Бунгало

Самое раннее воспоминание Мизинчика Миттал — сверкающая вода, которая плескалась под грохот колес, щелканье хлыста по окровавленной спине вола, крики мужчин и хныканье голодных детей. Глухой гул и визг, словно от стаи ястребов, — так черные пузыри поднимаются на поверхность реки.

В этом воспоминании, настолько раннем, что оно являлось лишь во сне, Мизинчик видела женщину в сари — золотисто-желтом, как цветок чампаки. Женщина смотрела в пустое небо, точно взывая к богам, а затем очень медленно падала в поток. Ее уносило течением, и паллу ее сари тянулось сзади, словно трепещущая, смертельно раненная птица. Мизинчик вскрикивала — безутешный плач младенца, но золотистая женщина беззвучно опускалась на дно.

Затем пришло понимание: то была ее мать.

Мизинчик вдруг проснулась в непривычно душной комнате. Пот собирался в каждой складке тела — между пальцами, под коленями, в уголках глаз. Мизинчик открыла их и почувствовала жжение, зрение помутилось от слез, она инстинктивно потянулась вверх, пытаясь спросонья ухватиться за что-нибудь надежное, и ненароком опрокинула стальную чашку возле кровати. Чашка с грохотом упала, по лакированному деревянному полу растеклась вода.

Мизинчик приподнялась на локтях, понемногу отходя от неотвязного кошмара, и хорошо знакомая обстановка наконец ее успокоила. С матраса, лежавшего рядом с бабкиной кроватью, Мизинчик хорошо различала массивные шкафчики вдоль стены, украшенные причудливыми китайскими росписями охристого оттенка. В детстве она часами блуждала взглядом по длинным сужающимся ветвям, что изредка перескакивали с одной панели на другую. Она сочиняла нескончаемые истории об экзотических птицах, живших на этих деревьях: о жестокой малиновой с острым клювом и белыми кончиками на перьях, о спокойной красновато-коричневой, клевавшей что-то среди стеблей высокой травы, и о маленьком птенчике, что жалобно чирикал в крошечном гнездышке. На одной прямоугольной панели ветви заканчивались гроздью пунцовых ягод, которые Мизинчик мысленно наделила колдовскими свойствами.

Она нарочно затягивала каждую историю, уснащая ее различными препятствиями и поворотами сюжета, словно для того, чтобы отсрочить концовку и насладиться волнующей сценой, когда одинокая бабочка с крылышками-паутинками устремится вниз и укроет ягоды от жестокой птицы. А затем, охватив взором все шесть росписей, Мизинчик по-королевски щедро раздавала ягодки. Тогда, будто по волшебству, у одноногой птицы отрастала вторая нога, а синяя с выцветшими перьями получала в подарок новые — блестящие. Мизинчик всегда оставляла последнюю ягодку для грустного маленького птенчика, потерявшего всю семью. «Съешь, — шептала Мизинчик, — и они вернутся».

Протерев глаза, девочка потянулась, сбрасывая последние вязкие остатки сна, затем открыла тиковую шкатулочку, инкрустированную замысловатой эмалью и стоявшую на полу. Там хранились ее драгоценности: новые карандаши, прибывшие на корабле, коробка липкой маслянистой пастели, жестянка с эмалевыми безделушками, присланная в подарок родственницей из Харид-вара, образец изумрудного шелка и выцветший журнальный снимок. Фотографий покойной матери не сохранилось, и Мизинчик вырвала снимок актрисы Мадхубалы из старого номера «Фильминдии». Мадхубала смотрела вдаль, погруженная в грезы, а ее лицо и волосы окружало неземное сияние. Она была великолепна: губы слегка приоткрыты, на шее жемчужное колье. Со временем Мизинчик позабыла, что женщина на фото — вовсе не ее мать. Девочка слишком мало о ней знала — помнила лишь пару случаев из детства да то, что мать утонула, переплывая реку.

Мизинчик аккуратно положила снимок обратно в шкатулку и придвинула ее к стене у тяжелого туалетного столика с латунным зеркальцем, обращенным вниз. Вверху, на внушительной кровати в стиле короля Эдуарда, на линялой простыне вздымался огромный бабкин живот, похожий на заснеженную вершину, и раздавался оглушительный храп. В углу из стены торчал одышливый кондиционер и горела спираль от москитов, источавшая горько-сладкий запах. Мизинчик щелкнула кнопкой, и кондиционер зашумел, выпустив струю холодного воздуха. Было начало июня — самая невыносимая и влажная пора, когда спать без этого агрегата невозможно.

Мизинчик села на кровать и взяла бабкины теплые руки — узловатые, с синеющими венами. Эти руки дарили жизнь: они держали, одевали и кормили ее, с тех пор как она осталась без матери тринадцать лет назад. Когда Мизинчик была еще маленькой и тоже спала на огромной эдуардовской кровати, она держалась за руки Маджи всю ночь и совершала этот маленький ритуал всякий раз, если чего-то боялась или хворала. Повернув бабкину ладонь кверху. Мизинчик водила пальцем по линиям, начиная с самой толстой, огибавшей большой палец. Она насчитала столько же линий, сколько ей лет, и словно вписала себя в бескрайнюю вселенную на руке Маджи. Мизинчик повторяла короткую молитву: «Я — в тебе». Даже в тринадцать Мизинчик не отделяла себя от своей бабки.

Затем Мизинчик вытерла пролитую воду и поставила на место стальную чашку. Заглянув в темный восточный коридор, ведущий от запертой тиковой двери через все бунгало к передней веранде, она с трудом различила тусклый свет из широкого окна во двор. Второй коридор проходил параллельно первому, в западной половине дома, разделяя его примерно на три части — со спальней, ванной и кухней в каждом крыле, а также залом, столовой и гостиной по центру. Одноэтажное бунгало построил около сотни лет назад высокопоставленный чиновник Ост-Индской компании, который превратил его в архитектурный символ британского Раджа-правления. Жена служащего, тоскуя по приятной прохладе родины, в раздражении окрестила бунгало «Джунглями». Мизинчик любила его изящную симметрию и величавые тиковые двери, сводчатые проходы, вдохновленные эпохой Великих Моголов, и пышный тропический сад с рощицей манговых деревьев.

С деревьев как раз опадали мясистые золотые плоды, и Маджи раздавала излишки, отсылая корзины друзьям и родственникам по всему Бомбею. День сбора манго был настоящим праздником для обитателей бунгало. Садовник приезжал спозаранку вместе с подсобными рабочими, и они собирали целые корзины фруктов, а Мизинчик и ее двоюродные братья, сидя под деревьями, впивались зубами в сладкую мякоть, и на лица их брызгал оранжевый сок. «Бог Ганеша тоже их обожает», — всегда говорила Маджи, нарезая целую горсть «счастливых» манговых листьев, дабы развесить их на передней веранде. Позже в тот же день бабка следила за разделом плодов в нарядной столовой, а ее невестка Савита бродила вдоль длинного полированного обеденного стола, помечая лучшие фрукты для своей родни.

Мизинчик вышла в душный коридор — прохладой можно было насладиться лишь в спальнях и зале. Деревянные половицы, обычно скрипевшие и стонавшие при малейшем нажиме, не издали ни звука под ее легкими шагами. Мизинчик хорошо изучила эти полы, знала, где они провисают, а где лежат прочно, и шагала уверенно.

Прокрадываясь мимо комнаты дяди и тети, она заглянула в щель, сквозь которую их тихие голоса доносились в коридор — вместе с негромким жужжанием современного кондиционера. Приникнув всем телом к щели, она ощутила поток холодного воздуха, высушивший пот на ноге, руке и щеке.

— Разве мало того, что мы взяли к себе Мизинчика? — хмыкнула Савита, и ее тонкие черты исказила злость. Верхние ленты на импортной шелковой сорочке развязались, обнажив крошечный сверкающий бриллиант между грудями. — Аж не верится, что ты послал ее отцу десять тысяч рупий!

— Только по просьбе Маджи, — сказал Джагиндер, словно уточняя, что сам не способен на такую щедрость. С годами его горделивые плечи ссутулились, а на красивое лицо легла тень щетины. — Просто дал взаймы.

— Взаймы? — Савита осуждающе ткнула в него тонким пальцем с аккуратным маникюром. — Нас больше ничего не связывает. Зачем давать им деньги?

— Ну, он все-таки отец Мизинчика.

— Какой там еще отец? — фыркнула Савита. — Он снова женился, завел детей и ни разу не удосужился проведать дочку!

У Мизинчика защипало глаза от слез. Савита всегда подчеркивала, что Мизинчик — непрошеная гостья, нищенка. «Она вам не сестра, — втолковывала Савита сыновьям, пока Маджи не слышала, — а бедная родственница. Помните».

Мизинчик отступила в успокоительный полумрак и, быстро свернув налево под зубчатый свод, вдохнула ароматы сандалового дерева, перца и жареного тмина. Там было так темно, что на миг ей показалось, будто отключили электричество. Затем ее взгляд упал на рубиновые пятна, мерцавшие на стенах: отсветы стеклянных и латунных узкогорлых ханди. Мизинчик прижала ладонь к стене коридора, любуясь, как цветной отблеск целует кожу.

В западном коридоре она повернула направо и попала в кухню, где на мраморном столе стоял высокий глиняный кувшин с кипяченой водой. Мизинчик жадно выпила тепловатую воду и снова налила чашку. На девочку напала сонливость.

Свернув в коридор, ведущий к ее комнате, Мизинчик вдруг услышала скрип двери. Сначала она заглянула за угол и лишь потом на цыпочках приблизилась к спальне двоюродных братьев. На этой стороне бунгало жили только трое мальчиков. Бледный лунный свет струился в окно, озаряя тела спящих четырнадцатилетних близнецов. Пухленький Дхир беззаботно раскинулся на матрасе, широко раскрыв рот, а худощавый Туфан свернулся калачиком, точно младенец. Но третья кровать, где спал семнадцатилетний Нимиш, пустовала.

Решив, что Нимиш возвратится еще не скоро, Мизинчик подкралась к его кровати и поставила чашку с водой на тумбочку — рядом с беспорядочной стопкой книг, из которых торчали закладки. Она наклонилась и вдохнула солоноватый, дурманящий запах Нимиша, а затем, покраснев, оглянулась на спящих близняшек — не проснулись ли? Дхир спокойно, с присвистом, храпел.

Мизинчик потрогала теплую подушку Нимиша и снова вздохнула. Из-под подушки выглядывала книжка. Мизинчик коснулась пальцами странного названия: «Факир из Джангхиры». На ощупь книга была старой и пыльной, Мизинчик тотчас поняла, что она — из затхлой библиотеки в конце коридора. Книжка распахнулась на миниатюрной табличке «Идеальный мальчик», старательно вклеенной и занимавшей целую страницу. В табличке перечислялись двенадцать основных правил поведения, даже такие, как «мальчик здоровается с родителями» или «мальчик чистит зубы», и каждое правило иллюстрировала безвкусная картинка. Мизинчик не удержалась от улыбки. Нимишу выдали эту табличку еще в начальных классах. Вернувшись в тот день с уроков, он показал ее Мизинчику и близнецам, и все четверо покатывались со смеху, по очереди изображая правильного мальчика в чистой белой рубашке и бриджах, как он с важным видом «отводит потерявшихся детей в полицию». Но, хотя они тогда посмеялись над табличкой, Нимиш хранил ее все эти годы и даже вклеил в случайно подвернувшуюся книгу. Может, Дхиру или Туфану и нужны были ежедневные подсказки, как себя вести, но Нимиш и так воплощал послушного сына, причем без всяких усилий.

Удивляясь, что Нимиша нет так долго, Мизинчик положила книгу на место и решила поискать его в библиотеке. Она замешкалась, проходя мимо детской уборной с двумя отдельными дверьми: одна вела в выложенную кафелем ванную, а другая — к туалету и умывальнику. Дверь в ванную была похожа на все остальные двери внутри бунгало — из блестящего дерева с тремя филенками. В центре каждой филенки была изящно вырезана чакра. Но у этой двери на самом верху помещался засов, до которого нельзя было дотянуться.

Сколько Мизинчик себя помнила, эту дверь почему-то запирали на ночь: толстый металлический стержень с гулким грохотом задвигался в паз. Детям запрещали прикасаться к двери после захода солнца. Разумного объяснения у этого ночного ритуала не было, и они выводили свои захватывающие дух теории. Близнецы были уверены, что по ночам ванная превращается в штаб-квартиру их отца-супермена или, возможно, там укрывается бесславный злодей по прозвищу Красный Зуб. Разумеется, они держали между собой пари: кто ночью вылезет из постели и дотронется до двери или подергает за ручку. Затем все мчались обратно и прятались под одеялами. Однажды они даже притащили пару стульев, чтобы дотянуться до засова. Но, едва коснувшись его, Туфан зашатался и упал. Его привалило тяжелыми сиденьями, на теле остались уродливые синяки и ссадины. Услыхав грохот, Савита выскочила из своей комнаты и истерично завопила. «Чем вы тут занимаетесь, а? — кричала она, раздавая всем по очереди затрещины. — Вам что, жить надоело?»

С тех пор никто больше не рисковал, хотя для вида они храбрились да посмеивались над зловещими словами Савиты. Но так и не нашлось объяснения звукам, доносившимся по ночам из водопроводных труб, — странному дребезжанию и непривычному свисту, что умолкали только под утро.

Мизинчик прижалась к стенке, отодвинувшись как можно дальше от двери. Она не хотела смотреть, но взгляд сам упал на задвижку. У Мизинчика похолодели кончики пальцев. Она помчалась в библиотеку.

— Нимиш?

Наверное, раньше библиотека была великолепна: книжные полки с вычурной резьбой, темные панели на стенах, кушетки с толстой обивкой и стеклянная люстра. Но когда бунгало оказалось в руках Маджи, где-то за пару лет до провозглашения Независимости, библиотека уже пришла в запустение. Некогда плюшевый ковер сильно протерся во многих местах, люстру облюбовало целое семейство бесстрашных пауков, а плотные мрачные портьеры воняли сигарным дымом, хотя их регулярно стирали раз в год.

Померкшая былая слава библиотеки успокаивала Мизинчика. Все бунгало осовременили, но эта комната оставалась прежней, затерявшись в прошлом. Нимиш часами просиживал здесь над книгами, вдыхая запах иной эпохи. Он поставил перед собой цель перечитать все книги в библиотеке до единой — от твердых бордовых или зеленых кожаных переплетов, украшенных богатым золотым тиснением, до маленьких книжек в матерчатых суперобложках. При этом Нимиш представлял себя английским сахибом. Пока что он прочитал все до единой автобиографии чиновников Англо-индийской государственной службы — эти элитные конкуренты правили Индией, а затем, выйдя в отставку, из тщеславия писали мемуары. Он также прочел произведения Киплинга и всю серию «Индийской железнодорожной библиотеки Уилера» в мягких обложках.

Слабый луч лунного света пробивался между тяжелыми шторами и падал неровной полоской на потертый ковер, пересекая прямоугольный стол, где стоял большой кальян с множеством трубок и лежали несколько книг в красивых синих переплетах. Мизинчик ощупью пробралась к окну и посмотрела в небо. Луна скрылась за темной дымкой. Еще после обеда начали собираться тучи — маленькие барашки в ясном солнечном небе, предвестники скорых муссонов. Весь этот знойный день каждый только и мечтал о первых радостных каплях долгожданного ливня.

Луна выглянула вновь, и сердце у Мизинчика екнуло, едва она заметила Нимиша. В аллее показалась его высокая стройная фигура: точеный профиль и блестящая смуглая кожа. Он вышагивал взад и вперед, решительно сжимая кулаки и хмуря брови над очками в тонкой проволочной оправе. Мизинчик вытерла пот, капавший с ладоней на пижаму, и постучала в окно. Однако Нимиш уже отвернулся и направился в сад.

Мизинчик помчалась по коридору, выскочила через боковую дверь и пробежала мимо гаража, где рядом с черным «мерседесом» обитал шофер Гулу. Грудь дрожала и гудела, а тонкая пижама намокла от сырости. Вверху под порывом ветра зашелестел сломанный бумажный змей, что зацепился за ветку. Как раз напротив бунгало, посреди заросшего травой сада, стоял великолепный бело мраморный фонтан-лотос, окруженный прудом, каменной тропинкой и кольцом розовых кустов. За ними простиралась чаща.

Мизинчик затаила дыхание и прислонилась спиной к каменной стене, отделявшей их бунгало от соседского — семьи Лавате. Она позвала Нимиша громким шепотом. В голове засела любовная песенка из популярного фильма «Дил Деке Декхо». Мизинчик углубилась в обширный сад, за которым заботливо ухаживал садовник, что приходил каждый день со ржавым серпом для работы и свежим кокосом для утоления жажды.

Она всегда любила Нимиша — с самого детства — и тянулась к нему, словно к отцу, которого не помнила. Пока она была еще маленькой, Нимиш опекал ее, ограждая от жестоких замечаний и случайных обид. Однако в последние годы, когда ее тело начало меняться. Мизинчику захотелось от Нимиша чуть большего, чем эта… отеческая любовь. Краснея, она обращала внимание на нежные нотки в его смехе, блеск волос.

Он беззаботно дразнил или поучал младших братьев, изредка с симпатией обнимая их после выговора. Но с Мизинчиком Нимиш стал вести себя суше и лишь читал ей вслух отрывки из своих бесчисленных книг или профессорские лекции, если она просила помочь с домашним заданием.

— Нимиш? — вновь прошептала она. «Неужели он ждет меня вон под тем деревом?»

Мизинчик подалась вперед, представляя его сильную руку в своей ладони, на себе. Ей даже померещился шелковый отлив за деревом — труппа танцовщиц дожидалась встречи влюбленных, дабы завести кокетливую песенку и пуститься в пляс. Мизинчик была уверена, что Нимиш завел ее сюда для признания в любви. Настал ее болливудский час…

Где-то вдали закрылась дверь, и Мизинчик очнулась от грез.

Неужто Нимиш вернулся в дом? Разве она как-нибудь нарушила сценарий? Мизинчик помчалась обратно сквозь кусты, невольно вытаптывая любовно выращенные цветы, а добравшись до бунгало, перебежала залитую луной аллею.

Дома Мизинчика обступила темнота.

В искусственной прохладе Дхир громко, отрывисто храпел, а потный Туфан блаженно дремал, засунув руку под полу пижамы. Но кровать Нимиша по-прежнему пустовала. Мизинчик спряталась за ней, стараясь унять ретивое сердце и поеживаясь от холодного, липкого пота, который уже подсыхал.

— Ну где же ты? — прошептала она в подушку.

Что он делает один в темном саду, за огромной каменной стеной? Стена окружала бунгало с трех сторон, а четвертую защищала столь же внушительная решетка с чугунными штырями в виде наконечников стрел. Но затем, мысленно пройдясь по двору, она вспомнила, что стена была не совсем уж глухой. Там есть проход — точнее, выход. «Нет!»

Она снова взяла «Факира из Джангхиры» и взглянула на стихи напротив безвкусной таблички «Идеальный мальчик»:

Навязчивые слова закрутились в голове, и тогда Мизинчик медленно, старательно отклеила табличку с противоположной страницы. Там, под «Идеальным мальчиком», скрывалась не столь уж идеальная правда — его тамариндовая голубка. Небольшое отверстие в каменной стене и впрямь вело лишь в одно место — к соседям Лавате. Ну а «птичкой» Нимиша оказалась семнадцатилетняя Милочка, лучезарно улыбавшаяся с черно-белого снимка.

 

Дверь на засове

В груди у Мизинчика резко укололо, и ядовитые щупальца боли расползлись во все стороны, все туже и туже сжимаясь вокруг сердца.

Она тяжело задышала, быстро повторяя влажными губами: «Милочка. Милочка. Милочка».

Нужно было догадаться. Мизинчик еще носила умащенные косы. Куда ей до ослепительной красавицы Милочки с густой копной волос, изящно убранной цветами? Соседи без конца нахваливали ее кожу, светлую на зависть, и изысканный разрез глаз. Мать Милочки, Вимла, размашисто подкрашивала их каждое утро черным каджалом — от нечистой силы.

Долгие годы Милочка была подружкой Мизинчика, особенно в раннем детстве. Они прятались в тенистом саду, сооружали из ветвей самодельные алтари для пуджи, украшали их цветами и священными листьями тулси, а внутрь ставили миниатюрную статуэтку богини процветания Лакшми, из сандалового дерева. Милочка всегда была жрицей, а Мизинчик — богомолкой. Она стояла на коленях, пока Милочка кропила водой ее склоненную голову и ставила на ней пунцовую метку.

Но едва Милочка подросла, ей надоела эта детская игра, и четыре года разницы показались девочкам целой вечностью. Впрочем, Милочка иногда приглашала Мизинчика в парк на пикники, и там, вдали от любопытных глаз, они могли пооткровенничать, как подруги или даже сестры. Тогда Мизинчик впервые уловила то, чего другие никогда не замечали: мимолетную тень, скрытую бесшабашность на прекрасном лице Милочки.

С громким лязгом включился кондиционер, и Мизинчик присела возле кровати Нимиша, подавляя приступ ревности. Она чувствовала себя такой маленькой и ничтожной. Утерев слезы, попробовала приклеить «Идеального мальчика» обратно на страницу, нервно теребя желтоватую клейкую ленту.

Мизинчик так увлеклась и оглохла от пыхтящего кондиционера, что не услышала шагов Нимиша. Не успела она опомниться, как он прошептал ее имя. Девушка тотчас захлопнула книгу.

— Что ты здесь делаешь? — Он сел на кровать и склонился к ней. — Все хорошо?

Она кивнула, не поднимая головы.

Он легко опустил руку ей на плечо. Вес и тепло руки должны были успокоить Мизинчика, но не тут-то было. Неужели это и все, на что она может рассчитывать, — заботливый вопрос, жест утешения? Мизинчик оттолкнула его.

В удивлении Нимиш уселся поудобнее и поправил очки. Тогда-то он и увидел у нее свою книгу. Он напрягся и потянулся за ней, но Мизин чик вцепилась крепко. Внутри лежал снимок, которым Нимиш дорожил.

— Где ты был? — дерзко прошептала она.

Нимиш не обратил внимания на невежливый тон, но не ответил. Он снова ласково спросил:

— Все хорошо?

Из глаз Мизинчика хлынули слезы. Она не смогла устоять перед его тихим голосом, мягкими манерами.

— Ответь мне, пожалуйста, — попросила она, проверяя, солжет ли. Ведь он никогда не лгал.

Нимиш пожал плечами:

— Там, в аллее. В саду.

— Я вышла из дома. Я искала тебя.

Нимиш поднял брови:

— Тебе нельзя выходить ночью на улицу. Если Маджи узнает…

— А тебе можно? — парировала Мизинчик, утирая слезы. — Что, если все узнают, чем ты занимаешься?

— Отдай, — сказал Нимиш строже. Он протянул руку и схватил книгу, но Мизинчик стиснула ее крепче.

Их взгляды встретились. Он смотрел так нежно, что Мизинчик разжала руки.

— Почему она? — прошептала девушка, едва кондиционер заглох. — Почему не я?

Мизинчик поднесла руку к губам: в наступившей тишине ее мог услышать Нимиш! Она заметила, как он отшатнулся.

— О чем ты? Эх, Мизинчик…

Он покачал головой.

Она задыхалась, в груди пульсировала острая боль. В глазах потемнело. Просто жить не хотелось. «Как это случилось?»

В голове промелькнули сцены из древнего эпоса, отрывки из Пуран и Махабхараты, которые ей пересказывала Маджи. Бесстрашная принцесса Драупади вышла замуж сразу за пятерых мужчин, и все они были братьями. Прекрасная принцесса Санджана и неразлучная с ней Чхая делили одного мужа — бога солнца Сурью. Если эти легендарные романы были возможны, значит, и то, чего Мизинчик желает от Нимиша, не так уж страшно.

Хотя все-таки страшно.

— Тебе лучше уйти, — сказал он холодно.

Мизинчик встала. В голове гудело, словно острая боль поднялась из груди и, пройдя через горло, вонзилась в уши.

— Моя книга…

Она опустила глаза: книга распахнулась на табличке «Идеальный мальчик», кое-как приклеенной к странице. Теперь он глумился над ней — мальчик в бриджах, со светлой кожей и неестественно розовыми щеками.

Нимиш забрал книгу.

Мизинчик не отрывала взгляд от своих раскрытых ладоней: они остались без своего сокровища. Вернее, его сокровища.

— А теперь уходи, — сказал он, и доброта сменилась затаенной злостью.

Она не могла уйти вот так. Ведь теперь он разозлится, решив, что она сознательно вторглась в его личную жизнь, а их отношения испортятся навсегда…

Но, взяв с тумбочки свою стальную чашку, Мизинчик все же пересилила себя и вышла из комнаты.

Дверь захлопнулась за спиной.

Мизинчик опустилась на пол. Пот затекал в глаза, капали слезы. Стена согревала ее своим теплом с молчаливым, сдержанным участием. Перед Мизинчиком высилась лакированная дверь ванной. Девушка вновь подняла взор к засову.

Однажды Туфан проговорился, что дверь стали запирать по ночам с тех пор, как в бунгало появилась Мизинчик, — тринадцать лет назад, когда ему и Дхиру исполнился год. Вот и все, что он знал. Дети, конечно, расспрашивали взрослых, но их суровые лица да изредка шлепки удерживали от дальнейших расследований. Казалось, одного лишь Нимиша никогда не интересовал засов и он легко смирялся с ним, как и с большинством родительских предписаний. Это именно он каждый день запирал дверь за полчаса до захода солнца, а потом садился просматривать газеты.

Ванную отпирали на рассвете служанки, Парвати и Кунтал: они яростно выбивали белье на кафельном полу. Затем детей пускали мыться по одному. Они садились на низкий деревянный табурет рядом с полным ведром воды и лотой. Ванная была без окон, маленькая и тоскливая. Лишь кран окружили прямоугольным бетонным выступом, чтобы вода не расплескивалась. Днем все так заурядно, а вот ночью…

У Мизинчика опять навернулись слезы: почему она сегодня так сглупила, зачем все разрушила! Что еще он скрывает от нее? Что там — за этой дверью? Она была уверена, что он знает. Подойдя к двери, Мизинчик поставила стальную чашку на пол и приложила ладонь к дереву. Похоже, дверь немного просела, словно прикрывая душевную рану.

Мизинчик потянулась к засову, но он был слишком высоко.

Тесный коридор не пускал, тянул назад, но Мизинчик вырвалась и помчалась за старой, расшатанной кухонной табуреткой. Половицы грозно заскрипели, но ей было все равно, услышит ли Нимиш. Точнее, она хотела, чтобы он вышел из комнаты и увидел ее. Хотела, чтобы он остановил ее. Мизинчик вспомнила древнюю сказку «Ратнавали» — о том, как царь спас принцессу, хотя она уже набросила петлю на шею; царь этот просто наконец признался: «Я не могу без тебя».

«Если это и впрямь опасно, — подумала Мизинчик, — он выйдет».

Она влезла на табуретку и потянулась вверх. Кончики пальцев коснулись металлического засова: он был сверхъестественно холодный. Все бунгало содрогнулось под внезапным порывом ветра.

Запретная дверь.

Слезы хлынули из глаз. Она взглянула на дверь Нимиша, но та была прочно закрыта. Сердце Мизинчика наполнилось горечью, оно умоляло подать знак — хоть какой-нибудь знак любви!

Она привстала на цыпочки и потянулась к засову. Дверь подалась назад, а засов отодвинулся от Мизинчика. Но она все равно ухватилась изо всех сил, словно лишь так могла вернуть любимого. «Нимиш!»

Половицы прогнулись, а табуретка накренилась, но за долю секунды, пока она падала, Мизинчик успела отодвинуть засов.

Трубы вдруг зашушукались, и вода из них устремилась в ванную.

Мизинчик тяжело приземлилась, опрокинув стальную чашку.

А потом темнота бунгало вытолкала ее из коридора и погнала прочь, прочь — лишь пятки засверкали.

