Уезжали из отряда в один день — дембеля на вокзал и далее в бригаду для расчёта, а мы на катера. Я и не думал, что прощание будет таким слезным. Жили будто бы не очень дружно — в начале зимы даже подрались немножко. А тут…. Обнимались в казарме, вышли, перед машиной просто потоп — слёзы ручьями. Солдаты смотрят, удивляются — должно быть, заголубели моряки от волн своих. Им не понять. Вон и Атаман стоит в сторонке, смолит сигарету за сигаретой. Никаких торжественных прохождений, никаких маршей «Прощание славянки» (а не помешал бы!).

— Сынки…. — Атаман сбивается и машет рукой, отгоняя подступающие слёзы. Он стар, ему чувственность годами положена. А наши-то,… дембеля-то…. Окружили командира группы, сначала руку жали, потом обниматься полезли.

— Батя….

Господи, неужто и я Атамана буду батей звать? А потом вдруг понял, откуда вся эта мокрота. Отдирают моряки с кровью то, что в душах проросло — службу, дружбу, дни минувшие. И как они сейчас нам завидуют! Нам — остающимся. Мы им, а они нам.

Вслед за Колей Сосненко Цилиндрик подошёл лобызаться.

— Антоха, — ткнулся носом в моё плечо, а потом кулак под нос. — У-у-у, сука.

Смешком затрясся:

— Ну и насоветовал ты мне. Прикололся?

— Да нет, Серый, что ты — бес попутал.

А история такая. Нет, даже предыстория. Хохлы — они же хитрые. Вот и боцман наш умудрился второй раз домой смотаться (первый — ещё в Анапе). Делают родственники справку — кто там при смерти. Военком письмо строчит: прошу срочно отпустить попрощаться. Приехал боцман в село родное. Только с автобуса — парнишка знакомый:

— Идём, Лёха — чё покажу.

Прошли садами, заглянули в гараж. А там, в машине сидит боцманова подруга, совершенно нагая, и не одна. Настучал Теслик по бестолковке нечаянному заместителю, а подруге сказал:

— Сволочь ты. Знать больше не желаю.

Вернулся на катер, следом посылка летит. Подруга его неверная в Сухумском универмаге работала — спроворила трико импортное, элластиковое. Таких мы ещё не видели. Боцман трикушку взял, а письмо сопроводительное выкинул не читая.

Зимой Цилиндрику подруга отписала — прости, мол, Серёжа, встретила человека, замуж выхожу. Три года ждала, за месяц до приказа ждалка сломалась.

Цындраков ко мне:

— Что делать, Антоха?

Послал бы подальше, но нельзя — теперь я комсорг и старшина, в ответе за личный состав.

— Пиши, — говорю. — Высылай джинсы, и я тебя прощу.

Цилиндрик написал, две недели сумрачный ходил, а потом допетрил и ко мне:

— Ну, ты насоветовал — с какого это перепугу должна она мне джинсы высылать?

Я и тогда на беса свалил.

Эта зима была сурова к дембелям. Столько измен подруг, любимых, даже жён — они будто с ума разом посходили. Старшину мотористов ПСКа-66 бросила жена с ребёнком. Из далёкого Питера потребовала развод и просила забыть дочку — новый папа свою фамилию дарит. Затосковал Колянов, с лица сошёл. Хотели ему командиры отпуск оформить, но потом рассудили — как бы чего не напорол в горячке — и не отпустили. Мишарина подруга бросила. Потом друзья написали — замуж вышла. А у неё уже был ребёнок от Толика — хотели расписаться после дембеля. Старшина группы психованным стал — чуть что, приложиться норовит. Но ведь у нас, где размахнёшься, там и получишь — не терпеливы моряки к насилию. Командиры решили — пусть съездит. Вернулся Толик с побывки развесёлый. Рассказывал:

— Выпил — дома не сидится. Пошёл к бывшей подруге. Ютится она с дочкой и молодым мужем в студенческом общежитии. Завалился, говорю: сначала выпью, а потом решу, что с вами, гадами, делать. Очкарик её за фунфырём погнал. Я любимой — ну-ка, поворачивайся. Поставил рачком-с — она люльку качает, а я её накачиваю глубинным насосом. Только кончил, очкарик прибегает. Выпили. Сурово спрашиваю — как жить мыслишь, студент? чем дочку мою кормить станешь? Он — пык-мык — заикается. Водка кончилась. Беги, говорю, за второй, а то я ещё не решил, как наказывать вас, гадов, буду. Он умчался. Сучка просит — может, ещё раз меня накажешь, а его не трогай. Нет, говорю, сами вы себя наказывайте, а я пошёл — не поминай лихом. Она в слёзы.

Лёхе Карпинскому, командиру БЧ-5 ПСКа-67, в день приказа письмо пришло. Подруга бывшая пишет: любим, ждём, целуем — хохол в присядку с конвертом. Дембеля разобрались в сути и отмутузили придурка. Сказали, чтоб клёш не шил — не достоин. А суть в том, что подруга бросила Карпинского ещё в Анапе, вышла замуж, родила, развелась и теперь только Лёшу любит и ждёт. Вот такие колбасы-выкрутасы.

Да-а…. письма, письма. Появился у меня адресат до востребования во Владивостоке, и послания шли оттуда нежные, полные смысла и толка. Чувствую, тянется ко мне Елена, о встрече мечтает. Планы выведывает — не хочу ли на сверхсрочную остаться. Я понимаю — любовник нужен, муж уже есть, и живут они не плохо, но чего-то в жизни ей не хватает. Этим чем-то мог стать я. Но чем-то не хотелось, а кем-то тем более. Наверное, это чувствовалось в моих посланиях, и Елена припёрла к стенке:

«…. не забывай, мой юный Грэй (это который с Ассолью?) — мы в ответе за тех, кого приручили».

Действительно, Елена исполнила в поезде то, о чём просил — время платить долги. Хотя чего она добивается? Того же самого, что и я от неё. Не будь трусом, Антоха, пользуйся. А как мужская солидарность? Сейчас я сундука рогачу, потом меня кто-нибудь — Бога ведь не обойдёшь, и судьбу не обманешь. За всё придётся заплатить. Вот так вагонная интрижка стала терзать мою душу, заставляла быстрей взрослеть и пересматривать жизненные убеждения. Однако, ответы писал регулярно, хитроумно избегая тёмных углов: старался не врать и не брать не реальных обязательств.

