альтаир". Фонд культуры. Папашу его помню. Тоже хапал не по чину, но полета нет. Ни у того, ни у другого. Сырец.

– Вслепую сойдет. На первом этапе.

– Хорошо. – Куприянов сыто потянулся, черные глаза притухли. – Приступай, помолясь… Но помни, Саша, всегда помни, на ошибки у нас нет времени. Или мы их, или они нас. Третьего не дано. А их много, тьмы и тьмы, как писал поэт.

– Поубавить придется, – усмехнулся Саша.

 

Глава 1

На второй год Егорка Жемчужников натурально переродился в лесовика. От прежнего начитанного, капризного и упрямого паренька мало чего осталось. Он и внешне переменился: раздался в плечах, налился жильной силой, светлое лицо с яркими васильками глаз обточилось ветром и таежным духом, поросло-рыжеватой щетинкой, на нем устоялось выражение спокойной уверенности в себе. Теперь никто ему не дал бы его юную двадцатку – молодой, ухватистый мужичок, это да.

Утром его разбудил пес Гирей, крупная пятилетняя немецкая овчарка с приблудившейся волчьей кровью.

Гирей ткнул его влажным носом в бок и тихонько поскулил. Егорка спал на голой земле за сараем, завернувшись в старый ватник, подложив под голову локоть. Сегодня он впервые за последние дни проспал пять часов не шелохнувшись, и это было большим успехом. Такая ночевка входила в очередную программу тренировок, которую старый Жакин обозначил как "слияние с природой". Давно миновало время, когда Егорка противился жакинской науке, полагая, что многие его уроки попахивают придурью и издевательством. Теперь он слепо повиновался, выполнял все указания старика и доверял ему больше, чем самому себе. Пять часов глубокого сна – и ни одного укуса летучих гнусных тварей, способных высосать живой сок из деревяшки; ни одного укуса – это что-нибудь да значило. Жакин сказал: попробуй, обернись камнем, на камень они не реагируют, у камня дух неживой. Егорка, выходит, сумел, хотя намучился изрядно.

Открыв глаза, Егорка спросил Гирея:

– Чего тебе надо? Рано ведь еще.

Гирей вежливо мотнул хвостом и повел глазами в сторону дома. Егорка понял: какой-то гость пожаловал.

Он вышел из-за сарая потягиваясь и увидел на дворе возле колодца незнакомую женщину, крупнотелую и лунноликую, одетую в цветастый сарафан и шерстяную кофту, на ногах – кирза. Приблизившись, определил, что женщина красива и не так уж вовсе незнакома. Он встречал ее в поселке, когда ходил за покупками, но кто такая, не знал. Лет ей, наверное, около тридцати и по каким-то неуловимым приметам понятно, что не местная.

Может, приехала по найму или просто попытать судьбу.

В последнее время пришлых в поселке заметно прибавилось, и мужчин и женщин. Жакин объяснял это так: людишки потянулись в глубинку, от нечистого бегут. По его мнению, это хороший знак.

Егорка поздоровался с гостьей и, не задавая никаких вопросов, как учил Жакин, пригласил в избушку:

– Позавтракаете со мной?

Женщина разглядывала его чересчур пристально, на приветствие лишь склонила голову в поклоне.

Пес Гирей, присев рядом с Егоркой, для порядка рокотнул басом.

– Старика бы мне повидать. Его нету, что ли? – Голос у нее низкий, истомный. Егорка понял: она не просто красива, а исполнена той манящей прелестью, от которой мужчины, бывает, в единый миг глохнут и слепнут.

И она, конечно, понимала свою силу.

– Федор Игнатьевич на пасеке. – Егорка мысленно оглядел себя: ватник на голое тело, с заплатами штаны, босой. – С минуты на минуту будет. Проходите в дом, там подождете. Чайку попьем.

Женщина загадочно улыбнулась, будто угадала в его приглашении что-то иное, помимо прямого смысла.

С места не сдвинулась. Стояла прямо: высокая грудь, крепко расставленные ноги – осанка, как у боксера на ринге.

– На пасеке, значит? Дак я затем и пришла. Медку хотела прикупить. Говорят, у старика самый лучший мед в округе.

– Он не продает. – Егорка почувствовал, что краснеет. – В подарок даст, если понравитесь. Пойдемте, попробуете с чаем.

Гирей осторожно обнюхал ее загорелые ноги, чихнул.

– Какой здоровый пес, – с уважением заметила гостья. – Не укусит?

Спросила без опаски, видно было, ни собак, ни черта не боится. У Егорки что-то в горле слиплось, будто хлебец непрожеванный.

– Не укусит, нет. Он вообще не кусает. Он убивает.

– Как это?

– Да так уж. Если в чем заподозрит, валит насмерть.

Без юмора пес. Да, Гирей?

Пес тявкнул, соглашаясь, и лениво побрел к изгороди, где на охапке сена облюбовал один из своих дневных лежаков, откуда он внимательно, долгими часами следил желудевыми глазами за окружающим миром. Егорка доволен: еще весной такого быть не могло, чтобы пес не упехал с хозяином, куда бы тот ни отправился, а нынче все чаще нес службу с Егоркой. Настоящее родство возникло между ними после печальной истории, когда Гирей по молодой резвости ухнул в речную полынью, потянувшись то ли за рыбиной, то ли просто неудачно оскользнувшись. Пес чуть не утонул. Молча, с угрюмой решительностью раз за разом цеплялся лапами за края проруби, хватал кромку зубами, но выкарабкаться не мог.

Лишь чудом его не утянуло под лед. Егорка с берега увидел погибающего Гирея, подбежал, ближе к воде пополз на брюхе, изловчился, ухватил за холку и под страшный хруст ледяных обломков вытащил на снежную твердь.

С того дня подружились. Раньше Гирей дичился, никак не мог понять, зачем появился в обители новый жилец, подозревал в нем злой умысел, первое время буквально ходил по пятам, приглядывал, не придет ли чужаку в голову какое-нибудь озорство. Старик советовал: не заискивай перед ним, не обращай внимания, дай привыкнуть. Гирей действительно привык, но приязни не выказывал, сторонился. Тайком от учителя Егорка все же улещивал недружелюбную собаку то костями, то рыбиной, то еще каким-нибудь гостинцем: еду Гирей нехотя принимал, но стоило Егорке протянуть руку, чтобы погладить, предупредительно рычал и чуть оттопыривал верхнюю губу, показывая ослепительно белые, со съеденными остриями клыки.

Волчья кровь – одно слово. Он в своей жизни немало повидал лиха и человечьи любезные уловки воспринимал скептически, зная подлую натуру у людей.

После ледяного купания все волшебно изменилось.

Собаки, в отличие от нас, никогда не забывают добро.

…В сторожке Егорка запалил керосиновую лампу (еще не посветлело толком, солнце пряталось за горным хребтом), на газовую плитку поставил чайник. Усадил гостью на удобный стул. На кухоньке все чисто, опрятно, стыдиться нечего, хоть королеву принимай.

Но эта, лунноликая, королевой не была, жеманно хихикнула, прикоснувшись к Егорке тугим боком, и он был уверен, что задела нарочно.

Выставил на стол яблочный пирог, нарезал крупными ломтями. Подал солонину, хлеб. Гостья следила за ним безмятежным взором. Неожиданно ухватила за руку.

– Да сядь, парень, не мельтеши. Не голодная я.." Давай знакомиться. Меня Ириной зовут.

– Егор Петрович, – чинно представился Егорка. – Очень приятно.

Но ему не приятно было, знобко. Она играла с ним, этого он не мог допустить. В ее игре, как и в остром запахе духов, ему почудилось вдруг что-то нечистое. И сразу осознал, что против нее не устоит. Он женщин вблизи почти два года не нюхал, да еще таких, как эта, с бесшабашной повадкой.

– Курить у тебя можно, Егор Петрович?

– Курите, пожалуйста.

Пододвинул пустую консервную банку вместо пепельницы. Хотел поесть, да аппетит пропал. Так уж, прихлебывал сладкий чаек с пустой булкой, чтобы не сидеть истуканом.

– А ты ничего себе паренек, ладный, – сквозь дым прищурилась гостья совсем уж откровенно. – Давно живешь со стариком?

– С прошлого года.

– Как же ты, такой молодой, здоровущий, обходишься без нашего брата? Для здоровья вредно. Можно упреть. Или забегают юные поселянки?

Облизнула пухлые губы, улыбнулась смутно. Вроде в каком-то кино он видел такую же сцену. Соблазнение юного дебила.

– Не надо так со мной шутить, Ира.

– Почему, миленький?

– Боюсь сорваться.

– И что сделаешь?

– Отграхаю, мало не покажется. Потом стыдно будет.

Не надо.

Их взгляды скрестились, никто не "хотел уступать. Ее бирюзовые глаза заволокло тяжелым туманом.

– Да ты орел, миленький, ох орел. Как я сразу не разглядела… Что ж, попробуй. Я в принципе не против.

На дворе тявкнул Гирей, подал знак. Хозяин вернулся.

– Не успели, – вздохнула красавица.

– Может, в другой раз, – ответно загрустил Егорка.

Федор Игнатьевич в свои семьдесят с хвостиком лет не выглядел стариком, напоминал прокаленное солнцем сухое дерево на опушке леса. Поджарый, чуть сутулый, с длинными руками. С густой шапкой темных с проседью волос. Лицом тоже смахивал на опаленную головешку, но на продубелой коже, под выцветшими бровями заревым светом пылали темно-синие, с угольком, проницательные глаза. От таких глаз не укроешься, и это сразу понимал всякий, кто с ним встречался. Впоследствии первое впечатление всегда подтверждалось. Окрестные жители давно почитали Жакина за лешака и без особой надобности к его жилищу не совались.

На гостью лишь раз взглянул с порога и все про нее понял. Поздоровался, сел, обратился к Егорке:

– Ну-ка, плесни горяченького, уходился нынче… – потом к женщине:

– Говори, залетная, за чем пожаловала. При нем не стесняйся. От него тайн нету.

– Меду пришла купить, – пояснил за женщину Егорка.

– Какого она хочет меду, – хмыкнул старик, – у нее на лбу написано. Верно, девушка?

С приходом Жакина женщина вмиг посерьезнела, съежилась, будто застеснялась. Какую-то новую затеяла игру. Егорка ей не завидовал.

– Меня Ириной зовут, из поселка я.

– Вижу, что не с неба, – авторитетно подтвердил Жакин. – Дальше что?

Открылось следующее. Ирина Купчинкова приехала в Угорье в конце зимы, но уже обжилась, работала в городской больнице медсестрой. Она из Владивостока, и сюда ее занесло по подметному письму, в котором сообщалось, что в Угорье прячется ее беглый муж, с которым она связана большой любовью, а также пятилетним дитем, оставленным временно на бабку. Мужа не нашла, письмо оказалось враньем, но всю наличность истратила на дорогу и теперь, пока не накопит на обратный путь, ей деваться некуда. Ирина об этом не жалела, народ приветливый, веселый, лучше, чем в Приморье, и оклад ей положили солидный. Но суть не в этом.

Третьего дня Ирина с подругой пошла скоротать вечерок в кафешантан "Метелица", где по вечерам гуртовались легкая на забавы молодежь и обеспеченные люди средних лет. По культурному значению для местного населения "Метелицу" можно сравнить с известными столичными притонами, где собираются новорашены, чтобы подурачиться всласть. Масштаб иной, а содержание то же самое: картишки, тотализатор, дурь.

В кафешантане Ирина познакомилась с двумя солидными кавалерами, прибывшими из Саратова якобы в секретную командировку. Вели они себя грубо, нахраписто, и Ирина решила от них отделаться. Правда, они сулили ей золотые горы, но она, увы, давно не девочка и знает, чего стоят обещания пьяных подонков.

Гостья увлеклась собственным рассказом, щеки пылали, глаза светились вдохновением, и Егорка слушал ее с удовольствием, представляя себе, что могло между ними произойти, если бы не подоспел Жакин. Зато Федору Игнатьевичу надоела ее возбужденная болтовня.

– Все это любопытно, девушка, но ты же не за тем пришла, чтобы рассказать, как ловишь клиентов?

Ирина тряхнула прической, словно остановилась на бегу, но ничуть не обиделась.

– Я уже собралась домой, когда тот, что постарше, Вадиком его зовут, вдруг говорит: если будешь себя хорошо вести, мы тебя с Кривым в Москву заберем. Хочешь в Москву? Я в Москве ни разу не была, почему не поехать…

Не с ними, конечно, но так просто… Вы же, говорю, вроде из Саратова? Вадик смеется, может, говорит, из Саратова, а отседа прямо в Москву. Стребуем должок с одного фраера и завтра-послезавтра отчалим. И Кривому кивает: верно. Кривой? А у того будка как вот ваша печка. Заржал, чего же, говорит, с такими башлями, какие у нас будут, не навестить столицу-матушку. Пьяные оба уже в грязь. Ну я не побоялась, спросила: с кого, дескать, должок собираетесь брать? А он и говорит, Вадим, то есть: не твоего ума дела, сучка. Есть туту вас в тайге колдун, прячется от людей, казну затырил. Вот мы его и тряхнем. Верно, Кривой?

Но тот, Кривой-то, поумнее товарища, как врежет ему по губам, аж до крови. Чуть не сцепились. Я уж не рада, что в такой разговор ввязалась, не девочка вроде, кто за язык тянул. У Кривого-то пушка под пиджаком, я почувствовала, когда танцевали. Да и Вадим… Ну оба бандиты чистые.

Еле уняла их, отвлекла. Уж чего насулила, не помню, но еле ноги унесла… Интересно вам это, Федор Игнатьевич?

– Интересно не то, – сказал Федор Игнатьевич, – чего ты здесь наврала, а зачем вообще пожаловала, хотелось бы знать?

– Коли вы не тот самый колдун, кого они ищут, вам и беспокоиться нечего. Так?

Дерзко говорила с Жакиным, пронырливо, никто с ним так на Егоркиной памяти не говорил. И никому бы он так говорить не посоветовал.

– Голубушка моя, – мягко заметил Жакин, – пораскинь своим детским умишком. Я тут четверть века кукую, меня стар и млад в округе знает. Откуда у меня богатство?

Какая казна? Ошиблись вы со своей компанией, так им и передай.

Гостья талантливо разыграла святую невинность.

Всплеснула руками, заквохтала, заохала.

– Ах, нехорошо, Федор Игнатьевич! Я с добром к вам, с предупреждением, а вы!..

– Хоть и с предупреждением, – согласился Жакин. – Казны все равно нет никакой. Обознались вы. Откуда ей взяться… Да что же плохо угощаешь гостью, Егорка! Налей водочки, там есть на полке. Какую дорогу пехала, ценить надо. И то сказать, добрые дела легко не даются.

От водочки Ирина гордо отказалась, но чайку еще попила с ними, и дальше разговор потек беззаботный.

Выполнив свою задачу, женщина переключилась опять на Егорку, ожигала красноречивыми взглядами, тянулась к нему, намекала, и он, чего скрывать, млел, томился, воображал невесть что. Жакин все это, конечно, примечал, подмигнул Егорке.

– Проводи даму до опушки, парень, чтоб ее медведь не напугал.

На дорогу сообразил-таки баночку осеннего липового меду.

Егорка повел гостью короткой тропкой, через болото, и Гирей лениво поплелся за ними.

Ноги утопали во влажном можжевельнике, как в пушистом драгоценном темно-зеленом ковре.

– Строгий у тебя дед, – сказала Ирина, опираясь на его руку. – Надо же, что придумал! Я – с этими тварями.

Ты можешь в такое поверить?

– С трудом.

– И вообще, ты знаешь, с кем живешь? Я вот слышала, у него в молодости кликуха была – "Питон".

– Он же сказал, обознались.

– Милый мой, такие, как эти, не обознаются. Они по наводке ходят. Безошибочно.

– Значит, наводка плохая. Я с Жакиным второй год, у него одно на уме – пчелы, охота, рыбалка. Продукты из его пенсии покупаем, да с грядок.

– Видела ваши продукты. На пенсию так не разгуляешься.

– Он пушнину сдает. Из дома мне подсылают понемногу. Обходимся. Дядю Федора все мирское, суетное мало интересует. Он давно промыслом Божиим живет.

– Милый, доверчивый мальчик. – Ирина остановилась, повернулась к нему, глаза ласковые, высокая грудь дышит чуть ли не впритык: он сделал над собой усилие, чтобы за нее не ухватиться. – Божиим промыслом! Да на нем столько крови, за три века не отмыться.

– Это тоже они вам сказали?

– Зачем? Не только они. Ты у бывших зеков в поселке спроси, кто такой Питон. Они расскажут, если не струсят.

Егорка ее обогнул, быстрее зашагал, стараясь освободиться от морока цветущей, сочной плоти. Тянуло в мох упасть, аж ноги подгибались, слабели. Знал, она не откажет, только рада будет.

…У Егорки в Федулинске уже было две женщины.

Первую, молодку Риту, рыночную хабалку, к нему матушка привела, когда ему только шестнадцать стукнуло.

Дала ей инструкции, а сама отправилась по своим делам до самой ночи. О-о, об этом эксперименте даже вспоминать тошно. Хабалка Рита, можно сказать, обучила его любви чуть ли не силком… Вторую девицу, десятиклассницу Алену, он увел с дискотеки, проводил до дома один раз, второй. На третий раз они нашли себе пристанище на садовом участке Алениных родителей. Там хибарка стояла с одним оконцем и железной кроватью. Алена ему нравилась, но смутила своим сексуальным буйством. Чего только не заставляла его делать. Все, что видела по видаку, хотела проверить на практике. Целый месяц они не вылезали из хибарки, разве что ночевать бегали по домам, и железную кровать превратили в металлолом. Он Алену любил, но пришлось ее оставить, потому что к концу сезона у нее начались глюки, придумала, к примеру, что еще в шестом классе спала с австралийским пигмеем, коричневым, как таракан, и упрекала Егорку за то, что он такой неуклюжий в сравнении с пигмеем. В другой раз, напротив, заявила, что Егорка лишил ее невинности и поэтому они должны тайком обвенчаться, иначе отец оставит ее без наследства – прекрасной однокомнатной квартиры в хрущевской пятиэтажке. И впоследствии, когда у них народятся дети, им негде будет жить. Вообще плела всерьез околесицу, которая мешала проявлению истинного любовного чувства. Но если бы он даже ее не бросил, то все равно не смог бы удержать при себе. Красивую школьницу заметил на улице заезжий ферт из фонда "Половое воспитание детей" имени Лаховой, увез ее на конкурс "Мисс Подмосковье", а потом отправил на заработки, но не в Австралию, как обещал, а в Турцию, откуда, как известно, продвинутым русским девушкам нет возврата…

С Ириной они расстались на опушке соснового бора, до поселка еще шагать километров шесть. Женщина к нему прижалась, обняла, укусила за ухо. Смеялась, тискала.

– Ах, кабанчик, какой славный кабанчик! Что Ж сробел-то, миленький? Или пойдем под кустик?

Из последних сил Егорка прохрипел:

– Не-е, не пойдем… Лучше в другой раз.

– Будет ли он?

– Тут уж как кости лягут.

Пока обнимались на виду у всей тайги. Гирей сзади потянул Егорку за штанину: хватит, брат, не дури. Птицы вон на ветках смеются.

На обратной дороге Егорка пересказал ему все, что знал про женщин. Многого, разумеется, пес не понял своей волчьей башкой, но главное уловил. Женщины, сказал Егорка, иногда напускают на мужчину такую вялость, что никакими тренировками с ней не совладать. Самый надежный мужчина становится в их руках как куренок ощипанный. Хотя роли в мире распределены так, что мужчина главный, а женщина произошла из его ребра. Сегодня, похвалился Егорка, он совладал со своей натурой, не поддался любовной немощи, но на завтра не зарекается.

– Есть две причины ее избегать, – втолковывал он внимательно слушающему Гирею. – Первое, она из блатных, можно подцепить дурную болезнь. Она вся обманная, как болотный светляк. А второе, у меня в Федулинске невеста, и если я буду бросаться на каждую текущую сучку, как ты делаешь, то что ей потом скажу, моей Анечке? Ей же будет неприятно.

Пес кряхтел, кося глазами-желудями, розовый ломоть языка вывалил чуть не до земли: тоже, видно, разволновался, припомнил какие-то свои былые удачные встречи.

С Жакиным до полудня перекладывали, утепляли крышу в сарае, потом старик погнал его на обычный десятикилометровый кросс. Лишь за обедом разговорились об утреннем визите.

Федор Игнатьевич начал издалека, как часто делал в разговоре: он был чудесный, прирожденный рассказчик.

Приятно, тепло становилось на душе от того, что рядом мудрый человек, который видит, постигает жизнь людей каким-то таинственным зрением, воздавая всем по заслугам, и Егорка уже много раз благодарил судьбу, а также матушкиного сожителя Мышкина, пославшего его к Учителю.

В Сибири, рассказал Жакин, все устроено не так, как в иных местах. Пишут, что Сибирь завоевана атаманом Ермаком, – и вот первая не правда. Сибирь и Урал никем не завоеваны и не могут быть завоеваны. К слову сказать, уточнил Жакин, вообще никакие земли и никакие народы не могут быть завоеваны в том смысле, как об этом привыкли думать. Народы рождаются и умирают точно так же, как живет и умирает отдельный человек или любое существо, сотворенное Господом. То есть, не умирают, а всего лишь переходят в иную обитель пребывания.

В реках, лесах и горных ущельях Сибири испокон веку пряталась, укрывалась русская душа, как, к примеру, душа китайца прячется на Тибете. И здесь же, в глубине недр, сокрыты несметные сокровища, оставленные Господом для поддержания бренного существования тех же самых русичей. Таков заведенный порядок вещей, и его никому не изменить.

– Вникаешь, Егорка, – спросил Жакин, – или это все для тебя пустой звук?

– Сакральный смысл всего сущего, – скромно признался образованный юноша, – для меня действительно тайна за семью печатями. То есть, из эзотерической литературы я знаю, что он существует, и промысел Божий как раз его проявление, но сердцем пока не постиг… Федор Игнатьевич, а вот эта женщина, которая приходила, она тоже посланец небес?

Жакин похлебал щей, укоризненно глядя на собеседника.

– Сто раз тебя просил, Егор, никогда не спеши.

Имей терпение…

Только большевики, сказал он, попытались сдвинуть с места вековые укрепы Сибири. По всему региону понастроили лагерей и пересадили в самые неприкосновенные места уйму преступного народа, вроде как при вторжении на чужой материк высылают вперед отряды следопытов. У батюшек-царей размах был пожиже. Да и разрушить тайну русской души у них помысла не было, они лишь целились, по совету Ломоносова, прибавить к империи вроде бы ничейную территорию. Местные, миролюбивые племена, посаженные здесь сторожами, не оказывали сопротивления, случай с тщеславным ханом Кучумом редкое исключение, но покорители встретились с иной силой, с которой не совладаешь. Сибирь осталась Сибирью, Урал Уралом, здесь любое вторжение иссякало, как струя из водяного пистолета, пущенная к солнцу. Зато большевикам удалось по всей здешней земле, доселе благонравной и обетованной, установить закон Пахана, подобно тому, как это нынче произошло в Москве и Центральной России.

Закон Пахана, сказал Жакин, жесток, но справедлив, если его правильно понять. Хотя среди паханов попадаются выродки, как видно опять же по Москве, но это обычно чужеземцы, свой собственный пахан никогда не ущемит простого работягу, который процветает под его строгим оком. Истинный пахан своей волей поддерживает наличие хоть какого-то порядка, не дает пролиться зряшной крови. Православному человеку пахан не нужен, даже отвратителен, но чтобы сдержать в разумных пределах преступную силу, он необходим. Вдобавок настоящий пахан, понимающий свою роль, копит богатство, общак, на тот случай, если народец вконец обнищает и обратится к нему за подмогой. Это не пустые слова, Жакин помнил времена, когда все так и было.

– Вас тогда звали Питон? – спросил Егорка.

– Звали Питоном и еще разными именами. – Жакин промокнул рот корочкой и сжевал ее. – Лет тридцать назад, а то и больше. Некоторые забыли, а иные, вишь, помнят. Хотя моя вотчина ближе к морю, на Северах.

– Значит, Ирина правду сказала, бандиты вас ищут?

– Такая же она Ирина, как ты, к примеру, эфиопский царь. С ними она, из их кодлы.

– Почему, Федор Игнатьевич? – Егорка догадывался, что Жакин, как обычно, прав, но не хотел в это верить. – Если она ихняя, зачем ей предупреждать? Какой в этом смысл?

Жакин достал из пачки толстую сигарету "Прима", любовно ее огладил по бокам. Он курил три сигареты в день: две после дневной и вечерней еды и одну – на ночь.

– А это как черная метка в книжке про пиратов. Читал, небось?

– Остров сокровищ?

– Но не совсем, конечно, черная метка. Они же, урки эти, понимают, что силой ничего не добьются, у них более тонкий расчет. Спугнуть хотят. Дескать, старик растревожится, побежит проверять свои закрома. Тут они и отследят, возьмут на горяченьком. Был бы ты поглазастей, обязательно бы заметил их, когда девку провожал.

Егорка возразил:

– Я, допустим, не заметил, так Гирей бы почуял.

– Он давно чует. Вон – погляди.

По его указке Егорка глянул в окошко: мать честная!

Пес забрался на поленницу, распластался на пузе мордой к болоту, только уши торчат над дровами, как два локатора.

– Теперь у них там застава, – самодовольно изрек Жакин. – Полевое дежурство.

– И чего же делать?

– Меры будем принимать. Шакалы добром не отступят. Придется утихомирить… Не хотелось на старости лет мараться. Но трудность не в этом.

– В чем, Федор Игнатьевич?

Жакин загрустил, попыхивая серым дымком.

– Шакалы, Егор, стаями живут. Вперед пускают дозорных. Эти – дозорные. Их снимем, следом другие придут. Боюсь, кончилась наша мирная житуха. Так что собирайся, Егорка, в поход. Уйдем в горы не сегодня, так завтра.

– Надолго?

– Путь неблизкий, дня три встанет в один конец.

– А эти как же? За собой потянем?

– Зачем за собой? Ночью сходите за ними с Гиреем.

Справишься?

– Если их двое, справлюсь.

– А коли больше? – подначил Жакин. – Да плюс баба, на кою ты клюнул. Ничего не скажу, маруха аппетитная.

– Справлюсь и с тремя, – сказал Егорка.

* * *

…Один угодил в кабанью яму, пес его туда загнал.

Гирей хорошо знал маневр. Сперва колесил по буеракам, выл, лаял, изображал атаку, умело подводил к нужному месту. Человек, к непролазным потемкам непривыкший, тоже рычал, оборонялся, махал ножом во все стороны, не выдержал, пальнул пару раз наугад, на звук, но где там попасть в крадущуюся по следу собаку-волка. Так и добрались потихоньку до ямины, куда незнакомец сверзился с грозными проклятиями. Егорка увлекся погоней и прозевал второго бандюгу. Тот, видно, был поопытнее дружка, умно шел краем охоты, даже веток не ломал, и выждал момент, когда Егорка, забыв уроки Жакина, выпрямился во весь рост на светлой от луны полянке. Уж больно ему хотелось подоспеть к кабаньей ловушке.

Мужчина прыгнул сзади из кустов, и если бы не реакция Егорки, успевшего качнуться в сторону, клинок точно вонзился бы ему в шею, а так – лишь полоснул по левому плечу. Егорка, крякнув, сбросил с себя тяжелую тушу, но и сам припал на колено. В свете луны нападающий показался ему огромным, как ожившее дерево, и вместо башки у него вроде надвинут пенек с сучьями. Позже выяснилось, что налетчик спасался от мошкары солдатской шапкой-ушанкой.

Поднялись одновременно, и Егорка предупредил:

– Брось нож, дяденька. Поранишься впотьмах.

Хриплым голосом бандит ответил:

– Я тебя, сучонок, аккуратно разрежу на ленточки.

Куда ты теперь денешься.

Он не шутил, и впервые в жизни изведал Егорка веселый азарт боя. Он не сдрейфил, не сомлел, а испытал пьянящее чувство, будто в легкие хлынул чистый кислород. В ту ночь он поверил, что, как и Жакин, как и матушкин сожитель Мышкин, родился воином, а не бледной спирохетой. С такой верой жить проще.

Бандит шел враскачку, делал пасы, пригибался, как для прыжков, и видно было, что драчун матерый, но учился в подворотнях; движениям не хватало гармонии космических струй, к чему приноравливал Егорку старый учитель, познавший науку боя от великих единоборцев. У Егорки на поясе тоже болтался тесак, прекрасное оружие с длинным лезвием, но он решил воспользоваться им лишь в крайнем случае.

Он отступал, стараясь не споткнуться. На ногах кроссовки с толстой подошвой – удобная обувь, не стесняющая ступню.

– Не убежишь, – прохрипел бандюга, – куда тебе бежать.

Егорка сделал вид, что оступился, и противник воспользовался этим, чтобы нанести удар. Егорка не надеялся, что все получится так просто. Подставил примитивный кистевой блок, отпрыгнул и, крутнувшись вбок, обретя упор, засветил пяткой бандиту в ухо. Но несильно, предостерегающе, дабы не потерять равновесия.

Нож – в любых руках нож, и лучше на него не нарываться. Противник тряхнул головой, взревел и, обуянный злобой, попер напролом, чем поставил себя в крайне уязвимое положение. Егорка ушел вправо, сделал быструю подсечку и вдогонку приложил подошву к упругому заду. Громила растянулся во мху носом в землю и встать не успел. Как три гвоздя, вколотил ему Егорка кулак в затылок, вышиб сознание минимум на час.

Даже дыхание не сбил. Забрал нож из ослабевшей пятерни и, усевшись на спину поверженному, связал ему руки за спиной рыбацким узлом, использовав веревочный конец, прихваченный из дома именно для этой цели.

Обыскал и обнаружил пистолет в кобуре под мышкой.

На поляну, подобно черной молнии, выметнулся Гирей. Понюхал лежащего, поворчал для порядка.

– Не скоморошничай, – сказал Егорка. – Видишь же, что в отключке. Пойдем, твоего посмотрим, а этот пусть пока отдохнет.

Поспели к кабаньей яме вовремя: невольник как-то вскарабкался и уже голова торчала наружу серой кубышкой. Егорка шарахнул раскрытой ладонью, вниз обвалил бедолагу. Посветил фонариком: копошится и пистолем целит – бах! бах! – мимо уха. Егорка крикнул:

– Хватит палить! Кидай сюда пушку!

– X.., тебе, падла! – нелюбезно в ответ.

– Считаю до трех – и бросаю гранату. Раз! Два!..

Упал под ноги черный брусок, не захотел судьбу испытывать чужак.

Егорка опустил в яму оглобину, вытянул узника на волю. Вдвоем с Гиреем отконвоировали его к товарищу.

Егорка распорядился:

– Подымай на горбину и неси.

Пленник, нестарый, коренастый мужчина, злобно возразил:

– Как я его подыму? В нем семь пудов.

– Тогда за ноги волоки.

После недолгих препирательств, вслушавшись в собачий рык, бандюга подчинился. Так и потянулись через лес обозом: Гирей сзади, Егорка сбоку, а посередине двое гостей, непонятно, кто кого тащит. Смех и грех.

Побившись тыквой по пням, спящий очухался, подал голос, и остаток пути бандиты топали в четыре ноги, обнявшись, как братья. Егорка радовался: Жакин похвалит.

Уже на подходе к сторожке Гирей навострил уши, напружинил холку. Покосился на рябиновые заросли.

Егорка сел на землю, окликнул:

– Эй, не прячься, выходи! Это ты, что ли, Ирина?

Женский голос отозвался:

– Отпусти их! У меня пистолет, и ты на мушке. Я не промахнусь.

– Промахнешься, пес тебя разорвет. Лучше выйди на свет, поговорим.

Женская фигура отделилась от рябиновых кустов. В вытянутых руках действительно пистолет. И стоит уверенно, упорно. Гирей нервничал, поскуливал, в недоумении оглядывался на Егорку.

– Отпусти их, – повторила Ирина. – Разойдемся миром. Не хочу твоей смерти, мальчик.

Как все красивые женщины, она была слишком высокого мнения о себе. И вдобавок бесстрашная. Или чумная.

– И я не хочу твоей, – искренне сказал Егорка. – У тебя никаких шансов. У меня ведь целых две пушки. Даже если случайно попадешь, я перестреляю вас всех, неужели непонятно?

Длинная перекличка звучала дико в ночном лесу.

– Как с вами быть, решит Жакин, не я, – добавил Егорка успокаивающе. – Может, он вас всех отпустит с подарками.

– Питон не отпустит, – сказал кто-то из пленников, – Питон задавит.

– Или мы его, – подтвердил второй, будто поклялся. – По-другому не выйдет. – И вдруг истошно взревел на весь лес:

– Стреляй в него, Ирка! Чего ждешь, гадюка?!

Женщина стрельнула. И промазала, как и предупреждал Егорка. Пулька-смертушка только чиркнула у него по волосам. В ту же секунду пес прыгнул и повалил снайпершу наземь.

– Назад, Гирей! – громче бандита завопил Егорка. – Отрыщь! Назад!

Сам с места не сдвинулся, наставил пушки на братанов, суетливо к нему потянувшихся.

– Не спешите, ребята. Продырявлю насквозь.

Замерли, послушались. Дышали тяжело, с хрипом. Да еще тонкий нечеловеческого тембра скулеж тянулся по траве, как весенний ручеек. Гирей стоял над женщиной, расставив лапы, глухо рыча. Хоть живая, подумал Егорка, и то славно.

Кое-как дотянул всю троицу до сторожки. Ирина горько всхлипывала, баюкая растерзанную правую руку.

Грозила Егорке смертными карами. Он ее утешал:

– Хуже могло быть, девушка. Гирей баловства не понимает.

Жакин встретил их хмуро. Вместо того чтобы похвалить Егорку, попенял:

– Токо за смертью тебя посылать, я уж волноваться начал.

Женщину оставил на дворе, под присмотром Гирея, мужиков провел в горницу, учинил им допрос. Егорка присутствовал, стоял под притолокой с пистолетом наготове. Мирно горели свечи в двух углах и керосиновая лампа на столе. Жакин уселся так, чтобы видеть обоих гостей, сам остался в тени, как следователь.

– Клички, имена, зачем явились? Говори быстро, ты! – ткнул пальцем в верзилу, которого Егорка первого взял в лесу.

– Грибы собирали, – дерзко отозвался тот. – Кличек никаких нету. Обознался, батя. С кем-то нас спутал.

Он хоть и храбрился, но долгого могильного взгляда старика не выдержал, заворочался, как от прожектора, свесил голову на грудь.

– Хорошо, – кивнул Жакин. – С тобой ясно. А ты что скажешь, грибничок?

Коренастый и белоликий мужик засопел носом, как трубой, но промолчал, видно, любые слова считал излишними.

– Ладно, – прогудел Жакин. – Тогда сам скажу, а вы послушайте. Меня вы хорошо знаете, коли пожаловали, и я вам даю минуту на молчанку. Фактически приговор уже подписан. В тайге места много, схороню как-нибудь незаметно.

Первый верзила едко заметил.

– А запоем, отпустишь? Так понимать?

– Искреннее раскаяние смягчает вину. Старый я уже, лишний грех на душу не возьму.

– Врешь, Питон! Никогда ты греха не боялся.

– Одна минута, – повторил Жакин. – Ни секундой больше.

Ждать целую минуту не пришлось. Верзила, глянув виновато на подельщика, принял решение, заговорил покладисто, как на уроке. Кличка – "Микрон", курьер он, порученец. Раньше пахал на Жеку Сивого, из Питера, выполнял для него разовые задания по щекотливьм делам, но на сей раз его нанял Иван Иванович Спиркин из Саратова, вроде бы крупный нефтяной папа, но Микрон мало что знает про него достоверно. Спиркин подрядил его как спеца, предложил за хорошую копейку прощупать таежного старичка, то есть Жакина. Сперва Микрон охотно согласился, почему не выехать в глубинку, не развеяться, но когда узнал, о ком речь, отказался.

Про Питона он был наслышан еще по прежним ходкам и не собирался лезть на рожон. Начался торг, Спиркин прибавил гонорар, и тогда Микрон пожадничал, согласился. Вот и вся история. Что касается Вадика Трюфеля, то он вовсе ни при чем. По старой дружбе Микрон взял его в пай из десяти процентов. Они оба из нового поколения, на Законе не повязаны и к старым традициям отношения не имеют. У них так – контракт, результат, расчет по полной программе – и прощай до следующей встречи.

Никаких обязательств, кроме тех, что заверены печатью.

Никаких гарантий, кроме банковского счета. Если, разумеется, Питон в соображении, о чем речь.

– У нас к тебе, Федор Игнатьевич, личных претензий нету, но и ты нас пойми. Извини, конечно, что потревожили.

– По основной профессии ты кто?

– Начинал скокарем, теперь больше по адвокатской части. В Питере на должности числюсь, еще при Собчатом оформился.

– А баба с вами кто?

Оказалось, не простой вопрос. Микрон стрельнул глазами на Трюфеля, тот сипло закашлялся, будто простудился. Оно и немудрено, кабанья яма сырая.

– Честно скажу, чтобы не вилять. Она не наша, ихняя. Короче, Спиркина деваха. С нами послана как бы, полагаю, для присмотра.

Жакин ненадолго задумался.

– Прощупать хотели на какой предмет?

– Сказано, сундук у тебя большой. А где стоит, никто не в курсе.

– Чей сундук?

– Сказано, от добрых времен на сохранении.

Егорка позволил себе вмешаться:

– Женщина тоже из уголовных, дяденька Микрон?

Верзила недобро сощурился:

– Сам ты из уголовных, сопляк!

Жакин вежливо обратился к Вадику Трюфелю:

– Ну а ты, странник Божий, что имеешь в свое оправдание?

– Пошел ты на х… – независимо ответил коренастый.

– Что ж, хлопцы, – по видимости довольный допросом Жакин сунул в рот неурочную "Приму". – Легенда хорошая, но вся из белых ниток. Все же, думаю, придется вас мочить.

– Не надо, – возразил Микрон. – Если где нечаянно напутал, спроси, уточню.

– Уточняю. Кто такой Спиркин?

Верзила Микрон, обвыкшийся в сторожке, попросил разрешения закурить и перекинул ногу на ногу. Чутье ему подсказывало, что старик уже не тот, каким слыл. Слинял, опростился. Хотя шутить с ним все равно не стоит.

Но больше всего Микрон, как и его напарник, ненавидел пацана, стоящего у двери с пушкой. Подставились они позорно. До сих пор не верилось, что малец их повязал. Но от правды куда денешься. Ничего, еще не вечер.

– Кури, – усмехнулся Жакин. – На том свете сигарету не дадут.

– Спиркина плохо знаю, – сказал Микрон, – Падлой буду. Портрет могу нарисовать. Солидный мужчина, при регалиях. Саратовская братва вся под ним. Но сам из чистеньких. У него контора на улице Замойского. Называется "Монтана-трест". Я навел справки, чего-то с нефтью крутят. Нефтяной папа, так его и называют. Без будды. Вон хоть у Трюфеля спроси. Он подтвердит.

– Пошли все на х… – пробурчал напарник, нагло закуривая.

– Какой-то дяденька Трюфель немногословный, – заметил от притолоки Егорка. Взгляд, которым тот его одарил, мог, пожалуй, подпалить тайгу.

– Ежели он нефтяной папа, – спросил Жакин, – зачем ему я?

Микрон развел руками.

– Кто же знает, наше дело – контакт. Сундук твой его интересует.

– И чего посулил за работу?

Микрон помялся, но все же ответил:

– Пару штук авансом, три – по исполнении. Ну и командировочные.

– Пять тысяч зеленых? Неплохо.., а ежели сундука никакого нету, что ведено делать?

Микрон активно разогнал дым рукой, чтобы, не дай Бог, не попало на Жакина.

– Ладно, и так понятно… Что ж, ребятушки, прошу на двор. Светать начинает.

Бандюги напряглись, но не сдвинулись с места.

– Вы что, братцы, никак оробели?

– Ты же обещал, Питон!

– Что обещал?

– Добром отпустишь, если чистосердечно.

– Чистосердечно у тебя, Микроша, последний раз получилось, когда ты в горшок какал… Подымайтесь, подымайтесь, не век же тут сидеть.

С неохотой, набычась, мужики потянулись к дверям.

Егорка отступил к окну, пропуская. Жакин забрал у него пистолет, вышел на крыльцо.

– Ну-ка, обернитесь, хлопцы!

Мужики нацелились рвать когти в лес, да черный пес стоял поперек дороги. Его не обойти без тяжелых потерь.

Это оба понимали. Пришлось обернуться.

Жакин пальнул навскидку два раза: Микрону пробил колено, а Трюфелю плечо. Микрон принял муку геройски, опустился на карачки, обхватил ногу и застыл в позе роденовского "Мыслителя"; его товарищ, напротив, разразился буйным матом, озадачив Гирея.

– Потише, хлопцы, – попрекнул Жакин. – Всех зверей распугаете… А ну-ка, девушка, подойди ко мне.

Сидевшая на приступке Ирина поднялась и приблизилась.

– Что, дед, меня тоже подстрелишь?

– Ступай в дом, сперва потолкуем.

– О чем толковать? Стреляй, коли креста на тебе нет.

Загуби невинную душу.

Егорка из-за плеча Жакина позвал:

– Заходите, Ирина, не бойтесь. Федор Игнатьевич вас не тронет.

Женщина, бережно неся больную руку, скрылась в сторожке.

Жакин обратился к подранкам с напутственным словом:

– Шагайте в поселок, ребята. Но больше на глаза не попадайтесь. Второй раз не пожалею.

– Куда же я пойду, – удивился Микрон, – с пробитым коленом?

– Как-нибудь доберетесь, коли повезет. Спиркину нижайший поклон. Гирей, проводи гостей.

С тем и ушел в дом.

Егорка, усадив даму возле лампы, делал ей перевязку.

Уже приготовил склянку с йодом и бинт. Рука была располосована от локтя до кисти, но кость цела. Егорка обрадовался.

– Удача какая! Обычно Гирей кость ломает, как спичку. У него пасть крокодилья. Есть даже теория, что волки отпочковались от рептилий. Но это противоречит "Происхождению видов".

Ирина на секунду забыла о боли.

– Ты совсем, что ли, блаженный? Или придуриваешься?

– Почему придуриваюсь? В "Происхождении видов" действительно много натяжек. Более поздние исследования это доказали. К примеру, англичанин Дэвид Спенсер. Он от Дарвина буквально камня на камне не оставил. Или грузинская школа Васашвили, прогремевшая в сороковые годы.

– Заткнись, – попросила Ирина. – От тебя голова болит.

– Вам неинтересно?

– Ну даешь, юноша! Натравил дикую собаку, изувечил, привел к деду-палачу и теперь спрашиваешь, интересно ли мне, от кого произошел крокодил. Откуда ты взялся: такой на мою голову?

– Вообще-то я из Федулинска, – сообщил Егорка. – Это небольшой городишко под Москвой. Оборонное предприятие, институт, завод… Раньше там люди нормально жили, небогато, конечно, но, как бы сказать, осмысленно.

Теперь бандиты правят, как и везде. Не больно так?

Меля языком, чтобы отвлечь Ирину, он ловко продезинфицировал рану, облил края йодом и туго забинтовал.

Жакин подоспел со стаканом водки.

– Прими, девушка, заместо столбнячной сыворотки.

– Не отравишь, Питоша?

– Сперва дознание сниму.

Водку она выпила в три приема, утерла рот ладонью, о закуске не заикнулась. Видно, привычная к напитку.

Попросила сигарету. Жакин угостил "Примой".

– Другого курева не держим, извини.

– Другого и не надо… Что ж, спрашивай, чего хочешь узнать.

Держалась она хорошо, ничего не скажешь. В круглых глазах ни тени замешательства или испуга. Взгляд дерзкий, победительный. Егорка отворачивался от Жакина, чтобы тот не заметил его идиотской улыбки.

– Ты, девушка, понапрасну не ершись, – посоветовал Жакин. – И Питошей меня называть не надо. Какой я тебе Питоша? Я тебе дедушка по возрасту. Меня не заденешь, а в Егоркиных глазах себя роняешь. Расскажи лучше про своего хозяина, про этого Спиркина.

– Шестерки вонючие, – выругалась Ирина. – Поразвязывали, значит, поганые языки.

– Не осуждай, красавица. Жить каждая блошка хочет…

Что же твой Спиркин, и впрямь такой грозный барин?

– Налей еще водки, Федор Игнатьевич.

– Не окосеешь?

– Рука зудит, мочи нет.

Жакин сходил на кухню, принес полстакашка. Пока ходил, женщина неотрывно глядела Егорке в глаза, будто подтягивая к себе. Он аж взопрел малость.

– Зря собаку на меня пустил, – сказала с чудной гримасой. – Ох зря, Егорка!

– Гирея не удержишь, когда он в атаке.

Приняв вторую дозу, Ирина рассказала про Спиркина. Призналась, что как женщина она для него старовата.

Ему к пятидесяти или чуть поболе, и курочек он себе подбирает неклеванных, с пушистым темечком. Выбор у него огромный, весь Саратов под ним. Но на сладенькое он не слишком падкий, вообще по натуре мужик суховатый, держит себя в строгости. Капиталу у него немерено, он ведь издалека начинал, из центра. Из Москвы его прислали для укрепления местных властей. Потом, правда, сняли со всех должностей специальным президентским указом, когда новая дележка пошла. Но Иван Иванович к тому времени ни в чьей поддержке уже не нуждался. У него, говорят, одной недвижимости за бугром на сто миллионов, оттуда к нему иностранцы, прозванные инвесторами, табунами ходят. Кормятся из его рук.

– Ты спросил, Федор Игнатьевич, грозный ли он барин? С виду нет, не грозный. Культурный человек, обходительный, всегда при галстуке, в золотых очечках, на английском чешет, как мы на русском, и жена ему под стать. Говорят, из Парижа выписал, дамочка вся из себя – фу ты ну ты! – как картинка из рекламы. Детишек у них трое, то ли нарожали, то ли тоже откуда-то выписал, их никто не видел, по дальним странам, как водится, распиханы… Короче, примерный семьянин и по праздникам в церкви со свечкой стоит, молебны за его здравие по приходам служат, но если кто невзначай его обидит, хотя бы неосторожным словцом, считай, такого ухаря через день, через два уже несут на погост. Примеров тьма, пересказывать неохота… Принеси еще стакашку, дедушка.

– Как ты описываешь, – у дивился Жакин, – он птица вообще не нашего полета. Зачем ему невзрачный старичонка на окраине бывшей империи, вот чего в толк не возьму?

– Тебе виднее, – усмехнулась Ирина, и опять Егорка поплыл от ее бедового взгляда. Ему теперь одно и то же чудилось: как они лежат в обнимку на каком-то ложе – наваждение, и только.

– Мне, может, виднее, но твое мнение какое?

Ирину водка размягчила, ответила не таясь:

– Мое мнение, пожалуйста. Хоть ты, Федор Игнатьевич, прикидываешься таежным пеньком, заначка у тебя неподъемная. Спиркин за сотней баксов десант не пошлет.

– Кто же ему про это наплел?

– Земля слухом полнится. У него связи большие. Говорю же, из Москвы прислали, из самого сатанинского стойбища.

Жакин, сжалась, поднес ей еще стакан беленькой.

Ирина лихо выпила, опять утерлась ладошкой, одарила Егорку мечтательным взором и вдруг поползла с табурета, как тесто из квашни.

– Все, уклюкалась девонька, – определил Жакин. – Давай переложим ее к печке.

Только тут Егорка заметил, что старик заранее бросил на пол старый матрас из кладовки.

– Вы чего-то ей подмешали, Федор Игнатьевич?

Больно быстро отключилась.

– Не без этого. Ей на пользу отоспаться. Предупреждаю, Егор, она очень опасна.

– Я это понял. – Под пристальным взглядом Жакина он почувствовал себя неуютно, как мошка под микроскопом.

– Лучше выбрось ее из головы.

– Вы ее убьете?

– Я – нет. Но за тебя поручиться не могу.

– Шутите?

– Ты же знаешь, я шутить не умею.

 

Глава 2

Известный журналист Геня Спиридонов поехал в Федулинск по наводке корешана с телевидения, Осика Бахрушина, автора и ведущего популярной передачи "Лицом к рынку". Смысл передачи заключался в том, что все ее участники так или иначе что-то покупали и продавали, и при этом никто не оставался в убытке. Самый главный везунчик, как во всех подобных шоу, получал какой-нибудь необыкновенный, заветный приз. В последней субботней передаче девушка из провинции выиграла целый вагон гигиенических прокладок "Тампакс", которые можно было использовать также в качестве контрацептивов. Ее партнеру, пожилому, седовласому шахтеру, прибывшему на передачу прямиком из пикета, повезло еще больше: счастливчик стал обладателем бесплатного пропуска во все стриптиз-бары Москвы, включая знаменитый "Элегант-отель" на Рублевском шоссе, где развлекались исключительно члены правительства, банкиры, депутаты Государственной Думы и лидеры мафиозных кланов. К сожалению, пропуск действовал лишь в течение одной ночи. На многозначительно-сочувственный намек ведущего, дескать, не надорвется ли пупок, победитель солидно ответил: "Придется попотеть, но в забое бывало покруче", – чем вызвал бурю восторга в публике.

Геня с Осиком попили пивка в Доме журналистов, потом, как водится, перешли в ресторан, и там закосевший Спиридонов пожаловался другу, что ему до зарезу нужно состряпать какую-нибудь сенсацию, но не туфту, а чтобы действительно зацепила читателя за живое. Дело в том, что знаменитый "Демократический вестник", славящийся своей независимостью, в очередной раз переходил из рук в руки: на днях межнациональный банк "Москоу-корпорейшн" перекупил его у прежнего хозяина, холдингового концерна "Сидоров, Шмуц и Ко". В газете ожидалась крупная перетряска, новая метла, известно, чисто метет. Спиридонов собирался подстраховаться, хотя ему лично увольнение вроде бы не грозило. Он был известен своей неподкупной лояльностью к режиму, но ведь никогда не угадаешь, в какую сторону подует ветер.

Лучший способ страховки для журналиста – напомнить читателю о себе каким-нибудь крупным разоблачением, но ничего путного, как на грех, не подворачивалось.

Осик откликнулся с пониманием.

– Не там ищешь, коллега, – заметил снисходительно, наваливая столовой ложкой черную икру на ноздреватую свежую булку. – На самом деле все эти заказные убийства, разборки, взрывы, растление младенцев и вообще всякая катастрофика давно навязла у людей в зубах.

Их перекормили этим до блевотины.

– Любопытно, – иронически буркнул Спиридонов. – И что же, по-твоему, читатель жаждет получить взамен?

– Сказку… Да, да, красивую социальную сказку. Ты покажи быдлу кусочек благодати, посули, что у него, у быдла, есть шанс приобщиться, – и оно тебя мгновенно возлюбит. Памятник поставит при жизни. Классик не шутил, когда сказал: тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман. Скажи придурку правду, он тебя возненавидит; наври с три короба – прославит, как благодетеля. Так мир устроен, Генюшка, не нам его менять.

На этот психологический феномен опирается, как на каменный столб, любая идеология, от капиталистической до неохристианской.

– Конкретно. – Спиридонов, нервничая, опрокинул стопку "Абсолюта". Он не любил нравоучений. – Что ты предлагаешь конкретно?

Осик не заметил раздражения друга.

– У моей передачи рейтинг все время растет, а ей уже шестой год. В чем секрет? Объясняю популярно. Чем человек бомжистее, тем больше ему хочется схавать чего-нибудь на халяву. Я даю ему такую возможность. В моем шоу никто никогда не проигрывает, понимаешь? В сущности, это земная модель рая. Вся задача только в том, чтобы туда попасть. А уж если попал… Знаешь, когда меня эта идея озарила, я начал себя уважать. Вот он и есть – возвышенный обман, можешь потрогать руками.

Спиридонов, слушая похвальбу приятеля, совсем закручинился и в забытьи осушил очередную стопку. Самое обидное, что проклятый телевизионный кукушонок, по всей вероятности, абсолютно прав. Пора, пора менять амплуа неистового разоблачителя, борца за справедливость пароль доброго дядюшки-дарителя. Но как? Газета не экран, и слова, напечатанные на бумаге, не сунешь читателю в зубы, как сникерс.

– Теперь возьмем твою проблему, – будто подслушав его мысли, продолжал Осик. – Недавно у нас побывала забавная девчушка из Федулинска. Такой заштатный подмосковный городишко, гнилой и никому не нужный. Население что-то около ста тысяч. В основном ученая братия, бывшие оборонщики, а уж это, сам знаешь, совки из совков, ржавые гвозди. Публика совершенно никчемная, их уже не переделаешь. Девчушка мне, однако, понравилась, и я ее сперва, как положено, оприходовал в кабинете на предмет невинности. И вот между делом она рассказала кое-что любопытное про этот Федулинск. Якобы там до того разумно устроена жизнь, что нет никаких волнений, беспорядков, голодовок и даже преступлений.

То есть тишь и гладь да Божья благодать. Все довольны всем, каждый день как праздник.

– Такого не может быть!

– Допустим, не может, – согласился Осик. – Допустим, это плод больного девичьего воображения. Тем более она мне показалась какой-то немного заторможенной.

И раздевалась как-то медленно. Никаких вопросов не задавала. Зато уж как начала щебетать, еле остановил… Хорошо, пусть бред, но что тебе мешает съездить и посмотреть? Я дам ее адрес. Потолкуешь с ней, оглядишься. Если хоть сотая доля ее фантазий правда, то вот она – твоя суперсенсацил. Что-то приукрасишь, отретушируешь… Генушка, это же клад!..

Утром на похмельную голову Геня Спиридонов вяло перебрал два-три сюжета, которые мог бы предложить в номер: четырнадцатилетняя спидоносица, заразившая за вечер десятерых мужчин; депутат, застреленный в объятиях чернокожего любовника; взрыв на Сущевке, снесший половину девятиэтажного дома – двадцать трупов и сколько-то раненых; авария на Окружном шоссе: пьяный водитель "мерседеса" врезался в автобусную остановку, четыре покойника, а на виновнике происшествия ни царапины, и прочее такое, рутина, – действительно скулы сводит от скуки, притом товарец, разумеется, не первой свежести, за вечерними теленовостями не угонишься.

И тут всплыл в памяти вчерашний разговор с Осиком: собственно, почему бы и нет?

Не долго думая, Геня позвонил в редакцию и предупредил, что уезжает в срочную командировку, вернется поздно вечером. Заодно узнал у всеведущей секретарши главного последние новости: кадровая чистка не началась, но в редакции тихо, как на кладбище, слухи самые ужасные, сотрудники не вылезают из кабинетов и на всякий случай никто ни с кем не здоровается.

Через час Спиридонов сел в электричку на Ярославском вокзале, еще через полтора часа ступил на дощатую платформу города Федулинска. День будничный, электричка шла полупустая, и Геня в дороге немного подремал, хотя поминутно отрывали от сна крикливые, настырные поездные торгаши, подсовывающие под нос всякую дрянь – от залежалых никому не нужных бульварных романов до ситцевых трусов китайского производства. И все за смешную цену.

В Федулинске его приятно поразило отсутствие кислых запахов и нелепой сутолоки, присущей всем подмосковным станциям, а также то, что все надписи, указатели и даже рекламные щиты были сделаны на русском языке. И воздух здесь был такой, словно, отъехав на шестьдесят километров от Москвы, оказался на морском побережье.

У стенда с расписанием Спиридонов выяснил, что последняя электричка на Москву уходила после двенадцати ночи, и здесь же познакомился с первым федулинским аборигеном, красномордым алкашом лет шестидесяти в брезентовой робе, который мирно сидел на скамеечке и, держа в одной руке красный гладиолус, сосал пластиковую бутылку "пепси". Для наметанного взгляда Спиридонова сцена совершенно противоестественная, он подошел поближе:

– Привет, землячок! Зачем лакаешь такую гадость?

Не лучше ли пивком оттянуться, а? Я бы и сам не прочь.

Мужчина понюхал гладиолус и обратил на него какой-то странный, болезненно-невинный взор.

– Что вы, господин! Раньше десяти вечера никак нельзя.

Спиридонов поглядел на часы: без пятнадцати час.

– А почему раньше нельзя?

В глазах аборигена ответное удивление.

– Как почему? Медицина, брат. Кто рано пить начинает, долго не живет.

– А гладиолус зачем?

– Как зачем? Для красоты, для чего же еще…

В задумчивости Спиридонов вышел на привокзальную площадь.

Федулинск, как и другие подобные города, наспех обустроенные в 50 – 60-е годы для нужд огромными темпами развивающейся промышленности, являл собой самый несуразный тип градостроительства. Огромные пространства, занятые суперсовременными производственными сооружениями, и хаотичные жилые комплексы, где рядом с двухэтажными бараками, слепленными из фанеры и клея, уживались штампованные шлакоблочные девяти– и двенадцатиэтажные здания, вдобавок чудесным образом втиснувшаяся в центр деревенька Федулка, по которой тоскливо бродили привидения недоеных коров и где голосисто орали несуществующие петухи. Высокая водонапорная башня неподалеку от центрального универмага напоминала почему-то перерезанную пуповину невесть куда отвалившегося бетонного младенца. В таком городе бесполезно искать намек на стройную архитектурную мысль, и человека с развитым чувством гармонии вся эта немыслимая чехарда могла запросто свести с ума, но только не Геню Спиридонова.

С первых шагов по тенистым улочкам его охватило смутное томление, словно после долгих странствий он вернулся туда, где бывал раньше, – в снах ли, в иных воплощениях?

Люди, попадавшиеся навстречу, хотя и неброско одетые, оставляли приятное впечатление, будто все разом вышли на прогулку; большинство из них, и молодые и пожилые, окидывали его приветливыми взглядами, улыбались, словно бы ожидая, что он непременно с ними заговорит. На улицах, как и в Москве, полно иномарок, из которых выглядывали дурашливые рожи молокососов с подстриженными затылками; торговали многочисленные шопики; дважды интеллигентные молодые люди попытались всучить Гене блестящую коробку с импортным утюгом, настырно убеждая, что ему повезло и товар он получит в виде приза; то есть повсюду текла обычная коммерческая жизнь, но все же было в привычном круговороте что-то фальшивое, напоминающее опять же какое-то давно забытое сновидение. Некая несообразность витала в воздухе, и отдельные штрихи не складывались в понятную, цельную картину. Алкаш с гладиолусом на станции, похмеляющийся "пепси"; девушка в шопике, у которой Спиридонов купил пачку "Кэмела", а она догнала его с кассовым чеком в руке; два явно обкуренных бычка, с которыми он, зазевавшись, столкнулся на тротуаре, а они, вместо того чтобы пихнуть его посильнее, смущенно пробормотали: "Извините, сударь!"; "жигуленок", пропустивший его на переходе, – что все сие означает?

Где он очутился? В Париже, в Ницце или в занюханном, закопченном, нищем подмосковном городке?

Одна деталь особенно его поразила. Он остановился у газетного развала, чтобы купить утренний номер "Демократического вестника" со своей статьей, и вдруг среди пачек газет разглядел детский трупик. Протер глаза, не померещилось ли? – Нет, действительно, – голый трупик, пухлые ножки неестественно вывернуты, ко лбу прилипла белая прядка, и глазки прикрыты потемневшими веками – Это что такое?! – спросил Спиридонов, ткнув пальцем, еле ворочая языком от ужаса. Продавец, молоденький мужчина с одухотворенным лицом педика, поспешно прикрыл трупик картонной коробкой.

– Извините, господин, перевозка где-то запропастилась.

Не взяв сдачу и еле доплетясь до ближайшей скамейки, Спиридонов жадно закурил. Рядом расположилась тощая пожилая дама в нарядном летнем платье с одним полуоторванным рукавом. Не успел он отдышаться, как дама завела с ним разговор.

– Простите великодушно, юноша, – похоже в Федулинске было принято любой разговор начинать с извинении. – Не сочтите за хамство, не выбрасывайте, пожалуйста, чинарик.

– Вы хотите курить?

– Честно говоря, очень хочу. Поиздержалась, знаете ли, а до пенсии еще одиннадцать дней. Да и не платят уже седьмой месяц.

Спиридонов охотно угостил ее сигаретой. Пораженная его щедростью, дама залепетала слова благодарности, он ее прервал довольно грубо:

– Ладно, ладно, чего там… Скажите лучше, вы местная?

– Даже не сомневайтесь. Мы все тут местные. У нас приезжих не бывает," – рискуя обжечься, дама огородила сигарету ладонями, чтобы не упустить ни капли дыма.

– Как же не бывает? Я сам только полчаса назад приехал.

Дама ответила ему взглядом, в котором он различил то же самое болезненно-просветленное, пустоватое выражение, как у алкаша и у девушки, догнавшей его с чеком.

– Полчаса, господин, где они? Фьють – и нету. Теперь вы наш земляк, коренной федулинец. По-другому не бывает. По-другому нельзя.

Сумасшедшая, догадался Спиридонов. Они все тут немного чокнутые. Но как такое может быть? Первый холодок страха робко коснулся его лопаток.

Он поинтересовался, как пройти на улицу Энгельса, где проживала Люся Ларина, чей адрес записал ему Осик на ресторанной салфетке. Дама подробно объяснила:

– Пойдете прямо до водонапорной башни, потом налево, по улице Хруничева, потом опять налево, до Центра реабилитации. Вы сразу его узнаете, такое красивое здание из красного кирпича. Дальше все время прямо и прямо, пока не упретесь в проезд Урицкого. Там Энгельса рядом, только она уже не Энгельса, а Вторая Худяковская. Ее недавно переименовали. Все, как говорится, возвращается.

– Что за Центр реабилитации? – профессионально уточнил Спиридонов. – Больница, что ли?

Дама хитро улыбнулась.

– Сами увидите. Вы сегодня туда обязательно попадете.

– Полагаете?

– Тут и полагать нечего. По-другому не бывает.

Стараясь не оглядываться на газетный развал, Спиридонов бодро зашагал в указанном направлении. За минувшее десятилетие, пока Россия отвоевывала независимость у бывших союзных республик, а позже у собственных окраин, матерый журналист Спиридонов нагляделся всякого, вряд ли его мог напугать мертвый младенец. Смутило вопиющее противоречие нелепостей, обрушившихся со всех сторон. Нелепые разговоры, нелепая поза трупика, неадекватное поведение аборигенов – не мираж ли все это? Или, хуже того, не грозные ли симптомы умственного сбоя, расщепления сознания, профессионального заболевания независимых журналистов, от которого многие из них преждевременно оказались на кладбище? Да что далеко ходить. Не далее как месяц назад Гордей Баклушев, начальник отдела информации в "Демократическом вестнике", начинавший свою блистательную карьеру еще при Яковлеве, несгибаемый защитник прав человека, личный советник президента, вдруг явился на работу в одних трусах, с начисто выскобленным, как у кришнаита, черепом, с серебряным амулетом на груди и объявил ошарашенной секретарше и сожительнице Лизе, что у него ночью было прозрение и что он создан для счастья, как птица для полета. Едва бедная секретарша набрала номер "скорой", как Гордей подскочил к раскрытому окну и с радостным воплем: "До встречи на Брайтон-бич, дорогая!" – выпрыгнул с десятого этажа.

Вот еще одна странность, которую мимоходом отметил Спиридонов: на улице не видно милиционеров, хотя при демократии их развелось, будто собак нерезаных, и умнейшие из нынешних идеологов рассматривали этот факт как бесспорный признак духовного оздоровления общества, о чем и Спиридонов не раз писал в своих статьях. Добродушный облик могучего мента с каучуковой дубинкой и автоматом стал как бы одним из символов всеобщего преуспеяния и свободы. Но за целый час блуждания по городу он не встретил ни одного. Как это понимать?

До улицы Энгельса-Худяковской он добрался без всяких приключений. Поднялся на третий этаж блочного дома и позвонил в дверь квартиры, обитую коричневым дерматином. Отворила, не спросив, кто пришел, худенькая девушка с милой, заспанной мордашкой – и молча на него уставилась. Зная нравы провинциальной молодежи, Спиридонов строго поинтересовался:

– Одна дома?

– Ага.

– Родители где?

– Ушли на прививку, а вы кто?

Спиридонов прошел в квартиру, отодвинув девушку локтем. Улыбнулся ей таинственно-призывной улыбкой, от которой московские балдели, как кошки от валерьянки.

– Принимай гостя, Люся. Из Москвы я, от Осика Бахрушина. Не забыла про такого?

– Ой! – девушка радостно всплеснула руками. – Да что вы говорите? Проходите же в комнату, чего мы тут стоим.

В горнице ему понравилось: чисто, уютно, много подушечек и ковриков, добротная мебель шестидесятых годов. Девушка поспешно расстегнула халатик, но Спиридонов ее остановил:

– Погоди, Люся, не суетись. Я не за этим приехал.

– Не за этим? – девушка смутилась. – А за чем же?

Любуясь ее нежным, смышленым личиком, как у лисенка, Спиридонов рассказал, что он журналист и хочет написать статью про Федулинск. Люсю, по совету Осика, он выбрал в свои, говоря по-русски, гиды и чичероне.

План такой: прогулка по городу, осмотр достопримечательностей, затем обед в ресторане за его счет, а дальше – видно будет.

Девушка слушала внимательно, головку склонила на бочок, но что-то ее беспокоило.

– Сперва ведь надо зарегистрироваться, Геннадий Викторович… Я позвоню, да? – и потянулась к телефону.

– Что значит зарегистрироваться? Куда ты собралась звонить?

– В префектуру, куда же еще?

– Зачем?

Поглядела на него удивленно:

– Иначе нельзя… Накажут. Да и какая разница? Вас же все равно на станции сфотографировали.

Спиридонов задумался, машинально закурив. Несуразности накапливались, и ему это не нравилось. Мелькнула догадка, что на суверенном федулинском пространстве некая сила организовала свободную зону, со своей системой управления и контроля, но как это возможно осуществить под самым носом у бдительной столицы?

Люся замерла на стуле в позе смиренного ожидания.

– Говоришь, родители на прививку ушли? – спросил Спиридонов. – Что за прививка?

– Еженедельная профилактика. – Девушка смотрела на него со все возрастающим недоумением. – Сегодня четверг, верно? Прививают возрастную группу от сорока до пятидесяти.

– Делают уколы?

– Иногда уколы, иногда собеседования с врачом.

Извините, Геннадий Викторович, вы словно с луны свалились.

– И где это происходит? В больнице?

– Зачем в больнице? В пунктах оздоровления.

– Ты тоже туда ходишь?

– Позавчера была. – Девушка с гордостью продемонстрировала ему руку, испещренную синими точками, как бывает у наркоманов.

Спиридонов почувствовал желание выпить.

– У тебя водка есть?

Люся мотнулась на кухню и через минуту вернулась с початой бутылкой и двумя чашками. Глазенки возбужденно блестели.

Выпив вместе с девушкой, Спиридонов продолжил расспросы.

– Родители у тебя работают?

– Раньше работали, пока завод не закрыли.

– На что же вы живете?

– Как на что? Талоны же нам дают. А водки вообще сколько хочешь. Мы хорошо живем. Раньше плохо жили, когда Масюта правил, коммуняка проклятый. Чуть голодом всех не уморил. Правильно сделали, что его укокошили.

– А теперь кто у вас голова?

Нежное Люсино личико осветилось вдохновенной улыбкой.

– Как кто? Монастырский Герасим Андреевич, благодетель наш. Спаси его Христос. Уж он-то в два счета навел порядок… Может, мне все же раздеться? Предки скоро явятся.

У Спиридонова в башке клинило, как при высоком давлении. Пришлось еще принять чарку. Люся от него не отставала.

– Скажи, дитя, ты со мной не шутишь? Не вешаешь дяденьке лапшу на уши?

– В каком смысле?

Чистый, ясный взгляд без всякого намека на интеллект. У кошки бывают такие глаза, особенно перед грозой.

– Регистрироваться я должен где?

– Как где? В центральном бюро эмигрантов. Там вам сразу сделают прививку.

– В Москву я могу от тебя позвонить?

– Конечно, можете, – хитрая, всезнающая гримаска. – Только вас не соединят.

– Почему?

– Как почему? В Москву звонят по спец-допуску, откуда он у меня.

– Значит, получается, звонить нельзя, а поехать на телепередачу можно? Что-то тут не вяжется.

– Можно поехать куда угодно, – терпеливо растолковала Люся. – У нас свободный город. Как вы не понимаете, Геннадий Викторович? У нас никто ничего не запрещает, потому что права человека превыше всего, – в ее голосе неожиданно зазвучали стальные нотки, хотя взгляд по-прежнему безмятежно лучился. – Вам любой ребенок объяснит. Езжай куда хочешь, звони хоть в Нью-Йорк, но, конечно, после особой прививки. Это для нашей же пользы, чтобы не заболеть. Некоторые боятся ее делать, а я рискнула. Теперь не жалею ни чуточки. Знаете, что мне подарили на передаче?

– Что?

Заговорщицки улыбаясь, достала из шкафа пластиковую коробочку, украшенную живописными сценками из мультиков о Микки-Маусе.

– Вот, нажмите кнопочку.

Спиридонов послушался, крышка коробочки отскочила – и оттуда вылетел огромный, коричневый член со всеми полагающимися причиндалами. Эффект был потрясающий, Геня испуганно отшатнулся. Девушка залилась звонким, мелодичным смехом.

– Чудо, да?! Настоящее чудо!

– Неплохая вещица, – пробормотал Спиридонов, чувствуя легкое недомогание в области-печени. – А что это за особая прививка?

– Ну, когда надолго засыпаешь…

На прием к мэру Спиридонов попал без особых затруднений. Более того, у него сложилось впечатление, что его ждали. Он позвонил снизу в приемную, назвался и только начал излагать цель визита, как его прервал доброжелательный женский голос:

– Конечно, конечно… Подымайтесь на шестой этаж.

Вам заказан пропуск. У вас есть какой-нибудь документ?

– Редакционное удостоверение.

– О-о, вполне достаточно.

По дороге в мэрию Люсе так и не удалось заманить его ни в один из пунктов прививки, несмотря на все ее старания.

– Как вы не понимаете, Геннадий Викторович! Для вас же будет лучше.

– Нет, – твердо отрезал Спиридонов. – Пусть мне будет хуже.

Кстати, эти самые пункты в городе были натыканы на каждом углу – невзрачные, серые вагончики с красной полосой поперек, он сначала решил, что это платные туалеты, и порадовался за федулинцев, имеющих возможность облегчаться в любую минуту. В Москве общественные сортиры – до сих пор проблема, одно из темных пятен проклятого прошлого.

По широким коридорам мэрии, устланным коврами, как и в любом учреждении подобного рода, сновали туда-сюда клерки с деланно озабоченными лицами, из-за массивных дверей, как из черных дыр, не доносилось ни звука, зато приятно сквозило ароматом свежезаваренного кофе. В просторной приемной навстречу Спиридонову поднялась пожилая женщина, по-спортивному подтянутая, в темном, в обтяжку, шерстяном костюме. Он привычно отметил, что, несмотря на возраст, она еще очень даже ничего: шерстяная ткань выгодно подчеркивала тугие формы.

– Проходите, пожалуйста, Герасим Андреевич ждет.

Как вор чует вора, так опытный газетчик всегда с одного взгляда определяет в большом начальнике единомышленника, с которым можно не стесняться, либо противника, которого следует разоблачить. Про Монастырского Спиридонов сразу решил: свой. Огромный, улыбчивый, с умным, коварным взглядом, с крепким рукопожатием, обтекаемый, как мыло, и непробиваемый, как танк, – притом ровесник, притом на шее крест, чего уж там, как поется в песне: милую узнаю по походке.

Ну и, разумеется, первая фраза, которая всегда – пароль.

– Искренне рад, искренне. – Монастырский увлек посетителя к низенькому журнальному столику. – Вы знаете, дорогой.., э-э…

– Геннадий, просто Геннадий…

– Знаете, Гена, ваша газета для нас каждое утро как глоток кислорода.

Спиридонов присел в указанное кресло успокоенный.

Ответно улыбнулся:

– Не совсем понятные у вас порядки, Герасим Андреевич. Зачем-то охранник у входа засветил мою пленку.

Что за дела, ей-Богу?

– Дуболомы, – сокрушенно-доверительно отозвался Монастырский. – Где их теперь нет. Одного заменишь, на его месте – два новых… Но с вашей "лейкой" – это моя вина. Не успел предупредить. Ничего, я сейчас разберусь.

С гневным лицом нажал какую-то кнопку, Спиридонов удивился: неужели действительно начнет разбираться с охранником? Влетела пожилая секретарша.

– Леонора Марковна, кофейку нам, пожалуйста, ну и все остальное. Ко мне – никого!

Женщина поклонилась и молча вышла.

– Как вы сказали ваша фамилия?

– Спиридонов.

– Ну как же, читал, читал… Перо отменное, поздравляю. И знаете, Спиридонов, я только в этом кресле по-настоящему ощутил, что такое для новой России пресса.

И раньше, конечно, понимал, но когда окунулся.., во все эти конюшни… Не только пятая власть, я бы сказал. Поводырь в царстве слепых, не меньше. Народ наш, будем откровенны, дик, суеверен и впечатлителен – без печатного слова… Вы надолго к нам в Федулинск?

Спиридонов стряхнул с себя оцепенение, накатившее, как облако на ясный день. Он не ожидал, что этот явный ловкач и пройдоха вдруг заговорит с ним, как с недоумком. Это его немного задело.

– На денек, не больше.

– По какому заданию, если не секрет?

– Хочу статью написать о вашем городе.

– Вообще статью? Или о чем-то конкретном?

– Еще не решил… Скорее всего, некий социологический очерк. Бывший город оборонщиков в условиях рынка. Социальная адаптация, система ориентиров – и все такое. Тема, конечно, не новая, но читатель кушает с удовольствием. Если добавить перчика.

– Перчика?.. Хотите совет?

– За тем и пришел. Кому как не вам…

Беседу прервала секретарша, вкатившая сервировочный столик на колесиках: кофейник, графинчик с чем-то желтым, тарелочки с легкими закусками, сладости.

– Ступай, милая, ступай, – добродушно пробасил Монастырский. – Мы уж сами как-нибудь похозяйничаем… – Когда ушла, продолжил:

– Так вот совет. У нас выходит газетка "Свободный Федулинск". Не чета вашему "Вестнику", но там есть толковые ребята. А главное, архив. От и до. Исторические справки, новейшие исследования. Результаты самых последних предвыборных опросов.

Думаю, это облегчит вашу задачу.

– Еще как облегчит, – согласился Спиридонов, принимая из рук мэра рюмку. – Но редакция заинтересована в свежачке. Хотелось бы поднести что-нибудь такое, чтобы с ног валило. Конкуренция огромная, читатель капризный, пресыщенный, вот мы и стараемся… Про вас слава идет, Герасим Андреевич. Говорят, у вас даже зарплату иногда выплачивают. И пенсионеры, я поглядел, не шатаются стадом возле помоек.

– Действительно. – Взгляд мэра внезапно опустел и просветлел. – Даром хлеб налогоплательщиков не едим…

Что касается помоек, мы их вообще ликвидировали. Как позорное явление.

– И чем же заменили? Реформа все-таки…

– Разумное распределение, уважаемый, разумное распределение излишков. Оказывается, если сильно захотеть, и при нашем скудном бюджете можно выкроить какие-то средства для бедноты, для неимущих. У нас с голода никто не помирает, как в иных местах. Не жируют, естественно, но и не помирают… Отведайте печенья, не побрезгуйте. Местного производства. Сколотили артель из бывших так называемых оборонщиков, подкинули им мучицы, дрожжец, так они такую фабрику развернули, вашему "Красному Октябрю" не угнаться. Люди у нас работящие, головастые, им только направление дать… Я всегда повторяю, из любого положения можно найти выход, если не заниматься маниловщиной. Мой предшественник никак этого не мог понять, потому и кончил печально.

– А что с ним случилось?

Монастырский игриво хихикнул.

– Анекдотическая история, право. Как раз в ночь после выборов увидел свои несчастные восемь процентов, с горя решил попариться в баньке, да там прямо на полке и угорел. Некоторые грешили на самоубийство, но я не верю. Какие причины? Полнокровный человек, ему шестидесяти не было, нет, не верю. Оставил большое семейство, дети, жены, дочку его я, правда, пристроил. Хорошая девочка, бойкая, образованная, без всяких комплексов. Кстати, могу познакомить. Она у нас вроде местной достопримечательности. Мы ее всем именитым гостям предлагаем для услуг. Уверяю, останетесь довольны.

Спиридонов, ощутив вторую волну странного, мозгового оцепенения, осушил рюмку коньяку.

– Все это, конечно, прекрасно, Герасим Андреевич, – и дочка, и кондитерская артель из оборонщиков, но, скажу откровенно, меня удивили некоторые аспекты федулинской жизни. Непонятные прививки, регистрации… Объясните, пожалуйста, что все это значит на самом деле?

Если он ожидал какой-то особой реакции, то ошибся. Монастырский поглядел на него с сочувствием.

– Уже наябедничали? Ах как у нас не умеют держать язык за зубами… Не берите в голову, дорогой мой. Чистая формальность, продиктованная необходимостью. У нас в прошлом году при, опять же, явном попустительстве покойного Масюты произошли неприятные события. Может, помните, средства информации оповещали. Фашистский путч, уличные беспорядки, короче, взрывоопасная ситуация.

– Как же, как же, – обрадовался Спиридонов. – Еще бы не помнить. Я был на похоронах Алихман-бека на Троекуровском кладбище. Внушительное зрелище. Серебряный катафалк, десять тысяч конной милиции. Телеграмма от президента. Убедительная имитация национальной трагедии. Вы, вероятно, хорошо знали покойного?

– Великий был человек, без сомнения. Сердобольный, совестливый, без всяких предрассудков, даром что горец по происхождению. На нем весь наш город стоял.

Спонсор высшей пробы.

На лице мэра Спиридонов не заметил и тени иронии.

– Кажется, убийцу так и не нашли?

– Пока нет. Но найдем. Вопрос времени. Скорее всего, маньяк-одиночка. У нас есть конкретные подозреваемые.

Спиридонов, испросив разрешения, закурил. Пить и закусывать больше не хотелось. Даже кофе почему-то не лез в глотку. В голове постепенно укрепилась заполошная мысль: бежать! Да, надо поскорее покинуть этот город, и уж потом, из Москвы… Инстинкт никогда не обманывал Спиридонова: вокруг смердило паленым. У него осталось несколько вопросов, в том числе и о трупике младенца в газетном развале, но он уже понял, что с этим лощеным, приторно сладкоречивым верховным представителем федулинской элиты толковать бесполезно. И все же не удержался.

– Герасим Андреевич, простите мою назойливость, но я хочу вернуться к этой регистрации. Нельзя ли как-то ее избежать? Ведь, в сущности, я в городе проездом, на несколько часов…

Монастырский поднял на него глаза, в которых сверкнул ледок.

– Никак невозможно. Да и далась вам эта регистрация. Перед вашим приходом я связался с Рашидовым, он все устроит по гамбургскому счету. Заполните парочку бланков – и никаких хлопот.

– А прививка? Зачем мне прививка?

– Прививку тоже придется сделать. Понимаете ли, тут вопрос этики. Я сам делаю прививку раз в неделю. Любая поблажка, любое нарушение принципа неминуемо влияет на нравственный климат в обществе. Не хочется повторять прописные истины, вы их знаете не хуже меня.

Массу убеждают не слова, как бы правильно они ни звучали, а личный пример руководителя. Я ничего не скрываю от народа, и он отвечает слепой любовью. Проблема – народ и власть – извечна. Возьмите того же покойного Масюту. Не скажу, чтобы он был законченным мерзавцем, нет, но частенько позволял себе то, что запрещалось другим. И его в конце концов раскусили. Какой бы ни был безумный народ, его нельзя обманывать слишком долго. И наоборот. Вы улавливаете мою мысль? В завтрашнем радиообращении я как раз хочу порассуждать на эту тему.

– Но принудительная прививка, – слабо возразил Спиридонов, – в каком-то смысле вступает в противоречие с конституцией, разве не так?

– Кто вам сказал, что принудительная?! В том-то и штука, что у нас никто никого ни к чему не принуждает.

Не хватало нам тридцать седьмого года. Да пообщайтесь с людьми, они все сами расскажут. Свободный выбор масс – вот основной постулат демократии. А вы говорите, принудительная! Озадачили вы меня, голубчик…

Озадаченный, он нажал кнопку, глядя на Спиридонова с какой-то просветленной, детской обидой. Стремительно влетела секретарша.

– Проводите господина журналиста, Леонора Марковна, – обратился к ней Монастырский. – Не сложился у нас разговор.

