Пила весело входит в древесину. Дерево вздрагивает, падают листья.
Ветка летит вниз и шлепается об асфальт.
На звук бензопилы бежит Умаровна. На ней мужской чапан, на ногах малиновые тапочки. За ней полубежит толстая Инга в спортивном костюме.
Визг пилы затихает. Раздается мычание. Это мычит Умаровна.
Окна, какие еще закрыты, открываются. Некоторые из пятиэтажки спускаются во двор, чтобы видеть весь спектакль. А потом еще неделю его обсуждать.
Умаровна – наша достопримечательность. Живет эта достопримечательность на втором этаже в однушке, без противогаза не входи. Ведет себя тихо, поэтому жалоб на нее от нас не поступает. К тому же Умаровну опекает Инга. Инга с пятого, в спортивном костюме, большая, шумная женщина.
В молодости Инга была спортсменкой, ездила на соревнования и была еще ничего. Потом из спорта ушла, махнула на себя, и полезло: живот… тут… тут… И не старая, лет пятьдесят. А встретишь в темноте в подъезде, если лампочки опять выкрутят, – всё, кошмары на всю ночь. Идет на тебя такое по лестнице, такое… вот… такое… топает и сопит, а эхо усиливает. Поздороваешься, оно тебе тоже что-то. И опять сопит. Обойти никак, всю лестницу занимает. Ждешь, когда дойдет до площадки, чтоб разойтись. Спросишь про здоровье, чтобы как-то время провести. «А у кого оно теперь есть?» Вот и площадка, обходишь ее. Она дальше спускается. «К Умаровне?» К Умаровне, к кому еще? «Умаровна! Умаровна! Это я!» – и колотит к ней. Бах… Бах… Вот уже дверь открылась и вонью повеяло. Не чувствует Инга ее, что ли? Подружки.
Умаровна, кстати, тоже не старая. Гуля во втором подъезде, домком, она с ней в одну школу ходила. А Гуле сорок пять или поблизости того. Но Умаровна ей как мать выглядит. Гуля говорит, тогда Умаровну в другую школу перевели, когда с ней случилось, что немой стала. А потом она на почве психики уже и оглохла, это еще цветочки были, дальше пошло-поехало, и на учете стоит, и вонь эта. Мы ее, конечно, жалеем, не только как психбольную, но и как дочь Умара-ака, уважаемым был человеком, тоже слегка того. Детям ее обзывать не разрешаем, пусть только близко к ней не подходят, мало ли чего. Но она редко выходит. Сидит в своей однушке, что ест, никто не знает. Вот только если деревья пилить начинают, как сейчас. Тогда как ракета летит по лестнице. Глухая, что интересно, а пилу как-то слышит. Вон как побежала! И Инга за ней, как колобок катится.
Умаровна – дерево. Знает об этом только она сама. Даже сумасшедшая Инга об этом не знает. А ведь Инга еще самая нормальная среди остальных, остальные – совсем шизофреники. Может, Инга догадывается. Был такой случай. Инга взяла ножницы, хотела постричь Умаровне мелки ветви. «Давай, – говорит, – ногти постригу… Вон какие…» И к веточкам ее тянется. Умаровна покачала кроной. Нельзя.
Летом нельзя обрезать.
Осенью – можно.
Инга постригла ей веточки осенью. «Отросли как…» – говорила, собирая в ладонь обрезки. «Не уноси. Брось на землю… – Умаровна показала на пол. – Может, прорастут…»
Пол равномерно засыпан землей. Каждое утро она вспахивает ее, как это делал покойный отец, когда жили в кишлаке. Здесь, конечно, не такая земля, городская. Здесь земля не дышит, не говорит. Но Умаровна не жалуется. Главное, чтобы корням ничего не мешало. Чтобы, когда в комнату входит солнце, оно правильно освещало ее голое тело, ее длинные, гибкие ветви и листву. Листва – самое главное. В такие часы она никому не открывала. Инга, постучав и покричав напрасно, уходила, чувствуя, что за дверью происходит что-то важное, святое.
Отец, покойный Умар-ака, всю жизнь сажал деревья. И в кишлаке, и здесь, в городе. Пока двор был большим. Своих детей у него не было, всю любовь и силу отдавал саженцам. И Умаровне. Ее он где-то подобрал, подкидышем, и взял к себе. Кормил и растил. Заставлял много пить. Вода – начальник жизни. Сам очень ценил воду, мог ведро выпить. Богатырского был здоровья. Умер, когда первые три дерева спилили. Сердце.
