Лязгнул замок, и Фома остался один. Чувство благоговения, с которым он вступил в храм, вскоре исчезло. И ему, хотя он стыдился себе в этом признаться, стало как-то не по себе. Он походил немного по храму, не отходя, впрочем, далеко от горящих свечей. Каждый шаг его отдавался где-то в недрах помещения слабым эхом. В голову лезло все что угодно, только не мысли о Боге. В мыслях он почему-то все время обращался к Егорке, при этом, испытывая какое-то смешанное чувство обиды и ревности. Уж больно равнодушно он с ним простился, переключив свое внимание на старого друга. Фома полагал, что длительное совместное путешествие должно было вылиться в более чувственное прощание.

– А что с нехристя возьмешь, – тяжело вздохнув, глубокомысленно заключил монах.

Он поднялся на Голгофу и присев на корточки, потрогал скалу. Здесь, на этом месте был распят, а затем воскрес сын Божий Иисус Христос. Ему вдруг в голову пришла дерзновенная мысль – лечь спать прямо здесь, на этой скале. Недолго поколебавшись, он сходил за постелью, лег и долго ворочался на комковатом тюфяке, пока сон не взял его. Впрочем, длилось это недолго. То есть, он заснул и тут же проснулся, словно, кто-то взял его за руку. Он дернул рукой, помня, что в храме никого нет, и, вероятно, это крыса задела его хвостом. Но следом послышался негромкий говор, смешок, и он, леденея от ужаса, разобрал обращенные к нему слова:

– Вставай Фома, не бойся, это не крыса, это я.

Монах, с превеликим усилием оборотил негнущуюся шею и увидел стоящего надо ним человека. Он улыбался ему и протягивал руку. Фома почувствовал, как уползает страх и становится тепло в животе. В церкви было гораздо светлее, очень светло. Источник света был неясен, поскольку все свечи на алтаре давно уже выгорели.

– Вставай, – повторил человек, – не спи здесь. Он этого не любит.

– Кто он? – хотел спросить Фома, но вдруг с необычайной ясностью понял о ком идет речь.

– Пойдем, повечеряй с нами, – сказал человек.

Фома не посмел отказаться, поднялся и пошел за ним. Внизу, неподалеку от алтаря стоял невесть откуда взявшийся стол, за которым сидели люди.

– Я Назар, – молвил человек, – остальных ты должен знать. – Матвей, Петр, Симон, Андрей, Фома, твой тезка, Иуда…

– Как Иуда, – встрепенулся Фома, – и вы с ним за стол садитесь?

– Да нет, это другой Иуда, – успокоил его Матвей, – Филипп, Иоанн, Иосиф, Никодим и Лука, а также Иаков, Варфоломей, Иаков Алфеев и Симон Зилот.

– Что-то ты много насчитал, – заметил Фома, – вас же двенадцать было.

– Как тебе это объяснить, – сказал Назар. – Это как с евангелиями, воспоминания писали-то многие, но засчитали только четыре. Нас апостолов было больше ста, но церковь приняла решение о том, что нас было двенадцать.

– А за столом-то и пятнадцати человек не наберется, – заметил Фома.

– Действительно, – обведя взглядом присутствующих, – признал Назар. – Не ходят, прогуливают собрания. Но ты садись, не обращай на это внимание.

– За стол? – зачем-то переспросил Фома.

– Вообще-то мы должны возлежать, как это было в тот вечер. Ты прав, конечно. Мы ужинали лежа, но здесь столько крыс, полы грязные… еще замечания будут?

– Что ты, – испугался монах, – я без умысла спросил. Это честь для меня и очень кстати, потому что я голоден.

Фома в последний раз ел днем в харчевне, до нападения на крестоносцев. Старик-мусульманин, у которого почему-то хранились ключи от христианского храма, не догадался оставить еды. Однако на столе было не густо – пять хлебов и кувшин.

– Надеюсь, что там вино, – подумал Фома.

Он сел на указанное место и приветливо стал всем улыбаться.

– Не беспокойся, – сказал Назар, – голодным не будешь. Иисус, как тебе известно, пятью хлебами уйму народу накормил. А нас, всего-то, как ты справедливо заметил, даже пятнадцати нет. Садись, налейте ему крови христовой и отломите плоти. Надеюсь, ты помнишь, что это так сказать в переносном смысле?

– Помню, – сказал Фома, – только это все равно не способствует аппетиту.

– Наконец-то хоть кто-то это признал.

– Это все равно, что сказать – чтоб ты подавился, – осмелев, добавил Фома.