 

Водяной

Маджи проснулась и первым делом взглянула в окно, определяя время по цвету неба. В эту самую минуту рассвело. Маджи обрадовалась: день начинался благоприятно. Она заметила, что Мизинчик спит на кровати, а не на матрасе, как обычно, и легко дотронулась до ее гладкой щеки.

Спустив ноги с кровати, Маджи сунула их в поношенные чаппалы, аккуратно поставленные у кровати, а затем схватила трость и встала — с большим трудом. Артритные колени хрустнули под огромным весом, и она одернула свое белое вдовье сари. Затем, пошаркав по комнате, вновь украдкой взглянула на Мизинчика, закутанную в тонкую хлопчатобумажную простыню. Маджи улыбнулась, хотя ее тучное тело пронизала боль.

Это спящее дитя — единственная отрада в ее жизни.

Ямуна, мать Мизинчика, погибла, беженкой перебираясь из Лахора в Индию во время Раздела.

Военные избавились от трупа, сказав, что она утонула. Этот тяжелый удар обрушился, словно кара небесная. От краткой жизни Ямуны ничего не осталось — ни имущества, ни приданого, лишь Мизинчик. Она была кровиночкой Ямуны, живущей на земле. Маджи хорошо помнила тот день, когда забрала внучку. Солнце нещадно, убийственно палило в пустынном местечке, куда она всю ночь добиралась на поезде из Бомбея. Повозка остановилась перед уродливым темно-оливковым зданием рядом с фабрикой, где высилась огромная груда металлолома. Рабочие сортировали его и уносили в корзинах на головах. Неподалеку стайка толстопузых ребятишек с черными ногами лениво рылась костлявыми руками в грязи. Один подошел с протянутой ладонью к Маджи — голый ниже пояса, с талисманом, привязанным черной ниткой по-над самым его «краником».

Маджи помнила, как щелкал хлыст за спиной, как повозка удалялась по грунтовой дороге и как лошадь шумно опорожнялась, когда ее стегали, заставляя перейти на рысь. Мимо на шатком велосипеде проехал торговец фалсаем зазывая равнодушным, но звонким голосом и приглашая насладиться его прохладным напитком. Перед лестницей на второй этаж склонилось хлопковое дерево.

Когда она добралась до лестничной клетки, раскрытую дверь уже подперли, чтобы проветрить квартиру. Маджи устала, но была полна решимости, когда бесстрастно взглянула на другую бабку — с поредевшими седыми волосами, что торчали на затылке, как паутина.

Маджи прочитала благодарственную молитву за внучку — до сих пор не верилось, что она забрала ее к себе. Выглянув в окно, Маджи заметила туманные облачка, едва закрывавшие солнце. Муссоны подуют со дня на день, и выжженный город облегченно вздохнет. Она выключила кондиционер, стукнув по нему тростью, и медленно прошаркала в ванную, где склонилась над сияющей раковиной «пэрриуэйр». Маджи прочистила нос и горло от мокроты, скопившейся за ночь. Она сопела и отхаркивалась, будто слониха, а потом, заметно посвежев, вышла в коридор.

Как всегда на рассвете, Маджи отправилась по длинному коридору в привычный обход. Она завела такой порядок, с тех пор как они купили это роскошное одноэтажное бунгало у осанистого англичанина с сигарой в зубах, что бежал из Индии, оставив свои пожитки и сомнительный бизнес. Тогда она тихими утрами изучала свое новое жилище, все его щели, закоулки и антикварную мебель, отныне целиком принадлежавшие ей. Как только восторг сменился спокойной радостью, Маджи поняла, что ей даже нравится такой режим — эти матриархальные прогулки по бунгало, пока все еще спят. Она также считала, что после ежеутренней сотни обходов можно полакомиться домашним мороженым, а после полутораста — им же, но уже во фруктовом сиропе с запахом роз и розовой лапшой фалуде. Но это уже вечером.

Вначале она подошла к великолепным дверям в столовую и, раскрыв их, окинула взглядом длинный тиковый стол посредине темной полированной комнаты. Маджи задумалась над сегодняшним меню и выбрала освежающие блюда: йогурт с огурцом, вареную цветную капусту с кориандром, рис с шафраном и зеленую чечевицу. Проходя мимо комнаты Савиты и Джагиндера, она вспомнила о невестке и слегка насупилась. Едва Савита ступила в их дом, как показала себя неуживчивой: ей недоставало тех качеств, которые Маджи считала главными, — бескорыстия, уважения, сдержанности. Не далее как вчера Савита наорала на прислугу и запустила тхали с сырым рисом в вентилятор. Зерна басмати осыпались дождем на всех — даже на простодушного жреца, который принял их за небесное благословение.

Маджи вздохнула, минуя алтарь справа и гравированные стеклянные двери слева, а затем распахнула их, впуская свежий утренний воздух. Она заглянула в сводчатый проход: все ли там в порядке? Полы блестят, стены чистые и светлые, а латунные кувшины протерты от пыли. Маджи успокоилась.

Она не спеша двинулась по западному коридору; ее тяжелым шагам и шуршанию белого сари вторил ритмичный стук в ванной: служанки стирали одежду. Затем, сделав полный круг и вернувшись в переднюю половину бунгало, она открыла другой ряд стеклянных дверей и вошла в зал. Маджи тотчас устремила взор к фотографии неулыбчивого покойного мужа, что висела у входа, украшенная сандаловыми четками. Хотя прошло уже столько лет — почти пятнадцать, по-прежнему велика была боль утраты. В памяти всплыла песня из фильма, которую муж шептал ей на смертном одре: «Спи-спи, принцесса! Спи, и увидишь сладкие сны. Во сне ты увидишь любимого». Он сдержал это последнее обещание: приходил во сне, перенося в то неувядающее прошлое, когда она еще не пережила стольких потерь.

Зал устилали два огромных персидских ковра винно-красного цвета. Дальнюю стенку, общую со столовой, заменяли резные деревянные ширмы со стеклянными вставками, обточенными песком. Вся комната изящно обставлена превосходной плюшевой мебелью и шарообразными диковинами. На одном столе — бело-голубая фарфоровая конфетница кантонского производства, а на другом — набор европейских керамических чашек XVIII века. На полке в шкафчике — серебряные чернильницы и кубки, до блеска начищенные и расставленные на кружевных салфетках. В углу фонограф «виктрола», привезенный из далекого города с экзотическим названием Кэмден, штат Нью-Джерси, — с многодиапазонным приемником, проигрывателем и блестящими ящичками для пластинок. Служанка заботливо украсила его вазой с живыми желтыми розами.

В том же темпе Маджи зашла на следующий круг, предвкушая скорую встречу с лучшей подругой и соседкой Вимлой Лавате, как они сядут пить чаи масала макая соленые матти в манговый маринад. Эти каждодневные беседы позволяли на время отвлечься от лихорадочного ведения хозяйства. Маджи отметила про себя: сказать повару, чтоб пополнил запасы «голд спот» и вынес наверх коробку жареных джалеби в сиропе, с нескромным убранством из съедобного серебра.

Так она размышляла круг за кругом, составляя списки и попутно раздумывая над нравственным смыслом великого эпоса Махабхарата и Рамаяна, а порой вдруг вспоминая покойного мужа или дочь. Маджи всегда завершала обход в зале, взбираясь на мягкий антикварный трон, который раньше, возможно, принадлежал радже небольшого княжества, пока с ним не расправились британцы. Трон был богато украшен, его латунное основание покрывал толстый матрас, шафрановая шелковая ткань и нарядно вышитые валики. Удобно откинувшись, Маджи восседала с важным, почти царственным видом, пристально наблюдая за всеми домашними делами.

— Кунтал, — позвала она служанку, с трудом подогнув ноги в позе лотоса, — принеси мне утренний тоник.

Кунтал явилась с маленьким серебряным подносом, где стоял высокий стеклянный стакан горячей кипяченой воды, смешанной со свежим лаймовым соком и медом. Кунтал уже перевалило за тридцать, но она по-прежнему вела себя, как застенчивая, пухленькая девица. Маджи протянула руку и осторожно ухватила стакан большим и средним пальцами, растопырив остальные, чтоб не обжечься паром. Сделав маленький глоток, она вздохнула, и ее строгий рот утонул в океане плоти. Лишь тогда Маджи обратила внимание, что Кунтал не уходит.

— Что-то случилось?

Кунтал закусила губу: не хотелось обманывать Маджи, ведь она глубоко ее уважала и даже чтила.

— Нет, Маджи, ничего. Просто я сегодня не выспалась.

Отчасти это было правдой. Но Кунтал не сказала, что утром дверь ванной была отперта, а рядом валялись стальная чашка и кухонный табурет. Не сказала, что она спешно вызвала свою сестру Парвати и та велела: «Только пока не говори Маджи». Потом они благополучно выбили в ванной белье и прикрепили его прищепками во дворе. Теперь оно висело на джутовых веревках, истекая влагой.

Раньше Митталы отдавали белье дхобивале, прачке. Но когда Маджи располнела, она стала стыдиться того, что незнакомый мужчина-прачка будет намыливать промежность ее гигантских трусов. В 1943 году Маджи наняла Кунтал и Парвати, поручив им, вдобавок к привычной работе по дому, еще и стирку.

Обрадовавшись ее предложению, сестры согласились без всяких оговорок. Однако со временем, когда обе освоились в бунгало, стук деревянного валька Парвати разносился каждое утро по всему дому и будил его обитателей, которые громко и недовольно чмокали губами.

Маджи пристально всмотрелась в лицо Кунтал. «Нет, что-то явно не так». Она решила пока не выяснять, поскольку семейство уже начало просыпаться. Весь дом ожил, огласившись шумом проточной воды, звоном на кухне и нарастающим гулом голосов. Маджи покачалась взад-вперед, распутывая ноги, с трудом встала и поковыляла к главным воротам, где повар Кандж встретил ее с миской риса и овощным карри. Из-за коленного артрита Маджи редко выходила из дома, но неизменно подавала милостыню знаменитому хромому садху, что прогуливался мимо бунгало каждое утро.

Садху прыгал на одной ноге, подгибая вторую в колене. Он был совершенно голый, не считая маленькой набедренной повязки, нескромно задиравшейся при каждом прыжке. По одному и тому же маршруту он скакал уже лет двадцать, ему поклонялись набожные люди, о нем спорили местные мужчины, и им бесконечно восторгались местные ребятишки. У себя на лбу садху рисовал три белые полосы — вот и все его имущество, и за ним повсюду следовали фанатики, один семенил впереди, сметая с пути навоз и мусор. Здоровая нога садху была мускулистая, налитая кровью, а вторая попросту отсохла от бездействия, так что пришлось подвязать ее к плечу. Садху принял милостыню от Маджи, благословил ее и церемонно поскакал прочь. Маджи умиротворилась.

Когда Мизинчик вышла из спальни, на стол уже накрыли первую смену завтрака. На блюде громоздились картофельные пирожки алу тикка с пряной мятой и кисло-сладкой приправой чатни из тамаринда, а рядом стояла бутылка кетчупа. Также подали тонкие гренки, намазанные подтаявшим маслом, ломтики свежих фруктов и чаи масала.

Джагиндер с пугающей быстротой закидывал в рот алу тикки, попутно просматривая «Навбхарат тайме» на хинди. Сидя рядом с ним, Савита накладывала груду еды на тарелку и одновременно слегка покусывала гуаву, посыпанную каменной солью. Нимиш — единственный из мальчиков, кому разрешалось читать за завтраком, — ел, придерживая локтем раскрытые «Индийские каникулы».

Нимиш часто разглагольствовал на мудреные темы за обеденным столом, чем вызывал раздраженные взгляды отца, горделивые улыбки матери и резкие тычки от младших братьев. Едва Нимиш достиг совершеннолетия, Савита запретила его шлепать или как-нибудь еще наказывать, например, тягать за уши и щипать за нос. «А не то мозги набекрень свернутся».

«Чушь, — отвечал Джагиндер, — он несет такой вздор, что приличная встряска только на пользу».

Тем не менее отец подчинился запрету и перестал бить старшего, но зато еще суровее воспитывал близнецов — к их неподдельному ужасу.

Дхир как раз обсуждал состав различных уличных закусок.

— Бхэлпури подают в конусе из листа малу, с выжатым соком лайма и тамариндовой приправой сверху — так слаще, — сказал он, тоскуя по кислой тамариндовой пасте, обильно сдобренной сладкими финиками, сахаром и сморщенным перчиком бедаги.

Никто его, похоже, не слушал.

Туфан угрюмо ел, а рядом лежала нераспакованная стопка комиксов — «Палладии», «Энни Оукли», «Рой Роджерс» и «Одинокий рейнджер».

— Вах. они соизволили встать, — съязвила Савита, заметив племянницу в пижаме.

Лицо у Мизинчика вытянулось. Отперев прошлой ночью дверь, она бросилась на кровать к Маджи, вцепилась ей в руку и представляла всякие ужасы. В конце концов, обессилев от усталости и слез, девочка крепко уснула, а наутро почувствовала себя чуть лучше. Вся семья, как всегда, сидела и завтракала. Мизинчик украдкой взглянула на Нимиша.

— Доброе утро, — поздоровался он спокойно и вернулся к своей книге.

Мизинчик не сумела ответить как ни в чем не бывало. Неужели он вычеркнул из памяти все, что случилось между ними прошлой ночью? Но она почему-то успокоилась, и ей даже стало чуть-чуть неловко. Незаметно усевшись на стул. Мизинчик пила чай маленькими глотками.

— Ними, дорогой, — ласково сказала Савита, засовывая сыну в рот свежий пористый миндаль, полезный для головного мозга. — Почитай что-нибудь из своей книжки, чтобы не слышать этого чавканья.

Нимиш быстро прожевал и сглотнул.

— Англичанин по фамилии Экерли рассказывает, как однажды гостил у индийского магараджи, — начал Нимиш и покраснел: утром он как раз дочитал до того места, где Экерли отмечает, что у индийцев поцелуй в губы считается полноценным половым актом.

— Прочти-ка что-нибудь, — подбодрила Савита.

Туфан демонстративно заткнул уши, а Дхир принялся обсасывать косточку манго.

Нимиш послушно раскрыл книгу:

— «Остальные гости отбыли тем же утром, и перед самым отъездом миссис Монтгомери дала мне последний совет. «Вам никогда не понять мрачный, извращенный ум туземцев, — сказала она. — Если даже вам это удастся, вы мне тотчас разонравитесь, поскольку сами утратите здравый рассудок»».

Савита злобно зыркнула на сына и сунула ему в рот еще одну миндалину — для ровного счета.

— Ну, давай, Мизинчик-дм, Маджи уже помылась, — сказала Кунтал, повстречав ее в коридоре. Служанка несла охапку постиранного вчера белья невозмутимому гладильщику. Его ларек стоял в тени по соседству и обслуживал всю улицу. Гладильщик приступал к работе на рассвете — разжигал огонь, чтобы накалить уголья докрасна, а затем пересыпал их в утюг. После этого, расстелив ткань на накрытом столе, мастер обрызгивал ее водой и начинал быстро, но тщательно гладить. Попутно он увещевал миссис Гарг, заявлявшую, что именно по его вине на воротничках ее мужа появились загадочные пятна губной помады.

Кунтал повела Мизинчика в детскую ванную. Девочка на миг замешкалась, вспомнив ночные страхи, но теперь все казалось таким обыденным и даже скучным, что она чуть не прыснула со смеху. Все эти годы дверь запирали на засов. Но после того как прошлой ночью Мизинчик ее отперла, не произошло ничего ужасного. Ну ничегошеньки!

Она сидела на низком деревянном табурете и мечтала о Нимише. Свои длинные волосы, покрытые пузырьками пены, она собрала на затылке в пучок и зажмурила глаза. Камень в груди потяжелел. Мизинчик вспомнила, как Нимиш прогнал ее, — каким равнодушным, даже ледяным голосом. Понемногу она стала зябнуть и потянулась за лотой, чтобы смыть шампунь. Ее рука опускалась все глубже в бездну латунного ведра, но вместо воды дотронулась до сухого дна. Хотя низкий деревянный табурет уже нагрелся от дневной жары, Мизинчик поежилась. Она нащупала кран, вслепую подставила ведро и услышала шум воды, поднимавшейся по трубе. Как только хлынула струя, тембр звука изменился.

Водопроводная система в ванной была испорчена, и там стоял странный металлический запах — это всех раздражало. Еще неаппетитнее смотрелась груда грязного белья, кисшего в углу. Каждое утро четверо детей с этим поневоле мирились, но труднее всех приходилось Мизинчику, ведь она мылась последней.

Еще больше похолодало.

Мизинчик решила, что она просто забыла запереть дверь на защелку, а Кунтал как-то незаметно прошмыгнула за бельем и устроила сквозняк.

Девочка вновь осторожно опустила руку в ведро, но, хотя отчетливо слышала, как хлещет кран, на дне не было ни капли.

Мизинчик опрокинула ведро ногой и, открыв глаза, в отчаянии попыталась стереть шампунь. В глазах защипало и потемнело.

Насколько можно судить, дверь надежно заперта. Во всей комнате — ни единого окна. Мизинчик оглянулась на перевернутое на бок ведро и в страхе отпрянула: оттуда хлынула вода, переливаясь через край и затапливая все вокруг.

Бросившись к двери. Мизинчик встряхнула волосами и стала дергать за ручку.

Дверь не открывалась.

За спиной поднялось что-то мокрое.

— Кунтал! — завопила Мизинчик, дубася кулаками в дверь. — Кунтал! Кунтал!

Ее голос отражался эхом от стен, словно в подводной могиле.

— Парвати! — позвала она вторую служанку. Та отличалась тонким слухом и всегда подлавливала на чем-нибудь детей, чтобы потом нажаловаться Маджи и выслужиться перед ней.

Мизинчик лупила по двери со всей мочи, но так никто и не пришел.

— Маджи! — закричала она. — Кто-нибудь, помогите!

Внезапно дверь распахнулась с потусторонним свистом.

— Зачем так орать? Я не глухая.

Это была Парвати. За ней стояли Дхир — рот склеен шоколадным батончиком — и Туфан с джутовым пистолетом.

— Вас не дозовешься! — воскликнула Мизинчик. Сердце у нее бешено колотилось.

— Тьфу ты! — вскрикнула Парвати, шагнув в ванную. — А зачем кран оставила? Ты ведь целый потоп устроила!

— Я… я… я… — Мизинчик расплакалась.

— Мизинчик ревет! — весело сообщил Туфан домашним. — Ба-бах!

— И почему у тебя шампунь в волосах?

— Эй! Что случилось? — донесся из общей комнаты низкий голос Маджи — бабушка заерзала, пытаясь встать с трона. — Мизинчик цела?

Невзирая на боль в суставах, она дотянулась до своей трости и поспешила внучке на помощь.

— Просто дверь от жары рассохлась, на? — сказала Парвати, громко вздохнув. — Дурочка.

— Но… а… ведро, — всхлипывала Мизинчик, икая. Она злилась на себя за то, что поддалась эмоциям. Слово «эмоции» всегда было ругательным в доме Митталов, его шептали с таким же осуждением, с каким говорят о душевнобольных. Избыток эмоций приводит к уйме пороков: высокомерию, непослушанию, одиночеству — все это губительно для девушек и вредит планам замужества.

— Ну, что стряслось на этот раз? — спросила Савита, почти не разжимая губ. Рот у нее был набит заколками, которые она по очереди вставляла в громадный шиньон.

— Она застряла, — ответил Туфан.

— Хай-хай, — огорченно выдохнула Савита, злорадствуя над бедой племянницы.

— Наверно, у тебя жар, — сказала Маджи, предложив наиболее вероятное объяснение, и приложила ладонь ко лбу внучки.

Дхир неуклюже поковылял прочь. Туфан поскакал за ним, словно за убегающим буйволом, и понарошку повалил двумя меткими выстрелами из джутового пистолета. Савита направилась в другую сторону, громко цокая языком. Маджи и Мизинчик медленно побрели в зал, а Парвати захлопнула дверь ванной.

Быть может, это просто скрипнули петли или рассохшаяся дверь уперлась в раму, но Мизинчику послышался тихий стон.

 

Плакучая листва

Щурясь от яркого солнца, Мизинчик и Маджи брели по двору, срывая цветы для пуджи. Маджи глубоко вдыхала ароматы, проходя мимо бесстыдно-карминных гибискусов и застенчивых розовых жасминов. Наконец она остановилась под джутовой веревкой. Свежий запах белья сулил очищение от случайной скверны, возможно еще оставшейся на теле после утреннего купания. Уже было жарко, и безжалостные солнечные лучи опаляли кожу.

— Я устала, — сказала Мизинчик дрожащим голосом.

— Скоро гроза, — сказала Маджи. — Вот все и замирает. Ночью грянет гром, засверкает молния и подуют муссоны. — Она остановилась и с тревогой уставилась на внучку: — У тебя все хорошо?

Мизинчик кивнула.

Быстрые взмахи короткой метлы на задней веранде, негромкое хлопанье белья на веревке, жужжание пчел в цветах — все так обыденно, что ей даже стало немного стыдно за свою пугливость. Наверное, она просто не туда поставила ведро — не под самый кран, а подвинула немного вбок. Ведь когда Парвати подошла к двери, вода была еще открыта, глаза щипал шампунь, и Мизинчику было плохо видно. Возможно, она все перепутала.

Или Туфан запер дверь снаружи. Он проделывал это и раньше, закрывая наружный замок, и приходилось просить, чтобы выпустил. Туфан похож на те гуавы, что продаются на пляже Чоу-патти: их тонко нарезают и обильно посыпают толченым чили — сведет даже самый крепкий желудок. Брата назвали в честь цунами, что обрушилось на Бомбей в 1945 году, когда он родился; стихия сметала рыбацкие суда и затапливала прибрежные селения. Оправдывая собственное имя, Туфан сеял на своем пути одни разрушения.

В святилище для пуджи Маджи еле-еле опустилась на сиденье у самой земли — напротив черного мраморного алтаря с латунными и серебряными фигурками богов. Над огромным каменным лингамом висела картина в рамке: Сарасвати, богиня мудрости, восседает на белом лотосе, а у ног ее — пестрый павлин. Мизинчик поставила цветы возле двух серебряных ваз: одна — с подслащенной халвой, другая — со свежими яблоками, бананами и кокосом. Бабушка и внучка зажгли дии и, молитвенно сложив руки, пропели Шири-мантру: «Ом бхур бхува сваха… О Творец Вселенной, податель жизни и счастья…»

Мизинчик окропила атласные оранжевые лепестки перед богом Кришной и его возлюбленной Радхой. Девочке нравилось ходить вместе с бабкой в святилище. Казалось, они ограждены здесь от всех житейских забот. После молитв обе отведывали халвы, густой и маслянистой от миндаля, и Маджи пересказывала какую-нибудь историю из великого эпоса. Бабка откидывалась назад, и глаза ее затуманивались.

— Жил-был когда-то на свете великий царь, и очень ему хотелось ребенка. Он молился долгие годы, и вот однажды родилась у него дочь. И превратилась она в красивую, умную женщину, но ни один мужчина не смел попросить ее руки. Тогда отец отправил дочь в путешествие, наказав отыскать мужа, достойного ее чар.

Мизинчик знала эту историю о Савитри из Махабхараты. Принцесса встречает благородного принца, который умрет через год. Она влюбляется и выходит за него замуж. В последний день его жизни они приходят в лес, где Яма, бог смерти, вынимает из тела мужа его душу. Не в силах расстаться с любимым, принцесса решительно преследует Яму по густым зарослям куманики и безлюдным местам. Наконец, уже на границе царства. Яма берется исполнить любое ее желание, но отказывается вернуть мужа к жизни. «Тогда подари мне много детей, — просит она, — и пусть отцом их будет мой супруг».

— Господь Яма усмехнулся: все-таки его перехитрили, — закончила Маджи. — «Ступай, — сказал он, — ты воскресила его». Она побежала обратно в лес и нашла там своего мужа: он словно очнулся от долгого сна. Они возвратились в его царство и правили вдвоем всю оставшуюся жизнь.

Мизинчик смущенно улыбнулась.

— Вот видишь, — добавила Маджи, подводя разговор к замужеству, — жена должна быть отважной, особенно если дело касается жизни мужа.

Мизинчик вспомнила свое признание Нимишу: ночью она думала не о нем, а о собственном счастье. И даже запретную дверь отперла с горя.

— Маджи, — неожиданно спросила она, — а почему ту дверь запирают на ночь?

Маджи горестно посмотрела на нее:

— Есть вещи, о которых лучше молчать.

Мизинчик потупилась. Видеть, как печалится бабка, было нестерпимо, и она больше не стала настаивать. Потому-то Мизинчик редко расспрашивала бабку о своей матери, хотя вопросов хватило бы на целую жизнь.

Маджи дотронулась до ее щеки:

— А теперь ступай — скоро придет дарзи с твоими новыми нарядами. Возьми ключи и достань деньги из комода.

Из-за пояса у Маджи обычно торчала тяжелая связка из разукрашенного серебра, на нее были плотно нанизаны две дюжины ключей, похожих на орудия пытки. Все ценные вещи, даже одежда и древние беспошлинные товары из-за границы, хранились в бунгало под замком — на случай грабежа, ну и чтоб не вводить в соблазн прислугу. В каждой комнате было по несколько шкафчиков, каждый со своим ключом, и Маджи почти всегда носила связку с собой, если, конечно, не посылала Мизинчика с поручением. Даже во сне Маджи надежно прятала ключи под подушкой.

Китайские шкафчики скрипели, не желая открываться. Там хранились старые штаны из «Рэймонде Шопа»; коробка с глиняными лампадками, слегка пахнущими горчичным маслом; пожелтевшие письма, перевязанные бечевкой; лосьон после бритья; японский транзистор, так и не вынутый из кожаного футляра; стопка ярких териленовых рубашек и целый набор фигурок бога Ганеши в коробке из прозрачной пластмассы — чтобы не потускнели.

Элегантное кремовое пальто, слишком теплое для тропического климата, было обернуто просвечивающей тканью и слабо пахло тальком «ярдли». Спереди и на манжетах — серебряные пуговицы с выгравированным гербом: двумя императорскими львами. Пальто одиноко висело на крючке и казалось пустым, бесплотным. Мизинчик подумала, что его носила еще мама, и представила, как Ямуна просовывает тонкие руки в рукава, посмеивается в новом лахорском доме над непривычным зимним морозцем и думает, что впереди уйма времени — еще успеет свыкнуться.

Мизинчик погладила пальто и потрогала пуговицы, которых, возможно, касалась мать.

— Пошли, бэти, — сказала Маджи, войдя в комнату: к бедру она прижимала поднос со смесью орехов, — идем завтракать.

Маджи заметила пальто, и в груди проснулась застарелая, неизбывная боль. Его подарила дочь — вскоре после свадьбы. «Приезжай к нам в гости зимой», — написала Ямуна в письме, которое Джагиндеру пришлось читать вслух: Маджи так и не научилась ни читать, ни писать. Но она так и не поехала — не хотелось гостить у дочкиной свекрови, ведь та оказалась мелочной и бессердечной. «Приезжайте лучше вы к нам, в отпуск», — велела отписать Маджи. Однако эти планы не сбылись: начались стычки между индуистами и мусульманами. «Выбирайтесь, пока еще не поздно, — настойчиво советовала Маджи. — переселитесь в какой-нибудь безопасный район, с индуистским большинством».

«Но это же наша родина», — упрямился муж Ямуны.

А потом случилось невообразимое: Индия разделилась на три географические области, индуистов и мусульман принудительно размежевали. Неожиданно Ямуна оказалась беженкой — одной из многих, слишком многих, кто так и не успел пересечь границу.

В гостиной мелодичный голос Латы Мангешкар, искажаясь, доносился из новенькой «виктролы».

— Эй, — степенно отрыгнув, сказала Маджи прибывшему портному, — раз уж вы здесь, снимите с меня мерку для новой кофты и нижней юбки. На свою лучшую белую кофту я капнула чатни из самосы на махаджановской свадьбе.

Портной обошел Маджи кругом, примеряясь так и сяк. Это был долговязый человечек с густыми черными волосами в носу и тоненькими руками. Своей обтрепанной мерной лентой он едва ли мог обхватить столь внушительные бедра.

