Сядем что ли. Вспомним, что ли. Друг на друга поглядим. Что такое бабьи доля — и о том поговорим. Бабья доля — в чистом поле бирюзовая трава, незабудки на подоле и на кофте кружева. Бабья доли — прощай, воля! Обручальное кольцо. А бывает еще доля — уголочком письмецо. Вот тогда на нем сойдется черным клином белый свет: и жива, и сердце бьется, а и доли больше нет. Бабья доля — бабья доля. Нас она не обошла. В сорок третьем бабья доля смертью храбрых полегла. Полегла, да снова встала — все по-бабьи поняла: мир из пепла поднимала! Ребятишек подняла. …Огляди края родные, стань на волжском берегу: этой доли по России — как ромашек на лугу. И как выйдешь в чисто поле, все припомни, оглянись — этой доле, нашей доле, бабьей доле поклонись.

Не с печали — от силы и славы, не в худой стародавней избе — во Дворце собираются бабы и меня приглашают к себе. Кто бы знал, как я рада бываю! Приглашением тем дорожу, все, что есть помодней, надеваю, раз в году маникюр навожу. В том Дворце меня счастьем балуют: издалека завидя, встают, как родню, у порога целуют, кумачовый платок выдают. И уже я собой не владею! И уже от порога — пою, раз в году до конца молодею, сокровенному волю даю. Разлетелись на юбках складки — ни одна не стоит у стены. Не христовы невесты — солдатки. Вдовы тех, не пришедших с войны. Какова она, вдовья забота, есть ли в этой заботе конец — на пиру говорить неохота: не за тем собрались во Дворец! И по кругу — цветастому лугу — ни тоскующих взглядов, ни слез. И танцует с подругой подруга, как в походе с матросом матрос. А за окнами, в зареве света, выше славы, дороже наград — их Дитя, их Война и Победа — их руками построенный Град! …В эту ночь в переулочках милых, на проспектах, в садах у реки, словно звезды, на братских могилах загораются наши платки. Как мы там, над могилами, плачем! Кто нас знает, о чем и с чего. Плачем — это мы сердца не прячем, не жалеем, не копим его. Пусть оно обливается кровью, пусть болит, пусть над миром горит. То любовь повстречалась с любовью. То с Звездою Звезда говорит.

Когда, чеканный шаг равняя, Идут солдаты на парад, Я замираю — Вспоминаю, Что был на свете мой солдат. …Война. И враг под Сталинградом. И нету писем от отца. А я стою себе с солдатом У заснеженного крыльца. Ни о любви, ни о разлуке Не говорю я ничего. И только молча грею руки В трехпалых варежках его. Потом прощаюсь целый вечер И возвращаюсь к дому вновь. И первый снег летит навстречу, Совсем, как первая любовь. Какой он был? Он был веселый. В последний год перед войной Он только-только кончил школу И только встретился со мной. Он был веселый, темно-русый, Над чубом — красная звезда. Он в бой пошел под Старой Руссой И не вернется никогда. Но все равно — по переулкам И возле дома моего Идут солдаты шагом гулким, И все — похожи на него. Идут, поют, равняют плечи. Ушанки сдвинуты на бровь. И первый снег летит навстречу, И чья-то первая любовь.

Ты тоже родился в России — краю полевом и лесном. У час в каждой песне — береза, береза — под каждым окном. На каждой весенней поляне их белый живой хоровод. Но есть в Волгограде березка — увидишь, и сердце замрет. Ее привезли издалека в края, где шумят ковыля. Как трудно она привыкала к огню волгоградской земли, как долго она тосковала о светлых лесах на Руси,— лежат под березкой ребята — об этом у них расспроси. Трава под березкой не смята — никто из земли не вставал. Но как это нужно солдату, чтоб кто-то над ним горевал. И плакал — светло, как невеста,  и помнил — навеки, как мать! Ты тоже родился солдатом — тебе ли того не понять… Ты тоже родился в России — березовом, милом краю. Теперь, где ни встретишь березу, ты вспомнишь березку мою, ее молчаливые ветки, ее терпеливую грусть. Растет в Волгограде березка! Попробуй ее позабудь.

Вспыхнула алая зорька. Травы склонились у ног. Ах, как тревожно и горько Пахнет степной полынок! Тихое время заката в Волгу спустило крыло… Ах вы, ребята-ребята! Сколько вас здесь полегло! Как вы все молоды были. Как вам пришлось воевать… Вот, мы о вас не забыли — как нам о вас забывать! Вот мы берем, как когда-то, горсть сталинградской земли. Мы победили, ребята! Мы до Берлина дошли! …Снова вечерняя зорька красит огнем тополя. Снова тревожно и горько пахнет родная земля. Снова сурово и свято юные бьются сердца… Ах вы, ребята-ребята! Нету у жизни конца.

Тревогой, болью и любовью, и светлой радостью горя, сияла роща Притамбовья посередине сентября. Она сияла, трепетала над коченеющим жнивьем… Так вот, чего мне не хватало в великом городе моем! Лесного чистого рассвета, тропы в некошеном лугу. И вдруг подумалось: уеду. Уеду! Хватит. Не могу. Но только снова, только снова замру у Вечного огня, когда глазами часового Россия глянет на меня. Когда, родимые до боли, как первый снег, как вдовий плат, как две березки в чистом поле, два этих мальчика стоят. И боль немеркнущего света все озаряет синеву… Кому отдам? Куда уеду! Кого от сердца оторву!

Ты за позднее слово меня не вини: было слово готово в юбилейные дни! Да ведь, знаешь — работа: где — к трибуне суют, а где крикнуть охота, там сказать не дают! Не с обиды и, право, не с худого житья, «Волгоградская правда», дорогая моя! Коль ошиблась я в чем-то, зла в душе не таи. Мы с тобою сочтемся — мы же люди свои… Вижу, в прошлое глядя,— пыль, ветрище, жара. У меня в Сталинграде — ни кола, ни двора; никому не нужна я, перед всеми в долгу, и никто-то не знает, что я в жизни могу! Но тревожно и сладко в той далекой весне, раньше всех, «Волгоградка», ты поверила мне. Стала первой трибуной,  подсказала пути, сталинградские струны натянула в груди! Если чем я богата, что-то сделала я,— в том и ты виновата, дорогая моя! Я не ради парада, я скажу по любви: будет трудно и надо, ты меня позови. Прикажи, если нужно, дай работы — любой! Я и в службу, и в дружбу, я и дальше — с тобой. Пусть дороги не гладки, пусть жестка колея! Мы ж с тобой волгоградки, дорогая моя.

Я знаю мнения иные литературных королей, что мы, поэты областные — актеры для вторых ролей. Что дело самое простое — быть первым там, где я живу. Что коль поэт чего-то стоит, он все равно сбежит в Москву! Москву ни вздохом не унижу! Мы все ей с юности верны. Москва! Она в разлуке ближе. Да и видней со стороны. …Спасибо, город мой, на этом, что ты не слушаешь молвы и веришь мне, как тем поэтам героя-города Москвы. Во всех ролях меня пытаешь и от меня все больше ждешь, чего я стою, не считаешь, и никому не отдаешь. Ты мне — награда и заданье, и партбилет, к зов «В ружье!». Мое последнее свиданье, мой хлеб и Болдино мое.

