«Привели ее из замка. Лицо ее было закрыто. Согласно донесению видевших ее, ее подвели к месту, где уже было все готово, чтобы зажечь огонь»

Летопись Персеваля де Каньи

 

1

Целую неделю Жанна томилась в ожидании нового публичного допроса. Но кольцо из волков, лязгающих зубами, оказалось ею разорвано.

10 марта судилище продолжилось, но при закрытых дверях — в камере Жанны. Его возглавил опытный, но незлобивый богослов Ла Фонтен, старый товарищ Кошона. «Попробуйте теперь вы пободаться с ней», — сказал коллеге епископ Бове, сослался на простуду и «слег» в доме архиепископа Руанского.

Теперь судей, рассевшихся вокруг клетки на стулья, кутавшихся в шубы, занимали исключительно вопросы теологии. И больше другого волновало отношение Жанны к «церкви воинствующей». Девушку сразу насторожило это понятие, для нее — новое. Она всегда считала, что церковь и Бог — едины. Так было для нее, но не для богословов-парижан. Для них церковь воинствующая — это церковь земная, та, которую представляли на этом свете они — теологи, клирики, инквизиция, наконец. А вот церковь торжествующая, которую Жанна принимала сердцем и умом, была в облаках. Она поднималась где-то невидимым оплотом, и там восседал Господь, и в окружении воинства ангелов повелевал всеми. Об этой церкви всегда грезила Жанна, ее превозносила в своих молитвах. И между ее судьями, обслуживающими интересы англичан, и церковью, торжествующей с самим Господом во главе, Жанне виделась такая же пропасть, как между землей и небом.

— Скажи нам, Жанна, согласна ли ты во всем покориться церкви воинствующей, то есть господину нашему папе, кардиналам, архиепископам, епископам и другим прелатам церкви? — взяв слово, грозно спрашивал у нее Жан Бопер.

— Я покорюсь церкви воинствующей, лишь бы она не повелела мне сделать невозможное. Но если мне придется выбирать между Господом моим и этой церковью, я выберу Господа.

«А значит — свои голоса, видения, свою гордыню!» — потирали руки многие из ее судей. Но только не Ла Фонтен. Неожиданно для себя он проникся уважением и даже симпатией к юной, но несгибаемой воительнице.

— Если ты хочешь присутствовать на мессе и причаститься святых даров на Пасху, — на одном из допросов сказал он ей, — ты должна сменить мужское платье на женское. Ты готова это выполнить, Жанна?

Девушка была в крайней степени подавлена. Эти долгие месяцы, заточенная в камеру и клетку, она сидела на цепи, как собака, над ней издевались, ее унижали. И еще — допрашивали. Ей казалось, что от нескончаемых визитов в ее камеру всех этих людей, их вопросов, часто — одних и тех же, она сходит с ума. Все, что осталось от ее прежней воли, подчас — жажды борьбы, искрометных ответов, — простое и бесхитростное упорство. Только упорство, и оно было подобно скале, о которую разбиваются штормовые волны.

— Дайте мне женское платье, мессир, чтобы я могла вернуться в дом, где я выросла, и я возьму его. — Дни мытарств изменили ее требования. — Только так я возьму его!

Ее ответ даст повод Жану Боперу и Тома де Курселю повторять по дороге в гостиницу: «Преступление налицо, метр Бопер!» — «Воистину налицо, мэтр де Курсель!» — «Она упорно не желает снять богомерзкий костюм, мэтр Бопер!» — «Какая удача, мэтр де Курсель!» А едва добравшись до письменного стола в своей гостинице, они немедленно возьмутся за перо и чернила:

«Названная женщина утверждает, — напишет Тома де Курсель к обвинительному заключению, — что она надела, носила и продолжает носить мужской костюм по приказу и воле Бога…»

Старый клещ Жан Бопер, стоя рядом, будет многозначительно кивать головой.

«Она заявляет также, что Господу было угодно, чтобы она надела короткий плащ, шапку, куртку, кальсоны и штаны со многими шнурками, а ее волосы были бы подстрижены в кружок над ушами и чтобы она не имела на своем теле ничего, что говорило бы о ее поле, кроме того, что дано ей природой, — будет скрипеть гусиным пером молодой богослов. — Она отвергла кроткие просьбы и предложения переодеться в женское платье, заявив, что скорее умрет, нежели расстанется с мужской одеждой…»

25 марта, в воскресенье, после очередного длительного допроса Ла Фонтен, который казался очень уставшим, спросил у заключенной:

— Хорошо, Жанна, а теперь скажи: почемуты, а не кто-нибудь другой? Ты понимаешь, о чемя?

— Да… Богу было угоднотакпроявить свою волю. Грозные рыцари с обеих сторон могли еще сто лет сражаться друг с другом, и не было бы этому конца. Но если простая дева, не сильнее любой другой, сумела победить целые армии врагов, значит, дело, за которое она воюет, правое. Значит, ее король должен править Францией. Это же так просто, мессир…

Ла Фонтен заглянул в ее глаза. О том, что он там увидел, он никогда бы и никому не рассказал. Все, что он сделал, так это постарался как можно скорее прогнать пробежавшую по его губам печальную улыбку.

В этот же день он сказал своему товарищу по цеху Пьеру Кошону, что бросает суд и уезжает в Париж.

— Вы тоже разбились об эту скалу! — грея руки у каминного огня, печально усмехнулся епископ Бове.

— Только иначе, ваше преосвященство, — ответил ему Ла Фонтен. — И я не жалею об этом.

 

2

Но обвинение уже писалось — и писалось вовсю. Прокурор метр д’Эстиве, которому был назначен в помощники парижский богослов Тома де Курсель, старался на славу. Вдохновение метра д’Эстиве брало свое начало в английской казне, и потому конца его творческому порыву не было видно. В пылу сочинительства забыв о существующем протоколе, мэтр д’Эстиве выводил:

«Названная Дева Жанна некоторое время хранила у себя на груди корень мандрагоры, надеясь этим средством приобрести богатство и прочие земные блага…»

Мэтр д’Эстиве откладывал один лист и брался за другой. Он старался. Обвинительные статьи ложились одна к другой:

«Названная Дева Жанна с детства обучалась у старух искусству магии и ведовства, ходила по ночам на бесовские игрища под “дерево фей”, похвалялась, что родит трех сыновей, один из которых станет папой, другой — императором, а третий — королем, сама подложила в церкви Сент-Катрин-де-Фьербуа меч, чтобы обольстить государей, сеньоров, духовенство и народ, заколдовала свой перстень и знамя, а также скупала предметы роскоши, дабы наслаждаться ими…»

Мэтр д’Эстиве уже грезил своим триумфом, который должен был состояться в ближайшие дни. Что до Тома де Курселя и еще пятерых парижских богословов, то они даже не потрудились прочитать документ, во всем положившись на прокурора. Ту же оплошность совершил и легкомысленный Пьер Кошон.

В субботу 24 марта Жанне зачитали запись вопросов, задаваемых ей судом, и ее ответов. Она приняла этот список.

А во вторник в малом зале замка Буврёй при всем трибунале, избранных дворянах и священниках руанского клира мэтр д’Эстиве начал читать свой удивительный труд. В преамбуле, смело рисовавшей портрет «названной Девы Жанны», прозвучало: «колдунья и чародейка, идолопоклонница и лжепророчица, заклинательница злых духов и осквернительница святынь, смутьянка, раскольница и еретичка, что предавалась черной магии, злоумышляла против единства церкви, богохульствовала, проливала потоки крови, обольщала государей и народы, требовала, чтобы ей воздавали божественные почести…»

Немало…

А далее шли семьдесят статей обвинения — трактат о злостной грешнице, исчадии ада, воплощении дьявола на земле. Чего там только не было! Ей приписывалось ношение мандрагоры, распутство, бесовские оргии. Жанна ушам своим не верила, впрочем, как и ее многочисленные судьи. Но вот дело коснулось несчастной Англии, пострадавшей от злой воли колдуньи, и лорд Бедфорд, до того не сводивший глаз с витии — удивительного мэтра д’Эстиве, даже вздрогнул.

— Одержимая злыми духами, с которыми она часто советовалась, как ей надлежит действовать, Дева Жанна намеревалась пошатнуть законную власть короля Англии и наследника французского престола Генриха Шестого, настаивая, что мир можно принести только на острие копья! — Мэтр д’Эстиве для пущей важности потрясал кривым указательным пальцем с нанизанным на него дорогим перстнем, в котором так и сверкали отблески английского золота. — Презрев простую работу в родной деревне, она облачилась в мужское платье и ушла во Францию, дабы околдовать дофина Карла и возвеличиться надо всеми, и в первую очередь — над Англией! — Кривой палец мэтра д’Эстиве выделывал грозные фигуры над судейской кафедрой. — Названная Дева Жанна через свои бесовские голоса околдовала дофина Карла, самозванца и узурпатора, и встала во главе целой армии! — Ему не хватало воздуха, метр д’Эстиве перехватывал его на лету, просто паря над кафедрой. — В своих письмах к английским полководцам она требовала отдать ей ключи от завоеванных городов и убираться восвояси!..

Лорд Бедфорд был похож на древнего сфинкса, от которого можно ожидать всего. Всего самого плохого. Пьер Кошон пару раз украдкой смотрел на регента: а вдруг разговор об Англии, которую терроризировал Жанна, растопит сердце герцога? А вдруг… Нет. Сердце регента сейчас было камнем. И епископ Бове понимал — почему. Примитивная игра д’Эстиве не проходила. Обвинение англичанами Жанны перед лицом Европы было ни чем иным, как обвинением ее военных успехов! И только подчеркивало нелепость предыдущих обвинений — в колдовстве, идолопоклонничестве и заклинании злых духов.

Отвечая на обвинения, Жанна была неистова:

— Вы называете преступлением освобождение родной земли от захватчиков? Но это не преступление — это благо! Вы говорите, что я избегала простого женского труда? — Она смеялась в лицо мэтру д’Эстиве. — Но я не раз говорила, что на женскую работу всегда найдется много других. Вы говорите, что я утверждала, будто мир находится на кончике копья? Но если мир во Франции без англичан можно установить только таким способом, значит, и это правда! Вы обвиняете меня, что я была военачальником и командовала войском? Да, но только для того, чтобы бить англичан, пока они рвут на части мою землю! И я поступала бы так до тех пор, пока враг моей Франции не убрался бы на свой остров!

— Где вы нашли этого олуха? — ледяным голосом спросил лорд Бедфорд у Пьера Кошона, который был вызван к регенту сразу после зачтения обвинения. — Я о мэтре д’Эстиве. Этом великом радетеле за всех англичан.

Кошон взглянул на псов лорда Бедфорда. В их глазах и сжатых пастях точно звучал тот же вопрос: «Мы о мэтре д’Эстиве, старик. Великом радетеле за всех англичан…»

— Он считался лучшим прокурором…

— А вы слышали, епископ, старую поговорку: «Тот, кто слишком многое доказывает, не доказывает ничего». Ваш д’Эстиве превратил суд в комедию!

Разумеется, это был провал. Все семьдесят статей, осуждающие Жанну, оказались белыми нитками, которыми пошили черный костюм обвинения. И почему он, несчастный Пьер Кошон, сам не потрудился перечитать бумаги, которые так рьяно писал его прокурор?

— Нам остается осудить Жанну только на основании ее действий, — смиренно сказал Кошон. — Она не хочет снимать мужской костюм. Этим надо воспользоваться. Ссылаясь на Писание, мы обвиним ее в ереси против веры христовой. Серьезный пункт для обвинения, поверьте мне, милорд.

— Так действуйте, Кошон, действуйте! — рявкнул на епископа Бедфорд, и три пса разом оскалили пасти. Они ждали одной команды: «Фас!»

— Вы видели собак лорда Бедфорда? — в этот же день в доме архиепископа Руанского спросил Пьер Кошон у шести богословов из Сорбонны. И ответил за них: — Конечно, видели. Вас, мэтр де Курсель, это касается в первую очередь. Ведь это вы у нас помогали талантливому мэтру д’Эстиве? Так вот, если мы не хотим оказаться в пасти этих чудовищ, то в течение двух дней нам необходимо составить новый обвинительный документ.

По бледному лицу Кошона и его ироничному тону богословы поняли, что лорд Бедфорд в бешенстве. Обычно импульсивный, Тома де Курсель был сейчас тише воды, ниже травы.

