ГЛАВА I

[1]

— Я закрыла, я закрыла! Кон мой.

Три старые метиски играли в лото, пристроившись прямо на земле у входа в лачугу, сколоченную из фанеры и ржавой жести. Такие же хибары кособочились средь чахлых пальм и широколистых банановых кустов, потускневших от едкого зноя и пыли. “Плайита” (пляжик) — так назывался этот район Колона. Но от пляжа тут был разве что прибрежный белый песок, на котором неприглядные строения выглядели как мусор, оставленный на суше морским отливом.

Старухи оторвались от игры. Примолкли. Удивленно уставились на Иселя. Глазами ощупали дорогой костюм из тропикаля, яркий галстук, до блеска начищенные башмаки.

— Будет пялиться на франта. Хосефина! Я тебе говорю. Твоя очередь.

— Сорок пять! Два! Семнадцать!

Исель Прьето завернул за угол. Быстро направился к бодеге “Трианон”, распахнул дверь и увидел настороженные взгляды парней, которые потягивали тростниковую водку у деревянной стойки.

— Что вам угодно, сэр? — на ломаном английском спросил хозяин. Иселя частенько принимали за янки из Зоны: голубоглазый и светловолосый, он меньше всего походил на панамца.

— Вы не Маноло? — по-испански спросил Прьето.

— Да, сеньор. Чем могу быть полезен?

— Потолковать бы нужно. — Исель покосился в сторону парней, всё так же настороженно смотревших на чужака. — Дело есть.

— Пройдемте в мой офис, — без особого энтузиазма отозвался хозяин “Трианона”. Не торопясь вытер руки захватанным полотенцем. Убрал со стойки початую бутылку. Запер кассу.

“Офис” оказался тесным чуланом. Маноло предложил посетителю единственный табурет, а сам взгромоздился на мешок не то с фасолью, не то с рисом (как и во всякой бодеге, в “Трианоне” подавали спиртное и продавали продукты).

— Я из полиции…

— Что вас носит спозаранку? — буркнул Маноло. — Я всё рассказал вчера сержанту Рамосу. Обычная поножовщина.

Начальник полицейского участка “Плайиты” и впрямь опросил свидетелей сразу после происшествия. Но сделал это весьма поверхностно. Сержант не знал, да и откуда ему было знать, какое значение случившемуся могут придать в столице. В Сьюдад-де-Панама.

— А теперь расскажете мне. И поподробнее.

Понукаемый вопросами капитана Иселя Прьето, несловоохотливый Маноло выложил всё или почти всё, что ему было известно.

Фредди — его знали в “Плайите” только по имени — выходец с Барбадоса. Таких много в Колоне: барбадосцев и прочих вестиндцев. Американцы охотно нанимают негров из Вест-Индии на самую тяжелую, плохо оплачиваемую работу. Удобно: неприхотливы они, и английский для них — родной язык. Этот тоже начинал простым грузчиком в Зоне канала. Но очень скоро пошел в гору. Стал “тимлидером”, старшим в бригаде. Холуйствовал, наушничал, выслуживался как мог. Втерся в доверие к боссам. И года два назад кто-то из янки устроил его на работу в компанию “Чирики лэнд”. На теплое местечко. (“Чем уж там занимался Фредди, один бог ведает. Но деньги зашибал немалые. Его девчонка — Ксиомара — рассказывала. Он ей писал, приветы передавал с оказией, а то и подарки слал…”)

19 мая, в воскресенье, Фредди приехал в Колон и около десяти вечера завалился в “Трианон”. Всегда скандальный и задиристый, был он на этот раз непривычно сдержан. Посмотрел молча на Ксиомару, которая стояла в обнимку с Уго Санабария. Раскурил сигару и тихо сказал своей ветреной возлюбленной: “Развлекаешься, значит? А я думал, что ждешь меня…” Та освободилась от объятий Уго и ринулась было к Фредди, да новый дружок удержал её. Может, всё и обошлось бы. Барбадосец сплюнул и пошел к выходу. Конечно, обошлось бы, но Уго — тщедушный недомерок — распетушился и крикнул вдогонку: “Проваливай отсюда, чернозадый. Вали, вали и больше мне не попадайся!” Фредди — на него страшно было глядеть в эту минуту — круто развернулся. Здоровенными своими кулачищами он размазал бы мозгляка по стене, да напоролся на нож. Нож по самую рукоятку вошел в горло. Фредди рухнул замертво. В поднявшейся суматохе Уго удалось убежать.

— Прячется где-нибудь неподалеку, у одной из своих девок. Его вам нетрудно будет разыскать.

Искать убийцу? Пусть этим занимается местная полиция. Капитан Прьето не для того был послан в Колон. Его интересовал убитый.

— Скажите-ка, Маноло, как быстрее пройти к Ксиомаре? — спросил он хозяина бодеги.

Капитану повезло. Он застал девушку дома.

Повезло вдвойне: застал её одну, а не с очередным клиентом. Простоволосая, заспанная, в дешевом ситцевом халатике, она всё равно была весьма и весьма хороша собой.

— Зря пришел, красавчик. Я сегодня и завтра гостей не принимаю. У меня выходной по причине траура — любимый скончался. — Трагическим изломом бровей Ксиомара изобразила глубокую скорбь. — Или ты из полиции? Тогда тем более тебе нечего здесь делать. С легавыми у меня разговор короткий!

Исель понял, что ему лучше не скрывать, кто он такой, — иначе от девицы действительно ничего не добьешься.

— Капитан контрразведки Национальной гвардии Прьето. Придется вам рассказать всё о вашем приятеле. О Фредди,

— Чего теперь о нём рассказывать! Убит человек…

— Вы переписывались с ним?

— Да, письма я от него получала. Нечасто, правда. Ко дню ангела, к рождеству да на пасху.

— Сохранились они?

— Конечно. Они дороги мне. Мы же собирались обвенчаться к Новому году. Я бы подзаработала к этому времени. Да и ему подвернулось выгодное дельце…

— Какое?

— Этого я не знаю.

— Покажите письма.

— Сейчас, капитан. Секундочку.

В жестяной коробке из-под печенья покоились перевязанные розовой ленточкой письма и открытки. Послания Фредди были немногословны. Приветы. Туманные намеки на преуспевание в жизни. Корявые признания в любви и неуклюжие нежности.

Из фирменного конверта с эмблемой банановой компании “Чирики лэнд” контрразведчик извлек цветную фотографию. На ней — группа джентльменов в белых смокингах, при бабочках. Явно американцы. Они развалились, блаженно улыбаясь, в плетеных креслах. Во втором ряду — почтительным полукольцом — выстроились люди, одетые попроще. Крайний слева отмечен крестиком (“Вот он — мой Фредди!” — всхлипнула Ксиомара), крестиком отмечен и пожилой господин в самом центре белых смокингов. “Мистер Уэстли” — накарябано рукой убитого барбадосца. Эта же фамилия, с добавлением титула (вице-президент “Чирики лэнд”), стояла под поздравлением на рождественской открытке, адресованной “уважаемому мистеру Ф. Стрэнду”. Подобные стереотипные поздравления вручаются к праздникам всем служащим крупных фирм. Тем не менее хвастливый Фредди не преминул переслать открытку невесте и ещё приписал: “Гляди, как меня ценит шеф. Шутка сказать — я теперь правая рука начальника охранного отряда компании”.

Провожая капитана Прьето до дверей, Ксиомара, взбудораженная воспоминаниями, вновь прослезилась:

— Виновата я перед Фредди. Обещала бросить это занятие, да очень хотелось подкопить денег побольше к свадьбе… — И без всякого перехода: — А вы заглядывайте ко мне, капитан. Не пожалеете.