Дверь подъезда распахнулась строго, не спеша захлопнулась опять… И стоит у школьного порога Юркина заплаканная мать. До дому дойдет, платок развяжет, оглядится медленно вокруг. И куда пойдет? Кому расскажет? — Юрка отбивается от рук. …Телогрейка, стеганые бурки, хлеб не вволю, сахар не всегда — это все, что было детством Юрки в трудные военные года. Мать приходит за полночь с завода. Спрятан ключ в углу дровяника. Юрка лез на камень возле входа, чтобы дотянуться до замка. И один в нетопленой квартире долго молча делал самопал, на ночь ел картошину в мундире, не дождавшись мамы, засыпал… Человека в кожаной тужурке привела к ним мама как-то раз и спросила, глядя мимо Юрки: — Хочешь, дядя будет жить у нас? По щеке тихонько потрепала, провела ладонью по плечу… Юрка хлопнул пробкой самопала и сказал, заплакав:                               — Не хочу. В тот же вечер, возвратясь из загса, отчим снял калоши не спеша, посмотрел на Юрку, бросил:                                       — Плакса! — больно щелкнув по лбу малыша. То ли сын запомнил эту фразу, то ли просто так, наперекор, только слез у мальчика ни разу даже мать не видела с тех пор. Но с тех пор все чаще и суровей, только отчим спустится с крыльца, Юрка, сдвинув тоненькие брови, спрашивал у мамы про отца. Был убит в боях под Сталинградом Юркин пала, гвардии солдат. Юрка слушал маму, стоя рядом, и просил:                — Поедем в Сталинград!.. Так и жили. Мать ушла с работы. Юрка вдруг заметил у нее новые сверкающие боты, розовое тонкое белье. Вот она у зеркала большого примеряет байковый халат. Юрка глянул. Не сказал ни слова. Перестал проситься в Сталинград. Только стал и скрытней, и неслышней. Отчим злился и кричал на мать. Так оно и вышло: третий — лишний, Кто был лишним? Трудно разобрать! …Годы шли. От корки и до корки Юрка книги толстые читал, приносил и тройки, и пятерки, и о дальних плаваньях мечтал. Годы шли. И в курточке ребячьей стало тесно Юркиным плечам. Вырос! И заметил: мама плачет, уходя на кухню по ночам. Мама плачет! Ей жилось несладко! Может, мама помощи ждала!.. Первая решительная складка Юркин лоб в ту ночь пересекла. Он всю ночь не спал, вертясь на койке. Утром в классе не пошел к доске. И, чтоб не узнала мать о двойке, вырвал две страницы в дневнике. …Дверь подъезда распахнулась строго, не спеша захлопнулась опять. И стоит у школьного порога Юркина заплаканная мать. До дому дойдет, платок развяжет, оглядится медленно вокруг. И куда пойдет? Кому расскажет? Юрка отбивается от рук…

Шуршали сухо листья на бульваре, Хрустел ледок октябрьских стылых луж, К моей соседке, молчаливой Варе, осенним утром возвратился муж. Не так, как возвращались в сорок пятом мужья-солдаты с той, большой войны. Он постучался тихим, виноватым, оставив дом своей второй жены. А Варя руки фартуком обтерла, входную дверь спокойно отперла. Увидела. Ладонью сжала горло и в комнату не сразу провела. Потом она поплакала немножко, сказала:              — Что ж, что было, то прошло… И вот сейчас у них звенит гармошка, и звякает граненое стекло. И Варя, вся одетая в обновки, покинувшие днище сундука, гремит листами в газовой духовке и торопливо жарит судака. …А я считала, что у Вари — сила, я думала, что, горечь затая, она однажды в жизни не простила того, что столько раз прощала я! И мне казалось: все не так, как надо, что гости торжествуют ни к чему, что Варя не забыла и не рада, и этот пир горой не потому, что вот вернулся он, отец ребятам и ей самой родной и дорогой. А потому, что он давно когда-то ушел от Вари к женщине другой. Я все ждала, что Варя гордо встанет, по-царски сложит руки на груди, сверкнет глазами, прямо в душу глянет и, как чужому, скажет:                              — Уходи. Но Варя все сидела с мужем рядом, на всех смотрела просто и светло, таким спокойным, все простившим взглядом, как будто впрямь: что было — то прошло. И танцевала, стулья раздвигая, как будто и не плакала она, как в этот вечер плачет та, другая, вторая надоевшая жена. Как будто за окном не воет ветер, ломая молодые деревца… А у нее, у той, остались дети, как Варины когда-то, без отца. А он — отец — сидит, спиной к комоду, с гостями шутит, чокается, ест. И Варя, может, год или полгода ему на этот раз не надоест. Она, по старой, памятной привычке, худой носок натянет на грибок, а под подушку мужа сунет спички и папирос дешевых коробок. Припомнит все, что было дорогого в те давние счастливые года. И всем вокруг покажется, что снова в семье у Вари — счастье, как тогда. И муж решит: «Забыла про обиду! Привычка! Что ж, она у всех в крови…» А Варя просто не покажет виду, что в этом доме больше нет любви. Не знаю, может быть, она вернется, любовь, которой Варя так ждала. Не потому ли радостно поется у праздничного шумного стола? И кто-то, криком песню заглушая, какой-то тост провозглашает вновь… И Варя долго пляшет, провожая свою большую первую любовь.

И зимой, и осенью, и летом, и сегодня, так же, как вчера, к бабе Тоне ходят за советом женщины огромного двора. Я у ней бываю зачастую. Сяду тихо, прислонюсь к стене. И она хорошую, простую жизнь свою рассказывает мне. …Далека деревня Песковатка, Вся, как есть, засыпана песком! Дом родной — забота да нехватка, замуж выходила босиком. Всю-то жизнь трудилась, хлопотала, каждый день — с рассвета дотемна. И на всех любви ее хватало, обо всем заботилась она. Баба Тоня… Это не она ли по ночам, когда ребята спят, раскроив куски диагонали, шила гимнастерки для солдат? Не се ли теплые ладони возрождали город Сталинград? «Антонин Михална!», «Баба Тоня…» Это не о ней ли говорят? На экранах, в книгах и на сцене — знаменитых женщин имена. Только кто заметит и оценит то, что в жизни сделала она? Шьет внучатам кофточки из байки, моет пол да стряпает обед… Тихая судьба домохозяйки, ничего особенного нет.

Кого заботы молодили! Кого от боли упасли! Вон, сколько ноги исходили, и сколько руки донесли. Вон, сколько плакала и пела, и провожала, и ждала! И ведь не старая была. Да, видно, сердце не стерпело, и мать сдалась, и мать слегла. В глазах —  не горькое «прости», не жаль, не боль — одна тревога: — Еще пожить бы. Хоть немного. Ребят до дела довести.

Когда не просто женщине живется — одна живет, одна растит ребят — и не перебивается, а бьется — «Мужской характер», — люди говорят. Но почему та женщина не рада? Не деньги ведь, не дача, не тряпье — два гордых слова, чем бы не награда за тихое достоинство ее? И почему все горестней с годами два этих слова в сутолоке дня, как две моих единственных медали, побрякивают около меня?.. Ах, мне ли докопаться до причины! С какой беды, в какой неверный час они забыли, что они — мужчины, и принимают милости от нас? Я не о вас, Работа и Забота! Вы — по плечу, хоть с вами тяжело. Но есть еще помужественней что-то, что не на плечи — на сердце легло. Когда не просто женщине живется, когда она одна растит ребят и не перебивается, а бьется, ей — «Будь мужчиной!» — люди говорят. А как надоедает быть мужчиной — не охнуть, не поплакать, не приврать, не обращать вниманья на морщины и платья подешевле выбирать! С прокуренных собраний возвращаться — все, до рубашки, вешать на балкон — не для того, чтоб женщиной остаться, а чтобы ночь не пахла табаком. Нет, мне ли докопаться до причины! С какой беды, в какой неверный час они забыли, что они — мужчины, и принимают милости от нас? Ну что ж! Мы научились, укрощая крылатую заносчивость бровей, глядеть на них спокойно, все прощая, как матери глядят на сыновей. Но все труднее верится в ночи нам, когда они, поддавшись на уют, вдруг вспоминают, что они — мужчины, и на колени все-таки встают.

Рябина! Чья же ты судьбина? В кого красна и высока? Увидишь, выдохнешь: — Рябина… Не сразу вспомнишь, как горька. Уже и речка леденеет. И снег не в шутку собрался. Одна рябина знай, краснеет. Знай, красит темные леса. И все кого-то согревает, кому-то издали горит. А то, что горько ей бывает, про то она не говорит.

Не потому, что я за все в ответе, Не оттого, что я во всем права, Но все, что ни случается на свете, На свой аршин я меряю сперва. И я — не испугаюсь и не спрячусь. И я — не из героев, а не трус. И я с неправды досыта наплачусь, Но все равно до правды доберусь. И я, как ты, крута и своевольна: Умру — не отступлюсь от своего. Но кто бы ведал, как бывает больно, Когда ты прав, а рядом — никого! Когда тебе больней и тяжелее И подступает «быть или не быть», Я каждый раз тоскую и жалею, Что не тебя мне выпало любить. Что, о тебе, печалясь и страдая, И наряжая в белое сады, Не женщина, а песня молодая Опять тебя уводит от беды. Ах, как тебе светло бывает с нею! И как она печальна и нежна! Но знаешь ты: она другим нужнее. И выпускаешь песню из окна. И нам ли плакать, что идет по свету Единственная милая твоя! Пусть кто-то злой сказал, что у поэтов Из глаз не слезы — строчки в два ручья. Уж коли так, то пусть — горьки и долги, Берут исток у этих грустных глаз Не два ручья — две будущие Волги, Вдоль щек твоих бегущие сейчас. Я выдумала, знаю, Волги эти. И ты — не плакал. Знаю. Неправа. Не обижайся. Просто все на свете На свой аршин я меряю сперва.

