Глава 1

По указу царя-батюшки

1

Колокола Успенского собора монотонно звонили, приглашая хозяев Кремля к обедне. Но не торопился Борис Годунов, в пурпурном кафтане, расшитом золотом, на службу – он ждал нужного ему человека. Годунов лишь осенил себя крестом в красном углу царских покоев перед иконой, наскоро прошептав молитву, и вышел в посольскую залу. Тут он занял свое место – царский трон на высокой ступени. Но перед тем как сесть, оглядел его, любовно похлопал по спинке. Прирастал он к нему с каждым днем все сильнее. С первых дней почувствовал Борис это место своим – родным, законным. В регентский совет входили еще четверо знатных бояр: бывший опричник Бельский, дядя царя Федора Иоанновича со стороны матери Юрьев, Шуйский и Мстиславский, но все дальше отодвигал их от трона расчетливый и мудрый Борис Годунов. Ближе других был он по сердцу деверю своему – доверчивому царю Федору.

Открылись двери, и тот, кого ждал Борис, был объявлен сотником царской стражи:

– Воевода Алатырский и Санчурский, князь Григорий Засекин!

– Проси, – с царского трона, из глубины приемной залы отозвался Годунов.

Гость вошел – в изумрудном кафтане, при сабле и кинжале, в шапке с атласным отворотом. Был он крепким и высоким, широкоплечим, с окладистой бородой, зрелых лет. По лицу и выправке видно – воин. Чистой воды!

– Здравствуй, князь, – сказал Годунов. – Подойди.

Засекин приблизился, поклонился:

– Доброго здравия, пресветлый боярин Годунов.

Пять дней в сопровождении близких воинов, оставив городок Санчурск, скакал он в Москву по вызову самого царя – с бумагой за подписью самодержца, – а на троне увидел вовсе не кроткого Федора Иоанновича, а его властного шурина Бориса Годунова. Подтвердились слухи, что самовольно удалился от дел молодой царь, оставив трон Годунову, бывшему опричнику Грозного.

– Неужто не рад ты, князь, увидеть меня на этом почетном месте? – усмехнулся в тяжелую рыжеватую бороду Годунов. – На священном месте… А?

– Что ты, пресветлый боярин, очень рад. Разве что не ожидал этого…

Годунов кивнул снисходительно:

– Редко бываешь в Москве, князь.

– Так редко бываю, потому что делами государевыми занят, – ответил Засекин.

– За дела твои спасибо, справляешь ты их на славу. Но причина, думаю, иная, – рассмеялся Годунов. – Не любишь ты Москвы, вот в чем дело! Не любишь двора царского…

Много ходило слухов про Годунова. Будто это он руками своими крепкими душил царя Иоанна, пока Бельский за ноги держал беспомощного самодержца. И все потому, что желал царь развести сына с бесплодной Ириной, сестрой Годунова, и дать Федору в жены принцессу иноземную, чтобы род Рюриков продолжил. Да теперь об этом на Судном дне только и узнаешь!

– Как же мне ее не любить?! – попытался возразить Засекин. – Москва – всем городам мать.

– Кому мать, а кому и мачеха. Ты с ливонцами бился, пока мы на Новгород ходили, верно?

– Верно, – сухо согласился Засекин.

– То-то и оно. Я тебя давно знаю, Григорий Осипович. А вот Степку Василевского, друга твоего бывшего, опричника царского, знал куда лучше. Он-то в Новгороде побывал. Так лютовал по царскому указу – тебе и не снилось!

– Верю, – сдержанно ответил князь.

– Крут был, да голову сложил в кремлевских подвалах. Малюта Скуратов, тестюшка мой покойный, гореть ему в аду синим пламенем, саблей голову Степки положил на камень тюремный. Но не вопил он, как Басмановы, не плакал перед смертью. Злым был, но крепким. Да и время такое было. – Годунов потрепал густую бороду рукой; дорогие перстни так и переливались на пальцах в мутном дневном свете, падавшем в окна Кремля. – Все были злыми, и я был злым, – с горечью добавил он. – Каюсь. Еще слышал я от Степки, дружок у вас был, горячий молодец, что супротив царя и его друзей закадычных пошел, в кусок мяса его превратили да в канаву собакам на потеху бросили. Верно?

– И такое могло быть, – нахмурился Григорий.

– Да и с бабами вашими тоже худое вышло. Одна сама померла, другую удавили. А ты вот жив и здоров на радость всем нам. Потому что знал: лучше с ливонцами али с крымцами биться на окраинах, чем пред взором царя-мучителя ходить. Просился в самую даль, только бы подальше от престола. Угадал? Только, думаю, молод ты был, чтобы понять это самому. Явился ведь советник, а? Да кто? – пытливо взглянул на князя Годунов. – Ох, сдается мне, был то родич твой по князьям Ярославским – Андрей Курбский, предатель земли русской. Говорят, умен был и хитер! Или благодетели твои Адашевы – перед тем как на плахе голову сложить? Откроешь мне тайну сию, князь?

По лицу Засекина прошла холодная тень.

– Я к ратному делу привык, пресветлый боярин, а не о полы царского кафтана тереться. Такой уж я человек и другим не буду. И быть не хочу.

– Верно – будь таким, каков есть. Таким ты нам и нужен, князь Засекин. И роду ты знатного, и отвагой наделен, и люди за тобой идут. Так вот, Алатырь и Санчурск – только начало. Воевода Злобин, которого ты знаешь, на юго-запад отбыл: ближе к Дону, крепости ставить – Курск, Ливны, Воронеж. А ты на юго-восток пойдешь – на Волгу. Грамота уже мною составлена от Разрядного приказа и государем нашим пресветлым Федором Иоанновичем подписана. В заволжское Дикое поле поедешь. Там сейчас две ногайских орды правят – Адыгея и Уруса: все землю делят да поделить не могут. Мы за это и возьмемся – царство Московское милостью Божьей. Время наше пришло. Тем более что еще отец мурзы Адыгея звал нас на Волгу – теснили его свои же единоплеменники. Да и сам Адыгей с Москвой дружить не против. А вот Урус люто нас ненавидит! На этой их «любви» ты и сыграешь. Начнешь с крепости Самары: мне донесли, что место это так для оплота московского и просится. Был там когда-то, в давние времена, то ли булгарский, то ли русский городок, да сгинул. Потом к Сары-Тау пойдешь, коли басурманы пустят, а чуть позже – и к Сары-Тину, что еще сложнее. Дай Бог, эти псы будут еще пуще прежнего грызться и жечь улусы друг друга… Сколько тебе сейчас лет, князь?

– Сорок пять будет, пресветлый боярин.

Годунов, довольный, кивнул:

– Тебе еще строить и строить крепости во благо земли русской. Ты еще и на Кавказ успеешь, у нас и там дела будут. А пока возьми у московского воеводы Бельского сто конных стрельцов и поезжай с ними в Нижний Новгород. А оттуда плыви в Казань. Там сейчас большой гарнизон стоит – после волнений-то. Татар прижали наши московиты, теперь бездельничают. Будет им. Наберешь еще триста, а то и пятьсот стрельцов, казаков подтянешь, ты ладишь с ними, знаю это, и по Волге – вниз. – Борис Годунов вытащил колокольчик из складок кафтана, коротко, но яростно позвонил. – Алексей!!

Двери в темном углу приоткрылись, и в залу торопливо вошел молодой подьячий в богато расшитой рубахе и сафьяновых сапогах. Вырос перед регентом, низко поклонился. Юный секретарь бережно держал в руках свитки с яркими лентами и сургучными печатями.

– Отдай князю грамоты, – приказал Годунов.

Темноволосый подьячий с поклоном протянул свитки Засекину.

– Тут необходимые документы, Григорий Осипович. Государева печать многого стоит! Полномочия твои велики, а к ним и помощь понадобится немалая. К воеводе Нижнего Новгорода, чтобы суда тебе дал самые надежные, а главное – к воеводе казанскому, чтобы окружил отеческой заботой. И главная грамота, что будешь по велению царя Москвы ставить новые города на Волге. И никто тебе не указ, кроме самого батюшки нашего да Господа Бога. И меня конечно же, – улыбнулся Борис Годунов. – Слышишь, князь? Эта грамота для тебя отныне почище твоего титула должна быть! На работный люд не скупись – собирай по всей казанской округе. Я за тобой лучших строителей пошлю. Пока на Волге осмотришься, и они подтянутся. Буду следить за делами твоими, князь, так, как раньше ни за кем не следил. Ступай с Богом.

– Прощай, пресветлый боярин, – поклонился Засекин. – Рад послужить царю нашему Федору Иоанновичу.

Он повернулся и хотел было уже идти, как Борис окликнул его:

– Засекин!.. А вон тот перстенек с изумрудом, говорят, Грозный тебе подарил?

– Так, боярин, – подтвердил князь.

– Дорог подарок! И захочешь позабыть – не забудешь, – усмехнулся Годунов. – На всю жизнь метина! Верно?

Князь промолчал.

– Ладно, ступай, – махнул рукой Годунов. – Служи государю своему.

И под испытующим взглядом Бориса Годунова, запустившего руку в рыжеватую бороду, Засекин направился к выходу из посольской залы.

2

Долго тянуть со сборами Григорий Осипович не стал. И хотел бы пожить в златоглавой, да только без опричника Годунова! И без тех его приближенных, что еще лет пятнадцать назад резали его друзей, вешали и на кол сажали. Но ведь родину не выбирают – и потому будет он служить ей там, где нужен и где не придется кланяться супостатам. Тем паче таким, как боярин Годунов, кто родовым корнем своим не вышел.

Увидев назначенного ему сотенного в Разрядном приказе, Григорий даже дара речи лишился, только смотрел на того во все глаза.

– Да, княжич, вот так встреча! – ухающим голосом проговорил дюжий стрелец с лопатообразной бородой. – Вот как оно бывает-то! Да-а…

– Ну, здравствуй, Савелий Крутобоков, здравствуй!..

– И не думал в живых вас встретить – столько всего было! Страх Божий…

Они зашли в корчму на Неглинной, выпили на радостях горячего вина. Разговорились.

– Скажи мне честно, Савелий, все помнишь, что было?

– Все помню, князь, – понимающе кивнул тот.

Многое пронеслось перед глазами Григория: и битва под Дерптом, где Крутобоков срезал чухонца, едва не заколовшего его, совсем еще мальчишку, и дорогу на Белоозеро, и дом, где остановились на ночлег ссыльные Воротынские…

– Вот и я тоже помню, – вздохнул Засекин. – И захочешь позабыть такое – не забудешь, – непроизвольно повторил он слова Годунова. – Как по отчеству-то тебя?

– Данилович, – отозвался сотник.

– Ну так показывай мне своих людей, Савелий Данилович, – сказал князь. – Каждого хочу рассмотреть! Работа у нас серьезная впереди – тут один за десятерых должен быть!

После смотра, пока выделенная князю сотня собиралась в дорогу, прощалась с родными, проливавшими слезы, попил он крепкого медку с теми, кого знал и с кем в походы ходил прежде.

В начале октября 1585 года Засекин отбыл с конной стрелецкой сотней, экипированной под завязку, из Москвы в поход.

Через неделю они были в Нижнем. Тамошний воевода выехал к ним навстречу и принял со всеми почестями. Оттуда князь Засекин послал отряд в десяток стрельцов на другой берег – в Санчурск.

Он бывал в Нижнем, и не раз. Любил этот город. Но сюда его никто бы не послал – место тихое, уютное, для тех воевод, кто ленив, безропотен, да кланяться в Москве привык до земли. Кто не сдюжил бы под стрелами вражескими стены новых крепостей ставить.

Одним словом – не его место.

В палатах, выделенных ему воеводой, уперев широкие ладони в каменный подоконник, в один из вечеров Засекин смотрел на Волгу. Широка она была тут, под древним каменным кремлем. По-осеннему серая, разве что закатное солнце холодно опалило ее. Нынче спокойная. И такой прохладой веяло от реки по всей округе! Волей веяло, широтой. Рыбаки на длинных лодках шли вперед ставить сети. Перекликались.

Во дворе, под окном, два стрельца из его сотни тихонько переговаривались друг с другом:

– С ногаями, значит, воевать будем? А, Прохор?

– С ними, чертями.

– Хоть бы по весне – дух бодрее вышел бы. А сейчас бы на печку, да с бабой. Весной и помирать не страшно. Хоть и жальче.

– Дурень ты, Аким, раньше весны до них и не доберешься, – говорил второй. – Зиму-то в Казани проведем. Там и бабенку раскосую найдешь себе. А вот по весне – и в Дикое поле. Под стрелы ногайские.

«Верно, – думал князь, поглядывая на красные стрелецкие шапки. – Раньше весны на Волжском диком поле нам не быть».

Еще через три дня, в полдень, отряд, посланный в Санчурск, привез к Засекину двух строителей крепостей – его давних знакомцев братьев Буровых: размеренного Трофима Ивановича и балагура Тимофея Ивановича – Тимохи, как его звали все. Умельцы, золотые руки. Фортификаторы. Строители от Бога. Русский корень. Такими, как они, строилась эта земля. Буровы помогали ему в прошлом году возводить крепость Санчурск, ставший форпостом на границе с воинственными, но уже терявшими свои позиции черемисами. Знали, как поставить, как бревно к бревнышку положить, чтобы крепким оказался городок. Вскоре попытались черемисы ударить по едва родившемуся Санчурску, смести его с лица земли, но не смогли. Отстояли стрельцы крепость, помогли им казаки яицкие и волжские, вовремя призванные воеводой Засекиным на помощь.

– Рад послужить тебе, светлый князь, – в пояс поклонился ему старший, в зипуне и рубахе. – Знал наверняка: коли что будет серьезное, непременно пошлешь за нами.

Весело сорвал шапку с русой головы и младший:

– Даст Господь Бог вам удачи, Григорий Осипович! – Так и светилось его золотисто-конопатое лицо.

– Теперь уже нам, – улыбнулся князь. – Потому как дело у нас вновь общее. Санчурск и без вас теперь выстоит – вы для другого дела надобны. А пока выпейте со мной вина, потрапезничайте на совесть, дорога была долгой, отдохните, да после спать отправляйтесь вниз. А ну, Прошка, налей гостям вина. – Он взглянул на братьев, чинно усевшихся за княжеским столом. И когда вино было налито и они сделали по глотку, добавил: – Завтра в Казань поплывем, на заре, струги уже готовы. Воевода свои отдал, недаром грамоту царскую получил. Хлопот впереди много – это я вам обещаю, – уверенно кивнул князь.

3

Утро вышло зябким. Густой туман стелился по середине Волги, размывая и топя в себе противоположный берег. А здесь, под городом, набегая на песок, тихонько переговаривались волны, шелестели напевно, будто говорили: «Слушай нас, не думай ни о чем, отдыхай душой…»

Мишка, совсем молодой ординарец, придерживая саблю, гордо шел за князем. Рядом вышагивал стрелецкий сотник Савелий Крутобоков в красном кафтане, настоящая скала, давя каблуками песок. Поодаль – отец и сын Буровы. А за ними, за прислугой княжеской, топала стрелецкая сотня, вооруженная пищалями, саблями и бердышами.

Тимоха, с котомкой за спиной, тихонько затянул знакомую Засекину еще по Алатырю печальную песню: «Я была б с тобою, милый, коль нашла бы в сердце силы да ослушалась отца. Ах, на горе полюбила, я на горе полюбила удалого молодца!..»

– Что воешь? Что воешь? – осадил его старший брат. – Так бы и дал, заразе, подзатыльник! Ты бы лучше что веселенькое нам спел!

– К примеру?

– Да хоть это: «Как боярыней была бы, мне б завидовали бабы!»

Тимоха расхохотался:

– Коль у тебя желания такие, братец, ты б для начала хоть бороду сбрил!

Тут прыснул и ординарец Мишка, за ним заухал филином и сотник Крутобоков.

– Вот я тебе! – замахнулся старший брат, но младший ловко увернулся из-под его тяжелой руки.

Григорий Осипович улыбался в бороду. Всегда они были такими, эти братья: один – потешный, другой – серьезный. Как две стороны одной монеты, но доброй, полновесной, дорогой.