— И чтобы никаких бесовских оргий. Обойдемся без них. Главное, это «голоса», видения, поклонение Дереву фей, мужской костюм, непослушание родителям, попытка самоубийства, уверенность в спасении своей души и, конечно, отказ подчиниться воинствующей церкви. За работу, коллеги!

Через два дня Пьер Кошон читал новый документ, состоящий из двенадцати статей. Он был образцом скромности в сравнении с шедевром прокурора д’Эстиве.

«Названная Дева Жанна сказала, что предпочитает смерть английскому плену, а значит, она покушалась на свою жизнь», — написали парижские богословы, совсем забыв о том, что Жанна добавляла, что, отчаявшись, бросилась из башни замка Боревуар, думая не о смерти, а о побеге, дабы вернуться под Компьен и освободить от осады его жителей.

«Названная Дева Жанна всячески выказывала непослушание родителям и против их воли ушла во Францию», — обвиняли они Жанну, не желая внимать ее словам, что сделала она это по велению Бога и ради спасения родной Франции.

«Названная Дева Жанна полагает, что не может больше впасть в смертный грех», — вычеркнув из памяти собственные показания Жанны, грозно написали они, как им советовал епископ Бове.

Если бы вновь было собрано публичное заседание, куда бы судья Пьер Кошон пригласил трибунал, весь руанский клир, дворян и солдат, а может быть, и горожан, желавших все знать, Жанна, услышавшая последнее обвинение, вновь крикнула бы своим врагам:

— Я же говорила вам, что мне ничего не известно об этом, но я во всем полагаюсь на Господа моего!

Но… такого права ей не предоставили.

В четверг 5 апреля суд одобрил и утвердил обвинительное заключение. Армия писцов сотворила море копий, и они были разосланы многочисленным докторам и прелатам, к которым, по обычаю суда инквизиции, обратились за консультацией. И, разумеется, поскольку они были разосланы только сторонникам англичан, ответ был похож один на другой как две капли воды. Два епископа, три аббата, восемнадцать докторов богословия, четыре доктора канонического права, восемь бакалавров-теологов и одиннадцать лиценциатов-правоведов, верой и правдой служивших короне Англии, ответили хором: «ВИНОВНА!»

Обвинение поддержали большинство священников города Руана и членов коллегии адвокатов архиепископского суда. Правда, оказались священники, которые усомнились в реальности обвинений, но их голос Пьер Кошон не услышал.

Но окончательное решение было за Сорбонной. И десятого апреля Жан Бопер, Тома де Курсель, Никола Миди и Жерар Фейе отправились в Париж за решающим словом университета — гегемона в области канонического права, теологии и истребления ересей.

Единственный человек, который ничегошеньки не знал о «двенадцати статьях» и о прениях, разгоревшихся вокруг этого документа, была сама Жанна.

 

3

Эти дни стали затишьем. Рыцари, охранявшие Жанну, теперь очень редко появлялись в ее каземате. Два тюремщика, которых она в лицо называла выродками, совсем забыли про свою подопечную. В камере стало больше света, ее лучше кормили, даже давали немного вина, чтобы она чувствовала себя бодрее. Но Жанна больше не соблазнялась мыслями о том, что лучшие условия ее заключения станут преддверием будущей свободы, пусть и относительной. После бесчисленных статей обвинения, зачитанных ей прокурором, она твердо поняла: дело сделано. Слова Кошона, сказанные ей в день знакомства, снова и снова всплывали в памяти: «…тебя будут судить со всей строгостью гражданского и богословского права и, скорее всего, признают виновной. Ты должна знать это».

Все случилось именно так. Ее судили со всей строгостью. И в обход всякого права. Теперь ее судьба была решена. Она виновна.

Но и во время обманчивой тишины случилась неприятность, из-за которой Жанна могла запросто лишиться жизни, а Гильом, слуга и секретарь Кошона, едва не поплатился головой. Епископ Бове искренне любил дары Бога в форме мяса и рыбы, птицы и яиц, овощей и фруктов; и, конечно, вина — красного и белого, крепкого и не очень. После одного из обедов четырнадцатого апреля у него осталась добрая часть зажаренного карпа, но Гильом к ужину сочинил другое блюдо, о карпе забыли. А к завтраку придумал что-то новенькое. А карп лежал себе и лежал, отвергнутый и печальный. Повторилось так и на следующий день. И вот шестнадцатого апреля епископ Бове вспомнил о Жанне и сказал своему слуге:

— Послушай-ка, Гильом, отнеси часть еды страже, в замок Буврёй, пусть ее передадут от меня Жанне. Хоть она и еретичка, а все-таки человек.

Гильом подумал, что бы ему взять такое этой «ведьме», чего не жалко. Поскреб по сусекам и наткнулся на карпа. Вот и ладно, подумал он. Хозяин есть старого карпа уже не будет, епископ употребляет в пищу все только самое свежее, а этой девке сгодится.

Этот самый карп и попал к столу Жанны в тот же день. Если можно было назвать «столом» то, как ее кормили: открывали решетку и оставляли на полу, в глиняных лоханках, пищу. Жанна была рада и такой заботе Кошона, могла бы отказаться, но не стала. Мало ей попадало доброй еды за все это время. Карпа она съела. А к ужину ей стало плохо, подступила тошнота, Жанну бросило в жар. Вызвали тюремного врача, о происшествии узнал прокурор д’Эстиве.

Он ворвался в камеру Жанны, грозно влетел в отпертую клетку:

— Ты специально объелась всякой дранью, чтобы морочить нам голову! — завопил он. — Ты — грязная, распутная девка!

Мэтр д’Эстиве не мог простить Жанне того унижения, которому она подвергла его на оглашении семидесяти гениальных статей обвинения.

Но Жанна, хоть и слабела на глазах и страдала от боли, сказала:

— Убирайтесь прочь, лжец!

— Что?! — позеленел от злости мэтр д’Эстиве.

— Убирайся прочь, мерзкий лжец! Я бы сама отправила тебя в ад — там тебе самое место!

Прокурор, на короткое время потеряв дар речи, судорожно искал новые ругательства, но тут подоспел тюремный врач. Он пощупал пульс Жанны, приложил ладонь ко лбу девушки. По его обеспокоенному лицу д’Эстиве понял, что дело серьезное и пришло время ретироваться. Оказаться в эпицентре еще одного конфуза он не захотел. Тем временем, Жанна становилась горячей, как кипяток, и вскоре ее стало рвать. Стороживший ее в ту ночь Джон Грис решил, что пора бить тревогу. Послали за другими врачами и за Кошоном, но одним из первых прибыл главный ее тюремщик, отвечавший за Жанну головой перед Бедфордом, граф Уорвик. Вокруг девушки, которой становилось все хуже, поднялась целая буря. За Уорвиком прилетел Жан Тифэн — личный врач герцогини Анны Бедфорд, супруги регента. Стали выяснять, что же случилось. Жанна была на редкость здоровой девушкой, многие могли бы позавидовать не только крепости ее духа, но и тела. Обследовав больную, Тифэн вынес заключение: это — отравление. Что же она ела? Стражники сказали: карпа. Откуда карп? Из дома архиепископа — подарок…

Когда, едва узнав о серьезном недомогании Жанны, в крепость приехал Кошон, его имя уже было на устах всех — от графа Уорвика до последнего стражника. Войдя в камеру, Кошон встретил взгляд графа и оторопел. Остальные боялись заглянуть в глаза епископу.

— Как это понимать, Кошон?!

Граф Уорвик еще никогда не разговаривал с нимтак. Как правило, он был куда более любезен. Теперь же…

Одно упоминание графом Уорвиком «чертова карпа» — и Кошону все стало ясно. Он вспомнил и день, когда не доел злосчастную рыбу, и свое поручение, данное «мерзавцу Гильому». Смерть Жанны в тюрьме была бы для английской политики ударом, от которого трудно было бы оправиться. Кто-кто, а Пьер Кошон хорошо знал это! А колоссальная сумма денег, потраченная Бедфордом на суд, только усугубляла ситуацию…

— Это случайность, — пролепетал Кошон, — это случайность, граф…

— Случайность?! — заревел Уорвик.

— И потом, это надо еще доказать…

Епископ Бове был бледнее Жанны, а с ее бледностью могла сравниться разве что смерть. Врачи взялись за дело. Девушку перенесли в другое помещение, положили на кровать. Жанне промывали желудок, пустили кровь, без чего не обходилось ни одно лечение какой бы то ни было болезни.

Когда Жанне делали кровопускание, граф Уорвик негромко бросил двум врачам:

— Кровь пускайте осторожно, она хитра, эта чертовка, кто его знает, может быть, она хотела убить себя? И вы только поможете ей!..

Его можно было понять — он тоже боялся лорда Бедфорда.

Пьер Кошон не отходил от девушки. Он был заботливее любого отца. Епископ Бове знал, если Жанна умрет по его вине, Бедфорд просто скормит его своим собакам. В тот же день и тот же час, да что там час — в ту же минуту, когда узнает об этом. Скормит — и глазом не моргнет.

После кровопускания Жанне стало немного лучше. Когда Кошон отошел, чтобы чуточку перекусить вместе с врачами, ему ненароком встретился Гильом.

— Если она умрет, я тебя скормлю собакам! — очень тихо сказал он своему слуге. — Простым руанским собакам, которые ждут на рынке своего куска. И ты отправишься прямехонько в ад. Потому что грехи я тебе не отпущу. Ты понял, мерзавец?

Никогда еще его хозяин не говорил с ним таким образом. Онемев, Гильом испарился в то же мгновение.

…Едва рассвело, в замке собрались все лучшие врачи Руана. Граф Уорвик и трое дворян, которым поручили сторожить Жанну, были уже тут.

— В следующий раз, Грис, — Уорвик взглянул на дворянина, — вы будете первым пробовать всю пищу, которую подают Жанне. — Он обернулся к Талботу и Бервойту. — И вы тоже, господа! Вам понятно?

Трое молодых дворян были похожи на трех псов лорда Бедфорда, попавшихся хозяину в часы его особо скверного настроения.

— Отвечаете за нее головой! — рыкнул граф Уорвик врачам. — Если она умрет собственной смертью, вы станете личными врагами лорда Бедфорда. Помните об этом!

Восемнадцатого апреля, во вторник, около полудня к Жанне вошли епископ Бове, парижский богослов Пьер Морис и еще несколько руанских священников. Жанна все еще была слаба. Она думала, что умрет, и сама позвала Кошона.

— Мне кажется, это — роковая болезнь, монсеньор, и мне не совладать с ней, — сказала она Кошону, как только он справился о ее здоровье. — А если так, я хочу доставить радость Богу. Я прошу дать мне исповедоваться и получить святое причастие. — Голос ее время от времени прерывался. — И еще я хочу быть похороненной в святой земле…

Пьер Кошон обернулся на своих коллег. Эта просьба о многом говорила! Да, он был согласен исповедовать Жанну, но только в том случае, если она скажет, что покоряется церкви воинствующей. Увещевание Жанны не привело ни к чему. Она отказалась. Девушка прекрасно осознавала, что немалая часть этой церкви — все те лжецы и предатели, что истязают ее без всякой жалости. Это и ее судья, который издевается над ней и следом успокаивает ее, и парижские богословы, звери рыкающие, и весь трибунал, у которого течет слюна при виде ее, как у стаи волков, завидевших путника на дальней дороге. Это и отец Гримо, исчадие ада, который может «исповедовать» ее, утешить, даже спать в одной с ней камере, «разделяя участь пленника», а потом ударить кинжалом в спину и провернуть там лезвие, слушая, как музыку, хруст костей. Видит Господь, этот человек — тоже часть церкви воинствующей!

Жанна осталась без причастия.

Впрочем, с хворью все обошлось — со следующего дня Жанна медленно, но верно пошла на поправку. Сильный и молодой организм взял вверх над отравой. Ей становилось лучше. И ко 2 мая, дню для нее знаменательному, она уже выглядела настолько выздоровевшей, что ее отправили обратно в камеру — под надзор: ведь она уже была в силах навредить себе. Жанна приняла это обратное переселение, как и цепи, которые ей одели на руки, спокойно. К этому она была готова.

Это был день повторного увещевания, на которое могла рассчитывать любая заблудшая душа. В этот день ее вновь допрашивали — о той же воинствующей церкви.

