Сразу чтобы потом не докапывались говорю что УБИЙСТВО произошло из-за случайности самообороны, не я на него первый а он на меня я вообще против убийства, я позитивный, реально редко дерусь, почитай характеристику на меня дали матери в махалле ей адвокат посоветовал и она туда пошла там такое про меня не знаю сколько она им сунула, ошибок дофига я и то лучше справку напишу, мать там наверно плакала чтобы они хорошо написали вот это меня реально БЕСИТ зачем она везде плачет?!?! Та м еще что занимаюсь спортом провожу здоровый образ жизни. Блин! Все из-за этого УБИЙСТВА жил нормально работал даже хотели отправить на компьютер. И продукты были но я против их чтобы на них Азиз-ака нам деньги на холодильнике клал, я бы научился компьютеру и уехал в Ташкент они меня бы там вообще с руками и ногами. У меня же талант математики я бы так заработал и ремонт в ванной бы а то унитаз гостям показывать стыдно. А тут такая лажа человека убил по случайности, я правду говорю но мать права что Азиз-ака меня отмазал только зачем она всегда это вспоминает я и так ему пять раз спасибо! А Азиз-ака она не любит просто благодарность, что он отмазал и материально дал денег но она же сама не материальная она много читала а потом стала инвалид и я думал всегда что буду ее поддерживать от других и тут блин это УБИЙСТВО!

Удар.

Снова удар.

Остановка замирает.

Светит солнце. Для двух старух, для парня, для всех людей на остановке. Для парня, который наклонился над упавшим.

Для упавшего – уже не светит. Он уже под другим солнцем.

Под совсем другим солнцем.

Я хочу быть КУЛЬТУРНЕЕ не только из-за матери. Например я пишу вот этот дневник для себя чтобы в старости поприкалываться но я не пишу некоторые слова я их пробовал написать ну да выглядят как будто харып писал а когда в разговоре то они ничего нормально только не с матерью, от обычного х… ее трясти начинает «Руслан, эти выражения при мне не говори!» Ладно ладно.

Всю ночь за стенкой кричала женщина может кайф а может били, я хотел постучать вместо этого закурил. Опять вот конкретно кричит я пытаюсь вспомнить кто там вообще за этой стенкой может садисты конечно реальные садисты хочу постучать чтобы задумались садисты суки засыпаю.

Утром спросил мать, она мне нет за стенкой не садисты новые соседи интеллигентная семья и учителя. А кто ночью кричал блин учителя? Мать ничего не понимает ее послушать кругом интеллигенты-учителя, в то же время кругом харыпы и хамло и ночью орала хамло реально.

Витек достал травы, надо прятать чтоб мать не нашла, я же не наркоман только иногда как дядь Саша он тоже только иногда. Сегодня мы ругались, мать хотела чтоб я рожком, а у меня есть свой способ одевать обувь пальцами и всё.

Чем дальше пишу тем больше хочется чтобы это читали другие, наверное надо было сперва о себе биографию жизни и еще фотку когда мы в горы ездили Витек сделал, я там такой как вылитый качок, не верят когда говорю что качков не перевариваю а мышцы реально родные, правду говорю даже мать на меня смотрит когда я летом без майки, я знаю ей при этом приятно что она меня не зря и если бы не убийство, она бы еще больше гордилась и смотрела на меня, я бы закончил компьютер уехал в Ташкент лучше даже Казань, у матери там двоюродная, мать говорит, надо пользоваться родственной связью пока не поздно потом умрет будем локти кусать. Работу я бы там нашел раз у меня уже был компьютер, а еще там все бухают, а я алкоголь почти не пью, и моя цель жизни не быть как отец бабник-алкаш, только мать запрещает мне так говорить о нем, но я правду говорю. И если бы не убийство я бы конечно уже в Казани и мать туда взял, она один раз там была у сестры на свадьбе, привезла море впечатлений. А тут убийство, суд и теперь на эту работу «альтернативку».

Попросил у матери почитать литературу только не Пушкина, я его уже читал, мать обрадовалась полезла куда-то, сейчас читаю, Витек это уже читал, у него семья полная с отцом мать учительница глухонемых, отец у него на рыбалку и вообще энциклопедированый, и у Витька мозги есть только пользоваться не может. А моя мать считает Витек что оказывает влияние это она еще про траву не знает, но я ее и не курю, просто лежит на всякий случай и все. Только один раз с Витьком, детская доза, даже смешно просто.

Вик-Ванна не помнила войны.

День был жаркий, она проснулась мокрой и старой, хотя, в общем-то, и была старой. Но день был жарким с самого утра, нечем дышать.

Кошка вернулась с воздуха и терлась мордой о стекло.

На стуле лежало платье.

Вик-Ванна позавтракала кефиром и приободрилась.

Вчера перекалывала медали. Со старого платья на новое. Уколола безымянный палец. Уколоть безымянный палец – это к денежным затруднениям.

Новому платью тоже лет двадцать. Надевала только на мероприятия. Оттого оно совсем как новое и модное.

Палец болит, а зеленки нет. И йода нет. Но зеленкой лучше.

Позвонила соседской Нинке и посоветовалась. Насчет зеленки. И насчет расценок на такси, какие сейчас. Все кругом ведь подорожало.

Она всегда звонила куда-то и советовалась, на всякий пожарный.

А встреча в половине десятого. Или в половине одиннадцатого. Надо посмотреть. Приглашение на телевизоре. Нет, на трюмо. Плохо, зеленки нет, зеленка лучше йода. Что по телевизору? Наверное, опять это. Одно и то же. Включает.

Телевизор нагревается. Кошка прицеливается, запрыгивает на стул, обнюхивает медали.

Приглашение на телевизоре. Очки на трюмо. Она старается обходиться без очков, только вдаль. Вблизи – каша-малаша. Смотреть только вдаль. И с памятью так. Что было недавно, помнит плохо. А далекое – хорошо.

Кроме войны.

Войну она не помнит. Хотя она ее участница. Хотя платье провисает под гроздью медалей; вчера перевешивала с платья на платье и укололась к денежным затруднениям. Хотя имелась фотография, где она молодая в военной форме. Хотя что-то смутно-смутно припоминалось, но не то всё, не то.

Она держит приглашение. В половине одиннадцатого, возле Театра имени Алишера Навои. «С уважением, Оргкомитет». Кошка сидит на медалях. «С уважением» и подпись.

«Уйди, девушка, мне нужно сейчас надеть платье и идти на День Победы».

На военной фотографии Вик-Ванна с подругой. Никакой подписи, военная форма и улыбки. Не помнит имя подруги. У подруги было хорошее имя. Пусть она будет «Настя». Как тебе такое имя, Настенька? Хорошее имя для подруги – Настя. «Настя» еще жива и даже слышит, когда Вик-Ванна разговаривает с ней. Сердцем слышит.

Вик-Ванна смотрит телевизор.

Вик-Ванна боится трех вещей.

Боится поломки телевизора, смерти кошки и своей собственной смерти.

Своей смерти она боится меньше всего. Деньги на похороны накоплены, обменены по приличному курсу на доллары (долго советовалась, прежде чем довериться) и зашиты в подушку, соседская Нина знает.

Смерти кошки она боится сильнее. Раньше у кошки бывали котята, она даже хотела ей лекарство от них купить, потом кошка упала, и котята прекратились сами собой.

Про поломку телевизора Вик-Ванна даже думать боится. Чтобы покупать новый, придется резать подушку, вынимать похоронные деньги, менять обратно, еще какой курс выпадет, и пересчитывать, а вокруг – обман. А новый телевизор будет бракованный, сейчас всё бракованное или китайское. И ни похорон тебе, ни телевизора.