– Глядите-ка, дерзок монах, – заметил Назар, – но с понятием. Видишь ли, дорогой Фома, он это и имел в виду в тот вечер, когда понял, что Иуда готовится выдать его. А мы ни о чем, не догадываясь, продолжали, есть и пить. Но люди решили, что он желал нам приятного аппетита. Теперь, мы вынуждены вместо здравиц говорить эти сомнительные пожелания. Для тебя мы сделаем исключение. Пей, будь здоров.

Фома принял наполненную чашу и со словами «ваше здоровье» легко осушил ее.

– Наш человек, – одобрительно произнес Назар, – гляди, как хлещет кровь Господню.

При этих словах Фома поперхнулся. Назар хлопнул его ладонью по спине. Фома откашлялся, перевел дух.

– Нельзя же под руку такое говорить, – упрекнул он.

– Ты-то чужой человек, – ответил ему Назар, – а нам-то, каково слышать это каждый раз, когда собираемся здесь. В каждой церкви. Все как сговорились: «Ешьте плоть Христову, пейте кровь Христову». Словно в глаза тычут, попрекают предательством, которое мы не совершали. Выпей еще.

Фома сразу же захмелел и стал сентиментален.

– Как это прекрасно, – сказал он. – Как часто вы здесь собираетесь?

– Каждую пятницу, – сказал Назар, – из месяца в месяц, из года в год, из века в век. С той памятной ночи эта вечеря повторяется каждую пятницу, в наказание, за то, что мы проявили слабость и малодушие. Мы пытаемся изменить ход событий и каждый раз терпим поражение. Собираемся, сидим здесь и ломаем голову над тем, как воротить сделанное. Как спасти Его. Но изменить, как ты понимаешь, ничего уже нельзя, но мы продолжаем сидеть и ломать голову.

Фома поглядел на его мрачную физиономию, перевел взгляд на других апостолов. У всех были такие же лица.

– Зачем же вы собираетесь, если изменить ничего нельзя? – спросил он.

– Он так решил, и мы сидим здесь. Поэтому не все ходят, прогуливают.

– А Он сам придет? – спросил Фома, и от этого предположения вдруг захолонуло сердце, и кровь бросилась в лицо.

– Нет, с того дня он с нами за стол не садится. Нам, конечно, обидно, но что делать, заслужили.

– А почему? – спросил Фома.

– Говорит, что это мероприятие вызывает у него тяжелые воспоминания. Поэтому Он сюда не ходит. Именно поэтому нам велит здесь собираться каждую пятницу. Между нами говоря, раз в год мы бы сами собирались с удовольствием. Почтить память, посидеть, поговорить, а так, когда это по принуждению… тяжело. Мы ведь хотим, чтобы казни не было.

– А Иуда? – спросил Фома.

– Что Иуда? Иуду мы звали поначалу, чтобы все было в точности, но он не идет. То есть, он иногда приходит, но очень редко… Почему-то?

Фома хотел что-то еще спросить про Иуду, но раздался чей-то негромкий голос.

– Дело в том, что в отношении меня произошла чудовищная несправедливость, и она продолжает утверждаться. Зачем же мне ходить-то сюда.

– А, явился. Смотрите, кто пришел, – саркастически произнес Назар.

Фома повернул голову и увидел между колонн человека. Он приблизился, не ожидая приглашения, сел за стол. И требовательно произнес:

– Вина мне.

Андрей, возле которого стояла корчага, наполнил чашу, стоявшую перед ним. Фома с изумлением обнаружил, что в точности знает, кого и как зовут. Теперь, когда он освоился в этом высоком обществе, он чувствовал в себе дух противоречия и справедливости. Ему захотелось задать им неудобные вопросы, из разряда тех, какими мучил его всю дорогу Егорка. И он не удержался.

– А зачем вы угробили Анания с женой? – упрекнул ни с того ни с сего Фома. – Ведь нехорошо получилось.

– Погорячились, – признал Лука, – слишком рьяно взялись за дело. Но сказано, кто без греха, пусть бросит в меня камень. Еще есть вопросы?

– Есть, – с вызовом сказал Фома. – А какие, собственно говоря, у вас, есть доказательства, тому, что этот человек предал его?

Сделав паузу, он, тоном ниже, добавил:

– Не то, чтобы я ставил под сомнение «Символ веры», Синайский кодекс и все такое…, принятые на Никейском соборе. Но, просто, из чувства справедливости. Как говорится, Платон мне друг, но истина дороже.

После недолгого молчания Фоме ответил Марк, он сказал:

– Нахватался речей от своего попутчика, – затем продолжил по существу дела. – Есть четыре свидетельства того, что Иуда выдал Иисуса. Он же поцеловал его, когда за ним пришли люди первосвященника, и получил за это тридцать сребреников.

