1

Огастион Баратран, трое молодых людей и девушка встречали уже третье Рождество вместе – под крышей старого особняка на бульваре Семи экипажей.

– Дядя Огастион, – Лея была единственной, кто позволяла себе называть так старика. – Расскажите о том, что случилось с вашим другом Каем Балтазаром в Америке двадцать лет назад. Ведь в тот день «братья Валль» выступали вместе?

Молодые люди с удивлением взглянули на девушку: все знали о том, что двадцать лет назад с дедом Леи произошла трагедия. И, несмотря на упорство Леи, Огастион Баратран всегда уходил от подробностей. Тем настойчивее в эту ночь был взгляд его ученицы.

Но и старику упрямства было не занимать.

– Этот рассказ не годится для рождественской ночи, – отозвался он. – Но если ты непременно желаешь услышать историю невероятную, почти сказочную, я расскажу о другом. О том, чья история мне знакома куда лучше – вот об этом перстне…

И он положил на стол тыльной стороной вверх кисть правой руки. Безымянный палец старика плотно охватывал знакомый всем перстень – черный агат с причудливым золотым драконом в середине. По стертому орнаменту оправы можно было определить, что перстень стар, очень стар.

Баратран прочел на лице девушки разочарование.

– Между прочим, двадцать лет назад он принадлежал твоему деду, Лея.

Девушка удивленно подняла брови:

– Моему деду?.. Но вы раньше никогда не говорили об этом.

Старик пожал плечами.

– Значит, судьба распорядилась так, чтобы я рассказал вам об этом сегодня. Сейчас. – Он вопросительно посмотрел на учеников. – Надеюсь, вы не будете против?.. Я так и думал, – с пониманием улыбнулся старик. – А посему возьмем пару бутылок вина и перейдем в мой кабинет.

Так они и поступили. Лея свернулась калачиком на диване старика, Давид, опередив Пуля, устроился рядом с девушкой. Молчун Вилий Леж отсел в сторонку. Баратран утонул в кресле у камина. Поглядев на алые отсветы пламени, трепетавшие в красном вине, словно отыскивая там нужные слова, он поднял голову:

– Я поведаю вам, друзья мои, о перстне белого мага Рама Каши Ятри и о том, как этот перстень попал в руки европейцев… Случилось это в Цесареополе, в 1859 году. Каю, твоему деду, Лея, исполнилось тогда двадцать два года – он учился в университете и готовился стать бакалавром медицины. Но прежде, будучи сыном обеспеченных родителей, а также обладателем пытливого ума, своенравного характера и недюжинной храбрости, Кай отправился в длительную поездку по Востоку. Отправился в поисках приключений и таинственных открытий в странах, о которых мы в те времена почти ничего не знали. В свои годы он уже отлично владел арабским, и особенно хинди. Он побывал в Египте и Аравии, в Иерусалиме и Багдаде, добрался до Персии, но там подхватил лихорадку и едва не отдал концы. Провалявшись несколько месяцев, поиздержавшись, он двинулся домой через Цесареополь. Именно там, за день до отъезда, Кай Балтазар увидел яркую афишу, которая гласила: «Спешите увидеть! “Дорога в небо”! Единственное представление дает на манеже цирка “Алладин” белый маг индус Рам Каши Ятри!» В означенный час он занял свое место, занавес дрогнул, и на арену, при свете факелов, вышел человек в серебряном тюрбане и черном, как ночь, плаще, усыпанном звездами. Отдав тюрбан и плащ слугам, Рам Каши остался в легком белом одеянии. Та же прислуга потушила факелы, остался гореть только тусклый фонарь, едва освещая круглую сцену. Индус стоял неподвижно минуты полторы, когда первое движение рук его нарушило эту статику и он двинулся в танце – загадочном и непонятном зрителям… И вот перед сидящими в зале рождалось чудо! Из огненных комочков шагах в двадцати от индуса одно фантастическое существо сменяло другое: великолепного рыжего льва – кровавый осьминог, золотисто-лилового павлина – синяя обезьяна, охристого оленя – изумрудная змея. А затем в воздухе стала появляться новая фигура – чужого бога, меднотелого, с шестью руками и горящими рубинами глаз. И это божество, подражая движениям танцующего мага, шагнуло вперед – к зрителям. И тогда три выстрела разорвали абсолютную тишину в цирке «Алладин». На рубашке индуса выступили темные пятна крови. Видение исчезло. Пошатнувшись, безнадежно цепляясь за воздух, Рам Каши рухнул на мягкий ковер. Следом поднялся чудовищный гвалт. Турки бросились к выходу. Но Кай, не замечая столпотворения, смотрел на истекающего кровью индуса. Несколько служителей цирка подняли мага и понесли за кулисы. Пустив в ход локти, расталкивая толпу, Кай бросился за ними. «Я – врач», – сказал он на арабском, едва увидев в небольшой комнате, на низком топчане, мага и бесполезно суетящихся вокруг него турков. На лице индуса выступила испарина, грудь лихорадочно вздымалась. Рам Каши находился в забытьи и, как видно, испускал дух. Кай осмотрел его. Кроме пробитого легкого, кишечника, свинец раздробил несчастному позвоночник. Судьба Рама Каши была предрешена, часы – сочтены. Кай послал перепуганных служителей цирка за горячей водой, бинтами и лекарствами, лишь бы от них избавиться, а сам принялся приводить индуса в чувство. Он уже готов был потерять надежду, когда увидел, что в глазах Рама Каши затеплилась мысль, и губы раненого зашевелились…

«Я врач, – повторил Кай уже на хинди. – Вы слышите меня, брахман?»

«Кто… кто это сделал?» – хрипло отозвался маг, увидев перед собой незнакомца.

Но в следующее мгновение в глазах его вспыхнул страх. И о причине этого не трудно было догадаться.

«Не бойтесь, – быстро сказал Кай. – Я здесь лишь для того, чтобы облегчить ваши страдания».

Пот струился по лицу Рама Каши. Он дышал порывисто, темная пена выступила на его губах. Но от наблюдательного Кая не ушло, что индус усердно прячет под собой правую руку.

«Кто ты? – спросил маг. – И откуда знаешь мой язык?»

«Мои родители были индусы, брахман», – уверенно соврал молодой человек».

Рам Каши не удивился – молодой человек был смугл и походил на цыгана.

«Но ты одет как европеец», – заметил маг.

«Я живу в Европе, но люблю и глубоко чту своих предков по крови», – добавил Кай.

Рам Каши едва заметно улыбнулся, но следом судорожно сжал пальцами левой руки бархатное покрывало, на котором лежал. В глазах индуса читалось страдание. Нижняя часть его тела уже была мертва, верхняя все еще продолжала бороться со смертью.

«Мне осталось жить недолго, – с горьким утверждением прошептал он. – Как жаль…»

Кай решился – и сердце его бешено заколотилось.

«Брахман, я не верю в чудеса, но то, что вы делали, было чудом! – горячо выпалил он. – Откройте мне вашу тайну! Ради нашей общей крови – откройте! – Говоря это, Кай уже верил в только что выдуманную им самим басню. – Если вы умрете сейчас, не сказав ни слова, я буду всю жизнь проклинать себя за то, что родился на свет. Мое незнание станет моим проклятием!»

Индус пристально смотрел на молодого человека.

«Зачем тебе это, юноша? – тихо спросил он. – Я не понимаю тебя…»

Кай сжал кулаки.

«Знайте, брахман, это не минутная прихоть. Меня всегда непреодолимо влекло на родину моих предков. Я всегда мечтал, что тайны ее зажгутся для меня путеводными звездами! Это было целью всей моей жизни – и только поэтому я покинул Европу и отправился на Восток».

В двух словах он рассказал о том, как прервалось его путешествие в Персии.

«Я был полон отчаяния: моя первая попытка не увенчалась успехом. Но вот судьба свела меня с вами, брахман. Я верю – это предначертанная ранее встреча! Боги не ошибаются, брахман, ошибаются только люди. Простите мне эту дерзость, но не ошибитесь и вы сейчас!»

Рам Каши, как мог, улыбнулся.

«А что ты искал… на родине своих предков?»

Но и впрямь, зачем Каю нужна была эта поездка, едва не лишившая его жизни? Ради чего он оставил университет, своих родных, жизнь богатого повесы? Что желал он найти в тех далеких странах, что с начала века начали особенно будоражить умы европейцев? Поддался ли он общему тяготению или шел вслепую за чем-то своим?

«Я не знаю, брахман, – пожал плечами Кай, забывая о выбранной им роли. – Не знаю, но какая-то сила тянула меня туда. Наверное, я думал, что еще не все тайны раскрыты и останется что-то и для меня».

«Тогда, – прервал вновь возникшее молчание Рам Каши, – ты искал не там».

Кай поднял глаза на индуса.

«Как звали твоих родителей?» – спросил маг.

«Варма Мукерджи и Менария Чатурведи, – не моргнув и глазом, вспомнив прочитанный им в юности роман, ответил Кай. – Они умерли, когда мне было десять лет, брахман».

«Как твое имя?»

«Шукла», – смело ответил Кай Балтазар.

– Шукла, – утвердительно проговорил маг и слабо улыбнулся, ведь на его языке это означало «светлый». – Мне кажется, я верю тебе, юноша. Я нарушил священную клятву Великих Брахманов и не воспитал учеников. Я все откладывал, ведь я еще молод. Мне всего тридцать шесть лет. Теперь уже поздно. Для этого нужны годы… Скажи, сможешь ли ты посвятить свою жизнь долгому поиску?»

«Да!» – с сердцем вырвалось у Кая.

«Подумай, прежде чем ответить окончательно. Я понимаю, легко давать умирающему… обещания. Но смотри, если ты обманешь меня, боги твоих предков покарают тебя. И наказание это будет суровым, страшным…»

У Кая земля готова была уйти из-под ног.

«Я не обману вас, брахман, – пролепетал он. – Верьте мне».

«Тогда поклянись», – проговорил индус и вытянул из-за спины ослабленную правую руку.

На безымянном пальце мага молодой авантюрист увидел перстень – оправленный в серебро черный агат с крохотным золотым изображением дракона. Кай без колебаний приложился пылающими губами к камню.

«Клянусь!»

«Это путь многих опасностей и бесконечного труда», – предостерег его индус.

«Я все исполню, брахман!» – воскликнул Кай.

И если бы его спросили, что кричало в нем сильнее в те минуты: холодный и расчетливый ум или горячее, жаждавшее необычайного, сердце, не раздумывая, он ответил бы, что последнее.

«Тогда слушай. Никто из живущих не владеет этой тайной, только трое: я, которому осталось жить минуты, мой Учитель – Великий Брахман… которого, юноша, возможно, уже нет в живых. И его соперник – Рабиндранат Кархар, вставший на сторону зла. Ты должен будешь отправиться в Тибет…»

Неожиданно голос мага сорвался, и он захрипел, по горлу его заходил кадык…

Кай с испугом схватил индуса за руку:

«Дальше, брахман!»

Рам Каши зацепил пальцами рукав Кая, давая этим понять, что еще не покидает его.

«Ты отправишься в Тибет, – повторил он. – Достигнешь Лхасы – города-святыни. У Западных ворот найди дом кузнеца Раши. Встань справа от колодца и смотри на юг. Только с этого места, в час, когда солнце коснется вершин, ты увидишь Гору Дракона – последнюю в той гряде, за которой останутся облака. В этой горе, на Седьмой ступени, куда приведут тебя, ты найдешь Арашма Пура. Покажи ему этот перстень и скажи два слова: “Бессмертный Агни приветствует Владыку священной Горы!” Он проводит тебя к Великому Брахману. Ты отдашь ему перстень и скажешь: “Рам Каши не успел вернуться, – маг уже задыхался, – перед смертью он отдал этот перстень мне. Учеников у него не было, да простят его боги и вы”. Передай, чтобы он научил тебя. Скажи, это моя последняя просьба, мое завещание, если только я имею на него право».

Тело Рама Каши выгнулось в начинавшейся агонии, но, сделав над собой еще одно, последнее, усилие, он продолжал:

«Но главное, опасайся слуги Рабиндраната Кархара и врага Великого Брахмана, имя ему – Меченый. Я был нужен ему живым. Теперь он станет охотиться за этим перстнем! Ничего не пожалеет Меченый, чтобы отобрать его у тебя!»

Рам Каши едва успел снять перстень, как лицо его побагровело, закатились глаза, и кровь хлынула горлом. По телу индуса прошла судорога и через несколько секунд он умер.

Но едва Кай успел вытащить из скрюченных пальцев индуса перстень, как за дверью услышал шаги.

«Рам Каши умер – не примут ли меня за убийцу?» – пронеслось в его голове. В турецкой тюрьме долго он не протянет! Кай подбежал к окну, но прыгнуть не решился – велика была опасность переломать ноги. Он сам уже не помнил, как встал за маленькую ширму у окна. И тотчас в комнату ворвались трое. Кай увидел их, прильнув глазом к крохотной дырочке в пыльном материале. «Только бы не чихнуть!» – взмолился он. Но еще мгновение, и рука Кая нащупывала на поясе рукоять кинжала.

Нет, эти трое не были представителями власти, пришедшими установить личность жертвы и собрать улики против убийц! Первый из ворвавшихся – индус, крупный и властный, с густой черной бородой, бросился к покойному Раму Каши и жадно схватил его правую руку. Постояв некоторое время в замешательстве, не желая верить своим глазам, он разразился проклятиями. В ярости обыскав покойника, пока двое других с трепетом ждали окончания этой процедуры, он поглядел на распахнутое окно и остыл так же быстро, как и взорвался.

«Карша, – он посмотрел на одного из своих слуг, – можешь отыскать убийцу, глупого турка, или араба, или другого мусульманина, и перерезать ему глотку, если это хоть как-то скрасит твою собственную смерть».

Тот, кого он назвал Каршой, тоже индус, затрепетал.

«Рам Каши мне был нужен живым, и вы оба знали это, – продолжал бородатый предводитель. – Сколько лет я охотился за ним – и заставил бы его говорить! А теперь Рам Каши унес свою тайну с собой. – Он указал пальцем на слугу: – У тебя есть только один способ, Карша, спасти свою жизнь – отыскать перстень. Ты знаешь, кто его украл… Лекарь».

Каждую секунду Кай ждал, что сейчас они опомнятся, бросятся к его незамысловатому укрытию и растерзают незадачливого путешественника на части, как дикие звери в клетке – долгожданный кусок мяса. Трусливая мысль – купить свою жизнь в обмен на камень – пришла к Каю, но он с негодованием отверг ее. Даже если он это и сделает, они все равно убьют его!

Тем временем незнакомец подошел к окну, не сомневаясь, что похититель перстня удрал именно таким способом. Его лицо, лицо убийцы, показалось Каю исчадием ада. Кай задыхался от страха, что стук собственного сердца выдаст его.

«Я убью вас обоих, если вы не принесете мне перстень», – сказал бородатый.

Второй, плосколицый китаец, потерявший всю желтизну, также боялся поднять на хозяина глаза.

«А сейчас – прочь! Ты, Карша, в порт, а ты, Цай-Ны, по всем гостиным дворам этого мерзкого города. Живо!»

Оба слуги, низко поклонившись, поспешно вышли. Холодное лицо убийцы, убранное жгучей черной бородой, горящие ненавистью глаза парализовали Кая. Это лицо, смуглое и жестокое, уродовал глубокий шрам, рассекавший нижнюю губу на две части. Кай мог бы поклясться, что и под бородой продолжается этот страшный рубец.

Неожиданная догадка поразила Кая – это был Меченый!

Отойдя от окна, индус медленно подошел к трупу своего соотечественника.

«Жаль, Рам Каши, что, умирая, ты не видел моих глаз. Жаль».

Криво усмехнувшись, словно в отместку за не оказанное покойнику удовольствие, незнакомец нагнулся к нему и плюнул мертвецу в лицо. Но досадить тому было уже невозможно – маг оставил тревоги и волнения, боль и раскаяние живым.

В гостиницу Кай вернуться не рискнул. Купив новый костюм, он поспешил в один из западных портов. И здесь великодушная судьба сунула в его руки спасительный козырь. Через пятнадцать минут его взяла на борт шхуна, уходящая на острова Трех Ветров. Вручая капитану деньги, Кай заметил, что тот особенно пытливо изучает его внешность.

Когда Цесареополь остался далеко позади, к молодому путешественнику, стоявшему на носу корабля, подошел капитан судна. Встав рядом, опершись широкими ладонями о те же поручни, он сказал:

«Благодарите Бога, молодой человек, что вы попали на честного моряка. Полтора часа назад один проходимец оценил вашу душу в тысячу золотых. Поверьте, для негодяя это было бы серьезным искушением! – Капитан добродушно улыбнулся и перевел взгляд на тонкую алую ленту у горизонта – все, что осталось от уходящего дня. – Кровавый закат. Завтра будет шторм, но в гавани мы окажемся раньше. – И он хлопнул проглотившего язык путешественника по плечу: – Спокойной ночи!»

– Вернувшись в Пальма-Аму, Кай Балтазар не мог усидеть на месте, – продолжал Огастион Баратран. – Ведь где-то на другом конце мира, почти на другой планете, в сердце Тибета, на Горе Дракона, жил Великий Брахман, загадочный старик, который мог наделить нового ученика великой силой! И ключ к этому сокровищу был у него.

Но Кай нуждался в надежном спутнике. Мне же к тому времени исполнился двадцать один год, и все, чем руководствовался мой друг, было и моим правилом. Он посвятил меня в свою тайну, и мы решили идти вместе до конца. Но прежде, чем попасть на Гору Дракона, нам предстояло стать «настоящими» индусами. И вот мы кочевали по Индии, Непалу, Бирме, Китаю. О средствах беспокоиться не приходилось – после смерти отца Кай получил крупное наследство. Уже скоро, с наглостью, присущей молодым сердцам, мы с успехом выдавали себя за двух странствующих раджей. Но перед грядущей экспедицией мы все-таки решили вернуться в Европу. Во время передышки Кай успел полюбить – этой женщиной оказалась певица Полина Вио. Позже она даст сыну свою фамилию. И эта же фамилия перейдет к внучке Кая Балтазара – к тебе, Лея, – утвердительно кивнул старик. – Но стоя в день отъезда на перроне Пальма-Амы, окруженные дорожными чемоданами, готовые к самым опасным приключениям, мы об этом еще не знали. Наделив себя именами: Кришнадэв и Раджинав, мы вернулись на Восток, чтобы с караваном паломников двинуться к столице Тибета…

 

2

Путь наш брал начало в Монголии. На мулах мы везли поклажу, а сами ехали на верблюдах, соорудив на их горбах из мешков удобные седла – целые гнезда. Мы останавливались в монастырях, и через месяц пути вышли к великому песчаному океану – пустыне Гоби. Много дней наш караван тащился по ее бескрайним барханам.

В Кум-Гуме нас ожидали сборы в Лхасу. Сотни миль предстояло пройти нам по высохшей земле, редким полосам пустынь и горам. И пока я запасался провиантом: маслом и толокном, сушеным мясом, закупал дробленый горох для лошадей, Кай целыми днями расхаживал среди паломников и выведывал новости.

Как-то под вечер, когда я, измученный жарой и сборами, заснул, мой друг бесцеремонно растолкал меня:

– Проснись же! Проснись!

Я сел, протирая заспанные глаза.

– Слушай, малыш, – шепотом проговорил он. – С этой минуты никто не даст за наши головы и ломаного гроша. Я лежал у одного из костров, а затем решил прогуляться. Шагая по дороге, я услышал позади себя двух спорщиков и решил подслушать их болтовню. Я укрылся в придорожных кустах, а когда они поравнялись со мной, я уловил одну фразу, сказанную горбуном: «Эти двое, Цай-Ны, верь мне, это они!» «Чушь!» – отозвался другой. «Цай-Ны? – укололо меня. – Где-то я уже слышал это имя…» На свой страх и риск я последовал за ними и скоро эти двое вывели меня к костру. Там двух спорщиков ждал третий, он сидел ко мне спиной. Последние футов пятьдесят, собирая колючки, я полз по земле. «Клянусь, я видел это! – давясь от обиды, уже обоим собеседникам доказывал горбун-китаец. – Видел на груди его перстень – черный камень в серебре. Там был дракон – золотой дракон!» «Я не верю ни единому твоему слову, Юпи-Цен, – грозно сказал третий, – но если это так, то ты мне и принесешь его!» И он повернулся за пучком хвороста. Огонь озарил его лицо, и я увидел рассеченную надвое нижнюю губу индуса и глубокий шрам, уходивший в густую бороду. – Кай развел руками. – И вот я здесь, малыш. – Он горько покачал головой. – Не стоило носить этот перстень на груди, как талисман!

Что нам было делать? Свернуть экспедицию? Бежать? Но покинуть караван сейчас значило бы подписать себе смертный приговор. Только в гуще паломников у нас оставался шанс на жизнь.

Теперь мне по ночам снился черный человек на фоне ослепляющего солнца, он подходил ближе и, открывая лицо со шрамом, протягивал ко мне руки. Я просыпался в холодном поту. Кай уже раскаивался, что втянул меня в эту авантюру. Спрятав перстень в каблук сапога, он расхаживал среди паломников с грудью нараспашку.

Но горбуна нигде не было.

В Камбре мы получили разрешение от ламы-прорицателя на дальнейший поход, у священного костра все паломники освятили оружие, и караван двинулся к Лхасе, которую скрывали от нас высокие горные хребты южного Тибета.

Три месяца пути оказались не напрасными. По истечению этого срока с вершины Ча-Гру ехавший впереди предводитель разглядел первые строения Лхасы. Он поднял руку, державшую копье, и караван остановился. В следующую минуту все мы, паломники, распростерлись ниц и отвесили три земных поклона в сторону «земли богов». Золотые крыши ее храмов с божественным достоинством приняли эту дань.

Еще через три дня мы оказались в городе, умело спрятавшемся от всего цивилизованного мира. В городе ослепительно богатом и беспощадно бедном. В городе чванливых вельмож, которых перемещали на носилках и чье достоинство и происхождение определялось по цвету шапочки; лам и монахов, которых было великое множество; простого люда, что десятилетиями ело одну только цзамбу; тысяч нищих и калек, обезображенных палачами за самую малую провинность.

Наконец, это был город далай-ламы, которого мы и посетили, отстояв свою очередь перед великолепным золотым дворцом Поталой. Горячая ладонь восточного повелителя легла на мое темя. Нарушив правила, я взглянул вверх и увидел узкий разрез холодных глаз. Брови владыки гневно поползли к переносице, но я уже смотрел в пол…

Выждав несколько дней, мы оказались у западных ворот, рядом с домом кузнеца Раши, справа от колодца.

Сейчас, в ясный солнечный день, южные вершины гор в белых шапках отливали алмазной чистотой. На первый взгляд казалось, что они разбросаны хаотично. Но стоило нам приглядеться, как взгляд зацепился за начало галереи. Когда же солнце коснулось горизонта, озарив блистающие вершины гор алым светом, мы впились глазами в поднебесную даль.

Кай обладал более острым зрением, но на этот раз я оказался удачливее. Подтолкнув локтем своего друга, с благоговейным трепетом и растущим во мне восторгом я указал на то, что привлекло мое внимание. В самом конце гигантской галереи, за десятки миль от того места, где стояли мы, поднималась остроконечная вершина. Она была едва заметна – за суровой и благородной твердью своих близнецов.

– За ней останется небо, – заключил пророческим голосом Кай. – Гора Дракона, последняя в гряде…

Но так далека была эта вершина, что казалась ослепительным миражем!..

Лишись мы компаса, вершины и горные реки давно бы сбили нас с пути. Шесть дней мы пробирались через перевалы, оставив лошадей и мулов в одном из окрестных монастырей. Поклажу несли трое проводников – отпетые мошенники. Уже в который раз, пользуясь положением, они требовали поднять плату.

– Куда мы идем? – спрашивали они. – Сдается нам, в сторону Горы Дракона. – Проводники качали головой. – А это опасный путь!

Мы шагали по узкой каменистой тропе. Внизу справа лентой извивалась горная река. Где-то рядом шумел водопад. Слева поднималась пологая скала с редкими деревьями на вершине.

Пропустив вперед самого знающего из наших проводников, Кай поравнялся со мной.

– Если они ведут нас кругами, я пристрелю кого-нибудь из них, – зло усмехнулся он. – Даю слово.

Голос Кая оборвал гулкий выстрел. Шедший впереди проводник с нашей поклажей, оседая, рухнул на камни. Кай стиснул мою руку. Поредевшая процессия замерла. Следующий выстрел размозжил голову второму нашему спутнику – и он свалился в четырех шагах от первого. Слева, у полосы деревьев наверху, я разглядел несколько человеческих фигур. Люди медленно спускались вниз, ружья их были опущены. Тем не менее раздался еще один выстрел – и третий наш провожатый, испустив вопль, с простреленной шеей полетел в пропасть.

Четвертого выстрела не было, а я уже различал лица наших врагов. Впереди шел горбун. Всего их было шесть человек, но зоркие глаза Кая разглядели нечто, укрывшееся от меня.

– Малыш, – хрипло пробормотал он, – они не убьют нас сейчас, потому что перстень, с тобой или со мной, может угодить в пропасть. Но если нас разоружат, нам уже не выбраться из этой заварухи. Там, наверху, за деревом, прячется отличный стрелок, и я вижу его. Он – самый опасный, и он будет моей мишенью. Ты должен взять на себя всех остальных – по кусочку свинца на душу. Но знай: каждый твой промах – ответная пуля. Итак, на счет три – стреляй.

Шестеро противников шли, не торопясь. Они приближались. Горбуну, верно, нравился этот спектакль. Я уже различал его гнусную улыбку и глаза – маленькие черные щелки, хищно смотревшие на нас.

Кай обладал завидным хладнокровием. Стремительно вырвав из робы паломника револьвер, он отчеканил:

– Раз, два, залп!

Шесть его выстрелов, как ушат ледяной воды, отрезвили меня.

Крайний слева, в которого мой револьвер энергично плюнул свинцом, схватился за пах – я увидел это, потому что целился ему в грудь. Второго пуля миновала, и когда третьего ударило в лицо, а четвертый упал, корчась от боли, с простреленным коленом, приклад второго был уже плотно прижат к его плечу. Пятый, горбун, остался невредим, но у него не было оружия, кроме длинного ножа. Сталь клинка, отразив солнце, на долю секунды ослепила меня, когда я положил прицел на живот шестого. С последним мы спустили курки одновременно. Ощутив толчок в плечо, я свалился от болевого шока.

Дальше события развивались так…

Оставшиеся в живых враги посчитали меня, лежавшего футах в пяти от обрыва, мертвым. (Мой друг, полный отчаяния, думал именно так же!) Решив, что если перстень у меня, то ему никуда не деться, трое врагов наступали на Кая. Им оставалось до него шагов десять, когда я пошевелился и неосознанно рванулся в сторону пропасти. Кивнув на Кая, бросив двум слугам: «Убейте его», – горбун, сжимая в руке кривой нож, заковылял ко мне.

В этот самый момент я очнулся.

Не скрою: меня охватил животный страх. Кулак моей правой, здоровой руки сжимал пригоршню мелких камней и песка. И когда я увидел над собой горбуна, все, на что я был способен, так это швырнуть пригоршню в его безобразный лик.

Кай, тем временем, сдавал позиции. Он стоял у самого обрыва, и только поэтому тощий индус, тот, что ранил меня, не смел выстрелить в него. Второй же, китаец, вооруженный тесаком, осторожно подходил к нему с другой стороны. С каждой секундой положение Кая становилось все более безнадежным, но отчаянный вопль заставил обернуться всех троих.

Скорее, жестом отчаяния, чем самообороны, швырнул я камни в лицо горбуна. И конечно, не смел надеяться, что этим спасу себя. Но все случилось именно так. Не ожидая такого выпада, горбун, хватаясь за пораженные глаза, выронил нож. Он упал у моей правой руки. Оставалось только, забыв о боли, покрепче сжать старую костяную рукоять. И когда мой враг, вслепую, рыча от ярости, бросился на меня, когда его пальцы, настоящие клещи, сдавили мне горло, он уже проиграл!

Хриплый крик горбуна и его мгновенная смерть стали шоком для двух, оставшихся без главаря, бандитов. И воскресили моего друга. С кинжалом, тем самым, что он с особой бережностью освятил у огня в Камбре, Кай оторвался от обрыва. Прыгнув на китайца, он всадил острое жало в сердце противника. Китаец охнул и повалился к ногам Кая. Но этот выпад был роковой ошибкой моего друга. Теперь он стал мишенью для последнего нашего врага – индуса. Свинцовая горошина, спрятанная в дуле старого ружья, способна была сделать в груди маленькую дырочку, а из спины вырвать ломоть с добрую пятерню. От бессилия чем-либо помочь своему другу, минуты которого были сочтены, равно как и мои, я ломал ногти о горячие, высушенные солнцем камни.

Выстрел гулко прокатился надо мной и растаял, отраженный скалами. Кай дернулся, а затем я стал терять сознание. Последним, что я увидел, был ослепительный диск солнца и выплывающий на его фоне черный силуэт всадника…

Когда я открыл глаза, меня ослепил солнечный свет. Это был дневной свет, проникающий густым потоком в проход пещеры, ставшей моим убежищем. Рядом были остатки костра. Поленья, часть из которых превратились в золу, еще дышали теплом.

И тотчас, на фоне дневного света, я увидел силуэт. Он приближался, становясь с каждым шагом все более знакомым…

– Кай! – рывком приподнявшись на локтях, радостно воскликнул я и тут же охнул от боли – резко обожгло плечо.

Мой друг был уже рядом.

– Тише, тише! – он покачал головой, заботливо укладывая меня обратно. – Вот непоседа!

– Но как ты спасся? И где наши враги – они мертвы? – Недавние события громоздились в моей голове. – И еще, кто был тот человек на лошади? Мираж или… реальность?

– Ты еще слаб, потерпи до завтра.

Несмотря на его по-отечески строгий ответ, я был счастлив.

– Скажи хотя бы, сколько я провалялся в этой пещере?

– Почти шесть дней, – ответил мой друг.

Я присвистнул и тут же вновь сморщился от боли.

– Ты уже был героем, малыш, – серьезно заметил Кай. – Хорошего понемножку.

Через минуту он напоил меня горьким снадобьем, и я вскоре уснул.

– Когда раздался выстрел, – начал свой рассказ Кай, как и обещал, на следующий день, – произошло то, чего я ожидать никак не мог. Сухопарый индус, мой палач, замер, выпучив на меня глаза, затем выронил ружье и повалился к моим ногам. На грязной его рубахе, под левой лопаткой, расплывалось бурое пятно крови. Все это случилось так неожиданно, что я не мог шелохнуться и только смотрел, как кровь пропитывает выцветшую ткань. И когда способность рассуждать вернулась ко мне, оглянувшись вправо, впереди, на дороге, на фоне ослепляющего солнца, я увидел черный силуэт всадника, похожего на демона, явившегося ко мне прямо из преисподние.

– Значит, он был! Дальше!

– А дальше я бросился к тебе. Едва я успел стащить с тебя тело горбуна, мой спаситель был уже рядом. Этот индус походил на… духа-хранителя. Смуглое лицо, глаза – угли. Я поблагодарил его, он ответил мне едва заметным поклоном.

«Это ваш друг?» – спросил он.

«Да, – ответил я, – и он ранен».

Индус соскочил с коня, отстранил меня и, разорвав твою набухшую от крови рубашку, принялся ворожить над тобой. Промыв рану из своей фляги, он несколько раз, с переменной силой, дотронулся пальцами до поверхности твоего тела, и, о чудо, через минуту кровь перестала сочиться.