К сексу я равнодушен, большинство девчонок неразвитые самки на уме тряпки и замуж, от этого я с девчонками не отдыхаю, а не что мне нравятся ТЕ, которые только со своим полом, забыл как это сказать медицински без мата, я их ненавижу, однажды читал в Гипнозе, среди них было много великих певцов и деятелей, и что они не виноватые, что у них там такое, но все равно не надо это по российскому каналу на полную громкость. А я честно имел всего пять контактов секса не считая Ленки но эти случаи были от безделья, хотелось провести время ну вот и секс. И еще чтоб было о чем с Витьком говорить общая тема, думает он Декаприо, а сам ничего не знает о жизни, я уже человека УБИЛ пусть и по неосторожности но все-таки убил я правду говорю.

Она родилась в простой семье.

Отец воевал, участвовал в коллективизации, дочь назвал Викторией. У каких буржуев экспроприировал он это кокетливое имя? Жена на Викторию сразу согласилась: лучше Виктория, чем снова аборт. «Ви-и-ка! Ви-и-ка, домой!» Ее звали Викой. Виктория – для документов. Да и какая она Виктория? Курносая, хохотушка, конфеты любила. А где конфеты, там и мужчины. Но она, хоть и хохотала с ними, близко ни-ни. Ждала чего-то своего светлого. Его. Личность. Для чего-то же ее назвали так волнующе – Викторией. Пока мечтала, началась война.

Накормила кошку. «Девушка, остаешься за старшую!»

Постояла у зеркала. Правильно ли развешаны медали? Некоторые вот потускнели. Надо протереть. И палец смазать. А зеленки нет.

Приходил МЕНТ, мать открыла я же ей говорил им не открывать, все козлы, но она же такая, назло мне будет открывать и унижаться. Однажды блин прихожу, а она чай с участковым. Я ей человеческим языком, что они козлы все и суки, а она говорит, нет, этот интеллигентный, ничего о тебе плохого не сказал, только чай пил спрашивал какие у тебя интересы. Орешки ему поставила и конфеты, я же ей рассказывал, как они меня тогда к батарее наручниками, а она говорит «а один же тебе дал воды попить и телефон позвонить» я говорю: один реально не считается. А она им все равно открывает, на нее что ли их форма действует и что они мужчины то есть «сильные» как она думает.

И теперь тоже открыла и говорит с ментом, показывает ему все: паспорты документы душа нараспашку. А я на кухне слушаю мент говорит: а где сам гражданин Назаров Руслан прячется что ли? Ну тогда я вышел из кухни прямо на него мать испугалась а я культурно: здорово, начальник! Он обалдел, говорит, здравствуйте я лейтенант Хамроев, и смотрит да. Еще бумагу протягивает – вот говорит ваше место работы теперь на три года это очень хорошее место, туда возили иностранцев в том числе.

Я взял бумажку начал читать мать из-за плеча, а там все на узбекском я его плохо знаю в основном мат и одно стихотворение Навои которое в школе нужно для экзамена. А мать по-узбекски немного говорит, татарский же напоминает, зато я английский учил и на компьютере. Мать взяла у меня бумажку, говорит, «этот латинский шрифт», в смысле не поняла. Мент говорит я его тоже его плохо понимаю зато мои дети его учат, это главное. А мать говорит: главное чтобы дети и русский язык тоже хорошо знали, на нем много классики. А мент взял бумагу и говорит: тут сказано гражданин Назаров должен явиться завтра в организацию Фаришта для своей работы в данном месте, слышали про такую организацию? Не, говорю, начальник не слышали. Мать подумала, говорит: что-то слышала про нее по радио, случайно не фирма что ли? А Хамроев говорит: эта серье зная организация лучше чем фирма туда японцев возили сам хаким ее смотрел, такая организация, вам реально повезло, что такая альтернативка, вы будете за столом как человек, а могли бы улицу веником. А мать говорит: а что он там будет делать? А мент: а я не знаю, я вообще просто решил занести, потому что недалеко проживаю в доме с парикмахерской, начальник сказал про вас: у них хороший родственник есть, иди отнеси. А мне, говорит, разницы нет, родственник не родственник, я просто в доме с парикмахерской живу недавно уже евроремонт сделал, вот занесу, раз мы соседи. Мать говорит, да, я этот дом знаю поздравляю, что там планировка московская, идемте хоть чаю давайте пиалушку. Да вот мать всегда такая, ей бы блин всех чаем. А этот Хамроев говорит: другой раз, говорит, я сейчас домой тороплюсь, вы к нам заходите а завтра идите явиться по указанному месту адреса улица Ганиева три. И улыбается гад, потому что другой конец города.

Мент ушел я пошел Витьку звонить у него всегда телефон дебильный не работает. А мать меня от телефона отталкивает, говорит, мне срочно-срочно. А мне не срочно, что ли? Она говорит, ну нет, тебе не так. Я говорю: Азиз-ака этому будешь звонить, да? Она говорит, не твоего дела иди посуду помой пока вода есть. Ну значит точно ему. Хоп, не стал базар поднимать, ушел курить все равно у Витька телефон не работает, но может сейчас работает. Надо мобильник купить, денег нет, но я что хочу сказать оттого что мы не купим деньги не появятся. Хопчик, пусть звонит Азизу-ака, он теперь из-за того, что меня отмазал, ее бог, а раньше сама говорила жмот.

Курю, мать выходит. Иди, говорит, звони своему Витьку «драгоценному». А ты, говорю, мам не дозвонилась? Она: там его новая жена взяла трубку. А, говорю, тогда понятно. Она: что понятно? Я: ну что жена. А она вдруг размахнулась меня ударить, я еле успел. Губу укусил, стал вещи собирать, вообще уйти. А она заходит сзади мокрая, говорит: что на ужин хочешь, скажи?

Вик-Ванна на специальные деньги берет такси.

Специальные деньги, в отличие от похоронных, лежат не в подушке, а в железной банке «Сахар».

У нее целый комплект таких банок. «Соль», «Перец», «Рис».

Все разных размеров, некоторые – с запасами.

От сахара она отказалась, когда было подозрение на диабет. Отнесла сахар Нинке, а себе только банку. Диабет не подтвердился, но от сахара уже отвлеклась, а если иногда хотелось, то доставала остатки варенья и устраивала себе «презентацию»: так называла вечера, когда в чае тает варенье, за стеной не шумят, а по телевизору – что-нибудь для души. В остальное время о сахаре почти не думала, наслаждаясь своей экономией. Каждый месяц высчитывала деньги, которые могла бы профукать на сахар, и откладывала в банку. Эти деньги она называла в разговорах с собою «специальными», иногда, в шутку, «сладкими». Запасов получалось немного, на ремонт телевизора, конечно, не хватит, но на такси раз в год с комфортом – это получалось.

Раньше еще посылала из них Зойкиному Андрею, инвалиду ума. Правильно сказать, он был не инвалид, а дурак, что себе эту инвалидность своевременно, как все, не оформил. А Зойке все не до того было, она думала, что если она терпит его отношение, когда он выпьет, то ей уж и памятник из золота. «Вы ему сами, Вик-Ванна, про психиатра скажите, я уже устала, не семья, а сплошной мат». А потом Зойка проявила характер и умерла; у Андрея вообще мозги пошли шиворот-навыворот, на кладбище так кричал, что даже нищие ему замечание сделали. А ведь руки золотые, сантехникой занимался, где что прорвало – сразу к нему бежали. Но жить стал плохо, плюс здоровье. В этой своей дыре, от Ташкента ночь на поезде, а в дыре какая медицина? Никакая, только на одних словах. Вик-Ванна, конечно, могла его как-то в Ташкент, но боялась, что он хоть и дурак дураком, а вдруг захочет сделаться наследником, а уж это спасибо. А он ей каждую неделю звонит и начинает свою дудку: «Вик-Ванна, квартиру берут от меня за неуплату воды, бомжой делают!» Денег от нее выжимал. Она ему и напоминала, кто она и кто он, она пенсионерка, а он сам ей мог бы деньги слать или хотя бы приехал потолок на кухне подкрасить. Сказав это, она быстро клала трубку, потому что дальше можно было слушать только мат. Хотя иногда, редко, когда ей вдруг делалось так одиноко, что даже кошка с телевизором не спасали, она не вешала трубку и слушала тихонько все его концерты. А он вначале матерится, угрожает, не в полную силу, конечно, все-таки со скидкой на ее возраст и участие в войне. Потом помолчит немного и начинает всхлипывать: «Теть Вик, ну хоть немножечко, все возвращу!» – «Уж да! Возвратитель какой, – говорила Вик-Ванна, гладя кошку. – Ты бы лучше не на телефон тратился, а человеческую жизнь начал». Андрей объяснял, что телефон он себе бесплатным сделал («золотые руки!»), а деньги ему как раз и требуются для этой новой жизни. Вик-Ванна вешала трубку и ковыляла на кухню: вытряхивать из банки «Сахар» на новую жизнь придурка Андрея – последнего ее здесь родственника, алкаша и седьмой воды на киселе.