И вновь Жанна дала исчерпывающий ответ:

— Я верю в церковь на этом свете. Я верю, что воинствующая церковь не может ни впасть в заблуждения, ни ослабеть. Что же до моих слов и поступков, я вверяю их Богу и полностью полагаюсь на Господа, повелевшего мне совершить то, что я совершила.

Она еще не знала, что в этот день, 2 мая, она была публично осуждена по всем двенадцати статьям как еретичка, идолопоклонница, колдунья и прочая, прочая, прочая. Это известие привезли из Парижа господа богословы.

Сорбонна наконец-то вынесла свой приговор: виновна. Больше между костром и любым еретиком не стояло ничего, кроме требуемого отречения. Только оно могло спасти жизнь человека, остаток которой он должен был провести в каменной яме.

— Мне необходимо ее раскаяние, Кошон, — настаивал лорд Бедфорд. — Вы понимаете? — публичное раскаяние! Во что бы то ни стало! Я должен унизить этого щенка, Карла Валуа. И сейчас я могу это сделать только с ее помощью. Торопитесь!

 

4

9 мая с Жанны сняли кандалы, открыли клетку и вывели из камеры. Она была уверена, что ее ведут в большой или малый зал Буврёя, где начнутся новые допросы, но ее привели в другое место.

Здесь она еще не была ни разу…

Вначале она увидела лица Пьера Кошона и Никола Луазелёра. Змеиная улыбка была на его губах… Она даже не могла назвать его «человеком». По-другому не скажешь — оружие церкви воинствующей! Там присутствовали и другие члены трибунала, которых она видела раньше.

Богословов парижского университета здесь не было — они свою работу уже сделали.

Зато находился среди присутствующих еще один человек, которого до этого Жанна никогда не видела. Звали его — Можье Лепармантье. Стоял он в кожаных штанах, на его камзоле из грубого сукна был одет лоснящийся кожаный наплечник, специально покрытый жиром. Человек был похож на мясника. Так одевались только те, кто имел работу с живым мясом, когда кровь брызжет в стороны — легче смывать. Это был палач. А рядом с ним, скромнее росточком, топтался помощник в похожей одежде. Оба они походили на двух быков — побольше и поменьше. А она была — красной тряпкой…

В этой комнате оказалась дыба, на растопленной жаровне лежала решетка, здесь было много инструментов — крючья, клещи, длинные железные штыри.

Жанна остановилась на пороге, и Жану Массьё, ее провожатому, пришлось подтолкнуть ее.

— Здравствуй, Жанна, — сказал Пьер Кошон и указал рукой на залу, — проходи.

Он точно приглашал ее на пир.

— Зачем все это? — спросила она, входя в залу.

— Не смотри на эти орудия, — сказал епископ Бове, — вначале мы хотим просто поговорить с тобой.

Все собравшиеся кивнули в подтверждение его слов. Конечно, поговорить. Что ж еще? Но взгляд Жанны не отпускала улыбка Луазелёра. Вот когда она жалела, что нет меча в ее руке! Она собрала бы те силы, которые у нее еще остались, стражники, вставшие у дверей залы, не успели бы перехватить ее. Палача, прегради он ей путь, она бы проткнула насквозь, как бычью тушу, как умела это делать на поле боя, а за ним — и его подручного! А эти крысы в сутанах тем более не помешали бы ей! В ее теле осталось еще достаточно силы и ловкости, чтобы догнать это мерзавца, отца Гримо, заставить встать на колени и отсечь ему голову, как отсекают голову предателям на поле боя. Она даже видела, как он понесся бы от нее по этой зале, сшибая нехитрую утварь, гремя падающими щипцами…

— Ты слышишь меня, Жанна?! — окликнули ее. — Жанна!

Она стремительно обернулась — ее звал Кошон.

— Ты слышишь меня?..

— Да, монсеньор, — стряхнув пелену наваждения, очнулась она.

Ее дыхание было порывистым, глаза смотрели широко и, казалось, ничего не видели. Епископ Бове был уверен, что вид комнаты так отразился на ее чувствах, но правды он не знал…

— Ты должна сесть в это кресло, — он указал рукой на высокое кресло, что стояло недалеко от огня.

— Зачем?

— Так надо, Жанна. Я… прошу тебя.

— Вы… хотите пытать меня?

Жанна не верила, что это возможно, она была принцессой. Это было бы слишком! Одно дело — изводить ее издевательствами, и совсем другое — пытать раскаленной кочергой. Она быстро взглянула в лицо Кошону. Неужели англичане дошли до такого бесчестия? Неужели решатся?

— Сделай, как я тебе говорю, — повторил Кошон.

— Нет, — отрезала она.

Но палач Можье Лепармантье и его помощник уже подняли ее — подняли как былинку! — силком усадили в кресло и скрутили ремнями. Она беспомощно дернулась — нет, это были тиски! От жаровни шел густой жар… Неужели решатся?

Жанна ощутила страх — настоящий страх. Она созналась самой себе, что не готова для пытки. Она ждала чего-то другого, может быть, страшного приговора, время которого должно было когда-то настать, но не пытки — сегодня, сейчас…

Теперь перед ней стоял Пьер Кошон, ее судья, а за спиной, держа ее за плечи, двое палачей. Судья и палачи. Вот они и сошлись все очень близко. Ближе некуда. Ближе только смерть.

Жанна смотрела в уставшее лицо Кошона.

Ее смерть…

— Мы в третий раз увещеваем тебя — отрекись ото всех своих помыслов и поступков. Признай себя виновной. Признай перед всеми. У тебя нет другого пути.

— Воистину, монсеньор, даже если бы вы вырвали мне руки и ноги и моя душа уже собралась покинуть тело, я бы вам ничего больше не сказала. А если бы и сказала что-нибудь под пыткой, не вытерпев ее, то после этого я бы рассказала всем, что вы силой заставили меня сказать это. Таков будет мой ответ, монсеньор Кошон. А теперь, если вы и впрямь решились на свое дело, так приступайте!

Кошон опустил глаза. Он вспомнил день накануне. В доме архиепископа Руанского был созван целый консилиум. На повестке дня стоял вопрос: Жанну необходимо запугать возможными пытками, но до какой черты можно дойти?

— Если бы дело касалось меня, — отпивая из кубка вино, сказал Никола Луазелёр, — я бы не раздумывая применил пыточный огонь. Он стал бы лучшим средством врачевания изболевшейся во грехе души Жанны!

Его поддержали почти все присутствующие — особенно горячо Жан Бопер и Тома де Курсель, получившие от Жанны вдоволь затрещин.

— Вы пойдете с нами, Луазелёр, — сказал Пьер Кошон, искоса наблюдая за проворным Гильомом, пытавшимся уловить самый незначительный взгляд хозяина. — Ваше присутствие наведет Жанну на мысль, что для нее все кончено. Вы для нее, как стрела, пущенная в сердце. Она должна почувствовать себя на Страшном суде.

— С удовольствием, монсеньор, — допивая кубок, усмехнулся провокатор и крикнул епископскому слуге: — Эй, Гильом, еще вина!

Вчера, наблюдая за тем, как его слуга наполняет из кувшина кубок «отца Гримо», и сегодня, стоя у кресла Жанны, стянутой ремнем, обездвиженной, с глазами полными слез, но гордо поднявшей голову и готовой ко многому, Кошон думал об одном: сколько в этой девушке было несокрушимой силы воли, чтобы оставаться верной себе? Любой из титанов мог бы позавидовать ей…

Через час Жанна была уже в своей камере, а епископ Бове на приеме у лорда Бедфорда, пред грозными очами регента и трех его верных псов.

— Поступайте, как считаете нужным, Кошон, — сказал Бедфорд. — Если в течение ближайших недель Жанна не признает себя виновной, мы решим это дело быстро. — Он смотрел на собак, они — на него. Молчаливый диалог продолжался недолго. — Хватит тянуть.

 

5

Тринадцатого мая граф Уорвик давал роскошный обед для узкого круга своих друзей. Причина была — от Амедея Восьмого Савойского приехали рыцари его двора с важным письмом. Вначале их принял лорд Бедфорд. Он сорвал печать и прочитал послание. В нем герцог Амедей, посредник между лагерем Карла Седьмого и англо-бургундской коалицией, сообщал следующее. В случае, если с Жанной что-то случится, Карл Седьмой, которого англичане называли дофином, и никак иначе, угрожал регенту Бедфорду отплатить за ее смерть той же монетой в отношении влиятельных английских пленников, первыми из которых были командующие граф Суффолк, Вильям де Ла Поль и лорд Джон Талбот, сторожевой пес Англии.

— Ненавижу этого мальчишку! — прочитав письмо, взревел лорд Бедфорд. — Он пугает меня! Доберусь я до него…

Тем не менее, письмо звучало убедительно и заставляло задуматься, как поступить с Жанной дальше. Карлу Седьмому было совершенно наплевать на выдумки про «ведьму» и «дьяволопоклонницу». Бедфорд мучил лучшего из его полководцев, и только. Мучил за талант и везение. А ему, Карлу, было чем поквитаться…

На обед к Уорвику лорд Бедфорд не пошел, были дела поважнее, а вот рыцари из Савойи приняли оказанную им честь с благодарностью. Первым из этих рыцарей был Пьер де Монтон-Монротье, вторым — Эмон де Маси по прозвищу Отважный бургундец.

На званом обеде, где помимо прочих яств и вин подавали первую в этом году клубнику со сливками, присутствовал сплошь персоны важные: родные братья Жан и Луи, графы Люксембургские, Пьер Кошон де Соммьевр, дочь Уорвика — Марго де Бошан (супруга несчастного Джона Талбота, который томился в плену, в городе Пате), был Хемфри, граф Стэффорд, Жан де Майи, епископ Нуайона, другие знатные господа. Многие из них потратили немало сил на борьбу с Жанной Девой, другие были далеки от баталий с воинственной девушкой. Но говорили, так или иначе, только о ней. В те дни Жанна занимала умы всех англичан-аристократов и их союзников.

— А если нам всем проведать нашу обожаемую Деву? — в разгар пира спросил граф Стэффорд.

— Думаю, это будет лишнее, — взглянув на него, заметил Уорвик. — Ее узилище отвратительно. Зачем портить аппетит?

— Мы могли бы все вместе попросить ее отречься от ересей, — вступил в диалог искалеченный Жан Люксембургский. Вина за продажу Жанны англичанам и все ее мытарства лежали не только на совести его сюзерена Филиппа Бургундского, но и на нем. Граф никогда не забывал об этом. — А вдруг она образумится?

— Хотите, дорогой брат, сделать то, чего не мог сделать суд за три месяца? — улыбнулся Луи Люксембургский.

— Вот именно! — горячо воскликнул Эмон де Маси, поддержав соседа. Многим была известна тайная страсть бургундского рыцаря к Жанне. Образ прекрасной Девы, с которой он однажды столкнулся на турнире в столице Лотарингии — Нанси, а позже — в Боревуаре, не отпускал воображения Отважного бургундца. — Мы попросим ее отречься! Я сам встану перед ней на колени!

— Сейчас не время беспокоить эту несчастную — ей и так худо, — попытался остановить рыцарей Пьер Кошон.

Граф Стэффорд, разгоряченный вином, не отставал. Братья Жан и Луи Люксембургские поддержали его. Первый хотел мира с Жанной, второй поддался праздному любопытству — эта девчонка всегда удивляла его. Эмон де Маси также настаивал на визите. Жанна давно стала для него наваждением. Судьбой. Не скрывал любопытства и Пьер де Монтон-Монротье. Уорвик готов был сдаться.

Все решили слова графа Стэффорда:

— До вынесения приговора остались считанные дни — мы можем никогда больше не увидеть ее!

Одним словом, любопытство победило. Оба епископа и Марго де Бошан остались — рыцари громкоголосой толпой последовали в темницу замка Буврёй.

…Жанну насторожил приближающийся топот. Точно целое войско приближалось к ее темнице! Она уже слышала голоса. Смех. Они идут за ней, пронеслось у нее в голове, они решили ее убить. Она быстро встала. Нет, не может быть. Такого не может быть. Не сейчас…

Лязгнул замок, со скрипом открылась дверь. Да, их было много, они держали в руках факелы. Но это были не солдаты — она знала этих людей…

Первым в камеру вошел граф Уорвик, за ним Жан Люксембургский, когда-то — гостеприимный хозяин, его брат Луи, епископ Теруанский, и граф Стэффорд. И среди последних, она даже глазам не поверила, разглядела Отважного бургундца де Маси, однажды выбитого ею из седла, а позже преследовавшего ее в Боревуаре с любовными домогательствами.