«Его рана не очень опасна, – сказал индус, – но ваш друг потерял много крови. Покой и уход поднимут его на ноги».

Затем, внимательно приглядевшись к горбуну, он зацепил носком сапога плечо трупа и отправил его в пропасть.

«Кто вы и куда держите путь?» – спросил наш спаситель.

Имена я назвал, но о маршруте слукавил. Мало ли паломников бродит по земле? Еще полдня странствий, и вот мы здесь, в этой пещере. А снадобья нашего спасителя и впрямь чудесны! К тому же у него оказался целый взвод слуг – они исправно кормят меня и приносят для тебе лекарства.

– Ты спросил, как зовут нашего спасителя?

– Конечно, малыш. Сингх!

– Лев?

Кай улыбнулся:

– И он очень похож на льва! Если тебе повезет, ты в этом убедишься сам!

Здоровье мое шло на поправку. Теперь я подолгу сидел у входа в пещеру, часами напролет наблюдая за облаками над пиками горных вершин. В один из таких дней нам принесла обед девочка-индуска. Она была хорошо сложена для своих немногих еще лет и необыкновенно красива той восточной, смуглой, выразительной красотой, что так завораживает и привлекает европейцев. Девочка поклонилась мне. Встретив взгляд больших черных глаз, неподвижных, смотревших совсем не по-детски, я смутился. Она походила на глухонемую – так выразительны были ее глаза.

Пока она расставляла в нашем просторном «доме» пищу, выкладывая из большой плетеной корзины глиняные горшочки, кувшины, я думал только об одном: как мне заговорить с нашей новой служанкой.

Когда она вышла из пещеры, я был уже на ногах. И только она поклонилась мне, собираясь уйти, набравшись смелости, я взял ее за руку.

– Как зовут тебя? – спросил я.

– Навия, – ответила она.

– И сколько тебе лет? – я все еще не отпускал ее руки.

– Не знаю…

Я улыбнулся странному ответу.

– Скажи мне, есть ли тут поблизости гора, что зовется Горой Дракона?

Девушка молчала.

– Я задал нескромный вопрос?

– Если я отвечу, Огненный Дракон заберет мою душу, – очень серьезно проговорила девочка.

– Огненный Дракон, – пробормотал я, скорее, самому себе, – еще одна новость. – Мне так не хотелось, чтобы она уходила. – Ты очень красивая, Навия. Твои родители тоже служат Сингху?

– Я – сирота, – бросила девочка и выдернула руку так, точно я оскорбил ее. Она быстро зашагала, а затем, прижав к себе пустую корзинку, бросилась почти бегом по тропинке вниз.

Стоя у пещеры, я смел лишь гадать, чем обидел нашу служанку.

Навия больше не приходила. Едва моя рана затянулась окончательно, как слуги Сингха сообщили, что с нами желают говорить. Но кто – не сказали. Нам завязали глаза и повели по горным тропинкам вверх, а затем и по каменным коридорам здешних пещер, где то и дело наши лица окутывало тепло близкого пламени.

В одном из помещений суровый голос повелел:

– Снимите повязки, юноши.

Я сразу догадался, кому он принадлежит! И тотчас увидел лицо этого человека, освещенное пламенем факелов. Настоящий лев! Теперь мне оставалось лично поблагодарить нашего спасителя.

– Следуйте за мной, – проговорил он.

Мы прошли еще несколько комнат, и слуги открыли перед нами новые двери. Первым вошел Кай, затем я и последним Сингх.

Огонь, разведенный в каменной чаше, похожей на цветок, глотал темноту. По стенам, слева и справа, на коврах, в отблесках пламени я увидел мерцающую сталь холодного оружия. Но дальней стены, как ни щурились, мы так и не увидели – она была далека, да и пламя в чаше ослепляло нас. Мы же, напротив, были целиком открыты владетелю этих мрачных апартаментов.

– Вот, Хозяин, эти юноши, умертвившие наших врагов, – проговорил Сингх, – среди которых были слуги Амрата Чандра – Юпи-Цен и Цай-Ны.

– Цай-Ны мертв?.. – это воскликнул я и тут же осекся.

Глаза Кая сверкнули, а у меня перехватило дыхание. Из темноты к нам медленно выплывала фигура мужчины в длинных белых одеждах.

Хозяин вышел к самой каменной чаще, полной огня, и встал напротив нас. Это был прямой и стройный, как юноша, старик-индус с темным, испещренным морщинами лицом и длинными седыми волосами. В огромных черных глазах его светилось нечто, поражающее силой и мудростью, словно откровение великой истины.

И тут потрясающая догадка ошеломила меня. Я обернулся к нашему спасителю, стоявшему за спиной Кая:

– Вы – Арашма Пур?

Индус изменился в лице:

– Да, но…

Далее события развивались с молниеносной быстротой.

– Дайте нож! – стремительно стащив с правой ноги сапог, Кай протянул руку к своему спасителю.

Взглянув на своего хозяина, Арашма Пур вытащил из ножен кинжал и протянул его Каю. Тотчас сапог оказался раскромсан, и на ладони моего друга блеснул глухим черным светом агат с золотым драконом.

Арашма Пур шагнул вперед, но Кай опередил его, упав на одно колено у самой каменной чаши, держа в пальцах перстень.

– Бессмертный Агни приветствует Владыку священной Горы!.. Великий Брахман, ваш ученик Рам Каши, убитый три года назад в Цесареополе, пожелал увидеть нас своими преемниками. Это его завещание, Великий Брахман, завещание и последняя просьба…

Арашма Пур взял перстень у Кая и, обойдя чашу, полную огня, подал его старику. Тот принял перстень, но взгляд его невидящих глаз был устремлен куда-то, поверх языков пламени и наших голов. И тогда я понял, что мы принесли этому человеку страшную весть. Через пламя я увидел, как дрогнуло высохшее лицо старика.

– Рам каши убит три года назад, а я ничего не знаю об этом. – Голос старика дрожал. – Последний мой ученик стал частью божественного Огня, и сам я стою на пороге Вечности!.. Арашма Пур, справедливо ли это?

Тот, к кому он обратился, лишь опустил голову.

– Хватит, я устал, – медленно произнес старик. – Так, видно, хотят боги. – Он сжал камень в кулаке. – Сегодня перстень Великих предков прекратит свое существование.

Мгновения вытянулись в тугую, готовую вот-вот порваться струну. И тогда заговорил Арашма Пур:

– Великий Брахман, я всегда соглашался с тобой, и, боги тому свидетели, никогда не перечил тебе даже в мыслях, как и подобает верному слуге. Но не теперь, не сейчас. Ты говоришь, что боги хотят, чтобы перстень Великих Брахманов прекратил свое существование? Но подумай, я появился на дороге тогда, когда на грудь этого юноши, – он указал рукой на Кая, все еще стоявшего на одном колене, – уже был наведен ствол ружья. И опоздай я на мгновение, они были бы мертвы, и перстень достался бы нашим врагам. А исчезновение Рама Каши осталось бы тайной. Но кто, если не боги, помогли этим юношам получить твой перстень и три года искать и найти тебя? И кто, как не боги, выбрали их, чтобы свершилось возмездие? – Кришнадэв застрелил на горе Цай-Ны, Раджинав заколол Юпи-Цена. Не сделай ошибки, Великий Брахман. Ты еще в силах научить этих юношей тому, чему научили боги твоих великих предшественников и что было величайшей святыней сотни поколений. Сделай это если не в память о Раме Каши, так о твоем Учителе! Ты – мой хозяин, и всех, кто служит тебе. Но ты не хозяин себе, Великий Брахман, и ты знаешь это. Собою ты не повелеваешь! Огонь, разожженный однажды, не должен угаснуть. Покуда кровь течет в твоих жилах, покуда есть у тебя силы и разум, ты должен передать великий Огонь! – Он поклонился хозяину. – Прости своего слугу за дерзость.

Старик поднял руку в знак того, чтобы его оставили одного, и мы вышли из залы.

Наступило утро, а вместе с ним Арашма Пур принес от Великого Брахмана отрицательный ответ. Невозможно передать всю полноту отчаяния, охватившего нас в те минуты. Мы умоляли нашего спасителя, но он был холоден и нем. Все было кончено так скоро! Мы едва прикоснулись к великой тайне, и вот уже нас выталкивали взашей!..

Подавленные, три часа мы шагали по горным дорогам под охраной стрелков нашего спасителя и к полудню добрались до горной реки, в которую двумя неделями раньше нас едва не столкнули наши враги. Теперь подобная участь уже не казалась такой страшной. Мы напоминали того нищего бродягу, что, нырнув в голубую воду океанической лагуны, увидал на дне, в песке и водорослях, россыпи золотых монет, бриллиантов, тяжелые серебряные блюда с мавританским узором, великолепные сосуды, не тронутые ржавчиной клинки и прочую всякую всячину, что остается после кораблекрушений… Но воздуха не хватает, и бродяга, выныривая наружу, становится счастливейшим из смертных. В эту минуту он заново рождается – уже не нищим, но королем! Теперь он заживет во дворце, станет разъезжать в золоченых каретах, ему будут кланяться в ноги незнакомые люди, и самые прекрасные женщины почтут за честь выйти утром из его опочивальни! И это уже не мечты и не сказка! Стоит только ухватить первую безделушку со дна и, вынырнув, почувствовать в руке драгоценную тяжесть… И он вновь набирает воздуха в легкие и ныряет, погружаясь все глубже и выпуская бесцветные пузыри на безмятежную гладь лагуны. Он отчаянно работает ногами, зарываясь в спокойную водную стихию. Он уже видит блеск, и это придает ему, измученному долгими мытарствами, силы. Бродяга вытягивает руки, желая ухватить то, что поближе – вон тот золотой слиток – и!.. его пальцы, – пальцы короля в коростах тропической грязи, растворяющейся в прохладной соленой воде, – впиваются в песок, простой желтый песок, в мутные зеленоватые водоросли, по которым ползают кривые солнечные лучи, преломляющиеся здесь, на глубине пятнадцати футов, и ослепляющие воспаленный мозг и жадные глаза хохочущими призраками… А когда, едва не задохнувшись, он оказывается наверху – ему не хочется жить…

В эти часы нам с Каем тоже не хотелось жить…

Из прибрежного грота наши люди извлекли две лодки, и мы стали готовиться к переправе. Суденышки уже касались носами шумного и пенящегося потока, когда я увидел всадника, летевшего в нашу сторону с быстротой, какую только позволяла его коню неровная каменистая почва. Охранники взялись за ружья, но напрасно.

Это был Арашма Пур – он сам взялся догнать нас.

– Великий Брахман изменил свое решение! – радостно сказал наш недавний спаситель. – Мы возвращаемся!

Да, Великий Брахман изменил свое решение – и красноречие Арашма Пура во многом стало тому причиной. В тот же день мы отреклись от своих имен, прошлой жизни, родных и близких. Мы поклялись быть наследниками Великих Брахманов, тысячелетиями живущих на Горе Дракона, и навсегда стать частью другого мира.

Нам тогда казалось, мы готовы сдержать свою клятву.

И в тот же день, в одной из пещер, мы стали свидетелями рождения Огненного Дракона…

Позже Арашма Пур рассказал нам историю несчастного Рама Каши Ятри и его преследователя Меченого. У предыдущего хозяина Горы Дракона было два ученика: нынешний Великий Брахман, уже наш учитель, и Рабиндранат Кархар, его товарищ. Воспылав гордыней, уязвленный, что однажды не его избрали наследником, Рабиндранат Кархар поднял бунт против своего нового владыки и друга. Золотом и хитростью он купил немало сообщников на Горе Дракона. Много полегло добрых защитников Горы в те дни. Старший ученик Великого Брахмана был убит, младший, Рам Каши, по настоянию учителя бежал. Готовый к смерти, Великий Брахман отдал ему древний перстень. Но справедливость одержала верх. Он, Арашма Пур, первый телохранитель и полководец Великого Брахмана, одолел злого Амрата Чандра по кличке Меченый, выполнявшего ту же роль при Рабиндранате Кархаре.

Уцелевшие бунтовщики, сам Рабиндранат Кархар, Амрат Чандр, Цай-Ны и горбун Юпи-Цен, бежали. И только спустя несколько лет до Горы Дракона дошло известие, что боги жестоко покарали Рабиндраната Кархара. Вначале погиб его сын, затем от родов умерла женщина, которую он любил. «А затем и сам Кархар умер той странной смертью, которой умирают иные брахманы, владеющие силой Огня, – заканчивая рассказ, сказал молодым людям Арашма Пур. – Эта смерть – истинное проклятие богов, и о ней мало что известно».

Что до Амрата Чандра по кличке Меченый, то он оказался совсем не так прост! Терзаемый честолюбием, он завидовал Великим Брахманам. Его никак не устраивало звание телохранителя. Задолго до междоусобиц на Горе Дракона, Амрат Чандр сам хотел овладеть искусством Огня. Рабиндранат Кархар осадил своего слугу, но ненадолго. После распри Меченый устроил охоту на Рама Каши, чтобы под пытками заставить его выдать древнюю науку, а когда тот был убит в Цесареополе, хотя бы завладеть его перстнем. Он надеялся сделать своего человека учеником Великого Брахмана и так овладеть силой Огня.

Одно безмерно огорчило Арашма Пура, что ради средств к существованию Рам Каши сделал священный Огонь цирковым зрелищем. Телохранитель Великого Брахмана взял с нас слово, что мы никогда не расскажем об этом Учителю.

Один раз в году, в ночь весеннего равноденствия, при факелах, в окружении блестящей свиты и стрелков под предводительством Арашма Пура, мы появлялись с Великим Брахманом у подножия Горы, перед нашим народом. Это было праздничное шествие монарха, живого бога, среди своих подданных. В парчовых кафтанах, расшитых золотом и серебром, с кривыми мечами у пояса, в чалмах из тончайшего шелка, мы ничем не отличались от первых сановников нашего крошечного государства.

– Огненный Дракон живет в сердце каждого Великого Брахмана, – задолго до праздника сказал нам Арашма Пур. – Но это не только сила, способная сокрушить армию противника и обратить ее в пепел. Сила Огня превращает избранного в бога – уже здесь, на земле. Народ Великого Брахмана должен знать, что Огненный Дракон с ним, готов заступиться за каждого в обоих мирах, и потому раз в году Великий Брахман танцует в гранитной башне.

В ночь одного из таких праздников, на четвертый год нашего пребывания на Горе Дракона, во время факельного шествия я увидел ее – узнал по черным неподвижным глазам. Но это была не девочка, но юная женщина, желанная, узнавшая меня. И теперь провожавшая взглядом так, словно для нее не существовало никого вокруг.

Только я.

Шествие подошло к концу, Великий Брахман скрылся в гранитной башне, срезанной наполовину по вертикали и обращенной полостью к маленькой площади, открытой для взоров. Но я не дождался рождения Огненного Дракона – на свой страх и риск я покинул телохранителей и бросился сквозь толпу.

Она сама вышла мне навстречу у одной из пещер. Ее темные неподвижные глаза призывно смотрели на меня.

– Я искал тебя, Навия, – теряясь, проговорил я.

– А я знала, что ты найдешь меня, – девушка взяла мою руку и, оглядевшись по сторонам, потянула за собой. – Идем же, идем!

У нас была одна цель. И скоро я понял, что демоны жили в темных и неподвижных глазах этой девушки. Все потеряло для меня значение. Я боялся только одного – отпустить ее, словно жизнь моя зависела лишь оттого, будет она со мной или нет.

Мы виделись не часто, всегда тайком, и каждая новая встреча с Навией все дальше уводила меня от божественной жизни на Седьмой ступени, затягивала, топила, разрывала надвое.

А юная любовница, когда мы оставались вдвоем, все чаще спрашивала:

– Сделаешь ли ты для меня все, что я хочу?

– Да, Навия, – не раздумывая, отвечал я, – все, что ты захочешь.

Я решил: если она попросит меня бросить все и бежать с ней – все равно куда! – я брошу все и убегу. И ничто не в силах будет помешать нам. Навия смеялась, когда я открывал ей сердце, а смеха ее не так-то просто было добиться! Она запускала мне руки в волосы, целовала меня, была особенно ласкова. Но ни о чем не просила.

Гром среди ясного неба особенно страшен.

– Ты бросишь эту женщину, иначе она пожалеет о том часе, когда решила похитить тебя у твоего Учителя, – грозно сказал Арашма Пур, неожиданно открыв свою осведомленность в моих сердечных делах.

Я прозрел – все это время за мной следили! Ничто не было тайной для Великого Брахмана и его тени – Арашма Пура. Я и впрямь оказался рабом того, что сам выпросил для себя у судьбы.

Спустя два месяца с помощью подруги Навии, красавицы-индуски, навещавшей одного из молчаливых стрелков Арашма Пура, я нашел возможность увидеться с любимой. И сразу заметил перемену в ней. Навия похудела, под огромными черными глазами пролегли тени.

– Мы выждем, – сказал я, стоило нам только оборвать поцелуй, – а когда соглядатаи устанут, я устрою побег!

Но Навия, подняв на меня глаза, сказала:

– Я не хочу ждать. Не могу. Убей своего Учителя, и мы будем свободны.

– Но это невозможно, – опешив, сказал я.

Не помешалась ли она?

– Почему? – отстраняясь от меня, бледнея, но не отпуская моих глаз, спросила моя возлюбленная. – Почему?!

– Ты просишь от меня невозможного. Я бы лучше умер, чем совершил такое преступление!

Еще две минуты разговора, и Навия преобразилась. В ее глазах закипал холодный огонь презрения. Она смотрела на меня, как на врага.

– Так ты не сделаешь этого для меня? – спросила она.

– Конечно, нет! – Я не знал, как подступиться к ней – она была одержима. – Навия…

– Ты просто трус! – глаза девушки метнули угрозу. – Жалкий трус! – Она не позволила взять ее за руку, лишь с силой оттолкнула меня. – Хочешь остаться рабом своего старика? Так будь им! Но помни, я отомщу тебе…

Навия бросилась в темноту, и ночные заросли сомкнулись за ней.

А еще через полгода Великий Брахман едва избежал смерти. В него стрелял гвардеец Арашма Пура – тот самый, к которому приходила подруга Навии. Неудачник-палач был схвачен. Следом отыскали и красавицу-индуску. Один вид раскаленного железа развязал заговорщице язык. Она рассказала, что когда-то ее мать дружила с женщиной, которую любил Рабиндранат Кархар, тогда уже почти старик. Любовница Кархара умерла от родов вскоре после междоусобной войны. Но ребенок, девочка, которую во избежание опасности объявили мертворожденной, на самом деле осталась жива. После смерти Кархара мать нынешней заговорщицы взяла девочку к себе и воспитала со своей дочерью. А когда Навия выросла, рассказала ей, кто был ее отцом.

И открыла, кто ее враг…

Так прошло еще пять лет. А когда наступило лето шестого года, слуги Арашма Пура сообщили, что к Горе Дракона, со стороны Лхасы, продвигается целое воинство.

Амрат Чандр вновь напоминал о своем существовании. Он привлек много сброда, бросив клич: «Пора убить Дракона, который стал немощен, и взять его сокровища!»

Стрелки Арашма Пура встретили армию Меченого еще на перевалах – далеко от Горы, но остановить противника было им не под силу.

Прошли еще сутки, и нападающие подобрались к Горе. Существование маленького народа, поклонявшегося Огню, оказалось под угрозой. А к армии Меченого подтягивались новые силы: весть о том, что Гора Дракона почти захвачена, облетела далеко все окрестности.

На военном совете Арашма Пур сказал Учителю:

– Ты просил, Великий Брахман, сообщить, когда силы врага соберутся вместе для последнего штурма. Это случилось – они на большом плато. Но Амрат Чандр решил не ждать рассвета. Мне донесли о движении в его рядах, и уже скоро он поведет их сюда.

– Тогда пора, – вставая, сказал наш Учитель. – И да пребудут с нами боги!

В окружении стрелков мы стояли на каменистом возвышении. Внизу, в бледном свете луны, виднелась дорога. Когда-то по ней, в сопровождении моего друга Кая Балтазара, вез меня наверх, раненого, Арашма Пур. Наш спаситель. И по этой же дороге теперь стремились попасть на Седьмую ступень разбойники, предводителем которых был наш давний враг – Меченый.

Дорога уходила вниз и уже там вливалась в обширное, местами неровное плато, откуда двигался на нас неприятель.

– Это отнимет слишком много его сил, – вырвалось у Арашма Пура, когда мы стояли втроем. – Но другого выхода, к сожалению, у нас нет.

– Сил – каких сил? – спросил я.

– Ты все увидишь сам, – кивнул Арашма Пур.

– Пора начинать, – решительно сказал Великий Брахман.

Наш Учитель смотрел вниз – туда, откуда сейчас приближался наш враг. А потом начал свой танец – танец жреца, разжигающего Огонь.

Мы не удивились, когда из ослепительных комочков воздуха перед нам рождался Дракон. Но этот Дракон отличался от того существа, который из года в год приходил в гранитную башню перед Горой. Тот дракон был под стать хвостатым существам с древних восточных картинок. Этот же Дракон, полный ярости, наливался ярко-алым светом и с каждой минутой разрастался в размерах. Оживая, он точно обретал свою индивидуальность, осматривался, все замечал. Удар его хвоста пришелся по ближним кустам, и я отступил. Даже в темноте я понял – кусты опалены. Я взглянул на Кая, он – на меня. Великая сила крылась в сердце человека, владеющего Огнем! А Дракон уже походил на гигантское, хищное чудовище, спустившееся с небес для расправы над своими врагами – ничтожными и жалкими.

Танец Учителя почти прекратился. Теперь старик скорее сдерживал все порывы созданного им существа. Движение руки – и Дракон бросался в сторону, ударяя хвостом, хватая пастью невидимую жертву. Я чувствовал горячие волны тепла, жара, обдающие меня. Неожиданно Дракон сорвался с места и ринулся вниз. Сжигая все по обе стороны дороги, рассекая ночь, освещая все вокруг, он бесшумно – гигантской стрелой – летел вниз.

Моего слуха коснулись отдаленные редкие выстрелы, и еще – крики. Это были крики испуганных, раненых, погибающих людей. Там, внизу, металось из стороны в сторону пламя. Это и был Дракон – неумолимый, сеющий смерть. Даже мифических драконов побеждали отважные рыцари: на одного монстра находило управу копье, на другого меч, на третьего – стрела. Но никто на свете не смог бы справиться с существом, которое сейчас творило расправу над целой армией негодяев… Дракон не вернулся, он исчез – там же, на плато.

– Я отпустил его, – опуская руки, сказал Учитель.

Но мы чувствовали, что исчез не только Дракон.

– Врага больше нет, – выдохнул Великий Брахман. – И не будет.

Он пошатнулся, Арашма Пур подхватил его, помог присесть на циновку, укрыл своим плащом. Старика бил озноб. Я понимал, что он истощен. Слишком могущественное существо создал он – для слишком кровавой битвы.

Огненный Дракон, уничтожавший врага вслепую, поразил не всех. Кто-то спрятался за камнями, кто-то под обожженными телами своих товарищей. Остатки этого сброда, до смерти напуганного, перебили в ближних ущельях стрелки Арашма Пура.

Но Меченого не оказалось ни среди погибших от пламени, ни от пуль. От хозяина эту подробность Арашма Пур утаил – он не хотел волновать старика.

– Скоро мой Огонь станет частью божественного Огня, и я, наконец, обрету долгожданный покой, – на одном из уроков, которые после битвы стали редкостью, сказал нам Великий Брахман. – Как прав был Рам Каши, подсказавший вам – ваш путь!

Когда наступила ночь весеннего равноденствия, в час факельного шествия к гранитной башне, я вновь увидел ее. И как много лет назад она смотрела так, словно пришла только затем, чтобы встретиться со мной хотя бы взглядом!

Я отыскал ее там же – у нашей пещеры. Мы оба молчали, когда я, укрыв Навию плащом, вел ее к себе. Но наше молчание стоило любых слов. Я отпустил охрану. Почти до рассвета мы любили друг друга, и только потом я уснул.

Проснувшись, я понял, что крепко-накрепко привязан к своему ложу. Навия – нагая, в серебряных браслетах, и бусах, составленных из золотых монет, сидела на мне верхом и разглядывала меня.

– Что это значит? – спросил я. – Мне не нравятся эти игры, развяжи меня.

– Я пришла открыть тебе секрет, – наклонившись ко мне, едва касаясь лица губами, тихо проговорила она. – У меня есть сын.

– Сын?! – я не верил своим ушам. – Сын… Столько лет, и я ничего не знал об этом…

– Ему скоро исполнится пять лет, – вкрадчиво проговорила Навия, но я уже разглядел на ее губах дьявольскую усмешку. Тихо, словно боясь, что нас услышат, она прошептала: – Это сын Амрата Чандра, мой любимый!

И следом она рассмеялась – рассмеялась мне в лицо.

– Не верю, – сказал я. – Ты лжешь мне, чтобы отомстить, чтобы сделать мне больно. Ты лжешь…

– Лгу?.. Прошло уже шесть лет, как богам было угодно, чтобы мы с Амратом Чандром, телохранителем моего отца, стали мужем и женой.

Ее когти впились в мои плечи – и от боли я сжал зубы. Навия смотрела на меня так, словно я был уже мертв.

– Мой муж, Амрат Чандр, хотел, чтобы я привела тебя к нему, ему нужна тайна Великих Брахманов. И я могла бы хитростью добиться этого, если бы захотела. Но для чего? Меня не интересует то, что погубило моего отца и чем бредит мой муж… Ты принадлежишь только мне, и я одна вправе решать, как поступить с тобой.

Нагнувшись, касаясь сосками моей груди, она поцеловала меня – чувственно, сильно, так, как целовала раньше.

– Однажды ты обманул меня. Я обещала, что отомщу тебе. – Неожиданно в руке ее сверкнул клинок – тонкий, как игла, стилет. – Я пришла получить долг – и получу его!

Я рванулся, пытаясь разорвать путы, но это вызвало лишь улыбку Навии. И тут же улыбку сменила гримаса жестокости и неумолимости.

– Остановись, – в отчаянии проговорил я.

Но глаза ее только зло блеснули – я был глупцом, если просил эту женщину о милости!

– Прощай, – сказала она.

Клинок, зажатый в ее руках, взметнулся надо мной, прощально сверкнув в пламени светильника. Я закричал. И тут что-то светлое шагнуло к нам из темноты – из-за спины Навии. И другая сталь, могучая, искривленная, метнув по комнате золотую вспышку, рассекла воздух…

Губы моего палача смеялись, темные глаза смотрели на меня жадно, словно боясь упустить самое ничтожное мгновение, из которых сложится моя смерть. В это самое мгновение голова Навии вспорхнула над ее плечами и, перевернувшись в воздухе, облепив лицо нитями черных волос, глухо упала на ковер. Выпав из мертвых рук, кинжал больно впился мне в грудь. Обезглавленное туловище покачнулось, загребло руками и повалилось на меня. Фонтан горячей, обжигающей крови ударил мне в лицо.

Уже свободный от мертвого тела, что истекало остатками крови на полу, я поглядел на своего спасителя.

– Развяжи меня.

Кай вытер шарфом из тонкого шелка длинный искривленный меч.

– Один из охранников выдал тебя, любезный друг. Слава богу, что в порыве страсти ты забыл запереть вторую дверь. Иначе…

– Ты не должен был убивать ее.

– Твоя благодарность воистину не знает границ, – отбросив шарф, невозмутимо улыбнулся Кай.

– Ты не должен был убивать ее, – повторил я. – Слышишь, Кай?!

Мой друг с нескрываемым презрением посмотрел на меня:

– Я жалею только об одном, что не сделал этого много раньше.

Он рассек лишь одну веревку, предоставив мне распутывать другие самому. А я, залитый кровью Навии, ненавидел весь мир – Кая, Арашма Пура, женщину, которую полюбил и которая уже была мертва, эту страну.

Но в первую очередь – самого себя.

На одном из уроков неожиданно умер наш Учитель – умер мгновенно. Это оказалось ударом для всех, но Арашма Пур был готов к нему. Поклонившись мертвому Хозяину, он снял с его пальца перстень – черный агат с золотым драконом.

– После погребения, – обратился он к Каю, – ты, Кришнадэв, забудешь свое имя. Ты займешь трон Великих Учителей.

Через три дня мы оказались в подземном лабиринте, бесконечном туннеле, где за каменными глыбами покоился прах Великих Брахманов. И там же, при свете факелов, мы увидели два пустующих саркофага – страшное пророчество.

Я оглянулся на Арашма Пура и замер. Он смотрел на меня так, словно хотел взглядом рассечь мою грудь и узнать: что хочет сердце человека по имени Раджинав, которому он спас жизнь, которого знал одиннадцать лет и которого мог убить без сожаления, если только угадает в этом человеке предателя. Того, кто попытается вынести Огонь за пределы маленького мира…

Сомнений не оставалось, два саркофага были приготовлены для нас!

Когда мы покидали усыпальницу, Кай горячо прошептал мне на ухо:

– Малыш, верь мне, мы уйдем отсюда. Клянусь тебе – уйдем!

Что тут говорить, мы не были ни паломниками, ни преданными Горе Дракона повелителями, охраняющими ее народ! Мы были лжецами и клятвопреступниками. Отчаянными авантюристами, явившимися с одной-единственной целью: похитить у древних магов их Огонь. Мы были всего лишь двумя конкистадорами, нашедшими свое Эльдорадо…

В тот день, оставив усыпальницу Великих Брахманов, мы ушли подальше от соглядатаев Арашма Пура, под звездное небо, и говорили – долго говорили на родном языке.

Очень скоро своего дракона зажег в гранитной башне новый Великий Брахман. Народ ликовал – жизнь продолжалась!

Арашма Пур стал телохранителем Кая, а ко мне приставил одного из своих самых исполнительных слуг – низкорослого и крепко сбитого Шрипат Рана. Молчаливый, услужливый, с холодными глазами, он был похож на затаившегося хищника. Ни один мой шаг не оставался скрытым от него.

Но что-то должно было изменить нашу судьбу – мы знали и верили в это…

После смерти Учителя минуло три года. Пришло новое лето. Отстав от Арашма Пура, мы спускались по одной из горных тропинок, огибая огромные белые камни, похожие на выжженные солнцем черепа великанов.

Вот тогда я и увидел человека, о котором слышал половину своей жизни и чей портрет мысленно рисовал все эти годы. Но я забыл, что время делает не только из юношей мужчин, но из мужчин – стариков.

Амрат Чандр был только тенью того злого гения, что встал на нашем пути много лет назад. Седую копну его волос трепал ветер. В горящих глазах его бушевало только одно – одержимость жаждой мести.

Держа в руках ружье, Амрат Чандр наслаждался сценой.

– Я хочу знать, как перстень с пальца Рама Каши попал к вам? – хрипло проговорил он. – И как вы узнали его тайну?

Кай с трудом разомкнул побелевшие губы:

– Я готов ответить тебе, только позволь, я буду называть тебя Меченым? Ведь именно так представил своего врага умирающий Рам Каши – незнакомому лекарю. – Кай усмехнулся. – Мне. И так назвал тебя я, стоя за ширмой, когда ты смотрел в окно цирка – в двух шагах от меня.

Дьявольское веселье играло на лице Амрата Чандра – рассказ Кая был наркотиком.

