Солнечный свет проникал в спальню через неплотно занавешенные шторы.

Токарь открыл глаза и недовольно поморщился.

Шёлковое постельное бельё всё ещё сохраняло остатки ночной прохлады, и вылезать из кровати совсем не хотелось.

Накрыв лицо подушкой, Токарь перевернулся на другой бок.

Крутило живот.

«Чего я такого вчера сожрал?» – сонно подумал он и принялся гладить живот, как его учила ещё мама, когда он был совсем ребёнком. Удивительно, но это всегда помогало.

Токарь нащупал пульт от кондиционера. Ткнул кнопку включения, однако проклятая техника не слушалась.

«Вот черти! В номере-люкс не могли батарейки заменить на новые, – в животе заурчало. – Как в туалет-то хочется».

Поглаживая живот, он встал с кровати, набросил шёлковый халат на голое тело, сладко потянулся и распахнул дверь спальни.

Он оказался в просторной гостиной с панорамными окнами, паркетом из натурального дерева и огромными, во всю стену, стеклянными раздвижными дверями, выводящими на террасу.

Нина была там.

Она стояла к Токарю спиной, опершись ладонями на перила узорчатого мраморного балкона, и смотрела на море.

– Нина, – Токарь плеснул виски в бокал, бросил пару кубиков льда и пошёл к ней. До его слуха долетал шум прибоя и крики чаек.

– Доброе утро, милый, – улыбнувшись, сказала девушка, когда он подошёл. – Как спалось?

– Хорошо, – он смотрел на крохотные парусные яхты вдалеке, у самого горизонта, – Только живот… ты не знаешь, какой гадостью меня вчера накормили?

Нина положила голову ему на плечо.

– Куда ты смотришь? – спросила она.

– На яхты. Всегда мечтал иметь свою яхту. Хотя бы маленькую, – он обнял девушку одной рукой. – Решено! Сегодня пойду и куплю. Правда, я не умею обращаться с парусом, но это ничего, научусь. А на первое время наймём какого-нибудь папуаса.

– Тут нет папуасов.

– А кто тут есть?

– Кубинцы.

– Ну, кубинца наймём, не похрен ли?

Он сделал глоток виски и мечтательно улыбнулся.

– Только представь. Море, солнце, мы вдвоём лежим на бамбуковых шезлонгах, в руках холодные коктейли. На тебе белоснежный сарафан…

Со стороны пляжа послышались голоса торговцев сладостями.

«Чурчхела! Чурчхела!» – выкрикивала женщина с армянским акцентом.

– И сюда добрались, – ухмыльнулся Токарь.

– А где мы, по-твоему? – спросила Нина и поглядела на него. Улыбка медленно исчезала с её лица.

«А в самом деле, где мы?» – с весёлым удивлением подумал Токарь. Его забавляло и немного пугало то, что он почему-то не помнит, в каком городе или хотя бы стране они находятся.

Он хотел спросить об этом Нину, повернулся к ней и отшатнулся: девушка смотрела на него с каменным лицом, не моргая.

– Нина, ты чего?

Она не ответила; слегка наклонив голову набок, продолжала смотреть на Токаря каким-то отсутствующим, пустым взглядом.

В следующую секунду Токарю показалось, что он что-то увидел в глубине её зелёных глаз, словно это были экраны крохотных телевизоров, транслирующих то ли фильм, то ли какое-то телешоу, то ли ещё бог весть что. Мельтешащие крохотные фигурки были настолько малы, что разглядеть их было почти невозможно.

С тревожным чувством Токарь приблизил своё лицо к лицу девушки.

Теперь в глазах-экранах он увидел двух человек. Один из них вонзал в глаз второго что-то острое, похожее на осколок стекла. Кровь фонтаном била из раны. Эта сцена из нескольких кадров прокручивалась вновь и вновь, будто её поставили на бесконечный повтор.

Неожиданно загудел пылесос. Токарь вздрогнул. Звук шёл из гостиной.

Нина моргнула и вышла из оцепенения. Образы, которые Токарь мгновением раньше видел в её глазах, исчезли. Девушка широко улыбнулась.

– По-моему, это отличная идея – прогулка на яхте, – сказала она.

Они вернулись в гостиную. В ней, как и во всём номере, стояла невыносимая духота. Горничная, нагнувшись, просунула носик пылесоса под кожаный пуфик для ног. Токарь повертел головой в поисках кондиционера, но к своему немалому удивлению, нигде в комнате его не обнаружил.

– Да они чё, совсем оборзели? И это называется «президентский люкс»? Эй! – обратился он к горничной, – почему тут нет кондиционера?

Женщина распрямилась, выключила пылесос и посмотрела на Токаря. Пожала плечами.

– Я не знаю. Я просто убираюсь тут, и всё.

Её лицо показалась Токарю очень знакомым.

– Марина? – удивленно спросил он. – А ты тут какого чёрта делаешь?

Женщина торопливо скрутила шнур допотопного пылесоса и засеменила к выходу.

– Стой! – Токарь пошел за ней. – Да подожди ты, чего ты испугалась?

– Оставь её, – мягко сказала Нина, наливая в бокал со льдом белое вино.

Токарь остановился, взглядом проводил женщину, которая – теперь почему-то он был совершенно уверен в этом – была Мариной, и повернулся к Нине.

– Ерунда какая-то, – сказал он и обомлел от изумления.

Посреди гостиной, сидя вокруг большого стеклянного стола, трое цыган играли партию в «дурака». Они громко что-то говорили друг другу на цыганском и смеялись. Возле ног одного из них – огромного детины с длинными волосами – лежала закрытая коробка пиццы.

– Как вы сюда попали, уроды? Что вообще тут происходит? – Токарь приблизился к ним, навис над головами: – Пошли на хрен отсюда!

Но игроки не обращали на него никакого внимания, словно его тут и не было. Тогда Токарь смахнул со стола колоду карт и схватил патлатого за волосы.

– Отвечайте, суки!

От волос пальцы его намокли, сделались липкими. Токарь недоуменно посмотрел на ладонь. Она была в крови.

– Не ругайтися, – сказал здоровяк с каким-то идиотским, как показалось Токарю, наигранным акцентом, – ми обслуживания в номерах, ми принесли вам обед.

– Да-да, – закивали товарищи здоровяка, и в знак доказательства один из них протянул Токарю коробку с изображением треугольника пиццы.

Токарь раскрыл коробку. Внутри лежало несколько зелёных яблок, посыпанных белым порошком, словно пирог – сахарной пудрой.

Он швырнул коробку в стену.

– Валите из нашего номера, тупые ублюдки!

Цыгане замахали руками, затараторили наперебой на своем языке, и по всему было видно, что уходить они не собираются.

Токарь решил вышвырнуть их силой, но как только он попытался ухватить одного из них, чтобы это сделать, рука его соскользнула. Кровь покрывала тела цыган с головы до ног тонким слоем, будто жиром. Они выскальзывали из рук, как живые, только что пойманные рыбины.

Цыгане галдели, перекрикивая друг друга, тыкали пальцами на коробку с яблоками, на карты в своих руках, на Токаря, и в эту чудовищную какофонию вплёлся звонкий смех Нины. Она с ногами забралась на диван с шенилловой обивкой и, потягивая вино, весело наблюдала за происходящим.

Токарь попятился от стола к выходу из номера. Во рту его пересохло. Невыносимо сильно захотелось пить. Всё тело покрылось противным липким потом. Он схватил вазу с красными розами, которая стояла на мраморной тумбе возле гардероба. Открыв рот, опрокинул её над головой. Вместо воды на язык посыпались сухие листья цветов и ещё какая-то пыль. Токарь закашлялся и бросил вазу на пол.

– Внизу есть прекрасный бассейн, – смеясь, сказала Нина.

Не помня себя, Токарь выбежал из номера. Спустился по лестнице на первый этаж. Выбежал на улицу. Увидел бассейн внутри парковой зоны гостиницы. Жажда душила его. Он скинул халат и с разбегу прыгнул в прохладную воду, ничуть не смущаясь того, что под халатом на нём не было даже трусов. Отдыхающие смотрели на него с нескрываемым удивлением. Он жадно глотал воду, опускаясь на дно бассейна, но жажда не унималась. Токарь понял, что задыхается. Оттолкнувшись от дна, он устремился наверх, к поверхности бассейна. Но как бы быстро он ни работал ногами, всплыть ему так и не удавалось. Он видел солнце сквозь прозрачную воду, видел надувной круг-уточку на поверхности бассейна, вероятно, забытую кем-то из детей. Он почти мог дотянуться до неё рукой, но сколько бы он ни поднимался от дна бассейна, он не мог преодолеть эти проклятые оставшиеся полметра.

У Токаря потемнело в глазах. Ему нужен был воздух. Он посмотрел вниз и не увидел дна, хотя глубина бассейна вряд ли превышала пару метров. Под ним была чернота глубин океана.

Терпеть больше не было сил. Широко раскрыв рот, он вдохнул полной грудью. Вода заполнила его лёгкие. Он вдохнул ещё раз и зашёлся кашлем.

 

2

Токаря вырвало кровью.

Он разлепил веки и беспомощно посмотрел по сторонам.

Он сидел на полу, прижавшись спиной к печи, на том месте, где была привязана Марина. Сама же Марина, накрытая простынёй, лежала на диване. Токарь не видел её лица, но догадаться, что это именно она, было совсем несложно, потому как второго из двух убитых Токарь видел перед собой. Винстон лежал около него, ровно на том месте, куда он его отшвырнул. Единственный глаз удивлённо таращился в одну точку на потолке.

Нина сидела за столом. Перед ней стояла бутылка коньяка «Бисквит», почти полная. В руках девушка держала бутерброд с колбасой. Глядя на зашторенное окно, она неторопливо откусывала от бутерброда небольшими кусочками и запивала коньяком.

– Ни… Нина, – позвал её Токарь. В горле что-то заклокотало, он закашлялся. Изо рта вырвался сгусток тёмной крови.