А теперь вот и Андрея-алкаша нет. Без Андрея денег в банке «Сахар» стало, конечно, больше. Скоро их, наверно, станет так много, что можно будет не бояться даже поломки телевизора. И не хвататься за сердце каждый раз, когда ерундит звук.

Может, даже купить сахар. Не для еды, а про запас. Она еще до войны поняла: самое важное в жизни – это запасы. Чтоб как судьба ни сложилась, а хоть какая-то крупа была и мучицы немножко. Она в таких случаях вспоминала двоюродную сестру, которая в тридцать девятом вышла себе за питерского и умерла от блокады. «Все от того, – говорила себе Вик-Ванна, – что не умела покойница делать запасы!» Это была правда.

Как она сама провела войну, Вик-Ванна не помнила.

Но каждый год ходила регулярно на встречи ветеранов.

А деньги на такси брала из банки с надписью «Сахар».

Витек предложил читать под траву, попробовали, Витек Гоголя принес, я говорю: школьная лабуда, а он: «да ты чё, знаешь, как это под это классно». Попробовали, чуть от смеха не погибли, я аж кашлять начал, Витек вообще под диван закатился. Можно следующий раз попробовать Толстого, только не Анну Кареевну, мне мать ее в детстве рассказывала что она на вокзале сделала. А Витек говорит, не, Толстой это не так смешно, ну если только дозу увеличить. Я говорю: не надо, мы же не наркоманы, мать и так прошлый раз когда я ночью весь холодильник схавал, что-то почувствовала, на меня смотрела. А Витек говорит: «а я что, наркоман?» Я говорю, что орешь, и вообще мне завтра на работу, слушай, пойдем завтра со мной? Неохота туда одному переть. Он вначале: «хоп ладно»; потом: «нет, не могу, завтра не могу». Не можешь – не можешь, говорю. «Да нет, честно не могу», говорит. Да, говорю, чё мне твое «честно», на масло что ли мазать буду, не можешь – так и скажи. Он: «да я уже сказал». Я: ну и все. И он ушел.

Поехал утром на эту Ганиева. В маршрутке жара, окна задвинуты бумажкой затолканы, вонь, я еще недавно заметил, русские тоже стали вонять, те, которые умывались, уехали, а остались которые воды не видели. А я чистую рубашку надел с галстуком, мать мне каждый день чистенькое на стул, но говорит, что не ценю вот это меня бесит.

Еду думаю что сказать на новой работе если спросят про убийство им же интересно. Я вообще заметил людям нравится когда им про кровь и СМЕРТЬ по телику а когда в жизни то еще лучше я правду говорю. Одна девчонка, не хочу вспоминать имя ну Ленка почти мне дала когда я ей рассказал про убийство прямо губами меня обтерла дура, одно смягчающее вину обстоятельство что она была бухой ну я выпил как все а она на эту бутылку как с голодной Африки вообще. И начала потом меня губами и слюной так так я ее оттолкнул, говорю, ну хоп, я пошел, советую на будущее: пей с мозгами, а она: «я не пила, это просто вот этот корейский салат отравленный, а ты сволочь». Я брюки обратно надел, говорю, ладно, я сволочь да ладно а ты несволочь и сиди сама себя целуй слюнями, а меня это бесит, и дверь за собой закрыл потому что еще были люди. Она там выла я слышал, но у меня ничего с ней не было кроме того что она сама, когда рассказывал, ну и вой дальше. Ненавижу женский вой, мужской еще хуже ненавижу ты молчать должен если ты мужик, даже если тебя пытают хоть бандиты менты киборги Силы тьмы ненавижу их всех ВСЕХ!

Поездка в такси была утомительной. Всю дорогу боялась, что водитель увезет ее к другому театру, не Навои. Или обманет, хотя поздравил с праздником и посмотрел с чувством на ее награды.

Не обманул, довез. Мог, конечно, и денег не брать. Праздник все-таки, и она в медалях, видно же.

Около театра уже топтались участники. Раньше с каждой майской встречей они все больше старели. А потом дальше стареть стало некуда. Качество лиц на встречах сделалось постоянным. Изменялось только их количество. Иногда, между Днями Победы, Вик-Ванну звали на поминки. Она ехала на них на общественном транспорте, играя сама с собой в игру под названием «уступят – не уступят». Искала глазами сидящую молодежь и играла сама с собой. Загадывала. Если уступали сразу, значит, она доживет до следующего Дня Победы здоровой и пенсию повысят. Если молодежь уступала неохотно и без уважения, то повышения пенсии не жди и за здоровьем нужно проследить. Если на нее совсем не обращали внимания и сидели как баре, то Вик-Ванна холодела и перед глазами возникала подушка с похоронными сбережениями. Потом, конечно, люди начинали шипеть на сидящих, и ледяную Вик-Ванну усаживали на законное место… На поминках ее тоже сажали на почетное место, она старалась запомнить, как все организовано, и тактично узнать, во сколько все это удовольствие обошлось. Цифры она записывала на салфетке, чтобы, когда будет умирать, дать Нине последнее ЦУ. Записав, вытаскивала пакетик и просила положить ей туда остатки блюд, для кошки. Возвращаясь с мероприятия, сортировала гостинец. Она знала, какие продукты кошка не станет есть, и съедала их сама, чтобы не выбрасывать напрасно добро. Потом вызывала соседскую Нину и показывала ей салфетку с цифрами: «Хотелось, Ниночка, и мне на поминочках чего-нибудь такого же…» – «Ой, Вик-Ванна, вы еще нас переживете!» – шутила Нина, которую эти салфетки, как она жаловалась своему сожителю, «достали по самое горло».

– Здравствуйте, товарищи, с праздником!

Ей обрадовались. Один инвалид, Пал Петрович, прижал ее к своему пиджаку. От этого объятья Вик-Ванне стало как-то нехорошо; ей всегда делалось нехорошо, когда ее неаккуратно обнимали таким образом.

Подошел другой ветеран, Джахонгир Умурзакович, достал из кармана список. Вик-Ванна нашла себя в нем и испугалась – много было новых и подозрительных фамилий.

– Это нам чирчикских добавили, их на автобусе привезут.

– Как интересно, – сказала Вик-Ванна, – зачем это нам чирчикских, у них отдельный праздник, и их всегда в ресторане кормили.

– Нас тоже один раз в ресторане, в девятьсот девяносто третьем году.

– Это был не ресторан, а кафе с курицей. Чирчикских сейчас на автобусе катают, а мы тут стой.

– Это организаторы решили, чтобы нас с чирчикскими объединить, – сказал Джахонгир Умурзакович, прикрываясь списком от солнца.

– А кто организаторы? – спросил кто-то.

– Говорят, российские. Одна российская организация, бизнес.

– Посольство их?

– Может, и посольство.

– Если посольство, это хорошо. У них путевки дают.

– Одним – дают, другим – не дают.

– Это всегда. Они же посольство. Важные люди!

– Нет, сегодня не посольство. Там женщина одна есть.