– А спустя три года, когда караван отправлялся в Кум-Гум, на ночной дороге я увидел два силуэта, что спешили к костру, где сидел ты. Я слышал ваш разговор и в ту же ночь перепрятал перстень. – Кай рассмеялся. – С тех пор он был в каблуке моего сапога!

– Дальше! – вырвалось у Меченого.

– Это моя пуля прикончила Цай-Ны на горной дороге, а его нож, – не оборачиваясь, Кай указал на меня, – распорол горб Юпи-Цена!

Глаза Амрата Чандра округлились – в любое мгновение его палец готов был нажать на спусковой крючок.

– Дальше! – свирепо проревел он.

Кай выставил правую пятерню вперед:

– И вот эта рука, слышишь, Меченый, вот эта рука держала меч, которым я отрубил голову Навии, твоей жены!

Амрат Чандр не мог оторвать глаз от руки Кая, но лишь потому, что на его пальце был одет перстень Великих Брахманов, за которым индус гонялся всю свою жизнь.

Перстень, ставший его проклятием!

За спиной Амрата Чандра зашуршали камни. С быстротой змеи старик обернулся и выстрелил в человека, вышедшего на тропу. Этим человеком был Арашма Пур…

Но вытащить из-за пояса револьвер Меченый не успел – нож Кая вошел ему ровнехонько в солнечное сплетение. Вобрав воздух и покачнувшись, Амрат Чандр упал на колени и повалился на тропу.

Выбив у него из-под ног револьвер, мы подбежали к Арашма Пуру, но телохранитель Великого Брахмана был мертв – пуля попала точно в сердце. Второй раз он спас нам жизнь, на этот раз – ценой собственной.

По тропе уже бежали наши охранники. Мы подошли к Меченому – тот был еще в сознании.

– Собаке собачья смерть, – зло сказал Кай.

Эту фразу Кай произнес на родном языке. Непонятная речь заставила брови смертельно раненого Амрата Чандра сдвинуться к переносице.

– Мы не индусы, – взглянув на приближающихся стрелков, презрительно усмехнулся Кай. – Мы – европейцы, и это еще одна ошибка в твоей игре, господин Меченый.

Неожиданно для нас мы увидели на лице нашего врага умиротворенную улыбку.

– Теперь я умру спокойно, – прошептал он. – О такой мести Великим Брахманам я не смел даже мечтать!

Это были его последние слова.

По завещанию Арашма Пура новым телохранителем Великого Брахмана стал Шрипат Ран. И пока мы совершенствовали наше мастерство и строили планы бегства, он очень быстро освоился в своей роли.

Сумев кнутом и пряником завоевать уважение подданных, хитрый и вероломный, Шрипат Ран с каждым месяцем все увереннее занимал ведущие позиции на Горе Дракона, напоминая собой первого министра при короле, слишком увлеченном философией и охотой. Он с радостью воспользовался поправкой в неписаном кодексе Великих Брахманов: жрецы Огня не принадлежат самим себе, и за ними нужен глаз да глаз.

Но когда Шрипат Ран самовольно казнил шестнадцать человек, якобы, заговорщиков – это стало последней каплей в чаше терпения Великого Брахмана.

Кай вызвал телохранителя в свои покои. Я был со своим другом.

Много унизительных слов выслушал Шрипат Ран в те минуты, но ни один мускул не дрогнул на его лице.

– Надеюсь, Великий Брахман, ты дружен с богами и не дашь нас в обиду, – выслушав Кая, но не придав большого значения его словам, заносчиво сказал Шрипат Ран. – Возьми себе учеников и посвяти их науке Огня, а я тем временем позабочусь о бренной жизни, которая недостойна тебя. Позволь решать дела земных людей, червей у твоих ног, мне – твоему телохранителю и полководцу, которого любят солдаты и боится народ!

– Достань свой меч, – попросил его Кай.

– Что? – переспросил Шрипат Ран.

– Я же сказал: достань свой меч. Это приказ.

Шрипат Ран подозрительно огляделся. А не подвох ли это? Неугодный телохранитель вытаскивает меч из ножен, и пуля тотчас убивает заговорщика и предателя.

– Не бойся, – вкрадчиво проговорил Кай. – Мы здесь втроем. И больше – ни единой души. Клянусь священным Огнем.

Вновь оглянувшись, Шрипат Ран повиновался.

– А теперь попробуй – ударь меня мечом.

– Ты шутишь, Великий Брахман.

– Не шучу, – ответил Кай. – Я говорю серьезно, почтенный Шрипат Ран. Занеси свой меч над моей головой. Повторяю, это приказ… Ну же!

Было видно, что воля хозяина по душе Шрипат Рану, и он с радостью пошел бы дальше – отсек голову ненавистному жрецу, а затем и мне – его другу.

В руках Шрипат Рана сверкнул меч; он держал его наперевес, точно, еще мгновение, и бросился бы в бой. А как блестели его глаза! Я видел в них азарт и триумф охотника.

– Ты готов к битве? – спросил его Кай.

– Великий Брахман продолжает шутить?

– И не думаю, – отрицательно покачал головой мой друг. – Так готов или нет?

Мне было ясно: в эту минуту Шрипат Ран уже видел себя на троне великих жрецов.

– Готов, – проговорил тот, кто должен был защищать Великого Брахмана.

И в ту же секунду ладонь Кая рассекла воздух – и невидимая волна, острая, как лезвие бритвы, отсекла руку неверного телохранителя по локоть. Еще не поняв, что с ним случилось, задохнувшись от боли, Шрипат Ран схватился за обрубок и, точно подкошенный, издав глубокий хрип, упал на ковер.

Мне пришлось отступить, чтобы кровь, бьющая из раны, не залила мои сапоги.

– Я твой хозяин, – подойдя к Шрипат Рану, корчившемуся на ковре, наступив ему на грудь, проговорил Великий Брахман. – И я буду решать свою судьбу. И твою тоже, маленький глупый хорек! А не ты – наши судьбы! Помни об этом.

Среди жителей Горы Дракона распустили молву, что во время одной прогулки на Великого Брахмана напал тигр. Но его мужественный телохранитель Шрипат Ран отразил нападение зверя и спас, ценой собственной руки, жизнь хозяину.

Автором легенды был Кай Балтазар.

Униженный Шрипат Ран согласился подтвердить эту басню. Но стоило мне задать вопрос: зачем она была нужна моему другу, тот лишь сказал: «В свое время ты все узнаешь».

Пришло новое лето, и Кай дал указание Шрипат Рану собираться в дорогу на Лхасу, где Великий Брахман собирался посетить храмы великой столицы. Это могло показаться странным: какое могло быть дело хозяину Горы Дракона до храмов Лхасы? Разве Великий Брахман не должен быть удовлетворен своим величием в своем государстве? Но Шрипат Ран неожиданно поддержал хозяина. И выразил желание как можно скорее отправиться в путь. В спутники он отобрал самых враждебных нам людей, и к моему удивлению Великий Брахман не только не воспротивился этому, но принял как должное.

На одном из привалов мы разошлись по своим палаткам. Но спустя пять минут Кай приподнял край бычьей шкуры и потребовал, чтобы я вслед за ним выбрался из нашего укрытия. Мы проползли мимо часового и спрятались за ближайшими деревьями. Около часа спустя нашу палатку окружили стрелки Шрипат Рана, к ним присоединился и часовой. Все торопливо передернули затворы ружей и разрядили их в то место, где должны были находиться наши головы. И следом, вложив патроны, повторили то же два раза.

Убийцы не поспешили взглянуть на плоды своего вероломства. Постояв в нерешительности, вслушиваясь в тишину, они направились к своей палатке, оставив караулить трупы до утра того же часового.

– Ты идешь со мной? – тихо спросил Кай.

Опустив глаза, я сказал:

– Прости, Кай, но я не могу так, как они. Давай уйдем, и будь что будет.

– Я тебе могу сказать, что будет – они станут преследовать нас!

Но я молчал.

– Дай мне свой револьвер, – резко сказал он. – Не хочу тратить священный Огонь на этих собак. Много чести!

Кай ступал бесшумно и остановился всего в нескольких шагах от палатки нашего палача. Первая пуля досталась часовому, остальной свинец – другим, устроившимся на покой, негодяям. В палатке поднялся рев, но быстро перешел в агонию. А Кай перезарядил револьверы и по второму разу разрядил барабаны. Последние стоны смолкли. Наступила тишина. Я подошел к Каю. Он обернулся: на его губах застыла улыбка горечи и удовлетворения.

– Я сделал только то, что мы должны были сделать вдвоем! – зло бросил он. – И я буду тебе обязан, если ты никогда не напомнишь мне об этом. Иначе… мы перестанем быть друзьями.

Бросив револьверы на землю, Кай сел под деревом; запрокинув голову, уставился куда-то на темные верхушки сосен.

– Домой, малыш, – уже веселее прошептал он, – домой! – Он обернулся ко мне, поймав мой взгляд. – Мы забудем обо всем плохом и будем помнить только то, что нам необходимо в той, другой, нашей с тобой жизни!

Друзей у нас не осталось, враги были мертвы. Мы оба знали: через три дня мы будем в Лхасе, где дождемся паломников. Отслужив молебны на «земле богов», те соберутся в обратный путь. И тогда мы уйдем с ними в большой мир, доступный всем ветрам.

 

3

Не отнимая рук от подлокотников кресла, Огастион Баратран вздохнул:

– Рано или поздно я должен был рассказать вам о своих странствиях с Каем Балтазаром, но вот, рассказ мой окончен, и, признаюсь, я рад этому. Второй раз вспомнить обо всем я бы не решился… Взгляните: на улице давно утро.

И действительно, рождественская ночь, полная хлесткого морского ветра и ледяного дождя, рассыпалась, не оставляя по себе и следа.

– Но каким образом Кай Балтазар отсек руку мерзавцу Шрипат Рану? – не удержавшись, спросил Давид. – Вы об этом едва упомянули…

Старик улыбнулся.

– Кай овладел еще одной премудростью Великих Брахманов, когда-нибудь я расскажу вам о ней. Но что это в сравнении с Огненным Драконом? Так, пустяк. – Старик хлопнул ладонями по подлокотникам. – А сейчас и вам, и мне пора спать.

Наступила пауза, и Лея, улыбнувшись, встала с дивана, тем самым лишив Давида, который просидел всю ночь, прижавшись к ней, теплоты своего тела. Девушка подошла к окну.

Лея была удивительно хороша в пастельных тонах сумрачной комнаты, где давно догорели свечи и едва дышал теплом камин. И Давид, залюбовавшись ею, вдруг обнаружил, что перед ним, на фоне серого рассвета и непогоды, стоит уже не хрупкая девочка-подросток, а девушка, пусть еще юная, но уже полная женской силы и обаяния, способная, вероятно, на большое чувство.

«Какова она будет в любви?» – подумал он, и этот вопрос, заданный самому себе, так смутил его, что он оглянулся: не выдал ли себя, пусть, взглядом? И увидел Пуля. Его друг тоже смотрел на Лею – бледный, чужой, с растрепанными пшеничными волосами, смотрел, не отрываясь. Но Карл Пуливер словно почувствовал, что за ним наблюдают. Он оглянулся неожиданно – и тотчас встретился взглядом с Давидом. Это вызвало целую бурю на лице бывшего рыжего клоуна – оно вдруг вспыхнуло, стало несчастным.

А потом обернулась и Лея; покосившись на рассеянно глядевшего перед собой Баратрана, приставила ладони к губам и прошептала:

– Пуль, Давид, нам пора. Мне кажется, сегодня я просплю до ужина. – Подходя к молодым людям, протягивая им руки, она улыбнулась. – Или не усну совсем!

 

1

Голубь и голубка топтались на карнизе, наворковывая любовную песню. Самец выкатывал сизую грудь, важничал и готов был свалиться вниз. Его же изящная спутница, подвижная и глазастая, то и дело заглядывала в окно…

Нет ли опасности?

А там, за двойным стеклом, рыжеволосая девушка играла на рояле, и нежная музыка Шопена разливалась по гостиной. Глаза девушки были светлы и печальны. На губах трепетала улыбка. Когда музыка отзвучала, девушка закрыла инструмент, встала и направилась к окну, за которым была осень, и две птицы расхаживали по карнизу. Едва она подошла, как они, всполошенные, вспорхнули и полетели прочь от бульвара Семи экипажей в сторону океана. А девушка все смотрела, как неровно они летят, эти влюбленные, выписывают круги и петли, ищут места, где приземлиться и где никто им больше не помешает.

Вот отворилась дверь, и в гостиную осторожно вошел высокий молодой человек с пшеничными волосами. Девушка обернулась, когда он оказался в шаге от нее – она была занята своими мыслями.

– Ты слушал, как я играла? – рассеянно улыбнулась она.

Он умел быть смелым. Но сейчас… Он говорил быстро, и чем больше торопился, тем беззащитнее казался. Наконец, он взял ее руку. На него жалко было смотреть. Сердце могло разорваться!.

– Я люблю тебя, – наконец выговорил он. – Разве ты не видишь?..

Она не отняла руки, но стояла, опустив голову, не говоря ни слова.

– Скажи мне только… – его голос дрогнул, но закончить фразу он так и не сумел.

– Прости, мой милый, мой замечательный, но… я не знаю, что сказать тебе. – Рыжеволосая девушка открыто посмотрела ему в глаза. – Прости меня.

Он выпустил ее руку, но не смел двинуться с места, словно боялся уйти, даже шелохнуться. Он выглядел так, словно только что потерял что-то, без чего все, даже жизнь, не имело для него никакого значения.

 

2

Шагая по набережной, наступая в лужи, Давид возвращался с прогулки. Было раннее утро, и ему попадались навстречу только рабочие, идущие в порт, дворники и молочницы.

Что-то случилось в доме Баратрана – в их доме. Случилось с ним, Давидом. Но что?

Эти шесть лет состарили Огастиона Баратрана. Недавно мастер сказал ему, что победа близка. Но он и сам знал – это так. Ведь он трудился терпеливо и зло, почти забросив ночные выходы с Карлом Пуливером, так не нравившиеся старику. Он все чаще забывал о Кларисс, воздушной гимнастке из цирка на Весенней площади. Не так давно она сказала ему: «Убирайся, Давид, я постараюсь забыть тебя». И надо же такому случиться – он ушел.

И все же волновало его другое.

Вчера вечером, когда в гостиной были только он и Лея, и девушка садилась за рояль, он нечаянно коснулся ее руки. И тотчас его обожгло желание – сильное, испугавшее его самого. Испугавшее потому, что он слишком хорошо знал себя. Лея все поняла. Перед ним было ее лицо, вспыхнувшее до корней волос, ослепшие на несколько мгновений глаза. Рука девушки машинально потянулась к нотной тетради, но упустила ее. Ноты повалились на клавиши, те отозвались сдавленным вскриком, и уже с клавиш соскользнули вниз. Застывшая на круглом вертком стуле, Лея прижала тетрадь к коленям так крепко, точно в ней было ее спасение.

 

3

Заперев дверь и положив ключ в карман, Давид собирался направиться в сторону гостиной. Вечернее чаепитие давно стало привычным ритуалом в доме Огастиона Баратрана. Но до яркого луча электрического света, падавшего в темный коридор, он не дошел.

– Давид! – услышал он за спиной негромкий голос Леи.

Темным силуэтом она стояла у приоткрытых дверей своей комнаты. Он подошел к ней и, не успев ничего сказать, сразу ощутил дыхание Леи, тепло, запах ее волос. А взяв ее за локти, понял: Лея ждала этого прикосновения, трепетала и мучилась в предощущении чего-то, вдруг ставшего необходимым. Неожиданная ее искренность, несмелые пальцы, совсем неумелые губы смутили его, но только вначале. Она шептала его имя, она была почти его, и Давиду вдруг показалось непростительно малым все, что в эти минуты происходило с ними. Ему казалось, что Лея тоже понимает это, но только боится признаться – себе и ему.

Уже пытаясь освободиться, шепча:

– Нас ждут, идем же, – она с той же искренностью и желанием отвечала на его поцелуи.

И тут он понял, что теряет голову, что уже не в силах бороться с собой. И когда Лея, набравшись мужества, решилась оттолкнуть его, он прижал ее к себе – открыто, крепко, жадно. Беспомощно забившись, она пыталась вырваться из его тисков, но руки Давида уже комкали ее платье, обжигали тело ладонями, пальцами, в которых, казалось, в эти мгновения был весь его огонь, все его желание.

– Я сейчас закричу! – задыхаясь, шептала Лея, но Давид не слышал испуганного шепота.

Не захотел услышать.

Он подхватил ее легко, точно перышко; не чувствуя, как она упирается кулачками ему в грудь и подбородок, Давид оглянулся в обе стороны коридора. Мельком пролетела перед глазами золотая полоса света, падавшая из гостиной. Сжав из последних сил воротничок рубашки Давида, Лея сорвала его. Но позвать на помощь не решилась. Не посмела. Лея уже слабела в его руках, когда он шагнул к черному проему ее комнаты…

 

4

Прошла неделя, другая, но Лея вела себя так, словно она только вчера познакомилась с Давидом. Он не раз пытался заговорить с ней. Она отвечала коротко: «да», «нет». Перемену в их отношениях не заметил только Вилий Леж. Но он не заметил бы и того, если кто-нибудь из живущих с ним под одной крышей просто-напросто исчез.

Однажды в воскресенье он столкнулся с Леей на лестнице. Давид возвращался с прогулки, Лея, с корзиной для овощей, спускалась вниз. Он не отошел ни к перилам, ни к стене. Давид хотел объясниться. Заговорить. Все равно о чем. Опустив глаза, Лея не двигалась с места, а потом, вдруг вся превратившись в огонь, ударила его по лицу. Давид увидел, что руки Леи дрожат.

Задыхаясь от гнева, она прошептала:

– Ненавижу тебя, – и почти бегом бросилась вниз.

Он услышал, как за спиной хлопнула дверь. Правая щека его горела. Давид сел на ступени. Конечно, он сколько угодно может проклинать себя за то, что поддался минутному порыву, что оскорбил ее. Но разве, назвав себя негодяем, он станет меньше желать ее?

Он вновь, в который раз, вспомнил тот день…

Когда все, что случилось с ними в эти несколько минут, схлынуло, унеслось, прошло, он увидел перед собой ее. Руки Леи, проигравшие борьбу, лежали без движения, задранное платье было измято. Он осторожно сбросил ноги с ее кровати, и Лея тотчас отвернулась к стене. Она не шелохнулась, даже когда он коснулся губами ее мокрой соленой щеки. Давид поднялся, неверными руками приводя себя в порядок. Подтянул галстук, встряхнул пиджак, расправил брюки хлестким ударом ладони. Вжавшись в стенку, Лея не двигалась. Она даже не поправила скомканное платье – это сделал он, вновь присев на край кровати. Давид положил ладонь на ее щеку, повернул лицо девушки к себе, потянулся к нему. Но Лея отстранилась – и от его губ, и от слабого света, падавшего в окно комнаты.

А потом, открыв глаза, сказала:

– Скажи, что я нездорова. Ушла из дома. Легла спать. – Она повернулась к нему, и вот этих глаз он не мог забыть до сих пор. – Меня нет, – понимаешь? – нет!

Он встречал ее в коридорах дома, в гостиной, и терялся как юноша. У него перехватывало дыхание, когда он видел руки Леи, ее тонкие пальцы с перламутровыми ноготками над клавиатурой; ее профиль, рыжие волосы, густо стекавшие по плечам.

Лея не замечала его. И эта отчужденность могла укрыться только от Вилия Лежа. Все другие хмурились и молчали. Но временами Давиду казалось, что за неприступностью Леи кроется нечто большее, чем оскорбленная гордость.

Как-то за обедом, в начале весны, он поймал на себе ее взгляд, но Лея не сразу отвела глаза. И не потому, что хотела бросить ему вызов. Совсем нет! Ее глаза словно застила теплота. Это продолжалось долю секунды. Потом наваждение исчезло, и Лея, словно оказавшись на короткое время нагой, испугалась. Краска бросилась ей в лицо. Лея уставилась в свою чашку и уже до самого конца трапезы ни на кого не поднимала глаз.

 

5

Летний дождь умывал Пальма-Аму уже третий день. Вода текла по улицам и бульварам, преодолевая препятствия, устремляясь вниз, к океану.

Карл Пуливер встретил знакомых в цирке на Весенней площади. Давид, как бывало частенько, составил ему компанию. Тяжелоатлет, покоритель гирь и гроза могучих цепей, отмечал свой день рождения. Около полуночи, оставив друга праздновать, к неудовольствию акробаток, наездниц и особенно женщины-амфибии Давид откланялся.

По дороге домой он думал о Лее. Как подойдет к гостиной и услышит негромкую нежную музыку. Лея будет играть на рояле, не зная, что он рядом. Сокращая путь, Давид шел узкими улочками Пальма-Амы. Ему оставался еще один поворот, когда у парадного захудалого дома его ухватили за рукав.

– Постой, красавчик, – хрипло пропела женщина. – Хочешь, я приласкаю тебя?

Давид разглядел ее лицо – уже немолодое, с фиолетовым синяком под глазом. Он стряхнул ее руку, но проститутка вновь вцепилась в него.

– Тебя еще никто так не ласкал, как это сделаю я. Соглашайся, глупый.

– Отстань, – он вновь отмахнулся, на этот раз сильнее.

– Ишь ты, справился с дамой! – выкрикнула она так, точно хотела позвать кого-нибудь в свидетели. – Да это, смотрю, для тебя пустяк – толкнуть добрую женщину?! Сначала обидеть, а потом ударить, точно скотину! – Вновь, уже обеими руками прихватив его, она не унималась: – Я думала, ты приличный господин, а ты – мерзавец! И как свет таких носит!

За спиной Давида хлопнули двери, две тени вышли на узкую мостовую.

– Это ты, Луиза? – спросил низкий и еще более хриплый, чем у женщины, голос.

– Да я же, тупица, я, – не отпуская Давида, завопила женщина. – Ты б еще через час пришел! Что бы от меня тогда осталось?!

– Постойте, постойте, – пробормотал Давид.

– Кто ж это обижает мою кралю? – приближаясь, грозно спросил один из мужчин. – Это кто ж так не жалеет себя?

Лицо выплыло из темноты, и Давид сразу разглядел его: широкое, тупое, наглое. И тут же Давид мельком увидел третьего мужчину, но с другой стороны от парадного. Тот преградил ему путь к отступлению – на освещенный бульвар Семи экипажей. Едва появился третий, как женщина сразу отстала от прохожего, юркнула в сторону.

– Знал бы, что он мне предлагал! – со злобой выкрикнула она. – Знал бы – убил его, мерзавца!

– А что, это можно, – захрипел ее кавалер. – Это у нас завсегда получится!

Давид не успел заметить, как в руках негодяя появился нож. Широкое длинные лезвие отразило свет фонаря и оказалось у самого горла Давида.

В лицо ему дохнуло запахом прокисшего вина.

– Невежливо как-то получается. Придется заплатить за свое безобразие, господин молодчик.

– Я не трогал вашу даму, – проговорил Давид, понимая, что его слова ничего не значат для этих людей. – Это она остановила меня.

– Так он еще и клеветник! – завопила женщина где-то рядом. – Перережь ему глотку, Крот, пусть будет наукой!

За плечом у Крота уже склабился беззубый его спутник, совсем еще молодой, с лицом помешанного.

– Или вы не мужчины? – причитала «дама» Крота. – И руки у вас отсохли?!

– У меня нет денег, – прижатый к стене, тихо проговорил Давид. – Почти нет… десять монет… пятнадцать… не больше.

– Пятнадцать монет?! – завопила из темноты женщина. – Чтоб ты сдох, мошенник!

– Пятнадцать монет у такого господина? – усмехнулся Крот. – Да в жизни не поверю. Сто пятьдесят, а то и тысяча пятьсот, вот это да. А пятнадцать – сам могу тебе дать. Выкупай свою жизнь, молодчик, о не то оставлю тебя на этой самой улице. Разделаю как свиную тушу и брошу на этом самом месте – для дворников, что выползут поутру… Чуешь? – я не шучу!

Давид не знал, как ему быть: он понимал, что человек и впрямь не шутит. И обязательно выполнит свое обещание.

– Эй, головорез! – окликнул разбойника мужской голос. – Оставь человека – это приказ.

– Кто там? – не отпуская ножа от горла Давида, обернулся разбойник.

– Ишь, занесло кого-то к нам, – пропела женщина. – И не ждали мы, а вот тебе – здрасьте.

Скосив глаза, Давид разглядел мужчину в длинном плаще и цилиндре, стоявшего футах в двадцати от них. И сразу понял: голос человека был ему определенно знаком…

Крот отступил.

– Бычок, подержи молодца, – сказал он.

Молодой, с лицом помешанного, ухватил Давида за плечи. Сила в нем и впрямь была бычья. Пригвоздив Давида к стене кулачищами, он улыбался беззубой улыбкой, напоминая зрителя синематографа, первый раз в жизни пришедшего на комедию.

– Ступай своей дорогой! – громовым голосом выпалил Крот. – А не то и тебе будет худо!

– Прочь отсюда, – откликнулся незнакомец. – Ты и твои приятели. Вся компания – прочь!

– Ах так, – прохрипел Крот и с ножом двинулся на него. – Ты сейчас пожалеешь, что услышал мой голос, чертов сукин сын!.. Да ты еще и старик?!.

Тот, кого он назвал стариком, широко расставив ноги, оставался в тени – шагах в десяти от разбойника.

Крот хмыкнул:

– Вместо одной пташки в клетку попали целых две! Одна едва оперилась, а другая уже облезла!

«Дама» Крота гадко захихикала в темноте. Ей, смехом, похожим на икоту, вторил Бычок.

– А в суп пойдут обе, – решительно и многообещающе завершил свою мысль Крот. – Для навара!

Это были последние его слова. Молниеносное движение руки незнакомца заставило разбойника схватиться за лицо, завопить, точно от яростного удара хлыстом. Крот отступил на два шага, но следующий удар пришелся по его рукам, поспешно закрывшим лицо. Такое было ощущение, что человек, приближавшийся из темноты, стегает разбойника невидимой длинной плетью. Когда очередной удар повалил Крота на мостовую, за дело взялся Бычок. Ничего не понимая, он отстранился от Давида и, сжав кулаки, бросился на врага. Но не сделав и двух шагов, как и его товарищ, схватился за лицо. Точно разом ослепший, он неловко шагнул назад и упал, раскинув руки. На какое-то мгновение лицо Бычка оказалось открытым. Давид не мог отвести от него взгляда: оно было словно обожжено ударом раскаленного прута – один глаз его лопнул, другой таращился в никуда. Бычок поднялся, вновь повалился на мостовую, а потом, зажав окровавленную глазницу, подскочил и неровно бросился прочь.

Разбойник, преградивший Давиду дорогу к отступлению, тотчас ретировался. «Дама» Крота не понимала, что происходит. Подельники были повержены и обращены в бегство.

– Бандит! – ошалело завопила она. – Убийца!

И тут же, точно бывалая кошка, драная, но сохранившая прыть, решительно бросилась на победителя. Но тому не доставило большого труда схватить ее за лицо и оттолкнуть – в темноту.

За спиной случайного пешехода, спасителя Давида, поднимался Крот – в руке его был все тот же нож.

– Сзади! – что есть силы крикнул Давид. – Господин Баратран, сзади!

Человек стремительно обернулся и рассек ладонью – в направлении Крота – воздух. Разбойник схватился за шею, покачнулся, точно сдерживая мощный напор; следом руки его, почерневшие от крови, ослабли и он повалился на тротуар.

Черная лужа стремительно растекалась под ним…

– Дьявол! – взвизгнула женщина из темноты. Голос ее сорвался на хрип. – Дьявол! Дьявол! – Поднявшись на ноги, она бросилась наутек по темной, едва освещенной фонарями, улице. – Дьяво-ол! – пропадал ее голос где-то вдалеке.

На тротуаре остался лежать труп Крота, уткнувшегося лицом в тротуар. Рядом с ним, мутно блестя, валялся его нож.

Огастион Баратран подошел к ученику:

– Вы целы?

Давид не произносил ни слова.

– Говори, ты цел? – повторил учитель.

– Да, – ответил Давид.

– Ну и слава богу. – Старик покачал головой. – Я возвращался домой тем же путем. Кажется, они уже готовы были распотрошить тебя?

Давид покачал головой:

– Как вы это сделали? Я все видел – вы не коснулись ни одного из этих негодяев! Вы поразили их на расстоянии! – Неожиданно догадка пришла к нему. – Именно так Кай Балтазар отсек руку Шрипат Рану, верно?

– Тебе угрожала опасность – только поэтому я так поступил.

Вилий и Лея уже спали, Пуль праздновал день рождения циркача-тяжелоатлета. Поэтому Огастион Баратран и Давид оказались вдвоем. Старик достал бутылку коньяка. Двенадцать свечей в канделябре освещали их стол.

– Я хотел утаить от вас, моих учеников, существование побеждающего огня, – сказал старик. – Это – жестокое знание убивать. Но если бы не оно – это отребье сегодня прикончило бы вас. Да и меня заодно.

Давид не сводил глаз с учителя:

– Расскажите об этом искусстве, прошу вас.

Баратран сухо усмехнулся:

– Что тут рассказывать. Владеющие Огнем превращали энергию в боевое оружие, вот и все. Не касаясь врага физически, они могли уложить его точным ударом – на расстоянии в тридцать футов. Удар мог быть разным – хлестким ударом раскаленного прута, острого меча или даже булавы.

– Из горла этого ублюдка Крота хлынула кровь, точно его рассек меч…

Старик усмехнулся:

– Смотри, – он указал пальцем на канделябр, где горели свечи.

Задержав вдох, Баратран стремительно рассек указательным пальцем воздух – одна из свечей дрогнула и, разделенная надвое, упала на скатерть. Огонек ее слабо колыхнулся и погас. Воск расплылся по столу крохотной лужицей.

Давид привстал, взял обрубок свечи.

– Срез оплавлен, – негромко проговорил он. – Рассечь противника на расстоянии, как свиную тушу!

– Чего только не бывает на белом свете, верно? – усмехнулся старик. – Со временем я научу вас этому искусству, – убежденно кивнул он.

Огастион Баратран выпил разом полный бокал коньяка. Ночное происшествие все еще не отпускало его.

– Понятно, почему Меченый хотел получить знание побеждающего огня, – уверенно сказал Давид. – Он стал бы практически неуязвимым!

– Неуязвимым? – удивился Баратран. – Ничто тебя не защитит ни от пули, ни от предательского удара ножом в спину. Меченому нужен был сам Огонь. Может быть, он хотел поднять над собой такого Дракона, который бы сумел потрясти само небо? Но эта песня была не про него.

– А вы… могли бы поднять такого Дракона в небо?

– Это неблагодарное занятие – потрясать небеса, – уверенно сказал Баратран.

Но молодому человеку такого ответа было слишком мало.

– Хорошо, тогда скажите иначе, вам по силам поднять такого Дракона, которого выпустил ваш Учитель в битве против Амрата Чандра?

Огастион Баратран редко выпивал, и коньяк уже прихватил его. Взяв все тот же обрубок свечи, глядя на оплавленный край, старик улыбнулся вопросу ученика:

– Одно дело породить монстра для битвы, – он прищурил один глаз, – и совсем другое – уметь управлять им. Мой Учитель был уверен, что он бог, и у него все получалось. У меня такой уверенности, к счастью, никогда не было. Я все же человек христианской культуры, однажды овладевший наукой тибетских магов. Не более того. Так что мой настоящий Дракон умрет со мной, так и не увидев свет. – Огастион Баратран сделал глоток коньяка. – А теперь иди спать. И никому не говори, что приключилось сегодня с нами.