– Меня это больше всего умиляет, – подал голос Иуда Искариот. – Они продолжают, как попугаи повторять одну и ту же глупую присказку, в которую, надо сказать даже сами не верят. «Он выдал Иисуса за тридцать сребреников». В то время, как каждая собака Иерусалима знала кто такой Иисус, и где он находится. Хотя, нет, сами они в нее уже поверили. Мои слова подтверждает сам Спаситель. Здесь сидит Марк, чей опус, также вошел в канонический список. Так вот он в своем сочинении приводит слова Иисуса, который при виде людей, пришедших арестовать его сказал: «Как будто на разбойника вышли вы с мечами и кольями, чтобы взять меня; Каждый день бывал Я в храме и учил, а вы не брали меня: но да сбудутся Писания». Как я мог выдать его местонахождение, если оно всем было известно. Это, во-первых…

– Интересно, а что, во-вторых? – насмешливо спросил Лука.

– Обрати внимание, – сказал Фоме Иуда, – что спорят со мной именно те, чьи евангелия включены в канон. Все другие показания разнятся с ними. Во-вторых. Где вы видели иудея, который сорит деньгами. А дать тридцать сребреников за информацию, которая уже известна, все равно, что сорить деньгами. А ведь Каиафа был не просто иудеем, он был самым главным иудеем.

– Простите, что я вмешиваюсь, – сказал Фома, – просто из чистого любопытства. Все равно изменить уже ничего нельзя. Но вы все были на тайной вечере. Как вы можете свидетельствовать, что Иуда, уйдя с вечеринки, отправился во дворец первосвященника. У вас нет прямых доказательств.

– Прямых нет, – угрюмо сказал Иоанн, – но есть косвенные. Он купил, вскоре после этого участок под Иерусалимом за тридцать сребреников. А это были большие деньги.

– То есть, каждый, кто купил в этот период участок под Иерусалимом – потенциальный предатель Иисуса, – насмешливо сказал Иуда. – Да, я копил на него всю жизнь, я мечтал о собственной земле. Вам, бессребреникам, этого не понять. Что мне было делать, после того, как учителя распяли. Раздать нищим или отдать деньги вам, чтобы вы ели и пили на мои деньги. Может, вы этого мне простить не можете, что я купил землю вместо того, чтобы отдать деньги вам. Вы так любите попрекать людей в скупости и жадности. Людей, которые не торопились продавать свое имущество и отдавать вырученные деньги вам. Ведь этот малый прав. Что вы сделали с Ананием и его женой, которые продали все и принесли вам большую часть денег? Они оставили себе самую малость, на черный день. И что же, вы попрекали их и стращали до тех пор, пока они не упали замертво.

– Ты купил землю? – сурово сказал Лука.

– Да, я купил землю, но что я сделал после этого?

После этого вопроса над столом повисла тягостная тишина. Апостолы смотрели по сторонам, терзали хлебы, двигали чаши с вином, и все при этом избегали горящего взгляда Иуды. Неожиданно для всех и, в первую очередь, для самого себя ответил Фома:

– Убил себя, – произнес он.

– Вот, – горько произнес Иуда, – я это сделал, потому что не мог пережить смерть учителя. Обо мне все известно. Придя к выводу, что жить мне больше незачем, я исполнил свою жизненную мечту, купил землю, а затем повесился. А что касается моего поцелуя. Я любил его и поцеловал его на прощание, ибо не знал, свидимся ли еще раз. Точнее знал, что мы больше не увидимся, и он знал, и весь вечер намекал вам на это, а вы продолжали есть и пить, набивать свои бездонные желудки. То есть, обо мне все известно. Где я был, и что я делал. А где были вы? И что вы делали? Разбежались как крысы по норам и ждали, когда все кончится, никого нельзя было найти, кроме двух человек, которые присутствовали на казни. А ты Симон Петр, который с испугу отсек ухо у раба Каиафы. Почему ты не убил первосвященника, коли, в руках твоих был меч. А набросился на несчастного подневольного человека. И зачем было размахивать мечом, а следом говорить, что ты с ним не знаком. Женщины и те оказались смелей вас, они проводили учителя в последний путь. Да, а потом вы повыползали из нор и понесли слово Божье в народ. А меня сделали козлом отпущения. Я умер не в силах пережить утрату, а вы остались жить!

– Послушай, – миролюбиво сказал Иоанн, – стоит ли выносить сор из избы. Здесь посторонние все-таки. К чему сейчас все это.

– А я не выношу, – не унимался Иуда, – здесь все свои, не считая этого любознательного человека, который в некотором смысле тоже свой. Слушай сюда, Фома, я тебе одну умную вещь скажу, придерживайся ее, и все у тебя в жизни будет хорошо.

– Можно я запишу? – спросил Фома.

– Не надо, – махнул Иуда, – и так запомнишь. Главное в жизни – оказаться в нужное время в нужном месте. Ведь у Иисуса было не двенадцать учеников, а семьдесят два, но в ту злополучную вечерю, именно эти двенадцать сели с ним за даровой ужин. Остальные люди были заняты делами нашей общины.