Проходит все. Пройдет и горе. Отплачет мать. Уйдут друзья. Но есть под Сталинградом море — живая молодость твоя. Оно отныне — и навеки! Оно несет за валом вал! Оно поет о человеке, который море создавал. О том, который жил в палатке, терпел к стужу, и жару, ходил в бураны по канатке, как по персидскому ковру; он останавливает реки и просто водит самосвал… Писала ты о человеке, который море создавал. Я это море тоже знаю. И в этом море есть одна — зеленоглазая, степная, твоя — Наташина волна. Над ней, крича, летают чайки, в нее с прибрежной высоты весной глядят неумирайки — степные чистые цветы.

С давних пор, застенчивых и милых, У кого в России ни спроси, Именами пташек легкокрылых Величали женщин на Руси. За терпенье, верность и осанку И за то, что до ночи в труде, Звали их «лебедушки», «касатки», Звали их голубками везде. Я сегодня думаю о многом. …В сапогах солдатских, все в пыли, По земным недевичьим дорогам Наши Чайки к космосу пришли. Был их путь нелегок и некраток: В Польше, на Дунае, у Карпат На подбитых крыльях плащ-палаток Русские касаточки лежат. Но вдали от грозного металла, Нам на счастье и назло врагу, Маленькая Чайка вырастала На высоком волжском берегу. Выросла! За Родину готова В бой и в труд, и в дальние края… Здравствуй, Чайка — Валя Терешкова! Здравствуй, гордость женская моя!

У смерти тоже есть свои порядки. Ну, что ж, умру когда-нибудь и я. Меня положат в зале «Волгоградки» — Тогда уж воля будет не моя! И кто-нибудь, всегда на все готовый, Создаст двухцветный траурный уют И с чувством скажет горестное слово По принципу — «лежачего не бьют»! И все узнают, как «жила я мало», Как я «еще бы жить да жить могла», Какие я «шедевры» написала, Какая я «хорошая была»!.. Ах, щедрый автор смертных разговоров, Он так доволен — речи вопреки, — Что я ушла в дорогу, о которой Не пишут путевые дневники. Что от плохих стихов не затоскую, Что на собраньях слова не прошу, И никого-то я не критикую, Убийственных рецензий не пишу! Не верьте тем, кто скажет надо мною Высокие надгробные слова! Какой была — а я была иною — Сама скажу, покуда я жива. А я, как все: и плакала, и пела, Стыдилась плакать и любила петь. А я гораздо больше не успела, Чем было мне доверено успеть. Я жизнь люблю. Я, и прощаясь с нею, Ищу дорог и радуюсь весне! Я жить стараюсь проще и честнее, Чем после смерти скажут обо мне.

Поэты пишут: «Посвящается…» Все чаще пишут. Почему? Как будто кто-то с кем прощается и все, в чем перед кем-то кается, сказать торопится ему. Как будто кто-то не надеется на все, чем властвовал вчера. Не благоденствует: — Успеется! А точно чувствует: — Пора. Что впереди — звезда неясная иль тот последний, смертный бой? Но все святое, все прекрасное успеть отдать, не взять с собой. Вот мы и пишем: «Посвящается…»

Стихи! Взволнованные лица. Стихи! Тревога. Правда. Страсть. И невозможно потесниться, И негде яблоку упасть. И сединою убеленных Собрал солидный первый ряд. И лица девочек влюбленных — Горячих, чистых и зеленых — Огнем поэзии горят. Девчонки смотрят вдохновенно И замирают откровенно, Когда гремит над залом стих! Потом поэт, сойдя со сцены, Уводит в ночь одну из них. Они проходят, ночи эти. За них кому-то быть в ответе. Но как ты их ни назови — От них рождаются на свете Стихи и песни о любви! А на рассвете, в час рассвета, Бледным-бледна, белым-бела, Ко мне пришла жена поэта, Жена товарища пришла. Беэдонной горечью сандала Дохнул китайский веерок, Она вошла и зарыдала, Легко споткнувшись о порог. И, может быть, немного значит Простая женская беда, И слезы женские — вода. Но человек хороший плачет. И этот плач не нынче начат — Неслышный, тянется года. И как назвать мне годы эти, И возвращенья на рассвете, И ночи горькие твои? Но как ты их ни назови — От них рождаются на свете Стихи и песни о любви! Ах, горький мед — любовь поэта! Роса — краса в лучах рассвета! Костер, пылающий для всех! И это все — Твое мученье, Твое железное терпенье, Твое великое сраженье, Твоя победа, твой успех. Я говорила, говорила, Я все сначала повторила, Волнуясь, голосом звеня. Я тоже знаю слов немало! Она меня не понимала; Она не слушала меня. Она сидела, все бледнея, Откинув волосы со лба, В сто раз печальней, и сильнее, И неотступней, чем судьба. И улыбалась — не глазами, А побежденными слезами, И, изогнув упрямо бровь, Легко косынку завязала И чистым голосом сказала: — Ну что поделаешь — любовь… Она ее зовет любовью, Несет в душе, не на горбу, Свою — ни девичью, ни вдовыо — Неисправимую судьбу! …Она ушла перед рассветом Встречать, и ждать, и все — любить. Ах, если б я была поэтом! Уж я бы знала, как мне быть.

Бывают в жизни глупые обиды: не спишь из-за какой-то чепухи. Ко мне пришел, довольно скромный с виду, парнишка, сочиняющий стихи. Он мне сказал, должно быть, для порядка, что глубока поэзия моя, И тут же сразу вытащил тетрадку — свои стихи о сути бытия. Его рука рубила воздух резко, дрожал басок, срываясь на верхах. Но, кроме расторопности и треска, я ничего не видела в стихах. В ответ парнишка, позабыв при этом, как «глубока» поэзия моя, сказал, что много развелось поэтов и настоящих, и таких, как я. Он мне сказал — хоть верьте, хоть не верьте, — что весь мой труд — артель «Напрасный труд», а строчки не дотянут до бессмертья, на полпути к бессмертию умрут! …Мы все бываем в юности жестоки, изруганные кем-то в первый раз. Но пусть неумирающие строки большое Время выберет без нас. А для меня гораздо больше значит, когда, над строчкой голову склоня, хоть кто-то вздрогнет, кто-нибудь заплачет и кто-то скажет:                       — Это про меня.

Звезда бледней перед рассветом, тусклее лампочка в окне. Опять не сходится с ответом задача, заданная мне. В задаче той, простой и давней, все так же вертится Земля, и той же тропкой, дальней-дальней, идут мои учителя. Идут все так же — отреченно! И всю-то жизнь путем одним ведут мальчишек и девчонок, не подчиняющихся им. Идут в погоду — непогоду, по марту и по декабрю. И я сквозь прожитые годы на них все пристальней смотрю. И знаю многое теперь я, и понимаю — что к чему, но где они берут терпенье, и до сих пор я не пойму. Я снова думаю об этом, и до рассвета — свет в окне. Но все не сходится с ответом задача, заданная мне. А возле школ толпятся дети, роняют листья тополя, и те же — лучшие на свете — идут мои учителя.

На огромной клумбе у вокзала, Ветром наклоненная к земле, Поздняя ромашка замерзала, Трепеща на высохшем стебле. Выгибала тоненькое тело И сопротивлялась, как могла. Словно до последнего хотела Быть хоть каплей летнего тепла! …Поезда вдали гудели встречным. Люди шли, от ветра наклонясь. И ромашка чем-то бесконечным Показалась каждому из нас: Чистой веткой молодой березки. Тополиным пухом по весне. Первым снегом. Брызгами известки На еще некрашеной стене… Не одно, наверно, сердце сжалось: Что поделать — каждому свое! Только в сердце врезалась не жалость — Маленькое мужество ее. На бессмертье я не притязаю. Но уж коль уйти — не тосковать, Так уйти, чтоб, даже замерзая, Хоть кому-то душу согревать.