Джагиндер приковылял в курте, обтягивающей солидное брюшко. Он являлся в контору значительно позже завтрака и все утро просиживал за угловым столиком в гостиной, разговаривая по трем телефонам одновременно. Попугно Джагиндер умудрялся пить обжигающий чай. Руки, рот и подбородок беспрестанно двигались, словно он был современной аватарой бога Шивы.

— Ну и что с того, что грузовик перевернулся? — говорил он в первую трубку. — Платеж нужно произвести сегодня…

Во вторую:

— Разве я плачу тебе для того, чтобы ты разбазаривал мои деньги?

Ну и потом крысенышу Лалу — управляющему судоразделочного завода:

— Идиот! Тебе что, в башку напекло?

Если позже Джагиндеру требовалось что-ни-будь из дарукханской конторы у восточных доков — юридические документы, забытый портфель или коробка конфет из Гхаситарамовой лавки, — он тотчас отправлял шофера. Сделав домашнее задание, Мизинчик и близнецы иногда садились прокатиться вместе с Гулу. На заднем сиденье они слушали затейливые байки шофера, что поразительно напоминали новейшие фильмы на хинди, — вот только главным героем-любов-ником в них выступал сам Гулу. На прошлой неделе он разыгрывал из себя Раджендру Кумара по прозвищу Юбилей из «Кануна» и преследовал собственного тестя за убийство.

В комнату влетела Савита, на руках — пара ярдов гранатового кандживарамского шелка.

— Я передумала. Это нужно сшить за два дня, — сказала она портному.

Тот приковылял к ней и потрогал дорогой материал, замирая от удовольствия.

— Мерки, — пропищал дарзи, лукаво отводя взгляд от пышных форм Савиты.

— Тьфу ты, — возмутилась она, оправляя на себе сари. — Ты же в прошлый раз снял.

Долго и медлительно прижимал он мерную ленту к ее стройной талии, изящной шее, голым плечам. А затем с довольным видом достал изо рта карандашный огрызок и нацарапал на бумажном клочке пару неразборчивых цифр.

В тот же день после обеда пришла семнадцатилетняя Милочка Лавате, соседка. Она была в сапфирном шальвар камизе с золотистой накидкой, дупаттой, которую носила почти с каждым нарядом, набрасывая на плечи и грудь; накидка трепетала, словно крылья апсары — небесной богини.

Поначалу Савита дразнила ее: «Милочка, дорогуша, что ж ты все время носишь одну и ту же дупатту!» Но Милочка лишь улыбалась да туже натягивала накидку. Она присмотрела ее, когда ходила с матерью за покупками на Колаба-козуэй. В витрине блеснул замысловатый узор с плакучей листвой, вышитый от руки: на темной позолоте — великолепная миниатюрная птичка пхулчаки с огненной грудкой: в жизни она размером с палец. Неугомонный цветосос, самая маленькая пташка Индии, заблудился в плотном лабиринте изумрудных лепестков, угодил в ловушку и звал самца с малиновым сердечком: чик-чирик.

Милочка стала упрашивать мать купить ей дупатту. «Я доложу ее в твое приданое, — пообещала Вимла. — Такая диковина годится лишь для новобрачной». Но Милочка настаивала, и отзывчивая Вимла уступила. С тех пор Милочку редко можно было увидеть без накидки.

— Намаете, тетя-джи Маджи, — скромно улыбнулась Милочка, входя в дом, и протянула коробку со сладостями. — Мама утром сходила в Гхаситарамову лавку.

— Он готовит вкуснячие паквааны — выпалил Дхир и вспомнил хрустящие жареные скорлупки, посыпанные дымящейся чечевицей. Он всегда покупал их, когда отец водил его в гости к своему другу, что живет на Нараян-Дхурусгрит — всего в двух кварталах от лавки. Еще через один переулок, на Калбадеви-роуд, рабочие расплющивают серебряные слиточки и делают тончайшую фольгу для конфет.

— Сегодня я купила только ладду, — призналась Милочка, откинув крышку.

Дхир тотчас завился вокруг нее ужом, хватая пухлыми пальцами липкие желтые шарики, испеченные из сладкой нутовой муки.

— Это тоже тебе, — сказала Милочка и протянула ему шоколадку «Кэдберри».

— Спасибо, диди\ — поблагодарил Дхир, уважительно назвав ее старшей сестрой, спрятал шоколадку в карман и скрылся в своей комнате.

— А мне? А мне? — нетерпеливо завопил Туфан.

— Сегодня ничего, — Милочка погладила его по голове. — Но как только выйдет новый «Моряк Попай», обязательно принесу.

Туфан схватил один сладкий шарик и потащился прочь.

— Когда ешь, не думай ни о ком плохо, — крикнула Савита ему вдогонку, — а то живот разболится.

Нимиш стоял в отдалении, со стопкой книг в руке.

— Что ты сегодня читаешь? — спросила Милочка, повернувшись к нему.

Нимиш опустил взгляд, разбирая название, но сердце так и выпрыгивало из груди. Он влюбился в Милочку, когда она еще носила детские платьица до колен. Он полюбил ее так сильно, что каждую ночь прокрадывался к отверстию в стене и любовался тамариндом на соседском дворе. Дерево посадили еще в начале века, когда бунгало Лавате на Малабарском холме владел сэр Райфус Пайтон. Согласно местному преданию, сэр Райфус приехал по делам в португальский колониальный порт Гоа, к югу от Бомбея, и какой-то дерзкий мальчишка оскорбил его прямо в лицо, а затем стремглав убежал.

«Тамариндовая башка, сэр, — перевел проводник и замахнулся кулаком, искусанным москитами. — Этот чертов кули обозвал вас тамариндовой башкой!»

Райфус вскоре выяснил, что жители колонии, забредая в квартал туземцев, вставляли себе в уши тамариндовые стручки. «Проклятые туземцы верят, что в стручках обитают злые духи, — объяснил проводник и расхохотался. — Вот мы и пошли на хитрость: засовываем стручок в ухо, и они к нам больше не цепляются».

Возвратившись на Малабарский холм, Райфус немедленно приказал посадить тамаринд: его особые свойства должны были подействовать и в Бомбее. И они впрямь подействовали — наверное, даже чересчур, так что Райфус вернулся в Англию намного раньше своих соотечественников.

Меж тем маленький тамаринд спокойно рос, покрываясь легкой перистой листвой и небольшими желто-красными соцветиями. Каждую зиму дерево приносило кислые плоды, ими лечили язву, запоры и лихорадку, а также добавляли в разные блюда — для кислинки. Милочка обожала длинные тамариндовые стручки с коричневой съедобной мякотью, сладкой и в то же время кисловатой.

«Держись подальше от дерева, — наставляла ее мама Вимла с самого детства. — Оно опасное. По ночам в нем живут злые-презлые духи. Погляди, даже листочки свернулись от страха».

Но Милочка ее не слушала. Тамаринд стал ее отрадой — единственной отдушиной в слишком уж безопасной жизни. По ночам, пока все спали, Милочка частенько забиралась на дерево через окно и лежала на прохладном сером стволе.

А Нимиш следил за ней каждую ночь: подкрадывался к небольшому отверстию в дальнем конце стены и подглядывал. Он заставлял себя подойти к ней, но его сковывала нерешительность, и он всегда возвращался в постель — безутешный и полный сомнений.

Разумеется, Нимиш никому не рассказывал о своих чувствах и ночных вылазках. Романтическая любовь — она ведь только в кино, а в приличной индуистской семье для нее нет места. Так же, как предки, он должен жениться на той, чей гороскоп соответствует его натальной карте. Его семья была родом из Пенджаба — северо-западного района Индии, а семья Милочки — махараштрийская, из самого Бомбея. Хотя оба семейства тесно общались, не могло быть и речи о браке с членом другой региональной общины. Но когда дело касалось Милочки, привычный здравый смысл Нимишу изменял.

«Ними, имя твоей будущей жены начертано на небесах», — всегда говорила мать.

Но едва Нимиш начал себя осознавать, он решил нарушить эту древнюю традицию и во что бы то ни стало жениться на Милочке. Сейчас он покрутил в руках книги, пытаясь скрыть волнение, а затем протер краем рубашки очки.

— Ответь ей, Ними, на? — встряла Савита и ткнула в книгу «Синд, или Злосчастная долина», которую написал знаменитый путешественник Ричард Бёртон. — На вид занятная.

— «Как милы восточные ночи, — послушно прочитал Нимиш на заложенной странице. — Особенно если сравнивать их с немилосерднейшими восточными днями!»

«Как милы… Милочка», — подумала Мизинчик, и у нее защемило в груди.

Савита фыркнула:

— И что уж такого милого-премилого в английском-то небе? Оно ведь цвета гнилого риса, да еще такое холодное, что у всех англичан носы вечно синие!

Милочка прикрыла рукой улыбку и скромно отвела взор от Нимиша.

Затем, поправив гирлянду из возбуждающих цветов могра на своих блестящих волосах, она повернулась к Мизинчику:

— Маджи сказала, тебе нужно проветриться. Пойдем в парк?

Мизинчик кивнула, но заметила покрасневшие щеки Нимиша, и ее кольнула ревность.

Едва они ушли, Маджи решила обсудить с матерью Милочки, Вимлой, последние брачные предложения, которые передала миссис Гйрг. Эта навязчивая женщина с орлиным носом жила чуть дальше по улице и считала себя главной местной свахой, хоть за ней и тянулся длинный шлейф неудач. Первое предложение Милочке сделали в четырнадцать, а теперь она девушка на выданье, и тонкий ручеек разлился полноводной рекой.

Матери всей махараштрийской общины прочили семнадцатилетнюю Милочку в жены своим сыновьям, учитывая не только ее сногсшибательную внешность, но и практическую выгоду: семья ведь богатая, да и дочь воспитывали в строгости. У современных девушек, сетовали Маджи с Вимлой, совсем нет достоинства, они красятся и расхаживают по городу после занятий, словно бесстыжие кинозвезды. «Эти пади-ликхи едва научились читать да писать, а уже считают себя королевами», — сурово осуждала их Маджи.

— Моя Милочка не такая, — сказала Вимла.

— Да-да, она славная девушка.

— И приданое уже почти готово. Намедни ювелир принес последние комплекты. Все наволочки вышили и даже заказали холодильник.

— А машинку «зингер-швингер»?

— И ее тоже. Правда, без швейных ножниц.

— Правильно, ничего острого — чтоб не поранила молодого мужа!

Обе женщины захихикали и продолжили поиски жениха, степенно попивая чай.

— Но она бывает такая переборчивая, — пожаловалась Вимла и раскрыла вишневую матерчатую сумочку, куда складывала все предложения, обвязывая их золоченой нитью из храма. — На нее не угодишь.

— В наши-то времена девушкам выбирать не приходилось, — сказала Маджи, рассматривая черно-белый снимок молодого человека с густыми напомаженными усами.

— Что-уж-тут-поделаешь! Дети больше не следуют старым обычаям. — печально пробормотала Вимла и вспомнила, как безжалостно бил ее муж — кулаком в живот, по лицу, по спине…

— Милочка сделает, как вы попросите, — сказала Маджи, погладив Вимлу по коленке.

— У меня дурное предчувствие, — вдруг призналась Вимла, и на глаза ей навернулись слезы. — Словно случится что-то страшное, и я не выдам ее замуж.

— Вам просто не хочется с ней расставаться. Но это же так естественно, ведь дети — не наша собственность.

Вимла кивнула и вытерла лицо вышитым носовым платком. Но предчувствие не покидало, надвигаясь, словно тень. Вимла пролистала пачку и наткнулась на самое последнее предложение: молодой врач с лицом пшеничного цвета, коллекционирует американские автомобили и бабочек.

— А как вам этот?

— Нет, — сказала Маджи, прищелкнув языком. — Взгляните на его глаза. Жесткие, как камень. Он будет обижать вашу Милочку.

Вимла еще раз посмотрела на красивое лицо юноши: нос с горбинкой, аккуратно подстриженные усы, и лишь потом — на глаза. Взгляд и впрямь жесткий, изумилась она. И жутко похож на взор ее покойного мужа.

Густые грозовые тучи заволокли все небо, но солнце по-прежнему палило. Мизинчик и Милочка отыскали тенистое место и расстелили покрывало. Они немного посидели молча, каждая погрузилась в собственные мысли — так, словно листья унесло ветром. Над мусорным ящиком париком повисло облако мух. Неподалеку детишки визжали от восторга, играя в «башмак ста-рухи-великанши». Юноши открыто пялились на Милочку и, прохаживаясь мимо, старались поймать ее взгляд. А старики украдкой бросали тоскливые взоры, за что жены лупили их ридикюлями и тягали за дубленые уши.

Милочка не обращала внимания, будто и не догадывалась, какая она красивая. Ну а Мизинчик заглушала в себе ревность и подозрительность. «Она тоже его любит?» Раньше Милочка делилась с Мизинчиком секретами: давала советы перед первыми месячными, рекомендовала есть «небесный фрукт» и кору ашоки, чтобы грудь лучше росла. Но хотя они были так близки и полностью доверяли друг другу, порой Милочка умолкала и задумывалась, а лицо ее становилось непроницаемым. Догадываясь, что она не расскажет о ночных событиях в саду, Мизинчик решила обсудить другую животрепещущую тему.

— Ты знаешь, диди, — начала она, — что дверь одной нашей ванной запирают на ночь?

Сначала Милочка смутилась, а затем вдруг поняла. Она поднесла изящную руку к губам:

— Правда?

— Ты ведь знаешь об этом?

Милочка покачала головой.

— Нет, знаешь! — воскликнула Мизинчик и схватила Милочку за руку. — Расскажи мне!

Милочка вздохнула, вспоминая тот день. Ей было всего четыре года, но утром она взобралась на тамаринд, пока родители спали, и выследила старшего брата — тогда еще мальчонку. Он перешел двор и шмыгнул в проход к соседнему бунгало. Брат проник через боковую дверь — ее отпирали на рассвете, чтобы слуги могли свободно входить и выходить. Немного спустя он вернулся с печеньем, которое украл из чулана Маджи, и уже успел набить им рот. Она не рассказала родителям — особенно после всего случившегося. Долгие годы Милочка мучилась от этого, но теперь уже незачем раскрывать тайну.

Она снова вздохнула:

— Это тетушка Савита ввела такое правило — запирать дверь. Ты же знаешь эти ее суеверия и пережитки.

В самом деле, Савита всегда боролась с призраками и злобными духами, оберегая свое счастье, которое они норовили разрушить. Потрясая черным карандашом для подводки, точно мечом, она защищала сыновей от нечисти, затаившейся поблизости, и рисовала черные точки у них за ушами — от сглаза.

— Но ее-то ванная ночью открыта, — сказала Мизинчик.

— Больше я ничего не знаю, — быстро ответила Милочка и отвернулась от подруги. Золотистая накидка соскользнула с плеч, и мужчины, проходившие мимо, замерли от восторга при виде покатых бедер, которые открывал разрез на камазе.

 

Ведьма

Кондиционер гудел, а в ночном небе грохотал гром. Душный воздух наваливался, словно груда кирпичей, и Мизинчику мерещилось, будто спадает плотная драпировка, под которой что-то скрывается.

Девочка встала и зашагала по комнате, дожидаясь, пока Маджи впадет в забытье: во сне она обычно разговаривала, шептала и даже порой молилась, перебирая пальцами невидимые четки. В голове у Мизинчика все так и зудело: мысли опережали одна другую, но каждая приводила к запертой двери. Вчера девочка спросила о ней Дхира и даже попыталась подкупить Туфана, но ни один из близнецов так и не смог ответить. Мизинчику оставалось лишь отправиться прямиком к тетке.

Савита была единственной дочерью во влиятельной семье из Брич-Кэнди — старинного, закрытого британского анклава. Она хорошо усвоила женскую науку: как подбирать комплекты сверкающих драгоценностей, умасливать деловых партнеров мужа и облачать свое великолепное тело в непомерно дорогой шифон. Но лучше всего научилась она вызывать зависть у подруг за чашкой огненного пряного чая. «Нимиш — такой славный мальчик! Отец обязательно передаст ему бизнес… Одну или две ложки сахара?.. У Дхира просто феноменальная память. Помнит все, что ел за обедом неделю назад!.. А малыш Туфан — такая умничка. Первый в классе по математике!.. Печенья? Нет, ты просто обязана попробовать, это же импортное».

Соревнование с подругами за «самую первосортную и самую первоклассную жизнь» превратилось в особый вид спорта, и суммарный счет подводился в умах соперниц каждую неделю. На одной первое место заняла Зарина: ее кузина объявила о помолвке с молодым человеком из влиятельной семьи автопромышленников. На следующей — Анджали, что записалась в класс живописи, хотя мужнина родня и возражала. Мамта выбилась в лидеры, как только наняла второго шофера, жутко похожего на кинозвезду Дэва Ананда. А Зарина с ее моложавым лицом еще долго не сходила с дистанции — даже после того, как сбежала с тощим иностранцем, приехавшим в Бомбей по программе Фулбрайта.

Савита всегда в жизни стремилась побеждать. Еще в прошлом месяце она не приняла соседку в члены своего закрытого обеденного кружка. Савита предусмотрительно обзвонила кучу сплетниц, сочинив историю о том, как соседка средь бела дня втирает себе в грудь настоянный на розах творог. Для бедняжки не только закрылась дорога в кружок, но ее также внесли в черные списки всей приморской части города. Словно для того, чтобы унизить женщину еще больше, пару месяцев компания хорошо воспитанных молодых людей собиралась перед воротами ее дома; парни смотрели в бинокль, выставляя напоказ неприличные выпуклости.

Да уж, Савита была грозным врагом, и ее гнев чаще всего выливался на Мизинчика.

Кондиционер громко затрещал и заглох. Мизинчик подошла, щелкнула выключателем, но не послышалось ни звука — даже скрипа. Она вздохнула: опять сломался.

Маджи забормотала во сне, ворочаясь на кровати.

Мизинчик живо распахнула оба окна в аллею, и девушку тотчас окутал душный ночной воздух. Снаружи все было тихо. Умолкли даже сверчки. Ночная рубашка промокла от пота. В горле пересохло от жажды. Мизинчик включила старинный вентилятор, тот постепенно ожил и стал гонять густой воздух, но это не приносило облегчения.

Маджи вдруг застонала и лязгнула зубами. Потом распахнула глаза и села в кровати — бабке давно уже не удавалось этого сделать, пока она бодрствовала.

Мизинчик открыла в изумлении рот.

— Я знаю, Савита, все знаю, — сказала Маджи глухим голосом, уставившись в противоположную стену немигающим взором; изо рта потекла слюна.

Затем Маджи снова откинулась на кровать и захрапела. Ее сон нарушил лишь «хороший дядя» премьер-министр Неру, что склонился, будто собираясь куснуть ее за ухо, и вкрадчиво напевал: «О, моя дорогая матушка Индия».

Мизинчик стояла рядом, сердце колотилось в груди. На кровати лежала Маджи — она говорила во сне и шептала что-то бессвязное.

В небе сверкнула молния.

— Сказали, что она ведьма, — с жаром зашептала Маджи. Дышала она тяжело и быстро, будто в панике. — Она — ведьма! Ведьма! Ведьма!

Мизинчик выбежала за дверь, и тут же пророкотал гром.

Пока Мизинчик ждала в темноте, переводя дыхание, ее обнял душный воздух коридора. Пару минут спустя Джагиндер распахнул дверь спальни и прошмыгнул в прихожую. Его рубаха сверкнула в лунном свете. Вскоре послышался приглушенный щелчок зажигания, а затем — шум двигателя и скрип ворот. Джагиндер уезжал из бунгало чуть ли не каждую ночь. Мизинчик понятия не имела, куда он отправляется, но знала, что эти полуночные отлучки очень тревожат Маджи.

Мизинчик подкралась к дверям спальни и заглянула внутрь.

Тусклый свет слабо озарял комнату, что была обставлена шикарной белой мебелью с защитной металлической окантовкой. Мебель входила в приданое Савиты, которое доставили прямо перед свадьбой.

«Увезите это обратно», — сказала Маджи, в ужасе уставившись на блестящие серебристые стулья. Она содрогнулась от мысли, что белый — цвет траура — столь некстати проник в ее дом. Не говоря уж о том, что этот суперсовременный гарнитур плохо сочетался с величавыми цветами бунгало — ее бунгало. Джагиндер промолчал, но скрытая демонстрация силы будущей жены его заинтриговала: ведь она уже побывала в доме после помолвки и прекрасно знала его стиль и колорит.

На помощь пришла дочь Маджи, Ямуна, которая тогда еще была не замужем.

«Да нет, мамочка, — сказала она, — она же не белая, а голубоватая — как та керамическая ваза «сэйдзякудзи» из Японии. Почти молочная».

«Белый — он и есть белый», — проворчала Маджи, но под конец уступила, тем более что жуткий гарнитур все равно должен был стоять в спальне Джагиндера и Савиты.

Савита уселась перед изящным трюмо, зажгла свечу, и серебристую обшивку усеяли мириады светляков. Зеркало на стене завесили тончайшей тканью. В жилище Митталов зеркала были редкостью: Савита полагала, что в них прячутся злые духи, которые любят красивых детей и норовят сглазить ее мальчиков. Когда Савита не смотрелась в свое зеркало, она покрывала его тонкой хлопчатобумажной простынкой, а овальное зеркальце с блестящей латунной подставкой прятала у Маджи на комоде.

Савита провела рукой по хрустальным флакончикам с аттарами, коснувшись каждого, — будто совершала ритуал. Потом переставила набор цветных стеклянных баночек из Уттар-Прадеша, что отсвечивали в мерцании свечи, раскрыла обшитую серебром пудреницу и поднесла к носу пуховку.

На краткий миг Мизинчик с тоской вспомнила мать.

Савита взяла полированную серебряную шкатулочку с бинди для лба и поставила перед собой. Погладила, придерживая крышку рукой, словно боялась, что нечаянно снимет ее с петель. Неторопливо открыла шкатулку и стала рыться внутри. Она достала квадратный клочок бумаги и уставилась на него. Нежно потрогала бумагу и расплакалась.

Мизинчика бросило в жар от стыда, она попятилась из комнаты и случайно задела гирлянду из крохотных птичек с серебристыми клювиками, висевшую в дверном проеме.

Савита подняла глаза: в зеркале отразилось ее жутковатое перекошенное лицо.

Мизинчик стремглав понеслась по коридору. Темнота кухни поглотила ее, и девушка вмиг распласталась на полу.

Несколько минут спустя она увидела странно освещенную полу халата, волочившуюся по земле. Изысканные ступни с бриллиантовыми кольцами на пальцах медленно прошагали по западному коридору, мимо спальни мальчиков, и остановились.

Мизинчик приподняла лицо.

Это была Савита.

В руке она высоко держала свечу и пристально смотрела на засов ванной.

Раздумывать было некогда. Мизинчик помчалась по коридору к спальне Савиты и одним махом раскрыла серебряную шкатулку с бинди на туалетном столике. Мизинчик знала, что Дхир однажды залез туда и в восторге рассортировал украшения по цвету, форме и назначению. «Для храма, — пересказывал он потом, — для обеда, для магазинов, для ссор с папой…» Савита неожиданно вернулась к себе после завтрака и отвесила ему такую оплеуху, что он отлетел через всю комнату. «Не смей больше никогда ее трогать», — прошипела Савита и лишь с трудом успокоилась. Дхир свернулся калачиком на полу и остаток дня провалялся в соплях и слезах, не реагируя даже на Мизинчика, предлагавшую батончик «перк».

В шкатулке для бинди лежал тот самый квадратный клочок бумаги, над которым Савита расплакалась. Это была черно-белая фотография. Вверху — размытая рука с тонкими браслетами на запястье. Рядом погремушка, а прямо под ней туго запеленатый младенец. На обратной стороне нацарапано одно слово: «Чакори» — и дата: 1947 год.

Младенец.

У Мизинчика екнуло в груди и зашумело в ушах. Она уронила снимок и обернулась к выходу.

В дверях стояла Савита, белая от ярости.

Она спокойно закрыла дверь, прошагала к Мизинчику и дала ей пощечину.

Мизинчик отшатнулась.

— Как ты посмела?! — прошипела Савита. — Прокрасться в мою спальню, как воровка!

Мизинчик что-то залепетала, схватившись за щеку. Гул в голове перерос в какофонию голосов. Девочка заткнула уши, но навязчивые, заглушавшие друг друга голоса не смолкали.

Савита выдернула пальцы Мизинчика из ушей.

— Хочешь знать, из-за чего я тебя ненавижу? — Она резко схватила фото со стола и ткнула Мизинчику в лицо: — Ты здесь потому, что она умерла!

Мизинчик увидела пухлые щечки младенца и блестящие волосики — прилизанные, как у всех новорожденных. Его глазки, еще закрытые от мира, и толстые ресницы в капельках влаги. Сумбурные, бесплотные голоса продолжали стенать.

— Это ведь ты должна была умереть, ты! Когда Маджи привезла тебя, ты была такая квелая, такая мозглявая, вся кожа в прыщах. — Савита скривилась в отвращении. — Но ты выжила, а моя кровиночка умерла…

Она разрыдалась. Слезы текли по щекам, шее и собирались в ложбинке между грудями.

— Простите, — выдавила из себя Мизинчик. Голоса в голове оглушительно гремели.

Савита откинула волосы назад.

— Этот дом никогда не станет твоим, — сказала она. — Я отправлю тебя обратно. Клянусь!

 

Утопленница

На следующее утро Мизинчик неподвижно стояла в ванной, прислонившись к двери. Пол остался после мальчиков мокрым, а ведро с водой — наполовину пустым. «Умерла новорожденная, — печально размышляла Мизинчик, — и меня взяли вместо нее». Но все было не совсем так. Савита не хотела ее, Джагиндер — тоже. Это утаивали от Мизинчика, хотя в доме Митталов секреты строго возбранялись.

Если днем хотя бы ненадолго закрыть дверь, тебе делали замечание и дотошно расспрашивали: чем ты там занимаешься — может, чем-то предосудительным? Единственный законный повод запереться — одно из трех ежедневных очищений: от внутренней, внешней или незримой скверны. Другими словами, для уединения отводились лишь туалет, ванная и комната для пуджи. Ну или уединяйся ночью.

Мизинчик с ужасом вспомнила, как вчера перепугалась. Но все трое кузенов уже благополучно помылись и вышли, раскрасневшиеся, обмотав бедра полотенцем. Тогда Мизинчик успокоилась и проворно закрепила косы на макушке.

В следующий миг она заметила, что с табурета исчезло квадратное коричневое мыло, которое там всегда лежало. Стараясь не впадать в панику, Мизинчик громко вздохнула, будто в раздражении, и решила, что Туфан просто забыл положить мыло на место. Но, отправившись по коридору в кладовку, она заволновалась: «А вдруг не забыл?»

В кладовке всегда было темно: когда в дом проводили электричество, решили, что здесь освещение не нужно. Дневного света, проникавшего сквозь узкий проход на кухню, едва хватало для того, чтобы различить мешки с рисом «басмати», что спокойно дозревал с одной стороны, и банки с закусками — пропаренным рисом в пятнах куркумы и соленой чевдой, которые аппетитно выстроились на полке. Здесь же стоял небольшой второй холодильник, списанный с корабля на судоразделочном заводе Джагиндера. Шкаф изредка погромыхивал, словно больной гриппом. В кладовке пахло старой бумагой, пылью и засохшим печеньем. Этот запах обычно казался таким уютным, но сегодня вывел Мизинчика из себя. В каком-то безумии она ощупала угол верхней полки, где хранилось мыло, и вытащила брусок «люкс» с выдавленной надписью «только для кинозвезд», но им пользовалась лишь Савита. Пошарив еще немного. Мизинчик обнаружила коричневый брусок и помчалась в ванную, убегая от непривычной тишины.

— До сих пор не помылась, Мизинчик-ды? — спросила Кунтал, подметая коридор.

— Мыла нету!

— Как это нету? Я же только вчера принесла новое. — Кунтал просунула голову в ванную. — Так вот же оно — прям на табуретке!

