Утром следующего дня в больших графских санях мы ехали к Сивцовым: граф Кураев, я и Степан. Емеля, здоровенный мужик из прислуги, сидел на козлах и управлял залетной тройкой белоснежных и ухоженных коней. Бубенцы так и разливались звонкой песней то в белых полях, то в заснеженных лесах и перелесках.

Часов через восемь, сделав лишь одну остановку в Гумырях, мы приближались к усадьбе. Но уже подъезжая, мы насторожились. Ворота были снесены, несколько окон выбиты.

Мы со Степаном спрыгнули еще с бегущих вперед саней: я был вооружен револьвером, мой спутник – многозарядным винчестером. Сердце мое бешено стучало: вот они все мои тревоги и терзания последних недель! А я толком и не знал, к чему приписать! К свирепому вепрю Дармидонту Кабанину и его слугам, к погоням, к спиритическим сеансам и ко всем этим тайнам, от которых у меня оскомина была на зубах!

Нет, вот оно! Вот…

– А ну уходи! – услышали мы отчаянный вопль из разбитого окна на первом этаже. – Прочь отсюда, лиходеи!

И тотчас же грянул выстрел – и шапка вон слетела с головы Степана. Мы рухнули в снег, я хотел было пальнуть в окно, но Степан заревел:

– Стойте, Петр Ильич, не стреляйте! Ваша светлость, постойте!

– Почему? – зло спросил я. – Жить расхотелось?!

– И то верно, Степан, спятил?! – за нами прорычал граф Кураев. Я услышал, как он сам передернул затвор ружья. – Что на тебя нашло?!

– Кажись, я знаю, кто это! – ответил Горбунов.

– Уходите, лиходеи! – вновь завопили в окошко. – Всех перебью! Всех!

– Митька, ты?! – крикнул Степан. – Митька?! Рябчиков?!

– Ну, я – Митька, а ты кто?!

– Да это ж я, Степан Горбунов! – приподнялся тот. – Степка, друг твой!

– Степа?! Степочка?! – почти плачущим голосом возопил слуга Сивцовых. – Да точно ли ты?!.

– Эх ты, курий сын! – поднимаясь, громко выкрикнул Степан. Несомненно, это был их «язык кличек». – Только не пальни, смотри! – он высоко поднял руку с винтовкой. – Я это, Митька, я! А ну, разглядел?!

– Вижу! Вижу! – уже заплакали в доме.

Мы переглядывались, пока Митька открывал засов. И уже через минуту шагнули в дом. Лицо слуги было разбито, левый глаз совсем затек, поэтому он и не мог толком разглядеть, что за гости явились по его душу. И поэтому жив остался Степан, разве что с продырявленной шапкой. Внутри дом оказался куда непригляднее, чем снаружи! Все в нем было порушено, развалено.

– Они ж все облазали, ваше сиятельство, – объяснял он, – все обобрали, прислугу, кого перебили, кого в подвал засадили, матушку Софью Алексеевну обухом по голове, не сдюжила она, померла!

– Кто?! – Степан тряхнул его со всей силой. – Ну?!

– Да разбойники, черти!

– Когда?!

– Да вчера, ровно в обедню! «Мы, – говорят, – народовольцы!» Откуда взялись? Кто его знает! – Митька утирал кулаком слезы, размазывал по лицу неумытую грязь. – Меня – прикладом в лицо! А у меня уж топорик был. Я одному и махнул по руке-то в ответ-то, кажись, пальцы отсек, и бежать. Я ж в доме каждый уголок знаю. Заперся на чердаке, ничего не вижу. Слышу, как бабы наши кричат, плачу, а что сделать могу? Кучера нашего, Екима, застрелили, кухарку тоже. Над Людмилой, служанкой, надругались, она сейчас у себя, захожу: едва дышит. Не померла ли?

– Нехристи, – давясь гневом, прошептал Кураев. – Да как же это? А, Петр Ильич?..

Я слова не мог вымолвить – в глазах потемнело, голова шла кругом!

– А что же Марфа Алексеевна? – вдруг спросил я, сам голос свой слыша через туман. – Ее… тоже убили? – у меня слова липли к языку. – Или… что?

– Увезли Марфушу, – кивнул Степан. – С собой забрали. Живую, мертвую – не знаю. Увезли…

– Напали в обедню, когда в Чувах колокола звенят, – проговорил я. – Чтобы выстрелы никто не услышал…

– И жечь не стали, – кивнул Степан. – Народовольцы эти, тати…

– Не стали жечь, чтобы сюда вся округа не хлынула, на пожар-то, – сказал я. – Тут бы соседи-помещики сразу прилетели, вооружились бы – и по свежим следам поймали бы душегубцев. Кто из дворян от такой охоты откажется? Не-ет, – покачал я головой. – Нападение на усадьбу сам дьявол придумывал! Ваше сиятельство, нам надо полицию вызвать, пошлите Емельяна.