Белым цветом вишня расцвела — Говорят: недолго до тепла. Мать к рассвету дочку родила — Говорят: невесту родила. А другая сына родила — Говорят: солдата родила. Матери рожают сыновей — Говорят примета есть — к войне. …Носится над степью суховей. Не хватает рук на целине. Где-то бьется с бурей самолет: Ждут в далеком стойбище врача. Где-то хрустнул тонкий первый лед: Тонет мальчик, жалобно крича. Где-то надо водам синих рек Новые дороги проложить. Рано умирает человек. Человек! Он должен долго жить. Кто-то там не спит вторую ночь. Кто-то пятый месяц все в пути. Думать. Беспокоиться. Помочь. Не сдаваться. Выручить. Спасти! Открывать далекие края, Чтобы людям — жить, И вишням — цвесть! …Пусть родятся наши сыновья: Много мирных войн на свете есть.

Сияет ли солнце у входа, стучится ли дождик в окно, когда человеку три года, то это ему все равно. По странной какой-то причине, которой ему не понять, за лето его приучили к короткому: — Не с кем гулять! И вот он, в чулках наизнанку,  качает себе без конца пластмассовую обезьянку — давнишний подарок отца. А все получилось нежданно, — он тихо сидел, рисовал, а папа собрал чемоданы и долго его целовал. А мама уткнулась в подушки. С ним тоже бывало не раз: когда разбивались игрушки, он плакал, как мама сейчас. Зимою снежок осыпался, весною шумели дожди. А он засыпал, просыпался, прижав обезьянку к груди. Вот так он однажды проснулся, прижался затылком к стене, разжал кулачки, потянулся и — папу увидел в окне! Обрадовался, засмеялся, к окну побежал и упал… А папа все шел, улыбался, мороженое покупал! Сейчас он поднимется к двери и ключиком щелкнет в замке! А папа прошел через скверик и — сразу пропал вдалеке. Сын даже не понял сначала, как стало ему тяжело, как что-то внутри застучало, и что-то из глаз потекло. Но, хлюпая носом по-детски, он вдруг поступил по-мужски: задернул в окне занавески, упруго привстав на носки, поправил чулки наизнанку и, вытерев слезы с лица, швырнул за диван обезьянку — давнишний подарок отца.

За окошком лес, мохнатый, древний, луговой речушки поворот… В дальней-дальней костромской деревне девочка Аленушка живет. Ходит по деревне — голос звонкий и глаза синей, чем небеса, и, как и положено Аленке, тонкая, но все-таки коса. Зиму всю — с салазками на горках, а весной гуляет у реки, топит с дедом баню на задворках, с бабушкой сажает кабачки. А когда лесной душистый ветер донесет гудок грузовика, девочка, забыв про все на свете, побежит встречать издалека. Не догнать ни бабушке, ни деду, — издали за внучкой поглядят. Подбежит, посмотрит, скажет: — Нету… — И тихонько повернет назад. Гасят электричество соседи, девушки запели за селом… — Бабушка, а завтра-то приедет? — спросит вдруг Аленка перед сном. Бабушка положит внучку к стенке, ляжет с краю. — Завтра-то? Должна! …Мама у Аленушки студентка, учится на доктора она.

Она всех книг моих сильней И людям, стало быть, нужней Моих стихов, моих поэм, Еще не читана никем. Пусть знаю только я одна, Как трудно пишется она, И сколько вложено в нее. Но в ней — бессмертие мое, У этой книжки сто дорог И километры светлых строк, И человечные                     слова, И бесконечные                     права! Я эту книжку не пишу, Я на руках ее ношу, Над ней пою, над ней молчу, Ее молчать и петь учу. Но не молчит она — поет! И мне работать не дает. Она болит — опять терпи. Она зовет — опять не спи! Опять          не спать                      до петухов! Опять — увы! — не до стихов: Всю ночь кричит сынишка — Моя живая книжка.

Женщина шагает депутатом, В маленькой пробирке держит атом, Строит город, пестует зерно, Добывает руды и алмазы, Сочиняет песни, водит МАЗы — Обо всем сто раз говорено! Только я сегодня — не об этом. Женщина встает перед рассветом, Кем бы только в жизни ни была — Гением, героем, депутатом,— Надо завтрак разогреть ребятам. Начинает женщина дела. И пойдут дела: Базар, уборка, Жарких сковород скороговорка, Бульканье кипящего белья. Сколько длинных верст исходят ноги По одной коротенькой дороге В тесных стенах нашего жилья! На дороге этой все известно, Все известно, все неинтересно, Ни тебе прохожего навстречу, Ни степных цветов, ни ветерка, Разве только форточка рванется, И тогда домашних дел коснется Злое вдохновенье сквозняка. Женщины не жалуются. Где там! Им и думать некогда об этом. Надо сына в ясли отнести Или дочку проводить к детсаду. Надо! Надо! Ох, как много надо! Надо на работу к девяти. А домашних дел не убывает, Как они все это успевают! Я не знаю. Только успеваю — Как другие, успеваю я. Это труд большой и настоящий. Труд домашний, тихий, некричащий. Вы об этом думайте почаще, Слышите, товарищи мужья? Что в работе человеку надо? Не полет. Не слава. Не награда. Скажет кто-то ласковое слово — И работа спорится твоя. Есть на свете ласковое слово. Это слово — пусть оно не ново — Как оно нужно нам, это слово! Слышите, товарищи мужья?

Темный, пасмурный день, Ясный день голубой — Каждый день человек Недоволен собой. Сеет хлеб. Изменяет течение рек. И опять — недоволен Собой человек. У него за плечами Огни, города. Все равно — нет покоя Человеку труда! Он работал. Устал. Он отходит ко сну И решает: — С утра По-другому начну. Я у жизни еще В неоплатном долгу, Я еще не такое На свете могу! …Жизнь меня наградила Счастливой судьбой: Я живу — каждый день Недовольна собой. Если счастлива я, Если чем-то горда — Тем, что нет мне покоя Нигде, никогда, Что я тоже в долгу У снегов, у дождей, У хороших, собой Недовольных людей.

Ты уходишь в синий вечер! Ветер с поля пахнет гарью, носит семя спелой гречи, гнет к ногам иван-да-марью. Ветер может все на свете! А сегодня мне понятно: ты уйдешь! И даже ветер не вернет тебя обратно.

Темнеет снег на колеях дороги, плывут по рекам тающие льды, и мокрые калоши на пороге оставили апрельские следы. На Волге, на Оби ли, на Днепре ли летящих птиц растянутая нить… Всегда сильнее чувствуешь в апреле, как все на свете жадно хочет жить! Как всходит в землю брошенное семя, и оживают талые поля, и мокрая любимая земля всегда еще любимей в это время! Но в это время…                        Под крылом ложится норвежский снег, балтийский синий лед, чужие горы, земли и границы… Чего он хочет, этот самолет? А летчик вниз на землю смотрит зорко, он видит: реки — будто бы ручьи, которых сын, мальчишка из Нью-Йорка, пускал вчера кораблики свои. Не видит летчик, как из-под ручонки, прищурясь на весенний яркий свет, с земли на самолет глядит мальчонка с таким же пароходом из газет. Он рад весне! Он весело хохочет! А мне на сердце давит страшный гнет: чего он хочет, этот самолет? Чего американский летчик хочет? Быть может, он слова услышит эти, быть может, он, не подымая глаз и вспомнив сына своего, ответит: — Солдат не мог не выполнить приказ. И от вернется в сторону куда-то, и голову наклонит, может быть… Но если трудно говорить с солдатом, с женой солдата буду говорить! Ты,       мать американского ребенка, смотри: и у меня растет сынок, он, как и твой, смеется звонко-звонко, как маленький серебряный звонок. Как твой, мой мальчик тоже любит книжки, как твой, не плачет, падая с крыльца. Но — слышишь,                       мать нью-йоркского мальчишки? — у моего мальчишки нет отца. Твой муж летит у города Либава, внизу — чужая мирная страна. …Я говорить с тобой имею право затем, что я — такая — не одна! Затем, что встали воины Вьетнама, Корея бьется, чтоб детей спасти, затем, что в мире вместо слова «мама» все чаще слышно: «Мама, защити!» Затем, что бомбовоз тяжелокрылый рокочет над детьми моей страны… А под крылом его лежат могилы солдат недавно стихнувшей войны. Лежат могилы, холмики, пригорки… В одном (я так и не нашла его), В одном — ты слышишь,                                 женщина Нью-Йорка? — лежит отец сынишки моего. …Моторы небо голубое точат, и все не прекращается полет. Я очень помню все, чего он хочет, твоей страны военный самолет. Я помню: самолеты ясным летом к советскому летели рубежу. Мне очень трудно вспоминать об этом, но я тебе об этом расскажу.