Отсветы пламени плясали по их лицам. Нет, эти люди не станут ее убивать. Напротив, они принесли какие-то вести…

— Добрый вечер, Жанна, — добродушно сказал граф Уорвик. — Мы решили навестить тебя и справиться, не хочешь ли ты чего-нибудь? Доброй еды или вина?

— Не скажу, граф, что этот вечер для меня добрый, но я бы выпила немного вина.

— Конечно, конечно, — граф крикнул слугу, и тот немедленно внес поднос, на котором стоял кубок, наполненный вином, и немного снеди — ножка гуся, сушеные фрукты, сыр и хлеб.

Девушка жадно смотрела на еду, но, представив, как бы она смотрелась, накинься она немедленно на этот ужин, стала гнать мысли о яствах. Она будет похожа на дикого зверя, пожирающего нежданную, брошенную кем-то добычу. Пусть — голод и холод, и унижения, которым она подвергалась здесь, она откажется от еды. Вдруг они пришли посмеяться над ней? Но нет, вряд ли…

— Вы хотите говорить со мной? — спросила она.

— Да, Жанна, — ответил граф, — за этим мы и пришли.

— Тогда пусть с меня снимут кандалы.

Уорвик переглянулся с герцогом Жаном Люксембургским, его братом Луи, со Стэффордом, и дал распоряжение снять оковы. Растерев запястья, Жанна потянулась к кубку. Она сделала глоток, другой, и сама не заметила, как выпила все до последней капли. Она редко пила вино, но сейчас это было блаженством. Давно она не испытывала ничего подобного.

— Я вас слушаю, господа, — сказала она, чувствуя, как голова ее идет кругом. Она едва не схватилась за железные прутья клетки.

Жан Люксембургский обратился к пленнице со словами:

— Мы пришли с миром. Я готов предложить отпустить вас за выкуп, только пообещайте, что никогда не восстанете против нас.

— Во имя Бога, вы смеетесь надо мной, граф…

— Отчего, Жанна?

— Я прекрасно знаю, что у вас нет на это ни желания, ни власти.

— Вы напрасно так думаете, Жанна…

Но слушать такое пленнице было смешно. Интересно, что бы сказал лорд Бедфорд, услыхав о подобном предложении графа Люксембургского? Смешно и больно…

Их разговор ни к чему не мог привести.

— Тебе стоило бы одуматься, Жанна, — неожиданно резко вступил в нелепую беседу граф Стэффорд. — Ты одной ногой стоишь на эшафоте!

— На эшафоте? — воскликнула она. — Ваш суд хотел признать меня виновной в ереси, но разве он доказал мою виновность? Нет. Если вы хотите казнить в моем лице полководца, которого вы боитесь как огня и который за один месяц отогнал от Луары весь ваш сброд, так и скажите!

Лицо Стэффорда было искажено гневом.

— Как ты смеешь называть англичан сбродом?! Чертова ведьма!

— Граф, я прошу вас, — обернулся к нему Уорвик. — Это не лучшее место, чтобы…

Но ни Жанна, ни Стэффорд не слышали его.

— За такие слова тебе стоило бы отрезать язык! — разъяренно рявкнул граф, наступая на Жанну.

— А еще лучше — голову, верно? — бросила в лицо графу Стэффорду Жанна. — Чтобы сразу и наверняка. Ведь оставь вы мне руки, я смогла бы вновь взять меч!

Лицо Стеффорда налилось кровью.

— Голову лучше! — грозно откликнулся он.

— Тогда вам придется оплакивать ваших незадачливых полководцев — Суффолка и Талбота, — язвительно усмехнулась она. — Мой брат Жан, сын герцога Орлеанского, дал слово рыцаря, что они умрут той же смертью, что и я!

Все уже были не рады, что, распаленные вином, пришли сюда. Жанна встала у стены своей клетки, гордо подняв голову.

— Я знаю, вы, англичане, погубите меня, так как считаете, что только после моей смерти Франция станет вашей. — Она усмехнулась. — Но будь даже вас, — она смотрела в глаза Стэффорду, — презренных английских чертей, на сто тысяч больше, чем сейчас, вам не получить французского королевства!

— Ах ты мерзавка! — вырвалось у графа Стэффорда. — Да как ты смеешь?!

— Я — смею! — бросила ему Жанна. — Потому что била, била вас без сожаления, и не проиграла ни одной битвы! И если бы сейчас мне дали коня и меч, граф, я бы тотчас увидела вашу спину, а на английские спины я насмотрелась!

Бургундец Эмон де Маси глядел на нее с восхищением и восторгом. Он благоговел перед ней — выбитый ею из седла, отхлестанный девушкой по щекам. Уорвик был уже не рад, что поддался настояниям навестить пленницу, герцог Жан Люксембургский с горечью потупил взор. Полгода назад они вместе трапезничали за одним столом: два рыцаря, и оба — королевской крови. Одного только Луи эта перепалка развеселила. Он-то знал ее исход наперед!

Рука Стэффорда потянулась к кинжалу:

— Чертова ведьма, — хрипло сказал он. «Английских чертей» он не желал прощать пленнице. — Я убью тебя…

Но рука графа Уорвика вовремя ухватила его руку, заставила спрятать наполовину обнажившийся кинжал обратно в ножны.

— Хватит, Хемфри! — сказал он. — Хватит… Мы уходим, Жанна. Прости нас за этот визит. Он был не к добру…

— Да, граф, — согласилась Жанна, — он был не к добру.

— Спокойной ночи, — кивнул Уорвик и крикнул страже. — Оденьте на нее кандалы. — Когда они вышли из камеры Жанны и поднимались наверх, мрачные и молчаливые, граф сказал: — Лорд Бедфорд прав: процесс над Жанной затянулся — пора разрубить этот узел.

На следующий день, 14 мая, теологи и правоведы Сорбонны направили письмо Генриху Шестому, в котором покорно просили его величество короля Англии и наследника французского престола распорядиться: «…чтобы это дело было бы срочно доведено правосудием до конца, ибо промедление и оттяжки здесь очень опасны, а отменное наказание Девы Жанны крайне необходимо для того, чтобы вернуть народ, который сия женщина ввела в великий соблазн, на путь истинного и святого учения».

Король ответил согласием. Хотя, о каком короле идет речь? — мальчишке было всего девять лет! Лорд Бедфорд распорядился дать ход решающему документу. Юный король подписывал любую бумагу, на которой требовал поставить визу его грозный и, надо отдать ему честь, всецело преданный короне дядюшка.

23 мая Пьер Кошон в присутствии трибунала прочитал Жанне бумагу, подписанную Генрихом Шестым, и вновь сказал:

— Отрекись, Жанна, у тебя нет другого выхода.

— Даже когда меня осудят и я увижу столб и палача, готового поджечь под моими ногами солому, и когда я буду в огне, то и тогда я не скажу ничего, кроме того, что уже говорила на суде. И с этим умру.

Но скоро они остались наедине — в ее камере.

— Послушай меня, Жанна, — проговорил Кошон. — Дело осталось за малым. Если ты не признаешь себя виновной, тогда церковь передаст тебя в руки светской власти. А ты знаешь, англичане не жалеют еретиков, когда они к тому же — ее заклятые враги. Тебе зададут три раза один и тот же вопрос: «Отрекаешься ли ты?» Если ты все три раза ответишь: «Нет», — судьба твоя решена. Даже я не смогу помочь тебе.

Жанна взглянул на Кошона — в ее глазах стояли слезы. Это было отчаяние. Открытое, явное.

— Они не посмеют сжечь меня! Во мне течет королевская кровь!

— Ты слишком далеко зашла. Лорд Бедфорд и вся английская знать переступят эту черту. Тем более, что для всех ты — деревенская девчонка. Ты сама назвалась так перед всем миром. Окрестив Карла Валуа богоугодным королем, ты тем самым оскорбила Генриха, отведя ему роль плачевную. Ты взяла на себя слишком много, и теперь будь готова многое отдать.

Жанна сидела, опустив голову. Кошон дотронулся до ее плеча. Она вздрогнула, но не отстранилась.

— Тебе стоило погибнуть на поле брани, Жанна. То, что тебя ждет, ужасно. Не многим по силам это вытерпеть. Я бы не смог, честное слово. Но я и не посягал на имя Господа. Завтра тебя привезут в клетке на кладбище Сент-Уэн. Возможно, это будет твой последний день. — Кошон поднялся с кресла. — Да хранит тебя Господь, Жанна… Уже не тебя — твою настрадавшуюся душу.

Епископ Бове ушел, а Жанна так и осталась сидеть на своем топчане, сцепив руками колени. Сегодня была особенная тишина в ее подземелье. Сколько дней и ночей, которые Жанна провела здесь, она мечтала о такой вот тишине. А теперь боялась ее — не было ничего невыносимее этой тишины.

Не раз она думала: вот он — самый главный день в ее жизни. Так было, когда она впервые увидела Свет в саду своего отца, так было много раз позже: когда стрела ударила ее под ключицу и она думала, что смерть пришла за ней; когда англичане сняли осаду с Орлеана и все торжествовали и, кажется, хоры ангелов пели на облаках; когда ее брат, дофин, вошел в кафедральный собор Реймса, чтобы стать королем Франции…

Много было таких дней, но, оказывается, главный день Господь приберег для нее впереди. Этот день. Когда она осталась один на один со смертью.

С пламенем. Костром.

На как же с ней могли поступить — вот так? Не англичане, нет!

Свои.

Она подарила дофину королевство, а он бросил ее, как пес — кость, которую обглодал и от которой больше не было толку. Друзья оставили ее. Они рвались к ней на выручку, так говорили слухи, но рвались плохо. Неумело. Или просто они не хотели победить ради нее? Что же случилось?..

Обман. Вот что это было. Обман — всюду.

Она больше не верила никому. Потому что никому не была нужна. Никому из людей. Так что же, простит ее Господь, если она отречется от своих обещаний, данных ему? Простит? За то, что делала все ради кого-то, а ее оставили, и теперь она хочет сохранить свою жизнь? Пусть — путем предательства. Не кого-то. Плевать она хотела на них. Даже на своего венценосного брата. Они давно предали ее.

Она предавала саму себя.

Простит ли Он ее за это? За то, что она не хочет, чтобы языки пламени охватили ее, сжигая заживо? Если бы вспыхнуть как щепке, как соломинке! Разом!

Но она видела, как горят люди на кострах. Как огонь идет от самых пят вверх. Подбирается к лицу. Как люди ревут от боли, и небеса содрогаются от их криков. И кровь стынет в жилах у тех, кто смотрит на эту смерть. Долгую, мучительную. Если бы ей сказали, что ее ждет петля, она согласилась бы! Видит Бог — согласилась бы… Шея ломается быстро. А если даже и нет, то смерть придет через полминуты. Это можно вытерпеть. Но огонь — страшно.

Почему она не умерла от этой проклятой рыбы? Все было бы так просто! Жар уже охватил ее тело, она ушла бы в бреду, так и не заметив своего ухода…

Жанну колотило — и она не могла справиться с этой дрожью. А сколько было битв! Стрелы тысячами пролетали мимо нее. Одна ударила в грудь, другая в бедро. Пустяк! Почему одной из них не пробить было ее сердце? А сколько мечей высекали искры друг из друга рядом с ней, терзали тела ее солдат и ее врагов. И ни один не ударил ее в шею, чтобы кровь брызнула из разорванной жилы и она захлебнулась этой кровью, истекла ею за одну минуту. Почти заснула — под грозный шум битвы. Геройская смерть, любой воин мечтал бы о таком сне, если бы выбирал, как ему умереть!..

Но ей предоставили другой выбор — сгореть заживо или предать. Она должна была согласиться с воинствующей церковью и отказаться от Бога, именем Которого она совершала все свои подвиги. Именем Которого жила и в любое мгновение была готова расстаться с жизнью. Стоя перед этим выбором, можно было сойти с ума…

 

6

Утро было сырым. Мглистым. Туман стелился по кладбищу Сент-Уэн, когда Жанну привезли в клетке, на повозке, запряженной двумя лошадьми.