По дембелям долго горевать не позволила обстановка на катерах — работы по горло. Первая задача — отопление: холодно ночами. После зимы все дюриты на трубах бегут. Мы с Мишкой поползли в разные стороны — один по подаче, другой по обратке. В неудобном месте стык бежит — никак к хомуту не подладишься. По чуть-чуть винтик кручу, а кипяток руки шпарит. Изматерился весь. Меняйло крутится рядом:

— Товарищ старшина, давайте помогу.

— Иди ты…. на 68-ой, попроси боковую отвёртку вместо этой.

Действительно лишь уголком плоской отвёртки вращал злосчастный винт, а он вращаться не хотел. Меняйло ушёл. Думаю, вот соседи приколются над хохлом — боковых отвёрток ещё не придумали. А Тарасенко придумал — загнул мою отвёртку в тисках под девяносто градусов. И знаете — побежал винт шустрее, затягивая хомут.

Мишка Самохвалов над Мыняйлой оттянулся — ведро даёт:

— Сходи на 67-ой, попроси компрессии — она дюже густая у них.

Хохол всегда готов услужить — ведро в охапку и вперёд с оптимизмом. Приносит мусор, ветошь промасленную.

— Что это? — боцман на переносице брови свёл.

— Так, это, мотыли за компрессией посылали — вот….

— Прикалываются над тобой, дураком. Топай на берег, там, у флотских есть мусорный бак….

— Заодно, — Курносый из-за своей рогатки. — Заодно загляни к ним на камбуз, попроси скока дадут менструации — борщ приправить.

— Ага! — ликует хохол. — Прикалываешься. Я-то знаю — менструация у баб бывает.

Зимой в бригаду на проверку сдали аккумуляторы и топливные насосы высокого давления. Привезли. Механ:

— Аккумуляторы ставьте, подключайте, а ТНВД я сам — их регулировать надо.

Начал с 66-го, да там и пропал. Мы аккумуляторы установили, свет подключили.

— Будем? — спрашиваю Мишку.

— Будем, — отвечает.

Установили ТНВД на ходовой двигатель. Я пошёл к механу моментоскоп попросить.

— Сможешь? — Белов выглядел измученным.

— Легко.

Установили моментоскоп на первый штуцер насоса. Мишка в форсуночную дырку сунул отвёртку, нащупал поршень.

— Давай.

Я через вскрытый лючок реверс-редуктора вращаю монтировкой двигатель.

— Стоп! Вот и вся недолга….

Мишка ослабил муфту крепления насоса к приводу, повернул немножко.

— Давай.

Моя работа нынче монтировочная — головой Самосвальчик думает.

— Стоп!

С третьей или четвёртой попытки ловим, наконец, необходимый угол опережения впрыска топлива. Ставим форсунки, прикручиваем трубки высокого давления.

— С Богом?

— Помолясь.

Мишка — его заслуга по установке ТНВД — мослает двигатель стартером. Движок крутится бодро, но вспышки не даёт.

— Покури, — говорю, — а то аккумуляторы вскипят.

Перекурили. Встаю сам за пульт. Прокачал масло, замыкаю цепь стартера. После двух-трёх оборотов коленвала, двигатель утробно всхлипывает и заполняет машинное отделение густым и ровным гулом. Развожу ладони — а?

Мишка:

— Лёгкая рука, командир.

Конечно, подхалимаж, но чертовски приятно.

С дизель-генератором возни было меньше. К вечеру катер в строю — по крайней мере, его ходовая и энергетическая установки. А время не терпело задержки — Ханка вскрылась ото льда. Его скопления ещё бродили по водным просторам, а волны и солнце вершили над ними свою разрушительную работу. В оголовке лёд держал нас у берега крепче швартовых, но таял и крошился на глазах. Надо было спешить, и мы с Мишкой на следующий день отправились на «калым».

Помогли Валерику Коваленко установить ТНВД, отрегулировать угол опережения. Аккумуляторы у него были похуже, но с факелом двигатель запустился. Факел — это промасленная ветошь на проволоке. Зажгли и сунули во всасывающий коллектор.

У Сани Тарасенко дела были ещё хуже. Он сам установил ТНВД, отрегулировал, но двигатель не хотел запускаться. Аккумуляторные батареи сели. Когда мы с Мишкой, мотыли-выручалки, пришли на 68-ой, Саня бился над дизель-генератором — на последнем вздохе аккумуляторов пытался его запустить. Предложили помощь и, получив согласие, отрегулировали впрыск топлива по своему опыту. Местные аккумуляторы уже не тянули — пришлось тащить с 69-го экипажу 68-го. Один ящик 70 килограммов, и их, таких, восемь — из машинного отделения поднять, по трапу спустить, дотащить до другого трапа, снова поднять и снова опустить в машинное отделение. Когда сумрак опустился на пирс, берусь за флажки на панели управления — прокачал масло, включил в работу стартер — провернувшись, дизель 3Д6 дал вспышку одним цилиндром, потом двумя, потом…. весело заработал, оглашая округу радостным рокотом. А прибрежные скалы отражали его на просторы Ханки — жди, родная, уже скоро. Мотыли поздравляют друг друга, а корабельная братва семидесятикилограммовые ящики в зубы и на свои места.

Совсем плохо было на 66-м ПСКа. Туда старшиной мотористов с 68-го пришёл Сергуха Леонтьев — ему осенью на дембель — задвинув Лёху Шлыкова ещё на одну навигацию в мотористы. Конечно, не сам пришёл — Атамановым приказом, а разрулил всё Гераська: ему Шурик Тарасенко больше по душе пришёлся.

Когда на третий день мы с Мишкой заявились на ПСКа-66, картина предстала баснописная — когда лебедь раком щуку. Белов ползал по пайолам вокруг двигателя, отупело посматривая на его брюховину. Леонтьев сидел на балясине полувертикального трапа в тамбур, стучал ключом по поручню и ворчал на Зё:

— Лёха, ты же всю навигации на нём отходил. Сам консервацию делал….