Нина встрепенулась.

– Ой, милый, ты очнулся! – она быстро запихала в себя остатки бутерброда, – Наканефто, – радостно сказала с набитым ртом. – Ну и беспорядок вы тут устроили, ужаф. Ты только глянь. Ох уж мне эти брутальные альфа-самцы. А убираться, конечно, всегда нам приходится, вашим женщинам.

– Нинок, мне, походу, врач нужен, – Токарь оттянул ворот футболки и посмотрел на свои раны. «Скверно, очень скверно», – подумал он, глядя на две небольшие дырочки в животе, из которых толчками вытекала кровь.

Он попробовал встать, приподнялся на руках и, застонав, свалился обратно: боль, совершенно невыносимая, пронзила его живот, словно кишки накручивали на раскалённый докрасна стальной вертел.

Нина взволнованно посмотрела на него.

– Боже, я надеюсь, ты не подумал, что я сержусь на тебя за этот бардак, нет?

Забыв о боли, Токарь изумлённо вытаращился на девушку в надежде, что ему послышалось.

– Что?

– Я говорю, что не сержусь на тебя за то, что вы тут устроили, не думай, будто я какая-то там белоручка, я всё уберу, а ты отдыхай. Впрочем, – она погрустнела, – кому это теперь нужно?

– Какая уборка, Нина? Ты рехнулась?! Чё ты несешь?.. кхе-кхе… мне к доктору надо, ты не видишь, что ли? Тут, кажись, все очень плохо.

Нина глотнула коньяк из бутылки, поморщилась и встала из-за стола.

– Пока ты спал… ну, то есть пока ты был без сознания, я тут похозяйничала немного у Марины на кухне и смотри, что нашла, – она продемонстрировала Токарю бутылку. – Па-дам! Это настоящий французский коньяк восьмилетней выдержки. Представляешь!

Токарь ощутил смутное чувство страха и брезгливого отвращения, какое люди испытывают при виде душевнобольного. Даже сквозь пелену полуобморочного состояния он понимал, что перед ним была новая, совершенно незнакомая ему Нина.

И это было понятно не только по её странному поведению, по тому, что она говорила, но и по всему её виду. По глазам. В них искрилось безумие. Но сильнее всего безумие девушки выдавала легкомысленная интонация, с какой она говорила всю эту пустую ерунду.

– Где моя труба? Нина, дай мне мою трубу. Я позвоню одному своему корешу, он хирург, – невидимый вертел резко провернулся, заставив Токаря сложиться пополам от боли. – М-м-м-м… – пот крупными каплями сбегал по его лицу. – Он не станет звонить ментам, дай… дай телефон…

– Вот откуда? Откуда, спрашивается, у Марины может быть дорогой коньяк? Водка там, самогон или простенькое винишко, это я понимаю, но бутылка «Бисквита», – она хохотнула с весёлым изумлением, – это просто чудо, я…

– Ты спятила, что ли?! – собрав последние силы, крикнул Токарь. Его вновь засасывало в чёрную бездну беспамятства. Он встряхнул головой, сплюнул сгусток бордовой пенящейся крови и обессилено откинулся головой на печку.

Нина умолкла. Она смотрела на Токаря глазами обиженного ребёнка, на которого накричали ни за что ни про что суровые родители.

– У тебя крышка поехала? – слабо сказал Токарь. – Я, блять, кровью истекаю. У меня в животе две пули. Я могу кишки свои пальцем потрогать. Что с тобой, твою мать?!

– Я просто подумала, что тебя это тоже обрадует, поднимет настроение, – она поджала губы, стараясь не разреветься от обиды, – ну и ладно, – плюхнулась на диван, щёлкнула пультом от телевизора и, нахмурившись, принялась беспрерывно листать каналы.

Токарь не верил своим глазам.

– Ты чё делаешь? Ты… ты собираешься смотреть телик?

В ответ Нина фыркнула:

– Я с тобой не разговариваю.

«Она не играет, – в полном изумлении понял Токарь, – она действительно не в себе!»

Страх комом застрял в его горле.

Смерти он не боялся. Он видел её множество раз и сам бывал на волосок от костлявой. «Меня смерть поссать отпустила», – любил он повторять без всякой рисовки. Он прекрасно осознавал, что до глубоких морщин вряд ли дотянет с его то биографией, и принимал этот факт с пренебрежительным спокойствием.

Умирать не хотелось. Хотелось жить. Но раз кости выпали таким образом… что ж, пусть так. И всё же пробирал кожу мороз и волосы шевелились на его голове: перед ним была сумасшедшая.

Психов он много повидал. Не раз бывал свидетелем, как сходили с ума за считаные недели. Задавленные тюремным сроком, издевательствами, побоями и унижениями, слабаки частенько слетали с катушек. Их психика не выдерживала. Наблюдать за такими – сплошное удовольствие. Они развлекают своими полоумными историями и идиотскими поступками. Например, ищут в миске с жидкой кашей ключ от центральных ворот лагеря. Или накидывают на себя серое тюремное одеяло и становятся невидимыми.

В этот раз Токарю было совсем не до веселья.

Он снова попытался встать. На этот раз решил подняться на ноги во что бы то ни стало. Превозмогая чудовищную боль, оттолкнулся руками от пола. Вертел откликнулся на это моментально, сделав несколько оборотов, намотал на себя потроха Токаря, как спагетти на вилку. Кровь побежала вверх по пищеводу, к горлу, вырвалась через ноздри и рот. Токарь поперхнулся, закашлялся. В глазах помутнело. Комната поплыла, унося всё безумие этой ночи за пределы его сознания.

«Ну и чёрт с ним со всем, – умиротворённо подумал он, уже не чувствуя ни боли, ни собственного тела – ничего, кроме желания поскорей погрузиться в безмятежную темноту.

Нина вскочила с дивана. Бросилась к Токарю.

– Ну что ты, что ты, милый! Боже! Тебе нельзя шевелиться, – она бережно усадила его на место. – Садись. Вот. Вот так. Ну зачем, глупый? Ты ведь можешь умереть.

– Могу, да, – подхватил Токарь. В нем промелькнула надежда. Сейчас Нина была прежней. Что если её безумие лишь привиделось ему? В его состоянии это вполне возможно. На её глазах погибла Марина – невинная жертва разборок двух бандитов. И, конечно же, Нина теперь чертовски сердита на него, вот и устроила весь этот цирк с телевизором и прочим. Но теперь, когда она поняла, что Токарь действительно может умереть, она испугалась, опомнилась.

– Да-да, мне нельзя… вот умница. А теперь дай мне мой телефон. Дай мне его, – сказал Токарь слабеющим голосом.

– Тебе нельзя умирать, – не слушая его, бормотала девушка. – Не сейчас.

«Не сейчас», – гулким эхом прокатился в его голове Нинин голос. Зрачки закатились. Голова упала на грудь и все исчезло.

 

***

По лестнице четвёртого барака на построение утренней поверки я спускаюсь последним. Это единственный отрезок времени и пространства, когда можно остаться абсолютно одному. Сорок ступеней тишины. Две минуты блаженного одиночества. Даже сидя над зловонным отверстием сортира, ты всегда находишься в компании других заключённых, справляющих нужду. Кабинок нет. Твоя голая жопа парит над унитазом на всеобщее обозрение. Твоё право на личное пространство засунуто в эту жопу так глубоко, что его и не видать.

Меня не бьют. Больше не бьют. Синяки прошли. Срослись переломанные пальцы.

Когда человек унижен, растоптан, уничтожен как личность, когда достоинство его стёрто в пыль и даже она развеяна по ветру, он всё равно находит, за что можно ухватиться, чтобы продолжать считать себя человеком.

Я никогда не беру причитающиеся мне сигареты и чай. Шлюха – так шлюха. Но не проститутка. Я разделяю эти понятия. Меня сломали, но не купили. Я даю не за блага, но по своему желанию. Каждый раз после того, как Шиломбрит трахает меня, я звоню своим знакомым на волю и прошу положить деньги на номер его мобильного телефона. Если мне было хорошо, я прошу положить ему тысячу рублей. Если нет – хватит и трёхсот. Разумеется, истинная причина, по которой я это делаю, Шиломбриту не известна. Он думает, что таким образом я благодарю его за заботу обо мне, за защиту и покровительство, за то, что меня перестали избивать. Но на самом деле я плачу ему. Плачу, как дешёвой одноглазой уродливой проститутке. Это не Токарь подарил меня Шиломбриту! Это я сменил одну шлюху на другую! И это не они меня трахают! Я трахаю их и плачу им за это, как уличным девкам. Они всего лишь отрабатывают свои деньги. Кому платят – тот и стелется. Вот моя жалкая, никчёмная спасительная соломинка. Настолько ничтожно крохотная, что просто не способна удержать меня на плаву. Она лишь немного замедляет погружение моей изуродованной психики во мрак безумия.

Но прежде чем это случится, я заберу с собой Шиломбрита…

 

3

В комнате стоял полумрак. Лунный свет проникал через щель в шторах, бледно высвечивая центр комнаты.

Токарь бессмысленно смотрел на сидящую напротив него Нину. Завалившись набок, он полулежал в луже собственной крови, с трудом втягивая воздух короткими и частыми глотками. Он не помнил, давно ли очнулся и сколько уже так сидит, пялясь на Нину. Час? День? Вечность? Сознание его то рассеивалось, и тогда он проваливался в забытьё, то вновь возвращалось в эту комнату, становилось ясным, острым, живым, восприимчивым к боли, и тут уж он начинал тихонько стонать. С какого-то момента боль утихла. Вернее, она стала другой. Ноющей. Она распространилась на всё тело, от ступней до макушки, но при этом, утратив конкретную локализацию, притупилась и теперь была вполне себе терпимой. И вместе с этой новой, окутавшей всё тело болью, пришло и ещё кое-что. Осознание. Ясное, как чувство голода, тошноты, усталости, желание помочиться или выспаться.

Токарь чувствовал, что умирает.

