#img_8.jpg

 

Валерий ОСИПОВ

ДНЕВНИК ГЛУБОКОГО БУРЕНИЯ

#img_9.jpg 1

Забой — ноль метров. Подготовка к забурке. Осмотр инструмента, ремонт дизеля. Состав бригады — прежний. Бурильщик первой вахты Гаранин.

Забой — ноль метров. Подготовка к забурке. Опять кругом тайга, тишина, глушь. Виталька, спасибо за дизель. Пуск насоса, проба шлангов. Бурильщик второй вахты Вальцов.

Забой — сто десять метров. Забурились сегодня в пять сорок утра. Удельный вес раствора — тридцать пять. Ремонт роторной цепи. Бурильщик первой вахты Гаранин.

Забой — двести сорок метров. В скважину добавляли воду. Виталька, спасибо за ротор. Вязкость раствора — тридцать семь единиц. Бурильщик второй вахты Вальцов.

307 метров. Подсчет длины инструмента: 24 × 12 + 19. Замена сальников. Подтягивание гайки вертлюга. Гаранин.

362 метра. Привезли новую повариху. Симпатичная. Виталька, спасибо за вертлюг. Готовлю спуск инструмента. Вальцов.

384. Спуск инструмента. 24 × 15 + 8 + 16. Крепление штанги. Промыв скважины. Гаранин.

419. Подъем инструмента. Сварочные работы. Виталька, а повариха-то, а? О-го... Подготовительные работы к спуску кондуктора. Вальцов.

419. Спуск кондуктора. Забивка. Цементаж. Гаранин.

419. Оборудование устья. Разные работы. Виталька, а повариха-то? О-го-го! Затаскивание турбобура на мостки. Вальцов.

Забой — 774. Регулировка тяги скоростей. (8 + 764 + 2.) Промывка скважины. Гаранин.

835. Осмотр компрессора. Сшивка цепей. Виталька, ты чего мне ни одного слова не напишешь? Ведь что получается: я сплю — ты работаешь, ты спишь — я на буровой. Смена задвижки на выкиде. Вальцов.

Бурильщику второй вахты Вальцову. Буровой журнал существует не для лирики, а для дела. Посторонние записи требую прекратить. Буровой мастер Заботин.

2

— Здравствуйте, Леля.

— Здравствуйте, Виталий.

— А вот и ошиблись. Это Гаранина Виталием зовут. А я Виктор. Вальцов Виктор.

— Очень приятно.

— И мне очень приятно. Прогуляться решили?

— Жарко все время на кухне, около плиты.

— Это конечно. Ну, как вам тут у нас, нравится?

— Места красивые.

— Красивые — не то слово. Богатые — вот это правильно будет. Здесь на каждом шагу нефть. Ткни пальцем под любым кустом — и сразу фонтан ударит.

— Так сразу и ударит?

— Ну, не сразу, конечно. Сперва дырку сверлить надо, бурить то есть.

— А бурить вы умеете, да?

— Мы-то? Да у нас знаете какая бригада? Ансамбль песни и пляски, а не бригада.

— Я знаю.

— Леля, а вы грибы собирать любите?

— Люблю.

— Может, сходим за грибами? Когда погода хорошая будет?

— Можно сходить.

— Я вам тогда накануне скажу, чтобы приготовиться. Договорились?

— Договорились.

3

— Здравствуйте, Виктор.

— Здравствуйте, Леля. Только я не Виктор, а Виталий. Гаранин Виталий. А Виктором Вальцова зовут, сменщика моего.

— Извините.

— Пожалуйста. Ну, как вам тут у нас, нравится?

— А вас действительно легко с вашим сменщиком перепутать.

— Почему?

— Вопросы одни и те же задаете.

— Это по привычке. Мы с ним давно дружим.

— Вы даже похожи друг на друга...

— Чем же?

— Голоса одинаковые.

— Первый раз слышу.

— Я сначала подумала, что вы родственники какие-нибудь. Братья, например.

— Нет, просто друзья.

— Так бывает иногда. Когда люди работают или живут вместе долго.

— Наверное.

— А вы смешной...

— Я не смешной, я просто не выспался.

— Виталий, а вы грибы собирать любите?

— Люблю, а что?

— Меня ваш друг грибы собирать пригласил. А я вас приглашаю...

4

Забой — 1067 метров. Сбивка сальника... Витек, ты что это каждые полчаса на кухню бегаешь? Разбор турбины. Замена штуцеров. Гаранин.

Забой — 1213. Товарищ Гаранин, а вам-то какое дело, куда я хожу в свободное от вахты время? Смена клапанов. Долив скважины. Вальцов.

1344. Витек, в свободное от вахты время нужно спать, а не сидеть на кухне. Подъем инструмента. Осмотр турбобура. Гаранин.

Забой — 1372. Виталька, ну, занятная баба, наша повариха! Чего она мне только вчера не рассказывала! Где она только не побывала!.. А мы тут сидим около своей нефти. Замена грязевого шланга. Разные работы. Вальцов.

Внимание обеих вахт! Сколько можно говорить, чтобы не писали в буровой журнал о своих козлиных делах? Ведь это же документ, а не ха-ха... На среду назначаю производственное собрание. Обеим вахтам явка обязательна. Повестка: принятие обязательств. Буровой мастер Заботин.

5

— Здорово, Витек!

— Виталька!.. Здорово!

— Курить есть?

— Держи.

— Болгарские?

— Югославские.

— Крепкие...

— Слушай, что это наш старик бодаться начал?

— Мастер-то?

— Ну?.. Козлиные дела, журнал не ха-ха...

— Завидно стало.

— Мне про него рассказывали... Он сам-то в молодые годы ба-альшой ходок был по разным адресам.

— Витек, а как Леля-повариха?

— Да ладно тебе!

— А чего? Деваха она подходящая. Все при ней.

— Не в этом дело. Странная она какая-то. И на повариху вроде не похожа...

— Все они одинаковые.

— Культурная...

— А мы что — деревня, если в тайге живем?

— Почему это деревня?

— Ну и все дела!

6

— Здравствуйте, Леля!

— Здравствуйте, Виктор.

— Отдыхаете?

— Посидеть на воздух вышла.

— Воздух у нас хороший. Север.

— За грибами скоро пойдем?

— Вот будет погода получше, и пойдем.

— Погоду ждать — все грибы прозевать можно.

— Не прозеваем. Завтра у нас собрание — мастеру приспичило обязательства брать.

— Мастер здесь, я смотрю, никому спуску не дает.

— Мастер есть мастер. Ему план давай, перевыполнение, новые резервы.

— А с виду не скажешь, что строгий. Веселый такой старикашечка.

— Строгим каждый дурак может быть. Дело не в этом.

— А в чем дело?

— А что это мы все о работе да о работе?

— А я люблю о работе. Только, чтобы интересно было... Говорят, Гаранин ваш автомат какой-то изобретает?

— Чертит там чего-то.

— А что это за автомат?

— Да нет еще ничего. Одни фантазии.

— Ну а все-таки?

— Без людей бурить будет.

— Без людей? А как же это?

— А вот так. Людей не будет, одни кнопки будут. Нажал кнопку — пошло долото вниз. Нажал вторую — трубы сами нарастились. Нажал третью — фонтан ударил. И ни одного человека на буровой нету, ни одной живой души. Все автомат делает.

— А щи вам тоже будет автомат варить?

— А это ты у него спроси.

— У кого? У автомата?

— Не, у Витальки Гаранина.

— Да ну его... Мрачный какой-то ходит, нахмуренный.

7

— ...Объемы работ по глубокому бурению у нас в этом году непрерывно растут. Поэтому мы должны использовать сейчас все наши резервы — и видимые и, главное дело, невидимые. Потому что такой резерв, который наверху лежит, он всем заметный и понятный. В нем большого секрета нету, его и дурак использует. А ты мне найди такой резерв, который затаился, который только тебе одному видно. Вот тогда я тебе спасибо скажу. И от имени руководства низко в ножки поклонюсь. Потому что наше рабочее дело, ребята, теперь такое — не только бери больше, неси дальше, но и головой надо думать... Как буровой мастер, многие годы работающий по нефти, я вам, ребята, скажу так: обязательства вы взяли крепкие, настоящие мужские обязательства. И я надеюсь, что они будут выполненные, а может, даже и перевыполненные. Что мы — хуже других, что ли? Вы только в газеты поглядите — ведь вся страна сейчас старается, каждый рабочий человек все свое самое лучшее в общий котел бросает... Да что я вас тут буравлю, чего агитирую — будто вы неграмотные, сами не понимаете? Дадим план досрочно, и сами с копейкой будем! Собрание объявляется закрытым. Вопросы есть?

— Есть!

— Давай, Вальцов.

— Иван Михайлович, когда вертолет в город будет?

— Во, видали? Я ему про ударный труд, а он в город собрался. А зачем тебе в город?

— Мне в магазин надо, Иван Михайлович...

8

Забой — 1409 метров. Развальцовка устья. Замена поршней и цилиндров. Сократить время простоя на вахту до одного часа. Бурильщик первой вахты Гаранин.

Забой — 1467. Виталька, выходит, мы с тобой опять соревнуемся, а? Ну, держись, киноартист!.. Смена дизелей. Уборка на буровой. Простой — пятьдесят четыре минуты. Бурильщик второй вахты Вальцов.

1546. Витек, не надорвись — пупок развяжется... Крепление фланца. Проработка скважины в интервале одна тысяча триста — одна тысяча пятьсот метров. Простоев за смену — сорок восемь минут. Гаранин.

1588. Изготовление направления на ходовой конец... Виталька, а помнишь, как мы с тобой в прошлом году в Сочи, в ресторане на горе Ахун гужевались, а? Законно все было, а? Подтяг верхних сальников. Ремонт пульта. Простой за смену — сорок минут. Вальцов.

1634. Подъем инструмента. Затрата времени — 1 ч. 15 мин. Смена долота — 20 мин. Профилактика — 12 мин. Спуск инструмента — 1 ч. 45 мин. Остальное время — чистое бурение. Простоев за смену — 37 мин. Гаранин.

1710. Подъем инструмента. Затрата времени — 1 ч. 10 мин. Смена долота — 15 мин., профилактика — 8 мин. Спуск инструмента — 1 ч. 35 мин. Простой за смену — 22 мин. Вальцов.

Внимание бурильщиков обеих вахт! Ребята, ну куда вы бросились сломя голову? Очень быстро гоняете трубы взад-назад. Особенно к Вальцову относится. Виктор, ты что, в Сочи на такси торопишься? На гору Ахун опоздать боишься?.. Так дальше не пойдет. Требую наряду с выполнением обязательств соблюдать технические правила и нормы. Вгоним буровую в аварию — кому мы будем нужны с нашими обязательствами? Буровой мастер Заботин... Нам наше дело, ребята, надо с умом вести. Резерв — он не в суете, не в беготне, а в голове, рядом с мозгами. Я уже говорил об этом... К примеру, взять дизеля. Душат они нас — сами знаете. Без ножа режут. Здесь главный корень, главный вопрос. А как его решить? Надо думать. Всем вместе думать и каждому отдельно. А то, что простоев стало меньше — за это спасибо. Это вы молодцы. Заботин.

9

— Здравствуйте, Леля... Что это вас давно не видно?

— Почему же давно? Я вам сегодня утром обед на буровую приносила.

— Ах да... Верно. Забегались мы совсем с этим соревнованием.

— Виктор, можно у вас спросить?

— Конечно.

— Вы не обиделись на меня?

— За что?

— За то, что я Виталия позвала тогда с нами грибы собирать?

— А-а... Нет, не обиделся. Он же мне друг.

— Я так и знала... А друг у вас симпатичный. На киноартиста похож. И грибы хорошо собирает...

10

— Виталька, поговорить надо...

— Говори.

— Ты на повариху виды имеешь?

— В каком смысле?

— В известном.

— . . . . . . . . . .

— Ты дурочку не валяй! Говори прямо — да или нет?

— Дурак ты, Витек, вот что я тебе скажу.

— Да или нет?

— Нет.

11

— Здравствуйте, Виталий!

— Здравствуйте, Леля.

— Вкусно я вас сегодня накормила?

— Терпимо.

— Виталий, можно вас называть на «ты»?

— Можно.

— Виталий, можно тебя попросить об одном деле?

— Можно.

— Сделай мне, пожалуйста, душ.

— Душ? Какой душ?

— Ну, обыкновенный, в котором моются.

— Есть же душ.

— Это общий. В нем мужчины моются. А мне бы отдельный, женский. Другой раз подольше хочется помыться, голову как следует промыть, волосы расчесать. Да и постирать мне иногда надо кое-что свое, из белья, чтоб никто не видел.

— Может... Может, Витьку Вальцова попросить? Он это... Он по плотницкому делу мастак.

— Нет, я хочу, чтобы ты сделал. Лично ты.

12

Забой — 1733. Ремонт оборудования. Промыв скважины — 40 мин. Долив скважины — 40 мин. Проба турбины. Гаранин.

1742. Ремонт оборудования. Промыв скважины — 35 мин. Долив скважины — 35 мин. Вальцов.

1769. Подготовительные работы. Промыв скважины — 30 мин. Долив скважины — 30 мин. Гаранин.

1792. Подготовительные работы. Промыв скважины — 25 мин. Долив скважины — 25 мин. Вальцов.

13

— Виталий, спасибо за душ.

— Пожалуйста, Леля...

— Гулять сегодня вечером в лес пойдешь?

— Пойду...

— В десять? Около родника?

— Да.

14

— Здравствуйте, Леля...

— А-а, Виктор. Приветик.

— Погулять не хотите? В тайге сейчас хорошо.

— Нет, Витенька, времени совсем нету. Ужин надо готовить, картошку на завтра чистить, компот варить.

— Минут на двадцать, на тридцать, а?

— Я же сказала, Виктор, — некогда. Для вас же стараюсь...

15

Приказ №... по буровой №... Объявляю благодарность бурильщику первой вахты Гаранину Виталию за рацпредложение по новой системе эксплуатации дизелей. Ходатайствую перед руководством о выдаче тов. Гаранину В. денежного вознаграждения. Буровой мастер Заботин.

1818. Разрыв шланга грязевого насоса. Замена поршней. Подъем грунтоноски. Сращивание каната — объем работ три тысячи метров. Время — один час. Вальцов.

1844. Пуск турбобура. Закачка раствора. Гаранин.

1867. Поломка элеватора. Ремонт элеватора. Набивка сальников. Выравнивание уровня. Неожиданно ударили заморозки. Что-то рано в этом году. Отогрев ключа. Вальцов.

1893. Очередная партия труб поступила в разных кондициях. Вынужден использовать старые трубы. Резьбовые соединения труб укреплены сваркой. Гаранин.

Приказ №... по буровой №... Объявить благодарность бурильщику Гаранину Виталию за проявленную инициативу при ликвидации простоя из-за поступления на буровую труб разной кондиции. Заботин.

16

— Иван Михайлович, разговор есть.

— Давай, Гаранин, давай свой разговор.

— Михалыч, какая у нас скорость при отборе образцов?

— Очень плохая скорость. Два метра в секунду.

— А почему?

— А потому, что мощность турбины малая. Сам, что ли, не знаешь?

— Знаю, Михалыч. А если нам свое устройство для отбора образцов изготовить?

— Как это свое? На какие шиши?

— Очень просто. Вместо долота пустить секционный турбобур.

— А где же его взять?

— Я сделаю.

— Из чего?

— Возьму два старых долота и один секционный бур, из них соберу.

— Постой, постой... А ведь это мысль! Ну, Виталий, у тебя не голова, а целый институт. Давай, действуй!

17

Приказ №... по буровой №... Бурильщик первой вахты тов. Гаранин применил оригинальное устройство при отборе образцов из забоя. Сделанный секционный колонковый турбобур позволил в два с половиной раза увеличить скорость бурения. Ходатайствую перед руководством о награждении бурильщика Гаранина месячным окладом. Буровой мастер Заботин.

18

— Что с тобой происходит, Вальцов?

— Ничего, Иван Михайлович, со мной не происходит.

— А вчера? Ведь была же угроза обрыва инструмента. Под аварию мог буровую подвести.

— Мог, да не подвел.

— Какая тебя муха укусила, Виктор? Рассказал бы.

— Нечего мне рассказывать.

— А все-таки?

— Эх, Иван Михайлович, сами, что ли, не видите?

— Вижу, не слепой. Глаза у всех есть... Может, поговорить мне с ним? Или с ней?

— Слова тут ни при чем.

— Это верно... Слушай, Виктор, а может, тебе зажать сейчас себя в кулак, а? Нашего брата от этой музыки только работа лечит — я по себе знаю. Попробуй, Витя! Надо взять себя в руки. Нельзя позволять, чтобы эта чертовщина поперек души гуляла. На свете много хороших женщин есть, да не каждая для тебя приготовлена. Я по себе это знаю. Обидно, конечно, но что поделаешь.

19

— Поговорим?

— Поговорим.

— Считаешь, что я виноват перед тобой?

— Теперь уже не в этом дело, Гаранин.

— А в чем теперь дело?

— Жениться на ней собираешься?

— А почему ты меня об этом спрашиваешь?

— Да или нет?

— Нет.

— Ах, вот ты какой!

— Какой?

— Себе на уме!

— А ты первый раз меня увидел?