— А ты специалист первого класса, — огрызался Шлыков.

— Может, Колянов где прикололся? — неуверенно предположил механ.

ТНВД был на месте и моментоскоп на первом штуцере — не вращался сам двигатель. Не вращался от монтировки, а стартером вообще было страшно трогать — треск стоял, как от битвы бизонов с мамонтами. Это было что-то ново. Мишка подёргал монтировку в реверс-редукторе и присел в сторонке, сохранив толстогубую ухмылку, а хитрющие глаза его загрустили.

Бесполезно расспрашивать спорщиков, донельзя измотанных нервотрёпкой последних дней. Оседлал я генератор вспомогача и задумался над темой. Ничего не бывает само по себе. Нормально работающий двигатель готовят на зиму, а после расконсервации находят не вращающийся коленвал. С чего бы это? По порядку. Что делаем при консервации? Снимаем аккумуляторы. Да они-то тут при чём? ТНВД? Тоже не по адресу. Ладно. С двигателем что делаем? Сливаем масло, сливаем пресную и забортную воду. Нет, забортная ни причём. Она бежит только к холодильнику и на выхлоп. А вот пресная…. Каким-нибудь путём сбежала в картер, прихватила льдом коленвал. Вот механ и ползает — щели на поддоне высматривает. Нет, не так надо действовать, мичман Белов. Я взял ключ на 19, лёг спиной на пайолы, дотянулся до маслосливного штуцера, повернул. Почувствовал масло на пальцах, но не стал доверяться чувствам — открутил болт совсем. Струя тугой и вязкой жидкости обозначилась под картером. Быстро-быстро закрутил болт на место.

— Да залил я масло, — ноет Зё.

Масло ты залил, а я убедился, что ни льда, ни воды в картере нет. Тогда где есть? Насосы? Пожарник ремнями вращается — ему стопорить двигатель нечем. Пресной воды? Зё третий день бьётся с запуском — каждое утро заливает горячую воду в расширитель и каждый вечер спускает из системы. Спускник на холодильнике. Подлез к нему. Отвернул гайку — бежит водичка. Порядок. Остался под подозрением насос забортной воды. Сунул под него ладонь, ищу штуцер — нет его. Какая-то бобышка — хрен поймёшь. Поцарапал ногтём. Да это лёд! Ну, Зё, ну, артист. Забыл забортную воду слить. Лёд, расширяясь, выдавил болт из штуцера, а корпус выстоял — бронзовый. Не спеша отсоединил насос от привода, подмигнул Самохвалу — прикалывайся. Тот сунул нос в реверс-редуктор, покачал головой, являя публике какой-то ржавый и гнутый шплинт:

— Ай-ай-ай, Лёха, как тут у вас всё запущено — из-за такой финдюлины чуть двигатель не запорол.

Сунул монтировку и легко провернул коленвал. Что тут началось! Сергуха на Лёху, Лёха на жизнь постылую, а механ на меня смотрит и головой качает — не хорошо так-то.

Уезжая вечером с катеров, Белов вызвал меня покурить на берег.

— Ты меня пойми правильно: я на комендора учился, думал, командиром БЧ на «Шмеле» стать, а назначили механом сюда. Эти двигатели только здесь начал изучать — по книжке. В электрооборудовании вообще не секу — спасибо Мазурин выручает. Хочу командиру группы предложить тебя инструктором БЧ-5. Или на моё место. Это будет справедливо. Будешь получать больше, а может на сверхсрочную останешься….

— Нет. Спасибо. Мне на катере шибко нравится и домой хочется.

— Буду хлопотать о присвоении тебе первого класса по специальности, до дембеля, глядишь, в мастера выбьешься.

— От наград не откажусь.

Это навигация обещала быть непростой. Оба катера второго звена уходят в бригаду на ремонт. Первое звено без смены будет тянуть лямку на границе — месяца полтора, а то и два. Вот такие дела.

Однажды утром Стёпка-бербаза привёз офицеров на пирс. Кручинин поднялся к нам на борт, и боцман поднял на мачте флагманский вымпел, а Кабанчик на 68-ой. Катера отдали швартовые и взяли курс на Сунгачу. Вечером ткнулись носом в берег у заставы Новомихайловской. Переночевали и поутру стали сгружать балласт на берег — полупудовые чугунные чушки, уложенные вдоль киля под пайолами в пассажирке и артиллерийском погребе, и обеспечивающие остойчивость катеру при шторме до восьми баллов. Остойчивость — это способность судна возвращаться в исходное положение после прекращения внешнего воздействия — так нас в учебке учили. Запомнилось!

Только заавралили, идут китайцы на своей дурацкой лодке, в которой гребут стоя, лицом в направлении движения. Подошли вплотную, разглядывают — чем это мы тут занимаемся? Чтобы течением не сносило, один маоист махровый зацепился веслом за леерную стойку — наглёж натуральный! А командир нам говорит — не обращайте внимания, не поддавайтесь на провокации. Это Атаман сказал. Не таков Кабанчик. Вышел на корму 68-го, достал из штанов своё «самое идеологическое оружие» и помочился в иностранную лодку. Возможно, и гребцам досталось. Юркнули они на стремнину и оттуда кулаками то грозились замполиту, то грозились….

Старший лейтенант Ершов — человек без комплексов. Утром китайцы едва прибыли на лодках границу охранять, он с кормы, держась за леера, справил большую нужду, нахально целясь в узкоглазых соседей голой задницей. На мой взгляд, это было чересчур — всему есть предел, даже беспределу. Я тоже зол на жителей Поднебесной за кровь наших парней павших в марте 69-го на Даманском и Киркинском островах, отбиваясь от своры тупорылых маоистов. Но как об этом сказать? Не какайте, мол, товарищ старший лейтенант, в водицу, вдруг нахлебаться придётся — в походе всякое случается.

Весь день шли вниз по Сунгаче, шли на предельной скорости, царапая кормой заросли узких берегов. Шурик Беспалов лихо закладывал штурвал из стороны в сторону — когда научился? Атаман стоял рядом, курил, прикуривая сигарету от сигареты. А я в машинном у пульта, не смея даже мечтать о перекуре — мало ли что. Выполз на палубу на закате, когда вышли в Уссури и поднялись немного против течения — подальше от границы. Так спокойнее.