Слабый лунный свет вырисовывал очертания Нины, сидящей на стуле в глубине комнаты. Она сидела неподвижно, и привыкшими к темноте глазами Токарь видел её каменное лицо.

Внезапно она улыбнулась.

– Хочешь есть?

Токарь не ответил.

– Ах, да, – спохватилась девушка, – тебе, наверное, нельзя.

– Ты не собираешься звонить моему доктору.

Нина встала со стула, приблизилась к Токарю и присела на колени рядом с ним. Она смотрела на него с грустью и нежностью. Нагнулась, чтобы поцеловать. Токарь хотел отстранить её, поднял руку, но девушка отвела её в сторону и беспрепятственно поцеловала в окровавленные губы.

– Ты вообще не будешь звать никакого доктора, верно?

Глядя на него всё с тем же выражением нежности, Нина медленно помотала головой.

– Но… почему? Я не понимаю.

– Потому что он всё испортит. Начнет греметь всеми этими железяками, зажимами, пинцетами.

– И спасёт мне жизнь, – Токарь говорил осторожно, старясь подбирать правильные слова, чтобы достучаться до затуманенного сознания своей любимой. – Разве ты этого не хочешь? Ждёшь, когда я истеку кровью?

– Да нет же! – живо ответила Нина. – Не в этом дело. Своим приездом он разрушит магию этой ночи, которая бывает только раз в жизни. Я не подстраивала её, я лишь слегка к ней направляла, не зная, как она будет выглядеть и когда настанет, через неделю, месяц, год. Но я готова была ждать. Слушать твою поганую музыку, твои рассуждения о жизни, терпеть побои и унижения, – Нина сладко облизнула губы, – последнее мне даже нравилось.

Девушка ненадолго замолчала и неожиданно заговорила о другом. Она сказала с теплотой:

– Иногда мне казалось, что ты мог бы измениться, и тогда ничего бы этого не было, я бы вызвала тебе доктора, и… – но тут нежные, почти любовные нотки в его голосе исчезли, вернулась игривость, и она, оборвав мысль на полуслове, снова сменила тему. – Но большую часть нашего приключения я умирала от ненависти и невыносимой тоски. Какая же это мука, милый, находиться с тобой рядом, разговаривать с тобой, слушать твою убогую речь, пропитанную презрением ко всему прекрасному. Но были и свои плюсы. Секс. Конечно, это было глупо с моей стороны, опасно, но оно того стоило. Я могла бы прекратить всё это раньше. Например, всадить в тебя иглу из твоих же пистолетиков – ну да, я рылась в твоих вещах, ну прости меня, – только я же не знала, как они действуют и вообще для чего тебе понадобились. Может, я бы убила тебя ими, и что тогда?

Она вернулась к столу, уселась на него.

– Но дело даже не в этом. Я давала тебе шанс. Мне нужно было точно знать, есть ли в тебе человек, понимаешь? И поэтому я решила ждать, чтобы узнать тебя получше, постараться разглядеть в глубинах твоей чёрной души хоть что-то хорошее. Напрасно.

Нина закинула ногу на ногу и закурила.

– Да, я готова была терпеть сколько угодно. Но эта ночь, эта чудесная, волшебная ночь, наступила сегодня.

Нина вздохнула.

– А ты хочешь, чтобы её кто-то испортил, милый. Помешал нам остаться вдвоём.

– Ты не в себе. Это шок. Сильнейший стресс из-за всего, что тут произошло. Это пройдёт. Мы…

– Ты правда так думаешь? – перебила его девушка.

– Ну конечно! – немного оживился Токарь, решив, что ему удалось ухватиться за спасительную соломинку. – Со мной тоже…

Но девушка снова его перебила.

– Да нет, нет, я не о том, – замахала она руками. – Ты правда думаешь, что у меня шок от того, что вы тут устроили? Что я спятила из-за вот этого куска дерьма, которого ты зарезал? – Нина швырнула окурок в тело Винстона. – Или из-за несчастной Марины? Ну какой же ты у меня глупенький!

Нина спрыгнула со стола, закружилась на месте, раскинув руки в стороны. Весёлый, беззаботный смех зазвенел на весь дом.

– Ну конечно же! Конечно, я не в себе! Ну и что? Быть не в себе давно уже стало нормой.

Она споткнулась о закоченевшую ногу Винстона и, хохоча, повалилась на пол. Подползла к Токарю. Горячо зашептала.

– Можешь, например, вот ты с уверенностью сказать, что психически здоров? Что ты в себе?

– Нина…

– Нет-нет-нет, подожди. Я хочу разобраться, – глаза её заблестели, как у заядлого спорщика. – Это очень хороший вопрос, тебе так не кажется? – она вскочила на ноги и, расхаживая по комнате, принялась загибать пальцы. – Ты убиваешь людей, грабишь людей, смешиваешь их с навозом. Оперируя какими-то чудовищными тезисами, ты ломаешь их, превращаешь в своих рабов…

Нина замолкла, перехватив взгляд Токаря. «ТТ» лежал на полу рядом с кроватью, тускло отражая лунный свет.

– Ой, котёнок, да перестань, – девушка подняла пистолет, небрежно швырнула его в дальний угол комнаты и продолжила. – От твоей философии даже у маньяка волосы встанут дыбом. Давай разберём, а ты поправь меня, милый, если я что-то перепутаю, хорошо?

– На хер иди.

Нина притворно надула щёки.

– Ой-ой-ой, ты такой бука. Ну ладно. Итак. Ты считаешь, что я чокнутая, тогда как своё поведение ты находишь вполне нормальным, даже естественным. Например, для тебя вполне нормально зарабатывать на жизнь путём грабежа, вымогательства или разбоя. Главное – соблюдать возрастной ценз. Проломить череп студенту – почему нет?! Пенсионерке – табу. То есть убивать, в общем-то, можно. Но только выборочно. Или, упаси тебя боже, переступить закон по статье «изнасилование», но вот трахать всю ночь напролёт проститутку, а под утро вышвырнуть её вон, не заплатив ни копейки, да ещё, может быть, съездить ей пару раз ногой в живот – это пожалуйста. Можно и даже нужно брать всё даром – ведь прав тот, кто сильнее. Ничего страшного в том нет, если переломать руки и ноги какой-нибудь «нечисти» за то, что волосы на его башке выкрашены в красный цвет, а в носу красуется пирсинг. Такое дерьмо заслуживает этого, правда? Да, это забавно…

И хотя голос её звучал дружелюбно, будто она перечисляла список новогодних покупок, Токарь слышал ненависть в каждом сказанном ею слове так ясно, что сомнений не осталось.

– Ты ненавидишь меня. Но за что? За что, твою мать?! Я готов был ради тебя на всё. Я убил Винстона, чтобы спасти тебя! А ты хочешь моей смерти. Сволочь, шлюха неблагодарная!

Его охватила злоба.

– Но больше всего мне нравится, – говорила Нина, не обратив внимания на слова Токаря, – как ты и подобные тебе боятся собственных причиндалов.

Она ухватила Токаря между ног.

– У-у-у. То зло, которое в вашей философии таят в себе человеческие половые органы, не поддаётся описанию. Обдолбившись героином, вы можете валяться в зловонном месиве собственных выделений, и пусть кожу вашу покрывают гнойные струпья, а во рту, – Нина провела пальцем по его губам, – стоит вкус железа из-за кровоточащих дёсен с гниющими обломками зубов, – это ничего, с кем не бывает, просто перебрали с бодяженным героином, это жизнь, черт её побери. Но вот попробуй, милый, пригубить из того же стакана, из которого до тебя попила девушка, хоть раз в жизни делавшая минет, и всё – отныне ты уже даже и не совсем человек. Как ты говорил? Петух, грязное животное с навеки перепачканным ртом. Оцени иронию, оцени её, милый!

Девушка запустила руки Токарю под трусы.

– Ты стал тем, кого презирал всю свою нелепую жизнь. Мерзким получеловеком.

Вытащив руку из его трусов, Нина её облизала, а после поцеловала Токаря в губы. Он попытался укусить её, но она, смеясь, успела отскочить. Встала на ноги и отошла в центр комнаты.

– Мой друг, который умер в тюрьме, пережил всё это на своей шкуре. От него я узнала, какие вы мрази. Знаешь, что с ним произошло?

– Знаю, – злобно усмехнувшись, сказал Токарь.

Такого ответа Нина не ожидала. Рот её слега раскрылся от удивления. Она растерялась, и от этой маленькой, бесполезной победы, от никчёмного, не способного никак ему помочь перехвата инициативы Токарь испытал злорадство.

– Знаешь? – неуверенно переспросила Нина.

Токарь дёрнул плечом.

– С ними всегда происходит одинаково. Все они выглядят и ведут себя как под копирку. Они заходят в камеру с перепуганными рожами. От них всё ещё пахнет дорогими духами и гелями для волос. Стоят и смотрят на нас выпученными глазами. Одного взгляда на такого достаточно, чтобы понять, кто перед тобой. Петух. Только они сами ещё этого не знают. Они вообще ни черта не знают о том месте, в которое угодили. Они никогда не видели тюрьмы, не знают, что это такое, не представляют, как нужно себя вести, что можно говорить, а о чём лучше помалкивать в тряпочку. Им и в голову не приходило, что они могут когда-нибудь здесь оказаться.

Токарь сплюнул кровь себе на грудь. Умолк, переводя дыхание. Непослушной рукой вытащил из кармана пачку сигарет и позолоченную Зиппо. Закурил. Затем вскинул глаза на Нину и продолжил жёстким, издевательским тоном:

– Да, они не думали, что окажутся в этом месте. А напрасно. Стоило пораскинуть мозгами, когда решили продавать спайсы через интернет, или когда дрались с сынком прокурора, или посылали на хер надоевшую любовницу, а она от обиды накатала заяву об изнасиловании. Или ты думаешь, что такие сценарии невозможны? Ещё как возможны, моя маленькая психопатка.

Он с наслаждением затянулся.