— Новатор, рационализатор, герой труда, а нутро-то у тебя, оказывается, волчье?

— Что, что?

— Откусил и бежать?

— Ты чего мелешь?

— Зачем душ ей сделал?

— Она сама попросила.

— Врешь!

— Да пошел ты!..

— Ну, вот что, Гаранин! С этого дня...

— Ты только меня не пугай!

— Я тебя тогда как друга спросил...

— Не спрашивают об этом!

— ...да или нет? Ты сказал — нет...

— Да кто об этом заранее знать может? Кто?

20

Забой — 1916 метров. Отогрев воздушных шлангов. Смена штока поршня крамбуксы. Промывка скважины. Гаранин.

Забой — 1928. Отогрев шлангов. Съем тормозных лент. Вальцов.

1929. Отогрев воздушных шлангов. Центровка вышки. Ремонт цепей. Установка муфты. Гаранин.

Забой — 1957. Укрепление болтов хомута для каната. Отогрев оборудования. Закачка скважины. Вальцов.

21

— Как хорошо здесь, Виталик, правда? Лес, ручей, звезды между деревьями видны...

— Леля...

— Нет, нет, ничего сейчас не говори. Мне давно так хорошо не было, как сегодня.

— Леля...

— Я когда ехала к вам сюда, боялась, что все опять по-старому будет. Мужики приставать начнут... А вот встретила тебя.

— Леля...

— А может, ты мое счастье, Виталик? Может, ты мне на роду написан?.. Ну, чего ж молчишь?

— Уезжать тебе надо отсюда...

— Уезжать? Как уезжать?! Куда уезжать?

— На другую буровую. А лучше — в другую экспедицию.

— Виталик, что с тобой? На тебе лица нет... Что случилось?

— Ничего не случилось. Кончать надо все это.

— Господи, что со мной? Виталик, подожди, не уходи...

— Да никуда я не ухожу!

— . . . . . . . . .

— Леля, не плачь...

— Давай уедем отсюда, Виталик! Вместе. Бросим все и уедем.

— С ума сошла? Куда я от бригады поеду?

— Другую бригаду найдем!

— А Витек?

— Что Витек? Ну что Витек?!

— Тихо, не кричи на весь лес...

— Витек, Витек... Ты еще о всей бригаде спроси. О них побеспокойся!

— Бригада и так из-за нас сыплется...

— Ах, вот оно что? Бригаду свою спасаешь? Новый резерв для производства нашел, да?

— Леля!

— Ладно, Гаранин! Хватит! Молод ты еще! Землю бурить научился, а об остальном только догадываешься... Белый свет на тебе клином не сошелся!

— Леля!!!

— Целуйся тут со своей бригадой!

22

Забой — 1987 метров. В скважине повысилось давление. Угроза аварийного фонтана. Подготовка аварийного оборудования. Противопожарные меры. Вальцов.

1993. Давление повышается. Ремонт пожарных шлангов. Проба мотопомпы. Разные работы. Гаранин.

Вниманию бурильщиков! Причина увеличения давления объясняется тем, что скважина встретила случайный пласт (вернее, пропласток) с повышенным сопротивлением буровому инструменту. Строго соблюдать график закачки раствора! Буровой мастер Заботин.

Забой — 1997. Давление — сверхнормальное. Монтаж аварийной арматуры. Готовность к пожару — номер один. Гаранин.

Забой — 2001 метр. Давление снизилось. Осмотр инструмента. Ремонтные и сварочные работы. Смена шлангов. Вальцов.

Вниманию обеих вахт. Пропласток пройден. Давление вошло в норму. Бурение продолжать в режиме до 1987 метра. Следить за креплением переводников верхних секций. Заботин.

23

— Уезжаете, Леля?

— Уезжаю, Виктор. Счастливо оставаться.

— А почему?

— Так лучше для всех будет.

— Только не для меня...

— И для тебя тоже.

— Ладно, не обо мне разговор... Устроились на новом месте?

— Да, все в порядке. Телеграмму прислали. Ждут.

— Леля, можно вас спросить?

— Спрашивайте.

— Обещайте мне, как приедете, письмо сюда написать. С обратным адресом...

— Нет, не обещаю.

24

— Уезжаешь, Леля?

— Уезжаю, Иван Михайлович.

— Не поторопилась с заявлением?

— Нет, не поторопилась. Все правильно.

— Ну, не поминай лихом...

— Иван Михайлович, а что в жизни главнее — любовь или работа?

— Каждый человек на это по-своему отвечает...

— Мне, говорит, с ним еще пахать и пахать...

— Зеленый он еще...

25

— Прощай, Виталий.

— Прощай, Леля.

— Спасибо тебе...

— За что?

— За науку. И вообще...

— . . . . . . . .

— Жестокий ты все-таки парень, Виталий.

— С вами по-другому нельзя.

— . . . . . . . .

— Не плачь, Леля.

— А я и не плачу...

— А у самой слезы текут.

— Это они сами... Ты, Виталик, знай — я ни о чем не жалею. Как было, так было. Я сердце свое послушала — может, напрасно.

— . . . . . . . .

— Вертолет идет... Дай поцелую на прощанье.

— Лучше не надо.

— Ох, какой ты, Гаранин. Совсем без сердца...

26

— Улетела?

— Улетела.

— Виталька, зачем ты ее прогнал?

— Никто ее не прогонял. Сама уволилась.

— Не ври! Она мне все рассказала!

— Мало ли чего она расскажет.

— Значит, меня пожалел?

— . . . . . . . .

— Ну, чего ж молчишь?

— Себя пожалел.

— А мне твоей жалости не надо, понял?

— Чего орешь? Кто тебя слышит?

— Я как-нибудь и без твоей жалости проживу!

— А пошел бы ты!..

— Я за ней полечу. Я жить без нее не могу! Она мне, может быть, дороже всех на свете!

— Подбери слюни. А то наступишь, поскользнешься...

— А ты... А ты!.. Пень, полено тупое! У тебя сердце человеческое есть?

— Есть! Есть! Есть!

— . . . . . . . .

— . . . . . . . .

27

2028. Ремонт лебедки. Установка щитов. Замена трансформатора. Спуск инструмента. Вальцов.

2052. Смена грязевых сальников. Промывка скважины. Долив. Бурение. Гаранин.

2068. Замена разрядника. Промер кабеля. Заглушка на выкиде. Бурение. Вальцов.

2075. Крепление шланга. Сращивание каната. Гаранин.

2089. Промывка скважины. Долив. Бурение. Вальцов.

2097. Промывка скважины. Долив. Бурение. Гаранин.

2149. Подъем инструмента. Спуск. Бурение. Вальцов.

2242. Подъем инструмента. Спуск. Бурение. Гаранин.

2369. Проработка скважины. Вальцов.

2841. Проработка скважины. Подготовка к спуску обсадной колонны. Гаранин.

28

— Курить есть?

— Держи.

— Болгарские?

— Югославские.

— Крепкие...

— Сейчас махорочки бы. Горлодеру.

— А гаванскую сигару?

— Тоже неплохо.

— Я чего-то устал сегодня...

— Давление растет?

— Растет. Добурились опять до самого дьявола...

— Пощекотали ему долотом в ноздре...

— Михалыч-то наш вроде дернул вчера втихаря.

— Где-то у него бутылка припрятана.

— Переживает старик. Аварии боится.

— А помнишь, как на двух тысячах лебедка полетела? Я хватаюсь за тормоз и чувствую — пустота. У меня в глазах потемнело...

— А как на двух ста дизеля заискрили? Газу вокруг полно, а тут искры летят... Я думаю, ну все — сейчас взлетим на воздух...

— А как насос отказал на двух триста? И поперло все назад, и поперло. Я смотрю — обратно раствор идет. Ну, думаю...

— А помнишь, как шланг разорвало? Как он мне даст, зараза, по спине!

— А кабель? Два дня обрыв искали, а он вот он, рядом, под самым носом...

— Теперь бы только на испытаниях не прозевать.

— Не прозеваем.

29

2841. Подготовка к спуску обсадной колонны. Затаскивание колонны на мостки. Вальцов.

2841. Спуск обсадной колонны. Цементаж. Гаранин.

2841. Продолжение цементажа. Вальцов.

2841. Выбросить вертлюг и шурф. Опрессовка колонны. Гаранин.

2841. Оттаскивание вертлюга от мостков. Продолжение опрессовки колонны. Вальцов.

2841. Подготовка скважины к испытаниям. Гаранин.

Заключение по испытаниям. Буровые работы окончены на семь дней раньше против принятых обязательств. При испытании скважина дала нефтяной фонтан. Суточный дебит — четыреста кубометров. Журнал глубокого бурения в период проходки скважины бурильщиками тт. Гараниным и Вальцовым заполнялся в основном правильно. К сему буровой мастер Заботин И. М.

30

Забой — ноль метров. Переехали на новое место. Подготовка к забурке. И опять вокруг тайга, тишина, глушь. Пуск насоса, проба шлангов. Бурильщик второй вахты Вальцов.

Забой — ноль метров. Подготовка к забурке. Осмотр инструмента, ремонт дизеля. Состав бригады — прежний. Бурильщик первой вахты Гаранин.

Забой — 137 метров. Забурились сегодня в четыре двадцать утра. Виталька, спасибо за дизель. Все опять идет как тогда. Только Лели с нами нет. Жалко... Бурильщик второй вахты Вальцов.

 

Эдуард ХРУЦКИЙ

ОДИН ШАНС ИЗ СТА

#img_10.jpg

...Над Москвой повисло солнце. Казалось, что оно медленно подтягивается к земле, зацепившись за деревья, крыши, карнизы домов.

Николай только что вернулся с пробежки. Он немного устал. Все-таки тяжело бежать пять километров по такой жаре. Даже холодный душ не освежает.

— После завтрака сразу на речку, — решил Королев, — ох, и хорошо же будет поваляться на песочке.

Николай включил приемник. Женский голос, вкрадчиво просивший чайку отнести привет милому другу, внезапно замолчал, не кончив песни.

— Ну что ты будешь делать, опять сопротивление перегорело, — Николай встал из-за стола, подошел к приемнику.

Нет, вроде все в порядке. Так почему же?.. И вдруг комнату наполнил знакомый голос Левитана:

«К гражданам Советского Союза...»

Война!

Уже несколько часов дерутся пограничные заставы. Немецкие бомбардировщики сбросили свой смертоносный груз на Минск и Киев.

Война! С внезапностью урагана ворвалась она в по-воскресному тихую Москву. И сразу же будто погасло солнце.

Николай бросился к письменному столу. Вот паспорт, вот военный билет, вот удостоверение мастера спорта.

Скорее. Скорее в военкомат. Николай выбежал на улицу. Тоже солнце, тот же мягкий асфальт...

Как же так. Ведь всего неделю назад он боролся за звание абсолютного чемпиона Москвы. Его противник — средневес Иван Ганыкин — славился как лучший боец-темповик. Готовясь к бою, Королев решил лишить его этого преимущества. Сам в первом раунде завязал острый, быстрый бой. В результате — победа и звание абсолютного чемпиона Москвы.

Как же это было давно. Совсем в другой, мирной жизни... Будет ли когда-нибудь ринг, крики болельщиков, радостное чувство победы...

Во дворе военкомата толпа. Конечно, это добровольцы пришли. Говорят мало, только курят, курят.

Наконец, перед ним распахнулась дверь с табличкой: «Военком».

В кабинете военный с тремя шпалами на петлицах. Он взял билет, полистал.

— Не могу, товарищ Королев, — подполковник встал из-за стола, — не могу. Я понимаю вас, Николай Федорович, мне и самому хочется на фронт. Но на вас распространяется броня.

— Но ведь я...

— Знаете что, поезжайте завтра в горвоенкомат.

Хорошо ему говорить — завтра. А как прожить этот день? Как?!

Три дня он ходил из кабинета в кабинет. Три дня усталые, невыспавшиеся работники военкомата с сожалением разводили руками и твердо отказывали.

Наконец, один капитан заговорщически шепнул в коридоре, что на стадионе «Динамо» формируется из спортсменов специальная бригада.

Около Белорусского вокзала троллейбус остановился. По Ленинградскому шоссе шли войска. Печатая шаг, проходили мимо окон роты красноармейцев. Молодые румяные лица, новенькие гимнастерки, еще неразношенные сапоги.

— Ох, горе-то какое, — вздохнула немолодая женщина. — Ведь дети совсем. Вот и мой вчера ушел добровольцем.

И внезапно Николаю стало мучительно стыдно. Стыдно за то, что он, здоровый парень с чемпионским значком на груди, до сих пор не надел военную форму.

«Не возьмут, — со злостью подумал Николай, — уеду сам».

На стадионе Николай сразу попал в толпу знакомых. Здесь почти все московские мастера спорта. Сразу на сердце стало легче. Пришла уверенность. Все будет в порядке.

А через несколько часов надел абсолютный чемпион страны по боксу Николай Королев гимнастерку с синими петлицами.

Утром над лагерем пел горнист. Голос трубы, требовательный и резкий, врывался в палатки, выбрасывал бойцов из постелей.

Спортивный лагерь на станции «Строитель» превратился в воинский учебный пункт.

Физзарядка, пробежка, завтрак.

И снова труба. Пора на занятия.

Строевая, политинформация, матчасть оружия.

А мимо станции идут эшелоны. «На запад, на запад», — стучат колеса. Из открытых дверей выплескивается на перрон песня.

Идут, идут эшелоны. Теплушки, командирские вагоны, платформы с техникой. На Западе тяжело дышит фронт. На Западе идут бои. На Восток везут раненых.

А здесь!

— Боец Королев!

— Я!

— Перечислите основные части пулемета «максим».

— Слушаюсь!

А лицо у сержанта-инструктора совсем другое, не такое, как вчера. Глаза грустные. В перерыве он подходит к бойцам.

— Слыхали, ребята, Киев оставили? У меня там мать и братишка. И рапорт третий командир бригады мне вернул. Не пускает на фронт.

Раз! Раз! Раз, два, три!

Раз! Раз! Раз, два, три!

Рота, ногу!

Старшина молодой, туго в талии перехвачен ремнем. Гимнастерка на нем как влитая, сапоги хромовые блестят, глядеть больно. Зверь, а не старшина.

А вчера ночью немецкие самолеты бомбили Москву. А сводки все мрачнее и мрачнее.

— Рота! Стой! Плохо, нет настоящего строевого шага!

Идет вдоль строя старшина. Щеголеватый, ладный, словно картинка из строевого устава. Далась ему эта маршировка.

— На-пра-во! Шагом мар-ш!

И опять целый день тактика; ползают бойцы по-пластунски, рассыпаются.

— Рота, в атаку! Вперед!

Привычно винтовку на руку.

— Ура-а-а!

Теперь гранату, штыком, прикладом...

— Рота-а-а-а! Стой! Перекур.

Валяются на земле исколотые штыками куклы. Валяются неразорвавшиеся деревянные гранаты. Сегодня здесь они опять победили. А там?

— Товарищ полковник, разрешите обратиться?

— Слушаю вас, боец Королев.

— Прошу отправить меня на фронт.

— На фронт? — командир бригады встает, поскрипывая ремнями. — На фронт поедем только после приказа командования. Ясно? Идите.

В прицеле автомата прыгает силуэт в рогатой каске. Он режется по пояс. Николай тихо подводит мушку. «Ну, подожди, подожди». Плавно давит на спусковой крючок.

Та-та-та-та!

Автомат дрогнул.

— Вот ты опять. Получай.

Та-та-та!

Брызжет огнем и ненавистью срезанный ствол.

— Прекратить огонь! Осмотреть мишени!

— Молодец, Королев, — улыбается ротный, — пять пробоин.

Ночами поднимают по тревоге. Повзводно, бесшумно и быстро бойцы усаживаются в машины. Где-то впереди Москва. Спортсмены едут на патрулирование.

Темные пустые улицы. Здесь шаги особенно гулкие. Из-за поворота человек навстречу. Метнулся луч фонаря.

— Стой! Документы! Можете идти.

И опять улицы, гулкие и пустые.

А сводки с каждым днем тревожнее, враг все ближе и ближе к Москве.

А рапорты опять остаются без ответа.

В это утро они стреляли из ручного пулемета. На стрельбище кисло пахло порохом. Сизоватый дымок курился над стволами «дегтярей». Николай только что отстрелялся и уходил с огневой. Вдруг кто-то хлопнул его по спине.

— Димка!

Рядом, широко улыбаясь, стоял его ученик — боксер Дима Староверов.

— Здорово, Коля! Как жив, старик?

— Паршиво.

— Вот тебе раз. Почему?

— На фронт не пускают.

— Знаешь что, — Староверов оглянулся и перешел на шепот, — я тут о тебе говорил кое с кем. Понял?

— Нет пока.

— Потом поймешь. Жди.

— Чего?

— Увидишь. — Дима таинственно подмигнул и побежал догонять группу автоматчиков.

«Увидишь, узнаешь. Черт его знает, Димку. Тайны. Прямо пещера Лейхтвеса. А может быть, не трепется? А вдруг?»

Прошло еще несколько дней. Наступила осень. Она особенно остро чувствовалась в палаточном городке. Ночами ветер безжалостно тряс ветви деревьев. А утром дневальным приходилось разметать желтые листья на передней линейке. Днем, в перерыве между занятиями, Николай уходил в соседнюю рощу. Прозрачная тишина, запах прелых листьев на какое-то время успокаивали, позволяли хоть на несколько минут забыться.