Деревья вырубались. Особенно чинары, веками росшие в городе. Огромные, тенистые, спокойные. Взамен иногда высаживались елки, половина гибла в первое же лето. Чужое, неместное дерево, требовавшее себе другой земли, влажной, с песочком, с опилками. Другого, не нашего, не палящего, солнца. Привычной земли никто не предоставлял. Воткнут в сухую глину, польют один раз для вида, отряхнут ладони и уйдут. Главное – бизнес. Дорогое дерево, прибыльное, если на продажу разводить через государство. Хочешь не хочешь, а покупай елку и сажай. Школы заставляют, организации. Купи, воткни в глину, выживет, не выживет, кого чешет? Не выживет – еще лучше, на следующий год новое покупай-сажай.
Иногда высаживались каштаны. Красивое дерево, приятное. Прибыльное, если тоже продавать через государство. Плоды удивительные, когда только упадут. Но тоже полива требует, ухода. А у нас как? Воткнул в глину, отряхнул ладони, ушел. И все гибнет, от солнца и зноя. Стоят сухие каштаны мертвыми рядами.
Раньше были арыки, по арыкам текла вода. Деревья пили ее и росли вверх и вширь, отдавая выпитое зеленью и тенью. Но за арыком нужно следить. Чистить от мусора, заботиться, чтобы вода не переливалась, не затопляла. Это хлопотно, а у нас народ созерцательный. Надо, чтобы или деньгами запахло, или чтобы пнули сзади от души. Без пинка и за просто спасибо одни дураки пашут. Перестали арыки чистить, перестали пускать воду. Арыки стояли сухими и зарастали мусором. При первой же возможности их засыпали. Откуда питаться деревьям, особенно молодым? У взрослых корни сильные, добирались до глубокой воды. Но взрослые вырубали в первую очередь. Древесина, бизнес.
Вырубают, обычно, не сразу. Порциями. Сперва ветки откромсают, плановая обрезка. Так что дерево на пальму становится похожим или непонятно на что. Потом, через полгода, еще откромсают, так, что уже одно бревно торчит. А потом уже и бревно спилят. Бизнес, древесина. Ввозить древесину дорого, и зачем? Вон сколько деревьев зря простаивает. Где высокое дерево, рано или поздно появляется человек в галстуке, голову задерет, государственно прищурится: сколько тут кубов?.. Та-а-ак… Мобильник вытащит, тык… пык… алё, как жизнь, как здоровье, древесина не нужна? Следующий кадр: визг бензопилы, зияющая пустота на месте кроны, все официально. Древесина, бизнес. Что-то чайханщикам, на шашлыки, что-то мебельщикам. Стулья, столы, кровати, диваны. Всем все понятно. Только сумасшедшим, может, не понятно. Типа нашей Умаровны. Так дура она, что с нее взять, кроме анализа.
Умаровна бежит в своих тапочках, размахивает руками. На ней отцовский чапан, голова мотается из стороны в сторону. «Ы!.. Ы!..» – кричит Умаровна. За ней бегут дети, машут, как она, руками и тоже кричат. Чуть позади переваливается Инга в спортивном костюме и рявкает на детей.
Теперь крупным планом возьмем Ингу. Хотя она и так любым планом хорошо просматривается. Лицо у Инги вспотело, двойной подбородок вздрагивает. На голове широкополая шляпа. Лет пятнадцать назад, уже уйдя из спорта, подыскала себе другое дело, стала правозащитницей. Вначале свекровь свою бывшую защитила, потаскалась с ней по кабинетам, в суде посидела. Ингины объемы и тяжелые кулаки с малиновыми ногтями производили впечатление. Почувствовала себя на своем коньке, драться Инга с детства обожала, но не за себя, а за кого-нибудь. Потом еще кому-то помогла, даже из соседей. Втянулась, грамотной сделалась. Встанет, выставит вперед свой шестой размер и давай законами сыпать. На суды, как к себе домой, стала ходить. С другими правозащитниками подружилась, но ненадолго: государство всю эту неприятную для себя самодеятельность быстро прикрыло. Инга как-то угасла, суды для нее светом в окошке были. Единственное, что для души осталось, это деревья. На деревьях они с Умаровной и сошлись, хотя раньше Умаровну не замечала, дела покрупнее были. А теперь вот как за ней бежит, аж дом трясется.
