… Ранней ночью Урусов возвращался домой. Фары его «Волги» освещали грязно серый асфальт, и неровные сугробы вдоль дороги. Придорожные фонари заливали тротуары безжизненным светом, озаряя недосягаемую ночь синевой. Проехав пост ГАИ, он отстегнул ремень безопасности, и облегченно вздохнул. Повезло, что машину не тормознули для проверки, после полуночи останавливают почти всех. Правда, выпил он всего один бокал шампанского, но поскольку Урусов был непьющим, этого было достаточно, чтобы почувствовать легкость бытия. За кольцевой дорога спускалась вниз, делала плавный изгиб, и уходила направо – начинался микрорайон. Сразу за пешеходным переходом, он остановился на красный свет светофора, – к автобусной остановке подкатил освещенный изнутри автобус с заледеневшими окнами, открыл, закрыл двери и тут же тронулся, не дожидаясь бегущего к остановке человека. Дождавшись разрешающего сигнала, Урусов плавно тронулся, и проезжая мимо остановки взглянул на бедолагу. Это была девушка – в пуховике, в рваных на коленках джинсах и кроссовках, без шапочки. Проехав немного, Урусов остановился и подал назад. Открыл дверь, крикнул – садись подвезу, замерзнешь.

Девушка, подойдя к двери, заглянула вовнутрь.

– Спасибо, – сказала – мне всего две остановки, я могу и пешком.

– Садись, не бойся, – повторил Урусов, – я тоже здесь живу, как раз через две остановки, автобуса больше не будет, садись, садись, машину выстудишь.

Поколебавшись, девушка все же села, закрыла дверь. Поехали.

– Не поздно домой, а? – поинтересовался Урусов, незаметно разглядывая девушку.

– Что же теперь, если поздно, я не должна домой возвращаться? – резонно сказала девушка.

– Да нет, я так, просто спросил. Мама не будет ругать?

– Я одна живу.

Урусов кивнул.

– А ты молодец, за словом в карман не лезешь, – одобрительно заметил он.

Девушка пожала плечами.

– Может, познакомимся, соседи почти что.

– Может.

– Меня Петр зовут, а тебя?

– Оля. Вот здесь остановите, пожалуйста.

– Я же говорил, что мы соседи, вон мой дом, а где твой?

– В глубине двора.

– Я подвезу к подъезду, показывай.

– Налево, прямо и еще налево.

Следуя указаниям, подъехал к дому.

– Сколько я вам должна? – спросила девушка.

– У тебя же денег нет, – усмехнулся Урусов.

– Но вы же все равно откажетесь, – невозмутимо сказала Ольга.

– Это, верно, смотри какая догадливая.

– Вы тоже не промах, как вы догадались, что у меня денег нет?

– По дырявым джинсам.

– Ха, это мода такая, к деньгам отношения не имеет.

– С такой модой можно коленки отморозить.

– Спасибо, что подвезли, – добавила, – я бы пригласила вас на чашку кофе…

– Так в чем же дело?

– Увы, кофе нет.

– У меня есть.

– А вы тоже за словом в карман не лезете.

Урусов засмеялся, достал с заднего сидения полиэтиленовый пакет, вытащил из него банку «Чибо» и показал девушке.

– Ну что ж, пойдемте.

Урусов запер машину, прихватил пакет и последовал за девушкой. Поднялись на этаж. Урусов невольно ожидал розыгрыша, сейчас, у самой двери, расхохочется в лицо, назовет старым козлом, но она открыла дверь и Урусов оказался в ее квартире. Стандартная однокомнатная берлога – шкафчик энд диванчик, пара кресел, на кухне – стол со стульями.

Она вскипятила воду, поставила на стол две чашки, сахарницу. Глядя, как она двигается, Урусов едва сдерживал улыбку удовольствия. Романтическое приключение, после бизнеса – для него это было на втором месте. Девица была хороша, ну не красавица, конечно, но смазливая, высокая, ноги до ушей, или от ушей, как правильно?

– Вам сколько ложек?

– Одну. Спасибо.

– Вам спасибо. Можно я две положу.

– Пожалуйста, мне не жалко, только смотрите, крепкий будет, не заснете, впрок не пойдет.

– Во-первых, я спать не собираюсь пока, а во-вторых, – задарма все впрок идет.

– Ну, смотри, – улыбнулся Урусов, – дело, как говорится хозяйское.

Раздался тонкий писк. Оля удивленно оглянулась.

– Это часы у меня пикают, – пояснил Урусов.

– И сколько они пропикали.

– Час.

– А вас никто дома не ждет?

– Жена.

– И дети есть?

– Есть.

– А вы здесь.

Все нормально, моя жена лишних вопросов мне не задает, я ее с самого начала так воспитал. И мало того, она знает всегда, если я с кем-то встречаюсь, и нормально к этому относится. Бывает даже, я их знакомлю.

– Какой ужас, – сказала девушка, – вы может быть мусульманин, у них же там гаремы.

– Нет, не мусульманин, русак, но отношусь к гаремам положительно.

– Сколько же лет вашей жене, что она терпит такое.

– Двадцать три.

– Ничего себе, я бы ни за что не стала.

– А тебе сколько?

– Девятнадцать, а вам?

– Тридцать восемь.

– Классный возраст.

– Ты думаешь?

– А то?! Для мужчин это то, что надо; я, например, своих ровесников даже за пацанов не держу, так дети.

Урусов довольно улыбнулся и предложил перейти на ты:

– А то неудобно, я на ты, а ты на вы, тем более что мой возраст тебя не ломает.

– Легко, – ответила Оля.

– А чем ты вообще занимаешься, учишься?

– ПТУ закончила. Сейчас без дела болтаюсь.

– На кого училась?

– Швея – мотористка, но это так, чтобы мать отвалила, а вообще я хочу моделью стать.

– Моделью чего?

– Да не чего, а просто моделью, темнота, манекенщицей. У меня все данные есть: 80 на 60 на 90, грудь маловата, но ничего, подрастет.

А мне наоборот маленькая грудь нравится, – плотоядно сказал Урусов, и добавил, – а где родители?

– Она у друга живет своего, а отца у меня нет, поэтому я здесь одна живу, она ко мне приходит, еду готовить.

– Вот как, – с интересом сказал Урусов. Обстановка становилась все романтичней.

– А вы чем занимаетесь?

– Я цеховик, – с гордостью сказал Урусов.

– В смысле – начальник цеха?

– В смысле – деловой человек, или как сейчас говорят бизнесмен; но не люблю я иностранные слова, короче, деньги делаю, но они для меня не самоцель, просто я процесс люблю.

– Как поручик Ржевский? – спросила Оля.

– Что поручик Ржевский?

– Его спросили, мол, поручик, вы любите детей, а он говорит – детей нет, но сам процесс…

Оля засмеялась, но, увидев, как нахмурился гость, оборвала смех, – извините, глупый анекдот.

– Ладно, – добродушно сказал Урусов, – со мной тоже бывает, ляпнешь чего, невпопад, а потом неловко. Но я на самом деле не из-за денег, видела, на чем я езжу, на «Волге», а могу на «Мерседесе» рассекать.