– Ты права, нам нужны рабы и шлюхи. И такие придурки, как твой бывший возлюбленный, идеально подходят на эти роли. Они стоят, обосрав штаны, в дверях камеры и не решаются сделать шаг. Пока что они напуганы только своим сроком. Думают, это и есть самое страшное.

Даже в темноте Токарь видел, как от слёз поблёскивали в лунном свете глаза девушки. Он глумливо улыбнулся.

– А потом мы начинаем их обрабатывать. Мы усаживаем их за стол, наливаем чай, угощаем сигаретой, хлопаем по плечу и успокаиваем. В дружеской беседе расспрашиваем их о прошлой жизни, и они с удовольствием начинают мести своими метёлками. Мы направляем их в нужную нам сторону, задаём наводящие вопросы. Говорим, что истосковались по женщинам. Просим рассказать какую-нибудь грязненькую историю, потехи ради, и они делятся с нами во всех подробностях своими похождениями, дебилы. С кем они трахались и как.

По щекам Нины побежали слёзы. Губы её задрожали.

– После этого остаётся самая малость. Как бы между прочим мы спрашиваем их: «О! И что, она отсосала у тебя прямо в примерочной магазина? Как здорово!» Мы весело смеёмся и говорим, какие они счастливчики, как мы им завидуем.

– Вы… вы… Сволочи, – задыхаясь, сказала Нина.

Токарь вялой рукой бросил окурок в её сторону.

– Потухни, скотина, и слушай дальше, раз уж сама спросила. В конечном итоге мы узнаем всё, что хотели. Кто-то из них трахал в рот свою жену, кто-то пил сраный смузи на брудершафт с гомосеком, с поганым педрилой. Да каких только блядских поступков они не совершали в своих жизнях. Всегда что-то можно отыскать. И вот у нас появляется раб. Есть кому мыть полы в камере, стирать наши вещи. Но у нас всё ещё нет шлюхи.

– Замолчи!

– А она ой как нужна. Я говорил тебе – мы никого не насилуем. Это так. Но если ты чересчур сладенький, мы найдём тысячу и один способ сделать так, чтобы ты сам снял с себя штаны. Некоторые становятся рабочими с лёгкостью, лишь бы хорошо платили чаем и сигаретами. Других приходится ломать годами. Избивать за каждую мелочь; изо дня в день, из месяца в месяц, пока милашка не сдастся.

– Не надо, милый, перестань, – плача, умоляла Нина, – прекрати.

Но Токарь и не думал прекращать. Он хотел упиться напоследок её страданиями перед тем, как истечёт кровью. Он уже всё понял. По тому, как Нина реагировала на его рассказ, по её поведению, по тем мелочам, на которые раньше он просто не обращал внимания, а теперь укладывал их, как пазл, после того, как она показала ему истинную картину. Злость разрывала его на части, притупляла боль, не давала ему умереть. Он злился на себя за то, что был так слеп и наивен, за то, что не поверил своему другу. Идиот! Нина никогда его не любила! Она его ненавидела. И ненависть её была так сильна, что только по уши влюблённый кретин мог её не заметить.

Теперь же за свою слепоту ему придётся истечь кровью. Безумная сука не выпустит его живым. Ну и пошла она, подумал Токарь, скрипнув зубами. Теперь у него осталось лишь одно желание – он хотел, чтобы последнее, что запомнят его глаза, было искорёженное страданием лицо Нины.

И он продолжил с ещё большей ненавистью:

– Мы всегда находили способ сломать даже самого упёртого обиженного, если сильно этого хотели. Иногда выходило забавно. Похоже на короткое замыкание. Только что он ещё был готов отказаться в очередной раз, а потом: «З-з-з-з», и все чипы в его башке расплавились. Он готов. Он больше не противится.

Токарь тихонько посмеялся и вытер ладонью с губ выступившую кровь.

Нина медленно опустилась на пол. Обхватив колени, с жалким видом смотрела на Токаря.

– Уверен, что твой уёбок как раз из числа тех, на кого потребовались годы.

– Замолчи, – сдерживая слёзы, еле слышно сказала девушка.

– Ты дура. Самая настоящая безмозглая дура, – голос Токаря зазвучал ровно, почти что с теплотой. – Ты мстишь мне за то, что сделали с твоим любимым другие, и при этом считаешь себя лучше меня. Спокойно смотришь, как я подыхаю, будто бы я лично виноват в том, что с ним произошло. Но я не виноват. И никто не виноват. Он сам сделал свой выбор.

– Выбор?! – Нина вскочила на ноги. – Выбор? Те, кто попадал вам на прицел, не имели никакого выбора!

– Всегда есть выбор, тупая ты овца. Если ты мужик, ты будешь давиться собственной кровью, но не встанешь раком, как твоя подружка, у которой вместо хрена – мокрая щель. Сложно бороться, сжав яйца в кулак, когда и яиц-то нету.

– И что бы выбрал ты? Что бы выбрал, кода выбора не осталось?

Токарь едко улыбнулся и спокойно ответил:

– Сдох бы.

Нина проглотила эту последнюю фразу с видом проигравшего в споре человека. Токарь видел, что крыть ей нечем.

На короткое время в комнате воцарилась тишина. Затем Нина успокоилась. Её лицо посветлело. На губах заиграла полубезумная улыбка.

– Это тюрьма. Там свои правила, – сказал Токарь.

– Тюрьма – это всего лишь человеческая постройка из железа, кирпича и бетона, – перебила его Нина, – как и все прочие постройки в нашем мире. Закрытый город, десяток двухэтажных зданий, отгороженных высоким забором. Вот что такое твоя грёбаная тюрьма, милый. Она не несёт в себе ни добра, ни зла. Напихай в нее буддистов, и она превратится в храм веры, любви и терпения. Заполни бараки учёными и художниками, и ваши карцеры затянутся паутиной, потому что туда некого и не за что станет сажать. Сублимация художника – это создание живописного шедевра. Сублимация тебе подобных – унижение, избиение и насилие. Все ваши доктрины не более чем глупое оправдание примитивному садизму. Вы и в Версальском дворце – запри вас там – вели бы себя точно так же, объясняя ваши жестокие действия этой тупой фразой: «Это не шутки, это Версальский дворец, в нём свои правила».

– Тебе-то откуда знать, как там на самом деле?! Насмотрелась дерьмовых фильмов, сидя своей красивой жопой в мягких креслах кинотеатров, и думаешь, что всё понимаешь? Хер-то там! Да, твою мать, там свои правила, свои законы, свой, блять, кодекс!

– У-у-у! – Нина закатила глаза и затрясла ладонями над головой, – сколько пафоса. «Свои законы», «свой кодекс». Самурай хренов.

Она достала очередную сигарету и закурила.

– Ну и какое он нарушил правило? Что он сделал такого, за что вы его превратили сначала в своего раба, а потом и в шлюху?

Токарь удивленно взглянул на Нину.

– Кого?

– Ты так много поломал жизней, что даже не можешь сообразить, о ком именно я говорю. Парень, о котором ты рассказывал. Тот, что пробил себе лёгкое гвоздём.

– Что? – в глазах Токаря росло недоумение. – Да откуда я знаю? Он-то тут при чём? Ты уже спрашивала. Погоди-ка, – он с прищуром посмотрел на Нину, – ты всё время спрашиваешь меня о нём…

И тут до него дошло. Последняя недостающая часть паззла встала на своё место.

– Ты его знала. Это о нем ты рассказывала мне тогда, в машине.

Улыбнувшись, девушка медленно моргнула.

– Ну, разумеется, ты не помнишь, – сказала она. – Ведь для тебя он был просто пылью на ботинках, твоей безымянной вещью. Всё, что тебе было интересно знать о нём, так это то, что он всё ещё жив и способен и дальше служить тебе, ублажать. Уверена, ты даже не помнишь его имени. Как его звали, м? У него же должно быть имя, у всех оно есть, даже у тебя.

– Мне глубоко похер, как звали твою подружку, грёбаная психопатка, сумасшедшая тварь.

Глаза Нины полыхнули огнём, но голос остался по-прежнему спокойным.

– А ты все-таки попробуй. Вспомни имя несчастного мальчика, которого ты убил.

– Пошла в пизду! Я его не убивал!

Токарь закашлялся. На каждое содрогание живот отзывался нестерпимой болью.

– Ты сделал из него вещь, разве это не одно и то же?

– Значит, он это заслужил. Значит, дерьмо был твой дружок.

Нина деланно задумалась.

– Заслужил… чем? Тем, что думал не так, как вы? Шутил не так, как вы? Любил то, что не любите вы? Тоже мне, святая инквизиция. Вспомни его имя. Хотя бы это. И я вызову тебе доктора.

– Себе его вызови, больная стерва. Психиатра.

– Может быть, – пожала небрежно плечами Нина, – но сейчас нам больше нужен хирург. Ты истекаешь кровью. Я мало что понимаю в пулевых ранениях, но по всему видно, что осталось тебе недолго, если ничего не предпринять.

Глотнув коньяк, она выжидательно уставилась на Токаря.

 

***

Вам могло показаться, что то, как я поступил с Шиломбритом, это результат помутившегося рассудка. Что у меня попросту поехала крыша. На вашем месте я бы расценил свой поступок так же. Я врываюсь в книгу рваными обрывками мыслей и многое упускаю. Отсутствие времени, тупой страх, а теперь ещё и ржавый кусок металла, вбитый в моё тело, – всё это мешает мне быть последовательным и логичным. И как результат, вы узнаёте множество совершенно неинтересных и даже лишних подробностей, а то, что может быть действительно важным, – не разглядеть в мутном болоте моего словоблудия.

То, что я сделал с этим уродом, было мной спланировано. Моё решение – справедливая кара, возмездие за содеянное им и одновременно спасение тех, кто мог угодить в его лапы в будущем. Это был мой вердикт.