– Наверно, нефтью торгуют. Все сейчас нефтью торгуют, а по телевизору – одна преступность.

– Может, в театр зайти, попить воды.

– Ходили уже. Там никого нет, закрыто. А вечером у них балет.

– Лучше бы нам сейчас балет показали. Мы еще с моей покойной всегда любили «Лебединое озеро». Ей там танец этих маленьких очень нравился, всегда хлопала.

– Ну… может, они сейчас нам все лучше балета сделают. Все-таки праздник. Сто грамм – обязательно!

Японец опять приходил но он не самоубийца, Опа сказала: «Он – псих», я ей сказал: Ну и что? он все-таки японец. А она: «Японцы психами не бывают, у них там уровень жизни!» Опа мне мать напоминает, что сына одна кормит а муж в миграции у него от миграции уже другая баба, а что здесь жена и сын-дебил наплевать.

Я сегодня уже два месяца здесь работаю на альтернативке она называется Фаришта и спасает людей от самоубийства они звонят а она их отговаривает. Мне пока нравится работать я еще никого не спас и читаю книжки по психологии про «активное слушание» они под столом, иногда звонят но это не само-убийцы а ошиблись номером или Японец. Нас работает двое, я и Опа, я должен оказывать психологическую помощь на русском языке, а она на узбекском но ей тоже звонят не само-убийцы а только подруги и ее дебильный сын Шох. Еще Опа торгует Арифлэймом, у нее на столе везде Арифлэйм, она даже моей матери хотела Арифлэйм. Опа говорит что она кандидат наук но наверно не кандидат а справку купила за Арифлэйм. А мать ее как всегда чай пить то да се и еще карандаш для ресниц купила, чтобы говорит не обидеть и чтобы Мухаббат Мансуровна о тебе хороший отзыв давала, Опа полностью Мухаббат Мансуровна но ее так никто не называет потому что она Опа и всё, в смысле ей Опа очень подходит.

А Японец взаправду полуяпонец, у него отец японец был пленный, было много пленных, они Театр Навои в Ташкенте строили, я там был еще в школе на экскурсии в Ташкент. Японец собирает открытки с театром, который построил его отец настоящий Японец, одну мне подарил потому что я над ним не смеюсь. Еще он мне рассказал про харакири и что правильно харакири надо называть сепуку, я начал смеяться потому что на пукать похоже, Японец встал и ушел. А потом пришел Витек, и Опа нас вместе с ним выгнала.

По-моему, Японцу нравится Опа. Но он мечтает уехать в Японию. Я тоже начал мечтать уехать, когда альтернативка кончится. Но Казань лучше Японии, там язык учить не надо, но и уровень жизни конечно слабее.

Сегодня опять женщина за стеной кричала. Я проснулся на кровати и думал какая вещь секс. Даже Витек говорит, что в нем разочаровался, а еще всегда понты и пальцы веером. Когда у человека есть цель, то секс и даже трава не так нужны. А у Японца мать русская, но читала ему книжки и газеты про Японию и воспитывала как самурая, закаляла водой, а своему военнопленному которого любила на могилу колокольчик вешала, Японец рассказывал, в детстве она его на японское кладбище за руку брала, а там на любой могиле колокольчик звенит потом местные колокольчики тырили лохи.

А Опа когда я вначале пришел, меня боялась как убийцу и тапки от меня прятала. Японец назвал Опу «гейша», Витек заржал думал гейша это жена гея, а Японец снова обиделся ушел, а Опа стала по «горячей линии» Арифлэйм по-узбекски, думает, мы с Витьком не видим ее бизнес. Еще она заполняет журнал самоубийцами которых не было, которым она оказала по-узбекски психологическую помощь которую ни фига не оказала. Но мне ее жалко потому что сын ее дебил свет в окошке, и курит траву, она об этом знает, я тоже иногда курю но мужик должен держать такие вещи за зубами и не расстраивать мать а можно сказать я и не курю.

Вчера у Опы был день рожденья, принесла пирожные рассказала, что один раз позвонила настоящая само-убийца прямо из петли, и Опа ее спасла и даже продала ей Арифлэйм. Вообще Опа нормального говорит по-русски, просто, говорит не обязана за копейки и по-узбекски и по-русски сидеть здесь «горячей линией», поэтому я с русскими разговариваю, а я не могу с ними разговаривать потому что они реально не звонят и не знают про нашу линию, раньше объявления в газету давали и висела реклама, самоубийцы видели рекламу и звонили, а теперь там сок «Вкус победы» и пиво «Сарбаст» нормальное пиво, я пил, кислое немного, но горячую линию надо было там оставить, хоть рядом с пивом пускай висит. А потом пришел Шох сын Опы и мы пошли покупать краску, я его спросил: ты где траву достаешь? Потому что теперь когда я читаю книги по психологии мне легче общаться с такими как он.

А вечером прихожу, мать чай пьет со стовосьмой которая газ пришла проверить и мои карточки детства перед ней на стол положила, правду говорю. Женщина ушла, а я высказал матери все что думаю про чай с моими карточками где я там голый или в трусах какая разница. Мать заплакала, не хочу даже передавать, что она говорила, ну она говорила: вот, дома она сидит, у нас ни телевизора, ничего вообще нет, и лучше бы она умерла, это она всегда так говорит, если кто-то с ней не соглашается, а когда я говорю, что лучше, чтобы я умер, ее это бесит. «Ты со мной никогда не посидишь, чашку вместе не выпьешь, сожрешь свою тарелку и уходишь с Витьком матом разговаривать», она не права, и с Витьком я в последнее время не разговариваю, потому что Шох его лучше но он сильно закомплексованый, над ним еще придется поработать. Поэтому я ушел в туалет, я иногда так делаю, захожу в туалет как будто надо, сажусь на закрытый унитаз и думаю ну о жизни вообще. Я подумал, родители маленьких детей любят просто так, а потом когда вырастают начинают любить своих детей за деньги, которые те им приносят если бы у меня были деньги, она бы со мной себя так не говорила, я бы ей сразу телевизор на, ешь. Я вышел из туалета говорю: Хоп, давай чай попьем! А она меня обнимать, это она так всегда.

Автобус явился не запылился. На лучших местах уже эти, из Чирчика. Водитель никого не поздравил: или садитесь, или как хотите. Вик-Ванна вскарабкалась, села на свободное место. Ей хотелось у окна, но там уже сидела какая-то женщина с бантом, слишком много медалей, полная безвкусица.

– Вы из Чирчика? – обратилась Вик-Ванна.

– Что?

– Вы из Чирчика?!

– Да, да. Не кричите так… Я из Чирчика, из Чирчика.

«Расселась у окна, как королева, а я еще и кричу». Вик-Ванна стала наблюдать, как водитель затаскивает ветеранов в автобус. Подъехала еще машина, вышла женщина, организатор всего этого, стала ругаться с водителем, тот бросил ветеранов, и они сами заползали в автобус. Не хватило места, и они устраивались стоя. Вик-Ванна хотела выйти, чтобы высказаться, но испугалась потерять место, пусть и не у окошка, как планировала.

– Я из Чирчика, – сказала женщина. – А вы отсюда? Вы Ташкент?

Вик-Ванна кивнула. «Как много медалей, и висят все невпопад». Не то что у нее. Каждая на собственном месте.

– А сколько у вас здесь хлеб стоит? – спросила женщина.

Водитель влез обратно. Заиграла музыка.

– Когда поедем?

– Ее спрашивайте, она знает, – махнул в сторону женщины-организатора. Та стояла с мобильным снаружи, опершись бедром о машину.

– Да вот они у меня уже где все, – жаловалась она в мобильный, щелкая ногтями по капот у. – Да за такую зарплату сам с ними возись!

Автобус потел, играла музыка.

– Сейчас людям с сердцем плохо станет, давайте уже ехать! – Вик-Ванна пыталась перекричать музыку, но музыка была сильнее.