Два деревянных помоста сколотили здесь. Первый, гигантский, соорудили для гостей и трибунала. Другой, поменьше, был отведен подсудимой, а также ее охране, секретарям трибунала и судебному исполнителю Жану Массьё. Горожане толпились повсюду, где только было место. Они пришли с едой, на всякий случай, если последнее увещевание еретички затянется.

На 24 мая 1431 года церковный суд Руана, который возглавлял епископ Бове Пьер Кошон, назначил вынесение окончательного приговора Деве Жанне.

Последний раз увещевать героиню Франции было поручено незнакомому ей человеку.

— Суд предоставляет голос преподобному Гильому Эрару, проповедующему слово Божье в своих нелегких странствиях, — сказал Пьер Кошон. — Он известен своим благочестием, мудростью и преданностью вере Христовой… Прошу вас, мэтр Эрар.

— Благодарю вас, ваше преосвященство…

Сухой человек сложил руки на груди. Его лицо было лицом страдающего аскета, но страдающего по собственной воле и с глубочайшим удовлетворением. В сущности, мэтр Эрар был счастливым человеком. Он ни на секунду не сомневался в своей правоте, и голова его больше была занята истреблением еретиков и врагов англичан, нежели ожиданием подачки от оккупантов. Он был просто находкой для англо-французской короны и для Пьера Кошона. Епископ Бове, которого регулярно ободряли грозные речи лорда Бедфорда, подчас против желания самого епископа, конечно же не хотел терять надежду закончить дело Жанны мирным путем. Еретичка возвращается в лоно церкви, англичане торжествуют победу, выскочка Карл повержен. А он, Пьер Кошон, становится архиепископом Руана. Что может быть лучше и радостнее?

Даже и не скажешь вот так сходу…

Жанна все время оглядывалась на небольшую повозку — всю занятую клеткой. Это была тележка палача. «На ней тебя повезут к месту казни», — когда они, под взглядом многотысячной толпы, добрались до места, сказал ей офицер охраны Джон Грис. «Значит, такова воля Бога», — ответила своему тюремщику Жанна.

Окруженную охраной, девушку поставили напротив сухого, как щепка, священника.

— Лоза не может приносить плоды, Жанна, если она отделена от виноградника, — надтреснутым голосом сказал тот. — Так говорит Евангелие от Иоанна. Каждый добрый христианин ощущает свою неразрывную связь с Церковью Христовой, без нее он — ничто. Он без нее мертв, как будет мертва виноградная лоза, отсеки ее от куста. А все твои заблуждения и исходящие из них пагубные деяния говорят о том, что ты поставила себя вне Церкви. Ты позволила отсечь себя от живого виноградника и поэтому твой дух враждебен Христу!

— Я не слышу в вашей проповеди голоса Господа моего Иисуса Христа, — спокойно сказала Жанна.

— Ты напрасно дерзишь мне! — ткнул в нее сухим пальцем проповедник. — И всему суду! На пороге страшной смерти тебе стоило бы дать другой ответ!

— На пороге мученической смерти. Но разве Господь не заповедовал нам следовать Его примеру, когда нет другого выхода?

Новая «дерзость» была похожа на предательский нож, что ранил мэтра Эрара в самое сердце. Она равняет себя с Господом? Но он был новичком, этот мэтр Эрар, что касалось поединков с Жанной.

— Каждое твое слово и каждый поступок — богопротивны! — продолжал мэтр Эрар. — И лучшее подтверждение моим словам — явление того, в ком ты, по наущению дьявола, увидела короля! Вы стоите друг друга! Обращаюсь к тебе, Жанна, от имени Бога, признай, что твой король — еретик и схизматик, а ты — потерявшая разум женщина, вдохновленная дьяволом! Признай это перед судом, всем народом и перед памятью благородных французских королей, заступников христианской веры!

— Со всем почтением осмелюсь вам заметить, мессир, — улыбнувшись, сказала Жанна, — что мой король вовсе не такой, как вы утверждаете. Напротив — он самый благородный из всех христиан. — При этих словах слезы едва не брызнули из ее глаз. Она уже давно не верила в это, она знала, что он — трус и предатель, неблагодарный, лживый, но сказала так, чтобы всех этих людей перевернуло. Она обманулась в нем, но сознаться в этом перед врагами значило бы проиграть. Посмеяться над собой, над своей верой. Когда-то этой вере не было границ! И потому Жанна готова была сражаться до последнего. Это был ее выбор — и сердца, и разума. Ее взгляд пересекся со взглядом мэтра Эрара, похожего на старого потрепанного орла. — И вы не достойны даже произносить его имя всуе!

— Заставьте ее замолчать! — хрипло выкрикнул Эрар судебному исполнителю. — Заставьте немедленно!

Для него заявления Жанны были внове, но не для судебного исполнителя господина Массьё и членов трибунала. Полный гнева, мэтр Эрар поймал уставший взгляд Пьера Кошона, но тот только легонько махнул рукой, что означало: не распаляйтесь, коллега, берегите сердце.

Остаток проповеди мэтр Эрар провел в более спокойном тоне. И в конце концов сказал именно то, что от него ждали.

— Тебя много раз убеждали отречься от богомерзких слов и дел, Жанна. По определению Святой матери церкви, их не должен был ни произносить, ни тем более исполнять тот, кто зовет себя христианином. Ты не пожелала подчиниться церкви. Но твои судьи еще перед тобой, и они по-прежнему ждут ответа. Говори, отрекаешься ли ты?

Она ждалаего — это был первый вопрос.

— Я вам отвечу… Вы говорите, что я не хочу подчиниться Святой матери церкви, но это не так. Я просила моих судей отослать мое дело в Рим, на суд святому отцу — папе. — Она верила в то, что говорила. Почему же они не понимали ее? Ведь она права! — Ему я готова вручить себя — первому после Бога.

— Отец наш папа находится слишком далеко, Жанна, — мэтр Эрар свирепо смотрел на нее. Он первый раз услышал о подобной просьбе, которая своей наглостью ошеломила его. — Он не может разбирать каждое дело каждого еретика! И никто не вправе требовать от него этого! На то и есть другие слуги церкви, поставленные папой, как то архиепископы и епископы, которые являются полновластными судьями в своей епархии! И не знать этого — невежество! Потому что сам папа вручил им право вершить суд, и таковой состоялся в Руане — над тобой, Жанна! И тот приговор, который будет тебе вынесен, это приговор и понтифика тоже. И я хочу быть уверенным, что ты поняла это, прежде чем приговор тебе будет вынесен, когда ни ты, никто другой не сможет повернуть время вспять! Отрекаешься ли ты, Жанна, от своей ереси?!

— Нет, — она отрицательно замотала головой. — Нет!! — выкрикнула она что есть силы.

— Церковь милостива, Жанна, но не испытывай ее терпения, — сухо проговорил Гильом Эрар. — По законам суд три раза повторяет свой вопрос. Два раза я его уже задал. Остался третий… Отрекаешься ли ты от своей ереси, Жанна?

Вот когда умолкли все — и важные дворяне, и простые горожане Руана. Взгляд лорда Бедфорда был прикован к девушке: он не верил, что бывает такая стойкость! Его жена Анна смотрела на девушку с великой болью. Граф Уорвик мрачно следил за героиней всех французов, думая о том, что герои, по всей видимости, именно так и должны поступать, как она. Джон Грис торжествовал. Эмон де Манси, неотрывно смотревший на Жанну, страдал вместе с ней. Никола Луазелёр не мог отвести от нее глаз — ему было непонятно это упрямство. Он знал ее лучше, чем другие, но она была загадкой для него тогда и оставалось таковой и сейчас. Пьер Кошон смотрел на ее лицо — он бы и не хотел, но взгляд его, как и прежде, притягивали глаза Жанны. Глаза гордого ангела, ступившего на тропу, которая неминуемо ведет к смерти…

Люди молчали. Только птицы, что запевали в деревьях над кладбищем Сент-Уэна, и нарушали эту тишину. Да фыркали ни о чем не подозревавшие лошади. Люди ждали.

— Говори, Жанна, — повторил мэтр Эрар. — Отрекаешься ли ты от своей богопротивной ереси? Говори…

— Нет, — едва слышно прошептала девушка.

— Громче, Жанна! — выкрикнул он.

— Нет, — четко и внятно сказала она.

Свершилось. Но все — и дворяне, и простолюдины, собравшиеся на кладбище Сент-Уэн, — еще точно ждали чего-то…

Мэтр Эрар кивнул:

— Ты сделала свой выбор. Ваше слово, господин судья, — он поклонился Пьеру Кошону, — ваше преосвященство…

Епископ Бове Кошон встал к кафедре. Он задумал одно, но все получилось иначе. Жанна не сдалась. Она выиграла и она проиграла.

Церковь отказывалась от своей дочери. Она вычеркивала ее из списка людей, которые могут рассчитывать на Царствие Небесное. Ее душа отныне будет проклята. И уже скоро Господь, встретив ее на Своем суде, покарает ее, низвергнет вниз, бросит в огонь. Но чуть раньше должно быть брошено в огонь тело…

Пьер Кошон читал приговор отречения Жанны от Церкви Христовой, читал громко и уверенно, так же, как уверенно берет умелый палач в руки свой топор… И тогда пронзительный крик остановил его:

— Стойте!

Кошон прервался.

— Стойте, прошу вас! — Это кричала Жанна. Ее кулаки были прижаты к груди. Она опустила голову, но тут же вновь подняла ее. — Стойте…

— Да, Жанна? — спросил Кошон.

— Не читайте дальше, монсеньор, прошу вас…

— Но Жанна…

— Не читайте. Я отрекаюсь.

— Что?!

Взволнованный шепот порывом ветра пронесся по рядам зрителей всех сословий. И аристократы, и простолюдины с одинаковым любопытством смотрели на девушку.

— Я отрекаюсь, монсеньор.

— Повтори еще раз, — приказал ей мэтр Эрар.

Но она даже не взглянула на него. Она смотрела на епископа Бове.

— Я отрекаюсь! Отрекаюсь… Я согласна принять все, что соблаговолят постановить судьи и церковь, и подчиниться во всем их воле и приговору. — Голос ее то и дело прерывался, но она, собираясь с силами, продолжала. — Если церковь утверждает, что мои видения и откровения являются ложными, то я больше не желаю защищать их. Я отрекаюсь…

Лорд Бедфорд хотел вновь и вновь слышать это признание. «Свершилось, свершилось, свершилось!» — пело его уставшее английское сердце. Когда Жанна в последний раз сказала: «Отрекаюсь», — он закрыл глаза, члены его обмякли. И выдох регента оказался похож на сладострастный стон.

Колосс рассыпался, подрезанный репей упал к его ногам…

А Жанна уже читала новую бумагу, глядя в строки слепыми глазами. Пьер Кошон все предусмотрел. И выиграл! Жанна читала бумагу, где она обязывалась не одевать более мужской костюм и стричься под горшок, не брать оружия в руки и не воевать против англичан, где она отрекалась от Карла Седьмого и вверяла свою судьбу истинному королю — Генриху Шестому и Святой матери церкви.

Даже голос ее изменился, точно другой дух вселился в эти минуты в девушку. Дух страха и опустошения, а главное — предательства.

Пьер Кошон боялся и потому торопился. Жанна не должна была нарушить то хрупкое отречение, на которое решилась. Дух силы и воли, непобедимый дух прежней Жанны, для которой не было никаких преград, не должен был вселиться обратно в ее тело.

И потому Кошон уже брал новый свиток, разворачивал его и читал во всеуслышание, что именем короля Генриха Шестого и Святой матери церкви, учитывая чистосердечное раскаяние подсудимой Девы Жанны, суд снимает с нее церковное отлучение и возвращает ее обратно в свое лоно.

— Но так как ты, Жанна, тяжко согрешила против Бога и святой церкви, — продолжал Кошон, — мы осуждаем тебя окончательно и бесповоротно на вечное заключение, на хлеб горести и воду отчаяния, дабы там, оценив наше милосердие и умеренность, ты оплакивала бы содеянное тобою и не могла бы вновь совершить то, в чем ныне раскаялась.

Документ был приготовлен заранее с разрешения лорда Бедфорда, который уже и не рассчитывал на подобную удачу, и под диктовку епископа Бове, в сердце которого теплилась надежда: а вдруг свершится, вдруг воля Жанны подведет, рассыплется в прах?

Так и случилось: Жанне дали перо и — о чудо! — она поставила свою подпись.