Таяла Волга в утреннем тумане. То и дело подкатывали волны, добирались до чьих-то сапог, и тогда слышалось сухое чавканье под коваными подошвами. Кланялись низко князю и его свите, шагавшей вдоль берега, бородатые рыбаки, разгружавшие свои лодки. В них холмами шевелились и вздрагивали сети, полные осетром и стерлядью, судаком и щукой. Через пару часов ляжет эта рыба на прилавки всех рынков Нижнего Новгорода.

Семь стругов, подготовленных новгородским воеводой, ожидали отряд князя Засекина. Лошадей решили оставить в Нижнем: со своими плыть в Казань то же, что ехать на Волгу со своей рыбой. В бывшей столице некогда Казанского ханства они к весне наберут лучших рысаков, готовых десятки верст лететь без устали через весенние волжские степи.

Князь остановился, взглянул на Крутобокова.

– Командуй, Савелий Данилыч.

– Сотня-я-я, стой! – лопатообразной бородой черкнув в сторону воинов, заревел громовым голосом командир. – По пятнадцать человек на струг, да поживее!

Споро взялись новгородские гребцы, дюжие мужики, за весла. И солнце еще не успело встать за лесами на том берегу, как отряд вышел на семи кораблях к середине Волги и, поймав течение и разрывая зыбкий туман, легко пошел вниз.

По пути Засекину и его людям попадались и купеческие ладьи, и казацкие струги. Но стяг царский заставлял и мирных путешественников, и ночных разбойников, именовавших себя казаками ли, ушкуйниками ли, кланяться в свою сторону.

Казанский кремль они увидели через три дня. То была земля древних булгар. Еще в те времена, когда только становилась Русь, когда первые князья, Святослав и Владимир, только мечтали о создании великого государства славян, на этом берегу уже правили могущественные булгарские ханы и подчинялись они лишь одним правителям – каганам Великой Хазарии. А хазары не любили славян, жгли их земли. Но в 965 году князь Святослав Рюрикович, сын Игоря и Ольги, прошелся огнем и мечом по Волжской Хазарии, а заодно и по булгарскому левому берегу Волги – от столицы булгар до Великой Луки, где река точно очерчивала остров-подкову. Не было у басурман вождя, способного противостоять грозному славянину. С тех пор Хазария стала хиреть. Но не булгары. Скоро они подняли голову и, как и прежде хазары, стали ходить на русскую землю. Занимали Муром, Суздаль, Устюг. Десятки тысяч полоненных славян на булгарских кораблях плыли к Каспию – на невольничьи рынки Хорезмского царства. Но спор между славянами и булгарами решили монголы. Батый разрушил столицу булгар и, зная о воинственном нраве этого племени, приказал перебить всех мужчин и юношей. А вот мальчишек он ставил у колеса арбы. Чья голова поднималась над колесом, тут же, на глазах у матерей, катилась срубленной по земле. А кто был ниже, из тех выращивали если не лицом, то свирепостью истинных монголов! Всех булгар, кто сдался на милость завоевателя в других городах, потащил за собой воевать Русь. Кончилось на том Булгарское ханство. А за ним шел черед и русской земли. Оставшиеся булгары смешались с монголами. Окрестили их завоеватели «татарами», что в переводе с языка монголов означало «чужие люди». В руинах осталась лежать столица булгар. Первым городом нового ханства, поднявшегося на развалинах прежнего, стал городок Казань. Начиналась история Казанского ханства, которому суждено было пасть под ударами русских полков в 1552 году, в царствование предпоследнего Рюриковича – Иоанна Грозного.

На этом берегу и вырос новый кремль – оплот земли русской на восточных ее границах.

Едва струги Засекина направились к берегу, как у пристани тотчас собралась толпа зевак. Каждому было ясно – из Москвы пожаловали гости. Ох, немилостив к ним, казанцам, Аллах, коль несет и несет сюда красные кафтаны! Головорезов-то. Бердыши, пищали. Зачем? На чью голову? А струги уже всей тяжестью врезались в прибрежный песок скошенными носами. Казаки, которых становилось в этих местах все больше, трепали усы, щурились: к чему столько слуг государевых? Не по их ли лихую душу пожаловали царские солдаты? Не им ли крутить руки приехали незваные? А то ведь они, дети Поволжья, не разбирают, какие ногайцы дружат с Москвой, а какие нет: всех режут, когда улусы-то грабят. Крепко держа бердыши, посмеивались в бороды здешние стрельцы московские, недавно усмирявшие казанский бунт против столицы православной. Мало их, что ли? Ох, будет что-то! Или воеводу снимут, или прикажут ногайцев бить.

С головного корабля, где был царский стяг, не дожидаясь слуг, спрыгнул в легкую прибрежную волну тот, кто несомненно был капитаном флотилии.

Подоспел казанский стрелецкий сотник, коему вверен был покой в казанском порту. Увидев важного человека в медвежьей шубе, в шапке, с дорогой саблей, с лицом хмурым и волевым, сообразил: низко поклонился.

– Как прикажете доложить? – придерживая саблю, запыхавшись, осторожно спросил он.

– Князь Засекин по государеву указу, – откликнулся важный гость. – Где воевода?

– Тотчас доложу, – побледнев, откликнулся сотник.

Воевода Туров опередил гостей – сам тотчас выехал из кремля. Богато одетый, в парче, в сапогах с загнутыми месяцем носами, в собольей шубе, выглядел он маленьким царьком. Спрыгнул с коня. Хмурился Туров: вроде бы жаловаться царю на него не пристало. Все, что должно было сделать, он сделал: непокорных приструнил, особо лютых повесил, оплошавших простил.

Но Засекин, улыбнувшись, приветливо представился и первым протянул воеводе руку. Пожал ее Туров. Такое начало сулило добрый разговор.

Царскую бумагу воевода принял с почтением. А когда сорвал печать и прочел написанное, лицо его обмякло.

– Фу-у, – тихонько выдохнул он. – Слышал я о задумке царя нашего батюшки строить крепости и дальше по Волге, да что-то позабыл сразу. – Он оглянулся на сотника, погрозил кулаком. Встретился взглядом с Засекиным: – Огорошил он меня, окаянный!

– Понимаю, воевода, – кивнул Засекин. – Времена-то недавно только изменились.

– Верно, – кивнул тот.

Князь оглядел берега – красиво было тут. Да где на Волге-то не красиво?! Большая вода, девственная земля, принявшая осень…

– Знаю, двор доволен вами, – успокоил его князь.

Два военачальника двинулись вперед. Ординарцы, командиры, слуги – все намеренно поотстали: там был свой разговор.

– Для спокойствия в Казани вы сделали многое, и слава Богу, – продолжал гость. – Теперь порадеть придется во благо других крепостей и городов русских, Иван Афанасьевич.

– С превеликой радостью, Григорий Осипович, – живо откликнулся тот. – О вас доходили до меня слухи. Герой Ливонский войны, так ведь?

– Ну уж, так уж и герой! – усмехнулся Засекин.

– Как крепость Карела стояла супротив шведов – всем известно! И это не лесть вам, – честно признался воевода Туров. – Санчурск поставили, охранили Русь от черемисов, тоже слава и почет!

– Коли так, спасибо на добром слове.

Говорили они размеренно, неторопливо, всё дальше отходя от своих. Ветер надувал с заволжских степей, легонько разносил полы тяжелых шуб. Шумели желтеющие леса, обступившие город.

– А как давно в Казани, Иван Афанасьевич?

– Давно, – усмехнулся Туров. – И все-то милостью Божьей. Знаю тут каждый уголок, каждую физиономию, будь она белолица и ясноглаза али темна и раскоса.

Воевода рассмеялся.

– Что ж, лучшего советчика мне в деле царевом, нашем деле, – князь сделал ударение на последних словах, – и не найти.

– А тогда пожалуем ко мне, – радушно предложил Туров и обернулся на кремль. – Я вас кабанчиком попотчую, медвежатинкой, перепелами, осетринкой. Короче, чем Бог послал. Медовухой, винами и кумысом.

– Будет кстати, – улыбнулся Засекин. – Я проголодался. Да и мои молодцы тоже. Торопились, а потому все больше рыбкой копченой закусывали да сухарями новгородскими. А чтоб голова ясная была, простой водицей те яства и запивали.

Они повернули назад. Там, на фоне хмурого леса, сгрудились стрельцы; высматривали зорким глазом двух воевод казаки, толпились местные, прислуга княжеская. Все ждали.

Князь запахнул шубу.

– Заодно сравню черемисовский кумыс с казанским, – кивнул Засекин. – А я, Иван Афанасьевич, знаток и большой любитель этого напитка!

К ночи в трапезной воеводы Турова при свечах и масляных лампадах беседовали два повидавших вида солдата с глазу на глаз. Они быстро сошлись, эти служилые люди. Прислуживали господам их ординарцы, молодые дворяне: Захар, человек казанского воеводы, и Мишка, оруженосец Засекина. Сами перехватывали блюда, что поспешно несли из кухни повара, и ставили на длинный стол, укрытый расшитой восточной скатертью, осетрину на длинном серебряном блюде, дичь, икру в вазах, нарезанного ломтями, но сохранившего форму зарумяненного поросенка; наливали хозяевам вина или меду и тут же удалялись.

– Вы давеча спросили меня, Григорий Осипович, давно ли я в Казани…

– Точно так, Иван Афанасьевич.

Усмехнулся Туров, утирая полотенцем жирный после поросенка рот, бороду и усы.

– Я ведь Казань брал еще новиком, семнадцати лет отроду, с пресветлым князем Андреем Михайловичем Курбским! Так и остался тут. Сотник, капитан дворянской конницы. А прежний воевода, уже старик, меня добрым словом помянул еще при Иоанне Васильевиче, вот и назначен был на должность. Все тут мое родное. – Воевода Туров поднял кубок: – Выпьем за царя-батюшку Федора Иоанновича, дай-то Бог ему здравствовать и царствовать долго и счастливо!

– Дай Бог ему здоровья! – поддержал тост Засекин. – За царя-батюшку Федора Иоанновича!

Они выпили до дна.

– А коли все тут вам знакомо, – поставив кубок, проговорил Засекин, – так скажите мне, любезный хозяин, кто среди ваших людей Волгу знает лучше других и то Самарское урочище, о котором я в Кремле слышал. Там, где река Самара с Волгой пересекаются. Сыщется такой человек?

Туров улыбнулся в бороду, утвердительно кивнул:

– Есть у меня казачий атаман, Богдан Барбоша. Ох, матерая зверюга! – воевода, разомлевший от ужина и доброго вина, откинулся на резную спинку кресла. – Всю Волгу обкатал от верховьев, от Ярославля, до самого Каспия. Мимо ногайцев, ордынцев. Никого не боялся и не боится. И ниже ходил: в самом Каспии хивинцев грабил и топил. У него своя ватага – любым ушкуйникам нос утрут. Сотни три бойцов за день собрать сумеет!

– Ого! Да это серьезный военный отряд!

– Еще бы! И откуда зовет их – одному Богу известно. Каждый – добрый стрелок. Хочешь из лука, хочешь – из пищали. Саблями владеют не хуже ногайцев. Пушки даже имеют. А что вы хотите, светлый князь, все они – казачий корень.

– Я с казаками еще против ливонцев и крымцев воевал, – сказал Засекин. – И позже сводила жизнь. Знаю это племя. Договоримся.

– Те казаки – государевы уже казаки. Прирученные. Эти – другие. С Волжского дикого поля. А потому и сами таковы. Выросли кто тут, на Волге – от нашей Казанки до Самары и ниже, кто на Яике, а кто и на Дону. Многие ни отцов, ни матерей не знают. Бежит ведь сюда сброд со всей Руси. Да и плодятся точно звери. Ногайцы в полях хозяева, эти – на реке. Так и живут в своих стругах. А потом налетят на какой улус – всех вырежут, кроме баб. Девок косоглазых они для утех берегут. Видел я однажды улус после их налета: труп на трупе, только детишки одни зареванные и бегают. А когда и детишек в плен берут – потом продают. – Воевода налил вина себе и князю, залпом осушил свой кубок. – Волчатами росли – волками выросли. Страшное племя. У Богдана Барбоши в этом урочище, что на Самаре, лежбище есть. Я-то знаю – по чину положено. Так что завтра я вас с ним и сведу. Он сейчас здесь, в Казани, обретается. Тут у него любовь – девка синеглазая. Он ей парчу и шелк с Каспия везет, золотишко. Расплачиваются за его страсть персидские купцы – головой и кошельком. Барбоша еще с Ермаком в Сибирь ходил, с друзьями его – Матвеем Бортником и Матюшей Мещеряком. Только не понравился ему тот край.

– Отчего же?

– Волга, говорит, родная сторона – ни на что не поменяю. А каких ханов бить – сибирских ли али мурз ногайских, всё одно. Так и говорит.

– Выходит, он чистый воды висельник?

– Верно, Григорий Осипович, чистый воды. Да только когда татары год назад бунтовать стали и на кремль пошли, он вместе с моими стрельцами плечом к плечу встал и бился, пока московские стрельцы не подоспели. Мне бы без него не удержаться. А ведь мог бы бабу свою взять, развернуться да в Дикое поле уйти.

Допил свой кубок и гость.

– Да-а, – протянул он. – Вот и пойми такого – что ему Господь Бог в сердце вложил? – Вздохнул устало: – Не пора ли почивать нам, Иван Афанасьевич? Разобрал меня твой ужин, вино потешило. Благодарствую. А теперь спать буду, не обидишься?

Туров рассмеялся:

– Удивляюсь сижу, как ты раньше не свалился, светлый князь. Ничего, перины для тебя уже уложены, одеяла постелены, подушки взбиты. Печь натоплена. Сейчас мой Захарушка доставит тебя ровнехонько до постели. Так будешь почивать в Казани у воеводы Турова, как нигде не почивал! По кубку последнему выпьем и – с Богом!..

4

Утром, напившись кумысу, до которого вечером рука так и не дотянулась и который теперь пришелся кстати, Засекин объявил военный совет. Собрались в военных палатах воеводы Турова, где годом раньше решали, как отбиваться от взбунтовавшихся татар казанских. Пищали, бердыши да сабли украшали тут каменные стены. А полы были плотно устланы персидскими коврами на восточный манер.

Народу созвали немного: были тут сам князь, воевода казанский Туров, доверенный сотник Засекина Савелий Крутобоков, фортификаторы братья Буровы. Немного скованно чувствовали себя последние за воеводским столом: кабы не светлый князь, кто бы пригласил их сюда? Да только не обойтись без строителей такому собранию! Но Иван Афанасьевич Туров не слыл гордецом, потому и жаловали его все чины в казанском гарнизоне. А гарнизон был велик: Казань – первый оплот Московского царства на востоке Руси!

Ждали еще одного человека.

– Крепость будем ставить на гарнизон в пятьсот сабель, – сказал князь. – А это значит, что будет сотня избенок; церковь; детинец, да надежный; особняк для воеводы; судейская и приказные избы, острог. Рынок, потому как не пройдет и года, как потянутся к нам степняки. Ладить нам придется, коли живы останемся. Бани, опять же. Ежели верстой в длину обойдемся, хорошо. И саженей триста в ширину, если не поболее.

– Нам бы стены и башни поставить до того, как на нас ногайцы мурзы Уруса кинутся, – хмуро изрек Савелий Крутобоков.

– Верно, – согласился князь. – А потому рубить будем крепость тут, у Казани: и стены, и башни. И детинец. А коли время будет, то и приказные избы.

– В самую точку, светлый князь! – горячо воскликнул Тимоха. – Твоя правда!

Старший сунул ему локтем в бок, младший стушевался, затих.

Но Засекин укоризненно взглянул на Бурова-старшего:

– Зря ты брата так. Его сердце не соврет! Сам-то что думаешь?

Насупился, тяжело вздохнул Трофим:

– Да что тут думать? Надо крепость рубить, в плоты вязать и, по течению, вниз…

– Работного люда много понадобится, – покачал головой воевода Туров.

– Да что там много – тьма! – вновь воскликнул Тимоха. И вновь получил тычок.

– Найдем, Иван Афанасьевич?

– По указу государеву обязаны отыскать, – откликнулся воевода.

Засекин пробежал сильными пальцами по расшитой скатерти стола:

– Боярин Годунов обещал строителей из Москвы прислать. Из Нижнего еще будут. Остается на леса ваши, Иван Афанасьевич, поглядеть. На крепкие сосновые леса. Есть такие? В достатке ли?

