1

С каждым человеком случается такое хоть раз в жизни: одна-единственная весточка, несколько строк в письме меняют всю его жизнь. Переворачивают раз и навсегда. И грозным событиям, вызванным теми строками, в будущем суждено нанести незаживающую рану вашему сердцу. Кто бы мне сказал, что уже скоро я окажусь в бурном водовороте опасных приключений, из которых мне никогда не суждено будет вынырнуть прежним человеком, как это бывало раньше. И что никогда потом я не найду себе покоя. Но куда было уйти от судьбы? Роковое письмо уже лежало в толстой сумке почтальона, который торопился сейчас по рыхлому снегу к нашему с братом дому в Самаре, на улице Панской…

А стояла ранняя зима. Был воскресный день. Только что по всему городу отзвенели колокола, приглашавшие к обедне. Иван Ильич еще утром уехал к пациенту, и срочно, старый слуга Прохор подавал на стол. И делал, как всегда, все размеренно и неторопливо. На столе уже дожидались пироги с телятиной и луком, копченая стерлядь и пол-литровый графин водки. Иван обещался присоединиться после трех, но запаздывал. Я же сидел в плетеном кресле у окна в столовой и терпеливо ждал брата. Перекинув ногу на ногу, курил папиросу и листал «Самарские ведомости». Хоть бы одно толковое происшествие, думал я, способное заинтересовать сыщика, однажды вынужденного бросить Петербург и уехать домой в провинцию. На фоне мелких краж и хулиганств, происходивших в Самаре, в глаза ярко бросалось происшествие в соседней Семиярской губернии. Как писалось в заметке: «1 декабря 1998 года в Семиярске был взорван начальник полицейской управы полковник Толоконников, Аристарх Иванович, с адъютантом и закройщиком, который привез для примерки новый мундир г-на полковника. Злоумышленники-революционеры прошли через пустовавшую приемную, вошли в кабинет, бросили в Толоконникова портфель с бомбой и были таковы. На улице террористов ожидала тройка». – Я затянулся поглубже, выпустил струйку дыма в сторону окна и дочитал: – «Вызов, с которым было совершено это преступление, обескуражило и парализовало всю полицейскую управу и не позволило вовремя организовать погоню. Преступники скрылись. Объявлен розыск».

– Вот ваш батюшка, царство ему небесное, толк в щах знал, – привлекая мое внимание, рассуждал старый слуга Прохор, расставляя по столу, на белую скатерку, тарелки и неспешно раскладывая приборы. – И говаривал, бывало: сама матушка Елизавета Петровна, императрица, предпочитала любой другой трапезе – щи. А в чем вся соль истинных щей, именуемых царскими, а, Петр Ильич? – глядя на меня, задался вопросом старый слуга. – Скажете мне?

Я смотрел на него из-за верхнего края газеты.

– В чем соль царских щей?

– А-а, не знаете, а лет уже немало, – многозначительно ответил старый слуга, – упустил покойный батюшка ваше образование. – Он развернулся и потопал из столовой. «Цену набивает», – про себя решил я. И вскоре услышал его шаркающие шаги – Прохор в стеганых прихватках осторожно внес в столовую раскаленный чугунок, поставил его на опаленную деревянную подставку. – В копченых говяжьих ребрышках, вот в чем соль, и в добром ломте копченого жирного окорока, – со знанием дела ответил наш слуга. – Они-то и… – он задумался, – «и придадут щам их незабываемую суть», так, бывало, говаривал ваш батюшка, Петр Ильич, царство ему небесное, – Прохор открыл чугунок и махнул широкой рукой в свою сторону клубящийся пар. – И в капустном рассоле, который также следует добавить для крепости, и поболее. – Терпкий аромат, так и валивший от щей, забирался в ноздри, резал и томил желудок. – Вот тогда и будут щи воистину царскими!

Сказал и закрыл крышку чугунка, как затворяют ворота перед носом непрошенного гостя.

– Да я с ума сойду, слушая твои рассказы, – честно признался я. – Когда Иван вернется, одному богу известно, а щи вот они, – кивнул я на стол. – И что мне прикажешь делать?

– Так вы пока рюмочку-то выпейте, – посоветовал Прохор и кивнул на запотевший графин. – И рыбкой копченой закусите – аппетит нагуляйте.

– Так выпил уже и закусил, – ответил я. – Нагулял аппетит-то.

– А вы вторую, ради любопытства, Петр Ильич, усугубите. С вас не убудет.

– Да и вторую усугубил, душа ты окаянная. – Я опустил на колени газету. – А ты надо мной все измываешься.

– А вы и третьей не побрезгуйте, – строго молвил старый слуга и двинулся из столовой. – Пойду хлеб нарежу, сердцем чую, Иван Ильич уже на подходе!

– Императрица Елизавета Петровна, дабы ты знал, от обжорства померла в пятьдесят два года, добаловалась жирными щами! – бросил я вслед старому слуге.

– Кто от щей-то помрет? – как от назойливой мухи отмахнулся Прохор. – Дурак разве что. Или черт. – И скрылся.

Ждать Ивана не было мочи. А коли бричка по дороге сломалась? А если еще кто-то приболел да упросил остаться? «Не буду ждать», – решил я. Но едва сел за стол, как весело забился колокольчик в прихожей. А за ним и хлопнула дверь.

– Чуяло сердце, Иван Ильич вернулся, – спускаясь, сказал Прохор.

И скоро в столовую вошел мой младший брат, раскрасневшийся с мороза.

– Почтальон принес письмо, – сказал Иван. – У парадного перехватил. Ты нужен некоему графу Кураеву из Семиярска, – он протянул мне конверт. Глаза его, едва охватили стол, так и вспыхнули: – Заждались меня? И правильно! – Он растер подмерзшие руки. – У купчишки того, Мясоедова, поел слабовато, спешил, разговор был никудышный, он мне все про свое ремесло долдонил, как просо лучше продавать, а говорить с его домочадцами – так лучше сразу повеситься. Вот я деру и дал, а потом уж, по дороге, пожалел, что не стерпел их трескотни. Дорога-то длинной вышла! Погоди, сейчас только руки сполосну да переоденусь. Прохор, где ты?! Готовь-ка ванну! Тотчас же после трапезы и полезу! Подождешь, Петр Ильич?

– Два часа ждал, еще пять минут подожду, – я налил брату рюмку водки: – Выпей с дороги – повеселеешь.

Иван выпил и пошел переодеваться. Прохор взялся разливать по тарелкам ароматные щи.

Я же распечатал конверт и вытащил сложенный вдвое лист бумаги. Автором письма был Александр Александрович Кураев, потомок древнего аристократического рода, его Семиярской ветви. Я слышал об этом человеке из соседней губернии, который десятилетиями, по слухам, вел закрытый образ жизни.

Распечатав письмо, я прочитал следующее:

«Многоуважаемый г-н Васильчиков, здравствуйте!

Ваш покорный слуга, граф А.А. Кураев.

Я немало слышал о Вас, как о достойнейшем в наших краях и за его пределами сыщике, к тому же потомственном дворянине, поэтому смею просить Вас о профессиональной услуге и надеюсь на Ваше согласие. Самому мне не справиться с этим делом, и тем людям, которых я знаю и которым доверяю. Мне необходима именно Ваша помощь, и чем быстрее, тем лучше. А еще правильнее сказать – без отлагательства. Дело, меня интересующее, сопряжено с опасностью, но будет мною более чем хорошо вознаграждено независимо от исхода. Если Вы не заняты в ближайшие две недели, прошу покорно приехать ко мне под Семиярск, в имение Горбатое.

1998 год, поместье Горбатое».

Буду ждать Вас с нетерпением!

– Однако, – пробормотал я, складывая письмо. – Семиярск, граф Кураев, Горбатое. Однако…

Вошел Иван. Пока он садился и заправлял за воротник салфетку, я сказал наблюдавшему за нами слуге:

– Прохор, голубчик, погуляй поди. Мне с братом поговорить надобно по душам.

Мы выпили по стопке водки, закусили рыбкой. Иван Ильич ждал. А когда выпили по второй, я вновь развернул письмо и вслух перечитал его.

– Что скажешь? – спросил я.

Иван Ильич, прихватив с блюда кусок пирога с телятиной, задумался.

– А что я скажу, Кураевы – люди известные, и не только в своей губернии. Во всем Поволжье. И богатые, насколько я знаю. У них, кстати, и в Самарской губернии земля есть. Даже если ты и откажешься, они за беспокойство с тобой расплатятся. Жаль только, я тебе компанию составить не смогу. Это у тебя нынче клиентов маловато, а у меня пациентов вдоволь! Сам знаешь: поползла инфлюэнция, и смерти даже были, и теперь каждый доктор на вес золота.

– Знаю, знаю, – кивнул я.

– Не по Самаре кататься – в другую губернию ехать! Мне никак, а ты поезжай. Глядишь – и соберешься в кулак. Тебе, известному сыщику, привыкшему к столичным делам, к Петербургу, да волею судьбы застрявшему в провинции, опостылела такая жизнь. Признайся, устал ведь спать до полудня и чаи гонять до полуночи?

Иван бил не в бровь, а в глаз. Все так и было. Уже больше года как я попал в немилость к одному крупному столичному вельможе, чья темная тайна мне стала известна во время одного расследования, и был вынужден покинуть Санкт-Петербург. И теперь я преступно маялся бездельем!

– Ну, предположим, до полудня я не сплю, – ответил я, – а чаи гоняю порой и до двух ночи, потому что много читаю, но все равно тебя я понял: мне стоит проветриться. Так и сделаю – поеду. Еще будешь, Иван Ильич? – я улыбнулся. – Душа просит?

– Еще бы! – усмехнулся Иван, с аппетитом употребляя пирог. – Для души я и от четвертой не откажусь! Устал с дороги, Петр Ильич! Потом искупаюсь и спать завалюсь. Встал-то в шесть утра! Если поедешь, то когда?

– Дороги крепко замело. Мне еще через две речки сигать. Крепок ли будет лед? Если поеду, то рано утром: вечером, дай бог, буду в Семиярске.

– Вижу, что уже все решил, – понял мой брат. – Прохора хоть возьми, все в помощь.

– Прохор – помощь лампу керосинщику в починку снести, да щи с умом разлить по тарелкам. Один поеду.

– Ну, смотри, тебе виднее, – Иван запустил ложку в чашку со сметаной, положил в щи. – Тянет бродягу дорога, а, цыганская твоя душа? Засиделся ведь. Наливай, братец, по полной наливай!

 

2

Рано утром в санях я выехал из Самары в юго-восточном направлении. Дорога на Семиярск была прямая, если не брать в расчет речки Кинель и Черемух. Но и через них я перемахнул скоро: лед на этих речках вставал уже в конце осени.

Стемнело, когда я, прокатив через легендарный Семиярск, устремился в сторону Симбирска, и еще миль через пятьдесят, узнавая по дороге, где владения Кураевых, приблизился к их усадьбе. Властный каменный дом с флигелями стоял крепко и горел лишь пятком огней. Скоро мне открыли ворота, еще минут через пять обо мне докладывали графу. Тут лакеи были не в пример Прохору – в ливреях на Екатерининский манер!

Едва я, немного подмерзший, сбросил шубу на руки одному из слуг, как увидел и хозяина дома – высокого, худого, но величавого старика с густой шапкой серебристых волос. Он, не скрывая радости на лице, спускался ко мне по широкой лестнице в парчовом домашнем кафтане.

– Знал я, господин Васильчиков, сердцем чувствовал, что приедете! – пожимая мою руку, сказал граф. – Как добрались?

– Все благополучно, ваше сиятельство, – сказал я.

– Александр Александрович, – вежливо поправил он меня. – Без церемоний. Мне так будет приятнее. Сейчас отужинаем, попробуете моей абрикосовой водки, а потом и к делу.

– Не откажусь, не откажусь, – ответил я. – Хорошую стопку настойки сразу выпью, а потом и за стол можно.

– Вот и отлично! – воскликнул граф. – С морозу-то и дороги дальней – сам Бог велел! – И, меняя тон, зычно крикнул: – Митрофан!

Тотчас появился слуга в ливрее с круглым серебряным подносом в руках, на котором стоял тяжелый хрустальный фужер – добрая четвертушка! – с темно-золотистым напитком.

– Та самая, абрикосовая, – заметил граф.

– Каждого гостя так потчуете? – спросил я, принимая фужер.

– Дорогого гостя, – поправил меня граф.

– Будем здоровы, – кивнул я и выпил все до самого донышка, и тотчас почувствовал, какое благотворное тепло разливается по моим жилам. – Воистину амброзия, Александр Александрович. А рецепт дадите? – решил пошутить я.

– С вами, Петр Ильич, я готов поделиться многим, – многозначительно ответил граф.

Я привел себя в порядок с дороги и вскоре был препровожден в просторную графскую столовую: тут уже стремительно накрывался стол, расставлялась слугами и кухарками посуда и яства. Домашние графа поглядывали на меня с любопытством. Впрочем, как я понимал, у живущего замкнуто Кураева каждый гость был объектом особого внимания.

Мы трапезничали неспешно, хотя я и проголодался в дороге не на шутку. Да и настойка разожгла аппетит.

– Простите меня, Петр Ильич, можно задать вам личный вопрос? – за трапезой спросил граф.

– Попробуйте, Александр Александрович, – ответил я.

– Как случилось, что вы, врач, вдруг стали татей ловить?

– Чего только в жизни не бывает, верно? – усмехнулся я. – Мой дед был военным врачом, в Крымскую кампанию у Пирогова служил, там и погиб, когда англичане Севастополь бомбили. Но до того он сыну завещал профессию; мой отец его волю исполнил, был врачом на Русско-турецкой войне. Руку под Плевной потерял. Отец, царствие ему небесное, во мне с моим младшим братом Иваном тоже видел врачей. Мы его волю исполнили: стали военным эскулапами. И тут – его величество случай. Шло следствие по делу об убийстве некоего капитана сорок шестого пехотного полка. Я исполнял роль медицинского эксперта. И не удержался – превысил полномочия. Обстоятельно доказал, что преступником был не кто иной, как некий подполковник, с чьей женой капитан состоял в связи. Вышестоящее начальство готово было сделать все, чтобы скандальному делу не был дан ход. Я настоял на обратном. И очень скоро, по понятным причинам, мне ничего не оставалось, как только оставить военную службу. Я вернулся в Петербург. Шесть лет отдал криминалистике. За это время раскрыл более семидесяти преступлений, как минимум десять из них произошли в высшем свете. Стал широко известен. Каюсь! Мне везло, но до поры до времени, пока однажды я не оказался на пути влиятельного столичного вельможи, некоего г-на N, не хочу называть его имени. Он употребил всю свою власть, чтобы избавиться от чересчур проницательного выскочки-провинциала. Я был предан недавними своими покровителями опале и покинул Петербург. Вот такая история, ваше сиятельство.

– История, достойная уважения, Петр Ильич.

Когда же граф понял, что первый мой голод утолен, он отослал прислуживающих нам людей и, бросив салфетку на стол, сказал:

– Так что же, любезный Петр Ильич, готовы ли вы меня выслушать?

– Я весь внимание, Александр Александрович.

– Но хочу предупредить, ни одно слово не должно стать доступным для чужих ушей, – он был очень серьезен, цепко и требовательно смотрел на меня, своего гостя, которого видел впервые. – Я могу на вас положиться?

– Могли бы даже не предупреждать об этом, – тоже откладывая полотняную салфетку, заметил я. – Впрочем, да. Конечно. Вы можете на меня положиться.

– Отлично, Петр Ильич. Итак, дело мое следующее… Есть один человек, купеческого рода, с которым меня связывают определенные отношения. И не только меня с ним. Эти отношения связывали моих предков с его предками.

– Графы Кураевы и низшее сословие? Каков же был, выражаясь языком юриспруденции, характер этих отношений?

– Очень загадочный и даже необыкновенный характер. – Кураев подлил себе вина, прицелился взглядом к моему бокалу, но он был полон. – Представьте, что их связывала особая тайна, и тайна эта передавалась из поколения в поколение. И вот теперь мы стали ее носителями…

– И кто же этот человек? – спросил я.

– Купец первой гильдии Дармидонт Кабанин, – ответил хозяин дома.

– Вот оно как? – удивился я. – Мне знакомо это имя!

– Еще бы! Он и фантастически богат, и знаменит своими баржами и заводами, и его проклинают тысячи обездоленных им крестьян. – Граф сделал глоток вина. – Тех самых, у которых он отбирал за долги их землю, прежде скупая векселя по займам и проделывая другие коммерческие операции. Да и купчишки что помельче, у которых он отбирает их дело, и мещане, тоже не пожелают ему счастья. И все с него как с гуся вода!

– Хорошо, что вы напомнили об этом, ваше сиятельство, – отозвался я. – Его называют мироедом, а еще тем, кто позорит купеческое сословие.

– Именно! Он – страшный человек. Есть купцы богобоязненные, что богадельни да церкви возводят, но не он! Этот – самый безжалостный из торгового сословия на всей Средней Волге. Правда, он тоже один храм возвел, хвалился: до самого неба будет! К нему настоящий «царь-колокол» отлили, а когда вешали – упал колокол. Разбился! Второй отлили – и тоже сорвался – и на куски. Это у нас, в Семиярской губернии, было.

– А третий колокол? – спросил я. – Был?

– И третий был, – кивнул граф. – Догадались уже? То же самое. Дьячка накрыл. Раздавил. После этого митрополит наш Авессалом сказал: хватит. Более от Кабанина нам подарков не надо. И ведь помер вскоре митрополит. Не хворал, а тут взял и помер. А церковь ту обходят стороной теперь. Так и стоит, как обелиск, с пустыми окнами.

– Провидение Господнее?

– А как иначе?

– И вы, зная это, вели с ним дела?

– Нет, Петр Ильич, все не так! Я не вел с ним дел. Ни торговых, ни приятельских. Но судьба свела нас крепко. И не мы с Дармидонтом Кабаниным тому виной. Что было тому причиной, сказать вам не могу, не смею. Это не мой секрет. Просто поверьте мне на слово. Но я не укрою от вас ничего, что поможет вашему расследованию.

– Но я пока еще не дал согласия на это расследование, – откликнулся я. – Вначале я должен узнать, что мне делать. Поэтому слушаю вас, Александр Александрович, продолжайте.

– Да-да, Петр Ильич, – кивнул он, – продолжаю. Я уверен, Дармидонт Кабанин из тех людей, кто матери родной не пожалеет для своей выгоды. Но одной тайной были связаны не только мы – Кураевы и Кабанины, но еще и помещики Сивцовы. Это был своеобразный триумвират, Петр Ильич. Сразу хочу сказать, Сивцовы были нашими лучшими друзьями, из меньших, так сказать.

– Дворяне дома Кураевых? – спросил я.

– Угадали, – кивнул старый граф. – Сивцовы ходили в битвы вместе с Кураевыми, дрались с ними плечом к плечу – и с поляками, и с татарами, и с немцами, и с калмыками. Куда мы, туда и они. Увы, в девятнадцатом веке наши роды исхудали своими представителями. Кто погиб на войне, а их было много, войн, кто убит на дуэли. Поместье Сивцовых, Быстровка, стоит на самой границе нашей губернии с вашей, Самарской.

– И что далее?

– Так вот, ровно месяц назад Павел Павлович Сивцов, глава семьи, был убит в своем поместье, в лесу, во время охоты. Я должен узнать, кто это сделал.

– Но при чем же тут Кабанин? Вы же заговорили о нем не просто так?

Граф посуровел:

– Не просто так, Петр Ильич. Поначалу решили, что кто-то случайно подстрелил Сивцова, как это иногда бывает. Встал не там горе-охотник, зазевался, а другой раззява и пальнул. Вот тебе и перст Божий! Да только когда привезли в поместье моего друга сердечного, осмотрели уже тело остывающее, а там не дробь. Пуля. Друг дружку проверили – все дробью били. И тогда один из товарищей Павла Сивцова вспомнил. Он отбился от других охотников во время погони за зайчишкой и увидел трех всадников, уходивших мимо того леса, где охотились друзья-помещики. Все трое на вид показались ему военными, отменно держались в седлах, в теплых бурках все и шапках, но дворянами не были! Бородатые, краснолицые, и ржали, сказал он, так, точно псы лаем заливались.

– Казаки? – спросил я.

– Именно – казаки! И торопились! Как тати, лошадей подгоняли – только бы уйти! А еще, не ружья у них были охотничьи, а винтовки. Этот дворянин – служивый малый, пехотный подполковник в отставке, Русско-турецкую прошел, в трубу-то подзорную все разглядел!

– Трехлинейка Мосина?

– Именно. После того поспрашивал он разных мужичков о той тройке, но никто их в окрестностях не видел и ничего о них не знал. А у Кабанина на службе состоят трое казаков: Никола, Микола и Вакула. Такие вот дела, Петр Ильич. Мне точно надо знать, где были казачки Кабанина в те дни, когда на границе двух губерний шла охота. И вот об этой услуге я и хочу вас попросить. Потому что не просто мне был дорог Павел Сивцов, а очень дорог… И очень нужен, – добавил граф и наполнил бокалы, свой и гостя. – Ну так что, возьметесь, Петр Ильич? Не побоитесь в такое дело ввязаться? Кабанин – зверь лютый. Его еще Вепрем за спиной зовут. Он о том ведает, и такое прозвище ему нравится. Ведь во всем идет напролом: кабан и есть кабан, одно слово. Прознает о вашем намерении – врагом его станете на всю оставшуюся жизнь, и даже я не смогу вам помочь… Так возьметесь?

В глазах Александра Кураева была искренняя просьба, зов о помощи.

– Я возьмусь за это дело, – твердо ответил я. – Даже за честь почту, Александр Александрович. Знаю, за Кабанином многое водится. Помогу.

– Вот и славно. А за мной дело не встанет – отплатить сумею. Верьте мне, друг мой. Завтра же и отправляйтесь. А я вас ждать буду. И прислугу вам дам, – кивнул он, – Степана Горбунова.

– Не стоит, – покачал я головой.

– Еще как стоит! – горячо ответил граф. – Он и сметливый, и стрелять умеет, и кулаки у него крепкие – троих, если надо, уложит. Бывало уже. И за возничего будет вам, и за кузнеца, коли понадобится, и за пса сторожевого, чего уж тут лукавить. Он – сын человека, который мне по гроб должен. Мой отец его отцу вольную давал, а я еще и землицей спустя время наградил. Но пахаря из Степки не вышло бы. Охотник он по натуре. Я Степана сам учил – и стрелять, и на саблях драться. И ножом он владеет – эту науку сам освоил. Не за жизнь, а за советь стараться будет. Врага мимо не пропустит, а если надо, то пулю вместо хозяина примет. Федька! – громко позвал Кураев. И в комнату тотчас же влетел слуга. – Степку позови, да пусть поторопится.

Через несколько минут в комнату поспешно вошел крепкий и высокий русоволосый молодец лет двадцати пяти. Поклонился вначале хозяину, а потом и мне – гостю.

– Звали, барин?

– Звал, Степан, – кивнул Кураев. – Подойди. – Сам налил слуге кубок крепкой настойки, протянул: – Пей.

Степан с поклоном принял и выпил. Утер губы рукавом поддевки. Федька стоял у дверей, наблюдал. Кураев налил еще и вновь сказал:

– Второй.

Степан выпил и второй кубок. Кураев налил до краев и третий. Федька у дверей хмыкнул.

– Не многовато ли? – спросил я.

– И этот пей – до дна, – вместо ответа приказал граф.

Степан безмолвно опрокинул и третий. Граф же встал, прошел до буфета, достал из ящика револьвер. Положил его перед Степаном, который только что поставил пустой кубок. Прихватил со стола яблоко, медовую славянку, как видно, лежавшую до того в морозной кладовой, подошел к дверям, прижал к ним Федьку и положил ему на русую голову золотистый плод.

– Не хочу я барин, помилуйте, – раскисая, запричитал тот. – Я после первого раза даже заикаться стал. А теперь в портки мочиться буду. Надо ли вам это? Я ж не на конюшне – я ж в усадьбе по хозяйству! Помилуйте, барин…

Я даже боялся вмешаться в эту патриархальную домашнюю сцену – тут свои были правила! Свой уклад…

– Хрен с тобой, – сказал Кураев, снял яблоко с головы слуги и, прихватив Федьку за шиворот, потянул на себя и оттолкнул в сторону.

Да тот и сам готов был пулей сорваться! Покачав яблоко на ладони, граф положил его себе на темечко и ухватился руками за косяки.

– Помилуйте, Александр Александрович, – даже привстав, пробормотал я. – Не стоит того!..

– Стоит, Петр Ильич, стоит, – ответил он.

– Три кубка крепчайшей настойки, Александр Александрович! – я мельком взглянул на безмолвного Степана, готовый сам броситься к Кураеву и остановить жестокое представление. – Помилуйте же! Не для того я сюда ехал, чтобы на похоронах ваших пироги есть!

– С десяти шагов, Степка, не ближе! – приказал граф.

Поняв, что все равно проиграю, я отступил. Еще перепуганный Федька, широко открыв глаза, пятился все дальше – к окну. Степан же взял со стола револьвер, оглядел его, встряхнул, проверил. Встретился взглядом со своим крутонравным хозяином. Граф кивнул ему, в ответ кивнул и Степан.

– Когда скажу «пли», – проговорил Кураев. – Не раньше!

Степан поднял руку и прицелился. Я замер. Затих и Федька у самого окошка, у портьер.

– Пли! – громово скомандовал граф.

И тотчас же последовал выстрел. Я задохнулся – сердце зашлось! А когда через мгновение пришел в себя, то увидел, как Кураев уже стряхивает с седовласого темечка яблочную крошку. Старик неожиданно рассмеялся, как смеется хороший рассказчик, когда его история закончена, и все, открыв рты, смотрят на него. К хозяину подлетел Федька, протянул полотенце. Граф утерся им, прошел мимо Степана, похлопал его по плечу:

– Молодчина. – И с красноречивой улыбкой посмотрел на меня: – Не подумайте, что я выжил из ума, Петр Ильич. Дело уж больно для меня важное. И не только для меня. Вот почему подобную демонстрацию устроил. И еще чтобы поняли, кого отдаю. Кого от сердца отрываю. Возьмете такого?

Степан тоже поглядел на меня, еще не зная, о чем идет речь. Я усмехнулся, разглядывая стрелка: плечи широкие, скулы круглые, взгляд упрямый и цепкий.

– Возьму молодца.

– Петр Ильич Васильчиков, твой новый хозяин, – представил меня Степану граф. – Так будет, пока мне надо. Петр Ильич – сыщик, его в самом Петербурге знают, он обещал мне важную услугу оказать, бесценную, так что делай все, что он прикажет.

Степан уверенно кивнул.

– И молчалив, что тоже кстати. – Граф Кураев наполнил кубок себе и гостю, подмигнул улыбавшемуся до ушей Федьке. – Не надоест по дороге! А?! Так-то. – Федьке, по всему видно, не впервой были такие вот выкрутасы хозяина. Граф выпил вина, усмехнулся: – Завтра же утречком ранехонько и отправляйтесь, Петр Ильич. А я пока письмо напишу – Пантелею Ионовичу, управляющему покойного Сивцова, чтобы принял вас нежно и с уважением.

 

3

Встал я рано утром. Не спалось. Предприятие меня ждало таинственное и опасное. Но оправданное ли? Наконец, кто мне этот Кураев? И так ли нужны мне его деньги? Но слово я уже дал. Но не поспешил ли? Старик явно держал меня на расстоянии от своих тайн, а требовал многого.

Я решил: огляжу усадьбу, подышу свежим воздухом перед завтраком. Набросил полушубок, добрел до конюшен. Тут остро пахло навозом, соломой. Дверь была открыта. В загонах топтались лошади. Я услышал мужской голос: «Здравствуй, милый, здравствуй…» Оказывается, хозяин опередил меня! В одном из дальних загонов, стоя ко мне спиной, Кураев что-то шептал на ухо черному жеребцу с белым месяцем на лбу. Светились белки, черные глаза смотрели на меня подозрительно, но спокойно. Только фыркнул конь, тряхнул головой.

Кураев обернулся.

– А, Петр Ильич, доброе утро.

– Доброе.

– Мой Ганнибал, – представил он коня. – Двухлеток. Самая сила!

– Хорош, – кивнул я.

– А вам не спится?

– Нет, – признался я.

– Понимаю, новое место. Тревоги.

– Еще какие тревоги, ваше сиятельство.

Видимо, мой тон заставил графа насторожиться. Кураев похлопал жеребца по шее, повернулся ко мне:

– Говорите, Петр Ильич, не стесняйтесь.

– Думы меня одолевают, Александр Александрович. И в первую очередь о том, что вы сами препятствуете раскрытию дела.

– И много сказано, и мало, – нахмурился граф.

– Вы – человек щедрый, мой гонорар хорош, но деньги не решат всего. Вы дали мне нужную ниточку, да уж больно клубок ваших загадок велик. Чую, скоро оборвется она. Не за тем вы меня посылаете, чтобы узнать, причастен Кабанин к убийству вашего друга или нет. Совсем не за этим…

– А за чем же тогда?

– А за тем, чтобы, удостоверившись в этом, вы могли решить, почему это понадобилось купцу Кабанину. Что же вас связывает с ним? Какая тайна? Кто он вам: беспринципный стяжатель – именитому графу-филантропу? Нестыковочка выходит, Александр Александрович. Должник вы его? Да нет вроде. Вы и сами богаты. Связи я между вами не вижу: ни в родовой доле, ни в коммерческой, за исключением той таинственной, давней, о которой вы упоминали вчера. Да еще Сивцов в придачу. Чем занимался ваш триумвират? – я решил быть предельно откровенным с Кураевым. – Вот что я вам скажу, граф. Я хороший детектив, и узнаю, кто убил вашего друга Сивцова, но на этом все. Как просили, так и будет, – я не отпускал его взгляда. – Но так ли вам хочется завершить это дело? Только ли вопросом, казаки это были Кабанина, или вы хотите глубоко копнуть? С моей помощью. Сейчас говорите.

– Говорили мне люди, что вы умны и проницательны, – опуская глаза, кивнул Кураев и тотчас открыто, точно извиняясь, посмотрел на меня. – А я, старый дурак, все таился до последнего, осторожничал. Глубже мне надо, еще как глубже.

– Тогда говорите, на чем ваш загадочный триумвират держался?

Кураев нежно похлопал коня по черной мускулистой шее, закрыл загон, и мы вышли из конюшни в чистое зимнее утро. Дымки поднимались от труб далеких изб графского имения. Ветки покрывал иней. Белые колонны усадьбы позади, державшие портик, казались могучими и легкими одновременно.

– Наших предков объединила одна тайна, – вымолвил Кураев. – Ей более трех веков. И так получается, что мы никуда друг без друга. Суть самой тайны вам не открою – права не имею. Честное слово, – кивнул он, и я поверил ему: теперь не лукавит старый граф. – Но скажу так. Я им обоим – Сивцову и Кабанину – был хозяином в этом деле. Как и мой предок – их предкам. Но, как видно, только до срока я был таковым. Если Кабанин взялся суд вершить. Но начал он не с Сивцова. Пару месяцев назад под Москвой, в Клязьме, был найден мой агент, некто Веригин. С ним переписывался и я, и Сивцов. Веригин вел расследование – следил за Кабаниным и его людьми.

– Дошло до такого, что вы к нему хвоста приставили?

– Именно так. А Веригин был умелым следопытом. Капитан разведки!

– Ого! – вырвалось у меня.

– Да-да, – кивнул Кураев.

– И вы подозреваете в его смерти Дармидонта Кабанина?

– Его, Вепря, – кивнул старый граф. – Как я уже сказал, тайна наша, завещанная дедами, передается из поколения в поколение. Я опасаюсь за наших наследников. И в первую очередь мужского пола. Ведь за эту тайну стоять надобно. Стеной! У меня сын, Илюша, в Русско-турецкую погиб, на Шипке. Старший Веригин как раз с ним воевал. Дочь моя, Лиза, в Париже живет. С мужем у них только дочь Анна-Мария, маркиза де Лефевр. Ей всего пять лет. У Павла Павловича Сивцова сыновей не было – только две дочки: Поля и Сашенька. А у Поли – два малых сыночка: Мстислав и Ростислав. А если однажды Кабанин до них доберется?

– А у самого Кабанина есть дети?

– Нет, ему детей Бог не дал. То ли он виноват, то ли жена, а то ли дела предков. История о том умалчивает. Но я слышал, Дармидонт решил жениться на молодой и обзавестись от нее сыновьями.

– И дорого стоит ваше общее дело? – поинтересовался я.

– Очень дорого, Петр Ильич, очень, – закивал головой граф. – Бесценное это дело! У Кабанина душа чернее безлунной ночи. Коли собрался, ни перед чем не остановится – всех положит рядышком, никого не пожалеет. Я ведь и впрямь хотел поначалу от вас только того, чтобы убедиться, кто убил Павла Сивцова. А теперь уже и другого попрошу: если подтвердится худшее, узнайте то, что задумал Кабанин. Все равно как.

– Все равно?

– Вы не ослышались. Письмо ли это будет, человек болтливый или просто предатель. И не удивляйтесь, если дело коснется драгоценных камней, злата-серебра, сокровищ невиданных. Таких, какие только у царей и бывают! – Граф Кураев потупил взгляд, но очень быстро поднял глаза. – Например, короны последнего византийского императора…

– Константина Двенадцатого?

Недавно потухшие, глаза графа Кураева по-мальчишески вспыхнули:

– Да, Петр Ильич! В том числе, – кивнул он. – В телеграммах те сокровища, если будет в том нужда, «зерном» именуйте. Кто знает, какие связи и где у Дармидонта Кабанина? Он многих купил! – Граф кивнул: – Согласились на работу такую, извольте: я вам хоть частью, но открылся. Но теперь и цену подниму, Петр Ильич, за труды ваши – втрое подниму! Идемте чай пить, червяка морить, а потом уж и в дорогу!

 

1

В десять утра мы выехали на широких графских санях. Тройка белых рысаков с бубенцами везла нас. На козлах, в тулупе и шапке, сидел Степан Горбунов. Он и впрямь оказался молчалив, что мне было по душе. Граф сполна снабдил меня деньгами, нужды я ни в чем испытывать не мог. А уж гонорар мне обещали так и совсем сказочный! И сомневаться, что слово графа окажется невыполненным, не приходилось. В обед проезжали через Семиярск.

– Сделаем остановку, – приказал я. – В центр города давай, в полицейское управление.

Старый породистый особняк в центре Семиярска представлял собой жалкое зрелище. Взрыв оказался сильным! Половина окон второго этажа были выбиты, рамы обгорели, стена почернела. На фоне декабря и чистого снега следы катастрофы бросались в глаза особенно сильно и трагично.

У дверей здания караулили пятеро полицейских. Я выбрался из саней. На меня смотрели подозрительно.

– Майор Жабников здесь? – спросил я.

– А вы кто, барин, будете? – грозно ответил вопросом на вопрос урядник.

– Капитан в отставке Петр Ильич Васильчиков, – отрекомендовался я. – Сообщите обо мне.

Степану я разрешил погреться и поесть в ближайшей харчевне. Мало ли, как долго я задержусь! Уже через пять минут я входил в кабинет к своему старому знакомому.

– Здравствуйте, Семен Семенович.

Рыжий, с проседью, старый служака расцвел, увидев меня. Его светло-серые глаза насобирали много морщинок, так бывает с теми, кто долго жил на юге. Майор Жабников полжизни провел в Туркестане, воюя с кокандцами, хорезмийцами и бухарцами во славу империи. И в штыковую ходил, но чаще выслеживал их и ловил, как ловит охотник опасную дичь.

– Здравствуйте, Петр Ильич, – он встал, обошел стол и обнял меня. – Видите, какое горе-то у нас, – майор покачал головой. – На куски ведь разнесло Аристарха Ивановича, собирали, как после артобстрела. Что ж такое делается-то? Из какого адского пламени эти революционеры повылазили?

– По всей России такая картина, чем вы, семиярцы, лучше?

– Дурная шутка, – покачал головой майор Жабников. – И ведь одной гидре срубишь голову – две вырастают.

– А прижигать надобно обрубки-то. Тогда не вырастут.

– Надобно, Петр Ильич, да не дают, – посетовал хозяин кабинета. – Осудят стервецов, в Сибирь сошлют, ну так они сбегут и опять за свое. Если бы нам, военным, дали самим распорядиться этим делом. Так нет! И говорить не хочу, – отмахнулся он. – Сейчас чаю распоряжусь принести. – Жабников позвонил в колокольчик, отдал распоряжение низшему чину: – Чайник сюда. И баранки раздобудь, Ракитин, или бублики. А то и пряники. Слышишь?

– Так точно, ваше благородие! – четко ответил тот.

– И чтоб не сухие! Ну так что, – когда тот вышел, – каким судьбами в Семиярске? И как дела в старой доброй Самаре? Люблю я ваш городок, особенно пиво ваше, этого, австрияка, как бишь его?

– Фон Вакано.

– Точно!

Скоро мы пили чай с баранками и я рассказывал о «тишайшей» Самаре, растущей благодаря удачливым и норовистым купцам не по дням, а по часам.

– Для меня теперь дело чести найти этих подлецов, – сказал Жабников.

– Зацепки есть? – я откусил полбаранки, отхлебнул чаю.

– Кое-что. Разглядели их. Дворник наш, Ефимыч, все подмечает! Приехали двое на бричке. Видом неприметные. Как они все, эти революционеры. Один похож на чиновника средней руки, бородка клинышком, большой портфель. Документы, мол! У другого борода пошире. Этот на козлах сидел. Извозчик. И одежка по случаю – тулупчик, шапка-ушанка. И ведь наглецы отпетые, тот, с бородкой, не постеснялся в саму управу войти. Бедный Аристарх Иванович, небось, китель у зеркала примеривал, пуговички застегивал. – Покачав головой, Жабников тяжко вздохнул: – Госпожа Толоконникова, когда узнала, сама чуть не померла – сердце схватило. Так вот, Петр Ильич, тот, что на козлах сидел, в какой-то момент решил упряжь проверить. Поспешно слез, и к лошадям. А дворник Ефимыч и заметил, что хромает он, и на левую ногу.

– Уже кое-что.

– И не так хромает, точно ногу подшиб, а будто одна нога короче другой.

– Какой у вас дворник внимательный!

– Не то слово, Петр Ильич, ему бы самому впору сыщиком стать! Вот теперь и будем искать хромого революционера. Подлить чайку?

– Будьте так любезны, – кивнул я.

Жабников налил нам еще чаю, положил себе два куска сахара.

– Мы с вами знакомы давно, Семен Семенович? – спросил я.

– Да уж как лет десять будет, Петр Ильич, – ответил майор.

Это был не визит вежливости. Возможность попить чайку со старым знакомым и поговорить о подлецах-революционерах. Майор Жабников помогал мне, и не раз, в нескольких важных уголовных делах, одновременно касавшихся и Самары, и Семиярска, и Симбирска. Я всецело доверял этому старому служаке – его чутью и острому глазу.

– Меня интересует один человек, – сказал я. – Но о нем, как мне объяснили, можно говорить не везде и не со всеми. Потому что уши у него большие, и повсюду. Вам, я знаю, доверять могу.

– Благодарю покорно, – Жабников взялся набивать трубку. – Да кто же он таков, этот человек?

– Дармидонт Михайлович Кабанин.

– У-у, куда вы, батенька, загнули, – покачал головой майор. – Такое имя лучше и не произносить вслух.

– Стало быть, в самую точку попал?

– Стало быть, – кивнул майор.

– У нас, в Самаре, о нем только слухи ползают. А тут, у вас, в его родной обители…

Майор Жабников набил старую трубку, потрескавшуюся и вонючую, и закурил. Хлопнув портсигаром, закурил и я свою неизменную папиросу.

– А туточки, в Семиярске, он сам змеем переползает, – усмехнулся Жабников. – От одного крупного чиновника до другого. Нет ни одного кабинета, где бы его нога не ступала.

– Включая самые важные кабинеты?

– Именно так, – пыхнул трубкой Жабников.

– Вот и хочу разведку у вас провести.

– Зачем он вам понадобился, Кабанин-то? От него лучше подальше держаться.

– Кто он? На чем делает деньги? Как далеко смотрит?

– Он – зверюга, монстра, – усмехнулся немолодой рыжий майор. – Деньги делает на всем. А смотрит так далеко, куда нам и глаз и не хватит. Слышал я, что Кабанин решил скупить все хлебное дело по Средней Волге. Баржи скупить, мельницы, амбары, туда он и вкладывает свои миллионы. Уже многих подвинул. До Казани добрался, потом до Нижнего поднимется – а вниз, к Саратову подберется. Так что вашу Самару он тоже под себя подгребет.

– Но ведь это еще не все?

– Не все. Он также и лесопилки скупает, и кирпичные заводики, и каменные карьеры. Чуете, Петр Ильич? – кольцо дыма сорвалось с губ и поползло по кабинету майора Жабникова. – Он империю свою строит. Я слышал, что два губернатора, а именно губернатор Симбирска граф Аркадий Аркадьевич Карячинский и наш губернатор, Семиярска, Порфирий Порфирьевич Барбарыкин, так ему обязаны, кредитами и векселями, и бог знает чем еще, что у него в кармане находятся.

– Да неужто все так запущено?

– А иначе чего бы им закрывать глаза на все его выходки? Поневоле поверишь! О городских головах и чиновниках рангом поменьше я уж и не говорю! Я вам больше скажу, Петр Ильич, наш Аристарх Иванович полгода назад, невзирая, так сказать, на лица, открыл дело против Дармидонта Кабанина. И вот – ничего не осталось от Аристарха Ивановича. Только портрет в старой приемной.

– Но ведь его революционеры взорвали, как же так?

– А кто его знает, революционеры или нет, – пожал плечами Жабников. – Революционеру только дай денег и скажи: взорви губернатора, взорви мироеда, и бомбометчик свое дело сделает. Так что я и не знаю точно, кто стоял за этими демонами. Результат важен: был человек – нет человека. А ведь я его предупреждал: плюнь ты на Кабанина. Черт бы с ним!

– Как хорошо я к вам заехал-то, – покачал я головой. – Сколько всего узнал.

– А куда теперь держите путь?

– В одно имение на край вашей губернии. Там помещика на охоте подстрелили.

– А-а, – кивнул Жабников. – Знаю! Недельки две назад, верно? Даже фамилию скажу: Сивцов.

– Верно, – кивнул я. – Павел Павлович Сивцов. Был на охоте, а убили пулей. А скажите мне, Семен Семенович, что за казачки у Дармидонта Кабанина служат?

– Тоже зверюги, под стать хозяину, – теперь уже кивнул майор Жабников. – Сейчас покажу эти морды! – Он встал и подошел к одному из своих шкафов, где у него была картотека, и скоро положил передо мной фотографию. – Досталась по случаю, – объяснил он. На снимке гордо стояли плечом к плечу и смотрели с усмешкой в объектив три мощных казака, один свирепее и удалее другого, в черкесках, бурках и медвежьих шапках. – Вот она, гордость Дармидонта Кабанина, – в глубине души восторгаясь удалью тройки, тоже усмехнулся Жабников. Его палец скользнул по глянцу фотоснимка: – Никола, Микола и Вакула, последний чуть пониже всех остальных. Но это его псы цепные, не более того. Без воображения! Охрана его. Янычары! Порвут на части, фамилии не спросят! – рассмеялся майор и тотчас закашлялся от дыма. – Еще чаю, Петр Ильич?

– Пожалуй, я поеду. Хочу до темна добраться до имения.

– Стало быть, вас наняли разузнать, что к чему?

– Да, там семейное дело.

– Ну так вы меня в курсе дела держите.

– А вы меня, Семен Семенович. Вдруг какая ниточка к революционерам потянется? А от них еще куда? Поеду. Спасибо за чай. Мне еще своего слугу найти надо в харчевенке вашей.

Я встал, поднялся и Жабников. Мы пожали друг другу руки.

– Удачи вам, Петр Ильич, – сказал майор.

 

2

Проделав половину пути, в одной из деревенек я решил отобедать. Степан ел хорошо и неспешно. Я выставил из походной сумки на стол штоф домашней графской водки.

– Будешь? – спросил я в самом начале трапезы.

– Немного, – ответил Степан.

– Тогда сам наливай, сколько надо. Ты ведь уникум, Степан Горбунов!

Принимая бутыль, тот нахмурился.

– Уникум – это похвала, – улыбнулся я. – То же самое, что мастер! Только большой мастер!

Степан наполнил большую кружку до краев и выпил ее одним махом, не поморщившись. Чокнуться со мной не посмел, только скупо пробормотал: «Ваше здоровье, барин». Закусил крепким бочковым огурцом, которых перед нами выставили целую миску.

– А ты здоров пить, – с улыбкой заметил я. – Откуда ж наука такая? В двадцать-то пять лет? Сознавайся, дружище.

– Еще дед мой учил, – ложку за ложкой поглощая щи, ответил мой возница. – Отец тогда в солдатах был, на турецкой. Вот дед-то и тешился. Назад пойдет самогонка, заблюю, так он опять наливает. И опять. И так пока душа с утробой не примут. А если что – розгами. Как тут не суметь? Она мне что вода, – признался он, – не берет. – Александр Александрович, храни его Господь, однажды на мне десять тысяч выиграл у купца Кабанина.

– Это как же? – теперь уже нахмурился я.

– У того казак Никола пил, у его сиятельства – я. Ну так вот Никола-то свалился, как бык по жилам подрезанный, а я еще и Миколу уложил. Перепил, в смысле. А Вакулу потом на ручках уломал. Всем троим досталось.

– А что ж Кабанин?!

– Дармидонт Михайлович? – усмехнулся Степан. – Люто осерчал! Да в мошну-то полез, некуда деваться было. Слово купеческое против графского дал.

– Да-а, – протянул я и наконец-то выпил стопарь, до того лишь держа его наперевес и слушая собеседника. – А скажи мне, эти три казака, Никола, Микола и Вакула, каковы они?

– Лютые твари, как и сам купец, прости меня Господи. Видел я однажды, как они в кабаке упились, а потом татарина одного, проезжал он мимо, до полусмерти избили, а дочь его умыкнули. Надругались, а к утру отпустили. Кабанин всех купил – и полицию, и судей. Дело закрыли. Слышал, откупного он дал тому магометанину, сказал, выбирай: либо денежки бери и беги отсюда подальше, либо со свету сживу, никого из твоих не помилую.

– Да-а, – вновь протянул я, наполняя стопку.

Уже на полдороге мы повернули в сторону Чердан, а потом и еще левее – на Хмыри. И к вечеру этого же дня наши сани катили по дороге мимо скованной льдом речки Черемух. И едва мы перелетели ее, как впереди заиграло вечерними огоньками широкое село.

– Чувы, барин! – вполоборота бросил мой возница. – За ним-то и поместье Сивцовых! Через час там будет, ей-ей!

«Слава Богу, – подумал я, кутаясь в шубу и слушая стальной шелест полозьев по снегу. – Слава Богу…»

Ровно через час мы въезжали во двор недавно так трагично почившего помещика Павла Сивцова. Степана тут знали. Едва он окликнул сторожа: «Это Горбунов, от светлого графа Александра Александровича, отворяйте!» – и тотчас же захлопотала прислуга, и подмерзших гостей проводили в дом.

Пока я сбивал с валенок снег, Степану сообщила пожилая дворовая женщина: «Матушка наша Софья Андреевна едва жива, никак в себя не придет, плачет-убивается!» Говорила, а сама все подозрительно поглядывала на второго гостя. На меня. Кто это заехал? Не видали раньше! А потом уже и сам Степан по-хозяйски говорил низкорослому мужичку: «Пантелея Ионовича зови, да поскорее! Со мной господин от графа, важный господин, понял? Быстро, быстро!»

И едва мы успели сбросить с себя тулупы, к нам чинно спустился важный и седоусый управляющий, он держал в руках ветвистый и колыхавшийся пламенем подсвечник. Глаза его выдали, неспокойные: что за гость?

– Петр Ильич Васильчиков, дворянин, – представился я. – Уполномочен говорить от лица графа Кураева. – И тотчас увидел, как оживился захолустный мажордом. – Буду благодарен, если вы нас напоите чаем, а затем мы тотчас же приступим к делу.

Пантелей Ионович, окинув меня быстрым цепким взглядом, поклонился:

– Непременно-с, Петр Ильич. – И обернулся к мужичку, с которым по-товарищески разговаривал Степан: – Митька, самовар! И Марфушку позови! Скажи ей: что в печи – на стол мечи! Что б все чин чином было! – Он явно выслуживался передо мной, то и дело угодливо перехватывая мои взгляды. – В барскую столовую! – И не во мне лично было дело, а в том, от кого я приехал. – Скажи Марфушке, скатерку бухарскую пусть постелет! Быстро, чудило!

И уже скоро я услышал женский голос – ясный и звонкий, немного сонный:

– Кого ж это принесло-то в столь ранний час? – «ранний» было сказано с нарочитой усмешкой. – Министра, что ль, какого? Али самого царя-батюшку?

– Царя-батюшку устами своими всуе не марай!

– Ой, а чем это мои уста плохи? Мои уста и царю-батюшке полюбились бы! – женщина говорила и снисходительно, и капризно одновременно, но не по-барски. – Так поцеловала бы, не отпустил бы!

– Уймись, девка!

– И сразу девка! Пока барыни были, так бы назвать меня не осмелился, а, месье мажордом? Отчего переполох такой, Пантелей Ионович?

И тут я увидел ее, Марфушу. Статную и неспешную, с темно-русой косой через плечо и высокой грудью, с глазами ясными и смеющимися и мягким улыбчивым ртом. Сколько женского лукавства было в ее улыбке! Окажись у девушки русалочий хвост, я бы не удивился!

– Я не царь-батюшка, – оставалось поклониться мне, – но отужинать буду рад. Петр Ильич Васильчиков, – еще раз представился я. – Дворянин.

– А я Марфа Алексеевна Прянина, – поклонилась она. – Из крестьян. По хозяйству тут. А хотите, зовите меня просто Марфушей, только не Марфушкой, как Пантелей Ионович кличет, ну точно собачку, – насмешливо взглянула она в сторону дворецкого, покоробленного ее фамильярностью и острым языком. – Да разве ж не так, Пантелей Ионович?

– Цыц! – оборвал он ее. – Про обязанности свои помни! Стол накрывай, милая, стол накрывай!

– Да накрою я, Пантелей Ионович, накрою, – с той же насмешкой отозвалась она и, вновь оглядев меня с ног до головы, уплыла в другие комнаты. – Для такого интересного мужчины что не сделаешь!

– Вот бестия! – покачал головой дворецкий, аккуратно прихватив меня за локоть и провожая в гостиную. – Это дочки Павла Павловича и Софьи Андреевны так ее избаловали. Ангелочки наши Полина Павловна и Александра Павловна. Марфушка, она рано сиротой оказалась, с ними росла – так втроем и бегали с детства по одним лужайкам! Она ровесницей младшей была, Сашеньки, а для Полины ну точно кукла! Она ее и наряжала, и пудрила. Марфушка и за столом с ними сидела. Господа позволяли! – Зыркин усадил меня на диван. – Водочки с дороги? И яблочко-с моченое на закуску?

– Да пожалуй, – кивнул я. – А Степан мой, как он, не обидите крепыша?

– Вот-вот, обидишь его! Нальют Степану, и щей, и водки нальют, – махнул рукой дворецкий. – Митька нальет. Они – товарищи, а уж Степкин аппетит тут всем известен! – усмехнулся он.

И уже скоро сам поставил передо мной и графин с водкой, и миску с мочеными яблоками.

– На здоровьице! – поклонился Пантелей Ионович. – О чем я начал?

– О Марфуше, хозяйке вашей, заговорили.

– Верно! – он даже руками развел. – Хозяйка еще нашлась! – И едва я выпил, «мажордом» продолжал: – Так вот, про Марфушку-то и про поведение ее бесстыдное. Павел Павлович, царство ему небесное, все говаривал: мол, глаза-то какие?! А голос какой?! Кукла дорогая, и только! Хоть полубарыню, но из нее слеплю. Вот и слепил! Барыни, понятно, не получилось, не тот коленкор! Родом не вышла. А полубарыня вышла! Полукровка, – развел он руками. – Всем нам на великое счастье! И какая! Работать умеет, да не любит. Все на подружек своих глядела – Полечку и Сашеньку. Им-то многое было без надобности. Наукам она выучилась, но, думаю, кое-как. Все больше о принце мечтала.

– Так-так, очень интересно, – выпив вторую рюмку, подбодрил я управляющего.

Я отсюда слышал, как звонкий женский голосок выводит печальную песню, и не сомневался, что это Марфуша. Я был не против за рюмкой водки поговорить о красавице Марфуше, здешней Венере, и потому управляющий нашел во мне благодарного слушателя.

– А как же дальше быть? – продолжал Пантелей Ионович. – А вот так: Полина Павловна и Александра Павловна в Петербург уехали в институт благородных девиц, учиться далее, дамами становиться. Научный эксперимент, так сказать, закончился! Марфушка порыдала-порыдала, подруг нет, скучно ей, и что? С деревенскими девками не ладится. Наши поначалу писали ей, а потом забыли. Другая жизнь началась, другие знакомства и дружбы. А потом обе и замуж вышли. Навсегда для нее канули. Ведь даже пригласи они ее, как вести себя с ней? Тут – подруги невинной поры, а там кто? А никто, – развел руками Пантелей Ионович. – Марфушка поначалу говорила: повешусь. Не повесилась. Рано или поздно за дело надо было браться, как иначе? Кто ж хозяйством заниматься станет? Павел Павлович, опять же царство ему небесное, поняв, что оплошал, хотел было тоже замуж ее отдать: к ней наш священник сватался, худосочный такой, да не полюбился ей поп. С купцом Федуловым еще хуже вышло. Так и сказала ему: мужик ты, мол, неотесанный! Она же в книжках про лыцарей благородных читала! Потом, говорят, – понизил голос управляющий Зыркин, – с каким-то лихим казаком спуталась. Не знаю точно. А после и угомонилась. Разочарование пришло. Книжки возненавидела, ложь, мол, в них и только, и жизнь свою прошлую с барынями тоже. Так вот-с. И все в девках ходит. Это в двадцать-то два года! Вот ее экономкой и определили. А мне так беда с ней: все из-под палки, или вот с такой вот усмешечкой, какую вы видеть изволили! Мол, исполню, воля ваша, но тем самым великое одолжение вам сделаю!

В гостиную вошла Марфуша – предмет нашего разговора. Теплого платка уже не было, молодая женщина переоделась в платье. Ее голые круглые плечи и грудь так и притягивали неяркий свет двух ветвистых подсвечников, освещавших гостиную.

– Петр Ильич, ужин на столе, милости просим, – весело поклонилась она. – Кушайте на здоровье! Я и прислужить вам готова, если захотите! – Марфуша взглянула на дворецкого. – Гостей-то мало, не приведи господь, разучусь!

– Нет-нет, я сам! – быстро откликнулся Пантелей Ионович. – Ради такого гостя – сам!

Так мне хотелось возразить ему, сказать, пусть лучше прислуживает Марфуша, а с вами я попозже разберусь, но смолчал: не хорошо это было, едва переступив порог, уже начинать командовать и ломать устоявшиеся правила! А жаль, очень жаль!..

– Все огляжу, – строго оглянувшись на Марфушу, сказал он. – Нет ли изъянов каких! Шалунья ты наша! – вдруг и недобро добавил он.

И едва Зыркин торопливо двинулся вперед – «все оглядеть» на предмет изъянов, как Марфуша спросила из-за спины:

– После яблок моченых руки помыть не желаете, сударь? И лицо умыть? (Я оглянулся – глаза молодой женщины так и горели!) Пантелей Ионович забыл в спешке предложить, – улыбнулась она. – Мужик он неотесанный, грубиян, хоть и во фрак наряжаться любит! Умывальник-то рядом, я провожу. Так желаете?

– Желаю, – честно ответил я.

И мы отстали, и тотчас же я услышал в отдалении голос камердинера, говорившего с нами: «Стол накрыть – малость, но на самом-то деле – забота превеликая! В былые времена за плохой стол можно было и по физиономии получить! Не так ли, Петр Ильич? Петр Ильич, где вы?!.»

А я уже стоял рядом с умывальником, и Марфуша держала в руках чистое полотенце. Едва камердинер вскрикнул, обнаружив пропажу, как молодая женщина схватила меня за руку и горячо шепнула: «Найдите меня, сударь! Нынче же найдите! Многое расскажу!..»

И, едва договорив, сунула мне полотенце в руку. И тотчас же мы услышали грохот башмаков, и перед нами вырос Зыркин, но увидев меня за туалетом, с полотенцем руках, откашлялся:

– Вот вы где, Петр Ильич! А я уж вас потерял! Ступай, Марфушка, – почти грозно сказал он. – Да распорядись, чтобы простыни были белые и накрахмаленные, а подушки пуховые, и взбиты были! Ступай же, ступай…

– Куда мне без вашего совета, Пантелей Ионович?! – хлопнув в ладоши, весело парировала женщина. – Коли бы не вы, я нашему гостю бревнышко под голову подложила, в поверх бы его дерюгой укрыла какой. Да хотя бы той, которую мы бродяжке-богомолице давеча давали, что в дворовой ночевала. Верно, Пантелей Ионович?

– Ступай! – зло бросил он. – Дерзкая ты, ой, дерзкая!

И вновь я смолчал, теряясь в догадках, какие у них отношения, но улыбку мою и взгляд Марфуша уловила. И, уловив, качнув платьем, пошла восвояси – исполнять ценные указания!

– А теперь трапезничать, Петр Ильич, трапезничать! – пропел камердинер Зыркин. – Потчевать вас буду!

И не ужин, и не обед, а ночная трапеза выходила на славу! Я проголодался и ел с удовольствием. Через полчаса, уже согревшись настойкой и утолив голод, я промокнул губы салфеткой и взглянул на управляющего.

Он глаз не сводил с меня во время трапезы! И отводил взгляд лишь тогда, когда сам себя ловил за этой слежкой. Хитрый он был, этот Зыркин!

– Пантелей Ионович, теперь скажите, как часто в последнее время виделся ваш хозяин с Кабаниным?

– Редко! – поспешно ответит тот, тоном давая понять, что ему, как хорошему слуге, известно многое. – Очень редко! Не любили они друг друга, что тут греха таить! Ну так об этом многие знали! Давно у них не заладилось, вот и общение нечастым было!

– Что же они не поделили?

– Павел Павлович человеком был благородным, дворянин из потомственных, на купцов смотрел свысока; а Кабанин – человек дела, а люди дела, как известно, на других людей, что живут за счет поместий, тоже смотрят с этаким презрением. Мол, какая вам цена без ваших угодий и титула? Одним словом, разные они были люди…

– Но что-то их связывало?

– Было что-то, – уклончиво кивнул дворецкий. – Но они это между собой держали: не выставляли напоказ.

Я понял, что дворецкий Сивцова, как он ни важничал, а знал об отношениях хозяина и Кабанина крайне мало. Если вообще чего-то знал. Но при этом, и точно, что-то скрывал. И вот это мне и надо было узнать! Но уже давно наступила ночь, и стоило отложить дознание на завтра. Я зевнул, и, едва уловив мою усталость, Пантелей Ионович живо встрепенулся:

– А может, почивать, Петр Ильич? Утро вечера мудренее. Уж и постель-то постелена. А завтра-таки и начнем думать. Тем более, как я понимаю, есть о чем поговорить? Что скажете?