Почти тотчас же, вооружившись, Емельян сел на одного из коней Сивцовых и с письмом хозяина помчался в Чувы.

– Часа через два будут здесь, – кивнул Степан.

– Вспомнил-вспомнил, – Митька вдруг схватил товарища за рукав. – У нас же за трое суток до того каторжанин наш сбежал!

– Какой каторжанин? – сурово спросил Кураев.

– Да Зыркин! Камердинер наш! Пантелей Ионович! Вы сами приказали, не отпускать его, пока не вернетесь? Сказали: хоть месяц его там держите, хоть год! Мы все выполнили! Еким, кучер, царство ему небесное, принес жратву подлюке нашему, ну, как обычно. А потом я прохожу мимо, слышу, кто-то подвывает. Говорю: «Вой-вой, Пантелей Ионович, тебе в самый раз только выть, да грехи замаливать!» Прохожу еще через час – тот же вой. Решил я Екима найти, сказать, пусть заглянет, что там и как: может, представляется уже наш камердинер-то? Поди, с месяц точно пес бешеный на привязи! А Екима нет. Я обо всем Софье Андреевне и рассказал. Взяли мы ружье, спустились в погреб, а там Еким по рукам и ногам связанный, с кляпом во рту. Да голова разбита. Зыркин, видать, как-то распутался, заманил и ударил его. А в конюшне Пегаса нашего нет – барский был конь, самый лучший, самый быстрый. И выбрал-то Пантелей Ионович самый вечер, чтобы проскользнуть незаметно!

Втроем мы переглянулись. И надо же было такому случиться: перед самым нашим приездом! Великое горе, зловещее. Но теперь все было ясно: Зыркин ускользает, а через три дня – бандитское нападение!

Кураев сокрушенно покачал головой:

– Я верю в судьбу, Петр Ильич, свято верю! А в этой истории фортуна от нас отвернулась!

Горбунов зацепил мой взгляд, и по этому взгляду я понял: ему есть что сказать.

– Поди к Людмиле, – вдруг сказал он Митьке. – Проверь, как она… Выйдемте на улицу, господа?

Я кивнул. Мы вышли на крыльцо.

– Как-то Микола по пьянке говорил мне, что у хозяина есть волчья стая на черный день, – негромко сказал Степан. – Они же себя, Никола, Микола и Вакула, гвардией считали! А тут вдруг сжечь кого понадобится – из купцов, лавки разграбить, прижать кого, просто зарезать. Микола по пьянке разговорчив! Такое несет – себя забывает! Я думал, опять брешет чертов казак, оказалось-то правда?..

– Да неужто до того дошло? – мало веря услышанному, покачал головой Кураев.

– А вот и дошло, – кивнул я. – Лучше вам надо было за своими слугами приглядывать, Александр Александрович, тем паче – за такими! Понимаю, не графское это дело, и все-таки!

– Что теперь ссориться, сударь мой? – опустил глаза Кураев. – Дело-то сделано?

– А еще Вакула говорил, что у них, у этой банды, свой приют имеется. Где-то на окраине, между Семиярской и Симбирской губерниями. На хуторке. Мол, хозяин им, ну, Дармидонт Михайлович, целый терем отстроил, с баней, а когда надо – вызывал их к себе. Стоп-стоп-стоп, – нахмурился Степан, – говорил еще вот что, мельницу он им подарил. Мол, мукомолы тут живут себе поживают, зерно мелют. Точно-точно! Я на его болтовню тогда и внимания не обратил – самогон мы пили в кабаке! То ли Водяной тот хуторок называется, то ли Овсяной? Убей меня бог, не помню! Но если и существует та банда головорезов, то обретается она именно там!

– И сколько ж в ней человек, нехристей этих? – спросил Кураев.

– Думаю, с десяток, – ответил Степан. – Иначе заметно станет! А вот мы сейчас и узнаем. – Он обернулся к открытым дверям: – Митька!

Слуга вскоре выскочил на крыльцо.

– Сколько их было, душегубцев?

– Кажись, человек десять, не менее!

– Целый отряд, – покачал головой Кураев.

– Все верно, – кивнул Степан. – Столько их и должно быть.

– Как ваша Людмила? – спросил я.

– Лежит, видеть никого не хочет, – опустил глаза слуга. – Больно ей, бедняжке. И душе больно, и телу тоже…

– Пойду, проведаю ее, – сказал я Кураеву. – Осмотрю, если позволит. Проводи, Митька.

Слуга живо кивнул.