И не видел никто, и не знает никто, и в какой это день, и в котором году — бросить книги и в сад убежать без пальто. — Хорошо? — Хорошо! — Не уйдешь? — Не уйду! В эту первую ночь и не думала я, сколько будет ночей и воды утечет. А напротив в окне наклонились друзья, до утра, до рассвета готовя зачет. Этой ночью такая была тишина, что, казалось, ко мне наклонилась едва и стоит за спиной вся большая страна, чтоб услышать, какие ты скажешь слова. …Я не помню, что я говорила тогда, и как первый трамвай прозвенел в тишине, и как в небе последняя гасла звезда, и как свет погасили ребята в окне. Я немало увижу, узнаю, пройду, но — о чем мне ни думать и где мне                                                 ни быть, — эту ночь и рассвет в институтском саду мне, как клятву на верность, всю жизнь                                                 не забыть! И какого, и где ни найдешь ты коня, и в какой ты ни прыгнешь вагон на ходу, ты уснешь, ты проснешься —                                         увидишь меня. — Это ты? — Это я. — Не уйдешь? — Не уйду.

Стопкой сложены книги, цветы на столе, — я хозяйством своим занялась. Мне казалось:                     вся радость, что есть на земле, с этих пор поселилась у нас. Мне казалось:                    тебе только я и нужна, без меня ты не выживешь дня. И вставало огромное слово «жена» и краснеть заставляло меня. Мама! Ты меня учила многому: выдержанной медленной мечте, ласковому, бережному, строгому, полевой горячей широте. Ты учила первые, кривые выводить каракули-слова и иглой неопытной впервые вить узор стебельчатого шва; мокрый невод высушить у речки, печь картошку в россыпях золы и белить бока широкой печки, дожелта выскабливать полы; и не унывать, когда устанешь; и встречать без слез, без суеты эшелоны с красными крестами и стирать кровавые бинты. Мама, мама! Радость и кручина! Детские далекие мечты! Почему, зачем чужой мужчина стал дороже и родней, чем ты? Мама, что же ты не научила в свой нелегкий материнский век, что придет совсем чужой мужчина, дорогой, любимый человек? Я к нему в любой ненастный вечер выбегу, и рада, и горда, как к тебе, единственной, навстречу я не выбегала никогда. Выбегу то тихой, молчаливой, то веселой песнею звеня. И такой богатой и счастливой даже ты не видела меня!

Подошло студенческое лето, полное зачетной суетни. Мы тогда вставали до рассвета, с книгами просиживали дни. Мама в письмах нас к себе звала: «Мы одни-то стосковались за год. Приезжайте! Будет много ягод: от цветов вся вырубка бела. А ромашек сколько!                           К свадьбе, кстати! Я уж вас дождаться не могу. Рыжики соленые для зятя в погребе соседском берегу. Все считаю по календарю, скоро ли там кончатся зачеты. Приезжайте, браги наварю; скоро меду будут полны соты…» И смеялся кто-то из подруг: — Только эту сессию нам сдать бы, целым общежитием на свадьбу к вам тогда закатимся!                               И вдруг…

Не рвали цветов по оврагу, не брали на пасеке мед, ржаную тяжелую брагу не ставили стынуть на лед. Ни дома в узорной ограде, захлестнутой зеленью лоз, ни свадебных песен, ни свадеб и не было, и не ждалось. Машины с грохочущим ревом, с фашистским крестом на крыле, и первые бомбы над Львовом, и первая кровь на земле.

Шли грузовики и эшелоны на передовые рубежи. В это утро ты свернул в рулоны неоконченные чертежи. Начал готовальню убирать и, как бы запоминая что-то, медленно закрыл свою тетрадь с надписью «Дипломная работа». Взял какой-то сверток, подошел, отдал мне его, заулыбался. Ярко-красный пионерский галстук из бумаги выскользнул на стол. Я, не понимая ничего: — Для чего это? — тебя спросила. — Нет, не для чего, а для кого! И добавил радостно: — Для сына… И сразу — вечер, темная Москва, платформы Белорусского вокзала. Как я искала нужные слова, которые я так и не сказала! Как я хотела, чтобы ты узнал, что самое желанное на свете — опять скорей прийти на тот вокзал, чтобы тебя, вернувшегося, встретить! Состав ушел.                    Вокруг меня стояли подруги, институтские друзья… А мне казалось, что на всем вокзале, на всей земле одна осталась я.

Война. Москва. Бомбежки и тревоги. Мужья на фронте. Враг еще силен. И жены замирают на пороге, когда во двор приходит почтальон. В домах уже не подымают штор. Аэростаты тянутся под небом. Стоит часами очередь за хлебом, а в институте — курсы медсестер. Потом в аудиториях — халаты, в чертежном зале — коек белизна. И привозили раненых в палаты оттуда, где война. Снимая с искалеченного тела засохшие и черные бинты, я каждого бойца спросить хотела: а может, он оттуда, где и ты? Устанешь так, что ходишь еле-еле. А я всегда бегом неслась домой. Но писем нет… И тянутся недели военною московской полутьмой. Пришла зима. Подкрадывались вьюги. Москву колючим снегом замело. А писем нет… На сердце тяжело. И, помню, я тогда пошла к подруге. Неслышно коридором общежития я к комнате знакомой подошла и слышу: — Только ей не говорите!.. Рванула дверь — и сразу поняла.

Снег летит и летит. Окаянный! Когда он уймется? Пусть летит… Пусть метет, заметет до краев, до конца дальний маленький дом, ледяное ведро на колодце и тропу от колодца к певучим ступеням крыльца. Чтобы мама опять поняла, объяснила тревогу, не вздыхала ночами, не мучила бы головы и ворчала бы тихо па почту, на снег, на дорогу, что нет дочкиных писем из дальней военной Москвы. Снег летит и летит! Вот — и в жизни случаются вьюги! Чтоб не видели слез, ото всех отвернулась к окну. И напрасно подходят и голову гладят подруги, утешать не решаясь, опасаясь оставить одну. Очень трудно одной! Я девчонкой умела ночью в лес убежать, переплыть через Волгу весной, делать все, что считается страшно, опасно и смело. Только я не умела оставаться одной. Но кому рассказать? К чьей руке прикоснуться рукою? Перед кем же мне встать, не скрывая заплаканных глаз? Где мне силы найти для того, чтоб увидеть такое, от чего и одной мне не быть одинокой сейчас? Это ты, моя Родина, Вера, и Правда, и Сила! Я тебе расскажу, ничего от тебя не тая. Посмотри на меня: я пришла к тебе, я попросила. Посмотри на меня: это девочка, дочка твоя. Разве я не такая, какой ты меня воспитала? Разве ты не учила быть честной и сильной всегда? Посмотри на меня, помоги мне: я очень устала. Помоги: у меня непривычная, злая беда. Мне сейчас не помочь ни советом, ни дружбой, ни лаской; и никто из людей мне сейчас не заменит его! Все, что было у нас, мне не кажется сном или сказкой. Все, что было у нас, мне всю жизнь не забыть ничего! Все, что было у нас, оборвалось осколком металла. Как хотел он вернуться! Но вот он упал и не встал. Значит, некого мне в День Победы встречать у вокзала. …Но придет человек, о котором убитый мечтал. Он придет. Ведь его не удержат ни войны, ни грозы! Он поддержит меня, он без слов мне прикажет: — Иди! Пусть же слезы мои, несдержимые горькие слезы, пронесутся над ним, словно щедрые жизнью дожди! Пусть от них забелеет цветами оконная рама, разольются ручьи лепестков и былинок в саду. Он к окну подбежит, бросит мячик и крикнет мне:                                      — Мама! И куда я тогда от него, золотого, уйду? И кому я отдам? И на что я его променяю, если он — это я, если он — это больше, чем я, если он — это то, для чего не сдаваться должна я, чего ждешь от меня ты, родная Отчизна моя?! Я такая, какой ты меня воспитала и какой ты хотела увидеть меня. Я стою. Я живу. Я не плачу, и я не устала! Я готова для самого — самого трудного дня. Я готова все вынести, я уже вынесла много. Я впервые в беде, и ее победила, беду. И лежит предо мною одна — и прямая — дорога. И по этой дороге я сына вперед поведу. Сын мой! День мой! Большой, дорогой, неустанный! Вечера допоздна, ночь бессонниц, тревог и труда. Здравствуй, первая трудность, которой гордиться я стану! Настежь двери: пусть видно, как в комнату входят года!