Шли дни, а от Димы ни слуху ни духу. Николай начал уже забывать их разговор. В сердцах окрестил Староверова трепачом.

— Боец Королев!

— Я!

— Срочно в штаб.

— Есть!

Он бежит мимо палаток, мимо дощатых каптерок и ружпарков. Вот и знакомый кабинет командира бригады. За столом полковник, рядом Дима Староверов.

«Неужели повезло?»

— Товарищ полковник, боец Королев прибыл по вашему приказанию.

— Собирайтесь, Королев, вы откомандировываетесь в распоряжение полковника Медведева.

И снова какая-то тайна. Кто этот Медведев? Где он находится?

— Дима, ты мне расскажи, в чем дело, куда нам ехать?

— Медведев, Коля, командует специальным чекистским отрядом, мы уходим в тыл к фашистам. Партизанить будем.

— Вот здорово... Ну, а кто же все-таки Медведев?

Сегодня имя Героя Советского Союза полковника Дмитрия Николаевича Медведева, автора книги «Это было под Ровно» знает любой мальчишка. Но в 1941 году только начинался славный боевой путь его отряда, о котором через несколько лет рассказывали легенды.

Отряд они нашли в Подольске. Медведевцы срочно выезжали на фронт.

В пассажирском зале вокзала темно. Староверов включил фонарик. Слабый луч его вырвал из темноты деревянные лавки с клеймом «НКПС», спящих вповалку людей.

— Товарищ полковник, — тихо позвал Староверов.

— Я, кто здесь? — Голос чуть хриплый спросонок.

— Это я.

— А, Дима. Ну, привез своего друга?

— Так точно.

— Давай его сюда.

Они разговаривают в темноте. Только иногда слабый огонек папиросы освещает твердый подбородок Медведева.

Что ж, старый чекист знает, как говорить с людьми. Немало он видел их за свою многотрудную жизнь. Из отдельных фраз, из деталей разговора Медведев собрал представление о своем собеседнике. Ему понравилось, что этот здоровый парень, чье имя гремело на рингах страны, просит принять его в отряд голосом, срывающимся от волнения.

— Ну, а если не приму, — усмехнулся в темноте полковник.

— Сам уйду, — твердо ответил Николай.

— Сам. Шустряк. Ну что ж. Комиссар, а комиссар, слышал?

— Слышал.

— Ну как считаешь, возьмем чемпиона по боксу?

— Возьмем.

— И я думаю, возьмем. Товарищ Королев, — голос Медведева изменился, стал твердым, — зачисляю вас в разведку отряда. Идите.

— Слушаюсь, товарищ полковник.

Осенью дни короткие. Это особенно заметно в лесу. Темнота здесь наступает сразу, без видимого перехода, который, как нигде, заметен в городе. Еще несколько минут назад было светло, и вдруг темнота, плотная, хоть рукой пробуй. Ночью в лесу особенно неуютно и особенно холодно.

Где-то в нескольких километрах фронт. Его ощущаешь каждой клеткой, каждым нервом. Он не спит, вздыхает тяжело и отрывисто орудийными залпами, подмигивает всполохами огня у горизонта.

Приказ короток и строг: «Не курить, не разводить костров».

Они не курят и не разводят костров. Они мерзнут и ругаются сквозь зубы. Через несколько часов армейские разведчики проведут отряд в «окно».

Через несколько часов — вражеский тыл.

Николай стоял, прислонившись к дереву. Вот начался самый главный экзамен в его жизни. Ошибиться нельзя, оценки за него ставят пулями. Почему-то вдруг вспомнился вокзал в Берлине. Там несколько часов стоял поезд с нашей сборной, ехавшей на олимпиаду в Антверпен. Хищный орел прилип к фронтону вокзала, лающий репродуктор, люди в черных фуражках с черепом на околышке...

— Творогов, ко мне! — зовет Медведев начальника разведки.

Значит, скоро.

Николай поднялся, удобнее приспособил автомат, подтянул пояс с пистолетом.

Точно, пора.

Командиры вполголоса отдают команды.

Вперед!

В голове колонны Медведев с армейскими разведчиками. Где-то совсем рядом ухнули разрывы мин, лопнули в стороне ракеты. Но это в стороне, там, отвлекая врага, начал ночной бой стрелковый батальон. Молодые ребята, ровесники Николая, бегут к вражеским окопам. Там, на левом фланге, ради них гибнут люди. Значит, надо пройти. Любой ценой.

Наконец захлестали ветки по лицу, ударил в нос горьковатый запах осенних листьев. Вот он, вражеский тыл — Брянский лес.

Солнце мячиком выпрыгнуло из-за верхушек елей. Разломало свои лучи в тумане. Он оседал медленно, неохотно. Цеплялся за кусты, опускался меж корней и уползал на дно оврага.

Отряд выстроился на поляне.

— Товарищи, — голос Медведева холодный и ломкий, — мы в тылу фашистов. Но помните, что мы на своей земле. Советская власть на Брянщине — это мы. Каждый из нас. Вы все добровольцы, все коммунисты и комсомольцы. Я не собираюсь учить вас, как нужно вести себя. Трусость, мародерство и... — Командир хлопнул по кобуре маузера. — Я думаю, вам все ясно. В путь, товарищи.

Двигались осторожно. Впереди и по бокам разведка. Опушки обходили. Нужно как можно дальше углубиться во вражеский тыл.

Это случилось на следующий день. Отряд подошел к проселочной дороге. Только собрались переходить, как где-то вдалеке запели моторы.

— К бою!

Рассыпались в кустах. А голоса машин все ближе, все басовитее.

Николай лежал на прелой листве, прижавшись щекой к прикладу автомата.

Вот сейчас случится то, чего он так давно ждал.

По спине пробежал озноб.

«Неужели испугался? Нет!»

Он еще плотнее прижал к плечу автомат. Холодная сталь вернула уверенность.

Машины уже совсем рядом. Вот-вот покажутся из-за поворота. В лесной тишине особенно сильно гудят двигатели. Сейчас!

Первым вырывается из-за поворота сверкающий лаком «оппель-капитан». На крыле флажок, на нем двумя молниями буквы СС. Следом за ним — мотоцикл.

Медведев поднимается и бросает гранату.

— Огонь!

Взрывом «оппель», отшвырнуло в кювет. Посредине дороги горит мотоцикл.

Из-за поворота выскочила крытая машина. Она пытается тормозить, из кузова выскакивают солдаты.

Вот один совсем рядом с Николаем.

Та-та-та!

И снова силуэт в автоматной прорези. Как на стрельбище.

Бьется в руках автомат. Отсчитывает очередями вражеские жизни.

Стрельба затихает. Горят на дороге останки машин. Валяются на земле трупы в серо-зеленых шинелях.

Бой длился всего несколько минут. Но они буквально преобразили окружающий мир. Желтые листья покрыты жирной гарью, нет запаха прелой травы, вместо него сладковато и резко пахнет порохом.

Николай шагнул через кювет, вышел на дорогу.

Разведчики собирали документы, вынимали карты из офицерских планшетов.

К Королеву подошел Староверов, протянул пачку фотографий.

— Смотри, Коля.

Лицо Димы было какое-то необычное. Всегда веселые, добрые глаза смотрели холодно и зло.

Николай взял карточки. Виселицы, виселицы, люди у рва, люди у стены. А рядом — довольные, улыбающиеся лица в эсэсовской форме.

«Нет, страшна не война. Страшен фашизм, породивший ее. Заставивший нас взять автоматы и убивать. Но ведь, если уничтожаешь змею, это же не убийство. Это акт милосердия по отношению к тем, кому она угрожает своим ядовитым жалом. Значит, убив фашиста, ты совершаешь то же самое».

Через пятнадцать минут отряд чекистов ушел с дороги, оставив на ней горящие машины и трупы врагов. Отряд открыл боевой счет.

И снова путь сквозь лесную чащу все глубже и глубже во вражеский тыл.

В деревнях Брянщины приветливо встречали разведчиков, по мере сил снабжали продуктами, теплой одеждой, ну и, конечно, выкладывали все, что накопилось на душе.

Однажды Николая вызвал Медведев.

— Королев, возьмешь двух разведчиков, пойдешь в деревню, туда приехал пьянствовать к куму начальник полиции из Людинова. Помни — это не человек, это предатель, зверь и садист. Вот приговор, вынесенный нашим трибуналом. Ты должен привести его в исполнение.

О начальнике людиновской полиции в отряде достаточно наслышались. Слух о его зверствах прокатился по всей Брянщине. Бывший пожарник отсиживался в лесу, скрываясь от мобилизации, объявив себя чуть ли не сектантом. Но как только в Людиново пришли фашисты, он сразу же предложил свои услуги. На его совести были десятки жизней советских людей.

До деревни километров пять. Расстояние, конечно, пустячное, если идти днем и по сухой дороге. А здесь все пока наоборот. Под ногами чавкает грязь. Сапоги скользят, на них налипли комья глины.

Часа в два ночи наконец добрались до деревни. В крайней хате, у самого леса, жил связной — неторопливый, степенный лесник Иван Егорович. Трижды, как условлено, стукнули в окно. Дом ожил, сквозь щели ставни показался желтый зайчик света, со звоном покатилось ведро в сенях.

Распахнулась входная дверь. На пороге хозяин.

— Кого носит?

— Свои, дядя Иван.

— Много здесь своих, а ну, подойди-ка ближе.

Николай шагнул вперед.

— А! Это ты, кудрявый, — усмехнулся старик, — ну что стоишь, хату выстудишь. Заходи.

Они поднялись на крыльцо, вошли в душноватую темноту дома.

Большая горница, печь вполкомнаты, иконы на стене, деревянный стол, лавки. Хозяин десятый год живет бобылем.

Сели, положив рядом с собой автоматы.

— Нужно подождать маленько, ребята. Подождем, пока они напьются. Я с часок назад мимо их хаты шел, видно, гуляют еще, песни орут.

Иван. Егорович гасит лампу. Темнота. Кажется, что за бревенчатыми стенами остановилось время. Темнота, только красными звездочками вспыхивают цигарки.

Пора. Старик встает. В деревне тишина. Даже собак не слышно, видно, загнал их дождик по конурам. Разведчики идут вдоль плетней.

— Здесь, — шепчет связной, — в этом доме кум его проживает, старостой он у нас теперь.

— Собаки есть?

— Есть один кобель, злющий, но ничего, он меня знает, так что я его тихо...

Чуть слышно скрипнула калитка. Иван Егорович растаял в темноте. А дождь стучит и стучит по крышам, по земле, по деревьям. Монотонно и гулко. Зарычала собака, потом чуть взвизгнула, узнав. И опять тихо.

Зачавкали шаги, подошел Иван Егорович.

— Все, пошли, я пса в конуре бочкой прикрыл.

Сквозь ставни пробивается свет. Николай тихонько влез на завалинку, заглянул в щель.

Комната, стол полон бутылок, спиной к окну человек, уронивший на стол голову. Больше ничего не видно.

Королев повернулся к леснику:

— Давай, Иван Егорыч!

Старик поднялся на крыльцо, стукнул в дверь. Нет, не слышат. Теперь он со всей силы бьет кулаком по двери.

В сенях завозились.

— Кого там носит, — давится матерщиной хозяин.

— Я, Семеныч, Иван-лесник, отвори, дело есть.

— Да что за дела по ночам?

— Спешное. Ко мне солдат советский зашел, говорит, из плена бежал.

— Постой, постой, сейчас.

Гремит в сенях щеколда.

Один из разведчиков встал у самой двери, в руке тускло блеснул кинжал.

Дверь распахнулась, и хозяин мягко осел на пол. Путь свободен. Теперь в дом... За столом трое.

Один потянулся к поясу с кобурой, валявшемуся на стуле.

— Кто такие? В чем дело? Да, знаете, кто я?..

Так вот он какой, предатель. Остекленевшие глаза, пьяный мокрый рот, красная рожа.

— Руки на стол, сволочи!

Полицейские начали медленно трезветь. Наконец-то они поняли, с кем имеют дело.

Королев достает приговор.

«Именем советского народа...»

Он вскинул автомат, увидел глаза, полные животного ужаса, разорванный криком рот. Палец сам нажал на спусковой крючок.

В отряд вернулись на рассвете. Николай вошел в палатку командира, положил взятые у изменников документы, оружие.

— Товарищ командир, приговор приведен в исполнение.

Приближалась зима. Ветер становится злым, колючим. По утрам лужи подернуты льдом. Все покрыто инеем — палатки, шинели, приклады автоматов. Трудно в лесу зимой. Тем более, что постоянного лагеря у медведевцев не было. Они кочевали с места на место. За ним по пятам шли каратели.

Однажды разведчики, вернувшись с очередного задания, принесли в отряд объявление, которое гитлеровцы расклеивали в деревнях. В нем черным по белому было написано, что отряд, действовавший на Брянщине, уничтожен карателями.

— Вот видишь, комиссар, — Медведев усмехнулся, — оказывается, нас-то уже нет. Похоронили нас господа фашисты. Ну что ж, мы им о себе напомним. Николай, зови командиров.

К Хотимску подошли в сумерках. Город, охваченный трещинами противотанковых рвов, лежал перед ними тихий и темный. Только ветер стучал железом на крышах да иногда слышался отрывистый собачий лай.

Наконец совсем стемнело. Партизаны ждали разведчиков, которые должны были перерезать телефонные провода.

Вот и они.

После лесных тропинок непривычно шагать по городским улицам, кажется, что стук сапог далеко разносится в тишине.

— Скорее, скорее!

Медведев почти бежит, зажав в руке тяжелый маузер.

Еще один поворот, а там городская площадь.

Еще немного...

Ударил вдоль улицы пулемет. Ему отвечают автоматы. Где-то впереди раз, другой, третий рванули гранаты. Это группа захвата ворвалась на площадь с другой стороны.

Николай, прижавшись к земле, короткими очередями бил по пулеметным вспышкам.

Рядом сухо щелкал маузер командира.

А пулемет не унимался. Плел и плел смертельную строчку, поливал улицы и дома горячим металлом. Каждая минута решала исход боя.

— Николай, — Медведев повернулся к адъютанту, — уничтожь.

— Есть.

Королев сбросил тяжелую шинель, остался в одной меховой безрукавке. Гранаты в карманы, автомат на шею и бегом, вдоль забора.

Вон, кажется, та самая хата. Не доходя до нее дома два, Николай плечом выдавил доску забора, пролез во двор.

Из будки, молча, без лая, бросилась большая лохматая дворняжка. Он на ходу пнул ее сапогом, ломая плетень, выскочил на огороды. Вот наконец и нужный дом.

Николай проверил запалы в гранатах. До дверей несколько метров. Теперь некогда маскироваться. Рывком, ожидая очереди из окна, пересек двор. Вот крыльцо, ступеньки.

Навстречу человек без шинели и каски. Мундир расстегнут, в руках парабеллум.

Николай не видел его глаз, не видел лица. Только рука и вскинутый пистолет. Словно на ринге, ушел нырком под эту руку. Над головой брызнул смертью девятимиллиметровый ствол.

Левой в челюсть!

Раз.

Нокаут.

Перепрыгнул через него. К дверям. Скорее. Пахнущая пороховой вонью темнота. Широко размахнувшись, бросил гранату. Дрогнул пол, тяжело заскрипели стены, горячий воздух на минуту ударил в уши. И сразу же тишина.

Потом внутрь дома, в темноту, веером из автомата полдиска. При свете вспышек увидел пулемет, задравший к нему тупое рыло, трое на полу — мертвые.

— Ура-а-а!

Мимо бегут свои.

На площади горит комендатура. Стоят, подняв руки, пленные. Все. Хотимск взят.

Собрать документы, повалить телеграфные столбы, расклеить по городу листовки — дело получаса.

И опять отряд уходит в лес. Его провожает зарево над городом. Горят тюрьма, комендатура, полиция.

С каждым днем отряд доставлял все больше и больше неприятностей оккупантам. Взлетали мосты, летели под откос эшелоны, горели на дорогах десятки вражеских машин.

Вражеское командование не на шутку было обеспокоено действиями отряда Медведева. Особенно после того, как партизанам удалось взорвать железнодорожный мост на линии Брянск — Сухиничи. В результате образовалась пробка, наша авиация, предупрежденная заранее, в щепки разнесла несколько вражеских эшелонов с техникой и живой силой. Важная стратегическая артерия гитлеровцев была надолго перерезана.

В ту ночь мела пурга. Снег бешено крутился вокруг деревьев, наметал сугробы, закидывал костры. Партизаны почти не спали. Ночь тянулась удивительно долго. Ближе к рассвету ветер утих. Тишина. Только слышно, как трещат на морозе деревья. Задымились костры. Повара начали готовить немудреный завтрак.

Николай стоял у заснеженной сосны и слушал лес. Он жил какой-то своей особой, «штатской» жизнью. Казалось, никакой войны нет. Просто есть тишина, синий предрассветный снег, стук дятла и треск коры.

Взрыв гранаты был неожиданным. Он гулко раскатился в лесной тишине. И сейчас же ему ответили автоматы, зло и сердито.

— Отряд, в ружье! Тревога!

К Медведеву подбежал боец из секрета.

— Товарищ командир! Немцы! Каратели! Окружают!