– Скажу, что вы правы, – ответил я, еще раз коснувшись салфеткой губ и оставляя ее скомканной на столе. Разомлевший от доброй еды, встал. – Почивать, любезный Пантелей Ионович, почивать. Ведите меня!

Дворецкий сам освещал мне путь, чинно выставив вперед руку с подсвечником. «Сюда, Петр Ильич, сюда, – приговаривал он. – Флигельки замерзли совсем! – разочарованно сказал он. – А в комнате, что ваша, может, и не так просторно, но там у нас печная труба проходит, да широкая, в полстены, тепло будет! И наливочки вам поставим графинчик, а вдруг не стерпится? Я уже распорядился, – заверил он. – Да и пирогов положили – с яблоками и с вишней засахаренной!» «Уж больно лилейно он щебечет! – думал я. – К чему бы это?» Мы проходили по коридору, когда я услышал звонкий женский голос. Звучал он приглушенно, но как звучал! Далеким колокольчиком! «В лу-унном сия-янье, – пела женщина, – сне-ег серебри-ится!..» Я даже замедлил шаг. «Марфуша!» – тотчас догадался я, но постарался скрыть свой интерес от провожатого. А вот он заговорил еще громче, да нарочито: «Спать будете в этой комнатке да после нынешнего ужина – аж до полудня, а то и до обеда! Слово даю! О зиме забудете-с!» Камердинер скоро говорил еще что-то, но я только, раздражаясь, хмурился. Голос! Женский голос! «Вдо-оль по доро-оге тро-оечка мчится!..» Он точно выводил пронзительно-нежную трель! Да-да, Марфуша! А ее припев, это чудесное «динь-динь-динь» – так и совсем обезоруживало. Никто бы другой в этом доме не сумел петь так проникновенно, легко и светло одновременно. Только женщина, способная мечтать и плакать. Только та, которой дано чувствовать тонко и, конечно, любить! Я шел за дворецким, а все прислушивался к ее голосу, таявшему в коридоре поместья, и когда Пантелей Ионович вновь навязчиво заговорил о какой-то безделице, точно и не было рядом этого звонкого и бесценного чуда, я едва сдержался, чтобы не цыкнуть на него, как недавно он цыкнул на красавицу Марфушу.

– Вот и ваши апартаменты, – сказал камердинер, отпирая ключом двери и толкая их вперед. – Прошу, будьте как дома!

Я вошел в хорошо натопленную комнату, принял от камердинера подсвечник и тотчас же сказал:

– Ну, всего доброго, Пантелей Ионович! Спокойной вам ночи! Спать хочу – умираю! В объятия Морфея, и тотчас же! Всего доброго!

И, перехватив ключ, выпроводил камердинера вон. Надоел, приставучий! Но как только шаги Зыркина смолкли, я направился к столу, поставил подсвечник, окинул взглядом ночную трапезу. Все тут было для того, чтобы усыпить меня, добить-таки! И наливка-то двух сортов, и пирогов целое блюдо, да еще половина курицы с квашеной капустой. И миска все тех же ароматных моченых яблок! «Ого! – подумалось мне, – отчего ж я не Гаргантюа? Да они меня хотят не до обеда, а до самого ужина промурыжить здесь! Или хуже того – заворот кишок мне устроить?» Впрочем, не они, а Пантелей Ионович Зыркин. Не было сомнений, это он желал мне самого тяжелого и непробудного сна! Я вернулся и тихонько приоткрыл дверь. Тишина! Я вышел в коридор, запер дверь и двинулся в темноту, а именно в ту сторону, откуда пришел. И вот уже после поворота и еще шагов двадцати я услышал все тот же голосок – высокий, звонкий, чистый! Замерев, я прислушался: «Не брани-и меня-я, родна-ая, что я та-ак люблю-ю его-о!..» Я сам не заметил, как шагнул вперед, и голос усилился: «Скушно, ску-ушно, до-оро-огая жить одно-ой мне бе-ез него-о!..»

«Господи, что я делаю?!» – думал я, уже стоя рядом с дверью Марфуши. А если это и не она вовсе? Что тогда?! И что мне тут надо?! «Как дурак, как дурак! – озираясь, терзал я себя. – Но ведь я же не просто так тут рыскаю – я сыщик, ищейка!» Притянула ведь она меня за руку, шепнула: «Найдите меня, сударь! Нынче же найдите! Многое расскажу!..»

Вдруг щелкнул замок – я весь собрался! – и дверь открылась. И сразу же я увидел силуэт незнакомой женщины на фоне неяркого света. Она шагнула ко мне в ночной рубашке, под которой читалось обнаженное тело. Незнакомой?! Меня обманули длинные распущенные волосы – до самых ягодиц! Контур их широко золотился в дрожавшем пламени свечей в глубине комнаты.

Это была Марфуша! Ее плечи укрывал теплый платок…

– Идите сюда, Петр Ильич, ничего не бойтесь, – шепотом сказал она и, взяв меня руку, потянула через порог. И сразу закрыла дверь.

Ее рука была горячей!

– Для вас я пела, – глядя мне в глаза, тихо сказала она, – чтобы вы услышали! Как иначе до вас докликаться, когда Зыркин повсюду за мной следит? Только чтобы я вам не шепнула чего на ухо, только бы не допустить!..

– А есть что шепнуть? – спросил я.

– Да, – смело кивнула она.

– И что же?

Мой взгляд так и притягивала ее грудь под расстегнутой рубашкой, взгляд искал продолжения под легкой и простой материей!

– Вас смущает, что я раздета, Петр Ильич? – с улыбкой спросила она.

– Я – врач, Марфуша, могу и потерпеть, – оставалось улыбнуться и мне. – Тем более, что я всего на минуту…

– Хотите уйти так скоро? – спросила она, и в ее голосе я услышал иные нотки – задорные, боевые и… нежные. – Неужто, Петр Ильич?..

Она по-прежнему не отпускала моей руки.

– Вы просили меня найти вас, и найти нынче же. Я вас нашел. Что же вы хотели рассказать мне? – спросил я.

– Поцелуешь – скажу! – блеснув глазами, ответила она. (Я усмехнулся – это было смело, отчаянно смело!) А ты и так поцелуешь, – вдруг добавила она, – скажу я чего или не скажу. Так ведь, Петр Ильич?

А ее аромат – и духов, и молодого ухоженного тела – уже проникал в меня, становился моей частью. И еще эта близость – она стояла совсем рядом, и рубашка ее была расстегнута, глубоко открывая большую и нежную грудь. Вот только глаза ее оставались и счастливыми и несчастными одновременно. И я понимал почему: я-то был рядом, но – чужой, пока чужой…

– Тут ведь, в поместье нашем, никого, – вдруг очень просто сказала она. – Зыркин, пропади он пропадом, знает об этом! Так и пытается загнать меня в угол. Однажды чуть не прибила его скалкой, честное слово! Да еще дворня – мужичье. Так одиноко, Петр Ильич, если бы вы знали: в пору в петлю лезть. А я вас едва увидела и сразу поняла: вот он, принц залетный, хоть и на ночь приехал, не отпущу его просто так! – Ее грудь коснулась моего мундира. – Никуда он от меня не денется. – Марфуша улыбнулась, как она это умела – с особым огоньком в глазах, мягкой и обольстительной улыбкой. – А ты думаешь, Петруша, я не видела, как ты на меня смотрел?..

Я с трудом проглотил слюну. Все было ясно, все! И ощущение неминуемой близости и ночи вдвоем обожгли меня, захлестнули жаром. Марфуша все поняла по моим глазам. Она едва успела скинуть с плеч платок, как я сам положил ладони ей на плечи и потянул вниз рубашку. И уже через секунду она стояла передо мной обнаженной, пылающей, дышавшей порывисто и томно. Сладкой и горячей травой, пряными и душистыми цветами пахла эта женщина здесь – в натопленной комнатушке чужой мне усадебки, за стенами которой хозяйничала зима! Вот тогда я и обнял Марфушу – и руки ее крепко сплелись на моей шее. А губы!.. От этих губ я никак не мог оторваться! «Бери же, – прошептала она, – бери меня!..» И я подхватил ее – уже мою, всю! – и понес к застеленной кровати с откинутым одеялом…

…Она улыбалась, глядя в потолок своей пестро убранной комнаты. Лицо Марфуши горело, глаза блестели все так же весело, но была в них та утомленность, которая приходит после быстрой и жаркой любовной схватки. Она повернула голову ко мне, утопив пол-лица в своих охристо-золотых волосах.

– Понравилось, а? Петруша, милый?..

Я потянулся к ней, поцеловал в губы, и она, опять улыбаясь, закрыла глаза.

– Сама вижу – понравилось, – прошептала женщина, – люба я тебе, Петрушенька, все вижу…

– Сладкая ты, Марфуша, ой, сладкая, – разглядывая ее лицо, проговорил я. – Еще слаще, чем я думал. И привязаться к тебе, сердцем и плотью прирасти, – проще простого.

Она открыла глаза, таинственно улыбнулась:

– Знаю, голубчик мой, хорошо это знаю…

– Что ты мне хотела рассказать?

– А вдруг просто заманила, не подумал?

– Подумал, Марфуша, но и тут я не в проигрыше, – я заглянул в ее глаза. – Что хотела сказать – говори.

– Два года назад я с одним казаком спуталась – Николой, от одиночества спуталась, тот казак Дармидонту Михайловичу Кабанину служил. Обещал мил-казачок: «Женюсь!» Скотиной он оказался, зверюгой, почему, говорить не буду. У него печатка даже с черепом была, и смертью от него веяло. Вспоминать о нас не хочу, и страшно, и не о том сейчас речь. Никола везде за Дармидонтом Михайловичем следовал. И прежде еще: мы так и познакомились, когда Кабанин к моему хозяину – Павлу Павловичу Сивцову – приезжал. И вскоре после смерти барина моего тоже…

– Ну-ну? – сел я на постели.

– Так вот, – и Марфуша приподнялась на локте, – на второй день после смерти хозяина моего, когда вдова Софья Андреевна в полуобмороке лежала, отец Агафон молитву у покойного читал, а я и заснуть не могла, ворочалась, ночью, слышу, приехал кто-то. Вроде бы двое. Открыл им Митька наш непутевый, но тут же Пантелей Ионович выскочил и Митьку спровадил. Зыркин одет был, точно ждал кого-то. Да он такой – все чует! По виду приехали господа. Я вначале подумала, мол, кто-то из соседей помещиков прознал о том, что Павел Павлович погиб, вот и пожаловал, да почему только ночью? Гости – в дом, я платок набросила и вышла: решила проверить, что к чему. Уж больно один мне знакомым вдруг показался. В доме их и не было точно, куда делись? Им бы в столовую пройти или в гостиную. А потом я сообразила: в библиотеке или в кабинете хозяина!

– В кабинете они были?

– Да нетрудно догадаться, Петр Ильич! Не книжки они пришли читать… Я подкралась – они были в кабинете и рылись в столе Павла Павловича, в его секретере. В щелку я пригляделась – и точно ошпарили меня, кипятком плеснули! Там друг на друга смотрели двое: Дармидонт Кабанин и Зыркин. «Вот он, Дармидонт Михайлович!» – потряс конвертом Пантелей, разорви его в пух и прах. «Точно он?!» – вырвал конверт из рук у того Кабанин. – «Озолочу, коли так!» – «Оно, то это письмо, – сказал Зыркин. – От графа Кураева нашему барину, упокой его душу!» – «К черту его душу!» – рыкнул Дармидонт Михайлович и отступил. А вот за ними-то стоял Никола, полюбовничек мой! Я тихонько ойкнула, а Кабанин, волк, рявкнул: «Кто тут?!» – «Да кому тут быть? – спросил Зыркин: о золоте уже думал! – Митька разве что бродит!» – «Николка, проверь!» – вновь рявкнул Кабанин. Я отступила, точно ветром меня сдуло от дверей! И когда разбойник этот, проходимец, высунул голову-то, я уже была далеко – только из темноты коридора и увидела его бороду, усы, да глаза огнем сверкнувшие. «Никого!» – ответил он. Марфуша села на кровати, одеяло сползло с большой белой груди, открывая широкие розовые сосцы. Она обняла колени. – А конверт я этот узнала, Петр Ильич. Видела его в руках «папеньки» нашего – и хорошо запомнила! Увидев меня, он конвертик-то тотчас же в стол – и под замок.

– Да что же такого тайного ему написал граф Кураев? – тоже садясь, спросил я. – Что он, Павел Павлович, его прятал? Или не знаешь?..

– Отчего же не знаю – знаю, – ответила Марфуша. – Была у меня минутка заглянуть в него еще прежде. Оно на французском было…

– Ах, ты негодная, – покачал я головой.

– А ты меня не вини, Петенька, я любопытная просто, – нахмурила бровки Марфуша.

– Про письмо говори, любопытная моя.

– В письме его сиятельство, граф Кураев, писали о некоем «господине Веригине», что выполнял для графа Александра Александровича важное поручение…

– Точно Верегин? – переспросил я.

– Истинный крест! – осенила себя троеперстием Марфуша. – У меня память, Петруша, еще лучше, чем у моих барышень. Так мне учитель говорил. Врал, наверное, – улыбнулась она, – потому что смотрел на меня, как кот на сметану.

– Ты не отвлекайся, солнышко, – попросил я. – Хотя, прав был, что смотрел. И я бы смотрел… Далее, милая.

Марфуша кивнула:

– Ну так вот, этот самый Веригин под Тверью с какой-то бабкой-колдуньей увидели призрака!

– Призрака?

– Да! – воскликнула она. – И как он вырос на дороге, призрак тот, рыжий да косой, и пошел к ним, а извозчик сбежал, а та бабка слепая как закричит: уходи, мол, прочь!

– Ты не перепутала ничего? Не приснилась тебе история эта?

– Нет же, Петенька, – она погладила меня по руке. – Петр Ильич, милый, все как есть тебе говорю, как на духу. Интересно стало – жуть! Только времени было мало все прочитать – хозяин, царство ему небесное, по нужде выходил, а конверт на столе оставил, вот я его и зацепила. Все я ему назло делала, прости меня Господи, оттого что подружкам моим, дочерям его, одна судьба досталась, а мне, крестьянской девке, грамоте и искусствам обученной, другая. Дворовая судьба, – грустно улыбнулась Марфуша. – Упоминались в письме еще какие-то сокровища, но какие – бог его знает. Я ведь вначале думала, что Павел Павлович любовницу на стороне завел, вот и шарахается от меня с этим письмом, чтобы я чего со зла супруге его, Софье Андреевне, не рассказала. Скажет, мол, еду по делам за границу, а сам в соседнюю губернию – к дамочке какой под бочок. Почему нет? – улыбнулась она. – Может, там и семья вторая имеется? Ошиблась – и хорошо. Я тогда и перекрестилась, и у Господа Бога прощение попросила за мысли скверные. В письме все о делах речь шла, да еще о призраке, и все. А, еще о городе заграничном, Праге! О каком-то английском маге. Ну, проглядела я письмецо это, обратно его положила и забыла о том, пока в ночь по смерти Павла Павловича эти нехристи не заявились сюда.

– Думаешь, это Зыркин навел их на письмо?

– А кто ж еще?! – почти с негодованием встрепенулась она. – Пантелей Ионович дела барские лучше других знал! И дела, и что где лежит. У него и ключики от всех ящиков, уверена, свои имелись. Видела я связочку в его столе! А Кабанин, как я уразумела, приплачивал ему за доносы, и хорошо приплачивал!

– Мне пора, – внезапно сказал я.

Марфуша нахмурилась:

– Куда же это, Петруша?

– Просто пора, милая.

– К нему – к Пантелею?

– Догадливая ты, Марфушенька, – покачал я головой, – ох, догадливая! Пойду, поспрошаю у хитреца вашего, про то, как ему тридцать серебряников достались.

– Ну уж нет, – потянулась она ко мне, привлекая рукой, – просто так тебя не отпущу, столько тебе рассказала, что ты моим до самого утра должен быть! – она прижалась ко мне обнаженной грудью, зажигая теплым дыханием, теплым ароматом молодой кожи. – Еще разок милый, еще разок на прощание. Все равно ведь, чую, ветром помчишься отсюда, а когда еще свидимся?..

Я вышел от Марфуши через час – близилось утро. Время, когда темные души гнетут бесовские силы, утягивая обратно – в омут ночи и злых кошмаров! Не хотят их отпускать! В такой час особенно хорошо встать у постели злодея и наблюдать, как ползают тени скрытых мук по спящему его лицу, как вращаются яблоки закрытых глаз, подрагивают веки и кривится рот.

Именно таким я увидел лицо спящего Пантелея Ионовича Зыркина. На его ночном столике уже горела свеча в тонком медном подсвечнике. За дверями, на страже, стоял наспех собранный Степан, готовый к бою: никого не пустить на крики о помощи – и такое могло случиться! Я шлепнул дулом револьвера по щеке камердинера – разок, другой. Третий. Он нахмурился, замотал во сне головой. Я шлепнул его сильнее – и он тотчас же быстро открыл глаза.

– Что?! – не понимая, спит он или бодрствует, хрипло спросил Зыркин. – Кто вы?! – он и впрямь не сразу узнал меня. (Я потянулся к ночному столику и взял в руку тонкий подсвечник, качнул им перед лицом испуганного камердинера.) Пантелей Ионович долго щурился, медленно приходя в себя, и наконец прозрел. – Петр Ильич?! – и только потом увидел в моей руке револьвер – ствол был нацелен ему между глаз. – Это что еще такое?! Зачем?!

– Затем, Пантелей Ионович, чтобы вы знали: я не шутить пришел. А получить ответ. Вы готовы меня выслушать?

– Готов, но…

– Итак, – вернув свечу на место, перебил я его, – я буду задавать вам вопросы, а вы на них отвечать. Ясно?

– Ясно, но…

– Повторяю, я не шучу. Какое-то время назад Дармидонт Кабанин посулил вам хорошую плату за то, что вы будете держать его в курсе всего, чем занимается ваш нынче уже покойный хозяин – Павел Павлович Сивцов. В том числе и отслеживать его переписку. Это так?

– Я не понимаю! – попытался встать Зыркин, но я с силой толкнул его в грудь, и он упал на подушку. – Не понимаю, Петр Ильич…

Я взвел курок, что на камердинера подействовало магическим образом – он мгновенно притих. И только потом я повторил вопрос и вновь спросил:

– Это так: вы следили за Сивцовым?

– Допустим, но у меня не было выбора, – пробормотал Зыркин. – Дармидонт Михайлович угрожал. Кабанин – страшный человек! А его казаки? Ужас!..

– Верю, но сейчас не об этом. Когда вы поняли, что ваш хозяин получил то самое письмо, вы тотчас же сообщили об этом Кабанину. Это совпало с охотой у ваших соседей, куда и отправился Павел Павлович. Вместо того чтобы ехать к Кураеву. Сивцов не мог пропустить этого действа и поплатился за свою оплошность – три казака Кабанина нашли способ выследить его и застрелить.

– Как мне стало ясно, они бы все равно убили его по дороге к Кураеву, – неожиданно зло усмехнулся Зыркин. – К несчастью, все было решено, по какому бы пути он ни двинулся!

– Вы могли бы не передавать весточки, ставшей роковой для Сивцова, черт вас побери! – воскликнул я.

– Мог, но разве я знал, что все так далеко зайдет?! Нет! А потом уже поздно было! Моя жизнь для меня дороже, уважаемый Петр Ильич, чем жизнь хозяина моего! Я подписывался на простую кражу, а вышло как? Но я не желал ему смерти, видит бог, не желал! – лежа, Зыркин тыкал и тыкал в меня пальцем: – А Кабанин и умнее, и хитрее многих! И нас с вами в том числе! Недаром он миллионщик и всем заправляет! Голова! Так вот-с!

Он попытался вновь подняться, но я с еще большей силой толкнул его в грудь:

– Лежать! Вы – мерзавец, я понял это сразу, но не думал, что до такой степени. На второй день после убийства Сивцова, ночью, к вам приехали двое гостей – сам Кабанин и его казак Никола.

– Это еще с чего?! – возмутился камердинер, но слабенько, понимая, что мне известно многое, да и с таким противником, как я, спорить ему будет ой как сложно. – Откуда вы взяли?..

– Знаю, и все тут. Вы лично обыскали кабинет хозяина и отдали письмо Кабанину, который обещал вас наградить. Сколько же он вам дал? – я зацепил его колкий взгляд. – Тридцать серебряников или поболее?

– Да уж поболее! – яростно прошипел Зыркин. – Марфушка, видать, была в те минуты за дверью? Митька или Федька не посмели бы подглядывать, о других и речь не идет! А эта курва так под меня и роет! Она, паскудница, она! – уже с лютой ненавистью прохрипел он. У него даже голос дрожал от гнева. – Стерва!..

– Лучше молчите, мерзавец, – ледяно проговорил я. – Лучше молчите…

– А что тут молчать? Никола ее имел, с Миколой ею поделился, они вдвоем ее на куски и порубят, грешную! Так-то-с, Петр Ильич! Порубят!

– Вот что, свинья, если с ней что-нибудь случиться, я тебя найду и прикончу, – мне больше не хотелось цацкаться и быть вежливым с этой змеей. – Слово дворянина: убью.

– Неужто она вас нынче же и обработала, а? Едва я отвернулся, прочь пошел? – он хитро прищурил глаза: – В постельку затащила? Это она умеет! И не от нее ли вы такой распаленный? – Он боялся и меня самого, и револьвера, но говорил, говорил быстро, взахлеб: – Да что вы мне сделаете, что?! Кабанин – сила! Он и вас, и вашего Кураева под себя подомнет! Вы бы лучше уезжали к себе в Самару, Петр Ильич, живее были бы! А мы Марфушу вам отдадим, не думайте, ее сахарку сладенького надо-о-о-олго еще хватит! А если что, и на многих!..

Я усмехнулся:

– Да, первое впечатление меня не обмануло. Мерзавец! А теперь говори, Пантелей, что было в этом письме?

– А что тут говорить, Петр Ильич, по-французски я читать не умею, – усмехнулся Зыркин. – Никак нет-с! Видел его, указал на него, деньги получил – и все дела!

– Убью, – ледяно пообещал я.

Уколов меня взглядом, Зыркин опустил глаза:

– Верьте не верьте, но это так. Я же не Марфуша – языкам меня не учили-с! Услышал я только от Кабанина одно, это когда он письмо просмотрел: «В Прагу поедем, Никола! С аглицким магом мне свидеться надобно! Дело того стоит!..» Это все, – мрачно закончил Зыркин. – И нечего в меня револьвером тыкать, господин барин!

Я встал с края его кровати, подошел к дверям, приоткрыл их.

– Степан! – негромко позвал я.

Мой спутник вошел в покои камердинера, взглянул через мое плечо и тотчас же крикнул:

– Петр Ильич, пальнет сукин сын! Пальнет!

Я стремительно оглянулся – Пантелей Ионович, как видно вытащив оружие из-под подушки едва я отвернулся, уже взводил дрожавшей рукой курок.

– Опустить оружие! – взревел я. – Немедленно!

Но он не послушался. Прицелился и выстрелил, да еще дважды! И оба раза – в косяк. Вторая пуля прошла у самого уха Степана. Руки дрожали от страха у подлеца! А так бы!.. Третий выстрел не последовал, хотя и должен был – выбросив револьвер вперед, стрелял уже я. Один раз – и точно в ладонь коварного и мстительного камердинера. Завопив, он выронил свое оружие, а я, уже целясь в голову Зыркина, наступал на него.

– Хорошо, хорошо! – прихватив здоровой рукой искалеченную, закрываясь ими, давился от боли Зыркин. – Все, все!.. Ваша взяла, ваша! Будьте вы прокляты, – сжимая что есть силы прошитую пулей руку, прохрипел он. – Оба, оба…

И тотчас же на пороге пламенем выросла Марфуша в той же ночной сорочке и в платке – бледная, перепуганная.

– Да что ж тут такое делается?! – сжимая платок на груди, поспешно спросила она. – Кто стрелял?! – Злобная физиономия камердинера, скорчившегося в постели, кровь по одеялу, да еще револьвер рядышком красноречиво говорили за себя: битва! – А-а, Пантелей Ионович, – протянула она, – а вы, как я погляжу, стрелком заделались? Это с каких же пор?.. Петр Ильич, Петенька, не ранен?

– Нет, Марфуша, – сдержанно ответил я. – Но коли бы не Степан, тут бабушка надвое бы сказала!..

Зыркин нервно рассмеялся.

– А вот и сучка объявилась, – пробормотал он, насколько позволяла ему боль. – Потаскушка наша. «Петенька» вы ей уже! Ух-х! Так я и думал: обработала она гостя от графа Кураева!..

Из-за спины Марфуши и Степана уже выглядывал Митька. А за ним – кучер Сивцовых. «Чегой там, чегой?!» – спрашивал он и тянул вперед бороду, боясь войти. Прибежал и еще кто-то из челяди. И вдруг, всех раздвинув властно, вышла вперед хозяйка – Софья Андреевна, заплаканная, но с гордо поднятой головой.

– Чего вы здесь устроили? – спросила она. – Что за балаган? – глянула на Марфушу. – И ты тут, голубушка? Ну-ну. А не из-за тебя ли баталия? – И тотчас уставилась на меня и корчившегося Зыркина: – Попрошу ответить, кто стрелял?

Я вышел вперед. Чинно, с поклоном, поздоровался. Представился. Имя графа Кураева сразу уравняло наше положение – слишком многим, думается, были обязаны мелкопоместные Сивцовы сиятельному вельможе. Я потребовал закрыть дверь, выставив всех, кроме Степана. Марфушу я отправил за бинтами.

– Уважаемая Софья Андреевна, этот господин, – я кивнул на раненого, – господин Зыркин, камердинер, и был повинен в смерти вашего мужа.

– Господи, – закрыв ладонью рот, пробормотала она. – Пантелей?!

– Это доказало расследование, которое я провел в ближайшие часы, – сказал я. – Подробности позже. Только что Пантелей Ионович хотел убить и меня.

– Пантелей, – с великой горечью повторила она. – Отчего я удивлена, но удивлена мало? Паша слишком многое позволял и доверялся тебе!..

– Прошу до срока никому не рассказывать подробностей этого дела, – попросил я. И уточнил: – Моя просьба – просьба графа Кураева, поскольку я уполномочен говорить от его имени. Больного я осмотрю и перевяжу лично. Я – врач. Но господин Зыркин должен быть изолирован от остальной прислуги ровно настолько, насколько это будет необходимо мне. Надеюсь, вы не станете препятствовать этому, Софья Андреевна? – требовательно спросил я у хозяйки дома.

Глядя уничтожающе на скрюченного в окровавленных простынях камердинера, боявшегося поднять глаза на хозяйку, она отрицательно замотала головой.

– Поступайте, как считаете нужным, Петр Ильич, – ответила хозяйка. – Простите, но я не могу более здесь оставаться. Еще раз простите.

И она поспешно вышла – я только услышал ее сдавленные рыдания. Вернулась Марфуша с нехитрыми медикаментами. Рана была не опасной – я сделал скорую перевязку.

– Бери его за шиворот и тащи в чулан, – кивнув на Зыркина, подмигнул я Степану. – Не дай бог, еще сбежит, тогда к Кабанину подастся. А этого допустить никак нельзя. Марфуша, есть в усадьбе хороший подвал?

– Для такой крысы найдется, – подбоченившись, усмехнулась молодая женщина. – Это ему на пользу пойдет, ой как на пользу! – она покачала головой. – Довоевался, Пантелей Ионович? – Марфуша улыбалась в лицо растоптанному, уничтоженному, да еще и покалеченному камердинеру: по всему было видно, давно она ждала этой победной минуты! – Теперь лапу зализывай, а не то отрежем поутру! Вот и доктор у нас завелся по твою душу. Тебе и одной лапы-то хватит для иудиных дел, подлюка ты старая!

Улеглось все быстро: Зыркина, и не думавшего сопротивляться, в пять минут заперли в надежном месте, ключ доверили Митьке. «Головой за него отвечаешь, – напутственно сказал Степан своему товарищу. – Сбежит – гляди у меня», – доверительно, но строго добавил он.

Митька перехватил мой требовательный взгляд и быстро кивнул. Он и Степана побаивался, а меня еще пуще. Мы отправились на кухню, Марфуша, кутаясь в платок, отстала, понимая, что нам сейчас не до нее.

– Что делать будем? – спросил Степан через четверть часа, когда я наполнил граненую стопку водки и залпом выпил ее. – Что теперь? А, Петр Ильич?..

Я держал в руках моченое яблоко, но закусить позабыл. И впрямь – что теперь? Зыркин продал своего хозяина и подставил его под пулю. Сивцова не вернешь. Сюда казаки вряд ли воротятся. Зачем? Камердинер-иуда был им уже не нужен. С покойным «господином Веригиным» граф Кураев переписывался и делился многим. Но что за призраки возникали на страницах эти писем? Что искал на самом деле Веригин для графа Кураева? Меня злила эта скрытность, которая стоила и времени, и сил!..

– Петр Ильич? – вновь спросил Степан.

– Уезжаем, – сказал я, наконец-то закусив согретым в руке моченым яблоком. – Тотчас же уезжаем!

– А куда?

– К Кураеву, а вот потом – поглядим!

– Возьмите меня с собой, – услышали мы и обернулись. В дверях стояла Марфуша, в кулачках сведя на груди платок. – Нет мне сил тут оставаться, Петр Ильич. Умру я здесь одна. Правда.

Степан вопросительно посмотрел на меня: мой помощник хмурился. Он еще не понимал, что произошло между нами, но догадывался: если она так спрашивает, значит, имеет на то право. Да вот только что случилось за эти короткие ночные часы?..

– Нас великие испытания ждут, милая Марфушенька, – ответил я и улыбнулся. – Жуть кромешная ждет.

Милая? Марфушенька?! Степан нахмурился еще сильнее.

– Иди запрягай, – сказал я спутнику. – Скоро буду.

Степан кивнул, выходя, покосился на молодую женщину, но только с легким поклоном и сказал: «Всего доброго, Марфа Алексеевна».

– Уезжаешь? – не двигаясь с места, спросила она.

– Уезжаю, – ответил я. – Я же сюда, милая Марфуша, не баклуши бить приехал – работать! А работа, видишь, какая? (Пока я говорил, она подошла ко мне, обняла.) Под пули лезть, двуличным мерзавцам, как ваш Зыркин, руки крутить. – И я обнял ее за плечо. – А что еще будет? И представить страшно…

– Все равно возьми, – она подняла на меня глаза. – Возьми, милый.

– Я вернусь, обязательно вернусь, – пообещал я, и вдруг в горле у меня слегка перехватило.

Отчего вдруг дорога мне стала эта женщина? И опасаться я стал за нее! А была еще и ревность! Так хотелось спросить о другом: о двух казаках купца Кабанина! Слова камердинера Зыркина так и звучали в ушах: «Никола ее имел, с Миколой ею поделился!..» Неужто было?! И если было, то как, при каких обстоятельствах? «Они вдвоем ее на куски и порубят, грешную!» – звучала концовка фразы.

– Ты вот что, милая, береги себя, – посоветовал я. – Если узнаешь, что кто-то из людей Кабанина едет к вам, особенно его казачки разудалые, – я говорил как ни в чем не бывало, – лучше спрячься. Я бы Степана оставил, но он мне нужен. А только до Кураева доберусь, к вам двух его людей пришлю – на защиту. Тут всякое может случиться.

Во дворе призывно заржали кони. Я повернул Марфушу к себе, заглянул в глаза, поцеловал в приоткрытый рот. А когда отстранил ее, она закусила нижнюю губу, по щекам ее уже текли слезы. – Прощай, милая, слово даю: не забуду про тебя! И не провожай, пожалуйста, – я быстро направился к дверям, – не надо!

Уже через пять минут мы выезжали на нашей тройке из ворот дома Сивцовых – в колкую предутреннюю метель…

 

1

Мы летели к границе двух губерний – Симбирской и Семиярской, в поместье графа Кураева. Но на полдороге случилось непредвиденное, изменившее все наши планы. Мы остановили сани в селе Лукоморы, у затрапезной харчевенки, где решили перекусить и согреться деревенской водкой. Подмерзнув, я тяжеленько выбирался из саней, протопал до крыльца, поднялся. За мной шел Степан.

– Замело нас! – сказал я, сбивая с полушубка снег.

– Угу, – кивнул мой спутник, делая то же самое.

Но войти мы не успели. Двери распахнулись перед самым нашим носом – и на крыльцо вывалились два подпитых купчишки в расстегнутых тулупах, с шапками набекрень.

– Понял, кого занесло? – спросил первый, раскуривая трубку. – Мало бочонка водки, ему и так еще сподобилось употребить! Он ее как воду пьет, казачок! Видал я, и не раз! Далека да красна дорожка у племяша моего троюродного, коли так шикует! (Второй купчишка, забивая свою трубку махоркой, кивал.) Эх, Миколка, Миколка, леший его задери! Ведь каким важным стал! А как же иначе – у самого Дармидонта Кабанина служит! Не хухры-мухры!

Я зацепил Степана за рукав, тот, перехватив мой взгляд, кивнул. Мы куда ожесточеннее продолжали сбивать снег с полушубков и валенок.

– Да куда ж они двинулись с бочонком водки-то? – выдыхая струю дыма, сразу подхваченную морозным воздухом, спросил второй. – Видать, далече?

– А туда и двинулись – прямехонько на закат, – сказал первый купчишка, указав широкой ладонью на запад. – Сказал: «Скоро не жди, Никодим, в эвропу, к басурманам едем. С хозяином. Аглицко сукно покупать!» Понял, Трофим, сукно! – потряс он пальцем. – То и понятно! Аглицко сукно всегда было: о-го-го! – первый купчишка сладко выдохнул дым. – С хозяином поехал!

Второй деловито прикуривал свою трубку. А прикурив, пыхнув пару раз, поправил шапку и кивнул:

– Микола у тебя будь здоров! С таким хозяином можно и не тока в аглицки страны, а подальше!

– Во-во, – согласился первый. – Сам Дармидонт Михайлович едет! О-о! Видать, дело того стоит! Вначале, говорит, поездом: в Симбирске, мол, сядем, а потом – фьють! – он опять направил руку на запад. Так торопились, что и не поели: водочку и колбасы с собой прихватили! Забыли, говорит, часть запасов дома-то. Вакула, говорит, заболтался с бабенкой дворовой, у них там шуры-муры, и забыл корзинку прихватить.

Теперь я потащил с головы шапку – надо было тянуть время! Степан тоже стянул шапку с русой головы и стал мелко и старательно колотить ее о рукав. Мы то и дело переглядывались. Пора, ох, пора было остановиться или заняться чем-то другим, выкурить по сигаретке, к примеру!

– Вы так из себя душу выбьете, господа хорошие! – усмехнулся первый купчишка, который, казалось, до того нас и не замечал. Весело пыхнул трубкой. – Пожалели бы себя, барин!

– И то правда, да мокнуть неохота в кабаке, – кивнул я. – А скажите, дорога на Симбирск какая самая короткая?

– Это смотря откуда глядеть? – пожал плечами второй купчишка. – С Переволоков глядеть, – кивнул он вправо, – одно дело, а от Кузьминки, – кивнул влево, – совсем другое!

– Да не от Переволоков и Кузьминки, любезный, прямо-таки отсюда и глядеть, – уточнил я.

– От этого самого места? – спросил тот и кивнул себе под ноги. – От «Кобыльего хвоста»?

– Ну, разумеется, – как ни в чем не бывало подтвердил я. – От него!

– Да вот эта, – ответил с ходу первый купчишка и вновь полоснул воздух широкой ладонью в сторону запада. – Коли поторопитесь, то впереди сани увидите, вот за ними и езжайте, только не отстаньте, они вас ровнехонько к Симбирску и приведут! Только у тех господ кони-то – у-ух! Залетные! Ваши, как я погляжу, – со знанием дела прищурился он, – тоже неплохие, а?

– Огонь, а не кони, – сурово ответил Степан. – Еды бы нам взять, Петр Ильич?

– Сходи, купи, – сказал я и полез в кошелек за деньгами. – Да поскорее.

– Дай вам Бог доброй дороги! – с поклоном бросил первый купчишка, поклонился нам и второй, и они, спустившись по лесенке, пошли к своим саням.

– Благодарствую! – не сразу бросил я им в спину.

Уже через четверть часа мы гнали наши сани по едва различимой дороге, занесенной снегом, вперед. Но полозья саней, летевших впереди нас, четко указывали направление. И вскоре, оказавшись на высоком холме, по краю которого проходила дорога, Степан крикнул:

– Петр Ильич, глядите же! Внизу! Тпр-ру! – приостановил он коней. – Глядите, глядите!..

Я тотчас же посмотрел влево: там, под холмом, уже проделав путь и скатившись с этой горы, по заснеженному полю вперед уносились сани. В полумили от нас! Ночь была светлой – сани шли по лунному серебру, выстлавшему снега, на запад. Это несомненно был купец Кабанин и три его казака: Никола, Микола и Вакула. «Это его псы цепные, – вспомнил я слова майора Жабникова. – Янычары! Порвут на части, фамилии не спросят!»

– Поотстанем, Петр Ильич? – спросил Горбунов.

– Поотстанем, Степа, – согласился я.

Нам стоило переждать – никак не выдать себя, не выдать погони!..

Волей-неволей, в силу данного мною слова и вдруг родившихся чувств, я устремился в объятия самого опасного приключения в моей жизни! Потому что моим врагом был человек сколь богатый и влиятельный, столь безжалостный и жестокий. И чем дольше мне выпадет преследовать его, знал я, тем придется быть осторожнее. Если бы Дармидонт Кабанин узнал и десятую часть моих планов, то приложил бы все усилия к тому, чтобы незамедлительно убить меня!..

 

2

Спустя двое суток мы подъезжали к Симбирску. Эти два дня и две ночи нам стоило больших трудов уходить от внимания неприятеля, отставать и догонять его, незаметными хорониться в тех же селениях, что и он. Моего напарника казаки Кабанина знали по делам его – по сильным рукам и несгибаемой воле. Заметь они его, сразу бы поняли: нечисто дело! Следят за ними! Вынюхивают! Но Степан хорошо справлялся с обязанностями охотника – того охотника, что идет по пятам за страшным и опасным медведем, еще не зная, кто завалит кого и когда.

И вот я стоял под вокзальными часами Симбирска и под его гербом – триумфальной колонне с императорской короной. Скоро мы узнали, куда едет наша четверка. Вернее, узнали маршрут поезда. Вначале – Самара, потом Москва, далее Смоленск, Минск, Брест-Литовск…

«Куда же вы едете, волчье семя? В какую из басурманских стран? Неужто в Прагу? – спрашивал я себя, закрывая лицо газетой, когда по перрону мне навстречу вышагивал мерным хозяйским шагом купец Кабанин в окружении трех казаков – по бокам и за спиной! Последнему досталась ноша – в его широченной лапе тяжело покачивался тугой и широкий саквояж. За ними носильщик в фартуке вез тележку с горой чемоданов. – Но зачем? И что за аглицкий маг вам понадобился?..»

Они восточными султанами прошагали мимо меня, точно им принадлежит мир: все, как один, кряжистые, широченные в плечах, богато одетые, но каждый по-своему. Бороды вперед! В шикарной собольей шубе и шапке сам Кабанин, он шел опираясь на трость; красномордые, в бурках, казаки чинно вышагивали, выпятив грудь, точно мощные цепные псы, готовые порвать любого на своем пути – за хозяина!

«Да!» – думал я, скосив взгляд на ближнего ко мне – по правую руку от Кабанина! Я хорошо помнил фотографию, показанную мне сыскарем майором Жабниковым. Это был Никола, первый из «архангелов» купца-миллионщика, бывший полюбовник Марфуши! Глаза его оказались ярко-карие, усы и борода в рыжину. Проходя, он вдруг скосил на меня острый и колкий взгляд – пронзил точно! Кто таков? Зачем стоишь? Кого ждешь? Но нет… не пронзил! Я умел обороняться от таких взглядов, целиком превращаясь в непроницаемую сталь. И, скользнув по мне, острый взгляд казака лишь царапнул колонну с вокзальными часами и ушел в пустоту…

 

3

…Поезд покачивало на стрелках. За окошком то и дело улетали назад скромные купола сельских церквушек. Я уже знал, что мы вновь оказались в хвосте у Кабанина – его вагон был ближе к локомотиву.

В купе на двоих я только что сказал Степану:

– В вагон-ресторан пойду один. Тебе лишний раз лучше не бродить по составу, не дай бог наткнешься на этих волков. (Степан кивнул.) Обед тебе принесут. Да, перевяжи, на всякий случай, щеку платком: мол, зубы прихватило. Знаешь, береженого Бог бережет. А я пойду присмотрюсь, кто тут и что. Часа на два уйду. За меня не беспокойся.

И я вышел. Ресторан находился через вагон. И через вагон от ресторана, но уже в сторону головы состава, обосновалось воинство Кабанина. Вышло так, что я попал в самый обеденный час. Только что повар и его подручные приготовили украинский борщ, пожарили уток, нарезали колбас и сыров, красной рыбы и простой селедки с овощами. Был и разный коньяк, и водка, и на любой вкус вина, и свежее пиво. И все, кто добирался до Симбирска из разных уголков губернии, набросились-таки на эти яства! Ножи и вилки стучались в тарелки, лязгали друг о друга. Вагон-ресторан понемногу закипал и все больше напоминал гудящий улей. Мне досталось отличное место – у окна в дальнем углу вагона, так что я мог обозревать всех жующих. Но едва я сел, как тотчас же мой стол облепило зажиточное семейство: полнеющие супруги и юная дочка. То и дело перехватывая мой взгляд, она страшно краснела и опускала глаза. А папа ее все говорил и говорил мне о продаже русской пеньки в Америку для яхтенных канатов заокеанских нуворишей, горячо отстаивая свой «далеко бегущий» проект. Но если они ели неспешно, то я так просто смаковал свой обед! Глотал в час по чайной ложке. И как же иначе: надо было дождаться моих казачков! «Неужто они будут трапезничать в купе? – то и дело размышлял я. – Не может быть!..»

– Да вы гурман, Петр Ильич! – допивая чай и утираясь салфеткой, усмехнулся отец семейства. – По-аглицки едите, с расстановочкой, с аристократической ленцой, можно сказать!

– Да я вообще англоман, – оставалось усмехнуться мне. – Особенно в еде! И такой лентяй, знаете!..

Откланявшись, семейство удалилось, и едва я в последний раз увидел розовое от смущения личико обернувшейся ко мне дочки и ее улыбку, как в ресторан – через двери рядом со мной – вкатилась, ухая тяжелыми голосами, грозная, воинственная тройка. Кабанин и два казака. Лица с фотографии майора Жабникова глубоко врезались в мою память, я хорошо запомнил каждого из своих врагов. И кто есть кто, в том числе. Никола, зыркнув на меня, тотчас же отгородил спиной и руками мой стол от остальной прибывающей публики.

– Дармидонт Михайлович, будьте любезны! – сказал он. – Рядом с этим господином!

И Кабанин, тоже посмотрев на меня, сел напротив. Как же хороша была его седеющая борода! На нем, стареющем великане, изысканно сидел шикарный европейский костюм, сшитый по самой последней моде. Вообще этот медведь выглядел так респектабельно, что всем своим видом внушал естественный трепет!

– Приятного аппетита, сударь, – глядя мне в глаза, сказал он.

«Вот мы и лицом к лицу!» – подумал я. И ответил:

– Благодарю, и вам заранее желаю того же.

Рядом с Кабаниным сел Никола, рядом со мной – Микола, отгородив меня от коридорчика между столами. Третьего казака Вакулы не было. Несомненно, он сторожил тот самый чемодан, который нес казак Микола! На пальце Николы сверкнула золотая печатка с черепом и костями. Веселый Роджер! Первый из казаков Дармидонта Кабанина даже не скрывал своей пиратской сути.

– Чудный день! – улыбнулся я своим соседям. – Не так ли, господа?

– Это мы к вечеру увидим, какой он чудный, – улыбнулся Кабанин. Голос у него был густой и зычный. – Раньше полуночи, сударь мой, грех судить: кто его знает, что еще приключится? – и он подмигнул своим казакам, и его здоровяки тотчас же горласто засмеялись. – Так вот, – обратился Кабанин к протиснувшемуся официанту. – Нам балычка осетрового, блинчиков с красной икоркой, – он раздумывал, – отдельно икорки черной, паюсной, севрюжьей, утку вашу. Она с яблоками?

– С ними-с!

– Ага, – почесал подбородок купец. – Расстегайчиков, водочки – графин этак литра на полтора. – Он вдруг посмотрел на меня и, точно сделав открытие, добродушно улыбнулся: – А вы с нами не соизволите, сударь, за здоровье выпить?

– Соизволю, – даже не спросив себя, насколько это может быть опасно, поспешно ответил я. – С хорошим человеком выпить, да еще в дороге, одно удовольствие. Это по-нашему, по-русски.

– Верно, – охотно кивнул Кабанин. – Тогда двухлитровый графин. Котлеты по-киевски и пирог с яблоками. – Ступай, да неси поживее! – Кабанин обвел довольным взглядом сотрапезников. – Голодны мы!

Официант кивнул и мигом ввинтился в очередь из пассажиров, скупающих продовольствие и к столу, и на вынос. Мест в ресторане на колесах на всех не хватало!

– Купец первой гильдии Дармидонт Михайлович Кабанин, – представился главнокомандующий маленькой, но грозной армии.

– Илья Петрович Радонежский, – ответил я с поклоном, назвав девичью фамилию нашей с Иваном покойной матери. – Дворянин, врач.

– Врач – это хорошо! – с прищуром кивнул Кабанин. – Благородная профессия! А куда путь держите, доктор?

– В Малороссию, к дядюшке, он, как мне написали, плох, вот и решил навестить старика, – я умел врать не моргнув и глазом. – А вы, Дармидонт Михайлович?

– А я еще далее, – усмехнулся он, пригладив засеребренную бороду. – В Европу! По торговым делам. (К нашему столику уже торопились, ловко обходя посетителей, два официанта с полными подносами.) А вот нам и балычок осетровый несут!..

Мы хорошо выпили водки и крепко закусили. То и дело я ловил на себе взгляд как самого Кабанина, так и двух его телохранителей. Они выпили только по две рюмки водки и остановились. Я не сомневался, то норму им обозначил хозяин.

– А вот знакомо мне ваше лицо, и все тут, – вдруг, уже раскрасневшись, сказал купец. – Где я вас видел? А не в Самаре ли, пару лет назад, на городском балу в честь новоиспеченного генерала Палева, начальника городской полиции?

Да, я был на том самом балу два года назад! Его устраивал губернатор в честь Фомы Никитича Палева, в свои шестьдесят пять лет получившего звание генерала управления полиции и титул тайного советника. Палев не просто хорошо знал меня и уважал, но когда я временами жил в Самаре, часто пользовался моими услугами сыщика!

– Не имел чести ни быть на том балу, ни лично знать Фому Никитича Палева, хотя, – я зацепил вилкой кусок осетрины, – фамилию слышал от кого-то. Я ведь на самом деле питерский, в провинции от случая к случаю бываю.

– Странно, ой, странно, – покачал головой купец, наливая водки себе и мне. – У меня, знаете ли, Илья Петрович, волчья память, – улыбнулся он, показав крупные и крепкие зубы, и цепко поглядел на меня. – Увижу раз – не забуду. – И утвердительно кивнул: – Помнить век стану! До смерти.

– Дело в том, что и у меня память, как вы изволили выразиться, волчья, – спокойно улыбнулся я. – И уж вас, Дармидонт Михайлович, я бы никак не забыл, тем более, что вашу фамилию, если признаться честно, слышал мно-ого раз! И фотографии в газетах видел. – И я поднял стопку. – Я – человек обычный, вы – незабываемый! Ваше здоровье!

Мы выпили, но теперь вдвоем. Оба казака только с завистью поглядели на нас. Видать, Кабанин не больно давал им разойтись за столом. И все из-за саквояжа, не сомневался я! Моя открытая лесть, кажется, пришлась Кабанину по душе, и подвоха он не заметил. А деваться мне было некуда. Ведь стоило подозрительному Кабанину первому выйти на аппарат Палева, дать по телеграфу мой словесный портрет, и моя ложь станет явной! Купец тотчас же узнает, с кем он был на том балу и кого угощал водкой в вагоне-ресторане поезда дальнего следования!

– Пойду-ка я в гальюн схожу, подперло-таки, – вставая и бросая салфетку, усмехнулся Кабанин. – Да не преследуй ты меня, Никола! – нахмурился он, глядя, что казак, утерев ладонью масляный рот, тоже решил встать. – Никто меня тут не съест! Сам любого проглочу! – сказав это, он отчего-то взглянул на меня и дружески подмигнул.

«Надо, надо было назваться своим именем! – думал я, искоса провожая взглядом гиганта. – Надо было сказать, кто я, сыграть открытыми картами. Мало ли, куда и зачем следует капитан в отставке Петр Ильич Васильчиков, какое тайное распоряжение получил он, скажем, от того же губернатора города Семиярска?! Ищет беглого казнокрада, и все тут! Поди проверь!»

Едва он вышел, как Микола вопросительно подмигнул товарищу. Тот в ответ кивнул, и первый наполнил стопки до краев. Казаки опрокинули их разом, тотчас же налили еще и так же стремительно выпили. Они не обращали на меня никакого внимания! На взгляд двух цепных псов мой разговор с их хозяином был лишь прихотью всемогущего дельца. Я их, как личность, не интересовал. Подумаешь, еще один сотрапезник! Докторишка! Россия большая, кто часто путешествует, у того таких знакомцев с избытком! Но ведь узнал меня Кабанин, как зыркнул глазами, едва пригляделся!..

Казаки выпили и по третьей, крякнули. И тогда я услышал негромкий голос Миколы:

– Сколько мы там пробудем, а, Никола? Тебе Дармидонт Михалыч ничего случаем не говорил?

– Не более, чем тебе. А куда нам торопиться, Микола? Пивком чешским побалуемся, говорят, оно получше нашего будет.

– Пивко, может, и получше, а вот бабы у них похуже, – кивнул Микола. – Бледные, как поганки. У них лучших баб немчура к себе перетаскала, – рассмеялся казак. – Лучше бы в Польшу закатили – вот где красотки! Златовласки белокожие! Или в Румынию нырнули, к смуглянкам в соку.

Два зверюги под аккомпанемент вагона-ресторана и дальше распространялись о чужеземных женщинах. Как видно, Миколу этот разговор бодрил особо. Меня они не стеснялись. Пока Микола не упомянул «золотой сундучок». И только тут… Давно уткнувшись в «Симбирские ведомости», время от времени шурша газетой, я даже и не смотрел в их сторону, но почувствовал, что они потихоньку уставились на меня. Косо, настороженно. Видимо, зашли далеко Никола и Микола в своем трепе.

Я хорошо сыграл свою роль! Пренебрежительное «А-а!» (мол, «да хрен с ним»), которое издал берясь за расстегай Никола, все сказало само за себя. И далее последовало: «А как того мага кличут?»

– Да почем я знаю? – негромко выговорил Микола и усмехнулся: – Таких магов, знаешь, как спрашивать надо? Ну, знают они чего или нет?

– Ну?

– А я тебе скажу. Только выпьем вначале.

Они впили, и Микола продолжал:

– А ну, подь сюды, – поманил он пальцем невидимого героя. – Ты маг? Добре. А ну, снимай портки. Сам не снимешь, – он сжал страшный кулак, – поможем. А теперь раком вставай!

Из-за края газеты я следил за ними. Выучка! И удержаться не мог – такие персонажи! А Никола сделал большие глаза – повествование увлекло его.

– Ну?

– А что, ну? – плечи Миколы вздрагивали от смеха. – И кочергу ему раскаленную по самое нехочу!

Николу тоже мелко потряхивало от смеха.

– Коли знает: все и расскажет. А не знает, – Микола широко развел руками, – тогда извиняйте! Какой же ты после того? Так, рыбачок!

– Точно! – кивнул его товарищ. – Может, так и сделаем, а?

– Дармидонт Михалыч не позволит. Были бы мы где-нибудь у Черного болота, на Ветряном хуторе, тогда да.

– Тс-с! – остерегающе бросил Никола.

– А-а! – отмахнулся Микола и потянулся к графину. – Выпьем!

Они, разом в меру захмелевшие, в очередной раз чокнулись и выпили. Я читал газету и диву давался. Видно, дела у четверки шли так гладко, что не заставляли быть подозрительными или даже собранными. Все шло как по маслу. Оттого казаки вели себя нагло, и особенно в отсутствие хозяина. Но кто бы мог предъявить им претензии за пустую болтовню?

– Сколько ж там может быть схоронено, а? – спросил Никола.

Вагон-ресторан, полный обеденной жизни, качнуло.

– Да столько, что Дармидонт Михалыч всю Волгу купить сможет и вспять ее поворотить, коли ему так захочется, – откликнулся Микола, но тут двери открылись, и с шумом колес тучей вошел Кабанин. С хлопком закрыл дверь вагона. Никола подскочил, освобождая ему место.

Я больше не интересовал грозного Кабанина – он гневно глянул на обоих казаков, и те присмирели.

– Что, черти, не закон вам мое слово? – он, полный грозы, завис над столом. – Не-а, не закон, да? – купец и впрямь был не в себе. Видать, на казаков можно было положиться в драке, но когда дело касалось веселья – пойди уйми! – Так бы и дал каждому по затрещине, да людно больно! – тон его вдруг изменился. – И сколько ж они, Илья Петрович, выдули в мое отсутствие?

Казаки исподлобья строго глянули на меня, «доктора», и притихли еще пуще.

– Я газету читал, Дармидонт Михайлович, не следил за вашими удальцами, – улыбнулся я сотрапезникам. – Но по полрюмки точно приняли! Подгадали времечко!

Казаки вздохнули свободнее.

– Ладно, по полрюмки еще куда ни шло, – он прищурил один глаз. – Хотя, графин-то поубавился…

Кабанин уселся на свое место. Я же, свернув газету, щелкнули пальцами официанту – он как раз проходил мимо.

– Счет, любезный!

– Покидаете нас? – спросил Кабанин.

– Увы, – расплачиваясь, ответил я. – Пойду отдыхать.

– По последней? – спросил Кабанин.

– По половиночке, – улыбнулся я и многозначительно взглянул на обоих казаков.

– По половиночке, так по половиночке, – пожал плечами купец.

Мы выпили коротким залпом, и я, выдохнув в кулак, встал. Уже был и сыт, и довольно во хмелю. Поднялся с поспешностью и Микола – пропустить меня.

– Надеюсь, еще увидимся? – отваливаясь на спинку стула, неожиданно спросил Кабанин.

– Непременно-с, – отчеканил я.

Поклонился, вышел в проход между столиками и зашагал через вагон.

Я уже точно знал, что в этом поезде мы с купцом Кабанином и его архаровцами увидимся вряд ли! Войдя в свой вагон, я нервно размышлял. Скрывать моего напарника Степана долго было никак нельзя. Выйдет хотя бы в туалет, и столкнется лоб в лоб с одним из казаков. Случайно! «Ага! – подумает тот же Никола. – Кураевский!» Куда мужик едет, который их высмеял? В каком купе? Один? – враки! Подкупят проводника, все узнают. А тут и я выплыву – куда денусь? Кабанин и поймет: слежка! А казачки-то вспомнят, о чем болтали! Не такие они и пьяные – так, слегка навеселе. Самое время языками потрепать!

И потянется клубок!

Я знал главное: место, куда ехал Кабанин и его казаки с грузом – тяжелым саквояжем. Австро-Венгрия, Чехия, Прага.

Впереди была моя родная Самара. Незадолго до станции я сказал своему молчаливому спутнику:

– Степан, я тебе лицо еще пуще забинтую, иди в самый конец вагона, оттуда уйдешь на перрон. Я выйду из своего, но первым. Проводник узнает, что у меня приступ…

– Какой еще приступ? – нахмурился Степан.

– Аппендицита, вот какой, – строго ответил я. – Голову не ломай. Если Кабанин и его казаки решат найти меня, то узнают всю «правду».

Еще через два часа мы идеально осуществили наш план: Степан, в шубе, с забинтованным лицом, вышел в самом конце вагона и тотчас же испарился с перрона. А я, держась за живот, покинул поезд с достоинством римского императора, готового возлечь в горячую ванную и вскрыть себе вены.

Еще через десять минут поезд уносил купца Кабанина на запад, а мы со Степаном, глотая морозный волжский ветер, смотрели вслед последнему вагону состава.

– Вам, главное, беду на себе не накликать, – очень серьезно заметил мой помощник.

– Какую еще беду? – теперь уже нахмурился я.

– Апендикцит, – еще более серьезно сказал Горбунов, стаскивая бинтовую повязку и комкая ее в кулаке.

– А-а! – качнул я головой. – Ну, постараюсь, постараюсь… Следующий поезд в нашем направлении через три часа. Пошлю извозчика к брату – вдруг дома, не на вызове? Хотя вряд ли…

Сам же я направился к директору вокзала и потребовал соединить меня с начальником полиции. Увы, генерал Фома Никитич Палев уехал в Петербург. Тогда я послал телеграмму Кураеву. Я просил графа обеспечить охрану поместью Сивцовых, более других – Марфе Алексеевне Пряниной, и ни под каким предлогом не выпускать предателя – дворецкого Зыркина.

Выйдя на вокзальную площадь, я вдохнул морозный воздух и кивнул Степану:

– Полдела сделано.

А минут через пять у тротуара остановился экипаж. Из него выпрыгнул мой брат Иван Ильич в расстегнутом полушубке и, выглядев меня, бросился к нам.

– Как ты?! Откуда?! Почему не домой?! – он так и тряхнул меня за плечи. Покосился на молча кивнувшего ему Степана. – Дела?

– Они, родимые, – кивнул и я.

– Ясно, – он вновь покосился на моего крепкого и молчаливого помощника. – И что, опасные дела-то?

– Пугать не буду, но, думаю, как всегда. Как всегда у меня, – с улыбкой добавил я. – Не бери в голову, братец!

– Помощь нужна? – спросил Иван.

– Справимся, – кивнул я. – Позволь тебе представить: мой помощник Степан Горбунов. Иван Ильич Васильчиков. Мой младший брат. Врач.

– Очень приятно, – с почтением кивнул Степан.

Иван пожал крепкую руку Кураевского удальца.

– Ого! Пожатье каменной десницы!

– Да, с такой рукой мало кто совладает, – кивнул я. – Идем, посидим в вокзальном ресторанчике. Я бы минералки выпил – изжога у меня после одной посиделки в вагоне-ресторане. Никак дурь не выйдет! Нет, лучше пивка нашего от фон Вакано. – Погрозил пальцем. – Именно – пивка!

В ресторане вокзала мы заказали пива и воблы.

– Вот что, Иван, – очень серьезно сказал я, отставляя кружку. – Ты спросил, нужна ли помощь. Нужна, но в одном.

И тотчас же попросил у официанта лист бумаги, чернила и перо.

– Я звонил от директора вокзала Фоме Никитичу, но он в Петербурге, – продолжал я. – Через заместителей и адъютантов ничего передавать не стану, кто его знает, у кого что на уме. А вот ты поможешь…

Иван живо кивнул. Мне принесли писчий набор. И пока брат и Степан тянули пиво, я взялся за письмо.