– «Волга» тоже престижная машина.

– Когда она была престижной?! Уже все, каменный век, а моя вообще, я ее списанную купил, на автокомбинате, восстановил. Я же на себя денег не трачу никогда, жалко, а в дело бухаю миллионы.

– Судя по вас, этого не скажешь.

– Слушай, мы же договорились – на ты. Что ты имеешь ввиду?

– Пальто-то у тебя нехилое, – заметила Оля, – кожаное.

– Ну, если только пальто, да и то, мне его, как взятку дали.

– А, что мы берем взятки?

– Ну, в смысле долг вернули, пальтом, пришлось взять. Натурой как говориться.

– Понятно.

– Ты спать то не хочешь? – спросил Урусов.

– В каком смысле? – поинтересовалась Оля.

Урусов быстро смекнул, что к чему и быстро сказал:

– В любом.

– Нет, ни в каком не хочу, – игриво ответила Оля.

– «Вот дура, – подумал Урусов, – сама же намекнула». Вслух же сказал:

– Никаких вопросов, я еще никого насильно в кровать не затаскивал.

Ольга фыркнула, стремительно поднялась и в два шага оказалась у окна, видимо, для того, чтобы Урусов еще раз оглядел ее фигуру. Он делал именно это. Это был редкий пример того, как люди, совместными усилиями двигаются к общей цели. Фигура у нее действительно была хорошая, да и возраст подходящий. А уж то, что жила одна и в двух шагах от ее дома, вообще казалось подарком. Ольга вернулась от окна.

– Еще кофе? – спросила.

– Нет, хватит, на ночь много жидкости пить вредно.

– А может ты хочешь выпить? У меня есть немного водки.

– Нет, спасибо.

– В первый раз вижу мужика, который отказывается от водки.

– А я не пью, даже по праздникам, бывает, глоток шампанского сделаю, как сегодня, например, а так нет.

– А сегодня, по какому поводу?

– Сделку обмывали.

– А чем ты занимаешься?

– Всем: торговлей, производством, обналичиванием денег.

– А это, что значит?

– Мне перечисляют на счет в банк, а я отдаю им налом.

– А смысл, какой?

– Ну, я же это делаю не бесплатно, 3–4% мои.

– Всего то?

– Ну, копейка, как говорится – рубль собирает, а потом, я же не десять рублей обналичиваю, а, к примеру, миллионов десять, а с десяти миллионов остается триста тысяч рублей. Понятно?

– Понятно.

После долгой паузы, во время которой мужчина принимал решение, Урусов, наконец, произнес то, что хотела услышать Ольга. Он сказал:

– Хочешь, я тебя на работу возьму?

– Кем? – лукаво спросила Оля.

– Секретарем-референтом, помощником.

– Что я буду делать? Какие условия, какая зарплата?

Урусов засмеялся.

– Останешься, довольна, единственное условие ненормированный рабочий день, начинаешь день со мной и заканчиваешь, ну, и, естественно язык за зубами.

– Ну, в принципе я согласна, – сказала Оля.

– Отлично, детали обсудим завтра.

Урусов поднялся, надел пальто.

– Я завтра за тобой заеду, в девять. Поедем в офис. Договорились?

Оля вытянулась во фрунт и отдала честь (в смысле приложила ладонь к виску).

– Слушаюсь, господин директор.

Урусов усмехнулся и ушел.

Вернувшись, домой, он вымыл руки, съел ужин, оставленный женой на столе под салфеткой – холодные котлеты с гарниром из тушеной капусты, почистил зубы, разделся, лег в постель, овладел сонной женой и заснул.

Было три часа ночи.

В девять утра он жал кнопку звонка своей новой знакомой. Дверь долго не открывали, затем за ней послышалось какое-то движение, щелкнул английский замок, и он увидел заспанное лицо девушки.

– В чем дело, вам чего?

– Ты, что, подруга, – возмущенно сказал Урусов, – еще не готова?

– Ой, я забыла, о Боже, сейчас я оденусь.

На ней была просвечивающаяся ночная сорочка, под которой угадывалось голое тело.

– Заходите, я быстро.

Урусов вошел в комнату вслед за ней. Оля вернулась к раскинутому диванчику, к смятым простыням, села, сказав: «Сейчас я только соображу, что одеть». После этого она рухнула набок, точно головой в подушку, подобрала ноги и потянула на себя одеяло. Оценив ситуацию, Урусов подошел к телефонному аппарату, набрал номер и, дождавшись ответа, сказал: «Мераб, начинай разгрузку вагона, я немного задержусь, деньги у меня, не волнуйся». После этого он снял пальто и подсел к спящей. Она лежала на правом боку, немного вывернув наружу локоть. Сквозь разверстую подмышку была видна голая грудь. Урусов повел туда ладонь. Оля, поежилась, жалобно произнесла: «руки холодные».

Урусов отправился в ванную, открыл горячую воду, погрел руки. После этого он вернулся к девушке и вновь дотронулся до ее груди. Звук, который издала Оля, нельзя было расценить, как недовольство, скорее, как вопрос; пальцы Урусова под рубашкой перебрались на спину; начав с поглаживания, принялись легонько массировать лопатки. Девушка блаженно застонала, тогда Урусов быстро разделся и лег рядом. Оказавшись за ее спиной, задрал рубашку, с наслаждением прижался холодной плотью к ее горячим ягодицам, левой ладонью захватил шелковистые на ощупь груди, а языком дотронулся до покрытого пушком затылка. В течение короткого времени он распалял себя, таким образом, затем левой рукой ухватил левую же ногу под коленом, приподнял, облегчая движение к началу и колотящимся от волнения сердцем, вошел в жаркое лоно. Оля не издала ни малейшего звука, но изогнулась, подобралась, увеличив угол между телами. Урусов легонько приподнял ее, просунув в правую подмышку свободную руку, и теперь двигался, как наездник, держа ее груди, как вожжи двумя руками. Девушка начала стонать, жалобно и безнадежно; по мере того, как усиливались звуки ее голоса, Урусов двигался все быстрее, исступленно, чувствуя, как выступают на лбу капельки пота, как атласные груди девушки покрываются влагой, и когда она закричала, он извергся, не выдержав именно этого крика; содрогаясь в конвульсиях, пытаясь достать в ее теле невозможных глубин, он отпустил ее груди, взял ее за бедра, с силой прижал к себе и остановился.

В офисе они оказались после одиннадцати, если можно назвать офисом большую грязную комнату с обшарпанными стенами, с изрезанными столами, на одном из которых стояла пишущая машинка «Ятрань» с большой кареткой. Увидев все это, Оля почувствовала некоторое разочарование. В комнате находились три женщины, одна из которых, очень высокая, выглядела лет на двадцать пять, вторая, самая миловидная из всех – на тридцать, а третья, очень некрасивая с большим изогнутым на манер лыжного трамплина носом – на все сорок; и один пожилой, но очень энергичный мужчина, который нервно мерил комнату шагами. Увидев Урусова, он воскликнул:

– Ну, где ты, друг, ходишь, деньги же людям надо отдать.