На Уссури Самохвал сменил меня за пультом — а точнее, развалился в н небрежной позе на пожарном мате, постеленным на ящики для аккумуляторов и оттуда наблюдал с ленцой за показаниями приборов и телеграфа — никакой пограничной собранности. Меня это почему-то задело. В танкистском шлеме высунулся из люка спардека и начал Мишку совращать — показывать жестами, каких замечательных женщин вижу на китайском берегу. Рисовал округлости перед грудью и оттопыривал большой палец. А потом махал помощнику — айда, мол, посмотри.

Мишка качал головою — нечего там смотреть. Показывал кукиши перед грудью, изображая титички китайских девушек. Так и дошли до Имана, жестикулируя, как два немтыря. Вот он знакомый причал — гранинская баржа, строй «Шмелей». Здравствуй, славный Дальнереченск!

Командиры с борта — парни врассыпную. По кораблям разбежались, корешей анапских обнять. Зё в роту малых катеров потопал, меня звал, а я отказался. Дела, говорю, в другом месте ждут. И направился — как догадались — в роту шакалов. Не один пошёл. Вернее, сначала один, а потом смотрю — Гацко параллельным курсом шлёпает.

— Куда, Вовчик?

— В роту берегового обеспечение, — так и сказал.

Ну и ну. Это про шакалов-то? Но от комментариев я, понятно, воздержался. Пришли. Гацко с друзьями обнимается, да шумно так — они теперь годки, роту давят.

Я к дневальному:

— Где Афоничкин?

— Так, это, — хлопает молодец ресничками, — демобилизовался.

— Ему, — говорю, — повезло, а мне нет. Но ничего, будет и на нашей улице праздник. Верно, говорю?

И ушёл. А боцман с повязкой дежурного уже ждёт у трапа.

— Да ты, Лёха, с ума спятил, которого кот наплакал — я два дня от реверсов не отходил.

— Вот и хорошо, Агапиков, вот и чудненько! Я тебя специально…. Отстоишь первую смену и всю ночь будешь дрыхнуть. Ты это любишь, я знаю.

Боцман прикалывался. Теслик знает, что я никогда не меняюсь в положенное время. А зачем ребят булгачить, если спать не хочется? Иногда на Ханке такие чудные ночи бывают, что думаешь — вот она, красота и суть природы — пей её лёгкими, зри очами: такое в жизни не повторится.

Ребята на боковую, а я постирался, помылся — сам себе начальник: обе повязки на рукаве. Синяя — дежурного по катерам, красная — вахтенного у трапа. Сел на оружейный рундук и закурил. Яви чудеса свои, ночь иманская!

И явила. Дощатый забор ограждения части, подходя к водной грани, ног мочить не пожелал. Вместо него преградой для гражданских лиц и самовольщиков лёг металлический столб. Тот самый, который ставят под высоковольтную ЛЭП. Три фигурки на нём обозначились в темноте.

— Эй, моряк, угости сигаретой.

Почему бы не угостить страждущую девушку? Может, и она угостит, чем не жалко. Спустился по трапу, подхожу. Девушек двое, а паренёк один.

— Это ваш корабль стоит?

— Это «Ярославец».

— Ой, никогда не была на «Ярославце». Пригласи, старшиночка.

— Идём.

— Идёмте? — самая любопытная своим друзьям. — Не хотите? Ну, как хотите. А я пойду. Пошли?

По дороге:

— У вас гитаристы есть?

— Есть один. Вульгарный шибко. Тебе не понравится.

— Ой, да что ты — наоборот!

Помог юному созданию подняться по трапу, придерживая ладонями за талию. Тонкие они у девушек и гибкие. И ещё какие-то…. Рук отрывать не хочется. Ступив на палубу, она резко обернулась с каким-то вопросом и ткнулась в меня грудями. Упругие они и совсем без лифчика под рубашкой. Дрожь прошлась по телу — я хочу эту девушку, сил нет, как хочу, и не отпущу её с катера, не уговорю, так изнасилую — один раз живём.

Катюха (мы уже познакомились) сунулась в тамбур:

— Здесь кубрик? Нет, иди первый, а то я брякнусь. И руку дай.

Пока менялись местами, чмокнул её в щеку и ощутил неприятный запах перегара. Страсть как-то сразу на убыль пошла. По крайней мере — насиловать, точно не буду. Если уговорит…. Не подлил масла в огонь и её прыжок с трапа в мои руки. Ладонь скользнула по бедру, задирая платье до трусиков. Поставил её на ноги и толкнул дверь в кубрик.

Моряки не любят спать в тельниках. А тут ещё поход и вся суматоха с ним связанная — не удосужился слить воду из системы отопления, и, колдуя над ужином, шеф нагнал в кубрик избыток тепла. Парни спали под простынями в одеянии Адама.

— Вот гитарист, — включив освещение, кивнул на гамак Курносого. А потом потрепал его за голую коленку. — К вам, маэстро.

— Иди к чёрту! — Мишка бросил невидящий взгляд на гостью и дёрнул простынь на голову. Дёрнуть-то дёрнул, голову прикрыл, а интимное место своё оголил. Катюха даже руками всплеснула:

— Вот здорово!

Она принялась бегать по кубрику вокруг стола и срывать со спящих простыни. Парни, понятно, быстро проснулись, мне кричат:

— Это что за напасть?

— Подарок героям-ханкайцам от прекрасной половины Дальнереченска. В порядке шефской помощи.

— Убери ты эту помощь, ради Бога! — кричит боцман. — Дай одеться!

— Уходим, Катюха! — дёрнул девушку за руку в тамбур, толкнул вверх по трапу. — Хочешь, чтоб тебя на столе разложили?

— Ой, хочу! Ой, хочу!

Поднялись на палубу. Девушку бьет неудержимый хохот.

— Ну, угодил! Ну, рассмешил! Чего-нибудь хочешь? Точно, нет? Ах, от меня нет. Ну, давай сигарету и будь здоров, товарищ старшина.

Ребята высыпали на палубу.

— Что? Где? Кто это был?