– А я покойнице поклонюсь, – сказал граф. – Ни за что погибла Софья Андреевна. Мы с Павлом во всем виноваты. Бедные их дочки! – и отца, и мать разом потеряли! Это ж какую наглость надо было иметь, Петр Ильич, чтобы вот так, средь бела дня, на дворянское гнездо напасть?! – когда мы уже входили в дом, покачал он головой. – Какую черную душу и уверенность в безнаказанности?!

– Что по поводу безнаказанности, уважаемый Александр Александрович, по всей России губернаторов и генералов взрывают! – горько усмехнулся я. – И солдат и офицеров с ними – десятками! Да что там – представителей царской фамилии на воздух пускают! Но это во-первых. А во-вторых, бесстрашие этой банды на большо-ой оплате за труды их грешные держится!

– И то верно, – кивнул Кураев.

– А вот кто платит, это другое дело. Хотя мы уже наверняка знаем, кто. Две недели назад я сам видел, как этот человек разбирается с людьми, которые ему не надобны. И ему все равно: мужчина это или женщина.

Через два часа приехал полицейский наряд. Усатый и краснолицый урядник до конца не верил словам Емели. Так велико было злодеяние! И едва не превратился в соляной столб, когда увидел два трупа – помещицы Софьи Сивцовой и кучера Екима, а в придачу истерзанную до полусмерти Людмилу, закутанную в шубы.

– Революционеры! Революционеры! – трясясь и багровея, прохрипел он. – Из-под земли, из-под земли достану нелюдей! – ожесточенно повторял он. – Таких же вешать, да нет, четвертовать надо! Кости дробить, как разинцам да пугачевцам! И прилюдно! Прилюдно, мать их!

Я был полностью с ним согласен. Тяжесть на моем сердце пугала меня самого. Глядя, что они сделали с хозяйкой и ее служанкой в придачу, я мог только предполагать, что лиходеи сотворили с моей возлюбленной. А то, что Марфуша являлась для меня именно таковой, я уже не сомневался. Возлюбленная, любимая!.. Я почти был уверен, что ее уже нет в живых, или что в эти самые минуты она испускает дух. Марфуша была слишком красива, чтобы ее убить сразу! Это я понимал с особой болью. Но сколько она может прожить вот так? Среди этих зверей? День, два, три? Месть! – жесточайшая месть! – это все, что заставляло мой мозг работать предельно точно, рассчитывая все возможные комбинации будущей битвы. А в том, что она состоится, я не сомневался…

Ко мне подошел мой недавний спутник на край света. Видимо, мой отупевший взгляд и то оцепенение, в которое впадаешь в моменты безнадежности, тронули его.

– О Марфе Алексеевне думаете? – спросил Степан.

– Да, Степа, о ней, – честно сознался я. – И ведь помочь не могу. Никак не могу! – с яростью я сжал кулаки. – Никак…

– А какой нынче день, Петр Ильич? – спросил у меня Степан. – Пятница ведь, точно?

– И что с того? – ответил я вопросом на вопрос.

– У Кабанина есть секретарь – Ерофей Нытин, маленький такой человечишко, щупленький, с острым носиком, но счетовод, говорят, отменный! – Степан хитро прищурил глаза. – Лучше него, Микола сказывал, никто расчета сделать не может, даже сам Кабанин. А уж ему сам черт не брат!

– Ну? – поторопил я слугу Кураева.

– Знаю я, что у него краля имеется в Вольножках, в селе, что в тридцати верстах от поместья Кабанина. Аленой ее зовут. Молодая. Секретарь купеческий ей, понятно, не сдался, но Кабанин – хозяин щедрый, это я от его казаков знаю, – уверенно кивнул Степан, – ведь он и меня перекупить хотел, – с Нытиным, думаю, особо щедр. А уж сам Нытин, как видно, не скупится на свою кралю. Она-то ведь красотка: румяная, веселая, бокастая. Щупляки таких особенно любят, таят у них в объятиях-то, отогреваются. Приплачивает он ей, уверен, или одаривает сполна, вот она его и голубит разок в неделю. У нее ведь и другие, знаю, мужички есть. Гулящая она. Но один денек для Нытина, щедрого полюбовничка своего, держит!

– Так-так, – нахмурился я. – Договаривай…

– Да к тому я, Петр Ильич, что по пятницам и навещает ее Ерофей Нытин, а в субботу обратно в имение к хозяину, на работу.

– Сколько до этих… как их бишь?

– Вольножки.

– Сколько до этих Вольножек?

– Отсюда верст пятьдесят будет.

– Чего ж ты раньше молчал?! – возмутился я.

– Все бы помнил, Петр Ильич, ученым бы стал, как вы, – кивнул Степан. – Ну так что, едем?

Мы решили ехать вдвоем: и быстрее, и злее получится! Кураев староват для такой скачки. А возьми мы с собой полицейского, вряд ли бы он нам запросто позволил вставить дуло револьвера в зубы секретарю и потребовать ответа на все наши вопросы. А такой поворот дела тоже входил в наши планы! «Супротив закона!» – сказали бы нам. Да и страшились имени Кабанина многие: и купцы, и крестьяне, и чиновники с сабельками у левого бока! И как иначе: властен и опасен был это человек. Все об этом знали! А в гневе – страшен.