– Сколь вашей душе угодно, светлый князь, – заверил тот.

– Только чтоб строить, надобно вначале всю местность осмотреть хорошенько, – осторожно, косясь на степенного брата, заметил Тимоха. – Вниз спуститься, к тому самому урочищу, оглядеть каждый холмик, облюбовать земельку для будущего городка. Да с охраной, чтоб ногайцы не побили. Кто повезет нас туда? Есть такой человек?

Дверь в залу собрания приоткрылась, заглянул ординарец воеводы Турова.

– Иван Афанасьевич, – негромко позвал он, – к вам, как и было приказано, прибыл Барбоша. Пригласить?

– Приглашай, – кивнул Туров.

Захар широко распахнул дверь и на этот раз громко объявил:

– Казачий атаман Богдан Барбоша!

В палаты вошел казак – смуглый, черноглазый, с короткой шапочкой жгуче-черных вьющихся волос, с аккуратной смоляной бородой и усами, с золотой серьгой в ухе. Одет он был как наследник шаха персидского: алый парчовый кафтан, подпоясанный широченным поясом, кривая сабля в золоченых ножнах и кинжал у правого бедра, персидские шальвары, сапоги из тонкой кордовской кожи, расстегнутая соболья шуба.

– Доброго всем здравия, – с достоинством поклонился он и сразу отыскал глазами одного-единственного человека, ради которого вызвали его к воеводе. Сразу определил посла государева. Да и трудно было не заметить московского гостя.

– Это и есть наш казачий атаман Богдан Барбоша, – представил его гостям воевода. – Прошу любить и жаловать. А это, Богдан, – с почтением повел он рукой на московита, – светлый князь Григорий Осипович Засекин, воевода Санчурска. – Туров указал на пустой стул: – Садись, тебя только и дожидаемся.

– Благодарствую, – откликнулся Барбоша, скинул шубу, легко, пушинкой, бросил ее на один из воеводских сундуков и сел, куда было указано – прямо напротив Засекина.

– Пригласили мы тебя по важному делу, Богдан. По государеву делу. Даешь ли ты нам слово, что все, услышанное тобой здесь, не уйдет дальше этих палат?

– Неужто еще не понял, Иван Афанасьевич, на кого можно положиться, а на кого нет? – усмехнулся казак.

– Понял, Богдан, но таков порядок.

Атаман успел оглядеться: странная компания окружала его. Московский князь, воевода Казани, стрелецкий сотник и два босяка, которых он только «мужичьем» и называл; и презирал, конечно.

– Я сам объясню казачьему атаману, что мне от него нужно, – сказал Засекин.

– Как вам будет угодно, светлый князь, – резонно согласился воевода.

– Тянуть не буду, атаман, – проговорил князь. – Государь всея Руси Федор Иоаннович дал мне указ ставить крепости по Волге. И первой из них будет крепость Самара – там, где река того же имени впадает в Волгу, на месте древнего булгарского городка. Мне известно, что место это вы знаете лучше других. А потому я прошу вас, атаман, взять моих фортификаторов и посетить означенное место, а после вернуться. Могу ли я на вас рассчитывать?

Лукавый промельк уловил Засекин в глазах казачьего атамана. И может быть, будь он чином пониже и дело происходило не в Казани, а ближе к Дикому полю, ответил бы ему атаман, что он – человек вольный и государю служить клятвы не давал. Но… не здесь и не сейчас.

Наступало всем вольным землям Московское царство на пятки, но и в этом движении можно было разглядеть положительные стороны. Стены казанского кремля надежно прикрывали казачий тыл. Так неужто другие крепости не станут таким же оплотом вольному казачеству волжскому?

– Я готов послужить государю нашему, – коротко ответил атаман.

– Иван Афанасьевич много лестного говорил о вас, и потому другого ответа я и не ожидал, – сказал Засекин. – Но дело должно решиться скоро.

– И как скоро, светлый князь?

– А сколько верст до реки Самары?

Черные брови на смуглом лице атамана чуть двинулись к переносице:

– Верст пятьсот будет.

– И сколько туда пути на ваших стругах, атаман?

– Коли попутный ветер будет – три дня.

– Неделю на месте и дней десять обратно?

– А то и пару недель: на веслах идти придется, против течения.

– Итого, на все про все месяц?

– Так, светлый князь.

Засекин переглянулся с воеводой Туровым:

– Тогда идти в ближайшие пару дней надо будет.

Атаман улыбнулся, обнажив ровные белые зубы:

– Один вопрос, светлый князь. Я, конечно, могу и так послужить государю, коли ему моя помощь понадобилась, а вот за казачков своих не скажу – они службу звонкой монетой ценят.

– Будет им звонкая монета, – улыбнулся в ответ Засекин. Он ждал этого вопроса. – На то государева казна деньги выделила. Но об этом мы позже потолкуем. Мне теперь важно день и час знать, когда вы в путь отправитесь.

– Когда прикажете, светлый князь. Сами срок называйте.

– Хорошо говоришь, атаман, – кивнул Засекин. – А сколько казаков возьмешь с собой?

– Ровно столько, – усмехнулся Богдан, – чтобы и от ногайцев отбиться, если что, и в срок успеть. Добро?

Оба воеводы переглянулись. Туров, довольный, засопел.

– Добро, – кивнул князь. – Принимаю вас, атаман, на цареву службу. Хотя бы на время.

5

– Вот он, этот лес, – зачарованно проговорил Тимоха. – Волшебный лес! Подарок божественный!

– Золотой лес, – обхватив себя руками, в широком зипуне, кивал его брат Трофим.

Князь Засекин, его свита и братья Буровы стояли в двух верстах от казанского кремля, на берегу речки Казанки. Позади них топтались десятка два стрельцов. Порывами бросался на воду осенний ветер, гнал рябь по свинцовой глади. Ровнехонько напротив, через реку, поднимался сосновый бор – корабельные сосны. И так красив он был, так величав!..

– А и впрямь хорош, – проговорил Засекин. – А, Крутобоков? – оглянулся он на сотника. – Что скажешь, Савелий Данилович?

– Хорош! – крякнул могучий стрелец. – Такой и рубить жалко!

– Для нашего дела не жалко, – весело поправил его князь. – Для нашего дела он и впрямь золотой. Так что, фортификаторы, подойдет? Ему конца и края, кажись, нету…

– Пойдет, Григорий Осипович. Добрый лес, – солидно заверил его Трофим Буров.

– И река рядом! – восторженно вздохнул Тимоха. – Сам Господь нам этот лес посылает. Верьте, ваша светлость, – обернулся он к Засекину, – сам Господь!

– Да будет так, – хлопнул в ладоши Засекин. – Лес для стен новой крепости найден. Теперь, Буровы, смело плывите с атаманом Барбошей к Самаре. Изучайте берег. А казанские лесорубы аккурат к вашему возвращению этот лес по берегу Казанки и положат. Днем и ночью работать будут. Сегодня же и плывите. С Богом, братцы, с Богом!

6

Ветер все чаще бросался с заволжских степей сюда, к Казанскому кремлю. Осень день за днем отнимала тепло у мира. Стучали сотни топоров у речки Казанки, а ветер добросовестно доносил сюда отголоски ударов и хруст валящихся деревьев. Погибал сосновый бор, чтобы лечь у берега ровными обтесанными стволами, ожидая своего часа.

Дубовый лист опустился на широкий каменный подоконник воеводских палат. Охристый, с коричневыми подпалинами, сухой лист. Взял тот лист Григорий за твердый корешок, провернул в загрубевших пальцах, печально улыбнулся.

Вспомнил многое… Давнее время, канувшее в Лету. Чаще прочего вспоминались синие глаза Маши – счастливые и полные горя одновременно – в той избенке, у дороги, на пути к Белоозеру, откуда его милой уже не было исхода. «Время наше вышло, ступай же…» – сказала она ему тогда. А он все твердил: «Приеду на Белоозеро – увезу тебя!» Господи, а ведь ждала, наверняка до последнего дня ждала! Пока не истекла кровью, рожая его ребенка, на руках у повитух. И Петьку Бортникова вспомнил, что на сабли опричные полез, заранее зная, что убьют. Не отступился ведь! Вспомнил Григорий Осипович и Марфушу. Искал он ее в Москве, чтобы с ней печали и тревоги из сердца вытравить, да сгинула Марфуша в том пожаре во время великого и страшного нашествия Девлет-Гирея. А может, уведена была крымцами в полон. И след простыл! Как и сотен тысяч других русских людей… Пантелея, ординарца его бывшего, в Ливонии «огневая болезнь» не пощадила – забрала. Вспомнил, как слетели головы Данилы Адашева и его сына. Как Андрей Курбский у стен спящего Дерпта с собой звал. Многих еще вспомнил: и любимых, и товарищей, и врагов. Которых уже не было рядом и никогда не будет. Всё больше теней сопровождало его на этой земле. Но солнца пока было много, хоть светило оно теперь иначе…

Новые дороги открывались ему. По воле царя-батюшки, бывшего опричника Годунова и его, Григория Засекина, собственной судьбы. Найдет ли он где покой, или это движение вперед будет сроком во всю его жизнь?..

И в этот же час, уже верст за двести на юг от Казани, врезáлись весла пяти стругов в плотную осеннюю воду, помогая парусам и быстрому течению. На головном струге, на носу, крепко держась за борт, зорко оглядывал берега казачий атаман Барбоша. Исчезли яркие краски из его наряда – все теперь было суровым, под стать осени и случаю. Соболью шубу поменял он на бобровую, и шапку такую же теперь на затылок задвинул. Плотный серый кафтан был на нем. На широком кожаном поясе держались тяжелая сабля в серебряных ножнах да длинный кривой татарский кинжал.

– Какие берега! – вздыхал за его спиной Тимоха. – Много рек повидал, но такую – впервые!

– Ты не на берега смотри, строитель, – усмехнулся Богдан Барбоша, – а на тех, кто вдоль этих берегов рыщет.

– А кто-то рыщет?

Барбоша снисходительно покачал головой. Еще вчера он видел, как меж дальними лесочками шли по левому берегу всадники. Тенью двигались за ними. Отряд небольшой, человек двадцать, но преследовал их неотступно.

– Эх, ты, лапотник, – презрительно процедил атаман. – Только и видишь, что бугорок, куда тебе колышек вбить! А я – тех, кто кожу с тебя заживо содрать может. То ногайский разъезд, Урусовы люди.

Тимоха испуганно умолк.

Богдан Барбоша переглянулся со своим рябым помощником по кличке Белуга – матерым казаком исполинского роста, который то и дело громко подгонял гребцов: «А ну, братцы, покажем атаману, что мы ветра покрепче будем!» Казак тоже во все глаза смотрел на берега. Поймав взгляд атамана, рябой исполин кивнул:

– Чертом лысым клянусь: они!

– Люди Уруса – враги мои кровные, – пояснил атаман братьям Буровым. – Знают они мои струги, хорошо знают. – Барбоша оскалился, показав крепкие зубы. – По пятам идет собачье отродье! – Подмигнул Тимохе: – Отомстить мне хотят, строитель. Давно хотят!..

– А за что же?

Рябой казак-исполин осклабился. Волна ударила в борт струга, за ней другая, судно резко качнуло. Каждый ухватился, кто за что успел.

– Скажи ему, Белуга, – разрешил Барбоша.

– За девок своих косоглазых и крепкотелых, – зычно рассмеялся тот. – Мы их того… на стельки, а потом – на рынок, к Каспию ближе. И детишек их туда же. А мужичков их косых – в расход. Вот за это!

Богдан Барбоша, острых глаз не сводя с любопытного фортификатора, посмеивался. Тимоха замялся: в такой компании любой язык проглотит.

– Так ведь князь Засекин свои струги предлагал, новгородские? – все же выдавил он из себя. – Не узнали бы ногайцы, а?

Улыбка сошла с тонких губ Барбоши:

– На чужом корабле, даже самом славном, идти нельзя: то же, что на чужом коне в битву. Кто знает, когда он тебя понесет? Да и будет ли покладист? Свой – надежнее! – довольно похлопал он сильной рукой по борту.

– А много их за нами идет?

– Они, брат, почище нас хитрецы будут. Разъедутся отрядами, а потом, оглянуться не успеешь, раз – и перед тобой целое войско! Дикое поле хоть и ничейное, – кивнул атаман на левый берег, – но и тут у каждого мурзы свои места есть. Здесь их кони пасутся. Ничего, степи Урусовой орды скоро закончатся. Мурзы Адыгея начнутся. Этот хоть тоже мне не друг, но ловить, думаю, меня не станет.

Резали струги свинцовые волны. Хлопали изредка, точно пушечными выстрелами, паруса. Остро пахло рекой. Старший Буров, закутавшись в шубу, подаренную ему Засекиным, дремал. Сопел в воротник. Пока дело не пришло, подремать он был завсегда горазд! Но спал чутко: нынешняя компания не меньше брата стесняла его – не каждый день болтаешься на корабле с разбойниками да душегубами! И потому, то и дело поднимая голову, оглядывался по сторонам. Не подбираются ли к нему с кривым ножом. Косил глаз на брата: вот говорун! Всё-то ему, Тимошке, интересно! Подрежут нос-то когда-нибудь!..

Казаки, те, что не управляли стругом и не спали, тоже смотрели на далекие берега. Шли они по середке Волги – тут разбойники были в безопасности, царями самим себе. На каждом струге имелось по пушке и по бочонку с порохом. Пищалей хранилось по две на казака, ибо ногайцы малым числом никогда не нападали. Сабли, пики и бердыши – всего было на дне каждого струга в достатке. Тугие степные луки здесь же – казаки и с ними управлялись, дай Бог каждому!

– Скоро мимо Черемшана проходить будем, речки нашей славной, смекаешь? – на второй день спросил атаман у Белуги.

– Смекаю, – ответил тот.

Оба имели вид заговорщиков.

– Навестим левый бережок, зайдем подальше?

– А почему не зайти – зайдем, – усмехнулся исполин.

Хоть и говорили казаки негромко, между собой, Тимоха, все подмечавший, забеспокоился.

– Так ногайцы ж охотятся за вами, Богдан Петрович? – осторожно встрял он. – Сами говорили. Отчего ж не к правому бережку-то? Во-о-он, степь-то: на сто верст видать!

– Гляжу, зрение у тебя хорошее, – покачал головой Белуга. – Поделись одним глазком-то, строитель!

Тимоха поспешно отступил. Барбоша хитро прищурился:

– Всё знать хочешь, строитель, да? Кто, куда, зачем? Заначка у нас в том урочище есть. С год назад ногайцев Уруса, караван их купеческий, покрошили, а забрать всё не успели. Подмога басурманская подошла – ноги пришлось уносить. Половину добра в оврагах схоронили. Когда еще выберемся?

– Всё одно, князь бы не одобрил, – робко возразил Тимоха. – У нас задание от царя самого!..

– Цыц! – рявкнул на него Белуга. – Сынков своих учить будешь. – Он приблизил свое страшное лицо к лицу строителя: – Доживешь если…

Больше половины пути было пройдено. До этого времени казаки менялись: пока одни гребли, другие, кутаясь в шубы и тулупы, отсыпались на носу и корме. В конце второго дня открылась река Черемшан по левому берегу Волги. Всем давно хотелось согреться: поесть по-доброму горячего – каши да похлебки, – набраться сил. А если берег окажется безопасным, то и заночевать здесь же. Пока корабли приближались к береговой полосе, половина казаков высматривали неприятеля, но того нигде не было видно.

– Отстали, черти, – кивнул Белуга. – Идем к берегу!

Скоро струги вошли в русло Черемшана, невеликой речушки, и стали чалить один за другим. Река подходила к полосе песка, шагах в десяти от воды начинался низкий обрыв. По правому берегу Черемшана шел густой полосой хвойный лес. Слева, куда пристали казацкие струги, за желтой степью начинались перелески. Далеко видать!

– Две пушки на берег, – первым спрыгнув на песок, приказал атаман. – На обрыв. Белуга, проследи!

– Будет сделано, атаман! – весело бросил могучий помощник Барбоши.

– А почему его Белугой зовут? – поинтересовался неугомонный Тимоха.