— Ладно, ладно! Учти, Ксиомара, о том, что у тебя побывали из контрразведки, никому ни слова. Придержи язык за зубами…

— Да что вы! Как можно? И без того неприятностей хватает.

“Джип”, предоставленный в распоряжение столичного офицера начальником местного отдела контрразведки, стоял там, где его бросил Исель. Он не очень хорошо ориентировался в городе и, направляясь на встречу с майором Бенавидесом, минут сорок колесил по улицам и переулкам Колона.

— Признаться, я уже не надеялся увидеть вас сегодня, капитан. Пора обедать. Составите мне компанию? Рядом есть славный ресторанчик. — Ансельмо Бенавидес был приветлив и радушен. Рассеченные шрамом губы добро улыбались.

— Охотно. Я здорово проголодался. Но сперва дайте-ка мне ещё раз взглянуть на записку, найденную у Фредди.

Майор открыл сейф, порылся в нём и достал непромокаемый пластиковый пакет, обнаруженный в подкладке пиджака убитого, когда полицейские сдавали труп в морг. Квадрат плотной бумаги лег на письменный стол. Всего несколько строк, отпечатанных на машинке по-английски. Ни даты. Ни обращения. Ни подписи.

 

ГЛАВА II

В ночь на понедельник 20 мая Иселя Прьето разбудил телефонный звонок.

— Говорит дежурный по департаменту Хе-дос лейтенант Эрмес Арнульфо Пуэбла. Вам надлежит немедленно прибыть к полковнику.

Прьето взглянул на часы: стрелки показывали ровно три. Рановато начиналась рабочая неделя.

— Лейтенант, что-нибудь чрезвычайное?

— Узнаете у шефа. Машину прислать?

— Благодарю. Доберусь на своей.

Полковник Бартоломео Монтехо, начальник Хе-дос (департамента контрразведки панамской Национальной гвардии), молча кивнул, когда Исель доложил о прибытии, протянул бланк телефонограммы:

— Прочтите. Полчаса назад получили из Колона. Да сядьте же, наконец.

СРОЧНО СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО.

ПОЛКОВНИКУ МОНТЕХО.

ВЧЕРА, В ВОСКРЕСЕНЬЕ, В ПРИГОРОДЕ КОЛОНА В СЛУЧАЙНОИ ДРАКЕ УБИТ НЕКИЙ ФРЕДДИ, ПРЕДПОЛОЖИТЕЛЬНО — СЛУЖАЩИЙ “ЧИРИКИ ЛЭНД”. В ПОДКЛАДКЕ ПИДЖАКА УБИТОГО ОБНАРУЖЕНО ПИСЬМО НА АНГЛИЙСКОМ ЯЗЫКЕ ПЕРЕВОД ТЕКСТА СЛЕДУЕТ НИЖЕ:

“ПЕРЕДАЙТЕ ГОСТЯМ: БОЛЬШАЯ ОХОТА В ПАНАМЕ, КОСТА-РИКЕ И ГОНДУРАСЕ НАЧНЕТСЯ В БЛИЖАИШЕЕ ВРЕМЯ ДЛЯ ВАС СООБЩАЕМ — ОПЫТНЫЕ ЕГЕРЯ НАНЯТЫ В ШТАТАХ И ЕВРОПЕ. ПОЛУЧЕННЫЙ ОТ ВАС ОТЧЕТ О ПОПЫТКАХ СОЗДАНИЯ ОХОТНИЧЬЕГО КЛУБА ОБЕСКУРАЖИВАЕТ: СКОЛЬКО МОЖНО ТЯНУТЬ С ЭТИМ? В КОНЦЕ МАЯ, НАЧАЛЕ ИЮНЯ СЮДА ВЫЕЗЖАЕТ ИНСТРУКТОР ИЗ ААА”.

ЖДЕМ ВАШИХ УКАЗАНИЙ. МАЙОР АНСЕЛЬМО БЕНАВИДЕС.

Исель дважды прочел телефонограмму. Отложил её в сторону. Полковник прихлопнул листок ладонью:

— Ваши соображения, капитан?

О какой “большой охоте” шла речь в перехваченном послании, догадаться было несложно. Особенно им — офицерам контрразведки, прошедшим, как и все военные, обязательную выучку в диверсионно-десантной школе американского Форт-Шермана, в Зоне канала. Из них тоже хотели сделать “егерей”. Для травли всех, кто неугоден хозяевам “Чирики лэнд” и других монополий. Да, догадаться, о чём шла речь, не составляло особого груда. Поэтому Исель ответил коротко:

— Очередной заговор. И, судя по всему, связанный с бананами.

— Верно! Простить не могут, что наши три республики повысили налог на экспорт бананов. Похоже, что эти “охотнички” замышляют свержение правительств. В общем, дело серьезное. Надо его распутывать. Срочно выезжайте в Колон ближайшим поездом. Постарайтесь на месте разобраться в этой темной истории с… Как его?

— Фредди.

— Да, с Фредди. Действуйте по своему усмотрению.

— Прошу прощения, как вы думаете, господин полковник, что означают три А в письме?

— Уж, разумеется, не Американскую Автомобильную Ассоциацию шоферов-любителей.

— Но террористическая организация “Три А” орудует в Аргентине, а не в Центральной Америке…

— Этим вам тоже предстоит заняться. Так же, как и выяснением, кто такие “гости”. Ясно?

— Так точно.

Разговор с шефом пришел на память капитану Прьето в самолете, когда он, завершив в Колоне все свои дела, вылетел в город Давид, административный центр провинции Чирики. Вспомнилась ему и беседа с майором Ансельмо Бенавидесом в тихом ресторанчике с громким названием “Васко Нуньес де Бальбоа”. За обедом тог сообщил ему, что в воскресенье, часов за семь до убийства, Фредди видели с Гарри Гольдманом, сотрудником резидентуры ЦРУ в Зоне. Скорее всего, Гарри и передал барбадосцу тайное послание в пластиковом пакете.

В Давиде прямо с аэродрома капитан проехал на вокзал и взял билет до Пуэрто-Армуэльеса, столицы бананового королевства янки — “Чирики лэнд”. В сумерки, когда поезд добрался до места назначения, Исель, не смыкавший глаз вторые сутки, снял номер в лучшей гостинице города на имя сеньора Фаусто Гомеса и завалился спать.

Ранним утром — не было ещё и пяти — он отправился пешком в Сильвер-сити, как называли квартал служащих компании “Чирики лэнд”. Служащих второго сорта — панамцев.

Главная улица, повторяя очертания побережья, тянулась к порту. Справа — дома. Слева — океан. Дома деревянные, крепкие, двухэтажные, под цинковыми крышами. Но скучные, стандартные, словно спичечные коробки.

Сверив номер нужного дома по адресу, списанному у Ксиомары с рождественской открытки, Исель поправит кобуру под мышкой и зашел в нужный ему подъезд. Замер, прислушался — тишина. Осторожно, чтобы не скрипнули деревянные ступеньки, поднялся на второй этаж. Снова прислушался. В квартире справа заплакал ребенок. Капитан попробовал один из ключей, найденных у покойного барбадосца. Повезло! — тот самый. Притворив за собой дверь, Прьето прислонился к косяку и с минуту стоял не шевелясь. Потом вынул из кобуры кольт и, мягко ступая, пересек гостиную. Вгляделся в темноту крохотной спальни. Никого! Сунул пистолет в карман, чуть-чуть отодвинул в сторону тяжелую, пропахшую пылью штору, осмотрелся.