Мы въехали в село Вольножки затемно на взмыленных конях.

– Где живет она, твоя Алена? – спросил я.

– Ну, предположим, не моя она, – усмехнулся Степан. – А где живет, спросим, Петр Ильич. Было б у кого!

У кого – было. Как раз навстречу нам по вызолоченному луной снегу шагал хмельной мужичок. Приблизившись, сломил шапку передо мной, признав барина, проблеял:

– Не вините, сердечные, выпимши нынче, а как же иначе? – бороденка у него была жиденькая, глаза осоловелые! – У Севастьяновых дочка родилась! Матренкой назвали!

– Наши поздравления! – я вытащил серебряный рубль из внутреннего кармана полушубка, подбросил его, протянул мужичку: – Держи! Передай Севастьяновым! Матренке на пеленки.

– Благодарствую, барин! – в пояс поклонился мужичок. Перекрестился. – Обязательно передам!

Переглянувшись со Степаном, я достал и второй.

– А это – лично тебе. Сегодня не пропивай. На опохмелку. И чтоб помолился за нас!

– Добрый вы, барин! – растрогавшись, прослезился пьяненький мужичок.

– Где ваша красавица Алена живет? – спросил Степан. – Мы к ней в гости издалече, приглашали нас, да только в первой мы у вас, в Вольножках!

– Аленка Лукьяновна, что ли? – спросил он, хоть и был хмельным, с хитрецой.

Как видно, Алену тут знали хорошо!

– Она самая.

– А на том краю села и живет, – повернулся разом назад мужичок и покачнулся. – Изба в два этажа, с красным резным крылечком – мимо не проедете. Скок – и там!

Мы тотчас же сорвались с места, только и услышав брошенное в спину: «Благодарствуем, господа хорошие, благодарствуем! Помнить век будем!..»

– А твой Нытин сюда один ездит или с охраной? – уже с наскоку спросил я.

– И это мы сейчас и узнаем! – весело откликнулся Степан.

Дом Алены мы отыскали быстро – он бы хорош, как пряник, и крыльцо выкрашено в красный цвет. Я это разглядел даже в темноте. Глухо задернутые шторы светились алым светом. Во дворе, было видно через забор, стояла коляска, у лошадей топтался верзила в полушубке.

– Видать, не один, – кивнул Степан. – Кучер его, что ли?

Я кивнул:

– Наверняка. Эй, любезный! – крикнул я через забор. – Поди сюда!

– А ты кто ж такой, урядник, что ли, чтобы я к тебе бегал? – разглядывая нас, двух всадников, огрызнулся мужик. – Али сам царь египетский?

– Вот скотина! – прошептал я. (Видать, чувствовал кучер за спиной защиту: тень купца Кабанина, широко расправившего черные крылья над окрестными селами!) Злость так и разбирала меня. – Вытащим негодяя… Поди-поди! – прибавил я в голосе. – Не урядник я и не царь египетский, а становой пристав из Семиярска! Быстро, олух, кому сказал?!

Встрепенувшись, кучер потопал к нам.

– А станового пристава уважает, – вполоборота бросил я Степану. – Видать, и для Кабанина велика фигура! Ты его знаешь?

– Из новеньких, – отрицательно покачал головой Степан. – Или просто низкого полета птичка.

– Нам Алена Лукьяновна нужна, – строго сказал я. – И побыстрее!

– А зачем она вам? – вдруг спросил кучер.

– Да ты, скотина, какое право имеешь вопросы мне такие задавать? – вырвалось у меня.

Хоть и не был я чиновником от полиции, но от наглости мужика оторопь брала и злость закипала!

– Без мундиров мы, Петр Ильич, вот жалость!

– Раздеть надо было того урядника, что приехал к Сивцовым! – кивнул я.

– А документики ваши извольте поглядеть? – пристально разглядывая нас из-за забора, потребовал кучер. Что делать в этот час становому приставу у дома местной куртизанки? Я был уверен в том, что кучер заподозрил во мне еще одного полюбовника хозяйки и теперь всячески старался оттянуть время, не пустить меня в дом. – А то обзываться любой горазд! Да как иначе – без документиков-то?

А ведь он был прав, этот пройдоха!

– Степа, подай ему наши документики, – грозно подмигнул я спутнику. – Самые что ни на есть главные!

Степан кивнул, спрыгнул с лошади, подошел к забору. Полез за отворот полушубка, достал что-то.

– Держи, – сказал он, протянув тому руку.

– Так ведь это платок?! – уже стоя рядом с забором, удивился мужик.