Соседи, кто дома, тоже спускаются. Гуля, остальные. Кто деревьям сочувствует и не хочет, чтобы пилили, и так – был двор, а теперь – что?.. Пустыня с машинами. Кому-то, наоборот, деревья поперек горла, пусть хоть всё спилят, машину ставить некуда, и еще листья эти с них падают. Кто просто стоит, курит между делом, общается. Цены на мясо обсуждает, войну в Сирии. Насчет «сладкой парочки», Инги и Умаровны, тоже поговорят. Вон, бегут как… «Далеко собрались?» – спрашивают Ингу. Та только руками машет, что стоите, идемте спасать… Ну, ну. Так прямо и побежали. Кто-то, правда, за Ингой пошел. Не спасать, а так, посмотреть. Чья на этот раз возьмет.
Пару раз они уже деревья отбивали, подружки эти. И не только в этом, в другой двор тоже бегали, и к бывшей парикмахерской, там тоже «заготовка древесины» начиналась. Но в этот раз видно, что люди потяжелее приехали. Машина с подъемником, одни с пилой, другие вокруг ходят, по стволам ладонью хлопают. Музыка из кабины, чтобы дерево кромсать веселее было.
Боль начиналась со спины, будто пилили позвоночник. Боль разносилась по всему телу, где-то тупо, а где-то так, что Умаровна раскрывала рот, морщилась и стонала. Она знала, это сигнал. Братья были в беде и посылали ей сигнал. Братья посылали сигнал о помощи.
Умаровна вынимала ноги из земли и с открытым от боли ртом ползла в коридор. Нужно было найти обувь, нельзя появляться на людях с голыми корнями, люди злы, люди безумны. Начинался поиск, обувь падала и отбрасывалась в сторону. На высохшую грудь с двумя мешочками натягивалась майка. Потом отцовский чапан. Запах отца, пропитавший его, придавал силы.
Умаровна приоткрывала дверь и выглядывала в подъезд. Сумасшедших нигде не было. От новой боли она прикусила губу, заблестела ниточка крови. Сверху с сопеньем и топотом спускалась Инга, в боевом наряде – трико и фетровая шляпа.
Умаровна летела вниз, перескакивая через ступеньку. Следом, как паровоз, пыхтела Инга.
Ничего не бойся, голосом отца говорил чапан. Они безумны. Голос отца становился то слышнее, то тише. Они понесут наказание, и в этом мире и в том. Корни вырубленных деревьев дотянутся до их могил. Останови их!
«Как, как мне остановить их, отец?.. Язык мой слаб, я разучилась говорить. А у них во рту железный язык, а в руках пила. У них крепкие руки и удостоверение… Что я могу сделать?..»
Умаровна бежит сквозь соседей, размахивая руками:
«Ы! Ы-ы!..»
Следом движется Инга. На лбу ее блестят капли пота. Губы шевелятся: «Сейчас мы вам устроим…» И прибавляет шаг. «Сейчас мы вам покажем…» И почти бежит.
На земле уже валяется несколько веток. Ствол пока не тронули. Над деревом с криком кружат птицы. Медленно опускается подъемник. Возле машины стоит пара стариков. Сбоку топчется Гуля, домкомша. Деловито тарахтит машина.
«Дерево старое… аварийное… – говорит невысокий мужик – видимо, старший. – Ветка на голову упадет, сами радоваться не будете. У вас тут дети ходят, им тоже на голову ветка упадет, кем они после этого вырастут? Нужно две-три елки тут посадить. С жильцов деньги собрать, две-три елки… Красиво, безопасно…»
Старики молчат. «Старые деревья, наоборот, уважать надо…» – тихо говорит один.
Все поворачивают голову в сторону дома.
«Ы! Ы!..» Появляется фигурка в чапане. Следом движется что-то в спортивном костюме и шляпе.
«Это наш “зеленый патруль”», – говорит один из стариков.
В это время начинают пилить следующую ветку. Человек на подъемнике делает рукой знаки, чтобы отошли подальше.
Звук прекращается.
«Ы! Ы!» Умаровна прижимается спиной к стволу и обхватывает его руками.
«…Она говорит, – перекрывает все прокуренный бас Инги, – она говорит, покажите документы… Да, я ее переводчик…»
«Ы! Ы-ы!» Умаровна бегает и машет руками.
«…Как, кто я такая? – снова бас Инги. – Вот мои документы, вот! Живу здесь и прописана!»
Работяги настроены серьезно, уходить не хотят. У них тоже – план.
«Пили, что смотришь!» – кричит старший мужику на подъемнике.
Тот врубает пилу.
«Ты у себя во дворе пили! – Инга наступает на старшего. – Или штаны себе сними и отпили, чего у тебя там лишнее!..»
«Ы! Ы! Ы!»