Говорил он с таким сильным акцентом, что не было никакого сомнения в том, что он грузин.

– Все нормально, Мераб, деньги у меня с собой. Извини, что задержался, вот девушку на работу принимал.

Слова эти почему-то прозвучали настолько двусмысленно, что в комнате возникло ощущение неловкости, словно была произнесена явная непристойность. На всех трех женских лицах появилась абсолютно одинаковая улыбка. Мераб хмыкнул. Лишь Оля осталась невозмутимой. Желая скрыть смущение, Урусов бросил на стол перед миловидной женщиной полиэтиленовый пакет, который он держал в руках, и сказал:

– Марина, рассчитайся с Мерабом.

– Сам скинул с себя пальто и скомандовал Ольге:

– Раздевайся и чаю мне сделай.

И обращаясь к присутствующим, добавил:

– Это мой секретарь-референт, её зовут Ольга.

Затем он представил присутствующих Ольге.

– Мераб, мой партнер по бизнесу, привозит из Грузии приправы, мы здесь фасуем, и продаем.

– Привет милая, – сказал Мераб.

– Люда – высокая девушка кивнула, – менеджер по продаже кондитерских изделий; Маша, – некрасивая женщина улыбнулась своими растущими через один зубами, – директор моего дочернего предприятия, и, Марина – диспетчер по связям всех моих фирм.

Миловидная женщина улыбнулась, она доставала из пакета пачки денег и под внимательным взглядом пожилого грузина, укладывала в бумажную коробку.

– Пойдем, – сказала Маша, – я покажу тебе, где все лежит.

Она отвела Олю на кухню, где помогла ей налить воды в чайник и зажгла газовую комфорку на плите. Несмотря на заботу, девушка чувствовала себя неуютно, так как женщина рассматривала ее не скрывая своего интереса. «Какие глазищи-то у тебя»? – то ли с завистью, то ли с восхищением сказала Маша. В этом неприкрытом внимании женщины к девушке сквозило что-то неприличное. Ольга облегченно вздохнула, когда Маша, сказав, ну давай, хозяйничай, оставила ее одну. Когда девушка вернулась в комнату, грузина уже не было. Марина и Люда сортировали какие-то бумаги, а Маша демонстрировала Урусову фасованный в целлофановые пакеты стиральный порошок. Ольга поставила перед шефом чашку с чаем, наклонилась и прошептала ему в ухо: «Ты с ними со всеми спал?» Вопрос этот вызвал взрыв смеха у Урусова. Но ответил он на него только вечером, в квартире у Ольги, сидя в ванной.

– Слушай, – сказал он, – ты кончай ревновать, для этого жена есть, которая, между прочим, меня не ревнует, я даже отдыхать ездил с женой и любовницей.

– Нет, мой милый, со мной этот номер не пройдет, – предупредила Ольга, намыливая ему в этот момент голову, – а все-таки, спал с ними или…

– Только с двумя, – признался Урусов.

– С кем?

– С Людой и Мариной, но у меня есть смягчающие обстоятельства.

– Какие?

– Я спал с ними в разное время.

– А с Машей нет?

– Нет.

– А что же так?

– Я же не пью.

– А при чем здесь это?

– А ты видела, на кого она похожа, разве можно трезвому человеку лечь с ней в постель.

– А они замужем? – продолжала Ольга.

– Только одна.

– Кто?

– Маша.

– Ничего себе.

– Да, и в этом нет ничего удивительного, такие бабы всегда замужем, симпатичные привередничают, а эти хватают все, что Бог пошлет, а Бог посылает каждому.

– А меня тебе Бог послал?

– Вряд ли, скорее черт.

– Ах, так, ну пусть тебе черт и моет голову.

Ольга вытерла руки и вышла из ванной.

– Эй, куда пошла, – возмутился Урусов, – типун тебе на язык, имей совесть, включи хотя бы воду.

Поскольку Ольга не отвечала, Урусов нащупал смеситель, открыл воду и стал смывать с себя пену. И хотя ревность девушки была ему приятна, льстила самолюбию, из ванной он вылез, напустив на себя строгость. Ты, конечно, ревнуй, если хочется, но дело-то делай, зачем же бросать человека с намыленной головой.

– Ты, подруга, бросай эти штучки, – недовольно сказал он.

– Простите, товарищ директор, больше не буду.

– Ладно, прощаю, – сказал добрый Урусов.

– Мне хотелось бы уточнить размер моей зарплаты.

– Три тысячи, – сказал щедрый Урусов.

– Это за работу. А за то, что я буду спать с тобой?

Урусов нахмурился.

– Вообще-то я думал, что нравлюсь тебе, – мрачно сказал он.

– Нравишься, но ты же взял меня на работу, – заявила Ольга.

– Ну, хорошо, сколько ты хочешь?

– Десять тысяч.

– Да я на себя столько не трачу.

– На себя можешь вообще ничего не тратить. Я не против.

– Ладно, пять тысяч, – сказал Урусов.

– Может быть, ты думаешь, что я расчетливая?

Выражение лица Урусова говорило, что он думает именно так.

– Но ты же предложил мне работу, поэтому я и задаю такие вопросы. В отношениях должна быть ясность, – добавила Ольга, – согласись.

Урусов, подумав, согласился. Ночевать он остался у Ольги, хотя необходимости в этом не было. До дому было рукой подать. Утром, выйдя из ванной, он обнаружил на кухне женщину средних лет, которая что-то стряпала, стоя у плиты.

– Доброе утро, – приветливо поздоровалась с ним женщина, – дай, думаю, зайду, познакомлюсь и заодно завтрак им приготовлю. Вы, Петр да? А я Олина мама, Клавдия Петровна.

Урусов криво улыбнулся, кивнул в ответ и вернулся в ванную, за штанами, потом в комнату, разбудил Ольгу.

– Там мать твоя пришла, ты, что ли позвала?

– У нее ключи свои, – сонным голосом ответила девушка.

С кухни донесся голос, – Оленька, вставай, завтрак готов.

– Этого еще не хватало, – пробормотал Урусов.

– А ты ей сказала, что я женат? – тихо спросил Урусов.

– Ей знать об этом ни к чему.

Поднялась и пошла в ванную.