– Ревет как белуга, когда людей режет, – рассмеялся Богдан.

Те из казаков, что слышали их разговор, заржали. В том числе и сам Белуга. Но атаман уже забыл о любопытном строителе – он отдавал команды.

– Оружие тащите на берег, в самое сухое место. И чтобы все пищали были заряжены! Сам проверю! Федька, Кожин, – окликнул он одного из казаков, – на тебе наш обед и ужин! Иван, поросят сюда! Сам разделаешь! И чтоб каши на всех хватило! – Молодой бородатый казак кивнул. – Обед готовьте скоро, костры будем жечь засветло! Степка Барин и Громовой, вы – часовые до полуночи, – подвел итог распоряжениям Богдан Барбоша.

Оставив на Белугу ужин и охрану, атаман с частью отряда ушел вдоль реки. Иван Хромой, казак, припадавший на левую ногу, тащил двух крупных, истошно визжавших поросят. Один вырвался, взорвал воду у берега, тычась в обрывчатый склон. Казаки устроили за ним погоню. Ржали, улюлюкали. Носился поросенок долго, оказался увертливым, но в конце концов его поймали, и скоро оба животных, друг за другом, горестно взвизгнули и смолкли.

Тимоха, поглядев на брата, покачал головой:

– А я и не знал, что атаман такой запасливый! Думал, рыбки наловим…

– Молчи! – одернул его Трофим. – Рыбки… Смотри, язык он тебе подсечет наполовину-то! А то и поболее! Ты поменьше с ним балабонь.

– Этот может, – вздохнул Тимоха. – Точно может!

А казак Иван, пока другие выносили оружие, уже ловко работал ножом.

– Уж поверь, им разницы нет – порося вот так ломтями накромсать али тебя, дурака алатырского, – добавил Буров-старший.

Через час в казанках закипела вода. В одни бросили куски поросятины, в другие – пшено. А еще через час, выставив посты, казаки принялись за трапезу. После двух дней, когда вяленая рыба и хлеб были единственной пищей казаков, каша, горячий бульон и нежное разваренное мясо поросят оказались весьма кстати. А казаки атамана Барбоши, как видно, трапезничать привыкли хорошо. Хлебали деревянными ложками из глубоких и широких плошек. По тарелке и ложке нашлось и для братьев-строителей. Огромные медные казаны пустели быстро. Два из них оставили для атамана и его спутников. Еще в одном котелке заварили травяной чай.

– Эх, сейчас бы медовухи! – утирая губы, сказал Степка Барин. – Во здравие-то!

– Будет тебе медовуха, – ложкой выгребая остатки мяса из плошки, пообещал Белуга. – В Казани будем – упьешься.

Степка Барин тихонько вздохнул и промолчал. Братья Буровы ели молча, тихо, не привлекая к себе внимания, то и дело косясь на разбойников. Особенно – младший. Белуга подмигнул Тимохе и вдруг, подняв голову к небу, страшно и раскатисто завыл. Тимоха закашлялся, старшему брату пришлось стучать его по спине под общий казачий гогот.

Все чаще казак-исполин смотрел в ту сторону, куда ушел атаман. Когда стемнело, в отдалении раздался свист.

– Слава Господу! – облегченно вздохнул он.

Это возвращался Богдан Барбоша с товарищами. В руках они несли кожаные мешки и кованый сундук.

– Не всё отыскали, – сказал атаман. – Утром еще разок попытаем удачу.

Ему и другим уже подавали кашу со свининой. Ни одного огонька не было на берегу. Костры затоптали. Часть казаков улеглись на дне стругов, часть остались под обрывом. Можно было наконец-то вытянуть ноги и отоспаться по-человечески. Когда над Волгой поднялась луна и рассыпала зыбкое серебро по реке, лагерь уже мирно похрапывал. И только сторожевые Степка Барин и Громовой, кутаясь в шубы, зорко вглядывались в степь.

А Тимохе не спалось. Правда, заснул он на полчаса, но в его коротком сне неожиданно выплыло страшное рябое лицо казака Белуги, приблизилось к нему и, открыв рот, издало чудовищный вопль. В одно мгновение, вскрикнув, Тимоха сел, уставившись на спящую реку.

– Спи, строитель, – сонно окрикнул его Белуга. – Даже во сне трещишь! Смотри, рот-то зашью тебе, – уже вновь засыпая, бормотал он, – помычишь тогда у меня…

Тимоха отдышался не сразу. И больше уже глаз не сомкнул. Но что-то еще не давало ему покоя. Не сразу, но сообразил наконец – что. Он лег и приложил ухо к голой холодной земле. Далекий и едва ясный перестук коснулся его слуха. Тимоха хмурился и слушал, и вновь хмурился. А затем залез на обрыв, где зевали дозорные.

Тимоха присмотрелся к голой степи: только черная пустыня да ночное серое небо.

– Чего не спится? – спросил Степка Барин. – Дрых бы.

Тимоха поежился.

– Да не спится вот… – Он решился и подошел ближе: – Я топот слышу.

– Какой еще топот?

– Конский. Слух у меня шибко хороший…

– Да ну? – насторожился второй казак по кличке Громовой.

– А вы, казачки, приложите ухо к земле-то, – посоветовал Тимофей.

Степка Барин недовольно покачал головой, но все же не поленился: опустился на колени, приложил ухо к степной траве.

– Ничего не слышу – иди спи!

Тимоха вновь приник ухом к земле:

– Слышу, ей-богу, слышу! Теперь ближе!

Оба казака встали, зло уставились в ночную степь. Они стояли и смотрели в темноту, а Тимоха слышал теперь, как часто билось его сердце… И тогда все трое увидели там, в глубине степи, легкое движение. Черная туча двигалась к ним.

– Святые угодники! – только и прошептал Степка Барин. – Матерь-заступница! Громовой, фитиль! Фитиль!!

Сухо щелкнуло огниво, еще раз. У первой пушки запылал фитиль, затем и у второй.

– Мама, мамочка, – бормотал, отступая, Тимоха. – Господи Иисусе! Прав я оказался!..

Только тут Степка Барин догадался: поднял с земли тяжелую пищаль и, вскинув ее, выстрелил вверх.

– Ногайцы! – взревел он. – Ногайцы, братцы! Сюда!!

Тимоха даже присел от грома. А впереди, все четче разделяясь на отдельные тени, колыхалась приближающаяся туча. Уже был слышен топот копыт сотни лошадей, а то и поболее, сдержанное улюлюканье. Но другой гром, настоящий, буквально оглушил Тимоху. Пальнула одна пушка, за ней – вторая. В самую гущу надвигающейся тучи. С берега было видно, как рвется на части она, бледнеет. Смяла картечь вражеский центр – раздробила, порвала. На фоне ночного неба уже видно было, как одни лошади с седоками перелетают через других, как их топчут третьи и четвертые, и падают сами в эту гущу. Половина оставшихся в живых ногайцев, не ожидая подобного отпора, уже разворачивала коней и неслась назад. Только самые храбрые, с луками наперевес, решились-таки атаковать лютого врага – волжских разбойников. А казаки, продрав глаза, очумевшие от скорого подъема, уже лезли на обрывистый берег, укладывали на него пищали, взбирались сами.

И когда с полсотни ногайцев молнией долетели до берега, три десятка стволов, на фоне серебристой от луны Волги, уже глядело в их сторону. И даже ветер, задувая с правого берега, готов был помочь свинцу.

Казаки стреляли с колена, для верности. Залп, полыхнув огнем, свалил половину отчаянных, но с десяток стрел дошел-таки до цели. Тимоха, так и сидевший на краю обрыва, увидел, как попятился на него дозорный казак Степка Барин, а потом повалился навзничь – две стрелы торчали из его груди. Он пытался ухватить их, сломать, но скрюченные пальцы не слушались, а каблуки сапог то и дело упирались в траву. Еще двое казаков, сраженные стрелами, спиной полетели с обрыва. Кто-то выл, хватаясь за простреленное плечо.

Но недаром казаки взяли с собой по две пищали на брата. И не зря атаман Богдан Барбоша приказал держать их заряженными и проверил каждого из бойцов. Громыхнул второй залп, попятились ногайские кони, теряя своих хозяев. А казаки уже брались за копья и сабли.

Лишь несколько ногайцев успели прорваться к берегу; первый полоснул саблей одного из казаков по лицу, но копье другого казака прошило его насквозь, вытолкнуло из седла. Еще одни ногаец оказался над Тимохой, тихо сидевшим у края низкого обрыва.

Ногаец склонился над ним, отчаянно замахнулся.

– Мамочки! Богородица, пресвятая заступница! За что ж это?! – завопил фортификатор, оттолкнулся ногами, как лягушонок, пытающийся улизнуть из-под клюва хищной птицы, и полетел вниз – на прибрежный песок. Сабля успела только воздух рассечь перед самым его носом. Все, что он увидел, так это лишь черную морду лошади, похожую на морду самого дьявола, да лицо ногайца, уже пустое – потому как обрушился казацкий топор ровнехонько на его бритое темя. Ногаец вывалился из седла и угодил с того же обрыва прямо на Тимоху. И когда кровь из рассеченной головы ударила строителю в нос, тот, горько охнув, потерял сознание.

Тимоха очнулся, когда его тащили из-под ногайца. На фоне ночного неба выплыла грозная фигура в высокой шапке.

– Живой? – услышал он знакомый голос.

– Кажись, живой, – произнес над головой Тимохи тот, кто только что освободил его.

– А кровь чья? – спросил грозный человек.

– Да нехристя кровь-то, – усмехнулся казак.

Вопрошавшим был атаман Богдан Барбоша, второго Тимоха тоже узнал по голосу – дозорный Громовой.

– Спасибо тебе, строитель, – усмехнулся атаман. Он протянул Тимохе руку, помог ему, едва живому, подняться. – Отныне все мы – твои должники.

– Жить долго будешь, – рассмеялся Громовой, хлопнув Тимоху по плечу.

А Барбоша уже поторапливал казаков:

– Поживее, други! Кто знает, сколько этой сволочи тут еще бродит?! Поживее! В стругах, калачиком отоспитесь!

Тимоха огляделся. Казаки грузили поклажу в струги. Старшие раздавали команды.

– Лошадок жаль бросать, ах, как жаль! – горевал, едва не плача, Белуга. – Целый табун освободился! А ведь каждая – ветер!

Атман задумался.

– Вот что, Белуга, подбитых лошадей распотрошить и взять с собой. Сколько сможешь. Табун не возьмем, так хоть конины свежей в Урочище самарском наедимся до отвала! Да не медли. Отплывать надо. А за добром потом вернемся…

– Есть, атаман, – грустно кивнул Белуга и, прихватив топор, тут же окрикнул старших по продовольствию:

– Федька, Иван! А ну, за мной!

Через четверть часа, когда пушки и пищали были погружены, а конина грубо разрублена на части и рассована по мешкам, струги отчалили от злополучного берега. Черной полосой он все дальше уходил назад. Люди атамана Барбоши оставляли тут смерть. Полсотни ногайцев положили казаки – не меньше. Своих потеряли только четырех. Да трое оказались ранены – один, с рассеченным лицом, отдавал сейчас Богу душу.

Но если бы не Тимоха, вышло бы все иначе. Казаки поглядывали на него с благодарностью.

– Ох, вырезали бы нас эти черти, – когда головной струг раскачивался на волнах, идя по течению под яркой луной, сказал младшему Бурову казак Белуга. – Сейчас бы не ногайские, а наши кишки по тому бережку разбросаны были бы. Как этих лошадок, нас на кусочки разделали бы. – Он покачал головой: – Ты смотри, строитель, береги уши-то, они у тебя золотые! – Сам же над шуткой своей раскатисто расхохотался, и его страшный голос эхом прокатился по Волге – спящей, покойной, сверкающей.

7

На рассвете третьего дня пути Тимоха проснулся от подступившего холода. Шуба сползла. Осенний ветер остудил кафтан, цеплялся к телу. Рядом похрапывал брат Трофим, один только нос и выставив наружу.

– Зябко, – сказал самому себе Тимоха и подтянул шубу.

Но сон оставил его сразу, как только он поднял голову. Что-то изменилось. Ушли куда-то дикие желтые поля и луга, редкие перелески. Все выше на руках поднимался Тимоха: глазам своим не веря, тянул голову. По обе стороны реки начинались горы, укрытые густыми бурыми лесами. Тишина стояла вокруг. Только мерный и четкий всплеск вёсел и ранил ее. Изменилась и земля, и сама Волга, точно попав в тиски. По всему было видно, что делает в этих местах река большой изгиб, подчиняясь вздыбленному камню, голой желтой костью бледневшему там, где не было леса.

– Девьи горы, – сказал сидевший рядом с ним атаман Барбоша. – Красота, верно?

– Ага, – кивнул Тимоха.

Строитель нахмурился: и когда же он спал, этот лихой рубака, враг всем ногайцам? Подтянув на плечи шубу, Тимоха все смотрел и смотрел вперед. А там, впереди, из тумана, плывущего по реке, ему открывались две скалы. Они вырастали из воды, встав друг против друга, через реку, как великаны. Два могучих утеса нависали над еще спящей Волгой, два ее сторожа у этой дикой ничейной земли.

– Хороши ворота? – спросил Богдан.

– Ой, хороши, – отозвался Тимоха. – И величавы-то как!..

Скоро струги проходили под воротами, и Тимоха едва голову не свернул, наблюдая за их вершинами, укрытыми багряно-янтарно-желтым лесом. Лишь зеленые сосны тут и там оставляли редкие летние заплатки на цветущем осеннем ковре.

– А кто тут хозяин? – спросил строитель.

– Так мы теперь и будем тут хозяевами, – усмехнулся Богдан Барбоша. – Ты, да я, да русский царь. Сдюжишь?

– Коли с тобой, атаман, то можно судьбу и попытать, – смело откликнулся Тимоха.

– Придет время – попытаешь, – рассмеялся Богдан Барбоша. – Скоро землю свою увидишь, строитель. Долгожданную. Обетованную. Вот и будем пытать – всеми своими силами!

8

Яркое осеннее солнце начинало клониться к западу, розоветь, когда Тимоха увидел, что струги, до того шедшие по середине реки, потянулись к левому берегу. И тотчас впереди, на той же левой стороне, увидел обрывистый холмистый берег – за ним и начиналась река, впадавшая в Волгу.

– Это Самара? – спросил он у атамана Барбоши.

– Она, родимая, – ответил тот. – Дом наш гостеприимный. Логово наше…

Тимоха еще издали в деталях разглядел все – и лесистый берег, и лысые холмы, и дельту речки, широкой синей полосой входившей в свинцовую, чуть розовеющую на закате Волгу.

– Самара! – уже катилось по стругам. – Доплыли-таки! Дал Господь!

– Добрые холмы, а? – спросил Трофим у младшего брата. – Погляди, а?

– Да-а, – протянул тот. – Крепость-то так и просится на этот бережок, так и просится!

Холмы отделяла от Волги широкая береговая полоса – длиной в полверсты. Серый песок, поросший кустарником, ровным ковром полз к тем самым холмам; кое-где подальше начинался ивняк.

– Неужто тут пристанем? – деловито осведомился Тимоха у атамана.

– Чтобы как на ладони у всех окрестных басурман быть? – хмыкнул Барбоша. – Нет, строитель, хватит нам перед ними хвостом вертеть. У нас есть где схорониться. Увидишь хоромы наши лесные, сам все поймешь.

Паруса сняли. Казаки налегли на весла, и струги гуськом вошли в Самару. Ее берега, не в пример волжским, были обрывисты, то и дело открывались затоны, густо заросшие ивами. Лесочки подходили к самой воде – с обеих сторон. Куда ни глянь – дом для беглецов. И лодки есть куда загнать. Правда, облетали уже листья, потихоньку оголяя берега.

– А летом тут завсегда есть куда спрятаться – да так, что и носа твоего никто не разглядит, – подмигнул Тимохе рябой казак Белуга. – Бывало, затаимся мы тут, в заводях, дождемся купеческого каравана, а потом на вёселках – и вперед! Из Самары да в Волгу. Бабац из пищалей, бабац! Перебьем торговцев ордынских, соболя и шелка возьмем, серебро, золотишко; корабли их потопим – и назад, сюда. Ищи свищи! Не было каравана, и всё тут. И нас нету. Так-то, строитель!..