 

6

Выключив свет, Давид уже выходил из раздевалки в большую залу, когда дверь в последнюю, из коридора, отворилась. Он увидел силуэт Леи в темном трико, услышал, как негромко лязгнул, запирая дверь изнутри, маленький засов.

Свет не зажигался.

Давид прижался к стене. Так, не двигаясь, он и стоял в темноте. Полотно на стеклах крыши было снято, рамы открыты. Луна и звезды бледно освещали большую залу. Нужно было как можно скорее прекратить затянувшуюся шутку, но, когда Лея совершила первое движение, Давид понял, что отступать поздно.

Лея танцевала, все увереннее набирая знакомый ему ритм. Движения ее были красивы и точны. Затаив дыхание, Давид с тревогой ждал, что будет дальше. Но к напряжению стало примешиваться острое чувство любопытства. Он видел золотой контур Леи – извивающийся, плывущий, резкий и тягучий, скользящий, не отпускавший глаз. Давид взволнованно следил за этой серебристо-золотой струей. Он без труда угадывал изгибы плеч, легкий контур талии, бедер, и этот мимолетный контур, словно мираж, то отчетливо проявлялся, то, когда Лея входила в более быстрый темп, вновь терял свою ясность.

Танец продолжался более пятнадцати минут, когда Давид увидел рядом с Леей золотисто-охристое свечение. Оно было словно рябь на потревоженной воде. Прошло еще минуты две, и у Давида заколотилось сердце – эта золотая рябь приобретала форму, пока еще неясную.

Кто же появится сейчас перед ним? Кого он увидит?

Пляшущее серебристо-золотое свечение набирало плотность. И вот Давид стал уже различать нечто, что повторяло движения юной танцовщицы… Это была птица! Да, да, именно – птица! Однако птица, не имеющая ничего общего с обитательницами земного неба, но – феерическая, сказочная! Ее крылья были сродни лебединым, а перья, покрывавшие гибкое тело, походили на пестрые одежды восточной танцовщицы. В ней было нечто столь совершенное, что только могла породить безграничная человеческая фантазия! Птица двигалась стремительно, порывисто взмахивая крыльями, словно силясь взлететь. Эти движения были наполнены такой страстью, что, казалось, не взлети она сейчас, то упадет бездыханная…

Все это продолжалось не более пяти минут, когда Давид увидел, что птица отрывается от земли. Еще несколько мгновений, и… вдруг резкий крик оглушил Давида, вывел его из оцепенения. Видение исчезло, и зала погрузилась во тьму.

Давид не смел пошевелиться. Прошло минуты три, пока с пола не послышался легкий шорох и стон… Лея тяжело поднялась и, не включая света, вышла из залы.

 

7

Они остановились милях в десяти от города, недалеко от обрыва над диким пляжем, под раскидистым дубом, что выстроил среди яркого солнечного дня целый замок из ультрамариновой тени.

Пиджак Пуля, беспечно разбросав рукава, примостился на кусте шиповника. Карл Пуливер, всю дорогу сидевший на козлах, разминал плечи, когда Давид, заботливо разгружавший корзины, хлопнул себя по лбу:

– Вот болван! Тупица! Олух! – Он поглядел на друга. – Я оставил дома вино. Представляешь?

– Да-а, – разочарованно протянул Пуль. – Ты болван, тупица и олух.

Лея, согласившаяся на эту поездку вдруг, лишь в последнюю минуту, осталась к известию равнодушной и направилась к обрыву.

– В двух милях отсюда есть деревушка, – сказал Пуль. – Там можно купить вино.

– Я съезжу, – вызвался Давид. – Только я плохо знаю дорогу…

Пуль махнул рукой:

– У меня выйдет быстрее.

Он уехал. С океана – неспокойного, шумного, сверкавшего золотом на солнце – дул теплый порывистый ветер. Пенные валы наперегонки бежали к берегу, размывая песчаный пляж внизу под обрывом.

Далеко слева осталась Пальма-Ама…

Давид сам расстелил скатерть. Расставив посуду, выложил фрукты, сыр, ветчину; протер полотенцем бокалы.

И только затем оглянулся…

Лея, от белого платья которой, пропитанного солнечным светом, слепило глаза, уже разулась и теперь стояла босиком на желтом песке. Держа в одной руке шляпу, от которой тянулись до самой земли две алые ленты, а другой сделав над своими глазами козырек, она смотрела в сторону океана.

Давид осторожно поднялся с колен… Едва пальцы его коснулись ее плеч, Лея, одним порывом, обернулась.

– Пожалуйста, молчи, – закрывая ему ладонью рот, прошептала она.

Он подхватил Лею на руки. И оглянувшись на кустарник, только что захлестнувший Пуля, понес ее, отчего-то прятавшую лицо, под тень старого дерева. Туда, где их не смогли бы увидеть с дороги.

…Слушая, как в траве низко гудит шмель, Давид долго смотрел на Лею – нежную и трогательную в своей наготе: на рассыпанные среди синих анемонов и вереска рыжие волосы; на локти заброшенных вверх рук и ладони, сейчас закрывшие ее глаза; на полуоткрытые влажные губы и совсем еще юную грудь; на две линии, стремившиеся обрисовать ее гибкую, сильную талию и разойтись, влиться в бедра; на поднятое колено и ногу, которой она закрылась…

Взорвавшись оглушительным басом, из травы вырвался шмель, описал над ними почетный круг и, взяв курс на ближайшую поляну, быстро потонул в сонных потоках солнца и высоких, изнемогавших от жары зарослях папоротника.

Расцепив руки, Лея открыла глаза и улыбнулась ему. Потянувшись к ней, Давид прижался к ее колену щекой.

– Искупаемся? – предложил он.

Заметно краснея, Лея спросила:

– Прямо так?

– А почему бы и нет?

– Но если нас увидят?

– Мы одни. Только давай поспешим – Пуль скоро вернется.

Давид заметил, как тень пробежала по лицу девушки: мысль о Пуле неожиданно нарушила их одиночество. Но через несколько мгновений Лея протянула ему руки:

– Неси меня.

Отъехав на полмили, Карл Пуливер выругался, подумав, что он ничем не лучше своего друга. Так они и к вечеру не сядут за стол! Его деньги остались в кармане пиджака, который он с таким облегчением швырнул на куст шиповника.

Не оставалось ничего другого, как повернуть коляску назад.

Пуль проезжал по склону, где дорога выходила к самому берегу, прорываясь сквозь заросли папоротника. Впереди, внизу, недалеко от кромки песка, среди катившихся к берегу волн, он увидел две фигурки – мужчины и женщины. Пуль мог бы поклясться, что эти двое, крепко сцепившись в воде, любили друг друга…

Коляска Пуля катилась все медленнее – он сдерживал лошадь. Хоть и далекое, зрелище волновало его. Может быть, если прислушаться, за слабым шумом волн можно было услышать их голоса? Интересно, подумал он, видят ли Давид и Лея этих двоих? Видят ли они…

Чувствуя, как сердце его вдруг, непривычно сжавшись, отчего-то норовит выкатиться наружу, Пуль натянул вожжи…

…Ее колени отпустили его, она соскользнула вниз, коснулась ступнями песка…

Они стояли по пояс в воде. Поцелуй их размыл очертания всего, что было вокруг. Одни только крики чаек, порывисто рассекавших крыльями воздух, нарушали их забытье.

Давид провел ладонью по мокрым волосам Леи. Плечи девушки были усыпаны каплями морской воды – и в каждой набухшей бусинке искрилось солнце.

– Бедный… бедный Пуль, – вдруг сказала она.

Давид оглянулся на берег. Его хитрость удалась: когда Лея собралась с ними, он нарочно выложил вино. И о существовании ближней деревеньки Давид знал не хуже Пуля!

– Он… любит тебя?

Опустив глаза на воду, Лея кивнула:

– Он сказал мне об этом – давно, осенью. Мне жаль его, очень жаль. Но он – только друг. Может быть, самый близкий друг… И все. – Положив руки Давиду на плечи, она отстранилась, посмотрела, почти требовательно, ему в глаза. – Ты не отпускай меня. Слышишь? Не отпускай никогда.

…Он ничего не видел, он ослеп. Бросив коляску у дороги, Карл Пуливер шел быстро, неровными шагами, а потом повалился в траву, прижался лицом к земле, не замечая того, как больно, едва не проткнув кожу, уперлась ему в щеку сухая, одинокая среди буйной уже по-летнему зелени ветка.

 

8

…И вновь Давид проснулся среди ночи – кубарем выкатился из кошмара в темноту своей комнаты. Как и пять лет назад, он сидел в постели, ощущая, что тело его стало липким от пота. Он еще лопатками ощущал жар и дыхание зверя. Но вокруг не было ничего, кроме бледного света луны и сухого тиканья часов. Да еще порывисто стучало сердце.

Но главное – он был в безопасности.

Сегодня это случилось. Рядом не было никого – и он танцевал. Давид делал все, как его учил старик. Он выстроил перед собой стену – и не было еще в мире более прочной и осязаемой преграды. Он чувствовал, как энергия пульсирует в каждой его клетке, и вдруг этот поток, бурлящий, словно через прорванную плотину, хлынул в одном направлении. Ему обожгло глаза, а потом впереди засветились белые искры. Разгораясь, эти искры прочерчивали на воздушной стене причудливые зигзаги. А вскоре сияющее облако трепетало над полом залы. И тогда он увидел, что это – маска. Светящаяся маска! Она точно проявлялась на глади потревоженной воды, движениями подражая ему, Давиду, взмокшему от пота, сильному, злому, готовому потерять рассудок от охватившего его восторга. Но контуры светящейся маски становились все более четкими – и уже пугали его! Черные проемы глаз зияли в ней и, казалось, что за искрящейся ее поверхностью спрятана бездна. Ястребиный нос. Тонкие губы. Черный проем улыбающегося рта.

Он уже видел это лицо – когда-то!

Давид сам оборвал танец – не выдержал и сдался. Обессилев, он встал на колени, а затем повалился на пол. Его охватил озноб. Минут пятнадцать он лежал в мастерской, свернувшись калачиком, сцепив руки на коленях. И только потом, с трудом поднявшись, вышел в коридор.

Давид постарался тенью проскочить в свою комнату.

И вот теперь он сидел в постели, вслушиваясь в тишину, нарушаемую ходом настенных часов…

Он только что избежал смерти. Там, во сне. Он узнал ее по хриплому дыханию за своей спиной. Вновь он бежал по тому же полотну, а за ним, стремительно вырастая из крохотной точки, несся зверь, черный, как смоль. И с каждым прыжком зверь настигал его. Давид проснулся, когда его обожгло ровным и горячим дыханием из-за спины.

Откуда пришло это чудовище? – думал он, натягивая одеяло до самого подбородка, но еще не решаясь закрыть глаза. – И что оно хотело от него?

 

1

Короткий стук, и в комнату Давида впорхнула Лея. В руках она держала огромный ком черных перьев с длинным клювом и блестящими глазами-пуговицами, сразу зацепившими Давида пристальным взглядом.

– Посмотри, какой у нас гость, – сияя, сказала девушка. Она подсела на краешек кровати, поглаживая птицу по голове. – Представь, Кербер сидел на карнизе в гостиной и стучал клювом в окно!

Пока она ласково теребила ворона за клюв, что тому явно не нравилось, Давид скосил взгляд на правую лапку птицы, аккуратно вцепившуюся в руку девушки, – на ней не было одного когтя.

– Скажи господину Гедеону: «Здрррасте!» – весело попросила она. – Ну же, Кербер?

Ворон тряхнул головой и уставился на Давида – птица знала, о ком говорят!

Лея пожала плечами:

– Не хочет!

Она поднялась с кровати, вынесла птицу в коридор и, тотчас вернувшись, сказала:

– А я не хочу, чтобы он за нами подглядывал. – И, рассыпав по лицу Давида рыжие волосы, поцеловала его в губы. – Поторопись, скоро будет завтрак!

Лея так же упорхнула. Но Давид не хотел никуда торопиться. Дурное расположение духа атаковало его. И победило. Подумать только – «бессмертная» птица Риваллей вернулась! В глубине души он наделся, что Лея внесла к нему другого ворона – наконец, все они одинаковы! Шесть лет его не было в этом доме! А ведь он, Давид, уже стал забывать о существовании нелюбимого соседа. «Постучался клювом в окно». Словно редкий почтальон с недоброй вестью. Черный, как ночь, почтальон. Свидетель всей его прежней жизни – каждого дня, часа, минуты.

Так где же проходили его дороги? Где было его небо? И зачем он вернулся?

 

2

Днем Пуль сообщил, что едет на иллюзион, который предлагает всем любопытным некая г-жа Элизабет, или – Повелительница Птиц. Она расположилась в шатре – за городом, берет за выступление сравнительно низкую плату, каждое ее представление не похоже на предыдущее. В труппе всего четверо: госпожа Элизабет, конферансье и двое рабочих сцены. В Пальма-Аму г-жа Элизабет приехала недавно и скоро уезжает. Все это Карлу Пуливеру рассказал знакомый фокусник. На одном из сеансов она показывала зрителям в огромном зеркале, какими они станут через много лет. Говорят, люди вылетали из ее шатра пулей. Да что там – проклинали ведьму! Став свидетелем зрелища, как она собирает вокруг себя сотни птиц, фокусник, знакомец Пуля, умолял г-жу Элизабет взять его в ассистенты, но она ему отказала.

В семь вечера трое молодых людей были на месте. Темно-синий шатер г-жи Элизабет, усыпанный золотыми звездами, внешне выглядел как самый обычный цирк-шапито, но внутри все было устроено на манер театра – с высокой сценой и занавесом. Пробиться в зрительный зал, гудевший и не жалующий вновь прибывших, оказалось не так-то просто!

Ученики Огастиона Баратрана заняли места на последнем ряду. Сцену закрывал бархатный занавес. Большой свет погас. Шум в зале затих, но какой-то шутник успел сказать:

– Сейчас к нам пожалует черт в юбке, это точно!

Но пожаловал на сцену не «черт в юбке», а высокий господин в цилиндре, долговязый, с длинными, горизонтальными, чуть закрученными вверх усами, отливающими медью, и тростью под мышкой.

– Уважаемые господа, – лениво проговорил он, – еще минута, и госпожа Элизабет выйдет к вам. Ждите, господа, ждите. И вы не будете разочарованы!

Давид прищурил глаза: однажды он уже видел этого человека. Видел случайно, мельком. И готов был забыть его навсегда, если бы не сегодняшнее выступление, не этот вечер…

Занавес дрогнул, и одна половина его поползла вправо, захваченная рукой в черной перчатке, с четырьмя перстнями. И вот на сцену, точно из волны, вышла женщина в черном платье и точно таком же берете, заломленном набок.

– Подумать только, – нарушил тишину голос весельчака, – она еще прекраснее, чем мы предполагали!

Давид даже привстал со своего места. Лея и Пуль почти одновременно оглянулись на него. Но сейчас он меньше всего думал о своих друзьях.

Бледное лицо – молодое, с хищными чертами, было обращено к залу. Ястребиный нос, тонкие губы, четкий излом бровей. Пронзительный взгляд темных глаз охватил всех зрителей разом. Руки женщины были скованны щелком перчаток, пальцы, все, кроме больших, украшали перстни.

И тогда Давид вспомнил все до мелочей: маленькое кафе на Весенней площади в Пальма-Аме; фонтан, голуби. На лавке, спиной к нему, сидит женщина в черном. Он уже готов окликнуть ее. «Лейла?!.» – едва не срывается с его языка! Он обходит лавку и понимает – обознался. Чужое лицо, невидящие глаза, на коленях – руки; длинные пальцы, перстни. Он говорит с ней… А конферансье – ее долговязый спутник, тот самый медно-длинноусый «Шут»! И не успел он, Давид Гедеон, оглянуться, как они растворились в легких сумерках Пальмы-Амы. Но он видел г-жу Элизабет и раньше… Вот по тротуару идет старый человек, помогая себе тростью. Он, Давид, уже готов броситься к отцу, но темный фиакр отрезает ему путь. Мельком он увидел лицо пассажирки, но запомнил его на всю жизнь!..

Иллюзионистка была той самой женщиной, с которой ему меньше всего хотелось встретиться вновь.

Г-жа Элизабет оглядела зал и уставилась точно на зрителя в последнем ряду – в проходе. Сердце Давида сжалось – ее взгляд был обращен к нему! Глубокие и темные, едва скрывающие насмешку, ее глаза притягивали, как магнит. И в то же время Давиду показалось, что они нацелены сквозь него. Взгляды их пересеклись только на мгновение…

– У всякого ларца, что хранит драгоценности, есть замок, – уже забыв о Давиде, проговорила г-жа Элизабет. – И чем больше в ларце драгоценностей, тем замок сложнее. И тем труднее подобрать к нему ключ. Но есть умельцы, которым нет преград. Любой замок им по плечу. Не так ли, господин Ольм? – как ни в чем не бывало она указала рукой именно туда, откуда недавно доносился голос прыткого насмешника. – Скажите, что я права.

– Простите? – настороженно пролепетал тот.

– Я говорю о ларце заводчика Корнелия Шореаля, дворецким которого вы являетесь.

Вперед выступил рыжеусый господин:

– У него не то что ларец – настоящий сейф, – посвятил он в подробности дела весь зал. – И все же кто-то вскрыл его и взял все драгоценности. Уже три недели полиция ищет негодяя, с ног сбилась. Особенно интересует стражей правопорядка, как и самого г-на Шореаля, алмаз шейха Омара. Музейная реликвия, между прочим!

Госпожа Элизабет улыбнулась:

– Кажется, вам знакома эта тайна, господин Ольм?

– И не от того ли, что она вам знакома, вы такой счастливый, господин дворецкий? – в тон своей госпоже добавил рыжеусый господин. – Вернее, были таковым только что. А теперь даже цвет вашего лица изменился к худшему. Почему? Ответьте же нам!

Балагур, которого назвали «дворецким» и «господином Ольмом», оказавшись толстяком лет пятидесяти, поднялся со своего места и потянул за собой домашних – растерявшуюся жену и малолетнего сына. Он протискивался к выходу. Уже у матерчатого полога шатра, на пороге, отчаянно потряс пальцем и выкрикнул:

– Я вам не позволю клеветать на честного человека! Я до вас доберусь, проклятые комедианты!

– Не забудьте перепрятать алмаз шейха Омара, уважаемый господин Ольм! – выкрикнул конферансье. – Как-никак, а это – прима в вашей новоприобретенной коллекции! Такие алмазы беречь нужно, а не в парчу зашивать! В требухе куклы вашей дочери – очень ненадежное место! Подарит она свою куклу подруге, а у той собака. А собаки ой как не терпят в доме чужих вещей! Растреплет ее, порвет. И станет обладателем алмаза в пятьсот пятьдесят тысяч монет ваш коллега – другой дворецкий. А то и простая горничная. И не дождется ваша любовница обещанной награды!

Супруга г-на Ольма, кажется, превратилась в соляной столб. Г-жа Элизабет дернула за рукав своего спутника, но тот не унимался:

– Три года ей пришлось потакать вашим прихотям! А она терпеть не может старых и ленивых хряков! Ей бы молодчика из той же прислуги! А не брюхо, которое распирает от газов!

Неодобрительно покачав головой, иллюзионистка посильнее одернула рыжеусого господина.

– Будет с него, Себастьян! – с укоризной добавила она.

– Бросит вас, пузана, и правильно сделает! – напоследок выдохнул тот. – Простите, госпожа Элизабет, но куда это годится? Может быть, он и смельчак, но – дешевка!

Весь зал, включая учеников Огастиона Баратрана, смотрели вслед удирающему остряку, который поторапливал растерянное семейство.

Смех в зале, едва возникнув, улегся. Внимание всех было приковано к г-жа Элизабет.

– Господин Ольм ушел, не будем о том сожалеть, – мягко проговорила хозяйка вечера. – Тем более что у нас впереди много тайн и загадок. – Она высоко подняла голову. – Так вот, сердце человека – тот же ларец, ключ от которого найти не так уж и просто. Но возможно. И для самого неприступного! Возможно не для вас, – она указала пальцем куда-то в первый ряд, – и не для вас, – дотянулась тем же пальцем до ряда последнего. – Для меня. Я могу открыть любой замок. Подберу ключ, а не будет ключа – воспользуюсь отмычкой. Но обязательно открою! Госпожа Борей-Амбадор! В девичестве – Муви! Госпожа Муви! Да-да, вы, милая женщина, седьмой ряд, десятое место! Правильно, вы…

– Несчастная, – пробормотала Лея. – Надеюсь, она-то не воровка?

– Госпоже Элизабет стоило бы работать в полиции, – отозвался Пуль. – Если, конечно, господин Ольм и впрямь виноват. Преступности бы тогда и след простыл!

Давид вытянул голову и разглядел женщину в собольей накидке и темной шляпке; она сидела в компании элегантного мужчины. Смущенная, г-жа Муви озиралась, чувствуя, что притягивает к себе взгляды.

– Помашите мне рукой, госпожа Муви! – ласково попросила иллюзионистка.

Нерешительно, г-жа Муви подняла руку, в которой были зажаты перчатки, и нарочито беззаботно потрепала ими в воздухе.

– Прекрасно, прекрасно, – одобрила ее г-жа Элизабет. – По мужу у вас такое сложное имя. Можно, я буду называть вас, как вас называли чуть раньше? Сделайте мне такую любезность. (Женщина была в замешательстве.) Отказа я не приму! – Г-жа Элизабет покачала пальцем с нанизанным на него перстнем. – Даже от вас, господин Борей-Амбадор. – Иллюзионистка улыбнулась женщине: – Надеюсь, вам не страшно, госпожа Муви?

– Немного, – откликнулась та.

– И тем не менее, отказываться уже поздно. Публика ждет.

Она прикрыла правой рукой, обтянутой перчаткой, глаза. Тонкие губы ее что-то зашептали.

– О, – отнимая руку от лица, проговорила г-жа Элизабет. – Это же надо… Я открыла замочек на вашем ларце. Не скажу, чтобы это было очень просто, у вас хитрый замок, и ключ под него нужен особый. Но все же открыла. И вот теперь я смотрю на те сокровища, что лежат передо мной. И скоро покажу их вам, уважаемые господа. Не все, конечно, это заняло бы слишком много времени, госпожа Муви – очень состоятельная особа, но самые дорогие камушки представлю обязательно… Г-жа Муви, скажите, каково это: лишиться желанного ребенка, зачатого в любви? И лишиться его по собственной воле? – Г-жа Элизабет обвела зал кистью руки. – Вот закрученный сюжет, верно?

Внимание зрителей застало г-жу Муви врасплох. Брови г-на Борея-Амбадора непроизвольно нахмурились.

– Я не понимаю, о чем вы? – осторожно спросила женщина.

– Понять меня нетрудно, госпожа Муви, – вздохнула иллюзионистка. – Вспомните: два года назад вы встретили замечательного молодого человека, и он полюбил вас, но, увы, был беден. Зато его друг, красавец-мужчина, оказался настоящим богачом, и вы предпочли его – Амадея Борея-Амбадора. Он предложил вам руку и сердце, и вы тотчас согласились. Похвальное решение, госпожа Муви! Церковь одобряет подобное рвение. Сердце бедняка было разбито, как фарфоровая чашка о каменную плиту! Но вы-то были счастливы! Вернувшись из свадебного путешествия, вы почувствовали себя нехорошо. Недомогание, усталость. Обморок. Ваш супруг посоветовал обратиться к врачу: не беременность ли это? Вы послушались мужа. И тогда врач сказал вам: «Да у вас под сердцем ребенок!..»

Красавец-мужчина Борей-Амбадор едва не подскочил на месте. Точно ужаленный, он оглянулся на женщину и теперь не сводил с нее глаз. Его жена отрицательно затрясла головой, что-то залепетала, отказываясь от подобного обвинения.

– Но дома, г-жа Муви, вы ответили иначе: ложная тревога, всему виной недавнее путешествие, перемена климата и прочая дребедень… Но почему вы сказали именно так?

Г-жа Муви с супругом, равно как и весь зал, затаили дыхание.

– Всему виной диагноз врача. Он поведал счастливой женщине, будущей матери, что она на четвертом месяце! Повторяю, на четвертом!

Публика взволнованно вдохнула; г-жа Муви побледнела, ее спутник жадно ловил каждое слово г-жи Элизабет.

– Вам стало ясно: ребенок от другого мужчины – того, кто был с вами раньше. Брошенный, отставленный, сам того не зная, он мстил вам обоим! И роди вы его в замужестве – всем откроется истина! Вы попросили у мужа крупную сумму, сославшись, что она необходима на лечение вашей престарелой матери! Большую часть денег вы отдали врачу, купив его молчание. А меньшую – отдали коновалу, который убил ваше дитя.

Еще более взволнованно зал выдохнул.

– Увы, госпожа Муви, – усмехнулась иллюзионистка, – но врачи ошибаются. Даже самые знающие. Потому что человеку свойственно совершать ошибки. Вы убили дитя любви. Вы убили сына, зачатого в первую ночь, проведенную с будущим мужем. Убили того, кто должен был стать самым счастливым ребенком на свете!

Борей-Амбадор, казалось, не верил своим ушам: он сидел потерянный, ничего не замечая и никого не слыша. Его супруга покачнулась, впилась руками в сидение.

– Но самое главное, – ледяным тоном продолжала г-жа Элизабет, – что коновал, как ему и положено, перестарался. И у вас больше никогда не будет детей. Ни от кого. – Иллюзионистка развела руками. – Ни от мужа, ни от других мужчин, которым, после скорого развода, еще предстоит встретиться на вашем пути!

– Вы! – очнувшись, Борей-Амбадор подскочил с места. – Лучше заткнитесь! А не то оглянуться не успеете, как я отправлю вас за решетку!

Из-за шторы показалась голова рыжеусого конферансье. Прищурив глаза, он сразу отыскал глазами того, кто угрожал его хозяйке. Сурово погрозив оскорбленному мужчине тростью, как грозят маленьким детям, что-то натворившим, конферансье оглядел зал и исчез за шторой.

– Чертовка, – едва успел договорить супруг г-жи Муви. – Ведьма… – и следом замолк.

Потому что обстоятельная г-жа Элизабет перебила его:

– Сумма, отданная врачу за молчание, якобы на лечение матушки, составляет десять тысяч. Вы сами выписывали чек. Коновала зовут господин Родригес, он делает свое черное дело в доме номер пять по улице Литейщиков, второй этаж, квартира восемь. Тайный пароль: «Я слышала, что ваша диета, доктор, лучше всех прочих». На вашем левом бедре, госпожа Муви, есть родинка размером с кофейное зерно. Что вам еще рассказать, господин Борей-Амбадор, чтобы вы мне поверили? О вашей первой женщине, горничной Эмме? Или о том, как вы домогались, и не безрезультатно, вашей кузины Александры?

Публика перешептывалась. Неожиданно супруг г-жи Муви засмеялся. Это был приступ беззвучного смеха, такого отчаянного, что слезы разом покатились из его глаз. Казалось, он уже никогда не остановится. На что г-жа Элизабет только пожала плечами. Что до г-жи Муви, она еще раз покачнулась – назад, немного вперед, и повалилась набок.

– Нюхательную соль! – голосом главнокомандующего на поле боя крикнула г-жа Элизабет. – Живо!

Едва она крикнула, как из-за занавеса вылетел долговязый конферансье с флаконом в руке, «живо» спрыгнул со сцены, пулей вонзился в ряды потрясенных зрителей.

И уже через несколько секунд радостно оповестил зал:

– Жить будет! – Его медные усы ощетинились, обнажив желтые зубы. – Да здравствует нюхательная соль!

…Сидения под зрителями, которых вызывала иллюзионистка, становились тесными. Г-жа Элизабет закрывала глаза рукой, обтянутой перчаткой, с перстнями на четырех пальцах, кроме большого. Отнимала руку от лица и говорила. А потом, точно ошпаренные, люди выскакивали из шатра – точь-в-точь как господин Ольм с семейством и Амадей Борей-Амбадор с полуживой супругой. И все же зрителей не убывало. Наоборот, на опустевшие места приходили новые, с улицы. И каждый ротозей надеялся, что его-то как раз и обойдут стороной дьявольская прозорливость и злой язык иллюзионистки.

За время представления было «разоблачено» пять супружеских измен, два убийства и один инцест.

– Я не верю в эти фокусы, – замотал головой Пуль. – Не верю. Это подсадки – ясное дело. В цирке таких молодцов пруд пруди. Я же профессионал – мне ли не знать!

– Пойдемте отсюда, – проговорила Лея. – Эта госпожа Элизабет… змея. – Слышите, Карл, Давид?..

Но если первый уже готов был сдаться, то второй ее спутник точно прирос к своему месту и не хотел ничего слышать, хоть и понимал: надо бежать отсюда без оглядки!

– Ну же, – умоляюще проговорила Лея. – Пока она не дотянулась до нас. Слышишь, Давид?.. – Она отыскала его руку. – Прошу тебя!

– Смешно бояться этой женщины, – бросил Пуль. – Но если ты устала и хочешь домой… Давид…

– Да, я устала и хочу домой, – кивнула девушка.

– Ты прав, Карл – это смешно, – ледяным тоном проговорил Давид. – И сейчас я лопну-таки от смеха.

Но г-жа Элизабет уже смотрела в их сторону.

– Неужели вы собираетесь уходить, господа? – громко спросила она. – Вам не понравилось представление? Да-да, вы, трое. Господа Давид Гедеон, Карл Пуливер и их спутница – Лея Вио?

– Началось, – тихо пробормотала Лея.

На них уже смотрел весь зал. Руки Леи ослабли. Давид и Пуль переглянулись, но машинально. Каждый в эту минуту думал о себе.

– С кого же нам начать? – спросила г-жа Элизабет. Она улыбнулась. – Будем оригинальны – не станем следовать ходу часовой стрелки. Пойдем ей наперекор. Итак, крайний справа – господин Пуливер… Или вы испугались?

Было видно, что Пуль растерялся.

– Даю слово, я не стану ворошить грязное белье. Ваши поступки я оставлю в тайне. Только то, что чувствует ваше сердце. Чего оно стоит. Это касается и ваших друзей! Согласитесь, подобрать ключ к сердцу куда труднее, чем проследить путь украденного алмаза? Тонкая игра! Итак, ваше слово, господин Пуливер.

– Я остаюсь! – выкрикнул Пуль. И прошептал друзьям. – Я никого не убивал. И не предавал. Я верю в это. Если она оговорит меня – грош ей цена. Если вспомнит то, о чем забыл я, мне будет хороший урок. В любом случае я выиграю. Лея? Давид?

Давид, точно в полусне, кивнул:

– Я остаюсь.

– Пусть будет по-вашему, – отозвалась девушка. – Я тоже не боюсь ее. Но мы пожалеем. Знаю это. Горько пожалеем…

– Продолжайте, госпожа Элизабет! – громко крикнул Пуль. – Мы все – само внимание!

– Я знала, что вы храбрецы! – откликнулась та. – Итак, господин Пуливер, – представила она его. – Карл Пуливер!.. Что нам откроет его сердце? Будет ли сложен замок у этого ларца? Каково будет сокровище, спрятанное там? – Г-жа Элизабет обвела глазами собравшихся под куполом ее цирка.

Зрители одобрительно залопотали: г-жа Элизабет просто так никого не вызывает!