Вот и все. Идет пятидесятый. Летний луч запутался в окне. Бегают веселые ребята по большой и ласковой стране. Есть в стране для них дома и книжки, есть земля, чтоб хлеб для них растить, фабрики, чтоб сделать им пальтишки, армия, чтоб их оборонить. Их везде улыбками встречают, маленьких веселых сорванцов. Кажется, они не замечают, что они не видели отцов. В самом деле, что им нужно, детям? Сыт, обут — и вроде все дела! …Но сынишка с первых дней заметил, что война над Родиной прошла. До сих пор я часто вспоминаю: ласковые волны ветерка, праздничное утро Первомая, движутся по улицам войска. Конники стоят на перекрестке, маленьким не видно за людьми. Чей-то мальчик в новенькой матроске звонко крикнул: — Папа, подними! И уже вверху над всеми нами рассмеялся громко, горячо, и вцепился смелыми руками в крепкое отцовское плечо. Мой взглянул на мальчика и замер, словно к месту своему прирос. И смотрел он детскими глазами, полными таких недетских слез, что хотелось броситься — и мимо, растолкав веселые ряды, спрятать сына от непоправимой в первый раз им понятой беды! Но стоявшим возле мостовой — загорелый, сильный, высоченный — взял сынишку на руки военный и подбросил вверх над головой, вверх, туда, где теплый майский ветер встретил сына трепетом знамен. И нигде, на целом белом свете, не было счастливее, чем он, этот сын моей родной земли, этот мальчик с круглыми щеками, на которых, словно ручейками, высохшие слезы пролегли… Вот и все.               Прохладно, вечереет. Сумерки качнулись у окна. Вот в такие сумерки в Корее ожила проклятая война. Но опять от края и до края встал народ за Родину стеной; не в стихах, а в битвах повторяя быль, сейчас рассказанную мной. Он, как мы, снесет бои и беды и поднимет на руки сирот… И корейский мальчик в День Победы к гимнастерке воина прильнет. …Я сына уложу сегодня рано, не зажигая в комнате огня. И далеко за краем океана ты будешь слушать в этот час меня. Поправит распустившиеся прядки твоя простая теплая рука. Ты, может быть, наклонишься к кроватке, посмотришь на уснувшего сынка. Закрутишь нервно пуговку на блузке, начнешь платок к ресницам прижимать. И ничего, что я пишу по-русски, — ты все равно должна меня понять. Твой муж летит над городом Либава, под ним чужая мирная страна. На это слово я имею право затем, что я — такая — не одна! Пускай оно несется, словно эхо, за сотни гор, за тысячи морей. Его во всех частях и странах света услышат миллионы матерей. Мы не хотим, чтобы на поле боя опять шагали тысячи бойцов, чтоб стало черным небо голубое, чтоб дети оставались без отцов. Ты тоже мать. Так встань же вместе с нами, прижми ребенка своего к груди. Ты не одна! Нас много — погляди: в Москве, в Корее, в Лондоне, Вьетнаме. Ты не одна! Нас много в этой схватке за то, что мир — народам всей земли, чтоб сын твой тихо спал в своей кроватке и делал из бумаги корабли; чтоб солнце, подымаясь на рассвете, росою засверкало по траве, чтобы смеялись, пели, жили дети в Америке, в Корее и в Москве.

Отшумел веселый летний ливень, Никому не причинивший зла. Человек становится счастливей, Если видит: вишня зацвела! Вдруг ему становится дороже Все родное, близкое навек. Человек без этого не может. Так уж он устроен, человек. Вьются пчелы над петуньей синей. Голубь набирает высоту. Человек становится красивей, Если рядом видит красоту.

У скрипучего причала к речке клонится ветла… Словно век не уезжала я из этого села! Только вот дождусь парома, а потом — перевезут, и останется до дома только несколько минут. Я пойду, шаги считая, а навстречу мне — кусты и поляна, золотая от куриной слепоты. Косит сено «Новый север» — чуть не к небу ставят стог! Кормовой лиловый клевер брызнул медом из-под ног. А за клевером — канава, и над нею, в полутьме, тетка Марья из райздрава вяжет веники к зиме. Улыбнулась, как бывало, вся седая, как была… Словно век не уезжала я из этого села!

Захлопнуть окно — И не ждать, и не звать. И все — все равно. И на все наплевать! Но только упрямо Стучится в виски: За тонкие рамы Не спрячешь тоски, За чистые стекла Не спрячешь беды. Ударились в окна Соцветья воды! Я с детства умела Уйти босиком Отчаянно-смело Под ливень и гром, Чтоб в небе темно, И земли не видать, И все — все равно, И на все наплевать! И все — все равно, Если знаешь одно: Что только навстречу Идти решено И ливням, и граду! И, словно в награду, Засветится счастье Подковами радуг. И встанешь опять На большие пути — Не ждать и не звать, А идти и идти! Назло километрам Шагнуть за порог К разливам и ветрам Широких дорог!

Поздний август пришел без оглядки, задохнулся, устал, заспешил. Он осинам бордовые латки на зеленые платья нашил. Под еловые сизые лапы побросал с перехлестом дождей сыроежек лиловые шляпы и косматые губы груздей. Взбудоражил тихоню Ветлугу, приподнял и размыл берега; разметал по колхозному лугу молодые крутые стога. В палисаднике вянет крушина, жернова захлебнулись зерном. На дороге буксует машина, до отказа груженная льном!

Я об этом не жалею и потом жалеть не буду, что пришла я первой к пруду, что поверила тебе я. Тонко-тонко, гибко-гибко никнут ветлы над прудами… Даже первая ошибка забывается с годами. Я об этом не жалела, что, вчера тебя встречая, ничего не замечая, я в глаза твои смотрела долго-долго, много-много. А теперь — ресницы вниз… Даже узкая дорога может на две разойтись.

На высоком берегу Я стою. Эту песню берегу — не пою. Кто-то бегает в пыли босиком. Улетают журавли косяком. Отцветает бересклет у плетней. Разгорается рассвет все сильней. Тихий ветер, коноплю теребя, слышал, знает, как люблю я тебя.

У лесных застенчивых фиалок вдруг смелеет запах по ночам… Подошел и легкий полушалок разметал по дрогнувшим плечам. Пусть на нем, и ласковом, и ярком, — голубые чистые края. Но твоим приветам и подаркам не умею радоваться я. Не тебя, хорошего, мне жалко, и не мне мила твоя гармонь. И пушистым краем полушалка Не согреть холодную ладонь.

Никакая роза алая И не возле синих вод — Так себе, травинка малая В большом лугу живет. Всех нарядов у травиночки — Сама, как бирюза, Да сверкучая росиночка — Горючая слеза, А соседи у травиночки — Полынь да молочай. Все бывало у травиночки: И радость, и печаль. Шелестели травы разные Вокруг своей сестры: — Есть на свете звезды ясные, Зарницы да костры!.. Но упрямая травиночка Думала свое: Пусть никто, а только солнышко Посмотрит на нее. Проходило мимо солнышко На север и на юг. Но не плакала травиночка, А пела на весь луг! …Я была бы той травиночкой На шелковом лугу. Только я сегодня вечером Не плакать не могу. Далеки дороги Родины! Широк зеленый луг! И уходит мое солнышко На север и на юг.

Отпылал вчерашний зной. Тучи черные — стеной. И с рассвета по деревне ходит дождик проливной. Мокнет сено на возу, ветер гнет к земле лозу, две девчонки загоняют голенастую козу. Вымыт начисто плетень, за окном, как ночью, темь. Спокон веку не бывает без грозы Иванов день. Даже бабка перестала «Огонек» впотьмах читать, посмотрела, полистала, положила и сказала: — Нынче в ночь мы шли, бывало, сорок трав в лугах искать. Как, бывало, я нарву — под подушку ту траву! Как, бывало, загадаю, так и будет наяву!.. …Если б верить я могла, я б сто сорок трав нашла! Я б не только луг колхозный, я б всю землю обошла. Но не верю ничему. Только сердцу своему. Что творится в этом сердце! А тебе и ни к чему. А тебе и дела мало: ты не пишешь, ты в Москве. Коль уж я не удержала, где ж тут справиться траве! У тебя тяжелый нрав — не помогут сорок трав: все по-твоему выходит, ты всегда бываешь прав. …Вот и дождь перестает, и на улице народ, и почтовая машина через грязь к селу идет. Замолкают тормоза. Вдалеке шумит гроза. На колодце сушит крылья золотая стрекоза.