И впрямь шапкой-невидимкой служили здешние леса и затоны всем лихим людям! И не одну сотню лет.

Плоскодонные струги атамана Барбоши глубоко зашли на берег, приминая кусты. Казаки попрыгали в воду, втащили их еще глубже. Атаман дал приказ разгружаться. Пока Тимоха смотрел наверх, на холмы, куда ему так хотелось поскорее забраться, Белуга расхаживал среди казаков, расправив богатырские плечи.

– Вот построим крепостицу, так я тебя у князя твоего выкуплю, – зевая, продолжал он. – Золота не пожалею! Будем тебя с собой возить, на дело брать, души басурманские губить! Ты бы нам сгодился, уж так сгодился!

Разгружавшие струги казаки весело загоготали.

– А я тебя сабелькой научу владеть, хочешь, а? – не умолкал Белуга. – Так разохотишься – не оторвешь! Кровушка-то чужая, она манит, да еще как манит!

– Не крепостной я, чтоб выкупать меня, – все больше бледнея, откликнулся Тимоха. – И потом, русскому царю много крепостей понадобится ставить, не отдаст меня князь!

– А жаль! – рассмеялся добродушно Белуга. – Я б тебя взял! Уж больно у тебя уши дорогого стоят!

И вновь загоготали казаки, тащившие на берег пушки и пищали, поклажу и провиант. Ивану Хромому и Федору Кожину, талантливым кашеварам, наказали готовить ужин – варить в котлах крупу с кониной. Оставшееся мясо атаман приказал нарезать тонкими ломтями и прокоптить. Будет еда про запас.

– Ты не торопись лезть наверх, – видя, как рвется Тимоха на холмы, предостерег его атаман. – Сам же видел, какие они шустрые, ногайцы-то. Зацепят стрелой, что я потом скажу твоему князю? Не простит он мне твой головы.

– Поглядеть хотелось бы, Богдан Петрович! – взмолился строитель. – Оглядеться! Сверху-то!

Богдан Барбоша покачал головой:

– Подождем казачков моих. Сам с тобой поднимусь. Всем нам хочется поскорее дела справить да обратно податься. Белуга!

– Ого! – откликнулся рябой великан.

– За старшего останешься, я на холмы пойду со строителями. Громового ко мне, Пашку Белобрысого и трех его молодцов! Да пусть вооружатся как следует.

Трофим Буров стоял уже рядом с братом. Подошли казаки, вооруженные топорами, луками и саблями. Тащить тяжелые пищали по холмам делом было невыгодным.

Всемером они взбирались по холму. Тут рос смешанный лес – он начинался от самого берега Самары. Краткая тропа, известная атаману и его казакам, вилась невидимой лентой под желтыми кронами дубов и осин. Казак Громовой первым пробирался вперед, иногда пуская в ход топор. То и дело приходилось раздвигать ветви руками, уворачиваться от хлещущих по лицу веток.

Вскоре они вышли на широкий и длинный холм, почти ровное плато, частично укрытое лесом. За ним открывался еще один холм и – чуть дальше – третий, отчего вся местность походила на застывшие твердью волны. Точно холмистые острова вырастали у Волги с одной стороны, и над тихой, но опасной для всех мирных купцов рекой Самарой – с другой…

Для атамана и его казаков пейзаж был привычен – много раз с этой возвышенности оглядывали они округу: нет ли ногайцев, не торопятся ли степняки по их души. Но иначе смотрели окрест строители – и особенно младший из братьев, Тимоха.

– Вижу ее, – зачарованно шептал Тимоха. – Ей-богу, вижу…

– Кого ты видишь? – придерживая рукоять сабли, нахмурился Барбоша.

Трофим Буров улыбался непонятливости казачьего атамана. Тот сдвинул бобровую шапку за затылок, легкий пар шел изо рта.

– А чего ты скалишься? – сделав ударение на «ты», спросил Богдан у старшего из братьев.

Рослый бородатый Трофим опустил глаза, но с таинственной улыбкой так и не смог ничего поделать. А младший все оглядывался по сторонам и продолжал шептать что-то. Все больше хмурился атаман Барбоша, нетерпение его нарастало.

– Всю, родимую, вижу, – едва слышно вновь произнес младший Буров. – Как тут и стояла…

– Ты, Тимоха, не дразни меня! – повысил голос, не выдержав, атаман.

– Да крепость я вижу, крепость, Богдан Петрович! Ее, родимую. Башни все вижу, стены. Так она и пойдет – отсюда, через весь этот холм. Восемь башен. Так полторы версты и так верста. На той возвышенности, – ткнул он пальцем вперед, – детинец встанет. Двое ворот – там и там. Всю вижу, – обернулся он к Барбоше. – Мы не за неделю – за три дня управимся. Сам Господь наказал тут крепостицу ставить. Теперь только бумагу взять – и за работу! – Глаза Тимохи горели. – Сам Господь велел…

Атаман недоверчиво пожал плечами: чтобы вот так, сразу, увидеть крепость? Бывает ли? Он это дело представлял иначе: измерить территорию, всё обойти, просчитать…

А вот казак Громовой, свидетель ночного Тимохинского прозрения, вдумчиво кивнул:

– Знаешь, атаман, а вот я верю ему. Этот зря не скажет. Еще бы три дня назад не поверил, но сейчас…

Старший брат Трофим поглядывал то на казаков, то на брата, которому сейчас дела не было ни до кого, и улыбался в широкую бороду. Он-то знал братца своего младшего! Знал, как загораются у того глаза. Точно невидимая птица касалась его в полете своим крылом. Буров-старший потянул воздух носом. Продувались холмы над Самарой осенними ветрами, порывами бросавшимися из-за Волги, с ее бескрайних степей, продувалась незримая крепость, которой суждено было встать оплотом на этом диком и чужом пока берегу.

9

В начале ноября к Казани подошел флот на стругах и больших кораблях. Разношерстного народу тут было сотни три. Это прибыли строители – из Москвы, Алатыря, Нижнего Новгорода. В зипунах, с топориками за поясами, в диковатых шапках. Охраняли их десятка два стрельцов.

Засекин сам вышел встречать строителей – теперь им вместе предстояло осваивать волжские берега Дикого поля. Пусть видят, что не чурается он простого люда, что открыт, как всегда было, сердцем.

Молодой дворянин в синем кафтане, в сапогах с загнутыми носами, как видно – командир флотилии, снял перед воеводой красную с зелеными отворотами шапку.

– Фома Вареников, – представился он князю. – Дворянин. По воле боярского совета прибыл к вам с армией строителей, как и обещано было пресветлым боярином Годуновым.

Он обернулся на своего стрелецкого десятника, а тот уже зыркнул на строителей. Все, кто ближе стоял, кто дальше, потянули с голов шапки, в пояс кланяясь князю.

– И какого ты приказа? – спросил Засекин.

– Пушкарского, – ответил тот.

– И хорошо бьешь, бомбардир? – продолжал допытываться Засекин. – Не мажешь?

– Не мажет тот, кто не стреляет, светлый князь, – нашелся Фома. – Но дело свое знаю.

– И то ладно, – улыбнулся Засекин. – Да только палить пока не из чего. – Он оглянулся на сотника Крутобокова: – Разве что у воеводы Турова позаимствовать парочку стволов?

Стрелец понимающе усмехнулся.

– Зачем же сразу в долги влезать, стены его оголять? – пожал плечами дворянин. – Мы по приказу князя Милославского и мортиры с собой привезли, и бомбарды. Для новой-то крепости вещь необходимая!

– А вот за это спасибо князю, – кивнул Григорий Осипович. – Послушай-ка, а что это за слуга Божий с тобой? Скромный такой…

– Ты бы, батюшка, вышел вперед, – вполоборота бросил пушкарь. – Чего прячешься за спиной-то, а?

Вперед шагнул совсем молодой священник – худой, в черной рясе и черном полушубке, отороченном мехом, в черной, ведерком, шапке.

– И не прячусь я вовсе, – глядя на князя, кротко ответил тот. – Вы – люди военные, вам о деле ратном потолковать надобно. А когда словом Господним придет время умирить души язычников, вот тогда и я покажусь и не отступлю. – Он улыбнулся, и жидкая его бороденка затрепетала. – Да хранит тебя Господь, светлый князь, – поклонился Засекину священник. – Отцом Феофаном меня зовут. Я прислан московской епархией помогать делу нашему общему христианскому. Ты будешь крепости ставить, ногайцев воевать непокорных, а я тех из них, чье сердце не ожесточит вконец враг рода человеческого, в церковь нашу благодатную приведу.

Засекин прищурился:

– Думаешь, найдутся такие? В Диком поле-то?

– Дикое оно или не дикое, куда ему с силой Господа мериться? Неужто, князь, думаешь иначе?

Фома Вареников усмехнулся, сотник Савелий Крутобоков метнул в отца Феофана негодующий взгляд: что, мол, еще за богослов такой выискался? Но князь только примирительно улыбнулся:

– Прав ты, батюшка, прав. Силы у Господа побольше будет. Только гневить нам Его надобно пореже. Глядишь, и света над головой больше станет.

А еще через несколько дней ординарец Мишка, терзая шпорами конские бока, ветром принес князю новость. В то утро, в компании сотника Крутобокова и его стрельцов, в седле, Засекин наблюдал, как укладывают лесорубы корабельные сосны у речки Казанки. Вот уже три недели ложился тут лес – бревнышко к бревнышку. Ходили вдоль охристо-багряных стволов лесорубы, секли острыми топорами ветки. На версту, а то и больше, рядами вверх поднимался отесанный лес.

– Тут не одну, а цельных две крепости построить можно, – довольно заметил сотник.

– Много – не мало, Савелий Данилович, – отвечал ему князь. – Этот лес – и впрямь подарок нам, а вот Дикому полю – кол в самое сердце. Хорош лес, только бы все у строителей наших сладилось. Казаки бы не подвели!

Тут и подлетел к ним княжеский ординарец Мишка.

– Князь! – еще издали выпалил он. – Струги атамана Барбоши возвращаются! Целы-целехоньки!

– Добрая новость! – кивнул князь. – Воистину так!

Уже через час в посольской палате казанского воеводы Ивана Афанасьевича Турова военачальники разглядывали изрисованные Тимохой и Трофимом желтые листы бумаги.

Помимо воевод, были тут и атаман Богдан Барбоша, и сотник Крутобоков, и служилый дворянин пушкарского приказа Фома Вареников. Все разглядывали наброски, дивились искусно прорисованным стенам и башням.

– А какое место, светлый князь Григорий Осипович! – восхищался Трофим Буров. – Недаром царь-батюшка велел на том холме над Самарой крепость-то ставить, недаром!

А Тимоху так и распирало от желания выговориться. Засекин, зная молодого строителя, разрешил:

– Ну, говори.

– Григорий Осипович, верстах в десяти от Казани, ровнехонько на самом берегу, точно такие же холмы, как возле Самары. Я даже упросил атамана нашего пристать к берегу.

Засекин вопросительно взглянул на Барбошу:

– Верно, хороши холмы?

– Хороши, светлый князь, – кивнул атаман. – Вместе осматривали.

– На то, чтобы поставить крепость у Самары, месяца два уйдет, – горячо убеждал Тимоха. – А коли здесь срубим, под Казанью, на этих холмах, то там за месяц поставим! Уже готовой эту крепостицу к Самаре привезем!

Воевода Туров засомневался:

– И где ты такого бойкого откопал, князь?

– Алатырские мы, – улыбнулся Тимоха и тут же смутился своей дерзости – спрашивали-то у князя Григория Осиповича.

– Коли хороши холмы, тогда и разговора нету, – согласился Засекин. – Сегодня же, Тимоха, поезжайте с Трофимом на лесоповал, подсчитайте бревнышки, все прикиньте. Я уверен, там уже сосенок с излишком. А завтра прикажи строителям, лесорубам и прочему работному люду эти бревна вязать в плоты и гнать из Казанки в Волгу. Поплывем на твои холмы – через два дня крепость будем ставить, пока земля не заиндевела. К первому снегу крепость должна стоять.

 

Глава 2

Вольный ветер России

1

Крепость росла на глазах – поднималась на самом берегу Волги, под Казанью, всем окрестным жителям на удивленье. Собирались татары из местных кочевий, потомки монгол и булгар, кутались в меховые фуфайки, растирали подмерзающие руки, щурили и без того узкий глаз на грозную деревянную крепостицу. Что еще задумали эти русские? Чего еще надобно от их правоверной земли ненасытному московскому царю?

За пару недель до того, связанные в плоты сосны спустили московские, новгородские и казанские строители вниз – на десять верст. За работой приглядывали не только стрельцы: неожиданно казаки взялись помогать московскому князю. Не даром, конечно, но все же не разлетелись – пошли рядом, рука об руку.

Что-то важное произошло между двумя ратными людьми: князем Григорием Осиповичем Засекиным из рода Рюриковичей и вольным казаком Богданом Барбошей, разбойником и душегубом. Хоть и разными они были – и поступками, и сердцем, – а схлестнулись крепко. И случилось это сразу после военного совета, когда прибыли казаки Барбоши со строителями Буровыми в Казань.

– Пойдешь со мной дальше? – когда они остались вдвоем, уже выпив вина и меду, спросил у казака князь.

– Пойду, – неожиданно согласился Богдан Барбоша и сам удивился своей решимости. – Пойду, князь.

– И слово даешь?

– Даю, – кивнул атаман.

– Тогда руку давай, казак, – сказал Засекин и протянул тому пятерню.

– Добрый перстенек у тебя, – прищурил глаз атаман, пожимая руку. – Откуда, не скажешь, светлый князь?

– Скажу, – ответил Засекин, расцепив рукопожатие. – Подарок это царский, сам Грозный вручил мне его. Я ему тогда магистра Ливонского ордена привез, которого полонил в Феллине… Давно это было! Как я на палец перстень этот надел, так до сих пор снять и не могу. Не отпускает!

Усмехнулся атаман, показал ровные зубы под черными жесткими усами:

– Я такие перстеньки, было время, вместе с пальцами отнимал. Дело-то плевое.

– Вот и я хотел однажды: раз – и нету!.. Однако ведь печатью он моею стал, всей моей жизни печатью. И горя, которого было много, и счастья, что слишком мало выпало на мою долю…

– Отчего ж не отсек? – язвительно усмехнулся Барбоша.

– Палец жалко, – рассмеялся, признаваясь, князь. – А как далеко со мной пойдешь, атаман?

Богдан Барбоша положил руку на кулак князя, сжал его:

– С таким, как ты, хоть на край света. Не службой московской прельстился я, князь. А норов твой приглянулся мне, сила твоя. Похожи мы. А потому выпьем еще вина и закусим.

– Дело говоришь, – согласился Григорий Осипович. – Будем пить во здравие наше. Может, и обойдут нас грядущие бури. А коли не обойдут, то, даст Господь, вытерпим, осилим их вместе.

И вот стучали топоры – добрых полтысячи! – вгрызался рабочий люд в остывающую землю, вбивал столбы. Не спал Тимоха – носился по всей округе. Прикорнет в теплушке, и вновь за работу. Как ни гонял его Трофим, все младшему нипочем. Ночью горели костры. Казаки и стрельцы стояли в дозоре. Следили, не придет ли нежданно-негаданно враг. Да не улизнет ли какой строитель, дабы пуститься во все тяжкие.

Росла крепость, поднималась, и к началу декабря, когда холодные ветры уже продували степи под Казанью, с севера на юг и с востока на запад, встала она восемью башнями и крепкими стенами в десять саженей высотой.

Григорий Засекин почти все время проводил тут – спал в маленькой крепкой избенке, срубленной специально для него в центре строящейся крепости. Пара комнат, сенцы. Слава Богу, строителей было в избытке, хватало рук и древесины. И для других сколотили избы попроще, да бараки для простого народа. Не пропадать же этим домам на казанском берегу – жить в них предстояло стрельцам, что будут охранять крепость зимой; а весной, вместе с городком, должны были отправиться они вниз по Волге, чтобы стать уже родным домом первым военным поселенцам крепости Самары.