Мизинчик на миг застыла от ужаса, но тотчас вспомнила вчерашний смех Туфана.

— А я и не заметила.

— Серое на сером — где уж тут заметить, — добродушно сказала Кунтал.

Мизинчик отдала новый брусок и шагнула в ванную.

Девочка трижды открыла и закрыла дверь, проверяя, не застревает ли, и только потом заперлась на задвижку. Раздевшись, Мизинчик уселась на деревянный табурет и вылила на плечо лоту воды. Ополоснула лицо, намылилась и ополоснулась вновь.

В ванной похолодало.

Даже с закрытыми глазами Мизинчик увидела, как внезапно вспыхнул свет.

Латунное ведро ослепительно засветилось. Да так ярко и мощно, что девочка закрыла глаза руками.

Прижав ладонь к губам, чтобы не закричать, она кинулась к двери и навалилась на нее.

— Помогите! — завопила Мизинчик, жмурясь от нестерпимого блеска. Птза слезились из-за слишком резкого света.

Дрожащими пальцами Мизинчик пыталась нащупать дверную ручку. Неожиданно девочка вспомнила, как Маджи сказала вчера в комнате для пуджи: «Бэти, бог Вишну никогда не дремлет, и он всегда придет к тебе на помощь». Затем бабка быстро сунула горсть изюма ей в рот. Этот прасад из миндаля и изюма, освященный богами, все еще был внутри. Мизинчик ощутила прилив сил. Сегодня у нее был запор — редкий случай, и, значит, бог Вишну, воплощение милосердия и доброты, пребывал с ней, в ее кишечнике.

— Никого я не заменяю! — закричала Мизинчик, повернувшись к свету, нащупала задвижку и открыла ее. — Маджи любит меня!

Вдруг все стемнело.

Мизинчик открыла глаза и с минуту привыкала к полумраку. Ванная казалась такой же будничной, унылой и пустой.

Девочка схватила полотенце и опрометью выскочила наружу.

Она опять спаслась.

В тихом и безопасном святилище для пуджи Мизинчик расплакалась и во всем созналась Маджи.

— В ванной что-то есть!

— Что ж там может быть, девочка?

— Свет! Яркий-преяркий. Я зажмурилась, но видела.

— Наверно, у тебя жар, — сказала Маджи и потрогала ее лоб. — Иногда от него ум за разум заходит и в глазах темнеет…

Мизинчик покачала головой. Всю жизнь она слышала рассказы о таинственных привидениях и злых духах, что насылают чары на беззащитных жертв. Даже ее любимая учительница из католической монастырской школы, сестра Прамила, которая носила в кармане сутаны статуэтку младенца Кришны, однажды рассказала, как их одноклассница нарвала цветов на душистом поле за школой, а потом у нее страшно разболелся живот. «Она была непослушная девочка, — сказала сестра Прамила замогильным голосом. — Плохие-преплохие духи вошли к ней в живот, и бедным родителям пришлось везти дочку в Мехндипур — а это аж в самом Раджастхане! — дабы исцелить ее. Христе Боже, помилуй ее!»

— Да не жар это был, — не унималась Мизинчик. — Наоборот, я озябла, и было так страшно… будто призрака увидела…

— Сядь, — перебила ее Маджи, махнув рукой, и насупилась. Она помолчала, выбирая историю, а затем притянула внучку к себе: — Знаешь рассказ о рани Джханси?

Мизинчик потупилась.

— Она была царицей и сражалась с британцами во время Первой войны за независимость. Когда напали на ее царство, она сбросила с себя покрывало и встала во главе войска. Царица не ведала страха.

Мизинчик подняла глаза.

— Она облачалась в воинские доспехи, но перед битвой всегда надевала золотые ножные браслеты.

— И что с ней случилось?

— Ее смертельно ранили, и земляки положили ее под манговым деревом.

— Она умерла?

— Да, но память о ней чтят по всей Индии. — Маджи пропела строчку из песни деревенских женщин: — «Имя ее столь священно — мы поем о ней лишь на рассвете».

Наступила долгая пауза.

— Когда люди боятся, им повсюду мерещатся темные, потусторонние силы. Если тебя что-то пугает, ты должна с этим бороться, — сказала Маджи. — Помни о рани. У тебя тоже есть внутренний стержень.

— Но…

— Ты уже не ребенок, — сказала в завершение Маджи. — Отвыкай от сказок. Не желаю слышать все эти россказни о призраках. Так говорят лишь неучи да бродяги.

— Но в них верит тетя Савита…

Маджи нахмурилась:

— Она рассказала мне, что ты ночью заходила к ней в комнату. Зачем?

— Я увидела, что она плачет. Она держала фотографию… Мне захотелось взглянуть. Там был младенец. Девочка!

Маджи и вида не подала, что знает об этом снимке. Лишь обхватила голову и закрыла руками глаза:

— Кью? Кью? К чему ворошить прошлое?

— Мне просто хочется знать, что случилось, — тихо сказала Мизинчик.

Маджи тяжело прислонилась спиной к стенке. В душу нахлынули воспоминания.

— Уходи! — вдруг крикнула она, прогоняя Мизинчика рукой. — Уходи же!

— Маджи? — испугалась Мизинчик.

Но Маджи не слышала: она уже окунулась в беспощадную тьму.

Маджи тонула в незабытом прошлом — возвращалась в то далекое утро, когда привычно обходила бунгало. «Никакие пороки не омрачат для нас Солнце — мировое око, — повторяла про себя Маджи строки четырехтысячелетних Упанишад, — так и единое Я, пребывающее во всем, не осквернят несовершенства этого мира».

Едва Маджи миновала библиотеку, Джагиндер потребовал молочную смесь — дымящуюся сладкую кашу, от которой набухнут порожние груди Савиты. Выскочив из детской ванной, молодая айя, помчалась на кухню; огненно-красное сари она стянула на поясе, чтобы не замочилось. Через секунду нянечка выбежала с лакированным подносом и ринулась по коридору к комнате Савиты.

Маджи завершила полный круг и начала следующий, как вдруг услыхала судорожные всхлипы. В ванную вели следы мокрых ног. Переступив порог, она увидела, что айя трясет младенца, пытаясь оживить его крошечные легкие. Пшдя на ребенка, Маджи подумала лишь одно: «Синюшной родилась — такой и померла».

Когда стало ясно, что помочь уже нельзя, Маджи сама взяла бездыханное тельце, легкое, как полдюжины манго. Она молча вывела айю на переднюю веранду.

— Эй, Гулу, — позвала она семейного шофера низким, скрипучим голосом.

Он как раз сидел у себя в гараже и причесывался, но прибежал в мгновение ока. Одну половину волос он аккуратно, натерев маслом, уложил волной, а вторая стояла дыбом, словно уже услыхав страшную новость об увольнении айи. Шепнув ему на ухо приказание, Маджи достала из-за пазухи свернутую пачку рупий — высоченные груди натягивали блузку — и вручила шоферу. Гулу не хотелось выполнять поручение, но айя без единого слова скользнула на заднее сиденье черного «амбассадора». Ее красное сари намокло, глаза распухли.

Маджи не стала дожидаться, пока он тронется, накрепко закрыла ржавые зеленые ворота, заросшие побегами жасмина, и заперлась в своей скорбной крепости. Она поспешно возвратилась в ванную, побаюкала на прощанье любимое дитятко с амулетом из золотых и черных бусин на шее и омыла тельце от грязи, приставшей, пока оно лежало на земле. Оторвав край своего домотканого сари. Маджи завернула младенца в эту бесцветную траурную ткань и прижала его к груди.

Она все же нашла в себе силы постучать в дверь. Савита полулежала с закрытыми глазами, откинувшись на большие вышитые подушки, и темные волосы ниспадали ей на плечи, точно пышные лозы бугенвиллеи. Джагиндер сидел рядом на кровати и заботливо кормил ее кашей с ложечки.

Стоя в дверях, Маджи наблюдала за этой трогательной сценой. На миг она вспомнила дочь Ямуну — еще живую, но уже беженку в другой части страны.

— Ma? — сказал Джагиндер и со стуком опустил ложку в миску. — Что-то случилось?

Воздух стал вдруг прозрачным и светлым, переливаясь сотнями красок, словно Джагиндер и Савита уже ощутили всю важность момента — того краткого мига, когда их жизни висели на волоске.

Покачав головой, Маджи стиснула окоченевшего младенца — всего разок, совсем чуть-чуть, но этого хватило.

Савита завизжала.

Маджи увидела широко распахнутые глаза сына и за долю секунды поняла, что смерть младенца — лишь первая весточка грядущего Джаггернаута. Самое худшее — еще впереди.

Джагиндер попытался встать, но оступился. Стиснув зубы, он все же поднялся.

— Айя, — сказал он. Это был не вопрос, а утверждение.

— Несчастный случай, — прошептала Маджи.

Джагиндер уже выскочил из комнаты и понесся с грохотом, наклонив голову и грозно сжав кулаки.

Где-то на другом конце бунгало захныкали близнецы.

— Отдайте ее мне! — закричала Савита и прижала младенца к груди. Спальня огласилась ее воплями.

Маджи стояла рядом, в душе у нее разрасталась бескрайняя чернота.

Она — глава семейства.

Ей плакать нельзя.

Нужно держать себя в руках.

 

Нектарницы

Мизинчик потрясла грубость Маджи, и девочка заперлась в туалете. «Уходи! Уходи же!» Раньше бабушка никогда не отталкивала ее. «Если Маджи меня разлюбит, — подумала Мизинчик, — у меня больше никого не останется». Кто бы ни прятался в ванной (а Мизинчик не сомневалась, что там таится нечто), он уже отдалил ее от бабки. Больше всего на свете девочке хотелось перекинуть мост через эту пропасть, чтобы все стало, как прежде. Но Маджи так себя повела, что Мизинчик больше не задаст ей подобных вопросов.

— Эй, Мизинчик, — послышался голос за дверью.

Она затаила дыхание. Двери в бунгало закрывались не только по расписанию, но и на время: двадцать минут на опорожнение кишечника, двенадцать — на мытье и десять — на прочие туалетные надобности. В общей сумме — сорок две минуты уединения в день, и ее лимит как раз исчерпался.

— Что ты там так долго делаешь? — закричала Маджи уже ласковым, усталым голосом.

— У меня расстройство, — отозвалась Мизинчик, обрадовавшись, что бабка все-таки пришла за ней.

— Так и знала, что ты заболела, — громко сказала Маджи, мысленно прибавив еще тридцать минут к ее «задверному» времени. Ну, максимум сорок пять, если понос сильный. — Даже близко не подходи к пури. И ничего жареного сегодня. Ладно?

— Никакого чили, лука, чеснока и приправ, — подхватила Савита из столовой, где она ставила галочки в списке продуктов, что притягивают злых духов. Савита заставляла повара Канджа готовить еду в двух вариантах: первый — для нее самой и сыновей, а второй, острый вариант — для остальных членов семьи. После свадьбы Савита пыталась перевести на пресный рацион и Джагиндера, но, несмотря на пылкую страсть к новобрачной, тот заупрямился.

«Чеснок вызывает скверные-прескверные мысли», — не унималась жена.

«Их вовсе не чеснок вызывает», — лукаво подмигивал муж.

Поэтому Савите пришлось посадить на строгую диету детей, и они расслаблялись только на светских приемах, когда матери некогда было за ними следить. Нимиш с головой ушел в книги, и его не волновали подобные мелочи. Туфан же подкупал повара Канджа, чтобы он потихоньку давал ему лук, а не то грозился наябедничать Маджи, что у него жена нерадивая. Едва Савита вздремнет, Туфан тотчас съедал этот лук сырым. Во рту пекло, а по щекам катились слезы. Аскетическое меню больше всего изводило беднягу Дхира, но, как бы он ни скулил, мать была непреклонна. Впрочем, отчаянный взгляд сына мог разжалобить даже ее, и она каждую неделю исправно заказывала импортный шоколад.

При каждом удобном случае Мизинчик незаметно передавала Дхиру свои пряные блюда под столом. Но теперь о ее поносе растрезвонили по всему дому, так что овощи, манго, чатни и соленья сменились в ее рационе легкими рисово-чечевичными кхичиди и разбавленными йогуртами ласси. Вызвали даже доктора М. М. Айера, семейного врача, и он прописал шипучие розовые таблетки, подсоленную воду с лаймом и чечевицу, приправленную асафетидой.

Затем Мизинчика, как и полагается, уложили в постель. Она беспокойно металась на матрасе. Столько еще тайн! Кто же та девочка? Ведь она безвременно погибла, а Мизинчик благодаря этому спаслась.

Тем же днем Вимла, мать Милочки, пришла к обеду через узкий пролом, который проделали в дальнем конце стены, пока оба соседних бунгало принадлежали одному владельцу, хоть и длилось это недолго. Затем почти полвека дыру плотно прикрывали заросли китайской розы, чаща бледно-фиолетовых флоксов и нежно-голубого барвинка. Но Вимла и Маджи овдовели, им больше не нужно было прислуживать мужьям, и потому кусты вырубили, чтобы можно было спокойно ходить в гости, — главные ворота уж больно гремели. Габариты Маджи не позволяли ей протиснуться в отверстие, и с ее молчаливого согласия приходила всегда Вимла.

Это была хрупкая женщина с худыми руками и большими оленьими глазами. Вимла всегда носила белые сари, как велел обычай, хоть и позволяла себе небольшие вольности: например, аккуратно вставляла в блестящие черные волосы розово-фиолетовый цветок гибискуса. Пока был жив муж, Вимла наслаждалась своим роскошным гардеробом: пурпурными бенгальскими балучари, гуджаратскими гхарчолами с квадратным узором, бенаресской парчой в могольском стиле и керальскими нараянпетами с золоченой каймой. Запираясь в спальне, она частенько мечтала о том, как управляла бы «Прелестной модой» или каким-нибудь другим магазином праздничных сари на Колаба-козуэй.

«Принеси майсорский креп», — приказывала бы она работнице, и та спешила бы через весь ярко освещенный зал, а затем по щелчку Вимлы разворачивала сари из тонкой дорогой ткани. Дамы в тяжелых украшениях вздыхали; под мышкой у них ридикюли, туго набитые банкнотами, а в руках — шипучая кока-кола.

Когда муж умер на пятом десятке от сердечного приступа, Вимла оплакивала вовсе не его, а свои ослепительные сари. Обычай предписывал бесцветную одежду, но Вимла не хотела расставаться со своим гардеробом и заботливо спрятала самые дорогие платья под замок — в алмари у себя в спальне. Когда детей не было дома, а прислуга спокойно дремала, Вимла открывала шкаф и расстилала перед собой ткани всех цветов радуги. Она подносила к лицу шелковые материи, набрасывала на грудь золотистые многоцветья и мысленно возвращалась в те дни, когда и на нее смотрели, затаив дыхание.

Муж Вимлы был богатым промышленником, дружил с британцами и вызывал страх у индийцев. Этот жестокий собственник растаптывал людские жизни на пути к благоденствию, и его не волновало даже счастье своей семьи, которую он всячески тиранил. Однажды на званом обеде в отеле «Тадж», что возвышается над Бомбейской бухтой, махараштрийцы завели разговор о многолетней борьбе с гуджаратскими соседями, которые хотели присоединить Бомбей и сделать его столицей собственного штата.

— Мы контролируем городской совет, — с жаром заявил муж Вимлы, — и весь Бомбей перейдет к нам — это лишь вопрос времени.

Группка мужчин радостно чокнулась охлажденными бокалами «Роял салют».

— Хорошо бы купить пушку у этих парсских бандуквал, — заключил один из них.

Словно по сигналу, вдалеке раздался небольшой взрыв. Хотя стрельба в городе была редким явлением, выстрел прогремел довольно далеко, и его почти заглушила громкая киношная музыка и гул нетрезвой беседы. Величавый отель «Тадж» надежно защищал их от уличного насилия и от пехотинцев из «Самьюкта Махараштра Самити», что ютились в городских трущобах и отстаивали свои права грубой физической силой.

Вимла стеснялась вступать в разговор с более искушенными женами и потому расслышала выстрел. Не задумываясь она бросилась к мужу.

— Пули! — в страхе закричала она, пролив мандариновый «голд спот» на его элегантный белый костюм. — Там внизу кто-то стреляет!

Настроение у всех вмиг испортилось, и гости поспешно разъехались по огороженным имениям в импортных автомобилях с надежно запертыми дверьми. По дороге домой Вимла чувствовала, как муж едва сдерживает ярость, и надеялась, что он хотя бы не станет распускаться перед шофером. Однако наедине в спальне он ударил ее кулаком по лицу, и бриллиантовый перстень рассек ей щеку.

После смерти мужа Вимла замкнулась в своем безопасном, благополучном мирке и целиком посвятила себя детям. К сожалению, сын Хар-шал пошел в своего бессердечного отца. Он очень любил топить пурпурных нектарниц, свивавших гнезда в саду, давился от смеха, наблюдая, как они испуганно трепещут, и ощущая приятную предсмертную дрожь. Своими руками Харшал извел всех птиц в саду и стал иногда выходить на улицу, чтобы охотиться на жертв покрупнее.

Как-то утром Милочка играла в аллее, а Харшал незаметно проник за ворота с силком. Пару минут спустя он вбежал обратно с заблудшим щенком и заперся в доме, прячась от его рассвирепевшей матери. Потрясенная Вимла наблюдала за всем из окна, не в силах пошевелиться, а сука бегала за Милочкой, пока двое слуг не прогнали ее метлой. Мать с дочерью тогда ни слова не сказали Харшалу, но в глазах у них вспыхнуло смутное отвращение. С тех пор Милочка не хотела называть Харшала бхаия, как ласково обращаются к старшему брату, и даже не явилась на церемонию Ракша-бандхан, что освящает любовь между братьями и сестрами.

Вимла решила не вмешиваться в молчаливую вражду своих детей и пряталась, словно в коконе, у себя в спальне или коротала время у соседки Маджи. За долгие годы женщин связала тесная дружба, которая еще сильнее укрепилась, когда умер муж самой Маджи — Оманандлал. Овдовели-то они обе, но Маджи стала непререкаемой главой семейства, а вот Вимла отошла в тень — ее застращали сын с невесткой. В жизни у нее осталось лишь две заботы: найти хорошего жениха Милочке и уговорить Химани родить ей внука.

— Женаты уже два года, а ребенка нет как нет, — вновь пожаловалась она.

— А вы водили ее в храм Махалакшми, на? — спросила Маджи, не сомневаясь, что искренние молитвы этому божеству всегда вознаграждаются.

— Она и слышать не хочет. Что-уж-тут-поде-лаешь!

— А врачиху вызывали?

— Даже тут упрямится! — воскликнула Вимла, бессильно выкручивая кисти. — Намекает, мол, надо сыну провериться!

— Бэшарам! Что она из себя строит?

— Ей будто и не хочется детей. Что-уж-тут-поделаешь! Все кругом шушукаются. Даже говорят, из-за тамаринда у Химани прокисла матка. Я хочу его выкорчевать, но сын не желает тратиться на такую ерунду.

— Дорогая моя Вимла, — сказала Маджи, подавшись вперед, — лишь Господь обладает властью давать и отнимать, а все прочее — злые духи, якобы живущие в дереве, — полнейшая ахинея.

Вошла Савита, недовольно щелкнув языком.

— Тетенька-джи, — обратилась она к Вимле, — вы не слышали о женщине на седьмом месяце? Как она купила ласси близ кладбища Матунга.

— Да, в газетах сегодня писали, — ответила Вимла, и лицо ее исказил страх. — У нее тотчас случился выкидыш?

— Дурища, — фыркнула Савита перед уходом, — нельзя же пить молоко у мест погребения. В тело могут вселиться своенравные духи!

— Вимла, — серьезно сказала Маджи, — не поддавайся страху и верь, что Господь распорядится нашей участью, как должно.

Мизинчик подслушивала их беседу у двери в коридоре и поражалась твердой убежденности Маджи. Бабушка не терпела глупостей ни от кого — особенно от надоедливых духов с того света. Если бы даже все эти призраки, демоны, ракшасы и прочая нечисть взобрались на чугунные ворота бунгало, она тотчас встала бы у них на пути.

Но боги и богини индуистского пантеона были посетителями совсем иного рода. Маджи принимала их как очень важных персон и обустраивала в доме, словно взыскательных гостей. Кришна играет на флейте у реки; у Ганеши — голова слона и хобот, полный изобилия; Сарасвати дарует мудрость, сидя на цветке лотоса, — все эти статуэтки кочевали из комнаты для молитв на угловые столики или в застекленные шкафчики и оттуда с восторженным вниманием наблюдали за жизнью Митталов.

Маджи не позволяла себе излишней фамильярности с богами и богинями, ведь они весьма злопамятны. Она всюду носила с собой сандаловые четки и успевала перебрать двенадцать бусин на долгом и мучительном пути в ванную или читала быструю молитву на одну бусину, едва в дверях показывался долговязый портной, уже собиравшийся обхватить пышные груди Савиты мерной лентой. Порой, когда Кунтал массировала ей ступни, Маджи молилась довольно долго: она перебирала четки от начала до конца целых три раза. «Продолжай, — говорила Маджи, вздыхая от удовольствия, а Кунтал втирала кунжутное масло между налившимися кровью пальцами, — я еще не закончила молиться».

После смерти мужа Маджи признавала только авторитет богов и богинь. Но благоговение вовсе не мешало ей изо дня в день добродушно шутить и торговаться с ними. «О бог Кришна, мой сын — такой дурачок, водится с этим мошенником Чатвани. Дай ему хоть немножко ума, на? Я попрошу Пандит-джи, чтобы он целый день совершал для тебя хаван с лучшими сладостями из Гхаситара-мовой лавки». Точно богиня Дурга, поддерживающая гармонию во вселенной, Маджи считала, что сохраняет равновесие в собственном мирке.

Мизинчик увидела, что близнецы забрались в спальню родителей, и решила проверить, чем они там занимаются. Дхир сидел на белом покрывале, с завязанными глазами, и читал наизусть «Кредо Одинокого рейнджера».

— Верую, — произнес он, — что все изменчиво, кроме истины, и лишь истина остается навеки.

— Ты как раз вовремя: Кимосаби на арене, — сказал Туфан Мизинчику, откупорил пузырек одеколона, который отец купил в аптеке близ больницы «К. Э. М.», и помахал им перед носом брата.

У Дхира было потрясающее обоняние — он различал самые неуловимые запахи и тончайшие ароматы. На нюх определял состав любой косметики, которой мать тешила свое тщеславие, — от широкого ассортимента индийских аттаров в хрустальных флакончиках до мыла «Чистота лотоса».

— «Олд спайс»! — Завопил он, и Мизинчик в восторге зааплодировала.

— Настоящий импорт или местная подделка? — спросил Туфан, подозрительно разглядывая бутылочку.

Дхир поморщился.

— Бодяга, — сказал он, словно извиняясь. — Разлит, поди, в Кальяне или Улхаснагаре.

— А синдхи в магазине уверял папу, что настоящий — контрабандный. — Туфан нахмурился и вспомнил, как лавочник дал Джагиндеру понюхать зубочистку с ваткой, пропитанной одеколоном.

— Если даже папа не отличил, — добавил Дхир, стараясь угодить, — никто наверняка не догадается.

— Папа не будет душиться черт-те какой бурдой, которую беженец намешал! — Туфан защитил отцовскую честь.

Он осторожно засунул белый флакон под кур-ту и решил обменять его на что-нибудь у предприимчивого раддивалы, который доставит «олд спайс» туда, где его можно перепродать. Затем Туфан крикнул: «Эге-гей!» — и быстро ушел, напоследок расстреляв невидимую банду грабителей и убийц.

Дхир виновато пожал плечами и повернулся к Мизинчику:

— Давай найдем Гулу. Он уже отвез папу на работу и вернулся.

Мальчик надеялся, что уговорит шофера подбросить их до «Бадшаха», где подают прохладительные напитки и можно освежиться лаймово-апельсиновым соком с солью, сахаром и перцем.

— Маджи меня не отпустит, — сказала Мизинчик, — из-за живота.

Дхир снова пожал плечами и поковылял вон из комнаты.

Маджи и Вимла еще сидели в гостиной, судача о ежегодном наплыве туристов из Саудовской Аравии и Персидского залива в период муссонов.

— Круглый год торчат в своей пустыне, а потом прутся сюда, чтобы нежиться под дождем, — возмущалась Маджи. — Моются только по пятницам, а несвежий запах перебивают арабской парфюмерией…

— Но от муссонов же вся Индия расцветает, — мечтательно сказала Вимла. — Вместо черной земли — изумрудная зелень, а небо не белое, а нежно-голубое.

— …Да еще и развлекаются с нашими девушками, — продолжала Маджи, грозно помахав тростью. — Теперь даже парсские девушки захаживают к арабам — копят денюжку на приданое.

— Хай Рам! — воскликнула Вимла, внезапно очнувшись. — Аж не верится! Своим-то парсы не дадут умереть с голоду. Правда, все они потеряли работу после ухода британцев, что уж тут поделаешь!

«Потому-то она так и следит за Милочкой-диди», — подумала Мизинчик. Вимла часто сетовала на перемены, произошедшие в Бомбее после обретения Независимости. Современные девушки стремятся получить образование и не торопятся замуж, а некоторые эгоистки даже делают карьеру. Дабы оградить дочь от дурного влияния, Вимла держала ее взаперти.

Маджи тоже присматривала за Мизинчиком, но — заботливо и ненавязчиво.

Просто Маджи уверена в себе, решила Мизинчик, а тетя Вимла — боится.

 

Чертовщина

В тот день Нимиш был непривычно возбужден: он уломал Гулу съездить в парсский книжный магазин «Тарапоревала», неподалеку от Хорнби-роуд. Нимиш собирался накупить хрестоматий по английской литературе на следующий год в колледже св. Франциска Ксаверия — одном из старейших и наиболее почитаемых учебных заведений города.

— Я уехал, — крикнул с порога мальчик.

Нимиш едва сдерживал волнение, ведь скоро он обернет целую кучу новых книжек, с приятным хрустом загибая линейкой каждый упрямый лист оберточной бумаги.

«Амбассадор» Гулу выехал из аллеи. Шофер заранее обрызгал водой жасминовую гирлянду, которой он украсил миниатюрную статуэтку Ганеши, «устраняющего препятствия», над приборной панелью. Гулу купил цветы у торговца, проходящего мимо бунгало на рассвете, и положил такие же гирлянды для служанок на передней веранде — Парвати и Кунтал позже оставят ему пару монет. Раньше Гулу покупал каждый день по одной календуле, но это было давно.

— Можно? — спросила Мизинчик, открыв дверцу машины, и запрыгнула внутрь. — Маджи вздремнула, а мне нужна школьная тетрадка, ведь уже на следующей неделе начинаются занятия.

— Мне тоже! — завизжал Дхир и пустился за ними со всех ног.

— И мне! И мне! — заорал Туфан, тоже не желая оставаться в стороне.

— А что тебе задали? — спросил Нимиш, когда они тронулись.

Мизинчик замялась:

— Про привидения.

— Привидения?!

— Рам! Рам! — вскрикнул Гулу, выруливая из ворот, и пробормотал защитную мантру. — Каким только страстям не учат в школе…

— Так нечестно! — взвизгнул Туфан. — Мы этого не проходили.

— Но мы же смотрели «Бен-Гур», — сказал Дхир, словно это одно и то же.

— Истории о привидениях, народные сказки — ну, все такое. — Мизинчик наигранно пожала плечами.

— Ясно. — Нимиш поджал губы и поправил пальцем очки на носу. — Народные сказки — полная белиберда, если, конечно, они не запротоколированы.

— В каком смысле?

— А вот в таком, — Нимиш приподнял «Рассказ о паломничестве в Медину и Мекку» сэра Ричарда Ф. Бёртона и постучал по обложке. — Он прибыл в Индию вместе с Ост-Индской компанией больше ста лет назад.

— Скучи-и-ища, — проскулил Туфан.