Но соображал он туговато! И тотчас же клешня Степана Горбунова ухватила мужика за пазуху и со всей страшной молодецкой силой прижала к кольям забора, расплющила его от физиономии до самых носков сапог.

– Ерофея Нытина привез? – спросил Степан.

– Чаго? – проскулил мужик.

– Слышал чаго, – ответил Степан, пока я спрыгивал с коня. – Ерофея привез? Говори, сукин сын!

– Господом клянусь, не понимаю! – взмолился тот. – Отпустите, ничего не знаю!

– Последний раз спрашиваю, – еще сильнее придавил его к забору Степан.

Я вытащил из нагрудного кармана револьвер, хладнокровно взвел курок и еще более хладнокровно приставил ствол ко лбу кучера.

– Его привез, Нытина! – вдруг вырвалось у кучера. – Ерофея Ерофеича! Они там сейчас, милуются, с Аленкой-то! В постельке они! Отужинали, и туда – нырк! У них сейчас самая любовь! Ей-богу!

– А ты кучер его? – спросил я.

– Ага, кучер! – придушенно пискнул тот. – Никифор! Я ж ничего не знаю и не ведаю! Господа? Я ж так – на подхвате! Привез, отвез – и все тут!

– И ключ у тебя имеется? Дом-то небось выходя, запер?

– Имеется! В правом кармане тулупчика…

Степан забрался ему в карман:

– Есть ключ!

Все это он говорил под дулом моего револьвера. Но куда пуще кучер боялся моего взгляда – он не сулил ему ничего хорошего!

– Спальня где? – спросил я.

– Сенцы вначале, подале гостевая, а направо и лесенка наверх. Там спаленка и будет!

– Ты именем Бога больно-то не разбрасывайся, – посоветовал ему Степан, пока я направился к калитке и уже снаружи отодвинул щеколду. – А то будешь клятвоприступничать, Бог тебя на Страшном суде и не помилует! Язык твой поганый отрежет и заставит мычать во веки вечные! Понял?!

– Ага, понял! – прошипел тот. – Да вы и впрямь, что ли, судейские? Натворил чего господин Нытин?!

– Ой, натворил! – покачал головой Степан.

– Идем, Степа, – позвал я. – Только не убей его.

– Сделаем, Петр Ильич, – кивнул мой спутник.

Степан оттолкнул мужика, но из кулака его отворот не выпустил, и тотчас же втянул обратно, но так, что голова того с сухим треском врезалась в столб. Мужик охнул и поплыл в снег.

– С волками жить по волчьи выть, – уверенно кивнул я. – В дом его!

Оглянувшись на улицу, Степан нырнул в ворота, прихватил кучера за шиворот и потащил к крыльцу. Я отворил отнятым ключом дверной замок и первым шагнул в холодные сени. За мной, оглядев окраинную улицу, втащил оглушенного кучера Степан.

– Свяжи ему руки, – приказал я.

Завязав лица заранее приготовленными темными платками, похожие на воров, вскоре мы уже поднимались по лестнице… В доме крепко пахло щами, пирогами и лакомствами. Как видно, Нытина тут привечали по-царски, и не только в постельке! Дом был хорошо протоплен, уютен, приветлив. Дверь за бархатными шторами, перехваченными золотыми шнурками, ни с чем нельзя было спутать! «Там они, там!» – весело и зло гудело в моей голове. Переглянувшись, мы приблизились на цыпочках.

«Голубок мой, – услышал я томный женский голос. – Чего насторожился? Давай же, давай…» – «Никифор, если ты, то пошел вон! – услышали мы высокий и нервный голос. – Будешь стоять по дверями, уволю к чертовой матери!» – «Да нет там никого, кот Тимошка, наверное, бродит! – сказала женщина. – Что ж ты, Ерофеюшка, пуганый такой?» – «Точно, кот твой! – и говорил он как-то в нос: Нытин, одно слово! – Забыл о нем, паскуднике!» И ту же я почувствовал, как что-то коснулось моей ноги. Обвив мою ногу пушистым хвостом, мне в глаза смотрел дымчато-серый котище. И загадочно так смотрел! Степан усмехнулся, кивая вниз: вот, мол, и он, «паскудник», легок на помине! Глядя в глаза коту, я приложил палец к губам, что означало: «Тс-с!» Но неразумный или просто ласковый ко всем кот громко и низко сказал: «Мя-яу!» – «Видишь, Ерофеюшка, Тимошка это. К нам просится! Любопытный он, – в голосе прозвучало лукавство. – Может, пустим?» Ответом было только нечленораздельное сладострастное мычание. И опять залопотала женщина: «Вот-вот, Ерофеюшка, давай же, голубок мой!..»