– Почему же не сложился, – возразил Спиридонов, со страхом вглядываясь в окончательно, как по волшебству, остекленевшее лицо мэра. – Вы мне очень помогли, спасибо.

– Не с добрым сердцем вы к нам завернули, голубчик. Камень прячете за пазухой, а зря. У нас секретов нету.

Уведи его, Лера!

Секретарша потянула Спиридонова за рукав, что-то прошептана на ухо: он не понял. Завороженный, поплелся за ней, от двери оглянулся. Монастырский стоял посреди кабинета, задумчиво чесал пятерней за пазухой.

В приемной секретарша ему попеняла:

– Расстроили вы Герасима Андреевича, нехорошо это, не по-Божески.

– Но чем, чем?!

– Вам виднее… К нам всякие наезжают. Да все норовят с подковыркой, с претензиями. А вы лучше подумали бы, какой он человек. В одиночку такой воз на себе тянет.

Нет бы просто посочувствовать, уважение оказать. Куда там! У каждого своя гордыня. Вот и рвут ему, сердечному, душу на куски.

Спиридонов еле выбрался в коридор, беспомощно огляделся. Тихо, просторно, ковры и плотно закрытые двери.

Он уже знал, что делать. На лифте спустился до второго этажа и прошел по коридору, пока не уперся в туалет.

Вошел внутрь: мрамор и инкрустация. Кабинки со шторками. Розово-снежные унитазы, как гвардейцы в строю.

И высокое окно – о, удача! – с полураспахнутой рамой.

Выглянул – можно спуститься, хотя есть риск покалечиться. Но выбора нет. Он был уверен, что на выходе из здания его обязательно перехватят. Откуда взялась уверенность, объяснить бы не смог: опять действовала безошибочная интуиция журналиста, которую можно сравнить разве что с чутьем висельника.

Преодолевая робость, растянулся на подоконнике, как черепаха, достал правой рукой до перекладины пожарной лестницы, оттолкнулся, повис, ударясь коленкой о железную стойку. Потом еще боком приложился. Но это все мелочи. Откуда-то и ловкость взялась. Через минуту твердо стоял на асфальте. Вздохнул с облегчением, но, оказывается, рано.

Из-за угла дома показались двое мужчин среднего роста и неприятной наружности. Род их занятий выдавали походка и скошенные затылки, а также проникновенно светящиеся глаза.

– Ишь какой прыткий, – восхитился один. – Прямо акробат.

– С утра рыщет по городу, – сказал второй, – а мы за ним, за пидором, гоняйся.

– Господа, тут какое-то недоразумение, – попытался отговориться Спиридонов. – Наверное, вы меня с кем-то спутали.

– Обезьяна московская, – удивились оба сразу, – а разговаривает.

После этого он получил удар в солнечное сплетение, который поставил его на колени. Били его недолго и как-то нехотя. Пока он приходил в себя после очередного пинка, покуривали и обменивались репликами.

– Тучка подозрительная, – говорил один. – Как бы дождик не натянуло к вечеру.

– Вряд ли, – отвечал другой. – По радио передавали – без осадков.

Потом кто-нибудь небрежно осаживал его пару раз ботинком по почкам. Спиридонова, как каждого уважающего себя репортера, били в жизни часто, и он отлично понимал, что ему делают профилактическое внушение, а вовсе не хотят убить. На всякий случай после каждого пинка он делал вид, что вырубился. Открыв глаза, нудил одно и то же:

– За что, братцы? Если деньги нужны, они в правом кармане.

Вскоре подкатил милицейский рафик. Спиридонова подняли за руки, за ноги и швырнули в салон.

 

Глава 3

Рашидов оказал ему честь – лично снял показания.

Он был громоздок, улыбчив, с белыми, яркими зубами, с лунноликим, смуглым лицом, вместо глаз плавали вокруг массивной носяры два непроницаемых нефтяных озерка. Людей с такой убедительной внешностью Спиридонов раньше не встречал, но по-прежнему лелеял план побега и спасения. Живучесть российских независимых журналистов поразительна, и кажется, Рашидов об этом догадывался.

– Что же ты, вошик поганый, – спросил он с многообещающей ухмылкой, – родину не любишь?

– Почему не люблю? – Спиридонова перед тем, как доставить в кабинет, ополоснули в душе и почистили. – И родину люблю, и всегда был законопослушен. Справки навести легче легкого. Пожалуйста, вот все мои телефоны.

Позвоните в газету. Или вот, если угодно, сотрудник ФСБ. Или вот, прокурора. А вот, администрация президента. Уверен, вы получите самые надежные рекомендации, и наше маленькое недоразумение разъяснится к обоюдному удовольствию.

– Недоразумением было, – сказал наставительно Рашидов, – когда ты полез, вонючка, к нам в город с бомбой в кармане.

Спиридонов понял, что маразм крепчает, – и затих, бессильно поникнув на стуле.

В комнату вбежал худенький невзрачный господинчик с кожаным чемоданом и за три минуты ловко снял у него отпечатки пальцев. Даже протер ему подушечки ваткой со спиртом. Кивнул Рашидову – и исчез, как тень.

– Знаешь, кто я? – спросил Рашидов.

– Полагаю, вы представляете местную безопасность?

Зовут вас Георгий Иванович, я на табличке прочитал.

– Глазастый… А тебя как зовут? Не по фальшивой ксиве, а в натуре. Как тебя мать с отцом звали. Или у тебя их не было?

– Почему не было? Они и сейчас есть. Вот, пожалуйста, телефончик…

– Да ты что же, сучонок, – психанул Рашидов, но видно было, что понарошке, – дразнишь меня, что ли?

Что ты с этими телефончиками меня достаешь? Неужто думаешь, я на всякую газетную шваль буду тратить драгоценное время? Да ты сам скоро так запоешь, как на Страшном суде не поют. Значит, решил в свою вонючую газетку компромат подобрать?

– Никоим образом, Георгий Иванович, никоим образом. Приехал исключительно за позитивным материалом. С целью восславить, распространить, так сказать, передовой опыт рыночных реформ.

Рашидов долго смотрел на него молча, как бы прикидывая, в какое место пнуть: в нефтяных глазах-озерках затеплились желтые огоньки.

– Похоже, гаденыш, ты до сих пор не понял, в какую историю влип.

– Действительно, я в некотором недоумении. Какая-то зловещая чехарда, в которой нет логики. Но я…

– Кто тебя послал, тварь?! – рявкнул Рашидов. – Или тебе очную ставку сделать?

– Какую очную ставку? – Спиридонов старался вести нормальный разговор, но каждая клеточка его тела трепетала от ужаса.

– Ах, какую! – Рашидов нагнулся над селектором:

– Приведите Гребанюка!

– Ну ничего, падаль, – сказал Спиридонову, – сейчас завертишься.

Двое прислужников ввели в комнату странное человекоподобное существо: лохматое, сгорбленное, тяжело передвигающееся на кривых ногах, с толстыми ручищами почти до пола, с лицом, до бровей поросшим рыжеватой шерстью, сквозь которую ехидно проблескивали два глазных буравчика. Остановившись посреди кабинета, поддерживаемое с боков, существо описало своими глазками, как фонариками, несколько кругов, пока не уперлось взглядом в Рашидова.

– Хорош красавец, а! – с искренним восхищением воскликнул Рашидов и, подойдя к существу, ощупал его плечи, кулаком постучал по горбатой спине, словно по деревянной бочке. – Мышцы как у орангутана. Сталь. Знаешь, кто это, писатель?

– Не имею чести, – дрогнувшим голосом ответил Спиридонов. – Первый раз вижу.

– Наглядишься, когда вместе в камеру посадим. Это наш местный маньяк и вампир Гребанюк. За ним ровно сорок жертв, в основном, представь себе, молодые девушки. Но и мальчиками, вроде тебя, он не брезгует. Намаялись с ним, пока отловили. Любишь человечинку, Витя?

Существо утробно заурчало, но слов Спиридонов не разобрал.

– Не гляди, что с виду дикий, – повернулся к задержанному Рашидов. – Мы экспертизу делали, у него умишко как раз на уровне столичного писаки. Сейчас сам увидишь… Скажи-ка, Витюша, вот этого хорька, который на стуле, узнаешь?

– Ага, – просипело существо, даже не взглянув в сторону Спиридонова.

– Вместе девок потрошили?

– Ага! – еще радостнее отозвалось существо.

– Ах ты, моя прелесть, – похвалил чудовище Рашидов. – Ну на палец, пососи немного. Только гляди, не кусай, как в прошлый раз. Накажу.

Счастливо сопя, существо ухватило толстыми губами палец Рашидова и зачмокало, словно младенец, получивший соску.

– Ладно, будет с тебя. – Рашидов брезгливо вытер палец о штаны. – Уведите скотину…

– Так-то, вошик столичный, – Рашидов удовлетворенно улыбался. – Как видишь, стопроцентный свидетель. Мечта прокурора. И у нас таких сколько хочешь. Но это все юридические тонкости для соблюдения закона. Никакого суда, конечно, не потребуется. Витя тебя за один вечер схрумкает и косточек не оставит. Чрезвычайно некрасивая, унизительная смерть. Ты сам-то хоть это понимаешь?

– Что вы от меня хотите?! – У Спиридонова на лбу выступила испарина. Волосатик произвел на него неизгладимое впечатление. – Объясните толком! Я же не против сотрудничества.

– Кому нужно твое сотрудничество, ничтожество.

– Что же вам нужно?

Рашидов оценивающе на него посмотрел, огоньки в нефтяных озерцах потухли.

– Пожалуй, уже ничего. Ты и вправду пустой. У тебя, увы, нечего взять. Обыкновенная залетная пташка. Коготки подкорнаем – и лети на волю.

Тон его смягчился, но Спиридонов облегчения не почувствовал. Смутило замечание о коготках.

– Я рад, Георгий Иванович, что ваши подозрения развеялись. Поверьте, постараюсь быть вам полезным. – Спиридонов достал фирменный блокнот в сафьяновом переплете, изобразил величайшее внимание, не меньшее, как если бы сидел в гостях у банкира. – У меня уже и название для статьи как-то незаметно родилось. "Счастливый город, которым управляют профессионалы". Может быть, немного длинновато, но суть отражает. Вы не находите?

– Ишь какое у вас, поганцев, недержание речи. – Рашидов перебрался за стол и оттуда холодно наблюдал за Спиридоновым. – Зу-зу-зу, зу-зу-зу, – как комарик, когда поймаешь… Никакой статьи не будет, дурашка ты мой.

– Как угодно. – Спиридонов с готовностью спрятал блокнот. – Настаивать не имею права. Хотелось сделать приятное, в виде рекламы, так сказать…

– Пшел прочь, – сквозь зубы процедил Рашидов.

Как подброшенный пружиной, Спиридонов сорвался со стула и ринулся к двери, забыв попрощаться. В коридоре его перехватили двое молодцов, кажется, те же самые, которые приводили вампира Витю.

– Куда вы меня, хлопцы? – Спиридонов слабо затрепыхался в железных тисках их рук.

– На прививку, милок, на прививку, – объяснили ему.

* * *

…Внутри вагончика как в отсеке тифозного барака.

Услужливая память почему-то подсказала Спиридонову именно эту прихотливую ассоциацию. Кадры старинной кинохроники: полуголые люди вповалку на соломе, бредят, помирают, водицы просят. Здесь: замызганный лежак, металлический столик, привинченный к полу, и здоровенная, хмурая бабища в кожаном фартуке. Бьющий в ноздри, острый ацетоновый запах.

Бабка пробасила:

– Садись, страдалец, анкетку заполним.

Окошко зарешеченное, не выпрыгнешь, да и на улице стерегут два бугая. Спиридонов чувствовал, что шансов остаться в нормальной реальности, а не в той, которая творилась в Федулинске, у него все меньше. Машинально отвечая на вопросы полупьяной бабки, мучительно размышлял, что еще можно предпринять для собственного спасения. Как выскользнуть из разверзшейся перед ним трясины безумия? Похоже, что никак.

– Вес?

– Восемьдесят килограммов.

– Какая по счету инъекция?

– Первая.

– Скоко за день выпиваешь спиртного?

– Когда как.

Бабка медленно, высунув язык, скрипела пером по разграфленной бумажке. Спиридонова озарило.

– Хозяюшка, давай договоримся. Я тебе соточку подкину, а ты пустышку влепишь. Зачем мне прививка, я же здоровый. А тебе денежки пригодятся. Гостинцев накупишь.

Бабкины глаза алчно сверкнули.

– Это можно. Почему нет? Пустышку так пустышку.

Токо ты не проговорись никому. Давай денежки.

Протянул ей сотенную купюру с портретом американского президента, бабка приняла ее с поклоном и сунула под фартук.

– Ну чего, теперь ложися вон туда.

Спиридонов прилег на грязный лежак, задрал рукав, бабка покачала головой. – Не-е, светик мой, так не пойдет. Шприц большой, в руку не попаду. Заголяй жопочку.

С трепетом он следил, как бабка трясущимися руками набрала розоватой жидкости из литровой банки. По виду – вроде марганцовка.

– Пустышка? – уточнил он.

– Не сомневайся. Самая она и есть.

Вонзила иглу, как штык в землю. От неожиданности Спиридонов взвизгнул, но буквально через минуту, под ласковые пришептывания бабки, по телу потекли горячие токи и голова сладко закружилась.

– Ну вот, – успокаивающе текло в уши, – было бы чего бояться. Для твоей же пользы, сынок. Не ты первый, не ты последний. Пустышка – она и есть пустышка…

Очухался в светлой городской комнате, на диване.

Ноги прикрыты клетчатым шотландским пледом, у окна с вязанием в руках девица Люська. Не подавая знака, что очнулся, Спиридонов прислушался к себе. Нигде ничего не болело, на душе – тишина. Состояние просветленное, можно сказать, радужное. Память в полном порядке, весь чудной сегодняшний день, со всеми деталями стоит перед глазами, но строй мыслей поразительно изменился. С удивлением он осознал, что беспричинно улыбается, как младенец поутру. Таких безмятежных пробуждений с ним не случалось, наверное, целый век.

– Люсенька, – окликнул девушку. – Мы у тебя дома?

Девушка ему улыбнулась, но вязание не отложила.

– Ага. Где же еще?

– Кто там за стенкой шебуршится?

– Папаня с маманей чай пьют.

– Чего-то голоса громкие. Ругаются, что ли?

Люся хихикнула:

– Ну ты даешь, Геннадий Викторович. Да они песню разучивают. Им завтра на митинге выступать.

– Вот оно что. – Спиридонов потянулся под пледом, понежился. – А что за митинг?

– Какая разница. Они же общественники… Выспался?

– Еще как!.. Кстати, как я здесь очутился? Чего-то у меня тут маленький провал.

– Пришел, позвонил, как все приходят. – Девушка перестала вязать. – Сказал, поживешь немного… Ты не голодный?

– Подожди… Я сказал, поживу у тебя? А родители не возражают?

– Чего им возражать? Ты же прикомандированный.

За тебя дополнительный паек пойдет… Побаловаться не хочешь?

– Пока нет… А чайку бы, пожалуй, попил.

– Тогда вставай.

Вышли в соседнюю комнату, и Люся познакомила его с родителями, которые очень Спиридонову понравились. От них, как и от Люси, тянуло каким-то необъяснимым умиротворением. Отец, крепкий еще мужчина с невыразительным лицом научного работника, пожал ему руку, спросил:

– Куревом не богат?

Спиридонов достал из пиджака смятую пачку "Кэмела", где еще осталось с пяток сигарет.

– О-о, – удивился отец. – Солидно. Давай одну пока подымим, чтобы на вечер хватило.

Люсина матушка, цветущая женщина средних лет, с черными, чрезмерно яркими на бледном лице бровями и с безмятежными глазами-незабудками, пригласила за стол, налила Спиридонову в чашку кипятку без заварки.

Объяснила смущенно:

– Извините, Гена, и сахарку нет. Нынче талоны не отоваривали.

– Врет она все, – вступил отец. – Были талоны, да мы их на чекушку выменяли. А чекушку уже выпили, не знали, что гость придет. Я тебе, Гена, оставил бы глоточек. Я нынешнюю молодежь уважаю и приветствую.

И знаешь, за что?

– Хотелось бы знать.

– Посуди сам. Мы оборонку строили, американцам пыль в глаза пускали, и ничего у нас не было, кроме худой обувки. А вы, молодежь, ничего не строили, нигде не работали, зато все у вас есть, чего душа пожелает. Причем наилучшего образца. Как же за это не уважать. Верно, мать?

Женщина испуганно покосилась на окно, но тут же заулыбалась, расцвела. Махнула рукой на мужа.

– А-а, кто тебя только слушает, пустобреха. – Покопалась в фартуке и положила на блюдце рядом со Спиридоновым белую сушку в маковой росе. – Покушай, Гена, сушка свежая, бабаевская. Для внучонка берегла, да когда-то он еще явится.

– Когда Люська родит, тогда и явится, – ликующе прогрохотал папаня.

У Спиридонова слезы выступили на глаза от умиления. Давно ему не было так хорошо и покойно. Милые, незамысловатые, беззлобные люди. Синий абажур. Прелестная девушка. На всех лицах одинаковое выражение нездешней мудрости и доброты. "Господи милостивый, – подумал Спиридонов. – Какое же счастье подвалило. И за какие заслуги?"

В незатейливой болтовне скоротали незаметно часок, потом Люся вдруг заспешила:

– Пойдем, Гена, пойдем скорее, а то корчму закроют.

Он не стал расспрашивать, какую корчму закроют и почему им надо туда спешить, молча потянулся за ней на улицу. Там было полно народу, будто весь город совершал моцион. Прелестны подмосковные летние вечера, окутанные сиреневой дымкой заката. Есть в них волшебная нота, заставляющая разом забыть о тяготах минувшего дня.

И опять у Спиридонова возникло ощущение, что он вернулся в очаровательные времена полузабытого детства.

Все встречные им улыбались, и в этом не было ничего необычного, Спиридонов тоже улыбался в ответ, ему казалось, некоторые лица он узнает. Вон та старушка с голубоглазой внучкой в сером балахончике, вот тот милый юноша с гитарой… На мгновение мелькнула мысль, что надо бы все же позвонить в редакцию, сообщить, что задерживается на неопределенный срок, но это, конечно, не к спеху… На одном из переходов их окружила веселая стайка молодежи. Высокий, румяный парень в линялой ковбойке схватил Люсю в охапку и предложил прогуляться в кустики, но девушка, смеясь, вырвалась и звонко шлепнула его по спине. Гордо сказала: "Отвали, сморчок, я сегодня занятая!" Парень церемонно извинился перед Спиридоновым и вместе со всей компанией свернул в ольховые заросли, откуда доносились характерные повизгивания совокупляющихся пар.

Боже мой, растроганно думал Спиридонов, как же все патриархально, невинно, чисто. Неужто это не сон?!

Из дверей двухэтажного особняка вытягивалась на улицу гомонящая очередь. Спиридонов с Люсей пристроились в конец. На фасаде две вывески: на одной кумачовый лозунг: "Только свобода делает человека сытым", на другой название заведения: корчма "У Максима".

Люся осведомилась у пожилого господина в очках на нитяных дужках:

– Чем сегодня кормят, приятель?

Господин плотоядно облизнулся.

– Гороховый суп с телячьими ножками. Чувствуете, какой аромат?

Спиридонов с готовностью принюхался: вонь ядреная, густая, как из подожженной помойки. Его качнуло, и то – с утра, кроме белой сушки, во рту ничего не держал.

Люся заботливо подхватила его под руку, шепнула в ухо:

– – На раздаче скажешь, что новенький. Может, косточку положат.

– Хорошо бы! – глупо ухмыльнулся Спиридонов.

 

Глава 4

На четвертый день пути поднялись к Святым пещерам. На ночь расположились на узкой каменистой площадке, под вековыми, с кронами в небесах, могучими соснами. Из жердей и сосновых лап соорудили навес, запалили костерок.

В котелке тушилось варево из свежей зайчатины, пшенки и овощей – жаркое "по-монастырски", – Ирина помешивала его гладко оструганным черепком, пробовала на вкус – готово ли? Егорка сидел чуть поодаль на поваленном стволе, мечтал о чем-то, глядя на причудливую панораму: мглистое редколесье, отливающие серебром проплешины сопок. В мирном пейзаже ему чудилась тяжесть, хотя взгляду открывалась спокойная, полусонная тишь. Тепло костерка облизывало щеки.

Федор Игнатьевич куда-то отлучился, сказав; что вернется аккурат к ужину.

– Тебе не кажется, Егорушка, – спросила Ирина, – что старик окончательно спятил?

– Почему?

– Куда он, по-твоему, поперся на ночь глядя?

– Мало ли, – Егорка пришлепнул комара на лбу. – Нам с тобой его пути неведомы.

Ирина поворошила палкой в костре, вспыхнул багряный фейерверк.

– Чудные вы оба, что ты, что он, – ее голос звучал мягко, завораживал. – Живете, будто вам ничего не надо.

Ему, может, и не надо, но ты, Егорка… Неужели не хочется сбежать отсюда?

Этот разговор она заводила не первый раз, дразнила, сулила неведомые утехи, задевала потаенные струны в его настороженной душе.

– Куда я должен бежать? – отозвался он, предугадывая ответ. Ирина оживилась, обернулась к нему улыбающимся лицом. В походе она совершенно переменилась, от ее дерзости, заносчивости не осталось и следа. Все распоряжения Жакина выполняла покорно и с какой-то веселой охотой. Деликатная, предупредительная, заботливая – сама доброта. Ни разу не капризничала, не жаловалась ни на что. Рука у нее почти зажила.

– Не выдашь старику?

– Не выдам.

– Ой, Егорушка, какой же ты еще пацан! И ничегошеньки о жизни не понимаешь. Да разве для того человек родится, чтобы грязь ногами месить? А ты живешь в глуши, к пню старому притулился, света не видишь – и рад до смерти. Чему, Егорушка? Чем он тебе губы намазал?

Какую порчу навел?

– Мне хорошо с ним, спокойно. Он добру учит.

– Покоя ищешь? В свои двадцать годочков? Не верю!

Очнись, Егорушка. Ты же сокол, не воробушек серенький. Что с тобой? Вижу, как смотришь, съесть готов, а дотронуться боишься. Почему? Я же не кусаюсь.

Егорка чуток покраснел в темноте. Женщина от костра перебралась к нему поближе, зашептала, словно в горячке:

– Сокол сизокрылый, давай вместе улетим… Не пожалеешь, родненький. Ты еще не знаешь, какая я. Все на свете забудешь, и про папочку, и про мамочку… Старик твой большие деньги имеет, сокровища несметные. Ему они ни к чему, а нам пригодятся. По Европе прокатимся на золотой колеснице, в Америку умчимся, в Африку, в Японию, все повидаем, везде погуляем. Так гульнем, что помирать не страшно. С деньгами, Егорушка, весь мир в кармане.

– Да я в принципе не против. Попутешествовать, конечно, неплохо бы.

– Старик убить меня хочет, потому потащил за собой. Ведь ты не дашь меня убить?

– Перестань, Ира. Хотел бы убить, давно бы убил.

– Ты его не понял, Егорушка. Он садист. Ему нравится овечку выгуливать, наблюдать, как она бекает перед смертью, ничего худого не чуя. Они все такие. Уж я нагляделась, привел Господь. Бандюки проклятые! Он с виду елейный, благостный, а пальцы на горле держит. Вон, пощупай, синяки какие, – потянулась к Егорке грудью, жарким телом, и он привычно сомлел. Все ее уловки видел, но всякий раз поддавался, подыгрывал, сладко было поддаваться. Но от последней близости что-то его останавливало, уклоняло, мешало впиться в ждущую, желанную плоть, погрузиться в нее с головой. Так голодный едок, уже занеся вилку над тарелкой, вдруг замечает какую-то подозрительную плесень и мешкает, робеет. Не отрава ли? . – ;

Отодвинулась с горьким вздохом.

– Что же ты за чурбан такой бесчувственный! – попеняла беззлобно. – Я же вижу, что хочешь. Вон как весь набух. Может, пособить тебе, Егорушка? Может, я у тебя первая?

– Гляди, Ирина, подгорит жаркое.

Неподалеку громыхнуло, камень покатился в пропасть.

Жакин возвращался, нарочно шумел, чтобы не застать их врасплох. Вскоре возник из черных кустов, будто сотканный из вечернего прохладного воздуха. Подошел к костру, высокий, сутулый, легкий, с палкой-посохом в руке.

Ирина враз засуетилась, подала миски, кружки. Порезала буханку на досточке.

– Может, с устатку чарку примете, Федор Игнатьевич? – пропела игриво.

– У тебя есть она, эта чарка?

– У меня-то нету, а у вас в рюкзаке вроде булькала.

– Завидный слух у тебя, девушка.

– Не только слух, Федор Игнатьевич.

Как обычно при Жакине, она совершенно перестала обращать внимание на Егорку, будто бы он превратился в невидимку. Зато с дедом они пикировались без устали.

Причем Егорка не всегда понимал, кто из них кого подначивает.

Жакин, неожиданно поддавшись, откупорил заветную фляжку с ядреной облепиховой настойкой, разлил по трем кружкам.

– Что ж, под зайчатину не грех и по глоточку.

Ужинали под чистым небесным сиянием. В два счета опростали котелок. Потом неспешно чаевничали. Гулкая тишина предгорья и сосновая благодать томили сердца несбыточным упованием.

Ирина прикурила от головешки.

– Чудо, – потянулась истомно. – Луна, гляньте, как сковородка с яишенкой. Так бы и сидела целый век. Возьмите в служанки, Жакин. Буду вас с Егорушкой обстирывать, пищу готовить.

– Повариха ты знатная, – согласился Жакин. – Почему не взять. А, Егорка?

– Вам виднее, Федор Игнатьевич.

– Правда, придется ножи и топоры прятать. А то как бы она нас с тобой впотьмах с курями не перепутала. Городская все же девушка, много озорства на уме.

Ирина еле боролась со сном. И это было странно, хотя Егорка догадывался о причине. Старик без сонного снадобья в лес не ходил.

– Как не стыдно, – вяло упрекнула Ирина. – Сто раз объяснила, силком злодеи взяли в оборот. Покаялась, можно сказать. Неужто у вас ни к кому веры нету?

– Не в людей надо верить, девушка, а токма в Господа Иисуса.

– По-вашему, получается, все вокруг подонки? Так, что ли?

– Необязательно все. Однако нормальные граждане за чужими деньгами по свету не гоняются.

– С вами спорить, Федор Игнатьевич.., уж лучше лягу. Чего-то вроде уморилась я, не пойму от чего.

– Ложись, девушка, дело житейское. По крайней мере, никому во сне зла не причинишь.

Ирина не дослушала, склонила на грудь бедовую головку, повалилась на бок. Жакин с Егоркой перенесли ее на лапник, укрыли сверху брезентовым плащом, под голову подложили толстую ветку. Обошлись, как с королевой.

– Удивительная женщина, – восхищенно заметил Егорка. – Зовет в кругосветное путешествие. Неземное счастье обещает.

– За мои денежки, конечно?

– Сказала, у вас их много, а вам они ни к чему.

– Это еще что, – загорелся Жакин. – Я тебе сейчас покажу, какие у нее для путешествия запасы приготовлены.

Из Ирининого рюкзака, с самого дна выудил коробочку с ампулами, шприцы, а также стеклянную баночку размером с майонезную, с туго завинченной пластмассовой крышкой.

– Наркота? – спросил Егорка.

– В ампулах пенициллин. А вот это, – Жакин бережно отвинтил крышку с пузырька, понюхал издалека, не поднося к лицу, – это, брат, замечательная вещь, избавляет разом от всех болезней.

– Женьшень?

– Намного лучше. Одна капля – и человек на небесах.

Причем безо всяких осложнений и мук. "Змеиный коготь" называется. Цены нет этому яду. По всей тайге, может, три человека осталось, кои знают, как его делать. А без меня только двое. Если же не считать Ваню Сикорского с Гремучей заимки, который в реке утоп, тогда, кроме меня, один Гриня Муравей его сумеет приготовить. Но Грине за сто лет, и где он прячется, никому не ведомо.

– Откуда же у Ириши пузырек?

– Из старых запасов. Таких пузырьков мало, видишь, стекло особого литья. Свет не пропускает и молотком его не расшибешь. Хорошее стекло, качественное. У меня тоже такой есть. Как к ней попал, самому бы знать хотелось.

Да она правды не скажет. Она из тех, что правду не умеют говорить. Если у нее правда сорвется с языка, дамочка может помереть враз. Как от аллергического шока.

Егорка насупился.

– Мне кажется, Федор Игнатьевич, вы слишком строги к ней. В сущности, Ириша несчастная женщина.

Одна ведь борется со всем миром.

– Ох, Егорка, не пускай ее в сердце. Не заметишь, как ужалит. Гадюка тоже в одиночку ползает.

У Егорки душа зашлась в печали, но спорить он не стал, потому что понимал, учитель прав, как всегда.

– Она пожирательница, – добавил Жакин. – Ее можно только в мешке носить, на волю пускать нельзя.

– Зачем ей этот яд?

– Спроси, когда проснется… Ну что, пошли? Луна уж высоко.

По непролазньм дебрям Жакин ходил, как по половицам, Егорка еле за ним поспевал, хотя за год, за два обвыкся с местностью. Жакин мало того, что шел быстро, вдобавок таял, исчезал в темноте, словно оживший куст, – ни шороха, ни силуэта, – а это великое искусство.

Егорка тянулся за ним изо всех сил и жалел, что Гирей остался дома, сторожить хозяйство. Собака часто его выручала в таких ночных походах. Споткнешься, обязательно окажется рядом, посопит, ткнется теплым носом в руку: дескать, не робей, парень, я здесь.

Иногда Егорка ощущал с могучим псом кровное родство и с удивлением думал, что, пожалуй, у него не было ближе существа на земле. Из всех тайн, открывшихся ему, это была, возможно, самая важная. Всепоглощающее слияние земных материй. Умный пес, человек, ночь, деревья, вода и звезды в небе – все едино, все волшебно перетекает из одного в другое и внятно для чуткого слуха.

Магия незримых энергий, уловленная ушной раковиной, сулящая блаженство. И тут же, рядом – ужас небытия.

Будто ось всех земных тягот проходит через мозжечок.

Егорка долго таился, но однажды рассказал Жакину об этих острых, изнуряющих ощущениях, и тот сразу его понял. Посмотрел как-то чудно, вроде даже со слезой, как прежде не смотрел, проворчал: "Эх, сынок, рановато матереешь… Ничего… Только помни всегда, кому много дано, с того спросится вдесятеро…" Если бы кто услышал тот их разговор, мог подумать: рехнулись оба, и старый и малый…

В первых рассветных блестках, перейдя вброд мелководную Сагру, очутились в пихтовой роще, где между стволами еще стояла синильная мгла, и оттуда поднялись на округлую, будто выровненную богатырским плугом площадку, поросшую облепиховым кустом. Сверху открывался совершенно чарующий вид, аж сердце у Егорки оборвалось от восторга. Он почувствовал себя птицей, воспарившей в предрассветном серебре над лесным простором, а за спиной вздымалась прочерченная до горизонта горная гряда, казалось, грозившая обрушиться на голову неосторожного путника водопадом камней. Почти молитвенная картина, и Жакин терпеливо подождал, пока юноша свыкнется с ней.

Неподалеку темнела расселина в скальном уступе. Туда Жакин и позвал Егорку. Вход в пещеру загораживал массивный, в три человеческих роста валун, который на первый взгляд невозможно сдвинуть и башенньм краном.

Жакин вытянул из кустов две длинные жерди, потемневшие от влаги, но прочные, как железные, поочередно вставил их в какие-то одному ему видимые отверстия и велел Егорке давить по его команде. Но прежде, чем давить, он еще довольно долго копался под валуном, расчищая пространство для маневра, выгораживая понятную лишь ему границу. Целую кучу камней накидал позади себя.

Когда уперлись и Жакин просипел: "Давай!" – Егорка напрягся до стона в жилах и чуть не упал, когда валун, мягко хрустнув днищем, развернулся на оси и пополз в сторону, как корабль, сошедший со стапеля. Открылся низкий (в полметра?) лаз в пещеру, точно волчья нора.

Жакин сказал:

– Не слишком я тебя откормил? Пролезешь?

Пролезли оба – Жакин первый, Егорка следом. Дальше поползли по каменной трубе, но не впотьмах, Жакин посвечивал фонарем. Не успел Егорка как следует коленки ободрать, лаз расширился, а потом они и вовсе встали в полный рост. Воздух в пещере спертый, душный, а тишина такая, хоть песню пой. Изредка капля упадет, как гром грянет. Жакин скользнул лучом по блестящим стенам и в одном месте метнулась вверх хлесткая, как кнутик, прозрачная змейка. Егорка подумал, что очутись он тут один, мог бы и оробеть невзначай, но рядом с учителем, он давно это понял, и в могиле не страх.

– Осторожнее, – предупредил Жакин. – Под ноги гляди. Камешки острые, что стекло.

Из одного каменного склепа по второму лазу-трубе переползли в следующий, а после еще в один. Егорка прикинул, от входа удалились уже метров на двадцать, но ни о чем не спрашивал, сопел в две дырки. Сопеть пришлось натурально, воздуха не хватало. Из третьей комнаты, где тоже стояли не сгибаясь, дальше ходу не было. Зато в углу – куча тряпок, и воняло чем-то кислым. Жакин отдал фонарик Егорке, разбросал прогнившую ветошь и очистил железную крышку, вмурованную прямо в камень. Из крышки торчал железный крючок, наподобие раздвоенной антенны. Жакин чего-то покрутил, потянул, выругался сквозь зубы.

– Не-е, давай ты, Егорушка. У меня пальцы склизкие.

– А чего делать? Дергать, что ли?

– Усики разведи, вот так, влево и вправо, коленкой сюда, а руками потихонечку тяни, не резко.

Хитроумный запор поддался Егорке со второй попытки, но при этом он содрал кожу с пальцев.

Крышка отъехала в сторону, Жакин посветил внутрь, и глазам Егорки открылись сокровища. Электрический луч матово отразился на выпуклых бочках золотых чаш, утонул в груде драгоценных камней, вырвал из мрака чей-то насупленный взгляд под костяными рогами.

– Круто, – одобрил Егорка. – Непонятно, как это устроили.

– Что устроили?

– Да вот этот железный тайник… Тут же инструменты особенные нужны. Не отверткой же пол расковыряли.

А ящик этот? Он же шире лаза. Как же его сюда впихнули?

– И это все?

– Что – все, Федор Игнатьевич?

– Неинтересно, на сколько тут добра?

– Так оно же не мое. Какое мне дело?

Жакин загреб горсть камушков с поверхности, сунул в карман.

– Ладно, задвигай плиту, пошли на волю. Сыро тут, и воздух тяжелый. Недолго насморк схлопотать…

На обратном пути к стоянке им хватило времени, и Федор Игнатьевич рассказал юноше, откуда взялся ящик с сокровищами. Под его присмотром несколько таких тайников в горах, он их все собирался показать Егору. По нынешним временам ему некому их передать, а унести богатство в могилу он не имеет права.

Жакин взваливал на мальчика непомерный груз, но другого выхода нет. Приходилось спешить, потому что те, что должны были принять у него казну, сгинули прежде срока, и, судя по всему, к нему тоже подбирается нечистый.

Егорка в очередной раз споткнулся, хотя они шли по светлому, утреннему лесу.

– Понимаю, – сказал он. – Сокровища графа Монте-Кристо на русский лад. Но я тут при чем?

Жакин ответил:

– Одни от денег дуреют, другие к ним равнодушны.

Первых великое множество, других очень мало, единицы.

Это хранители. Не только денег, но всего прочего, что осталось святого. Ты тоже будешь хранителем, когда перебесишься возрастом. Только я уж того не застану. Но это не беда. Мое дело – передать ценности. Остальное меня не касается.

– Общак воровской?

– Как хочешь думай. Сейчас это пустой разговор.

По тону старика Егорка понял, что расспрашивать бесполезно, но все же заметил:

– Зачем мне ваша казна, Федор Игнатьевич? Я ведь об ней не просил. У меня своих забот по горло.

– Не придумывай, парень. Нету у тебя никаких забот.

– Как это нету? – искренне удивился Егорка. – Не век же в глуши сидеть. Как-то надо обустраиваться в жизни. У меня дома матушка осталась, невеста. За вашу науку спасибо, я при вас человеком стал, но чужое добро охранять не буду. Зачем мне это?

Жакин ответил даже подробнее, чем ожидал Егорка.

– Расскажу тебе случай из старой жизни, Егорушка.

Только ты спотыкайся пореже, под ноги гляди, а не в небо… Пошли мы как-то в бега с двумя корешами, да так удачно оторвались, трех дней не прошло, как очутились наедине с дикой природой и неизвестно где. Елки-моталки! Кругом холод, топи непролазные, хищные звери – и никакой перспективы. У нас ни одежи доброй, ни огня, и на троих одна финяга. Помыкались еще сколько-то ден и начали околевать. Околевать неохота, тяжко – весна ранняя, птахи в деревьях поют, и мы еще все молодые.

Сели в кружок и смотрим друг на друга, как первые люди на Луне. Но мы уже не люди были, нет, Егорка, мы были хуже тех зверей, что рыскали по ночам. Чтобы до такого состояния дойти, мало оголодать и одичать, надобно еще родиться без света в душе. Мы все трое такими и были. И все меж нами троими было ясно, вопрос только стоял: чей жребий? Понимаешь, о чем я, Егорка?

– Каннибализм – штука деликатная. – Егорка старался держаться след в след за Жакиным, чтобы лучше слышать. – Известная с давних времен.

– Выпало на пальцах Гарику Морозову, скокарю из Одессы. И справедливо. Он был мужичок рыхлый, слезливый, истомился пуще всех и к тому дню почти всю человеческую речь забыл, лишь мычал, как теленок. Но жить, обрати внимание, хотел не меньше нашего. Ох, горемыка!!! Как услыхал, что ему пора, так и ломанул, да прямо в топь. Увяз по колешко, вопит, стенает. Заново речь обрел. "Не губите, братцы! Мама дома старенькая, детки малые!" Веришь ли, Егорка, до сей поры помню, как страдалец перед смертью блажил. Ни матери у него не было, ни деток. Жену зарезал по пьяной лавочке, за нее и мотал десятку. Лик ужасный торчит из трясины: мама! детки! Нас с Амуром, хоть и сами на ладан дышим, смех разобрал. Кинули ему жердину, не хочет цепляться. Утонуть решился, но не даться на корм. Амур озверел, товарищ мой: ты что же, сучий потрох, закона не знаешь?

Дезертир вонючий! Пополз к нему по кочкам, откуда сила взялась, вырвал за шкирку из болота, да сразу и приколол сердечного, как порося.

Дальше – кровь пить. Иначе нельзя. Свежатину не примет нутро, а испечь – огня нету. Гарик еще трепыхается, а побратим мой ему вену выгрыз и сосет. Хлюпает носом, глаза выкатил, рычит и сосет. И в ту же минуту я прозрел. Понял, не смогу. Потихоньку, потихоньку отдалился от страшного места и побрел куда глаза глядят. Молиться начал, хотя веры во мне тогда и намеку не было.

Долго шел, может, целые сутки, никак остановиться не мог. Даже не вижу, день или ночь надо мной. Вдруг внизу открылась река и спуск к ней – чистый, травяной, хоть на заднице катись. И на берегу – лодка с веслами. Подумал, видение или мираж, но сел в лодку и поплыл по течению. Грести мочи нет, лег на дно и уснул… Вот и вся история, Егорушка, друг мой ситный.

Присели на поляне отдохнуть. До стоянки рукой подать. От земли шел сырой, бодрящий дух, солнце снимало первую испарину. Жакин ждал, чего Егорка скажет. Он частенько пугал ученика притчами из своей долгой жизни, и молодой человек подозревал, что далеко не все в них было правдой. По заведенному обычаю, ему следовало разгадать тайный смысл исторического примера. Не всегда ему это удавалось. Но игра обоим была по душе.

– А что с ним стало, с Амуром, который крови напился?

– Сгинул бесследно. Никто его после никогда не видел.

Егорка задумался, загляделся на лазоревую ящерку, застывшую на камне в причудливой, настороженной позе.

– На большие деньги можно много лодок купить, – сказал наугад, – и расставить их по всем притокам.

– Верно, – обрадовался Жакин. – Да не только лодок, кораблей. В годину бедствий, как ныне, можно миллионы горемык на Руси согреть и накормить. Только на самом краю, не раньше. Пока человек на себя самого надеется и не впал в отчаяние, для него любой дармовой кусок – все равно халява. На пользу не пойдет, лишь пуще соблазнит. Лодка ко мне приплыла, когда я очутился в роковой бездне и одной ногой заступил черту жизни. Вот тогда и различил знак Господень.

– Федор Игнатьевич, – Егорка проследил, как ящерка сдвинулась вверх, словно ртуть перетекла, – вы добрый человек, но вашу утопию я не разделяю. Царство Божиена земле невозможно, и милость к павшим – пустой звук.

– Кто говорил про Божие царство? – вскинулся Жакин, и в очах его вспыхнул юный азарт. – Ты слишком много книжек прочитал, и ум твой поддался искушению слов. Я говорю понятные вещи, а ты слышишь заумное.

Коли колодцы с водой отравлены, кто-то ведь должен их чистить. Или нарыть новые. И на это понадобятся денежки. При чем тут царство Божие?

– Кто же отравил колодцы?

– Мы сами и отравили. Когда поверили бесенятам.

Русь опять приняла лжепророка за святого воителя. Тебя обманули, Егорка, а ты до сих пор не очухался. Простому человеку не нужны никакие права, кроме тех, кои дала ему природа. Мы все рабы Всевышнего, а не повелители вселенной, как тебе вдолбили.

– Мне никто ничего не вдалбливал. – Егорка тоже привычно разгорячился. – Вы нарочно меня с толку сбиваете, Федор Игнатьевич. Объясните по-простому, почему я должен какие-то ящики охранять? Не хочу сидеть на вашей казне, как Змей Горыныч. Не хочу и не буду. Увольте.

– Не хочешь и не надо. – Жакин успокоился так же внезапно, как воспламенился. Это было в его характере. – Подымайся, сынок. Сейчас костерок запалим, чайку заварим… Иришу разбудим.

– Лодки, колодца отравленные, – продолжал бормотать себе под нос Егорка, поспешая за Жакиным. – Чушь собачья. Мистика. Это вы, дорогой Федор Игнатьевич, книжек начитались, а не я. Я уж забыл, как они выглядят…

Но он напрасно себя уговаривал, завораживал: железный ящик в каменном склепе, наполненный сокровищами, уж никак не привиделся ему из сказки про Али-Бабу. И Жакин опять прав. Отдать казну в чужие руки – все равно что с родиной расстаться.

 

Глава 5

Анечка Самойлова целый год ждала суженого, но не дождалась. Закрутила городская лихоманка. Да и то: он ушел не попрощавшись и за год весточки не подал. Анечкино сердце долго болело, потому что влюбилась она в Егорку без памяти. Через сколько-то дней, пересилив гордость, побрела к его матушке, известной всему Федулинску бизнесменше Тарасовне. Боялась, но пошла, от страдания сердечного стало невмоготу. Тарасовна, даром что миллионерша, приняла ее ласково и, когда узнала, зачем девушка пожаловала, угостила сладким черным вином из пузатой бутылки. К ее беде отнеслась с пониманием.

Восседала Тарасовна в малиновом кресле, в кабинете своего знаменитого шопа "Все для всех", как султанша, красивая, властная женщина с тройным подбородком и с таким взглядом, какой бывает лишь у выздоравливающих больных.

Путаясь в словах, Анечка кое-как объяснила, что лечила Егорку после несчастного случая, и он обещал дать знать о себе, но куда-то пропал. Как медсестра, она обязана навести справки…

– Будет врать-то, – добродушно перебила Тарасовна. – Втюрилась в парня, так и скажи. Я же мать, со мной хитрить не надо. У тебя родители кто?

Анечка покраснела до слез.

– Обыкновенные люди.

– Чего-то ты больно худая. Жрать дома нечего?

– Почему нечего? Милостыню не просим. Я же работаю.

– Это я поняла. Но ведь в больнице тоже денег не дают.

Под пристально-онкологическим взглядом Анечка совсем стушевалась.

– Иногда дают понемногу. Недавно за декабрь заплатили.

– Мой Егорка что же, жениться обещал?

– Вот еще! Почему обязательно жениться? Мы с ним просто дружим. Он вам говорил обо мне?

Тут и появилось вино из холодильника. А также баночка икры, масло и свежий батон. Анечке показалось, что Тарасовна рада ее приходу. Проболтали целый час, пока бутылку не выпили. Тарасовна рассказала, что Егорка уехал за границу учиться на менеджера, но в какую страну, она сама толком не знает. Мальчонка уродился скрытный, себе на уме – и не то что невестам, но и родной матери не обо всем докладывает. Но сердце у него доброе, жалостливое, коли обещал жениться, то рано или поздно обязательно отзовется.

– Давай так условимся, Аннушка. Ты заглядывай почаще, будем друг дружку извещать. Заодно подкормлю тебя, сиротку. Вдруг захочет от тебя ребеночка. Надо себя в теле держать.

– Об этом речи не было. – Анечка разогрелась от вина, глаза сияли, как два ландыша. – Вы не подумайте, я не навязываюсь. Понимаю, что ему не пара. Просто лечился у нас, вот и подружились на дежурстве.

– Почему же не пара? Не все деньгами мерится. Сердцу не прикажешь. Его отец покойный тоже звезд с неба не хватал. Как пришел в дом в одной рубахе, гак в ней и схоронили. Он ведь, Петр Игоревич, царство ему небесное, оборонщик был, как и твои родители. Может, слыхала про него?

– Еще бы. На предприятии его портрет и сейчас висит. Он же герой, хотя и с коммунистическим прошлым.

На прощание Тарасовна подарила полюбившейся девушке роскошную блузку от Кардена, с двумя озорными дырочками для сосков, сработанную, правда, в Турции.

– Гляди, без Егорки не носи, – строго напутствовала.

– Что вы, Прасковья Тарасовна, я и при нем-то застыжусь.

Дома поведала ошарашенным родителям, что познакомилась с самой Жемчужниковой, и те сперва не поверили, но когда показала блузку, испугались.

– Куда лезешь, дурочка, – разозлился отец. – В самое крысиное царство.

Мать всплеснула руками:

– Как можно, доченька? Тебе ли с твоим характером у богатеев пороги обивать? Сомнут – и не пикнешь.

Анечка успокоила их, как могла, – улыбкой, лаской, шуткой. Родители давно были сломлены реформой и пребывали в каком-то оцепенении. Ели, пили и разговаривали, будто призраки, часами просиживали у телевизора, не отводя от серебристого экрана немигающих глаз. Как большинство нищих россиян, жили одной надеждой, что вот однажды смазливая дикторша вдруг запнется на полуслове и, зарыдав, объявит, что всех реформаторов целым отрядом увели в тюрьму. Но чем дальше шло время, тем несбыточнее становились упования.

На выборах городского головы победил народный заступник, банкир Монастырский, и с его приходом уровень жизни населения (данные независимого социологического центра "Федулинск – в цифрах и фактах") резко скакнул вверх. С прежним мэром, Гаврилой Ибрагимовичем Масютой, произошло досадное недоразумение, его удавили в бане, но никто из федулинцев о нем особенно не жалел. Масюта тоже делал людям много добра, но все больше на словах, зато его молодой преемник сразу взялся за конкретные улучшения. Во-первых, в недельный срок произвели поголовную перерегистрацию местных жителей, во время которой каждому подарили по пачке сахару и по две бутылки клинского пива, а также наградили латунным именным жетоном, с выгравированным на нем именем, фамилией, домашним адресом и группой крови. Красивый жетон давал его владельцу массу преимуществ, в частности, по нему можно было устроиться на биржу труда, минуя всякую иногороднюю шантрапу и притихших после гибели Алихман-бека кавказцев. Во-вторых, Монастырский издал специальный указ, который обязывал граждан немедленно сдать на анализ мочу и кровь, – мера, продиктованная заботой о здоровье горожан (как говорилось в указе), основательно подорванном из-за разгильдяйства прежней администрации. В особом радиообращении, посвященном текущему моменту, мэр Монастырский призвал граждан к спокойствию и порядку и пообещал, что, несмотря на запущенность городской экономики и пустую, разворованную покойным Масютой казну, несмотря на разруху, голод, эпидемии и моральную деградацию, городу в ближайшее время не грозят никакие потрясения, и буквально через год-два можно ожидать полной стабилизации, разумеется, при соблюдении строжайшей дисциплины. Монастырский предупредил, что всякое проявление фашизма, экстремизма, бандитизма и паники будет караться жесточайшим образом по законам военного времени, на чем давно настаивала творческая интеллигенция Федулинска.

В конце выступления Монастырский сделал сообщение, согревшее душу обывателя новой надеждой: оказывается, уже есть договоренность с западными партнерами о выдаче Федулинску долгосрочного займа в размере десяти миллионов американских долларов. Более того, разрабатывается декларация о провозглашении Федулинска вольным городом, что даст возможность занимать деньги напрямую, без отчисления издевательского процента федеральным властям.

В больницу, где работала Анечка Самойлова, прислали нового главврача, отправив на пенсию старичка Петракова, из которого давно сыпался песок, хотя он и считался почетным членом трех медицинских академий, включая Миланскую. Когда-то он был великолепным хирургом, но в рынок не вписался. Часто плакал на виду у подчиненных, все сокрушался о какой-то бесплатной медицине, и толку от него ни для больных, ни для персонала не было никакого. Он и сам обрадовался, когда его турнули.

Новый шеф больницы Демьян Осипович Бондарук, коего Монастырский выписал из Москвы, произвел на сотрудников приятное впечатление. Солидный, ухоженный мужчина с буйной шевелюрой, с загорелым массивным лицом, в роговых очках – и не старый, лет около сорока. Он тут же созвал конференцию, с приглашением особо знатных больных из коммерческого флигеля, и без обиняков высказал свое медицинское кредо.

– В медицине я не новичок, – сообщил густым, хорошо поставленным голосом, от звука которого некоторые медсестры возбужденно заерзали. – Не новичок, да, хотя работал большей частью в бизнесе. Но с вашим братом приходилось встречаться, аппендицит мне удаляли, гланды лечили… – здесь он сделал театральную паузу, выжидая, как примет коллектив шутку. Зал одобрительно загудел. – Короче, вашу богадельню придется основательно почистить. Я походил по палатам, потолковал кое с кем – полный бардак у вас. Вы тут все еще живете при советской власти; так мы не только на хлеб не заработаем, как бы еще с голым задом не оказаться, – переждав недоуменный ропот, веско продолжил:

– У меня к любому сотруднику всего одно требование: приносишь дивиденд – иди, спокойно работай. Нет от тебя прибытку – гуляй на все четыре стороны. Держать насильно никого не будем. Уверяю вас, бездельников и пустомель никакие прежние заслуги не спасут. Но тем, что останутся… Вот я проглядел бухгалтерские ведомости – это же пещерный век, честное слово! Зарплата, смета на оборудование, на медикаменты, – а где графа убытков? Где прибавочная стоимость, грубо говоря? Вы на кого надеетесь, господа?..

На доброго дядю из Техаса? Возьмем, к примеру, терапию. Это же кошмар. Там половину клиентов еще вчера надо было похоронить, а вторая половина лечится за счет больницы. Я спросил у тамошнего врача, Митько, кажется, его кличут: "У тебя что здесь, благотворительная организация? Или медицинское учреждение эпохи развитого капитализма?" Стоит, ушами хлопает, ни бе ни ме.

Потом разродился: у нас, дескать, муниципальная клиника на бюджетной дотации. Говорю: ах так, может, у вас и болезни муниципальные? Покажи, где смета, по которой мы этих халявщиков кормим? Где наличняк? Где процент прибыли с коечника?.. Короче, дал этому Митьку пинка под зад, но чувствую, он тут не один такой.

Привыкли, понимаешь, государеву титьку сосать, а у ней давно молока нету… Короче, с сегодняшнего дня переходим на самообеспечение, то есть сколько заработаем, столько и получим. Кто с такими условиями не согласен, пусть подает заявление. У меня все. Есть вопросы?

Поднялся Леопольд Бубин, известный бузотер из травматологии, вечно всем недовольный, хотя костоправ отменный, переломы вправлял, как семечки лущил.

– Извините, господин Бондарук, вы хоть представляете, что у нас больница, а не дом свиданий?

– Как твоя фамилия?

– Бубин моя фамилия. Я в отделении пятнадцатый год, всякого навидался, но такого бреда отродясь не слышал.

Директор повернулся к помощнику, распорядился:

– Подготовьте приказ, Бубина на увольнение. Без выходного пособия. За грубость. У кого еще вопросы?

Больше любопытных не нашлось.

На другой день начались революционные нововведения. Все прежние отделения – терапия, хирургия, травматология, урология и гинекология – были упразднены.

Бондарук поделил больницу на три сектора по категориям. В первую категорию входили те больные, которые при поступлении, независимо от формы заболевания, выплачивали вступительный взнос в размере тысячи долларов.

Для них, кроме коммерческого флигеля, отвели весь третий этаж с одноместными номерами и финской офисной мебелью. В каждом номере цветной телевизор, мобильный телефон и мини-бар с ходовыми напитками: водка, пиво, тоник. К следующему году, в зависимости от того, как пойдут дела, Демьян Осипович планировал разбить на заднем дворе теннисный корт для выздоравливающих и бассейн с массажными кабинками, где смогут в свободное время подрабатывать молоденькие медсестры. Основная масса больных составляла вторую категорию, куда входили пациенты, которые по каким-то причинам не могли уплатить вступительный взнос, но отдавали по тридцать долларов за каждый койко-день, плюс оплачивали отдельно питание, лекарства, операции и все остальные медицинские услуги. Естественно, на втором этаже условия были похуже (ни ковров в коридоре, ни телевизоров в палатах), но врачи те же самые, что и у привилегированной публики. Причем каждый из больных второй категории, по желанию, уплатив все ту же тысячу баксов, мог в любой момент переселиться на третий этаж в отдельную палату. С другой стороны, в случае малейшей финансовой заминки он автоматически переводился в первую категорию и его перевозили в общую палату, расположенную в дощатой пристройке впритык к моргу. В первую (нулевую) категорию попадали в основном те, что вообще толком не соображали, где очутились: бомжи, пенсионеры, наркоманы, беспризорники, проститутки, то есть натуральный человеческий мусор, коего с избытком хватало в Федулинске, как и в любом другом городе, входящем в мировую цивилизацию. В барачной пристройке, где на тридцати метрах уместились сорок добротных железных коек, лечение проводили санитарки и студенты-практиканты, но иногда из чувства милосердия сюда забегали врачи с верхних этажей. Лекарств здесь, разумеется, не было никаких, питание одноразовое – объедки с кухонь второй и третьей категории, но ведь и народец тут лежал неприхотливый и мечтательный. Кто-то из них с Божьей помощью выздоравливал, кто-то незаметно и тихо угасал, это не имело ровно никакого значения. Гениальный замысел директора состоял в том, что нулевой отсек являл собой как бы постоянно действующий банк донорских органов и свежей крови и при удачном раскладе обещал дать не меньшую прибыль, чем второй и третий этажи, где лежали кредитоспособные больные.

Весь первый этаж больницы Бондарук, как водится, отвел под торговые ряды и поставил туда управляющим своего племянника из каширской группировки, младшего Бондарука. Чтобы выдержать конкуренцию с уже хорошо налаженным и далеко превышающим потребности обывателя федулинским рынком, нужна была какая-то изюминка, какая-то завлекаловка, и Бондаруки ее измыслили. В больничных торговых рядах было все, что душа пожелает, но каждый товар имел четко выраженную медицинскую нагрузку. От изящных упаковок кокаина и морфия для снятия болей до самых модных гробов из мореного дуба все так или иначе могло пригодиться сегодняшнему или завтрашнему умирающему. И если уж какая-то продукция, к примеру, сигареты либо электронная техника, не вписывалась напрямую в лечебную схему, к ней обязательно прилагалась бесплатно, как больничный презент, пачка американского аспирина, журнал "Будь здоров" или баночка противозачаточных пилюль из Гонконга с изображенной на этикетке милой негритянской рожицей. Доверчивый федулинский житель, разумеется, клюнул на эту наживку: за первые две недели прибыль от ярмарки превзошла самые смелые расчеты Бондаруков…

Анечку сразу направили на третий этаж, в высшую категорию. У нее была хорошая репутация: услужливая, внимательная, образованная (два курса медицинского института) и смазливая, что немаловажно для капризных элитарных больных. Она попыталась отговориться, дескать, недостойна, мало опыта и прочее, но в горячке перемен кому интересны амбиции рядовой медсестры.

Попалась она под руку бывшему заведующему терапией, доктору Самохвалову, тот на нее цыкнул:

– Ты что, Самойлова, не видишь, что творится? На панель захотела? Замри, чтобы тебя не слышно было.

– Но вы же знаете, Валериан Остапович, я…

– А я?! – доктор рыкнул так, что стекла задрожали. – А все мы? Нас, что ли, кто-то спрашивал, чего мы хотим? Иди на свой этаж и не рыпайся. Иначе врежу кулаком по башке, мало не покажется.

Анечке доверили трех больных: бизнесмена Туркина, поступившего с подозрением на камень в почке; Леню Лопуха, боевика из охраны Монастырского, который неизвестно чем болел, хотя в диагнозе стояло – ангина; и старичка Никодимова, блеклого и сморщенного, как поношенный валенок, самого известного в Федулинске колдуна.

Проще всего оказалось с Леней Лопухом. В первый же день они почти подружились.

– Новая нянька? – спросил он, когда Анечка утром принесла свежие газеты, градусник и стакан крепкого чая с лимоном. В серых глазах парня она не увидела ни насмешки, ни угрозы. Так, обычное веселое любопытство.

– Ага, буду за вами ухаживать. Вы же, наверное, слышали, какие у нас перемены?

– Это ваши проблемы. Массаж делать умеешь?

Анечка напряглась, и Лопух это заметил.

– Не так поняла, сестричка. Я спину потянул на тренировке, только и всего. Ты меня не бойся.

– Я и не боюсь.

– Чего ж так глазенки забегали?

Он говорил снисходительно, но это ее не задело. В его сероглазой улыбке не было оценивающей издевки, как у всех крутолобых.

– У меня жених есть, – выпалила она совершенно некстати.

– Повезло кому-то, – сказал Леня спокойно, и это был самый лучший комплимент из тех, которые ей приходилось слышать в больнице.

– Он сейчас в отъезде, – Анечка и не заметила, как присела на краешек кровати. – Но скоро вернется.

– Еще бы, – согласился Лопух. – К такой крале да не вернуться. Полным идиотом надо быть.

В тот же день она дважды делала ему массаж, и Леня не позволил себе никаких вольностей, только похваливал:

– Молодец, сестричка. Умеешь. С виду хрупкая, а пальцы как у мужика.

Потом угостил ее сочной грушей "Бера" из холодильника, и они вместе попили кофе с шоколадными конфетами. Подружились, одним словом. Анечка невольно сравнивала его с Егоркой и призналась себе, что этот парень мало в чем уступает ее суженому. По физическим данным даже заметно превосходит, но ведь он и старше намного.

Как и Егорка, Леня Лопух произносил слова с какой-то завораживающей искренностью, а это, как давно смекнула Анечка, дорогого стоит в мужчине. Через день-два ей уже хотелось, чтобы боец поухаживал за ней немного, но, судя по всему, Леня Лопух либо был равнодушен к женскому полу, либо тоже хранил верность какой-то прелестнице.

Хуже было с двумя другими пациентами.

Туркин Глеб Михайлович – бывший секретарь Федулинского горкома партии – был из тех ловкачей, которые всегда раньше других узнают о лакомой раздаче в силу какого-то особого везения и нюха. Туркин никогда не замахивался по-крупному, но что удавалось зацепить в клюв, то надежно обихаживал и приумножал. К примеру, когда федулинское руководство передралось из-за городской недвижимости, приватизируя под корень целые микрорайоны, Глеб Михайлович без особой огласки и помпы узурпировал всю систему вторсырья, а также оформил на супругу участок недостроенного загородного шоссе, упирающегося в лесной массив, чем вызвал добродушные насмешки соратников-приватизаторов. И что же оказалось? Не прошло двух лет, как новоиспеченная федулинская буржуазия начала строить красные кирпичные загородные особняки, и почему-то повышенным спросом пользовались именно участки вдоль недостроенного шоссе, где вся земелька принадлежала Туркину. Со вторсырьем еще похлеще. Когда начался бум с продажей цветных металлов в Прибалтику, то выяснилось, что федулинские базы расположены в центре караванного пути и являются удобным во всех отношениях транзитным узлом. Не говоря уж о том, что из федулинской оборонки Туркин отсосал цветного товару на сотни тысяч зеленых.

Из этих двух кусяр и пророс капитал Глеба Михайловича, очень солидный к нынешнему времени.

В сущности, за всю эпоху первоначального накопления бывший партийный идеолог допустил всего лишь один промах: он поддерживал покойного мэра Масюту, с которым они сообща, на одном и том же митинге сожгли партийные билеты, и своевременно не учуял, что дни правления Масюты сочтены. Прямой вины за этот прокол он не чувствовал. Как раз в то лето впервые отправился в долгосрочный вояж по святым местам – Париж – Рим – Нью-Йорк, – позволил себе расслабиться, оттянуться, да еще по дороге завернул в Иерусалим, уговорила полоумная дочка, сказала, сейчас все так делают, иначе нас не поймут, – а когда вернулся, в кресле мэра уже сидел отпетый мошенник и прохиндей Гека Монастырский, которого Туркин никогда почему-то всерьез не просчитывал.

Напугало и то, что Масюту замочили, хотя никакой необходимости в этом не было.

Пришлось идти на поклон к новому градоначальнику.

Сделал все чин по чину, как бедный родственник: набрал кучу подарков (византийскую шкатулку с камушками, золотые безделушки – всего кусков на пятьдесят, неброско, но и не бедно), записался на прием, высидел два часа в приемной, а когда очутился в вельможном кабинете, подлюка Монастырский сделал вид, что его не узнал.

– Говорите, чего надо, только быстро, – пробурчал, не поднимая глаз от бумажек на столе. – Видите, сколько людей в приемной.

Туркин не смутился, принял правила игры, но решил действовать энергичнее. Произнес с самой своей широкой партийной улыбкой:

– Не серчай, Герасим Андреевич. Понимаю, опростоволосился я малость. Отъехал не ко времени… Но ты же знаешь, тебя я всегда поддерживал. Гаврилу давно пора было на свалку. Я всем внушал по мере возможности. Не наш он был, чужой. Сволочь, одним словом.

Монастырский опалил его злым взглядом.

– Что-то не припомню, милейший. Вроде мы с вами в одном полку не служили?

Туркин, опытный аппаратчик, не сробел.

– Брось, Андреич! Я всегда к властям лояльный. За промашку – отслужу вдвойне. Не можешь же ты, в самом деле, во мне сомневаться? Да преданнее меня пса во всем Федулинске нету. Проверь, коли не веришь на слово.

У Монастырского на лбу взбухла синяя жила, в глазах появилось потустороннее выражение. В эту минуту Туркин заподозрил неладное. Если бы это был не Монастырский, он решил бы, что перед ним наркоман.

– Проверить? – зловеще переспросил мэр. – А где ты, засранец, был пятнадцатого июля? Думаешь, не знаю? Все знаю, не надейся. О чем вы с Масютой сговаривались у Бешкетова на даче?

Туркин оторопел. Он не помнил никакого Бешкетова, а пятнадцатого июля аккурат пересекал на "Боинге" воздушное пространство над Атлантикой.

– Что с вами, Герасим Андреевич? – проблеял в испуге. – Какой Бешкетов? Какие сговоры? Я же целый месяц в круизе был. Хоть у жены спросите.

– Ах, в круизе?! Вот там и оставайся, недоносок коммунячий, – отрубил Монастырский и указал рукой на дверь. – Понадобишься, вызову. Пока сиди тихо, без всякого шороху.

На полусогнутых Туркин сунулся с подарками, положил на стол:

– Примите, ради Христа! От чистого сердца, – но взбесившийся Гека схватил византийскую шкатулку и со всей силы запустил ему в голову. Еле бедолага уклонился.

– Вон! Я кому сказал – вон!

С того дня началась у Туркина мания преследования.

Мысль о том, что его готовят следом за Масютой, из головы опустилась в позвоночник и там окостенела. Самое обидное, что он не видел за собой измены. Ну да, поддерживал Масюту, отстегивал копейку на его содержание, пока тот был у кормила, но так же точно он поддерживал лучшего немца Горбача, потом Елкина и готов поддерживать хоть черта с рогами, если тот прорвется к креслу. Как же иначе? Всякая власть от Бога. Ну оплошал, не почуял вовремя, куда ветер дует, нюх подвел, но разве за это казнят?

– . Мания сперва проявлялась косвенными признаками: он стал бояться темноты, подолгу задумывался неизвестно о чем, ни за что ни про что отвесил оплеуху любимой жене и однажды – грозный симптом – ошибся в расчетах в пользу клиента. Дальше больше. По городу поползли слухи, что за спиной Монастырского стоит какой-то никому не ведомый Шурик Хакасский, возникло имя Гоги Рашидова, который якобы осуществляет карательные операции по прямому распоряжению покойного Берии, пооткрывались на каждом перекрестке загадочные центры профилактической прививки, и в один прекрасный день, когда Туркин собрался в Москву по коммерческой надобности, на гаишном блокпосту его "мерседес" остановили двое офицеров, одетых почему-то в форму ВВС, и потребовали документы. Он отдал им, правда, с вложенной в них стодолларовой купюрой; деньги они забрали, а водительское удостоверение долго обнюхивали со всех сторон, словно впервые видели подобную ксиву.

– А-а, так это Туркин, – сказал один другому с непередаваемым ехидством.

– Похоже, он самый и есть, – отозвался второй и оборотился к Туркину:

– И где же твой жетон, приятель?

– Какой жетон? – удивился бизнесмен. После этого на красных рожах летунов появилось такое выражение, будто их одновременно ужалила оса.

– Поворачивай назад, паскуда! – заревели в один голос. – И больше на этом шоссе никогда не возникай. Понял, нет?

Права так и не вернули.

На следующий день у Туркина начался приступ почечной колики, и он укрылся в городской больнице, хотя понимал, что это не выход из положения.

Анечка застала его в неприглядном виде. Туркин сидел на кровати, натянув до самых глаз одеяло, и мелко трясся, как при малярии. Окинул Анечку блуждающим взглядом.

– Кто такая? Зачем пришла?

Анечка представилась: новая медсестра, переведена из общего отделения.

– А где та, которая была? Жирная такая.

– Зина моя сменщица. Мы будем по очереди дежурить.

– Убрали, значит, – с пониманием кивнул Туркин. – Тебя, значит, прислали для исполнения. Не слишком ли ты молода для этого? Или уже есть опыт? Проводила акции?

Анечка, получившая инструкции, поспешила его успокоить.

– Что вы, Глеб Михайлович, – сказала ласково, как привыкла разговаривать с тяжелыми больными. – Я обыкновенная девушка. Ни про какие акции не знаю. А вот рентген, наверное, сегодня будут делать. Но это врач сам скажет.

Туркин дернулся под одеялом, на мгновение укрылся с головой, потом снова вынырнул.

– Зачем рентген? Не надо никакого рентгена. Мне уже делали рентген. Неужто ничего похитрее не можете придумать?

– Но у вас же камень. Надо посмотреть, в каком он положении.

– Ах, камень! Вот, значит, за что зацепились, – и вдруг заорал, как умалишенный:

– Не подходи, гадюка!

Стой, где стоишь. Застрелю!

Анечка увидела, как сбоку из-под одеяла действительно высунулся черный зрачок пистолета. Но не испугалась. Больные, как дети, – шалят, но вреда от них нет.

Бесстрашно прошлась по палате, поправила занавеску, переставила вазу с цветами. Туркин следил за ней ошалело. Неожиданно скинул с себя одеяло и сел, свесив ноги на ковер. Оказалось, он лежал в синем, цветастом шелковом халате и в черных шерстяных носках.

– А ты отчаянная, однако… И сколько же тебе заплатили за меня?

– Отдельно нисколько. Но зарплату повысили. У меня теперь около восьмисот рублей в месяц выходит.

– Под идиотку работаешь? Что ж, этого следовало ожидать… Ну а если, допустим, я лично буду платить тебе по сто долларов за смену? Как на это посмотришь?

– Что вы, Глеб Михайлович! Зачем мне такие деньги?

– Не зачем, а за что. Но это после… Так ты согласна?

Анечка давно взяла себе за правило ничем не раздражать больных понапрасну, не говоря уж о тех, что с пистолем.

– Согласна, Глеб Михайлович… Не хотите ли чаю?

– Налей-ка рюмку водки… Вон там, в баре.

Анечка подала рюмку на жостовском подносе.

– Ну-ка, отпей глоток! – Туркин смотрел на нее с таким проницательно-счастливым выражением, будто наконец-то переиграл в какой-то одному ему ведомой игре. Анечка послушно пригубила, поморщилась.

– Горькая какая!

Он немного подождал результата пробы, с удивлением заметил:

– Надо же… Впрочем, возможно, на тебя яд не действует. Вас же по-всякому натаскивают, – и после еще некоторого раздумья осушил рюмку.

Ей было жалко пожилого, измученного подозрениями миллионера, от которого веяло загробной жутью. Она вовсе не считала его сумасшедшим. Скорее всего ему действительно есть чего бояться. Она работала в таком месте, где смерть, страх, безумие и душевная смута соседствовали сплошь и рядом, и все это называлось болезнью. Но она знала людей, которые силой духа возвышались над своей слабостью и чья снисходительная беспечность к собственным страданиям приводила ее в восхищение. Но тут иное.

Между нею и Туркиным лежала пропасть, которую не только перешагнуть, заглянуть в нее страшно. Почему так было, она не знала, но безошибочно это чувствовала…

Старичок Никодимов в первый же день напустил на нее порчу. Он это проделывал со всеми медсестрами, ее предупреждали. Сменщица Зина Репина, уж на что сама ведьма, сказала, что уберечься от него невозможно. Как ни угождай, все равно достанет. Старик Никодимов проводил у них (раньше в коммерческом отделении) по несколько месяцев в году, отдыхал, развлекался, вся больница перед ним трепетала. Когда он заявлялся на очередную лежку, среди медперсонала начиналась паника, медсестры норовили кто заболеть, кто уйти в отпуск хоть за собственный счет, но от судьбы, как известно, не убежишь. За две-три недели пребывания Никодимов изводил до полного износа нескольких девушек и как минимум одного врача. Некоторые девушки отделывались нервным истощением, но одна сестричка, Галя Проклова, в прошлом году покончила самоубийством – напилась на ночном дежурстве синильной кислоты; а молоденький доктор Вадик Ознобышин, балагур и пьяница, любимец федулинских дам бальзаковского возраста, брал у старика желудочный сок, но что-то у него не заладилось: доктор выскочил с резиновой кишкой на улицу, вопя одно слово – пришельцы! пришельцы! Добежал аж до площади Памяти бакинских комиссаров, где его повязали омоновцы, для порядка, как водится, переломав руки и ноги. С тех пор доктор Ознобышин сидит в бараке для душевнобольных, где раньше была водолечебница, и всем желающим рассказывает одну и ту же историю, как за ним прямо в больницу спустился космический корабль, откуда вышли бородатые мужики, перенесли его в какое-то светлое помещение, наподобие корабельной каюты, напустили на него санитарку Клару, известную своей сексуальной неразборчивостью, и несколько раз подряд взяли у него сперму на анализ, пока он не потерял сознание. Характерная подробность: когда доктор якобы спрашивал у пришельцев: а вы кто, ребята? – они тыкали себя пальцем в грудь и каждый отвечал: Никодимов! Никодимов!

Когда Анечка вошла в палату к старику, то сразу поняла, что сглазит. Он сидел в кресле перед телевизором – маленький, невзрачный, сморщенный, неизвестно какого возраста, но когда глянул из-под лохматых бровей, то будто шишкой пульнул из сосновых зарослей.

– А, новенькая! Привет, привет, – проскрипел, словно железом по стеклу. – Ну-ка иди сюда, почеши пятки.

Анечка молча повиновалась. Старик от ее прикосновений заухал филином.

– Ну, хватит, хватит… Ишь разошлась, непутевая…

Ложись на кровать, обзор тебе сделаю.

– Какой обзор, дедушка?

– Еще раз назовешь дедушкой, и тебе каюк. Поняла?

– Поняла, Степан Степанович, как не понять. Но вы же не станете меня портить?

– Как же не стану, – удивился Никодимов, – когда уже испортил. По-другому знакомство не получится.

В ту же секунду Анечка почувствовала, как в сердце вонзилась тоненькая иголка и накатила такая слабость и тоска, будто свет померк. Еле доплелась до кровати и легла поперек одеяла. Ей стало все равно, что с ней будет.

Старик вдруг забыл про нее, увлекся происходящим на экране. Там, как обычно в новостях, взрывались дома, горели машины, с кого-то заживо сдирали кожу, кого-то похищали, смазливая дикторша весело объявляла об очередном повышении цен, а под конец, впав в благоговейный экстаз, сообщила, что президент Клинтон занимался оральным сексом с Моникой Левински, теперь это ни у кого не вызывает сомнений, потому что он сам признался. Дальше передали погоду: наводнение, ураган, невероятная сушь, урожая в этом году, по всей видимости, вообще не будет.

Старик щелкнул пультом и обернулся к Анечке.

– Видела?

– Помилуйте, Степан Степанович! Я девушка робкая, покладистая. Зачем меня губить? У меня жених есть.

Только он в отъезде.

– Спрашиваю, чего по телику казали, видела?

– Чего там видеть, каждый день одно и то же.

– То-то и оно. – Старик, покряхтывая, сполз с кресла, мелко переставляя ножки, как на маленьких ходулях, переместился к ней на кровать. – То-то и оно, пигалица.

Потому вас и взяли голыми руками, что мир вам, дурням, нелюбопытен. Пока жили люди общим разумом, крепки были. А как взялся каждый только о своей жопе думать, враг и одолел. Страну жалко. Какая великая была страна. Ты-то не помнишь, а я все помню.

Анечка обрадовалась, что старик завел с ней умный разговор. И тема знакомая. Отец тоже любил поговорить об этом – великая страна, славное прошлое, – повышал голос, возбуждался, но потом крепко засыпал без всяких снотворных.

– У каждого поколения, Степан Степанович, – Анечка с трудом ворочала языком, будто в рот ваты напихали, – свои представления о жизни. Наверное, я тоже скажу своим детям: вот в наше время, не то, что у вас…

Никодимов глядел на нее с презрением.

– Надо же, умница нашлась, – передразнил:

– Своим детям! Наше время! Да тебе еще позволят ли их иметь, детей-то? Ишь разогналась. Другие решат, кому можно рожать, кому нет.

– Еще чего, – не сдержалась Анечка. – Никого и спрашивать не буду. Нарожаю – и все. Мы с женихом…

– Ну-ка, ну-ка. – Неожиданно она почувствовала, как стариковы руки сноровисто шарят по ее вздрагивающему тельцу. Стиснули груди, промяли живот. – А ничего ты, складненькая на ощупь. Съедобненькая.

– Ой! – взмолилась Анечка. – Что же вы со мной делаете? Пожилой человек, как не стыдно!

– Молчи, егоза. В лягушку превращу. Хочешь лягушкой заквакать?

– Ой нет!

– То-то же… Кто же он, твой женишок нареченный?

– Егорка Жемчужников, – выпалила Анечка, понимая, что еще мгновение и ей несдобровать. Из цепких паучьих лап не вырвешься.

– Егорка? – переспросил колдун, внезапно убрал жадные руки. – Тарасовны сынок?

– Ага. – Анечка поспешно застегнула пуговки на халате..

– И Харитона знаешь?

Анечка догадалась соврать.

– Харитон Данилович мне как второй отец, – призналась скромно.

– Тогда иной расклад, – важно изрек Никодимов. – Тогда дыши. А жаль. Лягушкой тебе лучше. Ква-ква-ква – как хорошо. Никаких забот. Лови себе комариков.

Заметив в кустистых зеленых глазках лукавый блеск, Анечка совсем осмелела:

– Не хочу ква-ква. Отпустите, Степан Степанович.

– Да я тебя вроде больше не держу… И где же он нынче обретается, наш князь? Не в курсе? Чего-то давно его в городе не видать.

– За Егоркой поехал в Европу, – вдохновенно врала Анечка. – К празднику вернутся. Может, на Рождество и свадьбу справим.

– Вона как… Ну-ну… Нашему теляти да волка поймать…

По отделению летела как на крыльях. Действительно, не так страшен черт, как его малюют. Пронесло беду мимо, только волосики затрещали.

* * *

…Так и вертелась меж трех палат – и заработала прилично. Туркин совал доллары неизвестно за что, и старик Никодимов иной раз делал презенты – да какие! Подарил сережки: крохотные, золотые и с малиновыми камушками, вспыхивающими на свету подобно солнышку.

Такие на улицу не наденешь, оторвут с ушами вместе.

Еще поднес пасхальное яичко из тяжелого лазоревого камня, а внутри замурован темно-коричневый дракоша с черными, бедовыми глазками. Яйцо повертишь, и дракоша шевелится, подмигивает и даже, кажется, клацает зубастой пастью. Чудо, не яичко!

Подарок сопроводил просьбой: "

– Мышкина увидишь, передай, чтобы объявился;

Нужен он мне. Передашь?

– Конечно, передам, – осмелилась и спросила:

– Степан Степанович, а не страшно вам быть колдуном?

– Бывает и страшно, – серьезно ответил Никодимов. – А бывает, ничего. Кто тебе сказал, что я колдун?

– Все про это знают. Да я сама вижу.

– По каким же признакам?

Девушка его больше не боялась, но, натыкаясь на болотное свечение глаз, все же иногда вздрагивала.

– Хотя бы дракончик этот в яичке. Он при вас зубками щелкает, головой трясет – совсем живой. А без вас будто засыпает. Никак не растормошишь. Значит, отзывается на ваши чары.

– Бедная девочка, – покачал головой Никодимов. – Видно, слепенькой проживешь. Да тот колдун, какого ты поминаешь, в каждом человеке есть.

– И во мне тоже?

– Да еще какой. Скоро сама узнаешь.

Загадочные речи старика тешили ее самолюбие, ей захотелось сделать ему что-нибудь приятное.

– Хотите пятки почешу?

– Нет, – отказался Никодимов. – Для этого ты, пожалуй, не годишься. Это я ошибся сперва… Гляди, не забудь про Мышкина. Он мне позарез нужен.

…Леня Лопух тоже ей покровительствовал. Ежедневный массаж, который она делала, однажды привел к тому, что он обнял ее и крепко поцеловал в губы. Анечка затрепетала, но не отстранилась.

– Зачем вы так, Ленечка? Для вас ничего не значит, а у меня жених.

Лопух поморщился с досадой:

– Заманала со своим женихом… Не пойму, что ты за человек, Анька. С виду клевая телка, а иногда блаженная какая-то. Если не хочешь, зачем липнешь?

– Я к вам липну, Ленечка?!

– Не я же к тебе. Трешься, как кошка возле сметаны.

Анечка не обиделась, привыкла, что Лопух режет правду-матку напрямик. С трудом высвободилась из его объятий.

– Нет, я не трусь. Это ненарочно получается. Конечно, вы мне нравитесь, Ленечка, но вряд ли у нас выйдет что-нибудь путное. Просто так побаловаться вам же самому не надо.

– Не выйдет – из-за жениха, что ли?

– Не только из-за него. Егорка, может, на мне еще и не женится, когда узнает получше… Но и с вами мы друг дружке не подходим.

– Почему?

– Вы сильный очень, Ленечка, вам воевать охота. Я же по глазам вижу. Вы не предназначены для тихой семейной жизни.

– Тебе нужна тихая жизнь?

– Конечно, – твердо ответила Анечка. – Я хочу, чтобы у меня был надежный муж, большой дом и много детей. И чтобы в очаге горел светлый огонь. Такой уж я уродилась.

Леня скривился в чудной усмешке. Серые глаза заволокло туманом.

– Первый раз такое слышу. Светлый огонь в очаге.

Может, ты и впрямь ненормальная, Анька?

– Нормальная, – уверила Анечка. – Нормальнее не бывает.

Между тем тоска по Егорке донимала ее все пуще, и, когда стала нестерпимой, она опять собралась к Тарасовне.

Словно бес толкнул в бок, а ведь чувствовала, не надо идти.