— Маленькая пьяная ведьмочка на метле улетела, — я кивнул на звёздный свод.

Расходиться не спешили — в кубрике духота, на палубе прохлада. Чай ещё не остыл. Накрыли стол в пассажирке, разговорились. Рассказали мне новость, которой ещё не знал.

Дембеля наши прославились в бригаде. Поместили их к шакалам, а те, известно, своими понятиями живут — обокрали ребят в первую же ночь. Дембеля взъерепенились — намотали ремни на кулаки и ну гонять бербазу. Вдесятером целую роту раскидали — кого под кровать, кого на свежий воздух. Начальник штаба прилетел — кавторанга Кардаш — орёт:

— Всех пересажаю, на губе сгною.

Но комбриг по-своему рассудил:

— Езжайте с миром.

На расчёт строит дембелей начальник базы каплей Вальсон.

— А где белые чехлы на бескозырках? С нарушением объявленной формы одежды за территорию никого не выпущу. Час до поезда, полчаса до нового построения.

Ханкайцы пробежались по «Шмелям» и через полчаса построились в белых чехлах на бескозырках. Последний раз Вальсон поставил их в шеренгу на перроне, поблагодарил за службу, дал команду:

— По вагонам!

Парни погрузились и в открытые окна поезда чехлами от бескозырок в начбазы:

— Держи, шакал, морда жидовская, и подавись!

Вальсон бровью не повёл, собрал чехлы с перрона и на склад сдал. Кому-то польза — то ли ему, то ли государству.

На следующий день начались хождения по мукам. Задача — поставить катер на стапеля. Своим ходом подошли к слипу. Начальник тамошний спустил по рельсам кильблоки, но нам на них не взобраться — заднюю тележку, корме предназначенную, форштевнем бодаем — и, ни в какую. Всё ясно — весенний паводок нагнал ил на рельсы, да и Иман уже мелеть начал. Начальник слипа принял решение — отмыть рельсы. Вызвал пожарную машину. Смотрю — Захар за рулём. Я к нему.

— Здорово, Саня! Как живёшь? Как здоровье? С кем переписываешься? От Постовальчика есть новости? Адрес? Как он там на Амуре?

Есть о чём перекинутся с земляком и старым анапским другом. Захар говорит и дело делает. Ребята рукава раскатали, Теслик разделся и с пожарным шлангом в воду.

— Давай! — кричит.

Захар дал. Дал напор воды на полную мощь. Рукав из рук Теслика вырвался и взметнулся вверх, потом по дуге вниз — жертву выбирая.

— Полундра! Бе-ре-гись!

Ребята врассыпную. Но бесполезно бежать, если Судьба уже выбрала свою жертву и обрушилась на него бронзовым перстом. Удар пришёлся в голову. Саня Тарасенко упал лицом в землю и не подавал признаков жизни. Вокруг змеиной шкурой свернулся плоский рукав, лишённый объёма и реактивной силы Захаровой рукой. Начальник слипа вызвал неотложку, но моряки не стали её ждать, подхватили Саню на руки и сыпанули к КПП. В госпиталь с ним поехал мичман Герасименко. До вечера мы судачили и скорбели, а к отбою пришло известие — Тарасенко жив. Череп не пробит, только кожа на голове лопнула. Сотрясение есть.

— На месячишко врачам работы, не более, — резюмировал Герасименко.

На следующий день боцман Теслик уехал в краткосрочный отпуск — прощаться с очередным плохо чувствующим себя родственником. А начальник слипа принял другое решение — силою лебёдки затащить кильблоки сквозь ил на глубину. Через Иман был протянут трос, один конец которого тащил кильблок по рельсам, второй, мотнувшись вокруг дубового ствола на противоположном берегу, вернулся на слип. На стремнине застыла шлюпка — Мишка Терехов подгребал вёслами. Ваня Кобелев стоял на её корме и, шестом упёршись в кильблок, фиксировал его движение по рельсам. Вот трос, влекомый лебёдкой, натянулся, загудел и — дэнь! — лопнул. Пятидесятиметровая струна толщиной в руку неслась над водой секирой — берегись! Ударила боцмана по ногам чуть ниже колен на излёте своей смертоносной силы, иначе — прощай Кобелева ножки. Ваня опрокинулся за борт, но лодка устояла — Мишка вёслами удержал её от оверкиля. А потом прыгнул в воду за пускавшим пузыри боцманом. Поднял Кобелева со дна и держал голову на борту шлюпки, покуда мы не подоспели. Снова неотложка, снова тело моряка через всю часть на руках товарищей. Потом Герасименко сообщил:

— Кости целы, но порваны мышцы — лечение затянется. Боцман без сознания от болевого шока.

А утром явился на слип и заявил:

— Хватит баловаться: дело не продвинулось ни на шаг, а уж потеряны два моряка. Больше ни одного не дам. Таскайте свои кильблоки сами.

Следующие два дня мы наблюдали с борта «Ярославца», как два профессиональных водолаза промывали рельсы от ила струёй воды из пожарного рукава. А потом подошли и встали на кильблоки так, как того хотел начальник слипа.

На подъём катера прибыл Атаман и руководил действиями экипажа. А действия просты. Встали на кильблоки? Встали. Отключить энергоносители! Заглушить двигатель! Всем на верхнюю палубу. Отключили, заглушили, выскочили. Катер медленно ползёт из речных пучин на земную твердь. Вот носовая тележка вышла с наклонной поверхности на горизонтальную. Когда катер переходил из наклонной плоскости в горизонтальную, так ухнул свой громадой в кильблоках, что на земле, кто-то охнул, а нам на борту стало жутко.

— Стоп! — орёт Кручинин лебёдчику, и нам. — Экипажу покинуть катер!

Таракан первым кинулся к штормтрапу и засучил ногами по балясинам.

— Куда?! — рычит Атаман и рупором ему в задницу тычет. — Командир последним покидает борт.

Беспалов дёрнулся было наверх, но уже на руки, на голову его целятся Меняйловские гады. И мичман спрыгнул на землю, прижав уши плечами и разведя руки — а что, мол, я?