— А какая связь с привидениями? — спросил Гулу. — Хотя этот болван и сам на призрака смахивает…

Ему хотелось пресечь ученый разговор в зародыше. Нимиш любил углубляться в дебри и водить слушателей за нос. А Гулу нравились более увлекательные, хоть и приземленные темы. Например, последний фильм «Мугхал-э-Азам» с роскошными танцовщицами-куртизанками или новая соседка, падкая на мужиков с широкими задами в тугих синтетических штанах.

— А по-моему, он милашка, — сказала Мизинчик и больно ткнула Туфана локтем.

Нимиш наградил ее улыбкой.

— Он величайший британский путешественник. И он не просто писал о жизни людей в колониях, но пытался понять ее, объяснить для остального мира. Нашу, кстати, тоже.

— Ну и как, он нас понял? — спросил Гулу, подняв брови, и ткнул почерневшим ногтем в свою кричаще-пеструю рубашку.

— Я родился слишком поздно для подобных открытий, — продолжал Нимиш. — Обо всех народах, к сожалению, уже написано. Но я тоже хочу путешествовать, переодевшись арабом или даже англичанином. Хочу раскрыть темную изнанку цивилизации, нащупать ее тайный пульс. Понять, чем живет общество, каковы его коллективные мечты и страстные чаяния.

На слове «страстные» Мизинчик слегка покраснела.

— Хочешь прикинуться англичанином? — спросил Гулу.

— Запросто.

— Бледный — еще не белый, — повторил Туфан любимую мамину фразу.

— Ишь ты, запросто-напросто! — воскликнул Гулу. — Едва ступишь на землю ее величества, фат-а-фат поймешь, что ты черен, как трубочист.

— А что с привидениями? — перебила Мизинчик.

— Бёртон написал книгу «Индусские сказки о чертях», — невозмутимо ответил Нимиш.

— Индусские черти? — переспросила Мизинчик и задумалась, знает ли о подобной жути Пандит-джи.

Этот жрец с сальными волосами и глазами-бусинками приходил каждый понедельник. Он благословлял и давал бесполезные советы, не спуская глаз с пачки рупий, топорщившей ткань над неохватной бабкиной грудью. Мизинчик была глубоко уверена, что жрецы регулярно общаются с призраками и прочими духами, но сомневалась, что Пандит-джи интересуется чем-нибудь еще, кроме липких сладких ладду, которые он скрупулезно пересчитает перед каждой церемонией.

— Ну и бредятина! — Гулу отмел все слова Нимиша, надменно махнув рукой. — Христиане типа его — вот кто настоящие черти.

— На самом деле там говорится не о чертях, — в раздражении сказал Нимиш. — Это перевод мистических историй о царе Викрамадитье.

— A-a, — сказал Гулу. — Тогда я их знаю.

— Ты читал эту книгу? — поинтересовалась Мизинчик.

— Когда-то давно, — ответил Нимиш. — Однажды царь нес труп, висевший на мимозе, до гхапгы, но в труп вселился демон Бетаал. Он загадывал царю загадки, и в каждой заключалась человеческая мудрость.

— Мудрость-шмудрость! Для этого книжек читать не надо. — Гулу неодобрительно щелкнул языком. — Я все на свете узнал в детстве на вокзале.

Мизинчик хотела продолжить разговор, но Гулу уже пустился в свои обычные россказни:

— Я начинал чистить обувь на вокзале Виктория совсем мальцом — лет шести-семи. Виктория стучит, как сердце: ди-дом, ди-дом, ди-дом. Ее можно услышать, на! Там бьется пульс Индии. Сто лет назад построили самую первую железную дорогу, и отходила она от Виктории.

— Скучи-и-ища, — заныл Туфан.

— Я уже это слышала, — сказала Мизинчик. Обычно она с удовольствием слушала побасенки Гулу, но сегодня ее волновали насущные проблемы.

— С корешами Хари и Бамбаркаром я вкалывал на Большого Дядю, — продолжал Гулу, словно пересказывая приключенческий роман. — Он был толстенный, потому что проглотил целиком тигра, когда служил в армии. Едва разинет пасть, как оттуда рев слышится! Но он платил по паре ан в день, их хватало на роти и дал, а то и на жареную чанну в пакетике из газетной бумаги — от нее даже пар еще шел! Тогда мы были самыми счастливыми людьми на свете…

— Скучи-и-ища.

«Амбассадор» с визгом затормозил на перекрестке, и тотчас на машину накинулась стая торговцев, которые навязчиво стучали в окна своими товарами.

— Джао! Джао! — завопил Гулу, вымещая на них злобу: его рассердил Туфан. — Я заработал на собственную банку ваксы «вишневый цвет» всего за два месяца. — Он презрительно глянул на уличных оборванцев, будто они попрошайничали исключительно из-за лени. — Как мне нравилось гладить ее блестящую крышку с ярко-красными вишенками! По утрам я даже натирал ваксой нос — чтобы скорей проснуться.

При этой душистой подробности Дхир встрепенулся.

— Но однажды Большого Дядю убили, — Гулу помчался наперерез мотороллеру, куда взгромоздилась целая семейка из пяти человек, — и его место занял человек с красными зубами — красными от паана. Мои кореша Хари и Бамбаркар фат-а-фат нанялись к этому Красному Зубу — даже глазом не моргнули, но я остался верен Большому Дяде. Ведь он, как-никак, был моим благодетелем. Короче. Красный Зуб избил меня до полусмерти — я чуть не отдал концы прямо на перроне. — Гулу театрально вздохнул и представил, как шумно опускается темно-бордовый занавес, под каблуками хрустит ароматный перченый попкорн, а благодарная публика восторженными криками поддерживает юного героя, что встает на ноги после стычки с Красным Зубом.

Нимиш поморщился:

— Как последний фильм в кинотеатре «Метро».

— Думаешь, я сочиняю? — Тулу возмущенно обернулся к Нимишу: — А ты видал этот шрам над бровью?

Трое мальчиков всмотрелись в лицо шофера, но увидели только оспину от прыща.

— А как демон вселился в труп на мимозе? — спросила Мизинчик.

— Ну, на свете еще и не такое бывает, — отмахнулся Гулу. — Обычное дело.

— Чепуха, — сказал Нимиш. — Все это суеверия. Говорят даже, ваш доблестный царь Викрамадитья родился от осла.

— У тебя есть хоть капля уважения? У бога Ганеши — голова слона, а царь Викрамадитья появился на свет в необычных условиях. Ну и что из этого?

— А как же демон?

— Мизинчик-dud», — подчеркнуто терпеливо сказал Гулу, — демоны — это блуждающие духи, которые ищут, куда бы вселиться. Тут что угодно подойдет: труп, уличные животные и даже никуда не годный мотор этой машины.

Нимиш покачал головой и вновь погрузился в «Рассказ» Бёртона.

Мизинчик совсем пала духом. Делясь познаниями, Гулу импровизировал так же, как и при вождении. Что бы он ни говорил — правду, ложь или какой-то вздор, — шофер отстаивал свои слова с пеной у рта, словно священный стих из своей потрепанной Бхагавад-гиты. Хотя Гулу был неграмотный, он повсюду таскал книгу с собой и цитировал отрывки нищим, что лупили в окна автомобиля. «Лучше плохо исполнять свой долг, нежели хорошо — чужой», — зачитал он однажды парикмахеру на углу, когда тот нечаянно выстриг висок у клиента.

— Не бойся, — сказал Гулу, неверно поняв, почему она приуныла. — Некоторые очень дружелюбные.

— А призраки? — спросила Мизинчик.

— С ними все иначе. Призраки не хотят никуда вселяться. Это души людей, умерших насильственно, — ну, знаешь, самоубийство, убийство и все такое. Например, один попал под грузовик с бамбуком, а другого размазало деревом, когда он высунулся из вагона в час пик. Кого-то не кремировали по всем правилам: у родственников не хватило денег на дрова. И души возвращаются на этот свет, чтобы улучшить свое положение, а иногда — чтобы предостеречь других.

— Но как понять, чего они хотят?

— Нужно прислушаться.

Мизинчик вжалась в сиденье — не такого ответа она ожидала.

— Но ты не бойся, — успокоил Гулу. — Некоторые очень дружелюбные… Да вы же скоро будете проходить все это в школе, на?

На обратном пути дети решили заглянуть в кафе «Эмпресс» на Колаба-козуэй — выпить чего-нибудь освежающего и прихватить полдюжины знаменитых сдобных лепешек, любимого лакомства Савиты.

— «Дьюкс сода», «мангола», кока-кола, — монотонно перечислил лысый официант в красной куртке, не подходившей ему по размеру. Он старательно имитировал британский акцент, как требовал владелец кафе — англофил.

Мизинчик выбрала «голд спот» со свежим соком лайма и изрядной щепотью каменной соли, от которой газировка начинала яростно бурлить, переливаясь через край. Дхир заказал подрумяненные оладьи в сладком молоке, а Нимиш — кофе. Туфан взял себе кока-колу и обхватил потной ладонью соблазнительную бутылку, похожую на песочные часы. Она напоминала американскую кинозвезду Мэрилин Монро, а напиток приятно щекотал горло.

Сжимая узкую талию бутылки, Туфан спросил:

— А помните торговый автомат у кинотеатра «Метро»?

Дхир с готовностью кивнул, набивая рот размокшими оладьями:

— Когда школьные падре водили нас на «Бен-Гур», мы его опробовали. Вставляешь в щель монетку, и он ка-ак затарахтит! Потом открываешь заслонку посередке, а там — вах! — холоднющая кока-кола!

К ближайшей остановке с грохотом подкатил автобус. Казалось, ему хочется раздеться и отдохнуть, а не тащиться дальше по жаре. Он кашлял, задыхался и плевался вредными газами, а спереди из радиатора валил густой дым. Автобус был точной копией тех двухэтажных, что с лязгом курсируют по улицам Лондона, вот только на обоих боках нижнего этажа по трафарету написали аббревиатуру БЭСТ — «Бомбейское электроснабжение и транспорт». Автобус опасно кренился на осях, весь покрытый вмятинами, а его красный цвет едва проглядывал под слоем сажи и пыли. Махараштрийцы и гуджаратцы ожесточенно боролись между собой за присоединение города, поэтому автобус обтянули проволочной сеткой, и он напоминал передвижную тюрьму. Кроме того, у двери стоял вооруженный полицейский, который следил за тем, чтобы никто не швырялся камнями или не нарушал порядок как-ни-будь еще.

Из задней двери выпрыгнул кондуктор, потрясая алюминиевой коробочкой с билетами, точно оружием. Толпа мигом ринулась вперед, причем каждый энергично отпихивал соседа, стараясь его опередить.

— Терпеть не могу автобусы, — сказал Туфан, — там воняет.

— Не так уж и сильно, — возразил Нимиш, — все окна выбиты, и продувает насквозь.

— Там полно «озабоченных», — выпалила Мизинчик, вспомнив недавний четырехдюймовый заголовок в «Ивнинг ньюс»: «АРЕСТОВАН «ОЗАБОЧЕННЫЙ»!» Ниже в короткой статье описывалось, как поймали мужчину, который терся о девушку в переполненном «БЭСТЕ».

«Чертов придурок, — выругался тогда Джагиндер. — Сперва этого Ромео поколотили пассажиры, потом — полиция, а теперь ему еще светит полгода тюрьмы».

«Если только он не из хорошей семьи?» — сказала Савита, желая удостовериться, что богатство и положение спасут ее младшеньких от унижения, если они вдруг собьются с пути.

«Ну да, — ответил Джагиндер, — судье вполне хватит того, что хорошую семью опозорили во всех газетах».

«Если едешь на автобусе, — вставила Парвати, — в сумочку надо класть вязальную спицу. Быстренько уколешь Ромео в его хозяйство — и он тебя пальцем не тронет!»

— А по-моему, тетки еще опасней, — сказал Дхир. — Когда мы ездили на «Бен-Iyp», одна баба спихнула меня с сиденья!

Он рассказал, как она качнула необъятными бедрами и вытолкнула его прямо в проход, а когда он возмутился, огрела туго набитым ридикюлем. У женщины были густые усы и волосы в ушах, но она плюхнулась прямо среди класса мальчиков. «Вечно домогаетесь к нам», — сокрушалась она, словно это они к ней приставали, а затем, расстегнув ридикюль, кокетливо вынула носовой платок и зеркальце и жеманно подкрасила усатую верхнюю губу.

Нимиш, Мизинчик и Туфан покатились со смеху.

В эту минуту двухэтажный автобус, благоухая несвежей мочой и неусвоенной едой, окончательно заглох перед кафе «Эмпресс», и разъяренный водитель принялся тормошить его, энергично поколачивая ржавой трубой. Как только двигатель завелся, шофер громко посигналил грушей и вырулил на дорогу, затем обогнал целый выводок «фиатов» и чуть не врезался в трех обедавших коров.

— Мне больше нравятся трамваи, особенно зеленые, — добавил Нимиш. — Садишься у «Дхоби-Талао» и едешь аж до «Кингс-Сёркл», а там рабочие разворачивают его на шариковых опорах в обратную сторону. Больше часа пути!

— Так долго! — проскулил Туфан и лизнул свою фигуристую колу.

— Зато я там читаю, — пожал плечами Нимиш, — а по выходным встречаюсь с друзьями, и мы идем на дневной английский спектакль.

— Как тебе удается сосредоточиться? — изумилась Мизинчик. — Ведь трамвай идет через Калбадеви-роуд — самую многолюдную улицу города!

— Даже легче, чем дома, где меня… отвлекают, — неопределенно сказал Нимиш, а затем вдруг позвал официанта и заказал еще кофе.

Мизинчик напряглась, вспомнив Милочку.

Внезапно они услышали громкий барабанный бой и пронзительные голоса.

— Хиджры!

Кучка танцующих гермафродитов — высоких, с мужскими чертами, но в ниспадающих складками сари — двигалась в их сторону, один стучал в дхолак. Прохожие в основном сторонились хид-жров, но некоторые смельчаки глумились над ними в раскрытые окна.

— Арэ, чхакки! — выкрикивали они слово, означающее шестой день недели, когда хиджры обычно выходят в люди, но так еще обзывают трусливых или изнеженных мужчин.

— Пошли прочь в Коливаду! — завопил кто-то, имея в виду их поселение в трущобах близ Сиона.

Некоторые хиджры пригрозили задрать сари и показать, что у них нет гениталий, а один даже выставил засушенный мужской орган в закатанной стеклянной банке.

— Может, пойдем? — сказал Дхир и поглубже втиснулся в расшатанный стул, стараясь казаться невидимым.

— Они погонятся за тобой, — предупредил Туфан, — и оторвут тебе яйца.

— Ничего не оторвут!

— И то правда, — согласился Туфан, демонстративно схватив гульфик его штанов. — У тебя же их все равно нет.

Дхира аж передернуло:

— Они такими рождаются?

— Не все, — ответил Нимиш. — Некоторых кастрируют в юности с помощью грязного ножа и кипящего масла. Или каждый день затягивают узел из конского волоса, пока их причиндалы не почернеют и не отвалятся.

Дхир скрестил ноги, а Туфан прикрыл пах бутылкой колы.

— Во времена Моголов, — шепотом продолжал Нимиш, — они охраняли императорские гаремы и занимали привилегированное положение. Многим жаловали даже земельные участки. Но после того, как в 1884 году британцы составили Индийский уголовный кодекс, их объявили вне закона.

— Они всегда приходят на свадьбы, — сказала Мизинчик.

— Они спекулируют на страхах и суевериях, которые внушают другим, особенно — в торжественных случаях. Даже полиция обычно их не трогает — из-за их сверхъестественных способностей. Ведь они одновременно мужчины и женщины, но при этом — ни то ни другое.

Процессия поющих хиджров приближалась, они громко хлопали в ладоши, привлекая всеобщее внимание. Остановившись перед кафе «Эмпресс», где сидели дети, они позвали владельца — толстяка Джолли.

— У них договоренность с местными роддомами, — пояснил Нимиш. — Хиджры платят за фамилии семей, у которых есть пополнение. Благословляют здоровых и требуют себе несчастных, что появились на свет увечными или без половых органов.

— Тогда, наверное, у Джолли недавно родился ребенок, — сказала Мизинчик.

— Вот бы он оказался уродцем, — с надеждой добавил Туфан.

Хиджры танцевали все неистовее, и гам стоял оглушительный. Они пели и попутно дразнили местных мужчин из-под паллу.

«Ой, мамочки, у нас никогда не будет деток, — распевали они, — вот мы и пришли благословить вашего ребеночка».

В этот миг появился Джолли. Казалось, у него какая-то жуткая кожная болезнь, но стоило приглядеться получше, и язвы на лице превращались в комки варенья. Просто он дремал на кухне, под полкой с приправами, и тут вдруг сверху упала банка с повидлом, которая и разбилась у него на лице. Сейчас он стоял, злобно поглядывая на гермафродитов, и грозил им метлой. Его жена — крохотная женщина с серой мучнистой кожей — вышла и встала рядом, с новорожденным сыном на руках. Хиджры танцевали, их руки и тела непристойно извивались, а вожак требовал тысячу рупий. Это был откровенный грабеж, но жена засияла от радости, ведь хиджры пришли, дабы возвестить о рождении ее ребенка всему свету. Она весьма искусно торговалась.

Вожак скинул цену до пятисот рупий.

— Проваливайте! — заорал Джолли. — Сукины дети!

— Арэ, идиот! — выбранила его жена. — Хочешь оскорбить хиджров в такой счастливый день и навлечь на наши головы их проклятья?

Джолли с трудом подавил ярость.

Довольный столь суровым выговором, вожак умерил аппетит и тотчас снизил сумму до сотни. Жена вытащила деньги из-за пазухи и протянула ему.

— Покажите нам мальчика! — потребовал вожак.

Женщина развязала треугольный подгузник на бедрах младенца и обнажила идеальные гениталии, которые тотчас выпустили тугую желтую струйку. Хиджры весело захлопали в ладоши, нахваливая детскую пипиську, и стали передавать младенца из рук в руки.

Нимиш, Мизинчик, Дхир и Туфан непроизвольно вытянули шеи, и Туфан пал духом, убедившись, что хиджры не могут претендовать на младенца.

— Он станет большим человеком, — благословил первый хиджра.

— Он будет богатым, — добавил второй.

— Как вам повезло — такой красивый сыночек! — проворковал третий.

— Матушка, — сказал предводитель и повязал на запястье ребенка черную нитку от сглаза, дайка нам еще сари.

— Джолли! — крикнула жена, растаяв от всех этих благословений. — Принеси-ка одно сари из приданого.

Хиджры еще громче застучали в барабан, напевая, приплясывая и поддразнивая. Наконец появился Джолли. Выругавшись вполголоса, он швырнул им дорогое свадебное сари. Хиджры улыбнулись хозяину, любезно поблагодарили его жену и побрели прочь колышущейся волной.

— Зачем они рассматривают ребенка? — спросила Мизинчик.

— Не поверишь, пока не проверишь, — ответил Нимиш, пожав плечами, словно это и так ясно. — Иначе навсегда останутся сомнения.

Дхир громко отрыгнул, Туфан заказал еще одну колу, а Нимиш оплатил счет.

Гулу подкатил на машине.

— Раз я видел, как хиджры утащили ненормального ребеночка, — сказал он, когда они сели. — Дело было в трущобах Дхарави. Несчастные родители так убивались! Ведь закон не запрещает хиджрсш забирать уродцев. Хотя, с другой стороны, им только там и место.

 

Пьющая лунный свет

Сидя перед трюмо в ночной тиши, Савита всматривалась в снимок дочери и вдруг вспомнила, что не видела ребенка после родов. Она даже не знала, мальчик это или девочка. Не наблюдала, как перерезали пуповину. Не слышала первого крика. Не прижимала окровавленное, трепещущее тельце к груди. С последней схваткой она потеряла сознание и очнулась лишь много часов спустя, когда Маджи внесла младенца, уже обмытого и туго запеленатого, для кормления.

«Я не видела, как она явилась на свет, — подумала Савита и расплакалась, — и не видела, как она покинула его».

Савита замерла, услышав приближающийся грохот в небесах. Промежутки между ударами грома становились все короче, молнии исчеркивали небосклон сверкающими зигзагами, но дождь все никак не начинался. Эта задержка раздражала, обессиливала. Савита вытерла слезы и бережно положила фото в серебряную шкатулку для бинди.

Джагиндер был таким ласковым во время беременности: он не сомневался, что после троих сыновей жена родит наконец дочку.

«Рака моя, — дразнил он ее «лунной ночью',» как предписывали священные тексты для будущих мам, — у нашей дочки самое роскошное приданое во всем Бомбее: современная мебель, брильянты, импортные холодильники — саб кучх!»

«Прелестно!» — улыбнулась Савита, счастливая и довольная жизнью.

«А назовем мы ее Чакори».

«Чакори? — Савиту удивил столь непривычный выбор. — Сказочная птица?»

«Да, — задумчиво сказал Джагиндер, нежно глядя на нее. — Райская…»

«Пьющая лунный свет», — добавила Савита, вспомнив легенду. В тот миг она окончательно полюбила своего мужа.

Их отношения ее вполне устраивали. Джагиндер был светлокожим красавцем, довольно высоким, с небольшим представительным брюшком. К тому же человек ответственный: он уверенно занялся семейным судоразделочным бизнесом, когда умер его отец Оманандлал, давал Савите вдоволь денег на украшения и трижды в неделю делал все для того, чтобы сыновья рождались один за другим. Она страшно боялась, что придется когда-нибудь надеть белое вдовье сари, — так же, как ее свекрови Маджи. Но пока Джагиндер жив, она всегда заткнет подруг за пояс в конкурсе на «самую первоклассную жизнь».

По крайней мере, так ей казалось. Когда бог смерти Яма унес новорожденную, Савиту потрясла не сама смерть дочки, а то, что эта непоправимая трагедия случилась именно с ней, Савитой, — в безопасном мире денег и связей. Траур она провела в одиночестве, а в голове пышно расцвели древние суеверия. Савита позвала тантриста, который подтвердил, что их дом — под дурным влиянием, и дал семечки куркумы, чтобы развесить их над детскими кроватками.

Она даже решила отправиться в паломничество в Мехндипур, полагая, что ребенка сглазила ведьма. «Помнишь ту нищенку, что подходила к нашим воротам? — кричала она Джагиндеру. — Я тогда была на шестом месяце, а Гулу никак не мог ее прогнать, пока твоя мать не отдала ей мое старое сари? Парвати еще замела и опалила ее следы, а ты сидел и смеялся. Это была ведьма, клянусь тебе! Она наложила проклятие на мое сари и сжила со свету моего ребеночка!»

Джагиндер пытался ее урезонить: мол, то был несчастный случай — обычная халатность, а Маджи объясняла все злым роком. Но Савита не унималась и убеждала, что во всем виновата айя. «Она ведьма! Ведьма!» — выкрикивала она, все дальше погружаясь в мир тайных чар и чудодейственных снадобий. Наконец закадычные подруги стали вежливо ее избегать: «Тебе нужно время, на? «Скажешь, когда оправишься, ладно?»

А затем произошла странная метаморфоза и с Джагиндером, который из бабочки превратился в жука. Всю жизнь он был строгим вегетарианцем и трезвенником — даже не лакомился шоколадками с алкогольной начинкой, что привозили из-за границы его разноплеменные друзья. Как и отец, он был благородным человеком — подлинным джентльменом: грубого слова сроду не услышишь. Заботливый, добрый, довольный жизнью, и ему страшно хотелось дочку.

Когда же она появилась на свет, родители даже не успели совершить церемонию и окрестить ее: девочка так и умерла безымянной. Однако в сердцах Джагиндера и Савиты она навсегда осталась Чакори — неуловимой лунной пташкой. После ее гибели Савита прочла в глазах мужа не скорбь, а смятение. Словно сама краткость младенческой жизни подорвала его авторитет — лишила его поразительной способности все делать по-своему. Джагиндер нашел утешение в бутылке «Джонни Уокер Блю», которую запирал в металлическом шкафчике; он обронил свои крылья и, словно куколка, спрятался в коконе стыда, раскаяния и вины.

Он больше не хотел спать с Савитой, как будто боялся зачать еще одну кроху, которую можно так же внезапно потерять. Он засматривался на вездесущие рекламные щиты, что призывали «пользоваться спиралью», и приучал Сави-ту к этому противозачаточному средству. «Разве ты не слышал, — издевалась она над мужем, — что спираль бьет мужей током?»

Парвати советовала каменную соль, пропитанную растительным маслом, или семена саршапы, вымоченные в белой воде из-под риса. Когда сын отчаялся и попросил мать о помощи, Маджи повела Савиту к специалисту по аюрведе, и тот прописал отвар из цветов джапы и кореньев тандулияки, вызывающий бесплодие. Савита отказывалась от всего. «Не хочешь, чтобы я забеременела? — набросилась она на Джагиндера. — Тогда сам пей каждое утро харидру с козлиной мочой. Говорят, отличная контрацепция для мужчин».

Убитый горем Джагиндер совсем отдалился от Савиты и смотрел на нее в ужасе, словно это она виновата в случившемся. Он предавался одиноким раздумьям в спальне, и речь его становилась сердитой и злобной. Рюмочки вскоре сменились стаканами, а стаканы — целыми бутылками. Целые ночи проводил он вдали от жены, наедине с бутылкой.

Савите хотелось растоптать его.

Даже ее мать, приехавшая в гости из Гоа, ничуть не развеяла тяжелую атмосферу, что установилась в доме Митталов, словно июньский зной.

«Не вешай носа, лапушка, — успокаивала мать, с деликатным чмоканием попивая чай. — Тебе просто нужно с этим смириться».

Но Савита не унаследовала от нее эту капризную черствость, а потому замкнулась в своем мрачном мирке, поклявшись больше оттуда не выходить. Но затем ее золовка Ямуна погибла где-то на индийско-пакистанской границе, и в семье вновь наступил траур. Пару недель спустя Маджи вернулась с малышкой Мизинчиком, и это бессрочное пополнение издевательски напомнило Савите о ее собственной утрате.

Наконец Савите обрыдла добровольная изоляция. Утерев слезы, она накупила сногсшибательных золотых украшений на целых двадцать два карата, с надменными эмалевыми павлинами, и пригласила на обед подруг. Улыбка не сходила у нее с лица. «Какое чудесное ожерелье!» Чмок-чмок. «Джагиндер купил… Ой, девочки, он такой милашка». Как ни в чем не бывало. Десять — ноль в пользу Савиты.

Она загоняла страх глубоко в себя: Савита не верила в то, что смерть дочки — случайность.

Тут явно не обошлось без нечистой силы.

Поэтому она приказала запирать ванную по ночам на засов: Савита до смерти боялась, что злобный дух, сгубивший ее ребенка, по-прежнему прячется там.

Гулу остановился перед забегаловкой, где подавали только чоле масала нут с карри да поджаренный хлеб, — в народе ее называли «Везунчик Дхаба». Изнутри популярный кинодуэт Аши Бхосле и Кишора Кумара горланил песню «Йе Раатэн, Йе Мосам». Запись то и дело прерывалась: душными предмуссонными ночами часто случались перебои с электричеством. Вначале Гулу подошел к тележке паанвалы у закусочной, которую обступили мужчины. Одни ждали паан, другие прикуривали сигареты от тлеющей веревки на тележке, а большинство попросту гапшаппили, то бишь обменивались новостями. Все фамильярно закивали Гулу.

— Ну и ну, — сказал один, с пучком волос на бритой голове — признаком высшей касты. — Во всем городе отключили электричество, а на свадьбе у дочери министра от света ослепнуть можно.

— Эти негодяи обирают народ без зазрения совести.

— Даже позавтракать нельзя, пока они сами не нажрутся.

— По городу везде темно, как в твоей заднице, и ни один вентилятор не пашет, — произнес другой мужчина, похлопав Гулу по спине.

— А новобрачным устлали путь розами аж на десять километров! — добавил Гулу.

— Брешешь, сволочь, — со смехом выругались мужчины, возмущаясь такой расточительностью, и губы их зарделись от паана.