– Передай сразу, как только генерал Палев объявится, – я протянул Ивану сложенный вчетверо лист бумаги. – И скажи так: «Петр Ильич просил во имя вашей с ним дружбы, если дело и впрямь начнется, выполнить его просьбу неукоснительно, не отступать от написанного ни на йоту. От этого может зависеть его жизнь».

– Вот даже как? – принимая письмо и пряча его в нагрудный карман, спросил мой брат.

– Да, Иван, все так.

Нам повезло. Еще через несколько часов Иван Ильич посадил нас со Степаном на поезд «Самара – Москва». Он шагал вдоль окон нашего вагона, пока поезд черепашьим шагом набирал ход, то и дело цепляя взглядом мои глаза за стеклом.

Но Иван даже не предполагал, что ждет впереди его старшего брата, каким делом он позволил увлечь себя.

Я все рассчитал правильно. Земли и города Российской империи сменяли друг друга, мы отставали от нашего противника, но не надолго. Я смотрел в окна на те города, где уже бывал, и часто, и где с радостью бы провел недельку-другую, но сейчас они были для меня лишь сменой декораций: Москва, Смоленск, Минск, Брест-Литовск, Краков… Но вот граница Российской империи подошла к концу и началась Австро-Венгерская империя, одной из второстепенных столиц которой и была Прага…

 

1

Как же чудесен был этот средневековый обликом город в конце декабря! Город на холмах, тонувший в мягкой европейской зиме! Как уютно было все тут! Прага расцвела в середине четырнадцатого века, когда стала столицей Священной Римской империи. Всесторонне образованный император Карл Четвертый, чех и урожденный пражанин, позаботился о том.

Пражский Град разрастался на глазах и всех удивлял красотой.

Снег лежал на тысячах черепичных крыш, островерхие крыши соборов и башен устремлялись в молочное небо. И подмерзшая Влтава расходилась рукавами через весь город, и Карлов мост, шедевр средневековой архитектуры, мост из сказки, камень в основание которого положил сам император, крепко соединял два пражских берега. Когда-то именно тут, в городе, до неприличия терпимом ко всем религиям мира, поселялись маги и «волшебники» всех мастей, чтобы увлекать правителей – королей и герцогов – своими фокусами, удивлять и зарабатывать звонкую монету. Сюда слетались великими тучами евреи-каббалисты, ускользая от инквизиции и гонений, образуя целые кварталы, становившиеся также рассадниками всевозможных эзотерических вероучений и ересей.

– Да-а! – протянул Степан, оглядывая городские улицы. – Городок-то, Петр Ильич, прям скажем: чудесный!

– Еще какой чудесный! Сказочный! А сколько тайн и загадок хранит он! – многозначительно подмигнул я.

– Это каких же загадок?

– Каких? – улыбнулся я. – Расскажу…

Мы поймали пролетку, погрузили багаж, и вскоре пара понесла нас по Пражскому граду.

– Надо бы тебя спрятать от греха подальше, – сказал я Степану. – Да как бы не выбрать ту же гостиницу, что и Дармидонт Михайлович! Хотя, я отчего-то уверен, что он поселится там же, где будет и аглицкий маг, на Гостином дворе упомянутого пана Грачека за площадью Крестоносцев. А стало быть, мы выберем маленькую гостиницу где-нибудь неподалеку.

Свое желание я растолковал вознице. Тот живо кивнул: «Добрже, пан!»

– Два века назад, Степа, – продолжал я, – тут, в Праге, жил некто Махараль Йехуде Бен Бецалель.

– Жид? – нахмурился Степан.

– Именно так. Еврей-каббалист, настоятель местной синагоги. Так вот, однажды он вылепил из глины человекообразное существо – Голема…

– А зачем?

– Забыл упомянуть. Он завидовал славе Господа, который вылепил из глины Адама.

– А-а! Вон куда замахнулся! И что же дальше? – выдыхая легкий пар, вопросил Степан.

– Догадайся.

Степан поморщился:

– Да я не такой шибко умный, как вы, Петр Ильич. Не сумею.

– Бен Бецалель решил оживить своего Голема.

– Истукана?!

– Именно, – кивнул я.

– Да как же наглости-то хватило жиду?

– А вот хватило! – усмехнулся я. – Эти евреи-каббалисты большие хитрецы! Хотели заполучить все тайны мира и владеть этим миром безраздельно. Бецалель вложил в глиняный рот истукана тетраграмматон – четырехбуквенное непроизносимое имя Бога.

Степан перекрестился:

– Неужто возможно такое, Петр Ильич?

– Легенда говорит, что да, возможно. И, представь себе, Голем ожил.

– Как ожил? Да неужто?

Забавно было видеть такую реакцию от сильного и отважного Степана, гнувшего пятаки и подковы и стрелявшего почище Вильгельма Телля.

– А так. Его глаза открылись и он произнес: «Что нужно, хозяин?»

– Аж мурашки по коже, Петр Ильич…

– Еще бы! Каббалист Бен Бецалель не только оживил истукана, но и заставил его служить себе. Но дело вдруг приняло особый оборот…

– Какой такой особый?

– Души-то у истукана не было. Вначале он исполнял только волю хозяина, но потом… Голем стал исчезать из дома Бецалеля. Он уходил в ночь, бродил по ночной Праге и вершил то, что ему заблагорассудится.

Мой слуга перекрестился вновь:

– Вот ведь племя-то какое!

– О ком ты?

– О том, кто слепил этого Голема!

Я рассмеялся.

– А чем все закончилось, Петр Ильич? Поймали его, глиняного человека?

– По легенде, он оживал только ночью. Однажды днем к Бецалелю ворвались пражане и раскололи Голема. – Я выглянул из пролетки. – Да и самому каббалисту досталось… Кажется, подъезжаем.

Возница отвез нас на Старомесскую площадь в гостиницу «Черная курица». Я записался паном Василем из Киева. У хозяина «Черной курицы» служил его сынишка, Матей, расторопный мальчуган, его я и послал в «Гостиный двор» пана Грачека на площадь Крестоносцев. Вскоре мой гонец вернулся.

– Через два дня, пан Василь, у пана Грачека ждут гостя из Англии, все его зовут великим магом. Он будет устраивать сеанс…

– Что за сеанс? – спросил я. – Ты узнал?

– Да, пан Василь, – кивнул умный мальчик. – Мой друг, Йозек, сын пана Грачека, по секрету рассказал мне о том.

– Так-так-так, – переглянувшись со Степаном, оживился я. – Говори, Матей.

– Этот маг будет разговаривать с мертвыми…

Степан отступил и перекрестился уже в третий раз за сегодняшний день. Кажется, Прага переставала ему нравиться.

– Спиритический сеанс? – догадался я. – Верно?

– Да, пан Василь! – кивнул мальчишка. – Спиритический сеанс! Так и было сказано. В гостинице уже селятся разные люди, которые специально приехали за тем, чтобы поговорить с мертвецами.

– Милостивый Господи, – пробормотал Степан. – Что ж такое делается?

– Как интересно, – потер я руки. – Там есть четверо здоровенных русских, богатых, при оружии?

– Есть, – кивнул Матей. – Они купили лучшие номера!

– Не сомневаюсь. Ну а имя этого мага… ты не узнал?

– Йозек обещал узнать его сегодня вечером, написать и передать мне.

– Отлично, – кивнул я. – Ты молодчина, – я отсчитал пять крон и положил на ладонь мальчика.

– Тут больше, пан, – осторожно предупредил мальчик.

– Я знаю. Еще получишь столько же, когда скажешь мне имя мага и расскажешь все подробности будущего сеанса.

Матей улетел. Мы заказали в номер жареную утку с квашеной капустой, маленький бочонок только что сваренного пива, каравай и сели за трапезу.

– А что такое спиритический сеанс? – осторожно, точно речь шла о чем-то запрещенном, спросил с набитым ртом Степан. – Что за дьявольщина такая?

Я сделал добрый глоток из литровой деревянной кружки.

– Наука говорить с мертвецами.

– Да неужто такое возможно?

– Еще как возможно, – я откинулся на спинку стула. – Эта наука молодая, ей всего пятьдесят лет. Неужто ты ничего об этом не знаешь?

– Ни сном ни духом, Петр Ильич, – замотал тот головой.

Как видно, общение со мной открывало для охотника и слуги Степана Горбунова много нового, о чем он прежде и не задумывался.

– Ну хорошо, я просвещу тебя. Это случилось в 1848 году, в США, в штате Нью-Йорк, в городке Гайдсвилле, на ферме некоего мистера Фокса. В его доме вдруг стали раздаваться стуки и шумы – это отметила вся семья Фоксов. Стуки были и тогда, когда вся семья была в сборе и разыграть никто никого не мог.

– Неужто домовой?! – трепетно спросил Степан.

– Угадал! – усмехнулся я. – Фоксы скоро поняли, что природа этих стуков находится за пределами нашей реальности. Они шли из великой бездны. Из вечной ночи. Или вечного света? Оттуда, откуда мы вышли и куда однажды вернемся. Отважная средняя дочь Фоксов, Кейт, так и сказала своим родным: «Я знаю, к нам стучат из другого мира».

Дюжая рука Степана дрогнула. Оставив жирное крыло утки, подумав, он вновь осенил себя крестным знамением:

– Господи, прости.

– Ты теперь будешь всякий раз креститься? – улыбнулся я. – А, бесстрашный Степан?

– Я бесстрашный, покуда живых вижу. Кого я пощупать могу да кулаком садануть. А призраки… – он покачал головой, – тут другое. И потом, неправильно это, Петр Ильич, лезть в дела мертвых.

– Ты слушай, слушай, умник! – Я наполнил наши кружки темным пенным напитком. – Понял?

– Понял, Петр Ильич.

– Так вот, эта самая Кейт и вошла в контакт с той сущностью, которая стучала по стенкам дома Фоксов. Она даже разработала алфавит и код для общения с потусторонней личностью. Один стук – нет, два стука – да, и так далее. Гостя из другого мира она назвала «пришельцем». Он открылся Кейт, ее семье и соседям, что был торговцем – ограбленным и убитым, и похороненным под одной из стен этой фермы. Позже именно там и нашли останки человека.

– Эка, – вновь покачал головой Степан.

– Точно так. Позже люди тысячами приходили с округи к Фоксам, задавали пришельцу вопросы и получали ответы. Со временем и другие сестры Фокс, не только Кейт, обнаружили у себя медиумические способности…

– Это что за способности такие?

– Быть проводниками из одного мира в другой. Разговаривать с мертвецами, одним словом. Сестры Фокс переехали в Рочестер и в течение нескольких лет стали известны всем Соединенным Штатам. Еще ни одна религия на земле не распространялась с такой удивительной силой и мощью, как новая религия спиритуализма, – читая на скорую руку лекцию, я старался быть как можно более понятным. – Ведь в этой религии все оказывались равны; не нужны были ни священники, ни папы римские, ни патриархи, и каждый мог вступать в диалог с потусторонним миром, когда ему заблагорассудится. А самое главное, люди хотели узнать, как там их умершие родственники, как живут-поживают и что им самим ждать после смерти? В спиритуализм бросились и серьезные ученые, профессора и академики с мировыми именами, и отпетые мошенники, и люди искусства, и писатели, и священники, и авторитетные политики! – закурив папиросу, я посвящал своего товарища из народа в те тайны, в которые сам, если говорить честно, верил с большим трудом. Но куда деваться, если мир захватил настоящий спиритуалистический бум! – Мир мертвых, Степан, отныне приглашал всех! – кивнул я. – Двери были открыты настежь! Общайся – не хочу. Книги об этом общении стали выходить тоннами, миллионы людей по всему миру оказались втянуты в новую религию, где каждый был по-своему горазд. Ровно пятнадцать лет назад, в 1873 году, была учреждена Британская национальная ассоциация спиритуалистов, а еще через два года знаменитый английский ученый и путешественник Альфред Рассел Уоллес выпустил свою знаменитую, уже ставшую классикой жанра, книгу под названием «О чудесах в современном спиритуализме». Читал, и скажу: очень интересно! Вот такая вот краткая история новой мировой религии. Как видишь, не все так страшно!

Степан с пониманием кивнул.

– Я бы с дедушкой своим покойным, Прокопием, не отказался бы перемолвиться. – Он хорошенько отпил пива, поставил кружку, утер тыльной стороной ладони рот. – Уж больно любил я его, Петр Ильич, – в глазах его блеснули слезы. – Так любил…

– Кто же пожаловал сюда, на берега Влтавы? – спросил я. – Из великих спиритуалистов для сегодняшнего? Ничего, подождем, скоро все узнаем…

Когда луна засверкала над черепичными крышами Праги, когда башни и черные шпили проявились на фоне синего неба, к нам постучали.

Это был Матей.

– Ну? – спросил я.

Он протянул бумажку.

– Посвети, – сказал я Степану.

Тот поднес свечу, и я не без труда прочитал детские каракули:

– «Уильям Баррет». – И тотчас поднял глаза на своего помощника и слугу: – Быть такого не может!..

– Кто он? – шепотом спросил Степан.

– Великий маг! – просиял я. – Сэр Уильям Баррет. Знаменитый британский физик. Основатель Общества психических исследований. Если здесь нет путаницы, всем нам крупно повезло!

Я отдал Матею еще одну крону.

– Вот что, мой юный друг, – сказал я, – ты дашь мне знать, когда этот человек приедет к пану Грачеку. Пусть о том позаботится Йозек. И еще, передай Йозеку, что, когда сэр Баррет приедет, мне от него, Йозека, понадобится большая услуга. Все ваши заботы будут оплачены. А теперь ступай, мой юный друг.

И я закрыл за ним дверь. Пламя свечи неровно озаряло лицо Степана. Я заглянул в зеркало и уловил нездоровый блеск в своих глазах. Думаю, мы походили на спятивших заговорщиков. Но заговорщиков счастливых!

– Так что, пойдете туда? – все тем же шепотом спросил Степан.

– А то! Меня ждет увлекательное зрелище! Жаль, тебя с собой взять не могу. Вдруг, Кабанин или кто из его своры узнают…

– Я не обижусь, Петр Ильич, – замотал головой мой слуга. – Ей-богу, не обижусь! Я лучше вас тут, в гостинице, подожду.

– Да будет так, – кивнул я.

Вечером следующего дня я вышел из пролетки буквально на площади Крестоносцев. Какая же она была крохотная, эта площадь, тесно окруженная старинными зданиями! Это был средневековый пятачок европейского города, сохранивший былую красоту и величие, нетронутые временем. Сотни лет на этих древних булыжниках конские копыта выбивали дробь! Их отзвук стоял в моих ушах, эхо улетевшей суровой песни гуляло по здешнему каменному перекрестку. Со мной был и Матей. Мой грим никогда бы не выдал меня – окладистая борода и усы закрывали половину моего лица, темные стеклышки круглых очков прятали любопытные глаза. На этой площади, тесной от призраков прошлого, с балконов и крыш на меня взирали каменные святые и патриархи.

Я невольно подошел к статуе Карла Четвертого. Бронзовый, с налетом зелени, печально опустив голову, он тоже смотрел на меня, протягивая ко мне правую руку в перчатке.

– Ты готов? – спросил я у мальчишки. – Стража не схватит нас?

– Готов, пан, – кивнул тот.

– Добро, – откликнулся я, и мы устремились по правой улочке от бывшего рыцарского храма.

Третий дом справа и был «Гостиничным двором» пана Грачека. Работа сыщиком заставляет обманывать доверчивых обывателей и наивных детей, и все во благо высшей цели! На нее, эту цель, я и уповал, устраивая этот маскарад и вовлекая в свою игру два нехитрых детских сердца, к тому еже еще искушая их звонкой монетой.

Йозек ждал нас у дверей гостиницы. Он подозрительно и с любопытством оглядел меня и прошептал:

– Русский купец сейчас изволит ужинать, и его прислуга тоже. Они в нашем ресторане занимают целую комнату и очень строги и с управляющим, и с официантом.

– А ваш новый гость мистер Баррет?

– А мистер Баррет отдыхает после дороги. Все о нем только и говорят, но он пока не выходит. Он заказал ужин в номер. А русский купец, едва прознав, что англичанин прибыл, уже посылал к нему с письмом. Я подслушал, что говорил наш управляющий отцу. Купец просил у него встречи!

– Кто бы сомневался, – кивнул я. – Отличная работа, Йозек! И что же, он примет его? Баррет – купца?

– Да, – кивнул мальчуган. – Так говорят, но позже.

– Это как раз то, что мне нужно.

Я переступал с осторожностью этот порог: кто его знает, не столкнусь ли я лицом к лицу с матерыми зверюгами Дармидонта Кабанина – Николой, Миколой и Вакулой? А то и с ним самим? Этим Вепрем! Но все обошлось. Йозек проводил меня в полуподвальную домовую пивную, где я сел за самый дальний столик и взялся цедить литровую кружку светлого пива. Оба мальчишки двумя легкокрылыми меркуриями разлетелись по гостинице, обещав держать меня в курсе всех дел и событий.

Когда я готов был загрустить за третьей кружкой, в пивную вбежал Йозек.

– Идемте наверх, пан! – поспешно выкрикнул он.

Через минуту мы быстро поднимались по лестнице наверх, затем шли по коридорам гостиницы. Два раза мы столкнулись с Матеем, как видно, он обозревал дорогу впереди. И вот уже у мальчишки, у Йозека, в руке блеснул ключ от номера.

– Тс-с! – он приложил палец к губам, вложил ключ в замочную скважину и провернул ключ.

За нами сюда же нырнул и Матей. Йозек поманил меня пальцем, сам подошел к стене и приложил ухо к выбранной им точке.

– Сюда, пан, сюда! – прошипел он.

И я тотчас же занял его место у стены. И сразу услышал знакомый голос:

– Я рад, сэр Баррет, что судьба позволила мне увидеть вас! – это был Кабанин, он говорил на русском, и незнакомый переводчик тотчас же перевел его слова. – Я хорошо говорю по-французски и неплохо на вашем языке, но в этот раз пусть лучше меня заменит переводчик. Дело уж больно важное.

– И я рад, господин Вепрев, – ответил англичанин.

«Надо же! – подумал я. – Кабанин тоже странствует под псевдонимом!»

– Я очень устал с дороги, поэтому прошу вас быть кратким, – добавил Баррет.

– Это и в моих интересах, – согласился Кабанин. – Я много читал и ваши труды, и о вас, сэр Баррет, и знаю, что ваши возможности практически безграничны. Я говорю о потустороннем мире…

– Газеты склонны преувеличивать мои скромные возможности, – ответил англичанин.

– Нет-нет, прошу вас, не разочаровывайте меня, – усмехнулся гость. – Вы посвятили половину своей жизни общению с миром мертвых.

– Что, собственно, интересует вас, господин Вепрев? Я говорю о завтрашнем сеансе. Ведь ради него вы здесь? Но вы не просто любопытный зритель. Вам что-то нужно…

– Именно так.

– Ну, так откройтесь, мне так будет легче помочь вам.

– Я ищу дух одного человека…

– Все, кто занимается спиритуализмом, ищут души умерших людей.

– Но я не просто ищу его – я должен задать ему вопрос!

– Именно для этого и собираются миллионы людей по всей планете – задать те или иные вопросы ушедшим от нас… Когда он жил?

– В шестнадцатом веке от Рождества Христова.

– Давно. Но это не преграда в том мире. Там с легкостью можно перешагнуть через века!

– На это я и надеюсь, сэр Баррет!

– Как его звали?

– Захар Зубов. По кличке Зуб. Были у него и сыновья – Сашка, Пашка и Макарка. Зубовы, стало быть.

– Это ваши предки?

– Не то что бы…

– Но они имели отношение к вашим предкам, так?

– Пожалуй.

– Скажите честно, господин Вепрев, все дело в сокровищах?

– С чего вы взяли, сэр Баррет? – вопрос прозвучал не сразу, прозвучал с вызовом и недобро.

– Очень часто одни люди просят вызвать других людей, их души, для того, чтобы им открыли какую-то важную семейную тайну. О спрятанных сокровищах, к примеру. Меня просили об этом тысячи раз! Так я угадал?

– Эта часть не касается никого, кроме меня, сэр Баррет, – тон Кабанина изменился. – Но я вам скажу так: я заплачу за ваш труд, и заплачу особо.

– Как это – особо?

– Я заплачу много денег, потому что очень богат. Если я получу то, что желаю заполучить, сэр Баррет, я заплачу вам четверть миллиона золотых царских рублей…

– Вы шутите? – теперь уже не сразу спросил англичанин.

– Я никогда не шучу, когда речь идет о деньгах, уважаемый сэр; так вот, но я должен получить исчерпывающую информацию, ту, единственную, сэр Баррет, которая мне нужна! Вы должны вызвать его, Захара Зуба, и он должен ответить мне на мой единственный вопрос. Иначе сделка отменяется.

– От вас исходит большая сила, господин Вепрев.

– Я силен от природы – и не скрываю этого.

– Я говорю об иной силе…

– Что это значит?

– Дайте мне ваши руки.

– Мои руки? – усмехнулся Кабанин. – А не боитесь?

– Вы шутите, господин Вепрев?

– Конечно, шучу. Пожалуйста, сэр Баррет.

– О, да, – после короткой паузы произнес тот. – Вы очень энергетический человек! И я не удивлюсь, если духи сами слетятся навстречу к вам.

– Да неужто?

– Честное слово, господин Вепрев.

– Тогда скажу: милости просим, – мрачно откликнулся тот. – Что ж, остается дождаться завтрашнего дня, сэр Баррет?

– Да, господин Вепрев, дождемся завтрашнего дня. Мне нужно хорошенько отдохнуть с дороги и выспаться, а завтра сосредоточиться перед будущим путешествием к вратам иного мира. И вы соберитесь, потому что и от вас, господин Вепрев, будет зависеть немало. Спокойной вам ночи.

– И вам не хворать, сэр Баррет, – откликнулся Кабанин, и я услышал, как под ним тяжело отодвинулось кресло.

А вскоре едва слышно и захлопнулась дверь.

– Эти русские, – пробормотал сэр Баррет.

Более подслушивать я не имел никакого права. Я отошел от стены и выдал каждому мальчишке по пять крон.

– Заслужили, – сказал я. – А теперь, Йозек, незаметно выведи меня из гостиницы.

На улице курили трубки двое гигантов – я сразу узнал в них казаков Кабанина. Кажется, это были Никола и Вакула. Потому что второй был пониже. «Боишься призраков-то? – с усмешкой спросил один из них. – Всех, кого загубил? Слетятся завтра, а? Как мухи на мед?» – «Так неужто я их скликать буду?» – «А коли сами? – не унимался его товарищ. – Их саблей напополам не возьмешь» – «Оттого и не боюсь, Никола, что ни ты их, ни они тебя. Опасаться живых стоит, особливо, кто за твоей спиной стоит». Замечание было мудрое. Знали бы они, кто я таков и зачем здесь, живым бы не отпустили. Я прихватил Йозека на рукав пальтишка и потащил за собой, он понял, что так надо. Матей ждал нас у фонаря, у храма Крестоносцев. «Вот что, – сказал я мальчишкам, когда мы поравнялись, – этих двух, и третьего с ними, берегитесь пуще огня. Звери они, только в человеческом обличье». Ребята кивнули.

– Где они собираются? – когда мы завернули за старый храм Крестоносцев, спросил я.

– В большой обеденной зале для знатных гостей, – ответил Йозек.

– Найдется для меня место? В уголочке?

– Придумаю, – кивнул Йозек. – Там много дверей и занавесей. Но и народу будет много, так отец сказал. А еще есть большой платяной шкаф, пара сундуков…

В таком вот сундуке казаки Дармидонта Кабанина и похоронят заживо, – решил я с мрачной улыбкой, но говорить о том мальчишке не стал.

Я и Матей попрощались с Йозеком и поспешили в «Черную курицу». Уже через полчаса я входил в свой гостиничный номер на Старомесской площади. Меня с великим внутренним напряжением поджидал Степан. Видать, немало он передумал за эти часы. И судя по лежавшим пистолетам, за оружие тоже хватался.

– Ну, Петр Ильич? – вопросил он.

– Ноги гну, – ответил я.

– Слышали его, Дармидонта?

– Слышал, – кивнул я. – Кто такой Захар Зубов?

Степан пожал плечами:

– Без понятия.

– Иного ответа я и не ожидал.

– А должон знать, Петр Ильич?

– Пожалуй, что нет. Он из прошлого. Спросить бы о том у самого графа, твоего хозяина, да он далече. Ладно, завтра у меня встреча с духами. Может, чего и узнаю.

– Вы меня возьмите завтра с собой, – услышал я голос Степана из второй комнаты. – А, Петр Ильич? Шутка-то шутками, а коли эти сволочи что прознают? Как тогда быть? Если я вас не услежу, век себе этого не прощу. Сами видели – волки они! – он говорил о трех казаках. – Что скажете?

Я хоть и был человеком смелым, но понимал – тут в одиночку, если что пойдет не так, шансов у меня не будет.

– Поглядим, – откликнулся я.

Глядя в окно на белую пражскую луну, я и впрямь готов был завтра взять Степана с собой. Ведь какая подмога! Случись что, он бы не дал порвать меня этим зверюгам. Но стоит им только увидеть его – краем глаза! – признать, и все пошло бы прахом. А наряди Степана, сдюжит ли он маскарад? Да и потом, он тем и хорош, что и днем и ночью – один и тот же. Кулак, кремень, оглобля. А тут в случае чего играть придется…

«Не возьму, – решил я. – Все сам сделаю. Бог в помощь!»

 

2

В ночь на Рождество, в гостиной «Черного лебедя», за большим круглым столом уселись восемь человек. Тут был сэр Баррет, его ассистент, хозяин гостиницы пан Грачек, он не мог пропустить такого представления, хоть и очень боялся, два профессора из пражского университета, отставной прусский генерал с седыми бачками, такой важный, точно готовился к битве, Дармидонт Кабанин и два его казака – Микола и Никола, которые были очень напряжены. Одно дело сечь саблями противника, и совсем другое – вторгаться в мир духов. Вакула, как я догадался, остался охранять сундучок с деньгами. Зеленое сукно укрывало стол. По кругу стояли зажженные свечи – по числу участников спиритического сеанса. В центре стола лежал вырезанный из картона огромный круг с нарисованными на нем буквами латинского алфавита, отчего стол отдаленно напоминал рулетку. На картоне лежало блюдо с четко нарисованной масляной краской стрелкой.

Откуда я все это мог видеть? Хо-хо, спасибо Йозеку! Эта идея пришла к нему в последний момент: он провел меня и спрятал в одном их простенков, где на уровне головы взрослого мужчины была просверлена небольшая дырка. В обычное время дырку из залы закрывала миниатюра, но сейчас она был чуть смещена, перевешена на соседний гвоздик, и мне открывалась вся зала, с горевшими свечами и томительным напряжением среди гостей-спиритуалистов. «Только бы отец не зашел! – сказал Йозек. – Тогда мы пропали». Риск был, но я согласился.

Часы пробили полночь – эхо колокольцев прокатилось по всему дому.

– Что ж, господа, – сказал сэр Баррет. – Приступим. Для достижения результата вы должны выполнять все мои просьбы неукоснительно. Я уже говорил вам, что мир теней не терпит суеты. Все должно происходить в молчании и почтении к миру мертвых, ведь сегодня мы – их гости, мы стучимся в их мир, закрытый для нас, облеченных в плоть. Мы просим открыть для нас их тайны. А теперь возьмитесь за руки и образуйте энергетический круг. Вы должны ощутить, как энергия, существующая в каждом из нас, идет от одного человека к другому.

Всего полчаса назад я разминулся на запасной лестнице с благообразным седобородым пожилым мужем, державшимся так, точно он был королем. Это и был сэр Баррет! Маг и чародей, собеседник мертвецов! Основатель целого европейского института по общению с миром мертвых. На заре своей деятельности он принимал все свои видения за галлюцинации, но развитие спиритуализма как молодой науки изменило мировоззрение миллионов людей планеты Земля. Изменило оно и мировоззрение сэра Уильяма Баррета. Его острый взгляд скользнул по мне, я кивнул – он ответил кивком, и мы разошлись. Вряд ли бы ему понравилось, если бы он узнал, что уже очень скоро я будут наблюдать за ним так, как ученый наблюдает за происходящим к клетке. Впрочем, на клетку было куда более похоже мое скромное убежище!

Тем не менее, едва дыша, я улыбался, наблюдая за тем, как два казака Дармидонта Кабанина мнут руки своим соседям! А те морщатся от неудобства и молчат.

– А вдруг они не придут? – спросил профессор пражского университета.

– Они придут, – сказал сэр Баррет.

Вынужденное рукопожатие, сопровождаемое вздохами, продолжалось.

– А теперь разомкните руки и положите кончики пальцев на блюдце, – приказал сэр Баррет. – Передайте ему энергию нашего круга!

И первым положил длинные пальцы на краешек блюдца со своей стороны. Все собравшиеся за столом незамедлительно выполнили требование современного мага. Так прошло пять минут, десять, потрескивали свечи в мертвой тишине, дыхание становилось все тяжелее, у иных руки уже стал уставать, когда вдруг…

– Блюдце поднимается! – вскричал один из профессоров пражского университета.

– Они пришли! – громовым голосом объявил сэр Баррет. – Едва касайтесь пальцами блюдца! Дайте ему свободный ход! Ни в коем случае не прижимайте его к столу!

– Святый Боже, – выдохнул один из казаков. – Дармидонт Михалыч, ожило блюдце-то, ожило!

– Заткнись, Микола, – страшным голосом прохрипел тот. – Сам вижу!

– А коли они нас душить станут, Дармидонт Михалыч? – спросил второй казак.

– Убью, Никола, – прохрипел хозяин.

– Тс-с! – гневно прервал беседу «этих русских» сэр Баррет.

Я жадно приник глазом к отверстию в стене, боясь упустить хотя бы самую малость из того, что сейчас происходило в зале. А там происходило следующее: оцепенение объяло всех собравшихся за столом. Спиритуалисты-экспериментаторы буквально трепетали, включая матерых казаков и самого Дармидонта Кабанина! И все потому, что блюдце и впрямь оторвалось от картона сантиметров на пять и теперь повисло в воздухе – и не просто повисло, но медленно двинулось вокруг своей оси…

– Крутится! – тоненько пропищал пан Грачек.

– По часовой стрелке! – уточнил второй профессор.

– Так и должно быть! – объявил сэр Баррет.

О, да! Оно, блюдце, напитанное токами и по чьей-то воле, стало крутиться, и все сильнее.

– Кто бы ты ни был, мы приветствуем тебя в мире живых! – громко сказал англичанин. – Назовись нам, о дух! Мы просим тебя!

– Смотрите, стрелка останавливается на буквах! – пискнул первый профессор.

– Исиодор! – скоро прочитал сэр Баррет. – Тебя зовут Исиодор? Подтверди!

Стрелка плавающего блюдца отпечатала «да».

– Да! – объявил англичанин. – Его зовут Исиодор!

– Вы обещали, сэр Баррет! – вдруг выкрикнул отставной прусский генерал с седыми бачками. – Я чувствую, что сегодня он должен появиться!

– Да, генерал, и я исполню свое обещание, – сказал англичанин. – Первым, кого мы вызовем к нам, будет «железный канцлер» Отто фон Бисмарк, который покинул этот мир всего несколько месяцев назад! Скажи нам, Исиодор, можешь ли ты позвать нам великого Отто фон Бисмарка?

И блюдце вновь ответило «да» и вновь закрутилось, точно беря паузу.

– А какая гарантия, что это и впрямь будет Бисмарк? – вдруг, осмелев, спросил один из профессоров.

– Никакой, – ответил сэр Баррет. – Но вы можете спросить у него что-то такое, на что ответит только он!

– Я знаю, что спросить у него! – простонал генерал с бачками. – Я знаю!!

– Исиодор! – воскликнул сэр Баррет. – Дай нам знак, когда Отто фон Бисмарк будет рядом!

Блюдце плавало и вдруг остановилось. А затем стрелка побежала по буквам, печатая: «он рядом»!

– Он рядом! – выдохнул сэр Баррет. – Генерал, спрашивайте, если не верите!

– Князь! – пропищал генерал. – Простите меня, князь! Это я, генерал, барон Генрих фон Крюгге, вы помните меня? Я командовал корпусом, князь!

Блюдце стало то и дело останавливаться, указывая стрелкой на буквы. Слово было: «Помню».

– Он вас помнит, генерал! – сказал сэр Баррет.

Но генералу фон Крюгге этого было мало.

– Я хочу уточнить! – пропищал он.

– Уточняйте! – распорядился сэр Баррет. – Но не оскорбите нашего гостя!

– Нет-нет! – взмолился прусский генерал. – Если это вы, скажите, каким орденом вы наградили меня лично после Франко-прусской кампании! Простите, что спрашиваю! – едва не расплакался он. – Но ответьте!

И блюдце поплыло, указывая стрелкой на буквы алфавита. Сэр Баррет, как самый поднаторевший в делах общения с мертвецами, размеренно читал:

– «Железный крест первой степени, вручен 14 июля 1870 года за храбрость!»

– А-а! – выдохнул генерал. – Все так, ваша светлость! Все так! – схватился за сердце и поплыл на своем стуле.

– Генерал умер! – воскликнул пан Грачек.

– Он просто потерял сознание, так бывает в первый раз! – успокоил всех сэр Баррет. – Нюхательную соль, мой мальчик! – распорядился он в сторону ассистента.

Тот вырвал из нагрудного кармана флакончик, откупорил его и сунул под нос герою былой войны.

– Благодарю вас, князь! – приходя в себя, забормотал хлипкий генерал. – Благодарю вас!

– Пока наш генерал приходит в себя, мы обязаны воспользоваться присутствием среди нас столь великого человека, как Отто фон Бисмарк, – четко сказал сэр Баррет. – Давайте же зададим ему самые важные вопросы!

– Когда будет следующая европейская война? – вопросил первый профессор пражского университета.

– Кто будет воевать и на чьей стороне, ваша светлость? – перехватил эстафету второй.

– Кто победит?! – взмолился первый.

– Старайтесь задавать более точные вопросы! – строго поправил их сэр Баррет. – Такие вопросы, на которые можно ответить «да» или «нет»! Иначе мы утомим нашего гостя!

И вопросы посыпались горохом. Блюдце вертелось: «железный канцлер» давал ответы. Прусский генерал с седыми бачками, придя в себя, жадно хватал вопросы-ответы, пытаясь уловить в них судьбу своего государства. Но Бисмарк был безжалостен: он пообещал для своей империи, на создание которой потратил всю свою жизнь, бесславный конец. Вопрос, сколько у Германии осталось времени, был трагичен.

– Как?! – вдруг завопил генерал. – Нашей империи осталось существовать восемнадцать лет?!

«Да!» – ответило блюдце.

Старенький прусский генерал с воздушными седыми бачками повторно схватился за сердце и потерял сознание. Ему вновь сунули под нос нюхательную соль.

– Слабоват папаша, – тихонько усмехнулся Микола. – Одуванчик осенний!

Дармидонт Михайлович Кабанин сопел носом, слушая вопросительные вскрики возбужденных не на шутку спиритуалистов и ответы сэра Баррета. Так продолжалось с четверть часа.

– Я хочу поговорить с папой римским Пием Девятым! – вдруг истошно воскликнул первый профессор.

– Нет! – громовым голосом загремел до того молчавший спиритуалист с лопатообразной седеющей бородой. – Подождет твой папа римский, никуда не денется! – это был Дармидонт Кабанин. Он даже встал во весь рост. – Сэр Баррет, вы мне обещали эту встречу!

– Сядьте, сядьте! – грозно махнул рукой англичанин.

– Вы обещали, – повторил Кабанин.

– Да сядьте же вы! – прошипел тот. – От нас откажутся!

Но Кабанин только сжал кулак:

– Ты мне обещал, сэр Баррет!

Все за столом разом притихли, никто бы не рискнул спорить с этим страшным русским и его слугами.

– Будет вам встреча! – кивнул англичанин. – Только замолчите! Все внимание! Мы благодарим Отто фон Бисмарка и призываем другого свидетеля вечности! Как его имя?

– Захар Зуб, – прорычал Дармидонт Кабанин. – Зубов!

– Исиодор, прости нас! И ответь, можешь ли ты пригласить нам жившего три с половиной столетия назад человека из России – Захара Зуба! Мы ждем ответа, Исиодор!

Блюдце покачивалось под пальцами гадавших.

– А как он говорить будет, сэр Баррет? Зубов – темный мужик, английского языка не знал! Я так думаю…

– Там это безразлично, – холодно ответил вождь спиритуалистов.

– Там?

– На том свете. Уже проверено неоднократно. Нам не понять инструмент этого общения, только его плоды. Но прошу вас: тише!

А блюдце все покачивалось, как лодочка на легких волнах.

– Кто же его держит, блюдце-то? – не выдержал Микола.

– Сам Исиодор или его помощники в загробном мире, – ответил англичанин.

– Это что, стало быть, и мы их касаемся? – с легким трепетом спросил Никола.

– Да, но эти прикосновения нам незаметны, – разъяснил непростую ситуацию сэр Баррет.

– Бог мой! – воскликнул Никола. – Страх-то какой!

– Заткнитесь вы, сволочи, – хрипло произнес Кабанин. – Чего же он молчит, а? – угрожающе спросил он у всеведущего англичанина. – Сэр Баррет?

– А вы бы погромче ревели, – огрызнулся англичанин. – Как стадо, ей-богу!

– Я вас, Николка и Миколка, засеку, коли вы мне призраков всех распугаете! – пригрозил Кабанин.

Все давно замерли, сердцем понимая, что тут не простой интерес. Что этот русский не развлекаться приехал. Что тут судьба решается!

– Да что же он, ищет его, что ли? – тихо-тихо спросил казак Микола.

– Так поди сыщи его – он когда жил-то! – прошипел в ответ Никола.

– Летает, стало быть, где-то, зовет! – согласился Микола.

– Цыц, стервецы, – оборвал обоих Кабанин. – Молчите, как рыбы! Не шучу: языки вырву обоим! Полезнее будете!

Теперь замолчали все. Только постанывал сползающий в кресле прусский генерал, но сейчас было не до него. Ассистент Баррета хотел было помочь вояке, но Кабанин только зыркнул, и Микола схватил прусского генерала одной рукой, как пушинку, и крепко посадил на стул.

– Кайзера! Кайзера! – залепетал тот.

– Заткнись, моль! – прорычал Кабанин.

И вдруг блюдце ожило – закрутилось, и быстро!

– Исиодор, это ты? – вопросил Баррет. – Или это он – Захар! Ответь! Или скажи, где он!

«Он здесь» – начертало блюдце.

– Спрашивайте, – кивнул Баррет назойливому русскому.

– Зубов, ты здесь?! – возопил страшным голосом Дармидонт Кабанин. – Зубов, ответь мне!

«Здесь» – ответило блюдце.

– Слушай меня, Зубов, – прохрипел Кабанин. – Если это ты, скажи, как ты погиб! Докажи, что это ты! Потому что я знаю, как! Ты прости меня, грешную душу, но ты должен ответить, чтобы я поверил тебе! – он обвел пальцем притихших спиритуалистов. – Такого никто другой не придумает! Скажи мне… Что сделали с тобой и твоими сыновьями?

«Забили как собак» – ответило блюдце.

– Верно! – кивнул Кабанин. – Это ты, Зубов! Ты! – он даже кулаками потряс для пущей верности. – Знаю, ты был большой хитрец, и надул своего хозяина! И смерть тебе досталась нелегкая! Думаю, тяжело тебе ответ держать перед Господом Богом! Так вот, хочу сделку с тобой заключить! Я тебе церковь поставлю, Зубов, там, где ты сгинул, и каждый день службу тебе за упокой устрою – на сто лет вперед устрою, Зубов, только скажи мне, где второй сундук! Куда ты его дел?! – Блюдце задрожало так, точно вода перед грозой. – Ну же, говори, Зубов, тебе он на том свете не надобен, а мне сгодится! А по тебе, по душей твой, колокола звонить будут и Богу напоминать, чтобы не забыл о тебе на том свете! – блюдце уже крутилось под пальцами спиритуалистов. – Ну, Зубов?! Говори!

Блюдце замерло, а потом стрелка пошла четко по буквам. «Сундук в колодце» – написало блюдце.

– В каком колодце? – вопросил Кабанин. – Где искать?

«Ищи» – ответило блюдце.

– Так ведь колодцев-то много, – пробормотал Дармидонт Михайлович.

– «А ты главный найди, свой».

– Как это свой? – вопросил Кабанин. – О чем ты, Захар Зубов? (Он еще ничего не понял!) В каком краю искать-то? Под Тверью или еще где? Толком скажи!

«А ты во всех ищи, супостат, – отчеканило блюдце. – Работы на сто жизней хватит. (Над ним потешались! И потешались с того света!) А я пошлю по твоим следам Макарку, младшего своего, задушенного, он за тобой изо всех колодцев следить станет!»

И тут все свечи погасли, точно дунули на них!..

– А-а! – медведем взревел Кабанин. Он занес кулак и ударил им в самый центр стола – и пробил его почти насквозь. Ударил второй раз – и вынес здоровый ломоть дерева из середины. – Будь ты проклят, Зубов! – затем схватил стол за край и подбросил его, и тот взлетел, роняя в стороны напуганных до смерти спиритуалистов. – Будь проклят, Зубов! Я по тебе черную мессу закажу! Самому дьяволу закажу, чтобы горел ты в аду вечно! – превратившись в раскаленную головню, он потрясал руками и с места сдвинуться не мог от неистового гнева и, не зная, что ему делать далее.

Все расползись по углам, отступили даже два казака, они никогда не видели хозяина таким взбешенным, почти потерявшим разум. Дармидонт Кабанин остыл также быстро, как и вскипел. Он вытащил из внутреннего кармана сюртука пачку ассигнаций, швырнул их в темноту со словами: «Этого должно хватить за беспокойство, пан Грачек, – и тотчас бросил своим: – Уезжаем, прямо сейчас!»

«Это русский сошел с ума! – еще долго повторял пан Грачек. – Но к тому все и шло!» – «Надо уезжать в Англию, мой друг, – лежа в углу, говорил сэр Баррет своему ассистенту. – Это страна дикарей!»

Более я ничего не слышал, потому что спешно покинул свое укрытие. Кабанину нужно было еще сложить вещи, прежде чем покинуть «Гостиный двор». Расплатившись сполна с Йозеком, я сказал ему: «Когда ваш постоялец отправится на вокзал, сообщишь мне». Мальчишка кивнул. Я же выскользнул из гостиницы его отца и поспешил на Старомесскую площадь.

Степан встретил меня в прихожей со свечой в руке:

– Ну, Петр Ильич, как все прошло? Духов-то видели? Слышали их?

– Воистину диковинный вечер, – только и ответил я. – Но хватит чудес! В Россию возвращаться надо! Сейчас же!

– Слова Богу! – размашисто перекрестился Степан. – Первая добрая новость за столько дней!

И вот уже поезд уносил нас из столицы Чехии. Йозек не подвел: сообщил, когда Кабанин отправился с эскортом на вокзал, как и когда сел на поезд. Мы отправились на следующем. А потом и Австро-Венгрия осталась позади. И вновь Вепрь летел впереди меня. А я бежал в его хвосте, как заправский гончий пес! Осторожный пес! Ведь истинный вепрь своими клыками может убить десяток добрых охотничьих собак, если почувствует опасность. Поэтому я мог пока только следить за ним. Нас отделяли друг от друга не менее пятидесяти верст. Где мы должны были пересечься? Где должна была случиться эта схватка? А в том, что рано или поздно она произойдет, я уже не сомневался…

– Теперь, пока не поговорю с твоим хозяином, графом Кураевым, любезным Александром Александровичем, не успокоюсь, – сказал я.

И сумрачен, как видно, я был в эти минуты – и лицом, и сердцем, и мыслями.

– Да что ж он такого скрыл от вас, Петр Ильич? – посетовал Степан, заступаясь за хозяина. – Ведь сам же нанял вас? Не мог же он утаиться-то?

Я посмотрел в окно – на заснеженную уже белорусскую степь. Не было ей ни конца ни края, разве что рвали ее дальние голые перелесочки.

– А вот мы приедем к твоему хозяину и спросим, – прямо ответил я. – Мог он утаиться или не мог. Он меня, пусть и без умысла, но с завязанными глазами вперед послал. А я так не привык, Степан. Теперь пусть карты открывает его сиятельство. Иначе получу обещанный гонорар, развернусь и уеду в тот же час домой – в Самару. Пусть я и не богат, Степан Григорьевич, но с завязанными глазами в огонь шагать не намерен! А огня впереди ой как много! Ты – его слуга, ты ему чем-то обязан, но не я! Вот только женщину одну навещу и уеду.

– Марфу Алексеевну? – потупив взгляд, спросил Степан.

– Ее, – кивнул я.

Мой спутник поднял на меня глаза:

– Так полюбилась?

– Именно так, Степан. Сразу. И до самого сердца – до последнего его донышка. – Я улыбнулся, налил нам коньяку. – У сердца-то человечьего много донышек. Так вот до самого последнего и полюбилась.

Степан с улыбкой кивнул, вновь уставился в стакан перед собой. В эти минуты мы приближались к Смоленску. Более половины пути оставались позади! А что впереди было? Это если, конечно, Кураев все расскажет. Все выложит как на духу. Встреча с душегубами, вот что! И не простым отребьем, а сильными, богатыми, хитрыми! Волками! В глубине души я уже сожалел, что дал графу слово, влез в его тайну. Настоящая война ожидала меня, в которую я так неосторожно и скоропалительно ввязался! Но, с другой стороны, не окажись я у графа, не поехал бы к Сивцовым, не встретил бы Марфу Алексеевну, которая сейчас, я был в том уверен, ждала меня.

Судьба это была, и она только открывала свои двери мне навстречу!..

 

3

Через неделю мы подъезжали на тройке к поместью графа Кураева под Симбирском. Еще через четверть часа, в одной рубахе да в шубе, накинутой на плечи, граф сам вышел встречать нас. Перекрестил с порога. Я сполз с саней, но был неприветлив и хмур. Слишком много терзаний и сомнений вез я более двух тысяч верст по дорогам Европы! И первый раз в жизни не ведал, как поступить, как быть дальше.

– Все, касаемо Сивцовых и Марфы Алексеевны, надеюсь, вы исполнили? – с ходу спросил я.

– Разумеется, Петр Ильич, разумеется! – обрадованный нашим возвращением, ответил граф. Первым протянул мне руку, горячо встряхнул ее. – Сами-то как, живы и здоровы?!

– Жив, да не больно здоров, – честно ответил я.

– Как же так? – граф переметнулся настороженным взглядом со Степаном. – Что случилось, Петр Ильич? – и вновь переглянулся со слугой, точно спрашивал того: «А ты куда смотрел?!»

Но Горбунов только нерешительно пожал плечами. Слишком о многом было со мной переговорено за эти недели! И потом, теперь он был не только цепным псом своего хозяина, старого графа, но и моим товарищем по оружию. Ничто так не скрепляет мужскую дружбу, как битва с врагом плечом к плечу.

– Мне бы чаю горячего и наливки вашей, – устало сказал я. – Крендельков с маком нет? – я отчасти зло поглядел на графа, который скрыл от меня в силу только ему известных причин так много. – Я бы не отказался. И умыться с дороги. А потом уж и к разговору можно подойти…

Я не сомневался, что пока приводил себя в порядок и пил чай в гостиной, в одиночку, Кураев все самое главное вытащил из моего недавнего спутника и своего верного слуги. Узнал и о моих сомнениях, и о желании бросить начатое дело.

Он вошел ко мне уже через четверть часа. Все поняв по моим глазам еще у парадного, теперь граф с ходу сказал:

– Вижу, Петр Ильич, что зря не открыл вам многого. Но если простите меня, то скажу сейчас же. Ничего уже не утаю. Поздно таиться – дело надо делать! Дело…

Да, это судьба, теперь уже твердо понял я. И никуда от нее не деться. Как тут отвернуться в сторону, если граф решил открыться мне? Но ведь и Марфуша, голубка моя, появилась в моей жизни не просто так. Все была судьба, все она, мать и мачеха. Благодетельница и злодейка!

Кураев запер двери, сам достал из буфета бутылку коньяка, фужеры. Сел в кресло напротив меня. Я же достал папиросу из портсигара и закурил, наблюдая за тем, как граф разливает коньяк.

– Петр Ильич, дорогой Петр Ильич, – проговорил он. – Я вам все расскажу. Вы можете принять меня за сумасшедшего, но тогда вам придется сознаться и в другом: таких сумасшедших, подобных мне, вокруг вас слишком много! Вы должны поверить мне… Поверить!

– Говорите, – кивнул я, пригубив напиток.

Граф опустил глаза и вновь поднял их, но посмотрел уже требовательно и почти упрямо, точно собирался испытать меня.

– Я решил довериться вам полностью, Петр Ильич. Я готов рассказать вам историю моего рода – графов Кураевых. Ту историю, которую мне не позволено рассказывать никому. Заказано предками! Но сейчас на карту поставлена судьба оставшихся потомков. Слушайте же. История эта начинается в те суровые времена, когда на Руси правил царь Иоанн Грозный, во времена опричнины, поделившей все русское государство на две половины. Либо ты с царем, либо против него. Одну половину царь приблизил, а другую отдал на расправу первым. Мой предок, Антон Кураев, не выбирал, среди кого ему быть. Судьба сделала за него такой выбор. Он был среди воинов влиятельнейшего боярина Никиты Васильевича Шереметева, приходился ему троюродным племянником, седьмая вода на киселе. Шереметевские угодья были воистину велики, и по разным землям Руси разбросаны. Однажды к Шереметеву, в его подмосковное имение, проездом пожаловал сам Иоанн Грозный. Никита Васильевич втайне недолюбливал царя, отдавая предпочтение его двоюродному брату Владимиру Старицкому. Иоанн стоял на крыльце терема, когда Антон бросился к нему, упал на колени и попросил: «Позволь, государь, руку твою поцеловать!» – «Добрый холоп», – кивнул Грозный и протянул ему руку. Вот тогда Антон и приложился горящими губами к ледяной руке царя, и встретился взглядом с первым самодержцем Руси – и точно молния прожгла его сердце. Молния грядущего взлета всего его рода! Моего рода, – добавил старый граф и взял приготовленную длинную курительную трубку. Густо чиркнул спичкой. – Шереметеву это пришлось не по вкусу, и он приказал высечь Антона, – причмокивая губами, он раскуривал трубку. – Предлог нашелся другой – какая-то оплошность! Да только все знали, что к чему. Как тут не затаишь злобу? – усмехнулся Кураев. – Откуда знаю такие подробности, спросите вы? Я отвечу. Позже, стариком, и несметно богатым, Антон продиктует уже в собственном имении историю своего восхождения, продиктует домашнему дьяку, и та рукопись будет передаваться из поколения в поколение, – выпуская облачко дыма, мрачно улыбнулся граф. – А Русь уже развязала Ливонскую войну. Но вскоре быстрые победы сменились затяжной баталией. Да, Ливонский орден пал, рассыпался, но против Руси обратились многие европейские государства в надежде заполучить кусок благодатной Ливонии. Для защиты Руси требовались все новые воины. Антона, как и тысячи других хозяйских ратников, призвали на долгую и бессмысленную войну, которой суждено было все соки забрать из молодого государства и после оставить его без сил. А потому, что Антон был высок и крепок, владел любым оружием, то и взяли его в конницу. И в Литве он воевал, и в Крыму, и вновь в Прибалтике. В Ливонии его и приметил будущий вождь царской опричнины, полководец Алексей Данилович Басманов, лютый зверь! Современник Курбский назовет Алексея Басманова «маньяком и погубителем святорусской земли», и очень верно, – еще одно облачко дыма выпустил старый граф, и оно поползло по столовой. – Вот к нему и попал мой предок. Басманов наградил и приблизил Антона после взятия Полоцка, а потом и увел к себе в имение одним из первых слуг и цепных псов, посулив большую плату. Антон так и продиктовал дьяку: «Был я цепным псом Алексея Басманова, но псом, которому доставалась самая сахарная кость». Каково? Но чем хуже становились дела в Ливонии, чем слабее становилась Русь, тем пытливее искал царь врагов среди своих…

Старый граф Кураев говорил, покуривая турецкую трубку с длинным мундштуком, а я тянул папиросы, все далее уходя по тропинке в глубину минувших веков…

 

1

Шел 1564 год – год-предвестник великой бури. Страшного урагана! Ему суждено будет смести десятки тысяч жизней. Кровавый шторм опричнины только близился, но уже шли казни, словно готовился царь, испытывал себя и подданных своих на силу и волю, и на великое будущее терпение.

На первый план в государственном аппарате царя-мучителя вышел Алексей Данилович Басманов. Боярин, один из первых воевод Иоанна Грозного, о котором Карамзин скажет: «воевода мужественный, но бесстыдный угодник тиранства». Но так и было: и воеводой он был толковым, и сердце имел чернее ночи. Готов был всех похоронить – и первым стать пред государем, не упустив ничего. Что до царя, то Иоанн с радостью и силой подтягивал к себе людей порочных, чтобы не одному губить душу, чтобы было с кем разделить все известные миру грехи.

Алексей Басманов был у царя со своими молодцами. На них, как на самых верных, и возлагались главные приказы: кого казнить, а кого миловать. Царь долго смотрел на верных слуг, а потом протянул руку и указал пальцем на одного из молодых воинов. И все, именно по мановению царской руки, посмотрели на своего товарища.

Им был Антон Кураев. И как и прежде, Антон шагнул вперед, упал на колени и приложился к царственной ледяной руке, на которой и золото казалось кипятком. Сам Басманов не осмелился проронить ни слова.

– Теперь вижу, кто ты, – сказал царь Иоанн. – По глазам узнал. Помню, как в первый раз руку мне поцеловал… До сих пор мне твой песий поцелуй кожу жжет! – усмехнулся Грозный. – Мало кто умеет так руки целовать, а? Пес? Так ведь только от сердца облобызать хозяина можно!

Царь засмеялся, а с ним осторожно засмеялись Басманов и свита.

– Но ведь ты шереметевский холоп, верно? – подозрительно спросил Иоанн Грозный. – Как же так? Отчего здесь? Предо мной? Мне твой хозяин Никита не люб более!

– Был шереметевский, Ваше Величество, был! – воскликнул Антон. – Басмановский я нынче!

– Мой он нынче холоп, – подтвердил Алексей Басманов.

– А не подослал ли его Шереметев к нам? – спросил Иоанн.

Все так и нацелились глазами на Антона.

– Нет, государь, – покачал головой Басманов. – Он уже пять лет верой и правдой мне служит.

Все знали норов царя! Выстрелит душегубу в голову – и на кол хоть безвинного посадит. Раз плюнуть! И страх вдруг сжал сердце Антона Кураева.

– Мне тот поцелуй, Ваше Величество, дорогим вышел, – вдруг признался он.

Решил себя защитить! Обезопасить!

– Объясни, – потребовал царь.

– Боярин Шереметев меня высечь приказал. Нашел предлог. Но я-то знал, за что он со мной так. За любовь и преданность к тебе, государь. Так что нет у меня любви к прежнему хозяину. Забыл я его!

– Не верю, – мрачно процедил Иоанн Грозный.

– Было, – низко склонил голову Антон.

– Ты встань, встань, – потребовал государь.

Антон поднялся с колен.

– Как же так? – нахмурился Иоанн Грозный. – Человек руку царю, помазаннику Бога на земле, целует, а его за это плетьми? – государь даже лицом потемнел. – Нехорошо это, не по-божески, – он обвел глазами свою свиту. – Что скажете, холопы мои?

– Да это что самому царю в его светлую личность плюнуть, – с ухмылкой заметил Басманов.

– Точно! – воскликнул царь. И обратился к Антону: – Как звать тебя?

– Антон Кураев, – выпалил тот.

– Хочешь честь свою вернуть, Антон Кураев? Говори, пес мой верный, не таись!

– Хочу, – кивнул Антон, плохо понимая, куда клонит царь.

– А коли хочешь, тогда возьми полсотни моих людей и скачи к боярину Шереметеву. Скажешь ему: царь тебя вызывает! Ждет тебя самодержец! А я пока бумагу продиктую, да такую, – Грозный взглянул на улыбавшегося Басманова, – что никакой Шереметев отказать не посмеет.

Страшно стало Антону за свои слова. За признание свое! Страшно, да назад слов не вернешь! Отступать поздно было.

– Как скажешь, государь, так и поступлю, – кивнул он.

– А я уже сказал – собирай ватагу, Антон Кураев! А Басманов тебе в том поможет! И вот что, холоп, подойди, – царь прихватил за грудки Антона худой и жилистой рукой, – с коня не сходить и не кланяться. Понял?! Сойдешь, донесут, сам тебя выпорю! Тебе порка шереметевская гостинцами к Пасхе покажется! – Иоанн Васильевич тряхнул сильной костистой рукой Кураева. – Понял?!

– Понял, государь, – кивнул тот.

– Лети, пес мой верный! – оттолкнул он Антона. – Служи хозяину! Мне служи!

И вот уже вылетела ватага в ночь из Кремля и неслась по московской земле в сторону шереметевских угодий. А была зима. Белым-белом занесло Москву. Горели факела, огонь освещал веселые и злые лица! Сколько лихого неистовства было на них! Скоро, скоро этих лиц станет куда больше! Тысячи почувствуют силу, помчатся черными псами по русской земле во всех направлениях: терзать и мучить! Пока только начало было.

Среди ночи отряд в полсотни человек окружил шереметевский терем и пристройки к нему. Лаяли псы, бросались на гостей непрошеных, скоро выбежала челядь и охрана с мечами. Но дерзкий, звонкий голос глашатая заставил всех Шереметевских остудить пыл:

– Грамота от царя Ивана Васильевича боярину Никите Шереметеву! Срочно!

И скоро, в наброшенной наспех шубе, вышел на крыльцо Никита Васильевич. Направил коня и выехал вперед Антон Кураев, выехали с ним и факельщики, и другие кольцом обступили.

– Зачем я среди ночи царю понадобился? – с крыльца спросил боярин.

– Мне то неведомо, – ответил Кураев. – Понадобился, и того достаточно.

– Слезь с коня, человек.

Только на миг смутился Антон.

– Не велено мне.

– Кем не велено?

– Государем.

– Быть такого не может…

Он спросонья еще не признал в госте своего молодого слугу! Да и темно было кругом, что факела – так, искорки во тьме зимней ночи! Да еще шапка, и борода стала густой, и лагерь, откуда прибыли посланцы, чужим и враждебным был всем добрым людям.

– Так и есть. Подойди и возьми.

Все шереметевские замерли. Такого еще не было! Да многого еще не было на Руси! Только подходило к горнилу, в котором в муках переплавляться ему, молодому государству. Только первые языки пламени обжигали его!

Шереметев спустился с крыльца. Кураев направил руку за отворот полушубка, вытащил грамоту и протянул ее бывшему хозяину. Стеной сидели в седлах посланцы царя, и Антон не стал подъезжать.

– Ближе подойди, боярин.

Шереметева обступили его люди, ощетинились копьями и бердышами, но хозяин движением рук заставил их отступить.

– Твой голос знаком мне, – сказал хозяин усадьбы.

Огонь освещал лица гостей порывами. Рдели и золотились бороды. Злые усмешки гуляли по устам. Пар валил изо ртов. А Никита Шереметев, запахнув шубу, всматривался в лицо посланника, хмурился и точно глазам не верил. А по рядам домашних за его спиной уже бежал шепоток. Были те, кто узнали! Да боялись поверить увиденному! Иные из домочадцев отступили в тень.