Я давал ему шанс. Всё время, что я был его шлюхой, я давал ему шанс. Наблюдал за ним, вглядывался в его поступки. Мне хотелось знать, есть ли в нём хоть что-то от человека, хотя бы зачатки, тлеющий огонёк, который, возможно, смог бы ещё разгореться. Я должен был твёрдо быть уверен в справедливости своего решения убить его. И не смейтесь, не закатывайте глаза. В этот раз я говорю без пафоса, не ищу громких слов. Облив Шиломбрита мочой, я действительно его убил. Скорее всего, уже завтра он будет висеть в петле, закрепив конец самодельной верёвки, скрученной из мешков, в которых нам приходят передачки, на потолочных перекладинах барака.

Потому что уже сегодня я буду далеко от него, а значит, он не сможет ничего исправить.

Я превратил его в одного из нас, и могу сказать вам с абсолютной уверенностью – Шиломбрит покойник. Он мертвец. «Вирус» убьёт его. Или сведёт с ума, что, в общем-то, одно и то же.

Повторяйте за мной. «Это бред. Это бред».

Да. Это он. В чистом виде. Возведённый в абсолют. И тем не менее он родился не в моём искорёженном сознании. Всё это – реальность.

Даже после всего, что он сделал со мной, я не хотел его убивать. И что он, собственно, вообще сделал? Ничего. Когда он впервые отвёл меня в комнату для сушки белья, я уже был шлюхой.

Нет, месть тут ни при чём. И у него был шанс. Я наблюдал за Шиломбритом, стоя в углу прогулочного дворика, рядом с мусорным ведром; смотрел изъеденными хлоркой глазами, оттирая ржавые стенки унитазов; следил, затерянный в глубине столовой, перебирая ложкой отвратительное месиво в тарелке. Где бы он ни находился, куда бы ни пошёл, я смотрел за ним.

Я хотел разглядеть в нем человека. Но чем глубже я вглядывался, тем отчётливей видел жёсткую шерсть, налитые кровью глаза и затупившиеся о горы съеденного человеческого мяса клыки.

Три дня назад наш барак «взорвали».

Иногда такое случается.

Сотрудники лагеря остервенело выворачивают все наши вещи, выламывают подозрительно выпирающие доски в стенах, простукивают полы. Это не просто плановый обыск, который проводят для галочки. «Взрыв» – это серьёзно. Во время такого обыска часто присутствует начальник колонии.

Такое случается, если произошло что-то страшное.

Всё, на что сотрудники лагеря закрывали глаза, весь наш жалкий, формально запрещённый, но по-человечески разрешённый скарб летит в огромные тканевые мешки для белья и сжигается в котельной. Стеклянные кружки, цветные футболки, кипятильники, банные полотенца, щипчики для ногтей, фотографии в рамках, цветные авторучки, металлические чайные ложки – всё, что собиралось нами годами и на что не обращали внимания охранники, беспощадно летит в мешок для белья в дни Большого Взрыва.

Иногда такое случается, если ситуация вышла из-под контроля.

«Взрыв» – это месть. Начальник, багровый от бешенства, самолично сгребает всё, даже то, что вполне себе разрешено нам иметь при себе. Он неистовствует. Мечет молнии. Завтра ему предстоит отдуваться за случившееся перед прокуратурой. В дни Большого Взрыва карцеры переполнены. Даже боги помалкивают. Не выступают за свои права.

Такое случается. Если кто-то «освободился» раньше срока.

Знатный стоит бедлам. Давненько такого не было. Сотовых телефонов выгребли столько, что хватило бы забить полки небольшого магазина. Заключённые люто глядят исподлобья в сторону туалета, откуда санитары выносят «виновника торжества».

Лёшу.

Мне кажется, что знай он, какой переполох вызовет его смерть, сколько неудобств она причинит всем вокруг, он не решился бы совать голову в петлю, испугавшись того, что смерть – это не конец, а значит, они смогут добраться до него и там и наказать за Большой Взрыв.

«Падаль вонючая, – слышу я голос Шиломбрита, – из-за него тренажёрку пропустил».

На следующее утро я украл из санчасти пластиковую баночку для анализов мочи.

 

***

– Назови имя, милый, и получишь свой телефон. Всего несколько букв в обмен на твою никчёмную жизнь.

Токарь не верил ни единому её слову. И не помнил имени. Один из сотен лагерных шлюх, которые прошли через него, – вот кем был для него тот придурок, проткнувший себя гвоздём. Но даже если ему и удалось бы вспомнить, как его звали, проклятая стерва не выполнит своего обещания, в этом Токарь не сомневался. Да и вряд ли доктор ему теперь уже поможет. Всем своим существом, разумом и телом, Токарь ощущал близость смерти. Всё, чего ему хотелось, это ещё раз увидеть страдания на лице Нины. Лишь поэтому он решил попробовать.

– Саша, – сказал он наугад.

Имя, проклятое имя придаст облик возлюбленному чёртовой суки. Воскресит его в её памяти. Перенесёт из могилы в эту комнату. Раны её откроются, закровоточат, и Токарь вцепится в них зубами.

– Максим, – «я буду выкрикивать его имя и смеяться», – Леонид, Антон, – «я расскажу тебе, как хрустели его пальцы, как он стонал, когда мы пустили его по кругу в первый раз», – Сергей, Андрей!

– Не пытайся угадать, – Нина сделала шаг в сторону Токаря, – попробуй вспомнить. Представь его лицо, его глаза, вспомни, как он выглядел, и назови имя.

«Я вспомню, я обязательно вспомню, тварь», – думал Токарь, перечисляя все мужские имена, которые приходили ему на ум. Нина отрицательно мотала головой, медленно приближаясь все ближе и ближе.

– Вспоминай. Вспоминай! – повторяла она.

Глаза её светились ненавистью.

– Вспоминай!

– Егор.

Размахнувшись, Нина пнула Токаря в живот.

Он сложился пополам, обхватив живот руками. От боли перехватило дыхание.

– Вспоминай!

Нина пнула ещё раз. И ещё. И ещё.

Она била с остервенением и выкрикивала «вспоминай» до тех пор, пока Токарь не взмолился. Хриплым, задыхающимся голосом, кашляя и выплёвывая сгустки крови на каждом слоге, он выдавил:

– Стой, стой! Х… хватит.

Нина замерла с занесённой для очередного удара ногой. Медленно её опустила.

– Я… кхе-кхе, я вспомнил, – переведя дыхания, сказал Токарь.

Нина недоверчиво и напряженно смотрела на него.

– Мы звали… – Токарь поднял голову и с ядовитым прищуром вонзился в глаза девушки, – мы звали его Кристиной.

В следующую секунду он вцепился руками в ногу Нины, подтянул к себе и вонзил в неё зубы. Металлические резцы пробили кожу и вошли в мясо. Кровь Токаря смешалась с кровью Нины, мгновенно заструившейся из раны в его рот.

Завопив, девушка вырвала ногу и отскочила назад. Боль застелила ей глаза. Она не видела ничего, кроме окровавленной, смеющейся во все горло физиономии Токаря. Она не слышала ничего, кроме его сатанинского хохота. И на это гогочущее, мертвецки бледное, с чёрными пятнами под глазами лицо она обрушила всю свою ярость. Подошва её обуви врезалась в голову Токаря, вбивала затылок в выбеленный кирпич печи за его спиной. Токарь слышал хруст собственного носа, хлюпанье лопнувших губ, глухой звон черепной коробки, колотящейся о печь, словно болванка на гибком стержне, и, захлёбываясь кровью, хохотал.

Лишь когда Токарь умолк, а глаза его закатились, Нина опомнилась.

Она вскрикнула, зажав рот руками, и какое-то время стояла так, прислушиваясь к тишине. Безжизненное тело Токаря медленно сползало на пол по заляпанной кровью печи.

Нина молилась всем богам, и, вероятно, кто-то из них её услышал: сдавленный стон сорвался с губ Токаря. Жив!

Нина встрепенулась.

– Сейчас, милый, потерпи!

Она забегала глазами по комнате. Присев, начала шарить руками по полу. Осколки битой посуды резали ладони, но Нина не замечала этого. Наконец она нашла то, что ей было нужно. Пакетик с оставшимся внутри героином, который она пробовала прошлым днём на пару с Токарем, лежал рядом с диваном, у изголовья.

– Только не закрывай глаза, – бормотала она, высыпая трясущейся рукой содержимое пакетика на ладонь, – я сейчас. Это должно помочь, должно помочь.

– Вот, – Нина приложила ладонь к лицу Токаря.

Он втянул белую пыль переломанным носом. Нина откинула его голову и всыпала в рот остатки героина. Кровь смешалась с наркотиком. Вязкая, горькая каша комом застряла в горле. Токарь попытался её сплюнуть, но девушка зажала ему рот.

– Нет-нет, глотай. Это немного оживит тебя.

– Пить, – прохрипел Токарь.

– Сначала проглоти, прошу тебя.

«Такое количество прикончит меня», – с радостью подумал Токарь и перестал противиться. Накопив побольше слюны и крови, он протолкнул по горлу мерзкую кашу.

– Теперь дай мне попить.

– Конечно.

Девушка бросилась к столу, схватила бутылку коньяка.

Сделав пару глотков, Токарь облизал расхлестанные губы и посмотрел на Нину.

– Чего тебе ещё нужно? – спросил он. – Дай мне спокойно сдохнуть. Ты добилась своего.

Нина вытерла пот со лба, перевела дыхание, глотнула из бутылки коньяк и, успокоившись, нежно улыбнулась.

– Ещё нет, милый.

 

4

Я выхожу на улицу и вдыхаю полной грудью свежий утренний воздух, ещё не успевший пропитаться тошнотворным запахом баланды.

Перекличка уже началась. Заключённые построились в колонны по десять человек. Дежурный выкрикивает фамилии, и из чёрной массы лениво и сонно звучат: «Палыч», «Игрч», «Алесанр», «Федрч»… Неизменно синкопа; никогда фамилия и имя; всегда что-нибудь одно. Своеобразная претензия на достоинство – «Довольствуйся и этим, гражданин начальничек».