А вчера позвонил один, «так и так, я этот самый и буду сейчас вены резать». И голос такой, что точно. А я, из-за того что до этого они не звонили, я офигел, говорю: точно, да? Ну, что такой и собираешься это прямо сейчас. Он говорит: «Около ванной стою». И молчит, а я испугался, что он молчит потому что делает это, а что сказать, надо сказать, чтобы отвлечь от поступка, говорю: ванна зачем? А он: «Мне психолог нужен перед смертью». Я говорю: стой, я психолог перед смертью. Тебе на каком языке объяснять: на русском или узбекском? Это я спросил, чтобы, может, с ним Опа поговорит, она все-таки кандидат. А он мне: «А на своем нельзя?» И дышит мне в ухо через трубку.

Я немного сосредоточился, как советуют и говорю: да, давай на своем языке, на нашем. Вот ты раз около ванной стоишь значит у тебя проблемы были, да?

А он: «Были и ЕСТЬ». Я ему: да и есть тоже, только от ванной лучше отойди, у меня в жизни тоже такое было… только я не к ванне, в ванну тогда мать рыбу пустила, чтобы пока не сдохнет, плавала, а я не мог это сделать над рыбой. А потом мать из ванной гонит, чего ты там, а из туалета не гонит, только говорит спичку после себя жги, думаю, хорошо, я ей после этого спичку зажгу, ну вот, короче был у меня такой же случай… Ну че?

Он: «Че ну че?» Отошел, говорю спрашиваю, от ванной? «А какой у тебя случай был?» Сейчас, говорю. Скажи, тебя как зовут? «Тебе зачем?» Меня, например, Руслан… «А меня, например, Андрей». Ты не тот Андрей, который у котельной? «Нет, а чё?» Ничё, говорю, один просто Андрей около котельной живет, ну реально есть такой. А он: «А твой случай?» Какой, спрашиваю. «Который ты сказал у тебя был, ты в туалете закрылся…» Я там не закрылся, я просто свет включил, чтоб было понятно, что я внутри. «А дальше чё?» Ну, ничё. Стою, смотрю на унитаз в нем вода ржавая какая-то наверное трубы проржавели, а нож в руке и тоже ржавый, еще прикололся думаю вода ржавая и ножик ржавый.

Он помолчал и спрашивает: «А зачем ты это… ну там стоял?» А ты зачем сейчас стоишь? «Проблема, говорит, одна есть». Деньги? «Деньги – говно!» Да, деньги говно, говорю. «Ну ты почему стоял?» а я говорю: я человека убил меня забрали, потом вышел, потом в туалет, а там вода ржавая.

И рассказал ему все, сам не знаю почему может наверное из-за его голоса который есть у людей такой голос им хочется просто все от самого детства душу рассказать. И как на остановке тогда стоял а этот лох подошел и все видели что он бухой и ко всем прикапывался. Все рассказал, он слушал, а я вдруг понял: Витек, это ты, сука?! Показалось, что Витек, что точно Витек, а он уже трубку бросил. Я потом целый день… Витьку позвонил, но он бухой или притворялся или накурился мог бы меня позвать чтобы вдвоем, но он мне последнее время уже ну не друг. Опа советует: «Позвони в морг, узнай про новые поступления», я говорю: он Андрей, а больше о нем ничего не знаю, если морг спросит, и он конечно не Андрей. Опа говорит: «Вот когда я в регистратуре работала, мы на каждого новенького заводили анкетку, там все было, и год рождения, и национальность, и вредные привычки!..»

Автобус двигался по городу. Несколько раз что-то ломалось, водитель выходил. Одному ветерану сделалось плохо, стали вызывать «скорую», «скорая» не ехала, ветеран с расстегнутым воротником валялся на газоне, Вик-Ванна глядела и сочувствовала сквозь пыльное стекло. Ветеран пошевелился и сказал, что он в порядке: «В полной боевой готовности». Автобус поехал, нужно было успеть в Дом культуры, откуда уже звонили и ругались. В салоне было душно, пахло старостью и запасами корвалола, автобус подпрыгивал, звякали медали. Особенно громко звякала женщина рядом с Вик-Ванной, она то молчала, то начинала расспрашивать о хлебе, яйцах, электричестве и жаловалась на внуков, которые пьют у нее кровь. «Сколько у вас внуков?» – спрашивала она Вик-Ванну. «У меня нет внуков, – отвечала Вик-Ванна. – Я одна». – «Раньше надо было думать», – сочувствовала ей соседка.

Вик-Ванна поджимала губы. Хотя сама не понимала, отчего не «подумала раньше». Нет, она думала. У нее даже после землетрясения был один вариант. Страсти, конечно, не было, так, общие интересы. Искусство, телевизор. Пару раз ходили на концерты; она терпеливо ждала антракт с песочным кольцом и березовым соком. Он один раз приглашал ее к себе посмотреть телевизор. Хотя из этого «телевизора» тоже ничего не вышло. Нет, он старался. Галантно держал ее за руку, но ей, неловко сказать, почему-то казалось, что он при этом пукает. Она пыталась задержать дыхание и уверяла себя, что это все просто фантазия. Но это отравляло впечатление и от телепередачи, и от его двухкомнатной квартиры, которая ей, в общем-то, приглянулась, не считая мебели, мебель, конечно, нужно срочно переставить, а о занавесках она вообще молчит. И еще ей было неприятно, как он держал ее руку. Она вспоминала, как ювелирно ее ручку держали до войны, а чтобы воздух испортить, об этом даже в самые тяжелые годы не могло быть речи. Культура была у людей, понимание. Ну и вот. Да… На чем она остановилась? Нет, спасибо, она помнит… И когда он пришел к ней с тортом «Пахтакор» и предложил свое сердце, она ответила отказом. Без объяснений. А что объяснять: гороха ешь меньше, что ли?

Иногда, правда, особенно весною, она просыпалась какой-то другою, посторонней для себя. В голове звучали мелодии, хотелось чего-то такого стремительного. Вик-Ванна спасалась от этого гимнастикой. Иногда ей представлялось, что она целуется с киноактером Кадочниковым и он шепчет ей удивительные вещи.

А соседка с медалями снова интересуется:

– Вы на каком фронте сражались?

– На Берлинском, – отвечает Вик-Ванна. – Я до самого Берлина дошла.

Она всегда так отвечала. Временами ей казалось, что она помнит этот Берлин и людей, которые приветствовали их как освободителей. Особенно много было гвоздик. Целое море. Где они их брали?

Наконец автобус доплелся, остановился посреди раскаленной площади. Люди поднимались, оставляя на дерматине влажные пятна.

– Сидите! Сидите, вас позовут!

Женщина-организатор пыталась их усадить – дистанционно вминая обратно в сиденья. И громко кричала.

Вик-Ванна закрыла глаза. Попыталась заняться йогой и настроиться на хорошее. Про эту йогу она лет десять назад прочитала в журнале, специальные упражнения с дыханием, в тяжелые минуты их выполняла, был эффект. Сквозь йогу она слышала, как женщина-организатор кричит, задыхаясь, а ветераны все бестолково наползают на нее, как дети…

Дверь открывается, их начинают выводить. По одному, по двое, в пекло, где-то музыка разносится. Вик-Ванна забывает сумочку, пытается вернуться, ей выбрасывают сумочку из окна автобуса, мимо ее протянутых рук, все падает и разлетается по площади, Вик-Ванна нагибается. Ее нечаянно толкают, извиняются, снова толкают, уже не извиняются. Некоторые помогают ей, нагибаясь, касаясь горячего асфальта медалями. Вик-Ванне кажется, что она что-то недособрала, и она начинает тихо плакать. Хорошо хоть платочек смогла поднять, он пахнет духами, которые она забыла как назывались, французское слово…