— Николай! За мной! — скомандовал Медведев и побежал, на ходу расстегивая крышку маузера.

Увязая в снегу, они добрались до гребня оврага, залегли за стволы поваленных деревьев.

На этот раз бой будет тяжелым. Но ничего, приходилось бывать в переделках и пострашнее.

Внезапно Дмитрий Николаевич толкнул его в бок. Николай поднял голову. Вот они!

На другой стороне оврага появились черные шинели. Впереди офицер.

Щелкает маузер командира. Эсэсовец катится на дно оврага. И сразу же взметнулся снег, прошитый автоматными очередями. Рассыпавшись цепью, в рост, прижав к животу прыгающие автоматы, идут фашисты. Летит снег, падают срубленные свинцом ветки.

Сзади заговорили отрядные пулеметы, автоматы, винтовки. Королев, плотно прижав приклад к щеке, ловил на мушку фигурки врагов. Странное ощущение, все время кажется, что он стреляет мимо. Все время в прорези люди в длинных черных шинелях. Но ничего, патронов хватит...

Отряд постепенно начал отходить.

Внезапно совсем рядом лопнула мина. Потом целый букет. Осколки били по деревьям, срезая кору.

Королев осторожно выглянул из-за ствола дерева. Немцы совсем рядом, человек семь ползут по снегу. Он вскочил назло пулям, осколкам, смерти, бросил гранату. Все семеро ткнулись головами в снег.

А фашисты идут и идут.

— Уходите, Дмитрий Николаевич, — повернулся Николай к командиру, — я прикрою.

Перебежками, огрызаясь, уходили они в глубь леса. Бежали рядом — он и командир. Вдруг Медведев охнул и опустился на снег.

— Ранен, товарищ командир?

— Уходи, Коля! Уходи, приказываю! Двоим нам не выбраться. Я их задержу.

Дмитрий Николаевич вытер снег с маузера.

— Ну, что стоишь? — повернул он искаженное болью лицо. — Уходи!

Николай молча наклонился, поднял командира.

— Или вместе выйдем, или вместе умрем, командир.

Автоматы стегают по деревьям, пули шипят в снегу. Он бежал, проваливаясь по колено. Сердце стучало, рубашка стала мокрой, пот заливал глаза. Но он бежал. Били по ногам гранаты, спрятанные в карманах, прыгал на груди автомат.

Вот, наконец, под ногами твердый наст. Николай прибавил скорость. Еще совсем немного.

Поляна. Тупое рыло пулемета. Немцы. Человек пять. Как же быть?

Он опустил командира на землю.

— Ну что, Коля? Кажется, все? — Медведев сморщился от боли.

Нет, не все. Есть всего один выход. И это может сделать только он. Только он, потому что он — боксер.

Но ведь это чертовски опасно. Один шанс из ста. Николай встал во весь рост, поднял руки и пошел. Пошел сдаваться немцам.

— Стой, — сзади хриплый, словно чужой, голос Медведева.

«Неужели он выстрелит в спину? Тогда все, тогда конец». Николай шел медленно, все ближе и ближе к вражескому дзоту. Навстречу бежали немцы. Вот они совсем рядом.

Один снимает с него автомат.

Офицер улыбается, хлопает по плечу.

— Рус, партизан, гут, гут.

Николая подвели к дзоту, офицер и два солдата спустились вниз, видимо к рации. Остались двое. Они спокойны. Стоят совсем близко.

Ну, пора. Вот этот ближе. Всю тяжесть тела в удар. Раз. И сразу же еще. Раз. Двое лежат на снегу. Гранату из кармана. Тяжело ухнул взрыв. Осел бревенчатый накат.

Из блиндажа закурился синеватый дымок. Он схватил упавший на снег автомат — две длинные очереди. Теперь все, путь свободен.

— Молодец, Коля. А я сначала решил...

— Что, Дмитрий Николаевич?

— Да нет, ничего.

Через полчаса их встретили разведчики. Отряд прорвал кольцо. Ушел буквально из рук смерти. А ночью по рации был получен приказ:

«Возвращаться в Москву».

Линию фронта перешли в районе Сухиничей ночью. Потом погрузились на машины, поехали в город на вокзал. Кончился четырехмесячный поход.

Поезд медленно подходит к перрону.

— Здравствуй, столица!

Николай бежал по знакомым улицам. Прохожие изумленно оглядывались на него. Еще бы, бежит здоровенный, бородатый парень с красно-зеленой лентой на шапке. Эдакий кинематографический партизан.

Вот и знакомый подъезд. Несколько ступенек вверх. Дверь. Звонок. Такие шаги могут быть лишь у одного человека. Щелкнул замок. Он обнял мать.

А потом был Кремль. И добрые глаза Михаила Ивановича Калинина. Николай Королев осторожно жмет ему руку. Калинин поздравляет его, вручает маленькую коробочку. В ней орден Красного Знамени.

 

Борис ВОРОБЬЕВ

НЕЙТРАЛЬНЫЕ ВОДЫ

#img_11.jpg

Звонок в начале шестого утра мог означать только одно — срочный вызов.

Звонил оперативный дежурный. Он передал капитан-лейтенанту Рябову приказание комдива немедленно прибыть в штаб.

На улице было ветрено, темно и скользко. Рябов поднял воротник, глубже надвинул шапку и по привычке сунул руку в карман реглана, но фонарика там не оказалось. Видно, он еще с вечера переложил его куда-нибудь в другое место, а может, этим распорядилась жена, когда сушила реглан. Так или иначе, но возвращаться и отыскивать фонарик уже было некогда. С грехом пополам одолев полтораста метров, отделявших дом от штаба, Рябов козырнул часовому и толкнул тяжелую, обитую войлоком дверь.

Капитан второго ранга Ваганов был у себя. Комнату еще не успели натопить, и Ваганов сидел за столом в шинели и шапке.

Рябов доложил о прибытии.

— Здравствуй, Николай Федорович, — сказал Ваганов. Отложив в сторону бумагу, которую держал в руке, он встал и вышел из-за стола. — Получена радиограмма, Николай Федорович, у мыса Барьерного замечено неизвестное судно. — Комдив подошел к большой, вполстены, карте района и раздвинул шторки. — Кстати, на днях мне, видимо, о нем же говорили рыбаки. У них там невода стоят.

Рябов подошел к карте. Рядом с низкорослым комдивом он казался еще выше и массивнее, чем был на самом деле, а огромные яловые сапоги и реглан еще сильнее подчеркивали это.

Слушая комдива, Рябов без особого удовольствия вспомнил место, о котором тот говорил: обрывистый, гудящий от наката берег, мрачные кекуры с воротниками желтой пены, узкую, длинную отмель-банку вдоль самой границы.

— Судно замечено в пять ноль-ноль, — продолжал комдив. — Сейчас пять двадцать. Через десять минут, Николай Федорович, жду твоего доклада о готовности к выходу. На корабль я уже сообщил, так что задерживаться, полагаю, не станешь. Посты предупреждены, можешь идти напрямую. Прогноз — шесть-семь баллов. Норд-ост с переходом во второй половине на ост. Вопросы есть?

— Судно военное?

— Судя по первым сообщениям — нет. Уточнишь на месте, и если что... Словом, действуй по обстановке.

У трапа Рябова встретил вахтенный. Рябов прошел на корабль и поднялся в рубку. Там уже дожидались штурман и рулевой.

— Готовьте прокладку, лейтенант, — велел Рябов штурману. — Идем к Барьерному. — И скомандовал: — По местам стоять, со швартовов сниматься!

Дробный топот ног по палубе известил Рябова, что его команда подхвачена, что люди встали по местам и ждут дальнейших приказаний.

— Отдать носовые!

Луч прожектора резко метнулся вниз, выхватив из темноты фигуры матросов баковой команды. Как мельничный жернов, загрохотал брашпиль, наматывая на барабан сброшенные с палов швартовы.

— Отдать кормовые! Вперед малый!

За кормой забурлила вода. «Охотник» вздрогнул, плавно отвалил от пирса и медленно двинулся к выходу из ковша.

Облокотившись на станину машинного телеграфа, Рябов всматривался в темные стекла рубочных окон, прикидывая, как скоро развиднеется и успеют ли они до света выйти на траверз Барьерного, чтобы подойти к нарушителям незамеченными.

Слева, как вспышка спички, промелькнул огонь выходного створа, тяжело ухнула в борт первая волна открытого моря.

— Десять градусов влево по компасу, — приказал Рябов и перевел ручку телеграфа на «полный ход».

Недра корабля тотчас отозвались на изменение режима: даже в темноте можно было видеть, как вскипел за кормой бурун; переборки завибрировали — ветер с силой надавил на палубные надстройки.

— Так держать! — сказал Рябов и вышел на крыло мостика.

Он любил эти минуты мощного разгона, когда корабль, как живое существо, несет тебя и роднит с собой, когда реально ощущаешь скорость, бег времени и свою причастность к этим абстрагированным, математическим понятиям. Впрочем, другое волновало и тревожило сейчас Рябова. Он знал, что через сорок минут они повернут и пойдут по ветру. Корабль легкий, волны начнут перегонять его, подбрасывать корму и оголять винт. А это значит, что пол-узла они наверняка будут недобирать, и, если ветер усилится, им, чего доброго, придется сбавлять ход.

Мостик продувало, как аэродинамическую трубу, холод лез под реглан. Рябов вернулся в рубку и снова занял свое место у телеграфа. После мостика в рубке казалось необыкновенно тихо. В ушах шумело, слезились набитые ветром глаза. Рябов на минуту закрыл их, и им незаметно овладело то странное, знакомое всякому часто недосыпающему человеку состояние, когда сон и явь причудливо переплетаются между собой, когда слышишь и чувствуешь все вокруг и, однако, спишь. И лишь одно сразу выводит человека из этого состояния — изменение привычного, заданного ритма, толчок извне, сигнализирующий мозгу об этом изменении. Для Рябова таким толчком явилось почти незаметное усиление шума работающих на полную мощность машин. Он открыл глаза, увидел открытую дверь, а в ней — штурмана.

— Товарищ командир, вышли в точку поворота.

Рябов кивнул.

— Право двадцать, — приказал он.

— Есть право двадцать! — без паузы откликнулся рулевой.

Волны перестали бить в борт, настал момент равновесия, когда корабль, казалось, стоит на месте; затем волны с шипением ударили в корму, притопили ее, потом подняли и вместе с собой рывком передвинули корабль. На миг он словно бы завис, бешено молотя работающим вхолостую винтом.

Рябов натянул на голову капюшон и снова пошел на мостик.

К Барьерному вышли в девятом часу утра. Рябов приказал включить эхолот и повел корабль вдоль внутренней кромки отмели. Справа за ней в каких-нибудь трех милях лежала невидимая для глаза граница, а еще дальше в сумерках зимнего утра перекатывались глянцевые нейтральные воды, ничье, по сути, море.

— Сигнальщики! — крикнул с мостика Рябов. — Смотреть в оба!

Однако проходило время, мерно щелкал эхолот, а никаких признаков судна-нарушителя не было. И только когда дошли до середины банки, до того места, где стояли колхозные невода, раздался наконец крик одного из сигнальщиков:

— Судно, справа сорок пять!

Рябов поднес к глазам бинокль. В перекрестье заплясал размытый расстоянием небольшой моторный бот. На таких обычно ловят рыбу у берегов, но, бывает, пускаются и в более далекие вояжи. Попыхивая трубой, бот резво бежал встречным курсом по нейтральной воде. Рябов опустил бинокль, и бот сразу исчез, растворился в толчее океанских вод. Лишь изредка крупная волна, поднимала его над выпуклостью океана и, подержав, снова прятала, будто, накрывала шапкой-невидимкой.

Рябов кисло усмехнулся: по закону придраться было не к чему. Однако чутье пограничника подсказывало ему, что бот, ныряющий сейчас в волнах за спасительной чертой границы, и судно, замеченное два часа назад в советских территориальных водах, — скорее всего, одно и то же действующее лицо. Слишком невелика была возможность встречи в этом же районе с другим судном: такие совпадения — в месте и во времени — следует считать редким исключением.

Рябов снова поймал в бинокль прыгающее, как поплавок, суденышко. Изменив курс, бот уходит в океан. Это лишь подтвердило подозрения Рябова: чего ради отворачивать так поспешно? Можно бы и поздороваться. Рябов сунул бинокль в чехол и задумался.

Формально инцидент можно было считать исчерпанным: нарушения нет, а если и встретили кого, так на нейтральной воде. Там ходить никому не возбраняется. Но Рябов не спешил ставить точки над i.

Еще у командира он рассудил, что шпионам нечего делать на голом каменном острове, где к тому же находится погранзастава. Невод — вот что привлекло нарушителей. Такие случаи не в диковинку. Не только рыбу — невода тащат. А здешний невод сам в руки просится, стоит — удобнее не придумаешь — у самой границы. Чуть что, заварушка какая — со всех ног в нейтральные воды. Как сейчас, например. Но уйти — не значит не вернуться. Браконьеры везде одинаковы, будут кружить, что волки, дожидаясь своего часа. Тут и нужно помочь им — исчезнуть, затаиться до поры до времени...

Рассвело совсем, и отсюда, из бухточки, где укрылся корабль, Барьерный был виден как на ладони — угрюмый, весь в трещинах и развалах шестидесятиметровый утес. Снег не держался на каменной вершине утеса, и на ней отчетливо выделялся оставшийся с войны расколотый надвое железобетонный дот. Когда-то страшный, а теперь безжизненный, дот, словно череп, смотрел перед собой пустыми черными бойницами.

Цепь заснеженных гор подпирала низкое небо; с них прямо в море сползали мокрые кучи облаков. Громадные и неповоротливые, как айсберги, они не обладали их весом и плотностью — ветер рвал, трепал и разносил во все стороны серо-белую податливую массу.

Дважды, как из-за угла, корабль «выглядывал» из-за Барьерного и оба раза возвращался в укрытие — море было пустынно. Однако Рябов не унывал: не сейчас, так ночью, но браконьеры вернутся — в этом он был совершенно уверен. Он попросил принести себе чаю и в ожидании его прохаживался по рубке, поглядывал через стекло на высунувшиеся тут и там из воды усатые нерпичьи морды. Зверей разбирало любопытство. Они плясали на волнах, стараясь занять места поудобнее.

Попить чаю Рябову не пришлось. В дверь неожиданно просунулся радист.

— Радиограмма, товарищ командир! — переводя дух, сказал он и протянул Рябову наскоро заполненный стандартный бланк.

— Час от часу не легче! — с сердцем сказал Рябов, пробежав глазами торопливые строчки, подписанные неизвестным ему человеком, судно которого терпело сейчас бедствие где-то к норд-осту от них.

Он сжал в кулак радиограмму, обдумывая сложившуюся ситуацию.

События развивались совсем не так, как бы хотелось того Рябову. Он уже не мог по-прежнему отстаиваться под защитой Барьерного — долг моряка требовал от него немедленных действий по оказанию помощи попавшим в беду людям. С другой стороны, уходя, они оставляли район на откуп браконьерам, которые могли вернуться в любую минуту и ограбить невод без риска быть пойманными. И тем не менее Рябов ни секунды не колебался в выборе решения, и оно было тем более справедливо, что в этой части океана, лежавшей в стороне от столбовых морских дорог, они были, вероятнее всего, ближе, чем кто-либо другой, к месту аварии, если не единственным кораблем вообще.

Рябов прикинул по карте расстояние. Да, он не ошибся: два часа форсированного режима понадобится машинам, чтобы перебросить корабль в ту точку океана, где борются сейчас с водой люди. И еще неизвестно, что там — будут ли они снимать только людей или возникнет необходимость тащить и само судно. В этом случае им придется туго: ветер заходит уже сейчас, и при чистом осте, который как раз подоспеет, корабль будет валять как ваньку-встаньку.

— Передайте им, — Рябов повернулся к радисту и потряс радиограммой, — идем на помощь. — Потом на обратной стороне радиограммы набросал свою.

— Эту — в базу!

Неудачник болтался на волнах, как скорлупа от семечка. Едва рассмотрев его в бинокль, Рябов присвистнул от удивления: перед ним был бот, как две капли воды похожий на тот, который они видели утром.

— Дела... — протянул Рябов. — А, помощник?

— Дела, — подтвердил тот.

И хотя еще не была ясно видна связь между событиями последних часов, Рябов помрачнел. Ему очень не понравилось такое сходство; он готов был поклясться, что за всем этим кроется какой-то подвох.

Бот приближался, Рябов без прежнего энтузиазма, с подозрительной настороженностью вглядывался в выраставшие на-глазах обводы чужого судна, словно по ним хотел уяснить себе причину охватившей его тревоги.

— Подходить правым бортом! Боцману подняться на мостик! Вот что, старшина, — сказал Рябов, когда боцман белкой взлетел по трапу, — пойдете сейчас на бот и выясните, в чем там дело. Какая нужна помощь, могут ли идти своим ходом.

— Есть, товарищ командир!

Суда сблизились. На бот полетели выброски. Там их ловко поймали, вытянули швартовы из воды и стали выбирать их по мере того, как приближался «охотник». Пятерка заросших людей в блестящих от воды штормовках и высоких сапогах стояла на тесной палубе, всматриваясь в пограничный корабль.

Взвизгнули сделанные из автомобильных покрышек кранцы. В узком пространстве между судами захлопала сжатая бортами вода — «охотник» плотно, как на присосках, пристал к скользкому пузатому телу бота.