Жанна была сама не своя. В ее глазах Пьер Кошон увидел что-то безумное, страшное. Точно еще минута, другая — и она проклянет всех, здесь сидящих, и провалится в разверзнутую землю.

Или вознесется огненным столбом в небеса.

— Суд окончен, — четко скомандовал он, — осужденную увести и посадить под замок до дальнейшего рассмотрения ее судьбы!

Стража взяла Жанну, потерянную, едва ли помнящую, где она, и запихнула в клетку на телеге. Лязгнул замок, и еще не успели важные дамы и господа, вздохнувшие свободно после долгих месяцев судебных прений, разбрестись по своим кортежам, а Жанну уже везли в сторону Буврёя.

 

7

Она сидела в другой клетке, просторной, на своем топчане, обхватив колени руками, спрятав в них лицо. Так она пряталась от мира. Жанна только что переоделась в платье — на этот раз одежда была чистой, опрятной. Простенькой, правда. Великая героиня походила в этом платье на самую обыкновенную горожанку, каких тысячи. Мужской костюм, ставший ее кожей, остался лежать здесь же, в клетке. Его почему-то не унесли, не бросили в огонь. Забыли о нем. Она услышала шаги, которые приблизились к ее клетке, но голову не подняла.

Кто-то стоял рядом… Громко сопел.

— Жанна, Жанна, — ледяно посетовал мужской голос. Это был ее тюремщик — Джон Грис. Его голос приходил к ней даже во сне. — Выходит, ради своей лжи ты убивала, проливала реки крови?

Жанна оторвала голову от колен.

— Что тебе нужно, англичанин?

Джон Грис усмехнулся:

— Какая же ты мразь, Жанна…

Девушка закрыла глаза и опустила голову на колени. У нее не было сил пререкаться с этим человеком. Ни желания, ни сил. А главное, у нее не было этого права.

Когда Жанну везли обратно в Буврёй, к ее тюремщику Джону Грису подъехал важный сеньор в черном плаще, открывавшем золотую цепь на груди, лежавшую поверх такого же черного сюрко. Он обернулся к девушке — их взгляды встретились. Лицо человека было злым, разгневанным. Жанна вспомнила, где видела этого рыцаря. Он был одним из той компании англичан, что не так давно, разгоряченная французским вином, ввалилась к ней в камеру и потребовала дать обещание не драться более против их короля. Она не сдержалась в словах, и граф Стэффорд, «оскорбленный годон», угрожал ей кинжалом, да граф Уорвик пресек его порыв. Но этого человека, поравнявшегося на вороном коне с ее клеткой, в тот день лишь потешала их перебранка — змеиная улыбка не сходила с его губ. Жанна не знала, что именно этот незнакомец оборонял Париж от штурма ее армии год назад, что по сей день он числил себя в самых жестоких ее врагах. Она не ведала, что он был родным братом пленившего ее графа Люксембурга. Луи Люксембургский! Епископ, военачальник, верный слуга англичан.

Он что-то бросил Джону Грису в день ее отречения, и они оба, пришпорив коней, поскакали вперед.

— Вот что, Грис, — сказал Луи Люксембургский английскому дворянину, когда они пролетели далеко вперед. — Ведьма отреклась от своей ереси, но я не верю в ее искренность. Это всего лишь временный испуг перед возможными испытаниями. А вдруг забудут, что она — принцесса? Вдруг — костер?!

Джон Грис кивнул:

— Даже не сомневаюсь в этом!

— Она обманула старика Кошона и нашего регента — лорда Бедфорда. Она готова одурачить всех, но только не меня! — Управляя конем, он взглянул на англичанина. — Вы готовы помочь мне, Грис?

— Да, милорд, — не задумываясь, кивнул тот.

— Отлично. Скоро вы дадите ей платье, и она оденет его. Но вот что, Грис, не забирайте ее мужской костюм, пусть он останется в ее клетке. Я предупрежу Талбота и Бервойта. Просто не замечайте его. А я приду к вам сегодня вечером, мы выпьем вина и потолкуем о ее подвигах. Идет?

— Буду рад видеть вас, милорд, — улыбнулся Джон Грис.

…Вечером лязгнула дверь, и по каменным ступеням в дальнюю камеру, где сидела стража, спустился гость, закутанный в плащ. Девушка увидела только его высокую фигуру, прошедшую в полумраке тенью. За человеком вошел слуга с корзиной. Загремела посуда. «Добрый кувшин!» — услышала Жанна восклицание Гриса. «А какова форель, а? — спросил чужой голос. — Золотая! А сыры, взгляните…» «Бесподобны! Поужинаем на славу. Ступай», — сказал тот же голос, и слуга вышел.

По кубкам разлили вино. Причмокивая, выпили. Разлили вновь. Слушать, как тюремщики набивают утробу, для Жанны было обычным делом. Но кто был этот гость ненавистного ей Джона Гриса? Сюда не пускали тех, кто не имел отношения к заключенной. Запрет был строг. Только судьи, тюремщики и священники. Никого больше…

— Значит, эта стерва все время морочила нам голову? — спросил незнакомый голос. — Дурачила нас?

Жанна прислушалась.

— Именно так, милорд, — ответил Джон Грис. — Она признала, что все ее поступки — ложны. Она убивала тысячи людей во имя дьявола!

Милорд?! Кто же — граф Уорвик?

— А сколько было разговоров! — насмешливо продолжал незнакомый голос. — Мой благородный дофин, мой король! Я пришла, чтобы освободить Орлеан и короновать вас в Реймсе! Эту фразу повторяла вся Европа. А на деле оказалось, что все ее подвиги не стоили ломаного гроша!

Джон Грис рассмеялся.

— Меч — дьявола, штандарт — дьявола, армия — тоже дьявола, — сказал ее тюремщик. — Куда ни плюнь…

Вновь вино полилось по кубкам.

— А мне сдается, что дьявол тут ни при чем, — заговорил незнакомец.

— В чем же тогда дело? — спросил Джон Грис.

— В чем дело? — усмехнулся незнакомец. Но он не ответил. — Налейте еще вина, Грис. — Тон его изменился. — Теперь, после отречения, она никому не нужна — ни своему королю, ни французам, о которых так пеклась, ни Господу Богу. Она — тень! Презренная тень… Если бы она нашла в себе силы просто сдохнуть, и то бы ее имя осталось на устах людей, а теперь они будут плеваться, услышав имя Жанны Девы! Потому что она отвергла все, за что боролась. Ее слово, которому верили, ничегошеньки не значит! Она просто струсила — вот в чем дело! Дева Жанна — всего лишь жалкая тряпка. Ничтожество. В земляном черве и то больше достоинства, чем в этой «героине»! Покажите мне ее, Грис…

Жанна, слушавшая их разговор едва дыша, напряглась. Ей стало страшно. Сейчас на нее будут смотреть — как на земляного червя. Сейчас…

— Извольте, милорд, — с усмешкой сказала Джон Грис. — Идемте!

Скрипнули табуреты. Две тени появились в коридоре между двух камер. Но только Джон Грис вышел на свет — два слабых факела, освещавших камеру Жанны, бросили отблеск огня на его лицо. Спутник Гриса остался в темноте. Он был одет в черное. Жанна всматривалась в окутанные сумраком черты его лица, но рассмотреть их не могла.

— Любуйтесь, милорд, — сказал Джон Грис, кивнув в сторону заключенной. — Это — Жанна!

— Кто вы? — спросила девушка, не сводя глаз с незнакомца.

Но он молчал.

— Кто вы — назовитесь, — вставая с топчана, подходя к клетке, повторила она.

Джон Грис усмехнулся, оглянулся на спутника.

— Какая разница, кто я? — проговорил тот. — Важно, кто ты. Полбеды, Жанна, если ты разуверилась в голосах, говоривших с тобой. И беда, если сознательно отреклась от Господа своего. Если Его голос ты назвала голосом дьявола. Гореть тебе в аду за эту ложь. Потому что не родится на свет большего ничтожества, чем ты. Не увидит отныне свет более подлой и лживой твари!

Вцепившись в прутья клетки, Жанна всматривалась в незнакомца. Даже Джон Грис теперь смотрел на человека-тень, стоявшую в полумраке камеры.

— А я знаю, кто вы, милорд, — тихо проговорила девушка, сделав ударение на последнем слове. — Вы — тот, с кем я боролась всю свою жизнь. Кого ненавидела и презирала. Вы и есть — дьявол. Слышите, Грис, вы делите хлеб с дьяволом! И пьете с ним вино! — Она вновь обратилась к тени. — Но я… не боюсь вас. Слышите? Как не боялась никогда…

— Я сказал все, что хотел сказать, — проговорил незнакомец. — Идемте, Грис, у нас еще есть вино. — Он усмехнулся. — И хлеб, которым я с вами с удовольствием поделюсь. Оставим Деву Жанну — теперь ее ждет иной суд.

Джон Грис еще раз взглянул на девушку, повернулся и пошел вслед за своим гостем. А Жанна еще долго стояла у края клетки, слушая голоса двух людей — тюремщика Гриса и незнакомца, который, казалось, забыл о ней.

 

8

За обедом 27 мая, употребляя жареную форель, сыры, хлеб и зелень, запивая нехитрое яство вином, Кошон размышлял о Жанне. Когда он уже перестал верить в удачный исход дела, злился на нее, готов был проклясть девчонку, она сломалась, сдалась. И теперь он, хоть и противился своему чувству, вновь злился на нее. Ведь он уже смирился с мыслью, что она — героиня. Не его героиня. И все же… Что она сильнее всех своих врагов вместе взятых…

Его трапезу прервал секретарь суда Массьё — Гильом впустил его.

— Ваше преосвященство, у нас — беда, — поклонившись, выпалил запыхавшийся секретарь. — Дева Жанна вновь одела свой богомерзкий костюм.

— Что?! — едва не подавившись куском рыбы, пробормотал епископ.

— Жанна вновь одела мужской костюм, ваше преосвященство.

Пьер Кошон прожевал кусок форели, поспешно запил его вином.

— А… лорд Бедфорд уже знает об этом? — спросил он.

Массьё вздохнул:

— Увы, да.

Кошон вытер губы платком, хлопнул в ладоши:

— Гильом, одеваться!

Через двадцать минут его карета остановилась у ворот замка Буврёй, еще через десять минут перед ним открывали ворота в камеру Жанны. Архиепископу поклонился дворянин-тюремщик:

— Ваше преосвященство…

— Как это могло произойти, Грис? — тихо, но гневно спросил Кошон.

— Ведьма взялась за старое, монсеньор.

— Я не об этом, Грис! Откуда у нее взялось мужское платье?

Англичанин пожал плечами:

— Кажется, мы забыли его забрать из клетки…

— Забыли забрать из клетки? — побагровел Кошон. Он затряс головой. — О чем вы думали, Грис?! Оставьте нас, — сказал он, когда тюремщик хотел было сопровождать его, и направился к клетке с заключенной.

Пьер Кошон вышел в свет факелов. Девушка сидела на топчане, подтянув к себе ноги, обхватив колени руками. Да, она была в своем прежнем наряде. Черный камзол, черные штаны. Только волосы ее были длинными, спутанными. Трудно было понять, куда она смотрит. Глаза ее казались пустыми. Она никого сейчас не видела.

— Жанна, почему? — приблизившись к клетке, спросил Кошон.

Девушка ожила, взглянула на него.

— Почему — что?

— Ты знаешь… На тебе вновь мужская одежда. Зачем ты одела ее?

— Это моя одежда, в ней я совершала свои подвиги, на которые у других не хватало духу. В ней я изгоняла англичан и короновала своего дофина в Реймсе. — Ее голос становился все тверже. — В этой одежде меня исповедовали священники, в ней я слушала сотни месс. Господь велел мне одеться так, и потому никто не имеет права указывать мне, в чем ходить. Тем более англичане! И вы — кто служит им!

— Жанна, это повторное впадение в грех, оно наказуемо смертной казнью…

Жанна спрыгнула с топчана.

— Хотите сжечь принцессу крови?! Так сожгите, святой отец! Сожгите сестру своей английской королевы и тетку своего короля! И тогда мой король перевешает всех пленных аристократов, как он и обещал! Всех до единого! — Она яростно замотала головой. — Ненавижу вас…

Пьер Кошон опустил глаза. Еще два дня назад ему казалось, что узел развязан. Но на месте одного узла появился другой — в десять раз крепче и замысловатей. Чуда не произошло. Жанна осталась Жанной. Каковой ее создал Господь Бог — непримиримой, страстной, смелой.