Высокий пружинный матрац на ножках, застеленный махровым застиранным покрывалом. Рядом — стул и недопитая бутылка ямайского рома на нем. Створки стенного шкафа распахнуты: костюмная пара, линялые джинсы, рубашки, носки; на верхней полке — немного белья.

Капитан перевернул квартиру вверх дном. Ничего заслуживающего внимания. Напоследок заглянул в тесную обшарпанную кухоньку.

Звякнул, зазвонил раздраженно телефон в гостиной (“Ищут Фредди? Забеспокоились. Наверное, вчера ещё ждали его из Колона…”) Неловко повернувшись, Исель зацепил локтем стоявшую на подоконнике квадратную фаянсовую банку, в каких хозяйки держат соль, крупы или разные специи. Она глухо грохнулась об пол и разлетелась на куски. (“Проклятье! Как бы не всполошить соседей”.) Впрочем, на случай подобных неожиданностей контрразведчик прихватил с собой удостоверение сотрудника частного сыскного агентства. Если потребуется, можно объяснить, что, дескать, по поручению убитой горем невесты барбадосца, он — детектив Фаусто Гомес — расследует обстоятельства гибели мистера Стрэнда. Однако объясняться ни с кем не пришлось.

Дом постепенно пробуждался, полнился невнятными звуками. Звон разбившейся банки потонул в этом шуме. Исель нагнулся: среди черепков валялась туго свернутая пачка бумаг, обтянутая резинкой, — ежемесячные банковские уведомления о состоянии лицевого счета Фредерика Гарольда Стрэнда. Сбережения скромного служащего “Чирики лэнд” росли регулярно, но помалу. А в апреле — скачок. К ранее накопленной тысяче долларов сразу добавилась ещё одна. (“За выгодное дельце”, которое поминала простодушная Ксиомара?”) На обороте апрельского извещения из банка безграмотным почерком Фредди — огрызками слов, впопыхах выведено: “17 в дес. нужно встр. гос. сэра Уэстли сеньоров Ауг. Менд. и Пе. Лар.”.

 

ГЛАВА III

Обнесенная толстой чугунной цепью просторная площадка была забита машинами разных марок и возрастов. Неоновая вывеска, горевшая круглые сутки над стеклянным павильоном конторы, возвещала: “Герц. Прокат легковых автомобилей”.

— Мне необходим восьмицилиндровый “катлас”. Обязательно с кондиционером и телефоном.

— На какой срок оформить, сеньор? — угодливо поинтересовался тщедушный человечек в фирменной фуражке.

— Пока на сутки. А там видно будет.

Исель расплатился. Он мог бы, конечно, обойтись более дешевым автомобилем. И уж во всяком случае — без кондиционера. Но что поделаешь, если телефоны устанавливают только в лимузинах высшего класса!

По кривым узким улочкам Прьето медленно выехал к порту, который не миновать, если хочешь попасть в Гоулд-ролл. Подъемные краны бросали и бросали огромные связки отборных бананов в ненасытные трюмы пароходов. Под погрузкой стояли транспорты “Большого белого флота” — собственности “Чирики лэнд”. Рядом с пирсами теснились складские помещения, а дальше — дома докеров. У перекрестков чадили жаровни торговцев маисовыми лепешками и бататом. Из раскрытых настежь бильярдных доносился сухой перестук шаров.

За последним молом, за поросшими невзрачным кустарником дюнами дорога уходила в сельву: джунгли плотной стеной отделяли Пуэрто-Армуэльес от банановых плантаций. “Катлас” свернул на шоссе, ведущее к поселку Гоулд-ролл.

Солнце, разрывая тучи, обдавало жаром. Капитан поднял стекла в машине, включил кондиционер и, притормозив у обочины, набрал номер лейтенанта Яньеса:

— Алло, старина!

— Исель? Да, я предупрежден о твоем приезде. Где же ты?

— Об этом после, Фелисиано.

Прьето попросил срочно установить личность интересующих его сеньоров Ауг. Менд. и Пе. Лар., которые, похоже, наведались к мистеру Уэстли в минувшую пятницу 17 мая, сообщил номер телефона в своей машине и снова тронулся в путь.

Гоулд-ролл привольно разлегся на зеленых ухоженных холмах. Особняки и виллы, окруженные фруктовыми садами. Теннисные корты и площадки для гольфа. Бассейны и дорожки для верховой езды. Фонтаны, уютные беседки. Клумбы, клумбы, клумбы — много цветов. В этом поселке компании “Чирики лэнд” жили только служащие первого сорта. Американцы.

Исель оставил автомобиль на стоянке возле единственного в поселке многоэтажного здания. Штаб-квартира монополии была построена в стиле худших образцов современной архитектуры: унылый параллелепипед, устремленный в небо, сплошь бетон и стекло.

Из глубины прохладного холла с черными мраморными колоннами к входящим неприметно, но зорко присматривалась миловидная брюнетка в элегантном форменном платье. Вроде бы и не охрана, но постороннему мимо неё никак не проскользнуть. Понимая это, капитан сам обратился к девушке за столиком:

— Добрый день, дорогуша. А что, мистер Уэстли нынче у себя? Мне позарез надобно свидеться с ним. Доложите, лапочка, что Фаусто Гомес, частный детектив из Колона, желает поговорить с мистером Уэстли. По делу Фредди Стрэнда.

От бесцеремонной напористости провинциального сыщика, каким предстал перед ней Исель, девушка слегка опешила, но не показала виду.

— Вы уверены, сеньор, что по вашему вопросу следует беспокоить вице-президента компании?

— Уверен. Докладывайте!

Узкая холёная рука легла на клавиши селектора:

— Хэлло, Лесли! Передай шефу, что здесь, внизу, ожидает приема некто Фаусто Гомес из Колона. У него какое-то дело в связи с Фредди Стрэндом.

После непродолжительной паузы селектор щелкнул и мелодично проворковал:

— Пожалуйста, пропусти этого джентльмена, Кристина.

— Прошу вас, поднимитесь на десятый этаж, — сказала невозмутимая привратница бананового королевства.

— Вот видите, Кристи? А вы, милая, сомневались. — Подмигнув девушке, “детектив” вразвалочку зашагал к лифтам.

В приемной вице-президента “Чирики лэнд” капитан не задержался: секретарша сразу же провела его к мистеру Уэстли.

Хозяин кабинета сидел за столом, повернувшись вполоборота к широченному — во всю стену — окну, за которым виднелись изумрудные квадраты банановых плантаций и дальние отроги кряжа Верагуа. Он сосредоточенно попыхивал трубкой: сладковатый аромат “Амфоры” плыл по комнате. Мистер Уэстли приторно улыбнулся и приглашающе повел пухлой ладошкой в сторону кресла.

Фаусто Гомес объяснил: он нанят невестой покойного Фредди Стрэнда.

— Покойного, вы сказали?

— Да, его зарезали 19 мая в Колоне.

“Детектив” поведал, нудно, с отступлениями и многими подробностями, о поножовщине в бодеге “Трианон”, о том, что труп убитого был доставлен из “Пдайиты” в городской морг, а личные вещи находятся теперь в полицейском управлении у следователя.

— Пиджак клетчатый, почти неношеный, рубашка желтая, галстук, запонки позолоченные с фальшивыми топазами… — Мистер Уэстли покорно и внимательно слушал, трубка его погасла, но он, крепко прикусив мундштук, не выпускал её изо рта.

— Я прихватил, сэр, копию полной описи одежды и всего, что было обнаружено у вашего служащего.