– Ты?! – вдруг вопросил хозяин терема, как будто обожгло его.

– Я, Никита Василич, – ответил Антон и протянул руку с грамотой. – Собирайся, пресветлый боярин, царь тебя в Москве ждет.

Придя в себя, Шереметев взял грамоту. Пробежав глазами, изменился в лице.

– Стало быть, сейчас прямо?

– Да, Никита Василич, прямо сейчас. И слуг не бери. Мы тебя охранять будем, – заключил Антон Кураев. – Не сыскать тебе лучшей охраны.

Что было думать боярину Шереметеву: за него все царь придумал.

– Одеться дашь время, Антон? – спросил бывший хозяин.

– Дам, но поторопись, – кивнул тот. – Царь ждать не любит.

Уже через полчаса отряд возвращался в Москву. Рядом скакали Антон Кураев и Никита Шереметев. Первый – на черном коне, второй – на пегом.

– Что со мной будет? – спросил на лету боярин. – Какая за мной вина? Скажи мне, в память о прошлом, Антон. Ну же?! К чему готовиться мне?

Пар вырывался изо рта и сглатывался ночью.

– Я – холоп царский, Никита Василич, себе не принадлежу! – бросил ему Кураев. – Что мне сказано, то и выполняю!

Перед самым рассветом они влетели в Кремль. Тут уже с Шереметевым не церемонились. Вышел Басманов, с ледяной улыбкой бросил своим:

– С коня его! На колени! Сейчас царь выйдет!

Шереметев оглянуться не успел, только вспыхнул: «Да ты что же, Лешка, творишь?!» – как его вытащили из седла и на землю повалили. «А что надо, то и творю, – отозвался Басманов. – Ты не думай, Никитка, ничего по своей воле. Я ведь пес царский, только и всего».

– А он верно говорит! – с красного крыльца царских палат сказал первый русский царь. – Ты что же это, Никита, над людьми измываешься?

– Да о чем ты, толком поясни! – с гневом взмолился Шереметев.

– Твой холоп царскую руку поцеловать изволил, да у тебя в доме, а ты его за это плетьми?

Шереметев, хоть и был повержен, но поднял голову: с каким же гневом он взглянул на бывшего своего воина! Сердце сжалось у Антона Кураева, но как тут подать виду? Разве крикнешь: все не так было! Не хотел он ябедничать! В наветах человека топить! И не чужого ему, а когда-то – благодетеля! Теперь и службу отдал бы, только бы не видеть такого унижения Никиты Васильевича. Но заступиться сейчас – самому впору оказаться у красного крыльца на коленях и просить пощады.

– А еще, я слышал, ты братца моего двоюродного Владимира превозносишь, а? – усмехнулся Иоанн Грозный. – Заместо царя?

– Клевета это, – прохрипел Шереметев. – Злые языки чего только не расскажут!

– А вот мы сейчас и посмотрим, клевета это или истинная правда, – заключил Грозный. – В подвалы его! На дыбу, родимого! Пусть сознается во всех грехах!

– По что мучить велишь?! – возопил Никита Шереметев, еще не веря своей судьбе, так скоро решенной, но псы царские уже подхватили его под локти и потащили в темницу: под царскими палатами был целый подземный город с оружейными, амбарами, пыточными.

Царь оглядел свою армию.

– Кто же будет пытать боярина? – поглаживая козлиную бороду, вопросил он. – Кто дознавателем станет? – и взгляд его остановился на Антоне Кураеве. – Ты будешь, мой пес! Ты начал, ты и заканчивай! А ты, Басманов, – он указал с крыльца перстом на того, – дашь ему доброго палача, да позлее, и писаря – показания записывать! Все, что Шереметев под огнем наговорит! Иди, Кураев, и не разочаруй государя своего!

Уже через пару часов, когда рассвет входил в пределы столицы и снег стал голубым, а небо кроваво-красным над Кремлем и замерзшей Москвой-рекой, боярин Никита Васильевич Шереметев висел в пыточной камере на дыбе. Руки и плечи были выворочены, взбухли жилы, вот-вот лопнут. Кровь сочилась из ран. На столе грозно и страшно красовались разложенные клещи и железные штыри, ножи и длинные спицы. Жарко горел огонь, в котором накалялось железо, чтобы потом вонзиться в тело человека. Рядом ждал приказа похожий на кабана палач, широкоплечий и широкоскулый, в кожаном фартуке, заляпанном кровью. Страшный и веселый видом старательного истязателя, влюбленного в свою работу, он ждал продолжения. Тот работник хорош, кто с душой все делает!

Но когда еще только тащили Шереметева в пыточную, когда сдирали с него по дороге кафтан и рубаху, Алексей Басманов сам решил познакомить молодого воина с царским живодером.

– Коли высок родом боярин, и палач ему полагается настоящий, – сказал Басманов, едва они с Антоном спустились в казематы. – Такого тебе дам, кто свою работу лучше других знает! И любит ее, с душой все делает! И жилы рвет, и кожу ломтями срезает! – рассмеялся царский вельможа. – Ты с ним подружись, Антоша! Такого врага сам черт себе не пожелает!

В кремлевских пыточных подвалах Антон был впервые. Он служил воином, знал хорошо поле битвы, но тут было другое. Сюда свозили врагов государя со всей Руси. Тут им развязывали языки, тут они признавались во всех грехах, а потом прощались с жизнью. В настоящий ад спустился Антон Кураев.

И показал ему Басманов верного служителя адского места – кряжистого палача в окровавленном фартуке. Тот делал свою работу. Ревели белугами двое мучеников на дыбе.

– Вот с ним будешь Шереметева терзать, – сказал Басманов. – Этот – лучший.

В пыточной приторно и мерзко пахло горелой кожей. Несколько ушатов с ледяной водой стояли тут же, и ковш, чтобы, когда занеможет от пытки несчастный, потеряет сознание от боли, охолодить и отрезвить его, привести в чувство для новых мучений.

– А можно мне, Алексей Данилович, избежать участи такой?

– Какой такой? – мрачно спросил Басманов.

– Палача! Ведь воин я! На поле брани привык – лицом к лицу! А не так!..

– Ах ты, щенок! – гневно вспыхнул Басманов. – И думать не смей! Я за тебя царю поручился. И сам царь тебе эту работу дал. Помни об этом, Антошка! Сказал царь: лютуй – исполняй! Иначе сам в миг на дыбе окажешься. Сейчас эти туши снимут, Матвей передохнет, – и за дело! И для меня когда-то это было в новинку! – усмехнулся он. – Попробовал, вкусил – и понравилось! Лютуй, Антошка.

Сказал и ушел. Двух мучеников сняли. Один уже помер к тому времени, другой сил лишился. Палач прихватил ведерко – пил он жадно, вода лилась по шее, бороде и груди, смывала с фартука кровь. Потом поставил ведерко и взглянул на Алексея.

– Ты кто таков будешь? – с колкой усмешкой спросил он. – Новый мой начальник, дознаватель, или тот, кого мне разговорить придется?

– Начальник я твой, – кивнул молодой воин. – Кураев я, Антон Дмитриевич, человек Алексея Даниловича Басманова.

– Все мы его люди. И холопы царские. Давай тогда знакомиться. Я – Матвей Кабанин, сын Дармидонта, – представился палач молодому воину и хитро прищурился: – Смотрю, бледен ты. Впервой, что ли, в таком месте?

– Я на войне был, – зло ответил Кураев. – Ляхов рубал. Десятками!

Палач снисходительно усмехнулся:

– Я не спрашиваю, молодец, где ты свою судьбу пытал. В пыточной ты впервой, говорю?

– В пыточной впервой.

– То-то и оно. Это тебе не с ляхами в чистом поле. Так что смотри и привыкай, – кивнул мясник. – Как говорит благодетель наш Алексей Данилович Басманов, скоро в нас, палачах, большая нужна будет! Когда царь-батюшка выметать сор из избы-то станет! А время то, – он понизил голос, – уже близко! Время уплаты долгов! У меня так руки чешутся до работы!

И скоро на этой дыбе подняли с заломленными назад руками Шереметева. Палач Матвей Кабанин все делал сам, сила у него была медвежья. Стонал боярин, готовился к мукам.

– Кто он таков и почему ты дознаватель? – спросил Матвей Кабанин. – Если не секрет? Не тайна государева?

– Хозяин мой прежний, – негромко ответил Антон. – Боярин Шереметев.

– Дыба, как девка гулящая, всех любит! – усмехнулся палач. – А бояр особенно! Ну а коли он твой прошлый хозяин, то сам бог велел его попотчевать! – рассмеялся Кабанин. – Самое время честь оказать! Правду-матку выведать, кто он таков и почему царь наш батюшка решил слово его проверить!

И взялся мучить ослушника, но пока только для острастки. Плетьми вдоль и поперек, да смоченными в соляной жиже, для услады плоти, как говорил Кабанин, и ледяной водицей сверху, чтоб не сдох, и вновь плетьми, и факелом горемыку по бокам, и кипятком, и вновь солью, и опять ледяной водой, чтобы жив был подоле! «И так много раз будем, – приговаривал Кабанин, – дабы не заленился на дыбе!» Корчился Шереметев. Стонал и ревел. И хоть дознаватель стоял в стороне, боялся подойти близко, Шереметев то и дело встречал его взгляд.

– Как же ты посмел, Антошка, так поступить со мной? – хрипел боярин, тяжело и страшно глядя в глаза бывшему воину. – Не отводи, не отводи глаз! За душу-то свою не боишься?!

Еще как боялся Антон Кураев за свою душу! Цепенел от вида дыбы, на которой пресветлый боярин Шереметев висел, точно бычья туша на крюке. А ведь и впрямь не чужим он ему был, прежний хозяин-то его. И оттого уходил в тень и глаза отводил молодой воин, вдруг, по царской прихоти, ставший палачом.

А ведь ему еще вопросы нужно было задавать! Правду выведывать!

– Говори, что против царя нашего батюшки злоумышлял, боярин? – спрашивал Антон Кураев. – Какую гибель ему готовил?

Но Шереметев только хрипел и тряс головой.

– Верен я был государю, верен! – кричал Никита Шереметев. – Не держал супротив него злого умысла! По что напраслиной меня испоганил?

Матвею Кабанину нравилась эта песня. Он ее слышал много раз! И оттого только веселее ходила плетка по бокам стиснутого путами Никиты Шереметева. Как же хотелось Антону остановить гнусного Кабанина, и каким путем, все равно! Хоть мечом! Но тогда с жизнью пришлось бы прощаться! А Шереметеву, он понимал, все равно гибнуть. Не он бы, Антон, донес, другой бы нашелся! И потому наступил Антон Кураев на совесть свою, заглушил сердце крепким вином, которого, как оказалось, тоже в пыточной было в достатке. И постарался вспомнил всю злость, кипевшую в сердце, когда его отхаживали плетьми в шереметевском имении. И упрашивал уже зло, глядя глаза в глаза, а то и крепко держа за бороду бывшего хозяина:

– Сознавайся, Никита Васильевич! Во всем сознавайся! Хуже ведь будет! Говори, как Старицкому угодить хотел! – требовал он. – Помни, всегда может быть еще страшнее!

Но измученный Шереметев был крепок в своей воле. И только совестил и проклинал палача, бывшего слугу, когда набирался сил. И понимал Антон, разом трезвея, как тот прав! И не смел ответить, попросить прощения, чтобы грех ему отпустил великий, потому что рядом трудился изувер Алексея Басманова.

В кремлевском каземате их было не трое. Четверо! В углу у лампадки сидел молодой писарь. Тенью сидел! Зайцем под кустом! Перед ним лежал развернутый свиток. В руке писарь держал гусиное перо. Он старался не смотреть на корчившегося на дыбе человека, мучившегося и страдавшего. И уши бы заткнул, чтобы криков его не слышать, да записывать должен был все слова погибающего боярина.

– А как тебя звать? – еще прежде спросил у молодого человека Антон.

– Гриша я, – поднявшись, не выпуская перо из руки, быстро ответил он.

– А полное имя как твое? – нахмурился Антон. – Да сиди ты!

– Григорий Павлович Сивцов, – опускаясь, выдохнул тот.

– Это другое дело. Слушай, Гриша, ничего не упускай, но где он меня хулит, того не надо, понял?

– Понял, Антон Степанович, – кивнул щуплый писарь. – Да только велено-то все писать…

– Говорю: молчи о том! Навет это! Понял, писарь?!

Неумолимо приближался срок настоящей пытки. Час откровения! После которого кончают жертву.

– Хватит уже присказок, Антон Дмитриевич, – сказал дюжий палач. – Размялся я! Царь-батюшка особо любит, когда они кричат, – пытка шла уже более трех часов. Истерзанное тело боярина Шереметева сочилось кровью, как свежий кусок мяса. Да еще было опалено. – Будет нам жалеть его! У меня и клещики для ноготков есть, и шило раскаленное для седалища. Должен он понять, что говорить-то придется!

Кабанин одел рукавицы и вытащил из печи раскаленный штырь.

– Ты же в аду гореть будешь, Антон, – видя это, с дыбы прохрипел Шереметев. – Вечно гореть будешь! Убей меня просто!

– Ишь ты, убей! – искренне удивился Кабанин. – Это что ж за пытка такая? Я тебе еще ноздри не рвал и язык не резал, а ты – убей! Смерть должна воистину сладка быть!

– Теперь как получится, Никита Васильевич, – кивнул Антон. – Ты лучше оговори себя, – тихо попросил он. – Во всем оговори! Тогда, глядишь, просто казнят. А, Никита Васильевич? Будет тебе всех нас мучить!

– А что с семьей моей станется? – спросил боярин.

– А что станется, – усмехнулся Кабанин. – Сына твоего царь голодом заморит в темнице, а девок твоих для потехи отдаст басмановским. Может, и мне от какой кусочек достанется! – вдруг искренне весело расхохотался он. – Бочок али ляжка!

– Откупиться хочу, – вдруг сказал Шереметев.

Кураев и Кабанин переглянулись.

– Слышите?!

– Как это, откупиться? – спросил Антон.

– Сокровища у меня есть несметные!

– Вот царь их и возьмет, – молвил Кураев.

– О них никто не знает! Даже родня моя!

– И каковы твои сокровища?

– Таковы, что пол-Москвы купить на них можно.

– Брешешь! – бросил палач Кабанин.

– Не брешу я, душегубцы, правду говорю.

И вновь встретились взглядами Кураев и палач Кабанин.

– И откуда же они, Никита Васильевич?

– После крымских походов остались. Никто о них не знает! Я их у Кирим-мурзы, знатного князя, в улусе взял, а он их сам от Бахчисарая укрыл! Никто их никогда не найдет и даже искать не станет! Эти сокровища – тайна великая!

Антон никак не ожидал такого поворота в пытке боярина Шереметева. Не ожидал его и палач Кабанин. Но Кураев все прочитал в глазах Кабанина! Там уже засверкали яркие отсветы злата-серебра, каменьев дорогих, даже дыхание перехватило у палача.

– Ну?! – вдруг прохрипел Матвей.

Это был вопрос и к замученному Шереметеву, и к нему, Антону Кураеву. И значил он одно: дальше-то что? А ничего! Молчание! Шереметев испустил тяжелой выдох. И вновь Антон увидел в глазах палача: «Только бы не преставился раньше времени! Ну? Ну?! Что делать-то будем?»

– Отойдем, – тяжело проглотив слюну, вымолвил Антон Кураев.

– Ага, – кивнул палач.

Они отошли в угол темницы.

– Что думаешь, правду он говорит? – спросил Антон.

– Откуда ж мне знать, ты был его слугой! – горячо выдохнул тот.

И то верно. Все так.

– Ничего я об этом не слышал.

– Ну так он и сказал: тайна! – желваки ходили по скулам Матвея Кабанина. – А в походы он ходил? До Крыму-то?

– И в походы ходил, и в Крыму был, – кивнул Антон.

– Так ты как считаешь, дознаватель? – многозначительно спросил палач. – Будем его слушать? Али как?

– А сам как думаешь, Кабанин?

– А ты, Кураев?

Боялись они принять решение! И друг друга боялись!

– А если будем, что тогда? – ждал ответа от подельщика Антон.

– А что тогда? – вспыхнули глаза Кабанина; понял палач: соработник его готов пойти на сделку! – Яснее говори, дознаватель!

– Что он взамен попросит? – не унимался неискушенный Кураев.

– А вот и спросим! Да я и так знаю: смерть скорую и защиту своему выводку.

Кураев кивнул:

– Я спрошу.

Они вернулись к дыбе.

– Что ты хочешь взамен, Никита Васильевич? – спросил Антон.

Превращенный в израненный кусок мяса, но все еще живой, с целыми костями, Шереметев поднял голову:

– Смерть быструю. Поклянись, Антон, что не дашь больше мне мучиться, и все сделаешь, чтобы родные мои не пострадали за меня. Ведь они любили тебя, Антон…

Кабанин кивнул: мол, я же говорил!

– Что сказать царю? – спросил Антон.

– Скажи, что жена моя, Марфа, против была твоей порки, защищала тебя и что она всегда Ивана вперед Владимира Старицкого ставила. И не просто скажи: а убеди его! Убеди, Антоша…

И Кабанин, и Кураев – оба оглянулись на писаря. Палач шагнул к тому и погрозил пальцем:

– Брось перо!

И тот бросил его, точно перо было пропитано ядом.

– На чем остановился, Гришка? – спросил у писаря Антон.

– Н-на том, что девок боярина Шереметева для потехи Басмановым отдать, – заикаясь промолвил писарь, – а тот, – он кивнул на измученного заключенного, – г-говрит: откуплюсь, мол…

– Этот листок в огонь брось или буквы вымарай, – приказал Антон. – Или кляксу поставь, понял?

– Ага, – кивнул Гришка.

– И не бери более перышка своего, – сладко вымолвил Кабанин, – пока мы тебе не скажем. А то я сам возьму перышко это и тебе его туда засуну, откуда ни один лекарь не вытащит!

Писарь оторопел и затих. Кураев вновь устремил взгляд на мученика-боярина.

– А что про тебя сказать? – обратился он к Шереметеву. – Когда тебя в живых не будет?

Тот едва держал голову.

– Скажи, что сознался я. Во всем сознался. Что Старицкого хвалил. И убей немедля.

– Где схоронил ты свое сокровище? – спросил Кабанин.

Но глаза измученного пыткой боярина смотрели только на Антона Кураева.

– Обещай мне, Антон…

Кураев мучился сомнениями.

– Обещай, и сам себе царем станешь!

– Да пообещай же ты ему! – взорвался палач Кабанин.

– А вдруг не получится? – спросил Антон.

Кабанин даже кулаки сжал:

– Ну?!

Но Кураев даже не услышал палача.

– Вдруг не смогу уговорить царя-батюшку?

– А ты смоги. Поклянись, Антон, жизнью своей и своих потомков, что выполнишь мою волю, – прошептал Шереметев. – Среди тех сокровищ корона последнего византийского императора имеется, Константина, ее турки в Константинополе взяли более века назад, а потом она в Крым попала… Украшения императриц есть… – голос его срывался. – Много там чего еще! Не тяни только… Коли Иван заявится, худо будет.

– Хорошо, – кивнул Антон. – Клянусь тебе. И помни, не со зла я сказал про ту порку. По глупости… Веришь?

– Верю. Так что, договор у нас?

– Договор, – кивнул Кураев.

– Есть у меня имение под Тверью, а там есть заброшенный колодец, камнями он завален, потому что слух пущен, будто мертвецы там схоронены. Там оно, сокровище, в двух сундуках лежит. Золото и самоцветы, не счесть их! А теперь выполни то, что обещал! Убей и спаси.

– Стало быть, готов?

– Готов, – прошептал тот.

– Тогда прощай, пресветлый боярин.

Антон Кураев взглянул на своего подручного палача.

– Делай, – кивнул он.

Кабанин подошел к несчастному Шереметеву и широченной пятерней закрыл ему и нос, и рот. Как ни был силен духом боярин, но задергался, забился, и скоро глаза его, до того раскрытые широко, погасли.

И только потом оба – и Кураев, и Кабанин – направились к писарю. А на того страшно было смотреть! Он дрожал, как осиновый лист, не зная, кого бояться больше: царя или двух палачей-заговорщиков.

– Ты вот что, Гриша, – тихо сказал Кураев, – ты не бойся…

– А ты мне за мой страх заплати! – вдруг выдавил тот.

И смело у него так получилось! Матвей Кабанин даже рассмеялся.

– Теперь ты с нами, – кивнул Кураев, – и мы с тобой поделимся. Верно, Матвей? – взглянул он на подельника.

– Конечно, поделимся, – широко улыбнулся тот. – Может, равной доли я тебе и не пообещаю, Гриша-писарь, но частью поделимся точно.

– Слово даю: так и будет, – вновь кивнул Антон Кураев.

– Но ты и Шереметеву слово дал, что его семью выручишь, – вдруг весь собрался Григорий. – А?

– А так и будет, – кивнул Антон. – Как сказал, так и сделаю.

Короткой смешок палача Кабанина уколол Антона.

– Ты что же, и впрямь надумал заступаться за его выводок?

– Я обещание дал. И потом, не ты клялся жизнью своих детей и внуков. Я выполню обещание…

– Дело твое, – пожал плечами тот. – Да как исполнишь-то?

– Знаю, как.

И едва он договорил, как лязгнули замки кованой двери, и скоро в каменный подземный мешок вошел сам царь. Его сопровождал Алексей Басманов.

– Ну что, псы мои верные, признался Шереметев-подлец?

– Во всем признался, – кивнул Антон Кураев. – Только вот…

– Что?

Царь уставился на безжизненно повисшее на дыбе тело боярина.

– Не сдюжил Никита Васильевич.

– Что? Помер?! – шагнув вперед, воскликнул Иван Грозный.

– Помер, Ваше Величество, – склонил голову Антон. – Прости! Тебе угодить хотели, да слаб оказался боярин, сердце не сдюжило…

– А-а, перестарались! – зло зарычал царь. – Хотел я, чтобы он на моих глазах издох! А не так, – он схватил Шереметева за бороду, вздернул голову и заглянул в широко открытые мертвые глаза. И вдруг рассмеялся: – Подумать только, нет больше баламута. Ну да ладно, – вновь посуровел Иоанн, – вышло-то все как надо. А ты, Кураев, – взглянул он на своего молодого работника, – оказался еще крепче, чем я думал. Хозяина своего хорошо руками Кабанина, зверюги моего, обработал. Крепко – и плетью, и огнем…

– Только вот еще какое дело, государь…

– Ну?

– Родные Шереметева были против моей порки.

– О чем ты?

– Не сказал я тебе сразу об этом…

– Как так – против? – нахмурил и без того изломленные брови государь.

– А вот так. Знаю, уговаривали они Никиту Васильевича не бить меня.

– И ты сам слышал, что они о том говорили?

– Точно так, Ваше Величество. Когда мне руки скрутили.

Грозный прищурил глаза:

– А почему только сейчас вспомнил?

– Решил быть честным до конца, государь. Не хочу оговаривать невинных. Прости. И еще… его жена Марфа…

– Ну?

– Она за тебя молилась…

– Да неужто? – нахмурился Иоанн.

– Еще прежде!

– Сам видел?

– Да!

– Не врешь?

И вот тут Антон Кураев, собравшись духом, перекрестился:

– Истинный крест, так и было, государь! Ни единого слова против тебя родня его не сказала, а я ведь был близко к ним. Ни жена Марфа, ни сын Василий, ни дочки! Все говорили: дай нашему царю здоровья и прости батюшку нашего Никиту Васильевича.

Тишина вошла в каменную могилу под Кремлем.

– Надо же, – покачал головой Иоанн. – Семья этого супостата умнее оказалась. Что ж, хотел я их тоже в расход пустить, да помилую, видать. Я же царь христианский, не Ирод какой-нибудь, – он тяжело вздохнул, – чтобы детей мучить, они за отца не в ответе… А? – обернулся он. – Что скажешь, Лешка?

Басманов поклонился:

– Да тут как рассудить, Ваше Величество, подрастут, злобу затаят.

– Тоже верно, – царь размышлял. – Тебя, Антон Кураев, я награжу. Уж будь в том уверен. Что до Шереметевых, – он посмотрел на мертвого боярина, – деток пугать надобно. С малолетства! Баю-баюшки-баю, не ложися на краю: придет серенький волчок и укусит за бочок, – рассмеялся царь. – Так пугать, чтобы уже об отце и не думали! Только о себе и своих детках! Потому, дабы не раскиснуть мне от твоих благостных рассказов, Антон Кураев, да и мало ли, вдруг семья Шереметевых только затаится, поступим так. Ты, Антоша, вот что, ты ручки и ноженьки нашего боярина отруби, попроси Кабанина, – кивнул царь на палача, – он это любит, оберни гостинец в сукно подороже, в какое только любимым подарки оборачивают, и сам – слышишь, сам? – отвези его к Шереметевым. Женке его дорогой. Будет им на что полюбоваться и что схоронить. А остальное на куски порубить и за кремлевскую стену выбросить. Да голову не трогайте, – выстрелил он огненным взглядом. – Пусть на его лицо другие подивятся, кто еще готов замыслить против меня недоброе. Глядишь, и остудит пыл, – он зыркнул глазами на Кураева и Кабанина: – Поняли, псы?

Оба затрепетали! Такой приказ не нарушишь!

– Будет исполнено, Ваше Величество, – с поклоном ответил за обоих Антон.

 

2

Он все выполнил так, как было велено. А еще через год Иоанн Грозный бросил Москву – обиделся на свой народ! – и уехал в Александровскую слободу. Уехал из столицы в свите государя и Басманова и его слуга Антон Кураев. Скоро москвичи позвали Иоанна назад: как без царя жить? Неправильно это. А царь сказал: хочу полной свободы, кого казнить, а кого миловать. Без суда и следствия, по одной моей воле! Господа принимаете таким, каков Он есть, любящим и карающим, и меня таковым примите. Москвичи ответили: согласны, только вернись! И царь вернулся: сжалился над подданными своими. Но вернулся преображенным! С черной стаей опричников, готовых карать и мучить свой народ люто, с дьявольской силой. И был среди одетых в черный кафтан, да на черном жеребце, да с песьей головой у седла и острым посохом в руке и Антон Кураев. Стал он опричником, но не по своей воле стал, затянуло его туда, как и многих других, смерчем, царской силой и властью затянуло, против которой идти не было никакой возможности. Как бороться с ураганом, с роковой стихией? Убей или будешь убит. Многие именитые роды, боярские и дворянские, стали опричниками и поднялись именно в те годы, чтобы дальше идти по дороге истории в будущее, но с черной тенью за спиной.

Много сотворив бед, в 1569 году Иоанн Грозный двинулся с опричным войском на Новгород. За опричниками тянулся кровавый след, широкая полоса пепелища, вой человеческих голосов. В Твери, старом недруге Москвы, Грозный велел сотни людей посадить на кол и двинулся далее на север. Но многие опричники расходились отрядами и в стороны, наказывая земщину только за то, что она таковой стала по воле царской. Беззащитной, брошенной, обреченной на погибель.

И вот на окраину Твери пожаловал отряд. Им командовал опричный сотник, один из любимцев своего государя, Антон Кураев. Его правой рукой был Матвей Кабанин, левой – Григорий Сивцов. Отряд остановился перед усадьбой боярина Шереметева и ждал приказа своего командира:

– Грабить, но не убивать попусту! – крикнул Антон Кураев. – Просить пощады будут – милуйте! А коли сопротивляться станут – рубите, не жалейте! Два десятка мужиков приведите мне! Вперед, псы государевы!

И отряд налетел на усадьбу. Но ее сторожа, прослышав о страшном нашествии, накануне сбежали. Это было время великого исхода русского народа на окраины смертельно больного государства – уходили на Дон и на Волгу, на Русский Север и в Пермь Великую, бежали в Литву. Страшен был государь со своей волчьей армией, страшны были новые порядки, точно писанные в аду для пыток и мук народных. Долго опричники отлавливали по округе мужичков, но спустя пару часов привели к хозяину два десятка до смерти напуганных пахарей, плакавших, крестившихся и готовившихся в лютой смерти. Привели и старожила усадьбы – бородатого старика.

– Как звать? – спросил Кураев.

– Федором, – ответил тот.

– Есть у вас тут колодец, Федор, камнями заваленный? – спросил Антон Кураев.

– Есть такой, боярин, – ответил тот.

– Где он – показывай.

– А почто тебе, боярин? Дурное место там…

– Да ты, старик, дерзок, – прорычал Кабанин.

– Я не боярин, – усмехнулся Кураев. – Слуга я царев, его пес цепной. А почто, не твоего ума дело.

– Там, я слышал, кладбище, в колодце том…

– Веди, старик! – прикрикнул Антон.

И старожил привел их к колодцу на самом краю имения. Привели сюда и связанных мужиков. Колодец был и впрямь завален камнями.

– Ну что, мужички, – кивнул Кабанин, – откопаете нам колодец? Водицы напиться хочется.

– А что ж другие колодцы? – спросил один из мужиков.

– А ну, подойди сюда, – кивнул Кабанин.

Тот боязливо подошел. Матвей Кабанин вытащил из-за пояса плеть, мужик сжался, закрылся рукой. Плеть разрезала воздух и с щелчком ударила мужика по спине. Тот взвыл.

– А вот чего, – усмехнулся Кабанин. – Теперь всем ясно? За каждый новый вопрос буду прибавлять по удару. Самого любопытного до смерти засеку! – повысил голос он. – Даю слово царского живодера!

Григорий Сивцов рассмеялся:

– Не шутите с ним, мужички, до смерти запорет! Сам видел, он умеет!

И мужики стали таскать из колодца камни. Двое нехотя полезли вниз. Другие сбрасывали сетку на веревке и тащили камень наружу. Работа шла быстро. Близился закат того дня, которому суждено было изменить многое в жизни многих – и вперед на столетия!

– Тут бревнышки какие-то! – крикнул один из мужичков.

– Пора нам самим браться за дело, – глядя в глаза Кураеву, сказал Кабанин. – Слышишь, Антон Дмитрич?

– Слышу, – кивнул тот.

Когда камни были вытащены и горой лежали на поверхности, мужиков выгнали из колодца.

– Вот что, – сказал Кураев немногим своим людям, оставшимся с ним. – У меня поручение от самого царя найти тайные документы боярина Шереметева. Дело государственной важности. Разъезжайтесь и смотрите, чтобы сюда никто не подобрался. Если пропустите хоть одного, государь с живого кожу снимет. Верите?

– Верим! – быстро откликнулись опричники.

– Молодцы, а теперь прочь отсюда и стерегите меня, как дитя свое стерегли бы от татей! И мужичков гоните подальше!

– Может, их лучше того, – шепотком спросил Кабанин и чиркнул большим пальцем по шее. – Мужичков-то?

– Не надо, – ответил Кураев. – Они ни сном ни духом, что тут есть. Прочь пошли! – крикнул он своим.

Воины Антона Кураева поспешно разъехались, подгоняя плетками улепетывающих мужиков. Те были рады-радехоньки, что остались живы.

Веревочная лестница уходила в колодец.

– Мы вниз полезем, Григорий, а ты в оба смотри, – сказал Антон.

– Уже смотрю, Антон Дмитрич! – горячо откликнулся тот.

Взяв факела, Кураев и Кабанин осторожно полезли вниз.

– За ночь надо управиться, Антоша! – шептал Кабанин. – Неужто не соврал Шереметев?

Тут, в тьме кромешной и в сырости, и впрямь вкривь и вкось лежали бревна. Оказавшись внизу, устроив факела, Кураев и Кабанин стали разбирать сложенные бревна и скоро обнаружили, что и под ними есть что-то.

– Сундук, сундук! – скоро захрипел Кабанин. – Ей-богу, так!

И впрямь, скоро их руки наткнулись на крышку кованого сундука и на ручку.

– А вот и второй! – возбужденно выговорил Антон.

– Ну как?! Ну как?! – сверху покрикивал Григорий Сивцов. – Братцы?! Антон Дмитрич?!

– Да заткнись ты, леший! – гулко вырвался из колодца, точно из могилы, гневный голос бывшего палача. – Всю округу скличешь!

Сивцов замолчал.

– Ставь бревна по краю колодца, так место освободим!

Идея была отличная – они расставили бревна вдоль каменной кладки и скоро освободили пространство.

– Какой первый откроем?

– Любой открывай! – кивнул Антон.

– Живот аж мутит! Первый раз в жизни! – признался Матвей Кабанин и при свете факелов взялся ломать замок на первом из двух сундуков. – Сколько людей загубил, и все со смехом! А тут, Антошка, тут… Давай же, черт, давай! – приговаривал он, ударяя топориком по замку.

И вскоре сбил его.

– Начал – заканчивай, – кивнул ему Антон. – Тяни крышку.

– Боязно, – сладострастно прошептал Кабанин.

– Тяни ты…

Кабанин наклонился, покрепче ухватился за рукоятку и потянул на себя тяжелую крышку, и впрямь похожую на гробовую. Антон трепетно поднес факел к чреву сундука.

– Что это? – тем же шепотом проговорил Кабанин. – Антон Дмитрич, что это?

– Мать моя родная, – едва выдавил из себя Кураев и нервно усмехнулся. – Глазам не верю, Матвей…

– Это ж кирпичи, – прохрипел Кабанин – его тон переменился – гнев и ненависть перехватывали ему глотку. – Где ж золото-серебро? Где ж самоцветы обещанные? – он запустил руки и стал выбрасывать кирпичи наружу. – Это что же, заместо короны императорской?

– Да уж, на корону византийского императора это мало похоже, – при свете факельного пламени разглядывая содержимое сундука, пробормотал Антон Кураев. – Как нехорошо, Никита Василич…

Вышвыривая кирпичи, Кабанин неистово хрипел:

– Надул нас, стало быть, Шереметев?! – он пробирался к днищу. – Так я ж всех его деток отыщу, я всех его слуг и собак, всех, кого он жаловал… А-а! – выдавил из себя палач. – Ненавижу! Что б ему на том свете…

– Ну что там?! – пропищал сверху Сивцов.

– Выберусь, и этого удавлю, – мотнув головой к ночному небу, мрачно процедил Кабанин. – Должен я кого-то удавить. Жаль, мужиков отпустили! Ох, я бы их четвертовал! – И вдруг едва не заплакал: – Антоша, да как же так?!

Кураев оцепенело смотрел на пустой сундук. Удар был силен! Но так ли он надеялся найти сокровище боярина Шереметева? Верил ли в это на все сто? Не сказкой ли казалась ему все это время история с великим сокровищем, похищенным в Бахчисарае?

– У нас еще второй сундук есть, – резонно заметил Кураев.

– А сам не хочешь? – спросил Кабанин. – Дознаться? – пламя порывами освещало его взбешенное и веселое лицо. – Тут, во втором сундуке, бревнышки тесаные, небось уложены рядком, а? Антон Дмитрич?

– Поговори у меня, – зло молвил Антон.

– А что я такого сказал? У тебя с Шереметевым дружба была. Али не так? – Кабанин протянул ему топор: – Хошь сам? Потрудись, дознаватель!

Но Кураев только взглядом выстрелил в его сторону:

– Не дразни меня, Матвей, работай.

– Слушаюсь, – усмехнулся тот. – Какой ты нынче недобрый, Антоша… – Кураев отступил, и Кабанин взялся сбивать топориком второй замок. – Вот выберусь, так я всей округе такую пытку устрою, что они у меня век помнить будут, кто таков Матвей Кабанин. Все деревни перемелю с Шереметевскими холопами, с женкам и детками их малыми! Есть! – выдохнул он, ухватился за кованую рукоятку и потянул вверх. – Ох, как я их пытать буду: одних огнем жечь, других топить, третьих… А-а!..

Кураев как раз поднес факел к чреву второго сундука, и вдруг темный колодец заиграл фантастическим светом, точно ясная ночь открылась им – и тысячи прекрасных звезд разом вспыхнули и ослепили их. Два кладоискателя как зачарованные смотрели на это чудо и молчали – долго молчали! Слова никто не мог произнести, точно с найденным сокровищем у них отняли речь.

– Братцы! – донесся сверху голосок Григория Сивцова. – Ну что там?!

– Да-а, – выдохнул Кабанин. – Оно! Антоша! Антон Дмитрич! Сокровище…

– Да, Матвей, оно самое. И не верил я уже, а вот оно…

И, не сговариваясь, они запустили руки в золотые монеты и драгоценные камни, в браслеты, диадемы, перстни…

И сидели так долго, жадно щупая и перебирая великое богатство, пытаясь напоить себя его волшебной силой.

– Выходит, не соврал боярин Шереметев, – наконец молвил Кураев.

– А как же первый сундук? – спросил Кабанин. – Как же такое могло случиться, Антоша? Кто-то проник в колодец и забрал?

– Не-а. Я знаю, как было, – кивнул Антон.

– Ну?!

– Шереметева самого одурачили. Кто-то из его ближних.

– Как же так?

Кураев пожал плечами:

– А так. Приготовил он сундук к погребению, закупорил его, а кто-то шибко умный, а может, и не один, отпер его, злато-серебро забрал, туда кирпичи сложил, а потом и запер. И опустили в колодец два сундука, и заложили после. Вот как все было.

– А ведь верно. Ой, умно! Ловко и умно, – кивнул Кабанин. – Надо встряхнуть домочадцев!

– Усадьба опустела, – покачал головой Кураев. – Все разбежались при нашем-то приближении. Кого сыщешь?

– Старика, здешнего мудреца, в оборот надо взять, Антоша, Антон Дмитрич. Он должен знать, кто тут и чем ведает!

– Для начала надо вытащить то, что есть, – Кураев кивнул на сокровища. – Тут и нам, и нашим детям и внукам на век вперед!

– Тоже верно, – кивнул Кабанин. Он поднял голову и крикнул вверх: – Сивцо-о-о-ов!

– Аюшки?!

– Мешки бросай, Григорий!

– Да неужто?!

– Бросай, змей!

– Бросаю, Матвей Дармидонтыч!

И скоро на дно колодца упали четыре плотных мешка.

– Поторопимся, – сказал Антон. – Надо все кровь из носу за ночь сделать!

И уже через четверть часа Григорий вытягивал на поверхность первый, крепко перевязанный мешок. Для надежности решили сокровище разделить на две половинки. И так, чтобы мешок в мешок. Чтоб не прощупал никто!

– А короны императора нет, – наполняя второй мешок, сказал Кабанин.

– Сам вижу, – кивнул Антон Кураев. – Стало быть, в другом сундуке была.

– Стало быть, – согласился Кабанин.

– Знали, какой потрошить, а?

– Знали, – согласился Матвей.

Скоро и второй мешок потянулся наверх.

– Я полез, а ты приберись тут, – сказал Кураев.

– Все исполню, начальник мой разлюбезный! – ответил Кабанин. – В счастливый день я тебя встретил, Антоша! На небе звезды не видел?

Антон Кураев не ответил. Молчком полез наверх. Он и сейчас отдал бы все эти богатства только за то, чтобы вернуть Шереметеву жизнь и очистить себя от скверны. Но понимал, что сама судьба требовала от него другого. И если ему давалось великое богатство, то он возьмет его.

– Сколько там, сколько? – спрашивал сияющий Григорий у Антона, хватая того за плечи, помогая выбраться наружу.

– Много, – пылая лицом, ответил Антон. – Всем хватит.

Матвей завалил сундуки бревнами и тоже поднялся.

– А тут, под звездами-то, лучше! – зацепив взглядом мешки, бросил он.

Втроем, они закидали камнями колодец. Управились за час.

– А теперь к старику, – сказал взмыленный Кабанин.

Они вошли в терем усадьбы и скоро подступили к спавшему Федору. Кабанин хлопнул его по плечу:

– Вставай, старче!

Тот всполошился, сбросил ноги со скамьи. Перед ним стояли все те же опричники, увешанные оружием.

– Слушай внимательно, – проговорил Антон Кураев. – У твоего покойного барина Шереметева кто был самым доверенным человечком? Самым-самым? Кто исполнял все его тайные указы? Говори, был такой?

Федор посмотрел на Кабанина, державшего лапу на эфесе кривой сабли, и даже поежился от его взгляда.

– Был управляющий, Захар Зуб. Зубов его фамилия.

– Где он сейчас?

– Так он…

– А этот Зуб с ним и в походы ходил? В Крым, например?

– Точно так, ходил, – кивнул старик.

– А у Захара Зуба были свои люди? Самые доверенные?

– Были: его сыновья. Сашка и Пашка. И младшенький Макарка.

– Где они сейчас? Захар, Сашка и Пашка?

– Так я ж хочу сказать: померли все.

– Как так, померли? – вопросил Кабанин.

– Когда барина нашего Никиту Васильевича в Москве-то казнили, то и сюда, в Тверь, наведались.

– Ну?

– Многих побили, и Зубовых тоже. Как они пощады просили! Так сказывали. Порубили их.

– И где они похоронены?

– Тут и похоронены, за имением.

– Сам видел, как их хоронили?

– Я и хоронил их, – очень просто ответил Федор.

– А откуда ты узнал, что в колодце трупы схоронены?

– Мне об этом Захар и сказал.

– Как все было – расскажи, – потребовал Антон.

– Тот колодец обмелел уже давно, лет двадцать назад, – боязливо и поспешно объяснял старик. – Вода в другие места ушла. Мы его забили. А потом Захар и говорит: вольные людишки, что мимо однажды шли, да с разбоями, туда своих мертвецов сбросили, которые чем-то плохим захворали. И надо колодец камнями забросать. Мы так и сделали.

– А сундуков никаких не припомнишь, которые туда же сбросили, а? – спросил Кабанин. – В колодец ваш волшебный? Сундуков с барахлишком?

– Я помню сундуки, – произнесли от двери.

Кураев и Кабанин разом обернулись. На пороге стоял молодой парень в поддевке и лаптях, немного блаженный видом.

– Это внучок мой, Никола.

– Говори, Никола, – кивнул тому Кураев.

– Я тогда мальчонкой был, по дому бегал. И сундуки те запомнил. Два их было. Они стояли в кладовой, за опочивальней Никиты Васильевича.

– Ну-ну, – поторопил его Антон.

– Сам Никита Васильевич отъехал, а я застал Захара Захарыча у тех сундуков. Один сундук был открыт. А рядом мешки лежали и… кирпичи. Я стою и гляжу. Мне годков семь было…

– Да говори же ты, Никола, не тяни, – хрипло пропел Кабанин.

– Захар Захарыч как увидел меня, так в лице переменился. Встал, поманил пальцем, а когда я подошел, то схватил меня за шиворот и приблизил – лицом к лицу. Помню его глаза, ой, помню! И сказал: «Кому скажешь, что я тут был, и себя погубишь, и тятеньку своего, и матушку, и братишек, и сестренок, и дедка своего», – Никола кивнул на древнего Федора. – Так и сказал. «Всех, кого любишь. Все сгинут! Еще и мучиться будут! А ну повтори, Николка». Я повторил. Мы боялись Захар Захарыча, суров он был! Одного ослушника насмерть запорол.

– И ты все это время молчал? – спросил Федор.

– Боялся за всех вас. Он еще сказал: «А коли помру, из могилы встану и приходить к тебе буду, каждую ночь».

– Ты молодец, Никола, – похвалил его Кабанин. – И впредь о том никому не говори. Целее будешь. Только нам можно.

– А где его собственная земля? Захар Захарыча вашего?

– Так его имение сожгли. Он-то как раз защищать его взялся, его и сожгли. А всех Зубовых перебили. Кроме одного, младшего из сыновей, Макарку. Избили его до полусмерти, поломали и бросили. Глаз у него вытек, думали: сдохнет. А утром смотрят: нет его! Уполз, стало быть. Да куда денешься? Издох, наверное…

– На рассвете, Никола, покажешь нам землю Зубовых.

– Как скажешь, барин, – поклонился тот.

Уже на рассвете, спешившись, они обозревали пепелище. Землица управляющего Зубова! Горько вздохнул Федор. Сгоревшая усадьба, сгоревшие постройки, выжженная земля. В лихие годы опричнины половина русской земли стала такой – выжженной и опустевшей.

Кладоискатели обошли поместьице. В двух колодцах стояла нечистая вода. Запустение было вокруг, точно прокляли эту землю.

– Он где-то здесь, – тихонько молвил Кабанин. – Второй сундук! Слышь, Антон Дмитрич? Зубов утопил его!

– Думаешь? – прошептал Сивцов.

– Жизнью клянусь! – хрипло ответил Матвей Кабанин. – Что скажешь, Антон Дмитрич, ну?

– Нырнуть хочешь, Матвей? – спросил Кураев.

– Сам не хочу, но заставить, кого надо, смогу.

– И кого же?

– Да хоть полдеревни какой.

– Ты еще людей поищи.

– Ради такого дела – найду!

– Колодец глубоким может оказаться: потопнут твои ныряльщики.

– Девять утонут – десятый выплывет.

– А коли откажутся?

– А коли мы их деток малых у колодца-то держать будем, а? Окунем малышат – мигом полезут!

– Никого тебе не жалко, – усмехнулся Антон Кураев.

– А чего жалеть-то? Народишку на Руси много! Да и царь-батюшка сказал, что на себя берет все грехи наши, еще в Александровской слободе сказал, разве нет так? А это все вокруг – земство! – обвел округу движением бородатой головы Кабанин. – Чужой край!

– Не донырнуть туда, – покачал головой Сивцов.

– А мы к веревочке-то мужичка привяжем, и камень к его ногам приспособим, и вниз. Пусть там пощупает все!

– Так воздуху ему не хватит все общупать-то! – возразил Сивцов.

– А пусть бережет наш мужичок воздух-то, пусть порачительнее будет, побережливее…

– Хватит, сказочник! – прервал его Кураев.

– Да чего ж хватит-то?

– А то! Скажу, что надо обойтись тем, что есть. Бог велел делиться.

– Но не таким же сокровищем, Антоша! – скосив взгляд на старика, вспыхнул Кабанин. – И потом, не было в том сундуке короны императора! Не было!..

– Короны не было – верно, – кивнул Антон Кураев.

– Ну?!

– Стало быть, и не принадлежит она нам, – убежденно сказал Антон. – Велика честь корону императоров в руках держать. Честь и гордыня! Сейчас надо свое схоронить, извернуться.

– А мужички нам все-таки понадобятся, – сказал Кабанин.

– И зачем они тебе?

– Сейчас узнаешь, Антон Дмитрич. На кладбище отведи нас, – приказал Кабанин старику, который стоял поодаль. – Где Зубовы лежат.

– Как скажете, господин, – отозвался тот.

Скоро они были на кладбище. Тут и там торчали из земли покосившиеся кресты. И здесь пролетел вихрь гражданской войны, даже костей не пожалел.

– Ты вот что, старик, найди нам пару мужиков, а то мы тебя заставим копать. Скажи, мы их пожалеем, убивать не станем. Да беги скорее, беги, коли жить хотят! Да пусть лопаты прихватят!

Старик заковылял искать подмогу. Вперед послал Николку.

– Умно, – усмехнулся Антон.

– А не кощунство ли это? – спросил Григорий.

– Сегодня жить – уже кощунство, – ответил Кураев.

Скоро прибежали мужички, перепуганные, еще вдалеке сломили шапки, долго кланялись.

– Копайте, – приказал Кабанин.

Мужики перекрестились и взялись рыть могилы. И скоро уже взломали и открыли три гробовые крышки. Три истлевших трупа лежали перед ними. Черепа были изрублены, плечи и ребра, не хватало фаланг пальцев. Видимо, закрывали Зубовы головы и лица, когда их потчевали саблями.

– Отойдите, – сурово бросил Кабанин, нашел палку и спрыгнул в среднюю могилу.

Он рылся долго, затем перешел в другую и в третью… Кураев дивился этому человеку, всю жизнь поделившему с муками и смертью других людей. Из третьей могилы он вылез сияющим.

– Что-нибудь нашел, Матвей? – спросил Антон.

– А, Матвей Дармидонтыч? – эхом вопросил Григорий.

– Отвернись! – рыкнул Кабанин на мужиков. – Пошли вон!

Те отвернулись и поспешно отошли. Кабанин протянул Кураеву руку и разжал кулак. На его перчатке лежал обляпанный гнильем большой золотой крест с камушком. Кабанин дохнул на него, потер крест о рукав кафтана. Прищурился. Зеленым камушком, играющим!

– Каково? – вопросил палач.

– Да-а, – протянул Сивцов.

– Вот тебе и да, – усмехнулся Кабанин. – Изумруд!

– Ну, у тебя и чутье, – покачал головой Антон Кураев.

– Волчье! – сжал руку и погрозил кулаком осеннему полю Кабанин. – Чтоб у какого-то управляющего был такой нательный крест? – разжав пятерню, он жадно проглотил слюну: – Да засеки насмерть – не поверю!

– Из второго сундука, думаешь?

– А почему бы и нет, Антоша? – весело и зло усмехнулся палач. – Кто об заклад побьется, что не так?

– Такая штука могла только из палат царских достаться, – утвердительно кивнул Антон. – Из византийских, скорее всего…

– Я найду ее, корону эту, – азартно молвил Кабанин, оглядывая по-хозяйски пепелище. – Из-под земли достану. Жизнь на то положу, а найду!.. Мне бы еще одну могилку найти, а? Старик? Николка?!

Дед и внук покорно подошли к осквернителю могил. Что от такого ожидать? Зарежет – и глазом не моргнет.

– Мне Макарка Зубов нужен, третий сын Захара Зубова, тот, что сбежал.

Старик пожал плечами:

– Так сказали же, боярин, уполз он! Где ж нам найти его?!

– Могилу его найдите, хочу знать, что его точно нет на белом свете. А если не найдете косточек: искать заставлю. До смертного часа!

Старик и внук бросили клич по округе, но не нашли следов младшего Зубова. Куда делся? Кто помог? Ведь без помощи покалеченный мальчишка вряд ли бы смог выжить? Но молчала земля и молчали люди.

Хотел Кабанин запороть до смерти старика Федора и его внука Николку, да Антон Кураев не дал. Так и уехал Кабанин к Новгороду бесчинствовать с царем, грезя, что однажды вернется под Тверь, в имение Зубовых, и доищется правды.

 

3

Граф Александр Александрович Кураев, хозяин поместья Горбатое, докуривал серебряную трубку с длинным турецким мундштуком.

– Кто бы мог подумать, что история с сокровищем Шереметева только еще начиналась! Что было дальше? Опричники разорили Новгород, людей побили тысяч десять, а то и поболее, «отделали», как писал Малюта Скуратов, и вернулись в Москву. За кровавой расправой никто не заметил в походе недолгого отсутствия отряда Антона Кураева, подумали: мало ли! Многие громили предместья Твери. Грозный только приветствовал эту беду. Три подельщика, одним из которых был мой предок, схоронили сокровище. Нашли такую возможность, Петр Ильич, за что мне винить моего предка никак не пристало. Но Кабанин, – выпустив круг дыма, Александр Александрович поглядел мне в глаза, – поклялся найти младшего Зубова – Макарку – и дознаться у него правды.

– Верю, что так оно и случилось, – кивнул я.

– Еще бы! Да пока не до того им было. Враги наступали на Русь! Вы и сами историю тех набегов, думаю, помните. В 1571 году Девлет Гирей напал на Москву и сжег ее дотла, Грозный прятался в Калуге. Крымский хан вырезал сто тысяч человек и столько же увел в полон. Как мы, русичи, держались, одному богу известно. В 1572 году Девлет Гирей пошел добивать Москву. – Граф усмехнулся: – Опричное войско показало себя обычной бандой, способной лишь на грабежи, насилие и мародерство. Спас Москву князь Воротынский, великий воин. В битве при Молодях он сокрушил крымского хана и разметал его войско земским ополчением. В том же 1572-м Грозный отменил опричнину и стал казнить недавних своих прихвостней из первого круга. Но Антон Кураев был всего лишь исполнителем, в царских оргиях он не участвовал, и поэтому избежал наказания. И профессиональный палач Кабанин вновь понадобился. Особенно «повезло» Басмановым: старшему Алексею, пригревшему моего предка, и младшему – Федору. Последний, известный всей Москве садист и блудник, гомосексуалист к тому же, товарищ царя по оргиям, явился точно с римского пира Калигулы или Нерона! Должны помнить, Петр Ильич, как было по истории? – спросил граф, но ответить мне не дал. – Их-то, отца и сына, царь приказал запереть на ночь в одной камере и сказал: кто утром выйдет, тот и жив будет.

Я хорошо знал эту легендарную историю, но уж больно ярко рассказывал ее граф Кураев, прикладываясь к длинной трубке и выпуская белые облачка дыма. Да я и сам, отпивая малыми глотками крепкую графскую настойку, курил свои папиросы. Славно было сидеть с этим сильным еще стариком в его добром поместье заполночь за крепким добрым вином и слушать былины. Страшные былины своего отечества!

– Федька Басманов удавил ночью отца, – кивнул Кураев. – Но царь обманул и его. Иоанну хотелось превратить всех людей вокруг в зверей – сделать похожими на себя – и ему удалось это сделать. Зря старался Федька: утром Грозный велел отрубить ему голову. Антон Кураев, мой предок, неспроста приглянулся царю. Он и Кабанин стали одними из тех, кто рубили головы первым из царских опричников. Там, в кремлевских подвалах! Грозный всегда позволял холопам убивать своих хозяев, потому что истинным хозяином должен быть только один – царь! Антона наградили поместьем под Москвой. В 1572 году, когда царь отменил опричнину, вновь Русь пыталась зажить прежней жизнь, зализывая страшные раны, но куда там – из них днем и ночью сочилась кровь! Разве такое забудешь? Те, кто выжил, старались не смотреть назад. Пепелища там дымились и кости человеческие белели. И позор был, всем русским позор, что допустили такое. Ведь Господь братоубийства не прощает. Каинова печать лежала на каждом, кто сохранил жизнь. Но и в это смутное время Кабанин сумел вырваться из Москвы и вновь нагрянуть в тверские земли. Спустя лет пять он пришел к Антону Кураеву и, набравшись хмельного, открылся: «Нашел ведь я его, Антоша, – сказал палач, – Макарку-то…» – «Какого еще Макарку?» – «Да такого, Антоша, Макарку Зубова. Калечного. Что наши друзья-товарищи, по Твери прокатившись, поломали, а батьку его, вора, и братцев старших, порубали в лапшу!» – «Того самого?» – «Ага. Страшный он, как леший. Постарались опричные братья!» – «И что ж он сказал тебе?» – спросил Антон Кураев. Не могла его не взволновать эта тема! Столько пережили! Столько передумали! «Сказал, что видел, как батька и старшие братья какой-то сундук на телегу положили и повезли, – ответил Кабанин. – А потом, когда вернулись, оговорились, что, мол, в колодец его опустили…» – «Ну и?» – «Где, говорю, тот колодец? А он: не помню! Помучил я его, калечного, плакал он, просил пожалеть его…» – «Не стоило так…» – «Понял я, что не знает он. А то бы все рассказал: я ведь его угольями и так и сяк». – «Что потом?» – «А что потом? Как и просил, пожалел в конце-то концов я его: удавил калечного Макарку. К тятеньке отправил и к братишкам…» – «Живодер ты, Кабанин…» – покачал тогда головой Кураев. «Есть немного, – пьяный, согласился тот, – а иначе, бывает, с людишками никак нельзя. Вот наш царь-батюшка эту науку хорошо знает! – Кабанин зло прищурил один глаз: – С чего ты вдруг таким добреньким стал, Антоша? Коли бы мы Шереметеву бока-то не опалили, открыл бы он тебе, где его сокровище спрятано? Жил бы ты сейчас с набитой мошной? Да на сто лет вперед, а? То-то и оно, дознаватель, сказать-то нечего!» – «Живи с тем, что получил уже, – посоветовал ему Кураев. – А еще лучше десятину-то церкви отдай. Я – отдам, но не сразу, чтобы заметно не было» – «Вот еще! – вспыхнул Кабанин. – Никому и золотого, и серебряной монеты просто так не отдам. А деткам своим накажу искать второй сундук с короной императорской. И они, коли не найдут, пусть своим деткам заповедуют!» Так они до срока и расстались. Антон дожил до старости, женился на боярской дочке из разоренного рода, вырезанного, она нарожала ему детей. Антон пережил Смуту. Григорий Сивцов служил при нем. В восемьдесят лет, уже вдовцом, Антон оставил наследство детям и внукам и ушел в монастырь. И там продиктовал свою историю. Во время Смуты Кураевы и Кабанины растерялись. Антон знал только одно, что Матвей Кабанин всеми правдами и неправдами добыл поместье под Тверью, именовавшееся Зубово, перерыл его, осушил колодцы, но все впустую. В Смуту Кабанины потеряли все, потому что хотели многого! А вот Кураевы оказались рачительными хозяевами. В семнадцатом веке, при первых Романовых, Кабанины, как и Сивцовы, служили Кураевым, ставшим дворянами. Но и тех, и других, и третьих расплодилось много! В восемнадцатом веке, при Петре Первом, Кураевы получили графский титул. К девятнадцатому веку родовые ветви все трех фамилий разошлись по разным землям. Некоторые ветви нашего рода захирели, иные совсем пресеклись, но вот моя осталась цела. Я веду свое происхождение, Петр Ильич, от старшего сына царского опричника Антона Кураева – Александра, и горжусь этим. Антон не был садистом, он просто пытался выжить в то время, когда выживали все русские люди.

– Все-таки невероятно, – покачал я головой.

– Что именно? – спросил граф.

– Я про историю с колодцами и сокровищем, которое до сих пор ищут Кабанины.

Я хотел добавить: и про души замученных людей. И про то, как сэр Баррет произнес фразу, сказанную – а как еще это объяснить? – духом Захара Зубова: «А ты во всех колодцах ищи, супостат, работы на сто жизней хватит! А я пошлю по твоим следам Макарку, младшего своего, задушенного, он за тобой изо всех колодцев следить станет!» Не захотел я рассказывать этот эпизод старому графу. Чересчур страшен он был!

– Но что Кабанины? – вместо этого спросил я. – Как им удалось так подняться? Из ваших-то слуг?

– Сейчас, сейчас, – выдохнув струю дыма, с улыбкой кивнул Александр Александрович Кураев. – Тут самое интересное. Купечество стало входить в свои права в начале нашего девятнадцатого века. Дед Кабанина, Дармидонт, упросил моего отца дать ему в долг крупную сумму. Получил ее и вложил в торговлю. Выиграл и вложил далее. И пошло. Михаил Дармидонтович перенял у отца эстафету и передал ее своему сыну – названному в честь деда Дармидонтом. А этот, наш с вами знакомец, уже создал свою империю! Всех переплюнул, Кураевых в том числе. Мы – дворяне, денег зарабатывать толком не умеем. Другое дело – купцы. А Дармидонт, кажется, решил завоевать весь мир.

– Простите, а сокровище, от него что-то осталось? – не смог не спросить Петр Ильич. Мучило любопытство!

– Разумеется, нет, – отвел трубку в сторону граф Кураев. – Что вы? Три века прошло! Но то, что оно сыграло решающую роль в жизни нашего рода – это бесспорно! Но вот в чем все дело: Кабанины передавали легенду о втором сундуке из поколения в поколение. Я вам рассказал историю, но так ведь продаю за то, за что купил. Сам верю в нее только наполовину! Уж больно красивая… и страшная, конечно, эта легенда.