Я всматриваюсь в толпу. Глазами перебегаю с одного серого лица на другое. Я ищу его.

Вот он. Шестой в первой шеренге. Иду к нему. Дежурный инспектор обращает на меня внимание. Он что-то кричит мне. Вероятно, приказывает встать в строй. Но я не слышу: звон в ушах заглушает его ор. Никаких усиливающих драматизм дешёвых фразочек: звон в ушах – как следствие подскочившего давления и выброса адреналина.

Я прохожу вдоль строя и останавливаюсь рядом с ним.

Шиломбрит не видит меня. Развернувшись вполоборота, он весело переговаривается с кем-то из второго ряда.

Я жду, чтобы он повернулся ко мне лицом.

«Опа! – удивлённо восклицает Шиломбрит, заметив меня, – чего тебе, сладенькая?»

Не отвечая, я продолжаю смотреть ему в лицо. Я стою, держа спину ровно. В моих глазах спокойная решимость. Полуживотные вроде меня никогда не смеют так смотреть на своих хозяев. Это происходит крайне редко. Но если такое случается, если шлюха встречает гнев господина ледяным взглядом, значит, сейчас случится что-то, чего уже нельзя будет исправить. Здесь об этом все знают. Просто не помнят.

Улыбка медленно сходит с лица Шиломбрита.

«Хули ты вылупился, пи…» – шипит он злобно и осекается. Я испытываю наслаждение от ужаса, исказившего его уродливое лицо: он увидел. Пластиковую прозрачную баночку, заполненную мочой, – он её увидел. Пока я шёл, я прятал её от посторонних глаз, зажав в ладони и прижав к бедру. Теперь же разворачиваю ладонь таким образом, чтобы Шиломбрит смог как следует разглядеть баночку.

И прежде чем он успевает полностью осознать, что сейчас случится, я выплёскиваю мочу в его уродливое рыло…

***

Вся соль в том, что должные носить символический характер запреты трактуются здесь до примитивности буквально. Статус раба подчеркивается множеством табу социально-бытового характера…

Эка меня понесло, кхе-кхе, тьфу…

Непонятно?

Тогда так.

Ты попадаешь сюда, и оказывается, что жил ты, приятель, всё это время неправильно. Плохо жил, не по-людски. Целовал тех, кого целовать нельзя; спал с теми, с кем нельзя; ел, пил, дружил с теми, с кем нельзя. Куда ни плюнь – одно сплошное гадство и блядство в твоей жизни. Такому, как ты, не место среди людей. И вот ты раб…

А дальше самое забавное.

Всё как в Германии тридцатых годов или в Нью-Йорке того же времени: «Места для ниггеров расположены в конце салона», «Вход с собаками и евреям запрещён», «Открыта вакансия бухгалтера. Ниггерам не беспокоить» и так далее. Банальщина. Ничего оригинального… Кроме одного – небольшой модернизации.

Мои любимые эпигоны, взяв всё «лучшее» от предшественников, пошли ещё дальше, смешав фашистскую идеологию классового деления и средневековое мракобесие. Условность, разделяющая людей на «правильных пацанов» и «по жизни обиженных», превратилась в заразу. Вирус. Реально существующий в физическом мире.

Ариец не станет отребьем, если возьмет у еврея сигарету; белый человек не почернеет, попив воды после чернокожего.

Но!

«Правильный пацан» в одночасье превратится в раба – сиречь в пидораса, петуха, а там, глядишь, и шлюхой станет – поздоровайся он со мной за руку, не говоря уже о том, чтобы выпить из моей кружки.

Понятно, что доведя ситуацию до такого абсурда, люди создали все условия для своего вымирания как класса. Даже чума не передаётся с такой легкостью, с какой разносится «вирус недочеловека»

Поэтому нужно было придумать антидот, вакцину, противоядие.

И придумали.

Невозможно всю жизнь (даже на воле!) ходить со своей кружкой в кармане. И невозможно каждого петуха вычислить с первого взгляда. Бывает, с виду вроде достойный пацан, а копнёшь чуть глубже – «конверты клеит». А ты уже после него сигаретку докурил. На воле и того сложнее. Угроза таится на каждом шагу. Проклятое либеральное общество предоставляет всем любителям заглатывать равные права с нормальными людьми. Ты заказываешь обед в кафе, и откуда знать, что из этой же самой тарелки час назад не жрал какой-нибудь пидорас?

Как быть?

А очень просто.

Волшебное заклинание: По незнанке не канает.

Не предупреждён – значит вооружён.

Жаль, этого не знали польские евреи, когда их гнали в крематории. Выкрикнул бы кто из них что-то вроде «я в домике», глядишь, и не стали бы сжигать.

М-да… Когда видишь, как от многолетнего унизительного рабства, от избиений, от изнасилований, от издевательств спасает детская поговорка, начинаешь задумываться о реальности всего происходящего вокруг.

И тем не менее это так. По незнанке не канает – оберег, благодаря которому ещё не весь мир превратился в рабов и шлюх.

Только, согласитесь, вряд ли эта поговорка сможет защитить, если какому-то придурку вздумается вылить вам на голову баночку мочи. Какая уж тут незнанка? Моча – она и есть моча.

Стерев условность рабской «заразы», приравняв нашу слюну к укусу зомби, «здоровые» люди сильно подставились. Можно всю жизнь соблюдать «закон», «стремиться к людскому», карабкаться по иерархической лестнице, зарабатывая авторитет среди себе подобных, пока однажды какая-нибудь шлюха не плюнет в тебя… и тебя не станет среди людей. Такие дела, кхе-кхе-кхе. Dura lex sed lex.

Но безвыходных ситуаций не бывает. Существует ещё один способ спасти свою честь и избежать рабства.

Убить.

Прикончи дерзкую шлюху – смой позор кровью!

Вспомните сказки! Чтобы снять проклятие ведьмы, нужно её уничтожить. Я живу в сказке, друзья! Кто не мечтает об этом?! Ха-ха-ха! Правда, подобное решение спасёт шкуру далеко не каждому. Такова уж специфика двойных стандартов. Лишь богам тюремного олимпа это поможет.

А Шиломбрит как раз и есть один из лагерных небожителей…

Потому-то и торчит гвоздь из моего лёгкого. Это единственный шанс для меня. Мне нужно свалить отсюда.

И вам тоже.

Лекция окончена. Возвращайтесь в дом Марины. Вас ждёт развязка…

 

***

Первым вступил гитарный минорный риф в соль бемоль. Он отыграл два такта, а после к нему присоединился бас.

Нина сидела на стуле посреди комнаты, согнув руки в локтях, и сжимала невидимые барабанные палочки. Музыка шла из динамиков её телефона.

Открытый хай-хэт отсчитал четыре удара. Нина синхронно повторила то же самое, постукивая невидимой палочкой по невидимому «железу».

Зазвучал мощный проигрыш.

Девушка взмахивала руками, имитируя игру на барабанах; отстукивала по воображаемой педали бас-барабана; руки её то скрещивались, то разводились в стороны. Даже далёкий от мира музыки Токарь видел, что движения её были не просто хаотичной пародией на игру. Она точь-в-точь повторяла каждый звук барабанов из песни, игравшей в её телефоне.

– Мы записали её всего за один день, – сказала Нина, и лицо её осветилось ностальгической улыбкой. – Времени на репетицию не было, поэтому мы работали как сумасшедшие. Ты не знаешь, но сочинить, отрепетировать и записать песню за один день – это не так-то просто. В Европе проводился конкурс молодых рок-групп, очень серьёзный конкурс.

Токарь глядел на неё потухшими, безразличными глазами умирающего.

– Победитель получал контракт с одной из самых крутых звукозаписывающих компаний в мире – «Эбби Роуд». Мы узнали об этом слишком поздно, и поэтому нам надо было торопиться, чтобы успеть подать заявку. Конечно, мы понимали, что шансов у нас немного – заявки подали свыше полутора тысяч групп со всего света – но мы верили в себя, мы знали, что, если постараемся, выложимся на полную катушку, мы всех разорвём, – Нина замолчала и перестала изображать игру. Когда она заговорила вновь, в голос её вмешалась грусть, хотя девушка все ещё продолжала мягко улыбаться, погружённая в приятные воспоминания.

– Мы пришли вторыми. Победители – какой-то идиотский квинтет, не помню названия, играющий до блевотины скучный брит-поп, – обогнали нас на несколько жалких голосов. Представляешь! Вторые из полутора тысяч. Но это не олимпиада, там никто не даёт серебро за второе место. Победитель один. Он и получает контракт. Все остальные не получают ничего.

Девушка смотрела на Токаря, но не видела его. Её мысли унеслись в прошлое, а в глазах блестела нежная тоска по счастливым временам ушедших дней.

– Эта песня – лучшее, что мы сочинили до и сочиним после. Да, мы выложились по полной. Обычно все песни придумывал один человек – наш фронтмен. Он гений, он просто чёртов гений. Он писал партии ко всем инструментам. Нам оставалось только разучивать их. Но в тот раз всё было по-другому, каждый из нас внёс что-то своё в эту песню, каждый добавил в неё какую-то изюминку. Мы спорили, смеялись, играли, снова спорили.

Нина закрыла глаза.

– То был самый лучший день в моей жизни.

Болезненно закашлявшись, Токарь сплюнул вязкую густую кровь.

Это вернуло Нину к действительности.

– Но прошлое должно оставаться в прошлом, ведь так? Я повела себя сегодня как дура, как самая обыкновенная истеричка. О чём я только думала, ведь ты мог умереть! Всё, всё, больше ни слова о прошлом. Давай наслаждаться настоящим, этой ночью.

Выключив песню, она встала со стула и легонько сдвинула его ногой в сторону.

– Прочувствуй её, прочувствуй каждой клеточкой своего тела. В этой комнате стреляли, кричали, дрались и крушили мебель, но до сих пор никто не пришел на шум, словно мы на необитаемом острове. Знаешь, почему? Это вселенная даёт нам время насладиться друг другом в последний раз, перед тем как всё закончится. Так было начертано судьбой.