Паанвала — пухлый мужик с блестящей кожей, подведенными глазами и тилакой от переносицы до самых корней волос — погладил ряд золотых пуговиц вверху курты. Его пальцы мелькали над влажной красной тканью в стальном блюде с листьями бетеля. Обрезав края листа, он намазал его соком лайма, а затем наполнил толченым супари, кардамоном и щепоткой табаку. Наконец, свернув паан в аккуратный пакетик, сколол его гвоздичкой.

Гулу засунул паан в рот и выдавил зубами первый кисло-сладкий, едкий сок. С довольным видом он кивнул и побрел к «Везучнику Дхабе» — на встречу с другом детства Хари, что ославился на весь город как Хари Бхаи — «Браток Хари». Они сели за столиком на улице — прямо под черными тучами, заволокшими небо.

— Как дела в чавле, Бхаи? — спросил он, намекая на трущобы, где жил Хари и откуда он правил своей контрабандистской империей.

— Ты прикинь, этот бахэннод Рену затащил в постель жену моего соседа. Пришлось позвать Тантриста Бабу. Он щелкнул кнутом и сказал, что нашлет на Рену духа — прямехонько в лунги, чтоб у него больше никогда не встал. Ха! Так этот бахэнчод брык на колени и ну канючить прощения!

Гулу смущенно усмехнулся и сплюнул на землю.

— Ты чего? — спросил Хари. — Сохнешь по той своей шлюшке Чинни?

Гулу щелкнул языком:

— Да нет, не по ней.

— Ну, значит, по второй, — ухмыльнулся Хари. — По рыбачке.

— В молодости я был очень красивый, брат. Все люди говорили: «Тебе в кино бы сниматься, Гулу». Вот так прямо и говорили. Если б я только попробовал, может, моя судьба сложилась бы иначе.

— Против судьбы не попрешь. — Хари вытащил пачку биди, завернутых в газету, и прикурил одну.

— Неужели у нее судьба такая: устроиться в бунгало, влюбить меня в себя, а потом пропасть бесследно? — спросил Гулу, наморщив лоб.

Хотя обоих наняла Маджи, миры их редко соприкасались. Айя жила и работала в доме, а Гулу — на улице. Все эти годы они поддерживали связь лишь одним способом: каждое утро Гулу покупал красновато-оранжевую календулу, которую айя прикалывала к волосам. Тысяча цветов — как тысяча признаний в любви.

— Будто пламя, яр.

— Я собирался на ней жениться, брат. Копил деньги. Говорил себе: вот еще полгода, пять месяцев, четыре… А потом…

Гулу вспомнил низкий голос Маджи и ее срочное требование: «Отвези на вокзал и отдай эти деньги».

— По дороге я сначала думал лишь об одном: «Наконец-то мы наедине!» Я так давно просил бога Ганешу об этом одолжении. Хотелось просто попросить ее руки! Я понимал: что-то случилось и ее уволили, но не хотелось расспрашивать. Пока молчал, все оставалось по-прежнему. Ну, типа антракта в кино…

Хари что-то проворчал, затем отломил кусок жирного поджаренного хлеба и обмакнул его в тарелку с обжигающей бобовой похлебкой.

— Потом, когда уже доехали до вокзала, она призналась, что утонул ребенок. Я не знал, что думать, что говорить. Даже не помню, как добрались до Виктории. У меня сердце разрывалось от горя. Хотелось вернуться на день назад — перемотать пленку, как в фильме…

Галу засунул в рот ломоть хлеба и вспомнил ее глаза. Они были красные — как у богини Кали.

— Все покраснело, и я вдруг испугался: меня засасывал ее рот с красным языком, опутывали ее кровавые слова. «О, Разрушительница Вселенной! Ты погубила жизнь ребенка, лишила покоя семью, загубила мою жизнь!» — закричал я на нее.

— Она ж не нарочно, яр, — сказал Хари и откусил еще. Он уже много раз слышал эту историю, но терпеливо, по-дружески внимал Гулу.

— Когда она открыла дверцу, с плеча соскользнула паллу. Краснота прошла, и она снова стала моей — моей возлюбленной. Меня затошнило, голова закружилась. Я больше ничего не понимал. «Не уходи!» — закричал я. А она вырвала из волос календулу и побежала. Я бросился за ней, но она исчезла. Словно богиня Бхумдеви разверзла землю и поглотила ее…

У Гулу хлынули слезы. Он вытер глаза грязным носовым платком и смачно высморкался.

— Я бился о руль головой, бился до крови — снова и снова…

И когда у него застучало в окровавленных висках, Гулу обернулся и увидел календулу — яркое оранжевое пятно на черном заднем сиденье.

— Ни одна баба не стоит таких страданий, — сказал Хари, громко рыгнув.

Гулу прикурил биди и, глубоко затянувшись, кивнул.

А сам вспомнил цветок календулы, который он любовно вставил между газетными страницами и спрятал под койкой. Гулу безумно любил ее и в ту же ночь совершил невообразимый, неописуемый поступок — лишь бы вернуть ее. Он так сильно тосковал по ней, что на сердце остались рубцы. По ночам, перед тем как уснуть, он молился лишь об одном — повидаться с ней хоть разок.

— Боже милостивый, — заканчивал он свою мольбу, — тогда мне и помирать будет не страшно.

Но Гулу не знал и никогда не узнает, что она-то не любила его.

Ну вот ни капельки.

Ведь еще раньше она отдала свое сердце другому человеку в бунгало.

Джагиндер вел «амбассадор» по темным улицам, что изредка освещались всполохами в небе. Жена, мать и бунгало все больше отдалялись, и на душе становилось спокойнее. Питейные заведения усеивали все бомбейское побережье, как минимум одно угнездилось в каждой христианской рыбачьей деревушке — Махиме, Бандре, Пали-хилле, Андхери, даже Версове. Он обследовал эти адды в глухую ночную пору, пока Савита спала, и прятал свой стыд под покровом темноты. Джагиндер радовался, что отец не дожил до этого позора и не видел, как низко пал его сын.

После смерти дочери, в эпоху «сухого закона», Джагиндер сделал тайную заначку «Джонни Уокера». И, хотя о его пьянстве никогда не говорили открыто, Савита всегда заботилась о престиже и приказывала наполнять пустые бутылки из-под дорогущего виски «Роял салют» водой и с нетронутыми этикетками хранить в холодильнике. Оставшуюся тару перепродавали по изрядной цене раддивалам, которые затем обменивали ее на что-нибудь у бутлегеров. Джагиндер добился разрешения от семейного врача М. М. Айера, и толстая пачка рупий незаметно переместилась в блестящий докторский портфель. «Официально признать вас алкоголиком, чтоб вам отпускали максимальную дозу?» — спросил врач, заговорщицки ухмыляясь.

По медицинскому заключению Джагиндер мог покупать «иностранные спиртные напитки индийского производства» в легальных винных магазинах. Но по вкусу местные марки были ничуть не лучше тех, что варились бутлегерами из гнилых апельсинов, кокосовой стружки, темных голов неочищенного сахара и лошадиных порций наусагара, ускоряющего брожение. Даже для такого пьяницы, как Джагиндер, это было уже чересчур.

Порой он засматривался на лицензионные бары клуба «Веллингтон-Торф» или «Бомбейской Гимкханы», где эпоха табличек «только для белых» навсегда ушла в прошлое: суровая необходимость вынудила раскрыть двери перед зажиточными туземцами. Но Джагиндеру не хотелось связываться с младшими полицейскими инспекторами, что вечно дежурили в частных клубах, — одной рукой они записывали в журнале имя, адрес и объем в пинтах, а другую прятали в рукаве, чтобы щедрой взяткой можно было избавиться от излишней дотошности. К тому же Джагиндер смущался пить в такой обстановке, ведь хотя приезжие белые сахибы могли (и даже должны были) выпивать для подкрепления своего авторитета, его дурная привычка не имела столь же уважительного оправдания.

Поэтому он и сбегал посреди ночи в адды. Джагиндер не стал беспокоить Гулу. Во-первых, шофер в тот вечер взял выходной, а во-вторых, Маджи всегда наставляла сына: «Прислугу использовать только по делу. Никогда не заставляй ее потакать твоим минутным прихотям».

Крутя баранку, Джагиндер почему-то вспомнил о дочери. Прошлой ночью, когда он вернулся из адды, Савита не спала и ждала его, вне себя от ярости.

«Мне крышка», — подумал он и обреченно рухнул на кровать. Пусть орет на него, бьет — все что угодно, он это заслужил. Хотя Джагиндер винил Савиту в том, что их отношения дали трещину, он знал, что виноват сам.

Но вместо того, чтобы наброситься на него, жена выкрикнула имя племянницы.

— Она воровка! — звенел в ушах голос жены, пока алкоголь стучал в висках и давил на веки.

Джагиндеру ужасно хотелось забыться сладостным, гулким сном. Как славно просто плыть по течению!

— Она рылась в моей шкатулке для бинди\ И нашла фото…

Глаза Джагиндера внезапно распахнулись. Страх заклубился в груди, точно дым тлеющего костра.

— Она знает?

— Я сказала, что она попала сюда благодаря нашему горю — нашей трагедии!

Джагиндер взвыл. Они договорились ничего не рассказывать детям. Один только Нимиш, хоть ему и было тогда всего четыре года, понял, что нельзя упоминать о погибшей сестренке. И вот теперь, спустя столько лет, все открылось. Как ни утаивали, как ни старались забыть, это ни к чему не привело.

— Зачем ты сказала, что это наша дочь?! Не могла что-нибудь придумать?

— Просто у меня больше нет сил! — закричала в ответ Савита. — У Мизинчика есть отец. Почему он ее не воспитывает? Почему ты не отправишь ее обратно? Почему я должна жить с ней — с этой чужой девчонкой?

— Оставь меня в покое, — сказал он. — Ты не в себе.

— Ах, это я не в себе? — взвизгнула Савита. — А ты? Каждую ночь где-то шляешься, а ко мне боишься даже притронуться, будто я прокаженная.

Она расплакалась.

Джагиндер вновь закрыл глаза, отвернулся и заставил себя уснуть.

 

Голод и стирка

Парвати и Кунтал сидели на корточках друг напротив друга, раздвинув колени, точно крылья. Сари они подоткнули, будто затеняя предмет этой угренней беседы.

— Хм! Думает, что удовлетворяет меня своим штырьком — не больше стручка бамии! — Парвати развела пальцы дюйма на три.

Кунтал захихикала.

— Ждет, что я буду извиваться: «Ах, Кандж, Кандж!» Будто сабзи на сковородке! — Парвати взяла валек и стала энергично выбивать безутешную рубашку.

— А раньше ты по-другому пела.

— Хм. Ну, тогда-то и он был побольше, а с возрастом все усыхает, на Парвати вышла замуж за повара Канджа вскоре после того, как вместе с Кунтал поступила на службу к Маджи. — зимой 1943-го, за четыре года до приезда Мизинчика. Парвати было четырнадцать, Кунтал — на год меньше. Они приехали из аграрных районов Бенгалии, на севере Индии, спасаясь от голода, унесшего жизни трех миллионов человек. Большинство погибших были сельскохозяйственными рабочими, как и их родители. Ни Парвати, ни Кунтал не понимали решений английского колониального правительства, вызвавших голод, ведь в том году урожая зерна хватило бы на прокорм всей Бенгалии. Но такова экономика военного времени: британцы уже предчувствовали фиаско и, стремясь упрочить положение, изъяли зерно в аграрных районах и уничтожили дополнительные запасы, чтобы они не попали в руки японцев. Продовольствие транспортировалось в Калькутту — столицу Бенгалии и главный порт имперского правительства, а затем вывозилось из Индии в другие британские колонии.

Калькутта была до отказа набита зерном, и городские рабочие ничуть не страдали от инфляции, вызванной Второй мировой, а тем временем индийцы из отдаленных областей — где и выращивали рис — медленно умирали от голода. Родители Парвати и Кунтал прослышали о еде и бесплатных кухнях в Калькутте и выехали из своих деревень в нестерпимую жару, когда в воздухе стоял едкий смрад свежих трупов. Девочек оставили у соседа: им оставалось только ждать и медленно гибнуть. Выделенный паек таял на глазах, ведь продовольствие тогда припрятывали. Целыми днями Парвати искала в мусоре съестное, собирала семена да ловила насекомых. Всем, что нашла или сумела украсть, она делилась с Кунтал, которая настолько ослабела, что не могла стоять на ногах. Так Парвати спасла себя и сестру. Кунтал угасала, но Парвати упрямо цеплялась за жизнь, помогали крепкие мышцы и небольшой жирок на груди и бедрах. Она не допускала даже мысли о смерти и сама бы убежала в Калькутту вслед за родителями, если бы Кунтал набралась хоть немного сил.

Как-то раз деревенские старейшины (трое из них слепые, а остальные — неграмотные) пришли с порванной британской газетой «Стэйтс-мен» и ткнули в зернистый снимок с изможденными телами. «Смодриде дам, — кричали они по-английски беззубыми ртами. — Они мерд-вый!»

Затем старички плотоядно уставились на сироток, и Парвати поняла: нужно бежать немедля. Если не в Калькутту, так в Бомбей, решила она, это второй по значению колониальный порт. «Золотой Город».

В ту же ночь сосед изучил газету за бутылкой сельской сивухи, а потом затащил Парвати в свою комнатушку.

«У тебя никого не осталось, — пьяно рассудил он. — Значит, теперь ты моя».

Пока все происходило, Парвати думала о Бомбее и надеялась, что этот город ее спасет. Едва сосед завалился спать, она схватила кинжальчик, лежавший поверх сброшенной лунги, и вонзила ему в сердце. Глаза крестьянина раскрылись от изумления. Затем, чтобы окончательно расквитаться, она отрубила сморщенный член и вышвырнула в окно, там его мигом сожрала стая бешеных псов.

Ночью, когда все стихло, Парвати выползла из комнаты и забрала остатки имущества: деньги, джутовый мешок риса и ржавый велосипед. Привязав Кунтал к рулю, она крутила педали, не замечая капающей крови, и так доехала до станции, где обменяла рис на два билета до Бомбея. Во время поездки и за пару недель бесприютных блужданий по городу Парвати помаленьку выходила Кунтал. Она навела справки и на последние деньги купила себе и сестре новую одежду, а затем принялась стучать в двери всех домов подряд: «Прислуга не нужна?.. Прислуга?..»

Двери захлопывались одна за другой.

Повару Канджу тогда уже перевалило за тридцать. Конечно, он рассердился, что его разбудили, но все же открыл ворота после настойчивого стука Парвати. Взгляд ее тотчас пленил Канджа. Хотя голод подточил ее красоту, глаза Парвати блестели весьма убедительно. Повар усадил девочек на веранде и, неожиданно для себя, накормил. Когда Маджи встала и увидела, как Парвати бойко подметает аллею, она поняла, что наконец-то обрела прислугу, о которой молилась последние пару недель: прежняя служанка вышла замуж и уехала. У девушек не было рекомендаций, но проницательная Маджи сразу почувствовала, что они из хорошей семьи и просто хотят начать новую жизнь — так же, как Гулу много лет назад. «Две недели», — сказала она и пошла распорядиться насчет ночлега.

На задах торчали два гаража, похожих на мышиные уши. В первом жили Гулу и повар Кандж. Маджи мельком подумала, не поселить ли Парвати и Кунтал во втором — рядом с черным «мерседесом», занимавшим почти все место? Но затем она остановилась все же на дальней гостиной для официальных гостей. Хоть Маджи и доверяла Гулу с Канджем, они все-таки мужчины, а ей не хотелось никаких скандалов между прислугой по ночам.

В тридцать с небольшим повар Кандж был красавцем с волнистыми волосами. Накрахмаленные белые рубашки он заправлял в лунги, а по праздникам — в единственные брюки. Он с самого начала не спускал глаз с сестер, словно они были его подопечными: Парвати — нахальная и резкая, Кунтал — мягкая и застенчивая. Он окружил вниманием обеих: подкладывал им сахар на поднос барфи с кешью, тайком подносил манговый ласси и лаймовый шербет — словом, откармливал. А потом лицо Парвати неожиданно стало являться ему по ночам, прогоняя сон. Днем он украдкой поглядывал на нее и влюблялся все больше. Вскоре уже Кандж угощал ее одну. «Почему нет?» — наконец подумал он.

«Почему нет?» — сказала себе Парвати, когда повар предложил ей руку и сердце, хотя низость соседа и оставила мерзкий осадок. Так или иначе, рассуждала девушка, Кандж ее впустил, тогда как другие захлопывали перед носом двери, и нежно, чутко заботился о ней, заменив пропавшего отца. Повар был похож на сыр панир — жесткий и хрустящий снаружи, но мягкий и обволакивающий внутри. Узнав о предстоящей свадьбе, Маджи благословила их и великодушно выделила второй гараж под спальню.

— Тебе повезло, что ты не была замужем. Работы лишь прибавляется, — сказала Парвати, откинув мыльной рукой прядь со лба. — Мне бы вечерком отдохнуть — так нет же, хватает меня за все части тела. Не успею войти, как он уже стаскивает лунги. И сует мне свою кочерыжку. Будто у меня руки без того за день не устали. Вот погоди, огрею как-нибудь вальком — посмотрим тогда, как он запляшет!

— Он же любит тебя!

Кунтал была права. Годы не остудили пыл Канджа. Да и Парвати, как ни жаловалась, все так же кокетливо поглядывала на мужа, проходя через кухню, хоть он уже усыхал, точно лайм, оставленный на палящем бомбейском солнце. Ей нравилось распалять мужа, дразнить и доводить до безумия, а в конце рабочего дня тянуть время перед возвращением в гараж.

— Да какая там любовь! — отмахнулась Парвати. — Говорю же, повезло тебе.

Хоть они были сестрами, Парвати относилась к Кунтал по-матерински. Родителей они потеряли, и Парвати не хотела выдавать сестру замуж, ведь она могла стать легкой добычей какого-нибудь мерзавца. Парвати с Канджем уже навсегда останутся в бунгало. Но если Кунтал подыщет себе пару, то, еще чего доброго, уйдет от Маджи. Несмотря на то что сама Парвати удачно пристроилась, она при каждом удобном случае жаловалась на бессовестных мужиков и тяжкую семейную жизнь.

— Старый дурень умеет готовить баклажан по-могольски, расмалай и всякие вычурные блюда, а вот посадить семечку в мою утробу ему слабо, — пробурчала Парвати только для вида.

Из-за дверного косяка показалось лицо Мизинчика.

— Хай-хай, смотри-ка, а нас подслушивают, — сказала Парвати, не отрываясь от белья, и кивнула на девочку.

— Надо чего-нибудь, Мизинчик-дм? — спросила Кунтал, споласкивая руки.

Мизинчик покачала головой и, войдя в ванную, уселась на деревянный табурет:

— Помыться можно?

— Прикажешь нам все бросить и уйти? — в раздражении воскликнула Парвати.

— Нет-нет-нет! — успокоила ее Мизинчик. — Я могу и при вас.

Парвати и Кунтал переглянулись и пожали плечами.

Мизинчик стала раздеваться:

— Ты любишь Канджа?

— Хай-хай, ну и вопросики, — Парвати поправила локтем сари. — Я не обязана его любить — он же мой муж.

— Ну конечно, любит, Мизинчик-дм, — ответила Кунтал, щелкнув языком. — Она это говорит только из-за меня.

— А чего ты вскочила в такую рань? — перебила Парвати.

— Не спится.

— Не спится? — переспросила Кунтал. — Что-то стряслось?

— Маджи не верит мне! — выпалила Мизинчик, в глазах у нее стояли слезы.

— Не верит? Насчет чего?

— Насчет призрака. Тут, в ванной, — привидение!

— Привидение? — Парвати отложила валек и понимающе взглянула на Кунтал. — Ого, ну, значит, приспела пора.

— Ara, — согласилась Кунтал. — Тебе ведь уже тринадцать.

— Со дня на день из твоей су-су пойдет кровь, — буднично сказала Парвати. — Живот жуть как разболится. Будешь вонять, тебя не пустят на кухню, да и в комнату для пуджи тебе путь будет закрыт.

— Это месячные? — спросила Мизинчик. Она слышала о них от Милочки.

— Ничего страшного, Мизинчик-ди. Все девушки через это проходят.

— Не так уж это безобидно, — вставила Парвати, ткнув пальцем в Мизинчика. — Теперь ты сможешь рожать. Если, конечно, муж попадется с нормальной штуковиной, а не то что мой.

— А как же привидения? — спросила Мизинчик.

— Мои первые месячные случились уже в Бомбее, — продолжала Парвати. — Меня мучили кошмары. Видела Бабу как наяву, но это был сон. Ого, как он на меня смотрел! Сердился, что мы уехали из Бенгалии. Но ведь они сами нас бросили! И нечего теперь на меня дуться!

— Это было давным-давно, Мизинчик-ди, не думай, — успокоила Кунтал.

— Что с ними? — спросила Мизинчик.

Парвати швырнула валек, вздохнула и вышла.

Кунтал молча вернулась к стирке.

Воздух незаметно посвежел.

Мизинчик ополоснулась, по телу побежали мурашки.

— Тебе тоже холодно? — спросила она Кунтал.

Та покачала головой и потрогала ей лоб.

— При месячных чуть-чуть знобит, но это ничего, тело ведь охлаждается, на? Давай быстрей домывайся.

Мизинчик плеснула себе в лицо водой и открыла глаза. В ведре ей померещилась вспышка — черный всполох, и он почему-то ослепил. Затем, когда сморгнула, — красная и серебристая пульсация, на долю секунды.

— Ты видела? — вскрикнула Мизинчик.

Кунтал подняла глаза:

— Что видела?

— Всполохи в ведре!

Сощурившись, Кунтал заглянула внутрь и с сожалением покачала головой.

Мизинчик понуро одевалась.

— Ты веришь мне?

— Наступят со дня на день, — ласково сказала Кунтал. — В первый раз всегда как-то диковато…

Парвати вернулась с тонким пакетом, завернутым в старое сари. Она уселась на деревянный табурет и медленно, даже почтительно развернула желто-красную ткань бандхани.

— Ах, ди, — вздохнула Кунтал, догадавшись. — Мизинчик ведь еще маленькая…

— Она хочет знать, что произошло, и я покажу ей.

Номер газеты «Стэйтсмен» от 22 августа 1943 года. В пожелтевшем, забрызганном кровью конверте — целая страница с фотографиями изможденных женщин и детей, умирающих на улицах города.

— Видишь этот снимок? — ткнула Парвати. На зернистом черно-белом фото растянулась шеренга женщин с торчащими ребрами и осунувшимися лицами, а в углу к повозке прислонился расплывчатый мужчина. — Там, в конце, наши родители. В деревне был голод, и они уехали в Калькутту за едой.

Мизинчик не могла оторваться от смазанных фотографий, особенно от снимка с матерью в порванном сари в горошек.

— Нашли?

— Издеваешься? — крикнула Парвати, поглаживая фото. — Все оказалось враньем. В городе тоже еды не хватало. Они умерли прямо на улице.

Кунтал тихо заплакала:

— Ах, ди, зачем ты это хранишь?

— Чтобы помнить, — ответила Парвати, бережно заворачивая газету в ткань. — Нужно выживать любой ценой.

 

Муж и мужеедка

Статуэтки в комнате для пуджи блестели. Взяв по щепотке белой рисовой пудры, Маджи и Мизинчик нарисовали мандалы на черном мраморном алтаре. На изображение Сарасвати в рамке они повесили свежую цветочную гирлянду.

Маджи затянула мантру:

— Богиня Сарасвати, прекрасная, как жасминовая луна!.. Избавь меня от неведенья…

После молитв Маджи удобно уселась и вздохнула.

— Когда я была еще маленькой, рядом поселилась юная брахманка. Ей было лет тринадцать-четырнадцать, и она вышла замуж за соседского сына…

Маджи вспомнила, что эта девушка любила пить тревожно-яркие фруктовые сиропы с колотым льдом, что окрашивали ей язык: гуава — зеленым, джекфрут — желтым.

— Год спустя ее муж умер. С крыши я видела, как две женщины из касты брадобреев выволокли ее во двор. Девушка стала вдовой. С нее сняли драгоценности и одежду. Стерли со лба пунцовую точку и нарисовали погребальной золой линию от кончика носа до корней волос. Выбрили голову. Омыли тело холодной водой и закутали в грубое белое сари. А она все припадала к земле и горько плакала. Подняв глаза, она увидела меня на соседней крыше. Мне захотелось спуститься и защитить ее…

Маджи умолкла и прижала пальцы к глазам, словно сдерживая слезы.

— И ты защитила? — спросила Мизинчик.

Маджи усмехнулась.

— Я ведь сама была еще ребенком. Побежала к родителям, но они лишь сурово посмотрели, чтобы я не вмешивалась, ведь все эти обряды предписаны Законами Ману. Бедняжку кормили раз в день грубой едой, и она понемногу чахла. Свекровь обвиняла ее в смерти сына и ругала кхасма ну кхание — «мужеедкой». Ее называли даже не «она», а «оно», словно девушка стала бесполой. Я передавала ей фрукты по веревке, привязанной на крыше, с каким же аппетитом браминка их уплетала! Но однажды ее застали врасплох и куда-то увезли…

Одна слезка все же прорвалась и скатилась по бабкиной щеке.

В груди у Мизинчика сжался тугой, твердый комок.

— И что с ней сталось?

— Не знаю, бэти, не знаю… Наверное, отправили в ашрамы Вриндавана или Варанаси — жить подаянием. Выйдя замуж, я попросила твоего дедушку взять меня с собой в паломничество. Я пристально вглядывалась в каждое безучастное лицо, но так и не отыскала ее. Благодаря Ганди-джи вдовам стало полегче, но в обществе им все равно нет места. После всех этих ритуалов с погребальным пеплом и бритьем головы они — как живые покойницы. — Маджи промокнула глаза. — Тогда я поклялась, что со мной никогда такого не случится. Я буду бороться и даже покончу с собой, если…

— Маджи! — возмутилась Мизинчик.

— Прости меня, бэти, я была тогда молодая — ветер в голове. Жаль, что мои родители не посмели забрать ту девушку к нам. Просто они боялись, что ее зловещая тень падет на меня. Сегодня мне приснилась эта бедняжка. И это спустя столько лет! Я так жалею, что не запомнила ее имени…

За завтраком Савита, как обычно, жаловалась Джагиндеру:

— Всю ночь над головой москиты гудели, да еще ты вдобавок храпел! Все будто сговорились и не давали мне спать!

Целые стаи москитов и впрямь закручивались бешеными воронками над волосами Савиты, стоило ей выйти в люди. Порой самые преданные возвращались вместе с нею домой, а остальные пускались в неудержимое паломничество к прочим надушенным шевелюрам. Кунтал изредка расстилала циновку в комнате Савиты, дабы разделить ее мучения, и с сочувствием выслушивала беспрерывные жалобы.

Джагиндер крякнул.

— А, Парвати, — позвала Савита, заметив ее в прихожей, — портной завез мое кандживарамское сари?

— Да, утром доставили. Я положила у вас в комнате, — ответила Парвати и поскорей улизнула.

Ее сестра чистила ванную.

— О-хо-хо! Эта Савита меня скоро до ручки доведет. Слыхала, как они с Джагиндером грызлись ночью?

— Аччха? — Кунтал поправила стакан с истертыми зубными щетками и мятый тюбик «ко-линос» на мраморной полочке над раковиной. Кафель в ванной блестел.

— Едва он вернулся на «амбассадоре», я обо всем догадалась. Пяти минут не прошло, как она завизжала — я аж у себя в гараже услышала.

— Бедная Савита-ди…

— С чего это она «бедная»? — Парвати грозно ткнула пальцем в Кунтал. — Ты хоть раз видела, чтоб она корячилась над бельем? Палец о палец за весь день не ударит. А теперь даже ночью лень юбку задрать.

После завтрака повар Кандж гремел в раковине посудой, прямо у кухонного окна, а Гулу, громко насвистывая, готовил «мерседес» к послеобеденной прогулке. Близнецы наполовину разделись и понарошку мутузили друг друга, подражая героям любимых кинофильмов. Джагиндер топтался в передней: он терпеть не мог всякие общественные обязанности, особенно если это касалось бесконечных жениных родственников. Савита вихрем носилась по бунгало, выкрикивая указания, улещивала или журила многочисленных членов семейства, попутно примеряя ожерелье с сапфирами и брильянтами.