– Сердце господина Пуливера! – воскликнула г-жа Элизабет. Она прикрыла лицо рукой, вздохнула. (Зал замер. Лея что есть силы сжала руку Давида.) – Ключ найден, – открывая лицо, проговорила иллюзионистка. – У вас сердце счастливое и несчастное одновременно, молодой человек. Как объяснить такое? Счастливое оно, потому что вы умеете любить по-настоящему. Открыто, искренне, нежно. Не задумываясь, вы сможете пожертвовать ради любимого человека жизнью. И ничего не попросите взамен. Господь Бог мог бы гордиться вами. Ваше сердце – его удача. – Г-жа Элизабет снисходительно улыбнулась. – А ведь далеко не каждая его поделка – произведение искусства!

По залу, местами, пробежал смешок.

– Именно так, господа. Иногда задумываешься, сколько переведено материала – и все впустую!

– Дерзкая дамочка, – прошептала Лея Давиду.

Но тот, не отрывая глаз от иллюзионистки, промолчал.

– Что касается того, почему ваше сердце несчастно… Вы нелюбимы. Нелюбимы той, которая для вас – самый дорогой человек на свете. – Г-жа Элизабет развела руками, недоуменно покачала головой. – Бывает, мужчина влюбляется в женщину, которая не стоит его. Но женщина, которую полюбил господин Пуливер, и впрямь достойна любви! И любви самого благородного человека. На которого вы, господин Пуливер, очень похожи! Но мир несовершенен. Даже самые чистые женские сердца часто предпочитают ангелам – демонов!

Давид вздрогнул. Мельком заметил широко открытые глаза Леи. Взглянул на Пуля, тощего, беззащитного, с пшеничной копной волос.

– Никогда вам не быть счастливым, – ледяным голосом заключила г-жа Элизабет, – потому что никогда дружба, только дружба любимого человека не заменит близости, желания обладать. Я вижу, как вы сгораете заживо, господин Пуливер! Невостребованная страсть изо дня в день превращает вас в головешку. А женщины, с которыми вы пытаетесь забыть вашу даму, еще больше оставляют под ногами пустоты. Близость с нелюбимыми – минутное забвение, которое оставляет после себя холодную бездну. В вашем сердце сидит жало, господин Пуливер. А если добавить, что вы живете с объектом своей любви под одной крышей… – Она усмехнулась. – Вместе ходите на цирковые представления… И что ваш друг, который всегда рядом, обладает этой женщиной – и каждый день!.. И любим ею… – Г-жа Элизабет не сводила глаз с Пуля. – Что я могу добавить в конце, прежде чем закрыть ларец, господин Пуливер?.. Жало, источающее яд, превратившее вашу жизнь в пытку, выдернет из вашего сердца только смерть!

Внимание зала было приковано к молодому человеку с растрепанными светлыми волосами и двум его спутникам. Больше всего – к девушке… Лея боялась поднять глаза; Карл, бледный, неподвижный, точно изваяние, смотрел перед собой и ничегошеньки не видел.

– Теперь вы, госпожа Вио! – окликнула девушку иллюзионистка.

Лея вздрогнула, тихо проговорила:

– Не надо. – И еще тише добавила: – Остановите ее…

Но г-жа Элизабет уже прикрыла рукой лицо, пытаясь увидеть что-то, доступное только ей.

– Я уже сказала, что у вас особое сердце, госпожа Вио. И я не отрекусь от своих слов. Таких сердец я знала немного. Их происхождение так высоко, что я даже боюсь сказать, каково оно. С такими сердцами я не рискую шутить, потому что, как правило, не властна над ними. И все же существует и в вашем сердце для меня зацепка… Есть такие женщины, госпожа Вио, что день и ночь будут искать того, кто сможет вывернуть их душу наизнанку. А чего еще боится и одновременно хочет смертный? Смертная! Они будут искать того, кто сможет показать им ночь во всей необыкновенной ее красоте! И наградить по достоинству плоть… Демоны в мужском обличии, – я не напрасно заговорила о них. Я знала многих женщин, которые тянулись в их объятия и погибали в них. Так вот, госпожа Вио, вы нашли своего демона. Выбрали его из миллионов. Но вы, тем не менее, не похожи на тех женщин, о которых я только что говорила. Ни на йоту. Вам не нужна его ночь! Тогда почему вы решились ступить на этот опасный путь? И еще – почему вас интересует именно этот демон?.. Думаете, я не отвечу на заданный вопрос? – Г-жа Элизабет отрицательно покачала головой. – Отвечу. Обязательно отвечу, госпожа Вио! – Она закрыла лицо обеими руками. Было такое ощущение, что г-жа Элизабет шепчет, горячо разговаривает с кем-то. Иллюзионистка отняла руки от лица быстрее обычного, почти рывком. – Вы – ангел-хранитель?! Подумать только, и у демонов есть ангелы-хранители! Которые из веку в век бродят за ними и досаждают своей любовью! – В голосе г-жи Элизабет, хотела она того или нет, зазвучала ревность – та ревность, которую испытывает одна женщина к другой, когда соперница хочет отнять возлюбленного. – Вы надеетесь, что ваша любовь помешает ему разрушить мир?

– О чем она? – изумленно прошептала Лея. – Я ничего не понимаю…

Но г-жа Элизабет уже отвернулась от зрительного зала.

– Довольно говорить о вас, госпожа Вио, – не оборачиваясь к залу, сказала иллюзионистка. – Поговорим о вашем соседе, господине Гедеоне. Откроем этот чудесный ларец и заглянем внутрь.

Г-жа Элизабет медленно обернулась. Первый раз за весь вечер, если не считать похитителя алмаза, она заговорила о выбранном ею человеке, не закрывая руками лицо.

– Кто вы, я уже открыла благодарным слушателям. Сейчас меня интересует другое. В вашем сердце поселилось чувство к двум женщинам, господин Гедеон. Об одной я говорить не стану, потому что вы любите ее – нежно и трепетно. – Г-жа Элизабет улыбнулась. – По крайней мере вам так кажется. Какова цена вашему чувству на самом деле, говорить не стану. Боюсь, вам и ей это не понравится… Но есть и другая женщина. Была! И на ней я с удовольствием остановлю свое внимание. Это она показала вам ночь во всей своей красоте! Она была вашей путеводной звездой! Она подарила вам тот огонь, который не дарил никто раньше, и уже не подарит! Вы же не станете этого отрицать, господин Гедеон? Она была ослепительна! Мудра и ловка, точно змея. Красива. Рядом с ней, совсем юной, вы чувствовали себя едва ли не ребенком! Наконец, она вам открыла ваше предназначение. Разве не так? Увы, эта женщина бросила вас. Вы искали ее, пылали мщением. Вам хотелось отыскать и убить ее. – Г-жа Элизабет не сводила с него глаз. – А если я вам скажу, что вы нашли ее? Что она почти рядом? Встаньте, сделайте десять шагов, протяните руку и коснитесь ее! Ну же!

Лея обернулась к Давиду – губы ее дрожали, лицо пылало. Она наконец-то осознала, что речь идет о ком-то другом – очень близком и страшном!..

– Уйдем отсюда, – едва слышно прошептал Давид. – Прошу вас, уйдем!

– Зачем ты нас привел туда? – уже в экипаже, на пути домой, спросила Лея у Карла Пуливера – спросила, не поднимая глаз. Чувства переполняли ее. Гнев, смятение, непонимание. – Это жестоко…

Бывший циркач отрицательно замотал головой:

– Я не знал, клянусь Богом, Лея…

Давид лишь угрюмо усмехнулся. Г-жа Элизабет не сказала всего – не сказала ему. А он бы рискнул, не пожалел времени, не побоялся: выслушал бы г-жу иллюзионистку. Выслушал бы до конца.

Но только с глазу на глаз.

Этой же ночью мутный поток бессонницы остановил Давида у приоткрытых дверей гостиной. Он зажег свет, но все лампочки в люстре, зашипев и заискрив, погасли друг за другом. Давид переступил порог, решив, что включит торшер у рояля. Он сделал шагов десять, когда услышал совсем рядом, у часов, возню. Давид поспешно отступил. Кербер! В ту же секунду ворон густой тенью сорвался с часов и метнулся в сторону, напугав Давида неожиданным порывом. Как рыба в черные воды, он окунулся во мрак гостиной и пропал в нем. И тут же чахоточный кашель мячиком поскакал по гостиной, а за ним слух Давида резанул неприятный резкий смех.

Будь он кошкой, чувствуя холодок, размышлял Давид, с каким бы наслаждением он разодрал в пух и перья дрянную птицу! Он готов был придумать для нее, сейчас – невидимой, тысячи расправ, когда темнота голосом Кербера заговорила:

Торжествующий смех запрыгал в темноте точно эхо заученных куплетов – язвительно, азартно. Птица захлебывалась этим смехом. Пытаясь угадать, где она прячется, Давид наугад шагнул в темноту – и тут же черная тень, задев его крылом по лицу, метнулась огромной чернильной кляксой и утонула в другой половине гостиной. Вжав голову в плечи, Давид обернулся вслед вихрю и вновь замер от хриплого бормотанья:

Разглядев на столе случайно оставленный бокал, Давид схватил его и с яростью швырнул наугад – на голос. Стекло взорвалось, осколки брызнули в стороны, рассыпавшись мелким звонким дождем. Тишина. Быстро прошагав к приоткрытым дверям, за которыми дремал коридор, Давид выскочил из гостиной.

Поспешно одевшись в своей комнате, вооружившись револьвером, Давид крадучись выбрался из особняка Огастиона Баратрана и в квартале от дома поймал экипаж…

 

3

Когда шатер выплыл из-за деревьев, Давид понял, что хотел увидеть на его месте пустую поляну, но сворачивать на полпути он не пожелал.

До шатра оставалось не более двадцати шагов, когда из темноты к Давиду выступили две тени. Левая, вооруженная винтовкой, щелкнув затвором, произнесла:

– Стойте, господин Гедеон. Для начала поднимите руки.

Они знали – и ждали его!

– И ведите себя как ягненок, – добавила вторая тень.

Двое коренастых мужчин в серых костюмах, сапогах и широких кепи вышли на свет. Пока Давида разоружали, он успел отметить: их физиономии оказались так похожи, и так похожи были их отвратительные тонкие усики, что «болваны», как он их сразу окрестил, могли вызвать снисходительный смех. Если бы не внушали жуткий страх – у обоих были бесстрастные лица палачей.

– Прыткий малый, – отвернув полог шатра, усмехнулся рыжеусый конферансье г-жи Элизабет.

Теперь он был не во фраке, а в сером дорожном костюме, высоких кожаных сапогах и перчатках. Лунный свет вскользь коснулся его лица, зацепился за медный кончик загнутого вверх уса, там и остался.

– Моя госпожа ожидает вас, господин Гедеон, – он отодвинул полог шатра. – Прошу.

Не задумываясь, что его ждет, Давид ступил в темноту…

В глубине просторного помещения загорелся светильник. Неяркий свет медленно осветил сцену и опустевшие ряды. Во всю шли сборы. На сцене стояли чемоданы. У правого ее края открывалось огромное зеркало: верно, то самое, в котором (по свидетельству фокусника, приятеля Пуля) горожане могли рассмотреть себя такими, какими вряд ли хотели увидеть.

Впереди колыхнулся материал, и к Давиду вышла г-жа Элизабет. В черном костюме – жакете и брюках, заломленном набок берете, она была экипирована для путешествия.

– Я ждала вас, господин Гедеон.

– Вы помните меня? – спросил Давид. – Несколько лет назад мы разговаривали с вами на Весенней площади?

– Я разговариваю с разными людьми, господин Гедеон.

– Вы были в черном, в том же берете, что и сегодня. И на ваших пальцах было ровно восемь колец, госпожа Элизабет.

– Это мой любимый наряд.

Давид шагнул вперед, но она вытянула руку:

– Оставайтесь, где стоите.

– Хорошо…

Г-жа Элизабет стояла в середине сцены, там же, где сутки назад так удачно и жестоко подбирала ключи к человеческим сердцам.

– Можно покорить пространство, но можно ли покорить время? – спросила она. – Кажется, вы не раз задавались этим вопросом, господин Гедеон?

– Может быть.

– И что вы отвечали себе?

– Я не мог найти ответа на этот вопрос.

– Нет? А ваш учитель – господин Баратран?

– Откуда вы знаете о нем?.. – он осекся – улыбка женщины превратила его вопрос в пустой звук. – Простите… Огастион Баратран был убежден, что не стоит покорять пространство. И тем более – время. Потому что последнее – выше возможностей человека.

– А его учитель? Тот, кто верил, что он – бог?

– Думаю, – не сразу проговорил Давид, – учителя Огастиона Баратрана мало интересовало пространство. Но он точно знал, что время покорить можно – уйти и вернуться вновь.

Женщина кивнула. Подняв голову, спросила:

– А что на счет таинственного Некто? Того самого, гордого и свободного, презревшего власть Творца? Кто первым разжег в своем сердце невиданное ранее пламя. Пламя, из которого родился Огненный Дракон, ставший богом для маленького народа – крошечного племени, тысячелетия поклонявшегося Огню… Вы верите в этого Некто, не так ли?

– С чего вы взяли?

– Я же умею читать мысли, господин Гедеон. Разве забыли?

– Нет, сударыня, я помню, но…

– И вы верите в то, что этот Некто вернется и возьмет свой Огонь обратно – для великой власти.

Давид усмехнулся:

– Великолепная легенда, не правда ли?

– А если это не легенда? Если это – правда?

Улыбка сползла с губ Давида:

– Тогда это еще занимательнее.

– Но вы не знаете другого, господин Гедеон. Того, что ваш Некто уже возвращался за своим огнем, и не раз. Но не мог отыскать его, добраться до долгожданного сокровища. Вновь и вновь он нырял в бездну безвременья, чтобы вынырнуть на поверхность – на поверхность земли, и взять то, что ему принадлежит по праву.

– Я не понимаю – о чем вы?

Г-жа Элизабет снисходительно улыбнулась:

– Поднимитесь на сцену, господин Гедеон.

Давид выполнил ее указание. Теперь у него была возможность рассмотреть эту женщину с близкого расстояния – с двух шагов, не более. Прежде, на Весенней площади, такой она не открылась ему! Он смотрел на ее хищное, обращенное к нему лицо: ни одной морщинки не было на нем. Ровная белая маска, на которую положено немного румян, яркая помада, тень для ресниц. Без них оно было бы ожившим гипсовым слепком, не более. И без ее глаз, похожих на тлевшие, полные огня, угли. Глаз, которые смотрели перед собой и, казалось, не видели ничего. Давид пытался понять, сколько же лет женщине, стоявшей перед ним. Двадцать? Тридцать? Сорок?

Или – тысячи…

– Вы никогда не держали в руках кисть, господин Гедеон? – спросила г-жа Элизабет. – Не пытались изобразить окружавший вас мир?

– В детстве я брал уроки рисования, недолго…

– И у вас никогда не было идеи стать великим художником?

Давид отрицательно покачал головой:

– Пожалуй, нет.

– А шпагу, – держали ваши руки шпагу?

– Конечно, ведь я же актер. Был им когда-то. И между прочим, хорошо фехтовал.

– А двуручный меч? – держали вы когда-нибудь исполинский двуручный меч – три локтя в длину? Пробовали его в битве? Рассекали противника от плеча до паха?

– Вы смеетесь надо мной?

– Ни в коем случае.

– Нет, сударыня, я никогда не участвовал в битвах и никого не убивал.

– А не в битве, господин Гедеон?

Давид вспыхнул.

– Если вы провидица, то должны знать – то был несчастный случай!

– Лучше сказать – самооборона, – миролюбиво улыбнулась она. – От безоружного. Впрочем, поговорка права: у страха глаза велики. Не вы первый, не вы последний.

Мельком Давид увидел прислоненную к краю зеркала трость, несомненно принадлежавшую долговязому Себастьяну, – трость с набалдашником из слоновой кости в виде головы хищного зверя.

Г-жа Элизабет двинулась вперед и сразу отразилась в зеркале; повернулась к нему лицом…

Туда же взглянул и Давид.

То, что он увидел, заставило его отпрянуть. В отражении, закованная в черный дорожный костюм, с заломленным набок беретом, на него смотрела Лейла. Ослепительная, юная. Его Лейла! Поймав в зеркале взгляд Давида, она улыбнулась ему – так, как улыбалась раньше: лукаво, с насмешкой…

Рывком Давид ухватил г-жу Элизабет за локоть, повернул к себе. Одновременно он увидел бледную хищную маску, все еще хранившую на тонких губах лукавую улыбку, и увидел острый клинок, выросший в мгновение ока у самой его шеи.

– Не вздумайте соперничать с моим слугой, – шутливо заметила г-жа Элизабет. – Вы даже не успеете подумать, как захлебнетесь кровью, господин Гедеон.

Давид застыл на месте, взгляд его потянулся по лезвию клинка – к самому кончику, на котором нервно плясал мутный отблеск светильника. И нечаянно – дальше. К отражению в зеркале. Там, в таком же сером дорожном костюме, со шпагой в руке, обтянутой кожаной перчаткой, стоял высокий седоусый старик. Лицо его было точно высечено из камня. Правый глаз Ясона закрывало бельмо.

Давид дернулся, язвительный мужской голос окрикнул его:

– Осторожнее, господин Гедеон! Самоубийство – смертный грех!

Давид, стоя едва ли не на цыпочках, осторожно скосил глаза влево. Лезвие, гарда, кожаная перчатка. Рыжеусый господин улыбался ему, обнажив желтые зубы. Левый глаз Себастьяна сверлил противника, правый – не видел ничего.

Он попросту был стеклянным!

– Тсс! – произнес тот, и левый ус его нервно дрогнул. – Будь у вас, господин Гедеон, тысяча глаз, десять тысяч, сто, я бы все равно видел лучше своим одним! И хотя вы моложе меня, я всегда опережу вас на тысячу шагов!

– Не выдавай всех своих тайн, Себастьян, – усмехнулась г-жа Элизабет. – Не стоит. Тем более – господину Гедеону. Он только хочет выглядеть таким простаком.

На этот раз дрогнул правый ус слуги:

– Слушаюсь, моя госпожа.

За спиной Давида послышались шаги.

– Чемоданы готовы, – голос принадлежал одному из слуг-близнецов. – Выносить?..

Иллюзионистка обернулась в зал, кивнула:

– Да, пора. Через пять минут мы уезжаем.

Г-жа Элизабет взяла трость, что была прислонена к краю зеркала, подкинула ее, ухватила за тонкий конец так, что трость превратилась в изящную булаву.

– Прекрасное зеркало, не правда ли? – спросила она, глядя в глаза Давида. – Увидеть себя превратившимся в обезьяну – не каждому по силам. Когда-то художник Робер Валантен искусно потешил двор Матильды Ронвенсар с помощью такого зеркала! Правда, то зеркало было в его альбоме. Не слышали? – занятная история. Роберу пришлось уехать – уехать навсегда. Чтобы создать в снегах Восточной Европы блистательный триптих, который он назовет «Последняя Жатва»… А вот я решила взять трюк с зеркалом на вооружение. Судя по реакции зрителей – фокус оправдывает себя!

Она замахнулась, точно хотела ударить Давида, но грозная звериная морда из слоновой кости угодила ровнехонько в середину зеркала. С оглушительным грохотом оно раскололось, большими и крошечными осколками осыпалось на пол… В пустой раме теперь бледнел серый картон.

Клинок в руке Себастьяна подпирал подбородок Давида, тянул его вверх.

– Но ведь вы завоевали пространство и время! – хрипло процедил Давид. – У тебя… это получилось.

– У меня получается все, что я захочу, милый Давид, – проговорила женщина. – Опусти клинок, Себастьян… Наш гость будет вести себя смирно.

Медные усы Себастьяна нервно дрогнули, клинок уперся острием в дощатый пол сцены. Давид потер подбородок, посмотрел, нет ли крови.

– Ювелирная работа, – сообщил ему Себастьян и едва заметно, точно подтверждая слова, поклонился своей госпоже.

– Лучше подумай о другом, Давид, – продолжала г-жа Элизабет, – о чем я уже говорила: верил ли Некто, гордый и свободный, презревший власть Творца, что сможет покорить пространство и время? Верил ли он, что две эти субстанции в его власти? Или… боялся того неведомого, что зовется смертью? И что последует за ней? Ты должен был думать об этом! Размышлять, не спать ночами!

– Разве мое слово что-нибудь значит? – усмехнулся Давид. – Вы же и так знаете все мои чувства и мысли, госпожа Элизабет?

Она кивнула:

– Верно, знаю. Мне ведомы чувства и мысли многих людей. Лучших! Чем больше в человеке сил, которые он получил от природы, тем чаще он задается вопросом: почему же все так плохо устроено? Едва ты почувствуешь себя королем – твои силы на исходе. Ты сам наблюдаешь, как превращаешься в ничто. Вечное унижение – для всех поколений. Господь Бог любит издеваться над людьми – изощренно. Хлебом не корми. Если ты великий мудрец, то к концу жизни осознаешь, что не ведаешь и миллионной доли всех тайн, что существуют на свете. И тогда понимаешь: ничтожен! Не пытка ли это? Создав мировую империю, объединив народы, уже на смертном одре ты прочитаешь в лицах собравшихся вокруг тебя сыновей их ненависть друг к другу. И к тебе придет озарение: последний вздох – и всем твоим усилиям конец. Разве это не величайшая мука для того, кто был велик и силен, а главное – был способен осознать свое величие и силу? И вновь поймешь: ничтожен. Всю жизнь ты оттачивал искусство создания прекрасной музыки. Тебя нарекли гением. Но ты знаешь: главное – впереди. Все твои произведения – прелюдия, увертюра! Только теперь ты готов написать величайшую симфонию – ее голос уже тревожит твою душу! Симфонию, в которой все поколения услышат истинное дыхание Вселенной. Но никогда ей не быть написанной! Время посмеялось над тобой. Ты не успел даже понять: что же случилось. А сердце твое уже висит на тонкой ниточке – самой что ни на есть последней. И вот, захлебываясь горечью, ты пишешь реквием – самому себе. Вновь осознав: ничтожен! Хорошо еще, если успеешь написать этот реквием. Хотя бы первую часть! Видала я и другие повороты судьбы. – Г-жа Элизабет снисходительно покачала головой: – Я не говорю о тех, кто ведет жизнь овец или волков. С ними как раз все в порядке. Вся забота: набить желудок, оставить потомство и умереть. Я говорю о тех, кто велик. Кто отличается от большинства. Кто пожелал бы лучше не родиться на свет, чем вести презренную, примитивную жизнь. Кто может разжечь в себе такой огонь, который не вынесло бы ни одно другое сердце. Я говорю о том Некто, «гордом и свободном, презревшем власть Творца». Потому что он-то подумал: а не рискнуть ли мне? Все равно все закончится одним: достанет Создатель из под белой мантии луковицу часов, крышка откроется; Создатель взглянет на циферблат, неодобрительно покачает головой, постучит желтым ногтем по стеклышку: «Пора, господин Некто, собирайтесь! Сейчас я вытряхну из вас все ваше величие. И станете вы еще одним примером моего несравненного могущества. И ничтожества человеческого». Так не стоит ли такая концовка одного рискованного шага?

– Шага – какого? – спросил Давид.

– Это тебе решать, – откликнулась г-жа Элизабет. – Но я подскажу. Разве не мог таинственный Некто задаться вопросом: кто дает человеку великие возможности? И кто их отнимает? Одно ли это лицо и то же? Или вовсе нет? Кто дал силы тому архитектору, в уме которого родился план выстроить башню до небес? Кажется, Создателю это не понравилось? Потому как разнообразил он языки строителей башни. И вот итог – не заладилась работа, рухнул проект. Но каждый ли такой проект обречен? Может быть, в скрижалях записаны только удачи Создателя? А промахи намеренно упущены? Может быть, есть дверь, пройдя которую, ты будешь свободным от власти Вседержителя? Может быть, силы, которые протянут тебе руку, не менее могущественны? И за той дверью приветствуются другие качества? Гордость и воля к победе? Неистощимая сила разума, которому нет и не может быть преград? Наверняка, таинственный Некто задавался этими вопросами, господин Гедеон. Я просто уверена в этом. Но и это еще не все… Может быть, силы, которые выбрали его, чтобы подарить ему Огонь, обещали таинственному Некто особые условия?

Давид поднял на нее глаза:

– И что это за условия?

Г-жа Элизабет пожала плечами:

– Может быть, великую славу и вечную жизнь? – Она в который раз усмехнулась. – Подумай об этом.

Давид поймал взглядом набалдашник из слоновой кости в форме головы зверя. Это была голова леопарда, готового к битве: открытая пасть, оскаленные клыки. Она была копией той звериной головы, что он видел на портике безымянного особняка, у которого после неудачной игры в «Алой розе» очнулся с зажатой картой в руке…

– Вечер откровений окончен, – проговорила г-жа Элизабет. – Теперь – прощай. Ищи себя, Давид. И будь смелым в своем поиске!

Протянув трость Себастьяну, она скрылась за одним из пологов шатра.

– Только не вздумайте следовать за нами, господин Гедеон, – вкрадчиво проговорил рыжеусый слуга. – Вам это дорого станет! – Он залез в карман, вытащил оттуда револьвер Давида, подбросил на ладони, ловко поймал, протянул недавнему пленнику. – Даже не мечтайте – пустой. – Себастьян подмигнул Давиду. – Скоротайте время на этой сцене, полчаса, не более. Вспомните ваши роли, выкурите любимую папиросу. – Левый ус его дернулся, за ним правый. – Прощайте!

И проговорив это, он исчез вслед за своей госпожой.

…Стоя на сцене, в осколках зеркала, Давид раскуривал папиросу. Мстить им – дело пустое, решал он. Они все равно сильнее. И он для них – точно мышь для матерой кошки. Безопаснее всего – проглотить обиду. Забыть об иллюзионистке и ее дьявольской своре. Представить их встречу сном и поверить в него.

Папироса таяла, но злость и гнев только закипали в душе Давида. Себастьян, чертов шут, он едва не перерезал ему горло. И уходя, еще пугал его, предостерегал!..

Где-то за стенами шатра тихо заржала лошадь, воздух глухо резанул удар хлыста; тронулись повозки…

Давид швырнул окурок на дощатый пол и спрыгнул со сцены. Один шаг в сторону выхода, другой…

Он остановился, прислушался. Странный это был звук, точно все шорохи, наполнявшие землю ночью, сгущались за матерчатыми стенами шатра. Шорохи были порывистыми, гулкими, но их уже дополняли пронзительные крики – тревожные, яростные, полные гнева.

И тогда он понял – птицы! Над брошенным шатром, недавним прибежищем г-жи Элизабет, кружили тысячи птиц. Да что там – десятки тысяч! Чувствуя каждое его движение, волнами, они подступали все ближе. Их вопли, хлопки крыльев становились все сильнее. Но что им было нужно? «Не вздумайте следовать за нами, господин Гедеон. Вам это дорого станет!» Конечно, эти птицы – угроза ему. Они – ее стражи, бесстрашные воины.

Давид сделал еще один шаг в сторону выхода, и что-то тяжело ударило в купол шатра. Клюв птицы распорол его, а следом второй, третьей. Они мешали друг другу, потому что были неразумны. Но некая сила объединяла их, толкала вперед. Шатер уже дрожал под их натиском…

Отступив назад, Давид заложил уши руками и сел на корточки. «Будь ты проклята! – горячо шептал он, но вымолвить имя человека, которому посылал проклятия, был не в силах. – Проклята во веки!» Он боялся смотреть вверх, на стены. Повелительница Птиц знала свое дело! Шатер грузно качался и готов был лопнуть, как мыльный пузырь! Птицы готовились разорвать грубую холстину на клочки, а следом и его, кто посмел ослушаться их хозяйку. «Хочешь жить, – говорил ему внутренний голос, – превратись в горошину, что закатилась за буфет; в песчинку, о которой никто никогда не узнает! И беда минет, пройдет стороной…»

Так оно и случилось. Волны, готовые смести его ненадежное убежище, стали отходить одна за другой, пока ночь не поглотила их, и крики последних растревоженных птиц не утонули на пологами шатра… Он обнаружил себя лежащим у края сцены, свернувшимся калачиком. Давид осторожно поднял голову из кольца сцепленных рук, огляделся. Светильник погас. Лунный свет в десятках мест просачивался жидкими струйками на пол бродячего цирка, на опустевшие ряды, на дощатый пол сцены…

…Старик завтракал в одиночку – это случилось первый раз за все годы их совместного проживания под одной крышей. Все ученики прятались по своим комнатам. И более того – не разговаривали друг с другом. Каждый боялся заглянуть другому в глаза – чересчур откровенным оказался иллюзион г-жи Элизабет. Лея и Пуль страшились особенно. Давид боялся подходить к зеркалу – под глазами пролегли круги, он был бледен и похож на привидение. Крики птиц, атаковавших шатер, все еще стояли в его ушах, тисками сдавливали виски.

В обед к нему постучался старик:

– Вы живы, Давид?

– Жив, господин Баратран, – ответил он.

– Я могу войти?

– Простите, но я бы этого не хотел, господин Баратран.

Старик не отступал:

– Вы уверены, Давид, что вы сейчас в доброй памяти и здравом рассудке? И вам не нужна помощь?

– Я в здравом рассудке и помощь мне не нужна, господин Баратран, – откликнулся его ученик. – Я просто хочу побыть один. Прошу вас. Это все.

– Дай бог, если так! Не знаю, что с вашей компанией сделали вчера в этом цирке-шапито, но я уже стал подумывать о групповом помешательстве. И о медицинской карете! Надеюсь, это не гипноз? Ладно, захотите есть, все равно все выберетесь из своих берлог! – Шаги старика удалялись. – Только кроме хлеба и овсянки ничего не ждите!

Старик прежде стучался к Лее и Пулю – результат оказался похожим. Оба сказались больными. Только Вилия Лежа старик не стал беспокоить – их молчун и так был нелюдимым. В конце концов Огастион Баратран плюнул на всех и засел в библиотеке. К ужину двери одна за другой стали открываться – и трое молодых людей, сами того не желая, в одно и то же время оказались в столовой. Говорить друг с другом им было сложно. Встретиться взглядом – еще тяжелее. Только Лее хватило сил и мужества все расставить по своим местам.

– Дайте мне слово, господа, что вы никогда не напомните ни мне, ни друг другу о том, что случилось вчера, – сев за стол, сказала она. – И никто из вас и никогда не вспомнит о госпоже Элизабет. Если этого не случится сейчас, то наша с вами жизнь под этой крышей превратится в ад… Вы согласны?.. Карл, Давид?

Оба мужчины кивнули: Давид – оживленно, Пуль – неуверенно, не поднимая глаз. Его роль на том представлении была самой унизительной, жалкой, безнадежной. Он понимал это, понимали и другие.

За нехитрым ужином, когда все по-прежнему упрямо молчали, Лея с грустью улыбнулась:

– Странно, мне кажется, Кербер вновь улетел. Его нигде нет. – Она пожала плечами. – Вот чудная птица!

Давид про себя усмехнулся: он мог бы рассказать друзьям, зачем прибыл этот гастролер в Пальма-Аму. Только вряд ли они поверят! А если и впрямь так? С ней, г-жой Элизабет, он прилетел сюда, и с ней же покинул город?..

Если бы навсегда!

 

4

Они вышли из зала синематографа, где только что включили свет. Лея отправилась в дамскую комнату, Давид решил дождаться ее на улице.

Был август. Уже стемнело.

Давид закурил. В пяти шагах от него, глядя на афишу, стоял мужчина в цилиндре, в сером костюме, опираясь на трость. Неожиданно он обернулся и в упор посмотрел на Давида.