В завершение стройки ставили детинец – центральную башню в крепости, выше и надежнее других. Он – последний оплот для тех, кто, обороняясь от недругов, не в силах помешать вражьему племени войти в пределы крепости. Но сколько раз бывало, когда стены и башни взяты, а вот детинец стоит и бьется на смерть. А то и победителем выйдет – коли придут свои на помощь или отступит враг…

К вечеру в первых днях декабря Тимоха, взмокший, растрепанный, вошел в избу к князю и сказал:

– Григорий Осипович, кажись, все сделали. Есть теперь наша крепостица. И хороша, хороша!

– Утром с соседних холмов и поглядим на нее, – ответил князь. – А теперь поди, умойся, мне Мишка баньку топил, так еще успеешь. Иди же, иди. Завтра вместе любоваться будем!

Какого же было удивление князя, когда на рассвете вышел он из свой избы: повсюду лежал первый снег! Тонким белым покровом. Чистым, ясным, на сухой желтой траве, на избах, на косых крышах крепостных башен.

Сама природа подгадала так, чтобы положить этот снег, когда встанет грозным оплотом новая русская крепость…

2

Зима прошла тоже в трудах немалых: подгоняли бревна новой крепости, пилили сосны для жилых срубов, поставили добрую церковь, палаты для воеводы, бани. Все сделали так, чтобы осталось лишь одно: сплавить этот лес вниз по Волге, выволочь бревна на берег и, на диво всем, за месяц поставить красавицу-крепость.

Но было одно важное событие, о котором мало кто знал. Уже на излете зимы, когда потеплело, Григорий Осипович, взяв сотню стрельцов и наказав еще сотне следовать за ними на расстоянии, отправился вниз по Волге. Через двое суток он увидел перед собой на берегу великой реки руины древней булгарской столицы – города Булгара, веками, до Батыева нашествия хозяином стоявшего на этих землях, а потом захиревшего и обезлюдевшего. Полуразрушенные каменные башни и храмы поднимались тут – мертвый город, забытый город. Ничейный.

Засекина уже поджидали: на другой стороне был разбит лагерь, стояли шатры, дым поднимался от костров. Они встретились в самом центре мертвого города: с одной стороны – Засекин и его спутники Савелий Крутобоков и дворянин Пушкарского приказа Фома Вареников, а с другой – три важных ногайца. Сидевший на коне по центру был в хвостатой куньей шубе и шапке с такими же хвостами, с кривым мечом у пояса. Смуглое узкоглазое лицо, тонкий рот, тонкие усы и бородка, точно кистью обведенные. У двух других, помоложе, при таких же мечах, в руках копья, за спинами луки. Настороженно смотрел предводитель на московита…

Они съехались.

– Здравствуй, мурза Адыгей, – сказал Григорий Осипович. – Дай Бог тебе здоровья! Удивлен, что знаю твой язык?

– Удивлен, – признался мурза. – И тебя да хранит Всевышний, князь!

Условие Засекина было такое: встречаются на нейтральной территории, но чтобы мурза Адыгей, заклятый враг Уруса, пожаловал лично и взял с собой двух самых надежных и преданных людей – таковыми оказались родные сыновья мурзы.

– Привет тебе от царя Московского, – продолжал Засекин. – А вот и подарок от него. Фома! – он протянул руку к Вареникову, и тот полез в дорожную сумку.

Пристально следили за московитами сыновья Адыгея – каждое движение улавливали. За отца – убьют на месте, только повод дай!

Фома осторожно вытащил из сумки кинжал в дорогих ножнах – так и переливались брильянты по металлу с гравировкой!

– Этот нож Иоанн Грозный много лет у пояса носил, – сказал Засекин. – Велика память, да теперь он твой!

Адыгей кивнул, и один из сыновей принял подарок.

– Спасибо царю Московскому, – ответил мурза. – А теперь говори, зачем вызвал меня? О чем в письме написать не смог? Верю, что причина важная была у тебя, князь, не стал бы ты попусту имя царя своего упоминать! И меня оскорбил бы пустым вызовом.

– Все так, мурза Адыгей, – кивнул Засекин. – Разговор наш будет коротким, но, прежде чем станем с тобой кумыс пить в твоем али моем шатре, хочу сказать главное. Ты – недруг Урусу, то всем ведомо, но ты можешь стать другом царю Московскому и укрепиться на волжской земле так, как не был крепок до тебя ни один мурза! Будешь торговать с Москвой, ходить с русичами в походы, получать дорогие подарки и называться младшим братом царя. А ежели Урус надумает против тебя дурное и одолевать станет, то государь Московский поможет, как должно помогать младшему брату, когда тот в беду попадает. Хочешь так жить?

Адыгей не любил русских, но к мурзе Урусу вообще питал лютую ненависть!

– Хочу, – ответил он. – Так о чем меня-то просишь?

– Мы будем крепость ставить на Волге – новую крепость, где ты станешь первым и самым желанным гостем. Хочу, чтобы, приняв соглашение о вечном мире, ты не мешал нам. За это и получишь дружбу и помощь царя Москвы.

Еще одна крепость на Волге?! На их, ногайской, Волге?! Царь сменяет царя, и каждый новый с той же прытью шагает и шагает вперед, никак не желая остановиться!

– Но для мурзы Уруса эта крепость станет вражьим оплотом, – продолжал меж тем Григорий Осипович. – Против него и ставим ее. И для твоей, и для нашей защиты. Согласен ты?

Мурза Адыгей размышлял.

– А казаки? – спросил после паузы. – Царь Московский жалует их, на службу берет, а ведь они – наши злейшие враги после Уруса! – Мурза нахмурился: – Как быть с ними?

– Я отвечу тебе, – степенно кивнул князь. – Лично всем казакам накажу, кого знаю: Уруса грабьте, бейте сколько хотите, но тронете людей Адыгея – головы вам не сносить! Вешать буду без жалости, слово тебе даю княжеское! Думай, мурза Адыгей, решай…

На прокопченном лице степняка появилось подобие улыбки, щелочки глаз стали еще уже:

– А что тут думать, князь? Едем в мой шатер, где и отпразднуем наш союз. Я принимаю твое предложение и готов стать младшим братом царю Московскому!

Конца весны все дожидались с великим нетерпением, Иван Афанасьевич Туров в том числе. Подчистую объели его строители будущей самарской крепости, обитатели ее и сторожа. Князя потчевал он окороками, осетриной да икоркою, стрельцов – конской колбасой да стерлядкою, строителей – копченым лещиком. Всех кормил! Вот хлебные амбары его и оскудели. Пора было отправлять воинство прочь из Казани, пора!

Едва начался ледоход, принялись строители вязать у берега в плоты стены и башни будущей крепости, другие постройки, и в конце апреля спустили уже плоты и струги на воду. Можно было трогаться в путь.

– Прощай, Иван Афанасьевич, – поклонился казанскому воеводе Засекин. – За обеды благодарствую, но, уверен, мне и другая еще помощь от тебя понадобится. Рано или поздно ногайцы выйдут на нас: не смирится мурза Урус – землю будет есть, а стрелу в нашу сторону пустит! Так ты уж помоги по мере сил!..

– Все сделаю, – заверил его Туров. – С Богом, князь, с Богом!

Полреки перегородили плоты и струги, двинувшиеся из Казани вниз по студеной еще Волге. И вот уже на середине пути заметили московиты: сопровождают их вдоль берега ногайцы! То пропадают за лесочками и холмами, то вновь вылетают ближе к берегу… И в их непрерывной скачке читал князь Засекин бешенство мурзы Уруса, люто Москву ненавидевшего, но мало что противопоставить ее неутомимой настырности способного.

Через полторы недели проплывали струги под древними волжскими воротами – двумя утесами, грозно нависшими над рекой.

– Чует сердце мое, к непростому месту мы с вами приближаемся, братья мои, – вещал на головном струге, под скорые удары весел, отец Феофан. – Было это давно, за четверть века до Мамаева побоища, когда Дмитрию, будущему великому князю Московскому, всего-то лет семь исполнилось. В том самом тысяча триста пятьдесят седьмом году от Рождества Христова занедужила в Золотой Орде царица Тайдула – жена хана Чанибека. Ослепла она внезапно. А во сне было ей видение, что поможет ей человек с русской стороны: увидела она его в золотом облачении, с высоким головным убором и большим крестом на груди. Рассказала наутро своим прорицателям, а те ей так ответили: это, мол, первый русский шаман – священник, стало быть, – к нему посылать за помощью и надобно. Хитрые они были, эти прорицатели-басурмане: приедет пастырь с русской стороны – он и в ответе за все будет! Поможет – хорошо, а не сможет – головы вместо них лишится. А митрополитом Московским и Киевским был тогда святой Алексий. За ним из Орды и послали. А у Алексия была чудесная свеча – как-то раз вспыхнула она во время пасхальной службы в кремлевском Успенском соборе. Эту свечу митрополит размял, с воском намешал, слепил с нее еще с десяток свечей. Плыли долго, с самих верховьев. В Орде Алексий подступил к ложу Тайдулы с горячей молитвой: коли не поможет – всей Руси беда! Зажег потом одну из свечей и воском ее окропил веки ханши…

Феофан оглядел слушателей: князя, с доверительный улыбкой ему внимавшего, стрелецкого сотника Савелия Крутобокова, братьев-фортификаторов Тимоху с Трофимом, княжеского ординарца Мишку…

– И что же? – первым не выдержал Крутобоков. – Не тяни ты, батюшка!..

– Прозрела ханша, – улыбнулся молодой священник. – В одночасье прозрела. Выдали тогда ярлык Алексию на свободный проезд по всем золотоордынским землям, дарами наградили и с почестями отправили домой. А не успел он приехать, как узнал, что царевич Бердибек, сын Чанибека, убил отца своего и братьев своих и занял трон. Но если Чанибек не жаждал русской крови, то от Бердибека можно было ждать худшего! И вновь митрополит Алексий поплыл в Золотую Орду, тем же путем: от верховьев Волги до Каспия. Встретился он с Бердибеком и долго говорил с ним. О чем, никому не ведомо, однако после разговора того молодой хан пообещал не лютовать над Русью. Четырежды проплывал Алексий одним и тем же путем – тем самым, которым и мы сейчас следуем… Так вот, отведя беду от Руси, митрополит вышел на здешних берегах, но чуть подалее – там, где малая река впадает в Волгу и где мы вскоре будем, – и встретил однажды пустынника. И, потрясенный красотой берегов, спросил того Алексий: «Как сие место называется?» А пустынник ответил: «Самара». И тогда Алексий сказал: «Говорю тебе, отшельник: стоять на этом бреге городу! Стать ему процветающим и не быть разрушенным врагом во веки веков!»…

– Да неужто правда это, батюшка? – нахмурился Засекин.

– Так гласит легенда, и так передают ее из уст в уста уже два столетия священники Успенского собора, – кивнул Феофан. – И сдается мне, что плывем мы аккурат в то самое место, где выходил на берег святой митрополит Алексий…

А еще сутки спустя, миновав Девьи горы и спустившись чуть ниже, путешественники увидели с первых стругов и плотов устье другой реки, впадавшей в Волгу.

Фортификатор Тимоха немедля закричал:

– Вот она – Самара! Веселая речка, казачий притон! Чаль, братцы, чаль!..

Дали сигнал и с казацкого струга, и флот потянулся к левому берегу, судно за судном и плот за плотом останавливаясь против Волжской луки. Но прежде ткнулся носом в прибрежный песок головной корабль. Оглядев высокую лесистую кручу над слиянием Волги и Самары, уже спрыгнувший на берег князь Григорий Осипович Засекин сказал: «Добрая земля!» Это означало, что уже нынче стучать тут топорам и поднимать срубленную загодя крепость – новый оплот Москвы на диких, никому не принадлежавших землях…

3

Далеко от Волги, в дикой степи, из молодой высокой травы вырастал исполинский каменный идол. У горизонта, на юге, темными изумрудными лоскутами тянулись леса. А над ними, куда ни глянь, распростерлось бескрайнее синее майское небо.

Каменный идол с лицом первобытной женщины охранял степь уже тысячу лет. Его называли Хазарской бабой. Одни племена, собираясь на битву, объезжали «бабу» стороной, опасаясь проклятия, другие же приносили сюда жертвы: сжигали у подножия идола коз и овец или убивали плененных врагов. Даже воинственные булгары, не любившие своих повелителей-хазар, не осмеливались трогать каменную бабу.

Ногайцы же, ставшие хозяевами Волжского дикого поля, но так и не приобретшие собственной религии, относились к идолу с почтением. Именно тут мурзы многочисленных ногайских улусов назначали друг другу встречи – словно брали каменного истукана в свидетели, когда принимали судьбоносные для себя и своих соседей решения.

С севера и юга бескрайней дикой степи двигались сейчас сюда по зеленой весенней траве два конных отряда – не спеша, легкой рысью. Всадники были похожи и внешностью, и одеянием, и злым выражением глаз, устремленных навстречу друг другу. Вскоре оба отряда, человек по пятьдесят в каждом, остановились у каменной бабы.

– Приветствую тебя, Байарслан, – сказал богато одетый ногаец в высокой шапке, подбитой черным лисьим мехом, с хвостами, пышными косами свисавшими сзади и по бокам.

– И тебе здравствовать, Шахмат, – выехал вперед командир второго отряда, худощавый, в кольчуге и куньей шапке, с прокопченным лицом и тонким узловатым белым шрамом, пересекавшим левую скулу.

– Зачем звал нас? – задал вопрос Шахмат. – Зачем торопил?

– Знает ли мурза Адыгей, твой дядя, что надумали московиты? – последовал ответный вопрос.

– А что они надумали, Байарслан? – Шахмат неожиданно усмехнулся: – Московиты – те еще хитрецы! Всегда только и жди от них подарка!

– Неужто не знаешь? – озлился худой ногаец со шрамом, с трудом сдерживая коня, которому передавалось настроение седока. – Неужто мурзе Адыгею до сих пор не донесли, что ставят московиты новую крепость на землях Дикого поля – наших исконных землях? Где похоронены наши деды, славой покрывшие себя в битвах!

Степной ветер подхватывал куньи и лисьи хвосты на шапках обоих командиров, затрепал их.

– Мурза Адыгей ничего не знает о том, – пожал плечами Шахмат. – И где ж эта крепость?

– У древней реки Самары, – холодно ответил Байарслан. – Там, где она впадает в Волгу. – Было видно, что он не верит ни единому слову командира враждебного ногайского отряда. – И хуже того: с ними – казаки! Эти исчадия ада, шайтаны! И не просто казаки, а во главе с самим атаманом Барбошей, верно прозванным Кровавым. Наши люди с Казани уже донесли, что встал он на сторону царя Московского.

– Неужто спелись стрельцы и казаки? – нарочито недоверчиво спросил Шахмат. – Странно мне это слышать, Байарслан, ох, странно!..

– Я звал тебя, чтоб поехал ты к своему дяде мурзе Адыгею и узнал, будет ли он воевать с русскими?

– Воевать с царем Московским? – удивился Шахмат. – Неужто мурзе Урусу пришла в голову столь опасная мысль?!

– Да! – натянув узду, выкрикнул Байарслан. – Именно так, Шахмат! – Воины с обеих сторон заволновались, цепко приглядываясь друг к другу. – Пока не поздно, надо дать отпор московитам! Сжечь их крепость, пока они ее не достроили! Пока не возвели стены и башни, за которыми так любо прятаться царским слугам! Потом будет сложнее! А если мы ударим сейчас, да сообща, все у нас получится! Перебьем стрельцов и казаков, а там когда еще царь Московский пришлет другие войска?! За нами – Дикое поле, великая степь и леса. Ударим и уйдем. Пепел оставим, уголь!..

– А не лучше ли жить в мире с московитами? – осторожно предложил Шахмат. – Торговать с ними, к примеру?..

– Так думаешь ты или твой хозяин, мурза Адыгей? – огнем ненависти все сильнее наливались глаза Байарслана. – Отвечай, Шахмат!..

– Я передам дяде просьбу твоего хозяина, мурзы Уруса, – ушел от ответа Шахмат. – Он известит вас.

– Так я и знал! – сорвался наконец Байарслан. – Вы уже всё решили! Вы знали, что московиты ставят крепость на Самаре!

– Не смей говорить за моего хозяина! – начал злиться и Шахмат.