Боцман перешагнул через леера и одним махом очутился на его палубе. От пятерки отделился один, как видно шкипер, и, кланяясь и разводя руками, принялся что-то объяснять боцману. Потом они вместе прошли на корму и, согнувшись, один за другим нырнули в узкую дверь тамбура. Минут через двадцать они вновь показались на палубе, и опять тот, второй, кланялся и разводил руками.

— Ну что? — нетерпеливо спросил Рябов, когда боцман, грязный и мокрый, поднялся на мостик.

— Дырка, товарищ командир, — ответил тот. — Возле самого киля дырка. Воды в трюме по колено, помпа цедит по чайной ложке в час.

— Значит, сами не дойдут?

— Рискованно, товарищ командир. И так огрузли здорово. Только... только дырка, товарищ командир, не такая какая-то, — недоуменно сказал боцман. — Никогда не видел таких дырок, чтоб досками наружу. А эта наружу, своими руками ощупал. Вроде как бы сами себя долбанули, товарищ командир... — Рябов сжал поручни.

— Ясно! — как гвоздь забил он.

Вот оно, подозрительное сходство! Обе лайбы из одной шайки-лейки — он чувствовал это. Работают в паю: одна ворует, другая на подхвате, отвлекает. «Утром мы их спугнули, но, как говорится, коготок увяз — всей птичке пропасть. В азарт вошли. Посовещались — придумали: сами себе долбанули брюхо. Не здорово, конечно, долбанули, больше для видимости. Не рассчитывали, что проверять станем. Думали, подцепим с ходу. Молодец, боцман. С помпой тоже, конечно, трюк, качает небось за здорово живешь. А расчет прост: пока мы этих «спасаем», те без помех доделают то, что не успели ночью. А, дьявол! Ладно, не горячиться. Подумаем лучше, что можно сделать. Значит, так: два часа в загашнике у них уже есть. Да еще два, пока мы назад доберемся. Итого четыре. Дальше. Трюмы у этих посудин хоть и малы на первый взгляд, на самом деле черта вместят. На ура такой не набьешь. На такой полдня вручную угробить надо. Ну, положим, битком набивать они его не будут, поостерегутся все-таки среди бела дня, однако постараются отхватить сколько возможно. Это факт, а стало быть, резонно накинуть еще энное количество человеко-часов на жадность. Словом, если по-умному обставить дело, поспеем в самый раз. Вся загвоздка в этих. Пока они еще не догадываются, что мы раскусили их номер, проще всего было бы взять их к себе на борт. Только не пойдут ведь, бестии. Побоятся остаться без рации. Ведь если учуют что, с бота в любой момент дружкам сообщить успеют. Однако попробовать можно, попытка не пытка».

— Старшина, — повернулся Рябов к боцману, — сходите еще раз на бот и предложите этой публике перейти к нам. Объясните, что это необходимо для их безопасности. Только не усердствуйте. Не захотят — не надо.

Отправив боцмана, Рябов заглянул в рубку. Помощник был там.

— Как думаешь, лейтенант, какой ход у этих каравелл? — спросил Рябов.

— Узлов шесть, товарищ командир.

— Правильно. Я тоже так думаю... Шесть узлов да шесть узлов, — неожиданно пропел Рябов, барабаня пальцами по стеклу. — А у нас втрое больше. Так, лейтенант?

— Так точно, — ответил помощник, не догадываясь, куда клонит командир.

— Теперь смотри. — Рябов согнулся над картой. — Сейчас мы здесь. Невод — вот он. Те, на втором боте, если еще не пришли туда, то, во всяком случае, где-то на подходе. Как ты сам понимаешь, бросить этих сейчас и идти к Барьерному мы не можем. Остается что? Остается тащить. Скажем, в Убойную, благо до нее отсюда не так уж и далеко. Но вот тут, — Рябов ногтем поставил на карте крестик, — мы отдадим буксир и потопаем прямехонько к Барьерному. Эти, — он кивнул через плечо на бот, — не утонут, даю тебе гарантию. Жалко буксир, но ничего не сделаешь, обойдемся запасным. Как, лейтенант?

— Не успеем, товарищ командир. Как только бросим этих, они поймут, в чем дело, и предупредят своих у невода. А тем пройти три мили до нейтралки — раз плюнуть. Нам не поможет даже тройное преимущество в скорости. Как говорили у нас в училище, корни мнимые, и задача не имеет решения.

— А банка? Банка, лейтенант? Это ты учитываешь? Учитываешь, что через два часа начнется отлив и банка обсохнет, как миленькая? А на малой воде даже с такой осадкой, как у них, через банку не перескочишь. Так что в обход, в обход им придется, лейтенант. И не на зюйд они пойдут — невод-то ближе к нашему краю стоит, — с норда попробуют обогнуть баночку. Вот и прикинь теперь, успеем ли.

В рубку вошел боцман.

— Отказываются перейти, товарищ командир, — доложил он. — Говорят, не могут бросить судно.

— Ну, еще бы! — усмехнулся Рябов. — Ладно, не в этом сейчас соль. Давайте берите их на буксир, старшина. Помощник введет вас в курс дела...

Ветер зашел и дул теперь в левый борт «охотника». Волны захлестывали палубу, бурля, выливались через шпигаты. Буксирный трос все чаще натягивался, осаживая корабль, как вожжи норовистую лошадь.

Широко расставив ноги, Рябов балансировал на мостике, то посматривая вперед, на сумятицу гривастых волн, то оглядываясь назад, где в облаках водяной пыли, как подсадная утка, переваливался с боку на бок бот. Палуба бота была пуста, но Рябов понимал, что за ним неотрывно наблюдают сейчас из всех щелей. И старался ничем не возбудить подозрения соглядатаев.

Пока все шло по-задуманному. Правда, Рябов не знал, о чем уже дважды передавал открытым текстом бот, но успокаивал себя тем, что пока они, кажется, никакой промашки не допустили.

Минуты шли, и с каждым оборотом винта приближался момент, когда нужно будет отдать буксир. Промедление здесь не прощалось. Это Рябов сознавал, как никто другой на корабле, и с нетерпением ждал этой минуты, мысленно представляя себе назревающие события.

Каждый раз, когда Рябову приходилось попадать в сложные ситуации, ему на помощь приходил опыт — его собственный или заимствованный, чужой. Этот опыт содержал в себе бесчисленное множество способов и приемов, рассчитанных чуть ли не на все случаи жизни и помогающих выбрать оптимальное решение. Но случалось и так, что привычные схемы не помогали. Тогда приходилось искать новый ключ. Сегодняшние обстоятельства требовали именно этого.

Рябов не впервые сталкивался с браконьерами. Он и раньше ловил их. И приводил в базу. И составлял акты. И производил досмотр. Но тогда все было просто — браконьеров брали с поличным. Сегодняшний случай не был похож на все предыдущие. Пока что он напоминал известный вариант с котом в мешке, и в какие-то моменты Рябову казалось, что этот кот может оказаться простым чучелом. Чем, собственно, располагал он? Сходством судов? Но в океане плавают сотни похожих кораблей. Предположением, что авария организована с умыслом? Но ведь не обязательно садиться на камни, чтобы получить пробоину. Судно деревянное, сработанное, наверное, еще до потопа. Оборвалась сетка с грузом — вот тебе и дыра. Но интуитивно Рябов чувствовал слабость подобных возражений. Он не верил в совпадения и, подвергая сейчас сомнениям свои же собственные выкладки, этим самым хотел лишь исключить из них элемент случайности.

— Возьмите маяки, лейтенант, — приказал он штурману.

Впрочем, можно было бы и не определяться: Рябов и так знал, что не пропустит нужный момент, и, отдавая приказание, он действовал скорее в силу привычки.

— Через шесть минут будем в заданной точке, — доложил вернувшийся штурман.

— Хорошо, — сказал Рябов, берясь за рукоятку машинного телеграфа — шесть минут погоду не делали.

— Отдать буксир! — скомандовал он и толкнул рукоятку.

С разбегу «охотник» как бы осел и, сбитый затем волной, ударившей его в скулу, стал уваливать вправо. Обвисший буксир зацепился серединой за воду, срезая верхушки волн. Бот по инерции прокатился еще немного по следу «охотника» и тоже стал уваливать под волну. Дверь рубки на боте отворилась, из нее выглянули двое, третий, как чертик из табакерки, высунулся из тамбура на корме.

Рябов посмотрел на часы. И хотя с начала маневра прошла всего минута, ему казалось, что операция непозволительно затягивается.

«Копается боцман», — раздраженно подумал он и перевел взгляд на бот.

Там, по-видимому, еще ничего не поняли и продолжали спокойно наблюдать за происходящим.

— Живее на корме! — не вытерпел Рябов.

Наконец, он увидел, как буксир змеей скользнул по палубе и исчез в воде. Рябов вернул рукоятку телеграфа в первоначальное положение.

— Лево тридцать! — крикнул он рулевому в переговорную трубу.

Обернувшись, он увидел выраставший за кормой бурун, стремительно отдалявшийся бот и фигуры мечущихся по его палубе людей.

Игра в поддавки кончилась. Карты были раскрыты, и теперь выигрывал тот, кто заранее точно рассчитал все ходы.

Бот перехватили, когда он уже огибал банку. Депеша сообщников явно застала браконьеров врасплох, в спешке они даже шлюпку не успели поднять на палубу — она моталась из стороны в сторону на буксире за кормой, нагруженная широкими низкими корзинами с рыбой.

Однако бот сделал отчаянную попытку улизнуть. Не сбавляя хода, он устремился прямо на корабль, видимо рассчитывая ошеломить пограничников своей дерзостью и под носом у них проскочить к границе.

— Дудки! — весело сказал Рябов. — Допрыгались, субчики! Ракету! — приказал он.

Но на боте, как видно, собрался отпетый народ. Не обращая внимания на предупреждение, словно это была не ракета, а обыкновенная спичка, бот продолжал идти на сближение.

Рябов понял, что ракетами таких людей не остановишь.

«Что ж, — подумал он, — тем хуже для них». И, обернувшись к помощнику, негромко сказал:

— Боевая тревога!

Только тогда на боте поняли, что зарвались. Судно резко сбавило ход, потом остановилось вовсе.

«Так-то лучше, — подумал Рябов, — задним умом все крепки».

Он не пошел на бот — и так все было ясно.

Через час досмотр кончился, обе стороны подписали акт. Сдав вахту помощнику, Рябов спустился в каюту и, не раздеваясь, лег. Но и сквозь сон он слышал за тонким металлом борта сочные всплески густой зимней воды и чувствовал рывки буксира, на котором, как загарпуненный кит, прыгал с волны на волну бот браконьеров.

 

Эрнст МАРКИН

НАЧАЛЬНИК РО

 

#img_12.jpg

Выстрелы загремят позже, через двадцать шесть часов пятнадцать минут, а пока Саблуков ждет отправления поезда Москва — Саранск. Саблуков не знает капитана милиции Владимира Демидова и уж никак не подозревает, что по истечении суток их жизненные пути пересекутся и капитан милиции будет стрелять в уголовного преступника Саблукова. Можно было бы начать с выстрелов, чтобы затем вернуться вспять и рассказать об этих людях, но я думаю: интереснее проследить эти их двадцать шесть часов пятнадцать минут и полюбить одного так же, как возненавидеть другого.

 

1. Москва — Рузаевка

Несколько часов назад Саблуков решал, в каком вагоне ехать — в общем или купированном. В общем легче затеряться, это так, но так же верно и то, что в общем едет молодая и любезная публика, больше студенты, публика нахальная, любопытная и бесцеремонная, переходящая на «ты» через пять минут дороги. Вопросы и внимательные глаза, и коллективная память, с блестящей точностью восстанавливающая перед самым неопытным работником розыска твой абсолютно верный портрет. Саблуков решает ехать купированным — здесь меньше риска быть замеченным.

И вот Саблуков с брезгливым любопытством смотрит на плачущую девушку, повисшую на высоком ладном парне, скорее всего латыше. Он гладит девушку огромной ладонью по вздрагивающим лопаткам и целует в волосы. Саблуков ненавидит эту девушку и этого парня за то, что они есть, что не прячутся и не боятся никого, как боится и прячется он, Саблуков. Он стоит в узком вагонном коридорчике, чтобы соседи по купе не заговаривали с ним, он смотрит в окно. Латыш легко, будто девушка невесома, вскидывает ее на руки и целует мокрое лицо. Саблуков крепче сжимает челюсти: у него тоже есть девушка, пусть она не ждет его, пусть она даже забыла его, он напомнит и, войдя в ее дом, вот так же вскинет ее на руки и заглушит крик твердыми губами.

Все идет как нельзя лучше: пробыв три дня в столице, он стоит теперь в вагоне поезда, который унесет его в глушь, в самую дремучую дичь, где он затеряется, исчезнет, растворится, излечится от страха.

Поезд трогается, и Саблукову хочется закричать от звериной радости свободы. Он ковыряется в своем чемодане, когда проводник собирает билеты, — можно надеяться, что старик не обратил на него внимания и, в случае чего, не сможет описать его. А вскоре Саблуков уже зарывается в чистые ломкие простыни, отворачивается к стене и имитирует усталый храп командированного. Латыш сидит внизу, под ним, рассказывает о своей девушке, о невесте. Рассказывает тридцатилетнему бородатому человеку с неприятно-пронзительными маленькими глазками. Вот таких глаз боится Саблуков — запоминающих, цепких. «Сволочь», — решает про себя Саблуков и на всякий случай плотнее натягивает на голову простыню. Латыш медленно и красиво говорит о девушке, о невесте, вот расписаться решили, да надо же — срочная командировка, третий раз свадьба откладывается. «Мне бы ваши заботы, — думает Саблуков, — мне бы ваши заботы, проклятые!» Потом он все-таки засыпает. Сон его, расслабляющий и истеричный, прерывается короткими паузами пугающей яви, и только когда он снова слышит голоса латыша и бородатого, позволяет себе перевести дыхание. К утру он все знает о своих спутниках. Латыш уже пригласил бородатого на свадьбу. За десять минут до остановки в Рузаевке Саблуков неожиданно «просыпается», закуривает, кашляя, гремит застежками чемодана и выскакивает на платформу, как только поезд останавливается.

Он знает: он прошел незамеченным в этом маршруте, и он доволен, как лиса. Он детально помнит дальнейший маршрут — сейчас ему надо идти на автобусную станцию, чтобы добраться до Саранска: если кто-то и ждет его с поезда, он обманет их.

В это же самое время капитан Демидов держит в руках ориентировку из управления. Неделю назад из колонии бежал опасный преступник Саблуков. В Невинномысске он стрелял в женщину, тяжело ее ранил. За Саблуковым числится ряд грабежей, разбойных нападений. Описание преступника: год рождения 1942-й, рост метр семьдесят шесть, телосложение атлетическое, цвет волос русый, глаза серые, навыкате, нос короткий, прямой, губы узкие, бледные, растительность на лице слабая. Особых примет не имеет. Предлагается принять все меры к задержанию преступника, который, по всей вероятности, будет стараться скрыться в глухих районах страны. Преступник вооружен.

Демидов откладывает ориентировку. Представляет себе преступника. Вот он, Саблуков. Демидов, конечно, не надеется на встречу, но чем черт не шутит.

Начинался рабочий день: доклады, звонки, посетители. На столе лежат материалы к квартальному и годовому отчетам — работа номер один. Посетители — тоже работа номер один. И отчет бригады, проведшей рейд по борьбе с самогоноварением, — тоже. Все — номер один. Такая работа. Чуть подрагивают от нетерпения руки. Хочется сделать все сразу.

Вспоминается вчерашний разговор с дочерью. Они ехали на грузовой машине, и Оля спросила:

— Папка, а где маленькая машина?

— На ремонте, а что?

— Да эта все скокает и скокает...

Да, эта «скокает». Что же делать, если «газик» в ремонте, а весь райотдел — это семнадцать человек вместе с капитаном, а район — это пятнадцать тысяч народу. Ничего, капитан, жизнь прекрасна. Он вернулся вчера домой часов в одиннадцать и, не зная что делать со своей мужской свободой, выполол сорняки в садике, починил две бочки, помог соседу поставить забор и засолил лещей с позавчерашней рыбалки.

Да, завтра пленум, и надо закончить отчет.

Читатель, хотите увидеть начальника РО, капитана Демидова Владимира Петровича, Володю, таким, каким увидел его я? Был вечер, была прекрасная сельская тишина. Я открыл калитку, под ноги тотчас подкатился лисенок, залаявший по-собачьи. Я поднялся по широкой деревянной лестнице на второй этаж, походил по комнатам — ни души. Кнопка заискивающе смотрела в глаза и выпрашивала: да погладь же меня! Я нагнулся, почесал ей брюшко и когда поднял голову, надо мной стоял парень в шерстяном тренировочном костюме — вылитый метатель молота, большой, здоровый, румяный, с короткой спортивной стрижкой, серыми добрыми глазами и очень похожий на мальчишку со стадиона. Я даже растерялся — я-то знал, что ему тридцать пять и что он капитан и начальник райотдела. В чуть растягиваемых окончаниях слов и предложениях, часто построенных как вопросительные, угадывался мордовский акцент, в варианте Демидова делающий речь музыкальной и неспешной.