На палубе «Ярославца» другая картина — Мишка Терехов пытается уступить мне место на штормтрапе. Очень лестно ему последним покинуть катер. И я бы уступил, будь матросом, но старшинские лыки обязывают. Говорю ему самым зловещим и нетерпящим возражений тоном:

— Матрос, шилом на трап, или ваши останки будут отдирать от бетона слипа.

Курносый играет желваками, ненавидит меня взглядом, всеми фибрами своей души и…. уступает. Я спускаюсь последним и принимаю рукопожатие Атамана. Начальник слипа смотрит на Таракана, не скрывая злорадства.

Одну задачу решили. Вторая ещё сложней — слить топливо и промыть баки с мылом или порошком, чтобы не было даже запаха солярки. Не дай Бог, при наварке днища сварщик прожжёт дыру — так рванёт, что…. Вообщем, опасно.

Бригадный механ Трухлявый (фамилия — Трушин, а звание капитан третьего ранга) приказал вылизать топливные баки, как кот свои яйца. Вскрыли мы с Мишкой люки баков и поняли — смерть где-то рядом. Они (баки) длинные, плоские, узкие. Туда забраться-то — подвиг. А ведь там ещё надо ползать, ворочаться — щётку мылить, ветошью грязь убирать. А чем дышать? Пробовали в противогазах — собрали все гофрированные трубки, вывели наверх, на голову маску…. Залезть ещё можно — работать никак. Без них — два-три вздоха в замкнутом, пропитанном соляркой пространстве и… шумел камыш, деревья гнулись. На второй день адской работы синие нездоровые круги обозначились у нас под глазами, аппетит напрочь пропал.

— Всё, начальник, кранты нам.

— Возможности человеческого организма беспредельны, Мишель. Верь в это и выживешь, — без всякого оптимизма напутствовал молодого.

На третий день пришёл гражданский сварщик, посмотрел на наши подвиги, покачал головой:

— Сами докумекали или приказал кто? Ясно. Кончайте хернёй заниматься — вызывайте пожарку и залейте баки водой.

Всё. Просто и эффектно! Мы с Мишкой переглянулись и дружно скрипнули зубами. Не кап ты три раза (это о бригадном механе), а идиот один раз, зато конченный.

На 68-м дела шли не лучше. Пока мы на стапелях, им следовало перебрать ходовой двигатель — поменять коленвал с поршнями, гильзы цилиндров. Как это сделать без Сани Тарасенко? Герасименко спрашивает молодого моториста Сухина:

— Знаешь как?

Тот головой отрицательно мотает.

— Хорошо, — командир катера берёт инициативу в свои руки. — Снимай крышку головки блока цилиндров. Полчаса на работу. Потом приду и дальше озадачу.

Через полчаса ходовой двигатель ПСКа-268 лишился всех шпилек крепления крышки головки блока цилиндров. Сухин — руки крепкие — ключ на гайку и по часовой стрелке крутит. Много ли надо шпильке диаметром 4 мм? Где парнишку обучали и чему? А может, с головой раздружился? Или швейка врубил? Но здесь-то перед кем?

Герасименко, как увидел, за голову схватился и взревел:

— Вон из машинного — убью. Агапова ко мне.

Привели, как говорится, Агапова.

— Ты вот что, — командир 68-го хмуро смотрел в сторону. — На слипе тебе делать нечего — берись за наш БЧ-5. Иль тебе приказ Кручинина нужен?

— Не нужен. Будем разбирать ваш ходовой.

И началась у меня жизнь — не позавидуешь. Единственный старшина на два катера. Щётки стальные днище под сварку готовить — иди на склад выписывай. Металл с другого конца города — вези. Листы негабаритные, с кузова свисают, по земле шкрябают, ну, и сползают, конечно. Раз пять сгружали и снова загружали. Однажды попытались весь пакет толкнуть. Разом подняли, а он ни с места. Все в стороны, а меня прижало прогнувшимися листами. Ладони к коленям — кожа лопнула. Ну, я и выдал во всю мощь голосовых связок всё, что думаю об этих головастиках ханкайских. А рядом магазин, а на крылечке женщины. Они от моей нецензурщины в двери наперегонки. Во, как бывает!

Валолинию носили на центровку — вся бригада со смеху помирала. Да что рассказывать! Досталось нам на слипе. Чуть перерыв в работе, парни сигаретки в зубы и на травку загорать, а я известное место в горсть и на 68-ой. Там Самосвальчик с Сухим двигатель разбирают. До основания. Старые гильзы из блока выпрессовали, новые установили. Головку на огромном наждачном кругу отшлифовали, подшипники мотылёвые поменяли, поршни. Я с ними суечусь — где словом, где делом. Потом опять на слип. Прихожу — нет толпы в привычном месте. Поднялся, по катеру пробежался — пусто. Побрёл по периметру — нашёл. За колючку выбрались, на бережку загорают.

— Часом не сбрендили? — спрашиваю. — Работу бросили, в самоволку дёрнули.

— Брось, Антоха, — говорят. — Лезь сюда, расслабься. Завтра праздник. Сундук со слипа, избушка на клюшке, гражданские убрели. Айда отдыхать.

— Айда, айда, — зовёт Курносый. — Я тебе песню спою, на «Шмелях» парни сочинили….

Ну, уж нет. Только из-за твоего пения за колючку не полезу, на солнышке греться не буду. А пойду-ка я на 68-ой. Но Мишка запел, и я остался.

Мишка не Мишка, Кобзон в тельнике — голос прорезался, и гитара не дребезжит.

Из популярного в эфире «Аэропорта» моряки переделали… Но как здорово!

Я и не заметил, как оказался за колючкой, на песочке, у Мишкиных ног.

— Действительно, — Оленчук глубоко с надсадою вздохнул, — не повернёшь. Казалось в Анапе — конца края не будет службе, а теперь через какой-то год однажды я пожму тебе, Мишка, руку и никогда больше не увижу твоей мерзопакостной рожи.

— Да-а, — согласился Курносый. — И мне, может быть, никогда больше не едать хохляцкого сала с чесночком. Вот трагедия. Будешь высылать, а, Ваня?

— Эй, моряки, — крикнули с того берега. — Айдате в гости.

Девчонки крикнули. Две симпатичные, в купальниках. Парни встрепенулись. Но Курносый удивил:

— Лучше вы к нам — у нас гитара.