Выйду к речке, тонкой веткой хрустну, оборву тенет тугую нить. Осенью всегда бывает грустно, даже если не о чем грустить. Подойду к красавице рябине, руку ей на шею положу, по какой единственной причине я грущу сегодня, расскажу… Мой упрямый, я тебя прошу: ты прости мне эти разговоры. Я всегда молчу про наши ссоры — сору из избы не выношу. А сейчас никто ведь не узнает. Зиму всю рябина смотрит сны, и она, красавица лесная, мой рассказ забудет до весны. Только пусть его подхватит ветер. Или даже — сразу все ветра: много ведь людей на белом свете ссорятся, как мы с тобой вчера. Пусть же ветры возле них повьются, им расскажут наш вчерашний спор. А они — над нами посмеются и всю жизнь не ссорятся с тех пор!

В сентябре на тропки густо листья пестрые легли. Сентябри в народе грустно бабьим летом нарекли. Только что это такое: лишь машины замолчат, до рассвета над рекою не смолкает смех девчат! Видно, весело живут, платья гладят, кудри вьют, по уплясанной поляне туфли-лодочки плывут. А уж песню запоют — ива склонится к ручью, дрогнет старая береза: вспомнит молодость свою. Выйдет на небо луна, но не знает и она: то ли это бабье лето, то ли девичья весна.

Наступает прохлада, тени стали длинней, и огни Волгограда из-за Волги видней. Травы клонятся в росах, замирают гудки. А на косах и плесах — рыбаки, рыбаки. Берег в пестром наряде рыбацких рубах: ведь у нас в Волгограде каждый третий — рыбак. Это — лунные ночи, это — море ухи! И уж хочешь не хочешь, а напишешь стихи… Две звезды над дорогой, две степные зари. Подойди и потрогай, и друзьям подари. Чтоб за долы и море, и в чужие края волгоградские зори увозили друзья! Ночь все тише и тише. Даже ветер молчит. Неужели не слышишь, сердце Волги стучит! Ничего мне не надо — лишь бы песню о ней! А огни Волгограда все видней, все родней…

Много песен есть хороших о моей родной стране — о дождях и о порошах, о зиме и о весне. То душевнее, то строже льются разные, звеня… А какая мне дороже — вы спросите у меня! «Ах, Волга-речка, не боли, сердечко, не боли, сердечко, подскажи словечко!» Мне словечко подсказали, намекнули, помогли и от камерной печали этой песней увели. Увели к песчаным косам, к людям силы и добра, к тем гудкам звонкоголосым, запевающим с утра! Исчезает тишь да гладь… Ах, Волга-речка, как спасибо не сказать за твое словечко! И, быть может, песня эта потому и хороша, что особо в ней воспета наша волжская душа. Вот и март приходит снова, и на Тракторном — весна! И опять поет Смирнова, вторит ей Бородина… Встречу вешнюю зарю. Ах, Волга-речка, я тебя благодарю за твое словечко.

Вьется, вьется поземка, завевает простор. И тревожно, негромко подпевает мотор. И опять от порога, от родного двора убегает дорога — кладовая добра. Это дело такое — ночь в пути коротать. Это дело мужское — о дорогах мечтать. Чтоб жена у порога ночь ждала — не спала, убегает дорога — кладовая тепла. Ваши добрые руки в эту ночь на руле. Ваши полные рюмки в эту ночь на столе, но опять от порога — зови не зови — убегает дорога — кладовая любви.

Когда бы все, что нам хотелось, Вершилось в жизни без труда, С лица земли исчезла б смелость, Которой брали города. И если б горькие ошибки Не жгли нам руки и умы, Считали б чистые улыбки Всего лишь вежливостью мы. А я за то, чтоб в жизни встретить И неудачу, и грозу, Улыбку вовремя заметить, Припрятать вовремя слезу, Чтобы на каждом повороте Тревожный                 красный                             свет не гас! За то, чтоб в жизни и в работе Судьба не баловала нас.

А боль пришла негаданно, нежданно, словно ударил трус из-за угла: на самом дне большого чемодана я спрятанную карточку нашла. Засунул под газету осторожно, под смятый порох грязного белья, — ты постарался сделать все, что можно, лишь только с ней не встретилась бы я! …В глаза ей, что ли, посмотреть                                             подольше?.. Да что она? Да разве дело в ней?.. Я порвала сейчас гораздо больше, чем карточку любовницы твоей. Что ж! Вынесу еще одну потерю, обиду, горечь — как ни назови. Но никогда, ни разу не поверю твоим словам и книгам о любви!

Справилась и с этой трудной ношей Воля непонятная моя. Вот опять о том, что ты — хороший, Дочери рассказываю я. Дочка рада! Дочка смотрит в оба. Ловит слово каждое мое! Видно, ей давно хотелось, чтобы Был отец хороший у нее. Только вдруг, как могут только дети, Говорит без страха и стыда: — Если папа лучше всех на свете, Почему ты грустная всегда?.. То ли больно, то ли стыдно стало. Что я дальше ей сказать должна? Я сказала:                — Просто я устала. Потому что я всегда одна. Дочка брови сдвинула упрямо, На косичках дрогнули банты. Подошла ко мне. Прижалась.                                    — Мама! Лучше всех на свете только ты.

Но мне бывает в тягость дружба, Когда порой услышу я, Что я жила не так, как нужно — Мне говорят мои друзья. Что мало песен написала, Что не боролась, а ждала, Что не жила, а угасала, Что не горела, а жила. Что я сама себя сгубила, Сама себя не сберегла… А я жила — тебя любила! А я — счастливая жила! Я не хочу начать сначала, Ни изменить, ни повторить! И разве это так уж мало: Все время ждать, Всю жизнь любить?

Я по утрам, как все, встаю. Но как же мне вставать не хочется! Не от забот я устаю — Я устаю от одиночества. Я полюбила вечера За то, что к вечеру доверчиво Спадает с плеч моя жара — Мои дела сдаются к вечеру. Я дни тяжелые люблю За то, что ждать на помощь некого И о себе подумать некогда. От трудных дней я крепче сплю. Но снова утро настает! И мне опять вставать не хочется, И врать, что все — наоборот: Что я устала от забот, Что мне плевать на одиночество.

Мне приходилось слышать часто Непостижимые слова, Что баба любит быть несчастной, Что баба — муками жива. И не скупилась на ухабы Дорога долгая моя, Чтобы не раз обычной бабой — Простой, обманутой и слабой — Себя почувствовала я. Но все упрямей с каждой мукой, Не отрекаясь от тоски, Овладевала я наукой Любить свободу по-мужски! И вот небабьей, новой властью На волю вырвалась в пути! И уж ни счастья, ни несчастья Ты мне не можешь принести.

Гроза пришла светло и смело! Но я в грозу ушла одна. И лишь секунду пожалела, что я горда, что я сильна. Зачем она — ему ли, мне ли — такая поздняя гроза? Зачем еще позеленели мои зеленые глаза…

Я этих слухов за моей спиной Не то, чтобы ждала, но дожидалась: Ничтожество, проученное мной, Оно не зря ничтожеством осталось. Ну, вот и ходят слухи стороной. Но не от них и горечь, и усталость. Но ты зачем, мой старый, умный друг, Заметив, что я все-таки страдаю, Заторопился, запрощался вдруг! Зачем ты мне сказал:                             — Предупреждаю!.. И я не сплю какую ночь подряд, Какой рассвет не ведаю рассвета Не потому, что люди говорят. А потому, что друг поверил в это.

Шестнадцать строк об октябре — О том, что иней на заре Прошел по листьям сединой, О том, что лето за спиной. Шестнадцать строчек о тоске — О том, что брошен на песке Обломок легкого весла, О том, что молодость прошла. И вдруг, наперекор судьбе, Шестнадцать строчек о тебе, О том, что с давних пор не зря Ты любишь ветры октября! Шестнадцать строчек… Я живу. Дубовый лист упал в траву. Песок остыл. Ручей продрог. А я живу!.. Шестнадцать строк.