Ситуация Урусову не понравилась, однако, блины несколько примирили его с действительностью. После завтрака поехали в офис. Клавдия Петровна с улыбкой проводила их до дверей, говоря: «Поезжайте, а я приберусь здесь». В машине Ольга, дотронувшись до руки Урусова, сказала: «Расслабься, мама не будет ни во что вмешиваться». Но Урусов уже думал о предстоящей деловой встрече; он обладал счастливой способностью быстро забывать обо всем, кроме того, что представляло для него интерес. Переговоры прошли успешно: партнеры из Омска остро нуждались в наличных деньгах, в обеспечение кредита, предлагали вагон апельсинов, продав который можно было получить стопроцентную прибыль и остальное по безналичному перечислению. Пригласили на рыбалку на Иртыш. Урусов приглашение принял и с удовольствием эту мысль принялся обдумывать, так как в душе был заядлым рыбаком. Всю следующую неделю Ольга сопровождала его, как тень, повсюду. Нельзя сказать, что она была идеальной секретаршей, впрочем, ее нельзя было назвать даже хорошей; чай в офисе она худо-бедно подавала, но чашки мыть все время забывала, и другие сотрудницы со злобными лицами мыли посуду после ее ухода, так же она забывала напоминать Урусову о запланированных встречах, то есть красотки рядом, с органайзером в руках, преданно глядящей на босса, как виделось Урусову, из нее не получилось, напротив. Но Ольга от новых обязанностей была в восторге, как она позже призналась, о такой жизни она мечтала всегда. Жизнь эту они с Урусовым видели по-разному. Он как-то поймал ее взгляд, посланный бизнесмену, с которым он вел переговоры, но не придал ему значения, хотя этот взгляд ему не понравился. Сводя к анекдоту можно сказать, что у нее было единственное идеальное для молоденькой секретарши качество – она быстро раздевалась. Но, кроме того, в ней была новизна, столь немаловажная для мужчины и сексапильность. Урусов совершал с ней такие подвиги, какие и помыслить не мог за собой. Он часто ночевал у девушки, правда, утром чувствовал себя неловко, так как, вылезая из ванной, непременно заставал за плитой Клавдию Петровну. «Доброе утречко, – говорила она, – как спалось, хорошо?» И, хотя Урусов особой застенчивостью не отличался, при этих словах легкий румянец покрывал его лицо. «Жаль, что обстановка у нас не ахти какая, – говорила Клавдия Петровна, – не для таких людей, как вы». «Да вы не беспокойтесь, – отвечал Урусов, – нормальная обстановка». «Ну что вы, – продолжала Клавдия Петровна, – мебель то совсем развалилась, надо бы новую купить да где денег взять»?

Чтобы Клавдия Петровна отвязалась, Урусов дал ей деньги на мягкую мебель, новая мебель почему-то не появилась, но исчезла Клавдия Петровна, причем надолго. Оля по этому поводу сказала: «Зря ты ей деньги дал, все равно все пропьет со своим сожителем, а мебель, фиг я увижу». Тем самым, окончательно разозлив Урусова. Но это было еще не самое неприятное. Неизвестно, что побудило к ревности Ксению, жену Урусова, то, что он часто ночевал у Ольги, или то, что он почти перестал спать с женой. Первый скандал, учиненный Ксенией, удивил Урусова, так как он считал, что отучил жену от ревности, но приучил к тому, что мужчина полигамен, по природе своей – это природа так распорядилась, что мужчина стремится к размножению, а женщина к сохранению. Скандал кончился ничем. Помирились, и Урусов, желая восстановить статус-кво, вернулся к выполнению супружеских обязанностей. Инцидент был исчерпан. Вскоре Урусов собрался в Омск, но не на рыбалку, на разборку, так как вагон с апельсинами на станцию Москва-Товарная так и не прибыл, а присланная по факсу платежка оказалась фальшивкой, деньги на его банковский счет так и не поступили. Путешествовал он всегда с удобствами: в поезде предпочитал вагон СВ (самолеты не любил), в гостиницах брал самые дорогие номера, тем самым, компенсируя некоторую скромность в повседневной жизни, которая, как известно, являлась его кредо, что в свою очередь лишний раз подтверждает известное выражение о том, что природа не терпит пустоты, или, говоря простецки – в одном месте убыло, а в другом прибыло. Жена собрала его в дорогу: в саквояже – полотенце, туалетные принадлежности, пяток холодных котлет и прочее. Поезд уходил ночью. Урусов нежно простился с женой, но когда он надел свое кожаное пальто, Ксения вдруг тоже стала одеваться. «Ты куда?» – недоуменно спросил Урусов. «Провожу тебя», – ответила Ксения.

– Как провожу? Что это вдруг? Никогда не провожала.

– Разве я не могу проводить своего мужа?

– Можешь, но какой смысл? Вещей у меня мало, я и сам доеду.

– А что, жена может провожать только, когда вещей много?

– Да нет, просто, тем более ребенок с кем останется?

– Ничего страшного, он крепко спит. Или ты не один едешь?

– Один.

– Чего же ты боишься?

– Я? Чего мне бояться? Пожалуйста, поехали.

– Поехали, – весело сказала Ксения.

… Она позвонила мне среди ночи, часа в два, примерно. Узнать, я ее узнал, но спросонок долго не мог понять, где она находится, и что от меня хочет. Ей повезло, что я за ужином выпил совсем немного, иначе, конечно бы, никуда не поехал. Жена, (я как раз, недавно женился, в очередной раз), узнав, чего от меня хочет Ксения, закатила истерику, пришлось дать ей по роже, чтобы успокоилась. Жена Урусова звонила с вокзала, просила, чтобы я за ней приехал и отвез домой. Я вежливо спросил, почему она не хочет взять такси.

– На такси денег нет, ответила она, – а метро уже закрылось.

Пришлось ехать, я Урусову был обязан кое-чем, не мог же я отказать его жене в помощи. Ситуация, конечно, была глупейшая, моя жена вопила, что она все поняла, что Ксения моя любовница, но такой наглости она не ожидала даже от любовницы: звонить среди ночи и выдергивать из постели женатого мужика. Я потом спросил у Ксении, почему она позвонила именно мне. Она ответила, что мой телефонный номер был самым легким и запоминающимся из тех, что высвечивались на их определителе, она помнила его наизусть. Он просто возник у нее перед глазами, когда она вошла в телефонную будку, желтые горящие цифры на красном фоне.

Когда я подъехал к вокзальной площади, часы показывали три часа ночи. Стройная женская фигурка в шубке из козлиного меха, а вокруг стайка любителей ночного образа жизни: таксисты, носильщики, контролеры, бомжи, вокзальные проститутки. Села в машину, провожаемая десятком глаз. Расстегнула шубу.

– Привет, – сказала, – извини за беспокойство.

– Все в порядке, – ответил я, и спросил, – что-нибудь случилось?

Ночью человек должен спать. Это я к тому, что ночью человек не способен адекватно реагировать на происходящее. Странное дело – спишь себе беспокойным сном, а через каких-нибудь сорок минут оказываешься на заснеженной привокзальной площади и в машину к тебе, сама, садиться красивая женщина и самое удивительное, что ты воспринимаешь это как нечто само собой разумеющееся, словно договоренность была еще неделю назад. Но вернемся к нашей истории.

… Урусов пытался избавиться от жены: сначала у входа в метро, затем у выхода; на подступах к вокзалу, на перроне – безрезультатно.

Ксения рвалась к поезду как центральный нападающий в американском футболе. И она в него прошла, и не надо удивляться тому, что в купе она обнаружила молоденькую, девушку, нет. Ксения не считала себя старухой в свои двадцать четыре года, но прыщавая девица была молода до неприличия, впрочем, как раз во вкусе ее мужа, которого от близкого знакомства с уголовным кодексом, всегда отделяли буквально месяцы, и которого она сама могла когда-то посадить за совращение малолетних.