– Но если был первый сундук, отчего не быть второму?

– То-то и оно, Петр Ильич! То-то и оно. А теперь то, о чем я вам не сказал прежде, да и не мог сказать. У меня было два верных человека, братья Веригины, люди образованные и с цепким умом, бывшие военные. Было два – остался один. Помните, я говорил вам о человеке, который вел для меня расследование?

– Разумеется.

– Старшего Веригина, нынче покойного, я еще давно определил следить за Кабаниным, зная, что поставил своей целью заполучить Дармидонт. Великую и бесконтрольную власть! Но было еще и другое, – Кураев выдохнул дымок и замолчал.

– Другое – что? – не выдержал я.

Граф Александр Александрович встал, отложил трубку, взял с шеи ключ и подошел к секретеру. Там провернул ключ в замке и достал письмо. Вернулся назад, сел в свое кресло.

– Я попросил Веригина пойти на авантюру, сделать то, что мог сделать и Кабанин в случае чего. Разверните и прочтите вслух тот кусок, который обведен чернилами. Прошу вас, – граф протянул мне письмо.

Я взял его и быстро нашел нужную часть послания.

– Читайте же, но вслух, – попросил Кураев.

– Будь по-вашему, – согласился я, – хоть и не в моих правилах заглядывать в чужие письма. «В Тверской губернии я нашел старую бабку, слепую колдунью по кличке Ворожея. Про нее говорили, что она мертвецов видит, с ними разговаривает и все у них выведать может. Ее боялись. Но немало людей было, которые заверяли меня, что она давала ответы – и кто где голову сложил без покаяния, и кто где что спрятал при жизни, а перед смертью так и не открылся: забыл или не захотел. За тем к ней и ходили отовсюду. Я посулил бабке Ворожее хорошие деньги, и она согласилась поехать со мной. Только взяла внучку, девочку-подростка, которая ухаживала за ней. Через сутки мы добрались до широкого села Расстрельное, на месте которого, как полагают отрывочные летописи, и стояло имение Зубовых, где и разыгралась трагедия в то тревожное столетие и ту зловещую годину. Был поздний вечер. Но чем ближе мы приближались к месту, где по моему разумению могло быть захоронено сокровище, тем сильнее причитала бабка Ворожея, перебирала четки, твердила молитвы и заклинания. И то и дело точно смотрела вдаль – в поле и на дальние дома. Слепая, но смотрела! „Стоит, – вдруг прошептала она, – один стоит… в поле стоит…“ – „Кто стоит?“ – спросил я, вглядываясь, но никого не видя. По сторонам озирался и наш извозчик, давно пожалевший, что согласился на такую поездку. „Он стоит…“ – отвечала бабка Ворожея. А потом как вдруг закричала извозчику: „Стой, стой!“ – „Что такое?“ – спросил я. Но бабка не отвечала, таращась слепыми глазами, только шептала свои молитвы. „Не подходи, слышишь, калечный!“ – вдруг крикнула она. Ворожея словно видела кого-то, и уже вблизи! Внучка вцепилась в руку бабки. Ей-богу, Александр Александрович, мне стало страшно!..»

Я поднял глаза на графа.

– Читайте же, Петр Ильич, – сказал он, затянувшись, а после выпустив облачко дыма. – Читайте же, друг мой.

Мне оставалось только кивнуть и найти глазами нужную строку.

– «Струхнул и наш извозчик. „Чегой она? Чегой?“ – спрашивал он. „Прочь уйди, Рыжий, прочь, – говорила Ворожея, – иди прочь под землю, откуда пришел! Не мани меня!..“ – „Бабушка, бабушка…“ – шептала и плакала внучка. Уже было темно, кровавая полоса зари пылала за полем и лесами. Лошади забеспокоились, точно при приближении волка, и шарахнулись в сторону. Извозчик не выдержал – спрыгнул с козел и рванул в поле. „Дай крест! – вдруг закричала старуха. – Дай крест! Моего не боится!“ Я поспешно снял с груди широкий нательный крест величиной с ладонь, подаренный мне матушкой перед турецкой войной, и протянул ей. Она зажала цепочку в руке и выставила крест вперед – точно под нос кому-то сунула! „Прочь, Рыжий, прочь! – захрипела она. – Сгинь, нечистая!“ Она еще долго тяжело дышала. Только тогда я понял, что от нас отстали. „Езжай подале отсюда, – тихо сказала мне Ворожея. – Плюнь ты на дурака нашего, езжай скорее!“ Я исполнил ее указание, сел на место извозчика, стеганул лошадей, и мы понеслись по проселочной дороге. „Кто это был, Ворожея?“ – спросил я. „Рыжий и косой парень, с увечным лицом, точно изрубленным, да еще хромый, – ответила она. – Знаешь такого, коли меня посылал сюда? Говори, за ним посылал?!“ – зло спросила вещунья. „Если и знаю, Ворожея, то, честное слово, не думал, что он существует!“ – ответил я. „А зря не думал!“ – „Мальчишка, отрок?“ – спросил я. „Да нет, – ответила она. – Уж юноша, годков восемнадцати будет, мил человек! Глазница пустая, все лицо в шрамах, – повторила она, – и не улыбался он – кривился, страшно, точно измывался! – сказала бабка. – И звал, звал…“ – „Да куда ж он звал-то?“ – поинтересовался я. „На край того села он звал, к заброшенному колодцу. Все говорил: золота хотите моего? Так подите и возьмите! Там оно, мол, лежит!“ Я подстегивал лошадь. „А как звать-то его?“ – осторожно поинтересовался я. „Забыла спросить, – усмехнулась Ворожея. – И вот что мне еще почудилось, мил человек…“ – „Ну?“ – „Что за его спиной, подалее, еще трое стояли…“ – „Что за трое?“ – „Один мужик, а с ним два юнца, и у всех лица изрублены, и руки… Не вернусь я туда, мил человек, сколько денег не предлагай, – сказала она. – Хитер тот калечный сторож! Ой, хитер! Подманит и удавит…“ Мне все стало ясно. Ворожея не могла знать, кого я ищу. Кого мы все ищем. Но я-то догадался, кого она видела, и вы это знаете, Александр Александрович… Прискорбно то, что старуха Ворожея после того занемогла и умерла, оставив внучку одну. Я оставил сироте денег ровно столько, сколько смог. Эта трагическая история лишний раз доказала, в какую тьму мы с вами забрели…»

На этом месте была черта, и далее я читать письмо не стал.

– Что скажете, Петр Ильич?

– Об этой чертовщине? Да что сказать, ваше сиятельство? История…

– Именно! Ворожея увидела Макарку Зубова, рыжего, косого, иначе говоря, с выбитым глазом, и хромого, потому что покалечили его. Но увидела она не подростка, а уже взрослого юношу, который выжил после побоев. И погиб лет в восемнадцать, когда к нему заявился опричник Кабанин. Я бы сам не поверил в это, честное слово, если бы не Веригин – капитан разведки, человек трезвого ума, абсолютно преданный мне и честный. Теперь уже – убитый. Как видно, выслеженный Кабаниным. На теле его были обнаружены следы насильственной смерти, как мне передали. В конце письма еще обведен небольшой отрывок, Петр Ильич, прочитайте и его.

Я нашел концовку и еще один абзац, обведенный чернилами.

– «В Петербурге мне стало известно, что по Европе путешествует известный английский спиритуал и скоро он будет в Праге. Этот знаменитый маг, его зовут Баррет, разговаривает с душами покойных, как со своими соседями, его эксперименты и опыты его последователей завоевали умы всей Европы и Америки. После истории с бабкой Ворожеей ко мне пришла мысль посетить этого волшебника и попросить устроить сеанс. Знаю, что маг в конце декабря этого 1998 года намеревается посетить Прагу. Что скажете, Александр Александрович? Искать мне с ним встречи, чтобы утвердиться во мнении, где может быть похоронено сокровище вашего предка? Или бросить все, забыть о нем?»

И тут текст был отчерчен чернилами. Я сложил письмо вдвое, как оно и было сложено ранее, и протянул графу. Тот взял его и положил рядом на стол, пыхнул трубкой.

– Что вы ему ответили? Оставить? Бросить?

Граф Кураев печально улыбнулся мне через легкую завесу рассыпающегося у его лица дымного облачка.

– Я рекомендовал продолжать дело.

– Рекомендовали или… потребовали?

– Это одно и то же, когда воля исходит от хозяина.

– Ясно.

– Очень скоро рассказ Веригина я переписал своими словами и отослал то письмо Павлу Павловичу Сивцову, тоже нынче покойному.

Я кивнул:

– Об этом письме узнал управляющий Зыркин, потому что следил за всей корреспонденцией хозяина, сообщил своему главному работодателю, за этим письмом и приехал Кабанин с казаком Николой в дом Сивцова. Его он и читал, а Марфуша услышала их.

– Думаю, так все и было, – согласился граф.

– Теперь все становится на свои места. Веригина если и пытали, то ничего от него не добились, убили и утопили в Клязьме. В письме Сивцову вы рассказали о призраке Макара Зубова?

– Разумеется, как бы я упустил такую подробность!

– Понятно. Когда Кабанину стало ясно, что бабка Ворожея и Веригин столкнулись на дороге к селу Расстрельному с призраком третьего сына Зубова и тот упомянул о схороненном в безымянном колодце золоте, он уже не сомневался, что все так оно и есть. И колодец есть где-то в этой округе, может, лет двести уже как засыпанный, и золото есть. И корона императора византийского. Только где – поди найди! Сколько акров перерыть надобно?

– Все так, Петр Ильич, все так! Знаю, что Кабанин решил купить всю землю в тех краях, послал своих людей с предложениями и угрозами, но местные жители взялись за вилы. Донесли мне о том! И у меня есть кое-где свои люди.

– И Дармидонт Михалыч плюнул пока на эту затею и решил отправиться в Прагу, к еще одному «волшебнику». А тут уже я стал свидетелем его беседы с призраком Макара Зубова. До сих пор кровь стынет в жилах, когда слышу пророческий голос мистера Баррета! – Я отрицательно покачал головой: – Я не мистик и мистиком никогда не был, будучи сыщиком, за всеми событиями искал и находил реальную подоплеку, но тут… Да уж!

– Хорошо, что вы поверили в реальную подоплеку этой истории.

– Поверил, – согласился я. – Но зачем Кабанину понадобилось убивать Сивцова? Лишний риск быть пойманным?

– Сокровище по договору, которому триста тридцать лет, принадлежит трем людям: Кураевым, Кабаниным и Сивцовым. А значит, и потомкам их.

– Вы думаете, Дармидонт Кабанин хочет избавиться от конкурентов?

– Теперь у меня в этом нет даже сомнений, Петр Ильич. Дармидонт Кабанин верит в легенду о сокровище безоговорочно. А тут еще и бабка Ворожея, и пражский спиритический сеанс! А поскольку корона императора Константина Двенадцатого Византийского так и не была найдена, Кабанин только лишний раз убедил себя, что сокровище до сих пор сокрыто где-то под землей. На московской ли земле, на тверской, на какой еще, и не просто сокрыто, а ждет его, наследника! – Кураев цепко посмотрел мне в глаза. – Я знаю еще и вот что. Почему он так неистово пытается найти второй сундук Шереметева. Возжелав захватить полмира, Дармидонт Кабанин здорово потратился. Это и покупки земель и заводов, и подкупы, и плата целой армии его людей и людишек, включая доносчиков в различных министерствах и просто бандитов с большой дороги. И взятки крупнейшим министерским чинам! Ему нужны новые денежные вливания! Как воздух нужны! Большие – и сразу… Вы не знаете Дармидонта, уважаемый Петр Ильич, а вот я его знаю. Недаром его кличка Вепрь. Он не ведает преград, он ломает и крушит все на своем пути. Он – дикий кабан, жестокий и страшный. Злодей! Вот почему я более не могу чувствовать себя в безопасности и не могу не бояться за своих близких. Всем сердцем прошу вас, Петр Ильич, не бросать меня и мою семью в этот скорбный час.

«Нет, – вновь и вновь думал я, – это судьба направила меня на странный и неведомый путь, а вовсе не случай!» Но не граф Кураев заботил меня в этой истории, если признаться честно, и не его родные и близкие, а совсем другой человек! Лицо Марфуши, Марфы Алексеевны Пряниной, вставало передо мной. Из-за нее, и только из-за нее я готов был вновь встать на этот опасный и грозящий несчастьями путь.

– Так что вы скажете, Петр Ильич? – спросил граф.

– Я закончу это дело, Александр Александрович, – кивнул я. – Доведу его до конца. Плесните еще коньяку, да велите мне баньку растопить. Устал, знаете ли, с дороги!

 

1

Сутки спустя, к вечеру, мы приближались к селу Брынцово под городком Жутовым Симбирской губернии. Наш отряд возглавлял становой пристав Лавр Сафронович Кречинский и есаул Карпенко. Помимо двух этих вояк, меня и Степана было еще трое симбирских сыскарей из наиболее боевых и опытных, пятеро полицейских урядников и шестеро казаков. Еще один казачий взвод ехал позади нас, специально поотстав. Казаки должны были окружить хутор и ловить любого, готового убежать, или уничтожить на месте. Нам же предстояло выкурить бандитов, численность которых мы точно не знали, с их утоптанного лежбища. Разумеется, из официальных чиновников почти никто не знал, что ниточки тянутся к купцу Кабанину, это могло бы внести сумятицу, вызвать лишние вопросы. С другой стороны, я прекрасно понимал, что Кабанин ни за что не вступится за своих бандитов, услугами которых он пользовался время от времени. И если их начнут бить, он бы предпочел похоронить их всех в одном месте: на этом вот Ветряном хуторе, с их семьями. Именно поэтому еще в начале похода я сказал Кречинскому: «Брать разбойников надо живыми! Главаря их тут нету. До него нам надобно дотянуться. Поверьте, Петербург заинтересован в этом». – «Да?» – многозначительно вопросил Кречинский. «Именно, – еще более многозначительно кивнул я. – Там его ищут», – я указал пальцем прямехонько на небо. «Ага», – протянул становой пристав. «Так-то, – кивнул я. – Поэтому стрелять желательно по рукам и ногам: распорядитесь о том, Лавр Сафронович».

Распоряжение отдано было, но только я сомневался в том, что оно окажется выполнено в точности. Кто захочет целиться в руку бандиту, который сам направляет на твою голову ствол револьвера? А поймать нужно было главаря: самого отчаянного и жестокого. Быка. Только он как раз и не дастся в руки за так. И все же надежда на улов была! Куда без нее?!

Мы решили войти в хутор ночью, когда самогон уже сделает свое дело: кого расслабит, а кого и свалит с ног. Я знал, что каждая минута промедления, возможно, является пыткой для Марфуши, но, во-первых, не я был командиром отряда, а во-вторых, того требовала стратегия. Господ Сивцовых не вернешь, здраво решил пристав Кречинский, а со смертью еще одной служанки не убудет в третьем сословии. Что до наказания выжившим, оно так или иначе окажется беспощадным: око за око, зуб за зуб.

Виселица, одним словом.

– Село стороной объедем, – предложил я. – А то увидят полицию – донесут. Уверен, у этой банды тут кругом глаза да уши!

– Согласен, – кивнул пристав.

– И в другом уверен, ваше превосходительство: после такого злодеяния они теперь месяц в тепле отсиживаться будут. Добычу пропивать и прогуливать. Всех и возьмем. Скопом. Если в руки дадутся. – Я покачал головой: – Грехи чересчур велики!

Кречинский утвердительно кивнул.

Ветряной хутор открылся нам еще через час, уже с темнотой. Точнее, мы увидели тихо работающую мельницу на пригорке: летящей ведьмой она читалась как раз на фоне полной луны! Степан, понимая все мои тревоги, взглянул на меня. Я с грустью улыбнулся: за его спиной читался тугой охотничий лук. «На всякий случай!» – как сказал он. Прямо-таки Робин Гуд! Степан Горбунов единственный, кто знал, каково мне сейчас! Что для меня, это не простая операция по захвату татей. Что сердце мое пытаемо зло и нещадно, а разум страшится смириться с реальностью.

– Вышлем передовых, – сказал Кречинский.

– Разрешите, мы с Горбуновым проедем вперед, – кивнул я Кречинскому. – Лучших следопытов вам все равно не найти!

– Езжайте, Петр Ильич, – кивнул становой пристав.

Мы двинулись по заснеженной дорожке вперед в горку. И вскоре резко остановили коней! Там, на пригорке, как раз на фоне лунного сияния, я разглядел фигуру мужичка с ружьишком за спиной.

– Часовой! – одновременно со мной шепотом выпалил Степан. – Сукин сын!

– Тихо, тихо, – похлопал я по морде своего коня. – Тихо, Гнедой…

Мы замерли. Степан снял с плеча лук, достал из колчана стрелу. Вопросительно взглянул на меня.

– Только в руку я целиться не стану, сударь мой, Петр Ильич, – с легкой издевкой предупредил он меня. – Далековато больно. Только в грудь. Но дотянуться смогу, будьте уверены. Руки мои знаете, а лук из такого ореха сделан, что любая подкова позавидует!

– А вдруг посторонний, Степа? – сомневаясь, предположил я. – Смертный грех это…

Мы стояли в синем озерце ночной тени, куда не достигал свет луны, и не были видны сторожевому. Часовой тем временем, повозившись, закурил.

– Махоркой самокрутку набивал, – сказал Степан. – Неспешно. А куда спешить? Не-ет, это не посторонний. В таких-то местах? Да ночью? – Горбунов отрицательно замотал головой. – И у душегубцев перед носом? Что же, сам он в печку к ним напросился? Не охотник он. И на кого охотиться ночью? Не со стороны этот сторож. Свой он, Петр Ильич, ихний он, тутошний. По наши души выставлен. Смотрите, увидит, пальнет – полдела насмарку! – со всей серьезностью предупредил меня Горбунов. – Ну, Петр Ильич?!

– Если что, помни: твой грех на свою душу возьму, – кивнул я. – До самого донышка.

– И то ладно, – в ответ мне кивнул Степан. Он уже прилаживал стрелу к тетиве, натягивал ее. Пружинисто сжимался охотничий лук. Цепкая кисть моего младшего товарища ушла за подбородок. Теперь Степан Горбунов целился…

Дымок бежал от темного лица разбойника в морозную синеву ночи и таял. Я ждал этого мгновения, глядя на курившего мужичка на холме. И вот стрела бойко присвистнула, и почти тотчас же разбойник – дай бог так! – покачнулся, роняя изо рта огонек, захрипел и повалился в нашу сторону. Пока он катился, с хрустом обломилась стрела, потом в снегу застряло ружья, став якорем. Мы двинулись наверх. Стрела убила разбойника наповал. А то, что это был тать из банды Быка, я не сомневался. Звериная рожа со шрамом через правую щеку устрашала.

– Да уж, – с облегчением пробормотал я, – пожалуй, что это не заблудившийся охотник. И душа моя пока что в безопасности.

– Точно, – кивнул Степан. – Подойдем ближе? Вдруг, еще кто-то будет. (Он читал мои мысли!) Постойте-ка, – придержал меня за рукав Горбунов. – Вам негоже, а я не побрезгую. – Он сбросил свой тулуп, раздел покойника, облачился в его грубую и длиннополую шубу. Затем поменял казацкую папаху на шапку-ушанку. – Только уговор, Петр Ильич. Вы – доктор. Коль блох наловлю, сами выводить будете.

– Всех до единой выловлю, Степа, – кивнул я. – Слово дворянина.

Мы поднялись на холм и уже оттуда разглядели тройку домишек с горящими огоньками. Из труб валил дым. Сторожевых более не было. Один дом, что стоял посередке, был освещен основательно: я мог бы поклясться, что трапезничали там, а может, и тешились всласть пленницей перед тем, как отойти ко сну!

– Вот что, Степа, послушай меня, – обратился я к спутнику, надеясь на понимание. – Кречинский из-за простой крестьянки своими людьми жертвовать не станет. Да и я не смогу ничего рассказать ему о Марфуше. Не поймет. Да и глупо это – мои чувства. Решат – прихоть барская. Он прикажет поджечь избу. На его месте я бы поступил именно так. И всех перебить по коленкам, когда выбегать станут. Только вот загвоздка: я обещал Марфуше вернуться и забрать ее. И неважно какой: здоровой или… опозоренной, истерзанной, изувеченной. Такие, брат, дела. Сделаешь, как я прошу?

– Все сделаю, – кивнул Степан.

– Тогда идем.

Почуяв нас, за высоким забором тотчас же забеспокоился пес – огромная мохнатая зверюга. Но запах полушубка, снятого с покойного, сбивал его с толку. Стрела вошла как раз между двух досок – в пасть псине. Захрипев, та отступила и повалилась в снег, исходя кровью. Из-за дома выбежал второй пес, не меньше, рыча, бросился на забор, встал на задние лапы, но Степан всадил и ему стрелу – в самую грудину, в сердце. Оба пса сдохли быстро, в считанные секунды. Мы отперли низкую калитку и, оглядываясь на соседнюю избу, где тоже горел огонь, осторожно вошли во двор.

Скоро мы подкрались к хорошо освещенным окнам большой избы. Звериный смех был слышен даже отсюда, с улицы. Я готов был увидеть самую страшную картину. Она мерещилась мне вот уже сутки! Но в одно из окошек, где занавесь была не задернута, я разглядел другое. За длинным столом, уставленным бутылями и нехитрыми закусками, сидело с десяток дюжих мужиков. Среди них – один гармонист. У двух других на коленях ерзали толстые мордатые девки. Платье одной съехало с круглых плеч и ниже, под натиском мужских рук огромная белая грудь так и каталась в широченных лапах. Все хохотали, заливались-таки, штормовыми волнами качались от смеха.

– Да у них гульба на всю Ивановскую, – заметил Степан. – А Марфы Алексеевны не видать!

– Может, и нет ее тут? – жадно оглядывая углы комнаты, с величайшим облегчением кивнул я. – Что думаешь, Степан? Не видать же ее!

– Верно, Петр Ильич, не видать.

– Господи, если жива еще…

– Я так думаю: не видать ее потому, что она, может быть, сейчас в комнате соседней к лежанке ремнями пристегнута. Это у них в правиле. Или, что вернее, во-он для него припасена – для главаря их, – кивнул в начало стола Горбунов. – И впрямь же – Бык!

Он – широкоплечий и бородатый, в расстегнутой на волосатой груди алой рубахе, с широким кольцом в мочке уха, сидел во главе стола. Нет, не сидел! Раскачиваясь, откидываясь назад, он ржал, и как мне показалось, ржал громче всех. Стекла подрагивали от их общего лающего и рыкающего звериного смеха.

– Где же у них отхожее место? – поинтересовался я. – Как думаешь, Степан?

– Да не дворец поди, – усмехнулся тот. – На морозце эти твари гадят, точно!

Один из разбойников, с черной повязкой через правый глаз, встал и, покачнувшись, вытащил из-под себя табурет.

– А вон этот-то, одноглазый, куда пошел? Не к нам ли, на морозец?

Все еще корчась от смеха, он вышел из-за стола и направился к низким дверям. Распахнув их, скрылся в темноте. Я мог бы поклясться, что его отсутствие никем замечено не было!

– Обойдем дом? – предложил Степан.

– Обойдем, – кивнул я.

За домом, в углу двора, мы сразу увидели дощатый туалет. И сейчас же скрипнула дверь позади дома, и на улицу вышел тот самый косой мужик, только уже в тулупе. До нужника он решил не тащиться – стянул портки прямо за домом и тут же, кряхтя, уселся. Но важного дела мы ему сделать не позволили.

Подступили двумя тенями.

– А-а?! – открыл он было рот, но, приложив палец к губам и сказав: «Тс-с!», я вложил ему в пасть дуло револьвера. Второй револьвер уперся ему в темя.

– Ты уже почти на том свете, голозадый, – улыбнулся я. – В аду, на самом донышке. Поэтому тихо сиди, не рыпайся. Понял?

Тут-то мужичка и прострелило. Громко и с треском! Я с отвращением скривился, а Степан, усмехнувшись, сказал:

– С облегчением, душегубец. Давай, не стесняйся. Видать, в последний раз. Верно, Петр Ильич?

Имен своих мы уже скрывать и не думали!

– Верно, Степан, – кивнул я и спросил у застигнутого врасплох татя. – Марфа Алексеевна Прянина, которую вы у Сивцовых взяли, жива? Говори, сволочь.

С ледяным дулом во рту, мужик испуганно кивнул.

– Где она?

Пленник жалобно замычал.

– В этом доме?

Вновь кивнул. Я вытащил из его пасти револьвер.

– Так где она?

– В подполе, – прохрипел мгновенно протрезвевший мужик. – Ага. Точняк в подполе.

– Истязали?

– Не знаю, барин, девка-то больно хороша! Не для всякого. С ней Бык Мироныч наш балакал…

– Насиловал?

– Да, кажись, нет.

– Отчего же такая честь? Что хотел от нее?

– Откуда ж мне знать-то?

– Говори или второй глаз выдавлю. Этим вот стволом и выдавлю.

Как ни странно, но угрозы действовали на всех подонков купца Кабанина схожим образом – тотчас развязывали им язык. Шкурники за шкуру свою в первую очередь и боялись!

– Да про важного барина спрашивал. От графа какого-то. Она с ним вроде как того. С барином с этим. Любовь и так далее. Ага. Краем уха я слышал. Он вроде как зуб имеет на всех наших. Барин тот. Ага.

– Значит, жива? – велико было мое облегчение.

– Жива-живехонька. За ней, бабенкой этой, приехать должны. Завтра.

– Кто?

– А вот этого не знаю, – честно ответил бандит. – Тот, кто за нее деньги заплатил. У Быка Мироныча свои секреты!

– Зачем помещицу Сивцову убили?

– Да уж больно грозилась она! Ага, – кивнул он. – Кому такое по нраву-то? Тюк по голове – и все угрозы.

– Ясно. В подполе, значит, ваша пленница. А глубокий подпол-то?

– Ох, глубокий! – живо закивал мужик. – Колодец! Одна дверца, другая. Поначалу грибочки да ягодки на зиму. Для хранения. А поглубже – для таких вот несговорчивых, как барышня эта. Для купчишки какого, должничка, али сыночка его. Я портки-то одену, барин? Дозволь, а то срамота, а? В дерьме весь…

Я взглянул на Степана – он понял все разом. Шагнул к мужику и от бедра ударил его ногой в скулу. Разбойник влетел головой в бревно и раскис в изгаженном снегу.

– Теперь ступай за нашими, Степан, – приказал я. – Да поскорее приходите.

– Я вас тут одного не оставлю, – замотал он головой. – А если еще кому приспичит? Увидят, – кивнул он на татя.

– Ступай, – приказал я. – Подумают – пьяный, уснул.

Мой помощник кивнул. Он оказался прав. Еще минут через пять из дома вывалились двое мужиков и так же завернули за угол.

Я к тому времени уже стоял за поленницей.

– Смотри-кась! Косой-то спекся, да еще без штанов! Да в дерьме! – говоривший уже прудил на дом, рядышком со своим товарищем. – Вот умора! Замерзнет ведь! – оба закончили дело одновременно. – Погляди, и голову разбил, нажрался-таки! А ну, хватай его – потащили в дом!

Они прихватили одноглазого за руки и поволокли к заднему крылечку.

– В сенях оставим, Бык Мироныч ему не возрадуется. Обгаженному-то! Нам еще попадет!

Минут через десять дом окружил отряд станового пристава Кречинского. Я уже вышел за ворота. В избе по-прежнему шел пир горой. Ржали, звенели стопарями, набивали утробы. Упивались и обжирались, не ведая печали! Ничего не боялись разбойники в лунную февральскую ночь, далеко забравшись от всех губернских сыщиков!

И все же мы решили дождаться казаков. Вскоре взвод широко рассыпался цепью вокруг хутора. Казакам заранее сказали, что тут залегли революционеры-террористы, бомбометчики и поджигатели, и казачки сабельки наточили остро. Не любили они эту шатию-братию, угрожающую порядку Российской империи! Несколько казаков остались на улице перед домом – караулить дорогу. А наш отряд, уже войдя во двор и окружив избу, запалил приготовленные заранее факела. Кречинский, переглянувшись с есаулом Карпенко, а затем и со мной, скомандовал: «С Богом!», – и тотчас же обильно смоченные в керосине факела полетели на соломенную крышу…

Мы ждали. Замерев, затаив дыхание. Из дома сбивчиво выливались трели гармоники, рвалось все то же пьяное ржание. Пламя ползало, приноравливалось, а потом привыкло и, подхваченное и взбодренное морозным ветерком, пошло в стороны.

И вот уже сурово затрещала огнем вся крыша.

– Так и сгорят заживо! – вдруг вырвалось у Степана. Он посмотрел на меня. – А, Петр Ильич? Как все сложится-то? Мы ведь думали, сразу выскочат нехристи, а? А мы – туда, и в подпол, успеем. Как быть-то?

– Косой же сказал: подпол глубокий, в два уровня, – ледяно ответил я. – У самого сердце болит, Степа. Разрывается сердце. Понадеемся на их нору – они ее от всего мира рыли! Для секретов своих. Теперь пусть и послужит. Подождем…

А гуляки и не думали встрепенуться! Но лишь пока еще один из них, в расстегнутой жилетке, вышел прямо на красное крыльцо, решив с него помочиться. Он был так пьян, что даже не увидел целый отряд своих врагов, в недоумении переглядывающихся друг с другом, как им решить его судьбу: порешить сразу или подождать? Сделал дело и стал заправлять рубаху в штаны. И только тогда почуял запах гари, поднял голову и увидел сизый дым, валивший в ночное небо. Покачнулся, едва не слетев с крыльца вниз, ухватился за перильца. Выругался и только потом разглядел оцепление.

Он смотрел на нас, мы – на него. Во все глаза!

– Братишки, – прохрипел он. – Вы кто?!

– От Дармидонта Михайловича мы, – выходя вперед, смело проговорил я. – Атамана позови.

– А-а, – протянул он. – Вон че…

– Давай-давай, – поторопил я и поглядел на полыхавшую крышу.

– А чей-то мундиры на вас не такие, – все еще держась за перила, прищурился он. – Не таковские…

– А каковские у нас мундиры?

– Да царские прям-таки…

– Такие теперь все носят, – решив подыграть мне, заметил Кречинский.

Эта ситуация и заводила, и смешила его. В правой руке, обтянутой перчаткой, он держал револьвер. Станового пристава подмывало пристрелить пьяного наглеца-бандюгу, но он держался.

– А чей-то крыша наша дымится, а? – спросил разбойник. – Не пожар ли?

– Именно – пожар! – сказал уже я. – Печку надо было с умом растапливать! Зови атамана, сдохните сейчас все под обломками! Зови!

И вот тут дым внезапно повалил из форточек – где-то пламя пробило крышу. И под нарастающий треск завопили в самом доме, заохали и завизжали на все голоса; особенно бабы, так, что стекла едва выдержали, не разлетелись на мелкие осколки. Дверь почти выбили – и сбили с ног своего же друга; он кубарем скатился по ступеням и въехал лицом в замороженный, покрытый желтой коркой сугроб.

– Целиться по ногам! – едва успел выкрикнуть Кречинский. – По ногам, господа!

Каждый из нас выбросил вперед руку – и пальба началась. Но, как я и думал, целились полицейские и особенно казаки не в ноги, а куда придется. Лишь бы остановить вылетающих пьяных бандитов. К тому же, несмотря на переполох, ожидали и ответного огня. Несколько разбойников сразу свалились замертво. Мордатая девка, едва вылетев из дома, поймала голой грудью с пяток пуль и плюхнулась у крыльца в снег. Куда глядели блюстители правопорядка, туда и целились! Выстрелы раздавались и с той стороны дома.

Там тоже встречали огнем раззяв-хозяев.

Я обернулся на дорогу внезапно, точно что-то почуяв, и в первое мгновение оцепенел, даже забыв о разбойниках. Из дома напротив, где в окнах только теплились огоньки за ситцевыми задергушками, на крыльцо вылетели три мордатые девки. Все в ночных рубахах. Выскочили на пальбу и огонь! И у каждой в руках были вилы! Они переглянулись и, точно ведьмы, объявившие войну всему миру, приготовились к атаке.

Оседлают сейчас грозные вилы и полетят!

– Степан! – окликнул я своего товарища. – Степа, гляди! Вот стервы!

Он обернулся и тоже замер, но уже от другой картины. Не полетели мордатые девки! А слетев с крыльца, ринулись на трех казаков, во все глаза смотревших на разгоравшуюся крышу и погибающих бандитов. Все три держали в руках вилы так, как заправский солдат, идущий в смертельную атаку, держит винтовку! Бежали тихо, босиком по снегу, без истеричных воплей, по-кошачьи, по-разбойному, заранее целясь!

– Казаки, братцы! – заорал я во всю глотку, сразу осознав смертельную опасность, нависшую над бойцами. – Сзади! – они стояли на линии огня – толком не выстрелишь! Я ткнул пальцем за их спину. – Сзади, братцы, сзади!

Но бедняги, глядя на меня, только вопросительно кивнули: мол, чего случилось, господин сыщик?

– Степка! – заорал я. – Я промахнусь – своих задену – стреляй ты!

Степан направил ружье в сторону казаков, отступил, выбирая позицию, прицелился. Но и казаки не поняли: чего это он? В кого целится? Первую ведьму, старшую, пуля остановила, попав ей в горло. Захлебнувшись на бегу, она схватилась за разорванную шею; вилы ее пролетели и упали у ног казака. Но повезло только первому из служивых. Через пару секунд две оставшиеся бабы ударили вилами в спины казакам – да как ударили! Оба и не поняли, что с ними случилось. Три стальных жала вышли у каждого из груди. Только осеклись на глубоком вдохе и вытаращили на меня и Степана глаза. И оба, точно сговорившись, рухнули на колени, когда вилы рывком вытащили из них. Молодые ведьмы знали, что им конец. Что теперь они открыты для огня. Но им было все равно. Ненависть к чужакам горела в их глазах, и ничего более! Казак из оцепления, которого спасла пуля Степана, обернулся и почти в упор выстрелил во вторую ведьму, бросившуюся на него, но только ранил. Степан уложил ее последним выстрелом. Я же вовремя успел прицелиться и двумя выстрелами сбить с ног третью девку, в свою очередь, уже нацелившую на выжившего казака окровавленные вилы. Все три ведьмы, расплескав ночные рубахи, в крови чужой и своей, лежали в глубоком февральском снегу.

– Разбойничьи девки, ничего нет подлее и хуже, – покачал головой подоспевший есаул Карпенко. – Адское племя!

И ничего нет страшнее огня! Необузданного, съедающего заживо! Вот от кого бежал без оглядки веками человек – и первобытный, дикий, и цивилизованный. Даже свинец не так страшен!

И тем паче – будущая виселица…

Два казака и три девки еще не успели истечь кровью на снегу, а битва уже была закончена. Бандиты пробками вылетали на улицу и тотчас попадали под наши пули. Мы действовали без сожаления, и кровавую баню устроили всей волчьей стае.

И вот тут я понял, что сам стану последним разбойником, если не пойду прямо сейчас в огонь. Одна из баб все-таки выжила, ползала по снегу, вопила, ее-то я и ухватил за волосы.

– Где погреб?! Говори! Куда горничную Сивцовых спрятали?! Пристрелю, стерва!

В глазах ее почище пламени пылало безумие, страх и ужас. Но, точно околдованная и случившимся, и моим неистовым голосом, она быстро сказала:

– Под спальней подпол! Там вашу девку прячут!

– Спальня где?!

– Третья комната от сенцов! – выпалила она. – Под ковриком дверца, под ковриком!

И я, ни о чем больше не думая, рванул в пылающий дом.

– Петр Ильич, куда?! – завопил сзади меня Степан.

Знал он, куда! А главное, почему! Да столько отчаяния услышал я в его голосе, что самому страшно стало! Точно хоронил уже! Но я испугался лишь на мгновение!..

– Куда вы, Петр Ильич?! – это кричал мне в спину Кречинский. – С ума сошли?! Вернитесь! Погибнете!..

Но я, закрывая лицо рукой, уже влетел в дом. Пламя ползло по стенам, счастливо овладевало коврами и мебелью, стелилось по полу. Дух перехватило от жара! Но уже ничто не могло меня остановить. Такое бывает в нашей жизни – и огонь ему не помеха!

Точно волшебная нить вела меня по этому пылающему лабиринту. И уже скоро я отыскал спальню, к которой приноравливалось пламя, отыскал глазами разгорающийся ковер, сдернул его и тупо уставился на замок. «Главное, чтобы крыша не рухнула! – лихорадочно думал я. – Тогда – конец!» Да только трещала она уже над моей головой, страшно трещала, точно смеясь и потешаясь над безумцем и смельчаком. Я вырвал из кармана полушубка второй револьвер – и расстрелял замок. Сбил его сапогом, рванул на себя крышку. Спасительным холодком потянуло мне в лицо, освежило легкие. Я взглянул наверх. По чернеющему потолку уже ползало пламя. Я схватил пылающую головню и устремился по крутым ступеням вниз. И едва я закрыл дверцу подпола над своей головой, как страшный и приглушенный треск ударил сверху, и всколыхнулся надо мной пол, ставший потолком. Точно чья-то гигантская пята легла на него.

Это рухнула крыша разбойничьей избы!

Рассекая удушливую темноту пламенем факела, я отыскал еще одну дверцу. И сбил двумя оставшимися выстрелами и этот замок. Рванул на себя крышку и с отчаянием крикнул:

– Марфа Алексеевна! Марфуша! Это я – Петр Васильчиков! Милая моя, ты здесь?! Солнышко мое! Отвечай же, отвечай…

– Здесь, Петр Ильич! – услышал я всхлипывающий голос, срывающийся от неистовой радости и счастья. – Господи, Петрушенька, здесь я!..

Сжимая головню, я бросился еще по одной лестнице вниз – скатился-таки! И через несколько секунд увидел Марфушу, в шубе, которая уже падала с ее плеч; увидел ее с зареванным лицом и светящимися неведомым мне доныне счастьем глазами; увидел метнувшуюся ко мне…

Отведя огонь, я крепко обнял ее одной рукой, со всей силой прижал к себе.

– Господи, Господи, – вздрагивая от рыданий, шептала она. – Господи, Петрушенька! Откуда ты?!

– Долго объяснять, Марфа Алексеевна, дня не хватит, – с величайшим облегчением ответил я. – Скажи главное, здорова? Не искалечили тебя?

– Нет, – счастливо замотала она головой. – Помешало им что-то, а вот что – не знаю…

Я сел у стены рядом с ней, откинул голову. Там, наверху, страшно гудел огонь. Но он был далеко, очень далеко!

– Не думай, нас обязательно спасут, – тихо сказал я. – Придут и спасут. Уже очень скоро, очень скоро. Будем ждать, Марфушенька, там сейчас ад. Будем ждать…

 

2

Где-то через час мы услышали гулкие удары над головой. А было вот что. В ближайшие полчаса казаки забрасывали снегом пожарище, и пламя вскоре стихло. Обугленные бревна растащили в стороны. Затем Кречинский лично послал выживших бандитов откапывать из пепла дверцу в подпол. Еще через четверть часа пристав Тарасенко нырнул вниз, и я услышал глухое: «Марфа Алексеевна! Отзовитесь, это полиция! Марфа Алексеевна!..» Сердце мое бешено и радостно колотилось. Когда и вторую дверцу отперли и показался я, Тарасенко даже отпрянул.

Точно черта в исповедальне увидел!

А Степан, не находивший себе места там, на пепелище, таращась на меня, поспешно перекрестился:

– Господи, – прошептал он. – Петр Ильич, а я уж вас было похоронил. Думал, и косточек на этом кострище не осталось! А вы успели-таки!..

– Вот это судьба! – тоже перекрестившись, и широко, воскликнул подступивший Кречинский. – Я в офицерском клубе рассказывать эту историю стану до самой смерти, и ее будут до самой моей смерти слушать! Богом клянусь!

Другие тоже не могли надивиться моему чудесному спасению. Я протянул руку вниз и помог выбраться наружу Марфуше. И она, увидев полицию и казаков, Степана Горбунова, тотчас же ослабла в моих руках, и мне оставалось только обнять ее за плечи, которые то и дело сильно вздрагивали от рыданий.

Но спасение любимой было не все дело! Теперь не все! Прежде я не мог и подумать, что получу в руки такой знатный козырь, но фортуна говорила мне: «Иди вперед! Без оглядки иди!..»

И я пошел вперед!

Пристав Тарасенко, один из тех чиновников, которому я доверял более других, вытащил из кучки выживших бандитов одного и подтолкнул ко мне.

– Знакомьтесь, Петр Ильич, вот он, Бык Мироныч, насильник и злодей, собственной персоной!

– Сучьи дети! – с разбитой физиономией зло огрызнулся тот. – Волчары царские! – он говорил зло и тихо, почти шептал: – Гнидье! Все равно передохнете! Всех порешим!

Мне ли было не узнать этого негодяя в алой, теперь порванной на плече и животе рубахе! Чернобровый и цыганистый главарь шайки, еще недавно лешим ржавший за трапезным столом, оказался ранен в руку и бедро, но не смертельно. Сохранил даже силу! За Быком Миронычем, двинувшимся ко мне, как за волком-подранком тянулся легкий кровавый след. Крепко держа, его толкали вперед, а он все пытался стряхнуть руки победителей, глухо матерясь и сыпля проклятиями. И совсем по-звериному зарычал и даже вырвался-таки, когда Тарасенко и еще один дюжий казак поставили его передо мной.

– Что лупишься, ищейка?! – почти что плюнул он в мою сторону.

Разбойник глядел на меня с кипящим презрением, как глядят все разбойники на слуг государевых. Но и страх был в его взгляде! А я не мог скрыть своей радости. Великой радости! И выдавал это всем своим видом. Фортуна поманила меня, козырная карта, попавшая мне в руки!

Я переглянулся с Кречинским – в случае удачи у нас была особая договоренность устроить показательный спектакль! – и он одобрительно кивнул. Затем я подмигнул Тарасенко, который тоже был в курсе моего замысла. Это означало: «Тащи его в сторону!» И Тарасенко послушно поволок разбойника к колодцу. Степана я оставил с Марфушей.

У колодца я забрался в карман шинели, вытащил бумагу, тряхнул ею перед физиономией главаря банды.

– Читать умеешь? – спросил я у него.

Но в ответ услышал мат и рычание. Кровавая пена шла по его разбитым губам.

– Так умеешь или нет? – переспросил я.

– Ах ты, сука, ты мне буковки в харю не суй! – грозно и с напором огрызнулся тот. – Волк жандармский!

– Что ж, последнее слово ты сказал, – усмехнулся я. – С тебя будет. Тарасенко, веревка с тобой?

– Со мной, сударь, – деловито кивнул тот, вытащил из сумки заранее приготовленную толстую веревку и стал неспешно мастерить петлю.

– А зачем это ему веревка? – недоверчиво поглядев на опасный для любого супостата предмет, да еще с петлей, спросил Бык Мироныч. – А, волчара паскудная? И что там в твоей бумажке нацарапано?

– Во-первых, мерзавец, на волчару ты больше похож, – зло и весело заметил я. – А во-вторых, в бумажке нацарапана твоя дальнейшая судьба. Тебе, разбойник, следует выслушать приговор, а нам, – я кивнул на казаков и сыщиков в отдалении, разглядывающих мертвецов, – незамедлительно исполнить его.

– Какой еще приговор? – оцепенел главарь.

– А такой, висельник, – я взглянул на бумагу, где теснились строки из письма моего поверенного: «Что касается вашего дачного участка на Барбашиной поляне, г-н Васильчиков, то смею сообщить…» и сурово прочитал: – «За смерть помещицы Сивцовой и ее людей, а также за прочие злодеяния Верховный суд Российской империи приговаривает разбойника, именуемого Быком Миронычем, к смертной казни на том месте, где будет изловлен, через повешение, как и всех его подельников». – Я расправил бумагу с гербовой печатью и ткнул ею в разом побелевшую физиономию татя, который, я не сомневался, во-первых, совсем не умел читать, а во-вторых, и видеть ничего не мог в эту роковую для него минуту. И уж никак не мог отличить судебную печать от самой простой канцелярской! – Поэтому и прибыли мы сюда с целой армией, Бык Мироныч. Тут у нас казаков не счесть – весь хутор оцеплен. Мышь не проскочит. Две трети твоих людей мертвы, остальных мы сейчас повесим. Как в военное время – без суда и следствия. Ты же воюешь с мирным населением? – я пожал плечами. – А мы с тобой воюем. И тебя, негодяй, первым вешать будем.

– Чего? – присмирев, протянул он, только сейчас докумекав, что к чему. – Как это вешать?

– Откоптил ты свое, – я театрально кивнул. – Будет с тебя!

– А суд как же? – пролепетал он. – Как же эти, как их, присяжные…

Тарасенко зло посмеивался, наблюдая за этим спектаклем. И спокойно крутил веревку, превращая ее в роковую крепкую петлю.

– Суд присяжных, это для тех, кто его достоин, – назидательно ответил я. – Не надо было так шалить, Бык Мироныч, не стоило барыню Сивцову со свету сживать, как и слугу ее, не надо было насиловать и воровать служанок. Мы твои судьи! – глядя в его звериные глаза, сказал я. – Здесь и сейчас.

Раненый, но еще полный силы вор и убийца рухнул вдруг передо мной на колени.

– Убили Сивцову, убили, да не по своей воле, барин! Наказали нам! Кто наказал – и говорить боязно! – он подполз ко мне, оставляя кровавый след на снегу. – А ту, что забрали, Марфу-служанку, пальцем не тронули! Так ведь, барин? У нее спросите! Выжила ведь она! Сами спросите!

– Отчего же не тронули такую красавицу, а? – глядя татю в глаза, спросил я. – Отвечай, и честно. Ну? – повелительно кивнул я.

– Нельзя, так сказано было, – тоже кивнул он. – За ней человек должен приехать: не сегодня завтра!

– Что за человек? От кого? – я взглянул на Тарасенко, уже смастерившего петлю, и вновь уставился на разбойника. – Через пять минут закачаешься – в этом же садике закачаешься грушей! Говори, паскудник! – убедительно рыкнул я. – Не тяни!

– От купца Кабанина, вот от кого! – точно выстрелил главарь банды. – Прости меня, Господи!..

Бандит проговорился! Выдал тайную фамилию! Но только сейчас ему было ровным счетом на это наплевать. Жить ему оставалось (по его собственным расчетам) считанные минуты! Больше половины подельников уже лежали в собственной крови, в снегу, издохшими. Бык Мироныч паниковал, как паникуют многие лютые душегубы на краю смерти, потому что нет для них ничего страшнее собственной кончины!

– Кто должен был приехать от Кабанина за Марфой Алексеевной Пряниной? – спросил я.

– Камердинер Сивцовых – Пантелей Ионович Зыркин.

Переглянувшись с Тарасенко, я утвердительно покачал головой. Фортуна, воистину так! И подумал: «Вот Степку Горбунова потеха ждет! Его отправлю рагу из камердинера готовить, его родимого!»

– Почему Зыркин? – не выдавая торжества, по-чиновьичьи сухо спросил я.

– Он в нее вроде как влюбленный, – кивнул Бык Мироныч. – Упросил он благодетеля своего, умолил! Мы бы и хотели снасильничать, делов-то, но так и не решились. Государь наш Дармидонт Михайлович ему вроде как ее в жены обещал!

«Вот оно, – думал я, – вот!..» На краю гибели бандит выдал своего патрона с головой!

– Как твоя фамилия? – спросил я. – Настоящая.

– Быков моя фамилия. Мирон Миронович Быков.

– Жить хочешь, Мирон Быков? – спросил я.

Сомнений уже не было: я дождался своей минуты. И удача теперь сама шла ко мне в руки! Только держи!

– Хочу, барин, хочу! – топчась на коленях в кровавом снегу, горячо запричитал бандит. – Все тебе расскажу, все, только не вешай!

– Я и без тебя знаю многое, – глядя в его черные, сверкающие огнем глаза, очень серьезно заявил я. – И про то, как Никола, Микола и Вакула барина Сивцова на охоте убили, и про то, как в своем подполе вы людей мучили и деньги у них вымогали. Знаю даже про то, кто взорвал начальника полицейской управы города Семиярска полковника Толоконникова, Аристарха Ивановича…

– Так это Пузанько и Штрило, народовольцы, мать их! Это они против царя-батюшки воюют, нехристи! Мы не такие – мы царя-батюшку уважаем!

О таком подарке судьбы я и не мечтал! Не мечтал о нем и майор Жабников, и все Семиярское полицейское управление. У меня даже подбородок дрогнул от волнения. А ведь на авось, на удачу сказал! Вдруг клюнет?

– Пузанько и Штрило? – переспросил я.

– Ага!

Рядом со мной стоял уже не только Тарасенко, но и Кречинский, и другие офицеры. Подходили и казаки.

– А имена?

– Имен я не знаю, – замотал головой Бык Мироныч, – только фамилии, а может, то и клички? Я ж в пачпорта им не глядел! Я им, бывало, оружие давал, – добавил Бык Мироныч. – Обрезы, револьверы…

Я, Кречинский, Тарасенко, другие наши товарищи, мы переглядывались друг с другом. Никто ушам своим не верил. Но ведь было! Вот так, дернули за одну хорошую ниточку, потянули с силой – и целый клубок распустился на наших глазах. Не стал бы такой волк, как этот зловещий бандюган, наговаривать на себя. Самые худшие предположения майора Жабникова, почти фантастические, оказались правдой.

– Когда ваша банда снабжала оружием революционеров? Тогда, когда ваш хозяин о том просил? – я сам задавал и отвечал на вопросы, и попадал в десятку.

– Точно, – кивнул главарь разбитой наголову банды. – Тогда. У нас-то всякого оружия в достатке. А эти, Пузанько и Штрило, приезжали за ним.

– Один из них хромый, верно?

– Ага! У него, у Штрило, левая ножка короче правой. От рождения.

– Не повезло революционеру, – сказал я.

– Точно!

– А с Пузанько что не так?

– А у Пузанько на левой руке трех пальцев не хватает. Он там какую-то бомбу готовил, что ли, да не срослось…

Я хлопнул письмом от своего знакомого нотариуса по ладони, сложил его и отправил за отворот полушубка.

– Начал неплохо. Посмотрю, как продолжишь. Так вот, меня твой хозяин интересует – Дармидонт Кабанин. И не только меня, но и Верховный суд Российской империи. Говорить будешь не только мне и не только сейчас: тебя многие чиновники выслушать пожелают. Поможешь следствию – тебе зачтется. Но коли врать станешь, считай, сам голову в петлю сунул и узелок подтянул, – я поймал восхищенный взгляд и Тарасенко, и станового пристава Кречинского. – В этом, Мирон Быков, можешь не сомневаться!

Утром на подъезде к селу Брынцово выловили Пантелея Ионовича Зыркина. Тот обделался со страху в своей повозке, когда из леса на него выскочили вооруженные саблями казаки, да еще вместе со злющим и торжествующим Степаном.

– Он! – кивнул на беглого камердинера-предателя Горбунов. – Он, Иуда, барыню свою продал! Берите его, братцы, да крепче держите! – казаки так и крутились на лошадях вокруг повозки, а Степан со всем пылом торжествовал победу. – Что, Зыркин, не ждал такого-то конца?! Теперь, Пантелей Ионович, паскудник двуличный, заместо полюбови с Марфушей, по которой ты слюни пускал да сох, в кандалах в Сибирь поедешь! – не мог не выговориться Степан Горбунов. – Сегодня же, мразь, и поедешь! Вместе с благодетелем своим – Дармидонтом Кабаниным!

Глядя на Степана, которого люто ненавидел и еще пуще боялся, Зыркин все понял. Понял и побледнел смертельно. А как иначе?! Все они знали, все! И откуда?! А самое страшное, всплыла и фамилия хозяина, казалось, неприступного его благодетеля! В оборот их брали, в оборот!

И в довершении всего рыжеусый казачий урядник громко и раскатисто рявкнул:

– Пантелей Ионович Зыркин?! Отвечать!

– Да-с, – пролепетал тот.

– Вы арестованы именем Его Императорского Величества по обвинению в преступном сговоре против семьи Сивцовых и их прислуги! – урядник провернулся на гнедом коне. – Следуйте за нами!

«Теперь платить по всем счетам придется! – плясало в глазах онемевшего камердинера. – А их много, этих счетов, наберется! Во век ему не расплатиться!» От одной этой мысли черное сердце Зыркина трусливо и отчаянно сжалось, и ненавистный Степан, и грозный казачий урядник с рыжими усами вдруг поблекли. Камердинер качнулся, поплыл вперед и бухнулся головой в козлы.

 

1

Через трое суток после облавы на хутор Ветряной во дворце губернатора Симбирска, графа и тайного советника Аркадия Аркадьевича Карячинского, собрались важные административные чины. Тому предшествовали чистосердечные признания Мирона Быкова, Пантелея Зыркина и Ерофея Нытина, сваливших на своего хозяина Дармидонта Кабанина все грехи, которых оказалось этак в сотню раз более, чем предполагал даже я. Чиновники, собранные графом Карячинским, кто меньше, кто больше, но все были знакомы с миллионщиком и купцом первой гильдии Дармидонтом Кабанином. И многие были связаны с ним денежными обязательствами. Недаром он покупал административных служак всех рангов направо и налево! Все были взволнованны, иные трепетали. Бледно-зеленых лиц во дворце было предостаточно! Спешно приехал и губернатор Семиярска, тайный советник Порфирий Порфирьевич Барбарыкин, и сам был предательски бледнен и молчалив. А еще не присутствовали губернаторы других волжских губерний – Самарской, Саратовской, Казанской! Все они знали виновника этого собрания, и хорошо знали!

Но главное, что объединяло всех этих чиновников, была глубоко затаенная ненависть к нуворишу-Кабанину, который распоряжался ими, как фигурами на шахматной доске. И каждый лелеял потаенную надежду, что придет расплата обнаглевшему негодяю и рухнет его пухнущая как на дрожжах империя. Вот только бы их чиновничьи имена, достойные и гордые, часто – родовитые, не оказались на свету! Сделать бы все так, потихонечку, без петербургских адвокатов, армия которых нагрянет сюда сразу же, как только на Дармидонта Кабанина наденут кандалы и вынесут обвинения.

Да вот только как такое сотворить? Суметь? Сплести?! Как?!

– Если эти преступления и впрямь имеют место быть, – поправляя пенсне, осторожно выводил губернатор Симбирска привычным казенным языком, – если ниточки и впрямь тянутся к Дармидонту Михайловичу, которого мы все так хорошо знаем… – он поглядел на своего семиярского коллегу, и тот сразу же опустил глаза, но следом поднял их и неожиданно твердо кивнул (но быстро и едва заметно). – Если все так, господа, – ободренно продолжал граф Аркадий Карячинский, – то молчать более мы никак не можем!

И он вновь взглянул на губернатора Семиярска так, точно требовал от него немедленной поддержки, без которой ему не обойтись.

Порфирий Порфирьевич Барбарыкин громово встал, отодвинув задом кресло, и отрицательно затряс головой:

– Никак, Аркадий Аркадьевич, никак не можем! – вслед ему дрожали и щеки, и бахрома эполет. – Если все так, непременно держать ответ, и как можно скорее! – он мучительно задумался. – И все же, все же…

Партия была под ударом, чиновникам могло не хватить смелости довести дело до победного конца! В любую минуту, только представив будущий скандал, они готовы были сдаться и отступить.

Я сидел в отдалении и в эту минуту сверлил седой пышногривый затылок графа Александра Александровича Кураева, благодаря которому был приглашен в этот узкий круг высоких административных чинов. И граф, точно почуяв мой призыв, обернулся. Я твердо кивнул ему, и он с не меньшей твердостью кивнул мне в ответ.

А затем встал так, точно немедленно собирался идти в рукопашную, и грозно сказал:

– Уважаемые Аркадий Аркадьевич и Порфирий Порфирьевич, я прошу вас отойти со мной в заднюю комнату буквально на несколько минут. Это очень важно, – уперев растопыренные пальцы с перстнями в сверкающий стол, он поклонился. – Настоятельно прошу вас!

Два губернатора даже обрадовались – вот она, передышка! Кураева все уважали и ценили беспрекословно, считали мыслителем. Да и выражение лица у графа в эти минуты было особо уверенным, даже вдохновенным. И когда два губернатора поспешили к дальним дверям, Кураев обернулся ко мне и громко сказал:

– Петр Ильич Васильчиков, господин капитан, прошу вас проследовать за нами!

Я бойко встал и под прицелом двух десятков глаз ответственных чиновников, гадавших, за что мне такая милость, быстрым шагом направился вслед за графом Кураевым. И через несколько секунд закрыл за собой высокую дверь.

Она отворилась всего через пять минут, и на пороге появились сияющие – не менее! – губернаторы граф Карячинский и Барбарыкин, за ними вышел с лицом триумфатора граф Кураев, и только потом я, скромный сыщик, бесстрастный и невозмутимый, но с язвительной улыбкой на лице. Именно таким я увидел себя в гигантском зеркале, когда посмотрел на стену слева.

– Господа, – куда более смело продолжил через полминуты свою речь губернатор Симбирска граф Карячинский. – Смею вам сообщить, что мы решили немедленно навестить имение купца Дармидонта Михайловича Кабанина. Повторяю – немедленно! Генерал Дубовец-Камышинский, Самсон Самсонович! – обратился он к первому из своих губернских командиров, отпрыску столбовых дворян, не жаловавших таких вот выскочек, как Кабанин, да что там, их люто ненавидевших! И когда тот встал – хмурый и гневный, губернатор, точно одаривая его великой и долгожданной милостью, кивнул: – Возьмите лучших офицеров и унтер-офицеров из самого дисциплинированного гвардейского полка, расквартированного поблизости, и сегодня же выступите в сторону поместья Дармидонта Кабанина. Мне необходимо, чтобы никто не улизнул из его пределов, – губернатор Симбирска оглянулся на своего семиярского коллегу, и Порфирий Порфирьевич Барбарыкин уверенно кивнул в поддержку. – Птица пролетит, подбейте, заяц проскочит, уничтожьте подлеца! Лично отвечаете! Ясно, генерал?

– Так точно, Аркадий Аркадьевич! – радостно ответил Дубовец-Камышинский и в подтверждение своей радости звонко и по-молодецки щелкнул каблуками. – Будет исполнено! Достанем супостатов, с корнем вырвем, как зуб гнилой!

– С корнем, с корнем! – неожиданно вставая друг за другом, воодушевленно заговорили чиновники в зеленых мундирах, при эполетах, потрясая кулаками. – С корр-рнем!!

 

2

Все бы так делалось на Руси! Куда б тогда улетела птица-тройка?! Губернатор Симбирска и его административный аппарат, при самой дружеской поддержке губернатора Семиярска, действовали на удивление быстро и слаженно, точно возглавляли экспедиционный корпус на Кавказе во время военных действий. Но это и понятно: в данной истории существовали личные интересы, и почти всех! Кровные интересы! За исключением генерала от инфантерии Самсона Дубовца-Камышинского – человека исключительной принципиальности. Именно поэтому его и поставили во главе карательной операции.

Дубовец-Камышинский поднял по тревоге два эскадрона конных драгун, взял сотню казаков в придачу и понесся на окраину Симбирской губернии, где она граничила с губернией Семиярской. Именно там и распустило свою паучью сеть имение Расторгуево, взятое у какого-то беспечного помещика за долги и заново отстроенное купцом-миллионщиком Дармидонтом Кабанином.