— Позвольте ознакомиться? — протянул руку вице-президент. Прищурившись, пробежал глазами список, и — ровным, бесцветным голосом: — Больше у него ничего не нашли?

— Что вы имеете в виду, сэр?

— Ну, скажем, более или менее крупной суммы денег или чека на предъявителя. Здесь упоминаются только тридцать два доллара с мелочью. А ведь бедняга собирался побывать у себя на родине. На Барбадосе. Последние полгода Фредерик Стрэнд замещал у нас свалившегося с лихорадкой начальника охраны, и я хорошо помню, что сам подписывал разрешение на отпуск…

— Увы, сэр! Если верить полицейским, никакой крупной суммы или чека при покойнике не найдено, хотя моя клиентка, сеньорита Ксиомара Бустос, упорно утверждает, ссылаясь на письма жениха, что совсем недавно, в апреле, кажется, тот получил целую тысячу долларов от компании в качестве вознаграждения за какую-то важную услугу.

Уэстли недоуменно пожал плечами и принялся раскуривать трубку. Потом процедил:

— Одно не могу взять в толк: отчего, уважаемый мистер Гомес, вы явились с этим делом ко мне?

— Как же, как же, сэр! К кому же ещё мне было обращаться? Фредди часто писал о вас Ксиомаре.

— Тогда последний вопрос: зачем вы вообще пожаловали в Пуэрто-Армуэльес, если Стрэнд погиб в Колоне?

— Объясню, сейчас объясню. Загвоздка вся в том, что убийца — Уго Санабария — скрылся. Есть сведения, что он родом из этих мест и даже вроде бы работал в “Чирики лэнд”, в вашей, сэр, компании…

— В нашей компании? Проверим, — всколыхнув свое рыхлое тело, Уэстли поднялся из-за стола. — Посидите в приемной. Ответ получите у мисс Лесли.

В приемной контрразведчик мысленно прокрутил от начала до конца только что состоявшуюся беседу. Он не жалел, что сунулся в штаб-квартиру “Чирики лэнд”, рискуя, быть может, вспугнуть заговорщиков. Риск, если он и был, полностью себя оправдал. У него не оставалось почти никаких сомнений в том, что Джон Донован Уэстли, вице-президент крупнейшей в республике американской компании, причастен к затеваемой “большой охоте”.

— Сеньор Гомес! Должна вас огорчить: Уго Сенабария в списках нашего персонала никогда не значился, — сочувственный голос Лесли вывел Иселя из задумчивости.

Внизу, в холле, продолжая играть роль фатоватого провинциала-детектива, он помахал рукой элегантной привратнице:

— До свидания, Кристи. Жутко рад был с вами познакомиться.

Позднее капитан Прьето связался по телефону с начальником отдела Хе-дос в Пуэрто-Армуэльесе:

— Это я — Исель. Удалось что-нибудь выяснить?

— Конечно. Твои Ауг. Менд. и Пе. Лар. — Аугусто Мендес и Педро Ларрасабаль. Люди известные в провинции. Я сразу догадался, что это о них шла речь. Но решил проверить, и точно — 17 мая они прибыли сюда. С вокзала — их ждала машина — прямиком покатили в Гоулд-ролл.

— Дальше. Что же ты замолчал?

— Мендес — лидер панамистов. Живет в Давиде. Ларрасабаль — из Консепсьона. Он возглавляет в Чирики провинциальную организацию демо-христиан…

— Возглавлял, — Прьето машинально поправил лейтенанта.

— Точно. Возглавлял. И всё-таки, хотя эти партии у нас распущены, их лидеры не сидят сложа руки. А уж эта-парочка особенно активна. И знаешь, Исель, удивительное дело: Мендес и Ларрасабаль — представители соперничающих, враждующих политических группировок — на этот раз заявились к нам вместе, как сердечные друзья. Водой не разольешь. Вместе приехали. И вместе упорхнули.

— Как?! Они уже уехали?

— Да, дружище. Сегодня утром.

— А, черт! Тогда слушай. Нужно срочно передать в Консепсьон и в Давид, чтобы за Мендесом и Ларрасабалем повнимательнее присмотрели. Где бывают, с кем встречаются. А твои ребята пусть возьмут под наблюдение вице-президента “Чирики лэнд” и людей из его ближайшего окружения. Тут, сам понимаешь, потребуются максимальная осторожность, деликатность и такт. Постарайся также установить, кто ещё из бывших политиканов зачастил в Гоулд-ролл.

— Понятно, капитан. Скажи, ты собираешься ко мне заглянуть? Я предупредил жену…

— Нет, старина, не обижайся. Не могу. Увидимся, когда пожалуешь в столицу.

 

ГЛАВА IV

Тысячу раз давал он себе слово порвать с Клодин. И тысячу раз его нарушал.

По возвращении из Пуэрто-Армуэльеса (а вернулся он за полночь) Исель Прьето решил перекусить и лечь спать: назавтра предстоял трудный день. Но, как говорят англичане, благими намерениями вымощена дорога в ад. Его эта дорога привела в кабаре “Каса Лома”.

Вот и уборная мадемуазель Клодин д'Амбруаз — танцовщицы и певицы, звезды “Каса Ломы”. Запах дорогих духов, пудры. Платье, брошенное на атласную козетку. Китайская ширма. На трельяже — металлическая коробка с гримом, кисточки.

Капитан Прьето уселся на кожаный пуф. Расстегнул ворот рубашки. Ослабил узел платка, повязанного на мускулистой загорелой шее. Расческой поправил и без того безукоризненно ровный пробор. В зеркале отражалась афиша нового шоу — с портретом его возлюбленной, снятой во весь рост.

— О-ля-ля! Какой приятный сюрприз! — Она вошла в комнату, шурша страусовыми перьями. — Ох и устала я… Пусти-ка меня к трельяжу.

Примостившись на подоконнике, Прьето смотрел, как Клодин аккуратно отклеила ресницы, легким похлопыванием пальцев покрыла лицо кремом, мягкой бумажной салфеткой стерла грим. На его глазах совершилось маленькое чудо — превращение роковой женщины-вамп в простое, трогательное существо. Такую он её и любил.

— Отвернись, дорогой, я переоденусь…

И через минуту:

— Будь добр, помоги застегнуть “молнию”. Мерси! — Клодин озорно повернулась на каблуках и — очутилась в объятиях Иселя. Он нежно чмокнул её в нос:

— Ну, давай, собирайся! Бежим отсюда.

Когда машина Прьето отъехала от “Каса Ломы”, девушка придвинулась к нему и, обняв за плечи, шепнула:

— Мы едем к тебе или ко мне?

— К тебе. У меня в холодильнике хоть шаром покати. А я ещё не ужинал, да и ты, наверное, проголодалась.

Авенида, на которой жила Клодин, проходила по самой границе с Зоной. Здесь кончался Сьюдад-де-Панама. И начинался Бальбоа-Хайтс — административный центр принадлежащей Соединенным Штатам территории канала. Шумная, оживленная в дневное время, торговая улица была в этот глухой предрассветный час совершенно безлюдна. В отдалении слышались тяжелые шаги патруля.

— Ты думаешь когда-нибудь перебраться в район поприятнее? — досадливо буркнул Исель, помогая девушке выйти из машины. — Неужели не надоело каждый день глядеть на эти звезды и полосы? — он кивнул в сторону подсвеченного прожекторами флага, развевавшегося на флагштоке по другую сторону границы.