Старший пятится, отталкивает Умаровну…
Дальше все соседи рассказывали по-разному. Одни говорили, что в это время сверху упала спиленная ветка и шлепнула старшего по затылку. Другие будто видели, как Инга, защищая Умаровну, подбросила старшего вверх, так что он оказался на ветке, уже подпиленной, и вместе с ней рухнул вниз. Третьи – это уже, конечно, придумали, – что Умаровна, «ыкая», толкнула машину и она покатилась прочь от дерева.
Работяги ругались, трясли бензопилой и, дав задний ход, умотали.
«Уф…» – сказала Инга и вытерла лоб.
Соседи, качая головами, расходились.
Что ты наделала, Умаровна? С кем стала бороться? Они же безумны, все до одного. Безумны их дома, безумны их машины, безумны их дети.
Разве тебе по силам защитить всех твоих братьев?
Вспомни, Умаровна. Перед тем как сажалось новое дерево, у старого Умара извергалось во сне семя. Ты чувствовала это по тонкому запаху, какой бывает, когда надломишь зеленую ветку. Старый Умар вставал и доставал из шкафа землю. Разная земля хранилась у него в шкафу. Земля с поля, которое он когда-то возделывал. Земля из мазара, где упокоились его предки. Земля из Москвы, где старый Умар один раз побывал – говорил, что набрал ее прямо возле Кремля, это очень сильная земля, но для наших деревьев не годится.
Вспомни, как, достав из шкафа нужную землю, старик неторопливо смешивал ее с собранным в платок семенем. Ты предлагала ему свою помощь. («Ы… Ы?..») Руки старика с годами слабели, разминать землю было тяжело ему. Но он отгонял тебя: «Не женское это дело…» И ты послушно отходила.
Потом вы садились на автобус и ехали за саженцем. Выбирал молодое дерево Умар-ака долго, придирчиво, точно невесту. Тут ногтем ковырнет, там пальцами потрет. Хотя ты, стоявшая рядом, знала – не невесту отец себе выбирает, а сына.
Своих детей у старика не было. Двух жен в молодости поменял, а все без толку.
Зато деревья у старого Умара росли удивительно. Особенно плодовые. И чинары.
Выбрав наконец нужное, вы тряслись на том же автобусе домой. К дворовой земле вокруг саженца Умар-ака тихо подкладывал свою, из носового платка…
Ингу забрали за хулиганство. Приехали, взяли нужные показания у соседей.
Через месяц, правда, выпустили. Еще хорошо отделалась. Вернулась, идет по двору, вся черная. Это понятно. Не на курорте побывала. С государством ругаться себе дороже.
Вернулась Инга и сразу к Умаровне бросилась. Стоит, в дверь ей колотит, кричит: «Умаровна! Умаровна! Это я, не бойся…» Пришлось кому-то из соседей выйти, сообщить, что Умаровну увезли. Инга даже не спросила куда. Понятно, куда Умаровну с ее мозгами увезти могли. Как Ингу забрали, скоро и Умаровну увезли. Да, жалко. Никому почти не мешала. Зато неприятных запахов меньше. Надо еще насчет квартиры ее узнать, а то Инга, глядишь, себе ее отхватит.
И деревья, как Ингу забрали, тоже спилили. И не одно уже, а три. Пусто теперь во дворе, можно представить, какой летом солнцепек будет. Гуля, домкомша, рот открыла, так ей быстро объяснили, чтобы шла, своими делами занималась. Потом ходила по квартирам, деньги на елки собирала, заставили все-таки ее елки взять. Ладно, хоть какое дерево. Может, приживется, если кто-нибудь поливать будет, у кого других дел больше нет.
Сидит Инга на скамейке возле подъезда, курит.
А во дворе подготовка к суннат-тою идет, у Гулиного внука. Доски на железные опоры кладут, клеенкой покрывают. На плов остатки веток пошли, Гуля успела набрать для себя. А что делать, жизнь ведь продолжается. Женщины сидят на корточках вокруг таза, морковь чистят. На Ингу поглядывают, могла бы помощь предложить. Сама виновата, между прочим. Занималась бы тихо своим спортом, никто бы слова ей не сказал. Но к столу потом ее позвали, всех звали. Пошла Инга к столу, посидела, выпила даже немного. Танцы начались, музыка гремит. Стали женщины танцевать – на месте, где деревья раньше были. Ингу из-за стола вытащили – идем тоже, чего зря сидеть? Вышла Инга, вначале как столб стояла, потом вдруг давай вертеть руками, бедрами, тем, сем. На пень от срубленного дерева влезла, руками вертит и губами неслышно шепчет. «Будьте вы прокляты…» И руками крутит. «Будьте вы все прокляты…» И приплясывает.