Никаких знаков Урусов подать не успел, тем более, что в этом уже не было необходимости, так как улыбка с которой встретила его Ольга, не оставляла никаких сомнений. Слова, которые она произнесла, еще более откровенны. «Разве мы едем не вдвоем?» Урусов в сердцах бросил саквояж на пол и сказал:

– Ну конечно вдвоем, разве не видно, это просто носильщик, вещи мне помогла донести.

– Очень остроумно, – произнесла Ксения, и поскольку Ольга продолжала смотреть с недоумением, добавила, – может, ты нас познакомишь.

– Это Ольга, мой секретарь.

– Что ты говоришь, какая прелестная девочка, и секретарь к тому же, какое удачное совпадение. А с каких это пор ты ездишь в командировки вместе с секретарем, вернее секретаршей.

Далее последовала безобразная сцена ревности с элементами насилия, подробности которой Ксения сообщить отказалась. Поскольку на Ярославском вокзале никто из девушек выйти не пожелал, кончилось все тем, что Урусов, рассвирепев, высадил их обеих на ближайшей к Москве станции, Произошло это за сто с лишним километров от столицы.

Дождались ближайшей электрички и вернулись обратно; в пустом вагоне, сидя на разных скамейках, глядя в разные заиндевевшие окна, в которых вообще-то ни черта не было видно. Ксения никак не могла успокоиться из-за одной фразы, брошенной соперницей «что ты так бесишься, – сказала ей Ольга, – все равно он гулял от тебя и, будет гулять; не я, так другая, какая тебе разница, раньше ты терпела, что сейчас то взъелась?»

– Представляешь, – возмущенно сказала Ксения, – и все это так спокойно, глядя мне в глаза, молодая расчетливая дрянь, а ведь ей только девятнадцать, что же дальше с ней будет?

Я мог только неопределенно кивать головой, мужская солидарность не давала мне права осуждать Урусова, но нельзя было лишить сочувствия женщину сидевшую рядом в этот ночной час.

– Ты, говорит, раньше терпела, – повторила Ксения, – откуда ей знать, чего мне это стоило?

Поскольку соперницы уже давно и след простыл, Ксения сочла необходимым объяснить мне это. Любовь – конечно же, – любовь, была в основе ее терпения.

– А разве эта дрянь его любит, – риторически вопрошала Ксения, и сама же отвечала, – нет, ей нужны его деньги. Но она еще не поняла, что денег у него нет, и никогда не будет; что деньги Урусов зарабатывает только для того, чтобы пустить их в оборот, а на себя он ничего не тратит. Потому что он скупой, и когда она это поймет, она его тут же бросит, потому что таких дур, как я больше нет, чтобы жить с нищим миллионером.

Ночью Москва пустынна, и ехать по ее улицам одно удовольствие, хоть летом, хоть зимой. Добрались быстро, минут за двадцать, двадцать пять, оставшиеся несколько километров Ксения молчала и когда я остановился у ее подъезда, продолжала молчать, но теперь ее молчание стало насыщенным. Ожидая привычное «спасибо», я нянчил на языке слово «пожалуйста», но оно не понадобилось. Когда пауза затянулась до неприличия, я неловко и вопросительно произнес: «Я поеду?» Промедлив целую вечность, Ксения произнесла, глухо и раздельно.

– Ты…не…хочешь…подняться…ко мне?

Марат замолчал и посмотрел на часы, в окно, на Костина, который в свою очередь смотрел на Марата приоткрыв рот с глуповатым выражением простолюдина, слушавшего вранье заезжего молодца.

– Ну, че было дальше? – спросил Костин.

– Пить хочу, – сказал Марат.

Костин подошел к столу и налил в стакан водки из пластмассового бачка.

– Воды, – добавил Марат.

– Во блин, воды еще ему, – недовольно сказал Костин, однако пошел на кухню и принес воды. Дал Марату попить и даже вытер следы струек воды на лице, спросил:

– Водки плеснуть?

– Угощаешь?

Но Костин подвох учуял, смешок издал.

– Подкалываешь? Водка-то твоя.

Налил. Марат выпил со стойкостью столь любимого им Сократа. Даже не поморщился.

– Ну, – нетерпеливо спросил Костин, – поднялся к ней?

– Соблазн был велик, – сказал Марат, – если говорить на чистоту. Я даже не вспомню, сколько уже было времени, больше трех, половина четвертого, может быть. Ночь была совершенно фантастическая, ветреная, но без снега, то есть сверху не падал, только снизу, когда его ветер цеплял в каком-нибудь рыхлом закуточке, затем взвихривал и бросал под свет фонарей, которые к тому же светили разным светом – половина тускло желтым, половина – мертвенно белым. Я говорил уже, что ночью человек должен спать, что ночью человек не способен адекватно реагировать на происходящее. Она, произнося эти слова, не проронила больше ни слова; ее молчание обволакивало меня как кокон, ей не надо было больше ничего говорить, потому что я был ее рабом в этот момент, последующее наше общение происходило на частоте пещерных инстинктов. Где-то на задворках моего сознания брезжила мысль о жене, которая вряд ли сейчас спит, и ждет меня дома, о подлости. И, главное, не было на меня Гомера, привязавшего Одиссея к мачте. Роль мачты сыграла одна маленькая деталь, сознательно или нет, я дотронулся до её руки – возможно, чтобы убедиться в чем-то. Ксения отдернула руку с такой резкостью, что я сразу все понял. Все стало на свои места, так сказать статус-кво восстановилось. «Прости, – сказал я ей, – не могу пойти с тобой, прости». После этих слов она сама схватила меня за руку, сжала и выскочила из машины. Я проводил её взглядом, она поскользнулась на ступенях, едва удержалась на ногах, а, затем, не обернувшись, скрылась в подъезде. Я постоял еще немного, на тот случай, если она вздумает вернуться, но она не вернулась, и, я уехал.

– Эх ты, – с сожалением бросил Костин, – тебя женщина просила, а ты отказал.

– Ехал медленно, – не обратив внимания на это замечание, продолжал Марат, – пытаясь осмыслить произошедшее, теперь я уже не был уверен в том, что правильно все понял, кроме того, меня одолевала жалость к ней. Она просила о помощи, а я отказал. Я даже остановился раздираемый сомнениями, готовый развернуться и ехать обратно, но в этот момент ко мне подкатил милицейский патруль с проверкой документов и после этого я, уже не раздумывая, поехал дальше.

– Это все? – спросил Костин.

– Почти. Урусов вернулся из Омска, несолоно хлебавши, потому что еще никому не удавалось качать права на чужой территории. Перед ним никто даже не стал оправдываться, просто сказали – мужик, уноси ноги, пока цел, и он быстренько ретировался. После возвращения он практически поселился у Ольги, домой приходил только по делу. В одно из таких посещений застал на кухне молодого мужчину, причем на мужчине был его махровый халат. Урусов ушел, не поднимая скандала. В его жизни началась полоса неудач. Не успел он оправиться от урона нанесенного мошенниками из Омска, как исчез его телохранитель, а с ним крупная сумма денег, которую Урусов должен был выплатить по договору обналичивания. Кредиторы включили ему счетчик, и он носился по всей Москве одалживая деньги. Через некоторое время ему изменила Ольга.