— Я забираю назад свое отречение, — подняв глаза на Кошона, сказала девушка. — Я поступала так, как говорил мне Господь, и я не отрекусь более ни от чего. Я была верной Его дочерью и останусь таковой до последнего дня, до последнего мгновения своей жизни!

Замолчала Жанна, молчал и Пьер Кошон. Любые слова сейчас были бы лишними.

В эти самые минуты в руанской резиденции лорда Бедфорда, поглядывая на присмиревших собак, Луи Люксембург говорил регенту:

— Милорд, просто чуда не произошло. Вы ведь рассчитывали на него, не так ли? Мы запугали ее, но запугали ненадолго. Поймите, Жанна останется Жанной, ее не переделать. Нельзя орлицу превратить в перепелку. А то, что Жанна — орлица, это несомненно! Даже если, запугав ее всеми кругами ада, мы и добьемся вновь ее отречения, то и на следующий день, придя в себя, она поднимет голову и скажет: «Я — Жанна, и говорю от имени Господа нашего!» Это — очевидно.

— Вы правы, — кивал лорд Бедфорд, — вы правы, дорогой Луи.

— Мир вздохнет свободно только в том случае, когда Жанны не станет. Мы с вами вздохнем свободно, Джон…

В редких случаях Луи Люксембург называл своего хозяина и друга по имени, когда разговор их, сбрасывая последние крохи официоза, становился по-товарищески доверительным.

Бедфорд исподлобья взглянул на графа:

— Возможно, я ошибался, когда рассчитывал на ее благоразумие.

Луи Люксембург слегка улыбнулся:

— Все поправимо, милорд.

Джон Бедфорд дал указание прислуге немедленно разыскать Пьера Кошона, но тот сам быстрым шагом уже входил в открытые двери регентских апартаментов. Едва он вошел, как собаки подняли головы; стоило Бедфорду подняться с кресла, как те вскочили за ним.

— Кошон! — выпалил регент, едва епископ Бове успел ему поклониться. — Думаю, вы уже знаете, что Жанна вновь одела мужской костюм?

Это прозвучало как обвинение.

— Да, милорд, — ответил Пьер Кошон, зацепив взглядом Луи Люксембурга. Воистину — злой дух, которому открыты все дороги! Два епископа почтительно раскланялись друг с другом. — Я только что был у нее.

Бедфорда эта расторопность его верного слуги немного озадачила.

— И что вы скажете? Вы говорили с ней?

— Это осознанный шаг, милорд. Увы, она отреклась от своего раскаяния. Но интересно другое, почему за три дня никто не убрал из ее клетки мужской костюм?

Бедфорд взглянул на Люксембурга. Но тот лишь пожал плечами:

— Оплошность, но разве она что-нибудь решает? Главное, это сердечный порыв, милорд. — Он цепко взглянул на Пьера Кошона. — Не так ли, ваше преосвященство?

Пьер Кошон знал, что там, где ступает нога Луи Люксембурга, вянет трава и перестают петь птицы. Еще он знал, что никогда не сможет занять при лорде Бедфорде того места, которое занимает Луи Люксембург. Эти двое были первыми аристократами своих королевств — Англии и Франции. А он, Пьер Кошон, оставался для них безродным чиновником. И не ему было спорить с Люксембургом.

— Сердечный порыв — великая сила, — согласился Пьер Кошон.

— Нам нужно немедленно решить, что делать с Жанной, — сказал лорд Бедфорд. — Кошон, что делают с людьми, которые повторно впадают в грех?

— Церковь навсегда изгоняет их из своего лона, — проговорил епископ Бове, — и передает в руки светской власти. В данном случае, в ваши руки, милорд. И с этой минуты вы вольны делать с ней, что захотите.

— Иначе говоря, я должен немедленно отправить еретичку и колдунью на костер?

— Именно так, милорд. Другого пути еще не придумано.

Лорд Бедфорд прошелся по зале, поглядывая на вновь присмиревших псов, следивших за ним.

— Господи, как я устал от нее, — остановившись, прошептал он. И тут же почти выкрикнул: — Устал! — Бедфорд тяжело вздохнул. — Она подписала себе смертный приговор. — Регент сжал кулаки, пальцы которых были сплошь унизаны перстнями с каменьями. — Сама подписала!.. Кошон, Люксембург… — Он обернулся на своих верных помощников. — Сегодня же оповестите всех, что Дева Жанна вновь одела богомерзкий для любой женщины костюм мужчины и взяла свое отречение назад. А значит, впала в повторный грех. Сегодня же приготовьте бумагу, Кошон, о ее отлучении от церкви. — Он зло усмехнулся, и собаки настороженно уставились на хозяина. — Я готов буду в любой день и час взять ее из лона Церкви Христовой под свою опеку!

 

9

К полудню 31 мая 1431 года Старая рыночная площадь Руана и ближайшие улицы, выходившие на нее, были забиты горожанами до отказа. Стянулся люд и с окрестностей города. Не оставалось человека в этот день, который бы не ведал, что должно было случиться. Деву Жанну, победительницу англичан, колдунью и ведьму, а может быть — ангела, кто его знает, должны были предать огню. Грядущая смерть вероотступницы стояла лишь в ряду других смертей — казни шли в Руане почти ежедневно. В этом городе, покоренном Генрихом Пятым двенадцать лет назад, далеко не все приняли англичан. Большинство только терпело их до поры до времени, скрывая свою ненависть к захватчику, когда-то бравшему город измором. Таких людей искали, находили, а затем вешали или отправляли на костер под предлогом все того же дьяволопоклонства. Иногда казнили и по десять человек за день. Крики и вопли умирающих страшной смертью привычно резали слух горожан. Но сегодня каждому хотелось услышать последний крик Жанны, вырывающийся из ее тела вместе с настрадавшейся душой…

Люди напирали друг на друга, все ближе притягиваясь к столбу, стоявшему на возвышении, и вязанкам хвороста. Время шло — ничего не происходило. Но в два часа дня к собравшимся на Старой рыночной площади вышла целая армия солдат. Восемьсот лучших воинов графа Уорвика, пеших и конных, принялись теснить народ, выдавливая его подальше от места казни, и не успокоились, пока перепуганные горожане не откатили по всему периметру на самую кромку площади. Оцепление было надежным, но вскоре на Старую рыночную вышли еще сто двадцать солдат, очертив новую границу, разделявшую любопытных горожан и столб для аутодафе. За солдатами проследовал конный отряд английских дворян. Среди прочих руанцы могли наблюдать коменданта Руана графа Уорвика и его свиту. А также быстрым шагом сюда же шли около полусотни штатских — это были судьи и священники, что еще недавно заседали в замке Буврёй. «Мирную» процессию возглавлял Пьер Кошон. Все они встали перед ближайшим оцеплением, шагах в пятидесяти от столба. И только тогда из замка вывели одетую в черное женщину со связанными руками. Ее сопровождал священник, палач Жеффруа Тераж и несколько людей охраны с офицером. В руках они держали зажженные факела. Вот когда народ замер. Руанцы следил за той, которую сейчас вели к столбу, придерживая за локоть. На ее лицо был надвинут черный капюшон, а сверху плотно одет высокий черный колпак. Невысокая ростом, женщина шла медленно, было видно, что у нее мало сил. Ее провели по «коридору» между рядами солдат, возвели на невысокий помост.

Вперед вышел епископ Бове.

— Мы, Пьер Кошон, Божьим милосердием епископ Бовеский, и брат Жан Леметр, викарий преславного доктора Жана Граверана, инквизитора по делам ереси, объявляем справедливым приговор, обвиняющий тебя, Жанна, во многих заблуждениях и преступлениях. Мы решаем и объявляем, что ты, Жанна, должна быть отторжена от единства церкви и отсечена от ее тела как вредный член, могущий заразить другие члены, и что ты должна быть передана светской власти. Мы отлучаем тебя, отсекаем и покидаем, прося светскую власть смягчить свой приговор, избавив тебя от смерти и повреждения членов. Ступай с миром, Жанна. Церковь не может больше защищать тебя и передает светской власти. Во имя Господа, аминь.

Это была формальная тирада. Куда могла ступать, тем более — с миром, связанная по рукам и приговоренная к смерти ведьма? Кошон оглянулся на графа Уорвика. Тот, олицетворяя на Старой рыночной площади светскую власть, безмолвствовал. Но его молчание для палача было красноречивее любых слов.

— Ты готова, Жанна, предстать перед Господом? — спросил у осужденной Пьер Кошон.

Но женщина не произносила ни слова.

— Она ваша, милорд, — уже тише проговорил Пьер Кошон.

— Крест, дайте мне крест! — неожиданно громко выкрикнула женщина.

Сопровождавшие ее засуетились. Кажется, они не ожидали от нее такого порыва. Священник, оглянувшись на почетных зрителей, снял с шеи деревянный крест, поднялся на помост и приблизился к осужденной. Он хотел было одеть на нее этот крест, но ему мешал колпак.

— Положите ей крест на грудь! — выкрикнул Пьер Кошон. — Под одежду! И поскорее!

Священник выполнил его указание, и палач, ухватив женщину за руки, крепко привязал ее к столбу. Священник, стоявший тут же, прочитал молитву и спустился обратно. Прислуга стала забрасывать ноги осужденной вязанками с хворостом. Затаив дыхание, волнуясь, толпа наблюдала. Зрелище было привычным, но на этот раз казнили не просто ведьму, а саму Деву Жанну. Через пять минут все было готово. Палач взял у одного из солдат горящий факел и обернулся на графа Уорвика. Тот переглянулся с Пьером Кошоном и поднял руку. Голоса над Старой рыночной площадью смолкли. Только бранились две вороны, кружа над ближними деревьями.

Граф Уорвик махнул рукой:

— Делай свое дело, палач!

Жеффруа Тераж коснулся пламенем вязанок, и те вспыхнули неожиданно быстро и ярко. Они были пропитаны серой, как и одежда осужденной. Потому что едва пламя коснулось ее черного балдахина, как стремительно поползло вверх. Прошло несколько секунд, и огонь охватил всю привязанную к столбу женщину, перекинулся на капюшон и остроконечный колпак. Сера густо пропитала каждую стежку черного материала. Вот когда женщина, отданная огню на Старой рыночной площади Руана, истошно закричала:

— Иисус!! Иисус!!

В этом вопле было отчаяние, боль, страх, близкая смерть. Услыхав ее голос, народ, окруживший площадь, качнулся в сторону костра, но был остановлен солдатами. Несчастная в мгновение ока превратилась в пылающую головню. И чем сильнее разгорался огонь, тем истошнее она выкрикивала имя Господа: «Иисус! Иисус!» Она захлебывалась этим криком, дергаясь у столба, извиваясь, насколько ей могли позволить крепкие веревки…

Глядя на пылавшую женщину, Пьер Кошон молился. В тот день, когда он пришел к регенту, принимавшему Луи Люксембургского, и сообщил ему, что Жанна вновь одела мужской костюм, Бедфорд мысленно уже совершил крайний шаг.

«Я готов буду в любой день и час взять ее из лона Церкви Христовой под свою опеку! — воскликнул тогда регент. И тут же окликнул своего слугу. — Кошон…» — «Да, милорд…» — отозвался он. «Найдите мне приговоренную к смерти еретичку. Ее должны звать Жанной. Завтра же, в крайнем случае — послезавтра, я хочу увидеть эту несчастную. — Регент хмуро взглянул на епископа Бове. — Она должна быть одного роста с Жанной, одного телосложения. А главное, она должна быть уверенна, что только огонь сможет спасти ее душу от проклятия Господа». Кошон поклонился — он ждал подобного указания. «А вы, Люксембург, — обратился регент к епископу Теруанскому, — найдите таких врачей, которые готовили бы одурманивающие снадобья. Ведь у вас, французов, лекаря на все руки мастера! Мне нужно такое снадобье, выпив которое, человек бы находился в полусне. Думаю, это несложно?»