Как он стал милиционером? Да обычно, как многие: после армии пошел в среднюю специальную школу милиции. После работал. Сейчас вот заканчивает высшую школу милиции.

Трудно ли? Да как? Летом и зимой — хорошо: машина, сани; весной и осенью хуже: грязь. Он же деревенский, привык тут ко всему, прирос, всех знает, его все знают.

Много ли серьезных преступлений, случается? Так пусть ему назовут преступление несерьезное, и он ответит на этот ваш праздный вопрос.

 

2. Рузаевка — Саранск

Что знал Саблуков о Рузаевке? Железнодорожная крупная станция неподалеку от столицы Мордовии. Знал он такие. Запах мокрого угля, серое небо над приземистыми мрачными пакгаузами. Тусклое серебро рельсов, редкие спешащие, озабоченные и угрюмые, железнодорожники. Здесь можно бродить часами, и никто тебя не заметит, особенно если ты в мятом пиджаке и дешевых брюках.

Это устраивало Саблукова, устраивала и ожидаемая толпа автобусной станции, где энергичные сельские жители с горбами мешков берут приступом занесенную грязью машину. Все это помнил Саблуков по своему далекому знобкому детству, когда постигал он науку карманных привокзальных краж.

Но вот Саблуков выходит к автобусной станции, и самый внешний вид ее неприятно бьет по глазам. Свободное стеклянное здание, умытое, кокетничающее. «Образовались, — проносится в голове, — стекляшек понастроили, паразиты». И все-таки он знает — за пять минут до отхода автобуса образуется толпа, и тогда-то он втиснется в нее, сунет кассирше скомканные деньги, а лицо спрячет за чью-нибудь широкую спину. Но сейчас надо уходить, чтобы не примелькаться.

Саблуков фланирует по Рузаевке, официально уже ставшей городом, но еще не простившейся с деревенскими деревянными уличками, просеченными двухэтажными универмагами и просторными каменными башнями. Ожидал встретить телогрейки, мешочников, а на вокзальной площади продают зарубежные журналы и моды следующего сезона. «Дальше, — шепчет Саблуков, — дальше...»

Чего надо было той бабе? Приключения, ласки? Но тогда почему же она отбивалась от него, когда он приблизился к ней... «Позвольте, я думала, вам просто негде остановиться....» — «Ты думала... брось притворяться!» — «Слушайте, я позову милиционера!» — «Я тебе позову, сука!» А рука уже нырнула за оружием, и эти ее глаза, распахнутые больше от недоумения, чем от страха. И палец нажимает на гашетку, а когда женщина лежит на полу, заливаясь кровью, лихорадочные руки шарят по комоду — всей-то добычи двенадцать рублей сорок одна копейка. Ушло три патрона, прибавился новый след. Больше в Невинномысске не появишься, и небось твои портреты уже гуляют по всей стране, и дома засада, и по дружкам засады, везде одна сплошная черная засада, и парни будут стрелять, потому что знают — он вооружен, а парни пошли суровые, промашки не дадут.

Ну, дудки, этого адреса вы не знаете, и не узнать вам его никогда!

До Саранска доехали быстро, он даже не успел подремать. Саранск Саблукову не понравился еще больше, чем Рузаевка: чистые, просторные улицы, нарядные люди, среди которых он выглядел измятым, подозрительным алкоголиком. Бутылку портвейна он выпил в подъезде, прямо из горлышка, чтобы хоть немного залить подступающую волнами злость. Побродив по закоулкам города, вернулся на автовокзал и взял билет до Кемли. Сидел на лавке мрачный, чуть опьяневший, упершись глазами в раскрытую газету.

Если бы Саблуков знал, что через девять часов выстрелы разорвут сонную утреннюю тишь, он, вероятно, поспешил бы убраться отсюда. А впрочем, куда? Тот адрес, который он повторяет про себя, последняя его надежда на жизнь...

И уж совсем не могло прийти ему в голову, что,вот сейчас и не так далеко отсюда, тот человек, который заслонит собою от людей его оружие, капитан РО Володя Демидов, лежит под перевернутой машиной, и молоденький шофер плаксиво спрашивает: «Вы живы, а? Вы живы?»

Этот шофер, мальчишка, дурачок, несмышленый, испугался шаткого мостика, который давно надо было починить. Он рванул машину вправо, на какое-то мгновение услышал холостой жуткий бег колеса, покрылся холодным потом ожидания смерти, а через секунду машина перевернулась и полетела с обрыва. Шофер ничего не успел подумать о доме и о себе, в девятнадцать лет никак не мог поверить в близкую смерть. Он просто закрыл глаза и втянул голову в плечи, а колени подтянул к груди, словно пытаясь стать неродившимся еще, надежно оберегаемым мамой-мамочкой. За секунду-другую до того, как машина перевернулась и ударилась о дно оврага, капитан вышвырнул его вон, и он отделался двумя царапинами. А потом он стоял над машиной и плаксиво спрашивал: «Вы живы, а? Вы живы?» Капитан был жив. Он боялся пошевелить торсом, зажатым сиденьем и вмятой дверью. Пошевелил пальцами рук, ног, напрягся. Болела голова, ныло колено, из-за уха капала кровь.

— Давай ключи, — сказал он шоферу.

— Какие ключи? — парень явно не оправился от шока.

— Давай ключи, пилу, что там у тебя еще есть. Будем высвобождаться своими силами.

— Да нету ключей, — сказал шофер. — Забыл. Извините.

Словом, капитан Демидов отвинтил гайки, крепившие сиденье, и выбрался из машины. На это ему понадобилось более часа, а еще через час он пришел в ближайшее село, где ему перевязали голову и попытались отвезти в больницу. Он бы, может, и лег, если бы не отчет.

Как часто знание жизни мы подменяем чужим знанием, поддаемся стереотипу и, бывает, недоумеваем, когда жизнь опрокидывает наше заемное знание. Мы сидели вчетвером на траве, глядели на молодые парочки и вспоминали молодость. Мы — это четверо: капитан Володя Демидов, прокурор Петр Петрович, главврач больницы просто Боря и я. Капитану тридцать пять, прокурору и главврачу по тридцать. Но мы говорили о молодых, которые идут на смену, которые еще моложе, и зубастей, и способней.

— Стаж — дело хорошее, — говорил главврач Боря. — Но и опасное, черт возьми! Привыкаешь к своему опыту, а он тебе рожи скалит. Чего сам не умеешь, думаешь и никто не умеет. Нет, пора на пенсию.

Мы смеялись, глядя на его грудь кузнеца, крупный ироничный рот, слушали его ворчание и я прощался с заемными представлениями о сельской интеллигенции.

Вот в эту глушь, к этим вот людям пробирался Саблуков, чтобы спрятаться и передохнуть.

Смешно, правда?..

 

3. Саранск — Кемля

Пожалуй, впервые после отъезда из Москвы Саблуков чувствовал себя легко. Автобус, шедший в райцентр, был не набит, не то слово — нашпигован был автобус гражданами обоих полов до самых немыслимых пределов. «Тоже, понимаешь, стекляшек настроили, цивилизаторы, — злобно радовался Саблуков, когда ему сдавили грудную клетку. — Вот вам ваша культура, сволочи!»

А все было просто: в Кемлю съезжались студенты-заочники сельскохозяйственного техникума. И в Кемли вновь почувствовал себя Саблуков неуютно, более того — скверно; он задыхался от ненависти. И с ужасом чувствовал, как слепая злоба заливает его всего, а ничего не могло быть опаснее этого — терялся контроль над собой.

Саблуков, в общем-то, именно здесь и погиб окончательно, хотя еще и не знал этого. Он будет ходить по улицам Кемли, прислушиваться к шоферам, искавшим попутчиков, он зайдет в магазин и выпьет еще две бутылки вина, а одну возьмет с собой, но он уже будет мертв, Саблуков, мертвее головы воблы, которую держала в зубах добродушная поселковая дворняга. Но и мертвый он был еще более опасен, чем живой, потому что инстинкт самосохранения исчез, и теперь это было тупое животное, разъяренное и слепое.

В двенадцать ночи, подслушав разговор двух девушек, он уразумел, что машина идет в Игнатово. Он вскочил в грузовик, последней своей хитростью сообразив, что шофер примет его за знакомого пассажиров, а пассажиры — за приятеля шофера.

А Владимир Демидов сидел над отчетом.

 

4. Игнатово

Саблуков спрыгнул с машины километров за семь до Игнатова, на развилке. По старой своей привычке пошел в другую сторону и, только дав изрядного крюка, развернулся и затрусил к селу. Он никогда не был здесь, но дороги знал, пожалуй, не хуже самого Демидова — так тщательно расспрашивал он о маршруте, так долго готовился к этому пути.

Он вошел в село звездной пугающей ночью. Высоко и торжественно стояла тишина. Саблуков, пригнувшись, скользил задами, к дому Киры Строговой уже подполз, заглянул в темное окно и ничего не увидел в нем. Спрятался в ботве и, набрав мелких камушков, бросил в дверь. Тишина уже звенела в перепонках и мешала дышать, но он чуть не сошел с ума, когда ее взломал рев мотора и буквально над ним пронесся вертолет. Грузнобрюхая трудяга опустилась неподалеку, в километре от околицы. Саблуков привстал — там, куда он глядел, блистали огоньки...

В Саблукове что-то оборвалось: он добирался сюда больше суток, темнил, петлял, а, оказывается, в этой глуши летают вертолеты, возят здешнюю деревенскую рвань...

Саблуков прямо по ботве, с каким-то даже наслаждением сминая зелень, пошел к крыльцу. Тихо постучал, потом забарабанил в дверь. Вскоре послышались шаги, и сонный голос спросил: «Кто там?» Голос его последней надежды, голос Кирочки Строговой, Кирки, случайной невинномысской любви.

И вот он в доме и грубо обнимает ее, неожиданно теплую, пахнущую сном, нежную, доверчивую, и, когда она пытается задать вопрос, он глушит его поцелуем. Тащит ее в горницу, не забыв накинуть крючок на дверь из сеней, а войдя в комнату, тотчас гасит свет. «Что? Что такое?» — шепчет Кира, и теплота ее уходит, она становится недоверчивой и чужой. Он в темноте тычет ей в лицо деньги и говорит поспешно, как жуют бутерброд перед поездом, какие-то слова о любви. А она не верит ни одному слову Саблукова — в то мгновение электрического ослепления она увидела дикий блеск его зрачка и поняла, что в ее дом вошло чужое, недоброе. Она бы закричала, облегчая нахлынувшую жуть, но она боится его, и от этого ей делается еще страшнее.

И еще один человек видел блеснувший на мгновение свет в окне Киры Строговой, двадцатисемилетней незамужней женщины, после смерти матери одиноко живущей в Игнатове. Капитан только что кончил составлять отчеты — годовой и квартальный — и теперь шел в свой дом, опустевший без жены и дочек. Разве что Кнопка ждала его. Кира Строгова. Что-то с ней связано такое, что капитан слышал совсем недавно. И уже подойдя к дому, вспомнил: как-то, несколько лет назад, Кира рассказывала о своей поездке в Невинномысск. Больше ничего, в памяти возникло именно это слово — Невинномысск, упомянутый в ориентировке. Он бы зашел к Кире прямо сейчас, чтобы в сердце не сидело это досадное слово — «Невинномысск». Он бы на память сказал ей черты разыскиваемого преступника, а после спокойно бы пошел спать. Но была ночь, а Кира Строгова жила одна, и это была грань, через которую Демидов перешагнул бы только в том случае, если бы очень твердо знал, что между этими двумя людьми — Строговой и Саблуковым — имеется прямая, безусловно доказанная связь. Он решил зайти к ней завтра, до работы, заодно поинтересоваться незнакомым ему городом Невинномысском. А пока он открыл дверь, дернув за дужку замка — на ключ он его не запирал — и выпустил тихо повизгивающую Кнопку, прилипшую к его ногам.

Позднее он проверит — звук разбитого стекла не мог быть им услышан на таком расстоянии. Но он услышал звук разбитого стекла и мгновенно определил, где это — в промтоварном магазине, находившемся на площади перед церковью. Когда он выскочил и побежал, в голове его опять возникло это слово «Невинномысск» и еще замкнутое красивое лицо Киры Строговой.

Впрочем, если бы начальник РО и зашел бы к женщине, он бы не застал там Саблукова. Допив вино, Саблуков так отчетливо представил себе свою гибель, так пронзительно ощутил чувство ловушки, что больше ни одной минуты не мог оставаться в этой темной комнате, рядом с этой дрожащей, чужой, ненавидящей его женщиной. Он рванул из кармана наган и, поднеся его к лицу Киры, просипел:

— Кому трепанешь, убью! Знай, что убью, мне теперь все равно! — и вылетел на улицу и помчался по огородам. Сначала он хотел спрятаться в лесу, закутаться в палую траву и выть, пока не пройдет тоска. Решение изменилось в то мгновение, когда он увидел витрину промтоварного магазина. Да ведь его же опознают по одежде все, кто видел его на шальном пути бегства! Вот и выход: ворваться в этот магазин, переодеться, забрать деньги — и бежать, бежать, пока рот хватает тугой, неподатливый воздух.

Он выдавил стекло, оно ударилось о фундамент и зазвенело, как школьный колокольчик. Через минуту он забыл и о костюме, и о деньгах: в его руках была двустволка, и он набивал карманы патронами: теперь-то он и сам понял себя — на кой черт побег, нет! нет же! — стрелять во всех, кто встанет на пути, во всех довольных и счастливых, в того латыша, в Кирку, и пробиваться в лес, где нет человеческого жилья, но нет и человека.

Саблуков успел зарядить ружье, когда в разбитом окне, в молочном утреннем свете показался чей-то силуэт. Саблуков вскинул ружье и выстрелил. Выстрелил и поспешно перезарядил ружье.

 

5. Начальник РО

Потом его спросят:

— Ваша реакция, когда вы увидели направленное на вас ружье?

Володя ответит:

— Сработал автоматизм. За какую-то долю секунды до выстрела, уже чувствуя его, упал на землю. И тоже выстрелил.

Впоследствии он вспоминал одно: качающееся перед самым лицом ружье, убийца в расплывчатом свете и его палец, медленно нажимающий на курок. Упав на землю, Демидов опять крикнул: «Выходи!» И тотчас же раздался второй, будто над самым ухом, гром.

Саблуков стрелял так быстро, насколько позволяла техника перезарядки ружья, а техника была хорошая. Демидов подобрался, готовясь к прыжку. Он знал, через какие-то секунды все сотрудники райотдела будут здесь. Точно, они были даже раньше, чем он рассчитал. Кто-то из них шептал: «Назад, капитан, куда же он денется...»

Я вот тоже потом спрашивал Володю:

— Упал, покатился, выстрелил — все как в детективе, не правда ли?

— Возможно. — Володя надул губы, почему его не хотят понять. — Я же не об этом. Первый раз стрелял в человека, а работаю здесь уже пять лет. Разве по этому случаю можно судить о нашей работе? Это бывает раз в пять лет, хорошо, чтобы это было раз в десять лет, хорошо, чтобы этого не было никогда.

— А что ты чувствовал, когда выстрелил?

— Ничего, кроме того, что понял — промазал. Уже после, когда Саблукова везли в больницу, он пришел в сознание и сказал: «Я, капитан, вот помру, а тебя засудят, понял!» Не боялся суда, но похолодел от другого — неужели убил? Да пусть суд, пусть любая ему кара, но знать, что на твоей совести смерть...

— А если прокрутить все сначала, тогда?..

— Постарался бы не промахнуться. Как ни охраняли мы опасную черту, он чуть не убил Сережу Лапина, девяти лет. У него со слухом плохо, у Сережи...

Сережа Лапин проснулся и побежал смотреть происшествие. Сержант кинулся на него, сбил с ног, когда над ними засвистели пули. Уже прошло два часа осады, из Саранска прибыло начальство, и полковник говорил: «Нельзя, чтобы он терроризировал население. Надо брать...»

Начальник РО выстрелил в верхний переплет окна, рассчитывая на то, что град стекла хоть сколько-нибудь напугает Саблукова, так вот — выстрелил, и тут же кинулся к магазину и, отдернувшись от взвизгнувшей пули, влетел в темное, усыпанное стеклом помещение. Подкатился под прилавок, понял — стреляют не из ружья, из нагана уже стрелял Саблуков. В какой-то момент к капитану пришло полное спокойствие. Демидов хладнокровно отсчитывал выстрелы и, отсчитав положенное, вскочил, бросился в темноту, высвеченную вдруг лезвием секача (вчера завезли, хороший товар, капусту рубить лучше некуда), сбил что-то теплое, сопротивляющееся, кусающее, ища руку с секачом.

В нагане оставалась еще одна пуля. Саблуков пустил ее в себя, когда капитан выбил из его рук секач, когда сотрудники райотдела влетали в окно, похожие на парашютистов-десантников. Нет, он не пытался покончить жизнь самоубийством, притворялся даже перед собой.

Только что, когда он был опасен, капитан стрелял в него, а теперь беспокоился — что так долго нет доктора, рана не опасная, но кровотечение же сильное, человек все-таки...

Уехал с чистым сердцем полковник, увезли Саблукова, а Демидов пошел на службу, но свернул с полпути, зашел к Кире Строговой. Она лежала на постели, одетая, охолодевшая каким-то ледниковым страхом. Капитан присел рядом и сказал:

— А все хорошо, Кира. Все позади. Ты забудь, мало ли что бывает. Считай, как паморок, налетел и исчез. Только дым остался...