Я положил кисть на деревянную рукоятку и тихонько толкнул дверь вперед. Зрелище и восхитило, и рассмешило меня одновременно. В объятиях очень красивой женщины, тонувшей в подушках и своих длинных рыжих волосах, дергался худосочный мужичонка, выкидывая лысину, топорща лопатки и подбрасывая и втискивая между белых ляжек хозяйки совсем уже худые ягодицы. Женщина, закрыв глаза, держала любовника за плечи и счастливо улыбалась, лишь с каждым его толчком уминая головой и круглыми плечами подушки.

Я подошел к кровати, взвел курок и приставил ствол к уху секретаря.

– Хватит, голубок мой, – сказал я. – Переведи дух.

Нытин даже не закричал – взвизгнул и, скатившись с ложа, прикрывая уже на полу тощие чресла, стал таращиться на нас дикими глазами. Наши повязки на лицах могли напугать кого угодно. За обоих животным криком завопила Алена и тотчас же нырнула в одеяла и подушки. Разве что концы ее рыжих волос торчали оттуда и отсюда, да розовая пятка не нашла себе приюта. Я мог бы поклясться, что она приняла меня за одного из своих ревнивых полюбовников. Так оно и вышло. «Не убивай меня, Егорушка, – из-под одеял запричитала она. – Тебя одного люблю, а сморчок этот и не нужен мне вовсе! Прибился гнусавый! Я тебя два года ждала, а ты?!» Я не мог сдержать улыбки, глядя на секретаря. Нытин был худ, некрасив и смешон одновременно и до крайности! Вислоносый, с дряблыми розовыми щечками. Но оскорбительные оправдания Алены Лукьяновны сейчас на него никак не подействовали. Я был для него главной угрозой, да еще стоявший за моей спиной второй вооруженный гость!

– К-кто вы? – заикаясь, пробормотал он. – Какой Ег-горушка?

Оттого, что лица наши были закрыты, выглядели мы еще страшнее.

– Такой Ег-горушка, – передразнил я его. – Вот что, Нытин, у меня мало времени. Жить хотите?

– Х-хочу, – кивнул он.

– Несколько дней назад на поместье Сивцовых было совершено нападение. Чуть ранее из-под домашнего ареста к Дармидонту Кабанину сбежал дворецкий Сивцовых – Зыркин, он и навел бандитов на своих хозяев. Убили Софью Андреевну, ее кучера. Изнасиловали служанку и забрали экономку. Думаю, вы обо всем этом знаете. Но даже если не знаете, неважно. Нападение совершила личная банда вашего хозяина Кабанина из пяти человек. Я знаю, Нытин, что эта банда живет на выселках между Семиярской и Симбирской губерниями. Мне нужен точный адрес ваших татей. И немедленно.

Догадка уже давно промелькнула в глазах Нытина – и теперь лишь разгоралась нездоровым огоньком, даже улыбочка против воли кривила губы секретаря.

– Я требую, чтобы меня доставили в полицию, иначе я ничего вам не скажу. – Он отполз к стене, тесно сжал колени. – Ничего!

Из-под одеяла выглянула Алена Лукьяновна. Я подмигнул ей, и ее личико тотчас же скрылось.

– Вы, господин Нытин, правша? – спросил я.

– Да, а что? – подозрительно и со страхом ответил он вопросом на вопрос.

– Коллега, – я кивком указал Степану на нашего скрытного ловеласа. – Ваше слово.

Мой товарищ шагнул к подобравшемуся и ощетинившемуся Нытину, который и не догадывался, кто перед ним, и ловко наступил ему кованым сапогом на кисть руки. Услышав сухой треск, я поморщился. Задохнувшись от боли, Нытин издал шипящий звук – он даже был не в силах закричать. Только болезненно и тоненько застонал.

– Теперь послушай, гнида, – проговорил я куда более холодно. (Степан не убирал ноги с раздавленной руки секретаря.) Левой руки ты лишился. Еще один неправильный ответ, и лишишься правой. А потом мы раздавим тебе и твои скромные причиндалы.

Из-под одеяла вновь показалась голова Алены. Она уже поняла, что это не мститель-Егорушка, а совсем другой человек. И не по ее душу он пришел, а по душу нелюбимого, но щедрого сожителя Нытина. Да только вот чем ей, несчастной, грозил этот визит?

– Ну так как, Нытин? – спросил я.

Внезапно лицо его, перекошенное от боли, озарилось догадкой.

– Знаю, знаю я, кто вы! – бледный и жалкий, быстро закивал он. – Тот самый, от Кураева! Кто Зыркина допрашивал! Теперь знаю!.. А ты, – он поднял глаза на своего палача. – Ты – Степка Горбунов! Подельщик его!..

Мы с товарищем переглянулись – и одновременно стянули повязки с лиц.