Очаровашки не заставили долго упрашивать. Два-три десятка взмахов рук, и вот они перед нами — во всей своей красе и наготе, с бриллиантами сверкающих на солнце капель воды.

— Что поём?

Моё внимание привлёк другой объект на реке. Лодку крутило и несло по течению — верный признак отсутствия вёсел. В ней две пары в неглиже — у женщин было, за что зацепиться взглядом, мужики — брюхатые, лысые. Но их надо было спасать — лодку без вёсел Иман вынесет в Уссури, а там Китай. Разделся и по пояс вошёл в воду:

— Конец есть? Кидайте.

Женщины прыснули, кокетливо изгибаясь объятными телами. Один мужик встрепенулся:

— Я щас кину. Я тебе такой щас конец кину.

Тем не менее, хватаясь за борта, неуклюже, раскачивая лодку, пробрался с кормы на нос и кинул мне фал, привязанный к огону лодки. Я потащил их к берегу:

— Помогай, мужики.

Парни кинулись ко мне, и общими усилиями вытащили лодку на сушу. Первым прыгнул из неё тот самый суетливый мужик со своим дурацким:

— Я щас кину, так кину…. Кто старший? Ты? Фамилия? Построил народ и в часть, к дежурному, за наказанием. Скажите: приказал начальник штаба Кардаш….

Эге, вон какую акулу вытащили себе на горе. Знать бы, с места не сдвинулись — катитесь, товарищ кавторанга, в Китай, там вам самое место.

Нырнули за колючку, побрели со слипа, девчонок, понятно, с собой не позвали.

В бригаде три дежурных — оперативный по границе, по части и по базе. Оперативному не до нас. По части? А пойдём-ка к тому, который по базе — начштаба ведь не сказал к какому именно. Там сундук какой-нибудь, Гераська с ним мигом договорится — чтоб без наказаний, устным внушением….

Пришли в автопарк. Я народ построил, в дежурку заглянул — там два сундука что-то пьют из чайника, на красных носах капли пота. Так, мол, и так, доложил, прибыли по приказу начштаба Кардаша для наказания…. на ваше усмотрение.

Сундук с повязкой фуражку натягивает и за мной. И началось адажио в исполнении подвыпившего мичмана бербазы…. Мол, вы, ханкайцы, о себе много мните, на всех свысока глядите, а сами-то…. Тьфу! Нет, два раза тьфу! Не было его в тот день в роте, а то бы он одной рукой всю эту ханкайскую шайку дембелей….

Достал своей пьяной блевотиной словесной до самого не могу. Решил мужиков не подставлять, а сам развернулся и пошёл прочь.

— Стой! Стоять, старшина, — слышу за спиной. — Стой, сука!

И топ-топ-топ следом. А ведь догонит и ударит. Нет, этого я ему не позволю. Развернулся и даже шаг на встречу сделал — иди сюда, сундучара! Он тормозить — его в сторону качнуло. Смотрю — подмога летит. Думал, ему — оказалось мне. Мичман Пушкарёв, наш ханкайский, бывший дембель, теперь инструктор по комсомольской работе в бригаде. Схватил пьяного за руки:

— Коля, что ты, что ты, уймись….

У того голос в визг сорвался:

— Урррою сучонка…!

Я развернулся и ушёл на пирс. Ребята наши следом. Но инцидент был не исчерпан.

Я — единственный в звене старшина, каждый день ходил с нарядом на развод караула. Наряд менялся, а мне не с кем. И вот стоим под вечер на плацу — я и в затылок мне три моряка с «Ярославцев». Развод идёт привычным порядком. Является Кардаш, машет заступающему по части дежурному рукой — продолжайте, и идёт вдоль строя. Останавливается напротив.

— Старшина второй статьи Агапов, — представляюсь.

— Выйти из строя.

Выхожу, разворачиваюсь. Начштаба ладонь к виску:

— За нарушение объявленной формы одежды, самовольный выход за пределы части, пререкания со старшим по званию объявляю десять суток ареста.

— Есть, — говорю, — десять суток ареста.

После развода подхожу к дежурному по части:

— И?

Тот, пожав плечами:

— Завтра в десять на КПП с туалетными принадлежностями — губа в отряде. Дежурство сдашь завтра.

Герасименко, услышав новость, помчался к Атаману, тот к комбригу Крылову. Ещё раньше Пушкарёв побывал у начальника политотдела кавторанга Крохалёва. И вот три высших офицера части собрались в кабинете комбрига решать мою судьбу.

Наутро отдал синюю повязку Терехову, собираю туалетные принадлежности.

Герасименко:

— Пойдёшь на торжественное построение.

— Так это….

— Не торопись, я сказал.

Переоделся в парадную форму первого срока и в строй встал. Коробку ханкайцев вывел на плац каптрираза Кручини. Торжественное построение по случаю Дня Пограничника. Профессиональный праздник. И полетели награды заслужившим — медали, знаки отличников ВМФ, погранвойск, классности. Потом звания — …. и вдруг слышу: … Агапову очередное звание старшины первой статьи за отличные показатели в БП и ПП, и высокие профессиональные навыки. Вот так! Про губу и вспоминать никто не хочет. Пустозвон, выходит, начальник штаба Кардаш.

Ребята поздравляют. Атаман руку пожал. Впрочем, он всем старослужащим пятерню подал — все были чем-нибудь награждены. А моя чешется, так чешется — просто зуд какой-то — хочется с сундуком пьяным с бербазы закончить диалог. Парни отговаривают, а я на своём…. Как там он вчера верещал? Ханкайцы — это тьфу два раза. Вот я пойду, тьфукалку ему прочищу. Как ни отговаривали, пошёл в дежурку базы. Сундучару, конечно, не нашёл — дрых, должно быть, дома после наряда. Приплёлся в клуб — ведь у нас выходной — а там концерт праздничный силами местной дальнереченской самодеятельности. Так себе — ни что и ни о чём. Но одна солистка привлекла-таки внимание. У неё какой-то дефект был в произношении — ей бы в разговоре помолчать, а она вышла на сцену петь. Моряки прикалываются — на бис вызывают, да ещё раз, да ещё…. Тётка рада стараться, кланяется, воздушные поцелуи шлёт, и друг запела:

— Остров Даманский, родная земля….