Нина откинула с глаз прядь волос.

– От нее нельзя уйти. Её невозможно изменить…

Она стянула майку.

– … Сегодняшний день был записан в наших с тобой книгах жизней ещё до того, как мы появились на свет…

Она завела руки за спину. Расстегнула бюстгальтер.

– … И всё, что мы делали до этого момента, была лишь прелюдия, долгая, витиеватая дорога, ведущая нас в эту комнату…

***

С мерзким скрежетом ключ проворачивается в дверном замке моей камеры. Времени в обрез. Через минуту меня унесут на носилках, погрузят в машину скорой помощи и увезут в больницу. Усталый хирург проведёт нехитрую операцию: вытащит гвоздь и перевяжет.

Но я всё равно умру. Фактически я уже мёртв. Герман Филатов, двадцать три года, скончался в стенах исправительной колонии строгого режима номер восемнадцать…

***

Бюстгальтер упал на пол.

Нина вдохнула полной грудью.

– … Нам суждено было оказаться здесь вдвоём, и ничто не могло этому помешать. Я поняла это сразу, как только увидела тебя тем утром…

***

…Кто будет оплакивать меня?

Она, одна. Безымянный призрак, порождение садистов – лишь она придет забрать отсюда моё тело. С молчаливого согласия покойника она присвоит его себе…

***

Она неспешно расстегнула пуговицу на джинсах.

– …Я не планировала нашей встречи…

***

…На смену одной умершей душе обязательно приходит другая, способная выдержать то, что не смог пережить я…

***

– … Я даже почти смогла забыть тебя, хотя изредка ты приходил ко мне по ночам, во снах…

Помогая бёдрами, Нина сняла узкие джинсы.

– … И всё-таки мы встретились. Судьба – этот великий дирижёр – разыграла всё по своей мистической партитуре. С той секунды я поняла: от прошлого невозможно отмахнуться. Кто-то или что-то хотел, чтобы у нашей с тобой истории было продолжение, логическое завершение. Как в музыке. Тоника-тоника-доминанта-тоника.

Она стояла почти голая, в одних трусиках. Косой луч лунного света падал на её грудь и живот.

– … Я ещё не научилась носить высоких туфель, но что-то подтолкнуло меня надеть их именно в тот день. Я сломала каблук, когда ты шёл по каким-то своим делам. Вокруг были десятки людей, но мы всё равно заметили друг друга. Это ли ни есть чудо, милый?

***

…Отныне вместо боли – наслаждение. Вместо жалости к себе – презрение к окружающим. Звонкий, весёлый, издевательский смех при виде вялостоящих отростков – вместо ужаса на грани сумасшествия. С непринуждённой лёгкостью она проживёт ещё год в этих местах и выйдет условно-досрочно на свободу полноправной хозяйкой измученной оболочки. Нежно оберегая память обо мне, она начнёт жизнь с чистого листа. Настоящая женщина, заточённая в изуродованном теле. Избавься от него, сестра! Избавься, ибо это тело противно нам обоим! Позволь мне лишь одно, перед тем, как я уйду навсегда, – нарисовать твой портрет…

***

Нагнувшись, Нина стянула трусики.

Несколько слоев прочного армированного скотча были наклеены между её ног, выпирая крохотным бугорком.

***

Лёжа на брезентовых носилках, покрытых засохшими пятнами мочи и крови, я рисую в воображении её будущий образ: черные волосы, изумрудные глаза, смуглая кожа, чувственные губы… имя? В лагере нам всегда давали красивые имена: Кристина, Майя, София… Ненавижу их.

Я дам тебе её имя. Той, с которой я был счастлив. Той, что приходит ко мне каждую ночь. И каждую ночь говорит, что прощает меня…

Я закрываю глаза и наношу последние штрихи – пробую на вкус два простых слога: Ни-на… Ни-и-и-и-и-на… Нина.

«Смотри, он ещё улыбается, придурок недоделанный». – «Чё он глаза закрыл? Проверь пульс. Не хватало ещё, чтобы он тут у нас помер». – «Сейчас». – «Эй, мужик, ты как?»

Я открываю глаза и окидываю весёлым взглядом карету скорой помощи. Врач – совсем мальчик, – смотрит на меня. «Пульс в норме, – фельдшер отпускает мое запястье. – Как себя чувствуешь?»

Я отвлекаюсь от лица молодого доктора и с интересом разглядываю простоватого, но всё же симпатичного фельдшера. Затем поудобней устраиваюсь на кушетке и, устремив взгляд сквозь зарешеченное окно тюремной машины реанимации, широко улыбаюсь:

«Всё в порядке, мальчики»…

***

Словно заворожённый, Токарь смотрел выпученными глазами на блестящие полоски клейкой ленты. Его бросило в холод. Затем в жар. И снова холод. Ужас сдавил ему лёгкие. Не вдохнуть. Он хотел умереть. Хотел не рождаться. Нина провела ладонью по бедру.

Ухватившись за край ленты, она осторожно потянула её.

Тёмный, смятый скотчем за долгие часы, сморщенный отросток распрямился.

Кровь свободно поступила в него.

Он набухал.

Он наполнялся жизнью.

Токарь вжался спиной в печь. Ноги его скользили в луже собственной крови, а из груди вырвался слабый, плаксивый стон.

– Нет! Я не… я не верю. Боженька! Нет!

Он попытался ползти. Завалился набок. Прополз не больше полуметра. Обессиленно уронил голову. Он молил Бога о смерти. Он бы убил себя, если бы позволили силы. Но их не осталось даже на это.

И тогда Токарь беспомощно зарыдал в голос, давясь кровью.

– Кого ты видел перед собой, милый, каждый раз, когда трахал меня, уперев головой в заплёванный кафель лагерного туалета? Длинноногую красотку с большой грудью?

Нина трогала себя между ног, ощущая ладонью, как увеличивается её член, становясь больше и твёрже.

– Чьё лицо представлял, когда ставил меня на колени? Загорелой брюнетки с красивым, чувственным ртом?

Токарь лежал на животе. Голос Нины звучал ближе и ближе. Краем глаза он увидел, как девушка взяла свою сумочку и, что-то вытащив из неё, безразлично бросила на пол. А потом голос раздался над самым его ухом. Шёпот. Нежный, бархатный голос; слегка низкий, с сексуальной хрипотцой.

– Три года я работала где придётся. В основном делала то, что так хорошо научилась делать. Мыла полы. И откладывала каждую копейку. На что ещё может сгодиться больная ВИЧ, жалкая, убогая шлюха с порезанным лицом? – Голос без тени иронии. – Гниющая оболочка убитого вами Германа. И я скинула её.

Нина провела кончиками пальцев по своему лицу, ощупала нос, губы, подбородок, словно слепой, руками изучающий внешность незнакомого человека.

– Неприступный город Бога Индры, величественная столица мира, одарённая девятью драгоценными камнями, волшебный город, где готовы помочь каждому, не задавая лишних вопросов, не требуя справок от психиатра, закрывая глаза на смертельный вирус в крови. Хирурги, лишённые лицензии. Подпольные больницы. И ловкие санитары, по ночам избавляющиеся от трупов тех, кто умер на грязном операционном столе. В Бангкоке я смогла найти тех, кто был готов помочь мне за шесть тысяч долларов – почти все, что у меня было.

Она легла на Токаря сверху.

– Милый. Три года я копила деньги, чтобы стать той, кого вам так не хватало в тюрьме, мои бедные, бедные мальчики, – нежно прижалась лбом к его затылку. Сквозь пыль, металлический запах крови, сквозь дурман умирающего сознания Токарь явственно почувствовал ненавистный аромат её духов. Теперь он звучал по-новому. Он раскрылся третьим и последним ароматом композиции.

Мускус.

Тошнотворно-сладкий. Болезненно-резкий. Невыносимый. Невыносимый.

– Посмотри, что я нашла прошлым утром, когда ты убивал цыган.

Она поднесла к его лицу кулак и разжала.

Токарь увидел ржавый неровный гвоздь.

– Он лежал, еле заметный, в пыли, на дороге между двух мегаполисов. В небытие. Откуда ему там взяться? Десять сантиметров. Такой же был и у Германа. Он ждал нас. Судьба подбросила его нам.

Нина приподнялась на колени и усадила Токаря. Они сидели друг против друга, почти вплотную.

– Возьми его, – сказала она, вкладывая гвоздь в руку Токаря. Из последних сил он сжал его и поднес к своему горлу.

– Нет, – Нина бережно перехватила его руку. – Не так. Ты знаешь, что нужно сделать.

Гвоздь уперся ему под рёбра. Туда, где, с трудом прогоняя воздух, слабо раздувались лёгкие.

– Помоги мне, – сказал он почти беззвучно.

– Конечно. Я рядом. И я помогу.

С этими словами Нина мягко накрыла ладонями его кулак, готовый разжаться в любой момент и выронить гвоздь.

– Ты готов, милый?

Токарь поправил гвоздь, уперев его между пятым и шестым правыми рёбрами.

«Да».

Гвоздь вошел по самую шляпку. Он был кривым, и поэтому его пришлось вращать, чтобы облегчить продвижение.

Отхлынув от живота, боль устремилась наверх. Обожгла кожу и мясо. Утихла.

Изо рта побежала кровь. И вздохнуть сделалось совсем невозможно.

– Всё хорошо. Это не смертельно.

Токарь хватал ртом воздух, как рыба, выброшенная на берег.

– Всё хорошо.

Постепенно дыхание восстановилось. Слабое. Клокочущее. Но всё же дыхание.

Тогда Нина улыбнулась нежной улыбкой любящей женщины и перевернула Токаря на живот.

– Не бойся, – произнесла Нина, оголив его бледные ягодицы.

«Почему я не умираю?» – бешено вертелось в голове Токаря.

«Почему я не умираю?! Я хочу умереть! Сейчас! Пожалуйста, Господи! Почему я ещё жив? Господи!»