– Теперь нам терять нечего, – ровно проговорил я. – Ты знаешь, кто мы. И что от нас ждать. За супруг Сивцовых и людей их мы будем тебе косточки перетаптывать всю эту ночь. Ручку за ручкой, ножку за ножкой, ребрышко за ребрышком. Силу Горбунова, – кивнул я на спутника, – ты знаешь. Только кляп тебе в рот воткнем. Или говори, Нытин, как на духу… Будешь говорить?

– Б-буду, – вдруг кивнул тощий и голый секретарь, всем своим существом ощутив близость страшной расправы. – Все скажу.

Я кивнул Степану, и он снял ногу с руки Нытина. Тотчас же прижав ее к груди, тот застонал и едва не потерял сознание. По лицу Нытина текли слезы – и боли, и ненависти, и бессилия.

– Я – врач, и лично окажу вам помощь, как только услышу то, что хочу услышать, – пообещал я. – Итак, господин Нытин?..

– Это село Брынцово под г-городком Жутовым Симбирской губернии. От Семиярской губ-бернии рукой подать, – он заикался, но теперь уже и от боли, и от страха. – От-тсюда семьдесят верст по Семиярской дороге, ил-ли восемьдесят.

– Точнее, – сказал я.

– Ветряной хутор, – проговорил Нытин.

– Назван так из-за мельницы? Хутор этот?

– Да.

– Вот теперь верю, – кивнул я. – Одевай портки, Нытин, лечить тебя буду. А вы, Алена Лукьяновна, помогайте ему. И сами одевайтесь. Будет вам распутства на сегодня, – перехватив взгляд Степана, усмехнулся я. – По любви надо мужичка-то ублажать, а не так, за злато и серебро! Ясно?

– Ясно, барин, – откликнулись из-под одеяла.

Мы отвернулись. Сзади послышалась оживленная возня.

– Сучка ты, Аленка, – услышал я злой и глухой голосок Нытина. – Ох, с-сучка! Не зна-ал! Пальцы! – пропищал он. – Осторожнее ты, подлюка!

– Пусть я и сучка, и подлюка, а ты – черт гнусавый! – огрызнулась молодая женщина. – Ногу продевай, калечный!

– Тебе руку не ломали, с-сучка ты лживая! – не унимался он. – Тварь т-ты распутная!

– Без оскорблений, Нытин! – скомандовал я. – Степа, ты за ним приглядывай, – кивнул я товарищу. – Еще пырнет из-за спины! Надо было проверить мерзавца. А не то погорим на своем благородстве!

Мой спутник с улыбкой кивнул, но взгляд его так и тянулся все дальше криво одевающегося с матом и охами Нытина.

– Сте-епа, – осуждающе нахмурился я.

– Хороша, дуреха! – даже глаза закрыв, покачал он головой. – Ой, хороша!

– Что ж мне с вами делать, господин Нытин? – вдруг спросил я. – Ведь коли не вернетесь вы завтра на хозяйскую усадьбу, вас искать станут, а? Подождут денек, а потом приедут казаки Дармидонта Кабанина – Никола и Микола – к Алене Лукьяновне и спросят: «Где наш казначей?» А мне такой поворот дела не надобен!

– А может, подожжем избенку эту? – подмигнул мне Степан. – С нашим развратником вместе. А красавицу Аленку Лукьяновну продадим в Заволжскую степь – бродячим калмыкам, а? Там ее кто отыщет? Все решат – сгорела!

Ох, и злая была шутка!

– Господь с вами! – из-за спины взмолилась хозяйка. Выбежала в одной рубашке, бухнулась перед нами на колени. – За что ж вы меня так? – Алена то мне в глаза заглядывала, то Степану. – Я-то вам что сделала, господа? Я ж за Нытина не в ответе и за хозяина его?!

– Не б-будут меня искать, – услышали мы из-за спины и разом обернулись на криво одетого Нытина, мучавшегося раздавленной рукой. – От-тпуск мне дали!

Пот градом тек по его лбу, секретаря мелко потряхивало. Я уже стал проникаться жалостью к ручной шавке злодея-купца Кабанина. Пора было осмотреть его, подлечить негодяя!

– Отчего же так? – поинтересовался я. – За какие такие подвиги?

– Дармидонт Михайлович уехал с Николой и Миколой в сторону Москвы, а з-зачем, не сказал.

– Вот так взял и уехал?

– И поспешно. С б-багажом.

– Куда же? По каким городам?

– Доложить они м-мне забыли! – морщась от боли, огрызнулся секретарь.

Я вновь взвел курок револьвера, который так и не выпускал из рук.

– Хамства я не люблю, Нытин. А ну выкладывайте!

– Да скажи ты ему, гнусавый, скажи, если знаешь! – позади нас взмолилась Алена. – Прибьют ведь!

– Цыц! – рявкнул на распутницу ее вислоносый кавалер.

– Убью тебя, Нытин, – пообещал я. – Глазом не моргну. Говори.