— Хай-хай, Нимиш, и это ты называешь обувью? Протри очки и разуй глаза!..

— Дхир, ты что, оглох? Я же сказала: кремовая курта с коричневой жилеткой, а не коричневая курта с кремовой жилеткой…

— Туфан, кончай хныкать-шмыкать! Ты ДОЛЖЕН поехать. Хочешь, чтоб я позвала отца?..

— Джагиндер? ДЖАГИНДЕР? Ну куда ты запропастился? Вразуми своего сынка — он скоро мне все нервы вымотает!..

Джагиндер схватил Туфана за шкирку, когда тот мчался по коридору в одних трусах, и слегка задел его кулаком. Туфан ловко увернулся и убежал.

— У тебя ровно три секунды, чтобы одеться, пока я не пришел! — крикнул вслед Джагиндер.

— Мамуля, я не хочу надевать кремовую кур-ту… — заскулил Дхир и вышел из комнаты, но тотчас замолк, увидев в коридоре отца, уже занесшего руку.

Нимиш бочком прокрался мимо, не отрываясь от книги сэра Эдвина Арнольда «Снова об Индии».

— «Проехавшись на следующий день по военному городку и прогулявшись по туземным базарам, — читал он вслух, — я обнаружил, что Индия, в сущности, почти не изменилась, несмотря на все нововведения, приукрашивания и усовершенствования британцев».

— Думаешь, я тебя не стукну? — рыкнул Джагиндер, смутно сознавая, что оскорбляет старшего.

— Джагиндер? ДЖАГИНДЕР? — взывала Савита.

Он что-то пробурчал и исчез.

Из супружеской спальни донеслись разгоряченные голоса, а затем — пронзительные вопли, и мальчики бросились врассыпную.

Мизинчик осторожно вышла из укрытия и побежала в бабкину комнату. Маджи неторопливо надевала новую белую блузку, которую недавно привез портной. Обильная плоть свисала со всех сторон. Блузка растянулась, плотно облегая внушительные груди. Из-под тугих рукавов выпячивались валики жира, словно им тоже хотелось немного проветриться. На громадных бедрах разошелся шов нижней юбки. Парвати встряхнула девятиярдовое белое сари с пестрой узорчатой каймой и, быстро отцепив английскую булавку от бретельки своего лифчика, сколола порвавшуюся юбку. Маджи облегченно выдохнула.

— Ты почему до сих пор не оделась, бэти?

— Голова-а… — Мизинчик без сил рухнула на твердую бабкину кровать.

— Хай-хай! — Маджи потрогала ей лоб. — Ладно, полежи здесь. Посмотрим по твоему самочувствию…

Мизинчик с благодарностью закрыла глаза.

Джагиндер вышагивал взад-вперед по спальне, жалея самого себя. Ему хотелось лишь одного — поскорее сбежать в контору, где можно свободно раздавать указания. Судоразделочный завод в Рэти-Бандере и торговый склад в Дарукхане — как пара истоптанных чаппалов, что обуваешь, даже не вымыв ноги.

Даже само название «Дарукхана» звучало веско и внушительно: британцы хранили там черный порох, который ввозили через главные доки Александры и транспортировали вдоль восточного берега. Тем не менее этот район принадлежал Бомбейскому портовому тресту и был застроен ветхими сараями из рифленой жести, в которых ютились коммерсанты типа Джагиндера, да сотнями хибар, где в полной антисанитарии жили обнищавшие рабочие, в основном — переселенцы из Уттар-Прадеша и Бихара. Невероятно узкие проезды Дарукханы днем запруживались грузовиками и ручными тележками, а ночью кишели грабителями. Однако Джагиндера это не беспокоило: он платил за чистую воду из кранов и включал убытки от воровства в торговые издержки. В Дарукхане он сидел за столом с черным телефоном, что непрерывно звонил. Где-то поблизости суетился Лалу с блокнотом в руке, и Джагиндер ощущал себя важной персоной — ответственным лицом.

Но едва Савита в своем блестящем сари напоминала о долге перед семьей, он чувствовал себя не в своей тарелке. Перебарывая смущение, Джагиндер избегал любых разговоров или сводил их к чисто деловым вопросам, ловя на себе беспощадный взгляд Савиты при малейшей оплошности. Вот и теперь он стоял пень пнем, а Савита оглашала длинную череду наставлений.

— И заруби уже себе на носу: не болтать лишнего.

— Я и так никогда не болтаю лишнего.

— А помнишь, на вечере у Нараяна? — фыркнула Савита. — Ты сказал моей подруге Мам-те, что Нимиш не интересуется судоразделкой?

— Но это же чистая правда! — выкрикнул Джагиндер. Кровь прилила к голове, как у дикого зверя, пойманного в сеть.

— Правда? — вскинулась Савита на отражение мужа в зеркале. — С каких пор это стало так важно? Что скажут люди, если узнают, что Нимиша не волнует семейный бизнес?

Она представила, как Мумта радостно пересказывает пикантную новость подругам, досочиняя нелепые подробности, чтобы опустить Савиту в еженедельном рейтинге «самой первоклассной жизни».

— Ну и что с того? Рано или поздно ему придется смириться с судьбой. А мы ему вправим мозги.

— Ты не понимаешь, — сказала Савита, задетая его словами. Она знала по горькому опыту, что победить в этой схватке нельзя: Джагиндер нападал на нее, а она лишь дрожала, обливаясь слезами. Защититься можно только одним способом — отказать мужу в садистском удовольствии. — Я все сказала. И нечего тут больше обсуждать.

— А по-моему, есть! — заорал Джагиндер, который только входил во вкус. Муж потянулся всем телом, и шея хрустнула в трех местах. Стресс уже прошел, в паху запульсировала кровь.

Савита молчала и сосредоточенно приклеивала на лоб бинди с драгоценным камнем.

— Мне начхать, что себе думают эти твои долбаные подружки! — Джагиндер вернулся к началу. — Тебе что, заняться больше нечем?

Савита полюбовалась бинди, но затем передумала и приклеила его среди россыпи красных кружочков, экземой усеявших зеркало.

— Отвечай!

Но Савита молчала. В этом раунде она, черт возьми, победила.

Джагиндер направился к «мерседесу», который Тулу любовно отполировал и загнал обратно в гараж, чтобы не нагревался на солнце. Из багажника Джагиндер достал бутылку выдержанного «Джонни Уокера» и перед уходом ужаснулся, в каком убожестве живет шофер. Джутовая койка, бельевая веревка да рекламный плакат обувного крема «вишневый цвет»: два котенка, желтый и голубоватый, удобно расположились в паре блестящих черных ботинок. Внизу слоган: «Комфорт для обуви».

Джагиндер с минуту разглядывал плакат и заинтересовался, где же Гулу проводит выходной, который регулярно берет раз в две недели. Возвращаясь поздно вечером, шофер напевал мелодию из какого-нибудь фильма и с важным видом открывал калитку. «Алкаш из низшей касты, — подумал Джагиндер и скривился в отвращении. — Небось снимает шлюх на Фолкленд-роуд».

— Сахиб?

— Ой, Гулу! — Джагиндер обернулся и увидел в дверях шофера. — Выпьешь?

— Нет, сахиб, не велено, — почтительно произнес Гулу.

Джагиндер быстро глянул на него, глотнул и проворно засунул бутылку обратно в багажник.

«Как же все изменилось», — думай он, расхаживая по аллее и поджидая семью. Обед по случаю помолвки устроили в «Тадже» — самом роскошном отеле Бомбея. Он был построен в 1903 году, постояльцам предлагались турецкие бани, электрическая прачечная и даже штатный врач. Много лет назад Джагиндер с Савитой отпраздновали здесь и свою помолвку — в номере с видом на Врата Индии.

Когда он впервые увидел ее, она была прекрасна и беззащитна, словно крошечная нектарница. Она порхала между людьми, лучезарное оперение сверкало, а в драгоценностях отсвечивало солнце. В тот день Джагиндер поклялся: что бы ни случилось, он будет всегда ее оберегать.

И в кого они теперь превратились?

Он стал для нее самым свирепым тираном.

«Когда же это произошло?» — спрашивал себя Джагиндер, хотя прекрасно знал ответ. После смерти дочери в их отношения вкрался стыд: как в американском кино, где длинные диалоги нагнетают напряженность. Оба бездумно следовали сценарию и, позабыв обо всем, жестоко обижали друг друга. Наконец мизансцена поменялась, первоначальное возбуждение прошло, и они неожиданно оказались совсем в другом кинотеатре… Джагиндер вздохнул.

Савита вышла в аллею, щелкая вечерним ридикюлем.

— Хорошо… выглядишь, — выдавил из себя Джагиндер.

На долю секунды Савита замедлила шаг и потупилась.

Остальная родня уже собралась в тени, и каждый погрузился в свои мысли. Маджи беспокоила головная боль Мизинчика, что началась вскоре после поноса, и бабка решила все же вызвать доктора М. М. Айера — пусть пропишет таблетки в обертке из фольги. Туфан стоял у дверцы автомобиля, воинственно скрестив руки: Парвати в конце концов пришла к нему в комнату и, грозно завязав дупатту сзади, чтобы освободить руки, силой его одела. Дхир куксился в своей кремовой курте и коричневой жилетке, а Нимиш углубился в книжку «Снова об Индии».

— А где Мизинчик? — спросил Туфан.

— Нездоровится ей, — ответила Маджи. — Пусть посидит дома.

Во взорах всех четверых вспыхнуло возмущение.

«Так нечестно!» Близнецы понимающе переглянулись. Маджи всегда обходилась с Мизинчиком по-особому.

«Что она затевает?» — холодно подумала Савита, подкрашивая губы.

«Как я сам не додумался?» Джагиндер разозлился, что племянница его объегорила.

— М-м-м, — вдруг сказал он, вынашивая планы побега, — чуть не забыл — мне же надо заскочить на завод.

— Не смей так со мной… — начала Савита дрогнувшим голосом.

— Это ведь в двух шагах от «Таджа», — парировал Джагиндер, — там и встретимся. Какие, на хрен, проблемы?

— Дети, чало, садитесь в машину, — велела Маджи.

— Они же тебя ждут, — сказала Савита, и взгляд ее посуровел.

— Аккурат к обеду поспею. А ты пока заболтаешь их…

— Ну и проваливай! — сорвалась на визг Савита.

Потемнев от злости на отца, Нимиш быстро подошел к матери и бережно усадил ее в машину.

Джагиндер наблюдал, как они загружаются в «мерседес»: первой на заднее сиденье — Маджи, за ней — Савита. Дхир и Туфан втиснулись посередке, а Гулу и Нимиш разместились спереди.

Он выиграл. Джагиндер победно потянулся и громко зевнул, прогоняя внезапную слабость. «Черт, черт, черт, — думал он. — Опять напортачил». Как ни старался он быть добрее к Савите, злость все равно пересилила и превратила его в скота.

Джагиндер тихонько взял ключи от «амбассадора» и поехал на завод в Рэти-Бандер вдоль восточного берега, где когда-то черпали из моря песок для строительства.

Его сверкающий автомобиль остановился, кругом вовсю кипела работа. Джагиндеру предложили стул, парасоль и прохладительный напиток. Он с радостью сел, окинул взглядом свою империю. Он унаследовал ее от отца и еще больше укрепил — деловым чутьем и финансовой сметкой.

Вдали виднелся массивный остов списанного корабля: полная грузоподъемность — более пяти тысяч тонн, двадцать пять лет в открытом море, ремонту не подлежит. Целый рой монтеров и слесарей разбирал судно, снимая раскалившиеся на солнце стальные пластины с асбестовым покрытием. На каждую пластину — по работяге, из инструментов — лишь газовая горелка да голые руки.

Носильщики, в одних дхоти да тюрбанах от палящего солнца, таскали на спинах металлолом. Они напоминали муравьев, ползающих по мертвой туше, их босые ноги ступали в такт с ритмичными призывами запевалы. Грузчики складывали железяки в грязные грузовики, ярко разрисованные красным и оранжевым. Металл шел на перепродажу — его переплавят и отольют из него водопроводные трубы, а то и кузов нового «амбассадора».

Многие неквалифицированные работяги жили на окраине завода в шатких лачугах на сваях, среди протекающих бочек, костров и грозных пустырей, что тянулись вдоль берега.

— Все тхик-тхак, босс-сахиб?

Джагиндер одобрительно буркнул.

Ну хоть на работе все чин чинарем.

 

Ведро в ванной

А Мизинчик тем временем мирно спала. Родня уехала, и прислуга вскоре ушла на рынок. Недовольный Кандж поставил на столик тарелку из нержавейки с мунг далом маринованным в лаймовом уксусе, суп с ярко-зелеными ломтиками кабачка джиа и дымящиеся роти. Вернувшись на кухню, он расстелил циновку, чтобы наконец-то вздремнуть. Кандж подсчитал, что до возвращения шумного семейства осталось еще целых три знойных часа в окружении назойливых мух.

Мизинчик проснулась чуть позже и вяло поклевала еду. Затем пересекла зал и остановилась: пальцы ног утонули в густом ковре. Как странно — в комнате, что обычно гудела от шума и гама, царила полная тишина. Мизинчик шагнула в коридор и услыхала хриплый, режущий ухо храп Канджа.

Дверь в ванную была открыта, и Мизинчик долго простояла на пороге, уставившись на латунное ведро с зацепленной за край лотой. Девочка впервые заметила мокрые пятна вдоль трубы, опоясывавшей комнату, словно змея, и стену, побеленную лоскутами. Ванная, выложенная зеленым кафелем, казалась древней. На трубе лежал треснувший деревянный валек — покоробившийся и давно пришедший в негодность. На стыке стены и пола струился тонкий ручеек склизкой жидкости, омывая пятнышки липкой плесени. Хотя Кунтал ежедневно драила ванную, та не сияла чистотой, как остальные комнаты: никакими порошками нельзя было смыть въевшуюся печать запустения и память о давно минувших событиях.

Мизинчик притащила из зала резной столик ручной работы и подперла открытую дверь.

— Жалко, что ты умерла, — сказала она, робко шагнув в ванную.

Мизинчик вспомнила фото. Стоило ей увидеть ребенка, и неосязаемый призрак вдруг облекся зримой плотью — стал реальнее, обрел человеческие черты.

— Я знаю, как ты выглядишь, — продолжала она, подбираясь ближе к ведру. — Гулу говорит, духи возвращаются, чтобы исправить свои ошибки…

Мизинчик обернулась, но тотчас успокоилась: дверь оставалась открытой.

— Или чтобы предостеречь других. Это все тетя Савита? От тебя заставляет?

Девочка заглянула в ведро, не касаясь его.

Совершенно пусто.

— Но почему я? — прошептала Мизинчик.

Внезапно кто-то засунул в ведро ее голову.

И оно стало наполняться водой.

Девочка заметалась, не в силах разогнуть шею. Дыхание ледяное. Вода подбиралась все ближе к ноздрям. Мизинчик брыкалась и дергала головой, хватая ртом воздух. В ужасе она поняла, что в доме никого нет и ей никто не поможет — разве что спящий повар.

— Кандж!

В ответ только свист, шелест и журчание в трубах.

Инстинктивно она принялась читать мритьюн-джая-мантру — животворящую молитву, которой научила ее Маджи: «Она превозмогает саму Смерть».

— Ом триямбакам яджаамахе… — Девочка закашлялась: в нос попала вода.

Ведро закачалось, и Мизинчик отпихнула его.

— Сугандхим пушти вардханам.

Внезапно ведро перевернулось и с грохотом повалилось на пол. Вода хлынула мощным потоком.

Мизинчик отпрыгнула к открытой двери, затем — через зал и, наконец, юркнула под одеяла на бабкиной кровати. Девочка лежала и тряслась до тех пор, пока не услышала спасительный шум мотора: в ворота въехал «мерседес».

Разомлевшие родственники поднялись на веранду. Обед по случаю помолвки прошел успешно. Все одобрили брак между сестрой Савиты Солнышком и ее женихом. Даже Джагиндеру понравился будущий свояк, и он был непривычно весел. Измученные долгим общением и нестерпимым зноем, Митталы с радостью устремились к обеденному столу, где отлично выспавшийся повар Кандж накрыл ужин из риса и дала.

Он вернулся с полной тарелкой горячих пападов — нряных сухих лепешек с черным перцем и асафетидой. Их сначала поджаривают на открытом пламени, а уж затем подают на стол. Папады компании «Лиджджат», которые готовит горстка женщин в бомбейских трущобах, — одно из редких блюд, которые Кандж покупал, а не стряпал сам, неохотно признавая, что они вкуснее.

— Баап рэ! Бахут гарми хай! Господи, как душно! — воскликнула после ужина Савита и включила вентиляторы на полную.

Мизинчик неслышно вошла и села.

Туфан замахал руками, проветривая подмышки, но тальк давно превратился в мокрую кашицу.

— Кукушки еще не прилетели из Африки, — сообщил Нимиш, просматривая газету. — Едва они прибудут, как скоро подуют муссоны.

— Включите радио, — приказал Джагиндер. — Послушаем, что там наврет чертов синоптик.

— Мизинчик, бэти, ты поспала? — спросила Маджи, когда любовные песни Латы Мангеш-кар сменились столь же чувственным прогнозом погоды.

Мизинчик кивнула.

Туфан зыркнул на нее, но воздержался от грубостей. После обеда слишком долго пришлось строить из себя пай-мальчика в колючей, перекрахмаленной курте, и теперь это сказывалось. Он хотел побыстрее раздеться и рухнуть в постель.

— Хорошо, — сказала Маджи, с тревогой отметив бледность внучки, — тогда помоги Канджу внести чай.

Мизинчик отправилась на кухню, где на чугунной плите закипал котелок молока, благоухая свежим имбирем. Девочка взяла коробку «Брук Бонда» с красной этикеткой и залюбовалась очаровательной семейкой на крышке: мать, отец, брат и сестра навеки блаженно застыли со стаканами молочно-белого дымящегося чая. Мизинчик дотронулась до матери и вспомнила древнюю легенду о Савитри, которая своей великой любовью вырвала мужа Сатьявана из безжалостных лап смерти. «Одной любви маловато», — подытожила девочка.

Кандж насыпал в пенное молоко черных листьев, добавил молотого кардамона, гвоздики, щепоть корицы, много сахара и все перемешал. Затем принялся переливать жидкость из одной кастрюли в другую, поднимая на целый метр, пока светло-коричневый чай не вспенился. Наконец повар разлил его по стеклянным стаканчикам, расставленным на подносе.

К стаканам протянулось сразу семь рук. Едва горячая жидкость потекла в глотки, все обмякли и стали громко вздыхать. Нимиш забрал стакан к себе в комнату, пробурчав через плечо, что у него куча работы.

— Чало, шабаш, — сказал Джагиндер и, расстегнув верхнюю пуговицу, энергично почесал густую шерсть на груди.

— Так, значит, тебе понравился Солнышкин жених? — осторожно спросила Савита.

— Ага, — ответил Джагиндер: чай поднял ему настроение. — Хорошо иметь юриста в семье. Кстати, продувной малый.

— А по мне, так зану-уда, — добавил Туфан, жалея о потраченном времени.

Савита испепелила его взгядом:

— Иди к себе, пока не стукнула.

Туфан закинул в рот пригоршню жареных семян фенхеля и охотно удалился.

— Самое главное, что мальчик из хорошей семьи, — сказала Маджи и, осушив стакан, с помощью Кунтал медленно отправилась в спальню. — Зайди потом, Мизинчик, я помассирую тебе голову перед сном.

— Уже иду, Маджи.

Джагиндер громко рыгнул и столь же звучно выпустил газы.

— Чало, думаю, нам всем надо лечь пораньше.

Они с Савитой встали из-за стола. Из кухни вышел Кандж, собрал посуду.

— Чем ты тут занималась, пока нас не было? — спросил Дхир. Его кремовую курту усеивали зеленоватые пятна. В отличие от прочих мужчин в семействе Митталов, он обожал светские приемы. Волнующий ассортимент блюд, в основном жареных, — пакор, самос, алу тик-ка, которые можно приправлять мятной чатни и объедаться от пуза. Дхиру не терпелось пересказать Мизинчику обширное меню, ведь он, как всегда, выучил его назубок, педантично все перепробовав.

— Спала — чем же еще? — ответила Мизинчик, с деланным безразличием пожав плечами. Затем, удостоверившись, что никто не подслушивает, она перестала притворяться, и на глаза навернулись слезы. — Мне нужна твоя помощь, Кимосаби.

— Моя? — переспросил Дхир, загребая со стола горсть леденцов.

— Идем, — сказала она, потащив Дхира за руку, — пошли со мной.

— Сюда? — Дхир недоверчиво окинул взглядом ванную, и глаза у него забегали: если они с Мизинчиком здесь запрутся, можно нарваться на большие неприятности.

Вдруг ему в голову пришла тревожная мысль, от которой даже защемило под ложечкой. «Господи, что это она хочет мне показать?»

— А ты… ну, — заикался он, стараясь не смотреть на ее блузку, но все равно взглянул мельком на едва заметные округлости. — По-моему, это плохая затея.

— Я больше не могу! — Мизинчик тихо всхлипнула.

Дхир побагровел и прижался спиной к двери, обливаясь потом.

— Ладно, — успокоил он, — только не кричи.

— Не хочу быть одна козлом отпущения, — сказала Мизинчик. — Хочу, чтобы ты тоже увидел.

Убедившись, что речь идет уж никак не о новой марке шоколада, Дхир бешено замотал головой и вмиг отпер засов.

— Ну пожалуйста! — Мизинчик показала на ведро: — Всего разок! Загляни один раз внутрь, и сам все поймешь.

При этих словах Дхир так раскашлялся, что изо рта у него полетело разноцветное леденцовое крошево, облепляя блузку Мизинчика.

Она постучала его по спине.

Дхир вдохнул запах кокосового масла в ее волосах, пудры на шее и пряный гвоздичный аромат кожи. Ему сделалось дурно.

А затем в нос неожиданно ударил другой аромат. Дхир распахнул глаза:

— Пажитник!

— Пряность? — Мизинчик принюхалась, но ничего не услышала.

— Терпеть не могу этот запах, — признался Дхир, радуясь, что отвлек ее внимание.

— Но почему?

Он пожал плечами, к горлу внезапно подступил комок. Нахлынуло смутное воспоминание, как он еще ребенком весело играл рядом с матерью на джайпурском покрывале. Савита держала в руке стеклянный стакан с желтоватой жидкостью — горячим отваром из семян пажитника. Дхир потянулся за ним и ошпарил себе руку. После этого кожа еще несколько недель воняла чем-то очень горьким и едким.

— Кипяченое молоко, — сказал он. — Вот сейчас запахло кипяченым молоком. И сахаром.

— Может, просто чаем с кухни?

— А теперь миндалем.

— Что ты все выдумаешь?

— Я? — Дхир взглянул на Мизинчика, отпер засов и вышел за дверь; в глазах у него стояли слезы. — Пожалуйста, не надо так делать. Это… неправильно.

— Ты о чем? — крикнула она вдогонку, но он уже мчался к своей комнате.

«Я совсем одна, — горестно подумала Мизинчик, стоя в коридоре. — Одна-одинешенька».

 

Восемь смертей

Мизинчику снилось, что она тонет. Ее толкали в воду — глубже и глубже, пока легкие не распирало от воды. Единственный способ вынырнуть — сунуть голову еще дальше, перестать барахтаться и поверить, что не умрешь. Но всякий раз она пугалась и барахталась. И всякий раз резко просыпалась, так и не потеряв сознание.

Мизинчик осторожно вышла из дома и прокралась мимо гаража Гулу в темный сад. Почти в тот же миг она уперлась в душную стену воздуха. Волосы липли к лицу и шее, пот застывал, точно клей. Страшные тучи теперь полностью заслоняли месяц. Изредка вспыхивала молния, пронизывая небо электрическим разрядом, и тут же пугающе грохотал гром.

Мизинчик знала: гроза может разразиться в любую секунду. Она вытерла влагу с лица. Пот выступил в каждой впадинке, пропитал пижаму. Перед самым носом кружились большие кровожадные москиты — даже не боялись, что она их прихлопнет. Густая листва погружала сад во мрак. Колючие кусты впивались в спину, вьющийся плющ хлестал по лицу, впереди колыхались тени, но Мизинчик кралась все дальше, и сад смыкался вокруг плотной стеной. На ощупь она упорно двигалась к проходу в ограде.

Девочка подождала, укрывшись в душной зелени. Молния рассекла небеса, и Мизинчик приметила Милочку, сидевшую под тамариндом.

Мизинчик знала, почему она приходит сюда по ночам, сбегая от брата Харшала. Он запрещает ей ходить в гости к подругам, смотреть кино и даже слушать радио — блюдет ее целомудрие. А в будни даже звонит с работы — проверить, вернулась ли она домой из женского университета ШНДТ. Вимла не решалась заступаться за Милочку. А жена Харшала, Химани, заботилась лишь о себе. Милочка выжидала момент, безропотно подчиняясь жестокому брату.

Именно Харшал, а вовсе не наивная мать выберет ей жениха — слабовольного, падкого на деньги парня, которым можно помыкать. Когда это случится, Милочка должна быть готова к решительному шагу. Сбегая по ночам под тамаринд, она собиралась с духом и мечтала об иной жизни.

— Милочка-диди! — окликнула Мизинчик и бросилась к ней.

Ее возглас заглушили раскаты грома, а затем наступила мертвая тишина. Минуту спустя вновь застрекотали сверчки, зажужжали жуки, зашелестели листья.

— Диди?

— Кто там? — донесся испуганный голос Милочки.

— Это я. Мизинчик.

— Мизинчик? Что ты здесь делаешь?

— Мне нужно поговорить с тобой наедине, — ответила она, неуклонно продвигаясь во мраке. Пальцы онемели. Она шла на Милочкин голос, словно тот мог ее защитить. Тонкие волоски на руке встали дыбом.

Снова вспыхнула молния, и девушки ринулись друг к другу.

— Что-то случилось? — спросила Милочка, прижимая к себе Мизинчика.

Мизинчик расплакалась, вдыхая сладкий аромат ее кожи, одежды, волос.

— Я знаю про ребенка, диди. Знаю, что девочка умерла. Она утонула в ванной — в латунном ведре!

Милочка напряглась, глубоко в груди кольнуло:

— Ах, Мизинчик…

Милочка села на землю и за обе руки притянула Мизинчика:

— Айю кто-то отвлек, а когда она вернулась, ребенок уже захлебнулся. Все случилось так быстро.

— А что потом?

— Айю прогнали, и сразу же позвали Пандит-джи, чтобы он совершил очистительный обряд. Мама забрала нас — меня и Харшала. Она принесла еды, и повар Кандж перетащил всю свою утварь в нашу кухню.

Хоть ей было всего четыре года, она помнила, что Савита рухнула на пол рядом с ребенком и безутешно причитала. Милочка и Харшал сидели на диване в гостиной, обнимая испуганных близняшек, и молча смотрели, как Парвати злорадно вышвыривает на улицу постель, одежду и скудные пожитки айи. Затем служанка развела в аллее костер и сожгла все, что могло сгореть. Джагиндер упал подле Савиты, умоляя ее не плакать.

— Маджи все взяла на себя. Набрала номер, хоть сама бледная как полотно и рука трясется. Но она обо всем договорилась.

Мизинчик представила эту душераздирающую сцену. Грянул гром, потом еще — уже ближе. Она задрожала, хотелось куда-то спрятаться. Листва зашелестела под порывом ветра, и деревья затрепетали.

— Не помню, сколько я там просидела…

Милочка умолкла.

«Я расскажу, — прошептала она на ухо брату, пока они держали вырывающихся близняшек. — Расскажу им, что ты сделал сегодня утром».

Харшал рассмеялся:

«Думаешь, папа тебе поверит? Да он выпорет тебя за вранье! А мама расплачется, и он ее тоже отлупит. И все из-за тебя!»