Ее торопят, уже всех выстроили, героев, ведут к Дворцу культуры, там – столы, там ждут их. Кто-то остался в автобусе, не смог выйти по состоянию здоровья, хотя выгоняли всех; вот и чирчикская женщина там осталась, только просит водичку ей на обратном пути. А Вик-Ванна глядит под ноги, пытаясь еще высмотреть предметы из своей сумки, могли бы вынести, зачем бросать? Но ветераны уже у входа, музыка слышнее, «этот День Победы… порохом пропах…». Те, кто выступали в ветеранских хорах, подтягивают: пропах, пропах… Их снова останавливают, две женщины преграждают телами дорогу: ждут телевидения! Телевидение приезжает, распаковывается. «Почему они у вас такие вареные?» Выбирают парочку ветеранов, кто выглядит посвежее, снимают их, преподносят гвоздики, снимают… Стоп! Мать вашу! Почему советские медали? Отколите советские или ладонью прикройте, да… хотя бы вот так. Переснимаем. Но невареные ветераны уже тоже вареные, для телевидения ищут других, вытаскивают Вик-Ванну, гвоздик на нее уже не осталось. «Бабуль, смотрите в камеру! Сюда! В камеру! Скажите ей, чтобы в камеру… Еще раз…» – «Я дошла до самого Берлина», – впивается она в камеру, ой, где же камера? Камера, блеснув, отъезжает, оставляя Вик-Ванну с отходящим, как после пощечины, лицом. «Когда, когда?! – кричит она людям. – Когда меня покажут?»

– В семь тридцать по новостям!

Их снова выстраивают, уже три женщины, две худые, а одна как торт, губы розочкой, а та, которая орала в автобусе, теперь выволакивает детей с поздравленьями. Дети держат рисунки с дымом и огнем про войну. Стульев нет, один ветеран, чирчикский, оседает на корточки, его поднимают, губы розочкой стыдят его, дети дарят ему рисунок, подбитый фашист с калякой из хвоста, бегут дальше. Вик-Ванне рисунок не достается. «Куда рисунок дел, сволочь?!» – трясут перед ней мальчика с перламутровой соплей под носом. «У меня Закиров отнял…» – дрожит соплею мальчик и глядит на Вик-Ванну. «Сволочь! – Лица женщин похожи на шипящие сковородки. – Тогда стишок читай, слышишь, стишок!» – «Жди меня, и я вернусь, только очень жди… – мальчик увертывается от плевков масла, – только очень жди… Дальше не помню-у!»

– А теперь, наши дорогие, – праздничный стол!

Зал, мраморный пол с громкой музыкой, на низких частотах у ветеранов начинают прыгать внутренности. «Здравствуй, мама… Бум! Возвратились мы не все… Бум-бум!» Пластиковые столы, расставленные кругами, один круг в другом, возле одного мальчик что-то быстро ест и засовывает в карман. «Закиров! – налетают на него организаторши. – Сволочь, это же для ветеранов! Тебя в другом месте покормят!» – «В детской комнате милиции его покормят!» Хватают его за руку и протаскивают мимо ветеранов; из Закирова веером сыплются конфеты.

Эти же конфеты лежат кучками на столах; на тарелках – бутерброды, на бутербродах – под музыку, бум, бум, движутся мухи. Мужчины изучают напитки: «беленькой» не видно, одна фанта… «Как он был от нас далек…» Песня идет по третьему кругу. «Русским языком вам говорю, водку в смету не закладывали!» Вик-Ванна пытается укусить бутерброд; сервелат – как гранит; откладывает его в сторонку… Достает кошачий пакет, кладет туда колбасу, еще колбасу и оглядывается. «Вы это куда продукты уносите?!» Вик-Ванна испуганно прячет пакет. Один раз ее так же пристыдили в церкви, где взяла бесплатные свечи, чтобы дома зажигать по святым праздникам и если отключат свет… Рядом Джахангир Умурзакович, сам с собой разговаривает: «Сто грамм за Победу… Жалко им…»

Потом всех поздравили в микрофон, микрофон начинал визжать, и поздравления шли сквозь этот визг. Пытались наладить шнур, не получилось, вышли дети, пели и плясали для ветеранов войны, все, кроме того Закирова, который был наказан и стоял в стороне, глотая конфеты, которые доставал откуда-то – наверное, из трусов. А Джахонгир Умурзакович смотрел на детей и рассказывал, все пытаясь попасть своим рассказом в ухо Вик-Ванне: «Их отлавливали на базаре, на хлопковом поле, отлавливали – и в военкомат, а они даже русский язык не знали, как ими командовать? Всех, кого наловили, в вагон и под Сталинград, я в сопровождении. Привезли, стали из вагонов выпускать, там немцы бомбят, а наши вылезают, оглядываются: “Э?! Чойхона-пойхона борми?” Чайхоной интересовались… Все погибли…»

Ветеранов начинают торопить, чтобы освободили зал, там еще одно мероприятие по плану. Вик-Ванна падает, ее подхватывают, подталкивают к автобусу, она вцепилась побелевшими пальцами в сумочку, чтобы та не упала и ничего снова не рассыпалось, не дай бог!

Витька похоронили я говорил матери не иди, но она пошла несмотря что его не любила за влияние я говорю ты куда с костылем? «ничего, не на праздник же», косынку завязала и со мной туда. Я все думал что это опять витьковский прикол и когда его мать из школы глухонемых позвонила я еще думал ну да знаем прикалывается наверное как-нибудь а она: «вскрытие» я – нет! НЕТ! даже моя испугалась, а я не верил, у меня вообще никто не умирал чтобы вот так, чтобы можно было мертвого рукой потрогать, все в голове что прикол, только когда землей его стали ну еще со звуком таким бум бум тогда вот еще мать рядом с букетом и про свое: «И меня и меня так когда-нибудь и меня в ближайшем будущем». Блин!!! А я когда его уже землей ну тогда пипец уже все ясно. А Японец, он говорит: в Японии сжигают, там цивилизация, а я ему: пошел на х..! мать услышала отодвинулась. А я хотел только сказать ему ну и езжай в свою Японию.

Витек резал вены так мне шепотом сказали. Значит, он тогда мне звонил? Голос подделал, я же говорил он прикалываться любил, он еще в школе голос нашего по химии очень похоже изображал и вообще он девчонкам нравился реальный клоун. И мне наверное звонил прикалываться а потом взял и по-настоящему.

А я вспомнил что когда я ТОГО убил он же еще был не мертвым и в мертвом состоянии я его не видел его увезли в больницу не мертвым и он мертвым уже там стал, а я в ментовской сидел и футбол смотрел, там телик работал, но я не болел хотя я всегда болею, просто смотрел и думал: они там бегают а у меня рубашка в крови, а потом они забили гол, менты заорали «вой, джаляб!» в этот момент позвонили из больницы и сказали: всё.

Я вечером после кладбища мать спросил, а ты с самоубийцами в жизни встречалась? Она говорит, ну вот сегодня. Я говорю: кроме Витька. Она говорит, «встречалась». А дружила с ними? А она говорит, что ей родителей Витька жалко, скоро пенсионеры, а самого Витька не жалко он уже давно катился. Я говорю: а мне Витька жалко!!! а она: «Ты себя жалеешь, я молчу как ты на кладбище матом разговаривал». Я вдруг заплакал потому что тут любой бы человек заплакал, мать стала мне голову гладить говорит «у тебя волос как у отца ранняя лысина может быть, надо чеснок втирать».

Ночью уснуть не мог, про Витька думал и на свои руки смотрел. Отчего Витек их порезал? Когда первый раз траву пробовали он сказал, что не знает зачем живет, что раньше думал, что для того чтобы сделать такое ну чтобы все офигели, сказали «вай Витек!» а потом ну хоть бы кафель класть, но это тоже не получилось.