– Ну конечно! – издевательски рассмеялся Байарслан. – Отец твоего дяди Адыгея, твой дед, еще у царя Грозного искал защиты, хотел погубить Дикое поле! Теперь сын продолжает дело своего отца, верно?!

– Нам не о чем больше говорить! – огрызнулся Шахмат.

Воины с обеих сторон готовы были в любую секунду сорвать с плеч луки, вытащить из ножен кривые сабли, но битва у каменного идола не входила в планы ни одной из сторон.

Байарслан остыл так же быстро, как и взорвался:

– Прощай, Шахмат, время рассудит нас. Когда московиты погонят вас дальше, вы вспомните нас! Но мы не будем смотреть, точно жалкие трусы, на то, как отбирают наши земли, а нас хотят сделать рабами! Прощай, Шахмат!

– Прощай, Байарслан! – кивнул ему в ответ второй ногаец.

И уже через несколько минут два отряда уходили по зеленой траве в противоположные стороны, оставив каменную бабу одну-одинешеньку – сторожить, по традиции, весеннюю дикую степь.

4

Пока возводили крепость, днем и ночью стуча топорами, расставив на всех направлениях стражу и пушки, Григорий Осипович с отрядом объезжал окрестности и все больше удивлялся красоте этих мест. Не рыскали бы тут ногайцы – раем земным можно было бы назвать этот волжский край!.. Но больше всего притягивали его Девьи горы на той стороне, весенние зеленые ковры, укрывшие их. Что за ними? Кто там живет? Эти горы, вставшие волнистой грядой, точно отгораживали иной мир.

В первые дни июня Засекин приказал снарядить два струга и отправился со стрельцами Крутобокова и казаками, лучше других знавшими ту сторону Волги, на ее правый берег. Они высадились у скалистого подножия Девьих гор, оставили треть бойцов сторожить лодки, а сами пошли вдоль берега по мокрому песку и камням.

– Перемахнем? – кивнул на горы Савелий.

– Можно и перемахнуть, – согласился Григорий Осипович. – Надеюсь, здесь ногайцев нет. Они степь любят, простор, а на этом берегу – сплошь стены из леса. А что за ногаец без коня? Получеловек. Не их земля! Только вот чья же?..

– Зверей неведомых, – ответил ординарец Мишка, высоко задрав голову и оглядывая скалы. – Да людишек о двух головах, – кивнул уверенно. – Я слышал, есть такие на севере, за Каменным поясом. Вот и тут могут быть!

– О двух головах или нет, не знаю, – придерживая саблю, заметил Савелий Крутобоков, – но тут зато ото всех спрятаться можно – никто не сыщет! Я не удивлюсь, если в этих горах беглые обретаются, свое государство уже завели, а, Григорий Осипович?

– Все может быть, – задумчиво ответил князь.

Они проходили мимо одной из круч, когда Засекин увидел вдруг легкий дымок, поднимавшийся над лесистой скалой.

– А ну-ка, поглядите-ка на ту вершину! Вон там, – ткнул он пальцем, – видите?

– Неужто костер? – изумился Крутобоков.

– Точно, костер, – кивнул Мишка. – Вот бы добраться туда!

– А стоит ли? – засомневался Савелий, внимательно посмотрев на князя.

– Кто ж знает, – пожал тот плечами. – Митрополит Алексий узнал, как это место называется, и то хорошо. Так может, теперь и мы что-нибудь разузнаем. Тропку бы вот только отыскать…

Тропку они нашли и гуськом, озираясь по сторонам, двинулись в гору. Густой весенний лес тотчас поглотил их, вобрал в себя, окутал пряным запахом хвои.

Через полчаса, дав веткам изрядно исхлестать себя, они выбрались на поляну перед пещерой. Крутобоков тихонько потащил из ножен саблю, но Засекин остановил его.

На бревне, перед костерком, спиной к ним сидел человек в рубище. Длинные седые волосы лежали на плечах.

– Голова вроде одна, – пробормотал Мишка. – Да не тот ли это пустынник, о котором нам Феофан говаривал?! – тихонько спросил он. – Сколько ж лет ему?!

– Глупый ты! – раздвигая ветви, ухнул на него Крутобоков. – Не живут столько! Другой это. Не одному митрополиту Алексию на пустынников везет – и нам кое-что перепало!

– Тише вы, – раздраженно одернул его Засекин. – Ухаешь ночной птицей: напугаешь человека! Вон, – кивнул он на зеленые кроны деревьев. – Птаха даже примолкла!

И впрямь: пернатая певунья только что затихла, затаилась.

Один за другим вышли они на зеленую поляну перед скалой.

– Кто вы, добрые люди? – не оборачиваясь, спросил незнакомец.

Стрельцы и казаки переглянулись.

– Царевы слуги, – ответил Засекин.

Незваные гости обошли костер и тотчас неприятно поежились: перед ними сидел высохший, страшный человек – изломанные руки, изуродованное лицо.

– Ты кто? – спросил князь.

Седой человек поднял на него единственный зрячий глаз.

– Пустынник я, – произнес тот глухо. – Живу себе здесь в мире и покое, как у Господа на ладони. Разве плохо?

– А чем питаешься? – спросил Крутобоков, всматриваясь в его лицо.

– Кореньями, – ответил тот. – Человеку немного надо.

– Голос у тебя странный, – заметил князь.

– Обычный…

– Да нет – точно слышал я его раньше…

– Мало ли голосов на свете, – усмехнулся пустынник. – Не счесть!

– Это верно, – согласился Засекин.

– А кто поработал так над тобой? – не унимался стрелецкий сотник. – Кто изуродовал тебя? Медведь, что ли? – допытывался он.

– Волки, – отозвался пустынник.

– А как в миру-то звали тебя? – не отставал Крутобоков.

– Не помню, – просто ответил тот. – Как волки порвали меня, так и позабыл всё…

Савелий Крутобоков покачал головой:

– Да-а, говорить с тобой – одно удовольствие: много чего узнаешь. Рыба, и та разговорчивее!

– А я у гор учусь, – промолвил пустынник. – У лесов да у Волги. Спроси у них, послушай, что ответят…

Сотник погрозил ему пальцем:

– Ты бы язык не распускал шибко! Сказано тебе: мы – царевы слуги. Князь перед тобой, – указал он широкой пятерней на предводителя отряда. – А потому говорить с уважением должен, понял? Даже если блаженный. Кто в этих горах живет?

– Звери, птицы, ветер, да я, – ответил пустынник. – Никого боле.

– Издеваешься, – покачал головой сотник. – Зря!

– Оставь его, – оборвал гиганта Григорий Засекин. – Живет человек в своей пещере и пусть живет. Что он может знать о мире, коротая дни в этих диких горах?

– А еще эхо тут живет, – проговорил пустынник. – Как я сразу-то позабыл?

– Идем назад, – приказал князь, – хочу вон с той горы на Волгу поглядеть: когда еще на такой вершине окажемся?! Вперед идите…

Княжеская свита послушно двинулась туда, куда указал перстом их предводитель, но сам князь точно ждал чего-то. И когда он остался на тропе один, вглядываясь в изуродованное лицо собеседника, спросил:

– Так как же все-таки звали тебя в миру?

– Камень – имя мое, – не отпуская его взглядом, ответил пустынник.

– Камень, говоришь? Да ты и впрямь остер на язык…

– А тебя как зовут, служилый человек?

Григорий назвал свои имя и воинский чин.

– И зачем ты здесь, князь? – вопросил пустынник.

Засекин усмехнулся:

– Крепость тут ставим – Москва вширь идет. Так что гостей у тебя скоро прибудет! А впрочем, прощай!..

– Уже и сюда царь кровавый добрался, – неожиданно услышал он за своей спиной. – Мало ему своих земель! Всё ему мало!

Засекин обернулся:

– Что ты сказал?

– А ты, Гришка, все у него на побегушках? – продолжал пустынник. – Все мечом машешь во славу дракона?!

– Кто ты? – воскликнул Засекин. – Кто?!

Правый глаз искалеченного человека так и сверлил его:

– Что, не узнал?

– Не верю, – подступая, Засекин вглядывался в изрезанное шрамами лицо, в спекшиеся веки пустой левой глазницы. – Ведьмак ты, и мысли мои просто читаешь. Не верю…

– Твое дело, – ровно промолвил тот.

– Господи, – пробормотал Григорий. – Камень – Симон – Петр…

– Видишь, как все просто…

Князь опустился на колени, взял в руки лицо пустынника, приблизил к себе. А тот уже плакал: слезы так и катились по его иссеченному лицу из единственного целого глаза. Засекин перехватил его руки: те были изломанные, страшные, точно сухие ветки. Григорий поднял пустынника за локти, обнял его:

– Петька, Петруха…

– Тише, медведь, задавишь, – бормотал, плача, тот. – Задавишь… У меня былой силы-то нет теперь, вся вышла…

Засекин отстранился, вновь поглядел в лицо друга, сам заплакал. Вновь прижал к себе, но уже легче:

– Жив, жив!..

– Как видишь, Гриша. Верно в Писании сказано: дороги Господа нашего неисповедимы…

Григорий оглянулся на шум веток, быстро встал с колен, крикнул ординарцу:

– Оставь нас! Ждите меня! Ждите! Сам подойду!

Понимающе кивнув, придерживая саблю, Мишка быстро ретировался.

– А ведь я был потом там, у дома Курлятевых, – зачастил Засекин. – Утром приехал, мне очевидцы всё рассказали, заверили: убили тебя. Собаки, мол, по кускам разнесли. Не хотел верить, да пришлось. Так я твоим и отписал! Чарку горькую выпил за помин души твоей и – на войну!

Он присел рядом с Петром Бортниковым, долго смотрел в его неузнаваемое лицо, пытаясь разглядеть в нем того отчаянного молодого воина, который был когда-то самым близким его другом.

– А что Степка Василевский? – спросил Петр. – Опричный наш…

– Степка… – с горькой усмешкой повторил князь. – Знатная выпала ему жизнь!..

И он наскоро рассказал пустыннику о Степане Василевском, о Маше Воротынской, о кровавом царе, которого не было более. Только о том, как приняла смерть Людмила Курлятева, говорить не стал. Хотя и слышал о том, довелось…

– А теперь собирай пожитки, – договорив, скомандовал Григорий, – со мной поедешь! О скольком еще надо поговорить! Расскажу, как был воеводой Алатырским, как ставил Санчурск и Уфу. О стольком поведаю – едем же!

– Куда? – вздохнул друг. – Куда ж ты приглашаешь меня?

– В крепость Самару – она скоро новой русской твердыней на волжском берегу встанет!

– Не хочу за стены крепостные прятаться, – заупрямился неожиданно Петр. – Бежал я на край света от радости эдакой…

Князь нахмурился:

– Что ты такое говоришь?! Зато будем опять вместе!..

– Князь с царевым перстеньком на пальце и калека, от которого люди шарахаются? Хороша парочка…

– Перестань! Ты для меня прежним остался. Откормлю тебя, вином отпою…

– Не обессудь, пресветлый князь, – отрицательно покачал головой Бортников. – Кажется, так Степка Василевский тебя называл? Так вот, скажу тебе: не прежний я. Перешагнул я предел этого мира и живу теперь в мире ином. Есть привык мало – чтобы только для жизни хватало. А хватает и впрямь малого, верь мне! Что же до вина, так не пью я его теперь вовсе: слишком уж на кровь похоже. А крови я и без того напился вдосталь. Своей крови, Гриша, в ту самую ночь…

– Стало быть, не пойдешь?

– Не пойду, – решительно ответил Бортников, кольнул товарища взглядом единственного глаза. – Что меня трижды спрашивать? И дважды – много. Ведь я – Камень теперь…

Засекин поднялся:

– Это твое последнее слово?

– Хотелось бы, чтоб последнее, да…

– Сказывай, не тяни, – перебил князь. – От тебя, Петр, любое готов услышать…

– И то хорошо. Последнее мое слово, Григорий Осипович, таким будет: твоя Русь, что под пятой московской, – зло великое! Помни всегда, кому служишь! Не Господу, пресветлый князь, не Господу! На адову муку твои государи – и всея Руси – людям даны, за грехи наши смертные!

– Их церковь на престол венчала, – возразил Засекин.

– А церковь твоя, что положено Богу отдавать, кесарю отдает! Дракона венцом Божьим венчала – и гореть ей за это в аду! Лучших пастырей удавили, других запугали пытками – псы цепные остались! А последние и знать не знают слов святого Василия: «Любящий ближнего своего имеет не больше, чем ближний». Кумиру своему с тяжелой мошной да сабелькой, с топором для всякого, кто не хочет рабом его быть, служит церковь твоя и ты вместе с ней! – с нарастающим гневом прошептал он. – Вот об этом помни, когда и новые земли идолу своему завоевывать начнешь!..

– Стало быть, так вот и расстанемся? – нахмурился князь Засекин.

– Стало быть, так, – глухо заключил пустынник.

Григорий Засекин молча повернулся, и скоро зеленые кусты захлестнулись за ним, а в наступившей тишине, над поляной, вновь зазвенел голосок одинокой птицы.

5

В конце июня крепость Самара встала на слиянии двух рек долгожданной твердыней супротив всех ненавидевших Русь степняков. Поставили и первый в крепости храм, освятили его. А в святые деревянному городку выбрали митрополита Алексия, что предрек Самаре процветание и военную удачу.

Грозно выглядела крепость, но ворота ее были открыты ногайцам мурзы Адыгея, хлынувшим сюда по торговым делам. Добрые кони и овечье мясо ой как нужны были гарнизону молодой крепости! Да и от кумыса, привозимого в кожаных бурдюках, никто не мог отказаться. Взамен ногайцы получали соль, меха из северных волостей, мед и вино; много вина – и горячего, и фряжского!

А еще прошел слух, что в Астрахани собирается русское войско идти на Крым. Пора было отвечать за давние погромы, сожженные города, за сотни тысяч как убитых русских людей, так и уведенных, точно скот, в рабство.

Летом того же 1586 года к воротам крепости Самара подошла пестро разодетая казачья ватага: на волжские берега вернулся Матюша Мещеряк, сподвижник Ермака Тимофеевича, возглавивший после смерти вождя-завоевателя его небольшое, но столь громовое войско. С собой Матюша привел около сотни отчаянных рубак – ничего не страшившихся, всего навидавшихся.

Когда ватага только еще подтягивалась к крепости, стрелецкий сотник Савелий Крутобоков не на шутку обеспокоился.

– А стоит ли впускать его? – спросил он у воеводы Засекина. – Ведь бандит бандитом! Да и все они, как один, разбойники да душегубы!

– Не посмеет он мне слова поперек молвить, – успокоил сотника Григорий Осипович.

– Смотрите, пресветлый князь, – предупредил стрелец, – они ведь с Богданом нашим – друзья не разлей вода! Один за другого как зацепится, и вот оно – лихо!

– Богдану я верю, – ответил Засекин. – Не обманет он меня. Уверен: если что, и дружка своего образумит. А мне сейчас лишние казаки не помешают: сам знаешь, мурза Урус уже точит по головам нашим саблю.

Ворота Матюше Мещеряку открыли. Казаки въехали в крепость так, как въезжают победители в захваченный город: разудало, по-хозяйски, нагло оглядывая всех вокруг, неодобрительно косясь на ногайцев, которых не жалели в чистом поле; разве что девок их привечали, да и то силком.

Григорий Осипович сам вышел к Матюше Мещеряку из своих наскоро срубленных палат. Скрестив руки на груди, открыто встретил взгляд степного разбойника, лютого врага сибирских татар и ногайцев. Атаман, в коротком парчовом кафтане, с серьгой в ухе, в сапогах с загнутыми носами, при сабле и кинжале, легко спрыгнул с коня и столь же легко поклонился воеводе.

– Рад вас приветствовать на волжской земле, князь! – весело пророкотал он. – Хороша речка, верно?

– Хороша, спору нет! – поддержал заданный тон Засекин. – И я рад приветствовать тебя на земле царя Московского! Милости просим!

Добродушная пикировка двух предводителей заставила казаков Матюши улыбаться, а стрельцов Савелия Крутобокова – насторожиться. Вот ведь оно как: каждый хотел показать себя хозяином на Волге!

Богдан Барбоша обнял старого друга, облобызал троекратно.

– Каким ветром занесло тебя сюда, брат-казак? – обнимая товарища, спросил он.