Милочка поняла, что он прав.

— Через пару часов Маджи, тетя с дядей и Пандит-джи положили ребенка в машину и уехали. Вот и все. Мама говорит, что Маджи после этого изменилась. Ей так сильно хотелось внучку. Она перестала общаться с чужими, с тех пор встречается только с мамой.

— Какой ужас.

— Даже не знаю, — очень тихо сказала Милочка. — Она, конечно, утонула, но зато теперь свободна.

Притаившись в проходе, Нимиш увидел при вспышке молнии, как Милочка и Мизинчик прижались друг к дружке под тамариндом. Его невольно пронзила ревность. Будь он девчонкой.

как просто было бы разговаривать с Милочкой, держать ее за руку, лежать рядом и вместе смотреть на небо!

Детьми они обычно играли вдвоем в саду, и он зачитывал ей целые отрывки из книг, найденных в домашней библиотеке.

«В зараженных местах мужчине следует жевать ревень, — категоричным тоном прочитал он однажды из «Набобов» — монографии о нравах британских колонизаторов Индии, — и дышать через платок, смоченный в уксусе…»

«…А при первых признаках простуды срыгнуть», — продолжила Милочка и выхватила у него книжку. Потом они повалились на землю, обнялись и дурашливо рассмеялись.

Тогда-то их и застукала Вимла. Впредь она запретила им играть вместе.

Повзрослев, Нимиш начал выискивать в тех же книгах многозначительные строки или фразы, которые можно прочесть Милочке, когда она придет в гости. Так он втайне объяснялся ей в любви.

Мизинчик не сумела скрыть возмущения:

— Как ты можешь так говорить, диди?

Милочка сдавленно усмехнулась и стиснула ее руку.

— Уже ничего не исправишь. Мизинчик. Дело давнее.

— Но… — Мизинчик запнулась: нельзя же рассказывать Милочке о том, что происходит в ванной, — вдруг она тоже не поверит? — А как люди умирают? И что случается потом?

— Когда умирал папа, он был сначала живой, а потом вдруг — бах! — и умер, — ответила Милочка. — Моя подружка Бодхи, буддистка, пришла меня утешить. Села со мной и принялась рассказывать, что на самом-то деле человек умирает восемь раз: тело переходит из земли в воду, из воды в огонь, из огня в ветер, из ветра в космос, а четыре последних раза — это вспышки света.

— Вспышки света?

Милочка кивнула.

— В пятый раз наши мысли вспыхивают серебристым светом, нисходящим из разума в сердце. Потом от копчика к сердцу поднимается раскаленная капля росы. А в седьмой, предпоследний раз обе сливаются в черной вспышке. Потом загорается белый свет, который возвещает истинную зарю смерти.

У Мизинчика к горлу подступила тошнота. Девочка резко встала. Воздух так наэлектризовался, что стало трудно дышать.

— Все хорошо?

— Мне пора, — решительно сказала Мизинчик.

Она уже видела этот яркий свет и цветные вспышки. Точь-в-точь как их описала Милочка.

Только в обратном порядке.

Мизинчик бежала наобум.

Она не помнила точно, где выход, но все равно мчалась, выставив руки вперед и приминая босыми ногами траву. Девочка влетела точно в пролом и, выхваченная вспышкой молнии, врезалась в Нимиша, за долю секунды заметив его перепуганное лицо. Он опрокинулся навзничь, а она распласталась на нем сверху. Раскатистый грохот заглушил их вскрики. Руки запутались в лозах, острые края листьев рассекали кожу, а шипы протыкали ее до самого мяса. Нимиш отпихнул Мизинчика, пытаясь сбросить ее с себя, но проход был слишком тесным и узким — особо не развернешься. Сквозь тонкую влажную пижаму девочка ощутила его потную плоть, тяжелые ноги Нимиша переплелись с ее ногами. Сладостный аромат пурпурных флоксов дурманил.

— Мизинчик! — настойчиво зашептал Нимиш. — Перестань брыкаться!

Он отполз от нее и стал ощупью искать отлетевшие очки.

Мизинчик выпрямилась, сердце бешено колотилось.

— Там призрак! — выпалила она.

— Чего?! — Нимиш крепко схватил ее за руки, быстро и тяжело дыша. — Что ты несешь? Совсем сбрендила?

Мизинчик расплакалась.

— Мизинчик, ну прости, — смягчившись, сказал Нимиш и попятился.

Они сидели, молча слушая сверчков и громыханье небес.

— Нимиш-бхаия, — наконец прошептала Мизинчик. — Как заговорить с кем-нибудь, если боишься?

Он вздохнул: его сердце осталось там, в темноте под тамариндом, где сидела одинокая Милочка.

— Расскажи ему какую-нибудь историю.

 

Призрак

Едва забрезжил рассвет, Мизинчик пришла на кухню к повару Канджу. Старую кухоньку и судомойню заменили новой, и просторную светлую комнату оснастили современной техникой — газовой плитой и холодильником «Электролюкс». На полках выстроились кастрюли и котелки из нержавейки, а латунное ведро со свежими фруктами подвесили к потолку — чтобы муравьи не добрались. Два окна выходили в аллею, одно — в сад за домом, и все три забрали сеткой от палящих лучей послеполуденного солнца.

На тхали из нержавейки — кучка зеленой бамии, ее кончики повар обрезал еще на Кроу-фордском рынке. Наструганные огурцы дожидаются на тарелке, пока их не посыплют каменной солью; верхним ломтиком натирают остальные, чтобы с пеной вышла горечь. Лук, имбирь и чеснок высятся соблазнительными горками, только что нашинкованные и натертые. На плите закипает кастрюля растительного масла, черные горчичные зерна бьются о стенки с отрывистым стуком. Измельченная куркума и чили устилают столешницу желтым, оранжевым и красным бархатистыми ковриками. Сам Кандж сидит на корточках с тхали розовой чечевицы и проворно просеивает ее сквозь пальцы, вынимая камешки, палочки и прочий мусор, пристально их рассматривает, а затем складывает в кучку на полу.

Мизинчик внимательно наблюдала, с ужасом думая о том, что когда-нибудь ей тоже придется познать азы кулинарии.

«Самое главное в замужестве — уметь вкусно готовить», — всегда подчеркивала Маджи, хотя сама не заглядывала на кухню уже лет двадцать. В подтверждение своих слов она притащила туда Мизинчика и решила показать, что такое «глубокое прожаривание», но все закончилось катастрофой.

«Ничего страшного, — сказала Маджи, снимая заляпанное маслом сари. — Сходи пока понаблюдай за Канджем, а я научу тебя готовить самосы потом».

Учиться у Канджа было сложновато, но не потому, что он не следовал правилам и рецептам, просто ему лень было учить. Легкими взмахами рук, изредка покряхтывая, он превращал груду овощей и специй в сущее объедение, но ровным счетом ничего не рассказывал Мизинчику. Он считал ее всего-навсего зрительницей и представлял, будто споро орудует ножом в огромной кухне, мастерски подсыпая пряности на глазах у благоговейно застывших поварят.

В молодости он мечтал хотя бы денек поработать в шикарном ресторане — в «Бомбелли» на пути между Чёрчгейт-стэйшн и Марин-драйв или в «Наполи» с его ультрасовременным музыкальным автоматом. Но у Маджи ему жилось так вольготно, что он всегда гнал от себя эти неясные мечты о будущем. Ну а после появления Парвати в 1943 году Кандж и думать о них забыл, блаженно запекаясь в тандуре супружеской жизни. Митталы досыта набивали желудки, оглашая столовую благодарными отрыжками, однако повару все же казалось, что его таланты не оцениваются по достоинству. Поэтому Кандж ожесточался и наполнялся горечью, как твердые бугристые тыквы, которые он фаршировал чили, а потом усердно тушил на сковороде.

— Повар Кандж?

Он с кряхтеньем пересыпал розовую чечевицу в миску, а затем энергично тряс ее под холодной водой.

— А когда смешивают молоко, миндаль, сахар и пажитник? — спросила Мизинчик, перечислив компоненты, запах которых Дхир учуял в ванной.

Кандж не любил, когда его расспрашивали о стряпне. В знак недовольства он швырнул лук в горячее пузырящееся масло, и тот негодующе зашипел. Затем повар включил газ на полную, добавил чеснок с имбирем и тщательно все перемешал.

— Ну, скажи, — умоляла Мизинчик.

Канджа интересовало только то, что можно пожарить, замариновать или приправить масалой. Тем не менее он вздохнул и, убавив газ, задумался. Он смешивал эти компоненты больше тринадцати лет назад, да и то всего пару дней. Повар снова вздохнул:

— Смесь.

— Смесь?

— Молочная. Готовил твоей тетке Савите, когда она родила ребят.

После той трагедии он заперся в кухне, как велит обычай, и приготовил кашу с халвой для пуджи. Кастрюли и котелки спрятал, а холодильник и кладовку освободил. Кувшины молока, корзины царского пурпурного бринджола подносы с сочным сырым миндалем и даже целый набор девидаяльской кухонной утвари из нержавейки — все это Кандж постепенно перенес к соседям Лавате. В месте скорби запрещалось готовить целых три дня. Соседка тотчас поспешила к ним со сгущенкой «овалтайн» и свежим пури, приправленным сахаром и молотым миндалем. Парвати с радостью избавилась от пожитков айи, а Кунтал зажгла в каждой комнате глиняные дии — якобы для того, чтобы облегчить душе ребенка путь обратно к Богу (на самом же деле, дабы отогнать злых духов от бездыханного тельца). В тот же вечер прибыл доктор М. М. Айер и назначил Савите корамин.

Кандж вновь вернулся к тхали с бамией и нарезал ее зеленые стручки, похожие на пальцы, небольшими кружками; овощной сок покрыл нож буроватой слизью. Мизинчик хотела еще что-то спросить, но повар отвернулся, и она поняла, что разговор окончен.

Мизинчик побродила по мрачной библиотеке, ощупывая замысловатую резьбу на тиковой мебели. Пальцы ног утопали в лысеющем ковре. Девочка потрогала широкое железное основание кальяна с множеством трубок, которое покрылось неприятным зеленоватым налетом, и уселась на диван, опасно продавленный посередке, с выцветшими, обтрепанными массивными валиками. В углу одиноко высился беломраморный бюст королевы Виктории, потускневшая медная табличка гласила: «Императрица Индии». Люстру опутала паутина. От несвежих штор разило табаком и древностью.

Мизинчика изумлял контраст между этой запущенной библиотекой и другими комнатами величавого бунгало, где столь дотошно поддерживался порядок, ведь в зале даже самая маленькая серебряная чернильница всегда стояла на своем месте. Взгляд Мизинчика упал на четырнадцатое издание «Британники» — Маджи раздобыла его для Нимиша на книжной распродаже в библиотеке Американского инфоцентра пару лет назад. Внук с жаром накинулся на энциклопедию, выискивая и старательно запоминая мелкие, но важные детали. Каждый факт становился новой ступенькой лестницы, по которой Нимиш рассчитывал с Божьей помощью подняться к самой Англии.

Все стены от пола до потолка были заставлены книгами, смутно нависавшими над Мизинчиком, и она чувствовала себя здесь совсем ничтожной. Подшивки «Журнала Азиатского общества Бенгалии» и серия «Правители Индии» в синих переплетах — с томами «Граф Мэйо, 1891 год» или «Лорд Клайв, 1900 год». Можно ли сравнивать этих людей, думала Мизинчик, с великим царем Ашокой, чье Колесо Дхармы украшает индийский флаг? Или с императором Акбаром, поощрявшим искусства, литературу и веротерпимость?

Зажмурившись, она протянула руку и выбрала книгу наугад. Ей нужна была история, для того чтобы объяснить призраку: она заняла его место не нарочно и готова потесниться.

Мизинчик открыла глаза и прочитала название: «Дневник Восстания сипаев, 1860 год», автор — военный корреспондент Уильям Говард Расселл. Внутри напечатано письмо, адресованное автору: «Индия — это чистый лист бумаги. Боюсь, он так и останется чистым, если вы его не заполните».

Чистый лист бумаги.

Мизинчик тотчас поняла, что историю нужно искать не здесь, в этих заплесневелых книгах, а у себя в памяти. Ведь она выроста на одной из бабкиных притч, где говорилось о силе, решимости и вечной любви.

Мизинчик стояла у двери ванной, под ложечкой щемило от страха.

Она понимала, что придется войти, ведь никто ей не верил.

За завтраком Нимиш читал вслух «Поездку в Индию», и голос его разносился по коридору:

— «Суеверия — ужасная штука! Это самый большой недостаток нашего индийского характера!»

Вздохнув, Мизинчик шагнула в ванную.

— Жила-была принцесса, — сказала она, не решаясь запереть засов.

Еще не поздно убежать и спастись.

Она глубоко вдохнула, чтобы сердце успокоилось. На языке вертелись слова древней пьесы на санскрите.

— …И звалась она Ратнавали.

Мизинчик ступила к ведру.

— Все думали, что она утонула.

Девочка медленно присела на табурет и осторожно заглянула в ведро. Там было немного чистой воды. Мизинчик рассказывала дальше: как принцесса отправилась на корабле к будущему супругу — царю далекой страны, но по пути корабль затонул во время сильного шторма. Ратнавали спасли, доставили в рубище к царю, и она стала служанкой при дворе. Хотя никто ее не признал, она поняла, что царь и есть ее суженый, и вскоре влюбилась в него. Однажды царь случайно столкнулся с ней в саду и пленился ее красотой. Он договорился о тайном свидании, но царица, первая его жена, их разоблачила.

— От стыда принцесса решила покончить с собой, — продолжала Мизинчик. — Она сделала петлю из побега мадхави и накинула себе на шею.

В ванной внезапно подул ветерок, словно кто-то с шумом втягивал воздух.

Мизинчик озябла, и легенда вмиг вылетела из головы. Девочка цеплялась за любые слова, персонажей, малейшие подробности, но это не помогало.

Ну и холод.

«Беги! Беги!» — звенело в голове.

Но она крепко ухватилась за деревянный табурет обеими руками.

Больше нельзя убегать.

«Если тебя что-то пугает, нужно посмотреть страху в глаза, — говорила Маджи. — Сила — внутри тебя».

Мизинчик вновь глубоко вдохнула и выпустила облачко пара в морозный воздух. В памяти всплыл образ несчастной принцессы: потупленный взгляд, голова покрыта паллу, нежную кожу стягивает петля — Ратнавали приготовилась к смерти.

— Но царь ее спас, — сказала Мизинчик, представив, как нежно он ее обнимал, умоляя не бросать его. Однако ревнивая жена бросила Ратнавали в темницу, которая внезапно загорелась. Вот и в третий раз Ратнавали попрощалась с жизнью: сначала она должна была погибнуть от воды, затем от земли и, наконец, от огня. Но, словно по волшебству, адский огонь с шипением угас, и в пленнице все узнали утонувшую принцессу.

Вода замерцала, точно гаснущее пламя.

Повалил клубами густой серебристый дым.

Мизинчик стиснула зубы, чтобы унять дрожь.

— Наконец-то Ратнавали была с царем. Она стала его царицей! — шептала девочка. — Заняла свое законное место.

Мизинчик умолкла.

Трясущейся рукой потянулась за лотой, зачерпнула воды и плеснула в лицо.

Вытерла влагу и сморгнула.

В упор на нее глянули свирепые глаза.

Мизинчик упала с табурета навзничь, в голове зароились сотни мыслей. «Вспышки света… Из космоса в ветер, из ветра в огонь, из огня в воду…» Призрак оживал.

Его словно рисовала невидимая рука, и он превращался в девочку с тонким носом, длинными ресницам и красивыми гладкими губами. Она была крошечная и нагая — лишь серебристые локоны окутывали прозрачное тело, точно райские крылья серафима.

Мизинчик протянула дрожащие пальцы к призраку, сквозь него смутно виднелись черные трубы на дальней стене. Но рука прошла навылет и с негромким плеском окунулась в ведро.

Тогда привидение поманило Мизинчика: «Пошли».

Она покачала головой, не в силах ответить. Призрак был прекрасен, как серебристый ангел.

«Пошли».

Тусклая висячая лшпй-ханди бешено закачалась, едва призрак прижал бесплотные ручки к лицу Мизинчика. Глаза его затуманились, будто набежали дождевые тучи. Мизинчик потупила взор и ощутила пульсирующую прохладу. Призрак подтянул ее ближе к себе, и она сразу почувствовала нерушимую связь с ним. «Это же моя кузина, двоюродная сестра». Грудь переполнилась странной любовью, прогнавшей страх.

Мизинчик непроизвольно склонила голову над ведром, все тело обволокла туманная дымка.

Привидение утаскивало ее в свой водяной мир. Медленно, почти незаметно пересекли они границу между живыми и мертвыми, и каждый проник в мир другого.

«Именно ты должна была вызвать меня».

Перед мысленным взором Мизинчика проносились образы краткой жизни младенца — картины тринадцатилетней давности. Они мелькали все быстрее и быстрее, точно разматывалась бобина.

По верхней губе Туфана двумя ленивыми струйками стекает слизь.

Сверкают браслеты, Савита расстегивает блузку и разминает обнаженные груди.

Под палящим лучом солнца вспыхивает бу-генвиллея на окне.

Мизинчик затаила дыхание, боясь хоть что-либо пропустить. А затем бобина замедлила ход, образы тоже сбавили скорость и стали искажаться, будто пленка набухла от воды. Перед глазами поползли черно-белые кадры, дергаясь и расплываясь, — уже не сумбурный калейдоскоп, а отдельные эпизоды.

Тоскливая ванная, облицованная кафелем и опоясанная трубами.

Бесцветная вода бежит из крана в матовое металлическое ведро.

Молодое лицо с крошечной родинкой на щеке. Блестящая вышивка на яркой ткани искрится, точно фейерверк.

Губы движутся в пении.

Из кувшина падает вода: лучистый поток.

Лицо вдруг оборачивается к двери, словно кто-то позвал, и тотчас исчезает.

А потом…

Мизинчик резко открыла глаза и поняла, что голова окунулась уже целиком. Девочка забарахталась, нахлебавшись воды. Легкие распирало, в ушах стоял оглушительный звон. Сознание отключалось, но давить вдруг перестали, и Мизинчик откинулась назад. Сначала ее вырвало, потом она судорожно глотнула воздуха.

Благополучно добравшись до спальни, Мизинчик свернулась калачиком и заплакала. В памяти навсегда запечатлелся последний образ.

Ниоткуда возникает бесплотная рука и настойчиво топит ее под толщей прозрачной воды.

 

Ослепительное видение

Маджи больше не могла закрывать глаза на поведение Мизинчика.

Повар Кандж кропотливо отбирал из джутовых мешков на Кроуфордском рынке свежие пурпурные баклажаны, а затем готовил из них карри с луком, томатами и пряностями. Так и Маджи созвала к себе всех домочадцев, дабы отобрать, рассортировать и приправить карри тревожные слухи о внучкином недуге.

— Всю ночь на ногах. Нормальные люди спят, а она что-то вынюхивает, — брякнула Савита.

— У нее скоро месячные, — доложила Парвати.

— Стряпня ее не интересует, — пробрюзжал Кандж.

— Учит всякую галиматью в монастырской школе, — высказался Гулу.

— Ее завалили домашней работой на будущий год, — предположил Нимиш.

— Очки ей нужны, — выпалила Кунтал.

— Какая-то она недяглая, — отметила Савита и украдкой махнула Канджу, чтобы подсыпал в питье горсть молотых фисташек.

Дхир лишь пожал плечами да покраснел от смущения.

Туфан стоял молча — ему нравилось просто наблюдать за этой игрой под названием «Что не так с кузиной?».

Маджи полулежала на мягком троне, обмахиваясь старинным номером «Фильминдии». Все не спускали с нее глаз.

«Наверно, это я недосмотрела, — подумала она. — Не смогла заменить Мизинчику мать и отца».

Маджи откинулась на спинку и всмотрелась в горку супари на соседнем столике. Пожелтевшая кокосовая стружка в океане жареных семян фенхеля, розово-белых леденцов и крошечных красных шариков сахара. Маджи тщательно отобрала темные треугольнички горького бетеля и, старательно разжевывая их, вспомнила, как решила забрать Мизинчика у отца в тот роковой день. Она ведь правильно тогда поступила?..

…Даже не поздоровавшись, Маджи прошла мимо второй бабки в ветхую квартирку в захудалом поселении индусских беженцев. Стены были голые, вдоль них лишь извивались черные провода, убегавшие в круглые розетки. Из-за металлической решетки торчал стенной вентилятор. На полке рядом со столиком для пуджи — овальная баночка с тальком «ярдли» и крашеная жестяная заводная машинка.

«Ярдли». Неужели тот самый тальк, что Маджи незаметно подкинула новобрачной Ямуне в сумку перед ее отъездом из Бомбея? Маджи уставилась на безразличный порошок, которым ее дочь когда-то посыпала кожу. Как несправедливо, подумалось Маджи, ее любимая доченька умерла, а тальк по-прежнему стоит себе на полке.

Отец Мизинчика, с темными кругами под красными глазами, вошел в комнату и упал к ногам Маджи, слезно умоляя о прощении.

«И это тот самый мальчик, которому я своими руками поднесла сладости в день свадьбы?» — спросила себя Маджи, с трудом узнавая зятя.

В соседней комнате захныкала Мизинчик. От ее тоненького голосочка у Маджи замерло сердце. На краткий миг ей показалось, что дочка тоже здесь. Тогда-то она и поняла: Мизинчик — ее кровинка, поэтому она будет бороться за нее и победит.

Маджи поступила не совсем уж бескорыстно. Только так могла она вырваться из мрака, ведь две смерти за два месяца — дочкина и внучкина. Мизинчик была удивительно похожа на Ямуну, и одно это необычайно утешало Маджи. Девочка стала истинным даром небес, воздаянием за прошлые обиды…

…Вздохнув, Маджи швырнула журнал на пол, чтобы привлечь внимание. На побережье лениво собирались муссонные тучи, а суставы распухали и ныли еще сильнее обычного. Доктор Айер, когда ему сказали, рассудил, что призрак — это воображаемая подружка Мизинчика, ведь она живет в доме, где одни только мальчики. «Дети склонны к таким прихотливым играм», — добавил врач.

Но Мизинчика нужно все равно куда-нибудь увезти, это Маджи знала четко.

— Я повезу ее в Махабалешвар, — громко сказала она.

Махабалешвар был летней резиденцией британского раджи в Бомбее с 1828 года, когда губернатор Джон Малколм устроил там европейский курорт и санаторий. Как и многие горные местности, Махабалешвар славился здоровым воздухом, живописной природой и освежающей прохладой. Поздним летом, перед самым приходом муссонов, плато обступал густой туман, насыщенный озоном. Считалось, что махабалешварская вода замечательно повышает уровень гемоглобина в крови.

— Махабалешвар! — У Савиты загорелись глаза. — Однажды я плавала там на лодке по озеру Венна!

— Перед муссонами все забито, — сказал Нимиш. — Вы не найдете свободного места.

— Я сама все улажу, — ответила Маджи. — Если выедем сегодня же вечером, доберемся, пока не ливануло.

— Я хочу посмотреть форт Пратапгад! Там Шиваджи выпустил кишки Афзал-хану своими стальными когтями! — закричал Туфан и показал, как это было, растопырив пальцы и запустив пятерню в толстый живот Дхира.

— Земляника! — воскликнула Савита, шлепнув Туфана. — Все на свете отдала бы за махаба-лешварскую землянику!

— А еще тикки с кунжутом, — добавил Дхир.

— Я повезу Мизинчика, — твердо сказала Маджи. — Пока только ее.

— Так нечестно, всегда ей поблажки! — захныкал Туфан.

— Только Мизинчика, — передразнила Савита и выбежала из комнаты: слова эти вновь больно кольнули в сердце. — И вот так всегда.

Маджи медленно ковыляла к перрону, тяжело опираясь на трость и приволакивая ноги. Вокзал, построенный еще при королеве Виктории, вырастал из земли, точно колоссальный собор. Однако за величественным фасадом с каменной отделкой и витражами скрывались вовсе не молчаливые алтари и застывшие распятия: там царил оглушительный гул суетливой толпы.

Просторное помещение вокзала вибрировало от сотен тысяч снующих людей, а вдалеке изредка лязгали поезда. Мизинчик шла рядом с бабушкой, крепко схватив ее за руку. Они пробирались сквозь лабиринт лестниц и платформ, огибая грузчиков, тащивших багаж на головах в красных тюрбанах, и отрешенных нищих, которые поднимали и опускали руки, будто механические куклы.

На доске у входа от руки записывали время отправления и прибытия поездов: пенджабский почтовый до Агры на северном направлении, экспресс «Гитанджали» до Калькутты — на восточном и экспресс «Каннья Кумари» до Кочина — на южном. На соседнюю платформу прибыл состав. Едва он остановился, уличные оборванцы лихо запрыгнули в вагоны и устремились к ресторану, надеясь разжиться горячими сэндвичами, конфетами в целлофане или бутылками газировки. Возле каждого купе теснились толпы пассажиров с багажом, маленькими детьми и с массивными узлами на головах.

Ha платформе воняло давнишней мочой и немытыми телами с глубоко въевшейся грязью. Эти запахи перебивали даже сильный дух чая с кардамоном, что дымился в круглых глиняных горшочках — их продавали через зарешеченные окошки в душных купе второго класса. Маджи и Мизинчик остались ждать, а Нимиш с Гулу стали протискиваться сквозь толпу к зарезервированному купе. Оба вернулись через неколько минут, раскрасневшиеся и довольные: они запихали багаж под сиденья и проверили, все ли в порядке. Мизинчик держала две коробки из нержавейки с тремя отделениями. Кандж наполнил их горячей, душистой едой. Сверху — паратхи с картошкой, посредине — сморщенные и перевязанные зеленые сверточки с карэла сабзи, а внизу — вареный картофель с лимоном и соленьями.

Слегка опираясь на голову Мизинчика, Маджи забралась в купе и со вздохом плюхнулась на сиденье. Нимиш протянул руку в окно и схватил Мизинчика за ладонь.

— Вот, возьми, — сказал он, передавая ей «Очерки о моем прошлом». — Может, и пригодится.

Он смотрел нежно и ласково.

Мизинчик крепко прижала книгу к груди, пытаясь совладать с эмоциями. А потом высунула голову в окно и помахала на прощанье.

Ha минутку зажмурившись, Мизинчик вытерла пот с лица, а открыв глаза вновь, заметила боковым зрением женщину в красном, что взбиралась с путей на платформу. Хотя колеса уже со скрипом покатились, Мизинчик увидела все так отчетливо, будто смотрела в увеличительное стекло.

Загадочная женщина пробиралась сквозь толпу — мимо чаивалы, разливавшего на корточках чай, мимо громоздкого багажа усталого путешественника, опоздавшего на поезд, и мимо семей, что, прислонившись к свернутым постелям, играли в карты на каменных плитах и попивали чай. Один конец огненно-красного паллу, с блестящей вышивкой по краю, женщина засунула в рот, чтобы не улетел, а второй развевался за спиной, словно пламя пожара.

Она прошагала мимо носильщиков в красных мундирах и шапочках «под Неру» — те спорили, кто соберет больше чаевых в купе первого класса, — и переступила через груду мусора, наметенную уборщиком. Женщина оставляла после себя тонкую полоску влаги. Что-то вдруг заметив, незнакомка остановилась. Ее паллу засверкало еще ярче, буквально ослепляя.

Нимиш и Гулу не видели приближавшейся женщины. Они просто отвернулись и пошли прочь.

Но женщина медленно подняла лицо вслед уходящему поезду, и паллу соскользнуло с головы. Мизинчик открыла в изумлении рот: она узнала это лицо. Женщина встретилась глазами с Мизинчиком и просверлила ее таким тяжелым, пробирающим взглядом, что девочка потеряла равновесие и проехалась носом по грязному оконному стеклу.

Затем, опустив веки и удовлетворенно улыбаясь, загадочная женщина устремилась за Ними-шем и Гулу, растопырив пальцы, словно хотела взять обоих за руки.

И поразительная троица неторопливо побрела домой.