 

Михаил БАРЫШЕВ

ПУШИЦА

#img_13.jpg

Телеграмму принесли вечером. Девушка-почтальон была сдержанно-официальна. Молча указала, где расписаться, и ушла.

Я развернул телеграфный бланк и прочитал слова на бумажной ленте. Они извещали о смерти Матвея Викторовича Шульгина. Чтобы я не усомнился в этом, факт смерти был заверен подписью врача и фиолетовой расплывшейся печатью почтового отделения.

— Пап, а кто такой Шульгин?

— Шульгин? — Я положил руку на голову сына, ощутил его жесткие волосы и подумал, что нам пора сходить в парикмахерскую. — Он мне на фронте спас жизнь.

Димка свел к переносице встопорщенные, выгоревшие брови, помолчал и сказал:

— Значит, и мне спас... Если бы тебя убили, меня ведь тоже не было бы... Это далеко, Кожма?

— Далеко, за Полярным кругом. От железной дороги надо катером добираться на побережье.

— Ты был там?

— Нет.

— Теперь поедешь?

— Поеду... Ты же сказал, что Шульгин и тебе жизнь спас.

— Пап, а ты с ним вместе долго воевал?

— Одиннадцать дней...

Я уехал через несколько часов полуночным экспрессом.

Одиннадцать дней воевал я вместе с Матвеем Шульгиным. Это было в июле сорок первого года в Кольской тундре между озером Куэсме-Ярви и оленьими пастбищами в верховьях реки Туломы.

Я начал войну командиром стрелкового взвода. Восемнадцатилетним, наскоро испеченным лейтенантиком, ослепленным эмалью кубарей и скрипом ремня вишневой кожи с латунной звездой на пряжке.

Взвод держал фланг, укрепившись в недостроенном доте на берегу озера.

Отступать не пришлось. Фашистские егеря кинулись с тыла и погнали нас на запад, где уже была нацелена засада. Я остался в живых потому, что уходил за озеро последним.

Очнулся я в какой-то щели. Ныла спекшаяся ссадина на скуле, и мерзла непокрытая голова. В затылке была разлита тягучая боль. Перед глазами снова встал желтый всплеск разрыва и бездонная, темная яма, куда я невыносимо долго падал...

Над головой сияло солнце, разливая мягко притененный облаками ровный свет. Где-то капала вода. Крупная щебенка противно скрипела при каждом движении.

Шинель была разорвана, в нагане осталось три патрона.

Я был уверен, что цепи автоматчиков и патрули прочесывают местность, чтобы взять в плен тех, кто уцелел. Торопливо опорожнил карманы. Порвал письма из дому, фотокарточки, какую-то завалявшуюся справку о денежном довольствии. Достал комсомольский билет, сколупнул травинку, прилипшую к обложке, перелистал страницы и ужаснулся, что не заплачены членские взносы за июнь.

Билет я положил в нагрудный карман. Туда, где под тканью гимнастерки неспокойно стучало сердце. Его остановит, пробив комсомольский билет, моя последняя пуля.

Потом выбрался из щели и лег за валун, сжав шероховатую рукоять нагана. Металл холодил руку, тяжесть оружия успокаивала, выгоняла страх.

Вокруг стояла тишина. Звон падающих в камнях капель был монотонен и тягостно отчетлив. Над сопками катилось по извечному пути, не потревоженное войной солнце. К полуночи оно пройдет над морем, не коснувшись горизонта, и снова начнет подниматься, оглушая беспокойным светом полярного дня.

Выступ ближней скалы мерцал красноватыми изломами гнейса. Гривка березок в лощине зеленела, словно каждый листочек на ветках был вычищен и отполирован.

Осколок гранита жестко уткнулся в грудь. Я вывернул его из щебенки, собрал охапку вороничника и расположился поудобнее в ожидании последнего боя.

В суматохе потерялся поясной ремень. Без ремня я ощутил себя расхлестанным, как солдат, отправленный на гауптвахту.

У лица настойчиво вился и попискивал одинокий тощий комарик, видно не попробовавший еще живой крови...

Меня сморил сон. Сколько я проспал, сутки или два часа, сообразить не мог. Небо затянули низкие плотные облака. В камнях посвистывала морянка, трепала березы, колыхала осоку на болоте.

Немцев не было. Только тут я сообразил, что егерям ни к чему прочесывать сопки. Тех, кто уцелел после боя у озера Куэсме-Ярви, они просто оставили умирать в пустых холодных камнях.

На севере и на востоке погрохотывала стрельба. На западе лежала чужая земля. Поэтому я пошел на юг.

Взобрался на гранитную хребтину голой, просвистанной ветром сопки, долго глядел вокруг и ничего не высмотрел. Спустился, прошел кочковатой лощиной, запутался в каменной осыпи, огибал топкие болота...

Наконец увидел своего. Русского, живого. В грязной шинели, с винтовкой, с пузатым «сидором» на скрученных лямках, с котелком у пояса.

Я остановил его нацеленным наганом, приказал положить оружие, спросил часть.

Он назвал наш полк.

— Из нового пополнения я, товарищ лейтенант, — умоляющим голосом говорил красноармеец. — Всего неделю, как мобилизовали. Из местных я, из становища на побережье. Нас старшина Савченко в батальон привел...

Я поверил лишь тогда, когда красноармеец Шульгин сказал, что старшина первой роты Савченко в трудных случаях поминал не только бога, но и тот гвоздь, на который бог шапку вешает.

— Поступаете под мою команду!

— Слушаюсь, товарищ лейтенант, — облегченно сказал Шульгин и вытер пилоткой потное лицо. — Двое суток один по горам шастаю, сердце аж в трубочку свилось... Обрадовался, когда вас приметил... Вчера двоих наших у озера нашел. Рядком лежат, видно, одной очередью положило. Камнями прикрыл, чтобы песцы не попортили. Едой вот у них запасся, сухариками и табаком... Неладно, конечно, у мертвых отнимать, да делать нечего... Сплошали мы, товарищ лейтенант, на первый раз. Ничего, дай срок, все им, гадам, на бирку нарежем.

Шульгин уселся на камень, достал кисет и предложил мне закурить.

— Некурящий.

Я рассматривал так неожиданно появившегося подчиненного. Шульгину, большеголовому, с грузными, покатыми плечами, было лет под тридцать. На безбровом лице — светлые глаза, рот прятался в рыжеватой обильной щетине. Цигарку Шульгин держал в горсти, прижав ее большим пальцем. Так привыкли курить те, кому доводится много быть на ветру.

Верхний крючок шинели Шульгин расстегнул, винтовку, как палку, положил поперек колен.

— Будем выходить из окружения, — сказал я. — От немцев мы оторвались. Теперь надо пробираться к своим. Думаю, идти недалеко.

— Смотря куда идти, товарищ лейтенант, — возразил Шульгин, аккуратно прислюнил окурок и спрятал его за отворот пилотки. — Если к морю пробираться, так километров тридцать, а на Мишуковскую дорогу совсем близко... Вон за той сопочкой, за горбатенькой...

Из его слов я понял, что мы находимся километрах в пяти от недостроенных дотов, где батальон принял бой. Значит, я без толку кружил сегодня по сопкам. Не я ушел от страшного озера Куэсме-Ярви, а фронт ушел от меня.

— Отправляйтесь на разведку, — приказал я Шульгину, — установите, где легче перейти Мишуковскую дорогу.

Когда Шульгин уходил, я велел ему оставить вещевой мешок — настороженность все еще не отпускала меня.

Шульгин снял мешок и ушел.

Я проверил его поклажу. В мешке лежала пара белья, полотенце, кусок мыла, соль в жестяной баночке и десяток винтовочных обойм.

Еще там были сухари. Крупные, в ладонь, ржаные армейские сухари, от одного вида которых у меня набежала слюна и утробно заурчало в животе.

Я съел сухарь, не удержавшись, второй и третий, напился воды и ощутил долгожданную сытость.

Шульгин вернулся быстро. Кисть руки у него была окровавлена, на прикладе винтовки белел сколок дерева.

— Докладывайте! — я оправил разодранную шинель и снова пожалел, что потерял поясной ремень со звездой на пряжке.

— Нечего докладывать, товарищ лейтенант... Охранение на сопках и патрули. Едва ноги унес... Не подойти к дороге.

— Надо было подойти, — жестко сказал я, — струсили, красноармеец Шульгин!

Шульгин исподлобья посмотрел на меня и недовольно засопел.

— На хрена нам дорога сдалась, — сказал он. — Все равно по ней к своим не добраться. Прихлопнут, как комаров.

— Отставить разговоры! — коротко, как бывало перед строем, оборвал я ненужные разглагольствования. — Дисциплину забывать стали!

— Пожуем, может, маленько? — не обращая никакого внимания на строгость моего тона, предложил Шульгин и потянулся к вещевому мешку. — Сухарик на двоих ликвидируем и заморим червячка.

У меня загорелись уши. Только тут дошел до моего сознания стыдный ужас того, что я сделал в отсутствие Шульгина.

— Рубай, я без тебя подзаправился, — грубовато, чтобы скрыть собственную растерянность, сказал я.

— То-то, гляжу, не по-моему завязка сделана... Много умяли? Шестнадцать сухарей было.

— Три, — у меня хватило сил признаться. — Считайте, что я свою норму на два дня вперед израсходовал... Немного пройдусь, посмотрю.

Когда я возвратился к приметной седловине с валуном, торчавшим на склоне, как каменный палец, Шульгин перекладывал мешок. Лицо его было сумрачным, на лбу шевелилась толстая складка.

— На чужое добро, лейтенант, нечего лапы расщеперивать, — сказал он. — Не положено в армии по мешкам шарить.

Наверное, человека нельзя обидеть сильнее, чем правдой. Кровь хлынула мне в лицо.

— Встать, товарищ боец!

Шульгин поднялся, косолапо расставив короткие ноги. Шинель его, неряшливо перепоясанная ремнем, комом собралась на животе. В углу рта чадил окурок. Махорочный дым попадал Шульгину в левый глаз. Он прижмурил его, а правым с нехорошей усмешкой смотрел на меня. Ну, что, мол, дальше?

Я не знал, что дальше. Я вдруг понял, что беспомощен перед этим человеком в солдатской шинели, неохотно поднявшимся по моей команде. Здесь, на склоне сопки, в тылу у немцев, ему нельзя было дать наряд, оставить без увольнительной, посадить на гауптвахту...

Я объявил Шульгину выговор перед строем.

Он обалдело моргнул редкими ресницами, пристроил за спиной вещевой мешок и взял винтовку.

— Провались ты к лешему, глупа голова, — сказал он мне и пошел вниз по каменной седловине.

— Стой! — крикнул я. — Приказываю остановиться, красноармеец Шульгин!

Шульгин не спеша спускался по склону, обходил валуны, прыгал по уступчикам, перебрался через расселину.

Он уходил, бросал командира, уносил винтовку и сухари. Он дезертировал, оставлял меня в сопках с тремя патронами в нагане, без продуктов, одного...

Все это вихрем пронеслось в голове. Но тогда я умел только командовать.

— Стой, стреляю! — заорал я и сунул руку в карман. — Честное слово, выстрелю!

Шульгин не остановился. Он лучше меня знал, что не хватит сил выстрелить в спину. Своему, русскому, чудом встреченному здесь, где до войны не ступала нога человека.

— Ну и катись! Ну и катись, сволота!.. Катись!..

Я беспомощно и жалко кричал это растерянное «Катись!», застрявшее в голове со времен мальчишеских ссор и одиноких обид, пока Шульгин не скрылся из виду. Глухое, неразборчивое эхо насмешливо откликалось мне.

Уткнув лицо в поднятый воротник, я сидел, привалившись к гранитной стенке, поросшей жесткими скорлупками лишаев. Низко плыли тучи. Они цеплялись за верхушки сопок, оставляя на скалах клочковатый туман. Кричала полярная сова. Громкое насмешливое кикиканье ее прерывалось угрюмым, пугающим «кр-р-рау». Крик бился о скалы и пропадал в них.

Ствол нагана смотрел с колен завораживающим черным зраком. В барабане латунной желтизной отливали орешки трех неизрасходованных патронов.

Я был пуст. Словно меня выжали, вывернули наизнанку и приткнули, как куклу, к каменной стенке сопки.

Поднял меня озноб. Промозглая сырость забралась под шинель. В плечо, в поясницу воткнулись тысячи иголок и обломились, оставив в теле леденящие острия. Ветер резал глаза, икры схватывали судороги.

Я побрел вниз, по седловине, по неровному гранитному склону, сам не зная куда иду. Больше всего мне тогда хотелось, чтобы наступил конец. Любой, черт возьми!..

У подножия сопки, у поворота в лощину, я увидел Шульгина. Он сидел возле куста полярных березок. У ног его едва приметно дымился костер.

Я подошел, присел на корточки и протянул к огню озябшие руки.

— Звать-то тебя как, лейтенант?

Я поднял голову. Шульгин спокойно смотрел на меня. В глазах его, в самых уголках, я ощутил жалостливую усмешку.

Я ответил, что зовут Вячеславом, и сообразил, что Шульгин ждал меня.

— Славка, значит, — уточнил он и сунул в костер пригоршню сухих веток. — А меня Матвеем... Матвей Викторович... А то «встать», «прекратить»... С одной стороны, конечно, понятно, а с другой — чего шуметь без толку. Видишь, в какой переплет попали... Разве думалось, что так повернется... Ничего, остер топор, да и сук зубаст. Не сломали еще нам хребет... Шинель-то сыми, высушить надо, а то ночью до смерти заколеешь. Поболе бы огонек наладить, да ведь эти паразиты узреть могут. Ничего, пока маленьким обойдемся. Битую-то морду задирать негоже.

Когда я обсушился, Шульгин дал мне кружку кипятку, четверть сухаря, и мы обсудили наше положение.

— Мишуковскую дорогу можно перескочить, — сказал Матвей. — Я сегодня опять к ней приглядывался. Тогда к морю выйдем. Там становища, места обжитые. Только ведь наверняка гитлеровцы их заполонили. Позаримся, а как бы на беду не наскочить.

Я предложил уходить на юг. Там стрельбы не слышно, там наверняка можно выбраться к своим.

— На юг? — переспросил Матвей и поскреб ногтем подбородок. — Дак там ведь тундра.

— Ну и что? — возразил я, хотя тундру знал лишь по учебникам географии. На картинках она была плоской, как стол, и представлялась мне, городскому мальчишке, удобной для пешей ходьбы.

— А то, что тундра... Не осилить ее, проклятую, с таким запасом. — Шульгин тряхнул вещевой мешок. — Двенадцать сухарей на двоих...

Я не стал приказывать. Уловив неуверенность в голосе Матвея, я стал убеждать его идти на юг. Кидал ему вытверженные мною по учебникам правила военной тактики, говорил о маневренности войск, о закономерностях развития наступательных операций и о прочих, бесполезных сейчас для нас истинах. Я напомнил Шульгину о воинском долге, присяге, о моем командирском звании.

— Ладно, — согласился Матвей. — Что на север, что на юг — один хрен без покрышки. Летом везде дороги торны, а тундра тоже земля. Лопари вон по ней не одну тыщу лет ходят.

Он расчетливыми затяжками дососал окурок.

— Оставаться здесь все равно нельзя... Махнем на юг километров пятьдесят, а там повернем к Туломе. Может, и впрямь к своим доберемся. Чем черт не балует, когда бог спит.

Ночь мы провели, забившись в заросли полярных березок. Кривых, изувеченных ветром, с крохотными зазубренными листочками, похожими на зеленые гривенники. Было холодно и сыро. Морянка принесла скользкую замочь. Набухшие водой облака безостановочно сыпали дождь. Мы ворочались без сна и жались друг к другу, чтобы хоть чуточку согреться.

Ритмично постукивали колеса, плавно покачивался вагон с ковровой дорожкой в коридоре, с репродукторами и розетками для электробритв. Девушки-проводницы звенели посудой, готовили чай. Бегал мимо купе щекастый белоголовый трехлетний карапуз с нестерпимо синими глазами. Студенты-практиканты говорили о сейсморазведке. Они ехали на базу геологической партии, расположенную, как я понял, в Туломской тундре. Туда же держали путь две независимые, перезрелого возраста девицы в тесных джинсах и обтягивающих кофточках — ботаники, таксаторы оленьих пастбищ.

Я курил и смотрел на тундру. Кочковатая, рыжая, как линяющий песец, равнина ее была пересечена рогатыми мачтами высоковольтной линии, уходящей к горизонту. Там, отчетливо видные, дымили трубы. То подступая к полотну железной дороги, то убегая от него, тянулась светло-серая лента шоссе. По тропинке катили на велосипедах и мотоциклах рыбаки со связками удочек, пристроенных к багажникам.

Без усилий, удобно и быстро мчался я теперь по злой, комариной тундре, до лютости изматывающей человека за полдня пути...

Мы шли шестой день. Сопки остались позади. Теперь нас окружала равнина. Плоская, как стол, негде зацепиться глазу. Она вовсе не походила на городскую площадь, удобную для пешей ходьбы, как мне представлялось по картинкам из учебника географии.