Это был араб или… индус. Более того, лицо его показалось Давиду очень знакомым, он почти сразу вспомнил, где и когда видел его – десять лет назад на той самой улице, где случилась трагедия, приведшая его в тот же день в дом Огастиона Баратрана. Только у этого субъекта не было клинообразной бородки! Давид отвернулся. «Не может быть, – твердил он. – Я видел смерть того человека собственными глазами!»

Когда он вновь повернулся к афише, незнакомца не было – он исчез.

Зато Давид увидел другое: как по тротуару, исчезая в сумраке летней улицы, теряясь среди прохожих, уходила Лея. Ничего не понимая, он сбежал по ступеням и уже хотел было окрикнуть ее, но голос за спиной остановил его:

– Давид!

Около дверей синематографа стояла она. Лея развела руками:

– Ты решил бросить меня?

Он поднялся к ней, взял ее за локти.

– Это какое-то наваждение, я спутал тебя с другой женщиной. У нее точно такое же платье и темно-рыжие волосы. Я сам хотел возмутиться, что брошен.

Он сказал, что плохо себя чувствует. Голова его просто раскалывается. Наверное, синематограф ему противопоказан. Они, герои кинолент, все слишком торопятся. Прожить целую жизнь за один час – не шутка. Не лучше ли им вернуться домой?

 

5

Бродяга, проводивший ночь на берегу океана, в кустах, за диким пляжем, оторвал голову от одеяла и потянулся за бутылкой. Открыв зубами пробку, сделал пару глотков аперитива.

Закупорив ее, он заметил странную картину. У самого берега стоял мужчина, ей-ей – абсолютно голый. Стоял как вкопанный. Не свести ли счеты с жизнью надумал полуночник? Хорошо бы порыться в его одежонке! Но зачем топиться голым?

Бродяга вновь зацепил зубами пробку, вытащил ее и, поежившись, сделал пару глотков. Но к его удивлению голый человек не шагнул в сторону воды. Как видно, океан интересовал его мало. Он, подумать только, стал причудливо двигаться! Только что стоял как истукан, а тут – весь ожил. Так он – танцор! – догадался бродяга. Ей-ей, спятивший танцор! Чего только не увидишь ночью! Кого только не встретишь!

А нагой человек танцевал, но танцевал странно. И не вальс это был, и не танго. Не полька и не фокстрот… Бродяга тряхнул головой; не поверив своим глазам, вновь уставился на танцующего человека. А вернее, на ту часть пространства, что была за ним. Там, за «танцором», футах в сорока впереди, над океаном, вспыхнул свет. Алый искрящийся свет. Он становился все ярче, разрастался, набирая силу. Прижав к груди бутылку, бродяга не мог оторвать глаз от наливавшегося огнем клуба. Этот клуб – неровный, зыбкий – точно искал форму, в которую собирался вылить себя, но не находил ее. И все же огненная масса видоизменялась. Бродяга даже открыл рот: огонь, пусть – несмело, но приобретал контуры живого существа. «Господи Боже, – пробормотал бродяга, – чур меня!» Живой огонь обретал форму гигантской кошки. Уже отчетливо читалось упругое пылающее тело, длинный хвост, мощные лапы. И морда с открытой пастью.

Бродяга не смел шелохнуться. «Господи Боже, – повторил он. – Что же это творится?!» Не вино ли сыграло с ним такую злую шутку? Потому что поверить своим глазам было трудно, ой как трудно!..

А гигантская кошка, едва воплотившись в пространстве, уже подражала танцующему человеку. Но движения зверя были порывисты, словно он танцевал в клетке. Точно по принуждению дрессировщика. Пространство, отведенное для зверя, было чересчур малым. И уже очень скоро огненное животное стало выпрыгивать за пределы своей клетки. С каждым новым прыжком зверь точно осознавал свою индивидуальность. И осознавая ее становился все более непредсказуемым – диким, яростным, властным. Внезапно огненный зверь рванулся влево, отпрыгнул назад. Танцующий человек отступил, и тогда пылающий зверь сорвался с места и бросился в его сторону. Человек обернулся на сто восемьдесят градусов, оказавшись лицом к берегу, – и зверь молнией пролетел туда же, следуя повороту его головы. И когда человек вновь повернулся к океану, зверь, слепленный из огня, неистово рванул над волнами. Таких перелетов было несколько, и с каждым из них зверь только набирал силу. Уставал человек, но не его огненная кошка! Та только начинала жить, только входила в игру. И когда человек дал слабину, зверь клубком огня метнулся к нему, едва не сбив его с ног, силой повернув хозяина вокруг собственной оси. Следуя повороту головы нагого дрессировщика, зверь пронесся по кустам у самых ног бродяги, выжигая листву; огненным резцом вспорол песок и вновь оказался над океаном. Зверь готовился еще к одному прыжку, но не успел… Человек, уставший, едва живой, погубил его. В том, что случилось именно так, сомневаться не приходилось. Движением всего тела, в которое он вложил всю свою силу, человек швырнул зверя вниз – в темные волны. С шипением вонзившись в воду, тот исчез в ней. Растаял, точно и не было его никогда.

Нагой мужчина покачнулся, упал на колени, а затем рухнул в песок.

Бродяга в третий раз вырвал пробку зубами, выпил все содержимое бутылки, аккуратно положил ее на траву. Затем поднялся, свернул одеяло, собрал нехитрые пожитки и, прибрежными кустами, один только раз оглянувшись, торопливо засеменил прочь.

…Давид очнулся от холода, когда уже светало. Он лежал на влажном песке абсолютно нагим. Воспоминания этой ночи пришли к нему не сразу. Он ощутил, что тело его и лицо обожжены, опалены волосы… Давид вспомнил, что в тот день грудь его превратилась в вулкан. Лава обжигала изнутри, рвалась наружу. Он хотел испытать себя, но кирпичные стены мастерской Баратрана были слишком тесны для него.

Теперь же ему стоило одеться и поспешить домой. Отныне он знал главное: его сила велика. Но этой ночью она угрожала его собственной жизни! Мало взлететь – нужно уметь, подобно птице, пронестись стрелой между ветвей деревьев, зацепив крыльями потоки воздуха. Иначе – смерть.

«Ничего, – шагая по мокрому песку в сторону Пальма-Амы, размышлял Давид, – я вычислю формулу совершенства! Вот когда мое могущество будет подобно молнии!»

 

6

В эту же ночь дом Огастиона Баратрана проснулся от страшного вопля, и уже вскоре, запахивая халаты, все собрались у комнаты Вилия Лежа. Там сокрушалась мебель, разбивалась посуда и вылетали на улицу стекла.

Они высадили дверь. Намотав на руку портьеру, старик первым пошел в бой. Животное, некогда именовавшееся Вилием Лежем, кинулось на Огастиона Баратрана, вцепилось зубами в его щит, выставленный вперед, и повисло на нем. Но очень быстро оказалось повержено. Оно лежало на полу, задушено хрипело и пускало слюни по впалой щеке.

Давид обернулся – сзади стояла Лея, но ее глаза были немногим лучше глаз Вилия Лежа.

– Уведи ее! – почти с гневом бросил старик.

Но Лея, не сказав ни слова, сама вышла из комнаты.

Через час приехала санитарная коляска и увезла их молчуна. Старик и Пуль уехали с ним.

Давид и Лея остались в доме одни. Он лихорадочно курил, когда к нему в том же халате вошла Лея. Глаза ее покраснели, нос и рот припухли от слез. Он налил ей коньяка, заставил выпить.

– Беда не приходит одна, – сказала она.

Давид уложил ее на свою постель.

– Полежи со мной, – попросила она.

Он лег рядом, обнял ее. Свернувшись калачиком, Лея скоро заснула. Давид осторожно поднялся и укрыл ее одеялом. А потом еще долго смотрел на умиротворенное лицо возлюбленной – сон растворил ее тревоги.

Закрыв тихонько дверь, он отправился на кухню варить кофе. По дороге Давид размышлял о том, что жизнь их неожиданно сломалась, и выправить ее, вернуть на круги своя, вряд ли уже будет кому под силу.

И особенно старику.

 

1

Едва проснувшись, Карл Пуливер почувствовал, что в этот день с ним произойдет что-то очень важное. Он выпил кофе, вышел на улицу и тотчас на него налетел мальчишка-газетчик с пронзительным воплем: «Экстренный выпуск! Экстренный выпуск!»

Пуль развернув газету и узнал, что началась война.

Еще сутки, и Европа должна была расколоться на две части, как старый, давно треснувший глиняный горшок – от легкого безобидного удара. Неделя, и ее примеру последуют все континенты, весь земной шар. Над городами зависнут цеппелины, и люди, под зорким и безжалостным оком непонятной им злой судьбы, надев одинаковые мундиры, будут сотнями тысяч гибнуть на полях сражений.

Но эта книга была пока едва приоткрыта…

За завтраком Пуль думал о том, что с некоторых пор он стал чужим в этом доме. Женщина, которую он любил, принадлежала другому. Человек, которого он называл своим другом, возможно, вовсе не был таковым. Старик любил его, но Пуль никак не мог перешагнуть тот рубеж, который уже миновали Лея и Давид. Может быть, эти десять лет – обман? И ему так и оставаться клоуном до последних дней, но уже не Рыжим – самонадеянным балагуром, а Белым, который получает подзатыльники и обливает всех слезами, ручьями бьющими из несчастных глаз?

В полдень Лея вытянула их прогуляться по встревоженному городу. Они шли втроем по улице Южных Моряков – малолюдной, притихшей, какой была и вся Пальма-Ама. Далеко за спиной послышался тяжелый рокот автомобильного мотора.

– А что, Давид, махнем на фронт? – предложил Пуль, зацепив взглядом шагавшего им навстречу молодого офицера с отменной выправкой. – На площади, я уверен, целая куча мобилизационных пунктов. Испытаем судьбу?

Лея пропустила его слова мимо ушей. Давид, нахмурившись, не ответил.

Рычание автомобильного мотора теперь приближалось стремительно. Шагавший им навстречу офицер вдруг замер на месте и следом отчаянно замахал рукой. А потом резко вытащил из кобуры револьвер и, мгновенно вскинув его, выстрелил – один раз, другой, третий. Устрашающим эхом прокатились выстрелы по пустой улице. Но еще чуть раньше Пуль услышал, как над ним повис, задрожал, оглушил его рев мотора…

Давид еще не успел понять, в чем дело, а Пуль уже со всей силой оттолкнул Лею в сторону. Проехав в дюйме от Давида, зло обдав его горячим выхлопом, грузовик сбил Пуля, подмял его под себя и выбросил из под задних колес. Мгновением позже автомобиль со звонким грохотом въехал в стеклянную витрину магазина.

Давид склонился над Пулем. Тот лежал в крови – изломанный, неузнаваемый. Попытался привести его в чувство. Карл Пуливер с трудом открыл глаза и смутно разглядел лицо склонившегося над ним человека. Возможно, это было лицо Давида, а может быть, и нет. И тут же он почувствовал, что боль, терзавшая его, вспыхнув пронзительно ярко и остро, проходит. Из груди его уже что-то вырывалось, освобождая ее, а на это место приходила легкость – безграничная легкость и свобода…

Давид выпустил бессильную, как плеть, руку товарища. Карла Пуливера не было. Он ушел. Чувствуя, что еле держится на ногах, что голова его идет кругом, Давид поднялся с колен и сразу увидел Лею. Она сидела у цоколя дома, закрыв руками лицо. Ее левое запястье было в крови.

Вокруг покойного боязливо собирались редкие прохожие.

– Мои соболезнования, – обратился к Давиду тот самый молодой офицер, который стрелял по кабине водителя. – Позвольте представиться, Верт Блонк, капитан патрульной службы. Вот что, сударь, сдается мне, что это спланированное нападение, а не случайность. – Он кивнул на магазин. – Вы составите мне компанию?

Они прошли сквозь уничтоженную витрину, наступая в битое стекло и рассыпанную бакалею – на гребешки, флаконы и булавки.

Верт Блонк открыл кабину грузовика и едва успел отойти в сторону – наружу вывалился убитый водитель. Офицер и Давид обошли машину. Вторая дверь была открыта, кровавый след тянулся в глубь магазина.

Наверху, на лестнице, ведущей в жилую часть дома, распахнулась дверь. На пороге показался перепуганный толстяк в распахнутом халате, под которым светилось нижнее белье.

– Что здесь происходит? – спросил он, недоверчиво разглядывая учиненный в его магазине погром и толпившихся в проломе витрины ротозеев.

– Уходите, и поживее! – повелительно бросил офицер. – Убирайтесь, черт вас возьми!

– Позвольте, – надуваясь, пропел хозяин. – Если началась война, это еще не значит…

Бакалейщик не договорил: широко открыв глаза, он уставился за прилавок, а затем, выбросив вперед руку, отрицательно затряс указательным пальцем, словно говоря: «А вот этого не надо!» В следующую минуту по дому прокатился выстрел – и бакалейщик, жалобно охнув, схватился за живот. Удерживая алое пятно, расцветавшее на его белой рубашке, и выпучив глаза, он потерял-таки равновесие и покатился вниз по ступеням. Этих мгновений хватило Верту Блонку, чтобы, прихватив крепкий табурет, швырнуть его, как гранату, за прилавок, и, бросившись следом, выстрелить туда несколько раз.

Ухватив преступника за воротник плаща, капитан выволок его из-за прилавка и оставил лежать в крошках битого стекла. Именно этого Давид боялся больше всего – человек был смугл, почти черен лицом. Не так давно он видел его у афиши синематографа. И он же был копией того, другого, задавленного омнибусом десять лет назад. Давид бы не удивился, узнав, что у них – одна мать.

– Да ведь это араб какой-то? – удивленно проговорил Верт Блонк. – Взгляните-ка, мерзавец еще жив…

Действительно, темные веки незнакомца дрогнули. Черные глаза его в упор смотрели на Давида.

– Вы умрете все, – проговорил он. – Умрете очень скоро…

– Так вы знакомы с ним? – нахмурив брови, проговорил Верт Блонк.

– Он бредит, – ответил Давид. – Простите, мне надо побеспокоиться о моей даме.

И, наступая в стекло, пошел к выходу. Лея стояла над Пулем, лицо которого было уже закрыто платком. Стояла одинокая среди любопытных прохожих, и глаза ее не видели ничего.

 

2

Никогда еще мир не казался Давиду таким враждебным и ненавистным, как в эти дни. Их учитель дряхлел на глазах – теперь к завтраку выходил семидесятипятилетний старик. Баратран угасал, и сам чувствовал это. Как-то, проходя мимо его комнаты, Давид услышал невольный стон – это был стон отчаяния. «Это проклятие, Кай, наше с тобой проклятие! – хрипло причитал Баратран. – Мы должны были сгинуть там, в горах, но нам, глупцам, нужен был весь мир!» Да, он все бы отдал, чтобы помочь своим ученикам, но был бессилен. Лея запиралась у себя и не отвечала на стук. Она совсем забыла о занятиях. Но не Давид. Каждый день, как и раньше, он приходил в мастерскую и работал.

«Уехать, в Новый Свет, куда угодно, только прочь отсюда!» – думал он, возвращаясь к себе.

Трагедия, случившаяся с Пулем, могла повториться с каждым из них в любой день и час. Они оказались заложниками обмана полувековой давности!

В самом конце октября Огастион Баратран получил письмо из Гроссбада от старой подруги, которая готовилась отойти в мир иной и заклинала старика приехать. Для Баратрана это оказалась лазейка из той клетки, куда он попал. Лея и Давид даже не стали его отговаривать.

Накануне отъезда, незадолго до полуночи, старик пришел к Давиду.

– Дай мне правую руку, – сказал он.

И не успел Давид опомниться, как на его безымянном пальце, в свете ночника, сверкнул черный агат с золотым драконом.

– Теперь ты его хозяин, – сказал старик, – не Лея – ты. Я давно пожалел, что научил ее своему искусству. Но так случилось. Ты же, Давид, был рожден для него! – Он крепко сжал запястье ученика. – К добру или на беду – увидим. Главное, я дал вам великое знание, помни об этом. Остальное решит время. Если вы сумеете победить, возьмите учеников. И не двух, трех, а больше. А главное – простите меня. И держитесь вместе. Всегда.

Сказав это, старик ушел. Чувствуя непривычную тесноту, сковавшую безымянный палец, Давид хмуро улыбнулся. Перстень пришелся ему впору, точно отлили его специально для Давида Гедеона! Он забрался в постель и долго лежал, не смыкая глаз. «Некто, гордый и свободный, презревший власть Творца, пришел на землю, – точно шептал кто-то ему на ухо. – Покидая мир, Некто открыл ученикам будущее: он вернется – вернется для великой славы, чтобы снова взять Огонь, подаренный им, и покорить мир!»

 

3

В порту, под дождем, среди потока зонтов, чемоданов, плащей, Лея и Давид провожали Огастиона Баратрана. Ровно в десять вечера пароход «Святая Катарина», гордость и краса пассажирского флота города Гроссбада, должен был увезти старика прочь из Пальма-Амы.

Тяжелый гудок известил о скором отплытии, но Баратран и ухом не повел.

– Я всегда откладывал этот разговор, но другого случая, возможно, мне не представится, – оглянувшись на забитые пассажирами сходни, торопливо проговорил их учитель. – Я хочу рассказать вам о том, как погиб мой друг Кай Балтазар. В тот роковой день, в Новом Орлеане, иллюзионисты братья Валль условились от души посмеяться над привыкшими ничему не удивляться американцами. Публика свистела, палила из пистолетов. Дикари, одно слово! В тот вечер по жребию выпало первым выступать мне. Я был на высоте. Публика дрожала от восторга. Потом наступила очередь Кая. Он не пожалел никого. Проклиная наш уговор, я ожидал, что в любую минуту может начаться паника. Огненный Дракон, что спалил войско Амрата Чандра, был всего лишь младшим братишкой чудовища, которое создал Кай. Он пылал, как огонь геенны! Зрители были предупреждены, что это всего лишь трюки, но надо было видеть лица людей! Этот Дракон был исчадием ада, дьявольским детищем, способном пожирать не тела, но души. Тогда я думал только об одном, как мог Кай Балтазар, мой друг, создать это?! Чудовище взмывало к куполу цирка, бросалось вниз, проносилось над головами зрителей. А потом метнулось к Каю. Вспышка на мгновения ослепила всех, в том числе и меня. Но я все же уловил, как Кая подняло и швырнуло в сторону. В зале завопили, а когда включили свет, оглушительный визг женщин разорвал мой слух. Он лежал на ступенях, между рядами, вернее, то, что от него осталось. Обожженный, окровавленный, поломанный, без лица…

Рассказ старика стремительно захватил и унес Давида в свою реальность, но отпустил так же скоро: последний гудок «Святой Катарины» в мгновение разбил манеж в далеком американском городке, разметал обрызганных кровью Кая Балтазара испуганных женщин, и Давид очнулся. Нет, не только смерть деда Леи так поразила его: он вспомнил другое – свой танец на берегу и огненного зверя, стремившегося подчинить его себе – подчинить или уничтожить.

Капитан, стоявший на мостике, готов был в любую минуту поднять рупор и отдать команду об отплытии, но по сходням еще поднимались пассажиры.

– Вы не договорили, – тихо сказал Давид, чувствуя вдруг, что у него отнимают нечто важное, необходимое. – Почему все случилось именно так? Почему Огненный Дракон убил Кая Балтазара? Господин Баратран?..

Но старик, пронзительно взглянув на Давида, выхватил из его руки чемодан, прижался наспех к мокрой щеке Леи и, прошептав: «Я вернусь и обо всем расскажу!» – побежал к трапу.

– Смотри-ка, Грэг, – весело указал младший офицер, светловолосый молодой человек, на двух пассажиров. – Этому торопыге куда больше пошли бы не котелок, плащ и трость, а феска и длинный арабский балахон!

Капитан судна, офицер с тонким бесстрастным лицом и строгой военной выправкой, бросил взгляд на смуглую молодую пару, поднимавшуюся по трапу – мужчина и женщина только что попали в свет прожектора.

– Если бы, Орви, ты так же долго пожил на Востоке, как я, то отличил бы лицо араба от лица индуса с такой же легкостью, с какой отличаешь медную монету от серебряной. – Капитан вытащил из кармашка кителя луковицу часов. – Что ж, пора отчаливать, – сказал он и, уже готовый посеять на причале и палубах еще большую суету, приложив рупор к губам, зычно скомандовал: – Отдать швартовы!

По дороге домой Давид и Лея не обмолвились ни единым словом. Наконец-то они оказались в прихожей. Дождь остался далеко. Здесь была тишина. Давид слышал частые удары своего сердца, и рядом – дыхание Леи. Ему казалось, еще мгновение, она положит ему руки на плечи, он утопит свое лицо в ее влажных волосах.

Но она только сказала:

– Свари мне кофе, пожалуйста. И я бы выпила коньяку. Совсем немного…

…Уже часа два они сидели в гостиной. Косой дождь дробью стучал по стеклу. Мир за окном казался рябым, ускользающим. Недокуренными папиросами тлели фонари. Редкие прохожие походили на убегающие тени.

Часы пробили полночь. Давид украдкой посмотрел в глаза Леи. Они были темны. Куда же подевалось морское утро, прозрачная синева, перламутровые чайки? Ничего не осталось.

Лея поднялась. Повинуясь внутренней воле, Давид накрыл ее руку своей, сжал холодные пальцы.

– Пусти, я еще сварю кофе, – мягко пытаясь освободиться, проговорила она. – Теперь моя очередь.

Давид не заметил сам, как Лея оказалась в его руках. Она отвечала на его поцелуи – порывисто, вдруг став безумной, горячей, обжигающей. Жадно набросившись на нее, теряя рассудок, он не услышал, как густо затрещал один из швов на ее платье, не заметил, что обманулся, и ожег его не огонь, но – лед, отчаяние, что она уже билась в его руках испуганно, точно пойманная в сеть, что ее ладони упираются ему в грудь, прямо в лицо.

– Нет! Оставь меня!.. Давид, прошу тебя!..

Она вырвалась – чужая, неузнаваемая, в измятом, почти сорванном платье, с разметавшимися по голым плечам волосами, с глазами, полными слез.

Лея пошатнулась, закрыла лицо руками, отняла их. Поправляя порванное платье, прикрывая им плечи, словно озябла, дошла до кресла. Села в него, медленно подтянув ноги, свернулась в комочек, спрятала в коленях лицо.

Он уже выпил три чашки кофе и полбутылки коньяка, а Лея по-прежнему сидела в кресле. Ее руки казались сломанными, бессильными. Она так и не притронулась к своему напитку.

– Хочешь, уедем? – спросил он ее.

Она оторвала голову от колен:

– Не в этом дело, Давид. Я больше не вижу смысла жить так, как я жила эти годы. Терять близких людей, смотреть, как рушится мир. – Она усмехнулась. – Что мне делать? Совершенствовать науку Огня? Но зачем? Что она принесла мне, эта наука, кроме страдания и боли? Я должна жить сейчас, но мне страшно оттого, что я не знаю, как это сделать. Неужели… ты не понимаешь меня?

Ему стало больно. Но к боли примешивалась злость. Отчаяние и злость, и еще – страх. Теперь он осознал отчетливо, ясно, что теряет ее. Она уходит, как призрак тает в его руках. И он не может найти способа остановить ее. Удержать. Заставить сделать так, как единственно должно. А может быть, это сердца их бьются по-разному? Разного желают?

И так было всегда?

 

4

Нос парохода вспарывал черные, глухие волны океана. Ночь швыряла ветры на стальной островок, но он был крепок и полон уверенности преодолеть шторм. Все дальше «Святая Катарина» уходила в ночь, давно распрощавшись с огнями Пальма-Амы.

Двое мужчин в дождевиках, крепко держась за поручни, стояли на корме, наблюдая за ревущим кильватерным буруном.

– Вот так, господин Баратран, – говорил собеседнику уже немолодой полковник, в шинели и фуражке, с неуклюже согнутой в локте левой рукой. – Теперь я калека, но зато смогу заняться прадедовским ремеслом. Буду красить кувшины старыми кистями – охрой, лазурью и золотом. Мой прадед любил эти цвета! Ну так мы с вами договорились, выпьем в ресторане коньяку? Я угощаю! Только я!

Баратран вошел в свою каюту, и его вдруг охватило слепое отчаяние. Как он мог бросить Лею и Давида там, в Пальма-Аме, где, может быть, за ними уже устроили охоту?

Он сел на кровать.

Но что он мог сделать? Чем смог бы помочь им? Как сумел бы их защитить – он, глубокий старик? Каждый новый день беспощадно подтачивал его силы. Он уже сделал для них одно благодеяние – вручил им зловещую судьбу: свою и Кая Балтазара!

Перед ним опять вставало это лицо. Сколько лет он пытался забыть его, но образ молодой женщины-индуски не отпускал его. И ее глаза, два раскаленных угля, несмотря на годы, жгли его сердце.

Баратран очнулся от стука в дверь. Он вспомнил об обещании, данном полковнику, поднялся с кровати, подошел к двери и, повернув ключ, открыл ее.

Отшатнувшись, он понял, что сходит с ума: на него смотрела живая Навия. Но она была не в сари – нет! – она стояла перед ним, одетая в европейское платье, в каком он никогда раньше ее не видел.

Огастион Баратран схватился рукой за дверь, губы его зашевелились, но он не смог произнести ни единого слова.

– Я пришла за тобой, – бросила она, шагнув к нему. – Идем!

Ее правая рука метнулась к нему, словно хотела схватить и вырвать сердце, и в следующее мгновение грудь Огастиона Баратрана пронзила острая, свирепая боль… Свет под потолком вдруг стал ярче, затем мигнул и стал гаснуть. Каюта, коридор и лицо женщины, на котором не было ни боли, ни жалости, а только ненависть, дрогнули, поплыли, и следом, на смену им, разом надвинувшись, пришла темнота.

Двери кают-компании широко распахнулись, и на пороге вырос военный в форме артиллерийского полковника, с неуклюже поджатой левой рукой.

– Мне сказали, что капитан корабля здесь, – уверенно сказал он.

– Именно так, полковник. Грэг Гризо, капитан второго ранга, – отрекомендовался моложавый подтянутый офицер. – Чем могу служить?

– Только что убили моего соседа по каюте. У нас был уговор, что он зайдет ко мне. Но я решил поторопить события и сам направился к нему. Я был недалеко, когда из его каюты вышла молодая женщина и быстро пошла по коридору. Она оглянулась. Это была, похоже, цыганка, но по-европейски одетая. Очень красивая. Меня насторожило то, что дверь в каюту моего соседа осталась приоткрытой. Он лежал на полу, я едва сумел рассмотреть на его груди каплю крови. Звук выстрела даже дамского пистолета я бы услышал. Верно, это был стилет – тонкий, как игла. Удар профессиональный – он умер мгновенно. Каюта «сорок шесть».

– Цыганка, говорите вы? – пробормотал Грэг Гризо. – И вы сможете узнать ее, полковник?

– Из тысячи. – Он четко кивнул. – Я к вашим услугам, господа.

– Отлично.

Полный решимости, капитан встал из-за стола, подошел к шкафчику, выдвинул ящик и достал оттуда револьвер. Проверив барабан, он сунул револьвер в боковой карман кителя.

– Мне кажется, я тоже узнаю ее, – серьезно подмигнув младшему офицеру, светловолосому молодцу, сказал Грэг Гризо. – Мы воспользуемся вашей помощью, полковник.

Через полчаса капитан второго ранга Грэг Гризо, армейский полковник, младший офицер Орви Вер и несколько вооруженных матросов, стараясь учинить как можно меньше шума, обыскали почти весь корабль. Они опросили каждого второго и теперь входили в слабо освещенный полупустой ресторан, располагавшийся на второй палубе корабля. За пятым столиком справа, один, у окна, сидел молодой человек в дорогом костюме, с лицом непривычно смуглым. Ночной океан бушевал. Шум, грохот и вой стихии не могло заглушить даже громкое, порывисто бьющее из трубы патефона танго. Неприветливо-хмурый, отрешенный от всего, что происходило вокруг, молодой человек походил на чью-то забытую, оставленную здесь тень.

Неожиданно, словно от внутренней подсказки, внезапного толчка, он обернулся к проходу. Еще не веря своим глазам, он смотрел на шагавшую по ковровой дорожке армию, впереди которой шли три офицера. Без сомнения, армия направлялась именно к нему. Глаза его лихорадочно сверкнули. На темном чужом лице отразилось отчаяние, растерянность, испуг. Но лишь на мгновение.

– Это он, – прошептал Орви.

Рука полковника спешно расстегивала кобуру. В эту же минуту в смуглой руке индуса сверкнула хромированная сталь. Полный ненависти и отчаяния, индус выстрелил в первых двух приблизившихся к нему людей – в матроса и младшего офицера.

В ресторане поднялся визг. Полковник палил не целясь – от груди, мгновенно разрядив оружие в своего противника. Тотчас за спиной индуса треснуло и разлетелось стекло. Звуки пылкого танго разбил штормовой, грохочущий голос океана. Но выстрелы полковника словно повторило зловещее эхо. Это стреляла женщина в дверях ресторана. Черные глаза ее горели холодной ненавистью, казалось, она желала уничтожить всех, кто смотрел сейчас на нее. Кто боялся ее – чужой, черной, неизвестной никому, прятался от огня, которым зло плевался ее револьвер.

Дама за одним из столиков, схватившись за шею, захлебываясь кровью, тащила за собой скатерть и посуду. Второй матрос с простреленной грудью упал на колени и следом рухнул у самых ног полковника. Пуля из револьвера капитана Гризо ударила женщину, расстрелявшую весь барабан в считанные секунды, в плечо. Она схватилась за рану, несмотря на темную кожу, побледнела от боли, попятилась. И не сводя глаз со своих врагов, не находя никакой опоры и теряя сознание, повалилась на ковровую дорожку…

Открыв дверь в каюту «46», полковник остановился на пороге. Доктор, маленький человек с печальными глазами, уже собирался уходить – он закрывал саквояж.

– Вы его друг? – спросил он у полковника.

– Случайный знакомый.

Доктор кивнул:

– Он был атлетом, этот господин Баратран. Всю жизнь со смертью, а привыкнуть никак не могу. А, верно, и не нужно? – Он был не против переброситься парой словечек с первым встречным. – Как вы думаете?

– Не нужно, доктор, не нужно, – перешагивая порог, проговорил военный. – Тем не менее вас ждут в ресторане. Там случилась целая баталия. Есть убитые, раненые. Врач из пассажиров уже хлопочет. Ступайте.

Доктор печально поглядел на полковника и, прихватив саквояж, поклонился и вышел.

Полковник остановился у стола. Среди прочего, перечисленного доктором, там было запечатанное письмо, предназначавшееся в Пальма-Аме некоей Лее Вио, до востребования. Кем приходилась она, эта Лея Вио, старику, с которым он был едва знаком? Полковник рассеянно выпустил конверт из рук. На пороге грузно обернулся. Последний раз взглянув на опрокинутого смертью человека, укрытого простыней, полковник вышел из каюты.

 

5

Смахнув рукавом со стола чернильницу, он выскочил из кабинета. Давид уже пробегал гостиную, когда противоположная дверь ее распахнулась и перед ним выросла Лея. Без кровинки в лице, с полными отчаяния глазами. В ее прижатой к груди руке был клочок бумаги.

Сердце Давида сжалось. «Зачем так было кричать?» – подумал он.