Армия подошла к широко разросшемуся поместью по заснеженным дорогам на самой зорьке и окружила его двумя кольцами. Затем на главную дорогу к поместью выдвинулся офицерский отряд из двадцати человек наиболее преданных губернатору Симбирска, также отряд конной полиции и сыщики. Войско возглавлял генерал от инфантерии Самсон Самсонович Дубовец-Камышинский, в бурке и высокой каракулевой шапке с гвардейской кокардой. Я, полковник Старицын, начальник полиции Симбирска, и майор Жабников ехали по правую руку от генерала; граф Кураев и Степан Горбунов – по левую.

– Хороша бурка, ваше превосходительство, – сказал я. Хотя, была она потрепана на славу, и не на дружеской пирушке. – Повидала на своем веку?

– Еще бы! – воскликнул седоусый генерал. – Эту бурку мне сам генерал Скобелев под Шипкой подарил! С плеча сбросил и подарил! Я тогда подполковником под его началом был, батальоном командовал. В трех местах пулями прошита, еще в одном – картечью! Эх, отчаянным я был по тем временам, на рожон лез! – он зло крутанул тугой проволочный ус. – Вот за это и подарил!

Особой радостью пылало лицо моего старого знакомца майора Жабникова.

– Сколько лет ждал такого, Петр Ильич! – управляя лошадью рядом со мной, говорил он. – Сколько лет мечтал к монстре подобраться! И ведь уверен был, что так мои грезы и останутся грезами! Думал, что Дармидонту Кабанину теперь только перед Господом Богом ответ держать. А тут, на земле, он до смерти куролесить будет. Ан нет! Волшебник вы, Петр Ильич, воистину так!

– Это фортуна, Семен Семенович, – отвечал я. – Провидение Господнее. Я был только вестником высших сил.

У ворот стояли два охранника – мужички в тулупах, с ружьями. Они зачарованно смотрели на кавалькаду, пока мы не подъехали к самым воротам. И только потом уже охранники уставились на генерала Дубовца-Камышинского: в дрожь бросало от одного его вида, и недобро бросало!

– А барина нет, – через высокие и надежные чугунные прутья пробормотал один из мужичков. – Отъехал барин!

Но генерал не удостоил их ответом – сурово промолчал.

– Я – полковник Старицын, начальник полиции Симбирска! Именем Его Величества, открывайте! – бросил мой спутник. – Быстро, а не то здесь же повешу! Вот на этой ограде!

Мужики побледнели, сломили шапки, один бросился отпирать ворота.

– Где управляющий? – напирая конской грудью на охранников, спросил Старицын. Он вопросительно взглянул на меня. – Как бишь его?

– Пономарь, – ответил я.

– Где ваш Пономарь? – ледяно спросил у охранников, готовых от страха бухнуться в снег, полковник Старицын.

– В баньке наш управляющий, – отступая, вновь поклонился один из мужиков. – Всю ночь парится!

– Баня где? – спросил я.

– За домом, – ответил за него Степан. – И я там парился разок, знаю!

– Арестовать, – кивнул на охранников Старицын. – И выставить часовых! Никого не выпускать из этого зоосада!

Мы въехали через каменные ворота и рысцой устремились по ровному белому снегу, укрывшему аллею. И уже скоро впереди, среди заснеженных яблоневых садов, нам открывалась богатая усадьба Кабанина – с желтыми мраморными колоннами и флигелями, с девственно-белой от выпавшего за ночь снега крышей.

– Его люди опасны, генерал, – сказал я. – Можете поверить мне на слово. Я не исключаю ответного огня. Будьте настороже.

– Не посмеют! – бросил генерал, но скомандовал: – Сабли из ножен! Держать строй!

Хитрый граф Карячинский, губернатор Симбирска, знал, что стаей охотничьих борзых вцепятся гвардейцы в обитателей звериного логова. Тем паче, что задача упрощалась – хозяина, страшного медведя, не было дома. И некому было заступиться за здешних волков и лис!

Наш конный отряд двумя цепями обогнул трехэтажный дом с колоннадой и выехал к добротной двухэтажной баньке на заднем дворе, из трубы которой шел пар. И едва мы вросли в снег, как дверь баньки распахнулась и на крыльцо выбежала заливающаяся смехом, кутающаяся в шубу светловолосая розоволицая девица. Хмельная совсем. Пар шел от нее самой. Лицо пылало спелым анисом. Полы шубы на мгновение распахнулись, и девица открылась вся – голая, белокожая, с русым кустом между ног и юной, чувственно колыхнувшейся грудью. Увидев ее, офицеры так и вдохнули в себя морозный февральский воздух. Девица смеялась до слез, и потому просто не заметила конную армию прямо перед собой. А следом за девицей, в еще не успевшие закрыться двери вылетел и кряжистый длинноволосый бородатый мужик с рдяным от жара лицом, тоже в расстегнутой шубе:

– Теперь отдайся, Любавка, – сладострастно крикнул он. – Отдайся немедленно! Все равно ж поймаю, сучка задастая!

Последнее слово прозвучало совсем не оскорбительно, а игриво и ласково! Руки с широченными лапами он держал вытянутыми вперед, оттого шуба оказалась нараспашку, открывая его всего, охваченного похотью, с волосатой грудью, в мокрых подштанниках, зло и высоко топорщившихся в причинном месте.

– Весело они тут живут, в Расторгуево, – откашлявшись в кулак, заметил полковник Старицын. – Всем бы так жить!

– Да уж чересчур весело, – кивнул генерал Дубовец-Камышинский. – Пора им веселья-то поубавить!

Девица продолжала хохотать, запахивая шубу, а мужик уже таращился на нас, да так, как таращился бы на заговорившую вдруг кобылу. Он протер глаза, заморгал ими, протер еще раз.

– Ну, Филимон Макарович, рассмешили! – давясь смехом, лепетала девица. – «Бородой раззадорю! От пупка до спины!» Ладно уж, дам я вам, так и быть! – источая пар, смеялась она. – Куда от вас денешься? Все равно ж не отстанете!

– Цыц, дура, – тихо, почти шепотом, произнес он.

– Чего? – еще не насмеявшись, спросила девица, стоя к нам спиной. Его тон осек ее. – Чего сказали, Филимон Макарович?

Степан с язвительной улыбкой чуть выехал вперед.

– Это и есть Пономарь, – кивнул он на мужика, который сейчас так и мял в кулачищах шубу на своей груди. – Временный управляющий Кабанина. Он вам все и расскажет. Верно, – Степан повысил голос, – Филимон Макарович?

Девица чуть прежде обернулась разом, вновь расплескав шубу, и вновь офицеры жадно вобрали в себя морозный воздух. Потом дико закричала, запахнулась, вновь завопила, пока Пономарь не рявкнул хрипло:

– Вон пошла! Вон…

И она тут же испарилась. Никто и не заметил, куда. Сам Пономарь разом потух, сдулся. Даже не войско поразило его, не гневное лицо генерала Дубовец-Камышинского и не скупое на эмоции – полковника полиции Старицына. И уж точно не мое, которого он и не знал прежде. Нет! И даже не ледяное Кураева, которого он с перепугу и не заметил, хотя именно граф был главным врагом его хозяина. А злой и торжествующий взгляд Степана Горбунова!

– А-а-а ка-ка-как же это? – заикаясь, пролепетал он. – Откуда ж?

И вновь уставился на Степана. Этот взгляд не оставлял ему никакой надежды! И как и Зыркин, управляющий поместьем все понял разом: «Спета хозяйская песенка, коли до такого дошло! Переборщил Дармидонт Михайлович! Оступился, родимый!..» – «Верно мыслишь, Филимон! – отвечал ему взгляд Степана Горбунова. – Верно! Себя теперь за уши тащить надобно!..»

И в подтверждение его черных догадок вперед выехал генерал в бурке и папахе, которому надоела эта красноречивая пантомима.

– Слушай меня, обезьяна, будет чего хозяину передать, – кивнул он управляющему и вытащил из кителя на груди гербовую бумагу. – Именем Его Величества Царя Императора Николая Второго Александровича имение Расторгуево и все домашние и гости, кто в нем находятся, арестованы, – грозно проговорил генерал Дубовец-Камышинский и заговорщицки подмигнул мне. – Давно хотел это сказать! Лично! – и вновь выстрелил гневным взглядом в управляющего. – Ты понял, гамадрил похотливый, кто мы?!

И Пономарь не выдержал – бухнулся на колени перед генералом.

– Помилуйте, батюшка, все расскажу! Только спрашивай! – он пополз к грозному командиру, да так норовисто, что генеральский конь неодобрительно фыркнул и отступил. – Ничего не утаю!

– Еще одна душа каяться желает, – покачал головой майор Жабников. – Эпидемия какая-то!

– Вы и впрямь кудесник, Петр Ильич, – заметил Дубовец-Камышинский, стараясь не задавить управляющего, то и дело уводя от него коня. – Да как же тебе таиться, глупый, когда я тебя каленым железом пытать стану? – убедительно усмехнулся генерал. – Ты же у меня без кожи по усадьбе зайцем бегать станешь! А ну, в сторону, в сторону! Говорю ж, обезьяна! Задавлю раньше времени!

– Государь-батюшка, – под самыми копытами заскулил тот. – Наизнанку вывернусь, Богом клянусь! – он все-таки отполз в сторону. – Все исполню, все!

– Отря-я-яд, спешиться! – громово рявкнул генерал. – Окружить особняк! Челядь выводить на двор и строить перед домом! В каждый уголок заглянуть, под каждую кровать! – Дубовец-Камышинский тяжело спрыгнул на снег, кивнул управляющему. – Вот этому господину обо всем и расскажешь, – он указал пальцем на меня. – Теперь он будет решать, как с тобой быть! Разделать тебя поначалу или живьем и сразу в кипятке варить!

– Подумать только, Петр Ильич, среди такой красоты все эти злодейства сочинялись! – оглядывая заснеженный парк, вздохнул майор Жабников. Легко, по-юношески, спрыгнул с коня: – Тут бы картины писать! Ну что, пожалуем во дворец Карабаса-Барабаса?

– Утку подбили уже, – кивнул я. – Теперь поищем яичко, в котором иголка хранится.

– Господин Нытин – наводчик лучше не придумаешь, – согласился Жабников.

К своим подъехал и полковник Старицын.

– Жандармы, к обыску присту-у-упить!

Уже через пять минут, морщась от женского визга, летающего по коридорам и комнатам, мы шагали к кабинету хозяина усадьбы. Грозно звучали наши шаги в еще спавшем доме, зловеще позвякивали армейские шпоры! Все в той же шубе перед нами летел вперед Пономарь, отпирая одну дверь за другой и рыкая на прислугу, спятившую от внезапного вторжения.

И вот уже мы вошли в кабинет: я, генерал Дубовец-Камышинский, полковник Старицын и граф Кураев. И конечно же прячущий наготу под шубой управляющий Пономарь, так легко и без нажима сдавший своего хозяина. Кабинет, с широким секретером, спокойной мебелью, огромным диваном и камином, был уютным и тихим.

– Такие вот комнаты полководцы любят, – со знанием дела заметил Дубовец-Камышинский. – В Плевне у Скобелева был точь-в-точь такой кабинет! Тут вершители судеб могут найти покой и отдых после кровавых и жестоких сражений. Понимаю Кабанина…

– В свои кабинеты Дармидонт Михайлович нас даже и не пускает, – осторожно переступая порог, отрицательно замотал головой Пономарь. – Только сам, только сам! – бородач с опаской оглядывался по сторонам. – Так чем же я смогу помочь-то, барин? – скромно обратился он ко мне.

– Вон поди, – сказал я.

Пономарь быстро выскользнул из кабинета. Я направился к исполинскому буфету, забрался рукой между задней его стенкой и стеной, нащупал рычаг и потянул его на себя. И, о чудо, буфет ожил! Тяжеленной дверью отъехал от стены и открыл кирпичную кладку со стальной дверцей сейфа посередине.

– Мда-а, – протянул генерал. – Вещица!

– Откуда вы узнали, Петр Ильич? – изумленный, удивился полковник Старицын. – Вы что, и впрямь кудесник?

– Вроде того, – улыбнулся я, достал из кармана кителя два ключа и сунул их каждый в свое гнездо.

И только потом взялся за стальной круг в середине дверцы и потихоньку провернул его вправо. Один щелчок… За дверями ясно послышались торопливые шаги – они приближались. Второй… Шаги замерли у дверей в кабинет. Четко щелкнули каблуки охранников из офицерского состава. Третий!..

В это мгновение двери открылись и на пороге появились двое – Аркадий Аркадьевич Карячинский и Порфирий Порфирьевич Барбарыкин, оба в невинных костюмах праздных охотников и с двустволками за плечами. За ними стоял улыбающийся Степан. Оба губернатора осторожно вошли и поглядели на своих подчиненных.

– Прошу вас, господа, оставить нас наедине с Петром Ильичом Васильчиковым, – повелительно попросил губернатор Симбирска граф Карячинский. – Очень прошу вас. Дело государственной важности!

Все, включая Кураева, поклонились и вышли. Степан, подмигнув мне, закрыл за губернаторами дверь.

– Ну так что, Петр Ильич?! – с крайним напряжением спросил граф Карячинский.

– Да, что?! – вторил ему губернатор Семиярска Порфирий Порфирьевич Барбарыкин. – Говорите же, говорите!

– Без вашего ведома я не посмел бы открыть сейф, тем более, искать эту папку, господа. – Я потянул на себя тяжеленную дверцу сейфа. – Прошу вас! – и передал им третий ключ. – Дверца на дальней стенке!

И оба губернатора ринулись к железной сокровищнице купца Дармидонта Михайловича Кабанина, по пути вырвав у меня из руки драгоценный ключ. Они штопором ввинчивались в содержимое гигантского сейфа, раздвигая документы, пачки ассигнаций и золотые слитки.

– Проверните ключ три раза направо и надавите, – дал я последнее наставление, думая о том, насколько страх разоблачения дороже любого золота! – И после щелчка – один раз налево.

А дело с маскарадом двух высокопоставленных чиновников было в следующем! Три дня назад, когда во дворце губернатора Симбирска правители двух губерний уже готовы были отступить, забыть о проделках Кабанина, я переглянулся с Кураевым и был приглашен в личный кабинет графа Карячинского.

– Петр Ильич Васильчиков, самарский дворянин, известный детектив, – представил меня Кураев. – У него есть что вам сообщить, господа.

Я поклонился обоим губернаторам.

– Уважаемый Аркадий Аркадьевич, уважаемый Порфирий Порфирьевич, – начал я. – Хорошо понимаю вашу неуверенность, когда речь заходит о разоблачении такого страшного человека, с вашего позволения, – настоящего упыря, как Дармидонт Кабанин. И все же во благо дела я буду предельно откровенен. Не десятки, сотни людей он держит на своем крючке. Дело известное: долговые расписки, обязательства, любого вида компромат и так далее. Любой разумный человек, однажды попавший в сети Кабанина, испугался бы огласки подобных документов, а сколько было бы самоубийств, страшно подумать! Тем не менее несколько дней назад мне в руки попался казначей Дармидонта Кабанина – некий господин Нытин, и он… под дулом револьвера, разумеется, – вновь поклонился я, – рассказал, где стоит главный сейф его хозяина, в котором тот прячет самые ценные свои документы. У него я получил и ключи.

– Где этот сейф?! – шагнув ко мне, почти одновременно воскликнули оба губернатора. – Где он?!

– В его кабинете, за старым немецким буфетом, в кирпичной стене. Документы в синей папке за второй стеной. Там еще один хитрый замочек!

– А этот Нытин, он мог соврать?! – подался вперед Порфирий Порфирьевич Барбарыкин.

– Да, мог?! – вопросительно кивнул граф Карячинский. – Это важно!..

– Нет, – я отрицательно покачал головой. – Этот мерзавец не посмел бы солгать мне. Степан Горбунов, мой друг и слуга, с радостью подтвердит мои слова. У него особый подход к мошенникам. Главное, вы сможете узнать ваши документы и подписи?

– Да! – вновь почти что хором ответили оба губернатора.

– Отлично, – кивнул я. – Тогда дело за вами: велите трубить сбор!

К своим чиновникам губернаторы вышли из кабинета почти счастливыми. Какой груз они могли свалить со своих плеч! Но из лишней осторожности ехать губернаторы решили как частные лица. Два охотника на прогулке! Вдруг сейфа не будет? Не отыщутся документы, подписанные их кровью?

– Вот она, Аркадий Аркадьевич! – завопил Барбарыкин. – Вот она!

Граф Карячинский, на правах губернатора этой местности, почти вырвал синюю папку из рук коллеги и стал быстро расшнуровывать узелок.

– Вот они, вот они! – уже через минуту радостно бормотал Аркадий Аркадьевич. – Вот они, родимые!

– А вот и я свои документики вижу, – жарко кивнул Порфирий Порфирьевич Барбарыкин. – Вот и мои расписочки! Господи, Господи, облегчение-то какое!

– Петр Ильич, Петр Ильич, – приговаривал граф Карячинский, – и как вас благодарить-то за это? Как?!

– Да есть у меня все, как мне кажется, – пожал я плечами. – И ничего сверху и не надобно. Кабанина изловите, вот что! – вспыхнул я. – Все силы к тому приложите! Мстить ведь будет! Уж мне-то обязательно, – уверенно кивнул я.

– Об этом вы и не думайте! – воскликнул губернатор Барбарыкин. – Уж тут будьте уверены!

– Из-под земли достанем мерзавца, – кивнул граф Карячинский.

Свои документы два губернатора отыскали, но имелся еще и ворох бесценных бумаг, их не касавшихся, но куда им так любопытно было заглянуть! И одновременно страшно. Бывает и такое. Только любопытный дурак стремится стать сопричастником любых, самых черных тайн, связывающих знакомых и незнакомых тебе людей, человек умный подчас сам откажется влезать в чужие секреты. Еще лизнет адское пламя, обожжет ненароком! Кое-что следует оставить в сторонке – раз и навсегда. Сердцу, уму и душе легче выйдет!

Отдышавшись, оба губернатора уставились друг на друга и одновременно друг другу кивнули. И тотчас полезли в охотничьи сумки за патронами. Достали из ножен широкие ножи и стали расковыривать патроны. Меня они точно и не замечали! Впрочем, свое дело я сделал. Минут через пять на столе Кабанина была горка пороха. Оба губернатора вопросительно и одновременно повелительно посмотрели на меня.

– Вы не возражаете, Петр Ильич? – спросил граф Карячинский. – Это отчасти затруднит следствие, но… вы сами понимаете… Так не возражаете, капитан?

На всякий случай он давал мне понять, кто – он, и кто – я. Порфирий Порфирьевич Барбарыкин, как насторожившийся бойцовый кот, прищурил глаза:

– Нет, Петр Ильич?

Я улыбнулся:

– Ни в коме случае, господа. Вы поступаете мудро и честно. Как истинные джентльмены!

Губернаторы польщенно и торопливо кивнули, граф Карячинский взял ворохом все документы, в том числе свои и коллеги, и бросил их в пустой камин. А Барбарыкин сгреб с письменного стола порох и аккуратно обсыпал им бумаги. Затем вытащил спички, радостно чиркнул одной и направил язычок пламени в камин. Бумаги вспыхнули ярко и шумно. Запылали! Огонь с любовной страстью заливал их чернотой, съедал, закручивая в свитки и превращал в пепел. Туда же была брошена и синяя папка!

Всего через пять минут дело было сделано. Граф Карячинский не удержался, взял кочергу и стал смешивать еще охваченный огнем пепел, сразу пустивший сотни искр вверх. Я подошел к окну, точно ничего и не было.

– Кончено! – счастливо сказал за моей спиной граф Карячинский. – Скольких мы спасли!

– И подумать страшно! – вторил ему губернатор Барбарыкин. (Каминные щипцы так и скоблили каменное дно, вороша, дробя и смешивая пепел.) – Величайшее благодеяние мы совершили, Аркадий Аркадьевич! Аж дух захватывает!

– Воистину, Порфирий Порфирьевич, воистину так! – уже успокоенный, соглашался с ним губернатор Симбирска. – А я б и усадебку эту сжег! – упоенный моментом, вздохнул граф Карячинский. – Право слово, дотла бы сжег!

Слушая их, я смотрел на выбеленный снегом двор, на тихие ели, на прислугу, которую взашей выгоняли из дома, на довольных жандармов и веселых казаков, на лошадей, стрелявших через ноздри белым рваным паром. За спиной я услышал шаги, открылась дверь, и граф Карячинский сказал в коридор: «Полковник Старицын, будьте так любезны! – и когда тот вошел, и дверь закрылась, губернатор продолжал: – Упакуйте содержимое этого сейфа в один ящик и доставьте ко мне в кабинет. Банкноты и слитки по описи. И прочее. И чтобы ни одна бумажка не пропала, дорогой мой друг, ни один листочек! Я на вас надеюсь!» – «Будет исполнено, Аркадий Аркадьевич», – сухо ответил полковник полиции.

Не надо было иметь семи пядей во лбу, чтобы понять: Кабанин заранее узнал о планах губернаторов – изловить его и отдать под суд. Думаю, он узнал о фатальном для себя повороте судьбы, когда мы только выезжали армией в направлении его усадьбы. У него было немало осведомителей в разных государственных структурах, и всякого ранга! И, несомненно, кто-то остался предан ему до конца. Потому что, едва земля дрогнула, целые потоки телеграмм потекли в разные концы страны, на границы Российской империи, и особенно в Москву и в Тверь, куда собирался Дармидонт Кабанин, но его нигде не оказалось. Фотографии рассылались пачками, но впустую. Полиция сбилась с ног. Да, видели похожего на него человека то под Владимиром, то под Пензой, то на подъезде к Ярославлю, но не более того. Точно он вовремя надел шапку-невидимку и спрятался от окружающих! А его петербургские адвокаты словно забыли, кто он, и вспоминали о своем «золотом» клиенте как о дальнем родственнике, о котором не слышали вот уже добрых лет двадцать. Я же понимал, что хитрый и опасный зверь просто затаился до времени. Совсем некстати в предварительной камере, в одиночке, внезапно умер от сердечного приступа казначей Кабанина – Ерофей Нытин, лишив тем самым следствие очень важного свидетеля. Но в его грудную жабу мало кто поверил. А еще через неделю от заворота кишок скончался и Пантелей Зыркин. Чуть позже в тюрьме, во время обеда, убили гвоздем Мирона Быкова. В горло воткнули, словно за то, что разговаривал много. «Уверен, Петр Ильич, наши враги повсюду, – в те дни поделился со мной полковник Старицын. – Если отправляетесь в дорогу, то будьте особенно бдительны!» Одно хорошо, к тому времени Нытин уже признался в главных преступлениях своего хозяина, и Мирон Быков ничего не утаил, да и Зыркин не остался в стороне, но теперь, после смерти, их признания были только бумагами за подписями мертвецов. На прощание Старицын сказал: «Кабанин до смерти постарается не упустить вас из виду: вы – его главный враг!» Пообещав идти с оглядкой, я предчувствовал вот что: невидимыми щупальцами Кабанин убирал опасных для него людей, чтобы в нужный момент, когда-нибудь выставить себя всего лишь жертвой заговора! Его хитрый ум был способен и на такое. И его адвокаты – за его-то миллионы! – смогли бы это сделать. А то, что миллионы Кабанина были не только в России, но и в европейских банках, я не сомневался. Более других в его устранении были заинтересованы такие государственные чиновники высокого ранга, как губернаторы Симбирска и Семиярска – тайные советники граф Карячинский и Барбарыкин. Но были и другие губернаторы, и городские головы. Все Среднее Поволжье сумел подстроить под себя купец Кабанин! Они знали, что если теперь и выйдет на кого их враг, то на самого государя императора. Ему хватит и ума, и наглости, и силы. Одно счастье – синяя папка сожжена, и пепел ее развеян по морозному ветерку и затоптан казачьими сапогами.

Вовек не сыщешь, разве что на Страшном Суде!

А пока что требовалось изловить подлеца и, если дело сложится удачно, похоронить его как можно скорее, без предисловий и панихид. «А кто лучшая ищейка? – рассуждали губернаторы. – Кто уже подвел Кабанина под монастырь? Кто сможет лучше других вынюхать его след, сесть ему на хвост и идти за ним, покуда хватит сил? Петр Ильич Васильчиков!»

Мне были даны большие полномочия, и я мог управлять любой полицейской частью в тех губерниях, главы которых стремились извести подлого и коварного разбойника. Оттого известия о неуловимом Дармидонте Кабанине настигали меня в дороге – на почтах, в гостиничных номерах. Меня и Степана Горбунова. Он по-прежнему был моим верным спутником и надежным телохранителем.

Но дельная ниточка никак не появлялась.

Мы заехали в Самару, я познакомил Степана с Иваном Ильичом, целую ночь рассказывал о наших приключениях, и ни разу мой брат не посмел даже зевнуть! Утром я нагрянул к генералу Палеву, который, уже прослышав о перипетиях, выпавших на мою долю, долго тряс мою руку.

– Петр Ильич, Петр Ильич, – как заклинание повторял он. – Знаю, голубчик, все знаю!

Всего он знать не мог, но и часть приключений стоила дорогого.

– Сорока на хвосте принесла? – садясь в одно из полукресел, на тугой изумрудный бархат, усмехнулся я. – Фома Никитич?

– Именно, сорока!

– Верю, – кивнул я. – А дела, скрывать не стану, были.

– Еще бы! – опустился в свое благородное кресло генерал Палев. – Самого Дармидонта Кабанина завалить! Матерого кабана! Вепря! Такой ведь с десяток легавых раскидает клыками, и рылом не поведет! А вы, да еще в одиночку, петельку за петелькой, – он развел руками, – слов нет! – Палев отпил из высокого хрустального стакана сельтерской и таинственно улыбнулся. – Так вот-с, Петр Ильич, как говорит пословица: на ловца и зверь бежит. А поскольку Дармидонт Михалыч у нас чистый зверь, а вы ловец, то все сходится…

– Неужто есть известия о нашем преступнике и негодяе?

– Именно-с! Есть. За час до вашего появления получил сведения по телеграфу из Симбирска. Бумажной ленты одной ушло, знаете, сколько? Хватило бы на издание устава имперской полицейской службы! Так вот, один из наших людей, выполняющих важное поручение на юге губернии, видел экипаж. Отличный экипаж! Вроде бы он ехал в сторону села Волокушино. Из окошка экипажа выглянула физиономия – гладковыбритая, желтоватая, с мешками под глазами. А взгляд острый, точно шило. Наш человек узнал в этом путешественнике Дармидонта Кабанина. Бороду и усы, понятно, как корова языком слизала. Кстати, под этим селом, под Волокушиным, земли прежде Кабанину принадлежали, тоже интересная подробность! Это там он церковь-то отгрохал, как говорят, от которой потом и епархия, и сами прихожане отказались! И сопровождали его трое дюжих мужиков. Все в старых тулупчиках и сапогах потертых, да держатся так, точно в генерал-губернаторы метят. Это его слова, человечка моего, – убедительно кивнул Палев. – Один на козлах, двое в карете. Они выходили трубки искурить. Да вот у одного из них, курильщиков этих, золотая печатка на пальце была, а на печатке – череп и кости, каково?

– Золотая печатка с Веселым Роджером? – даже подался вперед я. – Неужто?! Неужто?..

– Ну-ну, Петр Ильич? – заинтригованно потянулся ко мне генерал Палев. – Зацепочка?

– Да, Фома Никитич, – кивнул я, – она, зацепочка. У одного из казаков Кабанина – Николы, была такая печатка. Разглядел ее как следует, было дело. И в поезде, когда следовал по соседству с Дармидонтом Кабаниным, тогда еще инкогнито, и в Праге…

– А что это вы, уважаемый Петр Ильич, в Праге поделывали? – прищурил глаза генерал. – Этой зимой? Да еще в такой компании? О хитростях и подлостях Кабанина ведь только теперь известно стало? – он покачал головой. – Я думал, ваши приключения двумя-тремя российскими губерниями ограничились. А тут вдруг – Прага!

Я прищурил один глаз:

– Ищейка я, или как, а, Фома Никитич? Это ведь я по следу иду, а вы, чиновники, за мной только успеваете!

Палев хлопнул широким ладонями по столу.

– Так вы за ним уже давно бегаете?! Ой, расскажите!

– Расскажу, – кивнул я. – Но позже. Хочу вначале изловить нашего вепря.

Но в Самаре мне загоститься не дали. Вечером того же дня нам на Панскую принесли телеграмму. Мы как раз ужинали: я, мой брат и Степан. Не все у него ловко выходило, но я его трапезничать к Прохору не пустил. Горбунов мне был не слуга – помощник, товарищ, а подчас и правая рука.

– От кого телеграмма? – спросил Иван.

Я недоуменно покачал головой:

– От майора Жабникова.

– Чего пишет этот сыскарь? – спросил мой брат.

Я отложил телеграфную ленту, опрокинул рюмку водки, зацепил вилкой прозрачный срез осетрового балыка, задумался.

– Пишет, что секретаря губернатора города Семиярска задушили в собственном доме, и ниточка может привести нас к нужным людям.

– Это к каким таким нужным людям? – не удержался и спросил Горбунов.

– А вот этого господин майор не сообщил. Цену набивает! Написал, при личной встрече.

– И когда едете? – поинтересовался мой брат.

– А вот сейчас выпьем водки, отужинаем и поедем.

– Да неужто?! – не выдержал стоявший в дверях Прохор. – На ночь-то глядя? Да в пургу? В своем ли вы уме, Петр Ильич? – возмутился старик. – Иван Ильич, вы хоть ему скажите! Брат он вам или дядька из Костромы?

– Ему скажешь! – разливая водку, кивнул мой брат на меня: – Он – старший! Да к тому же сыщик.

– За иными старшими глаз да глаз нужен, – посетовал наш слуга. – Знавал я одну семью, Никодимовых, младший – токарь, а старший – запойный.

– Даже слушать этого не хочу! – теперь уже возмутился я.

Степан не смог скрыть улыбки. Прохор отмахнулся:

– Сейчас хоть самовар принесу! – он потопал на кухню. – Чаю попьете как следует. На дорожку! Старший…

– Так необходимо ехать именно сегодня? – спросил Иван, поднимая рюмку.

– Когда на рыбалке клюет не переставая, разве бросишь удочку и пойдешь семечки грызть?

– Все ясно, – кивнул Иван.

Телеграмма от майора Жабникова, настигшая меня в Самаре, заставила бросить все, сесть на поезд и устремиться в Семиярск. Уже в полночь наш поезд отошел от станции и, медленно набирая скорость, полетел на северо-восток.

 

3

– Ну-с, Семен Семенович, я весь внимание, – утром следующего дня требовательно сказал я, сидя напротив майора местного сыска.

Прямо с вокзала мы поспешили в полицейское управление, по которому сейчас в заляпанных фартуках бродили маляры, забеливая залатанные строителями бреши после взрыва.

– Этот Треглядов, Никанор, секретарь губернатора Барбарыкина, по всему был нечист на руку. Я же вам говорил, что у Кабанина всюду глаза и уши. Вот этот Треглядов и приглядывал за своим высоким начальником, благо, документики все через него проходили, и докладывал на сторону.

– Неужто и такое могло быть?

– Еще как могло! А почему нет? – удивился Жабников. – За царями шпионят и за границу докладывают, а тут – губернатор!

– Так то немецкая и английская разведки! За ними традиция!

– И Дармидонту Михайловичу палец в рот не клади. Начисто откусит!

– Вот и удивляюсь такому факту, Семен Семенович. Так как вычислили связь этого секретаря с Кабаниным?

– У Треглядова на счету в банке оказалось слишком много денег. Полмиллиона!

– Ого! – воскликнул я.

– Вот вам и ого. А тут и шепнули нам доброхоты, что не просто так эти денежки появились на счету у секретаря. Под полом у Треглядова мы нашли письмо Кабанина, его долговую расписку. Гарантийное письмо! Не уничтожил его Треглядов, хранил. Барбарыкин сейчас рвет и мечет! Во всех видит предателей. От него чиновники шарахаются, как от Зевса-громовержца. Но о секретаре-доносчике не знали ни Нытин, ни другие купленные Дармидонтом Кабаниным чиновники. Тайный агент! Его нашли в петле в своей квартире, да только соседи по доходному дому видели, как прежде у подъезда остановился экипаж. Приезжали двое. Один с бородкой, на чиновника похож, другой с окладистой бородой, чистый извозчик. Оба вошли в подъезд. Консьержу сказали: повестка из суда. Второй хромал…

Я даже хлопнул ладонью по столу:

– Пузанько и Штрило?!

– Они самые, – кивнул Жабников. – Борцы за народное счастье. Один Пузанько бы не справился с секретарем, тут извозчик понадобился! И судили они его по-своему, и приговорили. Чтобы лишнего не сболтнул. Но это еще не все. Мы тут после откровений Быка Мироныча все архивы перевернули, искали ниточки, ведущие к двум революционерам. Сотни проходимцев пришлось сопоставить! И нашли их, – Жабников придвинул к себе папку, развязал тесемки, открыл и повернул и подвинул ко мне. – За день до смерти Треглядова нашли, можете себе представить? – Я уже смотрел на две арестантские физиономии, на их биографии. – Убийства, каторга, снова убийства, и снова каторга. Штрило – просто бандит с большой дороги, хромой от рождения, а Пузанько, – его настоящая фамилия Сукин, можете себе представить? – идейный бандит, как и все революционеры. И вот у этого самого бандита под Семиярском, в Щуковке, имеется матушка, которую он время от времени навещает.

– Так что, Семен Семенович, караулите подлеца?

– Караулим. Соседка Зинаиды Матвеевны Сукиной – Пелагея Митина – сказала, что, странное дело, у ее соседки в спаленке то красные задергушки, а то синие. Спросила, та говорит – стираю, мол. Да неспроста они меняются, вот в чем дело.

– Опознавательный знак?

– Верно, – кивнул Жабников. – Когда красные задергушки – сразу гости. День-два – и приезжают.

– Красные, стало быть, что-то нужно Сукиной? Знак тревоги, что ли?

– Именно. Гость стучит – хозяйка мигает три раза керосинкой.

– Ух ты!

– Конспирация, Петр Ильич!

– А приезжает сынок?

– А кто же еще? Или его товарищ, хромый.

– Как хорошо! – я даже головой покачал. – Все как по нотам! Вся эта революционно-бандитская симфония!

Довольный, Жабников улыбался.

– Мы нагрянули к ней и вывесили красные задергушки, и теперь ждем. И у соседки двух человек оставили.

– А сама Сукина?

– В подполе сидит. Проклинает нас.

– Ну, это понятно.

– Едете с нами? Прямо сейчас?

– Упустить такой аттракцион? – откликнулся я. – Еще спрашиваете! Лечу, господин майор! На сегодняшний день это ведь одна-единственная зацепка!

 

4

На третью ночь после того, как мы засели в доме Зинаиды Матвеевны Сукиной, в Щуковку пожаловали гости. В засаде томились три сыскаря из полицейского управления Семиярска, а с ними майор Жабников, я и Степан Горбунов. Одного надо было нарядить с женское платье. Сукину мы вывести побоялись. Закричала бы, завопила. Выбрали Тимофеева. Комплекцией он был схож с Зинаидой Сукиной, его мы и нарядили в ее балахон и повязали платок на голову. Майор Жабников смеялся во время подготовки к маскараду, Тимофеев чертыхался, другие сыскари то и дело шутили, например: «Мадам, не соизволите ли вас сопроводить до колодца?» – «Пошли к черту! – отзывался Тимофеев. – Кому расскажете – убью!»

И вот, у дома остановилась пролетка. Стояла февральская тьма. Подвывала метель. Я осторожно отвел занавесь. «Ну?» – требовательно спросил Жабников. «Они!» – ответил я, рассматривая в окно кухоньки гостей. Вышли двое, тот, что сполз с козел, хромал. Первый, кто поднялся на крыльцо, был худой, с бородкой. Он постучал три раза. Мы решили выждать. За первым поднялся и широкобородый, хромой. Худой постучал еще три раза. Только после этого сыскарь Тимофеев, цепляя подолом пол, вошел в игру. Он приблизился к окну с горевшей керосиновой лампой, поднес ее близко к занавеси и убрал, и так три раза. И только потом двинулся открывать дверь…

Тимофеев снял засовы, открыл дверь и сразу отошел в тень. Холодом пахнуло в дом. Мы держали на изготовке револьверы. Но все и сразу пошло не так. Из подпола, едва в тишине открылась дверь, тотчас же пошли гулкие удары – один за другим, нервные, призывные. Я услышал отдаленный пронзительный крик: «Беги, Лешка! Беги, сынок! Враги это!» Но Сукин и так не больно поверил, что перед ним мать. И силуэт, и походка!..

– Убей ее! – бросил он с порога, ныряя рукой за отворот пальто.

Мы даже не успели сообразить, что и как, а Штрило вырвал из тулупа короткий обрез и в упор выстрелил в Тимофеева. Беднягу швырнуло в темноту, на нас. Ответные выстрелы отбросили назад и Штрило – на крыльцо, в ночь и снег.

– Сукина живым брать! – заорал Жабников.

Вырвав из-за пазухи револьвер, Сукин отстреливался, совсем не целясь, а сюда уже бежали двое полицейских от соседки Сукиных – Пелагеи Митиной. И наши выскочили и целились бандиту-революционеру по ногам. Подстреленный, он упал рядом с бричкой. Через пять минут, окровавленного, мы втащили его в дом, а из подпола тревожным одержимым набатом шли гулкие удары и неслись проклятия.

– Слышит сука, как щенка ее бьют, – сурово заметил Степан и отошел в темноту.

Теперь было дело сыскарей – добиться правды.

– Как Тимофеев? – спросил Жабников у одного из своих.

Тот отрицательно покачал головой:

– Наповал. Всю грудь разворотило. Бедная матушка его…

Тут уже были и жандармы, караулившие в соседнем доме.

– Царские псы! Опричники! – процедил сквозь зубы Сукин. – Всех перебьем! Всех вырежем!

– Ишь ты! – усмехнулся один из опытных жандармов. – Дьяволенок, твою мать.

Я смотрел на Сукина и думал: он и с бандитами водился, чтобы революцию делать, и деньги любые брал, кровью пропитанные. Он посмел к главному полицмейстеру Семиярска войти, как к себе домой, средь бела дня, и бросить в него бомбу. Это не Бык Мироныч, который лишь за звонкую монету и сладкую жизнь в малине готов был сражаться. Этот будет терпеть. И побои, и боль. А может, и смерть примет с осатанелой радостью. Из таких мученики и получаются! Но ждать у нас времени не оставалось. Нам нужна была главная фигура на этом игровом поле. Я переглянулся с Жабниковым, кажется, он думал так же, как и я.

– Семен Семенович, думается мне, мы только зря потеряем время, допрашивая этого господина, – вдруг сказал я.

– Думаете, Петр Ильич, ничего сукин сын нам не скажет? – спросил Жабников.

– Уверен, – кивнул я.

А из подпола все стучали и стучали. Ревели там.

– Не уймется никак старуха, – сказал один из сыскарей, глядя на революционера с бородкой. – Любит своего упыря! Кровинку свою порченую!

– Распорядитесь керосину принести, – сурово вымолвил я.

Эта фраза заставила всех замолчать.

– Керосину? – переспросил Жабников.

– Именно, Семен Семенович.

– И поболее? – как ни в чем не бывало вдруг поднял брови майор.

– Именно так-с, господин майор. Поболее! Хорошо, что мы понимаем друг друга.

Это была двусмысленная фраза! Сыскари и полицейские уже вовсю переглядывались. Что еще задумали командиры?

– Зачем керосину? – вдруг спросил Сукин.

– Как зачем? – усмехнулся я. – Спалить вашу избенку к чертовой матери.

– А как же матушка? – вновь спросил бомбист-революционер.

Я встретил взгляд Жабникова, и призывно кивнул ему: действуйте!

– А что матушка? – вдруг вошел в разговор майор. – Если бы твоя матушка смирно сидела, мы бы взяли вас двоих, и наш бы товарищ остался жив. Да и твой хромый, глядишь, выжил бы. А так, через твою матушку, хороший человек погиб.

– Так вы и матушку хотите спалить? – ошалело переспросил тот.

– Конечно, – перехватил я эстафету. – И тебя, сучье отродье, и твою матушку, такую вот мерзость уродившую…

– Ненавижу, – прошептал Сукин и вскочил, но его немедленно усадили на место. – Ненавижу…

– Что, господа, – прохаживаясь за спиной Сукина под взглядами ищеек, я подмигнул товарищам. – Даете слово держать в секрете это событие? Мало ли, керосинка упала на пол, вспыхнул дом и сгорел! А?

– Даем, – хором ответили все.

Уже поняли: что-то сейчас да будет!

– Тогда несите керосин, – приказал я.

А Сукина все билась и билась в подполе, и так это нам сейчас было на руку!

– Стойте, – вдруг сказал революционер. – Если скажу, матушку отпустите?

– Тебя посадим, а матушку отпустим, – сказал я.

И так у меня уверенно это вышло, что Сукин кивнул:

– Горазд Рыжин нам заказал убить секретаря губернатора – Никанора Треглядова.

Степан присвистнул.

– Тот, что двоюродный брат казаку Николе? – спросил я у своего помощника.

– Точно, – ответил из темноты Степан.

Он грел руки у печки и отпивал молоко, как будто ничего и не произошло.

– Стало быть, смерть секретаря Дармидонту Михайловичу понадобилась? – спросил уже майор Жабников.

– Стало быть, – ответил Сукин.

– А какие дела были у Кабанина и Треглядова? – теперь спросил я.

– Откуда ж мне знать такое? – Сукин поднял голову, и я сразу понял: тут он не лжет. Не знает.

– Где сейчас Горазд Рыжин? – спросил майор Жабников.

Сукин ждал – думал, как далеко он может зайти в своих признаниях.

– Говори, – посоветовал я. – Хоть что-то утаишь – сделки не будет. Сожжем избенку со всей вашей революционной фамилией. Никого не помилуем.

Сукин нервно вздохнул.

– На окраине Семиярска есть дом терпимости, зовут его по-французски: «Мадам де Пом…пар…» – он сморщился, пытаясь вспомнить.

– «Мадам де Помпадур», – со знанием дела кивнул Жабников.

– Верно, – подтвердил Сукин. – Захаживаете туда, господин майор?

– Знаю я этот публичный дом, – не слушая того, сказал майор. – Рассадник порока, – усмехнулся он. – Туда многие ходоки. Издалека приезжают. Девки там больно красивые как на подбор. Да к чему это ты, Сукин?

– Там Горазд Рыжин и застрял. Денег у него – прорва. Вот он и дерет этих девок одну за другой. Я его пьяным застал. Запой у него был.

– Петр Ильич, – окликнул меня Степан.

– Чего тебе?

– У Горазда такие запои бывают – о-го-го! Днями пьет! А то и неделями! Когда Дармидонта Михайловича нет, конечно. Его одного и опасается. А тут, среди гулящего бабья, как бы не окочурился наш Горазд.

В который раз мы перегнулись с майором Жабниковым.

– Сколько туда? – спросил я.

– Если сейчас выдвинемся, к утру будем, – заверил меня майор.

– Тогда по коням, господа, – четко сказал я.

– Слышали Петра Ильича? – кивнул своим Жабников. – Господа из жандармского управления остаются здесь, остальные за мной.

В Семиярск мы влетели на рассвете. Как раз по той дороге, где и спал мирным сном дом терпимости с ярким и призывным названием «Мадам де Помпадур». На самом деле, так назывался салон модной одежды внизу. За стеклянными витринами на первом этаже красовались дорогие платья. И сам трехэтажный дом, как объяснил мне по дороге Жабников, числился просто доходным домом, где сдавались номера, но начинка у этого расчудесного гнезда была самая что ни на есть чувственная и порочная. «Кому он принадлежит?» – спросил я, слушая обстоятельный рассказ о злачном месте. «Держит его некто мадам Ракитина, – ответил майор. – Как я понимаю, и сама в прошлом жрица той же древней профессии. Но защита у нее что надо – все ей сходит с рук. О подробностях распространяться не имею права».

Маленькая армия сыскарей на несколько секунд остановилась перед домиком-пряником.

– Уж больно красив он, а, Петр Ильич? – тихонько шепнул Степан. – Ухожен как! Сразу видно: дамы тут обитают!

– А с торца дома и винная лавка имеется, – сказал майор, когда мы поднимались по лесенке на крыльцо. – Все для сладкой и беззаботной жизни. Были бы только денежки! Тут и жить можно.

Жабников громко и настойчиво постучал кулаком в дверь. Еще раз и еще.

– Сейчас, сейчас! – ответил заспанный мужской голос. – Порядочные люди в это время спать ложатся, а вы – будить! – зазвенели засовы. – Экие ж вы черти!

– Ну, это смотря, кто такие для вас порядочные люди, – сказал майор Жабников открывшему двери заспанному сторожу.

Тот был немолод, розовощек, в мятой косоворотке. И синяком под глазом, напоминавшим кляксу.

– А вот и бог Пан, – заметил я. – Вот где Великие Дионисии с утра до ночи!

– Кто такие? – сморщился сторож.

– Полиция, любезный, дорогу нам, – Жабников отодвинул хмельного сторожа и вошел в вестибюль.

– Не признал, не признал, – уже в спину им стал кланяться розовощекий пожилой сторож с фингалом. – Хотите, девочек разбудим?

– Заткнись, – вполоборота бросил Жабников.

Вестибюль, а за ним и холл были обшиты розовым материалом. Висели аляповатые картины с дамочками в париках, с обнаженной грудью, открытыми ногами; с игривыми кавалерами вокруг них, слетевшимися точно пчелы на мед.

– Мы господам всегда услужить головы, – заметил сторож.

– Тебе же сказали – заткнись, – послышался с лестничного марша женский голос.

– Да что случилось-то? – вопросил сторож.

– А то и случилось, – к ним спустилась немолодая дама с немного отечным, перепудренным, но все еще хранившим остатки былой привлекательности лицом, и даже в летах сохранившая волнующие формы. Ее плечи и начало пышной груди были вызывающе открыты – мадам все еще хотелось выглядеть красоткой. – Доигрался наш постоялец. Донесли-таки! Видишь, вся полиция Семиярска тут!

– А-а, – протянул сторож. – Тогда ясно… он того… лишковал в эти дни, ой как много лишковал! Рукоприкладствовал даже…

– Доброе утро, мадам Ракитина, – холодно поздоровался майор Жабников и, еще не совсем понимая, куда клонит хозяйка, грозно спросил: – Горазд Рыжин у вас?

– Я ж говорила тебе, – мадам обратилась к сторожу, – сколько бы веревочке ни виться, конец будет. Он уже по всем нашим девкам прошелся, – объяснила она Жабникову, взглядом профессионалки разглядывая мужчин, – всех, кто живет в этом доме, поимел, разве что кроме меня, Матрены и сторожа нашего. А Люльку Ссадину и Милку Колбасьеву уже и отлупить успел. Особенно Люльке досталось. Они теперь переживают. За мордашки-то свои. А теперь запой у него. И все равно посещать его требует, – с усмешкой добавила она. – Ну, так деньги уплочены, – пожала полными голыми плечами мадам, – мы готовы порадовать Горазда Никитича. Лишь бы не колотил больше никого. Кто вызвал-то вас?

– Вам лучше этого не знать, мадам, – сказал майор Жабников. – К вашему публичному дому это отношения не имеет.

– Вот как?

– Именно так. Он вооружен?

– Кто, Рыжин?

– Разумеется.

– Да он в стельку! – развела она руками. – Был у него револьвер – так мы его убрали от греха подальше.

– И на том спасибо. А теперь проводите нас к нему.

– Матрена! – крикнула мадам Ракитина.

– Матрена! – завопил сторож.

Вышла еще одна женщина, пожилая, что ведала тут по хозяйственной части. Одетая скромно и грозная видом.

– Отведи господ полицейских к Рыжину, – попросила Ракитина.

– Слушаюсь, мадам, – ответила та. – Идемте, – кивнула она на лестницу. – Я бы сама его скрутила, бывали дела, да уж больно здоров!

Мы вышли на второй этаж. Из дверей выглядывали заспанные мордашки девиц. Парочка чмокнули губами в направление полицейских. «Я свободна, господа! – сказала одна. – Милости просим!»

– А блудницы-то хороши! – прошептал Степан мне на ухо. – И дом красив, и девки что надо! У-ух!

– Тс-с! – бросил я. – Не за тем мы здесь! А домик и впрямь веселый! – не смог не согласиться я. – «Мулен Руж» прям!

Из одной двери высунулась мордашка с подбитым глазом и распухшим носом.

– К Рыжину, господа полицейские? – спросила она.

Наша принадлежность распознавалась этими дамами сразу.

– К нему, красавица, – ответил один из сыскарей.

– Пристрелите его, – посоветовала она.

– Скройся, Люлька! – вполоборота рявкнула на нее Матрена.

Та с неохотой закрыла дверь. Мы вошли в апартаменты развратника и выпивохи. Он лежал в середине комнаты на боку, с задранной рубахой, голым вывалившимся брюхом, подложив ручищи под голову. И тяжело храпел.

– Забирайте вашего клиента, господа жандармы, – сказала Матрена.

– Опять везение? – усмехнулся Жабников.

– Сейчас увидим, – ответил я.

Мы обошли его кругом. Несмотря на свою фамилию, волосы и бороду Рыжин имел смоляные. Сальное лицо его горело от выпитого алкоголя. Он был похож на обожравшегося до полусмерти кабана, которому ни до чего нет дела. Даже до нагрянувших охотников! Жабников пнул тушу, но Горазд Рыжин только тяжело и громко всхрапнул. Пнул еще раз, но тот лишь неохотно дернулся. Тогда Жабников склонился над дрыхнувшим клиентом публичного дома.

– Рыжин! – на ухо ему завопил Жабников. – Горазд Рыжин!

Майор, жилистый и сильный, раскачивал его и так и сяк. Но тот лишь заливался храпом. Матрена, сторож и несколько девиц, которых этот бугай совсем недавно употребил по женской части, советовали, как им лучше трясти тушу. Но вот он стал приходить в себя. Бугай разлепил глаза и зачмокал губами.

– Рыжин Горазд! – Жабников склонился еще ниже. – Ты меня слышишь! Обезьяна?!

– У-у, лапуля! – прочмокал тот, тяжело поднял ручищу и похлопал широченной пятерней майора Жабникова по небритой щеке. – Водочки еще принеси, соловей!

– Вот сволочь, – пробормотал семиярский сыскарь Жабников. – Как таких земля носит? – Он распрямился. – Кадушку с ледяной водой, немедленно! И в наручники его! Утоплю гориллу!

Еще через полчаса дом терпимости с броским названием «Мадам де Помпадур» вздрогнул от диких воплей охочего до девок, водки и рукоприкладства бугая-клиента. Дело происходило в прачечной. Рыжин бился, как белуга в сетях, в гигантской кадушке, куда набросали снега и льда и залили водой из колодца. Четверо полицейских держали его там, придавив доски к деревянным краям, а кто и сев на них. И ревел Горазд Рыжин тоже как белуга, а то и почище. Стекла дрожали в рамах по всему трехэтажному особняку. Девицы смеялись до слез, наблюдая за тем, как мучается их недавний полюбовник. А Люлька Ссадина, с фингалом и распухшим носом, приговаривала: «До смерти его топите, до смерти!» И Милка Колбасьева, с разбитой губой и распухшим ухом, брызгала слюной: «Чтоб тебя черти в аду век так мучили!» Только через полчаса хмель стал выходить из Горазда Рыжина, и он запросил пощады.

– Мадам, мадам! – заплакал он. – Я больше не буду девок трогать! Истинный крест не буду! – он даже пытался перекреститься в кадушке, но положение и наручники мешали ему. – Отпустите!

– Не знает еще и не гадает, кто по его душу пришел, – усмехнулся Жабников.

Доски сняли с кадушки, борова выволокли наружу и поставили на колени. Только тут он увидел, что его окружают крепкие мужчины с суровыми лицами.

– Дамы, вон подите! – прикрикнул Жабников.

– Слышали, девицы, мы не нужны господам полицейским, – бросила мадам. – По своим кабинетам, быстро! – и сама закрыла дверь прачечной с той стороны.

– Г-господа полицейские? – переспросил Горазд Рыжин – у него зуб на зуб не попадал, и от холода, и с жуткого похмелья.

И вновь нам не стоило терять понапрасну времени.

– Мы знаем все, Горазд Рыжин, – ледяно сказал майор Жабников.

– Все? – тяжело сглотнув, переспросил тот.

– Все, – кивнул Жабников. – Про то, как ты заплатил Пузанько, тому, что Сукин, и Штрило деньги за убийство Треглядова, секретаря губернатора. Знаем, что тебя послал твой хозяин Дармидонт Кабанин.

– Я ничего такого не знаю, – замотал тот головой, расплескивая капли воды со смоляной шевелюры и бороды.

– В кадушку его, – приказал Жабников. – И снега туда!

– Не надо! – завопил тот.

– Говори тогда, – потребовал майор.

– Не знаю, о чем вы! – очень жалостливо заплакал тот.

– Говори, Горазд Захарыч, – вдруг вышел к нему Степан Горбунов.

– Степка, и ты здесь?! – изумился тот, только сейчас разглядев человека Кураева.

– Все кончено, Горазд Захарыч, – вздохнул тот. – Твоего хозяина сам царь-батюшка повелел найти и предать суду, ему ничто прощено не будет, и дело осталось за малым – найти его. С тобой или без тебя, а господа сыскари все равно найдут. А ты будешь день за днем в этой вот кадушке бултыхаться. Надо тебе это? А потом всю жизнь в колодках в Сибири землю грызть. Это после таких-то девок, а?! Хочется?

– Не-а, – честно ответил Горазд Рыжин.

– Вот видишь, – покачал головой Степан. – Пономарь нам все уже рассказал, про тайник Дармидонта Михайловича в том числе. Он теперь, Пономарь, может, и тюрьмы даже избежит. Ведь он-то никого не убивал!

– И я никого не убивал! – воскликнул Горазд. – С девками, может, чересчур зол был, но так иным нравилось!

– Вот ведь животное, – покачал головой Жабников.

– Говори все, что знаешь, – посоветовал Степан, – и отделаешься малой скорбью. Верно я говорю, Семен Семенович?

– Верно, – кивнул тот.

– Помоги и ты царю православному, Горазд, – подсказал Степан Горбунов. – Дело советую. Спасай шкуру.

– В церкви он прячется, той самой, под Симбирском, которую на свои деньги построил, да та рушиться стала! – горячо, шепотом проговорил Рыжин. – Там подвалы глубокие! Есть где схорониться! А места этого боятся все! Говорят, проклятое место! Оттуда даже людишки ушли, когда колокол упал и дьячка задавил, а потом трещина по колокольне пошла и золото с куполов осыпаться стало! Бояться все того места! Туда я должен был добраться-то после того, как секретаря губернаторского повесют!

– Так Дармидонт Кабанин и сейчас там? – спросил я.

– Точно так! – кивнул боров. – Ждет меня!

– Спасибо, Степа, – я хлопнул своего товарища и спутника по плечу, когда мы отошли в сторону. – Не ожидал я такой подмоги. А ведь все сходится, – я поднял глаза на майора. – И генералу Палеву пришла телеграмма из Симбирска, что видели там, на юге губернии, людей похожих на Кабанина и его разбойников. Только без бороды был Дармидонт Михайлович!

Майор Жабников поглядел на себя в узкое зеркальце на стене.

– Надо побриться, пока я тут, в чувственном раю, – морщась, он разглядывал свою щетину, – и в путь! Только теперь одного отряда будет мало – нам целая армия нужна!

 

5

Брошенная церковь высилась башнями и ободранными куполами на холме и была видна за полсотни верст в округе. Церковь-исполин. Кабанин поставил ее в том краю, где родился, у реки Всесвятки, но та вдруг выбрала себе другое русло. Может быть, и не было мистики в этом явлении природы, реки так поступают независимо от проявления людской воли, так однажды поступила река Самара, впадающая в Волгу, оставив на прежнем месте сухое русло, но здесь все дело было в том, кто поставил храм. И люди отступили от церкви на холме – ушли вслед за рекой, подальше. А тут и купола стали облетать, обнажая каркас, и штукатурка стала сыпаться. Голой она смотрелась, и не просто брошенной – оскверненной неведомой злой силой.

Жабников успел собрать два взвода полиции и жандармов, с десяток сыскарей ехали с нами. Маленькая армия! Да тут ли Дармидонт Кабанин? – думали мы. – Не ушел ли куда, заранее прознав об устроенной на него облаве?

– Тоску смертную навевает такая вот церковь, – сказал кто-то из сыскарей, ехавший в санях.

– Нет его тут, никого тут нет, – откликнулся другой.

Ход нашего войска становился все тише. Полсотни всадников подходили к мертвой церкви все ближе. Трое саней, запряженных в тройки, тянулись следом. Метели улеглись, последние дни февраля выдались теплыми, но снега навалило с достатком. Кони вязли в снегу. Сани глубоко уходили в снежную перину: тут не разгонишься, только бы добраться, куда надо! Молоком заволокло небо, и солнце не проходило сквозь мглистую занавесь. И только птицы оживляли пейзаж – воронье летало над церковью и надрывно и хрипло перекликалось на все голоса.

– Не нравится им, что мы едем, – сказал Степан Горбунов. – Их это место! Заговоренное!

– Это как же? – спросил я.

– А вот так же, – едва дело касалось мистики, мой товарищ менялся на глазах, его уверенность в себе проходила, как это было с ним в Праге. Мир теней страшил Степана! Он и прежде наслушался о проклятом месте и проклятой церкви, а теперь все видел своими глазами. – Люди с доброго места сами не уйдут. Тут злые силы расстараться должны. Ой как должны!

– Брось ты, Степа! – оборвал я его. – Себя-то запугивать! – я озирался по сторонам: пустое русло реки под снегом, лесочки вдалеке, пологая гора с церковью, которую точили неведомые силы, и воронье. Место и впрямь было зловещим! – И меня грешным делом, – не удержался и добавил я.

– Как скажете, – молвил Степан. – Да как тут промолчать? Колдовское это место, Петр Ильич! Ему, Дармидонту Михайловичу, сам Бог в милости отказал!

– А ваш Степан прав, – сказал ехавший рядом Жабников.

Где-то в этом краю и родился Дармидонт Кабанин, как и его дед, и его отец, разглядывая голые заснеженные окрестности, думал я, эта земля явила его на свет. Многое натворив, тут он построил огромный храм, решив стать ближе к Богу, решив, что может купить и кусок неба, как покупал все остальное на земле, но небо отвергло его, сказало: я тебе не подвластно. Ни твоей силе и воле, ни твоей жажде владеть всем, и уж точно ни твоим деньгам! Пользуйся этим миром, где ты жив сейчас, пользуйся до срока…

– Горазд сказал, что под этой церковью подвалы глубокие, – заметил Жабников. – Целая цепь коридоров!

– И что нам теперь делать, под землю лезть? – легкомысленно поинтересовался кто-то из офицеров.

– Если надо, и под землю полезем, – кивнул майор.

– А если они там затаились и только этого и ждут?

– Разговорчики! – прервал их майор. – Я десять лет гоняюсь за этим вепрем, за этим диким кабаном, которому ни бог, ни черт не страшны! – майор зло оглянулся на своих говорунов. – Он полковника Толоконникова, вашего командира, на куски разметал бомбой, и не одного, а с адъютантом и закройщиком, между прочим! Как рябчиков – дробью! Так что под землю полезете, коли надо будет!