– Подслушал я их разговор было, – вырвалось у Нытина. – В Тверскую губернию они поехали, искать что-то.

Мы со Степаном переглянулись.

– Что искать? – спросил я.

– Про колодцы я что-то краем уха слышал.

– Говори толком.

– Да не знаю я толком! – зло ответил Нытин. – Не господь бог я, увы! Не доложились мне! Только вернулся из-за границы хозяин, и вновь полетел!

И я поверил ему. Потому что теперь знал куда больше него. Дармидонт Кабанин поехал искать сокровище в колодцах, как и сказал ему призрак за тем столом, в «Черном лебеде», в Праге. И как было написано в письме Веригина Кураеву, а последним пересказано, тоже в письме, Сивцову.

– А не было ли особого чемоданчика у твоего хозяина? – спросил я. – Рыжего такого. Красивого, заграничного?.. Только говори, Нытин, правду, прошу тебя ради твоего же блага. Не лукавь со мной.

– В-видел я ваш чемоданчик, видел. Его Никола к руке своей цепочкой приковал, когда они во двор выходили. Дармидонт Михайлович его как зеницу ока берег.

– Он ведь в нем денежки возит, так?

– Ну, так.

– Большие?

– Точно.

– А сколько же людей взял с собой Дармидонт Михайлович?

– Николу, Миколу и Вакулу. А еще Горазда взял.

– Кого?

– Горазда Рыжина.

– Знаю такого, – кивнул Степан.

– И кто он, ваш Горазд Рыжин?

– Двоюродный б-брат Николы. На нем всегда дом был, пока Дармидонт Михайлович уезжал. Втроем и уехали. Усадьбу на Пономаре оставили.

– И Пономаря знаю, – бросил Степан. – Еще тот злодей! Всех баб в округе перепортил, козлище.

Я перехватил его многозначительный взгляд и грозно уставился на Нытина.

– А когда вернется твой хозяин?

– Сказал: «Раньше весны не ждите».

– Ого! – кивнул я и вновь поглядел на Степана. – Видать, дело-то важное? Да, и еще: кто главарь в той банде на Ветряном хуторе? Кто лично знает Кабанина? Ведет с ним дело? Ну?

– Б-быком его зовут. Страшный м-мужик, – кивнул Нытин. – Жуткий. Зверюга, од-дним словом.

– Ладно, займемся вашим здоровьем, Нытин. А вы, Алена Лукьяновна, во-первых, встаньте с колен, а во-вторых, самогона или водки нам принесите. Да поскорее.

– И стопочки? – с величайшим облегчением, быстро поднимаясь с колен, спросила хозяйка дома.

– Для медицинских нужд, – с легким укором сказал я. – А впрочем, – махнул рукой, – несите и стопки. Выпить тоже не помешает!

Оказав помощь Нытину, заперев его, безропотного, в подполе, мы выпили. Степан закусил, мне кусок в глотку не лез. Сердце так и горело болью. Пора было двигать обратно.

– Если отпустите гада, сударыня, в холодном вагоне в Сибирь поедете, это я вам обещаю, – пригрозил я. – Преступник он и тать: сатане служит.

– А я перед тем приеду и обрею вас, наголо обрею, – пообещал Степан. – Всю, Аленушка Лукьяновна, голову в особенности. Ясно?

– Ага, – кивнула та. – Все исполню, сударь.

– Нет, – покачал я головой, – так не пойдет. Слабая она. Поддастся. Ее тоже в подпол! Сутки посидят, не спекутся!

– Да как же это?! – только и пробормотала она.

– Или с нами, в соседнюю губернию. Выбирайте, Алена Лукьяновна, – предложил я.

Молодая женщина сдалась быстро. Выбрала подпол. Не убили, и ладно. Мы снесли в подпол шубы и оставили двум каторжанам вдоволь еды и питья.

– Ох, жалко барышню! – искренне посетовал Степан, когда, спускаясь с крыльца, мы окунулись в февральский морозец. – Даже сердце болит, так жалко!

– Согласен, но повторю: с волками жить – по-волчьи выть, – нравоучительно заметил я. – Будем беспощадны к своим чувствам!

– С ней бы миловаться днями и ночами, без передыху! – уже у саней не унимался мой помощник.

– Я сразу понял, что у тебя на уме, – забираясь в сани, заметил я. – Вот коли выживем, навестишь красавицу. Возражать Алена Лукьяновна не станет, поверь мне!

Я шутил, но неумолимое чувство горечи, едва я начинал думать о Марфуше, терзало мое сердце, просто сводило с ума! Одно спасало: уверенность, что в ближайшие часы все встанет на свои места. Что ни один из негодяев не уйдет от возмездия. Пусть даже я погибну. Странно, но мне было совершенно не жалко своей жизни!..