По дороге купила три пунцовые гвоздики, чтобы уважить будущую свекровь, и тут ей явилось грозное предзнаменование. Загляделась на какую-то витрину, споткнулась на ровном месте, выронила букет, и гвоздики разбились об асфальт, точно стеклянные. Лепестки разбросало по земле кровяными каплями. С ужасом подняла с земли три голые веточки.

Вернуться бы домой, но нет, пошла дальше.

Тарасовна ей обрадовалась, как родной. В кабинете она была не одна, со старшим сыном Иваном. У Ивана те же черты, что у Егорки, но выточенные не нежным, любовным резцом, а вырубленные грубым мужицким топором. И в плечах Иван – косая сажень, и ростом под потолок. По сравнению с изящным Егоркой – богатырь.

Тарасовна представила ему Анечку:

– Изволь любить и жаловать, Егорушкина невеста.

Анечка зарделась от радости и поклонилась каким-то несуразньм, киношным поклоном. Но старший брат Егорки еле взглянул на нее.

– Ладно, мать, я пошел. После договорим.

– Не о чем договаривать. С меня они лишней копейки не получат. Так и передай.

Иван покосился на Анечку, злой, раздраженный.

– Зачем так, мать? У них нынче сила. Придавят, не пикнем. Об нас с Захаркой подумай.

Тарасовна обернулась к Анечке:

– Погляди, детка, каких славных сыночков вырастила. Обоим за тридцать, а все к мамочке тянутся. Без мамочки ни шагу. Упасть боятся.

Иван Жемчужников люто сверкнул глазами" фыркнул и, не прощаясь, покинул кабинет.

Анечке стало неловко, что явилась свидетелем семейной сцены, но Тарасовна ее успокоила:

– Не бери в голову, девочка. Пусть ему совестно будет, не тебе.

Усадила на то же место, что и в прошлый раз, и, кажется, ту же самую бутылку достала из холодильника.

Улыбалась таинственно:

– Хочешь секрет?

– Ой, – сказала Анечка.

– Вот тебе и "ой"… Написала я, написала Егорушке, сообщила, что ты приходила. И ответ есть. Письмо дома осталось, в другой раз покажу.

Анечка затаила дыхание.

– Кланяться тебе велел. И еще много разных слов наговорил, сама прочитаешь.

– Почему же мне не пишет?

– Дак он адреса твоего не знает. Откуда у него адрес, ты же не дала. Вот вы все молодые какие растеряхи. Попрощаться толком не умеете.

– Мог бы на больницу написать, – вспыхнула Анечка.

– Не желает, видно, на больницу. Я так думаю, чужих глаз опасается. Предмет у него вовсе не больничный, как я поняла.

Тарасовна добродушно над ней посмеивалась, Анечка млела и, чтобы не ляпнуть что-нибудь несуразное, поспешила перевести разговор.

– Ой, Прасковья Тарасовна, я ведь еще по другому делу зашла.

– По какому же, голубушка моя?

Анечка рассказала про Никодимова и про его просьбу передать привет Мышкину.

– Никодимов? – переспросила Тарасовна, и вся теплота ее куда только подевалась. Вмиг посуровела. – Разве жив еще старый пройдоха? И чего ему надо от Харитона?

– Хочет повидаться.

– Но ты-то тут как затесалась?

Анечке выпал денек много раз подряд краснеть.

– Извините, Прасковья Тарасовна… Расспрашивал, я и сказала, что у меня жених есть. Ну и назвала Егорку.

Нельзя было, да?

– Неосторожно, – совсем уже ледяным тоном произнесла Тарасовна. – Очень неосторожно, девочка. Ты хоть знаешь, кто такой Никодимов?

– Знаю. Он колдун и миллионщик.

На этом месте их беседа неожиданно прервалась. Открылась дверь, и вошли двое мужчин злодейского вида.

Один – прямо копия дракончика из пасхального яичка, но в добротном темно-синем костюме. Второй – еще чуднее: не урод, нет, напротив – лощеный господин, безукоризненно одетый и причесанный, с продолговатым, выразительным лицом, но такой бледный и при этом с пустыми, кажется, даже без зрачков, глазами. Анечка так сразу и окрестила их про себя: дракон и покойник. Она еще не предчувствовала, как замыкается в эту минуту круг бытия, связывающий их с Егоркой. Об этом могла догадаться Тарасовна, но ей было не до размышлений.

– Анечка, – сказала напряженно. – Ступай домой.

Завтра приходи, письмо почитаем.

Анечка не могла уйти, даже если бы захотела, потому что один из гостей заклинил дверь на "собачку". Визитеры еще ничего не сделали худого, а у нее душа ушла в пятки.

– Что вам надо? – спросила Тарасовна. – Кто вас сюда пустил?

Мужчины приблизились к столику, и один, "дракон", опустился на стул за спиной у Тарасовны, а второй уселся напротив. Теперь Анечка увидела, что зрачки у него все же есть, но крохотные, как две спичечные головки.

Он грозно прошипел:

– Почему не пришла на прививку, старая грымза?

Тебя же два раза предупреждали.

– Чихала я на ваши предупреждения. – Тарасовна, побагровев, наклонилась вперед, будто собиралась забодать "покойника". – Тронете хоть пальцем, Харитон вас из-под земли достанет.

"Дракон" за ее спиной подавился хриплым смешком, а "покойник" сунул в рот сигарету.

– Эх, маманя, – заметил с оттенком сочувствия. – Крутая ты баба, а так ничего и не поняла в этой жизни…

На, подпиши документ. Учти, нам все равно, подпишешь или нет, а тебе подыхать будет легче.

Положил на стол лист, на котором, как видела Анечка, ничего не было написано, лишь вверху крупно набрано слово "Декларация" и внизу оттиснута печать с двуглавым орлом.

Тарасовна смотрела в глаза "покойнику" и все больше багровела. Опытная медсестра, Анечка понимала, что у бедной женщины скакнуло давление, но не знала, как помочь. Сидела ни жива ни мертва. Ни разу в жизни ей не было так страшно.

– Отпустите девочку, – попросила Тарасовна. – Она-то вам зачем?

– Будешь подписывать или нет?

– Со старухой, наверное, справитесь, соколики приблудные, но Харитона вам не одолеть.

– Возьмем и Харитона твоего, – беззлобно заметил "покойник". – Куда он денется. Твои же сыночки сдадут.

И подпишут за тебя все, что надо.

Анечка нашла в себе мужество, пискнула:

– Ой, Прасковья Тарасовна, да подпишите им чего просят. Я вас умоляю! Вы же видите, какие это люди. Подпишите – и они уйдут.

– Ишь ты, – ухмыльнулся "покойник" могильной ухмылкой. – Телка безмозглая, а понимает лучше тебя.

Тарасовна сказала:

– Нет, детка, они не уйдут. Они по мою душу пришли.

– Тоже верно, – согласился "покойник". Его товарищ важно изрек:

– Хватит с ней канителиться, Троха. Зачитай приговор.

Тарасовна обернулась к нему.

– Приговор? Это чей же?

Ответил опять "покойник":

– Приговор самый натуральный, от властей. Это ты грабила народ безнаказанно, у нас все по закону.

Тарасовна была ошеломлена не меньше, чем Анечка.

– У вас? По закону?

– А ты как думала? Мы не бандиты. Значит, так. – Жестом фокусника "покойник" достал из кармана пиджака еще один, свернутый в трубочку листок и начал читать, хотя Анечка видела, что бумага чистая и даже без печати и без слова "декларация". – Первый пункт: неуплата налогов… Тебе же, бабка, добром говорили, отдай пятьдесят процентов и живи спокойно. Не захотела… Второй пункт: валютные спекуляции… Ты почему счет закрыла в "Альтаире" у Монастырского? Из-за бугра калачом поманили? Что ж, пеняй на себя… Третий пункт: захват земельных угодий. Предупреждали, не лезь на Лебяжье озеро. Полезла… Пункт четвертый…

– Может, хватит, сынок? – перебила Тарасовна. – Или не натешился еще?

– Хватит так хватит. По всем статьям наказание одно – высшая мера.

Слушая, как гнусавый "покойник" бубнит по чистой бумажке, Анечка немного успокоилась, решила, что это, скорее всего, какая-то игра, затеянная по незнакомым ей правилам, не может все это происходить всерьез. Так не бывает. Сейчас мужчины рассмеются, суровая будущая свекровь нальет всем по рюмочке вина, и они полюбовно разойдутся, и не ей, несмышленой, судить, какой смысл в этой страшноватой поначалу игре. Лишь бы все поскорее закончилось.

Оно и закончилось, но не так, как она ожидала.

– Хоть какой-то стыд у вас есть, – укорила Тарасовна. – Говорю же, отпустите девчонку. Ей-то за что пропадать?

Не ответили. Человек-"дракон" выпустил из рукава черный шнурок, наподобие детской скакалки, и с умным видом накинул его сзади на шею Тарасовны. Потом встал и, перехлестнув скакалку крест-накрест, одной ногой наступил женщине на позвоночник, вдавив ее в стол. Товарищ помог ему, ухватив старуху за уши. Тарасовна прохрипела: "Передай Егорушке…" – но язык у нее вывалился, из красного лицо стало сизым, и глаза поплыли Анечке навстречу, как две всплывших из речной глубины серебристых ягоды. В них столько было печали, сколько не выдерживает человеческое сердце.

Анечка охнула и повалилась набок.

Когда очнулась, мужчины прикуривали от зажигалки.

– Надо еще в Центральную заскочить, – сказал "дракон". – Там сегодня вроде выдача.

– А эту куда? – "Покойник" ткнул пальцем в Анечку. – Следом за бабкой?

– С какой стати? Ты ее знаешь?

– Нет, а ты?

– Так чего самовольничать?

– Не здесь же оставлять.

– Никто и не говорит. Забросим по дороге к Рашидову в контору, пусть сами разбираются.

– И то верно. Оттянуться не желаешь? Гляди, какой задок. Сам напрашивается.

– Некогда, брат. Говорю же, выдача в Центральной…

 

Глава 6

Харитон Мышкин побывал на краю Ойкумены и вернулся в Москву. Он так запутал следы, что сам себя почти утратил прежнего, но славянское, звериное чутье пути, ведущего к родному дому, хранилось в его сердечных нервах, как вечный талисман.

Ранним августовским утром сошел с электрички на Павелецком вокзале и погрузился в смутный гомон Зацепы. Сладкая тягота свидания томила душу. Он видел то, чего не видели другие. Сквозь незнакомое, нелепое нагромождение стеклянно-бетонных зданий, просторных площадей и безликих проспектов память угодливо возвращала к глазам иное Замоскворечье – с низкими кирпичными домами, с густым дребезжанием трамвайных линий, с затейливыми двориками, где можно было затеряться, как в пещерах, и с таинственным ароматом цветущих акаций. Та Москва, которую он помнил по детским впечатлениям, канула в небытие и вместе с нею перенеслись в вечность суматошные, озорные, суровые и веселые люди, когда-то населявшие эти места.

Недолго он грезил, но появилось такое чувство, будто умылся родниковой водой.

В глубине дворов разыскал чудом уцелевший трехэтажный особняк, с облупившимся, как лицо старой проститутки, фасадом, с маленькими окнами и с единственной дверью, казалось, наполовину вросшей в землю, – но пуговка электрического звонка была на месте и клеенчатая обивка на двери точно такая же (или та же самая), что полвека назад. Мышкин и не сомневался, что так будет.

Звонок, правда, не работал, и он саданул в дверь кулаком.

Открыла женщина лет сорока, закутанная в длинное цветастое платье – на смуглом худом лице яркие, черные плошки глаз.

– Тебя не знаю, – сказала она. – Ты к кому?

– Равиль меня ждет, – ответил Мышкин.

– Какой еще Равиль? Нет тут никакого Равиля. Ступай отсюда, странник.

На всякий случай Мышкин вставил в дверь ногу.

– Не дури, девушка. Я знаю, он дома, и он меня ждет. Не веришь, пойди спроси.

– И что сказать?

– Скажи, Сапожок приехал.

– Зачем приехал?

– Не зли меня. Роза, получишь в лоб.

На смуглом, красивом лице удивление.

– Откуда меня знаешь, а?

Мышкин решил, что хватит переговоров. Отодвинул цветастую женщину плечом и шагнул в затхлый полумрак прихожей, где под потолком болталась единственная лампочка на голом проводке. Уверенно прошел коридором, толкнул одну дверь, другую, женщина еле за ним поспевала, бормоча себе под нос то ли ругательства, то ли молитву.

В огромной полуподвальной комнате, сплошь заваленной какой-то рухлядью и заставленной древней мебелью, за дощатым столом сидел человек живописной внешности, явно подземный, а не дневной житель: массивный, бритый череп, обернутый подобием чалмы, жирное лицо с бугристыми щеками, могучий носяра, короткая, вроде пенька, шея, крутые, как две штанги, плечи, и сквозь все это экзотическое великолепие – пронизывающий, хитрый, улыбающийся взгляд.

– Я тебя по шагам узнал, Сапожок, – заговорил толстяк неожиданно мягким, нежным, густым голосом. – Крадешься, как рысь. Видать, большую погоню за собой тянешь, а, Сапожок?

Мышкин молча подошел, толстяк поднялся навстречу, и они обнялись, прижавшись щеками, будто два низкорослых, кряжистых дубка сплелись.

– Ну будет, будет, – первым отстранился татарин. – А то ведь расплачусь.

– Ничего, – растроганно сказал Мышкин. – Повод есть. Столько лет прошло, а тебя все никак не ужучат.

– Кто ж меня ужучит, Сапожок? Уж не эта ли мелюзга, что поналезла изо всех щелей?!

Роза, увидев такое единение, быстро собрала на стол: бутылка, тарелка с мочеными яблоками, сыр, хлеб. Успела пожаловаться:

– Сколько ходят, а такого не видала, чтобы в бок толкал.

Хозяин погладил ее по тугому крупу, представил гостю:

– Племянница моя, Роза Васильевна. Женщина своенравная, но преданная… Тебе скажу. Розочка, благодари Аллаха, что Сапожок тебе шею в дверях не свернул. За ним это водится. Или постарел, дружище? Поостыл?

По прежним временам Мышкин помнил, что Равиль непомерно склонен к женскому полу, но все его подружки почему-то обязательно оказывались родственницами: племянницами, свояченицами, а то и родными сестрами.

Обилие женской родни, с которой Равиль непременно вступал в кровосмесительную связь, могло удивить самого прожженного циника, но только не Мышкина. Что теперь, что в молодости, он вообще редко чему удивлялся Тем более если речь шла о Равиле Абдуллаеве, отпрыске старинного татарского рода, чья родословная тянулась от Батыя-завоевателя. Равиль был из тех редких людей, что живут на миру на особинку, не сливаясь с общим человеческим потоком, и сами выбирают себе судьбу. Подружила их с Мышкиным лихая послевоенная юность, а также 525-я школа, где проучились вместе два или три года, теперь разве упомнишь. Но сидели за одной партой – это точно. Однажды в пьяной драке, под водочку, да под анашу, и кажется, тоже из-за какой-то дальней родственницы, Равиль по неосторожности ткнул русского побратима сапожным шилом в живот, но Мышкин не помер, отлежался и, больше того, не выдал обидчика неподкупной в ту пору милиции. Вместо того, едва выйдя из больницы, подстерег Равиля в проходном, ночном дворе и без лишних слов огрел по лбу железной скобой, от чего у татарина из ушей выскочили два серых зайчика, и он оглох на полгода. Но тоже не помер. В свою очередь, покинув больничные покои, тут же устремился на поиски побратима. Искать пришлось недолго: они жили по соседству – Равиль в этом самом трехэтажном кирпичном доме с булочной в правом крыле, от которого нынче не осталось и помину. Тот день, когда они сцепились в третий раз, запомнили не только они сами, но и многие окрестные жители. С раннего вечера до полной темноты они месили и уродовали друг дружку так, что перепахали половину двора и развалили сараюшку контуженого инвалида дядьки Митька, которому впоследствии дали откупного по двести червонцев с брата. Наряд милиции попытался разнять озверевших драчунов, но отступил и лишь издали с любопытством наблюдал, чем кончится неслыханное кровопролитие. После войны люди были милосерднее, чем сейчас, но тоже старались по возможности не вмешиваться в чужие разборки.

Обессиленные, окровавленные, полузадушенные, с незаживающими ранами юные богатыри пытались дотянуться друг до друга когтями. Мышкин даже умудрился харкнуть кровью татарину в глаз – и тут вдруг между ними возникла тишина, сверкнувшая, подобно озарению. Равиль улыбнулся умирающему, втоптанному в песок другану.

– Может, хватит, Сапожок? Вон люди собрались, как в кино, а денег не платят.

– Не я начал, – ответил Мышкин измордованному брату, – Но ты прав. Похоже, мы квиты. По одному разу подохли, зачем повторять.

Мышкин уже был известен своей рассудительностью от Зацепы до Балчуга.

В камере, где вместе просидели по пятнадцать суток, заново побратались и остались верны клятве навсегда.

Но при встрече обязательно вспоминали о страшных обидах.

После первой стопки, прожевав соленое яблоко, Равиль попенял:

– Гляди, Сапожок, ты мне в рожу плюнул, унизил, а бельмо у тебя, не у меня. В этом и есть справедливая рука провидения.

– Пусть так, – согласился Мышкин. – Но сейчас хотелось о другом потолковать.

– Спешишь, что ли?

– Спешить некуда, счетчик включен.

Равиль огорчился. В кои-то веки радость, дождался побратима, можно выпить с культурным, обаятельным человеком, а он опять куда-то бежит. Чтобы его отвлечь, Мышкин поинтересовался:

– Как дом сберег, хан? Много заплатил?

Равиль скушал кусочек сыра, задымил сигаретой. На друга смотрел покровительственно.

– Забавный случай, Сапожок. Эти крысы рыночные, хоть с виду наглые, любой копейке рады до смерти. В ихнем муниципале двоим, сунул по пять кусков, и на тебе – поправка в проекте реконструкции. Этот дом отныне архитектурный памятник, под охраной государства. Так-то!

Хочу после смерти казанской братве завещать… Так чего тебе надо от старого татарина? Говори.

Мышкин покосился в угол, где на коврике со стакашкой в руке скромно расположилась Роза Васильевна.

Оттуда ни звука не донеслось, хотя они уже добивали первую бутылку. Дама только глазами пучилась, как сова.

– Ее не опасайся. Кремень-баба. Закаленная на спирту.

– Ксиву новую, хорошо бы натуральную, – сказал Мышкин. – Пушечку, хорошо бы "стечкина". Наличкой я не богат, тысчонок десять не помешают. Дальше видно будет.

Равиль щелкнул пальцами, и Роза Васильевна вспорхнула с коврика, как большая, темная птица. На столе нарисовались непочатая бутылка и свежая закусь. На сей раз – семга, располосованная на крупные, розовые ломти, и буханка орловского.

– Это в наших возможностях, – важно заметил Равиль. – С ксивой немного трудно. Денька два придется потерпеть. И что такого, да? Посидим здесь в укрытии, молодость помянем.

– Сегодня к вечеру, – сказал Мышкин. – Время не ждет.

Равиль надулся, бугристые щеки залоснились, и озорной взгляд потух.

– Ты же знаешь, Сапожок, я днем из дома никуда, Разве что Роза Васильевна проводит.

Женщина, успевшая вернуться на коврик с, новым стаканом, хмуро отозвалась:

– Еще чего! Не пойду я с ним, раз он дерется.

– Роза Васильевна, примите глубочайшие извинения, – Мышкин говорил проникновенно и без тени иронии. – Кабы я знал, что вы Равилю племянница, никогда бы не посмел даже дыхнуть в вашу сторону. Не то что толкнуть в бок.

– За кого же ты ее принял? – прищурился Равиль.

– Думал, может, привратница либо повариха.

– А этих, значит, можно пихать? – не унималась самолюбивая родственница. – Раз в услужении, значит, не человек? Так, по-вашему, выходит?

– Не совсем так, уважаемая Роза Васильевна, Для меня каждая женщина в первую очередь будущая мать. Каким чудовищем надо быть, чтобы поднять на нее руку.

" – Зачем же пихнул?

– Устал с дороги, трое суток не спамши. Вот и качнуло.

Равилю надоело их слушать, он достал из-под стола портативный телефон, вытянул антенну и очень быстро и четко сделал два звонка. Из его разговора с абонентами мало что можно было понять, кроме того, что созвонился он с добрыми, хорошими людьми, которые озабочены не только его собственным здоровьем, но также состоянием всех близких ему друзей и родственников, включая давно усопших. Слова "услуга", "ксива", "стечкин" и "баксы" промелькнули в потоке взаимных любезностей как некие незначительные междометия.

Повесив трубку, Равиль спросил:

– Ночевать здесь будешь?

– Если не прогонишь.

– – Розуля, вызови для него Райку-Пропеллер. Пусть сбросит дурное семя.

Тут уж Роза Васильевна взъярилась не на шутку.

– Райку? Да ты в уме ли, Абдуллай? Ей пятнадцати нету, она мне как дочь, а ты со старым быком сводишь!

Он же ее раздавит. Или покалечит. Шнобелем переломанным проткнет насквозь. А ей только жить бы и жить.

– Цыц, баба! – прикрикнул Равиль. Кинул Мышкину связку ключей. – Там от машины и от входной двери…

Ступайте, ребята. Раньше уйдете, скорее вернетесь. Я буду ждать.

Мышкин наклонился к нему, и они вторично ласково соприкоснулись щеками…

Сели в черный "ситроен", поехали на Черемушкинский рынок. Мышкин за баранкой, Роза Васильевна на заднем сиденье. Всю дорогу она угрюмо молчала, но Мышкина это не трогало. Его вообще никогда не интересовало женское переменчивое настроение, хотя он умел угодить, если требовала обстановка.

С другой стороны, подумал Мышкин, раз уж свел случай, приручить бы ее не помешало. Он и сделал такую попытку. Когда застряли под светофором на Ленинском проспекте, обратился к ней с любезным вопросом:

– Давно с Равилем в упряжке, Розалия Васильевна?

В ответ услышал раздраженное: "Бу-бу-бу", – из чего понял, что никакая она для него не Розалия.

– При вашей прекрасной наружности, – галантно заметил он, – не к лицу вам такая хмурость.

У рынка показала, где припарковаться, и велела ждать в машине. Нырнула куда-то между ларьков, вспыхнув на прощание цветастым балахоном. Тут же к открытому окошку подскочили двое чумазых пацанов азиатского вида.

– Пиццу горячую, господин, кофе, булочки?! – заверещал один. Мышкин покачал головой: нет. Второй пацан отодвинул товарища в сторону, сунул мордаху чуть ли не в салон:

– Девочки как сосочки, марафет, чего пожелаете?! – и расплылся в сальной, слащавой ухмылке.

– Сколько же тебе лет? – удивился Мышкин.

– Двенадцатый миновал, – солидно ответил пацан. – На цену это не влияет. На девочек твердая такса, но если господину нравятся мальчики, можно поторговаться, – Торгуйся со своей несчастной матушкой, – посоветовал Мышкин. – Кыш отсюда.

Вышел из машины размяться, прогулялся по овощным рядам, не теряя "ситроен" из поля зрения. Поразило обилие восточных лиц, хотя привык к этому еще в Федулинске. Торговки почти всюду русские – полупьяные, разбитные, взятые откуда-то по особому набору, а за их спинами – удалая, беззаботная кавказская братва: режутся в карты, поддают, покуривают травку, заигрывают с покупательницами, но зорко следят за торговым процессом. Без их знака ни одна румяная славянка за прилавком не посмеет сбавить цену хоть на копейку либо подбросить червивое яблочко в довесок. Присмотр острый как нож, не дай Бог кому-то оступиться.

Прогуливающегося Мышкина провожали настороженными взглядами: как он ни горбился, ни прятал глаза долу, повадка у него подозрительная, чересчур независимая – это братва схватывает на лету. И конечно, спешит проверить чужака на вшивость.

– Тебе чего, солдатик? – окликнул его пожилой черноусый мордоворот. – Может, помощь надо?

И сразу с десяток темных глаз в него упулились, будто стайка шмелей сыпанула.

Мышкин никак не отозвался на товарищеский призыв, поспешил обратно к машине. Увидел, как заколыхался меж прилавков цветастый балахон – Роза Васильевна воротилась. Привела лысого, низкорослого бородача лет сорока от роду, которого по нации вообще невозможно определить: то ли турок, то ли грузин, но сойдет при нужде и за удачливого, верткого вьетнамца, промышляющего возбудительными мазями. В руках у бородача черная полотняная сумка с белыми застежками.

Уселись в машину: Мышкин с гостем на заднем сиденье, Роза Васильевна – впереди.

– Товар наш, деньги ваши, – улыбнулся бородач, и Мышкин поразился ослепительному синему сиянию его глаз, какие бывают только на иконах. И речь – без малейшего акцента. – Хозяйка посвятила меня в ваши проблемы. Значит, "стечкин" – и больше ничего? Без вариантов?

– Еще пару гранат было бы неплохо.

– Какие предпочитаете?

– Возьму югославские, пехотные, с пуговичкой. , – Не смею настаивать, но посоветовал бы итальянскую новинку. То же самое по весу, но удобнее. Задержка – пять секунд. Спектр поражения – десять метров. В руке лежит, как влитая. Гарантия – два года.

Мышкину понравилось предложение.

– Давай норинку… Сколько будет за все?

– Для такого клиента пойдет со скидкой. Полторы штуки, если не возражаете.

– Восемьсот, – сказал Мышкин. – Не держи меня за фраера, сопляк.

Сияющая гримаса на лице бородача мгновенно обернулась фигурой крайнего изумления.

– Извините, сударь, таких цен давно нету. Рад бы услужить, но ведь не свое продаю. Розанчик, подтверди!

Роза Васильевна, застывшая, будто беркут, на переднем сиденье, буркнула не оборачиваясь:

– Без меня сговаривайтесь. Я для него никто.

Мышкин не сумел сдержать улыбку. Спросил:

– "Стечкин" – номерной или левый?

– Можете взглянуть, – оружейник похлопал ладонью по черной сумке.

– Чего глядеть, и так поверю.

– Правильно делаете… Прямо с конвейера игрушка.

Заводская.

– Штука, – сказал Мышкин.

Бородач закряхтел, и теперь Мышкину показалось, что вовсе это не турок и не вьетнамец, а, скорее всего, загорелый до черноты рязанский хлопец.

– Вероятно, вы давно не были в Москве?

– Больше года, а что?

– Да нет, просто так… Но рекомендации у вас, крепче не бывает… Ладно, берите за тысячу двести, – и сдвинул сумку с колен в его сторону. Мышкин прощупал через полотно твердые очертания знакомого предмета.

– А гранаты?

– Будет сделано. Пяток минут обождите, – и вытряхнулся из машины.

– Шустрый больно, – сказал Мышкин задумчиво, – Того гляди, облапошит.

Роза Васильевна обернулась к нему: лицо пылает скрытым жаром.

– Зачем Абдуллая позорите?

– Чем позорю, красавица?

– Кто так торгуется? Это же не помидоры.

– Ах, ты вот о чем… Дак для меня что помидоры, что атомная бомба – все едино.

Мгновение смотрела на него, не мигая, и Мышкин устыдился за свое бельмо.

– Хороша ты, Роза Васильевна, – сказал с душой. – Сразу не заметно, а приглядишься – царевна. Тебе бы в степь, на коня – с ветром наперегонки.

Не ответила, отвернулась.

Бородач принес вторую сумку, втиснулся рядом.

Мышкин пощупал кругляшки, отдал заранее приготовленные двенадцать зеленых бумажек. Кивнули друг другу.

– Так я пошел, Розочка? Хану мое почтение.

– Передам. Спасибо, Гриша.

– Всегда к вашим услугам, – подмигнул Мышкину – и исчез навеки. Тороватый, лихой человек; видно, что долго не пропляшет, хотя всяко бывает.

Мышкин перебрался за баранку.

– Куда теперь?

– Никуда. Здесь надо ждать.

– Долго?

Фыркнула:

– На торопливых воду возят.

– На упрямых, – поправил Мышкин, – а не на торопливых… Кстати, раз вспомнила. Пойду пивка куплю.

Тебе принести чего-нибудь?

– Нет.

Усмехаясь, Мышкин опять побрел по рынку. Крепкая женщина: линию держит, как снайпер – цель. Молодец Равиль, кадры подбирает с умом.

Искал ларек с пивом, а нашел ненужное приключение. Сперва шальная бабка на него насела, в кремовой кофте, с чахоточным румянцем на щеках: "Дай денежек, барин, не погуби душу! От поезда отстала, детишки без присмотру! Дай скоко не жаль!"

От какого поезда бабка отстала, заметно по лютому перегару, а также по кровоподтеку на левой скуле, но Мышкин, не чинясь, сунул в жадную ручонку десятку.

Едва бабка отстала с гортанным: "Благослови тя Господь!" – наскочила юная красотка в юбчонке до пупа.

– Ох, молодой человек, поздравляю, поздравляю!

– С чем же, дитя? – и Тут же ощутил в ладони кусок картона с нарисованными цифирками.

– Призовой выигрыш! Телевизор "Панасоник". Цветной, широкоэкранный. С приставкой на сто каналов. Пойдемте, пойдемте! – зачастила шалунья – и уже потащила его к груде фанерных ящиков, где с важным видом поджидал усатый парняга в черном кожане. Мышкин оглянулся на машину, увидел сквозь стекло непримиримое лицо Розы Васильевны и решил ей назло малость развлечься.

Усатый кожан торжественно поздравил Мышкина с крупным призом, но тут подоспели еще двое: интеллигентная пожилая женщина с растерянным лицом и дюжий детина с перебинтованной наспех башкой, с проступающим сквозь бинт желтым пятном. В руках у них оказались точно такие же, как у Мышкина, картонки, и тоже со счастливыми числами.

После короткого замешательства усатый распорядитель призов сказал:

– Ничего страшного. Роковое совпадение. Предлагаю два варианта. Или разыгрывать телевизор между вами троими по новой, или поделить денежный эквивалент. Каждому по семьсот пятьдесят долларов.

– Давай делить, – предложил Мышкин. Женщина согласно закивала, но перебинтованный везунчик твердо отказался:

– Зачем мне ваши доллары? Хочу цельный телевизор.

Всю жизнь о таком мечтал.

– А где этот телевизор? – поинтересовался Мышкин.

– Бона там, – махнул рукой кожан. – В ящиках упакованный… Хорошо, тогда условия такие. Каждый выплачивает по пятьсот рублей. Деньги уходят тому, кто выиграет телевизор, кроме комиссионных. Вы готовы, господа?

Забинтованный без промедления отдал пятьсот рублей, и женщина, чуток помешкав, протянула смятые в кулачке купюры. Мышкин спросил:

– А если у меня нет денег?

– Увы! – огорчился распорядитель. – Вы в таком случае выбываете из игры.

– Ладно, плачу.

Трижды распорядитель раскладывал пасьянс из картонных пластинок, и каждый раз у играющих выпадала одинаковая цифра. Усатый искренне изумлялся, его голоногая помощница истерически вскрикивала, и сумма добавочного вклада почему-то каждый раз увеличивалась вдвое. Вокруг собралось довольно много ротозеев, среди которых Мышкин приметливым взглядом легко вычислил соучастников этого незатейливого шоу-ограбления. Наконец усатый торжественно объявил совсем ух несусветную цифру: на кону якобы три тысячи долларов, следовательно, каждый играющий должен доставить по полторы штуки, и таким образом счастливчик получит вместе с телевизором завидный куш в семь с половиной тысяч баксов.

Интеллигентка, и до того проявлявшая признаки отчаяния, но, несомненно, бывшая в доле, артистически разрыдалась.

– Боже мой! Откуда я возьму?! Такие деньги! Вы с ума сошли? Я бедная прачка, Усатый ее успокоил:

– Ничего, гражданочка, последний кон. Если никто не выиграет, поделим деньги на троих. Справедливо? ;

– Не выйдет, – угрюмо возразил перебинтованный. – Мне телик нужен. У меня дома даже радио нету.

Мышкин вывернул отощавший кошелек.

– Похоже, я голый. Как же быть?

Сбоку к нему подтянулся угреватый крепыш, азартно хлопнул себя по бокам.

– Раз так, вхожу в долю. Даю полторы штуки, но выигрыш пополам. Годится?

– Давай, – сказал Мышкин. Забрал у крепыша пачку мятых сторублевок, уже, видно, не первый раз ходившую по рукам, посмотрел в глаза шоумену.

– Позволь-ка, кон пересчитаю. Не мухлюешь ли ты, братец.

– Да вы что?! – усатый выразил возмущение, затрепыхался, но, завороженный сиянием бельма, не успел уследить, как Мышкин вырвал у него из рук здоровенный пук ассигнаций – доллары, сторублевки, мелкие купюры. Все деньги Мышкин аккуратно сложил в пухлую колоду, старательно расправил уголки и опустил в карман пиджака. Затем сомкнутыми пальцами нанес усатому страшный удар в переносицу. Вторым ударом свалил с ног крепыша-заемщика, а перебинтованного поймал за уши, потянул и хряснул мордой о колено, при этом раздался такой щелчок, будто лопнул воздушный шарик. Все это Мышкин проделал деловито и быстро, по рыночной тусовке пронесся глухой, восхищенный вздох.

Однако отступление к машине затруднилось. Двух бритоголовых шавок из группы поддержки он легко стряхнул с себя, но не успел шагу ступить, как перед ним возникли еще трое, и эти были опаснее: унылые, воровские глаза, волчьи оскалы. Щелкнули синхронно кнопочные ножи.

– Вынь деньги, дяденька, – распорядился один. – Положь на пол.

– Хрен тебе.

– Окстись, все равно живым не уйдешь. Отбомбился, дядя.

Надвигались умело, врассыпную, лезвия плыли низко над землей – тоже воровская, знакомая ухватка. Придется попотеть, подумал Мышкин. Краем глаза ухватил, как очухавшийся крепыш кому-то машет рукой, кого-то окликает из своих. Сколько их тут на рынке натыкано – неизвестно, но похоже, целая роща.

Мышкин расслабился, приготовившись к первому броску: скорее всего, кинется вон тот, рыжий, рот в пене, нетерпеливый…

И тут сбоку, от скобяной лавки, раздался женский визгливый окрик:

– Стой, падлы! Перещелкаю, как сук! – и следом два негромких, характерных хлопка. Вот это да! Роза Васильевна подоспела.

Стояла в надежной стрелковой стойке, спиной к стене, в сжатых, вытянутых руках – массивный "стечкин".

Бандюги оторопели.

Чтобы их обогнуть и очутиться рядом с женщиной, Мышкину понадобились доли секунды.

Хотел забрать пистолет, не отдала.

– В машину, Сапожок. Быстро.

Откуда что взялось: блеск глаз, повелительный голос, как у взводного, стремительная боевая осанка – поневоле Мышкин залюбовался.

– С тобой, Роза Васильевна, хоть; в разведку, – заметил восхищенно.

До "ситроена" дотянули без затруднений, хотя братва кралась следом, но на почтительном расстоянии: понимали, чертова баба не шутит.

Мышкин сел за баранку. Роза Васильевна стояла у открытой дверцы, ждала, пока включит движок, но уехать сразу не удалось. Дорогу перегораживал зеленый "жигуль", правда, с водилой внутри. Пока он сдвигался в сторону, давешняя голоногая девчушка, помощница усатого, привела мента в капитанской форме. Мент, не обращая внимания на Розу Васильевну с пистолетом, бесстрашно рванул дверцу. Мышкин опустил стекло.

– Тебе чего, служивый?

– Нарушение общественного порядка, – объяснил милиционер. – Придется пройти в отделение. ;

На вид ему лет сорок, упитанный, матерый, с конопатой рожей. Конечно, из одной компашки с лохотронщиками, закупленный с потрохами. Но серьезный, неулыбчивый, для пущего страха – рука на расстегнутой кобуре.

– Чего я нарушил? – спросил Мышкин.

– Вот девушка жалобу подала. Приставали к ней.

– Приставал, приставал! – внезапно заблажила девица, будто ее шилом кольнули. – Чуть невинности не лишил. Налетел, как вепрь. Арестуйте его, дяденька, арестуйте. Это маньяк!

Опять скопились ротозеи, на время отпугнутые стрельбой, и трое ножевиков маячили неподалеку, ждали момента. Пока что их Роза Васильевна держала под прицелом, поводя дулом из стороны в сторону.

– Видите, – сказал мент. – Попытка изнасилования в публичном месте. Это чревато. Предъявите документы.

– Сунь ты ему зеленую, чтобы отвязался, – зло крикнула Роза Васильевна.

– Зеленую?! – девицу чуть шок не хватил. – Да он все бабки заначил. Зеленую! Мы их печатаем, что ли?

Мышкин отслоил в кармане из кучи несколько бумажек наугад, протянул через окно.

– Чем богат, служивый, не обессудь.

Милиционер деньги взял, но о чем-то тяжело задумался. Аж конопушки побледнели. Роза Васильевна прошипела через капот:

– Ты что, Сергей Иванович, Абдуллая забыл? Хочешь, чтобы сам приехал?

– Абдуллая я не забыл, – капитан отступил на шаг и добавил специально для Мышкина:

– Ты пока на наш рынок не ходи. Тут своих разбойников хватает.

– Спасибо за совет, – поблагодарил Мышкин и поспешно поднял стекло, потому что шебутная девица нацелилась ему ногтями в лицо.

С тем и отъехали благополучно.

Возле метро "Профсоюзная" Роза Васильевна велела притормозить. Закурили. Отдышались.

– Ты меня нынче, Роза Васильевна, вполне возможно, от смерти спасла. Теперь я твой вечный должник.

– Плохой ты друг. У Абдуллая репутация, его все знают, чего теперь скажут?

– Любишь Равиля?

– Как любишь? Он – хан. Служу ему.

Мышкин поднял у нее с колен "стечкина", перегнулся на заднее сиденье, убрал пистолет в сумку. Эта женщина его волновала. В ней таилась первобытная, гордая сила, какой изредка природа одаряет своих избранниц, но с непонятной целью.

Он вдруг догадался, отчего она бесится.

– Хочешь уйти от него?

Вопрос упал тяжело, и женщина взглянула на него со странной гримасой.

– Откуда узнал?

– Я – странник. Брожу по земле… Кое-чего вижу, кое-чего понимаю. У тебя в сердце тоска. Откройся – полегчает. Я Равилю не скажу.

В мгновение ока она переменилась. Заблестели глаза, губы приоткрылись в белоснежной улыбке.

– Я ему сама говорила, – произнесла отрешенно. – Он не отпускает. На мне урок, проклятие рода. Абдуллай может его снять, но пока не хочет. Говорит, рано.

– Давно ты в Москве?

– Пятый год уже…

– Пойдешь со мной?

– Куда, Сапожок?

– У меня тут дела небольшие, а после уйдем на Урал.

Там твоя родина. Москва не для тебя. Здесь сгинешь без пользы.

В ее глазах засветилось что-то смутное – мольба, упрек?

– Зачем я тебе?

– Не знаю, – признался Мышкин. – Мы с тобой оба жизнь прожили. Давай начнем новую.

– Так не бывает, – сказала она.

– Сплошь и рядом, – уверил Мышкин.

…Переулками подъехали обратно к рынку и на сей раз припарковались хитро, заехали во двор больницы.

– Как одна-то пойдешь, – усомнился Мышкин. – Не, перехватят ли?

– Не волнуйся. Меня на этом рынке ни одна вошь не тронет.

– Ухты!

Чудная штука! Час назад глядела на него рысью, бревном не собьешь, а после задушевного, нечаянного разговора со смуглого лица не сходила улыбка, молодившая ее на десять лет.

– Только не дерись пока ни с кем. Хорошо?

– Да тут вроде не с кем. Это же больница.

Едва ушла, к машине приблизились двое мужчин в синих халатах тюремного покроя, в тапочках на босу ногу.

О чем-то шушукались, цепко на него поглядывая. Мышкин открыл дверцу.

– Вам чего, ребята?

– Михалыча не видел? – спросил один.

– Нет, не видел.

– Не его ждешь?

– Нет, не его.

Переглянулись многозначительно, опять зашушукались. Морды у обоих озабоченные.

– Куревом не богат, хозяин?

Мышкин угостил их сигаретами, сам закурил за компанию. Знакомство состоялось.

– Михалыча час назад послали, – пояснил тот, который постарше и более изможденный, – и до сих пор нету.

У тебя это.., с финансами как?

– Нормально, – сказал Мышкин.

– Может, это… К Вадику баба скоро придет. Сразу отдадим.

– Сколько надо?

– Двадцатки хватит… Тут это.., рядом.., рязанская в ларьке. Неплохая на вкус.

Чем-то родным, незабвенным повеяло на Мышкина.

Из тех времен, когда люди были проще. Он отдал мужикам пятьдесят рублей.

– Вадим мигом слетает, это же не Михалыч, – радостно пообещал мужчина. – Тебе самому ничего не надо?

– Пока все есть. ;

Больной протянул ему руку:

– Николай.

– Харитон, – представился Мышкин. – В халате-то он как же?

Но Вадика и след простыл. Пока он отсутствовал, Николай поделился с Мышкиным своими заботами. Оказалось, угодил сюда с инфарктом на нервной почве. Довели лихие житейские передряги, связанные с чувством ответственности, которое у него обостренное от природы.

Если другим на все наплевать, то он так устроен, что любую мелочь принимает близко к сердцу. Когда их лавочку, где он работал слесарем, окончательно прикрыли, он с расстройства взялся керосинить и пил подряд, пожалуй, около полугода. Но однажды, протрезвев, обнаружил, что любимая супруга Настена, с которой прожили в согласии неполный четвертак, оставила его с носом. Да и великовозрастного сынка-балбеса Никиту прихватила.

Вывезла из квартиры всю обстановку, а ему оставила записку, которую он процитировал Мышкину на память:

"Протрезвеешь, нас с Никитушкой не ищи и больше не звони. Как ты был, так и остался подлецом и Иудой".

– Почему я Иуда? – закончил грустную повесть бывший слесарь. – Всю жизнь на семью горбатил, обеспечивал необходимым, разве я виноват, что нашествие началось?.. Конечно, с горя пошел, на гроши взял у метро, у бабки, бутылку спиртухи, освежился, а в бутылке-то был яд. Василий Демьянович, врач наш, прекрасной души человек, гак и сказал, хорошо ты, брат, отделался инфарктом. От такой дозы мог вообще околеть. Тем более при твоем характере…

Досказать он не успел, появился Вадим и увел его за угол больницы. Вскоре вернулась Роза Васильевна с парнем лет тридцати, при галстуке, с умным, просветленным лицом банковского клерка. В руках кожаный кейс.

Сели в машину, как и в первый раз: Мышкин с парнем на заднее сиденье, Роза Васильевна впереди.

Парень щелкнул замочками кейса, достал потрепанный паспорт.

– Как просили. Натуральный. Естественно, цена чуть повыше.

– Сколько?

– Пятьсот, полагаю, будет тип-топ.

Мышкин полистал документ, захватанный многими руками: Эдуард Гаврилович Измайлов, московская прописка, разведен, 1970 года рождения.

– Не годится. Разве я похож на тридцатилетнего?

– Извините, спешка… Оставьте меня на минутку, господа. Не могу работать при свидетелях. Принцип.

Мышкин и Роза Васильевна вышли из машины.

Мышкин закурил. Видел через стекло, как молодой человек с удобством устроился на сиденье: разложил инструменты, сунул в глаз окуляр. Из-за угла высунулась бледная рожа Николая.

– Эй, Харитоша, не желаешь присоединиться?

Мышкин отмахнулся.

– Кто это? – спросила Роза Васильевна.

– Да так, приятеля встретил. После инфаркта.

Тут же окликнул из окошка паспортист:

– Готово, господа. Извольте полюбоваться.

Год рождения сиял новой датой – 1940, – и никаких следов подчистки.

– Крепко, – одобрил Мышкин. – Хозяин паспорта живой или как?

– Или как. Царство ему небесное, – паспортист истово перекрестился. – Отсюда и цена.

Мышкин расплатился пятью стодолларовыми купюрами, и молодой человек откланялся.

Из больницы заехали в ближайшее "срочное фото" на Ленинском проспекте, отоварились снимком.

В сущности, все дела, намеченные на, сегодняшний день, Мышкин завершил.

– Ты не голодная? – спросил у Розы Васильевны.

– Ну как сказать…

– Приглашаю в ресторан.

– В этом наряде не очень-то…

– Ничего. Вон "Гавана" рядом. Сойдешь за африканскую чумичку.

– Чудесный комплимент, – Роза Васильевна ослепительно улыбнулась. – Что ж, поехали, кавалер.

 

Глава 7

Медведь-шатун спустился с гор в ноябре. Слухи поползли ужасные. Сперва он унес в чащу десятилетнюю девчушку из Угорья, собиравшую с подружкой грибы возле заброшенной штольни. Подружка не видела медведя, только услышала визг и тяжелые, удаляющиеся шаги – больше ничего. Она рассказала, что треск прокатился такой, словно сквозь лес продирался трактор. Девочку искали трое суток, но не нашли.

Вскоре напал на стоянку туристов, расположившихся километрах в двадцати от поселка. Туристы – трое молодых мужчин и одна женщина – были вооруженные и, судя по разным признакам, люди бывалые, но почему-то не оказали медведю никакого сопротивления. Стоянку обнаружили в неузнаваемом виде: клочья палаток, разбросанные повсюду съестные припасы, консервные банки, смятые в лепешки, обрывки одежды, кровавые следы и неизвестно с какой целью нарытые ямы, в одной из которых на дне лежала оторванная мужская голова с задорным чубчиком и с выдавленными глазницами. Куда подевались другие люди, неизвестно. Можно предположить, что частично зверюга слопал их на месте, а остатки перетащил в неведомые ухороны.

В Угорье и в окрестных деревнях началось паническое бегство. Местные жители за долгие годы царствия Бориса привыкли к разнообразным потрясениям и побоищам, но такого еще не бывало. Старики уверяли, что никакой это, понятно, не медведь-людоед, а явился наконец-то посланец тьмы, и теперь каждому следует ожидать неминуемой расплаты за повальное непотребство. Указывали и точный адрес, откуда явился посланец, – город Москва.

В церквах денно и нощно служили молебны во спасение, но многие прихожане давно разуверились в небесной защите и уповали лишь на крепкие запоры и цыганское счастье, остальные, как исстари повелось на Руси, смиренно приготовились к приятию искупительной муки.

Известный в Угорье новый русский, турок Исмаил, хозяин трех скотобоен, мебельной фабрики, медных рудников и филиала банка "Империал", объявил неслыханную награду за поимку либо отстрел медведя-озорника – сто тысяч долларов. Разумеется, сразу нашлись желающие заполучить шальной капитал, и среди них знаменитый промысловый стрелок, дядюшка Савелий Бочкин. Но он был не так прост, чтобы подобно прочим охотникам, услышав про сказочный куш, ринуться в леса без оглядки.

Напротив, поутру явился в контору к Исмаилу и потребовал расписку.

Миллионер вышел к нему на крыльцо, и разговор между ними состоялся при довольно большом скоплении народа.

Дядюшка Савелий настаивал на двойной гарантии: во-первых, в случае удачи новый русский не отступится от своих слов, как он делал обычно, и во-вторых, ежели судьба приведет охотнику сгинуть в лапах чудовища, то Исмаил обеспечит довольствием на пять лет его семью – молодку Алевтину и двух недозрелых пацанов трех и семи лет от роду.

Исмаил согласился на эти условия, но в свою очередь поинтересовался:

– А твоя какая гарантия, егерь?

Дядюшка Савелий, простоволосый, кряжистый и уже с седыми висками, оглянулся на народ и дерзко ответил:

– Ты у нас человек новый, Исмаил батькович, присланный для избавления нас от лишнего добра, а про меня тебе любой скажет, кто я такой. Тридцать трех косолапых взял, кроме рысей, волков и прочей мелкой живности, возьму и тридцать четвертого. Будь он хоть с сатанинским оком, возьму, не сомневайся.

– Зачем же моя расписка, коли так уверен в себе?

– Уверен, ежели это медведь. И ежели это московский ухарь навроде тебя, тоже уверен. Я в него серебряной пулей стрельну. Но против Божьей кары у меня силенок нету. Потому страхуюсь. Обиходишь женку и детушек – пойду, проверю, кто там бродит. А нет – ступай сам. Учти и то, Исмаил батькович, ежели он начал кружить, обязательно и сюда доберется. От него не укроешься в каменных палатах. Сперва он путниками разговляется, а за кем в действительности явился, нам неведомо. Однако долларами его не купишь, даже не надейся.

Миллионщик укоризненно покачал головой, в который раз дивясь дикости русского населения, и молча удалился в конторские покои. Вскоре оттуда выпорхнула смазливая отроковица Алена, секретарша Исмаила, и вынесла расписку со всеми обязательствами, заверенную драконовой печатью банка "Империал".

С тех пор месяц миновал, снега пали на влажную землю, а от охотников ни слуху ни духу, в том числе и от дядюшки Савелия, отбывшего последним.

…За вечерним чаем Жакин с Егоркой обсуждали последние новости, связанные с появлением людоеда-шатуна. Мало кто уже сомневался, что это оборотень.

Никем не узнанный, он бродил по округе, совершал очередное преступление и исчезал бесследно. Последний случай вообще необъяснимый: медведь задрал Семена Жукова, сержанта милиции, который, как всем было известно, работал на небольшую группировку Сики Корявого, держащую под прицелом в основном отдаленные от Угорья хозяйства. Силач и задира, он не боялся ни Бога, ни черта и в пятницу с утра, как обычно, отправился собирать подати с окрестных фермеров. Надо заметить, в начале гайдаровской реформы развелось в округе фермеров как нерезаных собак, большей частью – люди приезжие, нахватавшие за бесценок огромные наделы. Среди этого мутного потока попадались яркие личности, искренне верящие в то, что сумеют разбогатеть от землицы-матушки, одухотворенные некоей созидательной идеей, хотя по многим признакам умственно неполноценные. В ту пору в газетах и на телевидении началась мощная кампания по развалу колхозов, где бедных крестьян держали в рабстве, не выдавая им паспорта, и за сворованный колосок отправляли минимум на десять лет в лагеря. Недобитая коммунистическая партия во главе с их лидером Зюганом, творившая весь этот произвол, только и мечтала, как бы возвратить едва освобожденного землепашца в первобытное состояние. Однако, писали газеты, с приходом частника-фермера все российские беды остались позади, он накормит и обогреет, и еще, даст Бог, всю Европу-матушку завалит зерном и замечательными северными овощами. Из этой светлой реформаторской .мечты вышел, разумеется, великий убыток, но кое-кто из столичных крестьян-идеологов успел составить себе приличный политический и банковский капиталец.

Фермеры в большинстве разорились: кого задавили налогами, кого рэкетом, некоторых выжили завистливые соседи, бывшие колхозники, другие попросту спились ввиду безнадежности усилий; остались лишь самые упорные, но и те перебивались с хлеба на квас и уже не помышляли ни о каком неожиданном богатстве. Из дерзких мечтателей превратились в угрюмых земляных роботов, но не сдавались, что было хорошим признаком, ибо свидетельствовало о наличии некоего пассионарного запаса в недрах замордованной нации.

Сержант Жуков перво-наперво направился на речную Заимку, где на арендованном хуторе обустроился Иван Сергеевич Костюков со своим многочисленным семейством – супругой, двумя взрослыми сыновьями и их женами. В прежней жизни Костюков был искусствоведом, кандидатом наук, вел семинар в свердловском университете, короче, Жуков всегда начинал обход с него, потому что душевно тянулся к умным, образованным людям. У них всегда находилось, о чем поговорить за рюмочкой свекольной. При этом, будучи интеллигентом, Костюков подать платил исправно, никогда не артачился, как некоторые другие, встречавшие сержанта чуть ли не в штыки. Не всякому нравилось отстегивать процент Сике Корявому, хотя никто не спорил, что это делается для их же пользы. К иным, чтобы вразумить, приходилось применять строгие меры, но это все в прошлом. У тех шести-семи фермеров, которые уцелели, амбиции не простирались дальше того, чтобы немного словчить на, биржевом курсе доллара, и Жуков по доброте сердечной частенько им это спускал, не ловил за руку. Что взять с бедолаг, которым прокормиться удается еле-еле. Вдобавок сержант сознавал, что не следует додавливать подневольного человека до последней черты, где он может натворить глупостей даже себе во вред. В последние год-два, когда люди окончательно приспособились к цивилизованному образу жизни, сбор податей стал для него чем-то вроде увеселительной прогулки, не более того.

И вот на тебе – медведь-людоед.

По всей видимости, зверюга подстерег сержанта в березовой рощице уже в виду хутора и, как в прежних случаях, расправившись с жертвой, не оставил практически никаких следов. Единственное, что пацанята (внучата) фермера Костюкова нашли в рощице, – пустую кобуру от пистолета и милицейскую фуражку с околышем.

* * *

– Неужели, Федор Игнатьевич, вы тоже верите во всю эту чепуху? – спросил Егорка. – В оборотней и прочее.

– А ты нет?

Егорка третий стакан чаю допивал с одним кусочком сахара, как приучил Жакин.

– Конечно, не верю. С милиционером вообще туфта.

При чем тут медведь? Ясно же, что его фермеры замочили.

– Верить можно и не верить, – Жакин смотрел на него насмешливо, – только оборотень в каждом человеке живет в скрытом виде. Никогда не говори, о чем не знаешь.

– Если вы имеете в виду философский, иносказательный смысл…

– Я имею в виду, в зеркало надо внимательно смотреть.

Егорка чувствовал, что разговор о медведе не кончится добром, так и случилось.

– Не пойду, – сказал он твердо. – Как хотите посылайте, не пойду.

– Почему? Оробел, что ли?

– Не хочу – и все. Это выше моих сил.

– Не упрямься, Егорка. – Жакин слез с табуретки, прошел к полке, закурил и вернулся на место, но Егорке показалось, надолго куда-то отлучался. – Ты, сынок, больших успехов добился, я тобой горжусь, но мужчиной еще не стал. До Харитона тебе далеко. А должен стать крепче, чем он.

– Почему должен? Кому должен? Разве нельзя без напряга пожить, отдохнуть немного?

– Нельзя, – грустно ответил Жакин. – Сам знаешь.

Егорка действительно знал. За долгие месяцы упорный Жакин вдолбил ему в голову много странных мыслей, которые легли на благодатную почву. От них теперь не избавишься. Но встречаться с людоедом он все равно не хотел. С какой стати?

– Я вам никогда не перечил, Федор Игнатьевич, и науку перенимал с благодарностью. Уступите и вы хоть разок.

– Нельзя, – возразил Жакин. – Сомневаешься насчет оборотней – пойди и проверь. Другого пути к истине нету. Сомнения выжигают человечью душу дотла… Через часок, под сумерки, и отправишься.

– Один?

– Зачем один, с Гиреюшкой. Он на медведя и выведет. Ему – раз плюнуть. Но шибко на него не надейся. Коли он в свару ввяжется, ему конец. Против оборотня минуты не устоит.

– С карабином идти?

– Нет, это нечестно. У медведя карабина нету. Ты же не Черная Морда. Тесак возьмешь, который в кладовке.

Хороший инструмент. Я тебе про него рассказывал, помнишь?

Уже смирившись, Егорка поддался последнему толчку малодушия и сказал то, чего потом стыдился:

– Будто избавиться от меня хотите, Федор Игнатьевич?

У Жакина в ярких глазах вспыхнула укоризна.

– Ты же знаешь, это не так. Но надо прогнать зверя.

Кроме нас, некому. Не мне же, старику, подыматься.

– Кому надо, кому? Нам с вами он не мешает.

– Тебе надо, сынок, никому другому.

– Ну и слопает меня за милую душу.

– Буду горевать, как ни о ком не горевал.

Искренность Жакина пронзила Егорку до слез. Он пошел на двор, чтобы встретить Ирину. Ее отправили в поселок за покупками, и уже половина дня прошла, а ее все нету. Конечно, медведь и ее мог задрать, но Жакин сказал, что оборотни своих не трогают, у них кровь гнилая, не для питья. Да и сама Ирина шатуна не боялась и к его появлению отнеслась как-то безразлично. Говорила, что ей страшен только пахан Спиркин из Саратова, который непременно вскорости вышлет гонцов, чтобы спросить с нее за все промахи.

Она жила у них третий месяц и вроде никуда не собиралась уходить. Куда я пойду, плакалась она, Спиркин везде достанет. Жить мне осталось недолго, ас вами хоть напоследок отмякну душой.

Хлопотала по хозяйству, обстирывала мужиков, готовила им еду, и Жакин постепенно смирился с ее присутствием. Яд у нее забрал, патроны спрятал – чем она могла теперь особенно навредить?! Да и пес за ней приглядывал неустанно.

После первой вылазки в горы Жакин водил Егорку еще к двум тайникам, в последний раз пришлось спускаться в заброшенный рудник, где они провели целую ночь, как в могиле. По словам Жакина, если бы все сокровища, которые он показал, принадлежали лично Егорке, он был бы самым богатым человеком в стране, наравне с Березовским и Черномырдиным, но это не принесло бы ему счастья. Кто присвоит чужое, вещал Жакин, тот обречен на пресыщение, а пресыщение хуже скуки и страха. По себе помню, вспоминал Жакин, бывало, нахапаешь столько, что девать некуда – деньги, бабы, власть, – и вдруг накатит такая тоска, хоть вой на луну. Пресыщение, понимаешь, Егорка? Самое лютое наказание человеку за дурь. Вроде ты еще живой, а как чинарик обсосанный в луже… Никогда не зарься на чужое, Егорка, и свое зря не копи.

– Напрасно проверяете, Федор Игнатьевич, – ответил Егорка в тот раз. – Я к деньгам равнодушный. Хуже другое, никак не могу понять, зачем я родился?

– Этого никто про себя не ведает, – утешил Жакин. – Может, так и к лучшему.

Домашняя философия Жакина часто склоняла Егорку к собственным маленьким открытиям. Мир соткан из конкретных событий, думал он, и туманных видений. Если угадать между ними границу, то это, наверное, и есть та тропка, по которой удобно идти.

Ирина их обоих жалела. Превратившись из отпетой бандитки в хлопотливую женщину, расторопную и услужливую, она иной раз, набегавшись по двору, подпирала кулачком подбородок и смотрела на Егорку глазами, полными слез. Она считала их обоих блаженными, помешавшимися на своем тайном богатстве, но с той разницей, что старик, по ее мнению, был совершенно безнадежен, а у Егорки, если он прислушается к голосу разума, еще оставался шанс очеловечиться.

По женской линии она в конце концов добилась своего: в отсутствие Жакина заманила парнишку в сарай и чуть ли не силком склонила к греху. Утомленный своим затянувшимся бессмысленным сопротивлением, Егорка безропотно подчинился и в опытных руках легко поднялся к вершинам блаженства, где лишь пускал слюнки, как ласковый котенок над миской с теплым молоком. Довольная содеянным, Ирина строго спросила:

– Ну что, плохо тебе было? Скажи честно, плохо или хорошо?

Растроганный, Егорка признался:

– Как в баньке побывал, ничуть не хуже.

– Зачем же так долго тянул?

– Да стыдно как-то. У меня же невеста в Федулинске.

Заново возбудившись от этих слов, Ирина полезла с ласками, но Егорка вежливо ее отстранил.

– Нет, два раза подряд нельзя. Я же на режиме.

В дальнейшем их любовные отношения складывались урывками, и никогда Егорка первым не проявлял охоты.

Ирину это озадачивало.

– Ты же здоровенный парень, вон какой богатырь.

В чем дело? Или я для тебя старая?

– Как можно, Ира! Какая же ты старая, если моложе меня.

– Почему же каждый раз я тебя будто насилую?

Обидно же. Другие мужики…

У Егоркиной мнимой пассивности объяснение было самое простое: ему нравилось усмирять свой пыл. Чем больше он томился по Ирине, тем холоднее делался с виду. Ей в голову не могло прийти, что молодой парень на такое способен. Постепенно она все больше проникалась к нему материнскими чувствами, что было для нее тоже совершенно ново. В самые страстные минуты в ее бесстыже остекленелых глазах внезапно вспыхивал огонек узнавания. Опять и опять улещала Егорку:

– Меня Спиркин не простит, я его вроде как кинула, но и тебя не пожалеет. Брось своего Жакина, зачем он тебе. Он как костерок догорающий, а у нас все впереди.

Уйдем вместе. Возьмем тысяч сто, ну, самое большее – пол-лимончика, и айда! Европа, Азия – куда хошь. Всюду побегу за тобой, как собачонка.

– Зациклилась ты на этой Европе. Мне это не надо.

– Что – не надо? Меня не надо?

– Европа, Азия – зачем? Мне и здесь хорошо, на природе. Погляди, какой шелковый свет над тайгой.

Ирина недоумевала:

– Не пойму, ты что же, век просидишь при старике?

А помрет, что станешь делать?

– Откуда я знаю? Пока – сижу.

Жакину он сразу признался, что в их отношениях с Ириной произошли некоторые перемены. Старик высказался в том смысле, что удивляться нечему, Ириша и к нему, естественно, клинья подбивала, но он устоял. "И сманивала уехать?" – догадался Егорка. "А как же, – самодовольно ответил Жакин. – Европа, Азия – все, как у тебя. Правда, денег хочет побольше взять, миллиона два.

Ей же придется за мной ухаживать, когда помирать начну.

Непредвиденные траты, то да се. Но верной, сказала, будет до гроба".

…Егорка нацепил лыжи – две широкие пластиковые доски с чуть задранными носками, прогулялся по лесу навстречу Ирине. День стоял морозный, с кристально-бирюзовым небом, обрамленным предзакатной дымкой.

След Ирининых лыж тянулся по насту двумя розоватыми ссадинами на белоснежной простыне. С опушки открывался чудный вид, от которого обмирала Егоркина душа: склон к замерзшей речушке, вековые сосны, бескрайний, уходящий в поднебесье простор… Каждый раз на этом месте Егорка думал о том, какое огромное счастье, что он попал сюда, где время и пространство сливаются в истомный, бередящий сердце звук вечности. Он ничуть не кривил душой, когда говорил Ирине, что никуда не спешит. Он думал, что если когда-нибудь смысл бытия откроется ему, то это будет что-то сравнимое с зимним лесом и вечерним светом, проникающим прямо в кровь…

Не встретил Ирину, вернулся.

Жакин ждал на крыльце, разговаривал с Гиреем. Пес клонил башку набок и утвердительно потявкивал.

– Он готов, – сказал Жакин. – А ты как?

– Почему нет? Раз посылаете, пойду.

Жакин вынес нож, фонарик и сумку с необходимыми припасами. Не хотел, чтобы парень зашел в избушку: следовал каким-то одному ему известным приметам.

– Дойдете до Змеиного камня, оттуда Гирей поведет.

За месяц Жакин изучил все маршруты зверя, но Егорка и без того не сомневался, что не разминется с судьбой. Началось это раньше, когда только пошел слух о шатуне-людоеде. Уже тогда мелькнуло в голове: не за мной ли? Все остальное – нож, Гирей, ночь, Ирина, смутные мысли, уводящие в прошлое, – все могло сложиться как-то иначе, но встреча неминуема. Она не зависела от его воли.

– Прощай, отец, – поклонился Егорка. Жакин обнял его впервые. Он не был сентиментален.

– Не надо так, Егорушка. К утру тебя жду. Водки выпьем.

Отмахали километров пять на скорости, пока окончательно не стемнело. Наст твердый, бежать легко. Пес трусил рядом, изредка обгоняя и оглядываясь. Он вел себя скромно и чутко, понимал, куда собрались. Егорка его успокаивал.

– Что ж поделаешь, дружище. Жакин велел прогнать людоеда. Неужто не управимся? Вдвоем-то. Да он, когда нас увидит, сразу затрепещет. Жакин заговоренный нож отдал. С таким ножом мы мамонта повадим, не только какого-то косолапого. Только ты не лезь в драку первый, как привык. Помни уговор.

Гирей взял след, не добежав до Змеиного камня, на выходе из лога. Шерсть на нем вздыбилась, он издал тягучий, негромкий рык и на мгновение коснулся боком Егоркиных ног, будто оступился на ходу.

– Ты чего? – удивился Егорка. – Сомлел, что ли?

Не-е, ты держись. Страх он учует, нам же хуже будет.

Пес присел на снег, покрутил лохматой башкой, потянул ноздрями воздушные струи. Егорка тоже замер. Видимость была хорошая от звезд и снега, но зловеще смыкались вокруг черные холмы.

Егорка понятия не имел, что делать дальше. Обычной охотой тут не пахло, смердило убийством. Как если бы сунулся в темный подъезд, где поджидали братки, навостренные на расправу. Хуже того. Он очутился в первобытном мире, где действовали законы, которых он не понимал. Зато их хорошо знал пес Гирей, весь превратившийся в клокочущий злобой сгусток мускулов и шерсти.

От собаки тянулось к человеку некое леденящее предостережение. Егорка с жалостливым чувством подумал о Жакине, вытолкнувшем его в этот черный, свирепый мир из теплого, уютного помещения. Но мгновение слабости прошло так же внезапно, как наступило. Ничто не вернуло бы сейчас Егорку обратно. Рядом с сердечной истомой вдруг зародилось ощущение прекрасной, абсолютной, неодолимой свободы, кружащей голову крепче хмеля.

Он понял лихой замысел Жакина и улыбнулся про себя. Учитель не хотел ему зла, хотя, возможно, переоценил его силы. Но если Егорка одолеет эту ночь, то не останется в мире напасти, которая его сломает.

Еще около часа кружили по тайге, пока Гирей не вывел на ровную площадку, наподобие ногтя большого пальца, обрывающуюся в одну сторону крутым неприступным склоном. Это и был Змеиный камень. По летним дням сюда действительно выползали погреться на солнышке жирные гремучие змеи, похожие на черные палки с заостренной головкой, а вот где они зимовали, Егорка забыл спросить у Жакина и сейчас почему-то пожалел об этом, как об упущенном, может быть, навсегда, важном знании.

Он отстегнул лыжи и с удобством уселся на них, приготовившись ждать хоть до утра. Ветра не было, в жакинском заячьем полушубке Егорке было тепло. Гирей улегся рядом, и юноша ободряюще потрепал его по вздыбленной холке.

– Понимаю, каково тебе, – сказал утешительно. – Привык, когда от тебя все шарахаются, а теперь как бы самого не трепанули. А, Гирей?

Пес заворчал, не принимая идиотской шутки. Понятно, что больше всего хотелось ему броситься в чащу, в угон или в отрыв, ломиться сквозь кусты, рвать и свирепствовать, сбивая движением одурь страха, но его благородная воля спокойно преодолевала магию инстинкта. Он готов был умереть, но не оставить человека-брата наедине с подступающим из тьмы злом.

Просидели полночи, погрузившись в великое молчание. Гирей иногда вскакивал на лапы, не выдерживая напряжения, и раз внезапно тоненько заскулил, проняв Егорку до печенок.

– Что же ты как маленький, – укорил он пса, поглаживая его твердую башку. – Неужто так страшно?

Гирей стыдливо присел, и в то же мгновение из темных зарослей, как из погреба, образовалась громадная, неясная тень, заколыхалась, подступила ближе. Егорка щелкнул кнопкой фонарика. Шагах в десяти от них стоял лохматый исполин, гость из палеолита, с растопыренными лапами и забавно склоненной набок головой. В его позе не было ничего угрожающего, только любопытство. В луче фонарика вспыхнули алые точки его глаз. Егорка поднялся, чувствуя, как чугуном налилась спина. Неведомое чудовище всем своим обликом поразительно, кощунственно походило на человека.

– Кто ты?! – спросил он растерянно, едва слыша собственный голос.

Исполин переступил на шаг, Гирей на спотыкающихся лапах метнулся в сторону, канул во тьму.

Егорка крепко сжимал в ладони удобную рукоять с тонкой полоской стали, понимая, как это нелепо. С таким же успехом он мог принести с собой железный утюг.

Но страха не чувствовал, скорее, глубокое изумление.

– Кто бы ты ни был, – заговорил он окрепшим голосом, – послушай, что скажу. Я не хочу тебя убивать. Я только хочу, чтобы ты ушел. Ты уже человечинки накушался до отвала. Уходи насовсем. Сгинь! Понимаешь меня?

Наверное, медведь понял, – что-то хрюкнул в ответ, ничуть не грознее, и придвинулся ближе. Фонарик его раздражал, и он несколько раз отмахнул луч от глаз, как отгоняют слепня.

Егорка сконцентрировался, переводя в правую руку и к глазам энергию "дзена", которую Жакин ласково называл "дурнинкой", хотя это тоже нелепо. Самое лучшее, подумал Егорка, обернуться бы птицей и взлететь в черное небо, но этому, к сожалению, Жакин не успел его обучить. Сейчас медведь не казался уже таким огромным, как в первую минуту (оптический обман?): всего головы на три выше человека, но какой-то необъятно широкий и тяжко вздыхающий, как ожившая гора. Егорка понимал, что если ему повезет, он успеет нанести один удар, второго не будет, и попытался представить, где у чудовища сердце. Скользнул лучом по дымящейся шкуре. Не отдавая отчета в том, что делает, шагнул вперед, чтобы лучше видеть. Крикнул, почти взвизгнул:

– Пошел прочь, косолапый! Мою кровь ты не выпьешь!

Схватка оказалась еще короче, чем он предполагал.

Гирей не подвел, черным шаром выкатился из кустов и с жутким рыком прыгнул, повис на боку медведя. Доля секунды понадобилась зверю, чтобы зацепить пса лапой и сбросить с себя, но этого хватило Егорке. С обреченностью лунатика он подскочил и, светя фонарем, аккуратно вогнал лезвие по самую рукоять в упруго вздрогнувшую тушу. Целил снизу вверх, под третье ребро, а куда попал, разве поймешь.

Выдернуть нож не успел. Медведь завопил человеческим голосом, махнул лапой – и в бедной Егоркиной голове погас свет.

С невероятной скоростью, подобно метеору, промчался Егорка по Млечному Пути, минуя рассыпающиеся нагромождения звезд, и очнулся в сторожке Жакина на своем собственном топчане. Он все сразу вспомнил, но решил, что видит волшебный сон.

Рядом хлопотала Ирина. В свете керосиновой лампы лицо у нее было точно такое, как на иконе Божьей матери, хранившейся у Жакина почему-то в сундуке.

– Скажи, Ира, – обратился к ней Егорка, боясь спугнуть видение. – Вот ты собираешься в Европу, верно? Или в Азию, правильно? И я никак в толк не возьму, тебе, значит, все равно, куда ехать?

Женщина приложила теплый палец к его губам.

– Молчи, ладно? Лежи и молчи. Где у тебя болит?

– Нигде не болит… А ты чего какая-то смурная? Случилось, что ли, чего?

Ответить не успела, Жакин пришел. Егорка ему обрадовался.

– Федор Игнатьевич, могу доложить, что задание ваше выполнил. Шатуна напугал до смерти, воткнул в него пику. Только не пойму, что дальше было. Вроде он меня по уху хряснул. Но как же я сюда добрался?

– Мы тебя с Ириной доставили, голубчика. А то бы замерз в снегу. Ночи нынче холодные.

– Гирейка живой?

– Живой, что ему сделается. Он за нами прибежал…

Медведя, брат, ты не напугал, а убил.

– Да ну?.. То-то я гляжу… Сейчас ночь или утро?

– День, милый, день… Четвертый пошел, как ты спишь. Теперь все в порядке.

У них обоих, у Ирины и у Жакина, размягченные, непроявленные лица, словно они смотрели на него издалека через порошу. Егорка попробовал перевернуться на бок, но туловище будто одеревенело.

– Что же все это значит, Федор Игнатьевич?

– Ничего, – сказал Жакин. – Будем дальше жить.

 

Глава 1

Так уж накатывало, накатывало и к концу августа докатилось до нового лиха. Мышкин вернулся в Москву благополучную, расфуфыренную, лоснящуюся от гордости за свой новый, капиталистический облик, а в начале сентября покинул столицу, пораженную вирусом страха.

Доллар опять сорвался с поводка, и обезумевший московский люд, еще вчера беззаботно пережевывавший жвачку "Стиморол", ринулся к прилавкам за крупой, макаронами и другими отечественными продуктами. Счастливые добытчики, вернувшись в квартиры с полными сумками муки, спичек и соли, по обыкновению, включили телевизоры и увидели на экране спасителя отечества Черномырдина, но с трудом узнали его. Куда подевался нахрапистый хозяйственник-заклинатель, умевший повернуть самую короткую фразу так, что она становилась бессмысленной. Теперь в его очах сверкали молнии, и голос звучал как иерихонская труба. Суть справедливых обличений сводилась к тому, что стоило ему ненадолго отлучиться (президент для куража поменял его на молодого реформатора Кириенку), как начались такие безобразия, что стыдно смотреть в глаза американцам. Он грозно вопрошал с экрана: что, дескать, началась война? или мор? или что?!

Почему такой внезапный сбой реформы? И в знакомой гипнотической манере сам себе отвечал: я знаю, как делать, и знаю, что делать, и сделаю, и буду делать!

Спасовав под неукротимым напором будущего президента, телеведущий робко поинтересовался его мнением о русских фашистах, которые собрались на шабаш в Краснодаре. Мол, будет ли на них какая-то управа или уже не будет? Ведь, по мнению большинства телезрителей, если нацисты придут к власти, то тогда вообще… Спаситель отечества после этого вопроса впал в натуральную истерику, помянул недобрым словом Явлинского, Зюганова, Лебедя и всех, кого смог вспомнить, и долго, выкрикивая нечленораздельные фразы, грозил кулаком неизвестно кому. Телеведущему пришлось прекратить передачу.

.К вечеру обыватель понял, что зимой его ожидает голод, а также – возвращение косноязычного спасителя, поэтому опять устремился в магазины, чтобы запасти еще чего-нибудь впрок, но, увидев новые ценники, остолбенел. Даже любимая жвачка зашкалила, достигнув недосягаемой планки, вдобавок коммерческие банки, где у москвичей лежали гробовые деньги, вывесили повсеместно таблички: закрыто на дефолт.

В столице наступило всеобщее помутнение умов, похожее на эпидемию. По ночам в городе царила зловещая тишина, как в огромном морге, нарушаемая лишь истошными воплями запоздалых путников. Да еще стаи неведомых грызунов, то ли крыс, то ли сусликов, вырвавшиеся из подземелья, каждую ночь пытались прорваться от станции метро "Владыкино" к центру, сметая на пути все помойки вместе с пенсионерами, мирно дремлющими в ожидании утреннего подвоза объедков. Шикарные иномарки проплывали по улицам, подобно сумеречным глубоководным рыбам.

В разных концах города одновременно запылали пожары (чеченский след), какой-то мужик, приезжий из Тулы, расположился с грузовиком неподалеку от Лобного места и продавал пшеницу по пять рублей за ведро.

Каждое утро возле него собиралась толпа, но близко не подходили, и пшеницу никто не покупал: подозрительно дешево, и мужик чудной – в красной рубахе, с голым черепом и срамной ухмылкой, как у обожравшегося рыжего кота. Лишь на четвертые сутки нагрянула спецгруппа "Вымпел", грузовик с пшеницей сожгли, а мужика, изрядно помяв, проводили в ближайший околоток.

В те же дни куда-то подевались все творческие интеллигенты, любимцы публики и властители дум. Словно диким порывом ветра, их выдуло с экранов, из радиоприемников и даже из ночных стриптиз-клубов, где они привычно обсуждали проблемы нравственного возрождения нации. Последним мелькнул в телевизоре правозащитник, бескорыстный сын независимой Чечни Сергей Адамович Ковалев, но почему-то он был в парике и бежал куда-то с авоськой помидоров. С истошным криком "Держи вора!" за ним гнались две озверевшие бабки совершенно пьяного обличья. Еще, правда, показали старца Лихачева, благороднейшую совесть нации, который привел под руку президента хоронить останки убиенного Зюгановым царя.

Внезапное исчезновение умных, скорбных, говорящих голов, всегда готовых подсказать россиянам, как им обустроиться в жизни, произвело на чувствительных москвичей еще большее впечатление, чем внезапный рывок доллара. Поползли нелепые слухи, что, возможно, эти два события как-то связаны друг с другом.

Необходимые разъяснения вскоре дал Борис Николаевич, которого специально привезли в Москву из очередного отпуска. По всей видимости, его оторвали от рыбалки, потому что мельтешащих перед ним журналистов он разглядывал отстраненно-ироническим взглядом, как мальков. И долго не мог понять, чего от него ждут. Увидев, что журналистская плотва никак не унимается, президент в своей обычной доверительной манере, грозя перстом и гримасничая, сообщил, что ночью уже звонил другу Биллу, а утром – другу Хельмуту и оба подтвердили, что Россия никогда не свернет с рыночного пути…

Мышкин прощался с Равилем с тяжелым сердцем, будто навек. Ему было неловко, что забрал у друга женщину, хотя Равиль вроде обрадовался, узнав новость.

Сказал, что рад сделать подарок, но попросил не перегружать Розу Васильевну тяжелой работой.

– Она двужильная, – объяснил с загадочной усмешкой, – но светлячок в ней хрупкий. Погаснет – выкидывай на свалку. Не хотелось бы. Я ее берег. Такие бабы на дороге не валяются.

– Не сомневайся, – уверил Мышкин. – Не погаснет.

Равиль предложил ему в дорогу парочку ребят-истуканов, которые пригодятся, ежели придется отмахиваться. Качки проверенные, битые, одна мозговая извилина на двоих, на добычу кидаются, как псы.

Мышкин поблагодарил и отказался. За это Равиль его осудил.

– Напрасно, Харитон. Мы с тобой уже не те, какими были, а времена лихие. Беспредел. Иногда не грех подстраховаться. Но ты же упрямый, черт. По-прежнему только себе доверяешь. Худая привычка.

– Не в этом дело, – сказал Мышкин. – У меня ходка прогулочная. Проведать надо кое-кого. Твои батыры будут под ногами путаться.

– Как знаешь. Не пропадай, брат, опять на десять лет.

Нам ведь жить не так много осталось. Управишься, возвращайся. Работа всегда найдется.

– И за это спасибо.

Обнялись и разошлись.

Роза Васильевна весь вечер и все утро куксилась, ей пришлось объяснять Равилю, почему на такое решилась.

Как проходило объяснение, Мышкин слышал из соседней комнаты, где кемарил на диване. Женщина сказала:

– Я уйду с ним, Абдуллай?

Равиль ответил:

– Конечно, иди. Но почему так, Роза? Понравился тебе?

– Ты же знаешь, Абдуллай. Ты мне люб, но тебе я не нужна. А ему сгожусь. Он сам попросил.

– Не надейся на него чересчур. Сапожок к женщинам брезгливый.

– Я уже поняла.

Дальше они еще о чем-то шушукались, но Мышкин уснул, хотя ему было интересно.

Пока шли по улице, молчали. Роза Васильевна взяла с собой небольшой чемодан коричневой кожи, видно, со шмотьем. И больше ничего. Шли рядом, но как посторонние. Да они и были посторонние. Мышкин уже жалел об этой затее, нашел обузу, да как отступишь, коли слово сказано. Он, правда, надеялся, что Равиль упрется, не в привычках хана отдавать кровное, и вот – на тебе. Спихнул красотку с ладони, словно только и ждал предложения. Уже в вагоне полупустой электрички Мышкин поинтересовался:

– Чего Равиль так легко тебя отпустил?

– Наверное, надоела. Нехороша стала.

– Непохоже, чтобы надоела. Ты не из тех, кто надоедает.

– Хочешь назад отправить?

– Нет, не хочу. – Мышкин чувствовал прижатое к своей ноге тугое татарское бедро, и его маленько знобило. Такого с ним не бывало давно, может, лет пять-шесть, – В этом Федулинске, – спросила Роза Васильевна, – у тебя есть женщина?

– Как тебе сказать. Не то чтобы женщина, но жили вместе. Дела делали. Бизнес. Потом жарковато стало, я и отчалил.

– Зачем же возвращаешься? Долг получить?

– Какой там долг. Проведать просто.

– Тогда я зачем?

– Ну, как… Все же вдвоем веселее…

Роза Васильевна подумала и извинилась:

– Прости за любопытство.

– Ничего, – сказал Мышкин.

Сошли с поезда за одну станцию от Федулинска. Эти места Мышкин знал хорошо. Грибные места. Пехом через лес минут двадцать и очутишься в Речной слободе, которая примыкает к Федулинску. В лесу свежо и мокро. Торфяники, озеро, сосновый подлесок, высоковольтная просека, устеленная сушняком, как паркетом, – все исхожено вдоль и поперек. Поразило: опят – море, и ни одного грибника. Раньше такого не бывало. Раньше лес по эту пору гудел от голосов.

На лесной тропе Роза Васильевна в своих модных туфельках то и дело оступалась, оскальзывалась, и Мышкин галантно подхватывал ее под локоток. Она его руку отталкивала. Блестела темными очами раздраженно.