— Во-первых, мои окна выходят во двор, — она достала из сумки ключи. — Во-вторых, меня привлекает не близость Бальбоа-Хайтс, а то, что квартиры тут подешевле: я ведь артистка кабаре, а не офицер Национальной гвардии, как некоторые мои приятели…

…Прьето лежал на спине, полуприкрыв глаза. Он был счастлив и зол. Зол на себя за то, что в тысячу первый раз не решился на разрыв с Клодин. Он смотрел, как ровно пульсирует нежная жилка на виске у девушки и думал: “Почему же она, такая честная от природы, такая прямая, щепетильная, согласилась работать в ЦРУ? Что могло заставить её пойти на это?” А вслух произнес:

— Давай позавтракаем, коли поужинать нам так и не довелось.

Прежде чем отправиться в департамент Хе-дос, капитан Прьето сделал крюк и заскочил домой, чтобы переодеться и захватить кое-какие бумаги, необходимые для предстоявшего отчета о поездке в Колон и Пуэрто-Армуэльес. Из-за этого опоздал на оперативное совещание к полковнику Монтехо.

Над длинным Т-образным столом висел синий сигарный дым.

Капитан попытался пристроиться с краю, но Бартоломео Монтехо, не прерывая выступления, поманил Иселя пальцем и указал на пустовавший стул слева от себя, где обычно важно восседал его заместитель — майор Николас Камарго.

— …и учитывая вышеизложенные обстоятельства, — чеканил начальник панамской контрразведки, — обезвреживание заговорщиков должно стать общей и наипервейшей задачей всех подразделений нашего департамента. Для отработки планов по взаимодействию со службами безопасности в Коста-Рике и Гондурасе туда сегодня отбыл майор Камарго… А теперь давайте послушаем нашего пунктуального капитана. — Он повернулся влево, сердито блеснув очками.

Исель невозмутимо встал (страшиться гнева начальства он отучился там, где к этому приучают, — ещё в сержантской школе), спокойно и четко доложил участникам оперативного совещания о результатах проведенного им расследования и мерах, принимаемых отделами Хе-дос на местах. В заключение сказал:

— Позволю себе привлечь внимание к вопросу о необходимости уяснения роли аргентинской ультраправой организации “Три А” в подготовке заговора против правительства нашей республики. Для этого кого-то из опытных сотрудников департамента следует незамедлительно послать в Буэнос-Айрес. — И обращаясь к полковнику: — У меня всё.

Бартоломео Монтехо довольно хмыкнул (ему импонировала подчеркнутая независимость норовистого, но толкового подчиненного), обвел взглядом присутствующих:

— Что думают господа по поводу предложения капитана Прьето?

Один из офицеров с сомнением протянул:

— Не вижу смысла в этой затее. По вашему же приказу, полковник, установлено самое тщательное наблюдение за всеми подозрительными иностранцами, прибывающими к нам в страну. Так что инструктора “Трех А” не прозеваем.

— Одно другому не мешает. Мне лично идея капитана нравится. Других мнений нет? Хорошо… Операцию, которой мы сейчас занимаемся, назовем “Дело о бананах”. Совещание закончено. Спасибо, господа… А вы, Прьето, останьтесь.

Исель приготовился к разносу. А услышал:

— Придется ехать в Буэнос-Айрес, голубчик. Замысел ваш — вам и исполнять его. Кроме того, там у вас, кажется, есть друзья? Значит, будет на кого опереться.

— Так точно.

— К пятнадцати ноль-ноль представьте мне план действий. — И, не удержавшись, сварливо добавил: — А на совещания, капитан, извольте приходить вовремя..

На следующий день Исель Прьето вылетел в Аргентину.

 

ГЛАВА V

— Ну а если как на исповеди, ты и в самом деле ни о чем не жалеешь, Счастливчик? — Жак Леспер-Медок возлежал, словно римский патриций, на полосатом пушистом пледе и смотрел на Фрэнка остренько, вприщур.

Жак — друг Фрэнсиса О'Тула. Или, во всяком случае, старинный приятель. И всё же в его вопросе сквозило торжество. Торжество человека, который раньше отчаянно комплексовал, завидовал успеху и везучести своего коллеги и соотечественника-канадца, чьё журналистское имя было куда громче, чем у Леспер-Медока. Теперь Жак оказался несколькими ступенями выше на общественной лестнице, чем бедняга Счастливчик.

— Сожалею ли, что всё так получилось? Знаешь, люди ведь никогда не бывают настолько счастливы или несчастны, насколько это представляется им самим… — Фрэнк отозвался на вопрос Жака первым пришедшим на ум афоризмом. Высказывания, заимствованные у мудрецов прошлого, тем и хороши, что позволяют отмахнуться от собеседника, не ответив по существу.

— Паскаля цитируешь? — проявила образованность Люси. — Её безмятежно-глупое, красивое лицо, полускрытое широкими полями сомбреро, не выражало ничего. Ни единой мысли. Даже чужой. Люси и Глория в цветных бикини загорали подле своих мужей.

— Это не Паскаль, а Ларошфуко. Французский философ-острослов XVII века и, насколько мне известно, — усмехнулся Фрэнк, — дальний предок твоего супруга…

— Предок Жака? — изумилась Люси.

— Ну, как же, — заторопился Леспер-Медок, — право, что за память у тебя! Сколько можно рассказывать о тайной и трагической любви Франсуа де Ларошфуко к опальной герцогине де Шеврез!

— Господи! К тебе-то их роман какое имеет отношение? — продолжала неподдельно недоумевать Люси. О'Тул понял, что она впервые слышит фантастическую историю происхождения рода Леспер-Медоков. Генеалогическое древо коротышки Жака конечно же не имело герцогских ветвей и, скорей всего, было гладким, как телеграфный столб.

— Да что это мы, друзья, занялись моей скромной персоной?! Пошли лучше купаться, — засуетился Жак.

— Пошли. — Первой поднялась Глория и, оглянувшись на Фрэнка, посоветовала: — А ты лучше полежи. Пожарься на солнце. Ты же после гриппа, родной.

Никаким гриппом О'Тул не болел. Но его жена прекрасно знала, что с памятной октябрьской ночи прошлого года он не мог преодолеть в себе острую неприязнь к рекам. Будь то чилийская Мапочо или аргентинская Парана. Глория знала от него в подробностях, что произошло 11 октября 1973 года в Сантьяго Тогда на набережной он ждал резидента ЦРУ в Чили Дика Маккензи. И как только Фрэнку не пришло в голову, что это была ловушка? Поздний час. Тусклый свет редких фонарей. Безлюдье. Облокотившись о парапет, он курил, вновь и вновь повторяя про себя телеграмму, полученную от Гло из Панама-сити: “Долетела благополучно. Жду. Целую. Твоя Глория”. Боли Фрэнк не почувствовал. Почти мгновенно — после удара ножом в спину — он потерял сознание. Почувствовал только — и навсегда запомнил — горький запах табака шершавой ладони, плотно зажавшей ему рот. (“Удар был бы смертелен, если бы, на ваше счастье, лезвие не прошло буквально в миллиметре от аорты”, — говорил позже доктор.) “Труп” О'Тула сбросили в реку. Фрэнк, придя в себя, превозмогая боль, собрал остатки сил, всю свою волю и вынырнул на поверхность — в едкий туман, клубившийся над стремниной…

С реки донесся веселый смех Глории. Она шлепала ладонями по воде — брызги летели Жаку в лицо. А тот хохотал и закрывался рукой. Люси, стоя на берегу, рассеянно отжимала намокшие темно-каштановые волосы и улыбалась чему-то своему.