– Вольным ветром Руси-матушки! – заулыбался легендарный атаман. – Пировать нынче будем!

Вечером, на пиру, Матюша пил и говорил много, хвастал своими налетами на караваны ногайцев у Яика.

– А помнишь, Богдан, как мы в Сибири, в трех верстах от Кашлыка, весь отряд Карачи вырезали? – Он говорил громко, забористо. Вытащил саблю, звонко шлепнул ее на стол: – Вот этим самым клинком в шатре посла обоих его сыновей порешил! Только сам Карача и ушел! До сих пор жалею, что не бросился за ним. Да, было времечко, ох, было! – Матюша то и дело с вызовом посматривал на воеводу. – А я гляжу, светлый князь, ты тут ногайцев привечаешь? – неожиданно спросил он. – Куда ни глянь – морды их узкоглазые! Так ли?

– Завтра об этом потолкуем, – уклонился Засекин от ответа, поднимаясь из-за стола. (За ним тотчас поднялись и стрельцы.) – На трезвую голову.

– Давай сейчас! – задиристо воскликнул казачий атаман. – Чего тянуть?!

– Потерпи, потерпи, утро вечера мудренее, – спокойно осадил его воевода.

Утром, когда Матюша мучился похмельем, Григорий Осипович сам зашел к нему.

– Слушай меня внимательно и мотай на ус, атаман, – строго сказал он. – Я в этой крепости хозяин, ты – гость. Да, я привечаю ногайцев мурзы Адыгея и тебе советую. Он младшим братом царю Московскому быть пожелал, торговлю с нами ведет. Против одного мурзы Уруса мы выстоим, а против Уруса и Адыгея – навряд ли. Казань далеко – разве что к пеплу, который от крепости останется, да к костям нашим подоспеть сможет. Вы, казаки, – птицы вольные: сегодня здесь, завтра – там, так что на вас надежды мало. На стрельцов только одних и надежда. Поэтому добром прошу: не ссорь нас с ногайцами!

– Дак как же я отличу, князь, ногайцев Уруса от ногайцев Адыгея? – усмехнулся атаман. – Они ж для меня все на одно лицо!

– Твоя забота, – отрезал Засекин, – мне до того дела нет. Я различаю, значит, и ты сумеешь. И не дури мне! – Он дошел до дверей избы, предоставленной Матюше, обернулся: – Поперек воли царевой пойдешь – пожалеешь.

– А ты не пугай меня, князь, не пугай! – огрызнулся ему вслед атаман. – Пуганый уже! И сибирским ханом, и всеми мурзами, какие только вдоль Волги есть!

– Да я и не пугаю, – спокойно ответил от порога Григорий Осипович. – Предупреждаю просто. Я – царев слуга, и любую волю его исполню. Не спущу, коли натравишь на нас мирную орду! Мне Волгу доверили, и я ее как дом родной охранять стану. Прощай!

6

Матюша оказался своеобразной «наживкой» для крупной рыбы. Прознали в орде Уруса о появлении известного атамана разбойников или нет, истории не известно, но уже через день влетел в Самару ногайский гонец от мурзы Адыгея. С известием, что враждебные конные полки идут в сторону новой московской крепости.

– В Казань к воеводе Турову послали гонца? – с тревогой спросил Засекин у ногайца.

– Послали, пресветлый князь, – ответил тот. – Но до Казани путь долог, а Урус уже скоро здесь будет!

Так оно и вышло: через пару дней из лесостепи вылетела конная армия неприятеля, и вскоре весь левый берег буквально почернел от ордынцев – к Самаре приближались ногайцы Уруса во главе с самим мурзой. Богдан Барбоша со своими казаками заранее уйти не успел, и теперь ему не на жизнь, а на смерть предстояло драться. А уж Матюше Мещеряку и подавно: ногайцы лютой смерти предали бы обоих атаманов, попадись те им в руки живыми!

Урус, рожденный русской пленницей от мурзы, ненавистника Москвы, оглядывал крепость на холмах и дивился ее собранности, силе и твердости, с коими вросла та в землю степняков. Да как быстро – точно шатер за ночь разбили! И впрямь царь Московский широко шагает: сугубо из бревен, да с башнями! Неужто так и будут идти эти русские, наступая на Волжское дикое поле, отнимая степи и леса, пока не отбросят их, ногайцев, здешних хозяев, к степям и пескам Азии?! Не бывать тому! Не позволит он! Пусть даже половину своих ордынцев погубит, но сожжет эту крепость! А когда московиты станут выбегать из горящих домов, перебьет их всех до единого! Никого не возьмет в полон, ни одного в живых не оставит! Только холодные угли под осенними ветром и дождем станут свидетелями его, мурзы Уруса, силы и правды!

Григорий Засекин знал: ногайцы тянуть не станут. Всю вечернюю службу, которую вел Феофан, отстоял князь накануне в деревянном храме.

– Помните слова святителя, – сказал в конце проповеди молодой священник, и голос его дрогнул, – «Стоять на этом берегу городу, и не быть ему разрушенным врагом во веки веков!». От вас, защитники, зависит теперь исполнение воли Господа нашего!

Ночью стоило выспаться: день обещал быть страшным. Но Засекин то и дело просыпался: чудилось, будто ордынцы уже подступают к крепости, что уже рядом совсем…

Однако те дожидались утра.

Разбив за ночь шатры, на рассвете ногайцы получили команду наступать. Сотни их поскакали к крепости с зажженными на концах стрелами: такая стрела, пронзив воздух, взметнется вверх и потом тяжело полетит вниз – вопьется, разбрызгивая горящую смолу, в крышу избы, в купол церкви, в крепостную башню. Но прежде, чем ордынцы успели подлететь к стенам на должное для выстрелов расстояние, ударила в них свинцом изо всех бойниц пара сотен стрелецких и казацких пищалей. Стрелками же те и другие были отменными! Лучших из лучших привез с собой из Москвы князь Засекин, а о казаках и говорить не приходилось – любого могли в стрельбе обойти!

Потому только четверть ордынцев и смогли подлететь к крепости на холмах, пальнуть горящими стрелами. Но у каждого стрельца и казака для такого случая по две, а то и по три пищали было на брата. Так что лишь нескольким счастливчикам довелось добраться до ханского стана.

Пока русский работный люд сбивал горящие стрелы, готовые подпалить крепостицу, в своем стане мурза Урус рвал и метал: не ожидал он подобного отпора! Но раз привел много людей, значит, исполнят они его волю во что бы то ни стало! Стояло бы жаркое лето – давно бы запылала крепость! Ему же слишком долго пришлось собирать людей по улусам, убеждать их, принуждать, наконец!

Вторую волну конников с горящими стрелами постигла та же участь – буквально смелó их пищальным огнем. Ружья-то, небось, подальше били, чем татарские луки! Тогда мурза Урус отдал приказ идти на штурм Самары с лестницами, но и тут из бойниц ударили пушки, перемалывая наступающих. Метко били конные ногайцы по бойницам из луков, высекая оборону, однако огонь осажденных был не в пример сильнее, и потому ответ выходил куда крепче ногайского удара. А когда ордынцы увязли в штурме, подошли к берегу струги с казанскими стрельцами – успели-таки! А с другой стороны, от реки Самары, вышли к крепости отряды мурзы Адыгея. Байарслан, правая рука Уруса, вступил с ними в бой, но был убит стрелками Шахмата – племянника Адыгея.

Ненавистник Руси мурза Урус, потерявший половину своих людей, отступил ни с чем. Убираясь восвояси, он вдруг понял, что с Москвой ему больше не тягаться, что слаб он перед царем, что пора ему снимать расшитые золотом шатры и уходить в Азию. Самые худшие предположения мурзы сбывались…

7

В конце осени Матюша Мещеряк, долго пропадавший где-то со своей ватагой, вернулся, причем с большим добром, но не в Самару, а в свой лагерь в Урочище. Теперь, после разгрома Уруса, казаки могли не бояться внезапных налетов степняков: они разом почувствовали себя истинными хозяевами положения. О том, что Мещеряк внезапно разбогател, Засекину донес один из разговорчивых казаков Богдана Барбоши. А вслед за этой новостью пришла другая, печальная. В палаты самарского воеводы пожаловали ногайские послы Адыгея во главе с племянником мурзы Шахматом.

– Князь, взываем к твоему правосудию! – без обиняков перешел к делу ногаец. – Казак Матвей Мещеряк напал на наш караван, перебил охрану и взял то, что по праву принадлежало мурзе Адыгею – младшему брату царя Московского. Ты же обещал нам, что любой, кто нанесет обиду мурзе Адыгею, будет наказан.

Засекин тотчас послал за Матюшей, и вскоре атаман предстал перед ним во всей своей красе – по обыкновению, богато одетый, самоуверенный, веселый. Явился не один – со свитою из десятка казаков. По-хозяйски прошел в палаты воеводские, небрежно сбросил шубу на руки прислуге, вальяжно осведомился:

– Звал, пресветлый князь?

– Звал, атаман, – согласно кивнул Засекин.

– Чего хотел от меня? – вопрос прозвучал едва ли не с вызовом.

– Я предупреждал тебя, Матвей, чтоб ты не трогал ногайские караваны?

– А-а, вон ты о чем, – протянул тот, несколько насторожившись. – Слыхал и я, что караван ногайский пограбили, что людишек их побили… Так что ж с меня-то взять?

– Сознавайся, ты это сделал?! – грозно воззрился на него Засекин.

– Да с чего ж ты так решил, князь? Причем здесь я?! – делано возмутился Матюша.

По всему было видно, что уверен атаман Мещеряк в полной своей безнаказанности, ведь во время ногайского штурма его сотня казаков сыграла далеко не последнюю роль, обеспечивая победу крепости.

– Свидетели есть! – крикнул гневно Засекин. – Те, кому живыми посчастливилось уйти от твоих разбойников!

– Эх, стоило мне все-таки догнать их и перебить тогда! Ох, стоило! – глаза Матюши злобно сузились.

– Молчи! Знай, Матвей: ногайцы, которых ты вырезал, нашими союзниками были. И теперь мурза Адыгей не успокоится, пока расплаты не получит. И в Москву он уже жалобщиков послал – причем на тебя, героя Сибири Матвея Мещеряка. Так что не смогу я тебя отсюда выпустить: в острог пойдешь, пока царь участь твою не решит.

Матюша попытался было рвануть из ножен легендарную саблю, однако Савелий Крутобоков упредил его: мощным толчком отправил оружие обратно. А с таким исполином-силачом не поспоришь! Да и стрельцы окружили уже Матюшу, держа топоры наизготовку.

– Да как ты смеешь, князь?! – взревел атаман. – Я – вольный казак! Я волен делать все, что пожелаю!..

– Кончилась отныне воля твоя, – вздохнул князь. – А ведь я предупреждал тебя… Что ж, Богу теперь молись, Матвей, проси заступничества…

Матюша Мещеряк неожиданно разразился хохотом:

– Так ведь и я, князь, предупреждал тебя, что все ногайцы для меня на одно лицо! Откуда ж мне было знать, чьи они – Уруса, Адыгея, али еще кого? А уж когда ружья палят да сабли звенят, так и вовсе не разобрать, сам, поди, знаешь!

– Тогда и я повторюсь, – устало сказал Григорий Осипович. – Предупреждал ведь тебя: поперек воли царевой пойдешь – пожалеешь! Так что посидишь теперь в остроге со своими героями, подумаешь… А там, глядишь, вскоре и грамота из Москвы подоспеет.

Матвея Мещеряка и самых близких его сподвижников отправили в острог. В Урочище нагрянули стрельцы и люди мурзы Адыгея – награбленное добро назад отобрали. Простым казакам посоветовали царева решения не дожидаться, а отправляться поскорее в Астрахань – готовиться к походу на Крым. Уж там-то их никто искать не станет! Казаки, пораскинув мозгами, с участью своей смирились. Мещеряк же, пребывая в остроге, не единожды пытался подбить охрану, дабы выпустили его, – обещал и к себе взять, и одарить богато, – однако все потуги его оказались тщетны.

А через месяц из Москвы пришел указ: «Государь всея Руси Федор Иоаннович Матюшу Мещеряка, да Тимошу Болтуна, да иных их товарищей пущих велел казнить перед ногайскими послами смертною казнию».

Морозным декабрьским днем атамана Мещеряка и его товарищей по разбою, связанных по рукам, вывели из самарского острога за ворота крепостицы, что выросла рядом с Урочищем – его, Матюши, вольницей. Осужденных завели на эшафот, прочитали над ними молитву. Но не была она услышана знаменитым разбойником, потому как не мог он смириться с происходящим.

– Братцы, да что ж это творится?! – в широко распахнутой на груди рубахе, рвано дыша паром, закричал он с деревянной площадки, когда на его голову набросили петлю, подтянули ее сзади. – Свои же мы, русские! – С отчаянием оглядывал он хмурых стрельцов и затаивших дыхание казаков, многие из которых опускали глаза. – За кого нас казнят?! – за нехристей казнят! Так справедливо ли это?! – Он жадно, но тщетно искал глазами своего друга атамана Барбошу: – Богдан, где ты?! Будь мне судьею! – Связанный, Матюша рванулся вперед, однако крепкие руки стрельцов удержали его. – Богдан, слышишь меня?! Выручай!

Атаман, помогавший ставить Самару, задолго до получения царской грамоты – пока еще лед не стал на Волге – уплыл по студеной воде в Казань. Соскучился он по ясноглазой полюбовнице – обещал вернуться весной. Да и словно предчувствовал Барбоша плохой исход; не хотел быть там, где пришлось бы решать: то ли против всего государства русского и слова своего, заступаясь за товарища-головореза, идти, то ли молчком смотреть на его публичное истязание.

Матюша поглядел с эшафота вниз: на него смотрел ненавистный ему князь Засекин, окруженный свитой, – московский палач, царский пес… Смотрел цепко, ледяно, не отрываясь. Как сказал, так и сделал. Не соврал.

До последнего не верил герой Сибирского завоевания, первый из друзей Ермака, что вышибут из-под его ног скамью и задергается он, бычась шеей, что не переломится, пунцовея, медленно и страшно задыхаясь на глазах своих карателей.

Но так все и случилось.

В тот день десять его друзей-разбойников закачались вместе со своим атаманом на перекладине. А князь Григорий Осипович Засекин наблюдал за этой казнью, глазом не моргнув. Потому как был он человеком государевым, и оттого иначе поступить не мог.

Ногайские послы были вполне удовлетворены публичной казнью своих обидчиков, союзу Адыгея и Москвы ничто более не угрожало. Эта казнь – первая публичная казнь в Самаре – означала беспрекословную власть русского царя в средневолжских пределах. Отныне воля Москвы и здесь становилась незыблемым законом.

– Беру свое слово назад, – вернувшись весной и узнав обо всем, сказал самарскому воеводе Богдан Барбоша. – Ты – царев слуга, себе не хозяин. Оступлюсь – и меня на плаху потащишь. Про дружбу забудешь! Не пойду с тобой дальше – своей жизнью стану жить, как раньше жил.

– Как знаешь, атаман, – сухо ответил князь. – Вольному воля!

Расстались они холодно, почти враждебно. Богдан Барбоша навсегда покинул Волгу, которую считал второй матерью, и ушел разбойничать со своей ватагой на другую реку – на Яик, поближе к Уралу, поближе к свободной жизни. Волга уже становилась государевым рубежом – сильно не забалуешь…

А вскоре пришло время и князя Григория Осиповича Засекина покинуть возведенную им Самару. Внизу, по той же Волге, ждало его татарское поселение Сары-Тин, на месте которого поднимет он по государеву указу в 1589 году крепость Царицын. А еще через год, на месте другого татарского улуса – Сары-Тау, что между Самарой и Царицыным, – поставит еще одну крепость – Саратов.

Волжская засечная черта будет создана, цепью крепостей встав по руслу великой реки. Но каково было смириться с этим кочевым племенам?! Еще не раз атакуют они ее! Но митрополит Московский и всея Руси Алексий, осененный прозрением, окажется прав: все крепости в разное время будут сожжены ногайцами и другими степняками, и только Самара устоит против всех чужаков – никого не пустит в свои пределы.

Что же касается князя Засекина, то, поставив Саратов, получит он из Москвы новое и крайне опасное задание…