– Что я, лосиха, что ли? Нельзя по-людски доехать.

Мышкин свернул с тропы, опустился на поваленное дерево. Достал сигареты:

– Садись, Роза Васильевна, отдохнем, подымим.

Женщина присела чуть поодаль, сигарету приняла.

Вдруг такая благодать на них навалилась, такой мушиный звон и колеблющееся солнечное марево, что оба как-то враз осоловели.

– Говоришь, доехать, – растроганно заметил Мышкин. – Такую красоту упустил. У тебя дети есть?

Роза Васильевна дымом поперхнулась.

– Тебе-то что?

– Вот и вижу, что нету. А зря. Женщина обязательно должна родить. Ничего, мы это поправим.

– От кого родить? От какого-нибудь бандита, вроде тебя?

– Зачем же с ними водишься, коли так?

Женщина вздохнула, прикусила травинку.

– Чего уж теперь. Я сама бандитка, кто еще. Так жизнь повернулась.

Мышкин покосился на нее, сверкнул бельмом.

– Ошибаешься, девушка. Мы с тобой не бандиты и никогда ими не были. Абдуллай тоже не бандит. Нас гонят по свету, мы сопротивляемся. Извечный порядок порушен. Не трудом стали людишки жить, нахрапом. Попривыкли, будто так и надо. Каждый думает, коли не словчу, самого облапошат. По-хорошему говоря, как у нас теперь живут, лучше умереть. Но скоро все наладится. Придет сильный человек и всех образумит. Рассадит волков отдельно, овец отдельно. Тогда по-настоящему узнаем, кто бандит, а кто жертва.

Роза Васильевна слушала его внимательно и даже как-то незаметно придвинулась поближе.

– Чудной ты, Харитон Данилович. То солидный мужик, а то рассуждаешь как маленький. Вождь к тебе придет. Да если придет, тебя первого посадит. И меня следом.

И Абдуллая. По накатанной дорожке. А те, что впрямь виноваты, от любого суда откупятся. Они всегда откупаются.

– Суд бывает разный, – возразил Мышкин. – Есть такой, где денег не берут.

– Это верно. – С чистого, смуглого лица Розы Васильевны не сходила мечтательная улыбка. – Такой суд есть. Можно тебя попросить кое о чем?

– Почему нет, проси.

– Никогда не говори со мной о детях.

– Хорошо, не буду.

Мышкин притянул женщину к себе и поцеловал в мягкие, податливые губы. Да так ловко у него получилось, что Роза чуть слышно застонала. Уперлась руками в его грудь. Спросила грубовато:

– Изголодался, что ли, Харитон?

– Вроде того. – Мышкин затушил окурок. – Самому смешно. От поцелуйчиков-то отвык не помню и когда.

Роза Васильевна поучила его уму-разуму:

– От любви отвыкнуть нельзя, Харитон. Хотя без нее жить намного легче.

Около полудня вступили в Федулинск и сразу наткнулись на омоновский патруль, чего Мышкин никак не ожидал. Среди низеньких деревянных домиков слободы противоестественно гляделись два дуболома в полном карательном обмундировании, с каучуковыми демократизаторами, с ножами в чехлах и с автоматами через плечо – разве что масок на рожах не хватало.

– Кто такие? – спросил патруль. – Предъяви документы.

Мышкин отдал свой паспорт на имя Измайлова, а Роза Васильевна показала справку о том, что она на учете в психдиспансере и временно отпущена на волю, как вменяемая. Хорошая, сильная справка, Мышкин знал ей цену, и дуболомы поглядели на Розу Васильевну с уважением.

– С чем связана проверка? – поинтересовался Мышкин. – Ловите кого-нибудь?

– Заткнись, – обрезал патрульный. – Говори, зачем в Федулинск проникли? Вы же московские, так?

– Федулинск? – удивился Мышкин. – Мы думали – Чалыгино. По грибочки собрались, – потряс рюкзаком, – да, видать, заплутали маленько. Извините, ребятушки.

– Ты чего нам в уши льешь, фраер? Где Чалыгино и где мы? Не хошь сразу на стерилизацию? Чтобы не бродили, где не положено.

– Откуда же мы знали, что не положено, – еще больше изумился Мышкин. – Указателей никаких не видели.

Разве тут секретный объект?

– Чего-то они мне не нравятся, Саня, – сказал один дуболом другому. – Чего-то они скользкие. Надо вязать.

Видя, что разговор затягивается, Мышкин достал из кармана бумажник и отслоил сторублевую купюру.

– Не обессудьте, ребятушки, сколько есть. Примите на поправку здоровья.

Результат получился противоположный ожидаемому.

Дуболомы побагровели, надулись, как два клеща, и вдобавок затряслись.

– Ты что же, тварь, – зловеще прошипел один, – купить хочешь героя-омоновца? Ты понимаешь, что тебе сейчас за это будет?

Его товарищ уже нервно тянул автомат.

– Ничего худого, – забормотал действительно ошарашенный Мышкин. – Из чистого уважения. Ежели мало…

Поправила положение Роза Васильевна. Наивным, как у девочки, голоском попросила:

– Дяденька, дай стрельнуть! Прямо в лоб – пук, пук! – и потянулась к автомату омоновца. Ласковое безумие ее поведения нашло отклику дуболомов. Они смягчились.

– Благодари свою бабу, тварь, – сказали Мышкину. – Она тебе сегодня жизнь спасла… Но гляди, еще раз встретим, обоим хана. Или на стерилизацию…

Паспорт и справку вернули, но сторублевку зажилили. И это тоже произошло как-то чудно. Один дуболом побежал к углу дома, махнул оттуда товарищу, и тот вырвал из рук Мышкина ассигнацию со словами: "Когда же вы все передохнете, старичье вонючее?!"

Удивили Мышкина и другие явления. Когда выбрались из слободы на улицу Надежды Крупской, а теперь, судя по табличкам, переименованную в Заупокойницкую, стали попадаться навстречу прохожие, все приветливые и просветленные, хотя одетые в тряпье. Зато многие с цветами, а некоторые с разноцветными надувными шариками и с россиянскими трехцветными флажками в руках. Мышкин справился у Розы Васильевны, нет ли нынче какого праздника.

– Не нравится мне это, – ответила женщина, озираясь.

– Что не нравится?

– Бедой пахнет. Или не видишь? И менты эти на околице. Какие-то чокнутые.

– Менты – да, – согласился Мышкин. – А что люди радуются неизвестно чему, значит, выпивши. Какая тут беда?

Но он и сам видел: что-то не так.

За время его отсутствия по городу словно прошлись серой краской. Фасады домов облупились, мостовая и тротуар в бесконечных выбоинах и трещинах, машины – сплошь иномарки, но ни одного автобуса. И совсем не видать детей. Просто-таки ни одного детеныша на улице.

Встретил наконец знакомого, Валеру Шахова из фирмы "Саламандра-бенц", занимающейся (или занимавшейся) обувными поставками, и тоже в каком-то затрапезном виде. Помнил Шахова видным сорокалетним детиной, удачливым бизнесменом, обувным хорьком, а сейчас выкатился из пивной "Только у нас – дешево и сердито" кучерявый гномик со смеющимся круглым лицом и черными обводами вкруг запавших глаз. Мышкина он не узнал, но на дружеское рукопожатие ответил крепко и искренне.

– Чего с тобой случилось, Валера, – посочувствовал Мышкин. – Чего-то ты вроде поубавился. Разорился, что ли?

– Ничего не случилось, – азартно зашумел обувщик. – Заправился – отлично. Три литрухи влил. Бегу на прививку. А ты кто?

– Да я так. Интересуюсь местными условиями. Насчет торговой точки.

Валера изменился в лице, почернел, радость в нем потухла. Спросил шепотом:

– Ты что же, нерегистрированный?

– Почему нерегистрированный? Регистрированный.

А что это значит?

– И вы, госпожа, тоже приезжая?

– Я с ним, – коротко ответила Роза Васильевна.

Валера-обувщик согнулся, как при бомбежке, и с воплем: "Извините, очень спешу! Очень спешу, извините!" – мотнулся вдоль улицы и исчез в переулке.

– Да-а, – протянул Мышкин, – какая-то прямо загадка.

– Надо сваливать, – сказала Роза Васильевна. – Я чувствую. Здесь неладно. Погляди!

Мышкин проследил за ее рукой и прочитал объявление, вывешенное над дверью маленького шопика, где раньше, как он помнил, торговали оптикой. В объявлении черным по белому написано: "Гробы выдаются один на троих жмуриков. Ввиду отсутствия пиломатериала".

– Ну и что, – не понял Мышкин. – Нормальное объявление. В Москве чуднее пишут. Газет не читаешь, сестренка.

– Сапожок, мне тревожно.

– Ладно, почти пришли.

Дом, где Мышкин жил с Тарасовной, когда-то считался самым престижным в Федулинске, что-то вроде Дома на набережной в Москве, только более поздней постройки.

Но – ампир. Башенки, архитектурные излишества, колонны у фасада, два шикарных дворцовых подъезда. Сразу после войны сюда селили партийную элиту и также давали квартиры научному крупняку, чином не ниже профессора.

Чистка в доме началась, разумеется, задолго до перестройки, в семидесятых годах, и проходила по таинственным правилам, может быть, даже по промыслу Божиему, иначе как объяснишь, что рядом с известным всему миру академиком вдруг возникала квартира поэта-отщепенца Димы Туркина, вольнодумца и охальника; или на одной лестничной клетке встречались всесильный по тем временам директор городского торга Роман Северьянов и сомнительная по своим моральным качествам красавица Элеонора Давакина, учительница пения из музыкальной школы. С наступлением свободы дом в последний раз протрясло, но это уже было логично. Одним разом вышвырнули остатки научного бомонда и бывшую партийную головку, не успевшую отречься от проклятого прошлого, причем эвакуация производилась аврально, и, увы, не обошлось без человеческих жертв. Как и в Москве, двое-трое матерых партийных зубров в приступе раскаяния выбросились из окон, а некоторые квартиросъемщики преклонного возраста, большей частью одинокие, вообще исчезли неизвестно куда, не оставив никаких объяснительных записок. В освободившиеся помещения триумфально въехали бизнесмены и прокурорский надзор, а два верхних этажа целиком закупил Алихман-бек, приспособив их для нужд своих земляков, не имеющих постоянной федулинской прописки. За одну ночь вокруг дома выросли горы строительного мусора, потом в течение месяца здание будто сотрясали нутряные бомбовые взрывы – это новые жильцы в спешке производили евроремонт, – и затем наступила долгая первозданная тишина, которую нарушали разве что редкие ночные выстрелы да вопли заплутавшего прохожего, когда его учила уму-разуму дворовая охрана.

Сперва Тарасовна была категорически против того, чтобы покупать квартиру в этом доме, но ее уговорили.

Старшие сыновья, да и Мышкин, убедили ее, что в этом смысле не следует выделяться: богатый человек и жить обязан богато и внушительно, иначе к нему не будет доверия у обыкновенных нищих сограждан. Купила под их давлением, но к просторному жилью так до конца и не привыкла. Шесть комнат, а куда в них деваться? Одной уборки, если по-хорошему, хватит на всю жизнь, ничем другим можно уже не заниматься. Удивлялась Мышкину, который на новом месте чувствовал себя так же привольно, как и в прежней совковой двухкомнатной халупе с совмещенным санузлом.

…Мышкин в дом, под телеобъективы не полез, а направился в кирпичную пристройку, где жил старый привратник Калина Демьянович Фоняков, которого сам же когда-то пристроил на эту должность.

Калина сидел на кухне за самоваром, обложенный грелками, обмотанный шерстяным платком. Подслеповато вгляделся в гостей, спросил:

– Али дверь отворена? Вроде никто не звонил.

– Отворена, дед, отворена… Когда ты ее запирал-то?

Мышкин не удивился бы, если б старик его тоже не признал, как обувщик, но Калина, переменившись в лице, сказал:

– Никак ты, Харитон?

– Я, дед, я, кому еще быть. Здравствуй, святая душа.

– Ас тобой что за женщина?

– Сиротку подобрал в Москве, не волнуйся.

Усадил хмурую Розу Васильевну за стол.

– Ты чего испужался, Калина? Не привидение же я.

– То-то и оно. Уж лучше бы привидение… Зачем вернулся, Харитон? Не ко времени, правду сказать.

– Что с тобой, старина? Люди с дороги, уставшие.

Разве так гостей принимают?

– Ох, извини, Харитоша, – старик засуетился, потянулся к полкам, уронив платок на пол. Мигом поставил на стол чашки, бутылку белого. Сунулся к холодильнику, но Мышкин его остановил:

– Не надо… Сядь. Не трясись, ради Бога. Говори, чем напуган? Кто тебя за жабры взял?

Калина Демьянович рухнул обратно на стул, обмяк.

Белесые глаза вмиг увлажнились.

– Ох, плохо, Харитон, совсем плохо… Ты в городе был?

– Откуда же я?

– И чего видел?

– Впечатление неприятное. Будто все люди поголовно дури накушались.

– Так и есть, Харитон, так и есть. – Старик наклонил седую голову над чашкой и вдруг захлюпал как ребенок, разрыдался. Мышкин обнял его за плечи, погладил по костлявой спине.

– Хватит, хватит, старик. Перестань. Стыдно… Давай по чарке примем, после расскажешь.

Разлил водку – и все трое молча выпили. Манерное получилось застолье. Но водка подействовала на старика благотворно. Он утер влагу со щек, приосанился. Даже попытаться улыбнулся.

– Рассказывать нечего, Харитон. Експеримент – я так понимаю. Далеко бродило, а клюнуло у нас. Во всем городе нормальных жителей по пальцам сочтешь, кроме тех, кто на службе. Я на улицу не хожу, забыли про меня, потому и цел.

– Ничего не пойму, – сказал Мышкин.

– Давай уедем, – попросила Роза Васильевна. – Пока на хвост не сели. Я же чувствую. Если сядут, не вырвемся.

Калина Демьянович поглядел на нее с уважением.

– Она правильно говорит, Харитон. Беги, пока не засекли. Недоумеваю, как вы сюда добрались. Погляди, девушка, за дверью – не стоит ли там кто.

Мышкин начал терять терпение.

– Скажи про Тарасовну. Как она?

Старик отодвинулся, тяжело засопел. Нервно потянулся к бутылке.

– Погоди, – Мышкин уже догадался. – Скажи сначала, что с ней?

– Нету больше Тарасовны, – ответил Калина. – С небес за нами наблюдает. Не уберегли кормилицу.

Мышкин взглянул на Розу Васильевну, но та опустила глаза. Руки сложила на коленях, как школьница на балу.

– Кто? – спросил Мышкин.

Вместо ответа старик все же разлил водку по чашкам.

Поднял свою. В первый раз на морщинистом лике забрезжило осмысленное выражение, словно заново разглядел дорогих гостей.

– Помянем дщерь Христову. Пусть земля ей будет пухом.

Помянули. Мышкин закурил, а кроме него, никто.

– Ты мужик отчаянный, знаю, – сказал Калина, – но с ими тебе не справиться. По сравнению с ими Алихманбатюшка – все равно что голубь мира, – Кто такие?

– Ежли бы знать… Да никому и не надо. Пришлые.

Сказал же – експеримент. Городишко подняли, аки младенца за ухи. Накачали какой-то отравой, творят, чего хотят. А чего хотят, одному сатане ведомо. Он их главный указчик. Уходи, Харитон. Как пришел, так и уйди. Позору в том нет. Спасайся. Мне, убогому, помирать легче будет.

Роза Васильевна после второй чашки подернулась приятным румянцем. Заневестилась, одним словом.

– Он разве послушает, дедушка. Он же осел упрямый.

– Всех ослов они в стойло загнали, – отозвался Калина. – И заметь, Харитоша, недовольных нету. Наш народишко на халяву шибко жадный. Токо мычит от радости.

Кто был недовольный, того на угольях спекли. У живых разумения человеческого не осталось вовсе.

– Зачем им это? Завоевателям, зачем?

– Експеримент, – в третий раз повторил старик полюбившееся слово. – Я так думаю, хотят изо всей России сотворить единое стадо. Так бывало и в прошлом. Старики сказывали. Сатана не первый раз к нам заглядывает. Но прежде людишки как-то спасались, в леса уходили. Нынче вряд ли получится. Крепко взялись. По телику я слыхал: полигон для реформ.

Просидели около часу. Допили вторую бутыль. Постепенно из Калины Демьяновича слова посыпались, как песок из мешка. Он то плакал, то пытался запеть. Тянулся к Мышкину с поцелуями, рассопливился. Рассказал, как погибла Тарасовна, подлой смертью на шнурке. Он сам не присутствовал, но свидетель есть. Девчушка Аня Самойлова, медсестра из больницы. Она как раз зашла навестить Тарасовну. Еще вроде замешаны в преступлении сыновья Тарасовны – Иванка да Захар, но это, может, брешут, хотя, скорее всего, правда. В очередной раз разрыдавшись, старик сказал:

– Ты же помнишь, Харитоша, как она ко мне относилась, как жалела. Токо с ложки медом не кормила. Без нее мне худо, а помирать страшно. Грехи не пускают с земли. Грехов на нас много, Харитоша, чего скрывать.

Потому и наслал Господь муку.

– Ты про Аню сказал, про свидетельницу. Она где?

Убили, конечно?

Старик в восторге всплеснул руками.

– Вот и нет, Харитон! Живая и совершенно здоровая.

Хакасский ее к себе забрал. В чем тут фокус, сам не пойму.

Повсюду ее с собой таскает. Наряжает, как барыню.

– Кто такой Хакасский?

– Хакасский Саня – он и есть посланец сатаны. По всем мастям в козырях. У него подручным Гека Монастырский, нынешний мэр, его ты должен помнить. Банк "Альтаир". И еще Гога Рашидов. Главный их охранник и душегуб. На сто шагов не подпустит, даже не надейся.

Снимут на расстоянии.

– И у Рашида небось не две головы.

– Брось, Харитон. Чего сделано, не вернешь. Поживи чуток. Милую Прасковью из гроба не подымешь. Отступи.

Роза Васильевна, долго слушавшая молча, подала голос:

– Отступит он, как же. Вы же видите, дедушка, у него рог на лбу.

– Обломают, – без тени сомнения изрек Калина.

– В квартире сейчас кто? – спросил Мышкин.

– У Тарасовны?

– Ну да.

– Никого нет. Иванка с Захаром девок по ночам водят, мать добром поминают.

– Замки не меняли?

– Вроде нет.

Мышкин оставил Розу Васильевну со стариком, сам пошел в дом. Сказал, ненадолго. Кое-что забрать из вещичек. Калина Демьянович заметил с искренним сожалением:

– Попрощайся с ним, девушка. Больше мы Харитона не увидим.

В дом Мышкин вошел через черный ход, через бойлерную и, поднявшись на грузовом лифте, очутился на четвертом этаже, благополучно миновав наружную электронику. Оставался лишь один телеглаз над лестничной площадкой, но он надеялся, что в жилом доме, пусть и самом престижном, охранники вряд ли проявляют чудеса бдительности. Согнувшись почуднее, двигался боком, подошел к двери, заранее приготовив ключи, которые сберег, сохранил в долгих странствиях. Никаких сюрпризов: три наружных запора легко поддались.

По квартире не рыскал, здесь искать нечего, кроме воспоминаний, а они его не томили. Сразу направился в гостиную, к тайнику. Сдвинул в сторону картину, изображавшую луг и пасущуюся лошадь с розовыми глазами, надавил пальцем краешек плитки, потянул за крючок – и пластиковая перекладина с пружинным мягким скрипом заняла горизонтальное положение. Мышкин извлек из тайника два свертка. В одном – пакет с валютой, их с Тарасовной авральный запас – сто тысяч долларов. В другом – папка с документами и копиями счетов. Там же – толстая тетрадь в коленкоровом переплете, бухгалтерский гроссбух, куда Тарасовна аккуратно, изо дня в день заносила сведения, которые представлялись ей важными. Мышкин ее научил. Поначалу Тарасовна артачилась, мол, что за ерунда, кому это надо, а времени отнимает уйму, но постепенно втянулась и каждый вечер под любимой оранжевой лампой корпела над судовым журналом – писательница! Вот и получилось, что весточку послала сожителю с того света – авось, пригодится.

Мышкин сложил пакеты в целлофановую сумку с рекламой сигарет "Мальборо", замаскировал тайник, огляделся. Гостиная, как и прихожая, в полном порядке, все вещи на своих местах, никаких следов погрома и обыска.

Это странно. Уж не его ли ждали?

Весь визит занял у него не более пяти минут, но шустрый молодец из охраны подсуетился еще быстрее.

Мышкин запирал дверь квартиры, а тот сзади вышел из лифта – высокий, широкоскулый, настороженный и с пистолетом в руке.

– Ну-ка, батя, покажи, чего стырил? – спросил насмешливо.

Мышкин сказал:

– Ты кто такой?

– Я известно кто, сам ты откуда взялся?

– Я здесь живу.

– Неужели? Что ж, пойдем разберемся.

– Куда пойдем?

– Куда скажу, туда и пойдем, – приглашающе повел рукой в кабину лифта. – Только гляди, без глупостей, жилец. Дырку сделаю.

Мышкин ступил в лифт первым, обиженно сопя.

Бормотал:

– Ничего себе порядочки! Домой придешь, а тебе – дырку. Как бы тебе, милый, извиняться не пришлось перед старичком за свое поведение.

Парень нажал кнопку лифта, руку с пушкой в этот момент, естественно, чуть отвел. Мышкин, уронив сумку на пол, перехватил его кисть и правой рукой, железными пальцами вцепился в мгновенно вздувшуюся глотку. Тут же ощутил ответное мощное сопротивление. В тесноте кабины они качались от стены к стене, как два сросшихся ветвями дубка.

Парень захрипел, но нанес-таки свободной рукой пару коротких тычков Мышкину в брюхо. Замаха ему не хватило, а то бы неизвестно, чем кончилось. Лишь на четвертом пролете он обмяк, дыхание заклинило. Уже при открытой двери Мышкин опустил его на пол, продолжая душить. От натуги у него самого чуть шейная жила не надсадилась.

Парень обеспамятовал и безвольно свесил голову на грудь.

– Очухаешься, – сказал Мышкин наставительно. – Хоть бы предохранитель снял, когда на охоту идешь.

Пора было смываться – как можно быстрее и дальше.

К бойлерной из вестибюля выхода не было, а на улице у парадного подъезда его наверняка подстерегали. Мышкин размышлял всего мгновение. Взлетел на второй этаж и позвонил в квартиру напротив лифта. Ему повезло: за дверью закопошились, строгий женский голос спросил:

– Вам кого?

– От Монастырского. Личное поручение. Экстренно! – Его разглядывали в глазок. Усилием лицевых мышц он прибавил себе годков десять. Древний, никому не опасный старик. Насколько возможно, прикрыл веком бельмо. Тянулись пустые, драгоценные секунды.

– От Герасима Андреевича? – переспросили из-за двери.

– Пожалуйста, – брюзгливо протянул Мышкин. – Что в самом деле? Мне еще десять квартир обходить.

Сумку от "Мальборо" бережно прижимал к груди.

Щелкнула собачка, дверь отворилась, держалась на цепочке. Молодое, наивное женское лицо.

– Говорите, слушаю.

Мышкин помахал сумкой.

– Вы курьер?

– Какая разница? Вы что здесь все – с ума посходили?

Сбросила цепочку, впустила.

– Проводите меня на балкон, – потребовал Мышкин.

– Зачем? – Женщина не напугана. Она из тех, кого трудно напугать, это он понял. Второй раз повезло.

– Долго объяснять. Был сигнал, положено проверить.

– Хорошо, пойдемте.

С балкона глянул вниз – метра три. Улица пустая.

В двух шагах скверик, дальше – спуск к стадиону.

Оглянулся на хозяйку:

– Если спросят, скажете, все в порядке. Уже проверяли. Вам понятно?

– Да в чем, собственно, дело?

– Скоро узнаете. Вам позвонят.

Мышкин шагнул через перила, повис на руках, мягко спрыгнул на асфальт. Боковым зрением заметил, как из-за угла дома выбежали двое громил. Везение не бывает бесконечным.

Сжав сумку под мышкой, достал пистолет, который забрал у охранника, сдвинул предохранитель и, развернувшись, оценив расстояние, не мешкая открыл огонь.

Он редко промахивался, тем более днем и в десяти метрах от мишени…

 

Глава 2

Аня проснулась и посмотрела на окно, где переливался, колыхался перламутровый, шелковый блеск штор. Она пребывала в блаженном состоянии молодости – без мыслей, без чувств, не сознавая, спит или грезит. О эти утренние, сладкие мгновения! Если бы длились они вечно.

В комнату впорхнула служанка Катя, подбежала к окну, дернула шнур, и на глаза Анечке хлынул неодолимый, ослепляющий солнечный свет. Она чуть слышно за стонала.

– Кто тебя просил, – прохныкала в нос. – Неужели нельзя поспать еще полчасика?

Катя состроила потешную гримасу, сделала книксен.

– О, госпожа! Разве я посмела бы! Но Александр Ханович уже завтракают и послал меня за вами.

На Кате какой-то новый наряд, то ли сарафан, то ли бухарский халат, весь в фиолетовых и багряных разводах, и ее смазливое личико, как обычно, не выражало ничего, кроме безмятежного, зверушечьего счастья. Ей целый месяц кололи препарат под названием "Аякс-18", и девушка постоянно пребывала в нирване. Но при этом не теряла способности здраво рассуждать, прыгать, смеяться и лезть с кошачьими ласками. Аня ее побаивалась, хотя Хакасский уверял, что она не более опасна, чем стрекоза с отломленными крылышками.

Ане ничего не кололи, с ней Хакасский проводил опыт психологического внедрения на индивидуальном уровне.

Когда после убийства Егоркиной мамы ее привезли в контору к Рашидову, она еще по дороге попрощалась с жизнью. Да и попутчики, бритоголовые нукеры, с ней не темнили. Один даже ее пожалел. Сказал: "Конечно, тебе хана, крошка, но сперва Гога снимет допрос. Такой порядок.

Придется помучиться часика три". "Но за что?" – пискнула Аня. "Как за что? Увидела, чего не надо, разве мало?"

Конечно, не мало. В Федулинске карали и за меньшие провинности, но она, дурочка, все мечтала уцелеть до приезда Егорки.

Рашидова она сразу узнала, хотя прежде его не встречала. Сама смерть-избавительница глянула на нее со смуглого, презрительного лица, похожего на приконченную сковородку. Девушку кинули на ковер в кабинете, и тот, кто ее привез, наступил на нее ногой и безразлично и как-то заискивающе сказал:

– Вот, хан, болталась на объекте. Чего с ней делать?

Рашидов поморщился, будто увидел раздавленную лягушку.

– Подымите-ка ее.

Рывком Анечку поставили на ноги.

– Пройдись, барышня.

Она сделала два робких шага, туда и обратно.

– Кто такая? – спросил Рашидов. У Анечки язык отнялся, за нее ответил сопровождающий.

– Медсестра из больницы. Обыкновенная сикушка.

Никаких хвостов. Мы проверили.

– Надо же. Проверили… И зачем притащили?

– Как же, Георгий Иванович. По инструкции. Она при товарном виде.

– Где при товарном, когда глаз косит?

Анечка отдаленно обиделась: никогда у нее глаз не косил. Услышал бы Егорка. Обида вернула ей речь.

– Я ничего толком не разглядела. Честное слово! Может, отпустите, дяденька?

– Идиотка? – спросил Рашидов у гориллы.

– Местная, – ответил тот. – Они все жить хотят.

И, тут в кабинет стремительно вошел Саша Хакасский, которого Аня, как ни странно, тоже узнала. Да и как не узнать. Красивый, рыжий, неотразимый для женского пола. И власть у него над Федулинском такая же, как у Лужкова над Москвой. Даже больше.

Хакасский с Рашидовым обнялись, расцеловались, Анечку Хакасский мимоходом ущипнул за попку. Он застал конец разговора. С задорной улыбкой взглянул на девушку.

– Что, правда, хочешь жить?

Он был похож на принца из "Алых парусов", на Ланового и Киркорова одновременно. Анечкины губы помимо воли растянулись в ответной улыбке.

– Конечно, хочу. Вы разве не хотите?

– Ах, малышка! Я – ладно. У меня цель есть, идея.

А тебе зачем жить? Какая у тебя цель? Детишек нарожать?

Язвительность его слов смягчал доверительный, дружеский тон, словно он вдруг решил посоветоваться с ней, попавшей в беду девушкой, о чем-то сокровенном.

– У меня тоже есть цель.

– Какая же?

– Я помогаю людям. Больным людям.

Рашидов фыркнул, повел черным глазом, как шилом, недоумевая, Почему он должен слушать этот лепет, но Саша Хакасский, напротив, стал серьезен.

– Помогаешь больным людям? А здоровым? Вот мне, например, можешь помочь?

Ее будто озарило.

– Конечно, могу. У вас одно плечо выше другого. Это от защемления позвонка. Я умею делать настоящий тайский массаж. У меня хорошая школа.

Хакасский обернулся к Рашидову:

– Она не врет?

– О чем ты, брат?

– У меня плечо кривое?

Рашидов засмеялся, как захрюкал. Сверкнули два длинных белоснежных клыка.

– Она слепая, брат. Зато у нее длинный язык. Сейчас я его вырву.

Он сделал шаг к ней, и Анечка обмерла, но Хакасский его остановил:

– Не спеши, Гога, дорогой… Она сказала правду. Об этом знала только моя покойная матушка. Удивительно…

Как тебя зовут, малышка?

– Анечка.

– Так вот, Анечка. Однажды я упал с качелей… Давно, в детстве. Полгода меня водили на специальную гимнастику… – в его голосе зазвучали мечтательные нотки. – Представь, Гога, я когда-то был ребенком, как и ты.

У Рашидова на смуглом лице двумя желваками обозначилось тяжелое движение мысли.

– Что же такого… Все когда-то бывают детьми.

– Заберу ее с собой, – сказал Хакасский. – Не возражаешь?

– Брат, все мое – твое… Но зачем она тебе?

– Она хорошая девушка, – важно сказал Хакасский, – Ее нельзя обижать.

С того дня началась у нее новая жизнь, которая тянулась уже год…

Хакасский сидел за ореховым столиком в гостиной, под причудливыми стрелами индонезийского кактуса. Аня не видела его несколько дней, и за это время он стал еще жизнерадостнее. Эта неизбывная бодрость больше всего удивляла ее в нем. Он мало пил, ничем не кололся, но таинственный источник энергии в его безупречно отлаженном организме не давал сбоев ни на минуту. Даже когда он сидел, как сейчас, и просто улыбался, казалось, сию минуту вскочит и произведет какие-то немыслимые действия. Не успокаивался он и по ночам, в тех редких случаях, когда брал ее с собой в постель. Ночью его вечное оживление перетекало в интеллектуальный бред. К занятиям любовью он относился презрительно, считал их чистой физиологией, зато после удачно проведенного полового акта на него накатывал поток неудержимого красноречия, и Анечка иногда так и засыпала под возбужденный, непрерывный рокот слов, как под бабушкину колыбельную. На первых порах она добросовестно старалась понять, что такое важное он хочет ей внушить, но впоследствии отказалась от этих попыток. Решила, он так умен, что и сам за своими мыслями не всегда может угнаться, куда уж ей, невежде.

Он был необыкновенной личностью. Когда Анечка перестала его бояться, поняла, что он не собирается ее убивать, то за бешеной гордыней, за непреклонной строптивостью разглядела черты растерянного мальчика, обуянного какой-то страшной мыслью, сидящей в воспаленном мозгу, как раковая опухоль; и испытала к нему жалость, точно так же, как прежде жалела своих больных.

Он и был болен, но названия его болезни медицина не придумала.

Одним из ее грозных симптомов было то, что Саша считал всех людей скотами, огромным стадом, взыскующим к заботливому пастуху, который сумеет повести это людское стадо в правильном направлении. Став хозяином города, он еще больше укрепился в этой мысли. Задача у него была тяжелая: стадо инстинктивно противилось движению, тупо упиралось, мычало, требовало кормежки, и в разношерстной, подверженной стихийным настроениям толпе то и дело обнаруживались особи, коих следовало своевременно отсекать. Хакасский верил в блестящие перспективы инженерной генетики, но пока она не достигла полного расцвета и замыкалась в худосочных, предварительных опытах клонирования, ему приходилось управляться с людишками собственными силами, волей и энергией.

Однажды он объяснил Анечке, зачем она ему понадобилась, и отчасти ее утешил.

– Разума в тебе почти нет, – сказал он, – Но у тебя простая душа. Ты искреннее существо и по многим параметрам прекрасный объект для исследования. Такая хитрая штука, Анюта. Быдлом можно управлять экономически, политически, химически, в конце концов, но все это лишь приблизительная, неокончательная власть, не затрагивающая сущностных функций популяции. Ведь если я тебя трахну, это не значит, что овладею тобой навсегда.

Минутное, физиологическое торжество, не более того. То же самое, если убью. В каждой нации целиком, как и в отдельных образчиках, заключен некий психологический код, духовная константа, не разгадав которую, не найдя к ней отмычки, глупо полагать, что опыт удался. У русских код особенный, с заниженной температурой, примитивно размытый. Немца известно чем взять, француза, тем более американца – его и брать не надо, только помани зеленым и польсти его суперменству. А русского? Чем тебя взять, если я тебе в душу плюю, а ты хнычешь и меня же, насильника, жалеешь? Признайся, жалеешь?

– Конечно, жалею, – подтвердила Анечка. – Как же не жалеть. Вы такой легкоранимый.

Хакасский глубоко задумался, и Анечка, стремясь показать, какая она внимательная, благодарная слушательница, осмелилась прервать его размышление:

– Александр Ханович, а что значит взять? Вы говорите, немца взять, русского – и куда его? Взять – а потом куда деть?

– Ах ты, божия коровка, – умилился Хакасский. – Взять – значит вывести в контуры видового соответствия.

Сохранить вид хомо-сапиенс возможно, лишь подбив его в единый этнический баланс, закольцевав всепланетной экономической структурой. Этнический хаос – вот главная угроза существованию человечества. Это та черная дыра, куда засасывает великие замыслы. Впрочем, боюсь, это все для тебя слишком сложно.

– Но почему я? – спросила Анечка. – У нас в больнице вон сколько девушек, да еще какие есть красавицы, не мне чета. Может, вам к кому-нибудь из них подобрать ключик? К ихнему коду?

Когда она начинала умничать, Хакасский раздражался, иногда ее поколачивал, но не сильно. Чаще уходил в себя, а ее отправлял восвояси. Психологический опыт длился так долго, что если бы речь шла о любом другом мужчине, Анечка заподозрила бы, что он в нее влюбился.

Но думать так о Хакасском не приходилось. Все равно что предположить в ледяном сугробе склонность к веселой шутке…

* * *

– Садись, – велел Хакасский. – Пей кофе и ешь.

– Благодарствуйте. – Анечка опустилась на краешек кресла.

– Почему хмурая? Не выспалась? Или опять о женихе вспоминала?

– Чего про него вспоминать, он и так каждую ночь мне снится.

Хакасский сделал злые глаза.

– Я же запретил. Или не поняла?

– Что запретили, Александр Ханович?

– Не прикидывайся. Думать о нем запретил.

– Нет, я поняла. – Анечка подняла руку и по пальцам начала считать:

– Вы запретили думать о женихе, о родителях, о больнице, обо всей прежней жизни. Я и не думаю. Днем не думаю, они во сне приходят. Иногда поодиночке, а иногда сразу все вместе.

У Хакасского дернулось веко, это плохой знак: он в меланхолии.

– Хорошо, давай повторим урок. Чего тебе не хватает?

– Всего хватает.

– Кто тебя спас от смерти?

– Вы спасли.

– Кто тебя сделал богатой и счастливой?

– Вы, Александр Ханович. Только, пожалуйста, не волнуйтесь. Когда вы волнуетесь, у вас такое лицо, как у покойника.

– Тогда ответь. Учитывая все, что я для тебя сделал, зачем тебе жених?

– Да не нужен он мне вовсе, – искренне воскликнула Анечка, – но я же не виновата, если снится.

Разговор о женихе редко заканчивался благополучно, но Хакасский считал, что эта тема один из узловых моментов в программе внедрения в психику объекта. Он цитировал по этому поводу швейцарского психиатра Рувенталя, у которого сказано, что обнаружение в подсознании пациента наиболее уязвимой зоны и последовательное воздействие на эту зону позволяет пробить брешь в психике и установить с больным глубокий личностный контакт.

– В каком виде снится? В эротическом? В ментальном?

– Сегодня мы плавали в озере. – У Анечки в груди потеплело. – Так славно было: брызги, солнце. А потом мне в ногу вцепился чудовищный слизняк, и я стала тонуть. Кричу Егорке: тону! тону! – а он уже далеко. Плывет – и лицо сияет, глаза смеются, не верит: как можно утонуть в такой день, в таком тихом озере. Он же не знает, что я плохо плаваю. Он вообще ничего про меня не знает.

– Утонула?

– Спаслась. Он вдруг рядом оказался, поднял на руки и понес.

– Как понес? По воде?

– Но это же во сне, Александр Ханович.

Хакасский плеснул в остывший кофе немного коньяка.

– Да-а, – протянул укоризненно. – Сон паскудный.

С фаллической символикой. Прогресс идет медленнее, чем я рассчитывал. Слишком сильна в тебе физиология.

Вспомни, кончала во сне или нет?

– Что вы, как можно. – Анечка зарделась. – Я наяву-то уж не помню когда…

– Как не помнишь? А на той неделе?

Анечка потянулась к шоколадной конфете, которую с самого начала приглядела. Разыграла фигуру молчания.

Она всегда так делала, когда он чересчур грубо внедрялся в ее интимный мир. Постепенно он привык к ее коротким замыканиям, смирился с тем, что если уж она отключилась, никакими побоями ее не растормошить.

– Хорошо, оставим пока в покое твоего жениха. Надеюсь, это просто фантом. Иначе мне его будет жалко, если он появится в Федулинске… Теперь скажи, почему отказываешься учиться менеджменту? Тебе не нравится Юрий Борисович?

– Я не отказываюсь, мне неинтересно. Я же дипломированная медсестра, мечтала стать врачом. Зачем мне бухгалтерский учет?

Хакасский нервно сунул в рот сигарету.

– Аня, мы сто раз все это обсуждали. Наша цель перестроить твой генотип на цивилизованный лад. Это очень важно. Ты сама соглашалась.

– Под нажимом, – возразила Анечка.

– Ах, под нажимом! – Хакасский наконец вышел из себя и шарахнул по столу кулаком. Скоро, наверное, влепит ей затрещину и на этом успокоится. – Господи, чего я с тобой вожусь? Из хама не сделаешь пана. Или у меня мало других забот в этом вонючем городе? Не одно, так другое. Вон вчера объявился какой-то маньяк. Рыщет по городу, мочит кого попало – и никак не отловим… Слушай, может, вернуть тебя Рашидову, и дело с концом?

Мгновенно побледнев, Анечка положила надкусанную конфету на блюдечко. Страшная угроза, и она не сомневалась, что рано или поздно он ее выполнит. В последнее время, когда Хакасский начал таскать ее с собой по разным тусовкам, демонстрируя приятелям свои успехи, а-ля профессор Хиггинс, она несколько раз встречала Рашидова, и неизменно коричневый людоед с нежной улыбкой шептал ей на ушко одну и ту же фразу: "Кол железный, длинный, острый и очень раскаленный, а, красотуля?!" – и дико гоготал, сверкая яркими белками.

– Не надо к Рашидову, – попросила. – Я же стараюсь.

Я же все делаю, как вы хотите.

– Но без души. – Раздражение Хакасского остыло. – А надо, чтобы с душой.

– Я буду с душой.

– Гляди, Анюта, у меня терпение тоже не вечное…

Кстати, служанка тебе как?

– Она хорошая девушка, только немного резвая.

– Приглядись, тебе есть чему у нее поучиться. Тоже из навоза взял, генеральская дочка. Претензии, амбиции, дурь. Правда, не такая упертая, как ты. За три месяца ее перековал. Теперь никаких изъянов – послушный, жизнерадостный робот, всегда готовый к услугам. Конечно, это не чистый опыт, все та же химия. Хочешь, чтобы и тебе кольнули?

– Не надо, – вторично ужаснулась Анечка. – Я сама справлюсь, честное слово.

Хакасский взглянул ей в глаза тем взглядом, который пронизывал до печенок, от которого хотелось укрыться зонтом.

– Ладно, ступай… К вечеру настройся, может быть, съездим в одно место.

…Через час, в сопровождении двух нукеров, Анечка вышла на часовую прогулку. Дом, в который ее перевезли на лето, находился на окраине города и одной стороной, вернее, высоким каменным забором с натянутой на нем колючей проволокой, примыкал к сосновой роще, а прямо от ворот тянулась тенистая липовая аллея, переходящая в городской парк, где в прежние времена летом, особенно в выходные, бывало не протолкнуться. Ныне парк одичал, зарос больным деревом, все дорожки, кроме одной, центральной, асфальтовой, покрылись лишаем и неведомого происхождения колючим кустарником, посередине разверзлось глубокое торфяное болото, и теперь парк напоминал огромное лесное кладбище из фильма ужасов. Поодиночке сюда не то что днем, но и ночью мало кто заглядывал, разве что лихая федулинская проститутка с торопливым клиентом, да и те спешили поскорее закончить свои дела, чтобы поставить в церкви свечку за чудесное спасение. Городская похоронная команда на ежедневном обходе обязательно обнаруживала в парке парочку-троечку свежих, неопознанных трупаков, обыкновенно в растерзанном виде, и, чтобы не перегружать без того постоянно переполненные морги, завела привычку топить их в болоте, нарушая тем самым строжайший запрет санитарной комиссии, подписанный лично мэром Монастырским.

Анечке не разрешалось выходить за пределы парка, но это ее вполне устраивало. Покойников, леших и ведьмаков она не боялась, а двуногие гниды, притаившиеся в парке в ожидании легкой добыта, не посмеют на нее напасть, и не только потому, что она гуляла с эскортом, но и потому, что за ее спиной маячила тень Хакасского. Она спокойно углублялась в парк, порой добредая до болота, собирала грибы и ягоды, которых здесь было несметное количество, и если наталкивалась на следы ночных преступлений, то просто сворачивала в сторону, привычно замыкая зрение.

Сегодня ее сопровождали нукеры Ваня и Боня, заводные, сильные парни, похожие на двух гепардов, но деликатные в общении. Аня попросила их, как обычно, держаться подальше, хотя бы в двадцати шагах, чтобы не мешать ей чувствовать себя свободной.

Погулять в одиночестве ей удалось недолго. Свернув с асфальта на едва заметную тропку, она наткнулась на сидящую под кустом чудную тетку в цветастом балахоне.

У тетки было смуглое лицо, как у Рашидова, чуть раскосые, непроницаемые глаза и аспидно-черные волосы, заплетенные в множество косичек. На вид ей было лет около сорока.

Анечка не слишком удивилась странной встрече.

– Вы, тетенька, не меня ли здесь поджидаете?

– Кого же еще, девочка, конечно, тебя… Давай-ка присядь, погадаю, ты внимательно слушай. Только гляди, чтобы дуболомы ничего не заподозрили.

– Об этом не волнуйтесь, они очень тупые.

Села прямо в траву, протянула ладошку. Ей стало смешно. Надо же, год прожила в заточении и каждый день, каждую минуточку ждала от Егорки весточку.

В птичьем звоне ее угадывала, в ночных шорохах, в течении небесных струй, а он вон как исхитрился. Разумеется, мнимую цыганку мог подослать Хакасский для очередной проверки, но навряд ли. Эта женщина пришла из иного мира, не из Федулинска. Она не зомби и не рабыня, и у нее живое сердце. Анечка не могла ошибиться.

– Вы от Егорки? – робея, спросила.

– Не думай об нем, девушка, думай об своей судьбе.

Тебя уневолил враг рода человеческого, разве не знаешь?

Кто служит ему, тот проклят землей и небесами, зверями и людьми.

– Ой как страшно, – сказала Анечка. – Но я ему не служу.

– Ты видела, как озорник и мучитель убивал невинную, старую женщину. А кто видел и не вступился, тот хуже, чем слуга. Он соучастник, нет ему спасения. Понимаешь меня, девушка?

Быстрота ее речи и блеск глаз заворожили Анечку, и ладошку цыганка не выпускала, держала, как в тисках, кажется, через эту ладошку проникла в Анечкину душу.

– Кто вы? – пролепетала она. – Зачем пугаете? Как я могла спасти Прасковью Тарасовну, если у меня силы отнялись? Их же двое было, и они мужчины. Я сама чудом спаслась.

– Кто они, знаешь? Где живут, знаешь?

Анечка оглянулась на двух топтунов, которые покуривали неподалеку, не сходя с асфальта. Прошептала:

– Да, я узнала. Потом узнала. Одного зовут Вадик Петрищев, кличка у него "Дырокол", а второго Семен Зубанов. Они оба из дружины Рашидова, оба в большом почете.

– За что ее убили?

– Заставляли какие-то бумаги подписать, она не хотела. – От тяжкого воспоминания на Анечкиных глазах вспыхнули слезы. – Вы Егорке передайте, она легко умерла. Не надо ему правду говорить.

Цыганка выпустила ее руку и как-то обмякла. Анечка поняла, что она уже узнала от нее все, что хотела, и сейчас уйдет, исчезнет в парке. Заторопилась, глотая слезы:

– Вы же так ничего мне не сказали. Где Егорка? Как он? Когда вернется?

– С чего ты взяла, что я знаю твоего Егорку?

– Но как же! – Анечка изумилась. – Вы же расспрашиваете об его матери.

– Не для себя, – ответила цыганка. – По просьбе другого человека. Ступай, девочка. Уведи дуболомов. Вон они уже косятся на мень.

И они действительно подступили поближе, заинтригованные. У них была инструкция, не позволять Анечке разговаривать с незнакомыми людьми. Но к какой категории отнести сидящую под кустом ведьму в цветном наряде? К незнакомым людям или к болотным видениям? Ваня и Боня оказались в умственном тупике и вполне могли связаться по мобильному телефону со своим начальством для получения дополнительных указаний. Тем более что для Вани и Бони, как для тысяч их лобастых двойников, мобильный телефон был такой же любимой игрушкой, как пистолет, и они пользовались любым подходящим случаем, чтобы поднести его к уху.

– Кто бы ни был ваш человек, – Анечка затосковала. – Пусть передаст, пожалуйста, Егорке, что я его жду.

Я очень сильно его жду.

– Такая уж наша бабья доля, – посочувствовала цыганка.

– И еще, пожалуйста… Если ему кто-то что-то про меня наплетет нехорошее, пусть не слушает. Я ему верная.

Я ему до гроба верная.

– Крепко сказано, – одобрила цыганка. – А как же?..

– Это все ерунда. Это насильно. Это не считается.

Женщина кивнула с улыбкой.

– Расскажу все как есть, девочка. Ступай с миром.

 

Глава 3

Хакасский ждал важного гостя из Москвы – Симона Зикса. Тот приезжал ежемесячно с инспекцией от старика Куприянова и редко оставался доволен. Угодить ему было почти невозможно, но приходилось лезть из кожи, потому что от его доклада зависело дальнейшее субсидирование программы. По правде, Хакасский на дух не выносил этого лощеного, циничного янки, полагающего, что в России годятся даже такие способы управления, как на Берегу Слоновой Кости. Не просто полагающего, верящего в это, как в Бога. Симон изображал из себя высоколобого интеллектуала, будучи на самом деле мелким, примитивным цереушником. Он не внимал никаким разумным соображениям и следовал лишь тому, что вдолбили в его ишачью башку инструктора из Лэнгли. Быстрей, быстрей, деньги, деньги, дави, дави. У американских спецслужб не было четкого представления о том, с чем они столкнулись в России.

Страх перед дикими миллионными ордами, расплодившимися на необъятных пространствах, слепил им глаза, туманил мозг. Они считали, отчасти справедливо, что если не принять радикальные меры и не довершить так удачно начатое в 1985 году, то не исключено, что красная чума возродится и снова неудержимым потоком хлынет по всему свободному миру. Ко всем явлениям российской жизни эти умники подходили со своими привычными, западными мерками, которые здесь совершенно не годились. Хакасский провел в Штатах на стажировке около года и за это время не сумел убедить ни одного так называемого советолога, что Россия, как ни крути, это особенная, пусть пещерная, пусть неандертальская, цивилизация, со своими законами, экономическими и бытовыми обрядами, а главное, ее население обладает допотопным самосознанием, абсолютно не совпадающим с возвышенным западным стереотипом, столь выпукло выраженным в "великой американской мечте" о всеобщем рынке. Если не учитывать эту кардинальную особенность, то все денежки, потраченные на колонизацию России, окажутся попросту выброшенными на ветер. С русскими бессмысленно разговаривать на языке общечеловеческих ценностей, они будут делать вид, что все понимают (о, это прекрасные актеры, здесь каждый бомж почти что Сара Бернар), но посмеиваться за спиной у миссионеров, а при случае, если зазеваешься, любой из них с удовольствием воткнет тебе в брюхо сапожный нож.

Русские внимают лишь голосу кнута и по-настоящему увлечь их можно только миражами. За красивой сказкой, за своим поганым Белозерьем они побегут на край света, а там – хоть трава не расти. Практицизм им чужд, понятия ответственности и пользы смешны, ленивая созерцательность – вот их родовое свойство, в больном национальном воображении русских все еще неумолчно гудят древние языческие костры. Хакасский ничего не выдумывал, обо всем этом не единожды (иногда с сожалением, иногда с непонятной заносчивостью) писали известные русские историки и философы, а также поэты, начиная с Пушкина и кончая гениальным Бродским.

Симона Зикса он поехал встречать на полевой аэродром, расположенный в десяти километрах к северу от Федулинска. Тот прибыл около полудня на военном вертолете МИ-64, снабженном двумя скорострельными пушками и ракетной установкой класса "воздух-земля". Спустился на землю со своей обычной свитой – двумя телохранителями, черкесами, вооруженными до зубов, как для набега, и юной дамой-секретаршей, которая словно сошла со страниц модного иллюстрированного журнала. Сам ревизор был маленьким, тщедушным человечком, с чистым, ухоженным личиком, с острой черной бородкой и с непомерно разросшейся верхней частью начинающего лысеть черепа. Очки на нем – как два прибора ночного видения.

У трала мужчины обнялись, и Хакасский не отказал себе в удовольствии сжать хрупкие плечики ревизора до хруста. Симон лишь слабо пискнул и поморщился.

– О-о! – восхищенно закатил глаза Хакасский, обратив взор на новую секретаршу. Симон остался доволен:

– Вот тебе и "о-о", Сашенька. Знакомься, Элиза. Можешь поцеловать ручку.

Легкий, псевдоанглийский акцент придавал речи Симона неуловимо подлый оттенок.

Хакасский галантно облобызал даме ручку, окатив секретаршу Зикса алчным взглядом, кивнул янычарам и через поле повел гостей к охотничьему домику, где все было приготовлено к встрече. За столом они болтали о разных пустяках, и постепенно Симон оттаял, смягчился, засиял лукавым взглядом из-под окуляров. Дождавшись этого момента, Хакасский безразлично поинтересовался:

– Как там наш дед? По-прежнему не в настроении?

Торопит?

Симон повел окулярами на потягивающую лимонный коктейль Элизу.

– Давай об этом потом, хорошо? Впрочем, старик, как всегда, в боевой форме, можешь не сомневаться.

В программу визита входили обязательная прогулка по городу, проверка офисных бумаг и, разумеется, дружеский ужин в сугубо интимном кругу.

Начали с традиционного заезда в мэрию. Там их ждали с раннего утра: вся площадь и величественное здание бывшего горкома партии украшены гирляндами цветов, но не в живописном беспорядке, как бывало в старину, а собранными (сюрприз сезона) в прелестную композицию американского флага. Огромный звездно-полосатый флаг гордо реял и над крышей мэрии, висел там с прошлого посещения. На импровизированной концертной сцене духовой оркестр военного округа, едва кавалькада машин свернула на площадь, грянул могучую ораторию "Славься, Америка, навеки!". Среди встречающих вся городская знать – бизнесмены, чиновники крупного ранга, милицейское начальство и для полноты картины с десяток творческих интеллигентов, среди них – очень известный, специально доставленный накануне из Москвы знаменитый правозащитник Сергей Ковальджи.

Улыбающийся Гека Монастырский в сопровождении стайки цветущих девушек-аборигенок в сарафанах и кокошниках (славянский колорит) самолично отворил дверцу головного "мерседеса" и помог Симону Зиксу ступить на гостеприимную землю Федулинска. Тут же краснеющая от выпавшей на ее долю чести, с похотливыми глазами девчушка (дочь бывшего мэра Масюты) с низким поклоном поднесла высокому гостю хлеб-соль на вышитом красными петухами рушнике, а бледнолицый отрок, наряженный Лелем, подоспел с чаркой водки на серебряном подносе. Благосклонно соблюдая дикарский обычай, Симон отщипнул кусочек каравая, опрокинул чарку и милостиво потрепал Машеньку Масюту по худому заду, заодно многозначительно подмигнув синеватому Лелю. Площадь одобрительно загудела: не брезгует барин!

Взойдя вместе с городским начальством на трибуну, Симон отвлекся на любимую забаву: раздача денег населению. Хакасский щелкнул пальцами, и кто-то из подручных подал гостю кожаный мешочек, набитый под завязку металлической монетой. Симон начал горстями разбрасывать серебро в толпу. В мгновение ока мирная площадь обернулась стадом разъяренных, орущих, сплетенных в немыслимые клубки человеческих существ, с неистовыми проклятиями вырывающих друг у друга добычу. В забавном представлении чувствовалась некоторая отрепетированность, для натуральности из города специально подогнали несколько семей бедняков, которых с неделю вообще не кормили, но все равно зрелище впечатляло, и на душе Симона Зикса привычно потеплело. Магнетизм примитивной халявы подействовал и на некоторых представителей федулинской элиты, и уж разумеется, вся творческая интеллигенция во главе с правозащитником Ковальджи, мосластым старичком с неопрятным пухом на голове, чуть помешкав, с первобытным улюлюканьем ринулась в самую гущу схватки. Военный оркестр, побросав инструменты, весь целиком сиганул с помоста вниз. Весело порхали серебряные монетки, трещали черепа, истошно вопили задавленные ребятишки, казалось, желтоглазое солнышко, выглянувшее из-за туч, тоже счастливо улыбалось, глядя на эту идиллическую картину. И так продолжалось до тех пор, пока кожаный мешочек в руках Симона не опустел.

Жертв на сей раз было немного: несколько растоптанных трупов подоспевшие санитары железными крюками уволокли с площади, кого-то, покалеченного, но разбогатевшего, увели домой родственники, да еще, как ни чудно, тяжело пострадал Сергей Ковальджи, хотя, бывая по своей должности и в более серьезных переделках (та же Чечня), он, как правило, оставался невредим. Окровавленный, с расколотым черепом и полуоторванным ухом, он поднялся на помост и, застенчиво, по-детски улыбаясь, показал Симону целую горсть медяков. Пояснил самодовольно:

"Одни, считай, рубли. Мелочевку не брал".

– Вот она, истинная Россия, – задумчиво сказал Хакасский американскому советнику. – Другой никогда не было и не будет.

– Дай-то Бог, – согласился Симон.

Перед тем как увести гостей во внутренние покои, Гека Монастырский обратился к поредевшей толпе с приветственным спичем:

– Россияне! Дорогие федулинцы! Как мы жили раньше, все помнят и об этом говорить грустно. Но и забывать не следует. Перевернута последняя страница позорного прошлого, где нами правили, а вернее, нас уничтожали так называемые комиссары и прочая нечисть. Да, с этим позором покончено, впервые мы вдохнули полной грудью свежий ветер свободы, но все же рано еще говорить, что каждый из нас выдавил из себя раба, к чему призывал писатель Антон Чехов. О нет, так говорить рано!.. – Гека Монастырский картинно простер взыскующую длань над притихшей площадью, и в ответ раздался единый, умиротворенный вздох. – Сегодня нас почтил своим присутствием представитель великой братской державы, вот он перед вами, и я скажу, в чем вижу сокровенный, мистический, если хотите, смысл его пребывания среди нас. Давайте рассуждать здраво, где бы мы сейчас были, если бы не протянутая к нам бескорыстная рука Америки, не ее суровый, спасительный присмотр? Скорее всего, барахтались все на той же помойке, где просидели семьдесят лет. Скажу больше, новейшая история учит: так называемый россиянин сотни лет подряд находился в принудительном свинском состоянии, о чем знает нынче каждый школьник… Но свершилось чудо, под напором демократических сил распахнулся железный занавес, и Америка обратила на нас благосклонный взор. Борис Николаевич облетел на вертолете трижды статую Свободы и в три раза помолодел. Он первым понял: кроме рынка, россиянину ничего не нужно, и как бы его сейчас ни проклинали, мы не имеем права забывать об этом. Именно благодаря президенту бедный российский обыватель получил возможность увидеть переполненные магазинные прилавки, как во всем цивилизованном мире…

Монастырский увлекся и будто прирос к микрофону, но Хакасский, приблизившись, незаметно ткнул его локтем в бок, и Гека тут же опомнился.

– Извините, заканчиваю, – под гул восторга смахнул с глаз скупую слезинку, дал знать рукой, и оркестр вновь грянул: "Боже, храни Америку!"

В кабинете мэра Симон Зикс устроил городскому голове выволочку. Выволочка тоже носила обязательный, отчасти ритуальный характер. Едва Монастырский почтительно заикнулся об очередной субсидии, Симон резко отрубил:

– Хрен тебе моржовый, а не транш! Обнаглели тут, понимаешь. Никакой ответственности, честное слово!

Только дай, дай!.. Не получишь больше ни цента.

– Но почему, почему? – Монастырский театрально обиделся, надул щеки, вылупил прозрачные, как виноградины, глаза. – Мы же выполняем условия. Вот и господин Хакасский может подтвердить.

– И на сколько же сократилось поголовье в твоем паршивом городишке?

Монастырский приосанился, здесь он был неуязвим.

– В полном соответствии с программой, дорогой Симон. В этом году на одну треть. Остальной контингент практически стерилизован. Создана видимость естественной убыли. Все цифры под рукой, можете проверить.

– Медленно, – сказал Симон. – Пора сделать поправку на азиатский финансовый коллапс.

– Уже сделали. Но в Федулинске, если я правильно понял, отрабатывается мягкий, бархатный вариант. Или я не прав?

– Какое имеет значение, прав ты или не прав… – Симон заметно смягчился. – Пригляди за моими черкесами, а мы с Сашей прогуляемся по городу. Встретимся за обедом.

Поехали на отечественном пикапе втроем – Хакасский, Элиза и Симон, да еще молчаливый водила Григорий, которого всегда подряжали для именитого гостя.

Григорий, пожилой, бородатый мужик из местных, чем-то американцу с первого раза приглянулся. Напоминал ему матерого энкаведешника на пенсии. Сведения об НКВД американец, как догадывался Хакасский, почерпнул из учебных лент разведывательного управления, в которых правдивой информации столько же, сколько в кукише в кармане, зато рассуждал Симон об этой зловещей организации с таким сокрушительным апломбом, словно сам провел половину жизни в российских застенках, в чем проявлял поразительную схожесть с любым российским реформатором-интеллектуалом. Водила Григорий держался с могущественным инспектором независимо, солидно, на подначки отвечал с достоинством: дескать, мели Емеля, твоя неделя, – но сердцем, видно, тоже тянулся к жизнерадостному разведчику и всегда угощал его яблоками с собственного садового участка, ядреной антоновкой с голову младенца.

Сперва, как водится, заглянули в центральный супермаркет. Хакасский разделял мнение американца о том, что атмосфера в торговых рядах лучше всяких референдумов отражает настроение в умах обывателей. В двухэтажном здании провели около получаса, бродя от прилавка к прилавку, прицениваясь к товарам. Симону понравилось, что в магазине полно людей, и, хотя практически никто ничего не покупал, лица у зевак озаренно-восторженные, как у лунатиков. Оценил он и то, что публика в основном состояла из молодых дебилов обоего пола, задумчиво и сладострастно, как на рекламе, жующих жвачку.

Секретарша Элиза выклянчила у хозяина золотое колечко, усыпанное крохотными бриллиантами, и, пока они делали покупку, вокруг мгновенно собралась толпа любопытных. Когда Симон отслоил из пухлого портмоне несколько стодолларовых бумажек, по толпе пронесся счастливый вздох, будто при виде материнской соски.

Воспользовавшись случаем, Симон вступил с народом в летучий контакт.

– Что, девчата, – обратился к трем аборигенкам в живописных попсовых лохмотьях, а точнее, полуобнаженным, – хотите такие колечки?

Девицы ошалело захлопали ресницами и сытно зачавкали жвачкой, как разбуженные свинки.

– О, господин! – пропели в один голос и жеманно захихикали.

– А что, граждане, – повысил голос Симон. – Кто хочет заработать лишний доллар?

В толпе зевак произошло хаотическое перемещение, и вперед выдвинулся высокий, крепкий паренек, тоже со жвачкой, тоже просветленно улыбающийся, но с выбитыми передними зубами, отчего речь у него была несколько приглушенной и невнятной.

– Скажи, барин, что делать, а мы сделаем, – произнес он, приняв характерную позу бычка.

– Кто это мы?

– Да вся здешняя братва.

– А кто я – знаете?

– Еще бы не знать, – в глазах идиота сверкнуло неподдельное восхищение. – Вы – Брюс Виллис. Из "Крепкого орешка".

Симон обернулся к Хакасскому, тот задорно улыбался.

– Здорово, – признал американец. – С виду никаких отклонений. Хоть выставляй на Брайтон-бич.

– В том-то и суть воздействия. Внешний рисунок личности остается узнаваемым. Эксперимент-пси. То ли еще сегодня покажу.

– К боли они чувствительны?

– Минимально. Как бультерьеры.

– Так чего делать, батя? – напомнил о себе идиот. – Кого мочить-то?

– Тебе, видно, все равно кого?

– Так ведь за доллары, не за деревянные, – парень гулко хохотнул, и шелапутные девицы поддержали его эротическим повизгиванием. Видно, слыл у них остроумцем.

На выходе из магазина Симон кинул десятку в пластиковый пакет старухи нищенки с кирпичными щеками и озорными глазами. Вокруг нищенки расположилось с пяток цыганят, на груди у нее висел плакат: "Помогите, Христа ради. Очень кушать хочется".

Симон поинтересовался у Хакасского:

– Как понять? Деталька-то выпадает из общего настроения.

– Не думаю. Тут замысел глубже. Провинция духовно тянется к Москве, а это чисто столичный штрих. Впрочем, нищих в Федулинске немного. Несколько еще на вокзале. У церкви двое. Причем строжайшая ротация. В некотором отношении нищенские точки федулинцы воспринимают как награду. Очередь на полгода вперед.

Из супермаркета подъехали к центральному прививочному пункту, расположенному не в обычном туалетном вагончике, а в двухэтажном доме со ступенчатым крыльцом и с геранью в окнах.

– Сейчас, Симон, познакомлю с одним человечком.

Не пожалеешь.

Сделал знак, и из дверей на асфальт, прямо к ним под колеса, выкинули какого-то ханурика в темном плаще и со всклокоченными, как у лешего, волосами. Полежав немного, ханурик заворочался, закряхтел и начал вставать. На вид ничего примечательного: лет пятидесяти, серая, нездоровая кожа, тусклый взгляд, как у любого полуголодного россиянина. Но опытный ловец душ Симон Зикс подметил в нем какую-то несуразность. Ханурик поднимался с земли с молчаливым, тупым упорством жука, которому оторвали лапы.

– И кто это? – спросил американец. – Чухонец, что ли?

Хакасский объяснил. Это городской поэт-вольнодумец Славик Скороход. При прежнем поганом режиме он уже набрал популярность, издал пару книжек, но у старой власти был на подозрении за свои диссидентские наклонности. По пьяной лавочке его то и дело сажали в кутузку. При наступлении рыночной благодати, как ни странно, поэт ничуть не изменился, разве что книжки у него перестали печатать. Но это понятно: когда на прилавках такое изобилие, кому нужны чьи-то говенные вирши.

Славик Скороход как был, так и остался буйным, пьяным, непримиримым, невыдержанным на язык хулиганом, только если раньше поносил советскую власть, то теперь в открытую, иногда в самой непристойной форме клеймил демократию. Но это все забавные штрихи к портрету, главное в другом. Или удивительно другое. Направление мыслей поэта-вольнодумца не меняли никакие наркотики, даже безупречный "Аякс-18" на синтетической основе. Также он не поддавался гипнотическому зомбированию, что с научной точки зрения вообще необъяснимо.

Как показали новейшие исследования (сенсационные выводы психологов из Мичиганского университета), россияне в массе своей обладали чрезвычайно слабой психикой и в силу этого были склонны к галлюцинациям даже в обычных бытовых условиях, не говоря уж о форс-мажорных обстоятельствах. В сущности, всю российскую, так называемую историю правильнее рассматривать не в контексте мировой цивилизации, а как отдельный, социальный, многовековой мираж. Условно говоря, никогда эта нация не была самостоятельным историческим субъектом, а всегда управлялась внушением извне. Если же по каким-то причинам внушение ослабевало, в России начиналось ужасное метаболическое брожение, как в колбе с бактериями, откуда откачали кислород. Умные правители славянских племен отлично это сознавали и, когда ситуация на их территории выходила из-под контроля, сразу бежали за помощью к соседям. Но это азы историологии, известные ныне каждому образованному европейцу. Однако если вернуться к Славику Скороходу, то получается, что по своим личностным качествам, не совпадающим со славянским стереотипом, он является выродком, мутантом и именно поэтому незаменим для проходящего в Федулинске психосоциального эксперимента. В городе есть еще один похожий на Славика индивид, некто Фома Ларионов по кличке "Лауреат", но о нем особо…

– Я понял, – сказал Симон Зикс. – Позови его.

Хакасский открыл дверцу и поманил вольнодумца пальцем:

– Иди сюда, Славик, разговор есть.

Поэт, волоча ногу и утирая ладонью разбитый рот, приблизился.

– Чего надо, сыч?

– Зачем же так грубо? Давай по-хорошему поговорим. Вот к нам приехал образованный человек, интересуется местными знаменитостями. Ты ведь у нас знаменитость, да, Славик?

Поэт заглянул в салон и неожиданно озорно подмигнул разомлевшей на заднем сиденье Элизе.

– Ты, что ли, образованный, рожа? – спросил у Симона. – Откуда причухал? Никак из Вавилона?

– Славик, ты культурный человек, поэт, а ведешь себя иногда, как сявка, – укорил Хакасский. – Какая тебе разница, откуда он? Говорю же, гость, знакомится с городом – и вдруг такое хамство. Стыдно, ей-Богу! Что о нас могут подумать? Или ты не патриот, Славик?

– Дать бы тебе по сусалам, – мечтательно заметил вольнодумец. – Да мараться неохота.

Симон Зикс, немного шокированный, на всякий случай вдвинулся в глубь сиденья, но Хакасский его успокоил:

– Не суетись, Симоша, он совершенно безобидный.

– Какой же безобидный, натуральный фашист.

– С виду, конечно, фашист, не спорю, но нутро у него мягонькое, как у дыньки. Плохо ты изучал Россию, господин советник. В ней что с виду грозно, то на самом деле рыхло, податливо. Феномен вырождения. Верно, Славик?

– А ты зачем с ними, с оккупантами? – неожиданно обратился поэт к Элизе. – Такую красоту за доллары продаешь. Грех великий. Брось их, айда со мной в лес.

– Хватит, Славик, базланить, я тебя по делу позвал.

– Какое у нас с тобой может быть дело? Ты палач, я жертва. Может, голову отрубишь? Руби, не жалко.

– Может, и отрублю, но попозже, – отшутился Хакасский. – Десять баксов хочешь?

Вольнодумец насторожился.

– Без обману? И чего надо?

– Садись, подъедем к аптеке. По дороге объясню.

Хакасский подвинулся, поэт втиснулся в салон. Симон брезгливо зажал нос, но Элиза оживилась, маняще заулыбалась. И поэт, при виде юного, сияющего лица, оттаял.

– Все химеры, – сказал строго, – кроме любви. Запомни, девочка, она одна правит миром, но не доллар. У нас в отечестве про это забыли. Заменили любовь случкой, а это не одно и то же. Хочешь проверить?

– Увы, я на работе, – зарделась прелестница.

Вокруг дома с аптекой в три кольца стояла очередь.

Накануне объявили по радио, что в городе на исходе запасы гигиенических прокладок, и все жители, у кого оставалась хоть какая-то наличность, с утра сбились к аптеке. Таким образом, уточнил Хакасский, здесь фактически цвет города, средний класс, ради которого затевалось рыночное царство и которому, по словам великого экономиста Егорки Гайдара, уже есть, что терять. Вся эта прослойка в экспериментальной программе проходила под кодовым обозначением: советикус бизнесменшн. Многие из них искренне полагали, что десятый год живут в раю.

– Гостю нужен валидол, – сказал Хакасский. – Сходи, Славик, купи тюбик. Тебя все знают, пропустят. Но с одним условием. Плакатик с тобой?

Вольнодумец достал из кармана пиджака замызганную белую ленту, расправил, любовно погладил. На белом шелке черной вязью выведены слова: "Палача-президента – на суд народа!"

– Он всегда со мной. Чего-то ты химичишь, сыч. Зачем за валидолом с плакатом? Это же не митинг.

– Десять долларов, – Хакасский показал уголок зеленой бумажки.

– Ну, коли так, годится. Прощай, девушка, может, больше не свидимся. Береги себя от СПИДа.

Хакасский подогнал пикап вплотную к очереди, чтобы лучше видеть.

– Гляди, Симон, как интеллигенция относится к провокаторам.

Опоясанный белым шарфом, Славик Скороход смело врубился в очередь, громко вопя:

– Дорогу, купцы! Американская вошь помирает, валидолу просит.

Под азартным напором вольнодумца очередь сперва расступилась, но тут же зловеще сомкнулась.

– Господа, – раздался удивленный, сильно простуженный голос. – Никак коммуняку отловили!

Больше никаких разговоров не было. Вольнодумца молча повалили на землю, потом четверо дюжих мужиков подняли его за руки и за ноги и понесли. Очередь, действуя вполне согласованно и осмысленно, образовала узкий проход, по которому бедолагу дотянули до кирпичной стены. Там дружно раскачали и с размаху, на счет раз-два-три, шмякнули об угол. Снова подняли и снова шмякнули. И так несколько раз. Экзекуция проводилась при глухом, одобрительном молчании толпы. Только какая-то сердобольная женщина горестно присоветовала:

– Хребтом его, хребтом приложите, ребятушки. Чего ему зря мучиться.

В конце концов мужики утомились и оставили Славика в покое, правда, для пущего куража, на него помочились. Их примеру последовали зеваки из очереди. Постепенно вокруг лежащей на земле неподвижной туши вольнодумца образовалась лужа, цветом напоминающая разлитый бурячный сок.

Пресытясь неожиданной потехой, очередь снова выстроилась в прежнем порядке и как бы окаменела. Многие стояли здесь с ночи, и хотя уже два раза на дверях аптеки вывешивали объявление, что сегодня прокладок не будет, никто и не думал расходиться.

Элиза жалобно всхлипнула:

– Он мертвенький, да? А ведь он в меня влюбился.

– Ничего с ним не будет, – успокоил Хакасский. – Отлежится. Он же писатель. У писателей у всех кумпола железобетонные. Сто раз проверено.

– Давайте его положим в багажник.

– Заткнись, – оборвал ее Симон. – Да, Саша, впечатляет. Однако, как я понимаю, это же все химия. Генные структуры не затронуты. Где гарантия, что, когда препарат иссякнет, эти существа останутся в прежнем состоянии?

– Не только химия, дорогой Симон. Точнее, да, химия, но с поправкой на российский менталитет. Помнишь, в "Докторе Живаго" есть сцена? Перед стадом овец натянули веревочку. Вожак, головной баран, веревочку перепрыгнул, и тут же ее убрали. Но все остальные овечки все равно прыгали через уже несуществующую веревочку. Это инстинкт – быть как все. Он заложен в гены.

Химия, наркотики – всего лишь дают направление корневому инстинкту. В том-то и суть опыта. Уверяю тебя, далеко не все в этой очереди получили свежую прививку.

Мы начали экономить препарат. И представь, ничего не изменилось. Они действуют по собственной, как им кажется, воле, точно так же, как раньше. Улавливаешь, какие открываются перспективы?

– Куда теперь? – буркнул Симон, и непонятно было, убедил его Хакасский или нет.

– Школа. Вторая экспериментальная. Собственно, она у нас одна осталась.

Со средним образованием в Федулинске обошлись как и в большинстве других поселениях бывшей России.

Те родители, которым средства позволяли, попросту покупали подросшим чадам аттестат, а впоследствии дипломы о высшем образовании. Дети бедноты проходили полугодичный курс в церковноприходских школах, где их натаскивали различать дорожные знаки. Особо одаренных учили алфавиту и арифметике, показывали, как складывать и вычитать числа в пределах сотни. Но имелась небольшая категория горожан, достаточно обеспеченных (мелкие клерки, менеджеры, сутенеры, бизнесмены), готовых отстегивать немалые бабки за то, чтобы их отпрыски годик-другой посидели за партой, как они сами когда-то. Для таких в Федулинске сохранили Вторую экспериментальную школу, в которой, правда, осталось всего два класса – старший и младший.

Обучение, естественно, велось по новейшей западной методике, в чисто игровом ключе, и директором назначили массовика-затейника из бывшего Дворца культуры, пенсионера и балагура Германа Архиповича Кудрявого.

Перед тем как осесть в школе, Герман Архипович пил по-черному, пару раз попадал в больницу с приступом белой горячки и среди местных алкоголиков носил кличку "Сатана". Директором его поставили по рекомендации Монастырского, коему он приходился дальним родственником, но и объективно трудно было подобрать лучшую кандидатуру на эту должность. Большинство прежних учителей (в основном совкового помета) уже поумирали, а те, что остались, едва волочили ноги от хронического недоедания, и слава Богу, если у них хватало сил проводить по два-три урока за смену, учитывая даже то, что уроки, в соответствии с постановлением Министерства образования, сократились с обычного академического часа до двадцати минут. Дольше всех из прежнего состава держалась ботаничка Мария Ивановна, крепкая сорокалетняя женщина, фанатичная приверженица Макаренко и Ушинского, что уже свидетельствовало об умственном надрыве. Мария Ивановна считала всех детей несчастными жертвами общего бескультурья и уверяла, что при соответствующем присмотре и воспитании из любого ребенка можно вырастить героя и гения. Коллеги незлобиво посмеивались над ее шизофреническим идеализмом и предрекали, что при таких архаичных представлениях она, скорее всего, плохо кончит. Так и случилось. Старшеклассники, которым она изрядно поднадоела своим вечным нытьем о "добрых чувствах", "спасительной благодати цветов и трав" и всякой подобной чепухой, однажды затащили ее на переменке в туалет и всем классом дружно изнасиловали, вдобавок пригласили на потеху особо продвинутых пацанов из начальной группы. После этого происшествия Мария Ивановна до конца так и не оправилась. Начала прихварывать, а потом и вовсе уволилась под предлогом душевного дискомфорта. Иногда ее встречали в пришкольном саду, где она бродила среди поникших яблонь и разгромленных оранжерей, в которых в стародавние годы выращивала свои экзотические орхидеи, и если к ней обращались с теплым приветствием: "Как поживаете, Мария Ивановна? Почитываете ли Ушинского?" – пугливо вскрикивала и убегала прочь.

Вместо прежних учителей в школе теперь работали так называемые опекуны-наставники, набранные из вернувшихся с войны милицейских сержантов.

На директорство Герман Архипович подходил по всем статьям: высокообразованный, с крепкой организаторской жилкой, вечно пьяный и немного чокнутый, но умеющий держать себя в руках, и плюс ко всему – прирожденный реформатор-западник с неумолимой склонностью к разрушению. Как он сам пошучивал, в этом вопросе он мог посоперничать с самим президентом. Даже в его рабочем кабинете не осталось ни одной вещи, которую он не раскурочил бы, приспосабливая к нуждам своего вечно алчущего организма. Кличку "Сатана" он приобрел за то, что как-то на спор выпил пол-литра сырой тормозухи, отлакировал ее стаканом "Рояла", закусил вишенкой, и ничего с ним не произошло худого, только из глаз сыпануло зеленоватое, с яркими искрами, дьявольское пламя. Когда он проходил по школьному коридору, за ним тянулся дымный, серный след, стук опрокидываемых стульев и звонкие шлепки раздаваемых направо и налево оплеух. Оба класса, и старший и младший, его боготворили, самые лютые опекуны-наставники побаивались, веря на слово, что он бессмертный, и за глаза уважительно называли его Герман Сатанинович.

Директор, уведомленный заранее, лично встретил почетных гостей на пороге школы и провел в актовый зал, где должен был состояться совместный для обоих классов показательный урок истории под звучным названием – "Суд идет".

Детишек набился полный зал: те, что постарше, сидели в обнимку с девицами, младшие сбились в отдельную кучу, жевали жвачку, гоготали, визжали, тайком дымили в рукав. В проходах между рядами прохаживались дюжие опекуны, с непроницаемо-угрюмыми физиономиями, с каучуковыми дубинками в руках. Герман Архипович занял председательское место, чуть ниже, на противоположных скамьях, расположились педагоги, изображающие прокурора и защитника, и две изможденные, пожилые женщины, одетые почему-то в серую арестантскую униформу.

Гостей усадили в почетную ложу: два дивана, сдвинутые углом, и столик с напитками и закуской. Как в настоящей телевизионной игре, только еще забавнее.

Председатель объявил тему урока: жизнь и деяния знаменитого революционера начала века Владимира Ульянова-Ленина. В ответ зал разразился оглушительным свистом и топотом множества обутых в добротные кроссовки детских ног. Один из подростков в возбуждении (или кто-то пихнул) выскочил в проход, и опекун-наставник слегка оглоушил его дубинкой по пушистому темечку. Обмягшего резвеца за ноги оттащили под стол.

Герман Архипович предоставил слово адвокату, и учительница хлипким голосом под непрерывное улюлюканье зала перечислила вехи жизненного пути подсудимого Ильича: семья, брат-террорист, исключение из гимназии за злостное хулиганство, ссылка, организация подпольной группировки, поставившей целью свержение царя-батюшки, вербовка в немецкие шпионы, пломбированный вагон, налет на Смольный дворец, растрата германского транша, захват власти, гражданская война, большевистская диктатура, голод, сифилис, подцепленный от Инки Арманд, разборка с бандой какого-то Каплана, убийство царя-батюшки, разборка с бандой какого-то Троцкого, СПИД от Розы Люксембург, попытка скрыться от правосудия в шалаше, захват царского поместья в Горках, смерть от мышьяка, подсыпанного в спирт сожительницей Крупской…

Школьники слушали адвоката невнимательно, развлекались сами по себе, главное действие – вопросы, ответы и раздача призов – было еще впереди. Председатель стучал палкой в железную тарелку, требуя тишины, но никто не реагировал.

Гости выпили по рюмочке и с любопытством наблюдали за происходящим.

– В сущности, – философствовал Хакасский, – мы присутствуем при закладке новой российской цивилизации, соответствующей западным нормам, и уж тут, уверяю, Симон, химия ни при чем.

– Хочешь сказать, эти поганцы не привиты?

– По самому минимуму. Только для поддержания тонуса. Обрати внимание, Симон, какие смышленые, одухотворенные лица, какая неуемная энергия. Можно подумать, мы в какой-нибудь школе в Пенсильвании, не правда ли?

– Возможно, возможно, – скептически протянул советник, следя, как на заднем столе юная парочка занялась любовью: девушка вскарабкалась юноше на колени и длинными, стройными ногами, задранными к стене, сбила репродукцию "Черного квадрата" Малевича. Живописную композицию разрушили двое опекунов-наставников, растащивших совокупляющихся в разные стороны и сходивших влюбленных дубинками.

– Какая прелесть, – восхитилась Элиза. – Симоша, я вся горю!

Адвокатша опустилась на место, и выступила вторая учительница в арестантской робе – прокурор. Деревянным тоном она зачитала статьи, по которым выходило, что подсудимому Ульянову-Ленину за его преступления следовало несколько раз пожизненное заключение, расстрел, четвертование, газовая камера, повешение и электрический стул.

Председатель Герман Архипович, весело потирая руки и похохатывая (в графине перед ним вместо воды была налита водка, и он дурел от минуты к минуте), пророкотал:

– Отлично, отлично… Что ж, переходим к судебному диспуту. Условия обычные. Кто назовет преступления, не упомянутые прокурором, получит десять очков. Итак, господа учащиеся, прошу, поднимайте руки.