– Есть, господин капитан, – усмехнулся кто-то. – Пропащие мы души, господа!

– Да чего ж они так разлетались-то?

– Знаю я, чего, – вдруг проговорил Степан Горбунов и взял винтовку на изготовку. – Вон там, на колокольне, в окошке! Петр Ильич, люди там! – его голос становился все громче. – Эй, братцы, следят за нами! Стрелки там!

И когда он выкрикнул эту фразу, именно с колокольни и прозвучал выстрел. Офицер, который только что сказал: «Пропащие мы души!» – схватился за простреленное горло и вывалился из седла. Вороны тучей вспорхнули в зимнее небо! Одновременно с первым выстрелом грохнули еще три – и трое жандармов сковырнулись со своих коней. Две сотни черных ворон, страшно галдя, закружили над пустой, полуразрушенной церковью и заснеженным холмом.

– Петр Ильич, прятаться надо! – закричал на ухо мне Степан и спрыгнул с коня в снег.

Наше войско не успело опомниться. Только взволновалось, схватилось за оружие. Новый разрозненный залп прокатился тотчас же за первым – и еще четверо полицейских повалились с коней.

– Спешиться! – хрипло прокричал Жабников. – У них винчестеры, Петр Ильич! Прячьтесь, перебьют ведь! Как куропаток перестреляют!

Третий залп оказался роковым для майора. Жабников задохнулся от пули, прострелившей ему грудь, покачнулся в седле и вывалился – в снег. Как можно было оказаться такими легкомысленными? – думал я, сам бросившись в снег лицом, стараясь не поймать пулю и не попасть под копыта своего же коня. – Как можно было оказаться такими глупцами? В мгновение ока из охотников мы превратились в дичь. В течение одной минуты мы потеряли пятую часть нашего войска. Уже все полицейские бухнулись в снег, но темные шинели были заметны! Мишени! Лошади взбесились, стали метаться в глубоком снегу, нескольких человек затоптали на месте. Повезло тем, кто был в санях – они укрылись за ними и теперь отвечали огнем. Под Степаном Горбуновым, моим снайпером, лошадь была убита, он вовремя спрыгнул и теперь прятался за ее вздрагивающей тушей. Лошадь поднимала голову, окликала хозяина ржанием, но не до нее было ему сейчас. Я отполз к ближайшим саням, где один из наших спецов был застрелен и лежал с запрокинутой головой. Другие прятались.

– Вот черт, вот черт! – повторял еще один сыскарь. – Кто ж такое предположить мог?! Ведь как в аду оказались?!

На всем пространстве, которое занимало войско, подойдя к церкви, лежали трупы наших товарищей. Снег повсюду окрасился кровью. Стонали раненые. Жалобно ржали подбитые лошади. Кувыркались в снегу. Другие метались по тому же пятачку, и прятаться надо было от них. А Кабанин и его казаки более не шутили. Били наверняка. Мстили. Я поднял голову – хотел отыскать глазами майора Жабникова – и пуля срезала с меня шапку.

– Господи спаси! – прошептал я, прячась за санями.

И точно потехи ради они били по последним лошадям, которые носились по этому полю с диким ржанием, точно предчувствуя скорую смерть. Чем не мишень! Они перебили даже лошадей из троек. Пятачок заснеженного поля перед церковью превратился в гору трупов – людей и животных, в кладбище!

– Да что они делают, нехристи?! – жалобно завопил кто-то из жандармов. – Лошадок-то за что?!

Самым ловким стрелком оказался Степан Горбунов. Сыскари были в первую очередь ищейками, полицейские – цепными псами, и только один Горбунов – лучшим охотником изо всех, кого я когда-то знал.

– Есть! – после очередного выстрела что есть силы закричал он.

– Убил?! – воодушевленно потребовал я ответа.

– Ага! Полбашки ему снес, Петр Ильич! – радостно завопил он. – Кого, интересно, из этой тройки я на тот свет отправил? А может, самого Кабанина? Сейчас еще одного выгляжу! Они нас как зверюшку, и я их так же буду!

Меткий выстрел охотника Степана оживил и вдохновил нашу армию. «Третий этаж на колокольне! – кричал Степан. – Там двое!» Полицейские, которыми теперь командовал капитан Пастухов, поднимали головы, целились и били в те окна, какие называл Горбунов. Раненный в руку Петухов готов был поднять часть отряда и пойти штурмом на церковь, но я удержал его.

– В плечо, Петр Ильич! – еще минут через пять закричал Степан. – Еще кому-то досталось!

После этого засевшие в церкви перестали атаковать нас.

– Передышку взяли, – бросил кто-то.

– Ага, – отозвался Горбунов. – Знаю, зачем!

– Зачем?

– А затем, только мы сейчас встанем и пойдем туда, они вылезут – залп, и срежут еще троих! А потом еще! Вот зачем!

– Откуда он у вас такой умный? – морщась от боли, спросил у меня Петухов.

– Талант охотника! – усмехнулся я. – И следопыта! Куда вас ранили?

– В предплечье!

– Вылечим! – заверил я его.

И нам стрелять было не по кому. И мы выжидали. Я набрался смелости и выполз из-за саней.

– Куда вы, Петр Ильич? – крикнул Степан.

– Прикрой в случае чего, – отозвался.

Лицо облепило снегом, и за шиворот лез снег, и в сапоги. Но я дополз до майора Жабникова. Он лежал неподвижно. Я приложил замерзшую ладонь к губам и скоро почувствовал легкое тепло. Расстегнул ворот, разорвал рубаху. Рана была спасительно высоко!

– Семен Семенович! – позвал я его. – Господин майор! Очнитесь! Ну?!

Жабников застонал, и я вздохнул с величайшим облегчением. Пуля прошла над сердцем. Он был жив…

А церковь все молчала…

– Ну что они там? – спросил Петухов.

– Таятся, сукины дети, – вымолвил Степан. – Ждут… или?

Он точно угадал! С той стороны церкви разнеслось ржание!

– Слышите, Петр Ильич?

– Слышу, Степа! – отозвался я.

– Вот зачем они лошадок-то перебили наших!

Все было ясно – наши враги уходили сейчас с той стороны церкви, и надумай мы кинуться за ними следом, уже не успели бы. Да и знал Кабанин, что мы не бросим наших раненых товарищей в чистом поле – истекать кровью и замерзать. Что в первую очередь им поможем, а потом уже будет искать злых татей.

Но все именно так и случилось! Когда мы стали подниматься из снега, оглядываться и перекликаться, оказалось, что нас, живых и невредимых, осталось не более половины. Двадцать восемь человек было убито или ранено. И теперь их надо было спасать. А для этого надо было послать людей в ближайшую деревню за подводами или тащить раненых на себе.

– Мы сейчас вернемся, господин капитан, – сказал я Пастухову и, крикнув: – Степан, за мной! – побежал по глубокому снегу в сторону церкви.

Скоро мы были на колокольне. На втором ярусе лежал труп в полушубке. Степан перевернул его.

– Вакула, подлец, – сказал он и не сдержался – пнул его.

Я смотрел в мертвое лицо. Мне запомнился этот низкорослый казак с могучими плечами. Даже несмотря на то, что пуля попала ему в лоб и разнесла череп, и кровь обильно залила морду матерой кабанинской зверюги.

– Теперь у него только двое помощников, и кто-то из них ранен, – сказал я. – Если не сам Дармидонт Михайлович. Я ведь и далее следом за ним пойду. По кровавому следу – хоть на край земли. Ты готов, Степа? Прямо сейчас надо выдвигаться. Только накажу им Жабникова хранить как зеницу ока, и в путь. Так готов?

– Зачем спрашиваете, Петр Ильич? – усмехнулся Горбунов. – И сами все знаете: я о такой охоте всю свою жизнь мечтал!

 

1

Я хорошо запомнил ту ночь. Трое суток нас пытала пурга. Она заволокла небо, сбивала с ног. Это была та самая февральская метель, которую в аду замешивают черти, чтобы закрутить путников, сбить их с дороги и похоронить где-нибудь в чистом поле. Только что в санях, запряженных в тройку, мы вырвались за пределы Сызрани и теперь неслись вдоль Волги. И молились, чтобы не слететь в овраг, не сломать шею и не издохнуть подо льдом какого-нибудь озерца.

Мне, опытному сыщику, не доставило большого труда проследить путь Кабанина и двух его волков, один из которых, к счастью, был подранком. Три дня назад, у церкви на горе, ставшей последним оплотом Кабанина, нас отыскали охотники – местные помещики. Нашли через несколько часов после боя. Они решили показать своим гостям «недобрую церковь» и тут услышали пальбу. Что за военные действия в центре средневолжской губернии? Неужто полковые учения? А ведь так и подумали! У них были и лошади, и сани. Майора Жабникова первым с ветерком повезли к ближайшему врачу, а мы сопровождали его на помещичьих лошадях, конфискованных нами без разговоров, решая по дороге, куда мог уйти враг. Помещики, узнав, за кем идет охота, да кто охотники, сами рады были помочь. Зная всю округу как свои пять пальцев, они и подсказали нам наиболее возможные маршруты, по которым решили бежать преступники.

Едва мы добрались до первой почты, как застучал телеграф. Трудно было не запомнить такую тройку, а они, Кабанин, Никола и Микола, теперь решили держаться вместе и уходили от больших дорог. Но как ни был хитер зверь, которого я преследовал, как он ловко ни умел путать следы, и я был не промах. И если опасался чего-то, то лишь одного, что этот зверь, рассвирепев и решив поквитаться, может сам в любое мгновение оказаться за спиной охотника.

За моей спиной.

Несмотря на метель, трое суток с остановками и короткими ночлегами, то и дело меняя коней, мы со Степаном неслись в сторону Самары. Именно в ту сторону, по моим расчетам, сейчас шел Кабанин. Все его земли, все его имения были под надзором полиции. Последний оплот – брошенная церковь на краю Симбирской губернии – пал. Он был изгнан отовсюду. Его поджидали на всех вокзалах и таможнях. Его физиономию и морды его подельщиков знали не только все ищейки европейской части Российской империи, но даже станционные смотрели. Негласно Кабанин был объявлен врагом государства. Церковь публично предала его анафеме. Давно хотела!

Не было ему более пристанища, как изгнанному из рая демону.

Но в тот последний день февраля только мы – я и Степан Горбунов – оказались у него на хвосте. Шли без устали, мучая себя и коней. Извозчик из Симбирска был похож на мистического возницу из волшебной сказки, летящего вдогонку ночи, страшившегося утреннего перерождения; то и дело вставая черной тенью, он нахлестывал плеткой лошадей и выкрикивал одну и ту же фразу: «Шевелите копытками, кони мои серебряные, крутобокие, веселые! Бесценные скакуны мои, вашу растак!..»

И вот пурга стала стихать. Не одолела, выдохлась, сдалась первой. Мы сами не заметили, как минула полночь и наступил первый день весны. То и дело я посматривал вверх – луна желтой рябью проглядывала за лепившим снегом и не давала сбиться с пути. И становилась все яснее, ярче. И вся неоглядная волжская округа, спавшая в снегу, все сильнее золотилась в пронзительном лунном свете.

– Отступают! – счастливо пробормотал, кутаясь в полушубок, Степан. – Отступают, Петр Ильич!

– Кто отступает, Степан?

– Демоны злые! – отозвался он.

Извозчик, натерпевшийся с нами лиха, засмеялся.

– Там, Степка, так! – вполоборота крикнул он. – Пересилили мы лихо!

Тройка летела из Сызрани по заснеженному тракту вдоль Волги. Уже давно наступила ночь. А эту дорогу я знал хорошо! Впереди была Самара еще верст пятьдесят, и родной город!

Мы неслись мимо замерзших озер и редких голых перелесков. Колючей черной сетью они переплетались друг с другом на фоне ночного зимнего неба. Колючий снег порывами бил нам в лицо. Сани подбрасывало, но рысаки не замечали никаких препятствий! И луна то бежала, то кралась по небу через белые ватные облака. Я достал часы, взлетела крышка. Было два часа ночи. А потом мы вырвались на кручу, возница крикнул: «Держись, братки!» – и, взрывая снег, полетели вниз – к великой заснеженной реке.

К уснувшей подо льдом Волге!

Вот где было разгуляться нашей тройке! Мы неслись по ровному и плотному покрову. Не будь этого снега, кони тотчас бы сдались. Поплыли бы кто куда. Да снег на наше счастье был хорош!

– Не угодим в полынью, до Самары раза в два быстрее доберемся! – крикнул через плечо извозчик. – Богу молитесь, господа инспектора!

Впереди начинался остров Козлиный – длинный и узкий, покрытый редким лесом. Он был известен всей Средней Волге. Когда-то тут разбивали военные лагеря казаки, чтобы потом набрасываться на степняков или своих же русских купцов. А ныне каждое лето сюда приплывали на лодочках дачники-пляжники. Да и кораблики причаливали сюда частенько, и веселые компании гуляли тут днями напролет! Сейчас же остров Козлиный выглядел холодным и пустынным – прибежищем для зверья! Мне показалось, что я вижу серый дымок, поднимавшийся с той стороны острова. Да мало ли чего не привидится в такую ночь!

Холодную, враждебную, опасную.

Но стоило нам приблизиться, дымок, если он и был, исчез. Я так и знал – мираж!..

Уже четверть часа мы шли вдоль острова, особенно узкого в этих местах. И несколько раз, щурясь от ветра и снега, я смотрел вправо – на полосы редкого леса. Что это было? – еще один мираж? Призрак? И наконец с бешено заколотившимся сердцем, я разглядел то, что на первый взгляд меня удивило – там, за этими рваными лесочками! Черное пятно неслось так же, как и мы, почти летело – и в том же направлении! И тогда я понял разом, что в четверти версты, параллельно нам, вперед летят другие сани!

– Они! – привстав, неистово выкрикнул я и схватил Степана за плечо. – Вправо гляди, вправо! Видишь, сани?! Это он, Кабанин, жизнью клянусь!

Жмурясь от колючего снега, Степан сам ухватил меня за рукав.

– Вижу, Петр Ильич, вижу! – с азартом охотника вырвалось у него. – Они, черти! Они, они!

– Да где же, где?! – бросил назад извозчик, тоже таращась вправо, но урывками, боясь не уследить за конями. – Вижу: сани! Неужто они?! Но откуда?!

– Привал у них был, вот откуда! – бросил я. – Они ж не ждали погони! Решили передохнуть! Это их был дымок, их! Не спятил, выходит! – Я тоже доставал карабин.

Степан уже ухватил свой, крепко прилаживал прикладом к плечу.

– Ох, чую, начнется сейчас битва! – выпалил извозчик. – Только я под пули лезть не брался, ваше сиятельство! Надобно деньжат набросить! У меня внуки, кормить надо!

– В пять раз больше получишь, коли выживем!

– Добро, сударь! – горячо и зло ответил извозчик. – Вот теперь хороша денежка! Теперь повоюем!

Но нас опередили! Четкий выстрел эхом порвал черную зимнюю ночь над Волгой, за ним второй, третий… пятый, и в следующее мгновение наш извозчик всплеснул руками, отпуская поводья, и повалился назад. Я был уверен, били по лошадям, просто по летящему черному пятну, да попали в человека! Шея возницы была прострелена, кровь широко и черно выползала из раны. «Хороша денежка, ваше сиятельство!» – захлебываясь, повторил он, страшно захрипел и стих. Уже навсегда.

– Никола, сволочь! – прохрипел Степан. – Он это, он! Как кот в темноте видит!

Тройка лишилась возницы, но, еще не зная о том, разгоряченная и сумасшедшая летела вперед – летела с прежним огнем.

– Стрелять ты будешь! – бросил я, откладывая карабин, и полез на козлы. – Только дай вожжи возьму, а то понесут от огня лошади, разобьемся к чертовой матери!

– Перебьют, Петр Ильич! – взорвался мой спутник. – Перещелкает нас Никола!

– Жди! – в ответ рявкнул я.

Я знал: палить через треть версты, да на такой скорости, да еще через лесок, это не шутка! Только великий охотник и сумеет! А казак Никола и Степан Горбунов были таковыми!

И едва я совладал с лошадьми, как открыл огонь из своего карабина Степан. Выстрел, второй, третий!..

– Один есть! – на этом самом третьем коротко бросил он.

Четыре, пять!..

– Еще, кажись, один! – с восторгом завопил Степан и полез за новым магазином. – Двоих снял, Петр Ильич!

И вот тут, с той стороны острова Козлиный, наш враг вновь открыл огонь. И попал, куда целился. Правый наш рысак дико захрипел, ноги его подрезало, и сорвав бег всей тройки, сломав ее, на лету повалился в снег. Но чуть прежде я увидел, как Степан, зверем почуяв беду, выпрыгнул из саней, прижав к груди карабин. Все, что я услышал, его яростный крик:

– Не спущу! – его крики перебивались выстрелами. – Не уйдете, сволочи!

А уже в следующее мгновение, выбросив и меня прочь, сани закувыркались, точно спичечный коробок, подхваченный внезапным порывом ветра…

Я очнулся в тот момент, когда эхо выстрелов уже таяло над заледеневшей Волгой и лесами. В голове гудело, в ушах все еще стоял надрывный голос Степана. Я оторвал щеку от снега. Встряхнулся, соображая, не покалечен ли? А если покалечен, то насколько? Рядом жалобно стонали лошади. Одна из их подыхала и мучилась особенно сильно. В нескольких шагах от меня лежал убитый извозчик. Переломанный, жалкий, с черной от крови шеей. И смотрел на меня пустыми водянистыми глазами.

– Петр Ильич, живы?! – спросили из-за спины.

Еще раз встряхнул головой.

– Кажется, – я приподнялся на руках, осторожно потянулся.

– Ну, слава богу!

– Только ногу подбил… А вот ушиб или вывих, надо разобраться… Ух!.. Колено!.. А где эти? – оглядываясь, спросил я.

– Сукины дети? – усмехнулся за моей спиной Степан, морщась от боли. – Да хрен их знает. По дороге в Самару, думаю. Только вот уверен, сани одних мертвяков везут. Или кровью гады истекают. Я в них весь магазин уложил.

– А ты ловко из саней выпрыгнул, – усмехнулся я. – Пулей! Такому не научишься, таким родиться надо. – Я рассмеялся и тотчас, морщась, ухватился за левое колено. – Вот незадача! А как лошади наши? Стонут и стонут, бедняги!

– Сейчас…

Через несколько минут Степан вернулся.

– С лошадями худо, Петр Ильич, правая – наповал, средняя – ранена в бок, сдыхает, левая – сломала передние ноги. Тоже – того. Вот только перезаряжу магазин…

Грянули выстрелы, лошади затихли.

– И лошадок жалко, и извозчика нашего, – вскоре надо мной вздохнул Степан. – Я вот что, огонь разведу. Раньше утра нас не отыщут, лошадей нет, у вас нога подбита. Без огня мы околеем. Сани против ветра поставлю, покрывала есть, стерпим. Ужин приготовлю. И себя, как часового, выставлю. А вы, самое главное, коленом своим займитесь. Хорошо, что врача дожидаться не надо, – усмехнулся Степан. – Верно, Петр Ильич?

Ночью вновь поднялась метель – та степная волжская метель, которая крутит и крутит без устали с начала февраля до середины марта, от которой спасения нет и на улицах волжских городов, а что тут говорить о самой Волге! Об открытом ледяном просторе, где эта метель – бессрочная хозяйка, покуда холода, и владыка всему, каждой пяди земли!

Огонь сбивало этой метелью, иногда мне казалось, что сейчас он исчезнет, но пламя пробивалось через порывы, рвалось, вновь расползалось, жадно хватаясь за ветки, которые Степан собрал на острове, и ненужное тряпье, облитое керосином.

Закутанный в десять покрывал, я очнулся от громкого мужского разговора. Голоса были знакомые. Щурясь от весеннего солнца, я приоткрыл глаза.

– Утро доброе, Петр Ильич!

Голос был приподнятый. И я уже знал – чей. Надо мной стояли трое: генерал Палев, полковник Старицын и чуть в отдалении Степан. Чуть подальше вросла в снег пара саней, запряженная тройками, жандармы и казаки. Теперь я различал ясно: оживленный солдатский гул шел отовсюду.

– Добрый день, Фома Никитич, – прикрыв ладонью глаза, пробормотал я. – Алексей Алексеевич, – я улыбнулся полковнику, старому знакомому, и получил улыбку с поклоном в ответ. – Как же это вы вместе-то?

– А мы вас всеми русскими губерниями ищем, Петр Ильич, – сказал Фома Никитич Палев. – Неужто того не стоите?

– А коли так, что ж утра дожидались, дабы помочь нам, морозили?

– Не судите строго, Петр Ильич, – заступился полковник Старицын. – Где мы вас только не искали! Разве что в прорубь не ныряли!

– Воистину так! – приложил к широкой груди руку генерал Палев. Вдруг похлопал по шинели, точно нащупал там что-то важное. – Опаньки! – вымолвил он. Снял перчатку, полез за отворот и вытащил объемную флягу.

– Будете, Петр Ильич? Или банкета в Дворянском собрании, который я дам по прибытии в вашу честь, дождетесь?

– Не дразните! – откликнулся я.

– Не буду, не буду, – пропел Палев, налил в крышку коньяка и протянул мне.

– Благодарствую, – я выпил с превеликим удовольствием.

– Герой! – широко улыбнулся полковник. – Еще?

– А вы как думаете?

Он повторил, и я тоже.

– Герой! – вновь пропел генерал, завинчивая и пряча флягу. – И Степан ваш, Петр Ильич, – обернулся он к моему спутнику, – тоже герой! Если захочет, я его унтер-офицером в свою службу хоть завтра возьму! А, Горбунов?

– Благодарю вас, господин генерал, – поклонился Степан. – Это если граф Кураев отпустит, тогда…

– А-а! – махнул на него рукой генерал. – У нас же не крепостное право, в самом деле? Покумекаешь – сам придешь! Но каков стрелок, каков стрелок! Так что, Петр Ильич, готовы в сани-то перебраться?

– Если только осторожно…

– Осторожно-осторожно! – кивнул Фома Никитич. – А все равно в сторону нашей Самары двигать. Мимо не проедешь!

– Да что случилось-то? – спросил я.

– Не говори ему, Степан! – приказал генерал. – Не велю, пусть сам увидит!

Степан пожал плечами: мол, игра есть игра. Но он и сам светился, и ему эта игра нравилась! И горд он был – за себя горд.

– Как нога, Петр Ильич? – поинтересовался он, когда вместе с жандармами осторожно укладывал меня в сани.

– Да-да, Петр Ильич, как нога? – встрепенулся Палев.

– Вывих, но Степан помог мне вправить сустав, так что, пара недель покоя – и снова в строй.

– Не думаю, не думаю, – усаживаясь в сани напротив меня и Степана, прокряхтел генерал. – Теперь вам отдыхать и отдыхать! Хватит уже, нагонялись по полям!

Сани двинулись, полетели.

– Сколько ехать? – спросил я. – До места икс?

– Недалеко, Петр Ильич, недалеко, – генерал подмигнул Горбунову. – До конца острова Козлиный, или, лучше сказать, до его начала, так как тем концом он ближе к Самаре.

Минут через десять наши сани обогнули остров, и вскоре я увидел отряд полиции и жандармов, высокий сосновый крест, тело на снегу. Мертвых лошадей. А потом уже и широкий квадрат черной воды…

– Ну, вот мы и подъехали, – сказал генерал Палев. – Это крещенская порубь староверов, тут их деревень немало. Они специально купальню устроили ближе к острову: подальше от нас, истинных христиан православных, – усмехнулся генерал Палев. – А она, крестильня их, и стала злодеям могилой. Причуда судьбы, провидение? Как хотите, но факт остается фактом!

Сани остановились у огромной квадратной проруби. Там еще плавали остатки одежды. На снегу лежали две мертвых лошади и труп человека.

– Узнаете? – спросил генерал Палев.

– Это Микола, казак Кабанина, – кивнул я.

– Верно, – кивнул Старицын. – Еще один цепной пес Дармидонта Михайловича.

– А где… Кабанин? – нахмурился я. – И Никола?

– Полной уверенности нет, но мы думаем, их течением унесло, Петр Ильич, – очень серьезно кивнул генерал Палев. – Оно тут сильное. Целую лошадь унесло, что вы хотите? Где шапка главного злодея? – весело рявкнул он.

Жандармский офицер немедленно подхватил со снега вещественное доказательство и, подлетев, протянул его генералу.

– Ну вот, – Палев с омерзением потряс замерзшей бобровой шапкой у нас перед носом. – Она?

– Она, – кивнул я.

Генерал с тем же омерзением отдал ее жандарму.

– Думаю, дело было так. Степан, как он сам мне рассказал, подстрелил двух бандитов, когда вы еще преследовали их. На ходу. Убил не убил – не ясно. А затем спрыгнул и целился в стойке. Так? – он взглянул на моего товарища.

Горбунов уверенно кивнул.

– Да, ваше сиятельство.

– Ну так вот. Вложил он прицельно пять пуль в седоков. Как и вас, лошади понесли их сани без возницы. Иначе бы он увидел крест, успел бы свернуть. А тут несчастные лошади угодили со всего маху в эту прорубь и сани за собой потащили с покойничками. Или с ранеными, какая теперь разница. В проруби плавал один только Микола. И то он в упряжи запутался. Его багром вытащили, как и вторую лошадь. Она, видать, под лед пушечным ядром влетела, бедняга! А сани до сих пор на дне лежат. Может, кто и под ними приютился? Поглядим!

– А что следы? – поинтересовался я. – Были какие-то следы, которые могли вести от проруби?

– Вы, голубчик, спали ночью, и не знаете, какая пурга была. Тут не то что следы человечьи, слон прошагай, ничего не останется!

– Метель всего на пару часов прекратилась, Петр Ильич, – многозначительно сказал Степан. – Как раз для того, чтобы нам помочь, – он оглядел слушавших его. – А почему нет? Так было…

– Голос народа! – весело кивнул генерал Палев, оглядывая своих полицейских чинов, которые тоже сияли от чувства победы. – Прислушаться надобно! Сами небеса помогли вам, господин Васильчиков! Сам Господь Бог! Ну а следы, что следы? – Палев потер руки в перчатках, похлопал в ладоши. – Ну их! Все занесло-вымело подчистую, стало быть, так и надо!

Он важной птицей прохаживался у проруби, разглядывая студеную могилу наших врагов. Степан что-то приметил у самого края проруби, на поверхности, в ледяной крошке, нагнулся и поднял. Долго рассматривал. Предмет сталью пару раз сверкнул в его руках. Степан поймал мой вопросительный взгляд и подошел.

– Держите, Петр Ильич, – протянул он мне фляжку, но пустую.

А пустой она была потому, что оказалась пробита двумя пулями – и обе застряли в ней, смяв ее. От нее пахло коньяком. На одной стороне можно было прочитать и рисунок – череп с костями. Я поднял на Степана глаза.

– Это фляжка Николы, – сказал он мне. – А пули, стало быть, мои. Любил он кости да черепа. Только чего она тут делает-то, отчего не на дне?

– Странно, – согласился я. – Вывалилась? Да вот как? Впрочем…

Увидел предмет и полковник Старицын. Подошел, взял из моих рук, задумчиво покрутил. Важно подплыл и полковник Палев. Тоже взял фляжку, хмурясь, пренебрежительно повертел в руках, но в конечном итоге предмет не произвел на него большого впечатления.

– Да какая разница, как? – вдруг чуть не обозлился он. – Чего только не бывает в жизни! Помню Русско-турецкую, шли мы в атаку, я тогда капитаном был. Моему солдату Ерофееву пуля в одну щеку вошла, а из другой вышла. Это пока он ура кричал. Ни одного зуба не задела! Вот это фокус! – Палев сунул фляжку обратно полковнику в руку: – Приложите к делу, – но испорченный предмет явно о чем-то напомнил генералу: он забрался за отворот шинели и вновь достал свою широкую флягу. Потряс: – Ага! Осталась еще четвертушка! – свинтил высокую крышку, вновь ставшую миниатюрной стопкой, налил в нее коньяку и вновь протянул мне. – Выпейте, Петр Ильич, вам это просто необходимо. И не думайте более ни о чем! В Самару, голубчик, в Самару! Ногу лечить! – и когда я, отбросив всякие мысли, выпил и с удовольствием зажмурился, генерал Палев добавил: – Домой, Петр Ильич, в родные пенаты!

 

2

В крошечном фамильном именьице Васильчиковых под Царевом, оставленном нам с братом на двоих, я зализывал раны. Со мной была Марфуша. Она приехала тотчас же, как это стало возможным. Ворвалась в спальню, обняла меня, да так горячо, как никто не обнимал раньше. Старый Федор, еще отцовский слуга, только покачал головой такому порыву барышни. И Агриппина, его супруга, горничная, прачка и кухарка в одном лице, тотчас же выглянула из-за мужниного плеча. Кто там к барину пожаловал?

Неужто невеста?!

В первый же вечер Марфуша сказала: «Я буду с тобой, Петруша, даже если ты оставишь меня простой содержанкой. Буду с тобой, пока не надоем. Пока тебе это будет нужно. Есть у меня пядь моей земли, чуть поболее твоей, граф Кураев и Сивцов одарили, дай здоровье одному и спаси, Господи, душу другого, но я там чужая». – «А граф Кураев, – спросил я, – неужто не предлагал место почти названой дочке своего друга?» – «Предлагал, – сказала она. – Но я отказалась: не хочу больше быть экономкой. С тобой хочу остаться. Все равно душе моей деваться некуда, одна я была в этой жизни без тебя. Так вот, милый».

Я был счастлив. И не надеялся, а вот тебе – пришло, как внезапно приходит любое чудо. За мной ухаживали, меня любили. Однажды мы лежали в спальне, на высокой старосветской кровати, набитой соломой, под старомодным балдахином с кистями.

Обнимались, целовались. Но давно один вопрос точил мне сердце, не давал дышать спокойно.

– Да что с тобой, милый? – в этот вечер почувствовав меня особенно, спросила Марфуша. – Чем истомился?..

– Расскажи мне о любовнике своем, – очень серьезно попросил я.

Она сдвинула бровки.

– О каком именно?

– Ты знаешь. О казаке Николе, о моем враге…

– О покойном враге?

– Именно.

– Рассказать я могу, – грустно улыбнулась она, – да только скажи, зачем? Зачем крутить сердце? Было да сплыло.

– Хочу знать о нем больше. Все равно ж умер…

– Не стану я о любовниках своих говорить, – мотнула головой Марфуша. – И не стану слушать мужчину, которого люблю, если он надумает о своих любовницах рассказывать. Прогоню его, пусть у друзей выговорится, а потом и возвращается. Я в исповедальню превращать спальню не стану. Со мной должно быть как с чистого листа, – она горячо сжала мою руку. – Да только не такой ты, Петруша, знаю. Сам слюни да сопли распускать не станешь. А с меня требуешь…

Я приподнялся на локте, прихватил ее золотые в рыжину волосы на загривке, заглянул в зеленые глаза:

– Расскажи.

– Какой же ты прилипчивый…

– Говори, – кивнул я.

– Один раз расскажу все как на духу, но дай слово, что больше об этом не вспомнишь… Ну?

– Даю слово.

Марфуша улыбнулась с прохладцей, отвела глаза.

– Ну, любил меня Никола…

– А ты?

– И я… Поначалу. Желала утолить неутоленное. Голод сердечный, – нервная улыбка загуляла по ее губам, глаза по-прежнему смотрели в сторону. – Это когда сестренки мои нареченные, дворяночки, в Петербург уехали, а меня оставили. А потом разглядела казачка своего. Любил он меня, да как дорогую вещь любят. Как псину охотничью, – Марфуша рассмеялась, освободилась от моей руки, – как лошадь породистую! Как свою собственность. А я не такая. И он понимал это и злился. Мужик он был темный, злой, напористый. Сильный. Жестокий.

– Так ты боялась его? – догадался я.

Марфуша разом повернулась ко мне:

– Хуже смерти, Петруша! – дикий огонек вспыхнул в ее глазах. – Только виду не подавала! К цыганке пошла. А та мне нагадала: если вовремя не уйду от него – убьет он меня. В сердце однажды заколет. Так и сказала. Вот и боялась, дурочка. Думала, приревнует к кому-нибудь, даже напрасно приревнует, и невиновна я буду, а он возьмет и зарежет!.. А Никола сам ушел – разлюбил и ушел. И точно не было его в моей жизни! Бросил меня ради другой, юной прислуги, совсем дурехи. Кажется, Анютой ее звали. Книжек он все равно не читал, что ему от меня кроме женской ласки? Да и грубым он был. И в любви грубым, – она подняла на меня глаза: – Иным это нравится, но не мне. Сказал так: «Мне попроще нужна бабенка. Чтобы зад был, как у тебя, да чтобы книжиц не листала. Я не лыцарь под твоими окнами стоять да серенады петь. И скулеж твой слушать. Надоела ты мне, аристократка, хуже горькой редьки. Иди к черту!» – Марфуша рассмеялась. – Верь после этого ворожеям и колдуньям! – она замолчала. Эта женщина была умной и точно понимала, что именно хочу я от нее услышать. Не прелюдию, всем известную, а главное, самое главное! Грустная улыбка скользнула по ее губам: – А то, что он меня под Миколу подкладывал, дружка своего, гори он в аду, ты в это не верь, – покачала она головой. – Не было этого! Хотел он, паразит, сделать такое, думал, сойдет ему с рук, да я сказала, что пусть лучше сразу убьют, иначе Кураеву пожалуюсь, не побоюсь…

Марфуша замолчала.

– И что они? – я приложил ладонь к ее лицу – щека Марфуши пылала, точно ударили ее. – Так что, милая?

– Видно, и впрямь в тот час не страшно мне было умереть. Отстали они, – в глазах Марфуши блеснули слезы, дрогнули губы. – А был то вечер, Петруша, ой, страшный вечер! Когда они меня в оборот брали. Напились, распалились. Озлобились потом. Уже силком хотели. Только вовремя опомнились казачки, решили: их батька Кабанин и так с Кураевым не на жизнь, а на смерть воюет, и лишние хлопоты Дармидонту Михайловичу никак не надобны, – в ее глазах вспыхнул недобрый огонек. – Сами бы от него такого получили! Он их за пристрастие к бабам еще как гонял! Никола сам рассказывал: однажды выпороть приказал обоих – стерпели. У казаков порка за провинность – дело обычное. Ну да черт бы с ними. Сдохли, туда им и дорога. Так что не верь лишнему, языки много чего наболтают, – не отпуская моего взгляда, она потянулась ко мне и, уже закрывая глаза, коснулась губами моих губ. – Не верь, Петруша, любимый мой, не верь плохому…

 

3

Так прошло две недели. Я уже ходил без палочки, только чуть прихрамывал. Степан привез мне газету «Самарские ведомости», где значилось, что бывший купец, а ныне преступник Дармидонт Михайлович Кабанин утонул в проруби со своими подельниками, когда удирал от доблестной полиции. А догонял лиходея лично генерал Фома Никитич Палев! Буквально на огненном рысаке и с шашкой наголо!

– Вот брехуны! – дегустируя сливовую наливку старика Федора, запивая ее чаем с вареньем, заметил Степан. – Газетчики, сукины дети!

– Да бог с ними, – стоя у окна, отозвался я. – И не солгали они в общем. Догонял Фома Никитич? – догонял. При оружии был? – при нем. Где тут вранье?

Степан снисходительно покачал головой.

– Ну да, согласен… А что же, Петр Ильич, у вас с Марфой Алексеевной все серьезно?

– А что ты подразумеваешь под этим словом – «серьезно»? – обернувшись, спросил я. – А, Степан?

– Вы и сами знаете.

Я усмехнулся:

– Знаю!.. – и, похрамывая, направился к столу. – Ничего я не знаю…

– Но любите ее?

– Люблю, – усаживаясь напротив гостя, кивнул я. – Очень люблю! Так люблю, что сил нет. Ни с кем такого прежде не было… Веришь?

Степан улыбнулся:

– Верю, Петр Ильич. И рад за вас.

Я плеснул нам в стопари наливки.

– Но ты же не только за тем приехал, чтобы о любви говорить, верно?.. Степан Горбунов?

– Верно, – кивнул он.

– Говори тогда.

– У казака Николы была полюбовница – Анюта.

– Так…

– Исчезла она.

– И что с того?

Степан пожал плечами.

– Вот и я думаю, Петр Ильич, что с того? Говорят, любовь у них была большая. Страсть! Это он, простите меня бога ради, из-за нее Марфу Алексеевну оставил. Еще раз простите, – глядя мне в глаза, повторил Горбунов. – Я дом Кабанина знал хорошо. И дом, и тех, кто в нем жил. Вы должны об этом знать, я уже говорил вам.

– Да, говорил, – кивнул я. И тотчас нахмурился. – Подожди-подожди, – я так и не выпил свою сливянку. – А ведь точно: была такая Анюта, мне Марфуша о ней говорила совсем недавно.

– Вот именно: была. Черноглазая, стройная как березка, и бойкая такая. Шестнадцати с половиной лет. Один раз увидишь – не забудешь. За такой пойдешь хоть за море! Говорят, Никола ее отцу, Кузьме одноногому, смертью пригрозил, если он им препятствовать станет. А ведь он вдовец, и дочка у него одна. А она на сторону любовника встала и в дом к Кабанину, не венчанная, переехала… Каково?

– Да говори ты толком, Степа, – попросил я.

– А сами не понимаете? Вы же и умнее и опытнее меня!

Я опрокинул свою стопку и налил еще.

– От тебя хочу услышать…

– Казак Никола жив. Уверен в этом. Это он тайком увез Анюту, потому что она не утопилась с горя, а забрала самые ценные вещи и ушла. А если ее забрал Никола, то ушли они пока недалеко. До границы Российской империи им надо еще добраться!

– Наплевать мне на казака Николу с высокой колокольни, – сказал я. – Пусть убирается хоть в Африку! Сюда он не вернется – в Россию ему путь заказан. Навечно. Тут его только виселица и ждет. Разве нет?

– Да и мне Никола не надобен. Кабанин – другое дело. Но если Никола выжил, отчего же Дармидонту Михайловичу-то не могло свезти? Только я, как и вы, Петр Ильич, не поверил в его смерть – ни там, на Волге, ни теперь, глядя в эту бумаженцию, – Степан тряхнул газетой. – И не поверю, пока не пну сапогом его труп. А жандармы генерала Палева искали да не нашли – ни хозяина, ни пса его цепного, сами знаете! А вдруг сом под корягу утащил? Или белуга проглотила? Не смешно ли? – Степан даже подался вперед: – Но коли жив Никола, мы сможем узнать, жив ли Дармидонт Михайлович. Рано или поздно их пути-дорожки пересекутся.

– Скажи честно, тебя Кураев ко мне послал? – я разлил настойку по стопарям. – Да? Только честно, Степа. Боится Александр Александрович за спиной Кабанина оставлять? Мести его боится?

– Боится мой хозяин, – с горечью кивнул Степан. – Еще как боится! И не столько за себя, сколько за детей и внуков. Поэтому к вам и прислал. Но я не просто так приехал – в дорогу позвать. Мне сейчас неловко, а графу еще труднее было бы. Поэтому поймите меня правильно, Петр Ильич. Кураев сделку вам предлагает. Да-да. У графа есть имение в Самарской губернии – Воробьевка. Оно раз этак в двадцать покрупнее вашей Васильевки будет. А то и в тридцать. И усадебка там настоящая, каменная. Его сиятельство мне так сказали: «Это имение Петра Ильича будет, так и передай ему, если пойдет по следам Николы и раздобудет свидетельство смерти Дармидонта Кабанина, и неважно, где она застала его или где только застанет».

– Он что же мне предлагает, убить мерзавца? – из меня даже нервный смешок вылетел: – Стать наемным убийцей?!

– Не-ет, что вы! – воскликнул Степан. – Я поеду с вами. Как и прежде. Я не дворянин, моя честь моему господину принадлежит. А у нас ведь неплохо получалось ловить аспидов, а, Петр Ильич? – хитро улыбнулся он.

– Еще как неплохо, – согласился я.

– И потом, Петр Ильич, если Кабанин жив, то и вам стоит остеречься, и любимую свою охранить. Как иначе?

– И это верно.

– Так что мне ответить хозяину?

– Отчего же Кураев не обратится к генералу Палеву или к самому губернатору? Отчего они не пошлют войско за Кабаниным?

– Уже поздно, Петр Ильич. Опоздали мы.

– Понятно, – кивнул я. – Наш губернатор уже отрапортовал в Петербург о смерти преступника и злодея Дармидонта Кабанина. Штампы проставлены, документы подшиты, папка закрыта раз и навсегда. Погибшим он всем выгоднее – и Самаре, и Семиярску, и Симбирску. И другим поволжским городам. И самому Петербургу, – я с улыбкой кивнул. – А Дармидонту Кабанину, если он жив, в первую очередь. Все счастливы!

– Именно, – кивнул Степан. – Так каково будет ваше решение?

– Не торопи меня, друг мой! Отвечу завтра, сегодня давай-ка чай пить, – усмехнулся я. – С вареньем из крыжовника! И с наливочкой сливовой. Хороша она, верно?..

Для Степана я велел срочно натопить крошечный флигелек. Комнаток было в моей усадебке всего ничего. Две занимали мы с Марфушей, одну Федор и Агриппина, закуточек – их стареющий племянник Гришаня, набожный и тихий, помогавший тетке убираться, полоть, собирать урожай. Еще имелись гостиная и столовая. Вот и весь дворец поместного волжского дворянина!

Было уже за полночь, когда мы легли. Но одна свеча в бронзе еще догорала на столе, и потому гигантские тени дрожали вслед за пламенем на стенах и нехитрой старинной мебели.

– Значит, уезжаешь, милый, – проговорила Марфуша, когда я обнимал ее, нежную и ласковую, прижимал к себе под одеялом – оголенную, горячую, мою. – Бросаешь меня одну в своем доме… Подожди же, подожди, – она уперлась руками в мою грудь, – после…

– Да что такое, солнышко?

– А если не вернешься? Если убьют? – голос ее дрогнул. – Что мне делать без тебя? Куда идти? Петруша? В петлю лезть?

– Вернусь, – уверенно сказал я. – Слово даю: вернусь!

Она быстро отвернулась, заплакала в подушку. Ее плечи вздрагивали, я гладил их, целовал.

– Уйди, – только и твердила она. – Не хочу так, не хочу!

– А я не хотел тебе говорить, да скажу. Теперь и скажу. Кураев мне одну из своих усадеб пообещал, здесь, в Самаре, а это целое состояние, – взяв Марфушу за плечо, я повернул ее к себе. Глаза ее были заплаканы, смотрела она нарочито в сторону. – Но не за этим я еду. Правда. Как и твой граф, не хочу я оставлять этих зверей за своей спиной. И за спиной близких своих. Жизни не будет. Пойду за ними на край света. Достану. Степан Горбунов поможет – у него хватка, как у тигра. Вцепится – не отпустит. Любого порвет.

– Иди, бери Степана, езжай, – надув губы, уже с красными глазами, процедила она. – Куда хотите езжайте… хоть в Африку!

– Ну, это совсем далеко! – рассмеялся я. – Думаю, так далеко забираться нужды не будет!

– Езжайте, езжайте, хоть к белым медведям, – все отталкивала она меня, но уже не так грозно. – Пообморозьте себе носы, длинные они у вас больно, как я погляжу!

– Хотя, на счет усадьбы Кураевской я приврал, – вдруг и очень многозначительно сказал я. – Заполучить ее было бы ой как полезно! К свадьбе вышел бы хороший подарок…

– К какой свадьбе? – она рывком повернулась ко мне. Чего только не было в ее глазах: и счастье, если правда, и горе, если нет, и тревога, тревога. – О чем ты, милый?!.

– Жениться я на тебе хочу, глупышка моя, – я поцеловал ее в заплаканные глаза. – Мужем твоим хочу стать, – у Марфуши даже губы задрожали. – Пойдешь за меня, девочка моя?

И она обняла меня, счастливая, всхлипывающая, и сама притянула, обняла руками и коленями, стала гладить по загривку, спине…

– Ну, чего ты расплакалась-то? – повторял я, все теснее прижимая ее к себе, уже вспыхивая желанием, огнем. – Хватит, хватит… Давай лучше о том, с чего начали…

– Давай, милый, давай, – шептала она.

…Мы выезжали на рассвете. Деревянная усадебка и яблоневый сад вокруг нее спал в снегу. Поскуливал взрослый щенок овчарки на крыльце, ожидая завтрака и ласки.

– Степа, береги его, как зеницу ока береги, – кутаясь в пуховый платок, со слезами на глазах сказала Марфуша. – Нет у меня никого дороже! Слышишь?!

– Все для вас сделаю, Марфа Алексеевна, – улыбнулся он, уже в седле. – Да Петр Ильич и сам за себя постоять умеет! Жаль только, хромый еще!

Мы уже попрощались – оставались последние мгновения. Она подошла ко мне, протянула руку. Я сжал ее пальцы. Неподалеку стояли Федор и Агриппина. И племянник их убогий. Старуха плакала.

– Ну все, прощай, милая! – я отпустил руку Марфуши. – Едем!

– С богом! – услышал я дрогнувший ее голос.

А когда оглянулся, лица не увидел – Марфуша плакала, закрывшись платком.

 

4

Ровно через сутки, к вечеру, полиция Симбирска окружила деревенский дом крестьянина Кузьмы Загоскина в деревне Лопухино – там, где Симбирск граничил с Семиярском. Мы громко постучали в дверь и в ответ услышали брань. Постучали напористее. Нам открыл гневный бородатый мужик на деревяшке, немного пьяный, покачнулся, изменился в лице, увидев меня, Степана и полицейских.

– Что с Анюткой? – отступив, вдруг хрипло спросил он. – Жива ли?!

– Что с вашей Анюткой, это мы у вас хотим спросить, – входя, проговорил я. – Анна Кузьминична сбежала из дома с преступником, которого ловят по всей Российской империи.

– Никола ж утонул, – вновь покачнувшись на деревянной ноге, прислонился к косяку Кузьма Загоскин. – В газетах писали… Сам я читать не умею, говорили…

– Писали-то писали, Кузьма Егорыч, да не утонул он. А писали специально, чтобы слабину ему дать, чтобы он вольно себя почувствовал. – Я погрозил хозяину пальцем. – И вы об этом знаете, милейший. А теперь говорите, и для блага дочери, куда ваша Анюта собралась со своим любовником. В Польшу? Турцию? В Туркестан? Или сразу на Камчатку?

– Ничего я не знаю, – замотал головой хозяин дома. – Собрала вещички и улизнула, пока я спал. Ничего не сказала. Вырастил стерву на свою голову, – он нарочито пьяненько развел руками: – Представляете, господа хорошие: отца-инвалида взяла и бросила?!

Я оглянулся на Степана. Но он только пожал плечами. С одной стороны, такая выходка была бы свойственна пылкой молодой женщине, влюбленной в циничного негодяя. С другой, отец ее явно что-то скрывал. Он хорошо понимал: отыщи мы Николу, устрой на него облаву, за жизнь его дочери никто не поручится!

– А если так, – пройдясь по дому, с другой стороны начал я. – Мы вам обещаем, что найдем Николу и вернем вашу дочь. А поскольку за Николой смерть на смерти, мы его вздернем, и он уже никогда не заявится к вам. Как вам такой уговор?

В глазах мужика я прочитал испуг. Нет, не подходило ему такое соглашение! Сразу было видно!

Кузьма затряс головой:

– Говорю же, Анютка девка строптивая, точно ветер – фьють! – ловко присвистнул он. – И нет ее. Ищи-свищи! Ветра в поле… Господа хорошие, – он положил руку на грудь, – ничего не знаю, оставили бы вы меня, старика, а? Найдете – в ноги вам первый поклонюсь! А не отыщете, что ж, буду в одиночестве погибать, – он даже хлопнул себя по сердцу. – Так и знайте!

Я повернулся к нему внезапно и грозно, точно хотел его ударить.

– А подруга ее лучшая нам другое говорила! – ткнул я в одноногого мужика пальцем. – Другое!

– Люська-то? Галкина? Стерва эта рыжая? Да брешет она, господин начальник. – Кузьма Загоскин криво шагнул ко мне. – Брешет, гадина! (В который раз я переглянулся со Степаном, но отец беглянки этого не заметил.) Она ж завидует Анютке-то, красоте ее! – он даже кулаки сжал от гнева и отчаяния. – Вот и наговаривает, сучонка! Подлюка рыжая, поганка!..

«Рыжую подлюку» отыскали и привели в дом Загоскиных почти сразу. «Но как вы угадали, Петр Ильич?!» – не скрывая удивления и даже восторга, спросил Степан. «У девчонки обязательно должна быть подруга, которой она рассказывает все: от сердечных болей и постельных сцен до самых сокровенных грез! – я улыбнулся. – Это – азбука, мой друг. И несомненно именно эта подруга чаще других бывает в ее доме. Отец Анюты просто обязан был ее знать!»

Люська Галкина была напугана куда больше одноногого заговорщика. И если Кузьме Загоскину терять было, в сущности, нечего, кроме своей свободы, а на себя он плюнул, это было ясно, то зеленоглазую рыжую девицу я тотчас же прижал к стенке.

– Мать и отца как сообщников в Сибирь, – сказал я в присутствие Степана и двух жандармских унтер-офицеров, – сестру и брата – в приют. А тебя за сокрытие могут и повесить!

– Папку с мамкой пожалейте! – девчонка бухнулась передо мной на колени, и дальнейшая ее речь была почти бессвязна, перебивалась жестокими всхлипами, но смысл был таков: она все расскажет, да и рассказывать толком нечего, разве что: Анюта сказала, что через неделю они будут на Черном море, уплывут в Турцию, где их сам черт не сыщет, потом – на другой пароход, – и до Парижа. А там уж они разгуляются! И дом купят, и корабль! А захотят, и в Америку уплывут! Что денег у нее с женихом будет сколько хочешь, так что она и отцу пришлет, и ей, дорогой ее Люське, пришлет. А потом и саму ее, Люську, хоть в Париж, хоть в Америку, хоть на какие молочно-кисельные острова заберет, потому что она, Люська, ее лучшая подруга.

Девчонку вскорости я отпустил. Вызвал Кузьму Загоскина и предупредил его, что когда его дочь Анюту и ее жениха-преступника будут брать в той же Одессе, скорее всего, убьют обоих. Никола живьем не сдастся, это факт! Одноногий Кузьма сполз с табурета, тоже бухнулся на колени, разве что тяжело и громко стукнув костылем об пол, и зарыдал грудным срывающимся голосом: «Что же делать, барин?! Что делать?!» – «У тебя только один выход спасти дочь, – сказал я, – помочь отыскать их прежде, чем они окольными путями доберутся до Черного моря. А уж мы сумеем разбить эту парочку. Лично этим займусь! И не бойся, твоя девчонка юна и глупа, и никому не нужна. Пока она здесь – она совращенная пленница, которая днем и ночью мечтает попасть домой, а там, далеко, уже станет роковой сообщницей опасного и жестокого преступника!»

На станции городка Боярское, где, по утверждению Кузьмы Загоскина, должны были оказаться Никола и Анюта, их и впрямь видели, но взять не успели. Они двинулись на юго-запад. Мы со Степаном и еще с десяток сыскарей, как старые добрые гончие уже чуяли добычу и скалили пасти, но и следующая станция Беспоняткино тоже ничем нас не обрадовала.

Противник оказался и хитрее, и умнее, чем мы думали.

– Этот Никола не только дикий и беспощадный зверь, каким я увидел его прежде, но и ловкий плут! – кутаясь в пальто, сказал я на третьей по счету станции, где видели беглого казака и его полюбовницу Анюту. – Ничего, из-под земли достанем!

И гонка началась.

Телеграфные ленты разлетались фейерверком в средневолжские и южные города России. В конвертах улетали фото беглецов. Но у противника была фора – почти двое суток. Золотых суток! И еще, как я понимал, Никола и Анюта, с чужими паспортами, то расходились в стороны, превращаясь в отдельно передвигающихся людей, то вновь оказывались вместе. Но двигались они, как и сказала Анюта, не к югу России, а ближе к Центральной Европе.

– Ищут лазейки! – сказал я Степану. – А я бы на их месте через Урал рванул, в Сибирь.

– Чего бы им задницы-то себе морозить? – спросил тот. – Сибирь, она, Петр Ильич, не для каждого. И уж точно не для медового месяца! И уж точно не для такого дикого цветочка, как Анютка Загоскина. Ей до городу Парижу хочется, этим купил ее Никола! А сказал бы: поехали в Сибирь, она бы его и прогнала.

– Тоже верно, – согласился я. – Хотя, любовь, штука непредсказуемая.

В Саратове вновь видели эту парочку, но она вовремя унесла ноги.

Далее были Воронеж, Курск, Харьков…

Их взяли под Киевом. Целый взвод полицейских оцепил вагон, местные жандармы-ищейки влетели в купе нашей парочки, угрожая револьверами, готовые расстрелять опасных преступников, как и было предписано, на месте.

Через сутки приехали мы со Степаном и направились в тюрьму. Нас конечно же в первую очередь интересовал казак Никола. К нему мы и вошли. Он, сбитый и плечистый, стоял в брюках и порванной на спине жилетке, с наручниками на руках, глядя в решетчатое окно камеры. Его рыжеватые волосы были зачесаны ото лба. Степан улыбнулся, глядя на человека, и утвердительно кивнул мне. Я вздохнул свободнее.

– Никола, – позвал мой товарищ старого знакомца.

И тот обернулся. Степан шагнул к нему, схватив того за широкое лицо, повернул его к свету. У меня неприятно сжалось сердце и томительно засосало под ложечкой.

– Кто ты? – спросил Степан.

– Дедюрин Евстафий Климович, – с вызовом ответил незнакомец.

Я почувствовал, что Степан еле сдерживается, чтобы не ударить его.

– Начхать мне на твою фамилию, – хрипло сказал он. – Кто ты?! – и сам понял всю нелепость этого вопроса. Он уже получил на него ответ!

Мы вошли в соседнюю камеру. И все повторилось. Девушка стояла спиной к дверям и смотрела в решетчатое окно. Она обернулась на скрип открывающейся двери. И, точно дождавшись старых знакомых, улыбнулась…

– А вы кто? – спросил уже я.

– Елисавета Дудкова, сударь, – ответила молодая женщина. Далеко не шестнадцатилетняя!

Но мне и так уже все было ясно: нас обманули! Провели как детей! Можно было не сомневаться: эти двое – подсадные утки. Они петляли по средней и южной России, путая следы и переодеваясь. Через несколько дней их личности были установлены – и тот, и другая были актерами Семиярского драматического театра, изгнанными за интриги и мелкое воровство. Но они конечно же ни в чем не сознались, напротив, пообещали, что будут жаловаться и дойдут до Петербурга, если понадобится. Их сняли с поезда, угрожали расправой, посадили за решетку. Но в чем действительно мы их могли уличить? В том, что крепыш Дедюрин подкрашивал волосы в рыжеватый цвет? Или в том, что его двадцатидвухлетняя подруга была очень похожа на сбежавшую от отца Анюту Загоскину – тонкая фигурка, длинные черные волосы, блестящие карие глаза?

Их в конце концов отпустили. Но я не сомневался, что в одном из банков России на двух этих людей открыты весьма крупные счета.

Время было упущено. И погони в новом направлении, это я знал уже наверняка, не быть никогда. Никола на поверку оказался матерым хитрецом! Подумать только, Анюта по его наущению рассказала отцу и подруге о бегстве и указала ложное направление. Выходит, Никола учел, что однажды в Лопухино нагряну я, сыщик Петр Васильчиков, и выверну наизнанку эту деревенщину, добывая бесценную для себя информацию. И все это будет скоро, почти сразу же! И я брошусь по следам беглецов, стану рыть землю, изойду потом и кровью, но отыщу проходимцев!

Как это и случилось в Киеве…

А Никола тем временем с юной подругой могли уже быть где угодно! В Астрахани и Архангельске, в Стамбуле и Париже, в Самарканде и Томске. В Харбине, наконец! А потом Америка – и поминай как звали!

Одно терзало меня всю обратную дорогу: видел я прежде Николу, слышал его! И наслушался о нем от Марфуши. Грубый мужлан, насильник, убийца. Слишком хитрым был план для такого нелюдя, чересчур изощренным!..

Степан звал меня заехать к Кураеву, все неспешно обсудить в графской усадьбе, в штабе по изгнанию Дармидонта Кабанина из его земного рая, но я отказался. До смерти соскучился по Марфуше! И потому устремился в Самару, в имение Васильчиковых. И Марфуша вновь повисла у меня на шее, и вновь рыдала на моем плече. И горячо и страстно обнимала меня ночью – оплетала руками и ногами, топила в нежности, поцелуях, в своей нерастраченной сердечной любви.

– Не будет у нас большого имения, – в день приезда сказал я. – Меня обманули, обвели вокруг пальца. Первый раз в жизни! И странно, я не чувствую разочарования…

– Ты у меня есть – и большего мне не надо, – сказала тогда она.

Только один раз Марфуша обмолвилась о моем откровении перед отъездом, когда она ревела в подушку. Мы сидели за обеденным столом, в открытые окна уже лезли ветви цветущих яблонь. «Помнишь, что говорил перед отъездом?» – спросил она. «Помню, – ответил я. – И от слов своих не отказываюсь, – я потянулся к ней, погладил ее руку, – придет время, милая, придет…»

Что ж, имение я не получил, но счастлив был.

До того самого дня, пока не получил из Симбирской губернии письмо от Степана Горбунова. В конверте было занятное фото. Дармидонт Кабанин в окружении дворни на летней полянке, на фоне усадьбы. У его ног сидит темноволосая кареглазая девушка в сарафане, с открытыми плечами, уже оформившаяся, округлившаяся, и улыбается в объектив. А Дармидонт Михайлович держит в своей лапе ее руку.

«Она! – понял я. – Анюта Загоскина!..»

И тогда ко мне пришло невероятное открытие. Все разом встало на свои места. Ведь и раньше я понимал, что не мог грубый казак Никола придумать такое бегство, никак не мог! За такой авантюрой мог стоять только сам Дармидонт Михайлович Кабанин! Но стоило ли ему так волноваться из-за цепного пса и его малолетней подружки? Придумывать хитрейшие комбинации? Нет конечно! И не было никакой страсти Николы к Анюте и прочей любовной дребедени! Зато было другое: страсть самого Дармидонта Кабанина к юной девчонке, ослепляющая страсть, которая часто приходит к стареющим людям, когда неведомый дух раздувает в их остывающих сердцах последнее жаркое пламя! И это пламя способно спалить, лишить рассудка, сжечь дотла! Но Дармидонт Кабанин был еще и богат, силен, властолюбив. Умел по-царски подчинять себе людей. И, как видно, сумел пробудить в простой девочке ее первое чувство – чувство к своему хозяину, благодетелю, первому любовнику! Царю и богу.

За лето я вдоволь налюбился с Марфушей в своем худом именьице, в Самару почти не выезжал и готов был встречать зиму, окруженный заботами, безмерно счастливый и умиротворенный. Но не тут-то было. Осенью к нам в усадьбу пожаловал Степан Горбунов. Мы обнялись, расцеловались, я повел своего друга в дом.