Примерно в миле вверх по течению показалась стройная яхта, видимо только что отошедшая от причала. Она дополняла собой мирный, идиллический пейзаж Эль-Тигре — “аргентинской Венеции”. Тем неожиданнее прозвучал громовой взрыв, разломивший надвое яхту и взметнувший в небо обломки. Место катастрофы окутал густой черный дым.

Фрэнсис О'Тул, как был в одних плавках, прихватив лишь бумажник с корреспондентским удостоверением, бросился по берегу к речному порту. Туда отовсюду сбегались люди. Послышался вой полицейской сирены. В порту собралось уже полным-полно зевак. Продираясь сквозь разгоряченную гудевшую толпу, О'Тул столкнулся нос к носу с Брайаном Клуни, корреспондентом агентства Рейтер в Буэнос-Айресе.

— Что случилось, Брайан? Чья это яхта?

– “Оливия” принадлежит комиссару полиции… Принадлежала, — поправился Клуни. — Вместе с комиссаром на яхте находилась его любовница. Сведения, старик, достоверные — из портового офиса.

— Кто же их так? “Монтонерос”, что ли?

— Возможно. Или кто другой из ультралевых. Ну, извини, Фрэнк, пойду одеваться: надо отправить телеграмму в Лондон — сенсация!

О'Тул тоже спешил дать материал, хотя, конечно, что за газета “Буэнос-Айрес дейли”! Он вернулся к незатейливому биваку, где остались Глория и их канадские приятели. Леспер-Медок беззаботно раскладывал вместе с Люси наполеоновский пасьянс.

— Что произошло, Фрэнк? — с тревогой спросила Глория. — Несчастный случай? Или опять вылазка правых?

— На этот раз — леваков. Убит комиссар Виньяр…

Жак присвистнул, не отрываясь от карт.

— А тебе детали совсем неинтересны, Жак? — полюбопытствовал О'Тул.

— Отчего же. Очень интересны. Вот ты и расскажешь по дороге в город. А я послушаю и накропаю потом статейку. Мы ведь с тобой не конкуренты.

Да, теперь уж какой конкурент Фрэнсис О'Тул представителю большой прессы Жаку Леспер-Медоку! Фрэнк перехватил понимающий взгляд своей жены.

В Байресе, как именуют аргентинскую столицу её коренные жители, Фрэнк чувствовал себя не в своей тарелке. Среди репортеров выходящей на английском языке захудалой, с мизерным тиражом газетёнки он оставался белой вороной. А всего год назад, в семьдесят третьем, представлял в Сантьяго-де-Чили крупнейшие канадские и американские издания. Путь, который привел известного, опытного журналиста в “Буэнос-Айрес дейли”, начался для него с гостиной оттавского дома Леспер-Медоков, где он встретился и завязал знакомство с Джеймсом Драйвудом — одним из директоров компании “Интернейшнл Телефон энд Телеграф”, как позже выяснилось, личностью беспредельно влиятельной.

У О'Тула с Драйвудом была и вторая встреча. Также в Оттаве. В ресторане “Риверсайд стейк-хаус”. На следующий день после вечеринки у хлебосольного Жака.

Джеймс Драйвуд неожиданно предложил О'Тулу написать книгу о “происках красных” в Чили для издательства “Люис и сын”. У всемогущего янки были обширные связи в самых различных сферах канадского бизнеса. В том числе и книжного. Соблазнительное предложение, сулившее кроме всего прочего солидный гонорар, было принято Фрэнком без колебаний.

Так О'Тул впервые узнал о мифическом плане “Зет”; прибыв в Чили, пошел по следам этого “коммунистического заговора”, а вышел на реально существовавший план “Кентавр”, инспирированный Центральным разведывательным управлением Соединенных Штатов. Открытие едва не стоило Фрэнсису жизни.

 

ГЛАВА VI

Капитан Прьето (он снял люкс в гостинице “Эспланада”) листал книгу абонентов Буэнос-Айреса. “Ещё один О'Тул. Нет, это женщина — Айрин… Ага! О'Тул, Фрэнсис”. Набрал номер: 345–120. Долгие гудки. “Ладно, позвоню позже”.

Они познакомились в Сантьяго-де-Чили, в канадском посольстве на дипломатическом рауте по случаю дня рождения королевы Елизаветы II. Знакомство это долгое время оставалось шапочным: встречались на приемах, коктейлях, официальных церемониях, на премьерах и вернисажах; раскланивались, обменивались дежурными любезностями, и только. Да и что могло быть общего у маститого публициста с сотрудником военного атташата маленькой центрально-американской республики?

После сентябрьского переворота семьдесят третьего года Фрэнк зачастил в панамское представительство, где нашла политическое убежище его невеста. Одиннадцатого октября, когда Глория получила разрешение хунты на выезд в Панаму, капитан Прьето, возвращавшийся на родину тем же рейсом, помог ей — пользуясь своим дипломатическим статусом — пронести в самолет черновые наброски книги О'Тула о роли ЦРУ в свержении правительства Народного единства. Позднее чилийские подпольщики переправили раненого канадца в Сьюдад-де-Панама. Там-то и завязалась тесная дружба между Фрэнком, Иселем и Глорией. А когда журналиста, выздоравливающего, но всё ещё слабого выписали из госпиталя, капитан приютил новых друзей у себя на квартире.

— Алло, алло! Глория? Это я, Исель… Тоже рад тебя слышать… А где Фрэнк? Понятно… Нет! Не из Сьюдад-де-Панама. Я здесь, в Байресе… Хорошо. Скоро буду. Говори адрес.

Мощённая брусчаткой площадь Старого города. Угловой пятиэтажный — без лифта — дом. Полумрак допотопной чугунной лестницы. На самом верху, под крышей, мансарда. Глория была одна. О'Тул задержался в редакции.

— Это тебе, Гло. Мой скромный презент. — Прьето положил на пузатую тумбу у вешалки прозрачную целлофановую коробку с тремя пурпурными орхидеями и расцеловал хозяйку.

— Проходи, Исель. Я сейчас сварю кофе. Садись… — она придвинула кресло-качалку и, вынимая цветы из коробки, расхохоталась: — Господи, мне даже не во что поставить эту прелесть! — Взяла с облупленного, рассохшегося серванта керамическую вазу для фруктов. — Ничего, здесь им будет неплохо.

Капитан Прьето не стал расспрашивать Глорию, хорошо ли работается его другу на новом месте. Догадывался, не сладко ему. Хотя, конечно, что там говорить, предложение владельца “Буэнос-Айрес дейли” стать штатным репортером газеты было благом в той ситуации, в какой оказался О'Тул, выйдя из госпиталя. Американские и канадские издатели не простили ему разоблачений подрывной деятельности ЦРУ в Чили. (Глория, с согласия прикованного к больничной койке Фрэнка, переслала в Мехико, в Комитет солидарности с чилийскими патриотами черновые наброски задуманной им книги. На основе этих материалов была выпущена брошюра.) Издатели, разъяренные тем, что вместо ожидаемого бестселлера о “происках красных” свет увидело нечто прямо противоположное по содержанию, отказались, как один, от услуг Фрэнсиса О'Тула. И многоопытный журналист остался не у дел.

— Что это твой муженек засиделся сегодня так поздно в газете? Какое-нибудь важное событие?

— Ты разве не знаешь? Убит Виньяр, комиссар полиции.

— Опять “Три А”?

— Левые ультра. Та же история, что и в Чили…

— Что ты имеешь в виду?

— Здесь тоже возможен реакционный переворот. Обстановка накалена. А эти леваки подливают масла в огонь. Порой от ультралевых не меньше вреда, чем от ультраправых.

— Чересчур сильно сказано. Для Латинской Америки главную опасность я вижу справа. От таких организаций, как здешняя “Три А”.