А за стеной эта опять завела свою лавочку крика, мать говорит она точно учительница блин ну если она ночью такой оргазм то как утром она в глаза своим ученикам смотрит? Потом мне показалось, что она так от боли как мать Витька сегодня на кладбище выла что это оргазм горя и несчастья, не помню читал в психологии. Потом вдруг она заткнулась и такая тишина что я подумал: а вдруг где-то рядом Витек, как призрак, что тогда, а? Витек, зову, а Витек?.. Витек…

Она вернулась с праздника. Сердце бьется в прижатую к груди сумочку, предметы прыгают, кошка ноет и трется об окаменевшие ноги. «Сейчас, девушка, – говорит ей Вик-Ванна. – Сейчас».

Лезет в сумку, достает пустой пакет, вспоминает. Кошечку лишили праздника. Кисочку ее. Злые люди лишили. Встает, добирается до холодильника. По дороге проверяет банку «Сахар», все-таки почти целый день не было, мало ли…

Кошка захрустела над миской; Вик-Ванна вернулась в комнату. Поглядев на часы, пошла к телевизору. Там должны были ее показывать. В новостях. На всю республику. Первый раз в жизни. Где она рассказывает о себе и о войне.

Включила.

Телевизор щелкнул и задумался. Он всегда так, прежде чем набрать изображение; иногда Вик-Ванна его даже торопила: «Ну, барин какой!», или: «Давай, кудрявый, заводи мотор!» Хотя кудрявым телевизор был разве что от пыли, которую Вик-Ванна боялась протирать, чтобы случайно не повредить чего-нибудь.

И теперь Вик-Ванна тоже хотела как-то подбодрить его, но сил не было, и она только его погладила.

Телевизор молчал.

Вик-Ванна похолодела. Серый экран отразил ее лицо, морщины, глаза.

Нажала кнопку еще раз.

Проверила, включен ли в розетку.

Включен.

«Вот безобразник…»

– Как же так? Как теперь… жить-то?

Встрепенулась: «Свет! Свет отключили, паразиты…»

Нет, лампочка в коридоре горела. Свет был. Тек по проводам жизненной своей силой. Но телевизор эта сила почему-то не оживляла.

Нагнувшись, обняла его:

– Ну, кудрявый… Кудрявенький! Родненький мой, сыночек мой!

Телевизор был мертв. То, что пело, разговаривало, раскрашивая ее долгие пенсионные вечера, теперь отдавало холодом, запахом какой-то гари, пыли, еще чего-то.

– Ну, родименький, ну включись, а завтра я тебе и мастера приглашу, лучшего, ты только не… только не оставляй меня одну. Ну хоть новость покажи, я же им про войну рассказывала столько, они мне букет, такой роскошный букет подарить хотели, они мне стихи читали, они… Ну постарайся, ну, миленький, ну, кровиночка моя…

Она сидела долго, лицом в экран, слезы текли и стекали по экрану.

Потом она будто уснула, но не целиком, и продолжала чувствовать экран лбом.

И тут показалось, что телевизор включился и экран зажегся светом. Она попыталась отодвинуться от него, но что-то не давало. Новости с нею уже прошли, тянулся какой-то фильм, которого она не видала раньше. Фильм был о войне, она это поняла по взрывам, фонтанам земли и бегущим в разные стороны людям. Она пыталась разобрать сюжет, но сюжет ускользал, а земля все вздрагивала и вздрагивала. Музыки не было совсем, один раз только какой-то солдат запел, но через секунду его накрыло взрывом, и больше песен не звучало. Происходило огромное отступление, с криками, много крови, Вик-Ванна даже подумала: для чего в фильме про войну столько крови и музыки нет?

И увидела себя.

Себя, как на той фотографии. Молодую, худую, перепачканную какой-то дрянью. В той самой форме. Она что-то говорила, потом ушла за вагон, вокруг были вагоны. Потом небо завыло, «ложись!», она бросилась от вагонов, знала, что немец бьет по вагонам, за вагонами ее сразу охватил со всех сторон лес, «ложись!», и она упала. Ее оглушил взрыв, еще несколько уже дальше, дождем сыпались земляные комья. Она продолжала лежать, не чувствуя тела, только шум. Оторвала от земли голову, выплюнула песок. Вдалеке горели вагоны, там еще взрывалось, выплескивалось пламя. Попыталась сесть – голова шумела, в глазах плыли пятна. Поднялась, куда идти? Пошла от станции – переждать налет, споткнулась. Наклонилась – а там человек, вгляделась сквозь пятна. Боже… «Клара… Кларка!» Подруга, с которой только неделю назад фотографировалась («улыбаемся, девочки!»), лежала, раскинув в прерванном танце руки. Нет, она не испугалась, она уже видела мертвых, мертвые – такие же обитатели войны, как живые, только беспомощнее; но вид подруги, о которую споткнулась, которая только неделю назад хохотала с ней на фотографии… Она осела, не зная, что делать, даже как-то опьянев от быстрого горя, от бабьей беспомощности перед шумом в голове и телом подруги, с которым нужно было что-то сделать. Но что же делать? Думай, думай, Вика! Виктория… Вот если бы оказались рядом мужчины, хоть бы посоветоваться…

Только подумала, и все сбылось – как в кино. Но страшно, тёмно сбылось. Мужчины шли, бежали, хромали на нее из горящего леса. Какой-то огрызок отступавшей части, дезертиров, или кто это был, русские и нерусские, черные, полусонные от голода, пропахшие дымом и нечистотами. Она вцепилась в бесполезную Кларку, пытаясь заслониться ею, отползала, отбивалась, они лезли и кричали, она не слышала из-за гула и пятен в глазах. Они упали на нее и стали разрывать на части, на две продольные части, она не знала, что мужчины – это страшно, так горячо и страшно, до этого у нее не было этого, а рядом лежала Кларка, она ей завидовала и еще жалела этих, вот этих черных… А потом сама умерла, стала как труп и немного успокоилась. Она видела свое тело сверху, хотя оно было завалено мужчинами, делавшими с ним что-то свое, быстрое. А потом погасло и это изображение, телевизор не мог показывать ничего больше.

А больше и не нужно… Больше не нужно, да. Вик-Ванна сама видела – и взрывы, и небытие, и госпиталь, где ее залатывали, затаскивали обратно зачем-то в жизнь. И как она сопротивлялась этому втаскиванию, как своровала веревку, чтобы употребить. И как вырезали ей там по женской части – словно память удалили, она уже не помнила ничего, ни леса, ни липкой мужской подлости. И, забыв все, покатилась на поправку, продолжала помнить, что участник войны, что воевала, и эта память постепенно овеществлялась в медалях, которыми стала обрастать, и в прибавке к пенсии, во встречах 9 мая у театра имени Алишера Навои… А другое участие, слезное, с обмороком на залитой кровью и спермой земле, забылось – может, и не было его…

Вик-Ванна стояла на единственном прочном стуле.

Над головой качалась люстра. Машинально протерла с нее ладонью пыль. Попробовала веревку. Выдержит? Не выдержит… Посоветоваться бы… На столе – записка Нине с инструкциями. В конце приписала просьбу пристроить кошку в хорошие руки.

Только в хорошие, слышь, Нин!

– Организация «Фаришта»!

– Алло…

– Мама, ты?

– Алло, я, я туда попала? Я… я вам из Ташкента звоню.

– Мама, какой Ташкент? Это я, Руслан! Ну, говори!

– Алло, алло… Ой, я, наверное, ошиблась… Я в газете ваш телефон прочла.

– Алло… Какой телефон? Какой газете?

– Где полезные советы… Салат… Ой, я перезвоню, наверное!

– Подождите!.. Подождите, я перепутал… Не вешайте трубку! Алло, алло!

– Я здесь…

– Извиняюсь, я это… У вас с моей… с ней голоса похожи! Да, организация «Фаришта», с вами… с вами говорит дежурный психолог, и мы готовы вам оказать помощь. Я очень внимательно слушаю вас!

– Мне посоветоваться надо… Алло, вы меня слушаете?

– Да, да, говорите.

– Мне надо… Понимаете, хотелось бы точно знать, как надо… А то веревка, веревка – она, понимаете, старая, я ведь не специально для этого ее покупала, там какая была, такую и взяла, а может, она и неподходящая… Алло!