Дети проявили неожиданную активность и быстро добавили к зловещему списку еще несколько пунктов, среди которых были такие: в половодье ездил на лодке вдоль островков, как дед Мазай, и глушил зайцев веслом; держал в сейфе банку с заспиртованной головой императора, подаренной подельщиком-изувером Яковьм Свердловым; устраивал еврейские погромы; в пьяном виде расстрелял из танков Государственную Думу; переодевался Санта-Клаусом, сажал малышей в мешок, а после потихоньку душил… Напоследок худенькая девчушка с голубыми косичками, явная отличница, мило краснея, сообщила, что прочитала недавно в "Демократическом вестнике", будто злодей Ульянов занимался мужеложством со своим личным палачом Феликсом Эдмундовичем.

На этом фактически суд закончился. Председатель особо похвалил девчушку-отличницу за то, что читает газеты, и присудил ей пятнадцать очков. Улюлюкая и сминая зазевавшихся опекунов-наставников, толпа детей ринулась во двор, где предстояла раздача призов и символическое сожжение чучела. На роль чучела накануне отловили в окрестностях школы какого-то бомжа и загримировали его под Ильича.

Возбужденная Элиза умчалась вместе со всеми поглядеть на казнь, мужчины остались. К ним, держа графин в правой руке, как гранату, присоединился Герман Архипович.

– Полный кретинизм, – сухо заметил Симон Зикс, – хотя, признаю, зрелище впечатляет. Материал наработан неплохой. Но ты уверен, Саша, что процессы необратимы? Кто вообще может что-либо гарантировать в этой стране?

– Смешно слушать, – Хакасский начал раздражаться. – Ты умный человек, Симон, но привык скупать товар – нефть, технологии, мозги, землю. И те, что навещали Россию до тебя, поступали точно так же. Или воевали, или скупали. И всегда приходили к такому же печальному выводу: кто может гарантировать? Правильно, никто не может, пока мы не изменим радикально архетип дикаря. Ваши высоколобые мудрецы в теплых вашингтонских кабинетах так и не уяснили простую вещь: в России мы имеем дело не с племенем чероки, которое легко соблазнить стеклянными бусами, споить водкой и загнать в резервацию. То есть, конечно, все это реально, но победа в этом случае действительно будет иллюзорной.

Назавтра дикарь проспится и задушит хозяина этими самыми бусами. Ты спросишь почему? Отвечу: не знаю. Есть в российском монстре какая-то мистическая способность к самовоспроизведению своего дикарства, с этим приходится считаться. У этого Змея Горыныча десять голов, и пока рубишь одну, остальные заново отрастают.

Симону не понравилось, как русский коллега вдруг разгорячился.

– Это не деловой разговор, – отрезал он. – Мы платим реальные деньги, а ты рассказываешь про Змея Горыныча. Несерьезно.

– Разрешите чокнуться, господа. – Герман Архипович успел разлить водку по рюмкам. – А также позвольте, Симон Симонович, мне, старому дураку, вставить словцо.

Вы напрасно изволите беспокоиться. Эти дети уже никогда не станут полноценными людьми. Про архетип и про всю вашу науку я, может, мало смыслю, но что у них крыша навсегда поехала – это точно. За это я клянусь и ручаюсь.

Симон брезгливо чокнулся со стариком, но не выпил.

– Откуда такая уверенность, директор? Чертики подсказали?

– Зачем чертики? Путем наблюдений. У них трупный яд в жилах заместо крови. Это все, конец. Хоть завтра переселяй в Америку. Не извольте сомневаться.

Хакасский довольно улыбался.

– Старик хоть и бредит, но он прав. Еще год-другой – и мы у цели, дорогой Симон. Но придется раскошелиться. Так и передай начальству. У нас говорят: жадность фраера губит. Не жадничай, Симон. Непродуктивно.

Не тот случай.

– Каждый раз одно и то же, – пробурчал американец. – Деньги, деньги… У вас еще, кажется, говорят: черного кобеля не отмоешь добела.

– Это не про них, – уверил Хакасский. – У них от кобеля осталась одна эрекция. Да и та скоро иссякнет. Ну что, выйдем на двор? Как бы гам нашу девушку не обидели.

Костер пылал до небес. В пронзительно желтых сполохах хорошо было видно, как корчится на столбе чучело Ленина, прихваченное огнем. Угомонившаяся детвора расселась полукругом на корточках и зачарованно притихла. Опекуны-наставники задумчиво опирались на свои дубинки. Дуновение ранней осени ощущалось в природе.

Элиза, суетное дитя города, подскочила поближе к костру, может, хотела заглянуть в глаза помирающему чучелу, и с криком отшатнулась – опалила бровки.

Симон Зикс, как и Хакасский, как и директор Кудрявый, почтительно поддерживающий их под локотки (графин сунул за пазуху), одинаково остро почувствовали чарующую прелесть и философскую глубину происходящего. У Симона пылко, как у гончей, взявшей след, раздулись ноздри.

– Интересно, почему он молчит? Я имею в виду, тот, на столбе? Или уже сдох?

– Ему положено молчать, – усмехнулся Хакасский. – Зачем пугать крохотулек?

– Однако другой, настоящий.., все еще в мавзолее.

– Ничего удивительного, – Хакасский почесал кончик носа. – Зато, полагаю, вы сэкономили миллиончик-другой.

Американец не ответил на шпильку, озабоченный какой-то важной думой.

– Значит, в этом городе мы победили окончательно?

За Хакасского ответил бывший массовик-затейник, прослезясь от умиления:

– Не извольте сомневаться, господин хороший. Сюда они больше не вернутся никогда.

 

Глава 4

Егорку облапошили, как сосунка. Он вошел в поселковый магазин и набрал полную торбу товара: консервы, крупы, чай, сахар, соль, спички – и коробку дорогих шоколадных конфет для Ирины. Поговорил с продавцом Олегом, опрятным молодым человеком с высоким, бледным челом, как у математика Гаусса. В галстуке у него – бриллиантовая запонка. Магазин принадлежал его отцу, известному в округе барыге Пороховщикову. Первоначальный капитал старик, по слухам, надыбал тем, что устраивался проводником к богатеньким туристам, уводил их в тайгу, но обратно всегда возвращался в одиночестве. Исчезновение туристов объяснял лаконично: сели в самолет и улетели. Местные уважали старика Пороховщикова за удачливость, за крутой нрав, за немногословие, но мальчонка Олег пошел не в отца – застенчивый, робкий, от соленой шутки краснеющий, как девушка, зато обходительный с покупателями и (тут уж в отца) предельно честный в расчетах. Егорке он сразу, с первого знакомства пришелся по душе.

Набив торбу, он спросил:

– Что, Олежа, доллар дальше будет расти?

Юноша порозовел.

– Откуда же нам знать? Батюшка говорят, будет.

– А почему?

– Батюшка говорят, воруют много. Вот казна и затрещала.

Казалось, еще что-то хотел сообщить Егорке, но не посмел, хотя в магазине, кроме них, никого не было. Это не насторожило Егорку. Не было предзнаменований беды.

Год склонился к осени, никто не явился за сокровищами.

Теперь уж, под зиму, вряд ли соберутся. Жакин тоже так думал. Похоже, двое ухарей, которых отпустили живыми, убедили саратовского пахана, что в Угорье номер пустой.

Скорее всего, общак подъеден, истрачен, а может, и наводка гнилая, иначе как им объяснить свою неудачу. Не скажешь, что старик-лесовик, дремучий и выживший из ума, удалых налетчиков осилил, скрутил и вышвырнул с Урала. За такую новость пахан по головке не погладит, поставит на правеж. У серьезных людей, когда крутые бабки замешаны, за провинность не милуют.

Но если даже они сообщили главарю, что старика с первого приступа взять не удалось, хотя заначка существует, большая заначка, то гостей следовало ждать не раньше весны. Ирина подтверждала эту мысль. Говорила, если Спиркин нацелится, то не отступит, но мужик он головастый, даже чересчур, и никогда никуда не спешит. Ему некуда спешить, у него все есть. Конечно, в покое он вас не оставит, говорила Ирина. Рано или поздно нагрянет. Самых лучших пошлет дальнобойщиков. У Спиркина, как у всякого сластены, обостренное самолюбие. Если чего-то ему не дают, становится как невменяемый. Поэтому ему никто не отказывает. И она, Ирина, в свое время уступила, хотя теперь, познакомившись с Егорушкой и с дедушкой Жакиным, с такими замечательными людьми, о том жалеет.

Жакин и Егорка, собираясь за столом, любили слушать ее затейливые речи. Обжившись в сторожке на правах Егоркиной полюбовницы, она превратилась в ласковую голубицу, которая мухи не обидит. Куда делись прежние норов и бандитская спесь. По вечерам сидела монашкой. В косынке, сложа руки на коленях, со светлой, тихой улыбкой наблюдала за мужицкой трапезой, готовая в любую минуту взлететь, подать, услужить. По ее обмолвкам выходило, что она всегда тяготела к домашнему покою, а та женщина, с пистолетом и ядом, была всего лишь переселенкой в ее душе, насланной злыми чарами.

Разве я виновата, говорила Ирина, что сироткой жила с малолетства и угодила в лапы отчаянным злодеям.

Того же хоть Спиркина возьмите, Ивана Ивановича. Для него человек что вошь, но сопротивляться ему нельзя.

У него полгорода в кулаке зажато, губернатор ему первый друг, прокурор друг, банкир на посылках, милиция на поводке. Она женщина слабая, поддалась, не устояла против грозной воли. Спиркин ее не бил, не мучил, даже одно время любил. Квартиру снял, одел, обул, одно слово, холил. Но потом она ему надоела, появились другие подстилки, помоложе да покраше, вот и отослал ее с глаз долой сокровища добывать. Обещал, если справится, даст откупного и отпустит на все четыре стороны. Она и помчалась сдуру.

Так складно, уныло текла ее повинная повесть, что один раз и Жакина проняло. "Учись, Егорка, – сказал в восхищении. – Примечай, какая у зловредной, умной бабы сила. Ни словечка правды не скажет, на языке мухоморы растут, а ведь начинаешь верить. За сердце берет. Красивая, умная женщина, Егорушка, самое большое испытание человеку".

Ирина теперь никогда старику не возражала, на его разоблачения отзывалась жалобными вздохами, да ловко смахивала ладошкой несуществующую слезку. При этом умильно, желанно глядела на Егорку, у того кусок во рту застревал.

Длинными ночами высасывала из него кровь, и Егорка больше не противился ее ненасытным ласкам. Любовная отрава растеклась, заполнила его жилы, и он чувствовал себя не человеком, а моллюском, даже посреди дня сотрясаемым ударами любовного тока. Жакин его жалел, но не пресекал затянувшееся баловство.

Вот и в магазине, затягивая ремни на торбе, беседуя с продавцом, он чувствовал тягучее размягчение в чреслах, и взор туманился видением минувшей ночи. Уснули с Ириной хорошо если часа на два, поэтому, наверное, хотя уловил неестественность в уклончивом поведении Олега, не придал этому должного значения.

– Не желаете макарон итальянских? – жалобно протянул тот, когда Егорка уже повернулся уйти. – Спагетти – только вчера доставили партию. Жакин их уважает.

Егорке не хотелось заново развязывать мешок, но сказал:

– Давай три пачки, раз Жакин любит, – и опять мелькнуло в глазах Олега смутное, виноватое выражение…

Чуть отошел от магазина – стоит подкрашенная бабенка лет тридцати пяти, откровенная, как штопор. Раньше в Угорье таких не видали, а нынче – на каждом углу.

В основном приезжие с Украины. Егорку она не интересовала, но девица заступила дорогу, уперла руки в бока.

– Гля, какой сокол! И бегом бежит. Да еще с полной сумкой… Дай бедной девочке рубль на похмелье. Дай!

Трата небольшая, Егорка дал. Женщина – цап, и в карман.

– Дай еще пять, а? Чтобы до нормы.

– Я бы дал, – сказал Егорка, – но деньги не мои.

Женщина подвинулась к нему, дыхнула перегаром.

– Не жмись, сокол. Секрет скажу. Ох, хороший секрет. Не пожалеешь.

– Секретов мне не надо. Обойдусь.

Женщина будто не слышала.

– Вон окошко видишь на втором этаже? Где желтая занавеска?

– Да, вижу. – Егорке никак не удавалось обогнуть красавицу. – Ну и что?

– Догадайся, кто в норке сидит?

– Пьяных не люблю, – сказал Егорка. – А ты на поддаче.

Женщина сделала резкое движение, прижалась к его боку.

– Дурачок! Там тебя гостюшка ждет… Издалека приехамши. Сказать, как зовут? Анечкой зовут, дурачок!

Егорке показалось, мощеная, пустая улочка вдруг выгнулась горбом.

Взлетел по деревянной лесенке на второй этаж и увидел: из двух дверей одна приотворена, как бы приглашая войти. Умом Егорка сознавал, что это ловушка, – откуда здесь Анечка, какая Анечка, зачем? – но это была такая ловушка, в которую двадцатилетний парень, даже обтесанный мудрецом Жакиным, не мог не попасть. Он толкнул двери и осторожно шагнул в полутемную, пахнувшую чем-то кислым прихожую. Вдалеке, в светлом пятне комнаты действительно, померещилось ему, сидела за столом какая-то девушка, но разглядеть толком не успел.

Чудовищной силы удар обрушился сбоку на его непокрытую голову, и он, не успев охнуть, кувырком полетел прямо в тартарары…

Очнулся и обнаружил себя привязанным к железному стулу. Комната просторная, с тюлевыми занавесками на окне и с деревенской, пузатой печкой в углу. Народу в комнате много, Егорка сразу насчитал пять человек, среди которых попадались знакомые лица. Прямо перед ним покачивалась на высоких каблуках Ирина, но в каком-то не совсем узнаваемом виде: то ли ее избили, то ли, прежде чем запустить в комнату, измазали углем. На стульях у противоположной стены двое качков с кирпичными, невозмутимыми рожами, их незачем долго разглядывать, чтобы понять, чем они зарабатывают на пропитание. Третий мужчина, белоликий и коренастый, грел руки у печки, и когда глянул на Егорку, тот сразу признал в нем, одного из громил, навестивших их с Жакиным по весне, по кличке, кажется, Микрон. Увидев, что Егорка открыл глаза. Микрон чудно зашипел, будто от печки перенял дровяной жар.

Главный среди всей честной компании был, конечно, солидный, пожилой мужчина, усатый и прилично одетый, сидевший боком за столом с газетой. Изучал он, как ни странно, давно не виденный Егоркой "Московский комсомолец". Вся сцена имела ярко выраженный сюрреалистический оттенок.

Егорка потряс головой и с досадой определил, что сотрясение мозга, как минимум, у него уже есть. В уши словно свинца положили и видимость плохая, будто при мелком, густом дожде.

– Что же ты, Ирушка, – упрекнул он. – Продала все-таки нас?

– Нет! – воскликнула возлюбленная. – Нет, милый.

Меня принудили, разве не видишь? Скоро, наверное, и вовсе убьют.

Тут подскочил от печки Микрон и с криком: "Дай его мне, суку!" – бешено замахал кулаками. Удары посыпались на Егорку, как из решета, и все увесистые, прицельные. Вместе со стулом он перевернулся на пол и лежа получил несколько добавочных тумаков. С трудом удержался в сознании.

Двое качков оттащили разбушевавшегося Микрона, и они же подняли стул и вернули Егорку в прежнее положение. От боли и мути у него перед глазами выросли высокие зеленые столбы с еловыми ветвями.

– Прямо боксер, – уважительно сказал он Микрону. – Но левый хук слабоват.

Мужчина за столом отложил газету и распорядился:

– А ну все брысь отсюда! Что за самодеятельность, честное слово.

Ирину, качков и Микрона тут же как ветром сдуло, и в комнате они остались вдвоем.

Мужчина несколько минут разглядывал его в молчании, а Егорка пытался справиться с поднимавшимися из глубины желудка волнами тошноты.

– Что, больно? – сочувственно спросил мужчина.

– Ничего, терпимо. А вы кто?

– Я-то? Что ж, давай познакомимся. Зовут меня Иван Иванович, наверное, Иришка про меня рассказывала. Вот, понимаешь, бросил все дела и приехал специально с тобой побеседовать. Цени, Егор.

– Чего-то это не похоже на беседу.

– Ну почему… Беседы бывают разные, все зависит от твоей доброй воли. Ответишь на пару вопросов, отпущу.

Может, еще и премию выдам за добровольное сотрудничество. Начнешь вилять, тогда извини, брат. Тогда все, что с тобой произойдет, впрямь трудно будет назвать беседой. Но надеюсь, до худого не дойдет. Глазенки у тебя разумные, и пожить, наверное, охота.

Егорка сморгнул зелень с век и увидел собеседника отчетливее. Ничего устрашающего в облике Ивана Ивановича не было. Пожилой, усталый человек, измотанный повседневными хлопотами, но сохранивший интерес к жизни. Лоб высокий, крутой, как у дауна. Напомнил он Егорке учителя математики из федулинской школы, который имел странную привычку в минуту раздражения грызть классный мелок. За то и прозвище у него было – "Вова-грызун".

– Пожалуйста, спрашивайте, – сказал Егорка. – Но хотелось бы сперва водицы попить. Очень во рту спеклось.

Пахан вылез из-за стола и нацедил из оранжевого пакета чашку апельсинового сока. Напоил из своих рук, бережно придерживая Егорке затылок. Утер ему рот теплой, шершавой ладонью.

– Ах, молодежь, молодежь, – обронил ворчливо. – Нет бы дома сидеть да книжки читать. Так вам все приключения подавай. А где приключения, там беда рядом. Я про тебя, Егор, прежде чем ехать, кое-какие справки навел. Хорошо об тебе люди отзываются. И родители – уважаемые люди. Чего, спрашивается, понесло тебя по свету? Да еще к кому в науку угодил, к самому Питону. Чему он тебя доброму научит, кроме как убивать и грабить?

– Это и есть ваш вопрос?

– Нет, Егор, это не вопрос. – Иван Иванович вернулся за стол вместе с пустой чашкой, – Вопрос будет такой. Только подумай перед тем, как ответить. Ты ведь знаешь, где прячет казну старая сволочь?

– Вы имеете в виду Жакина?

– ?..

– Где у него казна?

– ?..

– Конечно, знаю. У него от меня секретов нет. В шкалу под блюдечком. Там добыча для вас небольшая, рубликов триста, может, чуть побольше. Вот ближе к осени медок продадим…

Спиркин кивал с таким выражением, будто ничего другого не ожидал услышать и вполне удовлетворен ответом.

– Мне нравится, как ты шутишь, мальчик. Хотя, думаю, ерепенишься оттого, что не уяснил до конца положение. Обрисую в двух словах. С этой минуты, мой милый, тебя будут бить и истязать нещадно, час за часом, день за днем, сколько выдержит твой молодой организм.

Для этого дела у меня есть хороший специалист, вдумчивый, с медицинским образованием. Тебе постепенно отобьют внутренности, отрежут яйца, выколют глаза, и подохнешь ты не раньше, чем через неделю, причем в такой вони и соплях, что не приведи Господь. И знаешь, почему это произойдет?

– Почему?

– Потому, что связался с плохим человеком, с отребьем, у которого за душой нет ничего святого. Питон всегда умел приваживать мальцов. Но спроси, где сейчас его щенята? Где Саша Кузнечик? Где Борька Тур? Где светлой памяти Шпингалет Геворкян? Это только некоторые. А сколько у него было других "сынков".

– И где же они?

– Я и говорю – где? Питоша их прожевал, как тебя, а кожуру выплюнул. Отменные были пацаны, перспективные, к большому бизнесу тянулись. Надо отдать должное, Питоша умеет выбирать. В дерьме всегда разыщет конфетку. Теперь их косточки давно мыши погрызли. Послушай меня, Егор, не на ту карту поставил. Не тот случай, чтобы геройствовать. Думаешь, герой, а получится – дурак. Да еще без яичек. Ведь я не предъявляю претензий насчет Иринушки. Пользуйся, не жалко. Плюс премия. Да что премия, можно процент обсудить. Есть и другие перспективы.

– Один процент?

– Зачем один? На десяти сойдемся.

Егорка нахмурился, пошевелил губами, считал.

– Значит, так. От трехсот рублей десять процентов – всего тридцатник. Не густо, ваше благородие.

Иван Иванович вылез из-за стола, прошелся по комнате, разминаясь. Пальцы сунул за манжеты, как Ленин. Будто забыл про Егорку. Что-то важное обдумывал. Егорка ему не мешал. Его так плотно прикрутили к железному стулу, едва мог пошевелить ступнями. Но лучше и не шевелить.

При каждом намеке на движение какая-то острая загогулина вдавливалась в крестец. В таком беспомощном положении, вроде спеленутого младенца, он никогда не бывал. В пещерном склепе, куда его на три дня замуровал Жакин – без еды, питья и света, – чувствовал себя привольнее. Жакин учил: неволя укрепляет человека, когда тело в плену, дух дышит свободно. В пещере прямо в первые часы у него начались видения, можно было считать и так, что дух воспарил. Видения были нечеткие, расплывчатые, мимолетные. То он бежал куда-то, то его куда-то несли, потом некое чудовище, в непроявленном облике и утробно пыхтящее, уволокло его под воду, придавило ко дну и долго держало, пока он не задохнулся и чуть не умер. Но уже в следующее мгновение, чудом вырвавшись из лап чудовища и всплыв, он ощутил приступ необычайного, смешанного с темным ужасом счастья. Почудилось, – в тот миг он вспомнил, – как однажды выкарабкался из материнского чрева на белый свет – маленький, липкий мышонок с едва зарождающимся сознанием, – и затрепетал, содрогнулся от накатившей на слепенькие глазенки необъятной белизны пространства. Запоздалый укол прозрения. В пещерной тьме он, как и в час рождения, переступил из одного бытия в другое и остро осознал, что в хрупком хрусталике, хранящемся внутри его естества, заключено бессмертие, не подвластное грозному миру чужих существований…

Иван Иванович, решив что-то про себя, приблизился к Егорке и пальцем уколол его отекший лоб, будто дырочку просверлил.

– Ишь как разукрасили… А ведь это только начало.

Давай поговорим, как мужчина с мужчиной. Подумай, ради чего страдать и подыхать. Образованный, смышленый парень, и характер у тебя есть, вижу. Попробуй рассуждать здраво. Общак, который стережет Питон, принадлежит вовсе не ему. Но это даже не важно. Там добра, я думаю, на миллионы и миллионы. Старик не сможет ими распорядиться, даже если бы захотел. Ему они просто не нужны, но он не отдаст ни копейки, потому что злоба его душит. Как же, его поезд давно ушел, он стар, немощен, а кто-то будет на эти денежки пировать и наслаждаться жизнью. Так он примерно судит. Он же примитив, осколок эпохи, все его подельщики давно в землю зарыты, и ему недолго осталось. Это его и бесит… Наверное, ты думаешь, Егор, когда старая сволочь откинет копыта, все богатство перейдет к тебе. Ошибаешься, малыш. Так не бывает. Тебе кажется, вы в лесу схоронились и никто про вас не ведает. Это не так. За вами десятки глаз наблюдают. С самой малой побрякушкой ты дальше Угорья живым не уйдешь… И опять же, не это главное. Питон не поймет, а ты должен. Россия давно не та, в какой он привык воровать. В ней все цветет, все подымается на свежей почве, и люди здоровеют душой и телом. Рынок – вот новая живая кровь страны. Не в том, конечно, толковании, что все купи-продай, а в высшем, философском смысле.

Егорка невольно увлекся неожиданным поворотом допроса, мысль его бодрствовала.

– В чем же этот смысл?

– Ага, зацепило… В том, дорогой мой, что частная собственность священна и неприкосновенна. Это первое.

И второе: каждый индивид имеет право на выбор судьбы, никто ему не указ. Упрешься – останешься со стариком и сдохнешь. Пойдешь со мной, покажу, как жить по-людски. Ты еще не представляешь, какая может быть прекрасная жизнь у богатого человека в свободном обществе.

– У вас какая-то путаница в голове, – возразил Егорка. – Если человек имеет право выбора, то почему вы хотите меня убить? Здесь неувязка.

– Борьба, малыш, – грустно ответил пахан. – Это борьба. Сейчас острый период. Не могу позволить, чтобы такой огромный капитал лежал мертвый. Деньги должны работать, приносить пользу. Лично мне они не нужны. Тут дело принципа.

– Вы сказали, общак принадлежит не Жакину. Допустим, клад существует. Так ведь он и не ваш. Почему вы хотите его присвоить?

– Третье правило рыночных отношений, – совсем уж с трагической миной объяснил Спиркин. – Прав тот, за кем сила и власть. Когда власть была у красножопых, вспомни, они нам дышать не давали. А по мне, всякий клоп ползи, куда хочешь. Только на дороге не попадайся.

Раздавлю. Что мое, то мое, будь добр, отдай, не греши.

– Но это же не ваше?

– А чье?! – торжествующий вопрос гулко завис в воздухе, и Егорка промедлил с ответом. Понял, что в полемике ему с паханом не совладать, смиренно произнес:

– Вы меня убедили, Иван Иванович, согласен.

– На что согласен?

– Прокрадусь незаметно, пока Жакин спит, заберу триста рублей.

Иван Иванович кликнул подручных. Вбежали двое громил, подняли Егорку вместе со стулом и отволокли в подсобку. Здесь было тем удобно, что никакой мебели, стены в клеящихся обоях и на полу линолеум. Сперва Егорку избивали двое, потом к ним добавились еще трое, и в подсобке стало не развернуться. Били кулаками, железными прутами, каблуками, каучуковыми дубинками, а с опозданием подоспевший Микрон решил, что непременно размозжит гадюке голову оцинкованной кастрюлей, но его остановили. Старший, кто руководил экзекуцией, раздраженно заметил: "Не ведено пока мочить, или ты без понятия?"

– Он мне ногу прострелил, ногу прострелил, сучара! – завопил Микрон, но товарищи вытолкали его из подсобки вместе с красивой двуручной кастрюлей и тем самым спасли Егорке жизнь.

Впрочем, метелили его как-то без азарта. Когда он по-настоящему вырубился, отвязали от стула, облили ушатом ледяной воды, прислонили к стене, и кто-то сердобольный сунул ему в зубы зажженную сигарету, правда, горящим концом. Егорка ее тут же выплюнул.

Старший, видно, справедливый и аккуратный мужик, попенял:

– Чего ты, паренек, кобенишься зря? Все равно тебя Спиркин сломает. Нам только лишние труды. Отдай, чего просит, и дело с концом.

Егорка ответил с обидой: "Я отдаю, он сам не берет".

Но, может, почудилось, что сказал: к тому времени он превратился в сплошной кровоточащий рубец, и слова не просачивались сквозь разбитую гортань.

Немного отдохнув, бойцы снова принялись отрабатывать рукопашные приемчики, то ставя Егорку на ноги, то сшибая на пол, как резиновую чушку, и в конце концов, после какого-то изощренного удара кастетом в живот, его оробевшая душа взметнулась так высоко, или, напротив, запряталась в сокровенный кровяной сосудик так глубоко, что больше не отзывалась на внешние сигналы.

…Ожил впотьмах на кровати – рядом лежала Ирина.

Еще прежде, чем произвести ревизию в организме, он угадал, что это она. Теплый, знакомый запах земляничного мыла проник ему в ноздри. В отдалении (в первую секунду показалось, за километр) светился желтый ночник, как око волка, устремленное на добычу. Укрыты они были одним худым шерстяным одеяльцем, под головой, вместо подушки, свернутый ватник. Через несколько мгновений он осознал, что остался живой, что сейчас ночь и что все не так уж худо, как вначале.

– Чего ты добился? – сказала Ирина. – Гордец несчастный!

– Ты разве не спишь?

Ирина лежала к нему боком, подперев голову кулачком. Он видел, что это она, но как бы не вполне этому верил.

– Завтра тебя убьют. И меня тоже, – сообщила она, как о незначительной подробности.

– Тебя-то за что?

– За все хорошее.

– И что предлагаешь?

– Ничего.

Ответ поразил его своей безнадежностью и какой-то глубокой искренностью. Она это все-таки или не она?

Вздохнув, он пошевелился. Внешне это никак не проявилось. Волевым усилием он послал импульс от пяток к коленям, потом к животу – и выше, выше, до самой макушки. Тело чувствовало боль: маленькая, но радость.

– Жакин живой? – спросил он.

– В лес ушел. Гирей предупредил… Зря ты плохо обо мне подумал, Егорка.

– Правда'?

– Я вас не сдавала. Я к вам привыкла, хоть вы и чудики. Мне тебя жальче, чем себя. Ты ведь по возрасту совсем мальчик, жить бы и жить.

Егорке не хотелось с ней разговаривать и не хотелось, чтобы она лежала рядом. От ее вечного заунывного вранья его замутило. Если бы она их не сдала, то ушла бы вместе с Жакиным. Но она не ушла.

– Большой десант высадился?

– Человек десять, не меньше. Все самые отпетые. Из Спиркиной дружины. Покажи, где болит?

Егорка закряхтел и начал подниматься.

– Ты чего? – испугалась она.

– Чего, чего… Помочиться надо. Сколько можно терпеть?

Покачался и встал, хотя было очень худо. Словно вылез из-под чугунного пресса. Но больших повреждений не обнаружил. Ноги, руки двигаются, коленки скрипят, в спине что-то сомнительно похрустывает, глаза не смотрят, а в остальном терпимо. Могло быть значительно хуже. После сильных побоев всегда остается некая общая отечность в организме, это нормально.

Ирина поддерживала его за бок.

– Обопрись на меня, милый, обопрись.

– Где горшок?

– Нету горшка, милый, нету. Может, попробуешь в бутылочку? Вон на окне стоит.

– Не надо смеяться над чужой бедой, – заметил Егорка.

Доковылял до двери. Ирина постучала в нее сжатыми пальцами, каким-то условным стуком. Опять себя выдала.

Но это все уже не важно.

Отворил дверь, пощелкав замком, здоровенный детина монголоидной внешности: раскосые глаза, высокие скулы и черный волос на затылке в пучке.

– Чего надо?

Егорка объяснил свою нужду. Детина узким, освещенным коридором проводил его до уборной. Ирина хотела нырнуть за Егоркой следом, но он успел защелкнуть дверь на собачку. У него сначала ничего не получалось, а когда получилось, пошла черная кровь. Значит, почки отбили.

Рядом с унитазом – умывальник, кран с проржавевшей ручкой. Вода потекла желтоватая, розоватая, будто тоже с кровцой. Егорка умылся, причесался пятерней, привел себя в порядок.

Ирина прикуривала от зажигалки монгола, когда он вышел из туалета. Как-то испуганно на него поглядела – не на монгола, а на Егорку.

– Служивый, когда хозяина увидишь?

– Чего надо?

– Передай, у меня есть предложение.

Детина важно кивнул. В коридор выходило три двери, вокруг тишина и покой. У Егорки хватило бы сил завалить монгола и уйти, но он не видел в этом смысла.

Вернулись в комнату. Егорка улегся на кровать, как был – в брюках и рубашке, Ирина уселась в ногах. Озабоченно спросила:

– Как ты?

– Дай докурю.

Отдала сигарету, и он затянулся с удовольствием. Голова больше не кружилась.

Ирина подвинулась ближе.

– Чего решил, Егорушка? Отдашь клад?

– Куда денешься. Придется отдать. Может, отпустят.

Прилегла, привалилась грудью, возбужденно зашептала:

– Обязательно отпустят, милый. Я Спиркина знаю, он не зверь. Ему главное свое получить. Тут он прет, как танк. А когда получит, сразу успокаивается.

– Дорогу бы найти.

– Я помогу. Я же помню, как мы ходили.

– Давай поспим, Ир.

– А не хочешь?..

– Ты что, с ума сошла? У меня ни одна жилка не работает.

– Если потихоньку, то ничего. Лекарство верное, от всех болезней.

– Угомонись, озорница.

Уснул мгновенно и крепко, как в прорубь провалился. Очнулся, Ирина трясла за плечо:

– Проснись, милый, проснись! За тобой пришли…

* * *

Спиркин на сей раз угостил его кофе, сигаретой и налил в тонкую хрустальную рюмку коньяка из пузатой бутылки. Растроганный, Егорка униженно благодарил. У него шея скрипела, когда кланялся.

– Хочется тебе верить, – сказал Спиркин, почесывая щеку. – Рад, что вовремя спохватился. Помяли тебя мои хлопцы изрядно, вижу, но ты на них зла не держи. Люди подневольные, наемные.

– Вот этот, по кличке Микрон, вообще какой-то неуправляемый.

– Да уж, не позавидуешь его жене… Но мы его удержим в рамках. Главное, сам больше не крути.

– Жакин не помешает?

– Это мои проблемы. Об этом не думай. Старый подонок в нору забился, скоро мои ребята его оттуда выкурят.

– Хорошо бы, – усомнился Егорка. – А то ведь он тоже на расправу скорый.

Спиркин поморщился, поднес к бледным губам рюмку, понюхал, но не выпил.

– Хватит об этом. Питон – одиночка, беглец. Сейчас играют только командой. За ним никто не стоит. Его время сдохнуть.

– Может, обождать, пока его отловите?

Спиркин пропустил его замечание мимо ушей.

– Сегодня отлежишься, врача дам. Завтра с утречка двинем. Сколько до места добираться?

– Нормальным ходом – день, от силы – три… – Егорка отхлебнул кофе, откусил булку с маслом, – Иван Иванович, все же хотелось бы с вашей стороны иметь какие-нибудь гарантии.

– Ты о чем?

– Как же… Я вас отведу к тайнику, а потом? Зачем я вам потом нужен? Ну и, естественно…

Спиркин уставился на него тяжелым взглядом, но внезапно просветлел, заулыбался.

– Правильно мыслишь, молодец. Жестокий век, беспредел. Только гарантий, какие ты просишь, у меня нету.

Кроме честного слова бизнесмена. Это весомо, Егор. Объясняю популярно. Кидают обычно друг дружку те, что плавают в рублевой зоне, что не скакнули на международные линии. Эти – да, мелочь голопузая, отца с матерью продадут за лишний лимон. Но кто перешел в высшую лигу, а я в ней уже года три, тот играет честно.

Догадываешься почему?

– Догадываюсь.

– Ну-ка, ну-ка? Сверкани умишком.

– В высшей лиге репутация дороже прибыли.

– Именно так, дорогой! Давай-ка чокнемся. Утешил.

Не весь еще молодняк мозги пропил и прокурил. Именно, репутация дороже прибыли. Точнее, она и есть та самая прибыль, выраженная в условных единицах. В высшей коммерческой лиге народу негусто, все друг про друга наслышаны, количество нулей там не имеет особого значения. Пробиться туда трудно, зато выйти оттуда вообще нельзя. Все эти крупные банкротства, которые сейчас на слуху, – это все липа, туфта. Перекачка денег из одного кармана в другой. Сказка для бедных. Кидать друг дружку там не кидают. Исключено. Это подобно самоубийству.

– Я понял. – Егорка уважительно пригубил рюмку. – Все толстосумы повязаны общей золотой цепью, но я-то вам не ровня. Я-то как раз голытьба. Со мной чего цацкаться? Придавил, как клопа, и концы в воду. Нет человечка, нет проблемы. Хорошо бы, Иван Иванович, получить гарантию в виде реального факта.

– Чего? – Спиркин надулся, как жук. Это понятно.

Так красиво все объяснил молодому юноше, и опять возражение. Похоже на наглость.

– Я к тому, Иван Иванович, что хотелось бы получить письменное заключение.

– Какое заключение?

– Допустим, напишите, что некто Егор Жемчужников по вашему поручению отправился туда-то и туда-то, чтобы принести то-то и то-то. За это гарантирую ему полную неприкосновенность и свое покровительство, а также некую сумму вознаграждения. Это по вашему усмотрению, Иван Иванович. Можно без вознаграждения. Лишь бы не били.

– Зачем тебе такая бумажка?

– Бумага за вашей подписью, да еще с печатью фирмы, имеет юридический смысл. Хоть какая-то зацепка.

Спиркин разнервничался, залпом опрокинул рюмку.

– Ты сам-то понимаешь, какой бред несешь? Или издеваешься надо мной?

Егорка смутился.

– Может, мне действительно вчера мозги отшибли.

Но поймите меня, Иван Иванович. Утопающий за соломинку хватается, так и я. Хочется ведь, правда, еще пожить чуток.

Спиркин не спускал с него горящего близким гневом, затуманенного взгляда.

– Парень ты мудреный, вижу. Поднатаскал тебя Питон на свою голову. Ничего, мне такие нравятся… Значит, так. Покажешь, где дед казну прячет?

– Покажу.

– Слова бизнесмена тебе достаточно?

– Ну, если ничего другого нету…

– Все, пшел вон. Выспись как следует. Врача попозже пришлю. Спозаранку – в путь.

 

Глава 5

На третьи сутки добрались до Святых пещер, вышли к каменистой площадке на уступе – прошлогодней стоянке.

Чудно, грустно склонились над обрывом две могучие сосны, неизвестно как уцепившиеся за склон. Казалось, упадут под ударами ветра и утянут за собой всю гору. Но шли годы, десятилетия, и ничего подобного не происходило.

Жизнь деревьев иногда еще загадочнее, чем жизнь человека.

Две ночевки в палатках, одна под дождем, тяжелее всех дались Спиркину. Избалованный довольством и негой последних лет, он, видно, не подрассчитал своих сил и к третьему дню сник, почернел лицом, и его постоянно знобило. После второй ночевки еле выполз к костру, сидел смурной, нахохленный, с презрительно оттопыренной губой. С каким-то детским удивлением обозревал каменистый ландшафт. Егорка осмелился спросить:

– Может, вернемся, Иван Иванович? Вроде вы немного приболели.

– Эх, малыш, – со странной улыбкой ответил Спиркин. – Такие, как я, на попятную не ходят. Запомни хорошенько, чтобы не попасть впросак.

Неожиданная немочь его злила, он шпынял попутчиков, как свору недоумков, за любую оплошность, чаще мнимую, грозя оторвать башку, а тех, что неудачно подворачивались под руку, иногда доставал неуклюжим пинком. Больше всех почему-то доставалось Ирине. Ей он грозил такими карами, из которых самой гуманной было обещание испечь ее заживо на углях. На первом привале, когда подала ему, не предупредив, чересчур горячую кружку с чаем, плеснул ей кипятком в лицо, но женщина ловко увернулась. Лишь несколько капель задели щеку.

С собой Спиркин взял пятерых боевиков, среди них были и монгол, водивший Егорку в туалет, и двое мужиков, которых он запомнил по побоям в подсобке, и, конечно, неугомонный Микрон, не выпускающий из руки пушку, снятую с предохранителя. Еще в поселке матерый бандюга сообщил Егорке, что живым из путешествия тот не вернется, пусть зря не надеется. На робкий вопрос:

"Чем я вас так обидел, Микрон Микронович?" – бешено рявкнул: "Ты, падаль, мне колено прострелил, видишь, хромаю. Ничего, недолго тебе куковать".

– Это же не я, – напомнил Егорка. – Это Жакин.

– Он тоже никуда не денется, – с ужасающей уверенностью ответил Микрон. – Его очередь вторая. Я вас, падлов, научу родину любить.

С каждым часом пути его ненависть к Егорке все крепла и наконец достигла фантастического уровня. Он не спал по ночам, сидел на корточках напротив Егорки, поигрывая пушкой, наводя дуло то в живот, то в лоб, иногда щелкал вхолостую – и дико гоготал. Глаза его светились невыносимым голодным блеском.

Егорка пожаловался Спиркину:

– Вот вы, Иван Иванович, обещали сохранить мне жизнь, а как же Микрон? Он непременно меня укокошит.

Видите, какой у него большой заряженный пистолет?

Спиркин цинично усмехнулся:

– Уж это, голубчик, твои личные проблемы. Или тебе нянька нужна?

– Он же совсем как будто невменяемый.

– Да, Микрон – человек непростой, обид не прощает. Так у него судьба сложилась. Никто его в жизни не жалел, он и одичал… Но ты неглупый парень, найди с ним общий язык.

– Как?

– Подари чего-нибудь. Он подарки любит.

– А вы не замолвите словечко? Он же ваш подчиненный.

– Казну отдашь, разберемся.

За Егоркой приглядывал не только Микрон, но и все остальные. Наверное, каждый получил особый приказ не спускать с него глаз, и, хотя он шел расконвоированный, без пут, но, куда бы ни оглянулся, отовсюду встречал зловещий прищур: чего, мол, чего?! В рыло хошь?

Егорка ни к кому не набивался в собеседники, разве что с монголом, которого звали Михря, завязалось у него мимолетное приятельство. Как-то тот, судя по неловкости – истый горожанин, оступился на скользкой тропе и чуть не ухнул в канаву, полную гнилой воды. Егорка успел ухватить его за руку, выдернул наверх, как репку из грядки. Михря, оглянувшись на братков, тихо сказал: спасибо!

С тех пор протянулась меж ними ниточка взаимопонимания, хотя ни о чем серьезном не говорили. Однако в его повадке не было той ледяной, свирепой настороженности, как у остальных. Михря среди всех братков выделялся богатырской статью, оттого, наверное, и тащил на себе поклажи столько, сколько все другие, вместе взятые.

И ни разу не выказал неудовольствия, только улыбался всю дорогу рассеянной амбальской улыбкой.

Ирина, одетая в яркую альпинистскую куртку поверх свитеров и в меховые штаны, держалась с Егоркой подчеркнуто предупредительно, как с давним знакомцем, но не больше того. Правда, на вторую ночь в палатке подкатилась под бочок, чтобы перекинуться тайным словцом.

Вероятно, по распоряжению Спиркина, потому что иначе нельзя было сделать это незаметно.

– Егорушка, милый, ты как?! – завороженно прошептала в ухо.

– Да так как-то… Микрон донимает. Тычет пушкой в брюхо, неприятно же…

– Он бешеный, бешеный. – Ирина просунула руку ему под ватник. – Но ты не бойся, Спиркин его урезонит.

Без его указки никто тебя не тронет.

– Хотелось бы верить… Иван Иваныч слово дал, как только казну найдем, тут же мне отпускной билет. Плюс – вознаграждение. Как думаешь, не обманет?

– Как можно, что ты! Спиркин человек солидный, авторитетный. В команду тебя хочет взять, сам мне говорил. Ты только не оплошай, Егорушка.

– В каком смысле?

– Не придумывай ничего. Делай, как он велит. От тебя наша судьба зависит.

– Твоя тоже?

– А как же? Коли ты какой-нибудь фортель выкинешь, моя бедная головушка первая с плеч слетит.

Ее рука уже бродила по его животу, от быстрой, умелой ласки ему стало тепло, как от грелки.

– Ирина, услышат!

– Да мы потихоньку, все же спят, – заворочалась, пристраиваясь половчее. – Ох соскучилась, Егорушка, ох соскучилась… Жду не дождусь, когда удерем на волю.

– Вместе удерем?

Лишь на мгновение отстранилась.

– О чем ты, родной? После тебя все одно ни с кем не смогу. Веришь мне?

– Еще бы, – самодовольно сказал Егорка.

* * *

…В первый день, когда мотал дружину по песчаным карьерам, уже уверился, что Федор Игнатьевич жив-здоров, взял их под караул, повел. У них этот маневр на всякий случай был отработан с лета. Жакин много чего приготовил к приходу гостей, это лишь одна из его уловок. Его нельзя было застать врасплох, и, честно говоря, Егорка недоумевал, как умный и прожженный Спиркин на такое понадеялся. Может, слишком уверен в себе, а может, упустил из виду, что таежные тропы отличаются от городских перекрестков. Так или иначе Егорке понадобилось только пригнуть на ходу молодую березку, да еще, будто невзначай, спихнуть в овраг каменюку величиной с телячью голову. И через два часа на выходе из карьеров он увидел ответный знак – небрежную насечку на коре старого дуба. Как дружеское рукопожатие учителя.

Правда, когда обвалил камень, подозрительный Микрон, шедший сзади вплотную, чуть не толкнул его следом.

– Ты что же, гад! – заревел в спину. – Озоруешь?!

А ну подыми!

– Что поднять? – искренне удивился Егорка.

– Чего скинул? Ах ты, вонючка! Думаешь, не видел?

Подоспел на шум Спиркин. Микрон путанно начал объяснять, что эта сволочь только что пыталась улизнуть и… Спиркин остановил поток горячечных фраз, обернулся к Егору:

– Что такое?

Егорка сочувственно покрутил пальцем у виска.

– Беда, Иван Иванович. Видения начались.

С диким возгласом: "Ах, видения, гад!" – Микрон кинулся на него, перехватив пистолет за ствол. Егорка уклонился, и если бы не удержал бойца сзади за куртку, тот бы уж точно помчался следом за каменюкой в глубокий, крутой овраг с веселым ручейком на дне.

– Хватит, – прикрикнул на обоих Спиркин, а Микрону пригрозил отдельно:

– Гляди, парень! Уговор дороже денег.

Егорка окончательно с огорчением понял, что с Микроном им в лесу живыми не разойтись.

К Святым пещерам поднялись около полудня, скудное желтое солнце стояло прямо над горной грядой. Ирина узнала место, радостно всплеснула руками, потянулась к Спиркину:

– Здесь, Иван Иванович, точно, здесь. Вон костерчик наш, видите. Здесь мы ночевали.

Она забылась на мгновение, и Егорка поразился выражению ее красивого лица – не монашескому, не бандитскому, а невыразимо одухотворенному. Как у человека, который после долгой голодухи попал на продуктовый склад.

Спиркин велел братве разбивать палатки, готовить стоянку и жратву, Егорку отвел в сторону, к краю обрыва. У них состоялась важная беседа. Спиркин повторил, что все прежние договоренности остаются в силе: как только он получит казну, Егорка свободен. Может остаться со Спиркиным, в его штате, в этом случае об условиях поговорят отдельно; а может катиться на все четыре стороны – его дело. Как обещано, он выделит Егорке долю и заодно, если тот не передумал, отдаст Ирину.

Егорка глубокомысленно хмыкал, хотя не помнил, чтобы у них заходил разговор о передаче Ирины с рук на руки.

Спиркин поинтересовался (странно, что раньше этого не сделал), как выглядят сокровища, в чем хранятся и в какой таре их удобнее перевозить. Егорка, со своей стороны спросил, неужто Спиркин собирается тащить к тайнику весь кагал.

– Отсюда далеко до места?

– Минут сорок нормальным шагом.

– Хочешь, чтобы мы пошли вдвоем?

– Вам виднее. Целиком клад без техники не взять.

Что-то придется оставить в пещере.

Спиркин пожевал губами, будто собирался плюнуть.

Сейчас он был опять бодр и свеж, как в первый день. Все дорожные хворобы как рукой сняло. Очи светились тусклым, прицельным огнем.

– Скажу так, хлопец. Если словчить надумал в последний момент, лучше забудь об этом. Я ведь видел, как ты по сторонам озирался, Неужто надеешься, Жакин выручит?

– Жакину под восемьдесят. Где ему против вас устоять?

– Верно. И на ноги свои не рассчитывай. Тебе по младости лет кажется, мир огромный, а он на самом деле крохотный, как желудь. Нельзя в нем надолго разминуться. Тем более в России. Говорил же тебе, дальше Угорья никуда не уйдешь.

Егорка обиделся.

– Выходит, мне не верите, а им, – показал пальцем за спину, – бандитам своим, верите?

– Верю или нет, с собой не возьму. Втроем пойдем – ты, я да Микрон. Так годится?

– Вам решать. Значит, я вам клад, а Микроша мне пулю в лоб. Нормально. Возражений нет.

– Не робей, Егор, – Спиркин милостиво улыбнулся. – Отдам тебе Микрона. На обратном пути с ним разберешься. Заодно погляжу, каков ты в деле.

– Ага, он с пушкой, а я с чушкой.

– У тебя выхода нет, золотой ты мой.

– Что ж, согласен. Ирина сказала, не такой вы человек, чтобы обманывать.

Про себя подумал: бедный пахан! Всю жизнь грабил, распоряжался людьми, как пешками, укрепился в своем могуществе и оттого, наверное, ослеп, как подземельный крот.

Но в мужестве ему не откажешь, нет, не откажешь. Пожилой уже, а гляди-ка, поперся за барышом на край света.

Так и сладились – Микрон, хозяин и Егорка.

Остальные остались в лагере, и какие распоряжения дал им Спиркин, Егорка не слышал. Ирина рвалась с ними, но Спиркин сказал: цыц, стерва! Ирина поглядела на Егорку умоляющими глазами, и он подал ей знак, дескать, все о'кей!

В дороге Микрон опять держался у него за спиной, а Спиркин то шел рядом, то отставал. Когда отставал, Микрон заводил с юношей шутливый разговор:

– Что, сучонок, чуешь, да?

– Зимой пахнет. Хорошо.

– Подыши, подыши на прощанье.

– Вы разве уезжаете, Микрон Микронович?

– Скоко до бабок идти, стоко твое. Остальное наше.

Понял, нет?

– Напрасно вы сердитесь. Микрон Микронович. Ногу не я вам поранил, Жакин. Я ему не указ.

Матерый бандит открыл ему задушевную мысль:

– Слышь, сучонок, я ведь тебя не потому завалю, что ты мне в душу насрал. По другой причине.

– По какой же?

– Таким, как ты, жить вредно. Я тебя давно раскусил.

Думаешь, умненький и чистенький, а все кругом в говне.

Ошибаешься, гнида.

Егорка обернулся:

– Жаль тебя, Микроша. Злоба тебя искорежила. Может, ты даже новый русский.

– И за это ответишь, – пообещал бандит. – Пулька не смотрит, кто новый, кто старый.

Поговорили и со Спиркиным. Ближе к развязке тот немного нервничал. На последнем отрезке пути он обращался с Егоркой бережно, как с девушкой.

– Одного не пойму, малыш, как ты очутился у вепря в подмастерьях? В такой-то глуши. Образованный, современный мальчуган из столицы. Или наводка была?

– Обстоятельства, – ответил Егорка глубокомысленно, – иногда сильнее человеческих желаний.

– Я так не думаю. Человек – кузнец своего счастья.

Особенно в нынешнее время, когда все пути открыты перед молодыми. Хоть торгуй, хоть иди в брокеры, кто посмышленее, и в банкиры выбивается. Понятно, для банкира ты рожей не вышел, но все равно, какая радость жить в тайге? Ты же не зверюга лесная, как Питон.

– Никогда я к богатству не стремился. Меня и матушка, бывало, поругивала. Хоть бы, говорила, с братьев брал пример. У одного лавка, у другого мастерская… Я, Иван Иванович, уродился, видно, с дурнинкой. Мне бы покой, да свет в лампе, да книжка в руке. Честное слово, не вру.

– Под блажного косишь. Ну-ну… Только вот с Иринушкой как-то не согласуется.

– Что – не согласуется?

– Не очень она малохольных привечает, а за тобой, гляди, как ниточка за иголкой. При этом разницу в возрасте надо учесть.

– Вот именно, – подтвердил Егорка. – Откуда я знаю? Может, ее на свежатинку потянуло. Я и поддался.

В лесу выбирать не приходится.

Спиркин хмыкнул недоверчиво.

– Ох, хитер ты, малышок. Ох, скользок. Думаю, со временем к хорошему делу тебя пристрою, ежели не оступишься. Ежели дядю Ваню будешь уважать.

Так, с угрозами да с душевными излияниями, незаметно добрались до пихтового перелеска, а там три шага – и медяный утес, словно огромный каменный кепарь, с верхушкой-пуговкой, покрытый густой темной травой, как шерстью, вырос из пихтового мрака.

Говорят, в прошлом веке брызнуло что-то с небес, окропило землю огнем и застыло черным валуном с крышкой. Видно, кто-то сверху послал предостережение, и местный народец, издревле привыкший к инопланетным знакам, предостережению внял, без дела вокруг утеса не шатался.

Кроме крышки с пуговкой, имелась в черном камне метровая щель, вроде гранитного рта, откуда попахивало чем-то горелым, будто внутри, в ухороне, неведомые пришельцы век за веком поддерживали негаснущий костерок.

Когда остановились в затишке, на малый перекур, сверху, как с пятого этажа, свесилась бородатая физиономия Жакина. Рядом мерцали тускло-желтые очи Гирея, сожмуренные от солнца. Сперва их обоих Егорка увидел, потом уж Спиркин с Микроном.

– Здорово, гостюшки дорогие, – окликнул с высоты Жакин. – Никак за золотишком пожаловали?

Микрон отреагировал мгновенно. На голос вскинул пушку и дернул спусковой крючок, но Егорка успел ударить его по руке: пулька полетела в одну сторону, в молоко, пистолет в другую – зацокал по камням. Но это была лишняя предосторожность: Жакин занимал наверху такую удачную позицию, что оттуда, где они стояли, никакая траектория его не доставала. Зато они оказались как на сцене перед королевской ложей.

На Спиркина было тяжело смотреть. Он сперва вроде тоже потянулся за оружием, но безвольно свесил руки.

У него дергалась щека в нервном тике.

– Жакин – ты? – спросил в изумлении, задрав голову к солнцу.

– Я, Ваня, кому еще быть. В этом лесу я один хозяин.

Напрасно ты пришел.

– Ты же мертвый, Жакин! – В голосе Спиркина прозвучала неожиданная, тонкая нотка печали. – Тебя пацаны в халупе сожгли.

– Опомнись, Ваня. Разве твоим ребятам такое под силу? Дом, правда, спалили, но это не беда. Новый построю.

Спиркин обернулся к Микрону, на которого смотреть было еще тяжелее. Изумленный не меньше хозяина, вдобавок без пистолета, он сочился злобой, как дерево смолой. На лбу в одну секунду пророс крупный, голубоватый прыщ.

– Мамой клянусь, босс! – Микрон прижал руки к груди. – Сам видел. Внутри он сидел. Запылал, как свечка.

– Уголья ворошили?

– А как же! Все путем. Помочились на него. На труп.

Обгорелый до неузнаваемости. И после…

Еще он продолжал говорить, страстно и убедительно, но уже, видно, понял, что какую-то страшную оплошность они допустили, и похоже, понял, какую именно, потому что умолк на полуслове, тупо уставясь себе под ноги.

– Неужто Коленьку спекли? – вкрадчиво поинтересовался Спиркин. – Ты же говорил, он в Саратов подался. Ты же говорил – телеграмма.

Отводя глаза, Микрон почесал затылок, вдруг встрепенулся.

– Клянусь мамой! Этот тоже там был. Все ребята подтвердят. Рожа бородатая в окошке мелькала. Мы дверь-то бревном подперли.

Спиркин взглянул вверх.

– Бывает, – отозвался с козырька Жакин. – Зря твои помощники травкой балуются на работе.

– Спускайся, потолкуем, Питон. А?

Жакин поднялся на камне во весь рост, в руке любимый карабин дулом книзу. Рядом Гирей во всей своей волчьей красе. Холка торчком, и от избытка чувств, глядя сверху на пришельцев, зверь широко зевнул, вывалив алый язык.

– Говорить не о чем, – поведал Жакин сокрушенно. – Осталась у тебя, Ваня, минута жизни. Помолись, коли умеешь.

С Микроном случилась истерика. Уразумев, что беда непоправимая, он гортанно вскрикнул и кинулся на, Егорку, норовя захватить в корявые объятия. В ярости он не потерял головы, понял, что от стрелка можно загородиться Егоркой. Но тот был начеку. Чуть отстранившись, нанес прямой встречный удар в орущую тушу и, когда Микрон тормознул и ошалело затряс башкой, сделал элегантную подсечку, повалив бедолагу на камень. В падении Микрон хряснулся о валун затылком и притих, будто уснул.

Спиркин попросил:

– Егорушка, поговори с Питоном, он тебя послушает.

– О чем, Иван Иванович?

– Старик выжил из ума. Что толку меня убивать? За мной другие придут. В покое все равно не оставят. Надо поделиться. А я уже здесь. От добра добра не ищут.

Сверху донесся нехороший смешок.

– О чем ты раньше думал, Ваня? Когда сторожку жег и Егорку пытал.

– Честно скажу. – Спиркин поднял голову, он не терял присутствия духа. – Недооценил тебя, Питон. Которые тебя знают, наши, саратовские, неполную дали информацию. Рановато тебя списали. Ты еще герой, да вдобавок с ружьем. Давай спускайся. Обсудим условия.

Егорка не увидел, а почувствовал, как палец Жакина вдавился в гашетку, но выстрела не услышал. Потек сверху усталый, соболезнующий голос:

– Слепым ты прожил, Ваня, слепым помрешь. Сколь вас развелось таких на Руси. Откуда вы взялись, как грибница поганая на больном дереве? Делиться, говоришь?

О чем ты, мужик? Как у тебя мозги устроены? Ты что, копил это добро, чтобы делиться? Или ты его бедным людям раздашь?.. Нет, конечно. Гребете под себя, как хомяки. С цельной страны шкуру соскоблили – и все мало.

Угомонись, Ваня. Ведь был ты когда-то тоже русским человеком, мамка в муках тебя рожала. Или нет? Или тебя на ракете спустили из-за океана?

Спиркин наконец осознал, что спасения не будет, что настал последний час, и такой ненавистью исказилось его лицо, что Егорка невольно отшатнулся к скале.

– Это ты, старая падаль, учишь меня добру?! – крикнул Спиркин. – Да на тебе столько крови, за век не смоешь.

– Потому и учу, – отозвался Жакин. – Знаю крови цену.

То были последние слова, которые услышал Спиркин в этом мире. Пуля вошла ему в переносицу, и он не мучился перед смертью. Упал и открытыми мертвыми глазами спокойно оглядел высокое небо. Ему больше не надо было щуриться, уклоняясь от солнца, и может, оттого в его мгновенно заострившихся чертах возникла тень мимолетной улыбки. Хорошо умереть днем в горах, на свежем воздухе от быстрой пули. Многие о такой смерти мечтают, да мало кому она удается.

Пес Гирей, скакнув с утеса, прыгнул Егорке на грудь, рыча и постанывая, но юноша лишь безразлично потрепал теплую холку. Быстрота и нелепость развязки, гибель живого, умного, остро нацеленного человека надолго потрясла, отяжелила его душу, и на подошедшего сбоку Жакина ему не хотелось смотреть. Словно что-то спеклось в груди, там, где рождается дыхание.

– Что поделаешь, сынок, – сказал Жакин. – Не осуждай меня. С ними иначе нельзя. Скоро сам поймешь.

– Не хочу.

– Тебя и не спросят. Убийство не грех, хуже грех – бессмысленная жизнь. Когда тебя давят, а ты даже не пищишь.

Егорка прямо взглянул в глаза старику.

– Чудно как-то, Федор Игнатьевич. Только что жил, планы строил, а теперь его нет.

– Ничего чудного. Волков только в сказках любят.

В натуре их убивают. Это волк. Не жалей.

Зашевелился Микрон, трудно подымаясь из мрака забытья. Гирей покосился, обнажил клыки.

– С ним что делать? – осторожно полюбопытствовал Егорка. Жакин тут же показал что. Вскинул карабин и утешил страдальца. Микрон тоже умер беззаботно, не успев очухаться. Теперь возле черного утеса лежали два мертвых тела, и двое живых людей рядом с ними застыли в некотором оцепенении. Пес Гирей, всякого навидавшийся на веку, то ли рычал, то ли поскуливал.

– Тех тоже? – спросил Егорка. – Которые с Ириной остались?

– А ты чего предлагаешь?

Егорка не привык лукавить и, когда не было особой нужды, обходился без хитростей. С тоской озирал пихтовую красоту, рдяные мшистые склоны, только бы под ноги не глядеть. Сказал тихо:

– Наверное, Федор Игнатьевич, не смогу дальше у вас оставаться.

– Тебе и не придется.

Уже по дороге к стоянке, после того как прикопали мертвецов, Жакин объяснил, что Егорке так и так пора возвращаться домой. Оказывается, пришла весточка от Харитона: ему нужен помощник и, главное, большие средства в денежном эквиваленте. Егорка в унынии в сотый раз мусолил одну и ту же мысль, простую, как мычание, явившуюся уже из далекого босоногого детства: зачем он, собственно, уродился на белый свет? Из книжек помнил, что человек создан для счастья, как птица для полета, но не раз убеждался, что сочинивший эту нелепицу был либо мошенник, либо безумец. В том мире, где он жил прежде, у счастья бледно-зеленый лик американского доллара, и чтобы набить им карманы, следовало сперва перегрызть глотку ближнему (иногда и натурально). Родная матушка была первым человеком, который пытался ему втолковать, что другого пути к счастью нет. Он ей не верил: лучше сдохнуть, чем поддаться этой дури. Жакин открыл новый путь, просторный, вольный, путь воина и мудреца, на котором, казалось Егорке, он обрел истину. И чем все кончилось? Да все тем же – деньги, добыча, кровь, бандитская рожа и пуля в лоб. Куда дальше идти? Может, к Ледовитому океану?

Жакин прочитал его мысли.

– Не мудри, Егор. Сапожок ждет. Ему помощь нужна.

– Кого-нибудь замочить? – горько усмехнулся Егорка.

– С этим бы он справился.

– Зачем же тогда?

– Давай присядем, отдохнем маленько.

Расположились на поваленном дереве, Жакин задымил. Ранний морозец похрустывал в лесных костях, тишина слезная, без мути, синь небес без единого облачка, с желтоватой искрой. Единственный внятный звук: раздухарившийся Гирей где-то поблизости ломал кустарник.

У Жакина лицо темное, стянутое морщинами в древний узор. Но ярко-синие глаза, как всегда, пылают неугасимо из-под выцветших бровей. Заглянешь в них невзначай, сомлеешь.

– Не печалься, Егорка. – Старик ласково прикоснулся к его руке, пытал синим взглядом, замешенным на жути. – То ли еще будет.

– А что будет?

– Нашествие, сынок. Они хотят нас под корень свести, а мы не дадимся.

– Кто они-то, кто? – вспылил Егорка. – И кто мы?

– Об этом ты лучше меня знать должен. Ты молодой, умный, сильный. К тому же – спаситель. Тяжко, конечно, спасителем быть, но кому-то надо.

– Ох, Федор Игнатьевич, пустые слова. Под ними ничего нет.

– Сам знаешь, не пустые. – Окутанный дымом, учитель самодовольно улыбался. – Коли пустые, почему горюешь?

– Я не горюю. Жить смутно.

– Это бывает. Сперва смутно, после ничего. Погляди хоть на меня. Сколько раз я себе говорил: амба, хватит.

А утро придет, птичка чирикнет – и вроде терпимо.

– Как же вы один останетесь?

– Буду ждать вас с Харитоном. Управитесь, приезжайте на побывку. Невесту прихвати. Хочу поглядеть, какая она.

– Обыкновенная. Может, и нет ее. Может, у нее давно другой жених.

– Таких, как ты, бабы не бросают.

При упоминании об Анечке отлегло у Егорки от сердца.

Еще немного посидели, уже молча, любуясь уходящим, тускнеющим днем, впитывая горько-сладкий прохладный воздух. Так бы и просидеть, не вставая, несколько веков подряд.

Когда отдохнули, Жакин отправил Егорку в Угорье.

Велел снять номер в бывшем Доме колхозника, а ныне – отеле "Манхэттен-плюс" и побыть там ухоронно денек-другой. Ждать его прибытия.

– Хорошо, – сказал Егорка. – Только Ирину не трогайте, Федор Игнатьевич.

Старик озадаченно цокнул зубом.

– Что ж, разве из уважения к тебе. С другой стороны, она у них главная стерва, наводчица.

– Я знаю. Мне ее жалко.

– Как скажешь, сынок. Ты уже взрослый.

Шагов через десять Егорка оглянулся: старик будто растаял в чащобе. И пес издалека тявкнул прощально.

 

Глава 1

В Федулинске по спецуказу командора Рашидова провели генеральную перерегистрацию населения. Каждому аборигену по предъявлении паспорта или водительских прав ставили на тыльную сторону ладони черное, красивое тавро с эмблемой города – Георгий Победоносец, но почему-то не на коне, а верхом на верблюде, и не с копьем, а с ночным горшком в руке. В указе было сказано, что перерегистрация делается для более точного учета в виду предстоящей голодной зимы, тем не менее многие пытались избежать процедуры, затеянной для их же пользы. За печать полагалось заплатить двадцать долларов, как за услугу; по федулинским меркам – это целое богатство. Впрочем, тех, у кого не хватало денег, регистрировали бесплатно, но при этом нещадно избивали.

Команда счетчиков рыскала по городу днем и ночью, отлавливала уклонистов на улицах, вытаскивала из квартир и подвалов, снимала с чердаков – и волокла на пункты прививки, при каждом из которых был оборудован временный кабинет регистрации. На третий день по телевизору выступил мэр Монастырский со специальным обращением и пристыдил сограждан. Он предупредил, что саботажники будут привлечены к суду и, по закону о чрезвычайном положении, публично расстреляны на стадионе, но также, радея о малоимущих, разрешил расплачиваться за печать предметами домашнего обихода, если у кого-то они остались. После его выступления у пунктов прививки, как по мановению волшебной палочки, выстроились огромные очереди, и таким образом смута была подавлена в самом зародыше.

Однако Хакасского насторожил сам факт ничем, казалось бы, не мотивированного стихийного народного сопротивления. Он вызвал Рашидова и потребовал объяснений. Рашидов привел с собой доктора Шульца-Степанкова, ответственного за общее состояние умов в городе.

Известный профессор, выписанный из Мюнхена за большие деньги, не видел причин для беспокойства. По-научному растолковал, что при долгом воздействии определенных препаратов, как и при психотропном промывании мозгов, наступает некое привыкание, ничего страшного в этом нет, требуется лишь слегка перекомпоновать комбинацию лекарств.

– Не буду скрывать, – добавил доктор, – я несколько удивлен быстротой привыкания. Если учесть, что в эксперименте мы имеем дело с простейшими белковыми формами…

– Сколько понадобится времени на коррекцию? – перебил Хакасский.

– Полагаю, дней пять-шесть, не больше.

– Так и займитесь тем, за что вам платят. Умствовать мы сами умеем.

Когда обиженный доктор ушел, обратился к Рашидову:

– Что об этом думаешь, Гога?

Сторонник беспощадного действия, Рашидов любил, когда его спрашивали, о чем он думает. Он прошел к холодильнику, достал бутылку запотевшего нарзана. Ловко сколупнул крышку ногтем. Хакасский поморщился. У Рашидова много привычек, которые шокировали человека утонченной культуры, но приходилось смотреть на это сквозь пальцы. В деле Рашидов незаменим. Семь лет назад Хакасский вычленил его из орехово-зуевской группировки, разглядел в обыкновенном, расторопном боевике грозного чистильщика; точно так же, как годом раньше великий Куприянов угадал в заурядном аспиранте МГИМО Хакасском талантливого, неутомимого реформатора-либерала, способного на деяния, рядом с которыми меркнет блистательный план "Барбаросса". Святое время первого передела собственности в завшивевшей при коммуняках стране. Святое время подбора золотых кадров в бизнесе, политике, экономике. Имена тех, что в ту пору уцепились за власть, уже при жизни превратились в легенду, в миф, в романтическую сказку. Рыжий гениальный комбинатор Толян, раскромсавший державу на приватизационные ломти; глубокомысленный, неустрашимый, как бетонная свая, Егорка, накинувший на шею поверженному монстру финансовую удавку; невзрачный с виду, тошнотворный Бурбуля, заставивший верховного дегенерата плясать под свою тоненькую дудочку, и многие, многие другие – мечтатели, мыслители, герои, первопроходцы. Общими титаническими усилиями они расчистили плацдарм, заселенный дикарями, подготовили почву для реализации извечной мечты прогрессивного человечества – о гигантском отстойнике для всей мировой гнили…

Рашидов запрокинул голову и вылил половину бутылки в луженую глотку, остаток предложил Хакасскому, но тот отказался.

– Так что, Гога? Я спросил, ты не ответил.

Рашидов смотрел на молодого хозяина-партнера с нежностью. Звериное начало с острым, пряным запахом отчетливо проступало в лощеном Сашином облике, и это умиляло Рашидова. Семь лет назад, когда Хакасский приехал в Орехово-Зуево и предложил ему новую перспективную работу (Рашидов был тогда не Рашидов, а Гриша Бобок и недавно вернулся со второй ходки), он чуть не послал его на хрен, увидев перед собой натурального интеллигента, чистенького, умытого, с педерастической лживой ухмылкой, то есть представителя той самой породы, которую Бобок на дух не выносил, понимая своим кондовым, крестьянским умом, что именно от интеллигентов, с их говорливой проницательностью, настырностью, все обиды на земле; но Хакасский с резкой переимчивостью зверя сразу угадал его настроение и тут же успокоил: "Не сомневайся, Гриня, мы сработаемся. Мы братья, ты и я, только шелухи на мне побольше".

Впоследствии Рашидов стократно убедился в чистосердечности Сашиного неожиданного признания, да и к интеллигентам постепенно смягчил отношение. Он перевидал их в Москве немало, среди них попадались такие, которые, несмотря на неизбывную нутряную слякоть, на поверку выходили покрепче иных центровых авторитетов.

Чего уж говорить о Хакасском. Тот всегда стелил мягко, а спать – лучше вовсе не ложись. Глядя в чистые, светлые Сашины очи, Рашидов думал, что если придется его убирать, а когда-нибудь непременно придется, то он сделает это по возможности безболезненно, по-дружески.

– Ай, Саня-джан, – проговорил Рашидов капризно. – Не люблю рыхлого клиента. Этот город слишком мягкий, в нем полно ученых людей. Их давишь, сок течет, а писку почти не слышно. Это опасно. Надо поторопиться.

– Конкретно, что имеешь в виду?

– Если кто-то воду мутит, в этой сырости не распознаешь. Они все на одно лицо. Мухоморы поганые.

Он прав, подумал Хакасский. В федулинской тине легко затаиться. Вон бешеного мужика так и не удалось поймать, и он, возможно, до сих пор прячется в городе.

Когда брали Щелково, было легче. Там сплошь мастеровые, пропойцы. На запах сивухи приходили скопом, как раки из-под коряг.

– По последним сводкам сколько осталось лишнего поголовья?

– Тысяч сорок, не больше. Можно для страховки сократить дневную норму.

– Сколько времени понадобится на окончательный отсев?

– Месяца в полтора-два уложимся. Если Монастырский, сволочь недорезанная, не помешает.

– Какой ему резон мешать?

– Почуял чего-то гад. За кресло держится. Он же маньяк. Навроде президента. Ему только власти дай. Хоть над обезьянами.

– Что у него осталось?

Рашидов допил нарзан, сыто рыгнул.

– Да ничего. Банчок "Альтаир" на ладан дышит, фонд этот вшивый "В защиту памятников" у нас под контролем, через него отмываемся потихоньку, – вот и все.

Знаешь, Саня, мне его немного жалко. Он ведь надеется на Гаркави, мента ссученого. Раз в неделю чек ему шлет на пятьдесят тысяч. Старой крысе эмведешной верит, как маме родной. А тот у нас на договоре с полгода, с Монастырского глаз не спускает. В случае чего, приговор приведет в исполнение. Сам просил.

– Зачем ему?

– За Масюту хочет пометить, за прошлого мэра. Тот ему должок не вернул, а Монастырский должничка удавил. Он возле Геки сидит, как удав. Часа ждет.

– Любопытная штука, – вслух задумался Хакасский. – Все пружины человеческих отношений упираются все-таки в деньги. Никуда не денешься. Маркс был прав.

– Закон жизни, – авторитетно согласился Рашидов…

Пока Роза Васильевна добралась до рынка, ее два раза останавливал патруль. Проверяли печать на запястье, не поддельная ли. Печать была, разумеется, фальшивая, но лучше, чем натуральная, несмываемая, четкая, сказался лагерный опыт Мышкина. Еще требовали какой-то аусвайс на предъявителя, оказалось, речь идет о справке из прививочного пункта с проставленными датами. Без этой справки по Федулинску можно было передвигаться только глухой ночью, да и то короткими перебежками от дома к дому. Роза Васильевна уже обвыклась с городскими порядками. За справкой третьего дня заглянула в один из вагончиков и, как и рассчитывала, купила ее за десять баксов у пьяного фельдшера. Укол ей, правда, сделали, но обыкновенную глюкозу. Фельдшер для блезиру натыкал сразу три дырочки в вену.

От патруля Роза Васильевна отделывалась играючи: сытые, наглые, оловянные омоновские рожи, точно такие же, как и в Москве. Она по-прежнему косила под цыганку, блажила, куражилась, бормотала заклятия, предлагала парням погадать и разводила такой тарарам на всю улицу, что опешившие костоломы не рады были, что связались с дурой. Один дюжий детина в камуфляже, с лошадиной мордой прельстился ее ладной фигуркой и вознамерился провести дополнительное освидетельствование в ближайшей подворотне. Роза Васильевна, напустив на глаза лихорадку, смущенно призналась, что у нее дурная болезнь, но, если молодой человек готов рискнуть, у нее есть надежный американский презерватив с усиками, красавчик не пожалеет… Товарищи отсоветовали детине рисковать, хотя тот уже загорелся и расстегнул ширинку.

Рынок поразил Розу Васильевну, и она не сразу поняла, в чем дело. С первого взгляда все как везде: ряды шопиков с турецкими и китайскими шмотками, прилавки, заваленные импортной пищевой гнилью, то есть праздник изобилия, сбывшаяся мечта демократа, но в то же время картина смазывалась каким-то чересчур суетливым мельтешением огромной массы покупателей, то замирающей, то судорожно срывающейся с места, – это производило впечатление водяных бурунчиков в излучине бурной реки. При этом лица горожан, как и на улицах, у всех без исключения освещены просветленными, бессмысленными улыбками, как при совершении какого-то непонятного таинства. От этой сцены возникало тягостное ощущение чего-то приснившегося, невсамделишного. Оглядевшись, походив между рядами, она догадалась, отчего появилось странное чувство: на этом рынке никто ничего не покупал. Публика имитировала торг, а продавцы изображали прибыльную распродажу. Да иначе и быть не могло! Наличных денег у федулинцев давно не было, их заменяли талоны, всевозможные справки, но и товар, в огромном количестве разложенный на прилавках, при ближайшем рассмотрении оказался совершенно негоден к употреблению. Расползшаяся по швам одежда, куртки и плащи с полуоторванными рукавами, консервы с давно просроченными датами, смердящие сыры и колбасы, червивые фрукты, протухшее мясо – и прочее тому подобное: бесконечная, испаряющая миазмы распада свалка никому не нужных вещей и продуктов. Откуда все это взялось? И зачем?

Роза Васильевна обратилась к молодой, смазливой бабенке в обветшавшем, стираном-перестиранном, когда-то белом халате, весело торгующей гнилыми, синими бананами и апельсинами с продавленными рыжими боками, а также картошкой, из которой сочилась на землю зеленоватая слизь:

– Скажи, голубушка, откуда такой товар?

– У нас все самое лучшее, – гордо ответила продавщица. – Не сомневайтесь. Бананы из Африки, картоха немецкая. Будете брать? Цена доступная.

– Конечно, буду. Попозже… Значит, за бананами гоняете в Африку.

– Ты чего? – Счастливая ухмылка на мгновение сбежала с лица красавицы. – Палыч дает. Но ты к нему не ходи. Тебе не даст. Доверенность нужна. У тебя ее нету. Ведь нету?

Роза Васильевна пошла искать Палыча. Ей указали невзрачного мужичонку в ватнике, руководившего разгрузкой контейнера. Из контейнера выгружали ящики со сливами и виноградом. При соприкосновении с землей ящики хлюпали, как промокшие калоши.

– Вы Хомяков? – спросила Роза Васильевна. Мужичонка полоснул по ней жестким взглядом, в котором не было и тени общей для всех федулинцев маразматической радости.

– Тебе чего, девушка?

– Мне нужен Колдун.

Мужичонка зыркнул глазами вокруг и, не отвечая, засеменил к штабелям пустой тары. Роза Васильевна за ним. Он в проход между коробками – и она следом. Очутились в глухом закутке, как в глубокой норе, составленной из пустых картонок, где, между прочим, стояли две табуретки и перевернутый бочонок – как бы стол. Хомяков присел, продолжая ее изучать, указал на вторую табуретку. Достал пачку "Золотой Явы". Чиркнул позолоченным "ронсоном".

– Ты от кого?

– От Сапожка.

Мужик ухмыльнулся одной щекой, от чего она раздулась, как резиновая.

– От Харитона Даниловича?

– Ну да.

– Заливай другому. Не знаю я никакого Сапожка.

Обозналась, девушка.

Роза Васильевна вытряхнула из рукава на ладонь пластмассовый кружок, на котором рукой Харитона был выведен черный знак – гвоздь, торчащий из подметки.

Мужик взял метку, поднес к лицу, понюхал зачем-то.

Взгляд его затуманился слезой.

– Радость-то какая, Господи Иисусе. Уважила, девушка! Выходит, живой Харитоша? Не урыли стервецы.

Не догнали.

Полез рукой в тару, наугад выдернул, как фокусник, пузырек с чем-то желтым, без наклейки. На бочонке сами собой образовались две латунные стопки.

– Причастимся на радостях! Тебя как зовут-то, красавица?

– Роза.

– Пей, Роза, бери, пей! Собственного изготовления, без примеси, на корешках… Как он? Где? Здоров ли?

Роза Васильевна послушно осушила чарку. В горле будто динамитом рвануло.

– Прячется он.

– Здесь, в городе?

Роза Васильевна кивнула, помахав у рта ладошкой.

– Ах, как неосторожно, – посуровел Хомяков. – И зачем ему Колдун?

– Откуда же мне знать?

– И то верно… К Никодимову я тебя, конечно, доставлю, он тут неподалеку… Только учти, он уже не тот, каким его Харитон знал. Одна шкура осталась, и та – молью проеденная.

– Привитый он?

Хомяков поглядел на нее с удивлением, наполнил стопки.

– До этого, пожалуй, не дойдет, но все же… Похужел сильно, из больницы не вылазит. Да и мошну порастряс. Откупился от бешеных, надолго ли? У них аппетиты немеряные. Когда город сожрут, дальше кинутся.

Бедолага перебивается корешками да ведовством, много ли этим нынче заработаешь. Людишки-то сплошь охмуренные.

– Что же случилось с ними? – полюбопытствовала Роза Васильевна просто так, из вежливости, на самом деле ей это было неинтересно. У нее поручение Харитона – доставить к нему Колдуна. Остальное ее не касается. Но Палыча вопрос задел за живое.

– Ты кто по нации, вроде не русская, нет?

– Наполовину татарка.

– Вот именно! – обрадовался Хомяков. – Не обижайся, такой тебе приведу пример. Когда Русь под вашим игом сидела, все равно было лучше, чем теперь. Вообще хужее не бывало никогда. Татары либо немцы, либо кого хошь возьми, они ведь шли с обыкновенным грабежом.

Дома отымали, землю, имущество, ну и прочее, включая жизнь. Нынешнее нашествие самое ужасное. Покорители душу у народа переиначивают на свой манер. Погляди, разве это люди, которые по рынку бродят? Нет, не люди.

Это неведомые зверушки – и больше ничего.

От грустных мыслей Хомяков померк, съежился и стал еще поменьше объемом, чем был, – сухонький гороховый стручок. Роза Васильевна сочувственно ему улыбалась. Она никогда не спорила с мужчинами, да и редко вслушивалась, о чем они говорят. Все, что надо про них знать, легко считывала с лица.

– Хотелось бы поторопиться, – заметила мягко. – Харитон нервничает.

Палыч сунул недопитый пузырек в картонный лаз, стопки спрыгнули с бочонка опять сами собой.

– Ладно, пошли…

* * *

Никодимов, узнав, что его кличет Харитон, собрался мигом. Надо заметить, с Розой Васильевной встреча у них получилась примечательная. В двухэтажный деревянный особняк Хомяков провел ее черным ходом, они поднялись по скрипучей лестнице – и вдруг очутились в роскошных апартаментах, где на диване под капельницей лежал волосатый, как леший, старик в голубой пижаме: молоденькая девчушка в белом халате возилась с его желтыми ступнями, делала педикюр. Сцена была такая, что могла поразить кого угодно, но только не Розу Васильевну. Живя в Москве с Абдуллаем, она навидалась кое-чего и похлеще.

Хомяков с порога неожиданно громким голосом, как у поручика, грянул:

– Здравия желаю, Степан Степанович! Извини, что без приглашения. Гостью тебе привел со спешным поручением.

Старик, едва взглянув на Розу Васильевну, спросил:

– От Харитона, что ли?

Она опять не удивилась, спокойно ответила:

– Угадали, господин Колдун. Просят о встрече.

– Почему сам не пришел?

– Опасно ему. В розыске он. По всему городу ловят.