– Как изменила? – удивился Костин.

– Обыкновенно, как девки изменяют, – сухо сказал Марат, – пришел домой, а она в койке, с мальчиком. После этого у него сдали нервы, и он скрылся из виду. Я встретил его через семь лет, совершенно случайно, в центре. Он прогуливался по бульвару. Время и неудачи не лучшим образом отразились на его лице. Он заметно постарел. Но рядом с ним по-прежнему, находилась молодая девушка. Увидев ее, я подумал, что если и есть что-то незыблемое в этом мире, так это возраст женщин Урусова, некая форма его постоянства и верности. Урусов был бодр и весел. Мы обменялись приветствиями, он познакомил меня со своей новой женой; затем отвел в сторону и рассказал мне еще одну душераздирающую историю о том, как обошлась с ним Ксения. После того, как он в течение трех месяцев не показывался домой, она пошла в милицию и написала заявление о пропаже мужа, а еще через какое-то время опознала в морге, в каком-то бомже – Урусова. Выправила свидетельство о смерти и на этом основании выписала его из квартиры.

– Теперь меня как бы нет – сказал он, – ты не смотри, что я с тобой разговариваю, я нигде не прописан, у меня нет паспорта, но есть свидетельство о том, что я умер. Представляешь, что делается с ментами, когда при проверке документов я предъявляю им эту бумагу. Теперь я хожу по судам и добиваюсь, чтобы меня признали живым, но от меня везде требуют паспорт, или хотя бы справку, что я живой. Он рассмеялся, но улыбка быстро сошла с его лица. «Долго жить будешь», – заключил я. Он предложил мне войти в совместный бизнес, я отказался, мы ударили по рукам и разошлись. Рассказав эту поучительную историю, Марат замолчал.

– Все? – спросил Костин.

– Все, – подтвердил Марат.

– А смысл? – удивился Костин.

– Что смысл?

– Смысл то в чем?

– Ни в чем, с чего ты взял, что должен быть смысл?

– Да-а, ну ладно, – задумчиво произнес Костин, – Сколько время?

– А у тебя, что, часов нет?

– Нет, зачем мне часы, я человек счастливый.

– Шесть, – сказал Марат, накинув лишние сорок минут.

Однако до рассвета ты не дотянул, – глубокомысленно заметил Костин.

– А ты не мелочись, – холодея от близости смерти, бросил Марат, – зимой поздно светает, любой ребенок об этом знает.

– Ишь ты, щедрый какой выискался, – оскалился Костин, – я здесь щедроты распределяю, забыл что ли, или тебе врезать прикладом, освежить башку.

Марат молчал.

– То-то же, – сказал Костин, – ладно, в темноте я все равно никуда не пойду, покемарю полчаса, подумаю насчет тебя, а ты сиди не двигайся. Имей в виду, у меня сон чуткий, пограничником служил, шевельнешься, дуплетом всажу, тем более спать не буду, подремлю. После этого Костин уселся удобнее, положил ноги на стоящий перед ним стул и, держа ружье на животе, закрыл глаза. Марат тяжело вздохнул, опустив голову.

– Не вздыхай, я еще ничего не решил, – не открывая глаз, отозвался Костин, – не хотел я ее убивать, – пробормотал он через некоторое время, – обидно мне стало, что ничего не получилось.

Он еще что-то объяснял, путаясь и повторяясь, но голос его становился все глуше и стал искажаться, и он замолчал, продолжая говорить, и что– то доказывать в своем сне. Марат поднял голову, желая убедиться в том, что он спит, и увидел, что возле Костина, внимательно разглядывая его, стоит какой-то пожилой человек, заметив взгляд Марата, он виновато улыбнулся ему.

… Елисеев не мог определить точно, сколько именно он прошел, но, судя по тому, как медленно двигался, преодолевая занесенную снегом дорогу, прошел он не очень много. Часы показывали пять утра, он шел всю ночь, не увидев ни одной развилки, ни одного перекрестка, а значит, заблудиться не мог. Впереди, среди деревьев виднелся просвет, значит, деревня была где-то недалеко. Елисеев несколько взбодрился, хотя радоваться, собственно говоря, было нечему: что он здесь делает, куда идет, зачем? Всю ночь он задавал себе эти вопросы и ни на один не смог найти ответ. К утру мороз заметно ослаб, видимо наступала оттепель. Елисеев стянул с головы вязаную шапочку, в которой он, проделав дырочки на манер спецназа или налоговых полицейских, шел всю ночь; пугая невидимых обитателей леса, и поскольку Елисеев ненавидел налоговую полицию, он оправдывал свой внешний вид тем, что боялся отморозить лицо. Взъерошив волосы на голове, Елисеев подошел к дереву, и привалился к его основанию, решив передохнуть перед последним рывком. Где-то треснула ветка, и лежащий на ней снег, с мягким, едва различимым звуком упал на землю. Откуда-то сверху, выше крон деревьев донесся шум крыльев ночной, или страдающей бессонницей птицы. В воздухе висела предрассветная мгла, с неба сыпались остатки снегопада. Вдруг, прямо из-под его ног вылетел комок снега и пустился наутек, перепугав Елисеева до смерти. «Мать твою», – переведя дух, бросил Елисеев вслед улепетывавшему зайцу. Засмеялся. Несколько раз глубоко вздохнул и закрыл глаза. Спать хотелось смертельно, однако спать нельзя, ибо не обладал он внутренней организацией Штирлица, чтобы проснуться через пять минут, а иначе можно было замерзнуть, что было бы очень глупо. «Не дождетесь», – сказал кому-то Елисеев, и тут же заснул.

… Старик исчез так же внезапно, как и появился. Удивляясь тому, что совершенно не удивляется его появлению, Марат неожиданно легко освободился от пут и встал. Голова была ясной и свободной от боли. Марат прошел мимо спящего Костина, посмотрев на него с брезгливым любопытством, с каким смотрят на бродячую собаку. Во дворе было еще темно, но Марат различал все окружающие предметы ясно, как днем. Отчего-то было радостно, как в детстве, безоглядно. Вероника, наверное, ждала его на улице. Он подошел к калитке и выглянул. Короткая деревенская улица была пустынна. Марат вышел наружу и оглянулся. Его так и подмывало крикнуть: «Выходи, я сдаюсь», но из желания доставить удовольствие, он подыгрывал ей, продолжая озираться и, наконец, увидел ее. Вероника стояла возле бани и подавала ему знаки. Марат двинулся к ней навстречу и в этот момент пришел в себя. Обморок оказался быстрым и легким, как неожиданное дуновение ночного ветерка. Чувствуя продолжающееся покалывание множества иголочек в лице, Марат ощутил прилив сил. Обморок оказался животворящим, как короткий сон среди дня. Костин спал или делал вид, что спит, хотя его приоткрытый рот, скорее всего, свидетельствовал о сне. Марат приподнялся вместе со стулом. Чтобы достать нож из кармана, надо было лечь на стол и свеситься с него головой вниз, чтобы нож выполз под собственной тяжестью. Ни одно из этих сложных гимнастических упражнений нельзя было произвести, не создавая шума. «Не будите спящую собаку», – сказал себе Марат и вернулся в исходное положение. Стул скрипнул, и Костин тут же открыл глаза.