— В этом ты прав на все сто процентов… Представляешь, в машину к нашему другу Аллике фашисты из “Трех А” подложили пластиковую бомбу. И он погиб, и его секретарша…

Она замолчала. Взяла сигарету. Нервно прикурила от зажигалки, предупредительно протянутой капитаном Прьето.

— Я очень беспокоюсь за Фрэнка. Когда его долго нет, в голову лезет всякая всячина. Особенно после того, что произошло с ним в начале мая.

В тот спокойный майский вечер О'Тул шел из редакции по оживленной, сверкающей огнями кинотеатров Калье Лавалье, торопясь в кафе “Джиоконда”, где его ждал только что приехавший в Буэнос-Айрес Жак Леспер-Медок. Вдруг у тротуара остановился “крайслер”. Из него выскочил кряжистый верзила и, резким движением скрутив руки Фрэнку, втолкнул его в машину. На заднем сиденье журналиста с двух сторон зажали люди с автоматами. Верзила уселся рядом с шофером. “Крайслер” рванулся с места. Примерно через полчаса автомобиль остановился у загородного особняка. Подталкивая О'Тула прикладами, похитители провели его в роскошно обставленную гостиную и оставили один на один с огромным дымчатым догом, развалившимся на диване. Пес зевнул, потянулся и, прижав уши, уставился на дверь, показывая всем своим видом, что шутки с ним плохи.

— Любуетесь моим Чико? Отличный дог — королевских кровей, — резко прозвучал голос откуда-то сбоку из-за портьер.

В гостиную вошел невысокий, худощавый, прилизанный молодой человек. Его волевое, умное, не лишенное обаяния лицо портили обвислые усы и воспаленность красивых карих глаз. Был он в расшитых бисером шлепанцах на босу ногу и домашнем стеганом халате, из-под которого высовывались кожаные бриджи.

— Объясните, что это за глупые шутки? — взорвался Фрэнк. — Если вы крадете людей, чтобы получить с них выкуп, вам не повезло — я круглый сирота, и денег у меня нет. А если…

— Вот именно, господин О'Тул, — на журнальный столик веером легли вырезки. — Вы коммунист? Нет? Всё равно! Нам не нравятся ваши паскудные статьи: всё, что вы пишете об “Антикоммунистическом Альянсе” — скверная ложь и клевета.

— Но уже сам факт, что я оказался здесь, подтверждает…

— Заткнитесь! И запомните, что в ваших интересах, если хотите жить… — голос взвился ввысь на такой ноте, что пес напружинился и угрожающе зарычал, — в ваших интересах поскорее убраться навсегда из Аргентины!

О'Тула отвезли туда же, где его схватили. Глядя вслед уносившемуся прочь “крайслеру”, он обратил внимание, что на машине отсутствовали номерные знаки…

— Вчера пришло письмо за подписью “Трех А”. В нем напоминалось, что срок, данный Фрэнку на размышления и сборы, истекает через две недели, — закончила рассказ Глория.

В комнату, шумливо отдуваясь, ввалился О'Тул с грудой пакетов и свертков в руках.

— Здорово, дружище! Подожди минутку — дай брошу всю эту снедь на кухне… — И кивнув жене: — Пойдем, Гло, займись хозяйством.

Фрэнк вернулся в комнату с бутылкой брэнди и рюмками. Чуть не грохнулся, зацепившись за телефонный шнур. Исель поддержал его. Они обнялись, радуясь встрече, как мальчишки.

Отхлебнув крепкого дешевого брэнди местного производства, О'Тул заговорщически подмигнул:

— Вижу, вижу, старина, Глория совсем заморочила тебе голову. Политика — по-прежнему её любимый конек. День-деньской в доме только и разговоров, что о террористах, империалистах, инфляции и эмансипации. А если говорить серьезно, Исель, дела у нас тут совсем невеселые. Сегодня ухлопали Виньяра…

— Гло рассказывала о том, что произошло в Эль-Тигре… Рассказывала и о “Трех А”. Об угрозах тебе.

Фрэнк беззаботно отмахнулся:

— Плевать я на них хотел.

Капитан задумчиво вертел между пальцами пустую рюмку.

— По-моему, вам с Глорией надо уезжать отсюда… — сказал он. — Неужели не найдешь себе журналистскую работу в другой стране?

— Работу и искать не требуется. Ко мне в редакцию приходил на днях Брайан Клуни, из Рейтера. Предлагал устроить в свое агентство. Есть вакантные корреспондентские должности в нескольких странах. В малоинтересных, правда, с профессиональной точки зрения. На Гаити, в Доминиканской Республике, в Гондурасе, на Ямайке.

— Я не очень в этом разбираюсь, но, на мой взгляд, лучше быть корреспондентом солидного агентства в любой глухомани, чем репортером крошечной газеты в такой бурлящей событиями столице, как Байрес.

— Это верно, — согласился Фрэнк, наполняя рюмки.

— В чем же загвоздка?

— Отъезд из Аргентины именно сейчас будет выглядеть так, словно я поддался на шантаж подонков из “Трех А”, струсил, сбежал…

За ужином Исель Прьето, не вдаваясь в детали, сообщил друзьям о цели своего приезда в Буэнос-Айрес.

 

ГЛАВА VII

Он остановился у массивного, в стиле раннего ампира, здания с бронзовой доской у входа: “Клуб истинных друзей человека”. Толкнул тяжелую — мореного дуба — дверь и оказался в полутемном просторном вестибюле, где солнечные лучи, притупленные и преломленные стеклами стрельчатых витражей, падали цветными пятнами на белый мраморный пол. Два черных чугунных рыцаря строго стерегли широкую лестницу, ведущую в бельэтаж, откуда слышался разноголосый лай. На лестничной площадке седой благообразный служитель, отвечая на вопрос О'Тула, с достоинством произнес: “Регистратура прямо по коридору, сеньор. Последняя комната направо”.

На обитых голубым шелком стенах висели в золоченых рамах портреты чемпионов и рекордсменов, лауреатов многочисленных конкурсов и благотворительных базаров: болонок, пекинезов, тойтерьеров, пуделей, шпицев и замысловато причесанных собачонок неведомой породы.

В мягких креслах ожидали приема к врачу-ветеринару псы и их владельцы. Тучный, апоплексического вида господин держал в широких ладонях тонконогого пучеглазого уродца, такого крохотного, что его можно было бы носить в кармане. Высокомерная старушка жалостливо гладила маявшуюся от зубной боли кудлатую шавку с перевязанной мордочкой. Крутившийся у точеных ножек юной экстравагантной девицы красавчик пудель завистливо тявкал на портрет своего именитого собрата.

— Королевские доги? — презрение, смягченное привычным кокетством, прозвучало в голосе молодящейся дамы преклонных лет. — Мы их не регистрируем. У них свой клуб.

— А здесь?..

— Здесь комнатные собачки. Декоративных пород. Истинные друзья человека!

По адресу, полученному от регистраторши, О'Тул понесся на другой конец города, в клуб королевских догов “Голубая кровь”.

Прозрачная полусфера из стекла и алюминия гигантским мыльным пузырем сверкала под солнцем. Вокруг раскинулся ухоженный изумрудный газон. Внутри, под куполом, соединенные эскалаторами, висели площадки, где среди благоухающих цветов и ажурных клеток с певчими птицами разместились различные службы клуба.

— Я корреспондент “Буэнос-Айрес дейли”, — представился Фрэнк. — Собираюсь сделать серию репортажей о ваших подопечных. Самых знаменитых.