…Окруженная двумя суровыми охранниками, Жанна готовилась покинуть камеру, когда туда ввели молодую женщину — она никого не замечала вокруг себя, она была похожа на того, кто бродит во сне. С порога девушка увидела, как у самой клетки эту женщину поспешно стали наряжать в черный балдахин. Джон Грис, с усмешкой поглядывая на Жанну, держал в руках черный колпак. Он передал его слуге, облачавшему молодую женщину. Приторно пахло серой…

Поняв, кого она видит перед собой, Жанна побледнела. Это произошло всего час назад. Именно тогда, на пороге камеры, она в отчаянии бросила своему судье:

— Вы погубили меня, монсеньор Кошон! Погубили мое имя! Мою жизнь…

— Ты сама подписала себе смертный приговор, — спокойно ответил тот, повторив недавние слова лорда Бедфорда. — Назад пути нет. Скоро ты навсегда умрешь для всего мира, станешь призраком. Но молиться о своей душе в тюремной камере все же лучше, чем сгореть заживо.

— Я скажу всем, что я — жива! — вырвалось у Жанны.

Но Джон Грис не дал ей наделать глупостей.

— Если не хочешь, чтобы мы закололи тебя, — сказал ей тюремщик, — веди себя тихо. Сейчас ты на волосок от смерти.

Пьер Кошон кивнул, подтверждая слова англичанина.

— Будь смиренна, и тебя не тронут. — Епископ Бове проиграл этот суд, так ничего и не сумел толком доказать. Но костер в Руане, с одной стороны, и каменный мешок в одной из неприступных европейских крепостей — с другой, сравняют все неровности, решил он. Да будет так. — Прощай, Жанна. Мы с тобой больше не увидимся. Теперь о тебе позаботятся другие люди.

И Жанна сдалась. Наконец-то она поняла: принцесс не сжигают заживо, их прячут от глаз в казематах. Возможно, до конца дней. Но любые кандалы лучше, чем пожирающий тело огонь.

— Ты будешь вести себя хорошо? — спросил Джон Грис. — Или нам вынести тебя зашитой в мешок, с кляпом во рту?

— Не надо, — ответила девушка. — Я буду вести себя хорошо.

Ей связали за спиной руки и одели длинный плащ с капюшоном, надвинув его на лицо. Так ее и вывели из камеры. Джон Грис крепко держал ее за локоть. Пьер Кошон обернулся на Жанну, которую уводили вдоль по коридору. Обернулся с сожалением. У него была другая забота — сопроводить приговоренную к смерти Деву Жанну до места казни, прочитать во всеуслышание отлучение от церкви и проследить, как палач подпалит хворост под ногами несчастной. Ад продлится недолго — ведьма сгорит за считанные минуты.

…Жанну вели по коридорам. Охрана молчала, но иногда врывались голоса проходивших мимо стражников. Вели долго. Она даже не пыталась сосчитать количество коридоров, поворотов и лестниц, которые ей пришлось миновать. Наконец перед ними со скрипом открылась дверь и пахнуло холодом и сыростью.

— Осторожнее, Дама Жанна, — услышала она насмешливый голос Джона Гриса, еще крепче ухватившего ее за локоть. — Впереди крутая лестница. Один неверный шаг — и вы свернете шею.

Жанна промолчала. Они спускались минут пять по винтовой лестнице, не спеша делая круги, ведущие вниз. Все это время Джон Грис крепко держал ее — нелегко были идти по такой лестнице со связанными руками. Нет, она была нужна им живой. Сомнений не оставалось!

Лестница закончилась. Теперь они шагали по длинному тоннелю. Гулко отдавались их шаги. Жанна слышала, как пламя факелов лижет пустоту.

— Куда вы меня ведете? — не удержавшись, спросила она.

Еще одна усмешка Джона Гриса.

— А что вам говорит Господь, вы, кажется, с Ним на короткой ноге?

И вновь девушка не ответила. Она давно была всего лишь сухим листом, подхваченным ветром. Стоило смириться. А коридор все продолжался, извиваясь гигантской змеей… Вот они остановились. Стража отворяла впереди еще одну дверь — та шла тяжело, с пронзительным скрежетом.

— Последняя лестница, Дама Жанна, ведущая наверх — в небеса! Впрочем, долой капюшон!

Тюремщик стянул с ее головы черный мешок, и Жанну резанул по глазам яркий огонь двух факелов. Вокруг были стены, сложенные из грубого камня, кое-где поросшего мхом. Жанна мельком взглянула на двух стражников — при мечах, в бригандинах и бацинетах. Лица их оставались все так же непроницаемы и суровы. Два верных пса, не иначе. Таким только дай команду — в миг заколют. Джон Грис посмеивался. Они поднялись по новой крутой лестнице, но путь вышел недолгим. Грис все так же уверенно опекал ее, пока стражник открывал новую дверь в бесконечном лабиринте. А когда та отъехала в сторону, выстрелил яркий дневной свет. Золотые лучи шли из окон башни, где плыли облака. Тут уже не было и в помине сырости и холода подземелья.

— Где мы? — дрогнувшим голосом спросила девушка.

— В раю, Дама Жанна, — откликнулся Джон Грис.

Там, за окнами башни, было много майского солнца. И оно казалось таким близким, необыкновенно ярким, выстелив солнечными полосами суровый камень! Через несколько минут ворота башни открылись, и Джон Грис подтолкнул Жанну вперед…

Башню окружали поля. Величественный город был совсем близко — серой твердыней поднимался он в четверти лье отсюда. Ее тюрьма, позор и бесчестие, наказание за гордыню. Ненавистный и ненавидящий ее Руан. И еще — синий обрывок весенней реки разглядела Жанна в промежутках между дальними лесочками. Сена…

От самого ближнего к башне леса отделились несколько всадников — они рысью шли сюда. Жанна подсчитала — шесть человек. И одна свободная лошадь. Несомненно они скакали к ним. Но кто эти всадники?

Расстояние между ними быстро сокращалось…

Жанна смотрела на командира отряда — светло-рыжеватые волосы, гордо поднятая голова. И лицо — заносчивое и сияющее одновременно.

Не может быть!

Всадники остановили коней у ворот башни. Англичанин и предводитель отряда поклонились друг другу.

— Кажется, вы уже знакомы, Дама Жанна, — усмехнулся Джон Грис. — Сир де Маси.

Рыцарь едва заметно поклонился.

— Надеюсь, вы в полном здравии, Дама Жанна?

Но девушка все еще не могла справиться со своими чувствами — Эмон де Маси по прозвищу Отважный бургундец! Человек, преследовавший ее с навязчивостью тени. Битый ею. Ее ненавидевший. И, по его словам, страстно любивший. Но что ему надо было здесь? От нее? В этот день ее мнимой смерти?

— Отныне он ваш тюремщик, — объяснил Джон Грис. — Английская корона передает, скажем так, женщину без именигерцогу Савойскому. Если бы не ваша благородная кровь, Дама Жанна, не угрозы вашего самозванца Карла Валуа, вы бы уже пребывали в аду. Чему я был бы несказанно рад. И ваш пепел сейчас сметали бы в горшок на Старой рыночной площади Руана, чтобы выбросить в Сену. Но вам повезло — и вы остались живы.

Жанне все стало ясно: свободная пегая лошадь в полном снаряжении — для нее. Мир вновь открывал для своей избранницы двери — возможно, к новому горю. Но только не к смерти. И потому она верила, что Господь на ее стороне. Она хотела верить в это…

— Разрежьте веревки, сир де Маси, — попросила девушка.

Бургундец кивнул одному из солдат, и тот выполнил требование. Жанна подошла к лошади, легко запрыгнула в седло. Все мужчины до одного наблюдали, как ловка она, как влилась в седло, как тотчас преобразилась, приобретя осанку наездника и воина. Девушка потянула за узду, и конь быстро обернулся на одном месте.

— Не Ястреб, но сойдет, — сказала Жанна, легонько хлопнув скакуна по могучей пятнистой шее.

Огромным было небо над ее головой. Синим, бездонным. Весенним. От одного только больно сжималось сердце. Она больше не слышала шепота, который так часто касался ее слуха. Голоса ушли. Точно теперь она была хозяйкой своей душе. Она спасена и свободна. Но дорога ее более не известна никому. И меньше всего — ей самой. Совсем еще молодой и уже так много испытавшей в этой жизни. Голоса оставили ее. Она знала — навсегда. И только майский ветер, теплый, немного сухой, цеплял полевые цветы и молодую траву, и трогал волосы Жанны, напевая песню, которую она раньше никогда не слышала…

 

Интерлюдия

…Когда костер охватил несчастную и она что есть сил закричала: «Иисус! Иисус!» — толпа качнулась в ее сторону, но солдаты щитами остановили народ. Огонь жадно пожирал женщину, привязанную к столбу. Ее одежда, пропитанная серой, горела ярко и сильно. Уже светились через исчезающую одежду и пламя обгоревшие ноги и живот. Огонь раздевал несчастную, страшным и беспощадным языком вылизывал лицо; столб пламени шел от колпака — вверх. Ветер выхватывал клубы дыма и разбрасывал их по Старой рыночной площади. Женщина все еще выкрикивала: «Иисус!! Иисус!!» Но очень скоро призывы ее слились в один вопль — жуткий, яростный, полный животного отчаяния. Она оказалась наполовину обнажена. А огонь, тянувшийся от густо насыпанных вязанок, впивался языками в ее плоть, слизывал кожу, оставляя страшные следы, новыми порывами полз и полз вверх, к груди и лицу, и только хрипы еще говорили, что женщина жива.

…Пылающая головня в неистовом столбе пламени, наполнявшем сухим треском всю площадь, уже превратилась в прах — только черный силуэт с задранной вверх головой могли увидеть руанцы и солдаты, окружившие площадь…

Ей дали сгореть до конца, пока уродливая черная кукла не осталась стоять у столба. Она дымилась. И черная воронка открытого рта была обращена к небу. Народ молчал. Но руанцам не дали толком рассмотреть то, что осталось от великой воительницы. Палач Жеффруа Тераж попросил у солдата копье. Перехватив его, он ударил по останкам сгоревшей женщины древком, и те рассыпались.

— Дело сделано, — тихо проговорил Пьер Кошон.

— Палач, — выехал вперед граф Уорвик. — Собери пепел и выброси его в Сену!

Под взглядами тысяч людей Жеффруа Тераж принялся сгребать прах в большой глиняный горшок, но вдруг замер на месте. Его рука сама собой потянулась к предмету, который лежал в ворохе пепла. Взяв его, еще только догадываясь, что это, он быстро взглянул в сторону английских аристократов. Но по толпе, окружившей Старую рыночную площадь Руана, уже покатилась волна голосов: «Сердце! Сердце Жанны!» Тераж не понимал, как такое могло случиться, и все держал и держал в руках этот предмет, едва лишь обуглившийся, но — уцелевший и даже сохранивший упругость!

— Болван, что за болван! — цедил сквозь зубы граф Уорвик. — Почему он не бросит его в горшок?

Но Жеффруа Тераж медлил, потому что первый раз столкнулся с таким чудом. И лишь опомнившись, сообразил, как нужно поступить.

— Как такое могло случиться, граф? — спросил Уорвик, сидевший в седле рядом с Луи Люксембургом.

Тот был немного бледен и также удивлен.

— Ей-богу, милорд, ума не приложу. Впрочем, беднягу накачали особыми снадобьями, чтобы она не выдала себя. А я слышал, в таких случаях бывает, что даже после огня сердце твердеет и остается невредимым.

«Господи, — думал Пьер Кошон. — Они сами создают легенду о Жанне! Какая оплошность и недальновидность! — Но уже таял и посмеивался про себя. — Впрочем, Люксембургу достанется за это от Бедфорда!»

А народ все еще продолжал роптать: «Сердце Жанны осталось живым! Сердце Жанны…»

Наконец-то приказание коменданта Руана было исполнено, и палачу выделили надежную охрану. Вместе с частью прелатов, среди которых был и Пьер Кошон, он торжественно проследовал к реке. Епископ Бове должен был лично убедиться, что прах будет высыпан в волны. И когда при всех Тераж опрокинул горшок и черные хлопья, а с ним и обугленное сердце полетели по ветру в воду, Пьер Кошон, с печальным лицом взиравший на это действо, вновь произнес заветное слово: «Аминь».

Воды Сены подхватили останки сожженной Девы и понесли их в сторону Ла-Манша. Отныне в долгом и беспокойном деле о Жанне, Деве Франции, история ставила жирную точку. Наблюдая за течением весенней воды, в тот ветреный день 31 мая 1431 года Пьер Кошон думал именно так…