– Подойди поближе.

Роза Васильевна подчинилась. Встала в ногах. В капельнице тихонько булькала прозрачная жидкость, как в самогонном аппарате.

Старик разглядывал ее, сузив глаза, из которых вместо зрачков будто торчали две еловые иголки.

– Ведьма?

– Уж как водится, – ответила женщина.

– Зовут Розкой?

– Можно и так.

– Скажи, пожалуйста, Роза, когда это было, чтобы Харитона не ловили? Я такого не помню! Но ведь поймают когда-нибудь. Как сама думаешь?

Девчушка, выстригающая миниатюрными ножничками мозолистый палец старика, неожиданно хихикнула.

– Не поймают, – сказала Роза Васильевна, сохраняя серьезность. – Он же неуловимый.

Старик поманил ее пальчиком, и Роза Васильевна сделала еще шаг вперед. Колдун протянул клешню, ухватисто ощупал ее тугие бока, ущипнул литое бедро. Заметил удовлетворенно:

– Славный товарец. Тебя где Харитон взял?

– У Абдуллая. В Москве.

– У Равиля? Знаю, встречались. – В следующее мгновение немощный на вид старикан бодро выдернул из вены шланг от капельницы, гикнул и соскочил с дивана, да так шустро, что девушка-маникюрщица от неожиданности опрокинулась на ковер со всеми своими инструментами. Колдун голубым шаром прокатился по комнате и скрылся за широкой желто-золотой портьерой.

– Тигр, – уважительно заметил Палыч, помогая девушке собрать щипчики, ножницы и пилочки. – Истинный тигр. А ведь ему сто лет.

Роза Васильевна спросила:

– Куда он убежал-то?

– Кто же знает… Заметь, Розочка, до сей поры девочек ублажает. Огневой дедок.

– Еще какой! – пискнула с пола маникюрщица.

Вскоре Никодимов вернулся переодетый. Теперь на нем вместо голубой пижамы был двубортный, строгого покроя костюм, но тоже с синей искрой. На ногах – старинные "скороходы" на толстой каучуковой подошве. Ростом он оказался не выше Палыча. Оба низенькие, аккуратные, немного с плесенью, и видно, пальца в рот не клади ни тому ни другому. Но Роза Васильевна и не собиралась этого делать.

Вышли в прихожую, где предупредительный служка подал хозяину дубленку и шапку. Никодимов сунул ему в лапу какую-то ассигнацию. Служка картинно расшаркался, отворил перед ними дубовую дверь и, семеня то с одного бока, то с другого, проводил до машины.

Машина – шестиместный "шевроле" бронзового цвета. Там их принял богатырь-водитель в кожаной кепке, как у Лужкова, и почему-то перепоясанный крест-накрест пулеметными лентами. Когда уселись, он бережно укрыл коленки старика коричневым пледом. По всему выходило, если Колдун и обеднел, как говорил Палыч, то еще не до крайности. Держался на уровне среднего вора-реформатора.

Все происходящее, начиная с рынка, Розе Васильевне не очень нравилось, но ей ли судить. Харитону виднее.

– Поехали, – Никодимов ткнул в спину водителя черным стеком. Склонился к Розе Васильевне:

– Никому в городе не верь, красавица, кроме меня. Особенно не верь вот этому, Палычу. Давеча прислал ящик коньяку французского, а в бутылках обыкновенная сивуха. Шалавам лакать, – Степан Степанович! – негодующе воскликнул Хомяков. – За что такое оскорбление?

– Ничего, скоро ответишь за все свои шалости, рожа неумытая. Своих грабишь? Мало я тебе благодетельствовал?

– Да ни сном ни духом! – Палыч аж порозовел от возмущения. – Сам пробу снимал. Но коли такой случай, мигом заменю.

– Как бы не опоздал, – зловеще посулил Колдун.

Выкатились в центр Федулинска, водитель почтительно уточнил:

– Куда прикажете, ваше благородие?

Старик вопросительно посмотрел на Розу Васильевну.

Та сказала:

– Что же мы среди дня на машине к убежищу подкатим?

– Правильно мыслишь, – одобрил Никодимов. – Но когда с тобой Колдун, он сам за все про все решает. Твое дело соответствовать. Назови улицу и дом. ;

– Покажу… Вот в тот переулок пока…

Только свернули, как навстречу выдвинулся БМП, откуда высыпали человек пять бойцов в полумасках. Окружили "шевроле", наставив автоматы, подскочили к дверцам. Старший рявкнул:

– Выходи по одному! Руки за голову!

То ли под впечатлением упреков Колдуна, то ли еще почему-то, Хомяков неожиданно проявил себя законопослушным гражданином, резвым колобком выкатился из машины. Стража приняла его в кулаки, повалила на землю, слегка попинала, завернула ватник на голову, обыскала и швырнула на обочину.

Никодимов, морщась, протянул в открытую дверцу какую-то бумагу. Командир вгляделся, отступил на шаг, козырнул:

– Можете ехать! Звиняйте, батька.

Никодимов сказал раздраженно:

– Этого верните.

Двое бойцов подняли Палыча, отряхнули и сунули обратно в салон.

Водитель газанул, впритирку объехал БМП.

Маленькое происшествие развеселило Колдуна.

– Ты что, совсем очумел, Палыч? Зачем из машины попер?

Хомяков поворошился на сиденье, тяжело дыша.

– Черт его знает.

– Ну и как себя чувствуешь?

– Да никак. Пару ребер вроде сломали… Ничего особенного. Наплевать.

– От кого ожидал, только не от тебя. Как ты еще до сих пор сохранился при такой сноровке.

Палыч расшатал и выплюнул изо рта три окровавленных зуба, аккуратно сложил в носовой платок и убрал в карман.

– Иной раз не угадаешь, как лучше, ей-Богу. А ну, как фугасом бы пальнули?

Никодимов наставительно заметил:

– Самомнение у тебя большое, Палыч, зато умишка кот наплакал. С какой стати фугас, ежели у нас на машине красные номера?

– Значит, бес попутал, – признался Хомяков.

Прибыли на окраину, где на отшибе от домов темнело низенькое кирпичное строение, то ли амбар, то ли подстанция. Чтобы ни у кого не оставалось сомнения, на углах здания красовались крупные черные буквы "М" и "Ж". Видно, эти "М" и "Ж" давно никто не посещал, к кирпичной коробке вилась еле приметная тропка.

– Узнаю Харитона, – радостно прокудахтал Никодимов. – Где дерьма побольше, там и он.

Машину он отправил домой, велев вернуться через три часа. Гуськом побрели по тропке, причем занедуживший Палыч цеплялся за куртку Розы Васильевны.

Мышкин наблюдал за гостями через узенькое окошко-бойницу. Железная дверь в стене будто сама собой перед ними отворилась. Переступив порог, они очутились в небольшой освещенной прихожей, как в обыкновенной городской квартире, даже с вешалкой для одежды и подставкой для обуви на полу.

Мышкин стоял в дверях и казался огромным, как выставленный шкаф. Никодимов старым козленочком подкатился к нему, утонул в его объятиях.

Их встреча умилила Розу Васильевну, хотя она и виду не подала.

– Пес меченый, – нежно бормотал старик, – живой!

Вот не чаял свидеться. Надеялся, а не чаял. Значит, вернулся. Значит, еще покувыркаемся.

В тон отвечал Мышкин:

– Что ты, что ты, брат Степан, еще повоюем. Еще попьем водочки с хлебцем.

Рядом в басовом ключе гудел маленький, сморщенный, с окровавленной мордой Палыч:

– Ах, хорошо, ах, славно, какие люди сошлись!.. Гонят нас, ребра ломают, зубья крушат, а заглянешь в сортир – и снова будто в раю.

Мышкин и его приветил. Отпустив Колдуна, ласково потрепал по волосам.

– Здорово, здорово, моряк… Как же ты, однако, не уберег Тарасовну? Надеялся ведь на тебя.

– Нет моей вины, Харитон. Сила солому ломит. После твоего отбытия они в город хлынули, аки саранча. Тарасовну ты лучше меня знаешь. Она хоть и баба, да неусмиренная, Попала под каток, вот и смяли.

– Ладно, ладно, после обсудим… Прошу в комнату, корешки отозванные.

Уселись за накрытым столом – водка, закуска, ничего лишнего. Роза Васильевна подала посуду – чашки, рюмки, тарелки, вилки с ножами. Чокнулась с мужчинами лишь по первой, потом, по восточному обычаю, переместилась в дальний угол, оттуда внимательно наблюдала за застольем: не надо ли кому чего.

Пир потянулся печальный: помянули Тарасовну, выпили за встречу, а также за Русь-матушку, поруганную кремлевскими сидельцами. Говорили поначалу мало, только разглядывали друг дружку, будто все разом вернулись с того света. У Мышкина бельмо лучилось весенним огнем. Нет-нет да и взглядывал коротко в угол, и Роза Васильевна, внутренне обмирая, отвечала ему спокойной улыбкой.

В эти бегучие дни далеко они продвинулись в любви.

Что спали вместе, это просто, это обыденка, другое чудно – зародилась меж ними волшебная искра, которая обоим не давала покоя, жгла душу. Не верили оба, что так бывает в поздние годы. Общая лампочка зажглась, невидимая никому, кроме них. "Ты хоть всю меня выпей, – сказала Роза Васильевна прошлой ночью, – все равно будешь чужой человек. Отчего же так сердце болит, Харитон?" Он ответил: "Так рассуждать глупо. Кто чужой, кто свой – нам ли судить". Мышкину было хуже, чем ей.

За долгие годы бродяжеств он привык к тому, что в женщине нет смысла, кроме того, что она может быть попутчицей на какой-то срок, а также, при взаимном хотении, нарожать детей. Но детей он так и не завел, не встретил ту, от которой могло возникнуть такое желание. А теперь-то что? Теперь поздно думать о переменах в судьбе. В шестьдесят лет мужик не тот, что в двадцать. Смолоду он мчится куда-то как оглашенный, все ему мерещится счастье за поворотом, а к седым годам проседает наземь, смиряется с неизбежным, и дни летят, как бумажные галочки, пущенные из окна. Но когда Мышкин обнимал Розу Васильевну, погружался в нее, сдерживая стон, исчезало вдруг прошлое, и охрипшим голосом он выталкивал из себя слова, которые, казалось, давным-давно истлели в глубине сердца. Не любовные то были признания, а глухая мольба, стыдная для пожилого человека, но на Розу Васильевну она действовала, как ожог. Ответно, мощно напрягалось ее естество, и неудержимые потоки слез сопровождали их мучительное совокупление.

…После третьей-четвертой чарки, когда мужики оттаяли от встречи, разговор потек резвее и вернулся в деловое русло. Мышкин больше расспрашивал, гости отвечали. Ему прежде всего хотелось узнать, какое новое Господне наказание посетило мирный Федулинск.

– Опыт, – пояснил Никодимов. – Очередной опыт по управлению человеческим стадом с привлечением новейших психотропных технологий и химических средств.

Проводится в соответствии с мировой глобальной программой. Конечная цель – полный контроль за жизнедеятельностью россиян, которые останутся в живых. Это не мои слова, так Хакасский уверяет.

– И опыт удался? – спросил Мышкин.

– В Федулинске – да. Сам же видел. Население превратилось в единый, слаженно функционирующий биологический организм. Однако вопрос стоит шире. Требуется перенести результаты опыта на всю территорию России. Получится, нет ли – никому пока не известно.

Кряхтя от боли, смягченной водкой, Палыч вставил словцо:

– Я не такой умный, как вы, Степан Степанович, но все, что вы говорите, – это ерунда.

– Почему?

– Потому, что вы в народ не ходите, а я среди народа живу. Половина только прикидывается, что чокнутые, на самом деле давно очухались.

– Ишь ты!

– Я правду говорю. Дурь-то – она не всесильная. На нее противоядие имеется.

– Какое же?

– Ну вроде как рассол против похмелья. Травки всякие, заклятия. Сами же объясняли, не помните разве?

– Пей лучше, умник… Нет, Харитон, это очень серьезно. Взялись ребята крепко. Большой капитал под ними.

– Кто сейчас в городе верховодит?

– В натуре – Саня Хакасский. Но это так, пустое место, интеллектуальный сопляк. Есть и покруче. К примеру, Гога Рашидов. Практик. Навроде бетономешалки. Ты его, может, знал по прежним годам. Он из Орехова, из банды Китайчика. Гриша Бобок его звали.

Помнишь?

– Нет, не помню.

– Стрижет наголо, но тоже мелочевка. Головка у них то ли в Москве, то ли за бугром. Кто – понятия не имею.

К Сане подход есть, подкармливаю его, с руки поил, но выведать не удалось.

– Жаль.

Мышкин произнес это слово каким-то неожиданно ядовитым тоном, и Розе Васильевне издалека вдруг почудилось, что он совершенно не верит этому самому Колдуну, хотя встретились они по-братски. Чудно!

Колдун выпил водки, нанизал на вилку соленый груздок, отправил в рот. Смачно похрустел.

– Жить, однако, можно, Харитон. Не так свободно, но можно. Примерно как при бровастом… Ежели ты, Харитоша, переворотик задумал учудить, то напрасно. Головку не достанешь, а здешнюю шушеру косить – несолидно.

Мышкин насупился, сверкнул бельмом.

– Они Тарасовну убили, а я за нее перед Богом ответчик.

– Молодец, Сапожок! – загорелся Палыч. – Я такой же. Нипочем не прощу, коли обидят. Характер паскудный.

– Питона помнишь, Степан? – спросил Мышкин.

– Что значит – помнишь? Брат мой нареченный. Богатырь. Который год зовет в гости, порыбачить, кабана промыслить. Разве с ним случилось чего?

– Я к нему посылал мальчонку в науку, Егорку Жемчужникова, сынка Тарасовны. Скоро вернется. На него у меня большая надежда.

Колдун заподозрил неладное:

– Ты о чем, Харитон? Какой мальчонка? Ты, часом, не болен?

Мышкин хитро сощурился:

– Э-э, товарищи милые, мальчонка вырос удалой, необыкновенный. Я и прежде догадывался, Федор подтвердил. У него во лбу звезда горит. Спаситель натуральный. Вот он нам тут и поможет.

Хомяков добавил всем водки, глубокомысленно изрек:

– А что? Очень может быть. Почему нет?

– Слыхал я все эти байки, – недовольно заметил Колдун. – Про спасителей, про молодых витязей. Уши вянут. Где они, ваши витязи? Чего-то, кроме урок, никого не видно, да и те не в законе. Питон мудрый человек, не спорю, но на этой почве у него давно умственный пробел.

Чего скрывать, Харитоша? Он, на казне сидючи, одичал маленько. Вот ему и мерещутся спасители. А их не бывает.

Никто нас не спасет, кроме нас самих. Лучше бы я от тебя про это не слышал, Харитон. Не роняй себя. Спаситель!

– Ну почему, – возразил Палыч. – Издалека видней, чем вблизи. Должен же кто-то прийти откуда-то. Хотя бы с гор.

Неслышно подтянулась со стаканом Роза Васильевна.

Колдун обратился к ней:

– Ты женщина таинственная, восточная. Веришь в ангелов небесных? Есть они или нет?

– Есть, – твердо сказала татарка. – От них весь свет на земле, без них – мгла.

– Ишь ты! Как, однако, быстро тебя Харитон обтесал… Ладно, посиди с нами, ты же не в гареме.

Роза Васильевна кивнула, прилепилась сбоку к своему суженому.

Застолье затянулось далеко за полночь, и потихоньку, слово за слово, в разговорах начали проступать контуры некоего замысла. Нынешним языком говоря, некоего бизнес-плана.

 

Глава 2

Поселился он в престижнейшем "Гардиан-отеле", как инструктировал Жакин. Жакин сказал: понюхаешь, как живут миллионеры, пригодится. После на нарах слаще спать будет.

Адрес не искал, в отель доставил таксист. Малый попался ушлый, приглядистый. Егор стоял в стороне от общей вокзальной толчеи, в своем подбитом ветром пальтеце с жакинского плеча, с кирзовым чемоданом, больше похожий на молодого бомжа, чем на богатого столичного гостя, но таксист его вычислил: подкатил, любезно отворил дверцу.

– Куда прикажете, господин?

Егор впихнул чемодан на заднее сиденье, туда же и сам влез.

– Хотелось бы в приличном месте приземлиться.

– На частный постой? Официально? – у мужика глаза как два окуляра.

– В гостиницу.

– "Палац" подойдет? Или "Метрополитен"?

– Что-нибудь поукромнее. Но не хуже.

– Сделаем.

Приехали в "Гардиан", что на Юго-Западе. Новый пятиэтажный особняк в готическом стиле, как красный чирей на набережной. Окруженный множеством подсобных строений, со свежеразбитым парком с нежно-зелеными площадками для гольфа. От этого места за версту воняло крупным долларом.

Таксист проводил до входа, норовя поднести чемодан, но Егор сам справился. Заплатил водиле триста целковых. Тот остался доволен.

– Моя визитка… Коли что понадобится… Можем помочь в любом направлении. То есть полностью по желанию клиента.

Этот человек был первым измененным, которого Егор встретил в Москве.

Швейцар в золотых галунах оглядел его подозрительно, молча указал на окошко администратора. Кабинка напоминала сказочный теремок из черного дерева, перевитого гроздьями дикого винограда. Но внутри сидела обыкновенная женщина, скромно подгримированная, с гладкой прической. Кроме них двоих в огромном вестибюле никого не было, если не считать трех темных фигур в разных углах, трех коренастых истуканов – охранников.

Егор приготовил паспорт, но документ не понадобился.

– Вы надолго к нам? – любезно поинтересовалась женщина, совершенно не обращая внимания на его вызывающе бедняцкую одежонку.

– Как получится. Это имеет какое-то значение?

– Абсолютно никакого. – Женщина улыбнулась ему доброй материнской улыбкой. – Какой номер желаете?

– Что-нибудь пристойное.

– Есть люкс, полулюксы. Некоторые предпочитают спец-номера. С личной вертолетной площадкой и прочими удобствами.

– Это, пожалуй, чересчур. – Егор поставил ногу на чемодан. – Давайте люкс.

– Вы путешествуете один или с сопровождением?

– Возможно, кое-кто подъедет денька через два.

Женщина положила перед ним плотную розовую карточку, которую он заполнил. Всего пять пунктов: имя, отчество, фамилия, адрес и группа крови. В четвертой и пятой графах он поставил жирный прочерк.

– Вы не знаете своей группы крови?

– Откуда же?

– К вашему сведению, Егор Петрович. На цокольном этаже у нас прекрасная медицинская лаборатория. Новейшая аппаратура. Можно провести любое обследование.

Оплата входит в счет.

– Спасибо…

Женщина вручила ему два ключа на позолоченном брелке.

– Маленький ключик от сейфа. Коридорный поможет вам разобраться с сигнализацией… Приятного отдыха, Егор Петрович.

– Взаимно, – ответил Егор.

Тут же, словно выкатившийся из воздуха, подлетел юноша-негр в ливрее и буквально вырвал у него чемодан из рук. При этом так жизнерадостно, многообещающе скалился, что Егор сразу почувствовал к нему расположение.

На четвертом этаже ливрейный негр прямо из лифта передал гостя и чемодан коридорному служке, пожилому, благонравного вида мужчине, обряженному в какое-то подобие смокинга. Тот проводил его до номера, своим ключом открыл дубовую дверь и с поклоном пропустил внутрь.

Попытался сам войти следом, но Егор его остановил:

– Ничего, ничего… Если что-то понадобится, позову.

С гримасой сожаления и одновременно глубочайшего почтения коридорный принял чаевые – сто рублей.

В апартаментах Егору понадобилось с полчаса, чтобы оглядеться. Просторная гостиная, кабинет, библиотека, ванная с бассейном метра три на четыре и спальня наверху, куда вела хитроумная витая лестница с пластиковыми перилами. В такой роскоши ему еще не доводилось бывать.

Один ярко-оранжевый ковер в гостиной стоил, вероятно, столько, сколько он сумел истратить за всю предыдущую жизнь. Егор не удержался, скинул ботинки и прошелся по ковру босиком – ноги утопали по щиколотку.

В холодильнике, куда заглянул ненароком, обнаружил столько еды и питья, что хватило бы на роту. Наугад достал масло, икру, пару банок пива. Посидел, пожевал икорки с хлебушком, запивая баварским пивом. Все это было, конечно, приятно, но лишь косвенно отражало суть его прибытия в Москву.

Перекусив, разобрал чемодан. Пара рубашек, вельветовые брюки, теплый шерстяной свитер и, главное содержание кирзухи, – пластиковые пакеты с банковскими упаковками долларов в сотенных купюрах. Именно в таком виде принес чемодан Жакин в гостиницу в Угорье.

Показав деньги, сказал: "На первое время, – здесь миллион. Если еще понадобится, Харитон даст знать. Акция большая, этого вряд ли хватит".

Егор принял все как должное. Только спросил: "Чемодан с собой так и буду таскать?" Жакин ответил: "Харитон поможет пристроить. Пока таскай. Свое добро не тянет, верно?"

Егор открыл металлический, с круглым наборным диском сейф, уложил туда пакеты (одну пачку сунул в карман брюк) и выставил на электронном табло собственный шифр. Механика сейфа не представляла загадок, серийная японская поделка. Ему и в голову не пришло, что могут украсть. Вообще вид огромного количества денег производил на него не большее впечатление, чем подшивка старых газет. Он допускал, что это, возможно, свидетельствовало о каком-то неблагополучии психики.

Покончив с деньгами, отправился в ванную и провел там в неге и покое два-три изумительных часа, испробовав с десяток разноцветных флаконов с мазями, притираниями и шампунями. Чистый, как ангел, закутавшись в алый махровый халат, один из трех, висевших на серебряных крючках, выбрался обратно в гостиную.

Позвонил по телефону, который дал Жакин. Ответил томный женский голос, будто со сна. Егор сказал всего одну фразу: "Я с Угорья, от Питона", – и, услышав ответ:

"С прибытием, дорогой!" – сообщил адрес: отель "Гардиан", номер восемнадцать. Женщина, все еще толком не проснувшись, прошелестела: "Поняла, дорогой. Жди завтра с утра".

Егор удивился:

– А сегодня что делать?

Женщина наконец проснулась, радостно заворковала:

– Погуляй, милый, погуляй, развейся. Только поаккуратнее будь. В Москве нынче шмон.

– Ага, – озадаченно сказал Егор и повесил трубку.

Душа его стремилась в Федулинск, но туда пока нельзя.

Спать рано день.

Он переоделся в свою рвань, запер номер и, посвистывая, пошел к лифту. Коридорный в смокинге метнулся навстречу.

– Не угодно ли? – пролепетал подобострастно, делая какие-то непонятные жесты, словно ловил моль.

– Не угодно, – ответил Егор, начиная привыкать к гостиничным нравам. На улице не спеша зашагал в сторону центра. Москва встретила его сереньким небом и порывами влажного ветра. Вскоре он увидел то, что нужно: фирменный магазин "Калигула" с вытянувшейся прямо к тротуару ковровой дорожкой. В магазине, едва отворил тяжелую двустворчатую дверь, к нему направились двое молодых людей (примерно его возраста), чопорные и загадочно улыбающиеся. Кроме еще десятка таких же продавцов и продавщиц (молоденькие, опрятные), толкущихся в отдалении, в огромном помещении никого не было. Он даже подумал, не попал ли в какой-то пересменок. Но молодые люди его успокоили:

– Чем можем помочь?

– С ног до головы. – Егор для наглядности обвел себя всего ладонями.

Юноши враз оживились, будто вдохнули кислороду.

Видно, не часто им удавалось встретиться с живым покупателем.

– Не пожалеете, сударь, – жизнерадостно пообещал один. – Вы попали точно по адресу.

– Только у нас! – добавил второй, нервно дернув щекой.

В небольшом холле, куда его отвели чуть ли не под руки, к молодым людям добавилось сразу три смазливые девушки в форменных передниках, и началось что-то вроде восточного базара на европейский манер. Он едва успевал уклоняться от вороха изумительных костюмов, сорочек, курток, плащей, галстуков и дубленок. Подобную сцену он видел в каком-то американском фильме и, помнится, тогда, как и сейчас, сочувствовал герою. Хотя, надо заметить, в отличие от киношного персонажа не испытывал смущения, и уж тем паче восторга. Иное дело, что настойчивая, активная помощь девушек на примерке его немного возбудила. Молодые люди стояли на подхвате. Один из них внезапно, будто что-то вспомнил, схватился за голову, куда-то умчался и через минуту вернулся с подносом, на котором стоял коньяк, рюмки, кофейник и тарелка с шоколадными конфетами.

Егор предложил всем вместе обмыть новый гардероб.

Парни и девушки не чинились, дружно уселись за круглый ореховый столик и мигом опорожнили бутылку, а затем и вторую, появившуюся следом. Самая расторопная продавщица вспорхнула к нему на колени под тем предлогом, что поправляет галстук. Егор не противился, но беседу повел солидно:

– Как у вас тут, молодежь, после кризиса? Сокращения были? ;

– Еще какие! – девушка дышала ему в ухо. – Прямо жуть.

– Как везде, – грустно подтвердил молодой человек. – Только еще хуже.

– По буржуазии бьют прямой наводкой, – добавил его товарищ, слегка захмелевший. – Скоро, видно, опять на завод погонят.

– Ну, до этого вряд ли дойдет, – не согласился Егор. – Президент не позволит. Он же гарант.

– Да, гарант… Не протрезвится никак… Ты сам-то, братишка, из какой группировки?

– Одиночка, – сказал Егор. – Только что с северов.

Та, что засела на колени, уж больно азартно егозила, и Егор ее спихнул.

– Тебя как зовут, малышка?

– Лиза.

– У тебя лично, надеюсь, все в порядке? Кризис не задел?

– Почему так думаешь?

– Да вон ты какая лакомая.

– Увы, – улыбнулась Лиза, – внешность тоже в цене упала. Боюсь, не пришлось бы бриллианты и норковую шубу на картошку менять.

В ее красивых глазах не было никакой мысли, зато светилось животное очарование, дававшее ей большой шанс на выживание в рыночном мире.

– Правильно Вадик сказал, хотят буржуазию уничтожить. Вчера по телику показывали… Опять всякая нечисть наверх полезла. Фашисты, коммуняки – жуть!

Упомянутый Вадик, допив рюмку, поинтересовался:

– На северах как? Чем в основном промышляют?

Импорт туда доходит, нет?

– На северах жрать нечего, – сообщил Егор. – Да и мерзнут там без мазута. Но ничего, народ за свободу из последних сил цепляется. Как говорится, прозрел. Обратно к дешевой колбасе не загонишь.

Из "Калигулы" вышел, как из музея современной моды. От итальянского двубортного кожана до суперэлегантных замшевых башмаков – все на нем было добротно, дорого и сердито, и при этом, постарались на славу девчата, вся одежда сидела как влитая. Он сам себе понравился, покрутившись перед зеркалом, – истинный европеец, разве что васильковый взгляд подводит, выдавая славянскую натуру. Он не сообразила отеле разменять немного валюты, а деревянные у него кончились, поэтому пришлось в магазине расплачиваться зелеными. Все удовольствие, вместе с кожаной визиткой, зонтиком и атташе-кейсом, обошлось ему в три с небольшим тысячи. Он понял, что сделал ошибку, когда на виду у юных буржуа раскурочил банковскую упаковку: уж больно засуетились мужики, а Вадим даже не сдержался, икнул.

Продавщица Лиза на прощание тайком вручила ему телефончик, присовокупив нежное: "Мало ли, вдруг захочется!" – на что Егор ответил категорически: "Жди, Лизок. У меня не сорвется".

Неподалеку от магазина выискал укромную скамейку, присел покурить. Оперся на пакет со старой одевкой: не мог же он бросить жакинское добро: вещественная ниточка, связывающая с двумя годами покоя.

Сидя в кустах, попытался себя идентифицировать.

Кто он такой? Почему ребята в магазине, прожженные московские барыги, отнеслись к нему, двадцатилетнему, как к Старшему – это не игра, такого не подделаешь. И почему такая пустота в груди, будто трехдневная дорога на перекладных отсосала всю энергию, и лишь на самом донышке души тлело смутное нетерпение: Анечка! Что-то важное, драгоценное он утратил, оставил на каменистой площадке, где упал на колени мертвый добытчик Спиркин, но что? Уж не то ли, что называли греческие мудрецы гармонией чувств? Если это так, то утрата непоправимая.

Он спокойно поджидал двух гавриков, которые потащились за ним от магазина. Значит, успел Вадим или кто-то другой подать знак. Егор подумал: нехорошо, братцы!

Выпивали вместе, а ты, Лизок, даже телефон оставила в залог приятного свидания.

Но раздражения не испытывал, понимал, где очутился. Москва! Она всегда была такая же, на ходу подметки резала. С какой стати ей меняться?

Двое гавриков, помаячив, оглядевшись – набережная пустая, – наконец решились, приблизились к скамейке и без лишних слов плюхнулись с боков, да так плотно, будто хотели согреть. Крепыши, ничего не скажешь. Один, с фиксатым ртом, чуть улыбнулся – рыжее солнышко сверкнуло, второй с наколкой на запястье: лагерный штамп, не фальшивка, Жакин и в этом научил разбираться. Оба в меру опасные.

Фиксатый медлить не стал, сразу приступил к делу:

– Давай, мудяша, делиться. Покажи нам с Геной, чего у тебя в кармане.

Гена для психологического воздействия нажал кнопку на откидном ноже, и тусклое лезвие щелкнуло в сантиметре от Егоркиного бока.

– Надеюсь, – сказал фиксатый, – ты в разуме, малец? Нарываться не будешь?

– С какого хрена мне нарываться? – успокоил Егор. – Но все же хочу вас предупредить, господа.

– О чем?

– Лучше бы вам держаться от меня подальше. Вы поскольку кружек сегодня приняли?

– Чего? – переспросил фиксатый. Но Егор смотрел на его товарища с длинным ножом, и от укоризненного взгляда тот вдруг покрылся испариной.

– Ты чего? – психанул он. – Пугаешь, что ли? Да мы тебя, блин, сейчас в клетку распишем.

– Нет, не распишете, у вас силенок маловато. Лучше ступайте в церковь и поставьте свечку, что ее мимо пронесло.

– Кого ее? – с неиссякаемым любопытством потянулся сбоку фиксатый и вмиг схлопотал локтем в кадык, перегнулся к земле и начал хватать ртом воздух, мучительно багровея. Генину кисть с ножом Егор прижал к скамье. Продолжал смотреть в мутные глаза, где закипала блатная истерика. Предупредил:

– Брось нож, урка. Живой уйдешь.

Гена послушался, выронил нож, но это была уловка.

– Мы пошутили, – сказал он.

– Я понял. Что дальше?

– Ты кто? Из Малаховки, что ли? Чего-то мне твой рыльник знакомый.

Фиксатый корчился на скамье, ему уже удалось раза два вздохнуть.

– Знаете, в чем ваша беда, ребятки, – посетовал Егор. – Вас мало били. Вы нападаете превосходящими силами и поэтому редко получаете сдачи. И решили, что вы лихие и непобедимые. А это совсем не так. Поодиночке вы дерьмо. Людьми не стали и даже смерти не чуете. Вот ты, Геннадий, через секунду можешь помереть. Хоть чувствуешь это?

Истерика в уголовных глазах потухла, и Егор с облегчением увидел, что Гена отказался от мысли напасть исподтишка.

– Извини, земеля. – Гена попробовал освободить зажатую руку, Егор ее отпустил. – Обознались, видать. Сигнал был, вроде ты залетный. Но ты из Малаховки. Теперь я узнал.

К этому времени обрел голос фиксатый:

– Сигаретку дайте, пацаны… Ух, тяжко! Ты чем ударил, друг? Кастетом, что ли?

Егор нагнулся, поднял нож, сложил и вернул хозяину. Потом угостил сигаретой фиксатого.

– Прием такой: укус тарантула. Хочешь научу?

– Не надо, – фиксатый жадно затянулся.

Егор достал пачку валюты, отслоил сотенную, протянул ему.

– Сходи разменяй. И пивка прихвати. От пива тебе полегчает.

У парней глаза заблестели волшебным светом, забавно на них смотреть.

Фиксатый убежал с деньгами, Гена поерзал, отодвинулся. Тоже закурил. Сказал задумчиво:

– Рисковый ты, вижу. Но, извини, неосторожный.

Здесь территория Куприна Сашки. Далеко не уйдешь. Наши на выходе примут.

– Что предлагаешь?

– Помогу, если хочешь. Я сам когда-то был такой. Теперь помягчал маленько.

– На меня поработаешь?

– Чего надо?

– Тачку нормальную. Не засвеченную. Права. Потом, может, еще чего-нибудь.

– Когда надо?

– К вечеру подгонишь к отелю.

– Какой суммой располагаешь?

– Любой. В пределах разумного.

– Сделаю… А ведь ты не из Малаховки.

– Чалился давно?

– В том году вышел. Так ты оттуда? Вроде непохоже.

– Об этом не думай. Два процента с тачки годится?

– Ништяк.

Подоспел фиксатый с пивом и разменной монетой.

Две тысячи с мелочью отсчитал Егору.

– Курс по две сорок. На пиво из твоих взял, правильно?

– Да… Вас кто навел? Вадик, что ли?

– Ты даешь в натуре, – фиксатый возмущенно вскинулся, но наткнулся на ледяной взгляд Егора, поперхнулся, механически погладил кадык.

– Ген, сказать ему?

– Конечно, говори. Она, сучка, нас чуть не подставила. На хорошего человека натравила.

– Лиза? – удивился Егор.

– Кто же еще, – усмехнулся Гена, уже откупорив банку. – Она там от Куприна поставлена. Ее тоже осуждать нельзя, работа как работа. Козлов надо стричь.

Егор попрощался с братанами, пошел дальше.

На душе опять кошки скребли. Женщины! Скрытные, загадочные создания. Мужчину легко распознать, но не женщину. У них бывает какое-то уродство в мозгах. Вон Ирина прознала, что он уезжает, прибежала на автобусную остановку. Кинулась к нему, как лань к проточной воде. Он, в общем-то, обрадовался, что она живая. Сдержал слово Жакин. Но не знал, как с ней говорить. Зато Ирина вела себя так, словно ничего особенного за последние дни с ним не произошло, и так нежно прикасалась к его щеке, так потерянно улыбалась, будто в самом деле провожала любимого человека. Потрясающе! Он определил ее поведение как чисто женское, неосознанное предательство. И устыдился самого себя. Ему стало по-настоящему жалко непутевую, горькую добытчицу, тратящую жизнь неизвестно на что, в сущности, беспомощную, как птичка в клетке. Ирина клянчила, не надеясь на успех:

– Возьми меня с собой, Егорушка. Что тебе стоит?

Я тебе пригожусь.

– О чем хочешь проси, но не об этом.

– Почему, милый? Я тебя больше не возбуждаю?

– Я же говорил, у меня невеста дома.

Не смутилась, не обиделась.

– Ну и что? Я не помешаю. Я же в сторонке буду, а когда понадоблюсь…

Предательство – вот оно. Бессмысленное, жутковатое.

Лишь бы утянуться куда-нибудь, лишь бы достичь чего-то, ей самой неведомого. Может быть, большой кучи денег. А может быть, благодати. Ей все едино. К счастью, подоспел Жакин со свертком жратвы на дорогу. Увидел Ирину, цыкнул на нее, отогнал. Та послушалась, смиренно потупясь, с трагической миной побрела к дальней скамейке. Она при Жакине теперь делалась как бы немного загипнотизированная.

Учитель напутствовал так:

– Собачья любовь, Егор, вернее женской. Гирей тосковать будет.

– Я вернусь. Чего мне там особенно делать. Заберу Аню и вернусь.

Жакин усомнился:

– Могут и не выпустить. Но помни, мне жить тоже недолго осталось. Лет десять, не больше. А здесь все твое.

…Остаток дня Егор провел спокойно. Вернулся в отель, сходил в парикмахерскую. Оттуда вышел помолодевшим опять на свои двадцать лет. Поднялся в номер и вздремнул часика три. Потом спустился в ресторан и поужинал. В небольшом зале с роскошной хрустальной люстрой, с пианино в углу, за которым тихонько что-то медлительное бренчал длинноволосый тапер, чинно, бесшумно двигались официанты в длиннополых пиджаках сюртучного покроя. На каждом столе, застеленном старинной парчовой скатертью, – ваза с цветами и свеча в золотом подсвечнике. Все пристойно, богато, с аристократической претензией, как в английском клубе. Публики немного, и тоже в основном солидные люди со своими спутницами или небольшие компании. Громких голосов не слышно. Дамы в вечерних нарядах, в камнях, в бриллиантах. Может, и проститутки, но не отличишь от герцогинь. Егор поймал на себе два-три цепких, изучающих женских взгляда, в которых сверкнул незамысловатый интерес.

Он заказал жаркое, какие-то закуски, немного водки.

Официант, средних лет мужчина с умным, чуть утомленным лицом, почтительно предложил бутылочку "Мутона"

1952 года, которое якобы смягчит остроту жаркого. Егор не знал, что это такое, но согласился. Через двадцать минут официант подкатил столик-жаровню, где под чугунным противнем тускло-ало тлели крупные угли, присыпанные пеплом. Девушка-помощница в строгом бежевом костюме принесла глиняный горшок с тушеной картошкой с грибами. С противня в глубокую фарфоровую тарелку официант переложил огромное количество ароматного мяса, помощница сняла крышку с горшка и подковырнула маленьким ножичком коричневую пленку, проверяя крепость картофельного жара. На столе появились вазочка со сметаной и несколько мелких судков со специями. Егор следил за этим священнодействием, едва ли не открыв рот.

Официант откупорил бутылку черного вина с поблекшей от старости этикеткой и подал ему пробку. Егор не ударил в грязь лицом, со значительным выражением понюхал, кивнул.

– Приятного аппетита, – пожелал официант и, элегантно пятясь, удалился.

Тут на Егорку напал такой жор, будто года два перед тем постился. Набил брюхо так, что пришлось незаметно расстегнуть кожаный ремень с медной (с намеком) бляхой. Наверное, окажись рядом учитель, он простил бы Егору неумеренность в еде, хотя постоянно внушал, что голодный желудок для мужчины – залог сердечной отваги и ясного ума. Никогда в жизни Егор не ел такого вкусного, горячего мяса и не запивал таким восхитительным, сладким, густым вином. Не будь он на людях, остатки грибной подливы из горшочка выскоблил бы кусочками хлеба – по старой домашней привычке.

Под водку, на десерт официант подал туесок с черной икрой, маринованную зелень, крестьянское масло на лопухе и свежий, белый, крупнопористый хлеб.

Егор осоловел. Спросил у официанта:

– Повар у вас, наверное, грузин?

– Никак нет, – охотно ответил официант. – Обыкновенный российский мужичок. Конечно, при регалиях.

Никто пока не жаловался. Переманили из "Славянского базара".

– Как зовут его?

– Ибрагим-оглы. Между своих кличем его Славиком.

Он не обижается. Позвать?

– Не надо, – Егор ничего не понял. – Передайте, что он гений.

Расплатившись и отвалив щедрые чаевые, он вышел на улицу. Вечер стоял теплый, но немного сырой. С неба падал редкий, мокрый снег, просверкивая в электрических лучах алмазными искрами. Поодаль, на другой стороне улицы, возле черного БМВ прохаживался с сигаретой утренний налетчик Гена. Голова не покрыта, волосы слиплись на лбу в живописный рог. Егор приблизился.

– Давно ждешь?

– С полчаса… Как она тебе, годится?

Егор обошел машину, заглянул в салон, пахнущий почему-то хвоей. Приборы светились, из динамика текла тихая музыка.

– Нормально… Можно бы поскромнее.

– В наших силах поменять.

– Ладно, сойдет. Сколько?

– Пятнашка с прицепом. С моим процентом.

Сели в салон. Гена передал документы: права, техпаспорт и доверенность. Егор отсчитал 160 сотенных.

– Сдача в рублях, ничего? – Гена застенчиво улыбался. От утреннего забияки не осталось и следа. Обычный работяга-парень, притомившийся к ночи.

– Сдачу отработаешь, не мелочись, – сказал Егор. – Гарантия есть, что она не в компьютере?

– Полная. Тачка наша, Данику принадлежала. Его в том месяце замочили. Перешла жене. Все чин по чину. Ей бабки нужны, чтобы на Канары смотаться. Страдает из-за Даника.

– Тогда все, спасибо. Оставь телефон, понадобишься, позвоню.

Гена мялся.

– Ну? – спросил Егор. – Чего еще у тебя? Давай скорее, спать хочу.

– Кудрин Санл имеет желание повидаться.

– Зачем?

– Территория-то его. Он ее держит, ну и ответственность на нем. Просто потолковать. Без понта.

– Передай, я готов. Но срочной необходимости нету.

– Хорошо… Если поинтересуется, кто за тобой стоит… Что сказать?

– Скажи, как есть. Дескать, на гастролях.

– Понял. – Гена вздохнул с явным облегчением, закурил. – Насчет твоего предложения. Оно в силе?

– Сказал же, позвоню.

– Что касается обычного набора; стволы, обеспечение – нет проблем.

– Отлично.

– Опять же в смысле досуга: кислота, девочки – все есть. Товар первоклассный, с гарантией. Саня просил, чтобы на сторону не обращался. Так не принято.

– Не забывайся, – приструнил Егор. – Думай, о чем говоришь.

– Извини. – Гена – само смирение, но глаза диковато сверкнули, еле успел опустить. – Так я пойду?

– Спасибо за тачку.

Егор сделал круг по Москве, спустился к Парку культуры и по двум проспектам – Ленинскому и Вернадского – вернулся на набережную. Его опыт вождения был невелик: перевозки товара по окрестностям Федулинска – на "жигулях", а позже на "фольксвагене", но он оценил мягкую податливость мощной машины.

Припарковался на платной стоянке отеля, охраняемой боевиками с автоматами в пятнистой маскировочной униформе. У того, кто дал талон, поинтересовался:

– Как у вас тут, не шалят?

– Что вы, как можно, – удивился пехотинец.

– Для меня машина дороже сестры, – авторитетно пояснил Егор.

– Это мы понимаем. Ничего, устережем. Отдыхайте спокойно.

В номере проверил сейф, потом открыл холодильник, долго изучал содержимое. После некоторых колебаний наложил на тарелку ветчины и немного маслин, прихватил пару банок английского пива. Уселся перед телевизором, дожидаясь, когда веки начнут смыкаться.

Раньше ложиться не имело смысла: мысли полезут в голову, а он не хотел ни о чем думать.

С телевизором за те два года, что он его не смотрел, произошла какая-то важная перемена. Ни по одной программе, сколько ни щелкал, не услышал внятной русской речи. То есть отдельные слова прорывались, но не несущие смыслового содержания. В американских боевиках, которые крутили по двум программам, и в мыльных операх (по трем) – это еще было понятно, но когда наткнулся на новости – обнаружил то же самое: развязная девица с огромным декольте и накрашенная, как "Барби", бойко строчила по-английски с добавлением в особо эмоциональных местах отечественного сленга. Воспитанный в ранней юности уже на американской культуре, Егор из радостного щебетания дикторши кое-как уяснил, что в Москве за последние сутки произошло два новых взрыва в метро, прорвало канализацию на Манеже с выбросом на поверхность пяти мощных гейзеров (гейзеры показали, это впечатляло), а также на улице Сеченова обнаружили в мусорном баке несколько расчлененных детских трупиков, отчего у милиции возникло подозрение, что в городе снова объявился серийный маньяк по кличке "Чемберлен", которого, по данным того же МВД, казнили в прошлом году. Расчлененку демонстрировали, заводя камеру с разных направлений и со смаком укрупняя ракурс. Как раз на этом месте Егора, застывшего не донеся банку с пивом до рта, вывел из легкого шока стук в дверь. Егор крикнул: "Открыто!" – и в номере появился утренний коридорный в смокинге, пожилой и благообразный.

В гостиную не вошел, топтался на пороге.

– Объясните, пожалуйста, – попросил Егор, ткнув пальцем в экран, где в стоп-кадре застыла изуродованная детская головка. – Что это?

– Это телевизор, – сказал коридорный, – Если желаете, заменим на более крупный экран.

– Я не про то. Почему они все говорят по-английски?

Коридорный, в свою очередь, озадачился и сделал два шага вперед. Внезапно его печальное лицо прояснилось.

– Понимаю. Не всем гостям нравится. Администрация уже позаботилась об этом. Ведутся переговоры с немецкой фирмой "Телефункен". О подключении ихнего канала.

– А если я хочу послушать чего-нибудь по-русски?

– Шутите? Зачем вам это? Ничего хорошего все равно не скажут. Матерщина одна.

– И то верно. – Егор вырубил экран. – Вам-то что нужно?

Коридорный встрепенулся, на губах возникла добрая улыбка, как у старого моржа.

– Наш отель располагает большим набором услуг для развлечения гостей. Особенно если кто желает остренького… В мои обязанности входит ознакомить, так сказать… В прейскурант, сами изволите понимать, некоторые услуги не вписаны.

– Из-за налогов?

Коридорный склонился в легком поклоне.

– Имеет место и это, зачем скрывать… Так что ежели есть желание…

– Перечислите, пожалуйста.

Вместо перечисления служитель неожиданно хлопнул в ладоши, и в полуоткрытую дверь впорхнули две совсем юных девчушки в коротеньких черно-белых гимназических платьицах, за ними прибежал мальчуган лет десяти, рыжий, шустрый и голубоглазый. Вся троица под внезапно загудевшую откуда-то сверху музыку исполнила быстрый зажигательный танец и застыла посреди ковра в позе раскоряченных лягушек. Шесть наивных детских глаз уставились на Егора с непонятной, трогательной мольбой.

Он судорожно допил пиво. Спросил:

– Это что?

– Наша фирменная ночная услуга, – отрекомендовал коридорный вдруг задорно зазвучавшим голосом, – Трио бандуристов. Разумеется, на любителя… Ежели, допустим, легкая бессонница, усыпят кого угодно.

– Кыш! – Егор махнул рукой, отгоняя наваждение.

Детишек будто ветром сдуло.

– В принципе, – не смутившись продолжал коридорный. – Дамский товар держим на любой вкус, самый взыскательный. Любой комплекции, а также национальной принадлежности. Цены ниже средних. За барышом не гонимся. Нам главное, удовлетворить гостя.

– У меня невеста, – сказал Егор. – Мне женщины ни к чему.

– И это поправимо, – коридорный уже передвинулся в центр гостиной, глубокомысленно хмурился, превратившись из обыкновенного изворотливого гостиничного клерка в серьезного, философски настроенного человека, готового угодить не только делом, но и советом. – На цокольном этаже прекрасное казино, с приличными ставками. Отбор гостей только положительный.

Никакого уличного сброда, за этим строго следим…

Имеется сауна, бильярдные, клуб холостяков, а также морозильник.

– Морозильник?

Служитель неожиданно хихикнул в кулачок, стушевался и движением бровей вернул на лицо выражение глубокой, доброжелательной озабоченности.

– Не уверен, что вам это подойдет.

– И все же… Что такое "морозильник"?

– Там опять дамы… Немного садизма, немного хорошей музыки и вина. Все пристойно, без перебора. Летальных исходов не зарегистрировано. Во всяком случае, в этом месяце.

– Скажите, пожалуйста, уважаемый, вы где работали до отеля?

Вопрос оказался для коридорного неприятным, он гордо вскинул голову.

– У вас, извиняюсь, какие-то претензии?

– Чистое любопытство. У вас речь характерная, нравоучительная.

– Да, представьте себе, служил директором одной из московских школ. И не стыжусь этого.

– Чего же тут стыдиться, – удивился Егор. – Я сам давно ли мечтал быть студентом… Что ж, спасибо за информацию, но мне сегодня ничего не надо. Лягу спать.

– То есть никаких распоряжений?

– Совершенно никаких.

Бывший директор, похоже, растерялся, с минуту еще маячил в гостиной, качая головой и бессмысленно разводя руками, и лишь затем, пожелав спокойной ночи, удалился.

 

Глава 3

– Пока не повидаю Анюту, ничего делать не буду, – упрямо сказал он Мышкину, который сидел перед ним, развалившись в кресле, как на нарах, скрестив ноги, бодрый, улыбающийся.

Час назад Мышкин ввалился в номер, разбудив Егора дубовым стуком в дверь. Егор открыл полусонный, накинув халат на голое тело, – и едва признал гостя. На Мышкине был ослепительно-желтый парик, половину рожи закрывали роскошные, тоже рыжие и явно приклеенные усы, только по родному бельму да по перебитому в трех местах шнобелю Егор угадал, кто такой.

– Ну-ка, ну-ка, – радостно загудел Харитон Данилович, – покажись, сынку, какой ты стал. О, вижу, заматерел, забурел, поднакачал мослы, постарался Питоша…

А в башке, поди, все такая же карусель?

Насколько Егор помнил, материн сожитель прежде не склонен был к такому бурному проявлению чувств.

Вдобавок его покоробило, когда Мышкин, ни слова не говоря, попытался ткнуть ему кулаком в живот: еле успел увернуться. Но все равно он был рад.

За те годы, что провел в Угорье, Егор часто думал об этом человеке, пытаясь понять, какая в нем тайна. С виду мужик как мужик, крепко сбитый, немногословный.

В сущности, невежественный, малограмотный, хотя много странствовал и от жизни, конечно, нахватался ума.

Но откуда же в нем такая сила, которая всех окружающих всегда подавляла, да и на юного Егорку действовала: когда Мышкин к нему обращался за каким-нибудь пустяком, он непроизвольно настораживался, напрягался, хотя причин для этого не было. Мышкин никого не пугал и не совершал бессмысленных, злобных поступков.

Теперь-то, пожалуй, Егор знал ответ, и Жакин этот ответ косвенно не раз подтверждал. Такая сила, как у Харитона, это всего лишь – дар Божий, как талант, как красота. В нем присутствовала тихая мощь, как в природе, разлитой вокруг нас, и такая же, как в природе, в нем таилась способность к самообновлению и мгновенному разрушительному взрыву. Подобные люди редки, и им почему-то хочется угождать, хотя они этого вовсе не требуют. Жакин, дорогой учитель, точно так же устроен, с тем же даром природной мощи. И про себя Егор знал, что будет таким же. С той разницей, что Мышкин свою природную силу не контролировал, слепо подчинялся ее неожиданным прихотям, а Егор надеялся, что сумеет направить тайную энергию по высшему, предначертанному пути. Другого ему не дано. Он спаситель. Плохо ли, хорошо ли, но это так.

С некоторых пор он больше не сомневался в своей судьбе.

За час они о многом поговорили и собирались позавтракать, но упрямство Егора смутило гостя.

– Второй раз об ней вспомнил. Зачем она тебе?

Егор огрызнулся:

– Сколько вам лет, Харитон Данилович?

– Шестьдесят с гаком, а чего? Молодой еще.

– Зачем тогда спрашиваете? Невеста она мне. Вы же знаете.

– Я-то знаю, да она помнит ли.

– Вы на что-то намекаете, Харитон Данилович?

– Дак это, – Мышкин дурашливо подергал парик, посмотрел на Егора сочувственно. – Намекать не приходится. Всем в городе известно." У Саши Хакасского она в приживалках.

– Как это – в приживалках?

– Вроде как любовница, что ли. Ты не расстраивайся, Егор. Содержит он ее богато, кормит, одевает. Гулять – и то с охраной ходит.

Как писали в старину, ни один мускул не дрогнул у Егора на лице.

– Хакасский – кто такой?

– О, большой человек. Главный бугор в Федулинске.

От него вся тьма и неурядица.

– Молодой, старый?

– Как сказать, у сатанят возраста нету. По виду им всегда лет тридцать. На морду красивый, как мои волосья.

При этом улыбчивый. Бабы на таких клюют.

– Не верю, – сказал Егор. – Тут что-то не так. Не сходится что-то.

– Почему не сходится? Девушка из бедной семьи, родители у нее оборонщики. В больнице горшки старикам подавала. И тут враз такое богатство. Да и сам он, говорю же, червонный туз. Мало кто устоит. Ее осуждать не за что. Но ты не горюй, другую невесту найдешь. Их много в Федулинске.

Егор подошел к столу, снял трубку и заказал в номер завтрак на двоих. Сказал Мышкину:

– В холодильнике жратвы полно, но пусть горяченького принесут, да?

Мышкин ответил:

– Стыдно мне немного за тебя, Егор.

– Почему?

– У тебя матушку убили, дом отобрали. По земле погнали, как зайца. А ты об невесте печешься, с которой два дня хороводился. Несолидно как-то.

Егор взглянул на него с осуждением.

– Харитон Данилович, я же не отказываюсь. Все сделаю, как велите. Но сперва поговорю с ней. Пусть сама скажет, что я ей не нужен. У меня руки развяжутся.

Мышкин сморщился в печеное яблоко, сверкнул бельмом, всегдашний признак раздражения, но не успел возразить: у входной двери раздался звонок. Егор нажал кнопку пульта – и красивая, высокая девушка в черной юбке и белоснежной блузке вкатила на двухъярусной коляске завтрак. Ни разу не взглянув на них, начала сервировать стол у окна.

– Немая, что ли? – удивился Мышкин. – Чего-то даже не поздоровалась.

– Не обращайте внимания. Здесь свои порядки.

– Эй, детка, – окликнул Мышкин. – Тебе не помочь?

Девушка выпрямилась, изящно качнув полными бедрами, обернулась:

– Завтрак подан, господа.

– Спасибо, милая. Но чего ты вроде как-то дичишься?

– Нет, не дичусь. Нам первыми нельзя заговаривать с господами.

– Почему?

– По инструкции. Некоторым не нравится развязность.

Отвечала бойко, как по писаному, взгляд обалделый.

Мышкин не унимался:

– Тебя как зовут?

– Галя.

– Скажи, Галл, ты только завтраки подаешь или есть другие обязанности?

Нежное личико прояснилось, сверкнула белозубая улыбка:

– Все, что угодно. Желание гостя превыше всего.

У меня все справки с собой.

Чтобы не быть голословной, достала из фартучка и показала издали какие-то синие бумажки.

– Дорого берешь?

– Совершенно ни копейки. Наши услуги входят в стоимость питания. Это обозначено в прейскуранте. Разве что могу принять маленький подарок за особые старания.

Цветы, например.

– Да-а, – в раздумье протянул Мышкин. – Вот так прожили пеньками и ничего хорошего не видели. А ты говоришь – невеста!

Егор махнул рукой, и девушка, не попрощавшись, шмыгнула за дверь.

– Что касается свидания, – продолжал Мышкин, – сегодня же увидишь свою Анюту. Только после не жалей.

– Вот и хорошо, – обрадовался Егор.

* * *

Ближе к вечеру весь федулинский бомонд собрался на стадионе. После довольно долгого перерыва, связанного с эпидемией краснухи, унесшей на тот свет несколько тысяч ослабленных голодом горожан, спорт снова начал входить в моду. Проводились соревнования по мини-футболу, по бодибилдингу, по бегу в мешках, но особенной популярностью пользовались так называемые русские скачки. Действительно, веселое, незабываемое зрелище. В городе оборонщиков отродясь не было ипподрома, да и в ближайших деревнях всех лошадей, какие были, давно пустили на мясо, но оказалось, что это не беда. Голь, как говорится, на выдумки хитра. Скачки устраивали на теннисном корте, участвовать в них мог любой желающий, коней заменяли обыкновенные деревянные палки, пропущенные между ног. Правила тоже самые немудреные. Тот, кто пробегал пять кругов и не падал, считался победителем. Каждому удачному заезду благодарные федулинские зрители радовались, как дети, орали, вопили, швыряли на корт пустые бутылки, заключали сумасшедшие пари, короче, скачки превращались в большой спортивный праздник. Для самых азартных болельщиков, желающих всерьез попытать счастья, в ближайшем пункте прививки поставили настоящий тотализатор, где, при отсутствии денег, можно было сыграть на любой свой орган: почку, глаз, сердце, – а также внести в залог определенное количество крови – сто граммов, двести, литр, сколько не жалко. Выигрыши выпадали огромные. Рассказывали, что на одном из прошлых заездов некто Кеша Давыдов, поставив разом обе почки и селезенку, выиграл на инвалиде Петрове, изображающем лошадь по кличке Мандолина, сразу два мешка дури, которой обеспечил всю свою родню на десять лет вперед. Особую демократичность придавало скачкам то, что в них наравне с мужчинами участвовали женщины.

Городская администрация всячески поощряла увлечение обывателей спортивными состязаниями, из собственной казны выделяла средства на призовой фонд, спонсорами выступали такие уважаемые люди, как Александр Ханович Хакасский и Лева Грек по кличке "Душегуб", возглавляющий личную, летучую гвардию Рашидова.

В этот день на стадионе состоялся праздник-ретро "День физкультурника", и все трибуны, естественно, были переполнены, яблоку негде упасть. Центральным мероприятием стал матч по боксу за звание абсолютного чемпиона Федулинска, который начался, как только отцы города заняли ложу для почетных гостей.

Правила соревнований были не совсем обычные, но вполне соответствовали духу времени. Мэр Гека Монастырский выделил двух профессионалов, Боку Тучкова и Гарика Махмудова, бывших лет десять назад чуть ли не призерами страны в полутяже, а нынче занимавших важные посты во внутриведомственной охране. Эти двое поднялись на ринг и для затравки провели показательный бой в один раунд, обменявшись серией мощных, но неопасных ударов. Потом, по очереди, разбили об головы друг Другу по несколько кирпичей. Затем главный судья матча, подполковник милиции Гаркави, облаченный в белый смокинг, поклонившись в сторону почетной ложи, зычно объявил о начале матча. Претенденты на звание абсолютного чемпиона потянулись на ринг один за другим. Некоторых пошатывало от слабости, и их выводили под руки жены и дети. Условия были, конечно, заманчивые. Тот, кто выдерживал от Тучкова или Гарика Махмудова один удар, не летел с колес, получал поощрительный приз: на выбор – либо ящик прокладок, либо бутылку местной водки "Саня X.", но это, разумеется, не все. В идеале, если бы нашелся боец, сумевший устоять против двух профессионалов тридцать секунд, он получил бы вместе со званием абсолютного чемпиона еще и главную награду – бесплатную путевку на Канары, куда счастливец мог отправиться либо один, либо, по желанию, в сопровождении знаменитой федулинской куртизанки Машеньки Масюты, дочки предыдущего мэра.

Долгое время не везло никому, хотя каждого нового претендента стадион поддерживал ревом сотен глоток.

Все попадались какие-то дохляки, хоть и настырные: сказывались поспешно сделанные дополнительные прививки. Двух или трех добровольцев Гарик Махмудов своим знаменитым, приемистым правым хуком уже зашиб насмерть под оглушительное улюлюканье зрителей, но большинство валились от ужаса, не дожидаясь удара, и ловкие помощники рефери с позором за ноги выволакивали их с ринга. Особого накала живописное и комичное зрелище достигло, когда на ринг, подменив профессионалов, выскочил сам Гека Монастырский. Зная страстный, нетерпеливый нрав городского головы, публика встретила его появление восторженным свистом, как если бы увидела на ринге целую команду "Спартак". Монастырский немного размялся, поприседал, попрыгал, а затем мощными пинками посшибал с ног, как кегли, с пяток выставленных претендентов. Но ушел недовольный собой: даже какой-то старикан с песьими буклями на голове, явно из недобитых коммунистов, после его тумаков все-таки уполз с ринга самостоятельно. Геке не хватило куража, и он понимал, что это плохая примета.

В ложе, подавая Анечке бокал с шампанским. Хакасский обронил:

– Все же мэр у нас полный кретин. Ты не находишь, дорогая?

Анечка ответила:

– Откуда мне знать? Я ведь и сама дурочка.

На ринг она ни разу не взглянула, но чувствовала себя не в своей тарелке. Дело в том, что несколько раз в толпе (или показалось?) мелькнули такие знакомые, яркие глаза, что ей стало страшно. Сердце тоже подавало вещий знак: вернулся! Вернулся!

Проницательный Хакасский заметил, что с ней что-то неладно. Он, конечно, не рассчитывал, что она будет радоваться примитивному празднику, но вдруг почувствовал какое-то новое, неожиданное сопротивление. Это ему не понравилось. Опыт с девицей и так обошелся накладно. Он затратил много драгоценной энергии на подавление гуманитарного начала в этом маленьком, изящном существе, но полного успеха так и не добился. Не добился, зачем себя обманывать. А это чревато. Один незначительный промах, второй, третий – и могла рухнуть вся концепция. Именно от крошечных сбоев погибают замыслы с размахом. Хакасский тут был солидарен с Шекспиром.

– Ты вроде как с лица сбледнула? – спросил он озабоченно.

– Ужасно, Александр Ханович.

– Что ужасно?

– Весь этот ужасный мордобой. Зачем обязательно издеваться над людьми? Можно же их всех просто поубивать.

– Просто так убивают тараканов, – назидательно объяснил Хакасский. – Для людей смерть должна иметь воспитательное значение. Впрочем, это так – абстракция.

Те, что внизу, разумеется, давно не люди. Это ведь все бывшие совки.

Он успокоился насчет подопечной. Какое уж там сопротивление. Обычная чувствительность умственно недозрелой славяночки.

В этот миг произошло нечто необычное. Рядом с ним, неизвестно каким образом миновав многочисленную охрану, возник молодой человек лет, пожалуй, двадцати трех – двадцати пяти, совершенно нефедулинской наружности. В серьезном взгляде молодого человека не было и тени шизофренического федулинского счастья. Хакасский не испугался, но на всякий случай сунул руку в карман, где лежала самострельная авторучка, личный презент Рашидова. Он не терпел подобного рода неожиданностей.

– Ты кто? – спросил он, дружески улыбаясь. – Откуда взялся? Хочешь попытать счастья на ринге?

– Я заберу у тебя город, – ответил юноша. – И вот эту девушку.

Хакасский не удивился. Сумасшедших в городе хватало. Несоразмерные дозы прививок, новые препараты, спешка, нехватка квалифицированного медицинского персонала – все это часто приводило к различным, иногда самым экзотическим маниям у подопытных, в том числе, естественно, мании величия. Недавно один горожанин, бывший наладчик вакуумной аппаратуры, взобрался на статую Владимира Ильича Ленина, принципиально оставленную в центре Федулинска, и, крикнув, что он ракетоноситель, грохнулся с нее оземь. Да и вообще много было всяких забавных случаев, связанных с некоторой форс-мажорностью эксперимента. В молодом человеке настораживало другое: у него был какой-то подозрительно осмысленный облик, да еще с насмешливой искрой в глазах.

– Почему бы и нет? – сказал Хакасский, продолжая дружески улыбаться. – Берите и город и девушку. Все что угодно. Разве мне жалко?

Сам же проделал следующее: достал авторучку, похожую на толстую гаванскую сигару, и одновременно подмигнул ближайшему охраннику, Гоше Быку, известному тем, что на спор он запросто пробивал оловянной башкой деревянную перегородку любой толщины. Гоша его понял, и "сигара" уже готова была рыгнуть свинцом, но ничего путного из этого не вышло. Чудной паренек, появившийся невесть откуда, оказался стремителен, как дьявол. Ни Хакасский, ни Гоша Бык, и вообще никто из ближайшей обслуги не успели уследить за его движениями. В мгновение ока драгоценная авторучка взвилась в воздух, выбитая неуловимым прикосновением, Гоша Бык неожиданно для себя получил страшный удар по темени, опустивший его на колени, а шустрый мерзавец уже нырнул с помоста в толпу зрителей. Но это еще не все. Хакасский, увлекшись загадочным полетом авторучки, вдруг ощутил ледяную тяжесть в паху, горько охнул, схватился руками за живот, обнаружив, как резко изменились привычные очертания мира. Говорить и дышать он пока не мог, лишь изумился до крайности: он же мне яйца разбил! Однако все произошедшее было столь невероятным, что и эта мысль воспарила следом за авторучкой, будто сизый голубок.

– Вам нехорошо, Александр Ханович? – участливо спросила Анечка. Она попыталась поднять его с земли, но он не вставал. Глядел на нее воспаленным взглядом, обещающим мучительную участь.

Но не это ее беспокоило.

Ей показалось, что Егорка ее не простит. А в чем она виновата? Это он виноват перед ней, покинул так надолго. Слабая женщина, разве могла она устоять перед всесильными чудовищами?

За Егором погнались, но с некоторым опозданием.

Он пробегал мимо ринга, когда группа преследования только начала формироваться. Рашидов, как на зло отлучившийся по малой нужде, промедлил с распоряжениями, и без его указки, естественно, никто не двинулся с места. Картина, которую он застал (извивающийся на помосте Хакасский, онемевшая толпа), его потрясла, но, наконец опомнясь, он широким взмахом руки послал стаю нукеров следом за беглецом. Адекватно проявил себя только Бока Тучков, мастер перчатки, прыгнувший на преступника прямо с ринга. Метил раздавить его семипудовым туловищем, но промахнулся. Егор в последний момент тормознул, и удалой боксер шмякнулся на асфальт пузом, расплескав вокруг фонтаны черной федулинской грязи.

– Осторожнее, сынок, – посоветовал Егор. – Так ведь ушибиться можно.

Толпа робких обывателей расступалась перед ним, давая дорогу, но Рашидов, наблюдающий за погоней сверху, не сомневался, что поимка мерзавца – вопрос немногих минут. Все оцеплено, день белый – и город его собственный. Куда тут умчишься? Он подошел к Хакасскому, который уже почти сидел, хотя в глазах у него стояли крупные слезы боли. Таким Рашидов его еще не видел, да и не думал когда-нибудь увидеть. Ему стало стыдно за соратника, начальника и друга.

– Что за чудеса, Саня? – спросил он. – Откуда он взялся?

– Ты у нас безопасность или я? – прошамкал Хакасский.

– Может, маньяк? Или передозированный?

– Нет, Рашик, тут что-то похуже… Вот она знает, – пальцем ткнул в Анечку. – Возьми ее к себе. Пусть запоет.

– Я ничего не знаю, – сказала Анечка.

– Ты что, Рашид, охренел совсем? – простонал Хакасский. – Не видишь, врач нужен. Дай быстро врача.

– Не волнуйся, Саня, все сделаем… С ней как можно беседовать? Не возражаешь против первой степени?

– Ломай на части. Сучкой она оказалась.

– Может, сейчас у него самого все узнаем.

– Ты его возьми сперва.

– Куда он денется, Саня?

На лице Хакасского мелькнуло такое выражение, что Рашидов заподозрил в нем, кроме разбитой промежности, еще и умственное недомогание. Это его бесконечно огорчило. Хоть он и знал, что Саню рано или поздно придется давить, как всех прочих, но также знал и то, что без Сани управлять городом ему будет одиноко.

Он поднял голову и окинул взглядом площадь. Погоней руководил "Душегуб" – Лева Грек, но хаотичное движение множества людей мешало разобраться в важных фрагментах. Создавалось впечатление, что мелкие отряды преследователей метались в разные стороны, будто сослепу. Что-то в этом было противоестественное. И где же сам преступник?

Однако Лева-Душегуб не сбился со следа и точно вышел на цель. Повалив наземь груду замешкавшихся федулинских человекоовощей, он вырвался в Марьин переулок, куда устремился беглец. Он увидел фигуру в серой куртке, юркнувшую в проходной двор, и вполне мог достать засранца из своего "магнума-10", бьющего наподобие базуки, но понимал, что Рашидов надеется получить бандюгу живым, чтобы допросить перед тем, как прикончить. Ошибиться в таком важном пункте было опасно даже для командира летучей гвардии, Рашидов таких ошибок попросту не понимал.

Лева-Душегуб прибавил ходу, из проходного двора беглец мог ускользнуть на городскую свалку, где его поймать будет не так легко, даже среди бела дня. Федулинские свалки, а это, можно считать, все окраинные районы, представляли собой немыслимую мешанину: горы всевозможного мусора, самодельные жилые строения, свежие захоронения, известковые дезинфекционные ямы – тут столько укромных мест, что нужного человечка иной раз удавалось извлечь лишь с помощью специально натасканных доберманов. Проще перехватить безумца по пути к пустырю: заминок в оперативной работе Рашидов тоже не терпел.

В арке проходного двора на ровно рысящего Леву-Душегуба (остальные бойцы заметно приотстали) откуда-то сбоку, как из преисподней, прыгнула цыганка в монистах, с растрепанными волосами и в какой-то разноцветной душегрейке. Именно так и было – прыгнула из ниоткуда, вцепилась в рукав, сбила с шага и заблажила в ухо:

– Позолоти ручку, дорогой, судьбу скажу! Позолоти ручку!

Леня на ходу попытался сбросить неожиданную помеху движением плеча, но не тут-то было. Дьяволица словно приклеилась. Откуда? Что такое?!

Пришлось задержаться, чтобы врезать ей в ухо, но и тут вышла смешная несуразность. Два раза махнул и оба раза промазал. Тетка с черными угольями глаз, полудикая – под рукой, рядом, а кулак, словно намыленный, свищет мимо. Лева опешил и встал, как внезапно стреноженный конь. Бойцы мигом сзади нахлынули.

Цыганка сама от него отцепилась, гнусаво заныла:

– Зачем уж сразу драться? Я же по-доброму, по-хорошему. Тебе, родимый, жить осталось три денечка, кровососу, хотела упредить. Не хочешь слушать, беги дальше.

Гонись. Мое-то дело сторона.

Умом Лева-Душегуб был не силен, но сердцем чуток, как все убийцы.

– Кто такая, дура? Подохнуть хочешь?

– Говорю же, позолоти ручку, – и улыбнулась ему, как сыночку потерянному. У Левы "магнум" в руке, хотел пальнуть сучке в брюхо – боек заело. Да что же такое творится на белом свете, господа! Оглянулся на братву – те топчутся в недоумении.

– Повяжите гадюку и в приказную, – распорядился Лева и наконец-то помчался дальше. Но были потеряны бесценные секунды.

Вырвался на пустырь, там серой фигуры, разумеется, и в помине нету. Зарылся где-нибудь в кучу говна. Лева страшно, противоестественно выматерился и послал братков за собаками…

На помосте к поверженному Хакасскому вместе с врачом подошел мэр Гека Монастырский, чтобы выразить соболезнование.

– Какой праздник испортили, Александр Ханович, – сказал с кривой ухмылкой, – Только народ начал в раж входить. Обидно, ей-Богу!

Хакасский взглянул на него с презрением.

– Уйди отсюда, падаль, – процедил сквозь зубы. – Ровно неделю не попадайся мне на глаза.

– Извините, Александр Ханович, я от чистого сердца… Поймаем – и показательная казнь. А как иначе? Иначе нельзя.

Рашидов взял его под руку, повел вниз, что-то шепча на ухо. Что-то такое, от чего мэр вдруг затрясся, как в дергунчике, и внезапно посинел…

Егор сидел за баранкой темно-синего "рено", на заднем сиденье развалился Мышкин. От мощного спринта (площадь, улица, пустырь, еще две улицы) юноша слегка запыхался, отдыхал в расслабленной позе "медузы".

Мышкин его пожурил. Сказал, что из-за его любовного каприза подставилась Роза Васильевна, хотя, конечно, она такая женщина, которую ихними челюстями не разжевать.

– Ну и что? – спросил Мышкин. – Сходил, повидался? Доволен?

– Увы, – вздохнул Егор.

– И что увидел?

– Ее силой взяли. Она меня любит.

– Я не про это.

– А про что?

– Кодлу разглядел? Справишься?

Егор задумался. В ясном стекле перед ним растекались Анечкины глаза, наполненные такой тоской, какой он раньше не видел у людей. Как два гаснущих в ночном костре уголька. Мертвая тоска, запредельная.

– Справлюсь, Харитон Данилович, – сказал он. – Но только под вашим руководством.

 

Глава 4

К Лене Лопуху заявился гонец от Никодимова и передал необычную просьбу: поехать в Москву, в "Гардиан-отель" и проведать там одного человечка, который якобы имеет к нему, Лопуху, бубновый интерес.

Лопух, разумеется, знал Никодимова и знал, кого он представляет, но по делам никак с ним не пересекался.

Никогда. Более того, он по-прежнему работал на Монастырского, но как бы по контракту, не на постоянной основе. То есть он был человеком для разовых поручений при официальном лице, которое вот-вот подведут под монастырь. Может быть, просто выкинут из мэрии на ближайших выборах, а может быть, досрочно пришьют.

Посвященные это понимали. Планы тех, что верховодили в городе и произвели в нем чудовищные перемены, были покрыты мраком, но ясно, что Гека Монастырский, в недавнем прошлом блестящий политик с завидным будущим, для них уже перепрел. Следовательно, печать обреченности лежала и на всех его сотрудниках, обслуге, наперсниках и доверенных лицах. На всей тусовке. Лопух давно подготовил себе отходной маневр и только ждал удобного момента, чтобы слинять. Он не предавал Монастырского, напротив, полагал, что сам Гека искупал в дерьме всех преданных ему людей, когда согнул хребет перед пришельцами. Обиды на босса Лопух не держал, потому что никогда не считал его нормальным мужиком.

Властолюбивый позер, козел, самовлюбленный придурок, так ведь других наверху не бывает. Но платят они.

И пока не скупятся, он пашет. Обычный расклад.

Иное дело – Никодимов. Миллионер, колдун, тайный властитель федулинских предместий, уцелевший отчасти потому, что ни при каком режиме не лез чрезмерно на глаза. Отсиживался в берлоге. Оттуда клешней цеплял добычу из разных кормушек. Тоже нормально.

Время глухое. Умеешь взять – бери, не умеешь, подохни.

Или становись в очередь за бесплатным супом, что в представлении Лопуха было хуже, подлее смерти.

Вопрос в том, зачем старику понадобилось протягивать руку помощи стрелку, которого должны пустить в распыл новые хозяева? До сего дня Леня Лопух не предполагал, что тот вообще подозревает о его существовании, хотя, разумеется, сам себе цену знал. В сущности, в этом занюханном городишке, оккупированном иноземцами, он был лучшим чистильщиком и перехватчиком, овладевшим всеми современными приемами технического обеспечения акций.

У гонца Никодимова, невзрачного бомжишки, спросил:

– Когда надо ехать?

Бомж открыл в красноречивой ухмылке пасть без единого зуба. Он не был ни накурен, ни привит. Старик держал обслугу в аккурате, что характеризовало его как рачительного хозяина, ибо требовало больших средств.

– Прямо сейчас и дуй.

– Тот человек уже ждет?

– Чего не знаю, про то говорить не велено. (Чисто федулинский идиотский сленг, Лопух сам владел им в совершенстве. Когда нарвешься на рашидовских громил, иначе с ними не объяснишься.) – Как зовут человечка?

В ответ бомж назвал номер комнаты в отеле и этаж.

Логично.

– Чего хозяину передать? Поедешь?

Лопух ответил красиво:

– Не имею права отказать такому человеку, как Степан Степанович. Пернуть не успеешь – я уже в Москве.

Бомж разинул пасть шире, и Леня углядел, что в глубине все же торчали два-три стертых коричневых резца.

– Тогда привет всем нашим.

– И вашим тоже, – поклонился Лопух.

С полчаса покрутил по городу. Хвоста не было, и сделал он это на всякий случай, по доброй киллерской привычке. Из Федулинска выскочил по малой дороге на своем старом "жигуленке". На выездном посту показал ментам удостоверение с золотым тиснением "Мэрия Федулинска" и с двуглавым орлом с переломанными клювами. И отсюда за ним в угон, кажется, никто не кинулся. Малая дорога вела в деревню Жабино, дальше – тупик. Жабино целиком пустовало уже пять месяцев: часть населения перевезли на Федулинский рудник, стариков в основном усыпили. Из домов пожгли не больше половины. Машину Лопух оставил в одном из уцелевших дворов, загнал под навес для скота, а сам лесом, быстрым шагом, потратив около часу, выбрался к станции Заманиха, где была уже не федулинская территория, пока ничейная. Здесь работала на платформе билетная касса и изредка останавливались электрички. Но у кассирши, пожилой дамы в ватнике, глаза светились подозрительно счастливым огнем. Билет она не продала, сказала, беззаботно смеясь, что старые билеты кончились, а новый образец подвезут не раньше, чем через месяц.

На платформе в полном одиночестве прождал еще часа три, пока неожиданно не притормозил поезд дальнего следования Воркута – Санкт-Петербург. По всем косвенным признакам выходило, что, хотя территория Заманихи пока ничейная, рука Сани Хакасского сюда уже дотянулась.

В Москву Леня приехал Под вечер, в отель добрался около десяти. У входа швейцар в пышной ливрее с характерным припуханием под мышкой поинтересовался его документами. Пришлось сунуть зеленую пятерку. Швейцар отступил: дескать, прошу пожаловать! – тем не менее в лифт вместе с Лопухом сели двое приземистых крепышей, о роде занятий которых не приходилось гадать.

Он подошел к нужному номеру и нажал кнопку обыкновенного, правда, позолоченного, звонка.

Отворил молодой человек, одетый в черные брюки и голубую футболку.

– Вроде я к вам, – сказал Лопух.

– Леонид?

– Ага.

Молодой человек сделал приглашающий жест, и Леня очутился в таких роскошных апартаментах, какие до этого видел только в кино про американскую жизнь.

Хозяин – светлоликий, стройный, с ясной улыбкой – ничем его не поразил, кроме одного: трудно было определить его возраст, можно дать ему шестнадцать лет, двадцать, а можно и сорок. Леня Лопух, достаточно погулявший по свету, прекрасно знал, что это значит.

В гостиной работал телевизор. Передавали новости, и обрыдлые всем уже до тошноты политические деятели уныло обсуждали, как бы слупить с МВФ хотя бы еще один траншик. Который вечер подряд они приходили к печальному выводу, что теперь, вероятнее всего, денег шиш дадут, потому что в правительство проник коммунист. После этого обычно на экран вылезали экономисты, политики, актеры, домашние хозяйки, писатели (тоже шесть-семь человек одних и тех же из года в год) и начинали подвывать дурными голосами: бяда! бяда! бяда!

Леня Лопух политикой не интересовался, но по складу ума привык подмечать многое такое, что ему вовсе было не нужно.

Молодой человек выключил телевизор, указал на кресло – и Леня спокойно уселся, достал пачку "Кэмела" и зажигалку. Хозяин устроился в кресле напротив.

– Меня зовут Егор Жемчужников, – сказал он.

– Очень приятно. – Лопух щелкнул зажигалкой. Ему было не то чтобы скучно, но как-то все безразлично.

На Егора он произвел приятное впечатление: в невысоком, темноглазом пареньке таилась убойная сила, но узнать ее размеры можно лишь на практике.

Улыбаясь, он спросил:

– В лоб хочешь, Леня?

Лопух сразу понял, что парень не шутит. Но не удивился. Затянулся дымком. Сказал вяло:

– Можешь попробовать. Но не потянешь, нет. Предупреждаю.

– Почему так думаешь?

– Ты, видно, в спортзалах накачался, а за мной Афган, Чечня. Я в игрушки не играю. Бью насмерть. Учти.

– Какие там спортзалы, – возразил Егор. – Я два года в горах жил у одного деда. Хороший дед. Учитель… Ладно, проехали, извини. Выпить хочешь?

– Не пью.

– А вот куришь.

– Да, курю.

Лопуху не нравился улыбчивый паханок: он пока не видел смысла в их совместном пребывании в номере.

– Ты мне нужен, Леня, – сказал Егор.

– Слушаю тебя.

Егор ногой выудил откуда-то из-под кресла спортивную сумку, нагнулся, достал пластиковый пакет и положил его на столик перед Лопухом. Сквозь прозрачную обертку зеленели пачки долларов, перехваченные банковскими лентами.

– Тут пятьдесят тысяч. Это задаток.

Лопух почувствовал, как зачесалось между лопатками.

Такого гонорара (задаток!) ему еще никто никогда не предлагал. Но, в сущности, на деньги ему было наплевать.

Хорошо хоть, что пошел нормальный разговор.

– Что нужно сделать?

– Много чего. Сначала хочу услышать твое согласие.

Принципиальное.

– Согласие – на что?

– Я тебя, Леня, покупаю целиком. Со всем, что в тебе есть, – с мозгами, с душой и с пистолетом. Да или нет?

– Что обо мне знаешь?

– Очень много: ты братьев не продаешь.

– Кто сказал?

– Никодимов Степан Степанович.

Лопух постепенно начал приходить в изумление, а такое с ним на воле случилось впервые. Изумление было связано не с самим разговором, довольно туманным, а с диковинным ощущением, что голубоглазый богачок, с виду такой простецкий, на самом деле превосходит его во всем – и в силе, и в хватке, и в хитрости, и в стрельбе по мишеням. Но не только… Превосходит еще в чем-то, что выше слов и разумения.