«Пароходство города Гроссбада извещает вас…» Давид пробежал глазами телеграмму. И тут же взглянул на Лею.

Боль ее была велика. И Давид неожиданно понял, как дорога ему эта женщина, бесконечно близка, несмотря ни на что. И еще, что их осталось только двое в этом мире – жестоком, враждебном.

Только двое: он и она.

Но слова «убит двумя неизвестными» отрезвили его.

– Нам нужно уехать, немедленно, – проговорил он, глядя в невидящие глаза Леи. – Здесь оставаться нельзя. Эти двое схвачены, но появятся другие.

– Неужели его и вправду уже нет? – прошептала она.

Он заботливо усадил ее в кресло. Затем налил рюмку коньяка и заставил Лею выпить. Минут пять он курил, вымеривая комнату шагами, затем подошел к телефонному аппарату, поднял трубку.

– Алло, сударыня, мне необходим телефон комендатуры. Да, да. Спасибо.

– Что ты хочешь сделать? – спросила Лея.

– Избежать смерти… Да, алло. Скажите, могу я услышать лейтенанта Эдуара Вио? Друг его сестры. – Он назвался. – Это неотлагательно. Да, благодарю вас.

Давид бросил взгляд на затихшую в кресле Лею. В гостиной громко лопотали часы.

– Эдуар? – раздавив папиросу в вазочке для булавок, оживился Давид. – Здравствуйте. Да, это Давид Гедеон. Извините, что беспокою вас, но другого выхода у меня нет. И мне бы очень хотелось, чтобы старые разногласия сейчас не помешали нашему разговору. Три дня назад на пароходе «Святая Катарина» был убит Огастион Баратран. Да. Но это не все… Эта смерть – продолжение гибели Карла Пуливера… Если бы речь шла только обо мне, я не стал бы вас беспокоить. В большой опасности и ваша сестра. Я прошу вас помочь нам… Да, Спасибо. Бульвар Семи экипажей, дом шестьдесят семь. Да. Позвоните три раза. Мы ждем вас. Благодарю, благодарю.

Давид положил трубку и обратился к Лее, с которой на протяжении всего разговора не сводил глаз:

– Теперь слушай. Это счастье, что твой брат временно оказался в Пальма-Аме. Ты уедешь сегодня же и поселишься при штабе гарнизона. Я уверен, адъютант генерала Ф. сможет устроить это для своей сестры. Главное – у тебя будет охрана. Я присоединюсь к тебе, если все выйдет удачно, чуть позже. Сейчас я просто не способен предпринять что-то большее. Тебе необходимо понять: люди, которые шли за Огастионом Баратраном полвека, не остановятся ни перед чем.

Лея, подняв голову, упрямо посмотрела на Давида. Он вдруг заметил, как едва уловимая волна прокатилась под кожей на скулах молодой женщины.

– Иногда мне кажется, что я ненавижу тебя, – проговорила она. – Как теперь ненавижу все, к чему оказалась привязанной еще девчонкой!

– Что ж, – затянувшись новой папиросой, усмехнулся Давид, – скажи об этом своему брату. Ты очень обрадуешь его. Вот только жаль, что этого никогда уже не сможет услышать Огастион Баратран.

– Господи, – Лея устало закрыла лицо руками. – Пойми меня, я хочу принадлежать себе. И больше никому. И ничему. Я не желаю ни от кого прятаться. Это мерзко, гнусно. Будь что будет, мне уже все равно.

– Мне не все равно! – зло бросил он.

Лея недоуменно покачала головой:

– Все перевернулось с ног на голову. Все! Один только ты сумел устоять, не потеряв равновесия. Это большой дар, Давид!

– Если ты пытаешься уязвить меня, то напрасно.

– Прости меня, – примирительно сказала она. – Кто-то должен оставаться рассудительным. Прости…

Давид посмотрел в ее глаза. Да, она стала другой. Неужели и впрямь дороги их разойдутся? Но что будут они делать друг без друга в это смутное время, когда ошалелые газетчики сообщают о победах и провалах операций, в которых победители и побежденные назавтра поменяются местами? Когда улицы свежи по ночам, а утром по ним рассыпано битое стекло и, словно мертвые письма, летают обрывки газет, что сразу понимаешь: в мире все идет кувырком, а по городам и странам бродит полоумная старуха с воспаленными глазами и ржавой от пролитой крови косой.

Давид очнулся: в прихожей бился колокольчик.

– Открой, – тихо сказала Лея. – Это Эдуар.

Докуривая папиросу, Давид смотрел в окно. Пятачок у парадного опустел. Он только что проводил до военного автомобиля брата и сестру – Эдуара и Лею Вио. У машины она взяла его, Давида, за руку. Эдуар тактично отошел в сторону. В глазах Леи блестели слезы.

– Мы скоро будем вместе, – убедительно сказал он.

– По другому и быть не может, – кивнула Лея. – Еще раз прости меня.

Часа полтора назад брат Леи сдержанно и подчеркнуто холодно пожал Давиду в прихожей руку. Баратрана в доме господ Вио не любили с тех пор, как он увел из него Лею, а его увлечение, убившее Кая Балтазара, считали опасным сектантством. Давид решил отчасти быть откровенным перед молодым адъютантом. Уже в гостиной он вежливо предложил гостю сесть, налил коньяку в два бокала и выложил все без обиняков. Путешествуя по Востоку, Кай Балтазар и Огастион Баратран примкнули к религиозно-политической группировке, в которой занимали первые места. Они участвовали в войнах, вышли победителями, но оставили за своей спиной неутомимых врагов. И вот теперь, спустя полвека, их противники мстят им и всем их близким. Уже убиты двое: Карл Пуливер и Огастион Баратран. Кто же следующий – он, Давид Гедеон, или Лея Вио?

Рассказчик оказался убедительным, и лед между ними был растоплен. Родной дед Эдуара, заядлый путешественник, слыл в семье личностью легендарной, несмотря на анафему его памяти. И, конечно, внуку всегда хотелось знать о нем побольше. А тут – такие подробности! Эдуар Вио пообещал сделать все для безопасности сестры и даже взял на себя похороны Огастиона Баратрана.

В прихожей Лея просила Давида ехать с ним. Глаза ее вдруг отчаянно заблестели, она, вся дрожа, готова была разреветься. Но Давид в те минуты воплощал собой хладнокровие. Он сказал, что ему необходимо закончить одно небольшое дело, связанное с наследством, что он будет предельно осторожен, а через день-два они обязательно увидятся. Вернувшись в гостиную, он увидел, что Лея все еще стоит на тротуаре, точно размышляя: ехать ей или остаться. Эдуар, облокотясь о борт авто, терпеливо курил. Подняв голову, словно зная, куда он вернется, Лея отыскала в окне гостиной его лицо. Он уверенно кивнул ей. И только тогда, задержав на холодном стекле пронзительный взгляд, она поспешно нырнула в салон автомобиля.

Брат захлопнул за ней дверцу, и автомобиль тронулся.

Итак, думал Давид, любимую женщину он защитил. Хотя бы попытался сделать это. Но для чего же остался он сам? И что теперь остается ему – быть мишенью всю оставшуюся жизнь? Превратить ее в ад? Всегда, ночью и днем, ожидать удара в спину? Всегда бежать, стать тенью? Возненавидеть уже мертвого Огастиона Баратрана и деда Леи за то, что полвека назад они вырвали сердце из Горы Дракона? Проклясть тот день, когда он сам увидел из окна маленькой харчевни омнибус, раздавленный труп человека под ним и газету с красной метой?

Или…

Но что он мог сделать?!

Далеко за Пальма-Амой прогремела гроза. И тогда же, глядя на вымытую ночным дождем мостовую бульвара, он услышал знакомый стук, от которого тонкая змейка мурашек быстро пробежала по его спине. Давид сделал два шага назад… В соседнем окне, примостившись на карнизе, через стекло смотрел на него ворон.

Это был Кербер! Он исчез в ту же ночь, когда госпожа Элизабет давала свой незабываемый аттракцион в Пальма-Аме, и вот – вернулся…

Давид открыл окно, и ворон, как ни в чем не бывало, плюхнулся на пол. Он даже не обратил на нового хозяина внимания, словно видел его только вчера! Кербер заковылял к дверям, взъерошивая перья, крутя черной вороньей головой, хлопая крыльями.

Решение пришло к Давиду внезапно – нет, не просто внезапно! – но в тот самый момент, когда он услышал стук клюва в стекло. Давид понял: это – весть! Черная птица без коготка на правой лапке – весть ему, знак… Откуда? – на это ему было теперь наплевать.

Давид оглянулся – птица, оставляя за собой мокрый след, вразвалку покидала гостиную. Конечно, это будет шаг сумасшедшего, он знал об этом, но к черту рассудочность. Он сделает этот шаг – во что бы то ни стало! Давид чувствовал, как страшный, жуткий восторг душит его.

Глядя на свежий, усыпанный лужами бульвар, Давид полез за новой папиросой. Что ж, кажется, в мире идет война? Так почему бы не пойти у нее на поводу? Сейчас же, немедленно?..

 

1

С палубы парохода Давид вглядывался в город, так поспешно брошенный им одиннадцать лет назад. В Гроссбаде он оставил профессию, женщину, всю прежнюю жизнь. И никогда не пожалел об этом. Все было предрешено заранее! Но если бы кто-то сказал ему тогда, что случится с Давидом Гедеоном за эти годы, он счел бы того человека сумасшедшим.

На плече путешественника сидел черный, как ночь, ворон, вызывавший столько недоумения у попутчиков. Береговая линия, знакомые здания становились ближе. Находившийся в состоянии войны, город был хмур и суров. Казалось, одна только крепость радовалась всему, что происходило в мире. Стоявшая на семи ветрах, убранная насыпными валами и прочими оборонительными сооружениями, она ощетинилась батареями пушек.

Военную тюрьму Гроссбада называли «морской», потому что размещалась она в одной из крепостных башен, подножие которой омывали волны океана. Прямо из порта Давид отправился в комендатуру. Кербера он подкинул у дерева перед крепостью, бросив: «Жди». Пара часов в приемной, и адъютант коменданта предложил посетителю войти.

Капитан первого ранга в серебряных эполетах, похожий на огромную сонную рыбу, поднял на Давида водянистые глаза:

– Еще раз выражаю вам наши соболезнования, господин Гедеон.

Давид благодарно кивнул.

– Скажите, полковник, кем были эти террористы?

– Мужчина и женщина: оба индусы. Убит не только… э-э… господин Баратран, но еще двое пассажиров, одна из них – женщина, и матрос. К тому же в эти часы, здесь, в военном госпитале, кончается совсем юный лейтенант Орви Вер.

– Что будет с негодяями?

– Сейчас военное время. Случившееся для нас – диверсия. Их приговорили к смерти через повешение. Но мужчина-индус и так при смерти. Мы не можем повесить лежачего. Но сразу после его смерти приговор, вынесенный женщине, будет приведен в исполнение.

– Господин полковник, я могу поговорить с ними?

Военный внимательно поглядел в глаза просителя.

– Кто вам был этот господин Баратран?

– Он – мой учитель, – ответил Давид.

– Просьба странная, но я не стану чинить вам препятствия. Только не вздумайте убивать их в больничной палате. Иначе нам придется заниматься вами, а у нас и так слишком много дел.

Он взял лист бумаги и чиркнул на нем несколько строк.

– Возьмите, это вам будет вместо пропуска. Что-то еще?

– У кого бы я мог узнать подробности всего, что случилось на «Святой Катарине»?

– У Грэга Гризо, нынешнего капитана этого парохода. Кажется, он сейчас здесь, в крепости. Лейтенант приходится ему кузеном и, если не ошибаюсь, близким другом. Торопитесь, после кончины лейтенанта Гризо уедет в долгосрочный отпуск. Всего наилучшего.

Давид уже подошел к дверям, когда голос военного чиновника остановил его:

– Постойте, господин Гедеон. Вам ничего не скажет такой адрес в Цесареополе…

Давид быстро вернулся к столу. Полковник выдвинул ящик, вытащил оттуда залитый кровяными подтеками конверт и прочитал:

– Итак, «Цесареополь, улица Скакуна из Джиррля, дом, кажется, семьдесят восемь, медник Аль-Кабир».

– Нет, – Давид покачал головой и, чуть помедлив, спросил: – А что в этом письме?

– Письмо весьма странное, – продолжал полковник, доставая из конверта листок бумаги, сложенный вдвое. – Всего два слова: «Раджинав мертв». – Полковник посмотрел на Давида. – Это письмо, господин Гедеон, было обнаружено у той женщины, индуски, убившей вашего Огастиона Баратрана.

– Вы разрешите мне взять этот конверт? – спросил Давид. – Я верну его вам тотчас, как навещу этих людей.

– Берите, – кивнул полковник. – Можете оставить его себе. Сейчас война, господин Гедеон, и я не в силах открывать следствие по этому делу. Убийцы схвачены, с их смертью трагедия станет историей.

Через десять минут, с вороном на плече, Давид входил в военный госпиталь Гроссбада. Через холл, полный военных и штатских, двое санитаров несли носилки, на которых, укрытое белой простыней, лежало тело. Траурную процессию сопровождали двое – офицер-медик в белом халате и другой офицер – в форме капитана второго ранга, подтянутый, с аристократически выточенным лицом, мужественным и волевым.

– Похоронная составлена, Грэг, катафалк во дворе, – сказал военный медик. – Я возвращаюсь к своим больным. И да хранит Господь душу бедного Орви!

Они расстались. Давид вышел на улицу за двумя санитарами и военным. Когда тело грузили на телегу, оказавшуюся упомянутым катафалком, он подошел к офицеру.

– Капитан Гризо, если не ошибаюсь?

Офицер обернулся, покосившись на плечо незнакомца, где сидела черная птица, спросил:

– С кем имею честь?

– Давид Гедеон. Три дня назад на пароходе «Святая Катарина» был убит очень близкий мне человек – Огастион Баратран.

– А-а, тот старик…

– Да, именно он.

– Что вы хотите от меня? Рассказа о том, как все это произошло?

– Нет, – отрицательно покачал головой Давид.

– Что же тогда?

– Мне кажется, вы тоже потеряли близкого вам человека?

Гризо внимательно посмотрел на Давида.

– Ну, говорите.

– Я хотел бы задать несколько вопросов тем двоим. У меня есть официальный пропуск из комендатуры. Вы поможете мне? Это очень важно.

– Для кого?

– Для меня и еще для одной женщины, которая вряд ли сможет сама постоять за себя. Я не прошу от вас многого, капитан.

Через час, оставив ворона сторожить чемодан с вещами в гардеробе, Давид и капитан второго ранга Грэг Гризо поднялись на третий этаж тюремного госпиталя. Их сопровождал дежурный капрал. У одной из палат стоял охранник с винтовкой. Солдат отдал честь Гризо.

– Пропусти, – сказал капрал. – В вашем распоряжении двадцать минут, господин капитан. Скоро здесь будет проверка.

Капитан и Давид вошли в палату. На койке, укрытый до груди простыней, лежал индус, лицо которого показалось Давиду невероятно знакомым. Крупные горошины пота облепили лоб умирающего. Индус был небрит, щеки ввалились. Под глазами пролегли глубокие синие тени, говорившие о близкой смерти.

Женщина обернулась, и Давид сразу понял, что узнан. Глаза индуски, красные от слез, тем не менее выразительные, полные скрытого огня, вспыхнули ненавистью и страхом. Она вскрикнула и, как показалось Давиду, еще теснее прижалась к кровати, словно искала у мужчины, испускавшего дух, защиты. От Гризо не укрылась эта сцена, но Давид лишь улыбнулся, перехватив его взгляд.

– Вы знакомы? – изумленно спросил Гризо.

– Нет, – ответил Давид. – По крайней мере, что касается меня…

Несмотря на то, что одна рука индуски оказалась на перевязи, запястья ее были в наручниках.

– Капитан, проследите, чтобы сюда никто не вошел. Я постараюсь сделать все как можно скорее. Нам стоит поторопиться.

И без того бледная, женщина побледнела еще сильнее. Она была в отчаянии. Но слабость ее оказалась минутной. Страх в глазах ее исчез, там остались лишь ненависть и презрение. Она готова была принять смерть.

– Кто послал вас? – спросил Давид, подойдя к ней почти вплотную.

Она неожиданно улыбнулась ему.

– Это вас не касается, господин Гедеон. Следующая очередь – ваша.

– Вы в этом уверены? – сухо усмехнулся он. – Что ж, посмотрим…

Он вытащил из кармана флакончик с нюхательной солью, нагнулся к лежащему индусу и поднес флакон к его ноздрям.

– Ну же, ну! – потребовал он.

Вскочив, девушка хотела ему помешать, но Давид, схватив ее за волосы, усадил обратно на табурет. Индуска задохнулась от ярости и бессилия, но бороться в наручниках она не могла.

Индус очнулся. Вначале он пустыми глазами смотрел на Давида, затем стал приходить в себя.

– Я – Гедеон, Давид Гедеон, – старательно расставляя слоги, Давид смотрел в глаза умирающего. – Я хочу знать, кто приказал убить Огастиона Баратрана, Карла Пуливера, Лею Вио, меня! Кто?!

– Черт возьми, что все это значит, господин Гедеон? – спросил за спиной Давида стоявший у двери Гризо. – Вы ни о чем не рассказали мне!

– Потерпите, капитан, – проговорил Давид, не сводя взгляда с индуса. – Потерпите… Итак, господин убийца, как же нам быть?

Индус хотел плюнуть ему в лицо, но у него не хватило для этого сил: слюна выползла на сухие губы и так и осталась там. Женщина, протянув схваченные стальными браслетами руки, вытерла его рот. И тотчас обернулась к Давиду:

– Нам все равно не жить. Как и вам, господин Гедеон. Через месяц, через год, через пять сюда придут другие, и вы, кто похитил тайну Огня, умрете, как умер ваш старик! Я проткнула его сердце острой иглой – и он дрожал перед смертью от страха! – Она злорадствовала: – Он оказался трусом! Жалким трусом…

Догадка ошеломила его. Но лица всех трех индусов, когда-то встретившихся на его пути, оправдывали ее. Давид впился глазами в лицо молодой индуски, сидевшей перед ним. Он по-новому посмотрел на нее. Теперь он знал наверняка, что обезоружило Огастиона Баратрана в минуту смерти – его учитель увидел перед собой лицо женщины, которую любил когда-то и чью голову снес клинок Кая Балтазара!

Давид оглянулся на недоумевающего Гризо.

– Смотрите, капитан, чтобы никто не вошел.

Не торопясь, Давид достал из кармана замшевые перчатки, надел их, вытащил из другого кармана бритву. Раскрыв ее, он схватил испуганную женщину сзади за голову, зажав ее рот раньше, чем она успела закричать.

– Черт, Гедеон, да вы спятили! – крикнул Гризо, шагнув к нему.

– Назад, капитан, – рявкнул Давид. – Они убили близких нам людей и потопили бы весь корабль, если бы смогли! Впрочем, убирайтесь, я не держу вас!

Не сводя с лезвия широко открытых глаз, женщина попыталась вырваться, но рука Давида держала ее как медвежий капкан.

– Так вот, слушай меня, негодяй, – глядя на индуса, сказал Давид. – Может быть, ее повесят, может быть, нет. Но сейчас, здесь, ты будешь виновен в ее смерти, только ты, если не скажешь, кто подослал вас!

В следующую секунду Давид стиснул от боли зубы: женщина через перчатку прокусила его палец. И тут же под легким напором лезвия бритвы лопнула кожа на ее шее, поползла тонким ручейком кровь.

– Гедеон! – Гризо готов был метнуться к нему и вырвать из его рук бритву.

Но индус сдался раньше.

– Отпусти ее, – тяжело проговорил он. – Я скажу тебе все.

– Вот именно – все. Но лжи я не приму. Откуда вы пришли? С горы Дракона – не верю. Откуда?

– Из… Цесареополя, – глядя на окровавленную шею женщины, пробормотал индус.

– Кто послал вас?

– Хозяин.

Отведя лезвие от порезанной шеи, Давид еще теснее прижал индуску к себе.

– Кто он? Как его зовут? Сколько у него людей?

– Много, господин Гедеон, – с нескрываемой злобой проговорил индус. – Очень много.

– Где они сейчас?

– Все – там. Хозяин ждет от нас известий.

– Если ваш хозяин поставил целью убить нас, почему же он, черт бы его побрал, растянул исполнение приговора на долгие годы?

Индус медлил.

– Отвечай – и не лги.

– Одиннадцать лет назад Хозяин отправил своего старшего сына на поиски Кришнадэва и Раджинава, но тот не вернулся. Второй сын Хозяина оказался более удачлив. Мы узнали, что Кришнадэв и Раджинав в вашем мире взяли себе новые имена и что Кришнадэва уже нет в живых. А Раджинава зовут Огастион Баратран. Еще мы узнали, что он взял себе четырех учеников.

– Но как твой Хозяин узнал о том, что существуют Кришнадэв и Раджинав?

– Уходя с Горы Дракона, жрецы Огня убили в лесу своих слуг. Но один из них выжил – китаец Цу Син. Хозяин услышал его рассказ и тогда же начал свой путь.

– Но только ли мести хотел он?

Взгляд умирающего индуса встретился с глазами Давида.

– Хозяин ждал, когда ученики Раджинава постигнут науку Огня. Хозяин решил выкрасть женщину, отвезти ее на Восток и заставить ее научить его тайне Огня. Второй сын выкрал женщину, но обманулся – это оказалась не Лея Вио.

Давид вспомнил тот день перед войной: синематограф, смуглый человек у афиши, молодая женщина, так похожая на Лею, уходившая по тротуару…

– И что он сделал с той женщиной?

Индусу хватило сил для усмешки:

– Он утопил ее той же ночью. В мешке, привязав к ногам камень.

Давид обернулся к Гризо – бледному, собранному.

– У вас, капитан, есть лишний повод оценить их человеколюбие!.. Чья была очередь на улице Южных Моряков?

– Твоя.

– А теперь скажи, где я найду твоего Хозяина?

– Убей ее, – сказал индус.

Только теперь Давид почувствовал, что девушка в его руках ослабла – она давно потеряла сознание. Он положил ее на пол, мрачно усмехнулся:

– Ты любишь свою сестру. Но отца ты любишь больше, не так ли? Ведь ты – третий сын Хозяина. Правда? Того Хозяина, имени которого ты, «к сожалению», не знаешь. Я тоже не знаю, как зовут его. Но зато я знаю, как звали отца Хозяина, твоего деда. Его звали Амрат Чандр!

Угасающее лицо индуса вдруг стало каменным.

– Убей ее, – тихо повторил он.

– Зачем? – словно о чем-то вспомнив, Давид полез в карман пиджака, достал оттуда смятый конверт в кровоподтеках и потряс им перед лицом индуса. А тот, вдруг ожив, уже пытался уловить адрес, даже из последних сил приподнял голову. – В этом письме ходатайство о ее помиловании. На этот час, конечно. Вот что тут написано: «Цесареополь, улица Скакуна из Джиррля, дом семьдесят восемь, медник Аль-Кабир». Писали по горячим следам, верно? На радостях. – Давид улыбнулся. – Вы поторопились.

Из горла индуса вырвался стон. Давид наклонился к нему:

– Когда ты сдохнешь, а твою сестру повесят, ты догадываешься, где буду я?.. А теперь – прощай.

В это мгновение тело индуса выгнулось, мускулы его лица свела судорога, а следом горлом хлынула кровь. Он был мертв.

– Какая странная судьба, капитан, – проговорил Давид. – Я был свидетелем смерти всех трех братьев. Только один я. К чему бы это?

– Вам надо избавиться от пятен крови, Гедеон, – трезво рассудил Грэг Гризо. – И поторопитесь.

Давид понимающе кивнул. Водой из кувшина он омыл неглубокую рану на шее женщины. Когда он сажал ее на стул, индуска очнулась. В глазах ее был прежний страх.

– У тебя никогда не будет шрама, – сказал Давид и обратился к Гризо. – Нам пора, капитан. Я думаю, мы уложились вовремя.

Выбравшись из крепости, они медленно шли через пригороды, вдоль побережья. На плече Давида уже сидел черный ворон, на которого то и дело косился Гризо.

– Сколько вам лет, Гедеон? – неожиданно спросил Гризо.

Давид смотрел на океан – серый и неприветливый.

– Тридцать два.

– Я на три года старше вас, но рядом с вами чувствую себя юнцом. Если бы не эти индусы, не трагедия на «Святой Катарине», я принял бы все это за розыгрыш. Жрецы Огня. Восток. Роковая месть. – Капитан Гризо остановился. – Кто вы, Гедеон?

– Кто я? – у усмешкой оглянулся Давид. – А вам не покажутся странными мои титулы? И вы не сочтете меня сумасшедшим, Грэг? – он впервые назвал его по имени.

– Постараюсь.

Гризо выжидающе смотрел на него.

– Хорошо, слушайте. Волей провидения я – наследник Великих Брахманов, магов и чародеев. И, несмотря на европейское платье, верховный жрец, увы – незаконный, древнейшей тибетской секты, передающей великий Огонь несколько тысячелетий – из поколения в поколение. Это если быть кратким. Вы довольны моим объяснением, Грэг?

Не ответив, Гризо вновь двинулся вперед, разглядывая камни под ногами.

– Но главное сейчас не это, капитан, – продолжал Давид. – Те, кто убил моего учителя и друга, попытаются убить не только меня, но и еще одну женщину – прекрасную женщину, верьте мне! Слушайте, Грэг, возьмем быка за рога: что вы намерены делать в ближайшие недели? Я слышал, у вас отпуск.

– Мне необходимо отвезти прах моего кузена к его родным, в Ларру.

– А потом?

– Вы хотите мне что-нибудь предложить, Гедеон?

– Да. Знаете, одному будет сложновато. К тому же я совсем не владею турецким. Я хочу съездить на недельку-другую в один прекрасный восточный город. В Цесареополь. Развлечься. Мне рассказывали о нем много замечательного: экзотические рынки, попугаи в клетках, львы на цепях. Составите мне компанию? – Давид не вытерпел долгой паузы. – Просто рискните, черт возьми!

Грэг Гризо смотрел в сторону океана.

– Через неделю небольшой пароход «Капитан Грокк» уходит на Цесареополь, – обернувшись к Давиду, сказал он. – Я успею.

– Отлично, Грэг. – Давид достал папиросу и закурил. – Через неделю я буду ждать вас в гостинице «Цветок Альгамбры». Надеюсь, за последние одиннадцать лет с ней ничего не стряслось… Итак, мы расстаемся?

– Скажите, Гедеон, зачем вам этот ворон?

– Это мой талисман.

– И он приносит вам счастье?

– Мы увидим это в ближайшее время, капитан Гризо.

Офицер отдал ему честь, повернулся и зашагал в сторону крепости.

 

2

В старинной гостинице «Цветок Альгамбры», сидя на террасе, Давид разглядывал горизонт – тонкую синюю линию, где море соприкасалось с лазоревым небом. Туда же смотрел и сидевший на перилах балкона старый путешественник ворон Кербер: когда-то – его неприятель, теперь – спутник, молчаливый и угрюмый.

Странная у них компания! – думал Давид.

Он пил черный кофе с коньяком, курил одну за другой папиросы и задавал себе тот самый вопрос, который совсем недавно задал ему капитан Гризо.

«Кто вы, Гедеон?» – спросил его тогда из-за спины морской офицер, случайный знакомый, и возможно – будущий компаньон.

Так кто же он на самом деле?

В тот день он ответил: жрец Огня, наследник Великих Брахманов, тибетских чудотворцев, иллюзионам которых нет и не было равных!

И все же это был не ответ – отговорка.

Старик научил его многому. Разжигать в сердце Огонь и выпускать его наружу, как ветер, ураган, смерч. Он дал ему знание того, что в начале хотел укрыть от своих учеников – силу побеждающего огня.

Лея добровольно отказалась от этой науки.

Когда-то в доме Баратрана, в своей комнате, Давид устраивал фокусы. Стоя в пяти шагах от канделябра, он движением руки – с расстояния пяти шагов – рассекал напополам свечи. Невидимый острый клинок был в его руках. Оплавленные восковые обрубки укрывали стол и полы.

Это было волнующей забавой!

Но когда средь бела дня он уложил бешеного пса, угрожавшего двум до смерти напуганным дамам и всей улице, – уложил тем самым невидимым, острым как бритва, клинком, – ему пришлось ретироваться. Его даже забыли поблагодарить! В глазах затихшей толпы, смотревшей на него, было непонимание и страх. Его разглядывали, точно демона, нежданно-негаданно спустившегося на землю. Сегодня он заступился за них, а завтра? Не посеет ли он смерть среди тех, кто будет неугоден ему?

Давид знал: на той улочке в северном районе Пальма-Амы еще долго будут говорить о нем – безымянном прохожем! А ведь они были правы – им стоило его опасаться. Трепетать перед ним! Случай позволил ему показать лишь жалкую толику того, что он умел, на что был способен. Иначе бы эти люди бежали от него так, как бежал от грома и молний, разверзших небеса, первобытный человек. Бежали бы как от наказания, проклятия, подгоняемые вечным страхом перед силами могущественными и необъяснимыми.

Дракон, заточенный в черный агат, уже давно переселился в сердце Давида. Даже сам хозяин еще не ведал в полной мере его силы и мощи, но знал – Огненный Дракон, какого не было доныне, живет в нем!

«Нужно быть уверенным на все сто, что ты бог, – однажды пошутил Огастион Баратран. – Только так ты сможешь достать до небес. К счастью ли, нет, у меня никогда не было такой уверенности. – И уже отбросив иронию, старик с гордостью добавил. – Но мой Учитель точно знал, кто он!»

Может быть, это и есть разгадка? И чтобы добиться всего, ему необходимо лишь точно ответить на вопрос, заданный Грэгом Гризо?

Кто ты есть на белом свете.

На балконе гостиничного номера Давид пил кофе с коньяком, курил папиросы и смотрел на море. Краски сгущались, горизонт медленно окрашивался алым сиянием вечера.

«Кто ты, Давид Гедеон, кто? – вопросительно шептал ему на ухо чей-то знакомый голос. – Ответь – и победишь. Только ответь!..»

Он – странник, пилигрим, который идет своей дорогой. Впрочем, как и любой другой человек. Но дорога эта не похожа ни на один путь, когда-либо выбранный живущим на земле!

Это Давид знал наверняка.

 

3

Через неделю, когда Давида лихорадило от нетерпения и он выкуривал одну папиросу за другой, в дверь его номера постучали.

– Войдите, – с кровати, лежа в одежде, сказал он.

Дверь открылась, и на пороге он увидел капитана Гризо, одетого в штатское, в легком светлом костюме, в великолепной широкополой шляпе. В одной руке капитан держал новенький чемодан, в другой – чехол для складной винтовки.

– Доброе утро, Гедеон, – сказал Гризо, перешагивая порог. Взглянув на занявшую угол комода птицу, с усмешкой бросил: – Здравствуй, ворон.

Капитан поставил чемодан в центре комнаты, приложил к нему чехол с ружьем. Подошел к столу и, наполнив из початой бутылки пустой бокал красным вином, выпил его залпом.

– «Капитан Грокк» уходит через два часа. Это отличное быстроходное судно. Его хозяин – мой приятель. Он ждет нас. Собирайтесь, Гедеон. На четвертые сутки, с зарей, мы будем в Цесареополе.

Спустя еще три дня, на рассвете, в розовой дымке они увидели светлые очертания древнего восточного города, с восходом солнца обреченного стать ослепительно белым…

Когда дворцы, минареты, храмы уже зажглись в первых лучах солнца, «Капитан Грокк» причаливал в шумном утреннем порту.