– Я не сплю, – сказал он, – ты чего дергаешься?

– Я не дергаюсь, – ответил Марат, – я переминаюсь.

– Зачем? – последовал новый вопрос.

– Ноги затекли, – пояснил Марат.

– Это ничего, – успокоил Костин, – бывает хуже.

– Куда уж хуже, – обобщил Марат.

– Как знать, – загадочно улыбнулся Костин.

– Тебе конечно виднее, – усмехнулся Марат.

– Ладно, хрен с тобой, – наконец вынес приговор Костин, – уговор, как говорится дороже денег, не буду я тебя убивать, сам загнешься.

– Это мне напоминает смерть Кей-Кавуса, – сказал Марат.

– А это кто? – спросил Костин.

Один средневековый эмир. Его сынок тоже не хотел проливать крови; так, чтобы избавиться от престарелого отца, он не дал отцу одеться после бани, а дело было зимой и голым, привел домой. Старик замерз, заболел и умер.

– До чего же ты умный, – заметил Костин, – аж противно; одного только не могу понять, если ты такой умный, почему ты связанный, а я нет, а?

– У меня есть ответ на этот вопрос, – сказал Марат, – но боюсь, что он тебе не понравится.

Костин криво улыбнулся, сделал два шага и на третий ударил Марата ногой в лицо. Марат, немного завалившись набок, упал вместе со стулом.

– Это тебе, – сказал Костин, – прощальный поцелуй.

После этого он перелил оставшуюся в бачке водку в пустую бутылку и сунул ее в рюкзак, огляделся еще раз и вышел прочь. После его ухода Марат, обретя дар речи, сказал вслух, обращаясь к духам дома: «А все-таки оттого, что некоторые носят резиновые сапоги зимой, есть польза». Он стал загребать ногами, пытаясь выровнять положение своего тела. Ему это удалось. Добрался до одной из ножек стола, перебирая по ней, добрался до столешницы, захрипев от напряжения, придал телу вместе со стулом наклонное положение – ноги вверху на столе, головой, упираясь в пол, стал раскачиваться, пытаясь выманить проклятый нож из длинного продолговатого кармана.

… Елисееву не суждено было замерзнуть под сосной. Судьба Елисеева хранила, иначе, как можно было бы объяснить тот факт, что через несколько минут после того, как он заснул прямо над ним обломилась ветка, не выдержав тяжести лежащего на ней снега, и белый шмат угодил Елисееву точно в голову. С коротким криком, он подскочил на месте, выхватил свой пистолет, но быстро успокоился, покрутил головой, оглядывая вокруг, посмотрел вверх, вытряс подтаявший уже снег из-за ворота и зашагал в обратную сторону. Впрочем, скоро спохватился и изменил направление. Между тем наступило утро. Лес светлел на глазах. Елисеев увидел белку, копошащуюся на ветке, а немного погодя громадного лося, который стоял прямо на дороге в сотне метрах и смотрел на него, немного повернув голову с дивными рогами. Елисеев замер на месте, и они стояли так, неподвижно, изучая друг друга: затем лось легко с грацией, сделавшею честь любому танцору, пробежал немного в сторону от дороги, еще раз оглянулся на человека, и скрылся в лесу, а Елисеев, улыбаясь чему-то, пошел дальше. Еще через час он вышел из-под мрачной кроны хвойного леса, впереди лежало высаженное молодняком открытое пространство, посреди которого шла дорога. Слева от нее тянулась линия электропередач. По обеим сторонам дороги тянулись кусты орешника, перемежаемые березой, кленом и дубом. Елисеев прошел еще примерно километр, прежде чем увидел лежащую в низине деревню, и человека, идущего навстречу. Елисеев остановился у железного столба со щитом, на котором была нарисована горящая спичка и слова предупреждения, о том, что неосторожное обращение с огнем в лесу приводит к пожару. Деревенский житель, попавшийся навстречу в такую рань, был очень кстати, не будешь же стучать во все двери и расспрашивать о гостях из Москвы. Идущий навстречу человек был одет в зеленую казенного образца телогрейку, на коленях пузырились дешевые, тонкие трико синего цвета, в болотных сапогах с раструбами, вязаная шапочка на голове, из-за спины выглядывала двустволка. Человек шел быстрым шагом, немного наклонясь вперед, глядя под ноги, отчего не замечал Елисеева, который поджидал его, прислонившись к столбу. Поравнявшись с Елисеевым, селянин замер, как вкопанный, тревожно изучая незнакомца.

– А вы, что здесь делаете? – наконец выдавил он из себя.

– Автобуса жду, – зло сказал Елисеев.

– А-а, – понимающе кивнул Костин и пошел дальше, но, сделав несколько шагов, он остановился, и оглянулся, – какого автобуса, – недоуменно сказал он. – Здесь не ходят автобусы.

– Шутка, – сказал Елисеев, – компанию я одну ищу, охотятся в этих местах, в этой деревне должны были остановиться, не знаешь случайно?

– Нет, – сказал Костин.

Девушка там должна быть, – продолжал Елисеев, – Вероника, Вероника, я ее…знакомый.

– Нет, – повторил Костин, – я вообще не местный, и в деревне этой никто не живет.

Он оглянулся по сторонам.

– А ты, что один здесь?

– Один.

– А как сюда попал?

– Бензин у меня кончился, машину в лесу пришлось бросить.

– Нету здесь никого, – сказал Костин, – поворачивай обратно.

– А что за машина там стоит, – спросил Елисеев, указывая на деревню пальцем.

– Машина, не знаю, тоже кто-то бросил.

– Ладно, – раздраженно сказал Елисеев, которому надоел этот разговор, – будь здоров.

И двинулся в сторону деревни.

– Ей, – окликнул его Костин, вновь оглядываясь по сторонам, – подожди.

– Чего тебе?

Елисеев остановился. Охотник начинал действовать ему на нервы.

– Сам виноват, – загадочно произнес Костин и стянул с плеча двустволку.

– Не понял, – сказал Елисеев, – ты что, мужик, не похмелился сегодня?

– А ну покрякай, – попросил Костин, прикладываясь к ружью, – будем считать, что ты утка, – и поскольку Елисеев молчал, добавил, – не хочешь, тогда будем считать, что ты немая утка.

Ухмыляясь, он совместил прицел с головой незнакомца; подушечкой указательного пальца мягко коснулся спускового крючка и в этот момент раздался глухой треск, что-то сильно ударило его в бок, развернуло и бросило оземь; при падении, он выпустил из рук ружье. Огненный жар вошел в его внутренности и застрял там. Закричав от боли, Костин, поднял залепленное снегом лицо и увидел приближающегося незнакомца. Елисеев, подойдя ближе, поднял ружье. Тогда Костин с усилием встал и неловко побежал к лесу, согнувшись и держась за бок, оставляя капли крови на снегу.

– Козел, – сказал ему вслед Елисеев.