В зале вмиг гробовая тишина. Минуту, не меньше. Потом взрыв — свист и гул, ботинки на сцену, рёв многоголосый:

— Пошла, сука, прочь….

Тётка бегом со сцены — не поняла, дурёха, что по живому клинком….

Я расскажу, чтоб поняли.

В 15-ой ОБСКК была своя версия тех памятных событий марта 69-го. Моряки не участвовали в драчке на Даманском 2-го числа, а спустя день трупы погранцов выносили с острова. Мазурин — он тогда ещё срочную тянул — хвастал: медаль получил, усердно таская изуродованные и заледеневшие тела ребят. Потом бой 15-го марта. Погранцы Нижнемихайловской заставы прижали на остров прорвавшихся маоистов, а полковник Леонов повёл мангруппу отряда по льду, чтобы отрезать желтомордым путь к отступлению. Растянувшуюся колонну БМП и БТРов расстреляли в упор орудия китайского укрепрайона Бхутоу — ни одна машина не дошла до острова. Всё, погранотряд обескровлен. Подтянули части советской армии. Но красноармейцам нельзя участвовать в пограничных конфликтах — им срочно вешали зелёные погоны. И в этот момент одуревшим от кровавого успеха китаёзам предстал во всей красе поезд № 2 Владивосток — Москва. В том месте «железка» проходит ввиду укрепрайона Бхутоу. Ну и начали желтомордые дурашлёпы палить из своих допотопных пушек по вагонам. Поезд-то умчался, усеяв насыпь осколками разбитых окон, а вот терпение тогдашнего комбрига Школьникова лопнуло. «Огонь!» — приказал каперанга на свой страх и риск. «Шмели» стояли на стапелях, кормой к Китаю, и ахнули из двух реактивных установок по Бхутоу. Нет, не городу, а укрепрайону. Если б по городу — это была бы китайская Херасима. Меньше минуты выли дуэтом БМ-17, потом время подлёта и меньше минуты рвались реактивные снаряды. И мёртвая тишина на берегах Уссури. Ужаснулись обе стороны — что натворили. Ну, ладно — окровавленные трупы погранцов у горящих машин — дело житейское: похоронили, всплакнули, помянули. А от сопки Бхутоу остался оплавленный базальт — ни снега, ни обломков строений, никаких останков тех, кто там был. Некого хоронить. Отбили «Шмели» у соседей охотку соваться к нам с пистолетами. Дай Бог навсегда. А каперанга Школьникова за самовольство со службы выперли. Рад был, что ни посадили. Вот такие дела.

Китайцы томагавки зарыли, но от острова не отказались — возят на берег грунт самосвалами, чтобы сделать его полуостровом. Наши молчат — погранцам запретили нос туда совать, моряк разрешили только со стороны своего берега мимо ходить. Короче, слили Даманский маоистам, а эта гундосит:

— Остров Даманский — родная земля….

Как тут сдержатся?

Праздник ещё не кончился. Вечером едем в город. Там в ДК КВН, потом танцы. Приглянулась мне одна девушка — решил на вальс пригласить. Прошлым летом учил всех желающих мичман Мазурин. Он чемпион погранотряда по бальным танцам. Показал, и мы стали палубу шкрябать гадами. Боцман за голову:

— Танцуйте, уроды, босиком!

А что, можем и босиком. И вот парами вальсируем на юте, а Тюлькин флот прикалывается. Пусть себе. Вальс — дело полезное, и культурному человеку без него никак. Себя стал считать приличным вальсёром, вот только партнёрши в руках никогда не было. В ДК Дальнереченска и решил себя испытать.

Подхожу, приглашаю — мне не отказывают. Народу полно, а круг пустой — единственная пара. Партнёрша попалась замечательная — не зря приглянулась с первого взгляда. Да и я лицом мимо грязи — туфель её не тревожу, в такт попадаю. Ну, думаю, будет у меня новая дама сердца, и капец Елене. Только глянул на подружек партнёрши, и тревога в сердце моё ворвалась. С чего это они смехом заходятся — чуть-чуть с лавочки не падают. Пальчиками в нашу сторону тычут. Может с клёшами моими что? Или гюйс помялся. Бескозырку Самосвальчик в руках держит. А пусть себе…. Нам хорошо вдвоём — и это главное. Вот только руки в пляс пустились от волнения. Сейчас танец закончится, перекурю, успокоюсь и вернусь знакомиться. Девушка улыбается ободряюще. Я не представляюсь и имени не спрашиваю — интригую, думаю, что ещё успею. Провожать до места не пошёл — да ну их, этих хохотушек. Вышел на крыльцо — пальцами в пачку попасть не могу, спички ломаются. Сигарету размял — она чёрная. Бог мой, что такое? Смотрю на ладонь, а с пальцев чёрный пот каплями — вымывает из пор въевшийся мазут. Представляю, какие следы оставил на белоснежной спине партнёрши — то-то её подружки закатывались. Чёрт, как не везёт-то мне в любви! Бегом в машину, забился в уголок, и там сидел, покуда танцы не кончились.

Теслик вернулся из краткосрочного по семейным — мне стало легче. Потом Сантё с Вантёй из госпиталя притопали — совсем курорт! Спустили катер со стапелей, за неделю перебрали двигатель, подняли Атаманов стяг и — вперёд, на Ханку. А 68-ой наваривал днище.

В базе кроме прочих ждало письмо от Елены. Штемпель украинский — уехали с мужем в отпуск на родину. По дороге, писала, заезжали в Камень-Рыболов меня повидать. Наплела мужу, что в поезде её пытались изнасиловать солдаты, а доблестный моряк-пограничник Антоха спас её честь и его лоб от рогов. Благодарный супруг купил пакет яблок и оставил его на 67-м — меня, понятно, в базе не было.

Однако, Елена какова? Как она представляла встречу двух неравнодушных к ней мужчин? И яблоки — так символично. Впрочем, яблоки это, кажется, у Париса. Надо что-то делать. Но что? Ведь мы ответственны за прирученных людей. И я написал — очень жаль, что не встретились.