– Вы попали в страну мошенников и дикарей, – предупредил их капитан судна, настоящий морской волк. – Он широко улыбнулся, показав крепкие, как у животного, зубы. – Удачной охоты, господа!

…Они ехали в повозке через длинный бесконечный город, усыпанный белыми домами, минаретами, рынками, от шума и гама которых можно было оглохнуть.

– Подумать только, цирк «Алладин»! – неожиданно вырвалось у капитана Гризо, зорко глядевшего по сторонам.

– Что вы сказали, Грэг? – встрепенулся Давид, на плече которого, на переброшенной сверху куртке, неровно сидел черный ворон.

– Говорю: цирк «Алладин» к вашим услугам, – кивнул в сторону обветшавшего здания с круглой крышей морской офицер. – Представляете, какие тут можно увидеть фокусы? Наверняка, как и сотни лет назад тут глотают огонь, истязают животных, и грудастые барышни танцуют с накаченными опиумом змеями! Будет время – заглянем, Гедеон?

Вытянув шею, Давид еще долго смотрел на окна старинного здания, пока оно не исчезло за поворотом узкой и кривой улицы.

– Пожалуй, – не сразу ответил он.

«Цирк “Алладин”!» – повторял про себя Давид. Полвека назад в этом городе дед Леи Вио увидел афишу, где никому неизвестный «белый маг», как сам назвал себя Рам Каши Ятри, предлагал увидеть представление «Дорогу в небо». А затем вошел в этот цирк и тем самым раз и навсегда изменил свою жизнь! Пройди Кай Балтазар по другой улочке, рассуждал Давид, судьбы скольких людей сложились бы иначе! Наверняка, стала бы примерной женой и матерью Лея Вио. И только иногда родные и близкие могли бы уловить в ее прекрасных глазах великую тоску – о чудесной песне, пропетой где-то, в другом мире. И Карла Пуливера не сбил бы грузовик, за рулем которого сидел наемный убийца. Не умер бы от пули в госпитале Гроссбада юный лейтенант – кузен Грэга Гризо. Не пронзила бы стилетом молодая индуска сердце Огастиона Баратрана. И сам Кай Балтазар, великий авантюрист, не погиб бы однажды страшной смертью, которая таит в себе столько загадок…

А как же Огненный Дракон? С кончиной Великого Брахмана он вырвался бы наружу, горящей стрелой пронзил небо и канул навсегда?.. Нет, провидение – великая штука! – говорил самому себе Давид. И все случилось так, как должно было случиться!

Вскоре их затянул в себя водоворот узких путаных улочек, закружил и вынес на улицу Скакуна из Джиррля. Еще через пять минут спутники вышли к тому самому дому, который искали.

На двенадцатый день обыденного существования в маленькой гостинице «Аль-Сахиб» Давиду и его спутнику стало казаться, что время остановилось. И немалой причиной тому была затрапезная чайхана – прямо напротив, где в тени изо дня в день сидели одни и те же старики, курившие гашиш из длинных трубок, и куда редко заходили новые люди. И все же что-то происходило. Компаньоны уловили это движение, и теперь только убеждались в своей догадке. Все дело было в мальчишке, ходившем в грязном халате и такой же чалме. Он прислуживал в лавке медника Аль-Кабира, что соседствовала с чайханой. В один и тот же час, набрав лепешек, мальчуган садился на осла и пропадал. Возвращался он лишь затемно.

Грэг и Давид сошлись на одном: похоже, им по пути с этим заморышем.

Сумерки сгущались над старой обветшавшей виллой в мавританском стиле, стоявшей милях в шести от города, недалеко от дороги, среди густо заросшего терновником парка.

Из этого зеленого массива, давно забывшего руку садовника, через каменную арку выехал на осле мальчик. Он отбивал пятками серому приятелю бока, поторапливая его в город. Проехав с полмили, мальчик рывком натянул поводья. Из придорожных зарослей к нему выходил подтянутый человек в белой арабской феске и таком же белом, подпоясанном халате. Пол-лица незнакомца скрывала повязка. В руках он держал ружье. Дуло смотрело прямо на мальчугана – сразу в оба его, вытаращенных от страха, глаза.

– Кому ты возишь хлеб, Язир? – спросил незнакомец.

Мальчик и так еле дышал, а тут еще раскрыл от удивления рот: этот разбойник знал, как его зовут!

– Ну? – грозно поторопил его тот.

– Одному человеку, господин, – заикаясь, пролепетал мальчик.

– Если ты не хочешь, чтобы я подстрелил тебя прямо здесь, на этой дороге, расскажи мне: кто этот человек и кто остальные.

– Все его зовут Хозяином, господин, – ответил мальчик, не сводя глаз с дула ружья, словно сам был лягушонком, а перед ним, с клыками, полными смертельного яда, затаилась змея. – Еще мы зовем его Бешеным. Но об остальных я ничего не знаю.

– Он что же, в этом доме живет один? – спросил незнакомец.

– С ним еще старый китаец, совсем старый. Когда я вижу его, мне всегда кажется, что он уже умер… Отпустите меня, господин. Мой хозяин, мастер Аль-Кабир, побьет меня.

– Ну, это лучше, чем быть подстреленным, как маленькая птичка. Верно?

Потупившись, мальчик промолчал.

– А скажи, – вновь спросил опасный незнакомец, – почему твой хозяин заставляет тебя возить тому человеку, Бешеному, лепешки? Они что, друзья?

– Нет, господин, – мальчик замотал головой. – Он даже не платит моему хозяину. Не платит уже давно. Но мой хозяин говорит, что с Бешеным шутки плохи – от него можно ждать чего угодно. И лучше не пожалеть нескольких лепешек. У Бешеного раньше было много денег, к нему приезжали люди, такие же, как и он, индусы. Так нам рассказывал мастер Аль-Кабир. А потом они пропали. Бешеный говорит, что у него будет много денег и великая власть, и тогда он покажет всем. А осла моего прикажет скормить своему псу. Этот пес всегда голодный, – осмелев, добавил мальчишка. – Он сожрал бы и самого Бешеного, да только тот держит его на цепи.

Незнакомец опустил ружье, полез в складки одежды, и тотчас на ладони его сверкнул серебряный динарий. Глаза мальчугана вспыхнули.

– Ту угадал – это тебе, – бросив динарий мальчишке, который ловко поймал его, усмехнулся вооруженный мужчина. – А если ты поможешь нам, то получишь еще десять таких!

– А что я должен сделать? – осторожно спросил мальчуган.

– Когда я скажу, ты позовешь пса, которому Бешеный грозился скормить твоего ушастого друга. Ведь ты любишь своего осла и хочешь его спасти?

Мальчик оживленно кивнул.

– Тогда идем со мной. – Незнакомец положил винтовку на плечо. – И не вздумай перечить мне!

На пригороды Цесареополя опустилась ночь, выложив сверкающую дорожку вдоль моря – к самому горизонту. Ночь осыпала лунным серебром оливковые рощи, пальмы, черные стрелы кипарисов, парк, а вместе с ним и крышу старой виллы, где неярко горело одно окно. Свежий соленый ветер подул с моря, громко зашелестел в листве, отчего, казалось, вся земля наполнилась ласковым и тревожным шепотом.

В этот час из темных зарослей медленно, осторожно, стараясь быть не больше, чем тенями, вышли двое мужчин и мальчик и двинулись к дому.

При свете масляного светильника, тускло освещавшего полупустую комнату, на ковре, скрестив ноги, сидел пожилой человек. На нем был красный кафтан, расшитый золотом. Лет пятнадцать назад таким кафтаном не побрезговал бы и раджа! Но не теперь. Сукно давно износилось, а от золота остались одни тусклые тени. Густые волосы стареющего человека, как и его борода, были плохо расчесаны. Но зато изрядно побиты серебром. В плечах и кистях рук пожилого мужчины еще была сила, но лучшие годы, и те, что идут за ними, остались для него позади. В первую очередь его выдавали глаза – глаза страдающего старика. Они могли бы рассказать куда больше его морщин!

Пламя, горевшее над лужицей масла, иногда вытягивалось, начинало трепетать – и тогда вместе с ним дрожала, колыхалась на стене тень неподвижно сидевшего человека.

Прошло время, когда далекий крик осла ранил ночь. Человек встрепенулся, поднял голову, пытаясь уловить звуки. Затем на дворе взорвался лаем его пес Ран, и следом, протяжно заскулив, смолк. Человек почувствовал, что сердце его остановилось.

Что это?

– Язир? – чувствуя, что крик его срывается на шепот, спросил он. – Ты вернулся? Отвечай!..

Человек старался унять дрожь в пальцах. Он собрал их в кулак и понял, что сил у него осталось мало. Так мало, что он вряд ли сможет за себя постоять. Где он потерял ее? Где оставил?

Он смотрел на дверь, за которой услышал звуки, похожие на шаги. Дверь тихо отворилась – и заколыхалось пламя светильника, заплясали тени на стенах. Там, на пороге, не входя в комнату, стоял мужчина, одетый в темное.

– Это ты, Язир? – щурясь, спросил он.

Гость перешагнул порог. Он был высок, строен, молод. Лицо его оставалось в тени.

– Кто ты? – спросил индус.

– Ты знаешь меня, – ответил незнакомец.

Но голос чужака и впрямь был ему незнаком.

– Я не знаю тебя, – ответил индус. – Уходи. Это мой дом. Я не хочу говорить с тобой!

– Зато я хочу говорить с тобой. – Незнакомец шагнул в свет и добавил: – Ты узнаешь меня по глазам, старик.

Индус опешил: перед ним был человек не одной с ним крови, хоть и говорил на одном с ним языке. И даже не араб, и не турок, и не грек. Перед ним был европеец, одетый в темное европейское платье.

– Одиннадцать лет назад я приехал в город, который зовется Пальма-Амой, и стал свидетелем уличного происшествия – неосмотрительного пешехода переехал омнибус. Из плаща бедолаги выпала газета, а на ней красным карандашом был обведен адрес: бульвар Семи экипажей, дом Огастиона Баратрана. Тот человек был старшим твоим сыном. А также внуком Амрата Чандра и прекрасной Навии, которой отсек голову клинок Кришнадэва. Твоей матери, Бешеный.

– Кто ты? – повторил индус.

– Второго сына ты потерял десятью годами позже. Его, кто унес с собой жизнь Карла Пуливера, моего друга, подстрелил на одной из улочек того же города офицер патрульной службы.

Индус, побледнев и словно ослепнув, смотрел на своего гостя.

– Я знаю, кто ты, – шепотом проговорил он. – Ты ученик Раджинава – Давид Гедеон!

– Твой третий сын две недели назад умер на моих глазах с пулей в животе. А на следующий день на тюремном дворе вздернули и его любимую сестру – твою дочь, так похожую на свою бабку!

В глазах индуса сверкнул огонь – огонь бешенства и безумия. Вскочив, он выдернул из складок кафтана кинжал, но гость уже готов был к атаке – ударом кулака он сбил хозяина дома с ног.

Когда старый индус очнулся, то обнаружил себя в углу комнаты, сидящим в плетеном кресле. Его руки были прикручены ремнями к подлокотникам.

– Знаешь, старый глупец, почему тебя прозвали Бешеным? – спросил гость, расположившийся в другом кресле – напротив, в середине комнаты. – Потому что ты потерял рассудок, всю свою жизнь ища то, что был обречен никогда не найти. А вот я нашел, старик. Я пришел по тому адресу, который значился на газете у твоего раздавленного сына, и стал учеником Огастиона Баратрана. И сейчас ты увидишь меня настоящего – такого, какого не знал даже мой учитель! Ты готов, старик?

Старый индус поднял глаза на своего врага и понял, что жалок и беспомощен. Впервые в жизни он понял, что с самого начала был не любим своим богом, потому что не пожелал прислушаться к его голосу, отдавая в руки безжалостной судьбы одного ребенка за другим. Смерть каждого из них была предупреждением, знаком свыше. И теперь смерть станет лучшим избавлением для него.

– Убей меня, – сказал он.

Но враг его молчал и смотрел так, словно пытался вырвать из него жизнь одним только взглядом. Старый индус опомнился, когда почувствовал, что кожа на лице его горит. Веки, зардевшись, пылали. В горле уже бился, пытаясь вырваться, крик. Индус зарычал, рванулся, но ременные узлы были слишком крепки! Пламя ада било ему в лицо – закипала кожа, брови и борода превратились в пепел, и сам он обращался в одну горящую, стонущую от пламени, головню. Боль захватила его неожиданно, переполнила, и старик, не выдержав, закричал…

Грэг стоял перед скрюченным трупом китайца, сморщенного, седого как лунь. Подстрелив из пневматической винтовки пса и предоставив Гедеону разбираться с хозяином, он решил осмотреть дом. Старичок отдал богу душу в тот самый момент, когда Грэг, выбив ногой дверь и выбросив вперед ружье, ворвался в его бедную комнатушку.

Покидая ее, уже на пороге капитан услышал жуткий, полный отчаяния и бешенства вопль…

Вбежав в комнату хозяина усадьбы, Грэг Гризо понял: битва окончена.

Огненный язык, плавающий над лужицей масла, освещал порывами бедное убранство и белые стены комнаты. В дальнем углу, в кресле, уродливо изогнулся еще один труп. Его руки были прикручены ремнями к подлокотникам. В каждом дюйме тела сохранились следы агонии. Гризо даже не поверил своим глазам – труп дымился. Лицо покойного было обугленной маской с воронкой распахнутого рта – в отчаянном, последнем крике.

В кресле напротив, одетый в черное, сидел Давид Гедеон. Неподвижный, он опустил голову и смотрел невидящими глазами в пустоту.

– Что вы сделали с ним, Гедеон? – спросил капитан.

– Старик сгорел от собственной злобы, – ответил его компаньон.

В неярком свете Давид Гедеон был похож на того, кому нигде нет пристанища. И никогда не будет…

– Здесь чертовски душно, Грэг, – сказал он. – Откройте окно.

Помедлив, Гризо подошел к окну и распахнул его настежь. Пахнуло близким морем; прохладный ночной ветер набросился на пламя масляного светильника, желтый язык затрепетал – то ярко вспыхивая, озаряя комнату, то исчезая совсем, ввергая ее в зыбкий, недолгий мрак.

– А может быть, жизнь вовсе и не есть жизнь? – проговорил неподвижно сидевший в кресле человек, глядя в пустоту. – Вы никогда не думали об этом, Грэг? Может быть, жизнь есть всего лишь предвестие смерти? Сама смерть? Медленная, мучительная смерть?

Он поглядел на стоявшего у окна офицера.

– Думаю, вы бесконечно одинокий человек, Гедеон, – откликнулся тот. – Я только сейчас это понял. Бывают озарения. И еще – очень страшный человек. Простите меня за откровенность.

– Как странно, – усмехнулся его спутник, – но мы думаем об одном и том же. Только я это понял уже давно. Но для меня это было не озарением, а долгим и мучительным постижением одной-единственной истины. Которая теперь для меня не играет никакого значения. Прощайте, Гризо. Не забудьте дать мальчишке его серебро.

– Прощайте, Гедеон.

Капитан по-военному четко кивнул, пересек комнату и вышел, оставив обожженный труп и неподвижно сидевшего в кресле человека наедине друг с другом.

Давно смолкли шаги уходящего по аллее капитана Гризо, и огню в масляном светильнике оставалось гореть считанные минуты. Тогда сидевший в кресле человек и услышал за распахнутым окном знакомый звук – тот приближался к нему через ночь. Приземлившись на карнизе, ворон уже складывал крылья, переминался с ноги на ногу. Кербер с мрачным любопытством разглядывал представшую ему картину.

– Я знаю – ты доволен, – проговорил Давид. – Только не вздумай возвращаться в дом Огастиона Баратрана. – Огонь в светильнике угасал, в последних порывах освещая все неровным светом. – Если не хочешь распрощаться со своим бессмертием.

Точно понимая, что в его обществе больше не нуждаются, потоптавшись, Кербер неловко развернулся и, взмахнув крыльями, нырнул в теплую южную ночь.

 

1

«Король умер, – да здравствует король!» Кому не знакома эта фраза? Спи, прошлое, входи, настоящее…

Мир, в котором люди жили раньше, распался, исчез, оставив по себе лишь руины разочарования. Эта реальность коснулась и Давида. Чувство потери давно мучило его. И потому однажды зимой он решил покинуть Пальма-Аму – раз и навсегда. Дом Огастиона Баратрана без его хозяина, без Леи и Пуля казался ему холодным и чужим. Да он таким и был! По завещанию старика особняк отходил двум его ученикам – Давиду Гедеону и Лее Вио. Давид знал: с Леей он остался бы жить в этих стенах. Ни на минуту бы не усомнился, как ему поступить!

Но где она, его беглянка?

За день до отъезда он взял бричку и поехал на побережье океана, долго искал то место милях в десяти от города, где рос раскидистый дуб, под сенью которого они втроем – он, Лея и Пуль – устроили пикник.

Давид разыскал это место, оставил бричку у дороги, а сам направился к дереву, сбросившему листву, к самому краю обрыва. Холодный морской ветер бросался сюда порывами, рвал с Давида шляпу. Он помнил, как Пуль отправился за вином в деревню, а они с Леей, тайком, занимались в тени этого дерева любовью. Он обманул своего друга – и ни разу не пожалел о том! Давнее лето! Он помнил шмеля, кружившего над ними, синие анемоны, шум прибоя. Лея, Лея. Он помнил всю ее, лежавшую на том покрывале, открытую, полную любви. Потом он взял ее на руки и понес в воду, и там они продолжали любить друг друга. Ничего не вернешь, все уходит бесследно, все погружается во тьму времени!

Ветер с океана трепал его плащ, вновь и вновь пытался сорвать шляпу, а Давид все смотрел и смотрел на грозные волны, катившие к берегу. И вспоминал лазурную гладь, плечи Леи, усыпанные каплями воды, ее руки, обнимавшие его, синие глаза, ее губы. Чаек над их головой. Ничего не вернешь! И никого.

А Пальма-Аму, солнечный город, лучше было покидать зимой! Не так обидно и горько…

Возвращался Давид с печалью в сердце. Исцелить ее было непросто. Впереди, перед городом, стояли шатры. Бродячий цирк! – понял Давид. Он не любил цирки-шапито, обходил их стороной с той памятной ночи, когда в Пальма-Аму пожаловала г-жа Элизабет, но тут не выдержал и решил изменить своим правилам. Когда бричка поравнялась с матерчатым куполом цирка, поднимавшимся над шатрами, Давид спрыгнул с козел и решил подойти поближе. У самых крайних шатров тоненькая девушка в облегающем черном трико умело держалась на деревянном шаре, стоя на самых цыпочках. Она гнулась как гуттаперчевая, легко балансируя руками: вот-вот оттолкнется и взлетит! Зрелище привлекло не только Давида – тут были и цирковые актеры, и просто местные ротозеи.

Давид рассеянно улыбался, глядя на ловкую акробатку, когда его взяли за пальцы. Он оглянулся и нахмурился – за руку его держала темноволосая глазастая девочка лет восьми в пестром платье. У цыганочки было очень серьезное, по-взрослому, лицо.

– Идемте со мной, господин, – сказала она.

– Куда? – спросил Давид.

– Моя бабушка хочет поговорить с вами.

– А твоя бабушка спросила, хочу ли я говорить с ней? – усмехнулся Давид. – Сомневаюсь, малышка!

– Не смейтесь над ней, – все так же серьезно проговорила девочка. – Бабушка сказала: приведи его, это очень важно для господина!

Давид, краем глаза ловя акробатку, балансирующую на шаре, чуть наклонился к собеседнице:

– А кто твоя бабушка? – он был недоволен, что его отвлекают от зрелища.

– Она предсказывает судьбу, – со знанием дела сказала девочка. – Она знает все!

– Я так и думал! – распрямляясь, кивнул Давид. – Деньги!

Цирковая весталка, как же без них!

– Бабушка сказала, что вас преследуют, – немного тише произнесла девочка и, подумав, пожала плечами. – Как хотите. Бабушка сказала: «Это дело господина: знать или не знать».

Она отпустила его руку, повернулась и двинулась назад вдоль шатров. Чересчур взрослой она была! – размышлял Давид, все еще не зная, как ему поступить. Но отчего его сердце вдруг сжалось при словах этой девочки?

– Кто меня преследует? – громко крикнул он ей вслед. – Малышка?!

Но девочка, обернувшись и поймав его взгляд, пошла дальше. Давид еще раз посмотрел на юную танцовщицу и поспешил за девочкой. Они одновременно оказались у самого крайнего циркового шатра, потрепанного и вылинявшего.

– Бабушка слепая, господин, – как ни в чем не бывало сказала девочка. – Будьте с ней вежливы.

– Слепая? – изумился Давид.

– Да, но она видит больше, чем зрячие.

Он недоверчиво покачал головой.

– Как же она указала тебе на меня, да еще сидя в шатре?

– Она сердцем видит, господин, – кивнула, совсем как взрослая, девочка. – Заходите, бабушка ждет вас.

Давид осторожно отвернул полог и вошел. На него в упор смотрела старая цыганка – смотрела так, как смотрят только слепые: лицо оживает, но глаза остаются неподвижными и мертвыми. Осторожно перешагнув порог, вошла и девочка, встала в сторонке.

Давид поздоровался.

– Что вы хотели мне сообщить? – спросил он. – Могу заплатить пять монет серебром. – Он подбросил на ладони мелочь. – Больше не дам. Да и дам только за то, что окажется правдой! – Давил усмехнулся. – Я и сам горазд на фокусы!

– Никогда не чувствовал себя зайцем, бегущем по полям от лисы? – пропустив последнюю реплику мимо ушей, хрипловато спросила старуха.

– Да нет, скорее, лисой, – ответил Давид. – Так я слушаю тебя, женщина…

– За тобой идет охота, незнакомец, – сказала цыганка.

– Охота?

– И охотник куда сильнее жертвы.

– И кто же он, этот охотник? – с любопытством спросил Давид. – Кто этот человек? Или… он не один?

– Он один. Но это не человек, – ответила старуха. – За тобой охотится зверь – огненный зверь…

Давид нахмурился:

– Огненный зверь?

Он взглянул на старуху – с живым лицом и мертвыми глазами она походила на помешанную.

– Как это понимать? И как ты могла это увидеть? – Давид не сводил глаз с ее изрезанного морщинами лица. – Ведь ты слепа?!

– Я не вижу того, что видят люди, и вижу то, что не видят они, – рассмеялась старая цыганка, показав пустой рот. – Огненный зверь гонится за тобой уже давно. И он страшен. Говорить дальше?..

– Говори, – кивнул Давид.

– Ты неясен для меня, незнакомец, но зверя я различаю отчетливо. Ясно вижу его. Он бежит среди кромешной темноты. Этот зверь ищет тебя. Он преследует тебя с самого рождения. Дороги ваши все время пересекаются, и тебя обжигает его пламенем. Ты должен чувствовать это! Но однажды такая встреча станет роковой. Для тебя, незнакомец. Сила зверя велика и бороться с ним трудно. Никто не поможет тебе. Только ты сам сможешь спасти себя от него. Но как, я не знаю. Сам решай!

Старуха замолчала. Затаив дыхание, девочка смотрела то на свою бабку, то на гостя. Она не смела первой открыть рта, и ждала, когда заговорят старшие. Взгляд Давида остановился на старухе.

– Это все, женщина?

– Все, – ответила старая цыганка. – Оглядывайся назад, незнакомец – и днем, и ночью. Теперь отблагодари нас, нищих, и прощай.

Девочка протянула руку, Давид отсчитал ей пять монет серебром. Затем, мгновение подумав, положил на ладошку девочки еще пять монет. Отвернув полог шатра, выбравшись из полумрака, он завертел головой. Где его бричка? Он шагал быстро, не оглядываясь. Сердце неприятно щемило. Он думал о том, что не стоит изменять однажды установленным правилам. Не стоит, раз наступив в яму, пытаться наступить в нее второй раз! Тем паче, что этот цирк расположился как раз на том самом месте, где много лет назад стоял шапито Повелительницы птиц!

 

2

– Нет-нет-нет, господин Гедеон, если вы думаете одновременно читать газету и стричься, уверяю, у вас ничего не выйдет! Поверните голову влево. Еще. Вот так.

Повинуясь требованию цирюльника, а также подвижным пальцам, убедительно прихватившим его подбородок, Давид повернул голову влево, тем самым лишив себя возможности дочитать интервью с примой нового театра-варьете «Олимп» Аделиной Велларон.

Цирюльник достал из баночки с водой расческу и, едва стряхнув с нее на пол капли, ткнул этой расческой в газету:

– Представьте, господин Гедеон, им больше нечем заняться, как трещать о том, где она будет веселиться этим летом! Но что поделаешь, всё во власти этой женщины! А кто ее ближайший друг, кто? – встав за спиной Давида, цирюльник взмахнул ножницами и расческой, – сам барон Розельдорф! Банкир, известный на весь мир делец, наживший состояние во время войны на поставках тяжелой артиллерии. Его компании разбросаны по всему свету. Говорят, «Олимп» он выстроил только ради нее. Акула, что и говорить, акула! У него гигантские алмазные копи где-то в Южной Африке. А главный его алмаз, об этом знают все, Аделина Велларон! Отменная шлифовка!.. Неужели вы ничего не знаете об этом союзе, господин Гедеон? – спросил цирюльник, и Давид, слушавший мастера вполуха, увидел на его лице в зеркале недоуменную улыбку. – Нет, простите меня, но вы живете на Луне. Сейчас все только и говорят об этой паре. А все потому, что барон в том возрасте, когда мужчине приходится потакать любым выходкам своей любовницы, а запросы госпожи Велларон велики! Вот так-то, господин Гедеон!

Около правого уха Давида злобно и заразительно лязгали ножницы, а цирюльник, отдавшись работе, уже что-то напевал себе под нос.

Щурясь, Давид наблюдал за своим отражением в зеркале. Отец его умер внезапно, не оставив завещания, и Давид неожиданным образом разбогател. Именно этот факт и помог ему бросить Пальма-Аму. Продав отчий дом, он купил себе сравнительно небольшой, но уютный особнячок на окраине столицы, где в одной из двенадцати комнат, заложив окна и сделав стеклянной крышу, устроил студию. Все свое время Давид делил между дневниками Баратрана и ежедневными упражнениями.

Рента обеспечивала ему безбедное существование. Поэтому, однажды приехав в Ларру и прямиком направившись к директору цирка «Парнас», Давид меньше всего думал о деньгах. В накладных усах и бороде, сросшихся вместе, как у татарского князя, он предложил директору «Парнаса» небывалое представление – «Огненный Дракон». Директор, принявший никому неизвестного фокусника скептически, потребовал у незнакомца продемонстрировать свое мастерство. Давид, в свою очередь, настоял, чтобы зритель был только один. Через час контракт на представление был подписан обеими сторонами. И когда директор, еще бледный и растерянный, потерявший не только скептицизм, но отчасти и дар речи, пряча контракт в стол, пролепетал: «Как вы это делаете?» – Давиду оставалось только улыбнуться.

Еще через три дня второе отделение завершало представление таинственного иллюзиониста Жардо – этот псевдоним Давид придумал себе еще в Галикарнассе. Когда после выступления свет вспыхнул в цирке, Давид сразу увидел зрителей. Ему хватило одного выражения этих лиц, глаз, гробовой тишины, от которой закладывало уши, чтобы понять: сердца их трепещут и души покорены. Люди боялись аплодировать, потому что не знали, кто перед ними. И что они видели. Им было страшно – Огненный Дракон все еще пытал их воображение. В такие минуты решается, объявят тебя дьяволом или богом. Проклянут или вознесут до небес. И только когда бледный конферансье неистово захлопал в ладоши, за ним, начиная с несмелых хлопков, взорвался стоя и весь зал. Но эти аплодисменты не были обычными аплодисментами артисту. Это был тот восторг, который способен разорвать сердце.

Аплодировали не искусству, а чуду!

Он дал еще два представления и заставил весь город говорить о себе, как об «иллюзионисте, которому нет равных». Именно так писали все вечерние газеты Ларры. Храня инкогнито и вновь изменив внешность, прячась от репортеров, Давид сел на поезд и вернулся в Галикарнасс. И только дома сказал самому себе: «Мое время пришло!»

Теперь он готовился к большому выходу. Однако Давид Гедеон намеревался явиться миру не иллюзионистом Жардо, но полноправным наследником Великих Брахманов – новым жрецом новой религии! Все зависело от того, как скоро будет дописана последняя страница книги. Когда она, под двойным авторством «Баратран – Гедеон» разойдется миллионами экземпляров на сотнях языков по всему свету. Тогда на лучших мировых подмостках, взмахом руки сбросив звездный плащ, он, Давид Гедеон, покорит умы и сердца всех людей. Он возьмет себе учеников, те – других. Он создаст новую касту – касту полубогов. Он откроет Новую Эру Человечества.

А не к этому ли стремится истинный художник?

Одна только мысль угнетала Давида: предчувствие, что Лея окажется от него дальше, чем он этого хотел бы. Дальше, чем была теперь. Но разве можно быть дальше?

Одиннадцать писем – за пять с половиной лет!

Лея работала сестрой милосердия на кочующем вдоль фронта санитарном поезде, была женой военного инженера Верта Блонка, того самого, с кем в первый день войны, в Пальма-Аме, на улице Южных Моряков их свела смерть Карла Пуливера. С капитаном Блонком Лея нечаянно встретилась на фронте. Она писала о нем, как об «удивительном человеке, которого сразу полюбила». Это письмо Давид встретил враждебно. Блонка убило бомбой через два месяца после их венчания, сама Лея чудом избежала смерти. Письмо вдовы было истерикой. Лея ненавидела весь мир – Европу, захлебнувшуюся в собственной крови, милосердие, призванное к тому, чтобы поднимать на ноги людей, которых опять посылают в мясорубку бойни. Она ненавидела себя – за то, что чувствовала вокруг одну пустоту; она ненавидела его, Давида, потому что он всегда был слеп и глух к ее страданиям; не понимал и не поймет ее никогда, как не понял в тот день, когда они провожали старика в Гроссбад, провожали навсегда; наконец, потому что у них не было ребенка, которому, возможно, под силу было бы сделать их счастливыми, помочь им остаться вместе. Потом, в другом письме, спустя полгода, уже переехав в Новый Свет, она просила у него прощения, просила сухо. Там она вышла замуж за какого-то художника, потом развелась с ним. Преподавала китайскую медицину в университете. О том, чему их научил Огастион Баратран, она решила забыть как о болезни – забыть навсегда. Она хотела принадлежать только самой себе. Лея приглашала его приехать, но не было в тех строках того желания встречи, которое заставило бы его бросить все и мчаться туда, где она.

Хоть на край света!..

– Вот так, господин Гедеон, пожалуй, что все, – в отражении зеркала сияла довольная физиономия мастера. – Посмотрите-ка. А? Вы прекрасны, как Феб. Я просто завидую вам. В синематографе, господин Гедеон, вы могли бы играть первых любовников. Клянусь вам!

Как фокусник, срывающий с чудесного ящика, где обязательно должно что-то появиться или исчезнуть, отрез волшебного материала, цирюльник сдернул с плеч Давида его холщовый плащ и торжественно добавил:

– А теперь – ваш любимый одеколон. У вас превосходный вкус, господин Гедеон, такой же превосходный, как ваши волосы. Я не перестану повторять это даже в том случае, если вы решите поменять цирюльню!