Сознавать это было горько. Лопух не думал, что такие люди водятся на свете. После того, как оторвали ноги морпеху, сержанту Фомину, он считал, что один остался, могучий и неусмиренный. То есть крепышей, конечно, хватало – и крутых и всяких, – но в каждом, как в бычарах Рашидова, внутри, если пощупать, хлюпала жижа, а этот был сух, как хворост. От его веселых глаз хотелось заслониться рукой.

– Что ты задумал?

– Отберем город обратно у этих ублюдков, Леня.

Я уже Хакасского предупредил.

– Так это тебя на пустыре ищут?

– До сих пор?

Лопух не ответил. Он вдруг неожиданно для себя проникся любовью к этому чудному безвозрастному пареньку, упакованному в доллары, как в листья, и это чувство – любовь – пришло к нему точно так же, как долетает меткая пуля.

– Я жду, – напомнил Егор. – Ты со мной или нет?

Деньжищ у меня куча – не прогадаешь.

– Не справимся. – Он соврал, уже верил, что справятся, но хотел услышать аргументы. И услышал.

– Брось, Леня. Ты же знаешь, они все рыхлые. Они сами лопнут от жира, только времени много пройдет. Давай ближе к делу. Первое, нужен лидер, народный вождь.

Кого предлагаешь?

Лопух сразу ухватил его мысль, ответил:

– Ларионова Фому Гавриловича.

– Кто такой?

Лопух, посасывая вторую сигарету, рассказал про Ларионова все, что знал. Егор остался удовлетворен.

– Скажи, Леня, город весь очумел или?..

– Полагаю, около трети невменяемые. Остальные попутчики. Прививка не сразу меняет нутро. Месяц-полтора проходит… После бывает откат…

Еще около часа они проговорили в полном согласии.

За это время перемена, случившаяся с Лопухом, завершилась. Он готов был подчиняться беспрекословно, как когда-то подчинялся майору Шмелеву на Кандагаре, вечная ему память, и чувствовал сладкое трепетание ноздрей от вновь обретенной готовности к подчинению – не человеку, а чему-то высшему, несказанному, что нес в себе этот человек. Всю информацию, которую накопил на службе в мэрии выложил, как на духу. Долго обсуждали фигуру доктора Шульца-Степанкова, федулинского кудесника. Его Леня Лопух знал тоже хорошо: Генрих Узимович иной раз заглядывал к Монастырскому пропустить рюмочку анисовой настойки. Им было о чем поговорить – оба интеллигенты с творческой жилкой, каких в Федулинске немного. Доктора два года назад Хакасский выписал из Мюнхена, это действительно отменный специалист-психиатр. Он возглавил службу химического Воздействия на федулинское поголовье и добился блестящих результатов. Хакасский, кроме того что платил ему бешеные гонорары, спроворил через своих московских дружков (совершенно официально, президентский указ) орден Андрея Первозванного и наградил им ученого помощника аккурат на католическую Пасху, чем самолюбивый немец остался очень доволен, хотя виду не подал, а орден вскоре презентовал своей юной любовнице Наташе, модельерше из салона мод "Карден а-ля Петрищев".

С тех пор, демонстрируя вечерние туалеты, Наташа обязательно цепляла на грудь сверкающую безделушку.

– Ему около шестидесяти, – закончил рассказ Лопух. – Договориться с ним можно, все зависит от суммы.

Когда обо всем вчерне условились, Егор сказал:

– Есть просьбишка личная. Мне сейчас в город соваться не след, а там у меня невеста осталась. У Хакасского в наложницах.

Лопух сразу сник, хотя до этого был в приподнятом состоянии духа и выкурил полпачки сигарет, дневную норму.

– Огорчу тебя, Егор.

– Ну?

– Она в приказной у рашидовских подмастерьев. Может, уже на дыбе. У них это быстро. То есть вряд ли живая.

– Ничего, – бодро ответил Егор. – Заберешь мертвую.

Сумеешь?

В первый раз увидел Лопух, как жутко, будто взорвались, вспыхнули чернотой зрачки Егора. Плеснулся из глаз кипяток и тут же иссяк. Но этого хватило, чтобы у видавшего виды Лопуха вдруг по-детски затомилось сердце.

– Можно выкупить, – сказал он. – Можно отбить.

Даже не знаю, как лучше.

Егор вторично согнулся над спортивной сумкой и положил еще один пакет с долларами на стол, точно такой же, как первый.

– Вот, пожалуйста, на накладные расходы. Башней не жалей. Поторопись, Леня. У меня она одна на свете из родни.

 

Глава 5

Ларионов Фома Гаврилович – уникальная личность.

Его организм самостоятельно перебарывал отраву. Причем это не зависело от дозы. На нем ставили разные опыты: Шульц-Степанков лично заинтересовался федулинским феноменом. Специальную группу собрал для проведения всестороннего обследования. На Фоме испробовали все препараты в самых разнообразных сочетаниях, вводили во сне и в состоянии бодрствования, снимали энцефалограмму, подключали датчики, сажали в барокамеру – физиологические процессы протекали в Ларионове абсолютно по тем же схемам, как у остальных теплокровных, но результаты поражали. Точнее, один-единственный результат: при любом варианте Фома Гаврилович после инъекции (смертельной дозы избегали) находился под кайфом всегда ровно три минуты. Затем счастливое выражение идиота, словно маска из тонкой резины, сползало с его лица, и обнаруживались все те же дремучие черты угрюмого русского дебила. Разумеется, Шульцу-Степанкову не терпелось углубить эксперимент, довести до логического завершения, но он себя сдерживал: мечтал при оказии доставить Фому в Мюнхен и выступить там на кафедре психиатрии с сенсационным докладом, который наконец-то принесет ему славу. Таким образом он рассчитывал расквитаться по гамбургскому счету со своими давними обидчиками и завистниками. Именно поэтому – в Мюнхен, и никуда больше. А уж дальше как Бог даст.

Ларионов родом из федулинских спецов-оборонщиков. Когда-то его работы по тонким излучениям выдвигались на Нобелевскую премию, его имя в определенных кругах, без преувеличения, звучало не менее гордо, чем сегодня гуляет по стране прославленное имя Бориса Абрамовича. За участие в разработке первых спутниковых систем он стал лауреатом Ленинской премии, что, по совковым понятиям, было чуть ли не высшей мерой поощрения. На ту пору у него была семья: жена, теща и двое сыновей, – и он жил припеваючи. Участок в шесть соток, щитовой домик, машина "волга" и четырехкомнатная квартира в престижном доме улучшенной чешской планировки – такого успеха в материальном отношении мало кто в Федулинске добивался. С наступлением свобод и рынка благополучие Ларионова рухнуло в одночасье. Так уж видно на роду ему было написано, иначе не объяснишь. Несчастья посыпались, как труха из мешка. Первой подкачала теща, не старая еще, очень культурная семидесятилетняя женщина. Смотрела как-то по телевизору "Вести", еще те, старые, вовсе не страшные по сравнению с нынешними, как "Белоснежка и семь гномов" по сравнению с "Терминатором", но все равно чего-то испугалась, кажется, в первый раз показывали Ленина в срамном виде – вот и инсульт. Следом, буквально через месяц, второй – и айда на загородные угодья.

Потом как-то враз пристрастились к наркотикам оба сына, десятиклассник и студент, и проклятым июньским вечером девяносто шестого года, обкурившись травкой, натурально сгорели, подожгли себя вместе с дачным домиком. Оба были умницы, затейники, интеллектуалы, оба в отца, но приверженцы новых сакральных идей: по одной из версий, они не собирались гореть, а воспроизводили один из старинных языческих обрядов поклонения огню… Дольше всех держалась супруга ученого Аглая Самойловна, сорокалетняя женщина изумительной внешности, один в один Элизабет Тейлор, ее так со школы и прозвали Лизкой: она бы вообще никуда не делась, приросшая к мужу сердцем, как репей, но, на беду, приглянулась одному из абреков Алихман-бека (это было в его правление), в нежной дружбе ему отказала, и пришлось гордому горцу изнасиловать ее прямо в подъезде, причем сделал он это не один, а с двумя кунаками, тоже приезжими. После этого в голове Аглаи Самойловны что-то опасно поломалось, она удалилась от мужа, не внимала его уверениям в прежних чувствах – и постепенно, шаг за шагом, вовсе исчезла, хотя не умерла, где-то мыкалась по Федулинску из угла в угол. Иногда Фома Гаврилович натыкался на нее в собственной опустевшей квартире, но они уже плохо друг дружку узнавали, да и говорить им стало не о чем. Разве что сесть рядышком да поплакать. Но Ларионов был не из плаксивых.

Рыночный капитализм с лицом рыжего Толяна он возненавидел люто. И не только потому, что закрыли институт, а всю русскую науку взорвали, будто кучу мусора на свалке. Он новое рыночное счастье не принял биологически, как волк не принимает клетку. Сперва год за годом копил злобу, а потом вышел в одиночку на борьбу с режимом. Пикетировал мэрию, нацепив на себя какой-нибудь скомороший, антиправительственный лозунг, митинговал на рынке и просто на улицах, выкидывал и похлеще коленца. Из уважения к его прошлому и к возрасту – шестьдесят пять лет – его забавные выходки власти терпели, не обращали внимания на безвредного дурака, но только до тех пор, пока в город не явился Хакасский.

Александру Хановичу старый пердун не понравился с первой встречи. Ехали они с Рашидовым дозором, заодно обкатывали новый джип-" Каньон" (к джипам любых марок Рашидов, как восточный человек, был неравнодушен) и увидели на углу возле универмага тощего, длинного, пожилого человека с безобидным плакатом на груди: "Янки, убирайтесь домой!" Со своей вытянутой гусиной шеей, с хмурым лицом, в котором светилось потешное высокомерие безумца, в утлом, старинного покроя пальтеце, этот человек по-своему был очень живописен. Реликт эпохи. Хакасский думал, что подобную нечисть еще до него, при Алихман-беке, из города повывели.

– Кто такой? – спросил у Рашидова.

– Красно-коричневый ублюдок, – исчерпывающе доложил начальник безопасности. – Кличка "Лауреат".

Давно тут стоит. Мы не трогаем.

– Почему?

– Шульц просил. Говорит, ценный экспонат.

Хакасский заинтересовался, позвонил из машины Генриху Узимовичу, и тот рассказал все подробности. Не утаил и своей задумки вывезти феноменального аборигена для демонстрации в Мюнхен. Хакасский заинтересовался еще больше: он тоже не встречал человека, которого не брала бы дурь. Химия выше человека, она им управляет, а не наоборот. Будучи философом материалистической школы, в мистические явления Хакасский не верил. Если то, что говорил Шульц, правда, а это не могло быть иным, потому что доктор по своей немецкой природе был лишен способности ко лжи, отличающей, кстати, человека от животного, – если это правда, то у нее должны быть какие-то нормальные, естественные объяснения. В этом немец с ним согласился. Но добавил, что так и не смог установить, каким образом организм старика перерабатывает огромные дозы отравы, да еще за столь короткий промежуток времени – несколько минут.

Впрочем, опыт продолжается. На следующей неделе на федулинскую базу поступит новый сырец, разработанный на основе ЛСД и героина с добавлением семенных вытяжек…

Хакасский не дослушал, вылез из машины и подошел к пикетчику. Вблизи Ларионов производил двойственное впечатление: то ли давно умершего неандертальца, то ли, напротив, вечного скитальца, отринутого смертью. Хакасский заговорил с ним приветливо, как всегда говорил с людьми, еще не подозревая о психологической особенности бывшего оборонщика. Особенность заключалась в том, что первую фразу Фома Гаврилович, по обыкновению, произносил любезно, почтительно, а дальше сразу начинал хамить. Такая манера общения не зависела от того, кто был его собеседником.

– Добрый день, дорогой коллега, – поздоровался Александр Ханович. – Знаете ли, я разделяю ваши идеи.

Американцы нам действительно здесь ни к чему. Да их вроде и нету. Где вы их видели в Федулинске?

– Добрый день, – отозвался Ларионов, изобразив что-то, отдаленно напоминающее улыбку. – Сегодня нет, завтра будут. А почему вы обратились ко мне, как к коллеге. Вы кто?

– Саша Хакасский, с вашего позволения. Так, проезжал мимо, подошел выразить уважение… Насчет коллеги… Видите ли, когда-то я тоже занимался наукой. Правда, не электроникой, более абстрактными, так сказать, материалами.

– Гусь свинье не коллега, – раздалось в ответ циничное. Хакасский опешил.

– Простите?

– Вижу, вижу, чего тебе надо. У меня этого нету.

Проваливай подобру-поздорову.

– Мне ничего не надо, уверяю вас. С чисто дружескими намерениями, много о вас наслышан. Я…

– Резинка от х… – издевательски перебил Ларионов, перекосившись в злобной гримасе. Столь стремительный, немотивированный переход от нормального тона к площадной брани изумил Хакасского.

– Не могу понять, чем вызвана ваша агрессивность, – искренне сказал он. – Разве я чем-то вас обидел?

Смягчившись, Ларионов объяснил:

– Обидеть ты меня не можешь; Сперва шерсть сбрей.

Хакасский заподозрил в старце шизофрению в начальной стадии. Видимо, все первобытные умственные силы этого бедолаги ушли на переработку инъекций.

– Очень жаль, господин Лауреат. Хотелось познакомиться, сойтись накоротке. Возможно, у нас нашлись бы какие-то духовные точки соприкосновения. У вас славное прошлое, у меня великолепное будущее. Иногда это объединяет людей.

– Будущего у тебя вообще нет, – уверил пикетчик. – Зря надеешься. Башмаков не сносишь, как очутишься в яме. Глубокую яму придется рыть, чтобы вони не было. От вас, фертов, не только при жизни, после смерти вони в избытке.

Огорченный, Хакасский вернулся в джип.

– Чокнутый, – сказал Рашидову, – но поучить надо.

Туман от него ядовитый. На молодежь может повлиять, на незрелые умы.

Вечером прямо с пикета Ларионова отволокли в приказную избу… С тех пор его избивали ежемесячно и еще дополнительно по красным праздникам, но ни разу до смерти. Просьба Шульца-Степанкова была для Хакасского свята. Немец дорого ему обходился, не стоило трепать ему нервы по мелочам.

Увечий, конечно, нанесли Ларионову много, со временем он превратился в тугие узлы стонущей, истерзанной, вечно ноющей плоти: выбитые зубы, поломанные ребра, отбитые почки и печень, выдавленный глаз и еще всякое такое, от чего душа томилась без улыбки. Обыкновенно после очередной экзекуции Фома Гаврилович с неделю отлеживался в своей квартире, а потом опять выползал в пикет либо на самодеятельный митинг.

Дома его выхаживала добросердечная соседка Тамара Юрьевна, в прошлом учительница музыки, а нынче пенсионерка, но без пенсии. Новый российский обычай – не давать старикам средств к существованию – в Федулинске выдерживался особенно строго. Здесь пенсию не платили никому и никогда. Зато каждый пенсионер имел право в первых числах месяца зайти на почту и расписаться в ведомости, как если бы он деньги получил. Старикам нравилась эта процедура, напоминающая о чем-то заветном, а властям было легче контролировать темпы убывания пожилого сословия.

Тамара Юрьевна, женщина с религиозным настроением, на почту не ходила, вообще за последний год редко покидала квартиру (разве что по вечерам, пять-десять минут, на прогулку), чтобы избежать прививок. Ларионова лечила по старинке – припарками, горчичниками, банками и водкой. У него был очень высокий порог выживаемости, она объясняла это покровительством Господним. Кости у него срастались быстро, как у юноши, хотя иногда криво, и после каждой профилактики словно обновлялась кровь: прояснялось зрение, выравнивалось давление. У них с Тамарой Юрьевной, пока он лежал в недвижимости, случались разговоры – и все по одной и той же причине. Женщина его жалела, уговаривала отступиться, не лезть на рожон. Она полагала, что сопротивление ворогу в том виде, как его оказывает Ларионов, может привести только к худшему. Одолеть супостата легче извечным оружием православных – молитвой и терпением. Ларионов привычно ей хамил:

– Заткнись, дурища старая! Молитвой говоришь?

Так иди и попроси у своего Боженьки, чтобы он тебе умишка подкинул.

– Я не безумная, – скромно возражала бывшая учительница. – Как раз некоторые другие люди похожи на ненормальных, когда из рогатки целят в слона.

– Это кто слон? Они, что ли?

– Они, Фома Гаврилович, не слон. Они – дьяволово семя. И вы это не хуже меня знаете.

– Ничего, дай срок, и дьяволу обломаем рога.

– Небось плакатиком зашибете? – потупясь, язвила учительница.

– "В начале было Слово, – напоминал ей Ларионов. – И Слово было у Бога".

– Точно так, – подхватывала женщина. – Не наше скудное слово, а Божье. Тут есть некоторая разница, Фома Гаврилович.

– Из-за таких, как ты, из-за терпеливеньких, ущербненьких, – убежденно вещал богоборец, – они торжествуют и будут торжествовать. Про вас сказано: палачу веревку намылите, чтобы сподручней вас вешать было.

– Может быть, Фома Гаврилович, может быть. Иногда надо намылить. Бывает, палачу горше приходится, чем жертве. На нем печать Каинова, с ней жить невыносимо.

Об этом не забывайте.

– Уйди, – просил Ларионов. – Прошу, оставь меня в покое. Видеть тебя больше не могу. Ступай к образам, помяни восемь миллионов убиенных только в этом году.

Ханжа проклятая.

– Откуда счет, батюшка?

– Да уж не из твоего, конечно, кошелька…

Насчет того, что всякое прямое сопротивление превосходящей дьявольской силе бесполезно, Тамара Юрьевна все же немного ошибалась. Федулинский народец, естественно, обходил Ларионова стороной, как прокаженного, но слушал внимательно. Его иносказательные, страстные проклятия многим были внятны: все же русский городок, хотя и оставленный провидением. Службы Рашидова доносили, что вокруг тех мест, где обыкновенно манифестует Лауреат, собирается все больше людей самого разного возраста и социального положения. Конечно, ни у кого не хватало смелости подойти к оратору открыто, но вроде случайно люди задерживались на противоположной стороне улицы, делали вид, что переобуваются, читают газету (в Федулинск доходил из прогрессивных изданий только "Московский комсомолец", остальная пресса была местного разлива), разглядывают товары в витрине, пьют пиво, собирают пустые бутылки – но все это была маскировка. От зачуханной, опухшей от голода домохозяйки до изнуренного, похожего на призрак алкаша все сходились именно поглазеть на оборзевшего Ларионова и послушать хотя бы краем уха его бредовые речи. Некоторые ждали часами, пока Ларионов, изломанный и окровавленный, в бинтах и примочках, накапливал силы и открывал рот. Раз от разу его выступления становились все короче, но образнее.

Иногда он после долгого молчания грозно изрекал всего лишь одну фразу: "Изыди, сатана!" – и хлопался в обморок.

В другой раз ему удавалось произнести целую речугу, в чем он набрался такого опыта и мастерства, что каждое его слово, независимо от смысла, обычно туманного, взрывалось, словно маленькая яркая петарда в глухой ночи. "Или мы их, или они нас! – гремел он, раздуваясь печеночной синью. – "Титаник" утонул, а мы еще плывем. Братья и сестры, беритесь за оружие, цельтесь циклопу в глаз. Никто не даст нам избавления, ни царь, ни Бог и ни герой! Тебя, твой трон я ненавижу! Мир хижинам, война дворцам! Карфаген должен быть разрушен. Ни минуты покоя ублюдку!

Россия велика, Федулинск ее общая могила. Не сдавайтесь, мужики!" – и прочая чушь в том же духе.

На слушателей его шизоидные восклицания действовали магически: некоторые плакали, роняли наземь бутылки, молодые парочки начинали заниматься любовью прямо на тротуаре, что, кстати, было и так широко распространено и поощрялось властями. Время от времени из постоянного контингента поклонников нового мессии рашидовские гвардейцы выборочно уволакивали в приказную избу двух-трех человек для проверки на вменяемость.

С ними, как правило, все оказывалось в порядке: привитые, накуренные, счастливые. Когда их били, привычно покрякивали, как любой законопослушный федулинец, ставящий превыше всего общечеловеческие ценности.

Хакасский отслеживал всю эту историю, она его забавляла, ничего угрожающего он в ней по-прежнему не видел. В еженедельном письменном отчете шефу И. В. Куприянову в Москву он определил непонятную тягу федулинцев к полоумному уличному оратору как "теневой синдром сумеречного сознания". "Советский человек, – писал он, – как и всякий русский, будучи неполноценным от природы, руководствуется в своем поведении скорее инстинктом, чем рассудком. Его очаровывает запретный плод. Система семьдесят лет выдавливала из него интеллект, но не лишила любопытства. Прихожу к мысли, уважаемый Илларион Всеволодович, что все эти несчастные существа, прильнувшие к безумцу, суть те же самые дорогие вам когда-то диссиденты, только с обратным знаком. Как прежде они тайком на своих вонючих кухоньках, трясясь от страха, внимали "вражеским голосам", так теперь с птичьим восторгом очаровываются трелями уличного "бунтаря-провокатора". Наблюдать за ними – одно удовольствие, честное слово. Хитрят, изворачиваются, мордашки у всех остренькие, напуганные… Страшно подумать, что еще несколько лет назад в руках у этих, с позволения сказать, человеков было оружие, которым они могли вдребезги разнести всю планету…"

От шефа не последовало никаких указаний, и поэтому все катилось прежним чередом: Ларионов митинговал, призывал к расправе неизвестно над кем, а вокруг него постепенно складывалось ядро некоей секты, все члены которой жили ожиданием тоже неизвестно чего. На глазах рождался новый миф о герое, который страдает за других.

Юркие старушки, семеня мимо, невзначай роняли возле митингующего то сладкий пирожок, то печеное яичко; солидные мужики, привитые до изумления, вдруг будто на мгновение протрезвлялись и бесстрашно угощали его табачком. Из постоянных, из тех, что неотступно следовали за ним, составились небольшие группы, у каждой был свой лидер и своя задача. Одни помогали Ларионову подняться на ноги, когда он терял сознание, другие предупреждали о приближении гвардейцев-омоновцев, третьи записывали его выступления, размножали и вывешивали на стендах. Некоторые осмелели до того, что позволяли себе освистывать (правда, издали) стражников, когда Ларионова уводили на очередной правеж.

Естественно, пошли гулять по городу разные байки.

Самая забавная была такая, что Ларионов на самом деле никакой не Ларионов, хотя и схож обличьем со знаменитым ученым. Тот Ларионов якобы сгорел на даче вместе со своими детями, а этот, нынешний, не кто иной, как внук Иосифа Виссарионовича от его дочери Светланы.

Долгое время он скрывался от органов, при Хрущеве за его голову объявили награду в сто тысяч долларов, и его переправили в Америку к матушке, чтобы спасти от неминучей казни. И вот теперь он вернулся и открылся в Федулинске, потому что здесь народ терпит намного тяжелее, чем в иных местах. Якобы великий дед передал своему любимому тайному внуку свою мощь и весь ум, и если на ближайших выборах молодого Сталина назначат мэром вместо ворюги Монастырского, то всем бедам сразу придет конец.

Эту нелепицу Хакасский по факсу переслал в Москву, надеясь, что Куприянов по достоинству оценит юмор ситуации. Прокомментировал так: "…как видите, уважаемый Илларион Всеволодович, предела деградации так называемых "руссиян" не существует…"

…Однажды проснулся среди ночи, в ногах сидела Аглая Самойловна с таким просветленным, чистым, почти юным лицом, что глазам своим не поверил.

– Знаю, что ты задумал, милый, – проворковала звучным, тоже из прежней жизни голосом.

– Что, дорогая?

– Сыновей не спас, меня не спас, хочешь город спасти. Но это же глупо.

– Почему глупо, Аглаюшка?

– Над тобой все смеются, над старым дурнем. Эти плакатики и все остальное… Бред сивой кобылы. Кому это нужно? Опомнись, Фома. У меня сердце разрывается. Кажется, ничего от него не осталось, а больно. Так больно, Фома!

Ларионов взял ее ладошку, мягкую, теплую, родную.

– Не смеются, нет, не правда. Не понимают, да. Но не смеются. Уже никто ни над чем не смеется, Аглаюшка, в том-то и беда. Ржут иногда, но это – иное.

– Тогда объясни, зачем тебе это? Кого хочешь одолеть?

Вопрос был непростой, Ларионов много размышлял на эту тему.

– Видишь ли, малышка, не кого, а что. Рано или поздно придется одолеть нечто в нас самих – вязкое, родовое. Это тяжело, об этом не хочется думать, но придется. Иначе превратимся в пыль истории. Не Федулинск, вся страна, нация. Болезнь не в хакасских и не в алихманах с рашидовыми, она в нас самих.

– Как же называется эта болезнь?

– У нее нет названия. Духовный склероз, инерция мышления, некромания, лень, апатия, склонность к созерцанию, заторможенность реакции на зло – все вместе и многое другое, то есть все национальные особенности, которые вдруг превратили нас в легкую добычу. Надо напрячься, сбросить с себя одурь вековой спячки, но как это сделать, я сам не знаю.

Аглая Самойловна придвинулась ближе, он ощутил запах ландышей – ее запах.

– Твои обычные умствования, милый, за ними – пустота. Вековая спячка, духовный склероз, болезнь нации – красиво, наверное. Но когда эти ублюдки изнасиловали меня в подъезде, ты пальцем не шевельнул, чтобы с ними рассчитаться.

– Прости, Аглаюшка, прости… Мы были интеллигентными людьми и не ожидали прихода зверя. Когда он пришел, мы оказались не готовы к встрече с ним. Мы и сейчас полны иллюзий. Надеемся, зверь сам отступит, нажрется и уйдет. Так бывает с волками, с тиграми, но этот зверь сам по себе не уйдет. Я это понял давно…

– И взялся за плакатики? – Плакатики – хитрость, маневр. У каждого звонаря свой колокол. Я же вижу, как люди меняются, прозревают…

– Ага, сперва смеялись, теперь жалеют. Посмотри, на тебе живого места нет. Нищие старушки несут яички, молоко. Стыд-то какой, Фома! До чего докатился.

– Оставайся со мной, будешь поправлять.

Аглая Самойловна погладила его серую щеку. Он не шевельнулся.

– Не бреешься. Раньше всегда брился.

Ее глаза блестели чудным светом, душевный кризис миновал. Это было чудо. Она выжила, потеряв двух сыновей. Покуролесила, попила водочки, но выжила. Про себя он такого сказать не мог. Кроме жены, у него изнасиловали душу и заодно отобрали любимое дело, в котором был смысл его существования. Это чересчур.

Он не надеялся, что успеет очухаться до конца отпущенного ему на земле срока. Плакатики! Если бы она знала, что значат для него эти плакатики. В них вместилось все, что раньше с трудом укладывалось на стеллажах огромных библиотек. Узенькая щелочка, через которую он мог дышать.

– Останешься, Аглая?

Она наклонилась, прикоснулась губами к его шершавым, искусанным губам. Они оба боялись этого поцелуя, но ничего худого не случилось. Слезы у нее потекли, но это естественно. Всякая женщина плачет, целуя покойника.

– Хочешь водки? – спросил он. – У меня есть бутылка.

– Я больше не пью, – ответила она.

* * *

Леня Лопух подошел к казарме, где квартировались гвардейцы Рашидова, – пятиэтажному приземистому зданию бывшего исполкома, – и попросил у дежурного вызвать Мишу Гринева по кличке "Говноед". Миша был его человеком, то есть раньше работал с ним у Монастырского, потом его сманили в гвардейский отряд на более высокий кошт. В отряде он не прижился, разве что заполучил вот эту не очень приятную кликуху. Говна он никогда не ел, но за столом, действительно, был жаден до чрезвычайности, что объяснялось его чудовищными, богатырскими статями. Зато ум у Миши был маленький, как древесный жучок. С прежним командиром он не порывал душевной связи и иногда поставлял ему важную информацию. Правда, не бесплатно. Прожорливость и алчность – вот, пожалуй, два свойства Мишиной натуры, которые причиняли ему массу неудобств.

Миша спустился вниз в гвардейской униформе – точная копия омоновской, но со специальными эмблемами: погончики с куцыми золотыми эполетами и вшитая в воротник, с торчащей наружу головкой, тоже золотая змейка – знак касты чистильщиков. Увидев командира, Говноед обрадовался, как дитя, потому что не было случая, чтобы при встрече Лопух не покормил его на халяву. Он подошел к командиру и погладил его по спине ладонью-лопатой.

– Ле-енчик! – прогудел с нежностью. – Не забыл старика Михрютыча.

Леня вывел добродушного бычару на улицу. Город давно спал: кое-где светились, как кошачьи глаза, редкие фонари, да изредка взрывали тишину вопли запоздалых прохожих, нарвавшихся на патруль. По Федулинску в темень лучше не ходить, если у тебя нет сильного документа. Гвардейцы Рашидова лютовали просто от скуки, и их можно понять. Жизнь сытая, а развлечений никаких, кроме мордобоя да баб.

Напротив казармы в двухэтажном доме располагался ночной клуб "Утеха", где была вполне приличная кухня, а также культурная обстановка, располагающая к отдыху: игральные автоматы, девочки, ну и, естественно, у бармена "дури" сколько хочешь и на любой вкус. Туда они и отправились.

Народу в заведении в этот час было мало, его никогда здесь много не бывало: обыватель сюда не совался. Пять-шесть парней из отряда поддержки (тоже служба Рашидова) отмечали какое-то событие за длинным, накрытым цветастой скатертью столом, но веселье у них, похоже, шло туго. Скучные лица, редкое лошадиное ржание. Трое девчушек сидели возле музыкального аппарата, нахохлившись, как куры на насесте. Явно надеялись, что бойцы позовут их за стол, но те почему-то медлили. Репутация у здешних ночных бабочек неважная – триппер, сифилис, вич-инфекция, а то и похуже чего. Никого ведь не загонишь добровольно на медосмотр, лишние траты, хотя как раз в эти дни шел месячник борьбы с венерическими заболеваниями. В минувшее воскресенье на площади публично сожгли двух совсем юных сифилитичек (кстати, залетных, из Нижнего Новгорода), но общую атмосферу это не оздоровило. Федулинские профессионалки, беспечные, как синички, предпочитали красивую смерть на костре дорогим, а главное, бесполезным уколам.

Говноед помахал рукой пирующему столу, и оттуда донеслись приветственные возгласы: прекрасно, когда все свои. Девочки на шестках, приметив новых гостей, с надеждой потянулись к ним худыми грудками, но Говноед, чтобы зря не волновать, показал им огромный кукиш.

Уселись за занавеской, и тут же подлетел официант Гришаня, тоже свой до слез. Год назад Гришаня еще числился в личной охране Рашидова, но в пьяной драке ему проломили череп, сломали правую руку и отбили почки, после чего медкомиссия признала его негодным к оперативной работе. Вот он с горя и подался в официанты, тем более вся братва рядом, через дорогу.

– Что, Мишаня, – обратился он к Говноеду, – будешь жрать или то ко водочки?

– Когда это я пил токо водочку? – удивился Говноед. – Ты что, братишка, обидеть хочешь?

– Значит, как обычно?

Говноед вопросительно взглянул на Леню Лопуха, тот кивнул.

– Давай как обычно, неси!

– А вам, Леонид Андреевич? Есть пикантный напиток, вчера получили из Конго. Настойка на ведьмином корешке. Осмелюсь порекомендовать. Бьет как из пушки.

На закуску идет соленый груздь, больше ничего.

– Кофе, – сказал Лопух. – И пачку "Кэмела". Только не питерского.

– Питерского не держим, – ухмыльнулся Гришаня.

Как только остались одни, Лопух сказал:

– Буду, Миша, говорить откровенно, потому что ты честный, порядочный и добрый человек. Я всегда это ценил, а вот твои нынешние соратнички вряд ли оценят.

– К бабке не ходи, – отозвался Мишаня на федулинском сленге. – Суки порченые. Говноедом прозвали. Какой я им Говноед? Кушать всегда хочу, так это организм требует. Против него не попрешь. В глаза не говорят, за спиной дразнят. Козлы вонючие.

– Знаю, Миша, все знаю. Служба у тебя нелегкая, но скоро, даст Бог, переменится к лучшему… Надо только одно маленькое дельце сегодня обтяпать.

– Для тебя командир? Да токо скажи – кого?

Понизив голос до шепота, Лопух поинтересовался, что там происходит с этой девкой Хакасского, с Анькой из больницы, которую прямо с площади уволокли в приказ. Говноед мог не знать про нее, это было бы плохо, но он знал. Глаза у него округлились, словно увидел за спиной у Лопуха тень отца Гамлета.

– Глубоко копаешь, командир.

– Оплата соответственная. Крупный человек в доле.

Говноед был глуп во всем, что выходило за рамки оперативно-следственной работы, но в этой области был сведущ, смекалист и решителен.

– Чего он хочет, твой крупняк?

– Она живая?

– Живая, но в облаках.

– На игле?

– На игле и на вертеле. – Говноед по-детски заулыбался, представив, как славно развлекаются с пухленькой девчушкой парни из приказа. Вот уж у кого не жизнь, а малина. Риску никакого, зато удовольствия всегда полные штаны.

– Забрать ее сможем? Башли есть.

Говноед не ответил: в этот момент подоспел Гришаня с заказом. В полуведерной кастрюле дымилось тушеное мясо с картошкой, сверху густо присыпанное зеленым лучком. К изысканному блюду официант подал большую деревянную ложку палехской работы и буханку чернят.

Тарелки Говноеду не требовалось, он душевно расслаблялся, только когда кушал прямо из кастрюли либо со сковороды.

Установив кастрюлю на железную подставку, Гришаня ловко выхватил из-под фартука бутылку "Столичной".

Любимый сорт водки неприхотливого Мишани.

– Приятного вам аппетита, – поклонился Гришаня, чрезвычайно довольный своими манерами. – Вам, Леонид Андреевич, скоро будет кофе. Я еще на свой риск заказал миндальных пирожных. Наисвежайшие.

– Спасибо, – сказал Лопух.

Теперь некоторое время обращаться к Мишане было бесполезно. Запах и вкус горячего мяса, как и аромат ледяной водки, действовали на него завораживающе. Пировальщики разом обернулись к их столу, и две пигалицы от стойки бара подтянулись поближе, спрыгнули со стульев, чтобы полюбовать, как Мишаня управляется с ; ужином. На всю кастрюлю он затратил десять минут. Потом раскрутил бутылку водки и мощной струей, как из шланга, слил в открытую пасть. Радостно рыгнул, отдышался, взглянул на Лопуха затуманившимися очами.

– Хорошо-то как, Ленчик! Спасибо Борису Николаевичу за нашу счастливую молодость.

– Это верно, – согласился Лопух. – Ему за все спасибо.

Гришаня принес кофе, а перед Говноедом поставил большую кружку его любимого жигулевского пива. Вернулись к Анечке. Разомлевший Говноед сонно уточнил:

– А скоко он за девку даст, твой крупняк? Учитывая, чья она.

– Пятерик отвалит, не глядя.

– Пять кусков? Зеленью?

– Мало?

– Пойми, Ленчик, если я засвечусь, придется уходить из города. А куда? Опять же служба.

– В Москве отсидишься. Адрес дам. О работе тоже не беспокойся. Такие специалисты, как ты, повсюду требуются. О чем говорить. Бандит и мент – самые престижные профессии.

– Там сегодня Джека дежурит вместе с Янтарем.

В принципе, они меня уважают.

– Только двое? – удивился Лопух.

– Дак чего сторожить? И от кого?

– Тоже верно.

Говноед смачно осушил половину кружки. В глазах у него светилась какая-то мысль, но он не решался ее высказать.

– Давай, давай, чего у тебя еще? – подбодрил Лопух.

– Извини, Ленчик, поинтересуюсь… Из этого пятерика скоко ребятам причитается?

– Это твой гонорар. Им второй пятерик.

Глаза Говноеда любознательно сверкнули.

– А если мне всю десятку? С пацанами я договорюсь полюбовно. А, Ленчик?

– Возражений нет, – сказал Лопух. – Но чтобы без осечки.

– Ты что, Леня, не знаешь меня, что ли. – Говноед оживился необычайно. Махнул рукой Гришане, тот подлетел сразу с двумя кружками.

Посидели с часок – до подходящего времени. Миша успел проголодаться и съел большую порцию мясного салата. Также принял дополнительный стакан водяры. Лопух его не ограничивал, знал, что по Мишаниной утробе это только разминка.

Около двух ночи сели в "жигуленок" и через десять минут подкатили к приказной избе. Никого по дороге не встретили, никто за ними не увязался.

В продолговатом одноэтажном здании – бывший городской морг – светилось три окна, дверь такая же, как в бетонном противоатомном бункере, снабженная электронным пультом и смотровой телекамерой. Говноед нажал какую-то кнопку, и откуда-то сверху раздался сиплый голос:

– Никак Мишаня Гринев? Тебе чего, парень?

– Открывай, калым есть.

– С тобой кто?

Говноед подтолкнул Леню ближе к свету, чтобы сторожа его разглядели.

– Ага, видим, ладно… Почему гак срочно? До утра нельзя потерпеть?

– Значит, нельзя, – обиделся Говноед. – За дурака-то меня не держите.

– О какой сумме речь?

– Мало не покажется… Открывай, Джека, засранец, пока патруль не наскочил.

Щелкнул замок, Мишаня толкнул дверь. Закрылась она за ними автоматически. Джека и Янтарь – два федулинских шакала – встретили их настороженно. Стояли по разным углам просторного холла, у Янтаря на всякий случай в руках пушка.

– Есть инструкция, – пробурчал он недовольно. – Чего приперлись среди ночи?

– Не зуди, – благодушно отозвался Говноед. – Поставь на предохранитель. Пальнешь невзначай, потом сам пожалеешь.

– Не пожалею, – сказал Янтарь, но пистолет опустил. Гости расселись на стульях, Мишаня задымил.

– Не дурите, хлопцы. Что вы как неродные… Ленчик, у тебя бабки с собой?

Лопух, которому обстановка не очень нравилась, молча достал из сумки пластиковый пакет со светящейся внутри зеленой прелестью. На этот свет Джека с Янтарем подтянулись, как два любопытных зверька.

– Сколько там? – спросил Янтарь.

– Пять кусков.

– И чего надо? – это уже Джека.

Говноед открыл было рот, чтобы объяснить, но Лопух поднял два пальца, остановил. Заговорил сам:

– Вы что, мужики? Перебрали, что ли? Мы вам наличняк принесли, причем отмытый, а вы пушкой размахиваете. Даже немного обидно.

– Чего надо, говори, – поторопил Янтарь. – У нас проверки каждый час.

– Сущий пустяк, – сказал Лопух. – Моему хозяину список нужен, кто у вас сегодня сидит. Всех клиентов подряд.

– За это пять кусков? – не поверил Янтарь.

Джека горячо затараторил, не отводя глаз от пакета с деньгами.

– Ты чего, Ярый? Какое наше дело. Это их проблемы.

Нужно, значит, нужно. Подумаешь, список. За такие бабки я десять списков нарублю. Какой от этого вред?

– Никто же не узнает, – добавил Лопух.

– Все-таки – зачем? – не унимался Янтарь. – Просто для кругозора любопытно.

Его любопытству положил предел Говноед. За разговором, да на долларовый манок сторожа подвинулись уже вплотную, поэтому ему ничего не стоило ухватить Янтаря за руку с пистолетом и дернуть вниз. Силища у него была такая, что рука сочно хрустнула в плече, пистолет, выпав, процокал по каменной плитке, как шарик от пинг-понга. В следующее мгновение Говноед вскочил на ноги и сгреб за шкирку Джеку. Тот попытался поставить блок, но это все равно, что защищаться голыми руками от летящей чугунной плиты. В каждой руке у Говноеда оказалось по бойцу, и он, встав поудобнее, с размаху стукнул их лбами. Гул прошел по зданию, как от маленького землетрясения. Джека и Янтарь опустились на колени, а потом улеглись. Оба бездыханные.

Лопух убрал в карман пакет с долларами.

– Круто, – одобрил он поступок Говоноеда. – Дает же Господь людям талант.

– Дак сами виноваты, – оправдывался Мишаня. – Чего выдрючиваться? Мы же по-хорошему с ними.

– Полюбовно, – вспомнил Лопух.

Пошли искать Аню, забрав ключи у Янтаря. Камеры располагались в подвале – с десяток дверей. Когда позажигали свет, за некоторыми началось слабое шевеление.

Потыкались наугад, открыли первую попавшуюся. Обыкновенные нары, забитые то ли спящими, то ли уже отмучившимися постояльцами. Запах крови, кала и мочи, густой, как дымовая завеса. Из темного угла выглянула баба-цыганка, в монистах, закутанная в пеструю шаль.

Пришлая: ни Лопух, ни Говноед ее раньше в Федулинске не встречали. Леня догадался, кто такая.

– Привет, мальчики, – весело поздоровалась цыганка. – За Анютой пришли?

– Ага, – сказал Говноед.

– Пойдем покажу.

Следом за цыганкой, двигающейся легко, упруго, поднялись на второй этаж, шли впотьмах: не хотели лишним светом привлекать внимание. Цыганка, похоже, видела в ночи, как под солнцем: гуляла, как по собственному дому.

Привела в комнату с незапертой дверью, щелкнула выключателем – зажегся торшер на полу. Девушка лежала на узкой железной кровати, на матрасе, голая и безмятежная.

Говноед сразу оценил ее внешность. Почмокал губами.

– Я бы тоже не отказался, а, Ленчик?

Цыганка сняла с себя шаль, накинула на девушку.

Лопух нагнулся, потрогал у нее пульс на шее.

– Живая.

Завернули бедняжку в шаль и в теплую, на цигейке, куртку Лопуха.

– Дотащишь? – спросил он у Говноеда. Тот молча вскинул невесомый груз на плечо.

Из приказа вышли благополучно – и на улице пусто.

Положили девушку на заднее сиденье "жигуленка". За все время Аня не шевельнулась и ни звука не издала. Но живая. Лопух в таких вещах давно не ошибался.

Говноед уселся на переднее сиденье рядом с Лопухом, цыганка юркнула к Ане, потеснила ее.

– Ты разве с нами? – без удивления спросил Лопух.

– Дорогу покажу. Чтобы вам не плутать.

– А ты кто? – проявил недоверие Говноед. – Не из подставных?

– Не нервничай, мальчик, прыщи заведутся.

В центре Федулинска улицы прямые, как в Нью-Йорке, но на окраине черт ногу сломит. Опять же – все фонари перебиты еще при мэре Масюте. Местные власти год за годом обещали прибавить электричества в городе, но ни Масюта, ни тем более Монастырский слова не сдержали.

На сегодняшний день этот вопрос и вовсе потерял актуальность: людишки, добивающие век на окраине, предпочитали околевать в темноте: даже днем редко выползали из нор, разве что на обязательную прививку.

Один раз все же нарвались на патруль. Пришлось Мишане козырнуть гвардейской ксивой. Вдобавок кто-то из патруля узнал и его и Лопуха в лицо. Радостно заржал:

– Бабье в расход везете, пацаны?

– Не твое дело, – буркнул Говноед. Он, конечно, злился: окончательно засветились. А ночью из города не уйдешь. Братва на внешних постах бьет по незарегистрированной на выезд машине без предупреждения из чего попало вплоть до противотанковых орудий. От скуки рады любой мишени.

Подъехали к заброшенному общественному туалету.

Мышкин пропустил всех внутрь, одного за другим. Про этого человека Егор, когда инструктировал Лопуха, сказал лишь одно: подчиняйся ему беспрекословно. Едва взглянув на бельмастого, приземистого, пожилого крепыша, Лопух определил: из старорежимных, но сучок крепкий. Такого с земли сковырнуть – нелегкая задача.

Говноед дичился, не понимал, куда попал. Положил Аню на кровать (Мышкин распорядился), отошел к стене, сел на стул. Никого не спрашивая, сунул в пасть сигарету. Он слегка притомился и ждал, когда Ленчик отдаст ему башли.

Мышкин приоткрыл Ане веки, зачем-то подул в нос.

Потом достал с полки одноразовый шприц (давно их в Федулинске никто не видел), наполнил доверху голубой жидкостью из хрустального пузырька без всякой этикетки и уколол девушку в вену, быстро и точно. "Может, врач?" – подумал Лопух.

Не прошло минуты, как Аня открыла глаза. Ландышевым светом заполыхал в них ужас. Над ней склонилась цыганка.

– Не бойся, – улыбнулась девушке. – Все плохое позади. Ты теперь у друзей.

– Хочу умереть, – пролепетала Аня. – Зачем вы меня мучаете? Убейте меня.

– Не надо умирать, – сказал Мышкин. – Тебя Егорка ждет.

Анечка его не услышала, опять мгновенно отключилась.

– Что с ней? – спросил Мышкин у Розы Васильевны.

– Наркотическая кома. Ничего, оклемается. Над ней хорошо потрудились, но девка молодая, справится. Она внутри чистая…

Мышкин внезапно резко обернулся к Лопуху:

– Этого зачем привел? Куда его теперь?

– Не волнуйся, хозяин. Мишаня не продаст. У него с ними свои счеты. Они его Говноедом прозвали.

– А он не Говноед?

– Я сейчас встану, – подал голос Мишаня, – и так тебе врежу, дед, из ушей повытекает. Тогда поймешь, кто есть кто.

– Грозный, – Мышкин подмигнул Лопуху. – Ладно, перекантуемся до утра, там все равно уходить. Тебя вроде Леонидом кличут?

– А то вы не знаете? – ответил Лопух.

 

Глава 1

По факсу доктор получил депешу, что в "Медиумбанк", где у него был открыт счет, прибыл ценный груз из Мюнхена на его имя. Генрих Узимович не усомнился в достоверности сообщения. Не он один, все мало-мальски значительные люди Федулинска – бизнесмены, брокеры, бандюки – заключали сделки и вели дела исключительно через столичные кредитные организации. В местном "Альтаире" – банке, хиреющем на глазах, хранили свои скудные гробовые сбережения лишь безголовые федулинские граждане да еще, естественно, подведомственные Монастырскому службы, вроде жилищных стройконтор и коммерческих магазинов; Гека Андреевич в тесной компании не раз уже бахвалился, что весь капитал давно слил за кордон и вот-вот, по примеру юного экс-премьера Кириенки, объявит сам себе загадочный дефолт.

Заинтриговало другое. Всего неделю назад он провернул очень выгодную валютную спекуляцию, поставил в известность немецких коллег и в ближайшее время не ожидал оттуда никаких важных поступлений. Что бы это могло быть? "Медиум" просил немедленной визы на грузе, письменного подтверждения в получении. Это тоже необычно. Уж не бомбу ли – ха-ха! – ему прислали, которая тикает на весь дом и того гляди взорвется? Звонить бесполезно, по телефону о таких вещах говорить не будут.

Дурной тон. Всем известно, каждый междугородный телефонный разговор регистрируется сразу в трех местах.

Полдня ломал себе голову, потом позвонил Хакасскому и сообщил, что вынужден отлучиться, возможно, до завтрашнего утра. Разумеется, ему не нужно столько времени, чтобы уладить вопрос с банком, но он решил, что раз уж выпала оказия, не грех оттянуться в арбатском шалмане "Невинные малютки". Среди этих малюток была одна, Галочка-Пропеллер, которая второй год при каждой встрече доставляла ему поистине райское наслаждение. Молоденькая хохлушка из Мелитополя, прибывшая в Москву за нелегким женским счастьем, седьмым чувством угадала все его сокровенные желания и выполняла их беспрекословно и на самом высоком уровне. Честно говоря, федулинская манекенщица Натали, нынешняя пассия Шульца-Степанкова, в сексуальном отношении в подметки не годилась своей московской товарке – дерзкая, упрямая, вечно чем-то недовольная. Что в ней единственно и было доброго, так это ее сиськи, не вмещающиеся в обе руки, и роковые, вспыхивающие зелеными изумрудами глаза.

Нет, чего Бога гневить, Натали доктор тоже любил, не зря отдал ей Андрея Первозванного, но душевно больше тянулся к хохлушке Галочке, в чьих нежных ручонках обычная двухвостая плеточка превращалась в орудие мучительной, сладостной, незабываемой пытки. Только с ней, с синеглазой шалуньей, у постаревшего Генриха Узимовича, бывало, случалось по два оргазма одномоментно. Он не раз уговаривал Галочку переехать в Федулинск, сулил трехкомнатное гнездышко (в городе полно освободившейся жилплощади), богатый пансион и прочее, но тут любезный Галчонок делался почему-то неуступчив. Девочка ему не доверяла до конца, хотя признавалась в горячем взаимном чувстве. Опасалась, что в Федулинске, когда будет постоянно под рукой, быстро ему прискучит – и куда ей тогда деваться? Все-таки такой престижной работой и таким положением, как в "Невинных малютках", умные девушки не разбрасываются.

Хакасский, как всегда, выразил недовольство:

– Прямо вам, дорогой Шульц, дома не сидится. Как будто у вас в заднице юла. Зачем вам в Москву, объясните, зачем?

И как всегда, Генрих Узимович всерьез обиделся:

– Вы тут в России никак с крепостным правом не расстанетесь. Кажется, в контракте нет такого пункта, чтобы я сидел, как заключенный?

– В контракте нет, – хохотнул в трубку Хакасский. – Но поймите мое беспокойство. На вас все держится. Вы главный специалист по зомбированию. Если с вами что-то случится…

– Это что, угроза? – зловеще перебил Шульц.

– Господь с вами, дорогой доктор! Езжайте куда хотите. Но вы же никогда охрану не берете. Возьмите хотя бы парочку моих сорванцов.

– Не нуждаюсь, – с достоинством ответил Генрих Узимович. – Себя получше охраняйте. У меня врагов нет.

На доброго, пожилого человека, полагаю, даже у русского хама рука не поднимется.

– Вот в этом я не уверен…

Шульц-Степанков выехал из Федулинска во второй половине дня. За баранкой основательного "ситроена" сидел его личный водитель Жорик Пупков. Местный хлопец, урожденный в неполноценной семье пьяницы-славянина, он внешностью поразительно напоминал истинного арийца – высокий, русоволосый, кареглазый и тупорылый. Хоть завтра выдвигай в депутаты бундестага.

Отношения у них сложились доверительные, хотя за все время доктор, как ни старался, ни разу не добился от Жорика связной, внятной речи. Но тут уж, видно, генезис, его не переделаешь.

По осеннему морозцу выскочили на Ярославское шоссе. Ближе к Москве угодили в гигантскую пробку. Где-то далеко впереди произошла авария, по цепочке водители передавали: шесть трупов, есть раненые, но проблема не в этом. Пробка образовалась потому, что чудом уцелевший водитель "мерса" погнался за чудом уцелевшим хозяином "жигуленка", и оба куда-то сгинули. Разбитые машины с трупами и без ключей не могли откатить на обочину (инструкция!), пока кто-нибудь из оставшихся в живых не подпишет гаишный протокол.

Жорик попробовал обогнуть пробку по встречной полосе, но его чуть не смял микроавтобус, мчащийся навстречу со скоростью не меньше ста восьмидесяти: Жорик увильнул, но левым бортом притерся к зеленому грузовику, с кузовом, набитым под завязку кирпичами. Когда "строен" об него теранулся, на шоссе просыпалось с десяток красных плюх. После этого Жорик, вне себя от ярости, начал материться. Он две вещи любил и умел делать: копаться в движках и ругаться. Из непотребной, грязной брани выстраивал затейливые пирамиды до небес. Генрих Узимович искренне восхищался этим необыкновенным, чисто, как он полагал, национальным искусством. Во время ругани туповатое лицо Жорика прояснялось, как после прививки, и взгляд становился осмысленным.

На сей раз Генрих Узимович, хотя привычно завороженный, резко его оборвал:

– Хватит, Георгий. Ты сам виноват. Не надо высовываться из шеренги. Никогда, запомни, не высовывайся из шеренги. Немецкая нация достигла величия именно из-за того, что неукоснительно следует этому правилу.

Жорик Пупков при окрике хозяина съежился над баранкой, как паралитик.

– Извините, господин, но он же, сучье вымя, видел, что я еду. А он куда?

– Он ехал правильно, а ты как раз нарушил. Ничего страшного. За ремонт вычту из твоей зарплаты, уж не обессудь. Ну и, если опоздаем, – обычный штраф. Не возражаешь?

– Я не возражаю, господин Шульц. Вы мне заместо отца родного. Но как же не опоздать, если мы заторчали. Они, падлы, может, нарочно затор устроили.

– Опомнись, Георгий. Кому ты нужен?

– И то верно, – подумав, согласился Пупков.

Но они не опоздали. Классный водила, по Москве Жорик гнал за сотню, не соблюдая никаких правил, отчаянно проскакивая на красный свет под носом у озадаченных блюстителей дорожного движения. Те махали вдогонку своими стеками, свистели, прикладывали к губам рацию, но никаких мер по задержанию дерзкого нарушителя, естественно, не предпринимали. Знали, того, кто так ездит, лучше не трогать. Куда проще собирать дань с очумелого столичного молодняка, резвящегося на иномарках, как еще совсем недавно они резвились на роликовых коньках.

В банке Шульц-Степанков, ни с кем не здороваясь, сразу прошел в кабинет управляющего – Петра Петровича Иванюка, с которым их связывали не только мастерски провернутые валютные операции, но и большая личная симпатия. Завзятый германофил, Петр Петрович мечтал переехать на жительство в страну своих грез, и Герман Узимович обещал устроить ему протекцию в тамошних деловых кругах. Управляющий Иванюк обладал цепким, аналитическим умом и как дважды два мог доказать любому, что, если бы не досадное недоразумение, не капитуляция Германии во второй мировой войне, а наоборот, если бы капитулировала Россия, они давно жили бы припеваючи и, как остроумно заметил один молодой человек на телевидении, по уши заливались баварским пивом. Надо заметить, тихий банкир Иванюк был сторонником крайне радикальных решений в геополитике. К примеру, он предлагал оригинальный выход из нынешнего экономического тупика, в который завели страну окопавшиеся в Думе коммунисты. Натовскому начальству, вместо того чтобы сотрясать воздух пустыми угрозами, следовало посадить на самолеты морских пехотинцев и сбросить десант в районы дислокации шахтных ракетных установок. Одной дивизии, как он полагал, вполне хватит, чтобы вырвать у России основательно подгнивший ядерный зуб. После этого с ней можно делать все что угодно, хоть перепахать под целину, никто и пикнуть не посмеет. Шульцу-Степанкову нравились горячие, иногда излишне романтичные высказывания образованного русского друга, в принципе он со всем соглашался, хотя иногда возражал по отдельным пунктам.

Допустим, одобряя в целом доктрину принудительного вхождения в западную цивилизацию, он сомневался, что русский мужик спит и видит бочки баварского пива. Чересчур для него изысканно. Свекольная ханка, маковый сырец – еще куда ни шло. Но главное, что истинно необходимо так называемому россиянину, чтобы он не чувствовал себя обделенным судьбой, – это крепкий, волосатый кулак, висящий над черепушкой. К этой мысли его привели наблюдения за примитивной жизнедеятельностью федулинцев, типичных представителей российской элиты. Петр Петрович посмеивался, слушая его возражения, радостно потирал руки: "Одно другому не мешает, дорогой герр Шульц, не мешает одно другому. Пиво пивом, кулак кулаком – это вещи вполне совместимые".

…Банкир сидел за огромным столом, покрытым зеленым бильярдным сукном, и прогладывал какие-то сводки. Увидев в дверях Шульца-Степанкова, радостно вскрикнул и бросился к нему навстречу, раскрыв объятия.

Глаза в очках с позолоченными дужками сияли, как две электрические лампочки.

– Черт побери, кого я вижу, сюрприз-то какой! И без предупреждения, да как же так, герр Шульц? Мы бы встретили, все, как положено.

Генрих Узимович брезгливо подставил щеки для непременных для россиян, в подражание чокнутому президенту, троекратных поцелуев. Он был несколько озадачен.

– Почему без предупреждения, герр Питер? Я получил факс. Груз из Мюнхена…

В последующие полчаса Иванюк нещадно разносил своих сотрудников, пытаясь выяснить, кто устроил нелепый розыгрыш. Вызывал в кабинет по одному, топал ногами, кричал, брызгал слюной, а некую пожилую даму оттаскал за космы, но толку не добился. Наблюдая за этим, явно устроенным для него лично, спектаклем, Генрих Узимович наливался тяжелой обидой. Немыслимо!

Дикая страна! Ведь пришло кому-то в голову так гнусно подшутить над солидным человеком. Поймать бы мерзавца и вкатить ему десять кубиков первоклассного препарата СБ-618. Конечно, если только это действительно розыгрыш, если за этим не кроется какая-то пока непонятная интрига.

Оставшись одни, за рюмкой доброго, пятидесятилетней выдержки бурбона они обсудили происшествие со всех сторон. В конце концов пришли к выводу, что ничего серьезного в этой шутке не крылось: скорее всего, мелко пометил какой-то банковский клерк, возможно, за что-то обиженный на одного из них.

– Уеду, – горько посетовал Иванюк. – Соберусь и уеду. Жену с детьми, вы же знаете, отправил в прошлом году. Пока они в Швейцарии. Но это временно. Если вы не передумали…

– А как же банк? – поинтересовался Шульц.

– Что банк? Работать невозможно нормально. Вы следите за новостями? Коммуняки опять пролезли в правительство. Бред, нелепица! Наши уже многие отчалили.

И я уеду. Хватит! Нахлебался этого говна, на две жизни хватит. Объявлю себя дефолтом – прощай! Хоть подышу чистым воздухом на старости лет… Кстати, дорогой герр Шульц, надеюсь, наши договоренности остаются в силе?

– Разумеется. – Шульц посмаковал на языке острую, восхитительную жидкость. – Разумеется, герр Питер.

Только к чему такая поспешность? Все-таки вы полезнее пока здесь. Если все сразу разбегутся…

Банкир склонился к нему, положил руку на колено.

В глазах свинцовая тоска.

– Все понимаю, Генрих Узимович, все понимаю. Но всему есть предел. Есть предел человеческим силам. Вы, дорогой друг, прожили среди дикарей два года и то, замечаю, у вас руки дрожат, а я здесь сорок лет. Практически безвылазно. Каково по-вашему?

– Трудно, – согласился Шульц. – Но, честно говоря, если бы не эти дикари, откуда вы взяли бы свои миллионы?

– Иногда, поверьте, готов отдать все до копейки, лишь бы знать, что этот гноящийся чирей, эта смердящая помойка закрашена на карте в зеленый цвет. Понимаете меня, дорогой герр Шульц?

Генриха Узимовича растрогала искренность банкира.

Первое время, очутившись в России и встречаясь в основном с победившими демократами, с так называемыми новыми русскими, он поражался ненависти, которую они испытывали к родным пенатам, к земле, которая их вскормила. В этом было что-то больное, противоестественное. Возможно, так на новом историческом витке проявлялась пресловутая загадочность славянской души. Как у католика и горячего патриота Саксонии, такое отношение к родине предков, к их обычаям и обрядам, к языку и преданиям не могло вызывать у него никаких чувств, кроме презрения. Но с банкиром Иванюком случай особенный. Этот человек по-настоящему страдал от своей душевной неустроенности: Генрих Узимович жалел его, как врач иногда жалеет больного, предлагающего любые деньги за излечение, не понимающего простой истины, что даже за деньги здоровья не купишь.

– Если невмоготу, – сказал он, – тогда о чем говорить, герр Питер… Помните, я обещал похлопотать о присвоении вам звания "Лучший немец года"?

– Помню, конечно. Не получается?

– Напротив. Недавно мне сообщили друзья – дело почти решенное.

В неописуемом волнении банкир осушил рюмку, его худощавое лицо осветилось прелестной, наивной улыбкой…

…За баранкой "ситроена" вместо Жорика Пупкова расположился незнакомый, смурной мужик в кожаной кепке, причем Генрих Узимович обнаружил это, когда уже уселся на сиденье и захлопнул дверцу.

– Какого черта! – взревел Шульц. – Вы кто такой?

– Не волнуйтесь, мистер, – добродушно отозвался незнакомец, сверкнув бельмом на левом глазу. – Вреда вам никакого не будет. Небольшая прогулка.

– Какая прогулка?! – завопил доктор. – Что вам надо? Где Георгий?

Мужчина не ответил. Они уже ехали на довольно большой скорости, а выпрыгивать на ходу из машины Шульц не умел. Хотя особенно опасаться было нечего. К иностранцам у россиян, несмотря на нынешний бардак, сохранилось трепетное отношение, как у папуасов к Миклухо-Маклаю. Опасность могла исходить разве что от свободолюбивых чеченцев, которые после военной победы над Россией будто с цепи сорвались. Но за баранкой горбился явный русачок, и вид у него был дремучий.

На всякий случай Шульц-Степанков предупредил:

– Учтите, я иностранный подданный с правом дипломатической неприкосновенности.

– Надо же, – удивился Мышкин. – А по-нашему шпаришь без акцента в натуре. Никогда бы не догадался, что ты немец.

На Генриха Узимовича повеяло жутью. Немец! Откуда он знает?

– Где Георгий? – повторил он. – Почему вы не отвечаете? Вы его ликвидировали?

Мышкин обернулся, подмигнул белым глазом. , – Как у вас мозги интересно устроены. Коли человек помочиться пошел, значит, обязательно его ликвидировали.

– У кого это у нас?

– Как у кого? У наперсточников.

Генрих Узимович затих, напряженно размышлял. Мужик с виду нормальный, но явно не в себе. И шизоидность у него какая-то веселая, не медикаментозная. Такая шизоидность присуща сильным людям, когда они идут к четко просматриваемой цели. Очень опасное состояние и очень опасные люди. Генрих Узимович надеялся, что в России таких уже не осталось, реформа глубоко копнула.

В Федулинске он их точно не встречал. Тут было о чем подумать. Если это все-таки похищение, то какой потребуют выкуп? И куда их направить за деньгами – к Хакасскому, к Иванюку или к своему поверенному в Мюнхен?

Между тем застряли у светофора на Трубной площади. Генрих Узимович попробовал открыть дверцу, но то ли ее заклинило, то ли смурной мужик успел проделать с ней какой-то фокус.

– Не усугубляй, мистер, – посоветовал Мышкин. – А то по тыкве получишь.

– Хорошо, – Генрих Узимович собрал мужество в кулак. – Объясните, что происходит? Куда вы меня везете?

– Один хороший человек хочет с тобой покалякать.

Но с ним будь поаккуратнее, он ваших немецких штучек может не понять. Очень строгий господин, хотя и молодой.

– Что ему надо?

– Он сам скажет.

– Факс вы прислали?

– Я даже этого слова не понимаю, – сказал Мышкин.

Тронулись дальше – в направлении Садового кольца.

Начало смеркаться, и на улицы высыпало много ночных работников – проститутки, бомжи, обкуренная молодежь. То и дело кто-нибудь дуриком выскакивал с тротуара под колеса, но мужик вел машину уверенно, от самоубийц ловко уклонялся. Хотя на съезде к Киевскому вокзалу у них на глазах джип-"чероки", несясь на бешеной скорости, смял-таки заголенную, хохочущую девчушку, отбросил ее с капота на мраморный парапет.

Юная наркоманка, переломанная, как тряпичная кукла, так и отбыла восвояси, не успев закрыть хохочущего рта.

Черная кровь из расколотого черепа живописно хлынула на щеки. Шульц-Степанков брезгливо поморщился.

– Одного не могу понять, зачем такие сложности?

Ваш авторитетный гражданин вполне мог заехать ко мне на службу. Я бы его принял. В чем, собственно, проблема?

– Выходит, не мог. Не ломай себе голову, мистер, скоро будем на месте. "Гардиан-отель", тут совсем рядом.

Генрих Узимович немного успокоился. В "Гардиан-отель" проходимцев не пускали. Там останавливалась приличная публика, большей частью забугорная. Он и сам как-то года два назад провел там ночку. Незабываемые впечатления. Сервис на уровне Гонконга. Помнится, ему предложили для развлечения на выбор негритянку, француженку, турчанку и двенадцатилетнего мальчика-россиянина. Он был в отличном настроении, как раз подписал замечательный контракт с Хакасским, и забрал всех четверых. Правда, сил у него хватило только на роскошную негритянку с чугунными, каждая по пуду, грудями, остальные болтались всю ночь по номеру неприкаянные.

– Можете хотя бы сказать, из какой вы группировки?

– Какая тебе разница, мистер? Не лезь на рожон, глядишь, все обойдется.

Опять потянуло жутью, и Генрих Узимович поежился в своем теплом, кожаном пальто.

В номере их встретил молодой человек приятной, вовсе неустрашающей наружности. Отнюдь не бандит, у Генриха Узимовича в этом отношении глаз был наметанный. Светловолосый, с грустной улыбкой, с обходительными манерами. Сперва Генрих Узимович воодушевился, ничего серьезного, но когда встретился с юношей взглядом, как в пропасть рухнул. В груди не то что похолодело, прямо-таки железным обручем сковало сердце: влип, старый дурак, ох как влип! В ясных глазах незнакомца лес темный. А в том лесу ведьмы и лешаки. Не эти ли ужасные глаза мерещились ему в тяжелые ночи, когда нарушал режим и душа обмирала в неизбывной тоске, и дикая страна, где очутился, увы, по доброй воле, вдруг заглядывала в окно смутной, нечесаной головой, изрыгая невнятные, грозные проклятия, могущие свести с ума. И еще. У этого юноши, как он отметил, не было возраста. Как и Леня Лопух, он прекрасно знал, что это означает. Если нет возраста, нет и жалости. Он видел перед собой совершенно равнодушного человека, изучающего его, знаменитого немецкого профессора, с отрешенным любопытством зоолога, наблюдающего за ползущей по склону улиткой. Именно так он обыкновенно разглядывал подопытных россиян, и вдруг сам угодил под микроскоп – помоги, Господи!

Задыхаясь от сердечной аритмии, он без сил опустился в кресло.

Юноша понимал, в каком он состоянии, посочувствовал:

– Как же вы думали, доктор, расплачиваться придется по всем долгам. Рано или поздно. Даже кошка знает, чье сало съела, а уж вы-то, интеллектуал, европеец, тем более давали себе отчет во всем, когда затевали злодейство.

– Какое злодейство? О чем вы?

Егор не ответил, обернулся к Мышкину, который удобно расположился у окна.

– Все гладко прошло?

– Ну а чего, культурный человек, охотно идет на контакт. Беды еще не нюхал, но это дело поправимое.

– Какой беды? – спросил доктор.

– Ты покамест помолчи, сынок. Сейчас Егор Петрович тебе суть происходящего доступно разъяснит, а я пока инструмент приготовлю.

– Какой инструмент? – Генрих Узимович чувствовал, что заражается сумасшествием от этих двух психопатов. Молодой человек прошелся по комнате, разминая тело, – легкий, хрупкий с виду, в туго перетянутом банном халате. Казалось, двух-трех прививок хватило бы, чтобы такого угомонить, но доктор не заблуждался на сей счет.

Ему никогда не добраться до него со шприцем. Сердце продолжало тикать с перебоями, взнузданное все усиливающимся, растекающимся по мышцам страхом. Он еще владел собой, но уже не в полной мере. Мокрота подбиралась к глазам. Впервые с ним такое приключилось: страх имел свойство проникшего в кровь яда и поочередно парализовал то один, то другой участок тела, краешком прихватывая мозг. Мистика, наваждение! Он заранее готов был выполнить все, что потребует от него ужасный старый ясноглазый мальчик, лишь бы выбраться невредимым из уютного, роскошного гостиничного номера, но надежда на это еле булькала в глубине подсознания.

Одно стучало в мозгу: доигрался, доэкспериментировался. Предупреждали умные люди, опытные люди, желающие ему добра: не ходи в Россию, не ходи. Там цивилизованному человеку делать нечего. У этой страны звериное, первобытное нутро, которое можно выжечь разве что ядерным взрывом. Вот оно, это всепоглощающее, лишающее разума нутро и открылось ему в столь диковинном воплощении – красивый, элегантный юноша и невменяемый мужик с бельмом.

– Да что вы от меня хотите, наконец?! – вскричал он почти со стоном. – Скажите прямо. Зачем пугаете? Я ведь уже не молод.

– На расправу они все жидкие, – философски заметил Мышкин. – Сколько я их перевидал, Егорка, все одинаковые. Чуть кривая померещится, сразу маму кличут, а где она, ихняя мама-то? Небось в Мюнхене осталась несчастная фрау, все глазенки повыплакала по непутевому сыночку. Доведется ли им теперь встретиться, уж не знаю.

– Оставьте мою мать в покое! – в последний раз взбрыкнул Генрих Узимович. – Вы, холоп!

– Не ругайтесь, сударь, – сказал Егор. – В вашем положении надо держаться скромнее.

– Какое положение, объясните?!

– Положение примерно такое же, как у смертника в камере. С той разницей, что вы еще приговор не слышали.

Но палач уже за дверью, увы!

– Вы не посмеете, – вскинулся Шульц-Степанков. – У вас руки коротки.

– Нет, руки нормальные, – улыбнулся Егор. – Еще как посмеем, доктор. Видите, я откровенен с вами, надеюсь, вы тоже не станете хитрить.

– Хотите получить выкуп?

Мышкин подал голос:

– Вишь как у них, у немчуры, все на деньги меряют.

И нас к этому приучили – вот что обидно.

– Вы ничего толком не поняли. – Егор присел перед Генрихом Узимовичем на низенькую банкетку, его глаза мерцали яркой синью, но темный лес никуда не делся – лешаки и ведьмы толкали друг друга локтями и подмигивали Шульцу. Их непристойные гримасы особенно впечатляли на васильковом фоне. У Генриха Узимовича мелькнула утешительная мысль, что, возможно, все, что он видит, всего лишь ночной кошмар с цветным изображением.

– Я хочу дать вам шанс, – продолжал Егор. – Конечно, преступления, которые вы совершили, не имеют срока давности и за них полагается смертная казнь. Но ведь в Германии нет смертной казни, не правда ли? Там вам присудят всего каких-нибудь двадцать лет. На волю выйдете восьмидесятилетним молодцом. Хотите домой, доктор?

– Хочу, – автоматически отозвался Шульц, почувствовав вдруг свинцовую тяжесть внизу живота. Бредовый разговор с юношей-стариком действовал на него подобно старинной пытке водой, и ему никак не удавалось сбросить с себя вязкую одурь.

– К тому же, за мной нет никаких преступлений.

– Это решит суд. Может быть, даже в вашей любимой Гааге. Или решим мы, сейчас и здесь. У нас выбора нет. Пристукнем вас, как куренка, распилим на мелкие кусочки и отправим в Мюнхен в багажном отделении. Вы мне верите, доктор?

– Верю, – признался Генрих Узимович. С какой-то минуты он действительно начал верить всему, что говорил молодой изувер, и это было, пожалуй, самое поразительное, потому что до сего страшного дня он не верил никому на свете, кроме себя.

– Следует ли это понимать в том смысле, что вы готовы к сотрудничеству?

– Готов, – сказал доктор.

– Мы потребуем от вас небольшой услуги, но она будет хорошо оплачена.

Егор подошел к изящному, орехового дерева пресс-бюро и вернулся с пластиковым пакетом.

– Здесь сто тысяч долларов. Это задаток. После выполнения работы получите еще столько же.

– Что я должен сделать?

– Вы полностью контролируете программу зомбирования?

– Я всего лишь исполнитель. Специалист по найму.

Хакасский всем распоряжается.

Егор пропустил это замечание мимо ушей. Мерцающая улыбка исчезла с его лица. Мужик с бельмом подобрался поближе вместе с креслом и как бы подслушивал одним ухом. Генрих Узимович старался на него не смотреть. Эта смурная рожа странным образом ассоциировалась у него с кровавой посылкой в багажном отделении.

– Если вы, доктор, перестанете колоть горожанам препараты наркотической группы, погоните пустышку, сколько понадобится времени, чтобы дурь вышла?

Наконец-то Генрих Узимович понял, зачем его сюда затащили, но понимание не принесло ему облегчения.

– У вас не получится.

– Что – не получится?

– Вы хотите отобрать у Хакасского город, но это невозможно.

– Почему невозможно?

– Опыт зашел слишком далеко, между прочим, заметьте, удачный опыт, имеющий огромное значение для мировой науки.

– Объясните конкретнее.

Генрих Узимович приободрился, коснувшись знакомого академического предмета.

– У большей части поголовья начнется ломка, что сразу вызовет подозрение. Но проблема даже не в этом.

Она глубже. Сейчас все подопытные существа счастливы, пребывая в животном неведении, а вы собираетесь вернуть их в прежнее, первобытное состояние. Они сами этого не захотят, взбунтуются, потребуют любимого психотропного корма. Вы видели когда-нибудь оголодавшую стаю волков? Да они весь город разнесут, придется усмирять их пулеметами. Зачем вам это нужно, не понимаю?

– Непонятливый, – пробурчал Мышкин. – Чего-то он мне не нравится. Не надул бы, Егорушка.

– Не надует. Он же не враг себе. Но мы все же немного подстрахуемся.

С этими словами положил перед Шульцем-Степанковым три листка бумаги с отпечатанным на машинке текстом. Доктор водрузил на лоб очки, внимательно прочитал. Это было заявление к генеральному прокурору Скуратову. Начиналось оно словами: "Уважаемый господин прокурор! Совесть немецкого гражданина и врача не позволяют мне молчать, поэтому довожу до вашего сведения факты чрезвычайных, на мой взгляд, преступлений против человечества…"

Далее красочно и довольно точно описывалась картина изуверских истязаний, убийств, пыток и массовой наркотизации федулинских жителей. Виновными назывались трое: Хакасский, Рашидов и Монастырский, коих автор заявления именовал не иначе, как людоедами и фашистами. Кончалось оно следующим пассажем: "…прошу считать это письмо моей явкой с повинной, искренне надеюсь на снисхождение, с глубоким уважением, профессор Мюнхенского университета Шульц-Степанков младший". Осталось только поставить подпись и число.

Генрих Узимович потянулся прочитать заявление еще раз, но Егор поторопил:

– Подписывайте, чего там. Все же ясно.

– Я не могу это подписать, – у Генриха Узимовича предательски, со слезой дрогнул голос. – Это же приговор. Хакасский никогда не простит. Он не поверит, что меня заставили. А уж Рашидов не поверит тем более. Это же дикая, невежественная скотина.

– Конечно, – согласился Егор. – Они не поверят. Зато какой груз снимете с души, доктор. Не сомневайтесь, подписывайте. Для вас же будет лучше.

– Не могу. Рука онемела.

– Ну! – рыкнул сбоку Мышкин, жутко сверкнув бельмом. – Тебя что же, башмак вонючий, уговаривать, как сиротку?!

Шульц-Степанков догадался, что сейчас его начнут бить и, возможно, забьют до смерти, – и молча подписал.

Поник в кресле, с таким ощущением, будто из него выкачали воздух.

Егор аккуратно сложил заявление, щелкнул замком кожаного кейса и упрятал туда бумаги.

– Деньги возьмите, доктор. Понимаю, Хакасский платил вам больше, но и мы не поскупимся, если проявите себя молодцом.

Доктор деньги взял, пакет сунул во внутренний карман пальто, с опозданием заметив, что ему даже не предложили раздеться. Поэтому он, наверное, и вспотел, как в сауне.

– Но эта бумага?..

– Она никуда не пойдет, – Егор опять дружески улыбался. – Когда все закончится, сожгу ее у вас на глазах.

– Может быть, прямо сейчас сжечь?

– Не юродствуйте, доктор, вы же не ребенок… У меня к вам еще есть маленькая личная просьба.

С готовностью доктор подался вперед. Он был рад услужить, душевно рад, и в этом не было притворства. Поменялись хозяева, подумал он, только и всего. Ничего особенного, такое бывает. Один дикарь собрался скушать другого дикаря, но он, специалист высочайшей пробы, пригодится и тому, и другому, и третьему. К нему вернулась некоторая уверенность.

– Что угодно, господин Егор?

– Тут в спальне девушка.., из Федулинска. Ее, похоже, сильно чем-то накачали. Вероятно, какой-то из ваших экспериментальных препаратов. Вы не могли бы на нее взглянуть?

– С удовольствием, но…

– Что – но?

Генрих Узимович смутился. Он понял, о ком идет речь, об Ане-медсестре, рабыне Хакасского, которую тот недавно отдал зачем-то на потеху рашидовским хлопцам.

Подробности доктора не интересовали: его мало волновало все, что не имеет отношения к чистой науке. Но он, разумеется, знал, что вытворяют со своими жертвами рашидовские гвардейцы. Скорее всего, для начала ее взбодрили "перхушкой", эротической дурью, новым, весьма перспективным наркотиком. После дозы "перхушки" любая женщина становилась нимфоманкой и воспламенялась так, что ее можно было употреблять бессчетное количество раз, она лишь пуще заводилась. Обыкновенно сексуальная истерия длилась вплоть до легального исхода.

Если в таком состоянии женщину ограничивали в половых контактах, она готова была на все – убить, закопать в землю собственного ребенка, – лишь бы заполучить мужика. Конечно, это было очень забавно. Подручные Рашидова использовали "перхушку", когда требовалось разговорить жертву. В таком методе дознания, безусловно, приятное совмещалось с полезным. Однако, если женщине, благодаря каким-то индивидуальным особенностям, удавалось перебороть эротическую кому, как случилось, видимо, и с этой медсестрой, она погружалась в тяжелейшую депрессию, из которой вывести ее было практически невозможно. За полгода из десяти женщин, напичканных "перхушкой" и чудом не околевших на любовном ложе, все десятеро на седьмой, восьмой и девятый день покончили самоубийством. Причем любопытная подробность. Девять из десяти выбрали необычный способ ухода из жизни: подкрались к распределительным щиткам (каждая по месту жительства) и поубивали себя электрическим током. Генрих Узимович даже собирался более внимательно проанализировать эту цепочку: эротический шок – глубокая депрессия – электричество. Что-то тут ему мерещилось неслучайное, требующее осмысления.

Сказать обо всем этом юному пахану он не решался, уж больно пытливо тот его изучал своими васильковыми, пронизывающими глазами.

– Извините, господин Егор, эта девушка.., она ваша родственница?

– Она моя невеста.

– Ах так… – Генрих Узимович уже примирился с мыслью, что придется поработать на этого мальчика: похоже, эпоха Хакасского исчерпала себя. Сам факт, что его рабыню, подаренную Рашидову, так легко вывезли из города, говорил о многом. Рашидов тоже в чем-то прокололся, по пятам за ним идет более молодой и сильный зверь, и, может быть, ему, Генриху Узимовичу повезло с нынешним похищением. Он не собирался покидать Россию. В ней богатств еще немерено.

– Ах так, – повторил он и потер лоб ладонью извечным профессорским жестом. – Что ж, давайте посмотрим.

Где у вас можно руки помыть?

Аня в белой ночной рубашке сидела на кровати, укрытая до колен одеялом, в расслабленной позе русалки, уставившись неподвижным взглядом на противоположную стену. На вошедших Егора и Шульца-Степанкова она не обратила никакого внимания. Мышкин с ними не пошел на медосмотр: он с самого начала не одобрял никчемной Егоркиной возни вокруг распутной девицы. Хотя Роза Васильевна сказала ему, что Аня не распутная, а несчастная девушка, пытающаяся уцелеть в водовороте событий, несущих ее, как березовую почку весенний поток. "Зачем же она жила с кровососом Хакасским?" – резонно спросил Мышкин у сердобольной татарки. На что та искренне ответила: "Ты чурбан, Харитоша, и больше никто".

Генрих Узимович провел перед глазами девушки ладонью и профессиональным, умильно-слащаво-бодрым голосом окликнул:

– Алло, куколка! Ты меня слышишь?

– Конечно, – прошептала Аня, не отводя глаз от стены, где она видела что-то такое, что, кроме нее, никто не видел.

– И что у нашей девочки болит?

– Ничего не болит.

Доктор оглянулся на Егора и поразился выражению его лица: сострадание, перемешанное с ненавистью. Он таких лиц давно не видел. Жители Федулинска все поголовно были счастливы, улыбались друг другу, и если на их глазах кого-то потрошили, застенчиво отворачивались.

– Она вас узнает? – спросил он.

– Узнает. Ты ведь узнаешь меня, Аня?

Девушка с трудом перевела на него взгляд:

– Я не сумасшедшая, Егор. Я тебе говорила.

– Покушать хочешь?

– Нет, спасибо.

– Может быть, принести мороженого? Вкусное, мандариновое. Или кофейку попьешь?

– Нет, спасибо.

– Ничего не хочешь?

– Ничего не хочу. Если я мешаю…

– Нет, нет, ты никому не мешаешь, малышка. Сиди спокойно.

С отрешенностью куклы, облегченно вздохнув, Аня снова уставилась на стену.

– Все ясно, – еще умильнее провозгласил доктор. – Наша девочка абсолютно здорова, – и потянул Егора из спальни.