Мы по колено вязли в липкой торфяной грязи. Рыхлые кочки ходуном ходили под ногами. Сизыми, недобрыми разводами стоялой воды были затянуты болота. На дне их таилась мерзлотина, прорезанная ключевыми ямами. В промоинах тундровых ручьев, оставшихся от недавнего половодья, приходилось барахтаться в раскисшей глине и на карачках выползать к сухому месту.

Разлившиеся озерины, озерки и лужи заставляли петлять, делать пятикилометровые обходы там, где напрямик не набралось бы и полкилометра.

Ни тропинки, ни человеческого следа. На ягельниках лежали отмытые дождями черепа оленей. Острые, как пики, наконечники сброшенных рогов предательски прятались в кочках. Пищали остромордые лемминги, потревоженные в норах, скалили зубы. Простуженно и трусливо лаяли издали мышкующие песцы.

Звоном звенели, огнем жгли комары. Они плыли за нами, как серый чад. Забивались в рот, в нос, в уши, едко липли к глазам. Я по-бабьи обвязал голову рубахой, обмотал руки лоскутами шинельной подкладки, но спастись, укрыться от этих кровососов было невозможно.

Я шел за Матвеем след в след. Видел его сутуловатую спину, покатые плечи, хлястик, держащийся на одной пуговице, вещевой мешок, заляпанный бурой грязью. Видел его раскисшие ботинки, косолапо приминающие мох. При каждом шаге в них чавкало и сквозь дыры на сгибах выбрызгивалась вода.

Как Матвей угадывал направление, моему уму было непостижимо. Мы кружили, петляли, забирали то в одну сторону, то в другую, но упрямо шли на юг.

Последний сухарь был съеден. Мы глотали прошлогоднюю кислую, как уксус, бруснику, грызли зеленые ягоды вороничника, сосали мох. Несколько раз Матвей пытался подстрелить песца. Передергивая затвор, жег обойму за обоймой, но винтовка дрожала в руках, и песцы уходили от выстрелов.

Мощный электровоз голосисто покрикивал на поворотах. Рыжее солнце заливало светом бескрайнюю тундру, лобастые граниты, выпирающие из-под торфа, блюдечки озер, светлые, как ребячьи глаза. На взлобках, на теплом припеке, в затишке от ветра цвели полярные маки. Фиолетовые табунки камнеломок теснились среди каменных россыпей.

Шоссе, прорезавшее тундру, сделало заворот и уткнулось в железную дорогу. У полосатого шлагбаума, помаргивающего красными огнями, выстроились машины. Самосвал, голубая «Волга», два новеньких «Москвича», панелевоз с квадратом бетонной стены, зеленый «Запорожец» последней модели.

— С никелевого на озеро подались, на пикник, — сказал рядом со мной студент-геолог.

— Сейчас хариусы хорошо берут, самый клев, — откликнулся его попутчик. — Наши тоже, наверное, на Тулому убрели. Гошка Шаронов там все места знает... Пушица цветет... Красотища!

Цвела пушица. Белые пуховки причудливо изукрашивали землю, ожившую после полярной стужи. По моховым ложкам заросли пушицы были легки, как первая пороша. На берегах озер пушица сбилась в плотные клинья, подступающие к воде. Казалось, там сели на отдых стаи гусей после долгого перелета.

Ветер колыхал пушицу белопенными волнами, тормошил, прижимал к кочкам...

В справочнике я недавно прочитал, что пушица — это ландшафтное растение болот, род многолетних трав из семейства осоковых, что скотом она поедается неохотно.

Да, на вкус это «ландшафтное растение» весьма противно. Крохотные орешки, спрятанные в пуховках, горьки, как полынь, а жесткие стебли оставляют во рту ощущение разжеванного хозяйственного мыла. Лишь из корней и укороченных прикорневых листьев можно выжать капельку питательного сока, которую человек в состоянии проглотить на пустой желудок...

На привалах мы варили пушицу. Матвей собирал ее охапками, крошил ножом корни и листья, заливал водой. Тальник разгорался неохотно, дымил, разгоняя, нам на радость, комаров, затем на корявые ветки выползали красные языки пламени.

В котелке пушица густела, становилась скользкой, душно парной. Давясь от отвращения, я глотал варево, упивался его теплом и смотрел, как, истратив силы, затухает костер. Гаснут, подергиваются пеплом угольки, и на выжженной моховине остается серая, холодная горсть озолков.

Пустота в животе, казалось, засыпала. Голодные спазмы перестали выворачивать желудок, и во рту не набегала слюна. Голова сделалась высохшей, костяной, и внутри что-то временами отчетливо попискивало, словно туда забрался комар.

Не помню, на которые сутки это случилось. При очередном шаге передо мной вздыбилась земля. Круглая лужа сжалась в ослепительную, больно ударившую по глазам точку. Затем точка взорвалась, небо стало темным и со скрежетом просыпалось на меня.

Очнулся я от толчков. Матвей стоял на коленях и тормошил меня за плечи.

— Слава, Славик! Товарищ лейтенант! Идти ведь надо...

Я ответил, что никуда не пойду.

— Притомился, — сипло сказал Матвей, поднял распухшее чугунное лицо и оглядел тундру тоскливыми глазами. — Ладно, передохнем маленько! Я ведь тоже ходули едва двигаю.

Он уселся на кочку и принялся сооружать цигарку из ягеля и табачных крошек.

В сером, осевшем небе кругами ходил сапсан, раскинув острые крылья. Я лежал и думал, что связываю Матвея Шульгина. Из-за меня, слюнтяя и недоноска, мужик погибнет в тундре. Из-за меня...

Негнущимися пальцами я медленно вытащил наган, сунул в рот холодное дуло и нажал спуск. Крутнулся барабан, щелкнул курок самовзвода, ударил острием по капсюлю. Раз... второй... Выстрела не было. Патроны отсырели в болотине, ими я уже никого не мог убить.

Шульгин оказался рядом, ногой вышиб оружие.

— Ты что удумал, зараза! — он тряханул меня так, что голова мотнулась из стороны в сторону. — Жизни себя лишить! Еще кубики нацепил, командир взвода... Вша рыбья! И так по этой болотине ползем, как слепые котята, так он еще придумал клевать в больное темечко, паразит!..

Матвей ругал меня исступленно, нескладно и зло, выливая ожесточение, накопившееся в душе.

Я равнодушно, устало слушал. Сапсан ходил над тундрой, то приближаясь к нам, то отваливая в сторону. Наверное, он чуял поживу и терпеливо ждал, когда можно будет ударить клювом.

— Встать! — крикнул Шульгин. — Приказываю встать, товарищ лейтенант!

Я закрыл глаза и поморщился от нелепой команды рядового красноармейца. Встать я не мог. У меня не было ни сил, ни желания. Воля моя сломалась, хрустнула, как стебелек вороничника под сапогом. Матвей рассвирепел:

— Да поднимайся ты, кисла образина! Навалился на мою шею. Думаешь, цацкаться с тобой буду!.. Ну!

Он перехватил винтовку, вскинул над моей головой приклад и остальное досказал бешеными глазами:

— Ну!

Распухшая щека его дернулась. Приклад угрожающе качнулся надо мной. Я закрыл глаза...

— Славик! — голос Шульгина вдруг сорвался на хриплый, просящий шепот. — Давай дак не фасонь... Идти ведь надо.

Матвей уговаривал меня, подбадривал, помог сесть, разжег костер, насобирал мне пригоршню незрелой морошки.

— Идти надо, Слава. Тулома уже близко... Я сегодня вдали лесок приметил. Раз лесок, значит, и река там.

— Ты иди, Матвей, — сказал я. — Иди один.

— Дурачина ты, — с расстановкой произнес Шульгин, вскинул винтовку и ударил по сапсану, отгоняя его прочь. — Оглупел, что ль, совсем?.. Пойми, парень, не могу я тебя здесь кинуть. Если ты не поднимешься, значит, мне доля рядом с тобой подыхать... Вот ведь какая закавыка, товарищ лейтенант.

«Закавыка», — испуганно отдалось в моей голове. Наверное, поэтому в тот день я заставил себя встать, и мы снова побрели по тундре.

Остальное перепуталось. В памяти сохранились лишь бессвязные обрывки. Мы выбирались из промоины, и мне никак не удавалось зацепиться за валун... Помню тяжелое, с присвистом, дыхание Матвея... Жесткий палец, засовывающий мне в рот разжеванную пушицу.

Помню себя на закорках. Перехлестнутые ремни режут спину, шея ломается, не держит голову. Подбородок при каждом шаге тыкается в колючий, залубеневший от сырости воротник...

Я курил сигарету за сигаретой и смотрел в вагонное окно на пушицу, упрямо цветущую в тундре.

Все-таки мы тогда одолели ее. На одиннадцатый день нас увидели пастухи-саами, уводившие стада от границы к Ловозеру.

Сейчас я рылся в памяти и не мог сравнить ни с чем из прожитых послевоенных лет те одиннадцать июльских далеких дней.

Думал о Матвее Шульгине. В жизни человека случаются такие минуты, когда он приподнимается над обыденным и делает то, что с расстояния времени именуют подвигом. Еще я думал о трех сухарях, съеденных тем самодовольным лейтенантиком...

Война не кончилась в день победы. Мы носим ее в себе. От памяти не уйдешь, не вытравишь временем воспоминания, не прогонишь их.

Они полощутся на земле огнями газовых горелок у могил неизвестных солдат, хватают скорбью безымянных прямоугольников могил Пискаревского кладбища, смотрят на дороги гранитными обелисками, пристально вглядываются с пожелтевших довоенных фотографий...

После войны я долго разыскивал Матвея Шульгина. Два года назад, когда перестал искать, я встретил его в сутолоке столичного вокзала.

Ко мне подошел большеголовый усатый дядечка в кашемировом макинтоше и зеленой велюровой шляпе. Лицо его от виска к щеке было изуродовано бугристым шрамом. Он несмело поздоровался. Я посмотрел на него недоуменными глазами.

— Не признаете? — смутился дядечка. — Извините в таком случае. Выходит, обознался...

Он пошел прочь, знакомо ссутулив покатые плечи.

— Шульгин! — заорал я и кинулся вдогонку. — Матвей!

Я заставил его сделать остановку и затащил к себе.

— Напоследок меня под Прагой зацепило, — рассказывал Матвей про свою войну. — Рядышком мина плюхнулась и из меня, считай, решето сделала. В госпитале доктора перепугались. Только я решил, что после войны помирать резону нет... Сам уж не знаю как, а выполз с того света на нынешний.

Матвей отхлебнул глоток вина.

— Кисленьким все пробавляетесь, городские... У нас мужики уважают под железной пробкой... Побегали со мной напоследок врачи и сестрички, помытарились...

С войны Матвей привез полдесятка наград, обкуренные усы, шматок сала, сэкономленный на пайках, и крохотный осколок мины, застрявший возле аорты.

— Вырезать в госпитале хотели, не дал. Когда воевал, вроде пугаться времени не было, а тут, прямо тебе сказать, Вячеслав Иванович, страх меня взял. Вот так с немецким гостинцем и проживаю.

Из-за осколка Матвей был на инвалидности, получал пенсию и работал на легкой работе — кладовщиком в рыбацком колхозе.

— Справно живу, — рассказывал он. — Ребята на ноги встали. Трое у меня, два мужика и дочка. Алексей уже женатый, капитан дальнего плавания, этот год в Индию ходил. Саня, тот на апатитовом руднике, а Люся, младшая, в десятый класс пойдет... Дом недавно новый отгрохал, четыре окошка по лицу. Приезжай в гости, Вячеслав Иванович. Ты ведь мне вроде крестника...

Слишком долго я собирался в гости.

В Кожму я приехал попутным катером. День был теплый и тихий, редкий для этих северных мест.

Село лежало в распадке между сопками на берегу порожистой реки. Вода в ней была прозрачна до изумления. В заводях, прогретых солнцем, метались стайки молоди. Босоногие рыболовы, как кулички, застыли с удочками на прибрежных валунах.

Мне показали новый дом с четырьмя окнами по фасаду, с высоким крыльцом и узорчатыми голубыми наличниками.

У крыльца толклось с десяток горестных, повязанных черными платками старух, ощупавших меня любопытными взглядами.

Третий раз я встретился с Матвеем Шульгиным.

Он лежал в просторном гробу, поставленном на облезлые кухонные табуретки посреди комнаты. После смерти он не вытянулся, был так же коротконог, широк в кости. Прядка пепельных мертвых волос старательно расчесана. Нос заострился, обкуренные усы колюче топорщились. В глазницах лежали успокоенные тени.

В ногах Матвея я увидел деньги. Двугривенные, полтинники, мятые рубли и единственную зеленую трешницу. Старый и стыдный обычай. Каждому, кто приходил проститься, полагалось положить деньги в гроб.

Я должен был положить в ноги Матвею Шульгину все, что имел, и этого оказалось бы мало...

Подушечка, наскоро сметанная из бархатного лоскутка, лежала в изголовье гроба. На ней тускло блестела рубиновая Красная Звезда, орден Славы с залоснившейся муаровой ленточкой, пожелтевшие латунные кружочки «За оборону» — Заполярье, Ленинград, Москва...

Ко мне подошли двое. Я узнал — сыновья Матвея. Старший, с золотыми капитанскими шевронами на рукаве кителя, такой же, как отец, коротконогий и плотно сбитый. Младший, в отлично сшитом костюме из темного крепа, смахивал больше на мать коротким носом и угловатыми скулами. Лица их были напряженными, в светло-ледянистых глазах затаилась боль.

Я сел у гроба.

В комнату входили люди. Вздыхали, иногда крестились. Звенели мелочью, шуршали рублями — клали в гроб деньги. Старуха с розовым лицом и твердыми бескровными губами, наверное родственница Матвея, разорвала душную тишину визгливым воплем:

Капитан, побледнев, смотрел на нее, под бронзовой, обветренной кожей на его лице перекатывались желваки.

К счастью, причитания розоволикой старухи продолжались недолго. Минут через десять она кинула покойнику юбилейный рубль, сморкнулась и осведомилась шепотом:

— Выносить-то когда будут? Мне еще поросенка надо кормить...

В комнате было сумрачно, тесно и жарко. У стены стояли венки с бумажными цветочками, с непривычно широкими, как морские вымпелы, лентами. От родных, от правления колхоза, от сельского Совета, от друзей, от кого-то еще.

К дому подходил и подходил народ.

Я вышел из комнаты. Близко раскинулось море. Светлое у берега, оно уходило вдаль, постепенно темнея. Горизонт был отчеркнут фиолетовой нитью, и непонятно — кончалась ли там вода или начиналось небо. Медленные облака, похожие на белопарусные корабли, плыли в блеклой голубизне. На берег набегали утихомиренные волны, негромко шуршали окатышами гальки, расстилали по песчаным отмелям воду и хлюпали, всплескивая, бурунчики у свай колхозной пристани. Чайки плавали на раскинутых крыльях, падали с высоты, беззвучно пробивая море.

На сопках, утыканных щетиной темных сосен, лежали языки нестаявшего снега, и в них полыхало солнце. Расселины были задернуты голубыми дымками. У подножия кудрявились полярные березы.

В низине за рекой цвела пушица, расходилась белоголовыми волнами, кланялась, чуткая, неслышному ветру.

Гроб несли на руках. Грузно покачиваясь, он плыл в воздухе.

За гробом, ухватив друг друга за руки, шли сыновья Матвея Шульгина. Сутулили, как отец, плечи и твердо, на всю ступню, ставили на каменистую землю крупные ноги. Шла заплаканная дочь в зеленом блестящем плаще. Размашисто вышагивала жена.

Розоволикая старуха, натянувшая для тепла поверх кофточки мужской пиджак, наверное, успела покормить поросенка. Причитала она охотно, заливисто и многоречиво...

Потом о крышку гроба ударились горсти щебенки, и на земле прибавилась еще одна солдатская могила.

— Считалось, что он на легкой работе, — рассказывала мне на другой день жена Матвея, ненужно перебирая какую-то линялую тесемку. — Так это вообще считается, а на деле ведь все от человека зависит. Иной и тяжелую работу на легкую перевернет, а у Матвея другой характер-то был... Кладовщик, а сам и ящики ворочал, и бочки катал, и трос целыми бухтами... Заругаюсь на него, а он одно — не шуми, мать... Теперь уже отшумелась.

Она гортанно всхлипнула, вытерла выкатившуюся слезу и продолжала:

— В тот день привезли бочки с соляркой для дизеля. Когда третью бочку на пристань поднимали, тали заклинило. Бочка-то и стала из стропов вылезать. Мужики ах, да руками мах, а Матвей плечо подставил. Бочка в море ухнула, и он на доски пал, горлом кровь пошла... Врач мне потом объяснял, что от напряжения ему тот осколок сердечную жилу разорвал... День прожил. В памяти все время был. Наказал вот вам телеграмму отбить. Не мог уж у смертушки из лап боле вырваться...

Она уронила на стол седую голову. Волосы рассыпались по клеенке с аляповатыми розочками. Плакала она долго, беззвучно, для себя.

Я вышел из дому. Возле сарая Алексей, скинув капитанский китель, колол дрова. За оградой возле бревенчатой двухэтажной школы с просторными окнами ребята азартно гоняли футбольный мяч. У пристани негромко постукивал моторный бот. Сизые колечки дыма выплескивались из трубы и таяли в воздухе. На бот грузили сети.