– Да, я слушаю, алло…

– Слушаете… Скажите, а может, лучше лекарства? Много сразу выпить, с гарантией. Только я боюсь лекарства, все-таки химия… Понимаете, мне нужно все точно! Я сейчас по межгороду звоню…

– Да.

– А пенсия знаете какая?!

– Да… у меня мать на пенсии.

– Вот видите. А я с межгорода. А я еще ветеран войны, и до самого Берлина…

– Вы не плачьте… Я вас с праздником поздравляю.

– Спасибо… Меня сегодня тоже все с праздником. По телевизору снимали. А под вечер, вот… И кошку жалко, Нинка же ее не пристроит, Нинка ж сама дура непристроенная… Киска одна останется, а она у меня…

– Алло, алло. Говорите… Не плачьте.

– Что говорить?.. Вот, войну воевала, до Берлина дошла. А сегодня что-то примерещилось…

– Что?

– Да… А знаете, случай один был. Военный. Из Ташкента ребят молодых навезли, узбеков, а я медсестрой была, все видела. Они ж по-русски ни бе ни ме. Привезли их нам под Сталинград, кругом бомбят, наши эшелоны горят синим пламенем, у меня подруга была, Настя, то есть Клара, и вот ее ранило, сильно так… А эти, с Ташкента, меня спрашивают: а где здесь чайхана? Я потом их с поля боя выносила, кто жив остался. Сил уже нет их на себе таскать, лежу… А в небе… вдруг журавли! Много-много журавлей. Целый клин. Думаю: кончится война, вернусь домой и буду жить, буду просто жить… Вас как зовут?

– Руслан.

– Руслан? Да… Руслан, а вы курите?

– Я? Да.

– Вот это плохо. У нас на войне тоже все курили. И после войны. Потому что тяжело было, я ж разве осуждаю. А сейчас надо бросать. Вы молодые, вы должны быть здоровыми, молодыми… Можно, я вам еще вопрос задам?

– Да.

– У вас есть любимая?

– Кто?

– Подруга или невеста… Алло…

– Да… Есть.

– Вы ее любите?

– Кто? Да…

– А она вас?

– Да, наверно.

– Любите друг друга! Всегда!

– Спасибо…

– Что?

– Спасибо!

– Да. И вам благодарность. За поздравления. У меня ведь в вашем городе родственник был, племянницы муж. Руки золотые, а его хулиган избил, так я и осталась одна. А теперь думаю, жалко, что я ему при жизни ваш телефон не дала, вы бы с ним как с человеком поговорили, может, он и пить бы бросил… Люди ведь сейчас друг с другом не разговаривают, уткнутся в телевизор или в это… компьютер! Алло… Руслан, Русланчик… Можно, я вас так буду называть?

– Да.

– Ну я тогда… Ой, наговорила, наверное! Все этот межгород… Руслан, скажите, а к вам иногда звонить можно? Я бы… я бы вам знаете еще сколько о войне и той жизни рассказала!

– Да.

– Руслан…

– Да.

– А когда я буду звонить, вы можете мне перезванивать? Я вам только скажу, что это я, а вы мне потом по моему телефону. Вам же, наверно, бесплатно… Можно?

– Да.

– Спасибо! А то пенсия… Она ж на межгород не рассчитана… А я вам… а я вам благодарное письмо напишу. Или на радио песню лично для вас закажу, любимую, я для Нинки соседской заказывала, она потом целый день на крыльях летала. Русланчик, я вешаю трубку. Хорошо? До свидания! Только не курите, обещаете?..

Телефон она нашла, когда вдруг засомневалась. Испугалась, что самоубийство получится неправильным, не так, не как у людей. «Посоветоваться… Посоветоваться…» На глаза попалась областная газета, где был некролог на дурака Андрея и еще рецепт салата, который она так и не сделала. Номер был междугородный, она заколебалась, не зная, стоит ли выбрасывать деньги на межгород, да еще неизвестно с кем разговаривать, может, там сидят жулики. Но звонить в справочную и узнавать, есть ли в Ташкенте такая же организация, она боялась.

Теперь, накричавшись в трубку, она сидела, остывая и с ужасом думая, какой счет ей придет за межгород. Потом поднялась, отвязала с люстры веревку, спустилась. Кошка стала играть с веревкой. Вик-Ванна вздохнула: придется вызывать телемастера, может, даже покупать новый телевизор, ужас, кошмар…

Загремел салют, на улице закричали ура, снова салют, снова ура. Залаяли собаки, небо разрывали фантастические цветы. Отблески салюта выхватывали Вик-Ванну из темноты; вспыхивали и гасли медали. «Ура-а-а!» – кричали внизу, верещала сигнализация на машинах. Ура-а-а!

– Да бабка какая-то ненормальная, говорю. Голос у нее показался вначале как у матери…

Они сидели с Японцем, курили.

– Хоп, пойду, – поднялся Японец.

– Что «пойду»? Смотри, пиво еще есть. Может, Опа подойдет…

– Что Опа?

– Ничего.

– Я еще пять иероглифов должен сегодня выучить…

– Не кизди. Сегодня День Победы.

Японец сел.

– А ты прикольно по телефону разговариваешь. Я даже думал, спецом голос подделываешь.

– Иди ты!

Японец отпил пиво и потянулся:

– «Смерть, где твое жало?»

– Что?

– Вот, над столом написано. Сидишь, сам не видишь.

– А, это… Миссионеры какие-то. До меня сюда ходили. Потом Опа им под зад дала.

– Прикольно. У смерти – жало. Как у мухи.

– У мухи нет жала.

– А что у нее?

– Не знаю… Да посиди еще, говорю, куда торопишься!

Японец, конечно, не Витек, Витек все понимал, а Японец только свои иероглифы. Но Витька уже не вытащишь.

Потом я пошел домой опять вспомнил убийство не знаю почему, как он тогда подвалил: «Дай денег!» Я говорю, «А зачем, можно спросить?» Ну, вежливо. А он: «Хочу начать новую жизнь», а от самого блин как от винзавода. «Мне, говорит, в Ташкент нужно, у меня там бабка при смерти, мне ее похоронить надо! А денег нет!» А у меня реально тоже не было, только на проезд, я ему так и сказал. А он: «что, западло?» И поехал на меня матом. Я его оттолкнул, а он на меня полез, и опять своим матом, я терпел, но когда он сказал ТВОЮ МАТЬ я не смог и ударил ударил что он отлетел и об столб черепом потому что человек любые слова может вынести а такие не может я и ментам это сказал а они улыбались но потом сами сказали что да, про мать нельзя. Но чтобы смертельно об столб этого я не хотел, мне его самого жалко было и я об этом много думал. Мне еще его слова про НОВУЮ ЖИЗНЬ как будто их слышу я ведь тоже хотел в Казань к тетке новую жизнь а получилось что из-за своих слов никто из нас новую жизнь не начал. Правда теперь я знаю психологию, но компьютер же все-таки лучше, компьютер всем нужен, а психолог только тем у кого психологические трудности как у Японца, который ошизел на своих иероглифах уже. Ушел тогда их учить а я домой прихожу мать по телевизору какой-то дебильный фильм про войну смотрит, повернулась ко мне: «Чего нового?» Да, говорю, одной бабке психологическую помощь оказал, она до Берлина дошла. Мать говорит: «Иди тимуровец, картошка на плите».

Я поел и лег чтобы заснуть, так за стенкой опять концерт начался, руку даю, что там не кайф, а горе, она нечеловеческим голосом воет, я быстро оделся, мать: куда? я говорю: туда, она опять орет! Мать вскочила: «Не ходи, слышишь? Если орет, значит надо!» А я уже в подъезд выбежал, потом во двор, потом в их подъезд, добежал до их этажа, стою, звоню, звоню, ОГЛОХЛИ они там что ли?!