Не вспомню бед, обид и вин. Упрек не повторю. Сухих, и значит, легких вин Тебе не подарю. Пусть ночь пройдет. И сто пройдет. И где ты — все равно. Тебя все ждет, тебя все ждет Она — мое вино. Она — не для того, кто слаб, Она — крепка, чиста. Горька, как слезы русских баб, Как их любовь, проста. Проста, горька и тяжела, И от нее — больней! Но — уж какая б ни была, А ты вернешься к ней. Тебя прошу не о любви, А только об одном: Ее ты водкой не зови, Зови моим вином. А мне — не нужно ничего. И даже все равно — Чиста ли совесть у того, Кто пьет мое вино.

Зачем кольцуют белых чаек? Зачем их мучают, когда Не приручая — изучая, Им дарят кольца навсегда? А чайки бьются, в небо рвутся И все по-своему кружат. Они и плачут, и смеются, Но только Волгой дорожат! …Когда бывало, чтоб смеялась, Чтоб я не плакала в лицо? Не распаялось, не, сломалось Давно дареное кольцо. Оно, как прежде, золотится, Оно молчит — и говорит! Но и кольцованная птица, Куда ей вздумалось, летит.

Что было, то было: закат заалел… Сама полюбила — никто не велел. Подруг не ругаю, родных не корю. В тепле замерзаю и в стужу горю. Что было, то было… Скрывать не могла. Я гордость забыла — при всех подошла. А он мне ответил: — Не плачь, не велю. Не ты виновата, другую люблю… Что было, то было! И — нет ничего. Люблю, как любила, его одного. Я плакать — не плачу: мне он не велит. А горе — не море. Пройдет. Отболит.

Тише, годы! Все-то в сердце свято. Тяжело и радостно — двоим. Вы похожи на того солдата, мною нареченного моим. Все смешалось. Ландыш шевельнулся на краю завьюженной земли. Я не знаю: это он вернулся или это Вы ко мне пришли. Вам на плечи руки поднимаю — сами руки падают назад: это я впервые понимаю, до чего не дожил тот солдат. Потому, беспомощно и строго, у кого хотите на виду, я приду! И снова у порога, как девчонка, губы отведу. Потому стоим мы угловато, даже руки не соединим. Перед кем я больше виновата — перед Вами или перед ним?

От березового колышка, от далекого плетня отвязалась речка-воложка, докатилась до меня. Вот и гуси сизокрылые, вот и старая ветла… Что ж так поздно, речка милая? Где ж ты раньше-то была? Вот и горькая припевочка вниз по реченьке плывет: «Не тому досталась девочка, потому и слезы льет!» Замерла ветла корявая: все, как надо, поняла. Что ж ты поздно, песня правая? Где ж ты раньше-то была?

Накануне Нового года люди верят в старые сказки, покупают зеленые елки, удивляются снегопадам, наливают полные рюмки, чтобы счастье было полней. У меня одной в Новогодье все не так, как у всех на свете. У меня — сосна вместо елки, у меня — туман вместо снега, у меня — вместо полной рюмки неполученное письмо.

Я все еще, не веря, не мигая, на тот перрон негаданный смотрю. Еще есть время. Крикни: — Дорогая… Не говори: — За все благодарю! Неужто это называют силой, чтоб, как на свечку, дунуть на зарю, сломать крыло родному слову «милый», живой любви сказать: — Благодарю! Прости. Не упрекаю. Не корю. …Я все еще на тот перрон смотрю. Я все еще тебе не верю. Милый.

Нет, я не виновата. Не слаба. И не сужу, как в молодости, строго, Но это — не любовь. И не судьба. А просто — снова трудная дорога. Ну что ж, давай присядем перед ней и скажем то, о чем пока молчали — что оба мы красивей и сильней, чем друг о друге думали вначале.

Заблудишься, к ручью лесному выйдешь, присядешь на лесине иль на пне, и сразу тропку из лесу увидишь и всю себя увидишь в глубине. Исхлестанные папоротником ноги. И руки от усталости дрожат. А годы, и обиды, и тревоги на самом дне, как камушки, лежат. И кто в ту глубину не заглядится — себя не передумает над ней? Да только поздно — солнышко садится, да и ручьи к закату холодней! …Спасибо, жизнь: учила — научила! Такой ручей ты мне приберегла, что я прошла и ног не замочила, а все, что надо, разом поняла. Самой-то мне бы век не догадаться, не подойди я к этому ручью, что нету сил ни биться, ни сдаваться, что время соглашаться на ничью. Как тихо!.. Ни тревог. Ни затемнений. Не плачут, не тоскуют и не ждут… Но раны от проигранных сражений больней болят и медленнее жгут.

Все падает, падает с неба, пуржит и пуржит на ходу. Давно уже не было снега такого, как в этом году… Дороги, кусты и заборы заносит за десять минут. Его проклинают шоферы, его трактористы клянут. На хлопья, летящие с неба, глядят, как на злого врага. Но знают: к высокому хлебу высокие эти снега! …Все падает, падает с неба, дороги в узлы завязал. Давно уже не было снега такого, чтоб за сердце взял! Чтоб так серебрился лучисто, чтоб так замирало в груди — тревожно и больно, и чисто, как будто вся жизнь впереди.

Люди ли так захотели, вздумалось ли февралю — только заносят метели все, что я в жизни люблю. Только шагни за ворота — вот они, белые, тут! Плакать, и то неохота, так они чисто метут. Что ж ты не взглянешь открыто? Что уж, таи не таи — белыми нитками шиты тайны мои и твои.

А где мне взять такую песню — и о любви, и о судьбе, и чтоб никто не догадался, что эта песня — о тебе? Чтоб песня по свету летела, кого-то за сердце брала, кого-то в рощу заманила, кого-то в поле увела. Чтобы у клуба заводского и у далекого села, от этой песни замирая, девчонка милого ждала. И чтобы он ее дождался, прижался к трепетным плечам… Да чтоб никто не догадался, о чем я плачу по ночам.

Ах, бабье лето — слезы на полсвета! И горько хорошеют зеленя… Я не хочу, чтоб все прошло, как лето, но кто об этом спрашивал меня? И первый снег хозяйничает снова. И снегу не противится трава. А вот из песни выкинули слово, а песня эта все-таки жива. Так что гадать — что не было, что было, надеяться — что было, так пройдет, когда о том, что я тебя любила, на всю Россию Зыкина поет!

Уж я бы тебя попросила — ни гордость, ни совесть не в счет! Какая-то чистая сила не спит и просить не дает. И вот я в трех соснах — плутаю. И где не молчится — молчу. Не жду. Не зову. Не мечтаю. Но как перед смертью — хочу: пускай, на беду работягам — ребятам дорожных бригад — задует буран по оврагам, по балкам, как здесь говорят. Измает сугробами ноги, пристудит рубаху к спине. И вот — ты собьешься с дороги, и вот — постучишься ко мне! А я бы не крикнула «милый!» и не замерла на груди. А я бы тебя                  накормила. А там — хоть трава не расти.

Подари мне платок — голубой лоскуток. И чтоб был по краям золотой завиток. Не в сундук положу — на груди завяжу, и что ты подарил — никому не скажу! …Пусть и лед на реке, пусть и ты вдалеке. И платок на груди — не кольцо на руке. Я одна — не одна. Мне тоска — не тоска, мне и день не велик, мне и ночь не горька. Если ж в темную ночь иль средь белого дня ни за что, ни про что ты разлюбишь меня — ни о чем не спрошу, ничего не скажу. На дареном платке узелок завяжу. Подари мне платок…

Ладно. Выживу, не первая! …А когда невмоготу, все свои надежды верные в сотый раз пересочту: все-то боли годы вылечат, горе — в песню унесут, сил не хватит — гордость выручит, люди добрые спасут.

То ли буря, то ли вьюга снегу в косы намела… — Ну, подруга… Что, подруга? Вся ли молодость ушла? Вся ли в поле рожь поспела? Ежевика отцвела? Все ли песни перепела? Все ли слезы пролила? …То ли просто помолчала, то ль чего подождала. — Кабы мне начать сначала, я бы так же начала. Так же до свету вставала, те же делала дела, то же пела, что певала, тех же деток родила. Наша песня — наши дети. Им — и петь, и видеть вновь: сколько песен есть на свете, и все песни про любовь! От нее себя не спрячешь, не уйдешь в густую рожь. …А всех слез не переплачешь. И всех песен не споешь.