Вытащил пистолет из кармана, с сожалением исследовал образовавшуюся дырку в кармане дубленки. Руки его тряслись. Он не стал преследовать отморозка, повесил на плечо ружье и пошел к дому, возле которого стояла белая «Нива». Следы, вдоль которых он шел привели его именно к этому дому. У калитки остановился, окрест царило белое безмолвие, глубоко вдохнул, осторожно прошел через двор, и постучал в дверь. Никто не ответил. Попробовал открыть, дверь подалась, вошел в сени, следующая дверь – оказался в прихожей. В доме сильно пахло порохом; сжимая в кармане рукоятку пистолета, Елисеев сделал два шага, и осторожно заглянул в комнату. Человек, с багровым, опухшим от ссадин и кровоподтеков лицом, был привязан к стулу и, глядя на него, скалился, держа в зубах нож.

– Слышь, друг, что здесь происходит? – спросил Елисеев.

Человек выплюнул нож и сказал, – танец с саблями, не видишь разве?

Двое мужчин бежали по заснеженному лесу. Впрочем, слово «бежали» мы употребляем с некоторой натяжкой, потому что преодоление снежной целины, где высота снега достигала колен, а временами и пояса, нельзя назвать словом «бежали». Они спешили, как могли, ибо заструившийся с небес легкий снежок мог забелить капли крови, служившие им указателем.

Быстрее, быстрее, быстрее, – приговаривал Елисеев, – уйдет, сука, падаль, мразь. Разорву на мелкие кусочки, тварь поганая».

В руке он держал двустволку Костина, ремень которой волочился по снегу.

Марат бежал молча, держа свой винчестер двумя руками. Как философ, он мог бы объяснить чувства, лежащие в основе такого атавизма, как кровная месть; но только до вчерашней ночи, в течение, которой ему пришлось выступать в роли Шехерезады. Сейчас им безраздельно владело лишь одно всепоглощающее чувство – разрядить в Костина свое ружье, все восемь патронов.

… Веронику они нашли в бане. Хотя во время предыдущих поисков ее там не было, видимо, Костин перенес туда девушку позднее.

Сразу же бросились в погоню. Между собой почти не разговаривали, потому что ничего хорошего сказать друг другу не могли.

… Убедившись в том, что его не преследуют, Костин остановился и со страхом взглянул на руку, которой он зажимал рану. Меж пальцев текла кровь, он отнял руку, армейский бушлат, свитер, рубашка, исподнее – все было пропитано кровью, но кровь выходила медленно, не толчками, не фонтанировала, как это бывает, когда задета артерия и, судя по тому, что он все еще держался на ногах, пуля не задела жизненно важных органов, прошла навылет. Привалившись к дереву, Костин, тихо матерясь, вытащил охотничий нож, разрезал ватник, выдрал из него клок ваты, скатав тампон, смочил водкой, взвыл от боли, вставил в рану; такой же тампон, приладил к выходному отверстию, потом распорол на себе майку и забинтовал талию. Ткань тут же окрасилась, полностью остановить кровотечение ему не удалось. Положение было безвыходное, вернуться в деревню он не мог; до заимки, где у него были спрятаны припасы, в том числе и медицинская аптечка, было не менее трех километров, он не был уверен, что хватит сил пройти их. Лучше всего было бы выйти на дорогу, где его могли подобрать проезжающие машины и доставить до ближайшей больницы, но там нельзя будет избежать объяснений, кроме того, путь длиной в десять-одиннадцать километров не по зубам. Костин почувствовал, как струйка крови потекла по бедру. Теряя самообладание от страха, он запахнул бушлат, затянулся потуже ремнем и пошел к заимке. Другого выхода не было, там можно будет, как следует продезинфицировать, рану, забинтовать и лечь. Костин медленно пошел, оставляя на снегу капли крови. Пот, выступивший на лице, быстро остыл и стал жечь холодом. Утерся, постоял немного, тяжело дыша. «Как же я так сплоховал, блин, надо было раньше выйти, какой же я мудак. Теперь они вдвоем за мной ломанутся, – бормотал Костин, – и снег, как назло перестал, блин, кровища хлещет, сука, по следу найдут. Маху дал». Почувствовав озноб, он пошел дальше, припадая на одну ногу. Пройдя около километра, он увидел собаку, остановился, размышляя над тем, откуда она взялась. Собака тем временем скрылась, и он поплелся дальше. Ему было холодно, и Костин, чтобы согреться, старался идти быстрее, но это у него не очень получалось. Когда собака мелькнула в поле его зрения еще раз, он почему-то вспомнил, что акулы в океане чувствуют кровь за много миль от места, где находится раненый. Почему миль, потому что так было в книжках написано, к тому же акулы живут в океане, океан измеряется морскими милями. А в России километры и в России нет акул, если не считать черноморских катранов, которые не нападают на людей, а в лесу роль акул выполняют волки, санитары леса. Костин стал думать о волках и поэтому, когда волк появился прямо перед ним, он совершенно не удивился. Волк был один, и Костин был один, посмотрим, чья возьмет. Он так долго боялся волков, что теперь даже обрадовался этой встрече, тому, что больше не надо бояться, возможность узнать на ощупь предмет своего страха. Посмотрим, как выглядит вблизи, то на что ты так долго смотрел издали. Он только выпрямился, чтобы зверю было труднее достать до горла, и выставил вперед свой охотничий нож. Зверь тоже ощерился.

– Что, блин, не нравится? – спросил Костин.

В этот момент он увидел еще одного волка, показавшегося из-за деревьев, а за ним еще и еще – их было пятеро. Костин отступил к ближайшему дереву и прижался к нему спиной. Мысль попробовать взобраться на него, почему-то не пришла ему в голову, да и вряд ли он успел бы суметь сделать это. Марат погибель накликал, зря он его в живых оставил, это его мысль материализовалась. Действительно ли волки пасли его, или кровь почувствовали. Ну, давай, кто первый? Костин стоял, держась за кровоточащий бок, широко расставив ноги и рычал не хуже волков, которые окружали его, помахивая хвостами, тускло поблескивали желтыми глазами. Он собирался дорого продать свою жизнь: страх его исчез, как исчезло все, что связывало его с человеческим видом. Пятеро здоровых и голодных зверей готовились растерзать шестого, раненого и загнанного. Совершался извечный закон природы, сильный пожирал слабого, одно из бесконечных звеньев эволюции. Первого, бесшумно прыгнувшего на него волка, Костин встретил ударом ножа сбоку и ранил его куда-то в область шеи; волчья пасть клацнула в сантиметрах от лица, опалив смрадным дыханием, и пролетела в сторону. Бросились в ноги, сразу два; один укусил за лодыжку, второй вцепился в пах. От дикой боли Костин страшно закричал, и пока хватало сил, принялся бить ножом по волчьей спине, но часы его были сочтены; еще один волк вцепился ему в шею и прокусил ее. Костин завалился вперед и набок, и, уходя из жизни, вдруг увидел свою жену, вдевшую пухлые руки в необъятную талию, она презрительно усмехалась и кивала головой. Костин хотел что-то объяснить ей, но не успел. Внезапно вспыхнувший мрак заслонил все.