В гостиной Мышкин включил телевизор и с удивлением внимал действу на экране. Шел урок безопасного секса: две полуголые зрелые дамы, истерично хохоча, натягивали на муляж атлета огромный, разноцветный презерватив. Но почему-то не туда, куда обычно, а на голову.

– Она третий день ничего не есть, доктор, – пожаловался Егор. – Сделайте что-нибудь. Я заплачу.

– Сон у нее как?

– Сон хороший, она совсем не спит. Так и сидит часами. Или ляжет и смотрит в потолок. По-моему, она и в туалет не ходит.

– Клиника неважная, – глубокомысленно изрек Генрих Узимович. – Но обнадеживает реакция на окружающих. Она отвечает на вопросы. Обычно они наглухо замыкаются в себе.

– Я убью Хакасского, – твердо пообещал Егор. – А вам, доктор, настоятельно советую ее вылечить.

– Ее нельзя вылечить, – сгоряча и с испугу бухнул Шульц.

– Надо постараться, – наставительно заметил Мышкин, – коли по-доброму просят.

– Что значит по-доброму? Я же не кудесник, врач.

У нее психика разрушена, сознание на волоске. Опять же суицидный синдром в наличии. Это вам не игрушки.

– Никто с тобой не играет, мистер. – У Мышкина конвульсивно дернулась щека, и доктор автоматически вжал голову в плечи. – Где споткнешься, там и ляжешь навеки. Никто тебя не спасет, коли сам себе не поможешь.

Умный мужик, немец, должен понимать.

Страх, ненадолго отступивший, кольнул Генриха Узимовича в печень. Уголовная нечисть, они ведь не различают, кто благородный человек, а кто обыкновенная российская козявка. Уж сколько лет чистят эту страну, лучшие умы планеты задействованы, а чуть зазевался – и опять ползут из каких-то потайных щелей. Он не сомневался, что громила с бельмом, похожий на пожилого вурдалака, действительно при малейшей оплошности свернет ему шею, как куренку. И молодой ничуть не лучше. Даже, пожалуй, опаснее. Ясный взгляд, культурная речь, располагающая улыбка, а в кармане нож. Для таких нет ничего святого. Их действия непредсказуемы, ибо живут они пещерным инстинктом, не разумом.

– Я же не отказываюсь, – в унынии пробормотал Генрих Узимович. – Как я понимаю, мы заключили контракт. Вместо нормальных прививок федулинцы получают обыкновенную глюкозу. Это трудно сделать, но я попробую. Хотя, как вы догадываетесь, рискую головой.

Чего еще вы от меня хотите?

– Девушка, – напомнил Егор. – Моя невеста. Помогите ей, доктор. Каждый яд имеет противоядие. Сама природа об этом позаботилась, разве не так?

– В данном случае – нет. Препарат новый, в стадии разработки. Естественно, через год, через два…

У Мышкина вторично дернулась щека.

– Не зарывайся, мистер, ты же весь в дерьме, а строишь из себя ангелочка. Я бы с тобой прямо сейчас разделался, Егорушка не велит. Ты ему в ножки поклонись за это, а не мекай невесть чего. Сказано, подними девку, значит, подними.

Господи, с тоской подумал Шульц, за что мне такое наказание? Вслух сказал:

– Я не любитель пустых обещаний, уж как вам угодно. Хоть четвертуйте. Если она справится, то только своими силами. Это бывает. Известны случаи самоизлечения даже от рака. Но лекарства у меня никакого нет. Не надо меня пугать, господин Егор. Я научный консультант, не более того. Пригласили – я приехал. Обычная мировая практика. Преступления в этом нет.

– На нет и суда нет, – Егор через силу улыбнулся. – Все же молитесь Богу, чтобы Аня не умерла.

 

Глава 2

Город постепенно оживал, но выражалось это косвенными и противоречивыми признаками. Исчезло ощущение бесконечного карнавала. Все чаще появлялись на улицах люди с обескураженными, задумчивыми лицами, выползающие из убогих, холодных квартир, словно медведи после зимней спячки. Резко сократились жизнерадостные очереди к окошкам раздачи бесплатного горячего соевого супа, словно часть населения вдруг предпочла быструю голодную смерть унизительной подкормке, продляющей агонию. Были зафиксированы случаи ночных нападений на патрули, чего в Федулинске не случалось уже года полтора. Под Рождество удалось захватить одного из нападавших (остальных перебили на месте), им оказался тридцатилетний Федор Кныш, наркоман без определенных занятий, бывший аспирант института электроники. На допрос приехал Гога Иванович Рашидов, но как только наркомана подключили к пыточному станку, он тут же дал дуба, хотя с виду был абсолютно здоров. Похоже, разгрыз ампулу с ядом, хотя этого в принципе не могло быть, потому что все аптеки и больница находились под строжайшим контролем. Но вскрытие подтвердило догадку: стрихнин.

Хакасский, обеспокоенный непонятными переменами в городе, запросил из Москвы специалиста по социальным конфликтам: среди костоломов Рашидова не нашлось ни одного приличного аналитика. Куприянов прислал двоих, но оба оказались американцами, говорили только на английском, а этот язык, кроме Хакасского и Монастырского, никто в городе не понимал или делал вид, что не понимает. Это затрудняло работу спецов.

С первым снегом какие-то пакостники взялись размалевывать стены домов мерзкими, бессмысленными лозунгами, выполненными, как правило, черной несмываемой краской. "Янки, убирайтесь домой!", "Елкин – палач!", ;

"Даешь свободу гомосексуалистам!", "За что, гады, убили Федьку Кныша?", "Хакасский – ты ублюдок!", "Вставай, проклятьем заклейменный!", "Слеза ребенка спасет мир!" – и прочее, прочее в том же духе, перемежаемое матерщиной и похабными рисунками.

В докладной записке шефу Хакасский рассуждал: "…и все это вместе представляется мне любопытным проявлением социальной амнезии. Позволю себе привести такое сравнение: известно, что тяжело больной человек иногда незадолго до кончины вдруг начинает вести себя с повышенной активностью – у него появляется аппетит, его покидает страх смерти, он шутит и поет песни. Создается впечатление неожиданной ремиссии, но это всего лишь остаточная вспышка жизненной энергии. Полагаю, то же самое происходит в Федулинске. Биологические ресурсы исчерпаны, и на фоне предсмертной апатии сработали заторможенные социальные рефлексы: общественный (примитивно-родовой) организм, опять же чисто рефлекторно, сообразуясь с закрепленными в генезисе навыками, пытается вслепую совершить некий прощальный рывок, напоминая (извините, опять сравнение) незадачливого бегуна, которого свалил на дистанции разрыв сердца, но он продолжает по инерции, уже на последнем дыхании задорно сучить ножками. Картина впечатляющая, дорогой учитель, мне очень жаль, что вы не наблюдаете ее вместе с нами. Остаюсь всегда преданным Вам, Саша Хакасский".

Фома Гаврилович пришел домой раньше обычного и потихоньку, стараясь не шуметь, прокрался в ванную.

Гвардейцы Рашидова совершенно озверели: сегодня, разгоняя пикет, один из этих подонков свалил его с ног дубинкой, а потом шарахнул в ухо сапогом. Хорошо хоть в левое, давно оглохшее, но Фома Гаврилович решил умыться, прежде чем предстать перед Аглаюшкой. Бедняжка так и не смогла привыкнуть к тому, что почти каждый день он возвращался домой с новым увечьем. Он ее не осуждал. Женщина и не должна смиряться с уродством.

Спрятаться не удалось, Аглая заглянула в ванную. Не всполошилась, даже, кажется, обрадовалась.

– Живой?

– Как видишь. Ухо маленько покарябали, так это ерунда. Сейчас замою. Воды только горячей нет.

– Опомнился. Ее уже год как нет.

– Но иногда бывает.

– По праздникам. На Пасху, на Рождество и на День независимости Америки… Сейчас принесу с кухни, только что закипела.

Помогла ему смыть кровь и грязь, от компресса он отказался.

– Ничего, само затянется… Знаешь, о чем я сегодня думал, Аглаюшка?

– О майской маевке?

– Остроумно, поздравляю… Нет, Аглаюшка, о другом. Ведь, в сущности, эти мерзавцы совершают благое дело. Они всю страну ограбили, лишили нас разума и чувства собственного достоинства, зато взамен поставили перед нами общую цель – выживание. Имея общую цель, нация способна сделать эволюционный, качественный рывок. Любая нация. В истории человечества множество тому подтверждений. Ты согласна со мной?

– У нас гости, Фома.

– Гости, – удивился Ларионов. – Кто такие?

– Вполне приличный молодой человек. Два часа тебя ждет.

Только тут Фома Гаврилович заметил, что она как-то странно светится, словно смертная тоска отступила.

– И что ему надо, этому молодому человеку?

– Он не сказал. Напоила его чаем, мы беседовали об искусстве.

– Об искусстве? – в полной растерянности Ларионов последовал за женой в гостиную, где навстречу ему поднялся с кресла юноша – среднего роста, подтянутый, голубоглазый, скромно улыбающийся, но в общем-то ничем не примечательный. Одного взгляда Ларионову хватило, чтобы определить: приезжий. Никто из местных не сумел бы держаться с такой безукоризненной грацией.

У Ларионова сразу мелькнула мысль, что, возможно, он вообще не русский. И следом, естественно, настороженность: провокация? А когда тот заговорил, Ларионов поразился тембру его голоса – спокойному, с бархатным оттенком, никак не укладывающемуся в звуковую гамму нынешних федулинских голосов.

– Егор Жемчужников, – представился гость, – Я ваш земляк, родился здесь, в Федулинске, но долгое время путешествовал. Днями вернулся.. Не думайте о плохом, Фома Гаврилович. Я не казачок засланный. Да и зачем им к вам кого-то подсылать? Вы у них и так в руках.

– Чему в гаком случае обязан, – все еще настороженный, Ларионов опустился на стул, готовый в любую секунду перейти к своему обычному хамству. Аглая встала рядом, успокаивающе положила ему руку на плечо. Молодой человек тоже сел.

– Я с хорошими вестями, Фома Гаврилович. Мы с вами вместе совершим в Федулинске небольшой государственный переворотик местного масштаба. Если вы, разумеется, готовы морально.

У Ларионова от этих слов засосало под ложечкой, он не стерпел и нахамил:

– Вот даже как? Вы из какой палаты сбежали, юноша? Где Наполеоны сидят? Или где Елкины?

Егор кивнул с пониманием.

– Вы единственный человек в городе, способный возглавить народный бунт. Поэтому я пришел к вам. Стоит ли, Фома Гаврилович, тратить драгоценное время на пустую трепотню? Мы в одной команде играем. Я тот, кого вы ждали. Осталось детали уточнить, только и всего.

– Господи! – вздохнула Аглая Самойловна. – Если бы я знала, кто вы такой, Егор, не пустила бы в дом. Разве вы не видите, какой он старый и больной?

Женская мольба мгновенно убедила Ларионова в реальности происходящего. Адреналин мощно рванул в сердце. Фома Гаврилович грубо распорядился:

– Принеси-ка нам водки, милая. Да поживее!

Фыркнув, Аглая Самойловна важно удалилась. Перечить не следовало. Когда речь заходила о политике, Фома становился невменяемым. Впрочем, ее это больше не пугало. Она знала, нет силы, которая их разлучит. Они не просто муж и жена, они – единая плоть. Чтобы это понять, понадобились великие утраты, но теперь все расчеты произведены и нет смысла оглядываться назад.

– Что за чушь ты мелешь, юноша? – спросил Ларионов, когда супруга исчезла. – Никак не возьму в толк.

Вообще, откуда ты взялся?

– У меня к этой сволочи чисто семейный иск. Как и у вас.

– У меня нет никаких семейных претензий, – поправил Ларионов. – Но гражданский иск я действительно готов предъявить. Только как это сделать? То, что ты сказал про бунт, – чепуха собачья. Горожане зомбированы, какое уж тут сопротивление. Они, как стадо баранов, бегут за дудочкой пастуха, а дудочка, к сожалению, в руках у монстра.

– Не совсем так, – возразил Егор и дальше без утайки рассказал об уже предпринятых им шагах. Прошло две недели, как граждане Федулинска живут без наркотиков, – и ничего, мир не рухнул. По мере того как он рассказывал, глаза Ларионова, придавленные отеками, будто черными камнями, разгорелись, подобно звездам.

Вглядываясь в их настороженное, с легкой сумасшедшинкой мерцание, Егор мысленно поблагодарил Лопуха: этого человека можно остановить только пулей. Да и то вопрос, можно ли? Есть люди со столь высоким накалом самовозбуждения, что не могут помереть, не пройдя весь путь до конца. Их убивают, топят в болоте, вздергивают на фонарях, а они воскресают, чтобы завершить начатое.

Учитель Жакин таких встречал, Егор ему верил.

– Хорошо, – сказал Фома Гаврилович. – Допустим, все так. Народец выходит из спячки, у тебя есть план, как направить энергию пробуждения в нужную сторону. То есть, как спровоцировать его на бунт. Что это даст? У Рашидова не меньше двух тысяч вооруженных подонков.

Оружие отменное: установки "Град", кумулятивные снаряды, снайперское снаряжение и все прочее, вплоть до танков. Они весь твой бунт положат на землю и для верности пройдутся по нему асфальтовыми катками. Этим , все и кончится.

– Риск есть, – согласился Егор, – но небольшой. Головорезы Рашидова – наемники. Они продаются и покупаются, как любой рыночный товар. Это одно. Второе, если в нужный момент изолировать головку, всего трех-четырех человек, они без команды с места не сдвинутся.

Кто-то на месте Ларионова, наверное, поинтересовался бы: коль все так просто, зачем вообще поднимать горожан? Почему не шлепнуть главарей – и дело в шляпе? Кто-нибудь спросил бы, но не Ларионов. Он пони-. мал, чтобы вернуть людям веру в себя, необходима общая победа.

Аглая Самойловна принесла водки и, похоже, по дороге сама приложилась: щеки раскраснелись, глаза блестят. Ларионов ее осудил:

– Сколько держалась, Аглаюшка, стоит ли начинать?

Женщина беззаботно отмахнулась:

– А-а, какая теперь разница.

– Что такое случилось?

– Вестник смерти явился. Спасения нет. Значит, пора собираться.

Егор попробовал ее успокоить:

– Почему так мрачно, уважаемая Аглая Самойловна?

Ваш муж в одиночку сражался – и ничего, обошлось.

А тут целый город поднимется.

– Я не возражаю, – Аглая Самойловна улыбнулась точно так, как улыбалась покойная Тарасовна, когда он нес всякую книжную чушь. – Вас не остановишь. Но куда вам против них? На Фоме живого места нет, вы мальчик совсем. Говорят же, старый да малый. Вы даже не понимаете, на что замахнулись. У них рать несметная, у вас две фиги в кармане. На что надеетесь?

Фома Гаврилович налил водки в две чашки, себе и Егору, угрюмо молчал. И видно, что мыслями уже далеко.

Может быть, в пикете, а может, в старой лаборатории, где все программы остались незавершенными. Никто не догадывался, как тяжко ему возвращаться в воображении на кладбище великой советской науки, вглядываться незрячими глазами, мутными от слез, в погасшие пульты, мысленно пролистывать незаконченные расчеты, выискивая ошибку, которая не имела значения, потому что ошибкой, по-видимому, оказалась вся его жизнь. У него будто руки отрубили, когда закрыли институт. Дальнейшие унижения уже ничего не значили. Его тоска уравновешивалась лишь ненавистью и презрением, которые он испытывал к орде завоевателей, невежественных, заносчивых и патологически жестоких. Очевидно, что это не люди, мутанты, но оставался открытым вопрос, как долго они смогут торжествовать. В гуманитарном отношении они ничего из себя не представляли, но обладали проницательными, компьютерными мозгами биороботов и в совершенстве владели приемами информационного, силового подавления инакомыслия. Человеку науки, иными словами, человеку не совсем от мира сего, Ларионову, в сущности, всегда было безразлично, какое время на дворе: социалистическое, капиталистическое или первобытно-феодальное, лишь бы не мешали работать, но эти!..

Поработив страну, они лишили ее обитателей простого, насущного права быть хомо сапиенс, поставили на колени и внушили людям, что они скоты. Самое необъяснимое, огромная часть так называемых россиян в это охотно поверила, первой всех творческая интеллигенция, с каким-то безумным, патологическим восторгом заверещавшая со всех жердочек, что раньше они жили в коммунистическом аду, в лагерях и тюрьмах, теперь же, наконец, впервые за тысячелетие вырвались на свободу, хвала дядюшке Клинтону. Действительно, это было смешно, когда бы не было так пошло.

– Видите, – сказала женщина Егору, – он меня никогда не слушает.

– Не правда. – Ларионов выпил водки, черты его лица разгладились, отеки посветлели. – Я тебя слушаю, дорогая, но когда ты говоришь глупости, мне не хочется отвечать.

– Какую же глупость я сказала?

– Да вот это – старый да малый, рать несметная. Ох, Аглаюшка, у страха всегда глаза велики. Чего же она, эта рать несметная, меня, сирого, до сей поры не укокошила?

– Фома, ну что ты говоришь. На тебе же опыт проводят. Мне доктор Шульц сказал. Он тебя в Мюнхен отвезет, на потеху образованной публике. Поэтому тебя до смерти не забивают, только учат уму-разуму.

– Доктор Шульц? Как ты с ним снюхалась?

Аглая не ответила, побежала из комнаты, будто что-то вспомнила. Вернулась с пустой чашкой.

– Налейте и мне, пожалуйста. На поминках грех не выпить.

Муж выполнил ее просьбу, повернулся к Егору:

– Вы что, совсем не пьете, молодой человек?

– Я же на работе, – сказал Егор. – Аглая Самойловна, у ваших опасений, конечно, есть резон, но федулинцам нужен вождь. Ваш муж на эту роль самый подходящий. Другого нет.

– Милый мальчик, какое мне дело до ваших прожектов. Я знаю, любая борьба бессмысленна. Они победили, пора смириться. И уж во всяком случае вы могли бы пощадить старого, больного, выжившего из ума Фому. Его скоро ветром свалит около дома.

– Эй! – с напускным возмущением одернул ее Ларионов. – Ты, мамочка, хотя бы слова выбирала. Зачем перед гостем позоришь? Я вчера утром пять раз отжался, сама видела.

Аглая Самойловна одним махом осушила чашку. Глаза потерянные, шальные, как у испуганной овцы. Егор знал про несчастья этой странной пары, но и впрямь был слишком молод, чтобы сопереживать чужим страданиям.

У него у самого Аня сидела в номере, прислонившись к стене, с очумелым, потухшим взглядом. Все, что надо, он уже выяснил. С Ларионовым осечки не будет. Пора откланиваться. Леня Лопух уже, наверное, нервничает. Лучшее время, когда можно выскочить из города, – от восьми до девяти. Гвардейцы жрут ханку и колются перед ночной потехой, на улицах минимум патрулей.

Егор сказал:

– Ваш муж – великий человек. Он этой своре не по зубам. Поверьте, Аглая Самойловна, придет день, мы поставим ему памятник на центральной площади.

– Я не хочу, чтобы он был великим, – грустно улыбнулась Аглая. – Хочу, чтобы он был живым.

 

Глава 3

Егор повел Анечку ужинать в ресторан. На ногах она держалась уверенно. И одета прилично: темная длинная юбка с простроченным подолом, элегантный бежевый жакет, кружевная рубашка с розовыми рюшками у ворота. Утром он позвонил в бюро услуг отеля, оттуда немедленно прислали сотрудника, пожилую женщину в форменном темно-синем костюме. Она сняла с Анечки мерки и задала ей несколько вопросов, на которые не получила ни одного ответа. Это ее не обескуражило, видно, привыкла к причудам богачей. Через два часа вернулась в номер, нагруженная пакетами и картонками: разное дамское барахло от Версачи. Егор расплатился по счетам (шесть с небольшим тысяч зеленых) и выпроводил женщину за дверь, одарив хорошими чаевыми.

Анечка не проявила никакого интереса к обновам, хотя в это утро впервые вроде бы с аппетитом съела бутерброд с семгой и выпила чашку крепкого кофе.

Егор заставил ее примерить кое-что, она безропотно подчинилась, но все происходило так, как если бы он наряжал манекен. Глаза полусонные, движения замедленные – и сколько он ее ни тормошил, постепенно воспламеняясь от прикосновений к нежным, тугим бокам, – никакой реакции. Только досадливый всплеск бровей, когда слишком резко ее дергал. Егор не расстроился: за те дни, что она здесь жила, привык к ней такой и уже не помнил, была ли она когда-нибудь другой. Одно знал твердо: расставаться им нельзя.

Прицепил к пышным, пепельным волосам тирольскую шляпку с яркими перьями, покрутил Анечку перед зеркалом:

– Погляди, какая красотка! А? Прямо на конкурс "Мисс Сингапур".

– Да, – согласилась Анечка, но он не был уверен, что она видит себя в зеркале. По-прежнему у нее перед глазами стояли совсем иные картинки.

В ресторан повел в надежде, что на публике она немного встряхнется.

Здесь его уже встречали как завсегдатая. Метрдотель в смокинге, загорелый мужчина цветущего возраста, статью схожий с племенным рысаком, но с задумчивым, кротким лицом агента контрразведки, радостно поднялся навстречу:

– О-о, какие гости! Рад приветствовать, душевно рад.

Как раз подвезли партию наисвежайших омаров.

– Омары – это то, что надо, – сказал Егор. Они обменялись рукопожатием, Анечке метрдотель со словами:

"Вы само очарование, мадемуазель!" – деликатно поцеловал ручку. При этом Аня нашла в себе силы не отшатнуться и не вскрикнуть, за что мысленно Егор ее похвалил.

Метрдотель проводил их за столик, расположенный возле окна, неподалеку от эстрадного подиума, дождался, пока усядутся.

– Рекомендую к мясу, Егор Павлович, бордо пятьдесят третьего года. Из личных президентских запасов.

Что-то необыкновенное. Уверен, вашей даме придется по вкусу.

– Ну-у, – сказал Егор. – Это вообще.

Метрдотель, изящно, как конь в стойле, поклонившись, удалился, и его сменил расторопный, улыбчивый официант Володя, тоже уже старый знакомец. Егор сделал заказ, ни о чем не советуясь с Анечкой. Да если бы и захотел посоветоваться…

– Как тебе здесь? – бодро спросил, когда Володя отбыл. – Музыка нравится?

– Ага.

На подиуме четверо исполнителей – скрипач, аккордеонист, саксофонист и пианист – слаженно, негромко выводили старинный блюз "Сумерки на Гавайях", модный в сороковые годы. Егор знал, что это такое, потому что слышал не первый раз.

– А публика! Погляди, какая публика. Какие прекрасные женские лица. А мужчины? Порода, осанка – все при них. Цвет общества. Тут, Анечка, за каждым столиком по несколько миллионов. Отборный гость. Матерые ворюги. Других сюда не пускают. Разве тебе не интересно?

Анечка не нашлась, что ответить, устремила на него сумеречный взор, и Егор невольно поежился.

– Что, Анечка? Что-нибудь болит?

– Нет.

Ужинали в полном молчании. Аня почти ничего, как обычно, не ела, от ломтика жирного омара ее чуть не стошнило. Зато выпила почти бокал сладкого, терпкого, очень вкусного вина. Егор попробовал кормить ее со своей вилки. Но она с таким умоляющим выражением лица пролепетала: "Ой, пожалуйста, не надо!" – что у него тоже пропал аппетит.

В этот момент скрипач на подиуме поднес ко рту микрофон и торжественно провозгласил:

– Сейчас мы рады приветствовать дорогого гостя из Череповца, который завернул к нам на огонек, – Мишаню Григорьянца, по кличке "Чинарик". Миша, прими в подарок свою любимую мелодию "Маэстро".

За одним из столов поднялся невысокий крепыш с черной угреватой мордой, от которой за версту разило преступлением, широко ухмыляясь, раскланялся на все стороны. Зал жидко поаплодировал. Чинарик на самом деле был известной личностью: недавно его показывали по телевизору, в интервью "Итогам" он сообщил, что собирается на будущий год баллотироваться в губернаторы.

В ответ на довольно ехидный вопрос ведущего, сняты ли с него обвинения в трех заказных убийствах, Мишаня обрушился с такой дикой руганью на Министерство юстиции и на коммуно-фашистов, что пришлось включить рекламу.

– Что я говорил, – обрадовался Егор. – Самая элита.

Только мы с тобой здесь по недоразумению. Ты согласна?

– Да.

– Ты хоть, как меня зовут, помнишь? Ведь ни разу не назвала по имени. Может, не узнала?

– Я не сумасшедшая.

– И кто я такой?

– Мой бывший жених.

На спокойном лице ни смущения, ни волнения, но Егор встрепенулся: какая длинная речь! У него эти ее "да", "нет" уже в ушах навязли, как затычки. На радостях осушил бокал вина.

– Почему же бывший? Не только бывший, но и нынешний. Всегдашний. Хочешь, завтра подадим заявление?

Вообще-то, спешить некуда. Можно подождать немного.

Давай послезавтра, а?

Хотел развеселить, а вышло хуже. Ломким, как слюда, голосом Анечка попросила:

– Не издевайся надо мной, пожалуйста.

У него аж сердце осело.

На сцене начались приготовления к стриптизу, поставили гимнастические стойки с разными приспособлениями, выдвинули несколько высоких пуфиков и узкую кушетку.

– Голых баб хочешь посмотреть? – спросил Егор.

– Нет.

– Тогда посиди минутку, я наверх сбегаю.

– Да.

Он поднялся в номер, надел куртку, для Анечки прихватил теплый плащ, подбитый мехом. Решил ее прогулять по Москве. Из дверей зала понаблюдал за ней.

Анечка сидела за столом прямо и неподвижно, за пять минут не сделала ни одного движения. К ней подходил Володя-официант, о чем-то спрашивал, она что-то ответила, не поворачивая головы.

Егор перехватил официанта по дороге на кухню.

– Володя, о чем говорили?

– С вашей дамой?

– Да.

– Предложил мороженое, ананасовое. Она отказалась.

– И все?

Вышколенный официант изобразил удивление:

– О чем вы, Егор Петрович?

– Ладно, отбой.

Вывел Аню на улицу. Она держала его за руку, уставившись себе под ноги, словно боялась споткнуться.

Вечер стоял удивительный, будто слепленный из чистого снега, небесных чернил и электрического разноцветья. Чуть морозный, томительно-свежий. Возле черного БМВ на стоянке околачивался Гена Пескарь, нанятый порученец.

– Тебе чего? – пробурчал Егор, недовольный.

– Да так, был рядом, заскочил, вдруг чего надо. В номер позвонил, там глухо.

– Давай дальше, не темни.

– Да я что, – Гена смущенно улыбался. – Саня Кудрин интересуется. Встреча отменяется или как?

– Опять двадцать пять… Чего по-пустому базарить?

Будет нужда – сойдемся. Ты натрепал, что у меня бабки крутые, зря, Генчик. Смотри не промахнись.

Налетчик затрясся, растопырил пальцы.

– Падлой буду, Егор. Про бабки речи не было. Что ты номерной, да, предупредил, а как иначе? Я на него ишачу. Ты сегодня здесь, завтра тебя нету. С Саней мы третий год масть держим. Причем место бойкое, обустроенное.

Всякие охотники лезут, как на мед. Ты учти тоже Санины опасения.

– Я проездом в Москве, – успокоил Егор. – Скажи лучше, Гена, ты джентльмен или кто?

– Ну, допустим, – удивился налетчик резкому крену в разговоре. – Чего это меняет?

– Ничего не меняет. Но как-то неучтиво. Я вышел с девушкой на прогулку. Может быть, у нас какие-то свои планы, и вдруг ты появляешься без предупреждения. Так и заикой недолго остаться.

– Понял, извини! – Налетчик расплылся в сладострастной ухмылке, отступил на шаг и канул в темноту, как привидение.

Во все время разговора Анечка стояла неподвижно, будто задремала, но руку Егора держала крепко. Тепло ее маленькой ладошки кружило ему голову.

Он привез ее на Воробьевы горы, чтобы показать ночную Москву с высоты птичьего полета. В двенадцатом часу на смотровой площадке было многолюдно, шумно, будто на свадьбе. Однако, как во всяком нынешнем чумовом веселье, чуткое ухо легко угадывало звуки истерики.

Много накуренной, полупьяной молодежи, группки растерянных иностранцев со своими кинокамерами, тщетно пытающихся понять, куда их занесла нелегкая – на вечернюю экскурсию или в воровскую малину; целующиеся у всех на глазах с каким-то демонстративным азартом представители сексуальных меньшинств; бомжи с черными сумками через плечо; шныряющие под ногами оборванные малолетки-беспризорники, предлагающие любые услуги за мизерный барыш, и ко всему – три или четыре прелестных пони с высокими седлами, в полном унынии катающие по кругу не детей, а гогочущих, ржущих, пьяных молодых дебилов, – все это вместе действовало угнетающе на человека, если он еще не до конца приобщился к западной цивилизации.

Егор засмотрелся на освещенные купола храма, утонувшего в глубине набережной, и ему почудилось, что все вокруг мираж. Это смутное ощущение возникало у него не в первый раз и оставляло в душе горький осадок.

Они стояли у парапета, внизу переливался, светился огнями великий город, и оттуда, снизу, из призрачного волшебного мерцания вместе с ледяными порывами ветра изредка доносились словно глубокие, тяжелые стоны – разве это тоже не сон?

Анечка жалась к нему, как собачонка, боящаяся потерять хозяина.

– Погляди, – он провел рукой над городом. – Какая сказка… Тебе нравится?

– Мне страшно, – прошептала она. – Отвези меня, пожалуйста, домой.

Если бы он знал, что она имела в виду. Где теперь ее дом? И где его дом? В маминой квартире, как сказал Мышкин, обосновался один из соратников Рашидова со всем своим кланом: сыновья, братья, наложницы. Чтобы удобнее разместиться, согнали аборигенов с двух этажей, сломали все перекрытия, подняли полы и оборудовали двухэтажные апартаменты с роскошными спальнями, с рабочими кабинетами, напичканными супертехникой, и приемным залом, где при желании можно устраивать балы. Официально все это было зарегистрировано как международная инвестиционная компания "Элингтон-блюз и посредники". Чем непонятнее, тем вернее.

Сквозь ликующую толпу он вывел Анечку к храму, но на дверях висел чугунный замок.

– Жаль, – сказал Егор. – Хотел свечку поставить за матушку. Хотя не знаю, как это делается. А ты верующая, Ань?

Задрожав, она ответила:

– Пожалуйста, не спрашивай.

По липовой аллее, освещенной квадратными фонариками, побрели вверх к университету, хотя, наверное, разумнее было сесть в машину и вернуться в отель, но куда торопиться. Впереди бесконечная ночь, он будет засыпать и просыпаться, каждый раз натыкаясь взглядом на сосредоточенное, строгое, с распахнутыми очами, драгоценное девичье лицо. Тоска выедала ей внутренности, как серая тля. Он опять не удержался, спросил:

– Аня, может, все-таки расскажешь, что они с тобой сделали? Будет легче, когда расскажешь.

– Нет.

– Почему?

– Ничего со мной не делали.

– Как не делали, – изумился Егор. – Они же тебя мучили, пытали, кололи.

– Ну пожалуйста, прошу тебя! Ну не надо!..

– Что – не надо?

– Не надо вспоминать. Умоляю!

Егор пожал плечами, развернулся и повел ее обратно к машине, оставленной у автобусной остановки. Возле БМВ копошилась группа подростков, человек пять. Двое, хохоча, отталкивали друг друга, пытались открыть переднюю дверцу, остальные, сев в кружок на ледяную землю, свинчивали заднее колесо. Сигнализация надрывалась, не умолкая, но за общим шумом вечернего праздника ее почти не было слышно. Егор прислонил Анечку к бетонной тумбе, велел подождать, сам приблизился к машине.

– Эй, пацаны, – окликнул, – Случайно, адресом не ошиблись?

Двое, которые отпирали дверцу, похоже, ручным напильником, оглянулись, разом подпрыгнули, с визгливым ржанием метнулись к кустам и сгинули, но трое на земле продолжали упорно трудиться, не поднимая голов.

Это его озадачило.

– Вы что, господа, разве такими ключами это колесо снимешь?

Один из угонщиков все же оторвался от дела, хмуро поглядел на него снизу. Личико маленькое, свекольного цвета.

– Тебя не спросили. Проваливай, пока цел.

– Так это же моя машина. Почему я должен проваливать?

Мальчишка поднялся на ноги, двое других по-прежнему пыхтели над колесом, будто ничего не случилось.

– Точно твоя?

– Ну а чья же еще?

– Покажь документы.

Что-то с этим пареньком и с двумя другими неладно, но Егору недосуг было разбираться: Анечка мерзла в одиночестве у каменной тумбы. Позволить себе слишком резкие телодвижения он тоже не мог, она наверняка за ним наблюдала. Нельзя ее пугать.

– Пацаны, не доводите до греха, убирайтесь по-хорошему.

Один из пареньков, трудившихся над колесом, злобно вскрикнул:

– Вот сучий потрох, резьба срывается! Палец порезал.

– А ты не спеши, – посоветовал ему приятель. – Не с такими тачками управлялись.

Мальчишка со свекольной рожицей, гнусно ухмыляясь, сказал Егору:

– Документов нет, значит, не твоя. Будешь базланить, Гарика позовем. Он тут неподалеку. Мы же не сами по себе. Гарик объяснит, где можно ставить тачку, где нельзя. Порядок для всех единый.

"Всякому терпению есть предел", – решил Егор.

Он словил маленького наглеца за ворот куртки, немного потряс и отвесил плюху, которая донесла бедняжку аж до автобусной остановки. Потом нагнулся, ухватил двух тружеников-малолеток за шкирки и волоком по газону дотащил до спуска в неглубокий овраг, куда и отправил одного за другим. Что еще он мог им предложить?

Анечку застал в том же положении, в каком оставил.

Прислонившись к тумбе, она, казалось, что-то нашептывала сама себе с полузакрытыми глазами. Он обнял ее за , плечи, бережно довел до машины…

В номере Анечка вздохнула с явным облегчением, лицо на миг прояснилось. Это была не улыбка, но какое-то слабое подобие интереса к жизни.

– Можно я лягу, Егор?

– Чайку не хочешь попить? С пирожными, с шоколадными конфетами?

– Нет.

– Тогда в ванную, и никаких отговорок.

– Зачем? – испугалась Анечка.

– Как зачем? Все девушки на ночь подмываются.

И потом – горячая вода, мыло, голову помоешь, – сразу станет лучше.

Аня надула губки, сопротивляться у нее не было сил.

Он наполнил ванну, вбухал туда пузырек какого-то необыкновенного французского бальзама, пустившего по воде облака нежной, розовой пены; помог Анечке раздеться и поддерживал ее, пока она переступала край жемчужной раковины и усаживалась в ароматное облако.

На упругом, стройном, с золотистой кожей теле не заметил следов побоев и даже точек от уколов не обнаружил, что было странно.

Анечка ничуть не стеснялась своей наготы, его прикосновения ее не смущали, она в ванне, поудобнее устроившись, попыталась задремать. Егор намылил большую синюю поролоновую губку и начал осторожными, круговыми движениями растирать ее спину, массируя, захватывая поочередно позвонок за позвонком. Анечка свесила голову на грудь, утопив груду пепельных волос в воде, и не издала ни звука, но он чувствовал, что ей приятно.

Увы, надолго его не хватило. Внезапно острый, кинжальный приступ желания сковал мышцы, и он, бросив губку, опустился на белую табуретку, задыхаясь, почти ослепнув. Чтобы прийти в норму, вызвал к жизни видение далекой лесной хижины, старика учителя, сидевшего с трубкой на крылечке, и наконец улыбнулся, заметив вылетевшего из кустов Гирея, бешено, как пропеллером, вертящего хвостом.

Открыл глаза: Анечка так и сидела, опустив голову, укутанная космами волос, как ширмой.

– Эй, – позвал Егор. – Ты спишь?

– Нет, – глухо, как из ямы.

– Тебе хорошо?

– Да.

– Ничего не болит?

– Нет.

Со второго раза все-таки вымыл ее всю и не поддался искушению, за что мысленно себя похвалил. Но сердце щемило, ох как щемило! Напоследок промассировал розовые и неожиданно твердые ступни куском пемзы.

Потом ополоснул Анечку под душем, стараясь не прикасаться к сокровенным местам, укутал в голубую махровую простыню и отнес в спальню. Уложил, подбил повыше подушку, укрыл одеялом. Отступил на шаг, присмотрелся, остался доволен результатом.

– Ты очень красивая, – сказал убежденно. – Ты самая красивая женщин? каких я только видел. Включая и в кино.

Загадал, если улыбнется, то… Она не улыбнулась, безмятежно разглядывала противоположную стену, от которой ее силком оторвали на несколько часов. Егор спросил:

– Что ты хоть там видишь-то, скажи? Может, чего интересное? Знаки судьбы?

– Нет.

– Не передумала насчет чая?

– Нет.

– Хочешь поспать?

– Да.

Он погасил верхний свет, оставил мерцающую елочку ночника на полу. Пожелал спокойной ночи. Она не ответила. Так они всегда прощались на ночь. И все же он решил, что сегодня удачный день. Первое: несколько раз (пять или шесть) Анечка произносила, и без всякого напряжения, длинные, осмысленные фразы.

Второе; не окостенела и не потеряла сознания, когда на стоянке из темноты на них выскочил Гена Пескарь.

И третье: помылась с удовольствием и даже покряхтывала, как маленькая старушка, когда он слишком сильно нажимал на губку. Егор не сомневался, что дело неуклонно, хотя и туго, шло к неминучему выздоровлению, что бы ни молол языком профессор-палач.

Главное, поскорее увезти ее из Москвы. Жакин в два счета поставит ее на ноги. Там, на природе, среди гор и лесов, окруженная нормальными людьми, она через день сама запоет, как птичка, не понадобятся никакие лекарства. С умильной улыбкой Егор представил живописную группу – мудреца Жакина, неутомимого охотника Гирея, юную изумительную девушку, в восторге хлопающую в ладошки, и себя, благожелательно наблюдающего за ними со стороны.

Из гостиной он позвонил Харитону Даниловичу по кодовому номеру, потом Лене Лопуху. Хотел связаться и с Ларионовым, приободрить добрым словом, но у того телефон стоял на постоянной прослушке, как у всех жителей Федулинска. Судный день был намечен на послезавтра, на субботу, и Мышкин, а после Лопух уверили его, что все в порядке, подготовительные мероприятия закончены и никаких изменений не предвидится.

Успокоенный, он около часа просидел перед телевизором, вольно развалившись в кресле, посасывая через трубочку молочный коктейль, который сам себе приготовил. Как и в прежние вечера, только на одном канале случайно удалось поймать передачу на русском языке. По остальным программам крутили американские боевики и сериалы, или шла истерическая реклама, или извивалась в безумных клипах, как в падучей, стонущая, подвывающая, оголтелая попса, ведущая себя на экране, как на гинекологическом обследовании. В передаче-шоу, которая шла почему-то на русском языке, длинноволосый, сухопарый ведущий, похожий на крупного глиста, из которого пророс глист поменьше – микрофон на шнурке, обсуждал с возбужденной аудиторией актуальнейший для мировой культуры вопрос о пользе или вреде для общественного здоровья группового секса. За то время, пока Егор не сводил с экрана очарованных глаз, мнение дискутирующих склонилось к тому, что пользы, разумеется, неизмеримо больше – всплеск дурной энергии, освобождение внутреннего "эго", возвращение к первородным ценностям и прочее, а кто этого не понимает (не понимала одна девчушка с косичками, лет двенадцати, ее привели на диспут родители), тех остается только пожалеть.

Егор сходил в ванную, почистил зубы, потом расстелил постель на диване, но прежде, чем лечь, как обычно, заглянул к Ане.

Он вовремя поспел.

Аня стояла на подоконнике, неестественно крохотная в просвете огромного окна, и открывала раму. Упорно, раз за разом дергала за ручку, и наконец распахнулось окно в ночь.

Егор перелетел комнату двумя прыжками, перехватил девушку за талию, сдернул с подоконника и, барахтающуюся, жалобно поскуливающую, отнес обратно на кровать. Придавил к постели и крепко держал. Такого выражения лица, какое было у нее, он раньше ни у кого не видел. На него смотрели остекленелые глаза человека, который уже побывал в ином мире и убедился, что там намного лучше, чем на земле.

– Пусти, – умоляла Анечка. – Пусти, пожалуйста!

Что я тебе сделала плохого?

У него горло заклинило, он с трудом выдавил:

– Не покидай меня, Аня, любимая!

– Не хочу жить. Устала.

– Не покидай меня, – повторил он и в следующую секунду увидел, как открываются жалюзи женской души.

Невыносимый ландышевый свет вспыхнул в ее очах, окрасил щеки голубизной, и хлынули два безмолвных, горючих потока. Слез сразу стало так много, что ложбинка меж высоких, стройных грудей быстро наполнилась и ладони у Егора намокли. Он отодвинулся к спинке кровати, чтобы ей не мешать. Анечка смотрела на него не отрываясь, а слезы все струились, как если бы у двух краников одновременно сорвало резьбу. При этом она не издавала ни звука. Жуткое молчание. Егор испугался, как бы она не вытекла вся. Но опасение оказалось напрасным. Анечка зашевелилась, заерзала, подтянулась на подушке повыше, и глаза ее высохли так же внезапно, как прохудились.

Заблестели, засверкали, словно омытые бурной, весенней грозой.

– Почему? – спросила она совершенно разумным, ясным голосом. – Объясни, раз ты такой умный и сильный. Почему все люди живут, как люди, а меня превратили в грязную, вонючую половую тряпку?

– Ну что ты, – успокоил Егор. – Разве тебя одну?

Нас всех посадили на кол. Нашествие, ничего не поделаешь. Я, конечно, виноват, что сразу не забрал тебя с собой, но два года назад я был полным кретином.

Он не знал, уместные ли слова говорит, но Анечка слушала внимательно. Она уже вернулась на землю из своих прекрасных грез.

– Что же делать, Егор?

– Ничего особенного. Нельзя впадать в отчаяние. Мы такую жизнь живем, какая есть, другой не будет. В России всегда тяжело простому человеку. Вспомни, разве твоим родителям было легче?

– При чем тут родители? Мне что делать? Кому я нужна такая?

– Как это кому? Мне нужна. Я же люблю тебя.

– Врешь! Как можно такую любить?

– Сам не знаю. – Егор почесал затылок. – Люблю, и все. Лучше тебя никого нет.

– Почему же ни разу не поцеловал? Боялся, что стошнит?

– Ты же все время спала.

– А сейчас? Я ведь не сплю.

– Сейчас просто не успел. Мы же чуть не утонули. Ты вон какое наводнение устроила.

Он переместился поближе, наклонился. От Анечкиного лица несло жаром, как от печки, и когда он прикоснулся губами к ее сухому рту, их обоих будто шарахнуло током.

…Утром он опять позвонил Мышкину и попросил прислать Розу Васильевну, татарскую чаровницу.

 

Глава 4

Утро не предвещало беды – ясное, морозное, с пушистым снежком. Федулинск пробуждался туго, как мужик с тяжкого похмелья. С рассветом по городу прокатились уборочные машины, гордость Монастырского, японские трейлеры, выписанные за счет пенсионного фонда. Рабочие в яркой канареечной униформе присыпали серой крупной солью кровавые лужи на асфальте, мощными подъемниками сгребали в кузова горы мусора.

Если обнаруживались целиковые трупы, их, по инструкции, доставляли в городской морг, расчлененку везли в крематорий на окраине Федулинска, но в последние полгода человеческая требуха, даже после массовых гуляний, попадалась редко: город наводнили добравшиеся из Москвы полчища крыс-мутантов – огромных, размером с кошку, гладкошерстных, с длинными, заостренными мордочками и с красивыми, зелеными, фосфоресцирующими глазами. Днем они отсыпались в подвалах, а по ночам выходили на уличную охоту на горе поздним гулякам.

Городская коммунальная служба иногда специально на час-два задерживала выезд уборочных машин, чтобы дать крысам возможность получше управиться со своей общественно полезной санитарной работой.

Чуть позже на улицах появились бомжи с полотняными сумками через плечо, крадущиеся вдоль стен предутренними серыми призраками, – собиратели "хрусталя". Оживились городские помойки и свалки – туда со всех сторон потянулись с виду вполне приличные люди. В окнах домов кое-где вспыхивал электрический свет: домохозяйки из "среднего класса" приступали к приготовлению завтрака – морковный чай, поджаренные черные гренки, повидло из ревеня. Радуясь новому дню, то тут, то там затявкали бродячие собаки, уцелевшие после ночного крысиного набега.

По местному телевидению началась трансляция 450-й серии восхитительного латиноамериканского сериала "Кларисса – дочь любви".

Обычная суббота, не сулившая никаких особых потрясений. Но уже в половине десятого в загородной резиденции Хакасского раздался телефонный звонок, хотя самый занюханный чиновник из городской администрации знал, что раньше полудня беспокоить хозяина нельзя. Нарушить табу мог осмелиться лишь один человек в городе, и разбуженный в неурочное время Александр Ханович не сомневался, что это он и есть.

Звонок трезвонил минут десять, Хакасский не торопился снимать трубку: ничего, потерпит, невежа! Сперва спихнул на пол притаившуюся под боком сирийку Аврулию (Неудачная замена Анютке, по которой Александр Ханович до сих пор тосковал, классная все же была славяночка, хотя и оказалась змеей, а эта, новенькая, – смуглый зверек, и не более того, неинтересно препарировать, ищи не ищи, души-то нету), потом сделал серию дыхательных упражнений, предписанных гуру Мануилом, домашним лекарем, закурил ароматную египетскую сигарету и, свесив голову с высокой постели, грозно цыкнул на ушибленную девицу: "Ползи отсюда, тварь, быстро, ну!" Фаворитка-сирийка не посмела встать на корточки, выполнила приказ буквально и, извиваясь шоколадной ящерицей, мгновенно исчезла за дверью. Только после этого Хакасский снял трубку, недовольно пробурчал:

– Чего тебе приспичило, Рашидик, в такую рань?

Черти, что ли, донимают?

Рашидова черти не донимали, но новость он сообщил действительно бодрящую, как десять чашек крепкого кофе. Среди заброшенных, выстуженных корпусов бывшего НИИ "Беркут" собралась довольно большая толпа, не менее тысячи – и народ все прибывает. Необычное скопление аборигенов ничем не напоминает голодную тусовку, скорее, это похоже на приготовление к праздничной демонстрации, одной из тех, какие показывают по телевизору в политической передаче "Страницы большевистского ига". Толпа вполне организованно выстраивается в колонны со знаменами и духовым оркестром. Знамена разных цветов, зеленые, голубые, алые, с надписями: "1-е конструкторское бюро", "2-е конструкторское бюро", "Отдел атомной энергетики", "Высокие технологии" – и дальше в том же духе. Настораживает, что в толпе почти не видно счастливых, смеющихся лиц, напротив, какие-то портретно не установленные личности шныряют по рядам и выкрикивают бессмысленные угрозы в адрес властей. Скорее всего, не местные, но быдло поддерживает провокаторов сумрачным, одобрительным гулом. По разговорам можно понять, что манифестанты собираются на городскую площадь на митинг, где ожидается программное выступление маньяка Ларионова по кличке Лауреат.

Хакасский слушал раздраженное бурчание начальника безопасности и ушам своим не верил.

– Рашидик, это что – бунт?!

– Какой бунт, зачем бунт, Саня, – возмутился Георгий Иванович. – Пошлю взвод с пулеметами, положат всех к чертовой матери. Обнаглели сявки!

– Погоди, не торопись. – Хакасский немного подумал. – С Шульцем говорил?

– Нет нигде твоего Шульца.

– Как это нет? Где же он?

– Откуда знать, Саня? Отдерет свою манекенщицу, старый козел, потом дрыхнет десять часов подряд. И трубку не берет, паскуда. Когда надо, нипочем не сыщешь.

Зря ты, Саня, с ним носишься. Что у нас, своих докторюг не хватает? Я тебе завтра из зоны трех Шульцев доставлю.

А этого на правилку.

– Любопытно, любопытно, – Хакасский заулыбался, предвкушая большое развлечение. – Вот что, Гога, слушай внимательно. Приводи своих нукеров в боевую готовность. К площади подгони десяток самоходок, ну тех, с широкими гусеницами. Но ничего пока не предпринимай.

– Почему, Саня? Чего ждать? Их учить надо сразу.

– Нет, не надо. Это какой-то сбой в программе, хочу отследить до конца. Через часик подскочи в офис, пришли туда Монастырского и Шульца, если найдешь. Да, санитарную бригаду тоже гони в центр.

– Но…

– Никаких "но", Гога. Чувствую, повеселимся сегодня на славу. Зачем портить праздник спешкой? Согласен, старина?

– Не нравится мне все это, – буркнул Рашидов.

Им обоим в страшном сне не могло померещиться, что этот мирный разговор между ними – последний.

* * *

В эту ночь Леня Лопух покемарил от силы два-три часа. На вечерней сходке в вагончике Мышкина, куда явился и Егор Жемчужников, еще раз обсудили все малейшие детали. Город брать не арбуз кромсать, но теперь Леня поверил, что это реально. Силы неравные, но на их стороне внезапность, азарт и ненависть. Очень важно, чтобы в последний момент не вильнул в сторону Колдун. У Никодимова люди отборные, практически неуловимые, замаскированные большей частью под бомжей и проституток.

Среди них ни одного привитого, зато много таких, кого уже убивали, вычеркнутых изо всех ведомостей и компьютеров. Егор почему-то не верил Колдуну, но Мышкин поклялся, что постаревший бугор не продаст.

– Позже, может быть, но не сегодня, – сказал Харитон Данилович. – Они ему самому на пятки наступают.

После Лопух объезжал одного за другим своих помощников, спецназовцев, побратимов, с которыми, начиная с Афгана, пуд соли съел. Покалеченные, вываренные в крутом кипятке трех войн, а после брошенные на произвол судьбы, они все еще годились для ратного дела и радостно встречали командира, веря в его удачу. Когда он, закончив инструктаж, упоминал размеры премиальных, у всех одинаковой слюдяной пленкой туманились глаза. Обнищали герои.

Но основную часть задания Лопух собирался выполнить один. Так он поступал всегда в решающих ситуациях.

Не глупая бравада им руководила, а точный расчет. Лишние люди всегда увеличивают риск неудачи. Сегодня этот риск должен быть сведен к минимуму. От успеха его действий зависела вся операция. Но не только это важно. В душе Леня тихо радовался тому, что представился случай – он уже и не мечтал о таком, поквитаться не с какими-то отдельными личностями, а показать кукиш самой злодейке-судьбе, которая, если честно сказать, часто была к нему неблагосклонной, как уж он ее ни улещал.

Свой старенький "жигуленок" Леня оснастил в гараже еще днем, но его немного беспокоило, что проверить устройство не было никакой возможности. Подрывную науку он освоил когда-то неплохо, у него были хорошие учителя, но заниматься чем-то подобным ему давно не приходилось.

Впрочем, штука-то нехитрая. Вся начинка привозная, фирменная, даже с заводскими пломбами, аналогичная, как он прикинул, пятистам граммам тротила, ему оставалась лишь установка – контакты, настройка, вектора взрыва.

Около четырех утра тихой сапой, не включая даже габаритных огней, в кромешной тьме подкатил к заранее намеченному месту, на поиски которого потратил три дня. Стараясь не шуметь, убрал с проезжей части несколько фанерных ящиков и воткнул "жигуленок" рядом с припаркованной старой "волгой" (она тут, похоже, стояла с прошлого столетия, вся раскуроченная, со спущенными колесами) носом к мусорному баку. Получилось все как надо. Утром, на свету, если кто-то бросит в эту сторону любопытный взгляд, непременно решит, что старый "жигуль" с выбитым передним стеклом, с погнутой дверцей, с пустыми глазницами фар, только и дожидается, как и "волга", когда его железную тушу перетащат под кузнечный пресс. Декорации примитивные, но в Федулинске должны сработать. Все эти хваленые рашидовские гвардейцы от сытой и привольной жизни, не встречая ни в ком сопротивления, давным-давно утратили всякую бдительность.

Посидев в машине с полчаса, чутко прислушиваясь, не обратил ли кто-нибудь внимания на его появление, Леня Лопух, светя фонариком-авторучкой, установил стрелку на табло зарядного устройства в положение "зеро" и бесшумно выбрался наружу.

Улица Тухачевского, дом 7. Только по ней Гога Рашидов ежедневно из своего особняка в Земляничном тупике выезжает в город, начиная утренний объезд объектов. Он скрупулезен, точен и никогда не меняет своих привычек, как и положено большому человеку, начальнику службы безопасности, выбившемуся в высшее общество из, смешно сказать, заурядных урок. Неизвестно, кому подражал Рашидов, очутившись в привилегированной тусовке, – Феликсу Дзержинскому, Берия или, как нынче модно, диктатору Пиночету, – но Леня ни разу не видел его в несвежей сорочке, без галстука или в помятом костюме. Он всегда респектабелен, застегнут на все пуговицы и непреклонен к врагам свободного рынка и прав человека.

Леня погладил "жигули" по теплому капоту, попрощался со старым, надежным товарищем и, осторожно перейдя улицу, свернул к трансформаторной будке, возле которой притулился, скособочась, деревянный сараюшка непонятного назначения. Когда-то, возможно, здесь была дворницкая или кладовка, но сейчас сарай был доверху забит бумажными мешками и еще всякой железной и пластиковой дрянью, потерявшей приметы своего прежнего функционального предназначения. На перекошенной двери болтался для видимости замок, подобный тем, какие висят на почтовых ящиках: накануне Леня без труда подобрал к нему ключ.

В сарае он устроил себе лежку. Засада идеальная: сквозь щели между досками окрестности просматривались во все стороны, и улица Тухачевского лежала как на ладони, но заподозрить, что в похилившемся клозете притаился человек, мог только сумасшедший.

Рашидов проезжал по улице всегда в одно и то же время, ровно в десять, по нему можно проверять часы, как по прогуливающемуся философу Канту, но даже если сегодня он выскочит из норы пораньше, все равно Лопуху предстояло ждать несколько часов. Из бумажных мешков он соорудил некое подобие кресла и, прикрыв дверь, спокойно уселся. В ноздри сразу хлынула, как пена, едкая, затхлая вонь, но он даже не поморщился. Это все ерунда. Умение ждать сколь угодно долго, превратившись во фрагмент ландшафта и сохраняя способность к мгновенному выплеску энергии, – вот, пожалуй, главное, чему он научился на войне. Это непростая наука, требующая полной самоотдачи, и тот, кто не сумел или не захотел ею овладеть, иногда лучший из лучших, как правило, погибал не своей смертью, не успев даже осознать, откуда за ним явился посланец…

* * *

На импровизированную трибуну вскарабкался Савва Николаевич Бурундук, бывший замдиректора по кадрам.

Многие из собравшихся на пустыре считали его давно усопшим и удивились, увидев на трибуне живым, здоровым и громогласным, как в былые годы, пусть и уменьшившимся в размерах.

– Коллеги! Господа! Товарищи! – рявкнул он в микрофон, надувшись от возбуждения. – Сегодня у всех нас великий день. Мы пришли, чтобы предъявить властям законные требования. Их у нас немного, но они есть: зарплата, пенсии, захоронение со скидкой для инвалидов труда. Доходит до смешного: на днях провожали Бориса Тихоновича из второго отделения, здесь многие его знают, и у вдовы не хватило денег на целлофановый мешок. Пришлось закопать прямо в тренировочном костюме. Разве это нормально? Разве мы все не граждане великой державы? Всем миром, сообща, мы отстоим свое право на достойную смерть. Терпение нашего народа не беспредельно, и мы им об этом напомним. Ура, господа!

Толпа ничем не ответила, да его и слушали плохо. К бессмысленным публичным выступлениям Саввы Николаевича, общественника-фанатика, все притерпелись еще в старорежимное время. Лишь один женский голос истерично его поддержал: "Урра! Урра!" – это была Матрена Степановна, супруга Бурундука, в прошлом директор городского общепита, а ныне усердная вокзальная побирушка.

Среди скопившихся на пустыре людей вообще было мало таких, кто понимал, зачем они здесь. Вдобавок многих трясло от непрекращающейся наркотической ломки.

Но, простояв уже около часа на морозе, никто и не думал расходиться. Давно, казалось, забытое, смутное чувство потерянного родства, общности всех со всеми, хорошо знакомое тем, кто когда-нибудь, подняв воротник, шагал от дома к проходной, окруженные точно такими же, неузнаваемыми в сумерках, не очень выспавшимися и не очень приветливыми людьми: это чувство, сентиментальное и теплое, как грелка к больным ногам, удерживало всех на месте, заставляло сдвигаться теснее.

Наконец зычный мужской голос распорядился через мегафон: "Начинаем движение! Предупреждаю, бояться нечего. Маршрут утвержден в мэрии. Просьба не поддаваться на возможные провокации. В случае стрельбы всем падать на землю. Вперед, друзья!"

Духовой оркестр, подтянувшийся в голову колонны, грянул бессмертный "Марш славянки", и огромная, в пять-шесть тысяч человек толпа медленно потекла по утренним улицам Федулинска.

* * *

Ларионов сидел на автобусной остановке неподалеку от площади. Рядом – жена Аглая. Он не хотел брать ее с собой, но она увязалась. Сказала: "Это наш последний день, Фома. Давай не расставаться".

Он посмеялся над ее бабьей тревогой, у него не было дурных предчувствий. Вероятно, это происходило оттого, что собственную возможную смерть он не считал чрезмерно грустным событием. Было ли из-за чего волноваться? Смерть – такой же пустяк, как насморк или лишний пинок. Есть в мире вещи неизмеримо более важные.

В этот праздничный день он прихватил с собой любимый плакат – картонку на деревянном штырьке с надписью: "Вся власть трудовому народу". Ларионов опирался на плакат, как на посох. Неподалеку покуривали на морозе двое скромно одетых молодых людей, и он знал, что это его личная охрана, присланная тем милым юношей, который навестил их на днях.

– Знаешь, душечка, – сказал он жене, – я думаю об этом мальчике, который к нам приходил, и все больше склоняюсь к мысли, что он необыкновенный человек. Наверное, герой. Наверное, он тот, кто нам необходим.

– Да, – спокойной отозвалась Аглая. – Он похож на тебя, только моложе. Мечтатель, романтик, фантазер.

Всех вас сегодня передавят, как кур. Очень жаль.

Как бы в подтверждение ее слов неподалеку остановился патрульный "бьюик", из него вылезли трое громил, подошли к сидящей на скамейке пожилой парочке.

Один сразу вырвал из рук Ларионова плакат и переломил о колено. Второй несильно, для острастки съездил по уху, но, к счастью, по оглохшему.

– Все бузотеришь, Лауреат, все никак не угомонишься, – дружелюбно заметил громила, изуродовавший плакат, сияя кирпичной, жизнерадостной мордой с выпученными от постоянного переедания глазами. – А что, если мы сейчас твою бабу при тебе оприходуем? Не понравится, небось?

– Яйца отморозишь, – предостерег Ларионов. – Главное свое достояние.

Второй удар он получил в грудь ногой, и два ребра, криво сросшихся, больно укололи селезенку. Ларионов начал задыхаться, и Аглая бережно обхватила его за плечи, помогая разогнуться.

– Ладно, поехали, – заторопился третий громила. – Попозже его заберем.

Патруль укатил. Двое молодых людей подошли поближе.

– Помощь нужна?

– Нет, – выдохнул Ларионов. – Спасибо, что не вмешались. Молодцы.

Сначала на улицу Тухачевского вырвались четыре мотоциклиста, эскорт Рашидова, и следом, на расстоянии двадцати метров, выдвинулся серебристо-голубой "линкольн-400". Сзади, почти впритык, два джипа-"сузуки" с отборными гвардейцами – личная охрана. В таком солидном сопровождении король города выезжал не потому, что опасался подвоха со стороны федулинцев (откуда в этом вонючем болоте?), а из соображений престижа и для ублажения души. По этой же причине на его мощном "линкольне" гудели, выли и раскручивались сразу четыре милицейские мигалки – две спереди, две над задними фарами. Саша Хакасский иногда беззлобно подтрунивал над его провинциальной склонностью к дешевой помпезности, Рашидов не обижался. Что может понять человек, взращенный в золотом коконе, про него, абрека, зубами, кулаками и башкой пробившего стену в большой и прекрасный мир. Возлежа на просторном заднем сиденье роскошной машины, Рашидов покуривал анашу (тоже привычка бездомной юности, никаких суррогатов) и предавался волнующим мечтам, хотя все чаще ловил себя на том, что мечтать ему, в сущности, больше не о чем.

Леня Лопух подождал, пока мотоциклисты с ревом обойдут мусорные баки, и нажал кнопку пульта в тот момент, когда изящному, продолговатому, как акула, "линкольну" оставалось до его задрипанного "жигули" всего полкорпуса. Мина сработала безупречно. Рвануло так, что на улицу осыпались стекла изо всех соседних домов. Перевернуло и вытряхнуло на асфальт перегруженные мусорные баки. "Жигуль", ломаясь на куски, подпрыгнул и завис в воздухе, как летающая тарелка.

Красно-бурый смерч ударил "линкольн" в бок, перевернул, прижал к стене соседнего дома и поджег. Сзади за бампер зацепился на скорости джип с охраной и тоже перевернулся. Из него на асфальт посыпались бойцы, ошарашенные, еще не понявшие, что произошло. В мгновение ока тихая улочка покрылась ранеными людьми, огнем и ужасом.

Из второго джипа примчался Лева Грек, по кличке "Душегуб", командир личной охраны Рашидова, и грозным рыком послал бойцов в круговую оборону – опытный черт! "Линкольн" уверенно разгорался и с секунды на секунду должен был рвануть. Но Душегуб и тут показал себя умельцем, рискнул поспорить с провидением.

Бесстрашно шагнул к машине, рывком распахнул заднюю дверцу и – да будь ты неладен! – за ногу вытянул наружу ничуть не пострадавшего, даже не обгоревшего Рашидова.

Не пострадавшего – все же сильно сказано. Рашидов пучил глаза, тряс башкой, будто укушенный, и нелепо размахивал руками, похоже, ничего не соображая. Душегуб обнял его за плечи и попытался увести от машины подальше, но Рашидов с такой силой толкнул его в грудь, что оба повалились на землю.

От лютой обиды у Лопуха непривычно защипало глаза, как от дыма. С тоской он поглядел на расшатанные доски задней стены сараюшки, на дыру, через которую собирался спокойно уйти дворами от места происшествия.

Вышел он через дверь, подтягивая штаны, изображая человека, который только что помочился. У него был настолько безобидный, отрешенный вид, что бойцы оцепления в первую минуту не обратили на него внимания. То есть никак не связали появление неуклюжего мужичка из клозета с произошедшей трагедией. Леня не сомневался, что так и будет. Спотыкающейся, бомжовой походкой он прошел сквозь них, как человек-невидимка. Первым узнал его Лева-Душегуб, поднявшийся на ноги рядом с копошащимся на четвереньках хозяином. Душегуб вгляделся, удивленно воскликнул: "Никак ты, Лопух?" – и тут же, пронзенный догадкой, сунул руку в карман, но Леня был уже в шести шагах, и его реакция оказалась быстрее. Надежный "калаш" с обрезанным дулом из-под куртки удобно улегся ему в ладони, и тремя короткими, прицельными очередями он буквально надвое рассек Рашидова, попытавшегося в последнее мгновение закрыть лицо руками, и заодно повалил на землю Леву-Душегуба с застрявшим в кармане пистолетом. Потом развернулся и, злобно рыча, введя себя в экстаз боя, выпустил весь магазин, построив сложную трассирующую фигуру, которую спецназовцы окрестили "два веера и баян". За эту боевую новинку в лучшие времена Леню наградили бронзовой медалью и именными часами с надписью "От генерала Рохлина отважному солдату".

Зазевавшихся гвардейцев огненные пряники посшибали с улицы, но многие из тех, что пошустрей, успели сориентироваться, нырнули за машины или хотя бы шлепнулись на брюхо.

Теперь у Лопуха душа не болела: он честно отработал пятьдесят штук задатка.

Бросив ненужный автомат, набрал полные легкие воздуха и рванул с такой скоростью, на какую только были способны тренированные мышцы, – до багряной вспышки в глазах, до спазма аорты. Метров тридцать предстояло одолеть до проходной арки, а там – закоулки, дворы, изученная территория, там он уйдет. Сложность была в том, что в рывке приходилось еще петлять, чтобы не быть уж слишком удобной мишенью, резкие прыжки в сторону сбивали ритм бега. И все же ему удалось долететь до арки, словив всего одну пульку в левый бок, это ерунда. После арки немного отдышался на медленном шаге и опять побежал, но уже ровным гимнастическим аллюром, как положено на длинной дистанции.

Тупик Урицкого, пустырь, проходной двор, лачуги бедняков.., дальше, дальше, дальше. Он не оглядывался, лишняя трата сил. Бок тяжелел, будто на левое плечо подвесили дополнительный груз. Ничего, обойдется. Пока боль возьмет свое, пока кровь, вытекая, источит силы, он дотянет до проезда Серова, где в армейском "уазике" поджидает верный товарищ Митя Хвощ. На бегу, как в любви, думал Леня, главное – не споткнуться невзначай.

Вторая пуля догнала его на спуске к площади Дружбы народов и опять, как по заказу, угодила в левое плечо.

Он поморщился с досадой: ишь какие целкие, подонки!

Еще рывок, еще усилие – и вот перед ним чуть внизу, за стеной обнаженных лип, открылась чудная картина: тихая улочка в бликах солнца, зеленый "уазик" и рядом улыбающийся Митя Хвощ, поднявший руку в приветственном салюте.

– Что, подлюки, – прошептал пересохшими губами, – догнали, взяли Леню Лопуха? У вас на это кишка тонка.

Он успел увидеть, как со странно изменившимся лицом рванулся к нему Митя, но уже не сознавал, что не бежит, а ползет, протыкая головой невесть откуда возникший столб огня.

Смерть приходит к людям по-разному, к Лене Лопуху она подступила почти неслышно.

 

Глава 5

Известие о бандитском налете на улице Тухачевского повергло Хакасского в замешательство. Устранении Рашидова (кем? с какой целью?) неудачно наложилось на всю эту непонятную заваруху в городе. К полудню ситуация сложилась такая: большая масса федулинской черни скопилась на центральной площади, по подсчетам информаторов, около десяти тысяч человек, и так шел непрекращающийся митинг, причем выступления ораторов становились все провокационнее. К требовали ям зарплаты присоединились политические лозунги Наиболее забубенные головушки призывали немедленно закрыть все пункты прививки и передать власть ми физическому комитету самоуправления, возглавить который якобы дал согласие тот самый юродивый по кличке Лауреат, которого доктор Шульц собирался транспортировать в Мюнхен. Смех и грех, честное слово Кто только их подзуживал? Совершенно невероятная не поддающаяся логике мутация биомассы, казалось. умиротворенной навеки. Как объяснить все это Иллариону Всеволодовичу? Разве что лишний раз повторить, что красно-коричневого духа из россиян не выколотишь, и потому все гуманные, половинчатые меры, принимаемые им же на пользу, все равно будут приводить вот к таким непредсказуемым вспышкам общественного безумия. Сколько еще придется потратить усилий, денег, интеллектуальной энергии, чтобы мир уяснил окончательно: хороший россиянин – это только мертвый россиянин.

Митингующую площадь оцепили тройным кольцом спецчасти Рашидова, подтянули технику, включая газовые установки "Тромш-21" (новинка натовских умельцев), но проблема заключалась в том, что после дезертирства Георгия Ивановича (а как иначе назвать его смерть?) некому отдать команду о радикальной ликвидации бунта (пусть бунт, пусть!). Заместитель Рашидова, генерал Гриня Фунт, хотя и был вором в законе, но не обладал таким авторитетом, чтобы головорезы-чистильщики выполнили его приказ, не потребовав гарантий.

Гарантии, конечно, можно дать, к примеру, по штуке на рыло авансом, но все это потребует лишнего времени. Хакасский нутром чуял, что как раз время его поджимает.

По мобильному телефону он связался с Гекой Монастырским, у того новости тоже были неутешительные.

И не просто неутешительные, а какие-то несуразные. Утром он пришел на работу, вскоре получил известие о начавшихся на окраине Федулинска беспорядках, вызвал машину, чтобы на месте разобраться, что там происходит, но оказалось, что здание заблокировано его личной охраной, и он очутился как бы под домашним арестом, о чем ему высокомерно сообщил полковник Брыльский, которому он доверял, как маме родной. Это настолько не укладывалось в голове, что несколько минут Монастырский просидел в прострации, потом рыпнулся звонить туда-сюда, но убедился, что и связь с внешним миром отключена. Первым, кто к нему прозвонился за все утро, был Хакасский.

Дальше – больше. Час назад в кабинет ворвалась группа разъяренных граждан и положила на стол челобитную. В этой филькиной грамоте, отпечатанной на машинке и подписанной каким-то "Комитетом по спасению Федулинска", ему предлагали подписать акт об отречении и передать власть этому самому загадочному комитету. Один из ворвавшихся, сухонький мужичок в очках на веревочных петельках, злобно предупредил: "На размышление полтора часа. Потом пеняй на себя".

Тут же вся депутация, воздев к небу кулаки, хором заревела: "Смерть тиранам! Смерть тиранам!"

– Мне кажется, Александр Ханович, – пожаловался в трубку Монастырский, – все это очень напоминает военный переворот.

По его тону Хакасский понял, что градоначальник обмочился со страху и помощи от него ждать не приходится, но все же поинтересовался:

– Не будь придурком, Гека, соберись с мыслями. Что с милицией? Она тебе подчиняется?

– Боюсь, что нет. Гаркави с ними в толпе, с этими подонками. Я в окно видел.

– Пошевели мозгами. Кто есть в резерве?

– Ужасно, Александр Ханович, они же все сумасшедшие. Особенно этот, который в очках на петельках.

– Гека, ты слышал, о чем я спросил?

– Да, конечно… Представляете, они, кажется, изнасиловали мою секретаршу Юлечку. Ведь она совсем дитя.

Что с нами теперь будет, Саша?

Хакасский вырубил связь. Отрешенно улыбался. Вот незадача. Похоже, пора уносить ноги. В этом особняке он, разумеется, в безопасности: надежная охрана, бетонный забор с двумя пулеметами на вышках, – но надолго ли?

Если быдло действительно взбунтовалось, оно рано или поздно хлынет сюда, как весенняя грязь, просочится в щели, выломает решетки в окнах. Уж известно, как это бывает.

Да, отчитаться перед Куприяновым за провал будет трудно, но старик тоже не без греха. Хакасский с самого начала настаивал на радикальном решении – напалм, бактериологическая акция, да мало ли, – но Илларион Всеволодович по слабости характера склонился к более мягкому, эволюционному варианту. Впрочем, еще надо выяснить, провал ли это. По некоторым признакам за всем происходящим ощущалась чья-то целенаправленная, злая воля, мозговой удар. Вопрос в том, чья это воля?

Однако при сложившихся обстоятельствах, особенно учитывая дезертирство Рашидова, разумнее отступить, отодвинуться в тень, на заранее, так сказать, подготовленные позиции.

Он вызвал звонком мажордома, бесценную Зинаиду Павловну, и отдал кое-какие распоряжения: вынужден отлучиться на несколько дней, никакой паники, за сохранность имущества и всего остального отвечаешь головой, Зинаида.

Преданная, как собака, женщина смотрела на него влюбленными глазами, но в них блеснули слезы.

– Вернетесь ли, Саша?

– Куда я денусь, – беспечно махнул рукой. – Сколько мы с тобой вместе путешествуем?

– Пятнадцать лет, Александр Ханович.

– Вот видишь. И дел еще невпроворот. Ладно, ступай, не хватало твоей слякоти.

Женщина склонилась в поясном поклоне, поцеловала его руку – и исчезла.

Хакасский переоделся в дорожное платье: шерстяной свитер, куртка на меху, теплые кожаные штаны. Проверил походный чемоданчик оружие, ампулы с ядом, туалетные принадлежности, некоторые документы и, на всякий случай, несколько пачек валюты. Больше ни с кем не стал прощаться, даже не позвонил дежурному смены на пост, – Зинаида сама распорядится отменно.

– Открыл потайную дверцу в стене и на лифте поднялся на крышу. Здесь, на специально оборудованной плоской бетонной площадке под брезентовым навесом поджидал верный друг – двухместный спортивный вертолет "Рек-16", дорогой подарок братьев из Лэнгли, непременный спутник всех его передвижений по миру. Послушная безотказная машина с забавным утиным носом и золотистыми лопастями – Хакасский относился к ней, как к живому существу, и в одиноких полетах нередко беседовал с ней, как с добрым попутчиком.

Он уже распахнул пилотскую дверцу, когда из-за печной трубы вышел человек в точно такой же, как у него, куртке, в спортивных брюках "Адидас", но без чемодана, вместо которого держал в руке пистолет, направленный Хакасскому в лоб.

– Полегаем, Саня? – весело спросил незнакомец.

Хакасский тут же его узнал. Тот самый молодой человек, который устроил безобразный дебош на спортивном празднике и чуть не оставил Хакасского инвалидом. Но ведь Рашидов доложил, что его бойцы догнали хулигана и Лева-Душегуб его кокнул. Выходит, обманул, зараза!

– Как ты сюда попал? – задал он глупый вопрос.

– По воздуху… Поднимайся, Саня, поднимайся. Давай полетаем. Ты же куда-то собирался?

Хакасский не испугался пистолета. Если бы он боялся таких вот вооруженных мальчуганов, то, наверное, сидел бы тихонечко в каком-нибудь банке, а не занимался мессианским покорением густо заселенных территорий. Но все же ему стало как-то не по себе, и рука, сжимавшая вертолетную стойку, онемела. Выражение глаз этого парня его гипнотизировало. Сердечной истомой наполнилась душа. С каждой секундой томление усиливалось. Хакасский некстати вспомнил, что точно такие же странные ощущения испытывал в детстве, когда оставался один в темной комнате, где по углам копошились неведомые чудовища.

Помешкав, он поднялся в кабину и расположился в кресле пилота. Незваный гость, как приклеенный, уже сидел во втором кресле.

– Давай заводи, Саня.

Хакасский щелкнул тумблером, проверил показания приборов, количество горючего. На нежданного попутчика не глядел, сказал, не поворачивая головы:

– Брезент надо снять. Поди сними.

– Ага, сейчас, – парень соскочил на площадку, и Хакасский с облегчением потянулся за своим чемоданчиком, поставленным за кресло, – и обомлел. Только что был чемоданчик, а теперь его нет.

Стягивая брезент, Егор весело помахал рукой. Жест означал только одно: вижу, вижу, Саня, чего ты ищешь.

Хакасский еще торкнулся туда, сюда – за спину, под кресло, кабина маленькая, негде исчезнуть чемоданчику.

Тем не менее – исчез. А там все необходимое, чтобы вразумить негодяя, напустившего на него потусторонний морок.

Хакасский бессильно откинулся на спинку кресла, трясущимися пальцами угодил сигаретой в нос.

– Летим, Саня, – подбодрил Егор, опять очутившись рядом. – Чего ждешь? Небо зовет. Гляди, какой выдался славный денек. Ни одного облачка, а?

– Чемодан куда-то делся с документами. Ты не брал?

– Какой чемодан, Саня? Тебе больше никакие чемоданы не понадобятся. Ты что? Разве не понял?

– Что имеешь в виду?

– Судный день, Саня, Судный день.

– Ах так? И судья это ты?

– Нет, я только исполнитель приговора.

Умелый пилот. Хакасский плавно оторвал машину от крыши. Сделал прощальный круг над опустевшим городом. Завис над площадью. С высоты ста метров можно было отлично видеть, какой там разворачивался спектакль. Огромная, возбужденная толпа теснила вооруженные гвардейские цепи, выдавливала в переулки.

Вояки Рашидова отступали без паники, сохраняя строевой порядок, но явно не собирались оказывать сопротивление. Нападавшие уже захватили несколько бээмпешек и, как пчелы, гроздьями облепили два танка. На трибуне раскачивался в унисон с движением толпы какой-то человек в солдатском ватнике, что-то грозно рыкал в мегафон, и Хакасский не столько узнал, сколько догадался, что это любимый пациент доктора Шульца.

– Что все это значит, объясни? – потребовал Хакасский.

– Прикуп ты не угадал, Саня. На прикупе прокололся.

– Это же бессмысленно, неужели не понимаешь?

Выхлопные пары. Опять придется проводить дезинфекцию.

– Придется, но уже не тебе… Ты, Саня, не учел одной важной вещи. В этом городе ты построил маленькую империю, немного поцарствовал, но забыл, что такие империи рассыпаются, когда уходит император. Они непрочные, Саня. Это замок на песке.

Не отвечая, Хакасский набрал высоту. Взял направление на Москву. Он почти успокоился, хотя расслабляющее томление, будто в башку напихали мякины, не проходило. Он уверял себя, что это всего лишь чей-то нелепый, мерзкий розыгрыш, блеф, который ничем серьезным грозить не может, но…

– Не знаю, кто ты, – сказал печально, – но мне тебя даже жалко. Ты не понимаешь, на что замахнулся. Слишком молод, чтобы это понять.

– Ничего, пойму когда-нибудь.

Под ними проплывали черные подмосковные леса с белыми оконцами озер. Проскальзывали города, деревни – все заснеженное, серое, угрюмое. Тот самый пейзаж, который всегда вызывал у Хакасского отвращение. В таких местах, в чащобах и обжитых селениях не могли жить люди, там прятались звероподобные существа, так и не сумевшие очеловечиться за долгие века эволюции. Наконец открылись многоэтажные, однообразные, как склероз, пригороды Москвы.

– Куда тебя доставить? – устало спросил Хакасский.

– На реку сядем. На Москву-реку. Вон она, видишь, петляет?

– Да ты что? – удивился Хакасский. – Лед не выдержит. Слабый еще лед.

– Отлично. Сперва полетали, теперь поплаваем.

Хакасский скосил глаза, Егор ему улыбнулся.

– Это шанс, Саня. Вдруг не утонешь? Вдруг дьявол спасет?

У Хакасского заныла печень. Ублюдок, мразь, играет с ним, как с мышом. В истерике, с чугунно забившимся сердцем, бросил штурвал, потянулся к глотке мерзавца.

Егор его остудил, небрежно ткнул железным дулом в солнечное сплетение.

– Не дури, Саня. Используй последнюю возможность. Ты же игрок. Подумай, я мог пристрелить тебя на крыше.

Хакасский отдышался, выправил вертолет.

– Почему же не застрелил?

– Мараться не хотел. От дерьма брызги летят. После не отмоешься.

– Сам же сдохнешь, кретин.

– На это не надейся. Я выплыву.

– Ах, выплывешь? Много вас таких выплыло? – Хакасский натужно захохотал, теперь ему хотелось только одного: поскорее покончить с этим кошмаром. Темная сила, исходящая от этого непостижимого существа, давила на мозг. Весь салон наполнила туманом и в ушах звенела. Ничего, еще посмотрим.

Страха смерти он не испытывал, но с ужасом представлял, как его холеное, ладное тело, со всеми любимыми родинками и трогательными впадинками, изласканное сотнями рабынь, охватят ледяные щупальца реки.

– Может, поторгуемся? – спохватился он.

– Поздно, Саня. Рынок закрыт.

От злости, от отчаяния и от внезапно кольнувшего презрения к самому себе, попавшемуся в детскую ловушку, Хакасский даже не стал выгадывать ближе к берегу, где лед мог закрепиться, выделил прямо на середину широкой снежной ленты. Покачался, потряс лопастями и мастерски, без всякого рывка, припарковался. На малое мгновение счастливо помнилось: устоит машина, но это был самообман. С гнусным, болезненным скрежетом серебряная оса погрузилась по брюхо. К стеклам налипла кромка тьмы. Хакасский отключил двигатель, сидел, затаив дыхание. Если достали дно, то еще есть надежда. Егор укоризненно заметил:

– Нет, Саня, здесь глубже, чем ты думаешь.

Будто отозвавшись, река чавкнула и осадила машину почти по самую шляпку. Мигнуло и погасло электричество. Хакасский окаменел. Он по-прежнему не верил, что такое могло быть. Оледенелым очам отворилась черная бездна небытия. Рассудок и нервы тщетно боролись с очевидным. На славу сработанная летучая машина все же не годилась на роль батискафа: под ногами захлюпала жижа и у Хакасского внезапно промок рукав куртки.

– Люк, – спокойно напомнил из темноты Егор. – Аварийный люк наверху. Поторопись, Саня, поздно будет.

– А ты?

– Я следом. Мне спешить некуда…