Марфуша, вдруг занервничав, тоже чмокнула его в щеку.

– Ох, Степа, – покачала она головой, – боюсь я твоих визитов, до смерти боюсь! – Но отчего-то Степан не возразил ей. – Зачем приехал? – совсем разнервничавшись, спросила она. – Мне скажи вот прямо сейчас, не сходя с этого места.

– Соскучился я по Петру Ильичу и по вам, Марфа Алексеевна, – безмятежно ответил он.

– Ну да, – с грустной улыбкой кивнула Марфуша, – и где ж ты врать-то ловко так научился, а?

– И его сиятельство беспокоились о вас. Как вы тут, в деревеньке-то?

– В любви и согласии, Степа, вот как, – ответила Марфуша и пошла давать указания, как им потчевать гостя дорогого.

За обеденным столом, когда мы остались вдвоем за очередной бутылкой наливки, Степан сказал:

– Граф очень вас просил приехать к нему. В эти дни… Со мной приехать.

– Что случилось? – спросил я.

– Он хочет рассказать обо всем лично.

Что-то заставило меня поверить Степану: в серьезность и важность просьбы графа Кураева. Эти люди были скрытными, но не лукавыми. Если бы Степан сам имел полномочия обо все рассказать мне, он бы так и сделал. Но обстоятельства, как видно, требовали моей встречи с графом с глазу на глаз.

Я сказал Марфуше, что навещу графа, ее благодетеля, и пообещал вернуться через несколько дней. Она приняла эту новость спокойно, не заплакала, хотя уже сердцем почуяла недоброе, и, только сжав губы, кивнула.

 

1

Менее чем через сутки мы миновали село Воздвиженск под Семиярском, окруженное выкошенными осенними полями, и скоро въезжали в ворота усадьбы Горбатое, принадлежавшее графам Кураевым.

Александр Александрович сидел под колоннами в шароварах и старой телогрейке и пил чай. Он так ждал нашей встречи, что, все рассчитав точно, уже пару часов смотрел на дорогу. И ведь не ошибся старик! Вытащил меня из дома, ничего толком не объяснив, оторвал от любимой женщины, и ведь знал заранее, что приеду! Но почему?

Не на пирушку приглашал, не к праздничному застолью! Мы болели одной и той же болезнью: незнанием, поражением. Щеки наши до сих пор горели от пощечины! И каждый час мы, умудренные опытом мужчины, ожидали удара в спину. Вот что подгоняло меня, когда мы со Степаном, пришпоривая коней, разбивали дорожную грязь под холодным октябрьским солнцем.

Мы торопились успеть!..

Едва я спрыгнул с коня, граф обнял меня, и даже слезы блеснули в его глазах, под седыми бровями.

– Здравствуйте, Петр Ильич! – расцеловал он меня. – Дорогой мой человек! Устали? Чаю, наливки?

– Все буду, Александр Александрович, и обедать буду, – ответил я. – Дорога помотала – ни от чего не откажусь.

Тотчас поднесли два фужера графской абрикосовой – мне и Степану.

– Обед через часок будет, – сообщил граф, когда мы выпили крепкой настойки. – Для вас поросенка уже зарезали – в маринаде томится.

– Уже слюнки текут, – признался я.

Но разговоры про обед, и мы знали это оба, были так, присказкой. Поэтому, едва я поставил фужер на поднос, который держал слуга, и вытер платком губы, Кураев сказал: «Поторопимся, голубчик», – обнял меня за плечо и повел в свой кабинет. Степан последовал за нами.

– Вокруг да около ходить не буду, – обойдя стол и сев в свое кресло с высокой и гордой спинкой, сказал граф. Полез в ящик, достал из него сложенную вчетверо вырезку из газеты и через стол передал мне.

Я развернул листок. Это была китайская газета, пестрившая иероглифами. На сером фото я увидел праздничную церемонию во дворце, вероятно, в столице Китая.

– Это Пекин, – сказал граф, – дворец императора. Императрица Цыси кого-то чествует…

За низким длинным столом сидела целая шеренга мандаринов с императрицей Цыси во главе. Самых почетных и приближенных к императрице было не видно – лица их расплывались. Большинство оказались не в фокусе. А вот менее значительные оказались ближе к фотографу и потому их физиономии можно было рассмотреть…

– Внизу фотографии, приглядитесь, справа, – подсказал мне Кураев.

Мощный немолодой мужчина с зачесанными назад, на маньчжурский манер, волосами, во фраке, цепко смотрел в камеру через круглые темные очки; его юная черноволосая спутница в китайском костюме, сидевшая по левую руку от кавалера, отпивала из тонкого бокала шампанское. Ее глаза были так ловко подведены, что неискушенный зритель принял бы ее за полукровку – полуевропейку, полуманьчжурку… Конечно, я уже видел эту девочку, но на другой фотографии, в другой одежде, с иной прической! Но черты, глаза!..

– Скажите как эксперт, – попросил граф Кураев, – это он?

Черноволосая девочка с дорогой прической, похожей на морскую раковину, вызывала лишь догадку. Дело было в другом. Я запоминал лицо человека до последней черточки, до выражения глаз, впрочем, как и его голос. Однажды в поезде я смотрел на Дармидонта Кабанина с расстояния вытянутой руки. И поскольку память моя была фотографической, он раз и навсегда запечатлелся в ней, остался там парадным фотоснимком!

Не стереть, не выкрасть…

– Это он, – кивнул я. – Дармидонт Михайлович Кабанин. Ваш и мой враг.

Степан азартно выдохнул:

– Далеко забрался наш купец! Но как же они на китайцев стали похожи! А, Петр Ильич? Вот ведь оборотни! Нашли они с Анюткой друг друга…

– Я хотел услышать это подтверждение от вас, Петр Ильич, – признался граф Кураев. – Предположительно они выдают себя за супругов Шон-Ли-Янг. Он совладелец крупного банка «Ин-Чоу» и поставщик оружия. Кажется, так. Хитрый Дармидонт Михайлович и впрямь переводил деньги за границу, и немалые, как видно теперь.

– А кто прислал этот снимок? – спросил я.

– Младший брат моего агента, которого убил Кабанин, – ответил граф. – Помните, я говорил вам о человеке, который вел для меня расследование? А потом его нашли в Клязьме?

– Разумеется, – кивнул я.

– Тоже Веригин, тоже в прошлом офицер, из разведки. Долгая история, как он отыскал след нашего вепря. Главное, дело сделано, – вымолвил Кураев: – И теперь мы знаем, кто есть кто!

– Вы же посылали за мной Степана не только для того, чтобы показать этот снимок? – спросил я. – Иначе бы фотографической копией обошлись. Есть еще что-то?

– Не только для того, – согласился Кураев. – Есть и другое. Я пригласил вас, чтобы задать вам вопрос. Готовы ли вы? Это предприятие опасное, Петр Ильич, – предупреждая мое изумление, граф не дал вставить мне ни единого слова. – Тут нет царских солдат и полиции, готовых окружить дом, где скрывается преступник. Напротив, правительство и солдаты окажутся вашими врагами. Доверять будет почти некому. Пятьдесят на пятьдесят. Я бы отправился в эту экспедицию сам, но я уже стар. Степан один не справится. Я телеграфировал о своем открытии губернатору Семиярска Порфирию Порфирьевичу Барбарыкину. Ради такого дела он пообещал мне выделить двух верных людей – кадровых военных. Может, вы кого-нибудь посоветуете?

– А с чего вы взяли, что я поеду на край света за этим зверем?

Граф Кураев закурил свою длинную трубку.

– Пройдет еще несколько лет, и Дармидонт Кабанин окажется по правую руку от императрицы Цыси. В этом можно не сомневаться. Вспомните пирата Генри Моргана: он столько награбил и такой властью наделил себя, что король сделал его, душегуба и потрошителя, аж губернатором Ямайки! Кабанин из этой же породы. Тем паче, что в Китае он чист! А когда он вернет себе могущество, то вспомнит о нас с вами. Рано или поздно это случится, дорогой мой Петр Ильич! И в этом, – граф ткнул в меня пальцем, – тоже можете не сомневаться! В России грядут социальные бури, вон, повсюду взрывают губернаторов и жандармов, царю нет и не будет дела до сбежавшего негодяя. А наши высокие чиновники его давно похоронили и не дадут ему воскреснуть ни за какие коврижки! Убрался – и черт бы с ним! Но мы-то с вами знаем, что будет, оставь мы этого человека в покое, не воздай мы ему по заслугам. Не так ли? – граф коротко взмахнул руками. – У меня не просто альтруистическая просьба, это вы и сами понимаете, Петр Ильич. В вашем случае я наниматель, и предлагаю серьезные деньги.

– В Китае сейчас восстание ихэтуаней, об этом все газеты пишут, – заметил я. – Взбесившиеся народники уничтожают иностранцев и христиан, даже императорский дом ничего с ними поделать не может.

– И об этом я знаю, – кивнул граф. – Потому и предлагаю много. Сверху уже обещанного поместья Воробьевка я заплачу вам двести пятьдесят тысяч рублей. Это большое состояние, согласитесь. Столько же получит и Степан Горбунов, – кивнул на слугу граф Кураев, – и сможет начать самостоятельную обеспеченную жизнь. Если захочет, конечно. Сколько губернатор Барбарыкин пообещал своим людям – не знаю. Это их дело. Свое слово я вам сказал.

– Полмиллиона на двоих? – усмехнулся я.

– Да, дорогой мой Петр Ильич, полмиллиона! Именно в эту сумму я оцениваю справедливую расправу над Дармидонтом Кабаниным. Счет на само предприятие неограничен. Как пойдет. Степан Горбунов согласен, – граф перехватил взгляд моего товарища по оружию, и тот утвердительно кивнул, – а вы, Петр Ильич?..

 

2

Через две недели на поезде «Семиярск – Хабаровск» мы пересекли Уральский хребет. Наша армия состояла из пяти человек. На войну отправлялись я, Степан Горбунов, майор Семен Семенович Жабников, опытный сыскарь и кадровый военный. Я заставил графа Кураева раскошелиться и пообещать майору хороший куш за участие в предприятии. Жабников согласился на мое предложение не раздумывая, тем более, что в бессрочный отпуск его отправил непосредственно губернатор Семиярска. А также с нами были два человека губернатора Барбарыкина – поручик Иван Иванович Беженцев и старшина Ефим Тимофеевич Скороспелов. У нас был непревзойденный арсенал оружия – для самых взыскательных наемных убийц! Помимо винтовок с оптическим прицелом и револьверов мы везли с собой в кожаных чехлах духовые ружья, сделанные под заказ. Каждое было произведением искусства! Они били свинцовыми горошинами, с силой почти такой же, как пороховой заряд, но бесшумно.

Мы имели все необходимое для выполнения священной миссии!

От графа Кураева только на одни сутки я заехал домой и вел себя как ни в чем не бывало. Марфуше сказал, что уезжаю в Петербург по старым незаконченным делам, которые требуют моего непосредственного участия. Наконец, я детектив, много лет прослужил в столице, и быть в разъездах на просторах Российской империи – часть моей работы. Так я зарабатываю на жизнь. Открыться любящей женщине я просто оказался не в силах. Слишком тяжелым и опасным виделось мне новое приключение. Кураев был прав: пятьдесят на пятьдесят. Марфуша не заплакала, только сказала: «Я буду ждать тебя, милый. Возвращайся скорее. И помни, я должна тебе еще ребеночка родить, – тогда она и прижалась ко мне. – Так что береги себя…» И так она это сказала! Сердце защемило – и от счастья, и от странной и необъяснимой тоски. «Я вернусь, будь в том уверена, милая», – ответил я.

Сколько чувств бушевало во мне, когда я покидал родные края! Должен я был вернуться, исполнить обещание, обязательно должен!..

На исходе третьей недели, двигаясь по Транссибирской магистрали, мы приближались к Иркутску. Оттуда до границы с Монголией было рукой подать. Маньчжурская империя Цин была основана в начале семнадцатого века и пришла на смену китайской империи Мин. Вот она, усмешка судьбы! Когда-то великая Монгольская империя, вспыхнув яркой и зловещей звездой на территории Евразии, поглотила и поработила Древний Китай, который вошел в состав монгольской империи Юань. Затем китайская династия Мин откололась от империи Юань, а маньчжурская империя поглотила их обе. И теперь Монголия, родина Чингисхана, была жалкими задворками воинственной маньчжурской империи. Именно через Монголию мы и собиралась проехать, чтобы срезать путь на юго-восток, и выйти прямо на Пекин.

Но что мы будем там делать? Как подберемся к Кабанину? Этот вопрос не отпускал нас. За три недели пути мы, надо сказать, сдружились. Беженцев и Скороспелов, как я понял, были отличными сыскарями-исполнителями, агентами разведки, и непревзойденными стрелками. Жабников не уступал мне в тактике и собаку съел на поимке революционеров и прочей сволочи. Но в стратегии со мной трудно было тягаться кому-то из них, поэтому я и возглавил наш отряд.

В Иркутске нас должны были встретить. Мы увидели этого человека сразу – он шел рядом с тормозившим поездом, наравне с нашим вагоном, и высматривал нас в окнах двух купе. Подтянутый, худощавый, строгий лицом, с усиками, в черном пальто и шапке пирожком; он был похож на преданного своей науке приват-доцента.

– Веригин, – представился он, когда мы, похожие на охотников, выходили один за другим на перрон.

Чемоданы и ружья в чехлах говорили сами за себя.

– Васильчиков, – я пожал его руку. – Очень приятно.

– Мы едем в гостиницу «Звезда Востока», – сказал наш провожатый, – номера уже сняты. Приведете себя в порядок, отобедаете, вечером будем совещаться.

Иркутск был красивым восточно-сибирским городом, архитектурой похожим на Самару. Тут даже был точно такой же климат – города находились на одной параллели. Восемь лет назад здесь побывал Антон Павлович Чехов во время своего знаменитого путешествия по России и назвал город на впадении Иркута в Ангару «интеллигентным городом». Что ж, похвала такого человека чего-то да стоила! В шестидесяти километрах вниз по Ангаре открывалось озеро Байкал.

Вечером, после отдыха в «Звезде Востока», мы собрались в моем номере.

– Вы лучше других знаете обстановку, господин Веригин, – обратился я к тайному агенту графа Кураева. – Изучили, какое место при дворе императрицы Цыси занимает Кабанин, на чем делает деньги.

– Все очень относительно, – покачал головой тот. – Я получаю информацию по крохам и за огромные деньги. Знаю, что Кабанин торгует оружием, знаю, что хочет пролезть на самый верх. Но за последний год все изменилось. Восстание ихэтуаней полностью изменило положение фигур на шахматной доске. И не в нашу пользу. Раньше можно было пересечь границу Китая и с туго набитым кошельком быть хозяином на этой земле. Теперь же тебя могут, несмотря на твой имущественный ценз, просто взять и убить, как животное.

– Англичане уже похозяйничали в Китае, – заметил я, – две опиумные войны превратили это государство в одну наркотическую развалину. А заодно прибрали в свое пользование и половину территорий.

– Ваша правда, – кивнул Веригин. – И теперь китайцы мстят всей западной цивилизации. Сейчас за жизнь европейца в Китае никто не даст и ломаного гроша. Резня идет по всей империи Цин. Все европейские посольства в Пекине, в посольском квартале, на осадном положении. Кабанин держится вблизи двора императрицы и носа никуда не кажет. Знаю, что находится в близком контакте с принцем. Мне кажется, что наш старый знакомец готовится к бегству.

– Куда, в Америку? – спросил я.

– Именно так. Поэтому надо спешить.

– Давайте говорить начистоту, – я посмотрел на свое войско. – Ведь нам достаточно убить его? Господа?

– Да, – кивнул Жабников. – За убийство полковника Толоконникова, Аристарха Ивановича, руками революционеров, за убийство семьи помещика Сивцова и многих других людей, в том числе расстрелянных полицейских, господин Кабанин приговорен к смерти.

Поручик Иван Иванович Беженцев и старшина Ефим Тимофеевич Скороспелов кивнули одновременно: они получили именно такое распоряжение.

– Но мы должны предоставить свидетельство его смерти, – сказал Веригин.

– Стало быть, мы должны подкрасться к нему в самом Китае? – спросил Степан Горбунов. – Ну так что ж, и подкрадемся. Кабан, он и в Китае – кабан.

– Если нас самих не перебьют прежде, – заметил я.

– Не исключено, – кивнул Жабников. – Как поступим? Не ждать же нам, когда в Китае уляжется смута? – Я поймал взгляд Веригина, кажется, его интересовал тот же самый вопрос. – А, Петр Ильич? – майор хмурился. – Слово за вами – вы у нас начальник. Да только эти бунтовщики могут и год еще, и два баловаться резней христиан. Как нам быть-то?

Я закурил папиросу.

– Могу только сказать, как древние эллины говаривали в подобных случаях.

– Ну? – поинтересовался Жабников. – И как они говаривали?

– Надейся на лучшее, но будь готов к худшему. То бишь поживем – увидим. Давайте вначале до Пекина доберемся, господа. Надо еще понять, каким путем мы туда дотянем. Кругом смута. А там и осмотримся. Может, отхлебнем от этой страны ее тысячелетней мудрости и прозреем?

– Мудрости у китайцев пшик остался, – рассудил Жабников. – Вот что я думаю. На себя нам придется надеяться, господа. На природную русскую смекалку.

Одним словом, главный вопрос оставался открытым.

В отеле «Звезда Востока» я познакомился с семьей Венедиктовых. Он – офицер, полковник, направлялся в русское посольство в Пекин, с ним была жена и двое детей – двадцатилетняя дочь Мария и десятилетний сын Алеша.

Мой взгляд неоднократно останавливался на Марии, была на то причина. Однажды на общем балконе, на втором этаже, ко мне подошли сзади.

– Петр Ильич, сегодня в отеле большой бал для русских офицеров.

Я оглянулся, это была дочь полковника.

– Да, Мария Николаевна, и я слышал о том.

– Будете моим кавалером? – неожиданно спросила девушка и тотчас залилась краской от собственной смелости. – Я бы не посмела предложить, если бы не заметила… как вы смотрите на меня. А не то ведь разъедемся, и слова друг другу не скажем.

«Бог мой, – тогда подумал я. – Откуда она такая отважная?» Я действительно засмотрелся на ее юность, ее свет. А еще и потому смотрел, что Маша была похожа на другую женщину… на мою Марфушу. Бывает такое сходство! Даже не в чертах лица. В улыбке, в блеске глаз. А девушка подумала: влюбился мужчина. Но я не посмел сказать ей правду. Зачем ранить.

А напротив, сказал:

– Почту за честь, Мария Николаевна.

– Зачем вы едете в Китай? – на балу спросила меня девушка. – Вы в штатском, но вооружены. У вас тайная миссия, Петр Ильич?

– Это вам папенька сказал? – ответил я вопросом на вопрос. – Про миссию?

– Сама догадалась, – ответила она. – Я никому не скажу. Правда-правда. Вы – тайные эмиссары Его Величества?

Я рассмеялся:

– Много будете знать, Машенька, скоро состаритесь.

После этого бала она попросила меня поцеловать ее. Я выполнил ее просьбу – поцеловал ее в лоб. Она обиделась.

В тот же вечер я сказал ее отцу: «Вам не следует брать с собой жену и детей. Дорога будет опасной». Он ответил: «Они – семья офицера, и привыкли к опасности».

Я поклонился и ушел, и более с ним не разговаривал. И даже не представлял себе, что скоро вспомню эти слова – и с болью, и с великим отчаянием…

За день до отбытия из отеля ко мне подошел американец. В его зубах перекатывалась толстая сигара. Казалось, он готов был перекусить ее напополам и все медлил. Но улыбка незнакомца подкупала.

– Решили поохотиться? – добродушно спросил он. – Разрешите представиться: Джон Смит.

– Петр Васильчиков, – в ответ представил я, лишний раз подумав, что наше снаряжение трудно было укрыть от глаз профессионала.

– Я следил за вашим багажом, – неожиданно признался американец, – у вас экипировка для охоты, но на кого? На бенгальских тигров? – пошутил он.

– Мы охотимся на вепря, – честно признался я в ответ.

– Вепрь – опасный зверь. Винтовкой его не возьмешь. А путь вы держите, как мне кажется, в Монголию или дальше, – рассуждал напористый американец с сигарой в зубах, говоривший на удивление членораздельно. – Выправка у вас военная, – продолжал он. – Я знавал царских офицеров – их ни с кем не перепутаешь!

– Что вам, собственно, нужно, мистер Смит? – спросил я.

– Я торговец оружием.

– Вот в чем все дело. Я мог и догадаться. Раньше англичане повсюду торговали оружием, теперь вы, американцы, учитесь у них жить?

– Эпоха Англии проходит. Скоро мы отберем у англичан этот рынок, уже будьте в том уверены. Хотите посмотреть мой товар?

Я усмехнулся:

– Кольты? Винчестеры? Браунинги?

– Пулеметы. – Толстая сигара плавно переходила из одного уголка его широко открытого рта в другой. – Стоят дорого, но того стоят.

– Позвольте догадаться, – прищурил я один глаз. – Пулемет Хайрема Стивенса Максима, конечно?

Американец в ответ улыбнулся, показав крепкие, желтые от никотина зубы.

– Пройдемте в мой номер, мистер Васильчиков?

Предложение вызвало мое любопытство, и я согласился. Американец жил в другом крыле отеля «Звезда Востока». Он открыл номер, пригласил войти.

– Виски? – спросил Смит.

– Пожалуй, – ответил я.

Он достал из буфета два бокала, бутылку «Джека», свернул крышку, плеснул на донышко темный напиток.

– За удачу, – поднял бокал американец.

– За нее, – откликнулся я.

Мы выпили.

– Готовы? – спросил торговец оружием.

– Всегда готов, – кивнул я.

Джон Смит полез в шкаф и выволок оттуда огромный, в человеческий рост, футляр из фанеры. Выкрашенный в черный цвет и отлакированный, футляр удивительно походил на гроб. Смит щелкнул замками и открыл его.

– Смотрите, – кивнул он.

– Это не «максим». Но что это? – спросил я.

– Самое смертоносное оружие на земле, – рассмеялся американец. – Любимое оружие американцев в борьбе с индейцами Америки, любимое оружие англичан в борьбе с метисами Канады и бурами в Африке. Пулемет Ричарда Джордана Гатлинга! Создан Гатлингом на основе митральезы и револьвера, но весь его фокус в свободной подаче патронов. Неопытный стрелок с полной лентой, в хорошем укрытии, может противостоять наступлению целого вражеского полка.

– Я слышал об этом оружии, – с трудом скрывая восхищение, признался я.

Да, я был врачом, но врачом военным, и знал, как это важно иметь в нужную минуту хорошее оружие против своего врага. Ничто другое, подчас даже героизм, не может так защитить жизни твоих товарищей, как доброе оружие. А это – устрашало и восхищало одновременно…

– Вначале мистер Гатлинг создал механическую пятиствольную модель, способную производить до семисот выстрелов в минуту, но позже он усовершенствовал свой шедевр – его вы и видите перед собой, – пережевывая окурок сигары, американец хвастливо похлопал по решетчатой металлической оболочке, скрывавшей крутящиеся стволы. – Эта модель с электроприводом, она выпускает до трех тысяч выстрелов в минуту. Поэтому я и говорю – один такой пулемет может противостоять целой армии неприятеля! Это облегченный вариант, у стационарного пулемета должен быть лафет на колесах, как у митральезы или у пушки, но у этого просто штатив и треножник.

– Покажите, – попросил я.

– О-о, мистер, – погрозил он мне пальцем, – в ваших глазах я вижу огоньки истинного охотника!

– Да покажите же, – поторопил я его.

– Как скажете, мистер, – ухмыльнулся тот.

Американец отработанными до автоматизма движениями вытащил треногу, установил ее на полу в номере, поднял и сверху водрузил тяжелый пулемет. Через три минуты смертоносное оружие смотрела в окно гостиницы на вечерний Иркутск.

– Ящик патронов рядом, – кивнул он в угол номера. – Но заряжать не имеет смысла – все равно мы не сможем увидеть его в действии. Главное, надо запомнить, – он нежно похлопал по стальной оболочке пулемета, – пять минут – и вы вооружены на зависть любой армии мира.

– Не скажу, что куплю его у вас, – сказал я, – но скажу, что при иных обстоятельствах купил бы и преподнес в подарок Его Императорскому Величеству. В память о Крымской войне.

– Что за Крымская война, мистер Васильчиков? – спросил тот.

– Неужто не знаете? – нахмурился я.

– Нет, – выпустив порцию дыма рядом с моим лицом, замотал головой несведущий в европейских делах американец.

– Хорошо, расскажу, – кивнул я. – Это было чуть менее полувека назад. В Крымскую войну у англичан и французов были нарезные ружья – штуцера, а у русской армии, доблестной, стойкой, многочисленной, лишь гладкоствольные винтовки. Наши ружья били на триста метров, а штуцера на тысячу и более – как минимум в три раза дальше! – слушая меня, американец дымил толстым, вонючим, наполовину развалившимся окурком и понимающе кивал. – Вооружение решило исход великой европейской войны. Но вот что интересно, мистер Смит, инженер Менье, француз, автор нарезных скорострельных винтовок и пуль с коническим наконечником, вначале приехал к русскому двору и попытался продать свой проект в России. Но Михаил Романов, четвертый сын императора Павла Первого, главнокомандующий, не понял той удачи, которая сама пришла к нам в руки, и отослал иностранца обратно. При русском дворе шла подковерная борьба между министерствами, а заложником оказалась русская армия и честь государства. И расстроенный Менье бросился к англичанам и своим соотечественникам – французам! В конце концов Россия заплатила за свою недальновидность страшную цену – она проиграла судьбоносную для нее войну.

– Какая потрясающая история! – вырвалось у американца.

– Именно так, – согласился я. – Вот почему я бы купил у вас этот роскошный пулемет, даже за свои деньги, и преподнес бы его императору. Но у меня впереди изнуряющее путешествие в глубь Китая, и мне придется обойтись винтовкой и револьвером.

– Понимаю, – довольный похвалой, кивнул американец.

– Но я куплю лучший виски в баре и угощу вас, мистер Смит, от всей русской души, – пообещал я. – И сделаю это немедленно.

– Что ж, – согласился тот, – почту за честь выпить с человеком, знающим толк в оружии.

Уже в баре я спросил у Джона Смита:

– Но кому вы собираетесь продать этот пулемет в Китае?

– Два пулемета, – поправил меня американец. – Было три, осталось два.

– Тем более, – кивнул я. – Кому вы продадите это сокровище?

– Тому, кто его купит, – пожал плечами Джон Смит.

– Но разве это правильно? А если они достанутся разбойникам, ихэтуаням, этим взбесившимся убийцам с большой дороги?

– Значит, на то воля Божья, – заметил Смит. – Я – американец и торговец оружием, а не папа римский и не далай-лама. Нельзя требовать от меня многого, мистер Васильчиков! – рассмеялся он. – И потом, ваш Менье, торговец винтовками и пулями, он ведь тоже поехал в чужую страну – в Россию? Не так ли?

– Правда ваша, – вздохнул я, – с торговцев оружием государства не спрашивают. С вас будет спрашивать только Господь Бог!

– А до этого еще надо дожить, – с бокальчиком виски наперевес рассмеялся мой сотрапезник. – Будем здоровы!

Разгул ихэтуаньского восстания заставил нас пересмотреть первоначальные планы путешествия. Двигаться через Монголию в Китай было чересчур опасно. Нам стоило добраться по КВЖД как можно ближе к Владивостоку, затем попасть туда, там сесть на пароход, доплыть до китайского Тяньзиня и уже оттуда под охраной русских ли, англичан или французов доехать до Пекина. Нам предстояло совершить целое путешествие, но мы были готовы к нему.

Утром «короткий» поезд, всего из шести вагонов, увозил наш отряд из Иркутска на восток. Мы заняли два купе. Я, Степан и Жабников ехали в одном, Веригин, Скороспелов и Беженцев в другом. Через сутки мы оказались в Маньчжурии. Поезд проносился через селения, и даже невооруженным глазом можно было различить, что эти селения уже заняты ихэтуанями. Подчас в поезд летели камни и палки, комки грязи.

– Выйти бы да проучить, – во время одного такого налета заскрипел зубами старшина Скороспелов.

– Глядишь, еще и придется, – заметил тогда Жабников. – Не приведи господи, конечно. И куда смотрит их императрица?

– Она сама их боится до смерти, – ответил Веригин.

Это была правда: Цыси боялась бунтовщиков. И сочувствовала им. «Ихэтуани» означало буквально «отряды гармонии и справедливости». В Китае, восточной сокровищнице, уже полвека хозяйничали европейцы, в первую очередь – англичане, эти хищные коршуны, в сравнении с которыми и воинственные немцы были детьми. Англия превратила захваченную ранее Бенгалию в одну опиумную плантацию и стала продавать наркотик Китаю. Императоры Китая, запрещавшие наркоманию, воспротивились, но потерпели поражение. Две «опиумные войны», которые выиграли англичане, дали им полный простор для продажи дурмана. Дым из сотен миллионов курительных трубок кольцами поднимался над Поднебесной. Китайцы входили во вкус, забывая о нищете и невзгодах, и становились еще беднее. В течение полувека англичане сделали китайский народ слабовольными наркоманами, рабами, а королева Виктория, образец европейской культуры, стала главной наркобароншей всех времен и народов. К концу девятнадцатого века половина Китая была оккупирована иностранцами, и хотя повсюду возникали христианские миссии, как католические, так и православные, призывавшие к справедливости и добродетели, сеявшие разумное, доброе и вечное, чаша терпения оказалась переполнена. Под знамя ихэтуаней собирались все китайцы, ненавидевшие европейцев. А это значит – их были миллионы. Ихэтуани, более всего ненавидевшие христиан, вылавливали и вырезали всех европейцев, независимо от национальности: англичан и русских, немцев и французов. Китайцам, принявшим христианство, предлагалось взять веру отцов или умереть. Многие китайцы-христиане уже предпочли мученическую смерть. Волна ихэтуаньского восстания шла волна за волной и все ближе приближалась к столице Китая. Регулярная армия Поднебесной не знала, как ей быть. Зато знала, как ей быть, двуличная императрица Цыси. Она не просто сочувствовала своим соотечественникам, а вдруг решила, что они и станут ее главной силой в бунте против Европы. Что народная волна наконец-то сметет незваных гостей. В посольском квартале в Пекине китайский посол заявлял о том, что императрица всячески старается погасить волнения, а регулярная армия получила недвусмысленный приказ всюду пропускать озверевших ихэтуаней, волнами двигавшихся к Пекину. Европейцы прозвали их «боксерами», потому что те владели всеми видами единоборств, и подпустить бунтовщика на расстояние удара значило погибнуть. Ихэтуани умело дрались руками и ногами, прыгали и уходили от ударов с ловкостью животного, любую палку они могли превратить в смертоносное оружие, бунтовщики с ловкостью и точностью метали ножи. Эта масса была и кровожадна, и беспощадна, и неуправляема. Европейцу нельзя было от них откупиться – они убивали всех людей с европейским разрезом глаз.

Вот через такой взбаламученный Китай и ехал поезд «Иркутск – Пекин». Ничего не зная о том, что в эти дни обстановка в стране только осложнялась.

У города Чангехун, в трестах километрах от Владивостока, и случилась катастрофа.

Поезд вдруг резко затормозил и встал. Так бывает, когда пути оказываются разобранными и надо срочно остановиться. Все прилипли к окошкам. И тогда пассажиры увидели толпы людей в широких полотняных одеждах с ярким красным кругом на груди – символом солнца, и с пиратскими повязками на головах. Они были вооружены палками и косами, ножами, что-то дико кричали, а потом бросились к поезду и стали лупить своим оружием в стенки вагона и в окна. Среди них были и одетые в черное, вооруженные самурайскими мечами, катанами воины, с пиками и короткими ножами, танто, у пояса.

– Вынужденная остановочка, – заглянув к нам в купе, бросил поручик Иван Иванович Беженцев. – Что делать-то будем, господа?

За его спиной стоял старшина Скороспелов. В руках все сжимали винтовки и револьверы.

– Кто из наших грозился выйти и проучить их? – спросил Жабников.

– Я грозился, – обреченно кивнул Скороспелов. – Уже и затвор передернул.

– Вперед, – кивнул майор. – Хочу посмотреть.

– Это «боксеры», и несть им числа, – поморщился я.

А смутьяны уже подступили и к нашему вагону. Мимо пролетали их лица – дикие, одурманенные ненавистью и злобой глаза.

– И настроены они, как я погляжу, ретиво, – сказал майор Жабников. – Что будем делать, Петр Ильич? – повторил он вопрос Беженцева и поглядел на меня, предводителя отряда. – Счет идет на минуты. Скажете: сражаться – я готов.

– Я тоже готов, Петр Ильич, – кивнул Степан. – Только много их, собак китайских.

Я перевел взгляд на Веригина, но тот молчал. Было ясно, что такая встреча никак не входила в планы графа Кураева и многих других господ, мечтавших отомстить Дармидонту Кабанину и сейчас попивавших чай да наливки в своих имениях на тишайших волжских просторах.

– Вы – командир отряда, Петр Ильич, – сказал Веригин, – так решил граф Кураев, и я полностью вверяю нашу судьбу в ваши руки.

В этот момент добрались и до нашего окна. Толпа ихэтуаней лупила в стекло палками и руками, и только огромное количество взбешенных врагов, мешавших друг другу, не позволяло им высадить стекло нашего купе. Но от ударов камнями и палками оно уже треснуло.

– Бог мой, – вдруг кивнул на окно Беженцев. – Они наших людей из вагона выводят! Бог мой! Петр Ильич, господа! Да они их кончать будут!

Вот когда мы, несмотря на летевшие в окно купе камни, потянулись взглядами туда, куда указывал поручик Беженцев. Ихэтуани выволокли из поезда уже не менее двух десятков людей, и среди них я разглядел Венедиктовых. То, что было дальше, укололо в самое сердце. Испугало меня. Так я боялся только тогда, когда узнал, что Марфушу увезли бандиты Кабанина на свой хутор. Приглушенные крики, полные отчаяния, уже летели с той стороны. Ихэтуани поставили полковника Венедиктова на колени, освободили круг, один из «черных ихэтуаней» вытащил самурайский меч, взмахнул им… и обезглавил полковника. Затем они схватили его жену и тоже бросили ее на колени, и еще с пяток русских.

– Для чего на свете живем, а, Петр Ильич? – вдруг спросил Жабников. – Чтобы на такое глядеть и молчать? Я – русский офицер, и так не могу. Пора драться.

Для нас все решилось мгновенно.

– Пора, – кивнул я. – Господа Жабников, Скороспелов, Беженцев, приказываю выбить окно, пристрелить черных ихэтуаней, которые начали расправу, и держать оборону. В остальном, майор, действуйте по обстоятельствам, – кивнул я. – Выполнять!

– Есть! – почуяв битву, кивнул офицер.

– Только берегитесь ножей! – предупредил я. – Господин Веригин, в коридор! Будьте начеку! Степан, за мной! – скомандовал я.

За моей спиной прикладами наши высадили окно – залп оглушил ихэтуаней. Я заскочил в соседнее купе. Там окно уже было выбито, в купе лезли двое повстанцев. Выбросив руку с револьвером вперед, я выстрелили каждому в лицо и бросил через плечо Степану: «Держи оборону!» Из нашего купе уже палили ружья – залп шел за залпом. Вопли смертельно раненных отрадно резанули мой слух. Смертоносный огонь устрашил разбойников. Получив отпор, они разом отхлынули. Я увидел, что казнь мирных пассажиров остановилась – наши уложили с десяток самых воинственных ихэтуаней. Палачи разом превратились в жертв. Но хоть они и боялись, и расступились, все же искали тех, кто решил не сдаваться и объявил им войну.

Я побежал по коридору. То и дело хлопали двери, выглядывали до смерти перепуганные пассажиры. Иные были просто парализованы происходящим.

– Мистер Смит! – забарабанил кулаком в купе. – Открывайте! Васильчиков!

Американец распахнул купе. Он был бледен, в его зубах развалилась перекушенная сигара.

– То, что надо, – кивнул я, увидев в середине его купе полусобранный пулемет Гатлинга. Еще двое пассажиров – муж и жена, из обывателей – вжались в стену. – Уходите! – бросил я. (Те мгновенно выскочили.) – Степан, помогай!

– Да что ж делать-то, скажите? Это что за штука такая?

В эту минуту окно американца выбили камнем. Расправа началась как раз напротив его купе. Обезглавленный полковник Венедиктов лежал в луже собственной крови, рядом с ним были изрублены еще несколько человек, но женщин среди них было только две. Других просто бросили на землю, а теперь о них забыли. Угроза заставила ихэтуаней позаботиться о собственной безопасности.

– Убей кого-нибудь, – прорычал я Степану. – И целься в черных, с мечами и копьями! Это их ниндзя, они – главные, будь они прокляты!

– Будет сделано, Петр Ильич! – зло и радостно откликнулся Горбунов и направил ствол винчестера – змеиное жало в его руках – в сторону нападавших. Пять выстрелов прицельно уложили пятерых нападавших ихэтуаней. Еще один магазин – и еще пять выстрелов. В ответ в разбитое окно полетели ножи, только чудом Степан успел убрать голову. Американец хрипло вобрал в себя воздух – короткий нож с красной повязкой торчал из его плеча.

Джон Смит сам вырвал нож и сказал:

– Пустяки, мистер Васильчиков!

– Вы молодец, – кивнул я. – Перевяжу потом. Берите второй пулемет и установите его в коридоре. Работайте, пока есть силы. Живо!

В Китае всего много, людей особенно. Ихэтуаней вокруг поезда собралось не менее двух-трех тысяч. Когда я схватился за рукояти пулемета Гатлинга, то думал только об одном, как не задеть пленных. Как не задеть Машеньку Венедиктову и ее брата. Если они были живы, конечно! В следующую секунду огненный сноп, оглушивший меня самого, вырвался из стального жерла пулемета – пять крутящихся стволов посылали каждые две секунды более сотни снарядов в толпу ихэтуаней. Эффект оказался таким ошеломляющим, что заставил меня самого нервно засмеяться. Это было что-то страшное! Воистину, силу бога войны Ареса получил я в свои руки! Огненный столб в считанные секунды выкосил половину всех нападавших напротив поезда. Да, лента летела быстро, но ее было много! Чертовски много! Мне стоило лишь чуть-чуть повернуть ствол пулемета влево, как десятки людей падали замертво, и сотни падали за ними. А вскоре такой же столб огня вылетел из коридора поезда в другую сторону. Там работал другой бог войны – американец Джон Смит! Две-три минуты – и тысячи китайцев отхлынули от поезда, они бежали кто куда, забыв обо всем, а я неистово поводил по сторонам стволом-кожухом, в котором крутились с бешеной скоростью пять смертоносных стволов.

В купе влетел Степан Горбунов.

– Матерь Божья! – взволнованно и восторженно прошептал он, искусный охотник. – Это что ж за оружие такое, а, Петр Ильич?! Кто ж его придумал-то?

– А вон, Джон Смит и придумал! – кивнул я через плечо.

– Быть такого не может! – воскликнул Степан.

– Как же не может, когда я один только что пол-Китая перебил! Я – одну половину, он – вторую!

Я все еще бил в спины убегающим «боксерам»-разбойникам. Чтобы никто не вернулся! Чтобы духа их не было тут! Если пути взорваны, надо было восстановить их, и как можно скорее, до темноты. Революционеры вернутся ночью, и если дотянутся до нас, пощады не будет. Китайцы умеют и любят мучить свои жертвы. Наследие тысячелетий!

Скоро ко мне в купе влетел старшина Скороспелов.

– Беженцев ранен, ножами, – объявил он. – Два попадания. Петр Ильич, разбойники-то разбежались!

За ним прибежал и майор Жабников. На пороге купе сказал:

– Хотите верьте, Петр Ильич, хотите нет, но я в чудеса поверил.

– Вот что, Семен Семенович, наберите отряд и посмотрите, что с путями. Ты, Степа, слышишь, ныряй туда, – я кивнул на укрытое трупами пространство, – и приведи мне живой Машеньку Венедиктову и ее брата. Живо, Степа!

Два пулемета смолкли, и округа наполнилась стонами раненых. Я взялся перевязать рану Джону Смиту. Тот пережевывал окурок сигары и, превозмогая боль, диковато улыбался мне.

– Если бы у вас был такой пулемет в эту вашу Крымскую войну, вы бы победили англичан? – морщась, спросил он.

– О, да! – рассмеялся я. – И французов тоже! И подлых турок! Мы бы очистили Крым в два счета! А вам бы где-нибудь в Балаклаве поставили бы памятник и назвали бы вас Джон Смит Таврический! Император наградил бы вас орденом Святого Георгия и дал бы пять тысяч крепостных душ в подарок!

– Рабов? – удивился свободолюбивый американец.

– А как же! У нас любили деревнями раздавать людей за воинские заслуги!

– Это ужасно, мистер Васильчиков, – тот покачал головой. – Это – варварство и дикость!

Я потуже затягивал бинт на его плече. Руки немного подрагивали после стрельбы. И того, что я видел перед собой.

– Зато как приятно владеть чужими душами, если бы вы знали!

– Вы так смеетесь надо мной?

– Разумеется, мистер Смит! – кивнул я. – Разумеется!.. Вы сегодня спасли нам жизнь. Благодарю вас.

Его физиономия, несмотря на боль, расплывалась все сильнее. Словно он что-то задумал!

– Чему теперь улыбаетесь, Джон? – спросил я.

– Как жаль, – точно поверяя мне великую тайну, сказал он, – что у нас не было кинокамеры! Если бы я снял эту бойню, то потом продал бы сотни пулеметов Гатлинга! Я бы в два счета стал миллионером, мистер Васильчиков!

Я лечил его и сам не мог скрыть улыбки: вот же попался предприимчивый черт!

Уже скоро Степан привел в наше купе Марию и Алешу Венедиктовых. У меня от сердца отлегло, камень с души упал. Но девушку и мальчика сложно было узнать. Изорванные одежды, изодранные лица и руки, их успели повалять по камням. Мальчик молчал. Ужас в его глазах говорил сам за себя. Едва девушка увидела меня, губы ее дрогнули, и Мария бросилась мне на шею. «Маменька папеньку хотела защитить, Петр Ильич, так они и ее зарубили…» Я крепко обнял ее. «Маша, Машенька, – говорил я, – больше я тебя в обиду никому не отдам. Верь мне, верь, девочка…» Тела убитых русских и иностранцев занесли в поезд. К величайшему нашему счастью пути оказались целы! У ихэтуаней было плохо с порохом: «боксеры», они больше рассчитывали на свои ловкие руки, ноги и ножи. Рельсы просто завалили деревьями и камнями. За полчаса выжившие пассажиры разбросали эту преграду. Жабников со своими отрядом охранял рабочих. Я обозревал поле битвы вокруг поезда. Китайцев мы уложили тысячи полторы. В течение десяти минут! Воистину, мистер Гатлинг придумал страшное оружие!

Еще через четверть часа после того, как пути были освобождены, наш паровоз дал гудок, выстрелил паром и тронулся с места. Он быстро набирал скорость. Из окон смотрели стволы двух пулеметов Гатлинга, винчестеры и револьверы. Мы намеревались, если придется, дать отпор всем оставшимся после битвы у Чангехуна ихэтуаням и добраться до океана живыми и здоровыми.

Все так и вышло. Во Владивостоке мы попрощались с Марией и Алексеем Венедиктовыми. Мария, обняв меня, долго плакала, но расставаться пришлось. Мы передали осиротевших детей полковника нашим военным. Оставили мы выздоравливать и тяжело раненного поручика Беженцева. А сами сели на пароход и поплыли на юг. Нам предстояло миновать Японское море, а потом войти в Желтое. В бухте Тяньзиня сойти на берега и на перекладных, с большим отрядом военных, добраться до Пекина.

 

1

Столица Китая бунтовала. Дипломатические отношения между династией Цин и сильнейшими европейскими государствами держались на последней ниточке. Ихэтуаней и в столице было предостаточно, только они никак не выдавали себя. Но по лицам можно было понять, что прозвучит один только приказ, – и начнется общая резня. Тем не менее в европейских посольствах, занимавших огромный квартал в центре Пекина, шли балы и дипломатические вечера. Все чувствовали себя в безопасности. Во-первых, посольский квартал поднимался рядом с императорским дворцом Цыси, а во-вторых, он представлял собой настоящий форт. И каждое посольство в отдельности было крепостью – с высокими каменными стенами, башнями и бойницами. Но гарнизоны европейских посольств были крохотными – у кого-то полсотни человек, у кого-то сотня. Каждая страна надеялась на то, что где-то рядом – в пределах границ империи – стоят их колониальные войска, или несут вахту боевые корабли. Русские, к примеру, надеялись на два приписанные к Порт-Артуру броненосца – «Сисой Великий» и «Наварин», где одних только боевых матросов было около полутора тысяч.

Депеша о нашем прибытии прилетела в Пекин уже давно.

– Я заждался вас, господин Васильчиков, – протягивая мне руку, сказал посол, генерал Игнатьев, строгий видом человек с седыми бакенбардами, в золотых эполетах. – Я весь в вашем распоряжении.

Мне оставалось только улыбнуться про себя. Губернаторы Семиярска и Симбирска, и другие известные и влиятельные люди, приложили все усилия, на уровне Петербурга, чтобы наша миссия была всячески поддержана.

– Очень рад, господин посол, – ответил я. – Но вы должны понимать, что наше присутствие здесь наверняка не сможет остаться незамеченным. Как вы справитесь в сложившейся ситуации?

– Предоставьте это решать мне, – кивнул посол Игнатьев.

Наш отряд влился в европейское сообщество Посольского квартала. Тут были англичане, французы, русские, немцы, австрийцы, венгры, итальянцы… Были и японцы, но куда без них? Они видели часть Китая своим! Как другие части Поднебесной видели в своем подчинении англичане или же мы, русские.

Волна недоброжелательства окатила нас с головой и заставила замкнуться в небольшом пространстве. Мы поселились в русском квартале исключительно благодаря рекомендательным письмам людей, пославших нас в это опасное приключение. Мы разместились в двух тесных комнатах, под стать тем купе, из которых выбрались недавно. Очередная нота, отправленная императрице Цыси с жалобой на ее подданных, результата не возымела.

Обосновавшись в Посольском квартале Пекина, я часто смотрел на высоченные стены Запретного города, который поднимался тут же, рядом, над европейскими посольствами. Это был средневековый оплот Востока над европейскими особняками. Выстави императрица Цыси пушки вдоль стен и дай она приказ бомбить посольства – ничего бы от них не осталось! Но где-то в сотнях километров отсюда стояли дивизии враждебных Китаю государств, корабли – броненосцы и миноносцы, только это страшило императрицу вступить в бой.

Но обстановка накалялась. Императрица все серьезнее задумывалась над тем, как ей уничтожить своих разноплеменных врагов. А я с улиц Посольского квартала смотрел на дворцовые стены и думал о том, как хитер человек, за которым я гоняюсь уже целый год. Он перевоплощался то в одну личность, то в другую, всегда убивал не задумываясь, сносил любые преграды на своем пути и выходил сухим из воды.

Но дело должно было сдвинуться с места. Веригин наконец пришел с новостями.

– Такие дела, господа. Информация подтвердилась: при дворе императрицы Цыси есть некий европеец, уже немолодой, но который последнее время одевается исключительно в японское платье. Его зовут Шон-Ли-Янг. Совладелец крупного банка «Ин-Чоу» и поставщик оружия. Это достоверно. Ходят слухи о том, что императрица сделала его своим военным агентом. С ним его совсем еще юная жена. Он занимается поставками оружия для двора Ее Величества – пушками в первую очередь. Откуда у него такие связи, никому не известно. Говорят, он ведет дела напрямую с Америкой, которая, в свою очередь, не слишком желает вести дела с императрицей Цыси, если подразумевать поставки оружия. Дело в том, что европейцы, и я их понимаю, не хотят вооружать Китай. Этот Шон-Ли-Янг в ближайшее время должен лично отправиться на закупку пушек и ружей.

– Где он живет, этот Шон-Ли-Янг? – спросил я.

– Во дворце, и только во дворце, – ответил Веригин. – За крепостными стенами.

– Но ведь он выходит из этого чертова дворца? – неожиданно вскипел майор Жабников. – Как нам его встретить? Где шапку сломить да в ноженьки поклониться?

– Да никак, господа, и нигде, – пожал плечами Веригин. – Покамест. Придется ждать.

– А если он уплывет в Америку за оружием, то может и не вернуться вовсе, – заметил я.

– Именно так, – кивнул Веригин. – Уплывет – и с концами. Этого мы допустить не можем.

– Легко сказать – допустить не можем! – бросил Жабников.

– Тут все до одного охотники, мне вам и объяснять ничего не надо, – закурив папиросу, сказал я. – Кабанина выманить надобно в Россию, господа.

– Но как? – спросил старшина Скороспелов. – Чем подманить такого зверя-то?

– Есть ниточка, господа, – вдруг сказал Веригин. – Его жена, этого самого Шон-Ли-Янга, нашего с вами Кабанина, бывает на балах во французском посольстве.

– Именно во французском?

– Именно в нем, – кивнул Веригин. – Муж отпускает ее. С охраной, разумеется.

Я переглянулся со Степаном.

– Стало быть, надо его Анюту выкрасть, – очень просто вымолвил Степан. – И увезти ее подалее.

– Хе, – усмехнулся Жабников и покачал головой. – Легко сказать – выкрасть! У нас тут что, табор или горный аул?

– Сложно выкрасть, Семен Семенович, – согласился Степан. – Но можно.

Я выпустил струю дыма в сторону Веригина.

– И что, думаете, он за ней поедет? – спросил Жабников.

Смотрел он на того же Веригина.

– А кто его знает? – пожал тот плечами. – А вдруг? Но эта приманка – единственная.

– Я за ним давно гоняюсь, – с горькой иронией вздохнул я, – изучил его, узнал о его страсти. Он за ней, за любовью своей юной, куда хошь полезет. Он ее как зеницу ока берег! Как хрустальную вазу! А, Степан? Поедет он за ней? Или китаянку какую новую выберет? Что скажешь?

– Думаю, Петр Ильич, он поедет за ней на край света.

– Вот и я так думаю – глаза ее на фотографии видел, – я усмехнулся. – Такие девочки в страшных ведьм вырастают. Я о сердце говорю, о душе! Лицом-то они хороши и пригожи – ангелочки. И стати таким уже не прибавить. Все при них! Если бы он ей потакать не желал, то не отпустил бы ни в какое посольство – при себе держал бы день и ночь, как наложницу! Приказал – и терпи. А тут, видно, она говорит ему: хочу на бал. А он ей: пожалуй, голубка, лети! Лишь бы ты счастлива была. Вот как я думаю. Когда во французском посольстве очередной бал?

– Послезавтра, – сказал Веригин. – Расходятся под утро. Знатных дам и господ, из китайцев, разносят в паланкинах. От французского посольства до ворот Запретного города – триста метров. Это если навскидку.

– Достаточно для боевой операции, – кивнул майор Жабников.

– Главное, нельзя, чтобы он заподозрил, кто это сделает, – предупредил Веригин. – Иначе плюнет на нее. Называть его только по-китайски: «Шон-Ли-Янгом». Увезти подальше и потребовать выкуп.

Я потушил окурок в медной пепельнице.

– А там и сказать: здравствуйте, Дармидонт Михалыч, пожалуйте к нам на огонек. Милости просим.

 

2

Бал во французском посольстве напоминал пир во время чумы. Пекин бушевал в преддверии революции, по многомиллионному городу бродили толпы возбужденных китайцев, многие из которых, несомненно, были ихэтуанями, но до срока скрывали это, а в посольстве дамы в вечерних платьях и кавалеры во фраках кружились в порывах венского вальса. Только такими вечерами и тешили себя европейцы, окруженные чужим и диким народом, поклонявшимся чужим богам, его вечным недоброжелательством и враждебностью. Разумеется, бал в одном посольстве был днем открытых дверей для представителей элиты всех других государств. Посещали такие вечера и китайские вельможи, приглашали на них своих акробатов и борцов – потешить европейцев экзотикой, но большинство высокопоставленных китайцев были просто шпионами.

В этот день Веригин получил приглашения только на двух человек – себя и меня – и то с великим трудом. Во время бала человек Веригина и показал на ту, кто нас так интересовала.

– Вот она, Анюта, – прошептал я, разглядывая совсем молодую женщину, почти девчонку, в бальном платье.

Черноволосая, с глазами чуть раскосыми, как это бывает, когда кровь степняка вливается в кровь европейца, гибкая, она была на редкость хороша! Юная купчиха Анюта Кабанина смотрелась бы и на коне, в роли амазонки, и в карете, в роли принцессы, одинаково хорошо. И как же ее лицо с черными, чуть раскосыми газами легко было превратить в лицо китаянки! Только подвести, как надо, глаза, вытянув уголки вверх, и нарядить ее в маньчжурский костюм – халат «ципао». Но именно такой, китаянкой, она и ходила по дворцу императрицы Цыси. Семенила, кланялась! Она была, несомненно, артисткой, и хорошей! Под стать своему хозяину, владыке и мужу.

В кругу гостей я заметил и охранника Анюты Кабаниной – казака Николу, последнего выжившего из тройки головорезов. Но тут он был во фраке, с алым поясом, при широкой звериной бороде и усах, и с серьгой в ухе, так ярко раскрывавших его суть вольного разбойника и палача.

– Вот с ним мне столкнуться никак нельзя, – сказал я. – Он меня помнит! Лучше бы вместо меня сюда Жабникова взяли, а я бы на улице с другими покараулил.

– Бал закончится под утро, – сказал мне Веригин. – Анюту охраняют еще трое гвардейцев императрицы Цыси. Не хуже японских самураев. Им в руки лучше не попадаться: порежут на части. Даже если мы ее схватим, Петр Ильич, нам нужно еще вывезти пленницу. Как это сделать?

Анюта Кабанина кружилась с кавалерами, от которых у нее не было отбоя. Всем хотелось сжать в легких объятиях юную красотку – настоящую принцессу! – с чуть раскосыми блестящими глазами и улыбкой гетеры.

Было три часа пополуночи, когда гости стали расходиться. У каждого была охрана – нужно было проследовать до своего посольства без приключений. Посольский квартал хоть и охранялся сборными частями, но во многих местах его периметр был только условной крепостью.

Никола позволил веселиться юной амазонке столько, сколько ей было угодно. До самого последнего часа. Когда над Пекином стояла полная луна, ярко освещавшая центральные улицы Посольского квартала, и тишину нарушали только переклички солдат и возбужденные крики за пределами иностранных миссий, последние гости вышли из французского дворца на главную, Посольскую улицу – Легатион-стрит.

Но я ушел с бала чуть раньше и теперь наблюдал издалека, как последние гости покидали посольский дворец Франции… Гостья зашла в паланкин, его подняли четверо слуг, два самурая шли вперед, один сзади, и уже за ним следовал казак Никола. Процессия двинулась мимо Японского отеля, затем Испанского отеля и повернула на Имперскую улицу. Прошла до стены Посольского квартала, за которым – через небольшую базарную площадь – поднималась великая стена императорского дворца.

Это было то единственное место, где мы могли совершить похищение. Два воина из императорской гвардии с копьями были обречены: наши стрелки – Степан Горбунов и старшина Скороспелов – сняли их из духовых ружей.

Паланкин с охраной проплыл через ворота Посольского квартала и выплыл на рыночную площадь…

Затворы трех пневматических винтовок были передернуты. Перезарядить такую винтовку требовалось время – и поэтому промахнуться было нельзя. Стреляли трое – Жабников, Скороспелов и Степан Горбунов. Три охотника! Жабников и Скороспелов пустили по свинцовой горошине в головы первых двух гвардейцев с мечами, Горбунов в голову третьего воина. Тонкий писк, и только! Три китайца рухнули как подкошенные, а Степан отбросил винтовку, и тотчас в его руках появился тонкий шнур. Четверо носильщиков замерли и завертели головами. А вот казак Никола потянулся к отвороту фрака. За револьвером! Но Степан Горбунов уже шагнул к нему из темноты. Он ловко накинул сзади шелковый шнур на бычью шею Николы – и в перехлест затянул его. Казак страшно захрипел и стал хвататься за шнур, но пальцы соскальзывали. Силы они оказались равной, но Степан был и моложе, и ловчее. Это была борьба витязя и опасного зверя, где первый перехитрил второго! Никола хрипел все страшнее, вскидывая руки и пытаясь ухватить противника за голову или плечи, но Степан, и сам обладавший великой силой, уворачивался от хватки казака и то и дело отступал назад или отходил в сторону, и стягивал, стягивал шнур на шее хрипевшего и слабеющего противника. Мы не смели вмешаться. Было в этом что-то мистическое: Степан Горбунов истреблял кабанинских головорезов одного за другим! Того, кого душат таким вот образом, умирает не от того, что ему перекрывают воздух, а потому, что шнур перехватывает сонные артерии, кровь перестает поступать в мозг, и тот начинает умирать в считанные секунды. Хватает полуминуты, чтобы человек перестал контролировать себя, чтобы в голове его помутилось, в глазах потемнело, и силы вдруг улетучились. Раз и навсегда! Так и случилось с Николой – последним цепным псом Дармидонта Кабанина!

– Я и Вакулу сделал, и Миколу, и тебя, гада, тоже сделаю, – прохрипел Степан оседающему на землю рыночной площади Николе, чья и без того здоровая морда распухла от крови. – И за Кураева, хозяина моего, и за Сивцовых, за всех! Уже сделал!..

Так он и опустил задушенного зверя на землю. Слуги, несшие паланкин, чуть раньше бросили ношу и рассыпались в ночи. Женская рука осторожно отодвинула занавеску. Я и перехватил ее – и вытащил наружу испуганную до смерти молодую женщину. Она хотела закричать, уже забилась, но я быстро закрыл ее рот свободной рукой. Перчатка помогла не дать прокусить мою руку.

– Слушайся, Анюта, меня во всем, иначе убью, – я заглянул в ее широко открытые, чуть раскосые глаза. – Поняла?

Она молчала.

– Поняла, говорю?

Пленница кивнула.

– Вот и хорошо.

Я отнял руку от ее лица.

– Вы – это он, тот самый, ищейка, – прошипела она. И только тут увидела и поверженных гвардейцев императрицы, и матерого казака. – А с Николой что?!

– Мертв твой Никола, – усмехнулся Степан.

– Дармидоша всех вас убьет! – вдруг выпалила она. – Кожу живьем сдерет!

Она готова была закричать вновь, и я вновь закрыл ее рот рукой в перчатке. Верить Анюте Кабаниной было бы глупо.

– Степа, – позвал я, – у меня в кармане флакон с эфиром.

Горбунов кивнул, вытащил из моего кармана флакон, намочил им носовой платок, я отнял руку, и он приложил платок к губам и носу девушки, и крепко прижал.

– Не придуши ее, – остерег я молодого товарища.

– Не, Петр Ильич, Анюта – зверек хрупкий, я с ней вежливо. По-братски.

Глаза у Анюты Кабаниной как осоловели, взгляд поплыл.

– Вот и спокойной ночи, – сказал я.

Наши товарищи оттащили трупы в темноту. Пора было и нам уносить ноги. Скоро охрана опомнится и примется бить в набат. Для нас уже были организованы послом Игнатьевым две повозки. В одной из них была клетка со шкурой орангутанга.