– Тебе не нужно противиться. Вот увидишь, тебе понравится, – Нина склонилась к уху Токаря. По её щекам текли слезы. – Это не больно. Как сходить в туалет, – она улыбнулась, тепло и искренне, – только наоборот.

 

5

«Жестокое тройное убийство произошло прошлым днём на сто тридцать пятом километре трассы М4 возле одной из придорожных гостиниц. Убитые – мужчины – были расстреляны из пистолета. По словам полиции, мотивом преступления могла послужить обыкновенная ссора, однако не исключается и связь с другими убийствами, произошедшими в Москве примерно в это же время, так как полиции удалось установить связь между убитым оперуполномоченным и предполагаемым убийцей троих мужчин. Напомним, что минувшим вечером у себя в квартире были застрелены…»

Она сидела на полу, всё у той же печи, и с тупым, опустошённым выражением смотрела на первые лучи ещё прохладного солнца, пробивающиеся через щель в шторах. Она не слышала слов журналиста новостей. Сейчас он мог рассказывать о наступлении третьей мировой войны. Или о вторжении марсиан. Всё это не имело никакого значения. Всё было ей безразлично.

Голова Токаря покоилась на её коленях. Нина рассеянно гладила его волосы. Изредка Токарь надолго закрывал глаза, но смерть не приходила. Тогда он нехотя открывал их вновь и мутным взглядом смотрел в одну точку.

– Ты был не прав. Ты ошибался, милый. Всю свою жизнь ты ошибался. И твоя любовь ко мне – лучшее тому доказательство.

Нина перевела взгляд на тень от солнечного света, которую отбрасывал перевёрнутый стул. Покачала головой. Улыбнулась.

– Кит.

С улицы послышались голоса женщин, с утра пораньше идущих продавать клубнику к дороге. Начинался новый день.

– Ты так ничего и не понял. Даже в самом конце. Не осознал. Ты думал, что мной движет жажда мести. Как глупо. Впрочем, я и сама так думала. Но я, так же как и ты, ошибалась. Думаешь, вы убили Германа? Когда ты впервые встретил его, он уже был мёртв, только вы этого не видели. Он продолжал ходить, есть, спать, разговаривать, но поверь, перед вами был мертвец…

***

Что ты знаешь о смерти, когда тебе восемнадцать?

Ты знаешь, что её нет. Что её не существует…

Мы познакомились с ней в актовом зале нашего музыкального колледжа. Она только поступила на первый курс.

Мне не важно, что вы думаете о любви с первого взгляда. Вы несчастны, если не верите в неё…

***

– … Это не месть, глупенький. В какой-то степени я даже благодарна тебе. Ведь если бы не ты, я бы не появилась на свет…

***

Что ты знаешь о любви, когда тебе восемнадцать?

Она вечна…

У нас завязался роман. Мы не тратили время на притворство, на никому не нужные игры, на ханжество. Мы наслаждались каждой каплей наших чувств. Вырастая и глупея, вы зовёте это пошлостью…

По вечерам я делился с ней своими мечтами о мировой сцене, о всемирной славе, о рёве многотысячной толпы… Нина слушала и нежно улыбалась. Нам всего восемнадцать…

***

– … Слышишь мой голос? Я не злюсь на тебя, Токарь. Просто ты должен уйти. Мы должны уйти. Я давала тебе шанс. Так же как и Шиломбриту. Я хотела, чтобы ты увидел и понял, насколько ужасен, жесток и ограничен тот мир, который ты называешь своим. Какая я у тебя глупая, не смейся надо мной. Я предполагала, что смогу разглядеть в твоём лице человеческие черты.

Нина, не глядя, раздвинула двумя пальцами губы Токаря и ощупала его зубы.

– Клыки. Клыки.

Убрав от его губ руку, девушка вновь начала отрешённо гладить его по волосам.

– Мы должны уйти. Возможно, в этом и кроется истинная цель нашей встречи. Мы опухоль, нарост на здоровом теле, отравляющий его своими гнойными выделениями. Язва, причиняющая страдания. Рудименты…

***

…Что ты знаешь о смерти?..

Я отдавал ей всё, что имел в этой жизни, – свою музыку. Денег, которые удавалось заработать на концертах, едва хватало лишь на самое необходимое. Но кого это смущает в нашем возрасте? Мы были счастливы.

…Что ты знаешь о счастье, когда тебе восемнадцать?

Оно в сладких мозолях на губах…

По ночам мы занимались любовью до изнеможения в маленькой арендованной комнате. И спали до полудня…

***

– … Выходит, в сущности, ты был прав. Мы похожи с тобой. Мы оба не сделали ничего хорошего в этой жизни. Посмотри вокруг. Оглянись назад, в прошлое. Видишь? Ты видишь, милый? Что там, после нас? Искалеченные судьбы. Смерть и страдания. Ты хоть о чём-нибудь сожалеешь? Конечно, нет. Ты никогда не сомневался, забирая чью-то жизнь. Даже теперь, умирая, за мгновение до того, как тебе предстанет ответить за всё совершённое тобой зло, ты не раскаиваешься ни в чём. Не задаёшь себе главный и последний вопрос: зачем ты жил? Зачем ты вообще был нужен? И я завидую тебе. Десять лет я спрашиваю себя об одном и том же. Имел ли Герман право поступить так?..

***

…Что ты знаешь о головной боли, когда тебе девятнадцать?

Что она мимолётна. Что она непременно должна пройти…

Она говорила, что все хорошо. Она и правда так думала. Мы оба так думали. Проклятое сотрясение! Мы списывали всё на него! А что ещё мы могли предположить? Что?! Нам было меньше двадцати, Господи! Да мы же ещё совсем дети!

Поначалу помогал простой анальгин. Потом боли усилились, стали постоянными. Это было не сотрясение, но мы упустили момент. Если бы не та поездка на «Розу Хутор». Мы поехали в больницу после того, как Нина впервые потеряла сознание посреди торгового центра. Мы хотели купить настоящие итальянские туфли. Нина о них мечтала.

…Что ты думаешь о смерти, когда тебе нет и двадцати?

Ничего. Ты не веришь в неё…

…И я их купил. В рассрочку. После врачей, больниц, обследований; после химиотерапии; после того, как она не помогла; после шести месяцев мучений. После того, как надежды не осталось. После смирения.

Вера Вонг.

Ни у кого из наших знакомых не было таких туфель…

Мы гуляли по парку. Медленно. Останавливаясь. Нина с трудом могла ходить. Она почти ничего не видела. Она не плакала. Не жаловалась. На это не было сил.

***

– … Десять лет я вымаливаю прощение. Если бы я не привёз её на этот чёртов курорт, она бы не получила сотрясение и мы бы забеспокоились гораздо раньше. Не упустили бы время.

***

…Что ты знаешь о смерти, когда тебе восемнадцать?

ЧТО её НЕТ! ЧТО ОНА ОТСТУПИТ!

Нина не просила меня об этом. Она ничего не просила. Она с трудом могла разговаривать. Но в её ослепших глазах я видел мольбу.

…Что ты знаешь о сострадании?

Оно безгранично.

…Я не хотел давать ей ударную дозу снотворного. Я боялся, что смерть от них будет не такой безмятежной, как показывают в фильмах. Я не хотел, чтобы Нина страдала ещё сильнее…

***

…Я прокручиваю в голове наше последнее утро. Вижу любимое лицо. Измученное. Бледное. Мне кажется, я всё делаю правильно.

Нина уронила голову и беззвучно заплакала.

– Прости меня. Девочка моя, – шептала она, – но разве ты заслужила такие муки?! Прости меня! Как же я хочу увидеть тебя…

***

…На что ты готов ради любимого человека, когда тебе восемнадцать?

На всё…

В даркнете можно найти всё, чего нет на прилавках обычных магазинов. Я продал свою ударную установку. Я понимал, что она мне больше не понадобится. Денег вполне хватило.

Чёрный 56-А-125.

Пистолет Макарова.

И три патрона, девять миллиметров. Больше и не нужно…

***

– … Хочу обнять тебя. Посмотреть в твои янтарные глаза; услышать твой голос; услышать, как ты скажешь, что любишь меня. И прощаешь…

***

…Всю ночь я сидел напротив её кровати. Смотрел, как она спит. До скрежета сжимал челюсть, когда Нина стонала. Боль не отпускала её даже во сне. Слёзы бежали по моим щекам, собирались на подбородке и падали на футболку.

Под утро я наконец подошел к ней. Наклонился. Нежно поцеловал в лоб. Почувствовав прикосновение моих губ, Нина, не открывая глаз, вымученно улыбнулась.

«Спи».

Я поднёс дуло пистолета к её голове, к тому месту, куда только что её поцеловал.

«Спи, моя милая…»

***

– … Шансы невелики. Я это знаю. Я понимаю это. Ну вот и посмотрим.

Я взглянула туда, где должен валяться брошенный мною пистолет Токаря.

– Скоро я увижу тебя. Или не увижу больше ничего, что тоже спасение. Я представляю себе старенький микроавтобус «мицубиси», в котором мы провели ночь. Нашу «таверну». Недоеденная холодная пицца. Божественно вкусная. Мы пьём неразбавленный виски. Планшет потрескивает записью горящего камина. А вокруг нас, на матрасе, лежат твои любимые цветы.

Я болезненно зажмурилась.

– Извини, я не могу вспомнить их название. Наверное, ты сильно удивишься, увидев меня. Примешь ли? Узнаешь? Однако и это неважно. Если существует что-то за пределами нашего мира, если рай существует, то ты, без сомнений, там. А мне туда не попасть. Нас с Токарем ждут в другом месте. Но я надеюсь, мне позволят увидеть тебя. Всего одна короткая встреча, большего я не попрошу.

Я проглотила слёзы, комом застрявшие в горле, и посмотрела на Токаря.

– Ты готов, милый? Тебе проще, ты говорил, что ты веруешь. Вот и посмотрим.

Но Токарь ничего не ответил. Он не слышал меня. Он был мёртв.