– Прости, но ты тоже ужинал вместе с ними.

– Я, другое дело, – отмахнулся Иуда.

– Почему?

– Потому что я был казначей. У меня хранились все деньги. Я обязан был быть всегда при нем.

– Почему же ты ушел с трапезы?

– Эта была трагическая ошибка, и я никогда себе этого не прощу. Он обидел меня. У него была навязчивая идея о том, что его кто-то предаст. Он часто на это намекал. В тот вечер он прямо об этом сказал. Мол, один из вас предаст меня. Ему доставляло болезненное удовольствие слушать, как мы все наперебой принимались разубеждать его в этом, клясться в верности. Откровенно говоря, всем это уже надоело, но все молчали и терпели. А я не выдержал! Тем более, что, говоря об этом, он почему-то посмотрел на меня. Это было совпадение, случайность. С таким же успехом он мог посмотреть на кого-нибудь другого, и тот бы промолчал. Но он посмотрел на меня, и я не выдержал и спросил:

– Не меня ли ты имеешь в виду?

Тогда он ответил:

– Ты сказал это.

Вы бы слышали, как он это произнес, упиваясь собственным величием. В таких случаях говорят – уничижение паче гордыни. Но этого ему показалось мало, и он добавил:

– Делай, что делаешь, только скорее.

Это уже было оскорбление. Я не выдержал, в сердцах встал и вышел вон. А теперь, представь себе, Фома, что он, предположим, знал, что я иду выдавать его. И все, кто там был, а они все поняли, о чем идет разговор, знали, что я иду его выдавать. И, предположим, что он, будучи, одержим идеей своей мученической смерти, остался бы на месте, но другие увели бы его против его воли, унесли бы на руках. Допусти, хоть один из них вероятность того, что я способен на предательство. И что я прямиком с ужина отправился во дворец Каиафы. Да никто бы не остался в этом доме.

– А куда же ты отправился, в таком случае? – спросил тихо Фома.

– Никуда, я слонялся вокруг дома и плакал от обиды. А когда я заметил людей, и побежал к дому, было уже поздно. Точнее, я поздно заметил людей, когда я прибежал, он был уже арестован. И я подошел, чтобы обнять его на прощание. Поцеловал и сказал – радуйся, в смысле, крепись, не падай духом, обойдется». И что самое интересное, этих вот писателей рядом с ним уже не было. Рядом с ним, не считая меня, было два человека. Симон Петр, который бросался из крайности в крайность, то размахивал мечом, то отрекался от рави. Кстати говоря, характерное поведение предателя. И Никодим, который сопровождал учителя с момента ареста и до последней минуты. Все остальные разбежались. Но предателем сделали меня.

Иуда взял паузу.

На сей раз, молчание длилось так долго, что Фома осушил еще одну чашу вина и отщипнул от хлеба. Хлеб был черствым и невкусным. В отличие от вина, которое со временем набирало свой вкус. Несмотря на голод, монах больше не стал есть.

Вновь заговорил Иуда:

– Ну а потом начались все эти небылицы. Воскрес через три дня. Но трогать себя не давал, дух святой снизошел на них. И так далее. Кроме них, почему-то никто не видел его воскрешения. Иисус Христос умер. А святому духу, который оставил его на кресте, не надо было воскресать. Не было ему в этом нужды. Ибо он бессмертен. Но нужда была вот этим людям. Чтобы смыть с себя позор трусости. И им это удалось, никто никогда не вспоминает о том, что двенадцать человек, вооруженных мечами, могли бы противостоять людям Каиафы и не дать его пленить. Но они предпочли разбежаться. Как ты думаешь, Фома, почему они не спорят со не мной. Не возражают. А?

Апостолы, в самом деле, не спорили и не возражали. Они негромко переговаривались между собой, тихо смеялись. На Иуду мало кто обращал внимание.

– Не знаю, – сказал Фома, он испытывал неловкость оттого, что оказался в центре спора, и ему почему-то стало жаль Иуду, хотя раньше он ненавидел его и проклинал вместе со всеми.

– А я тебе скажу, добрый человек. Это оттого, что им нечего возразить.

– А, в самом деле, почему? – вдруг громко спросил Фома.

Один из апостолов, кажется, это был Филипп, нехотя сказал:

– Если бы ты знал, сколько раз мы это слышали. Потом он напьется и затеет драку.

Фома взглянул на Иуду и увидел на лице его слезы. Это потрясло его. Он оглядел присутствующих и неожиданно для самого себя сказал:

– Можно я кое-что расскажу вам.

– Мы с интересом тебя выслушаем, – сказал Назар.

И все взоры обратились к нему.