Ему вежливо протянули стопку рекламных проспектов и фолиант с родословными догов, зарегистрированных в Байресе.

Клички августейших кобелей и сук располагались в книге по алфавиту. О'Тул раскрыл увесистый фолиант на букве “Ч”. Каждой псине отводилось по нескольку страниц, заполненных фотографиями и описаниями матримониальных связей родовитых предков вплоть до двадцатого колена.

С одной из цветных фотографий на репортера надменно оскалился дымчатый дог. “Чико — чемпион клуба “Голубая кровь” 1970, 1971, 1972, 1973 гг. Элита. Владелец — сеньор Бласко Крус”, — прочел Фрэнк. Перед глазами встало жесткое лицо субъекта из “Трех А”.

Уже на улице, из ближайшего бара, О'Тул позвонил в гостиницу “Эспланада”:

— Я выяснил, Исель, что требовалось. Теперь возьмемся за Леспер-Медока.

А с легкомысленным Жаком незадолго до приезда в Аргентину капитана Прьето приключилась история, о которой он не очень-то любил распространяться.

Однажды Жак и Люси отправились в ресторан “Ван Суй”, принадлежащий богатому китайцу Го Дзяо-ци, чтобы отпраздновать там появление в “Плейбое” эссе под заголовком “Плевали мы на ваши могилы!”. Корреспондент монреальской “Ля пресс”, при всём своём гоноре и тщеславии, всю жизнь пробавлялся статейками в провинциальных изданиях франкоговорящей Канады. Поэтому публикация в широкочитаемом, пусть и полупорнографическом, американском журнале не могла не льстить болезненному самолюбию Леспер-Медока. В эссе он с симпатией живописал “подвиги” анархистов и нагромоздил целые горы натуралистических подробностей похищений, покушений и политических убийств, совершаемых ревнителями индивидуального террора.

Из-за бамбукового занавеса, разделявшего кухню и ресторанный зал, появился официант. Беспрерывно кланяясь, он выставил перед Жаком и Люси фарфоровые плошки с сычуанской капустой, рисом, креветками, трепангами, налил в стаканчики водку “мао-тай”, пожелал приятного аппетита и удалился ныряющей походкой.

Когда дошла очередь до жасминового чая, подали два кантонских коржика, в которых, по древнему обычаю, были запечены бумажки, с предсказанием судьбы.

Люси надломила печенье, вытянула оттуда зеленый серпантин и, расправив его на скатерти, прочла вслух: “В любви обретешь ты счастье свое”. Жак, хорошо знавший отнюдь не безгрешную супругу, нервно заерзал на стуле: “Глупости это всё!” — и разломил коржик, лежавший перед ним. На красной ленточке было выведено тушью: “Желаю вам десять тысяч лет жизни. Почитатель вашего таланта. Го Дзяо-ци”.

— Странно… — протянул Леспер-Медок. — Это и не предсказание вовсе. — Потом — обрадованно: — Не иначе как ресторатор прочел моё эссе!.. Вот так, Люси, приходит всемирная известность.

То, что последовало затем, повергло сентиментального Жака в ещё большее изумление: вместе со счетом за обед официант приволок серебряное ведерко. Из него торчало запотевшее горлышко обложенной кубиками льда бутыли реймского “Мумма”.

— Мы не заказывали, — оторопел Жак.

— Господин с того столика возле входа просил вас принять шампанское.

Из-за стола, на который указал китаец, привстал широкоплечий здоровяк неопределенных лет. Приветливо, как старому другу, помахал рукой.

Жак, в полной растерянности, привстал.

— Кто это? — шепотом поинтересовалась его жена.

— Понятия не имею… Может, вернуть ему бутылку?

— Да перестань! Я, между прочим, обожаю шампанское.

Официант терпеливо переминался с ноги на ногу.

— Открывайте! — отважился Леспер-Медок. К нему возвращалась обычная беспечность…

Человека, который обласкал своим вниманием корреспондента “Ля пресс”, звали Дьосдадо. В семье лавочника Сумарраги он был тринадцатым ребенком. И единственным долгожданным мальчиком. Потому так и нарекли родители младенца — Богоданный. Родители втайне надеялись также, что благочестивое имя обеспечит их отпрыску защиту и покровительство Всемилостивейшего Творца. Увы, смолоду от судьбы ему выпадали лишь шишки да синяки, а накопленных денег и доли наследства, доставшейся по смерти отца, хватило лишь на то, чтобы открыть магазинчик готового дамского платья “Парижанка”. Дела пошли довольно неплохо. Да и торговать нарядами — одно наслаждение! Можно вдоволь пялиться на симпатичных сеньорит. Перекинуться с ними шуткой, а то и условиться о свидании. Кое с кем из своих клиенток — из тех, кто посговорчивее, — Дьосдадо стал появляться в кино, на футболе, в ночных клубах. Развлечения кончились, когда худышка Луисита, шмыгая покрасневшим носом, сообщила, что ждет от него ребенка. Пришлось повести её к венцу, хотя и не о такой супруге мечталось. А тут ещё новая напасть — в одну ночь сгорела “Парижанка”. Почти весь товар был попорчен огнем и пожарными. Немногое, что уцелело, Дьосдадо продал с лотка. Купил по случаю подержанный “форд” — заделался таксистом. Но несчастья его продолжались: как-то, возвращаясь из последнего рейса, спьяну — вместе с машиной-кормилицей — он свалился с моста в реку. Чудом остался жив. Спасибо ещё, что жена перед этим надоумила застраховать старую колымагу. Премию по страховке и небольшие сбережения Дьосдадо долго держал в банке в неприкосновенности, перебиваясь случайными заработками, пока не приглянулась ему самоходная баржа. Решил: “Займусь речным извозом. Прибыльно. Привольно”. Подлатал посудину, подкрасил и любовно вывел на носу крупными буквами — “Луисита”. Вот тогда-то Луисита и выкинула номер: сбежала с бродячим цирком — изображать дамочку, которую фокусник под ахи и охи доверчивых зрителей распиливает на части. Погоревал Дьосдадо, да делать нечего! — отвез сынишку, восьмилетнего Каликсто, к сестрам в Сан-Лоренсо, продал хибару и переселился на баржу, которая без малого шесть лет служила ему плавучим домом. Так и бродяжничал вверх и вниз по Паране. Возил всё что придется: пшеницу и гранитные плиты для надгробий, мочевину и славное “винотинто” в бочках. На стоянках всё охотнее прикладывался к бутылке. Людей сторонился. Из-под лохматых бровей угрюмо и недоверчиво посверкивал желтыми — в прожилках — белками глаз. Зарос бородищей. Пообносился. Одичал. Однажды его наняли, чтобы доставить какие-то ящики в Санта-Фе. Сопровождали груз немногословные парни — больше слушали, чем говорили. А Дьосдадо вдруг разболтался, хватив горячительного. С лютой злобой клял всё и вся, кричал, что дай ему волю, он бы навел порядок в этой проклятой стране… Прошел месяц, и его разыскал один из тех немногословных парней. Притащил выпивку. А после того как Дьосдадо, накачавшись, опять распалился, оборвал его: “Не ори — словами ничего не докажешь. Действовать надо”, — и предложил вступить в ряды “Антикоммунистического Альянса Аргентины”. “Ты, Сумаррага, уже помог нам один раз, — добавил он. — В ящиках, переправленных тобой в Санта-Фе, было оружие. Тогда мы малость недоплатили тебе. На, возьми за риск! И впредь твои услуги будут оплачиваться вдвое против обычной цены за фрахт”. Речник согласился, польстившись на лихие деньги, в которых пригрезился ему отблеск долгожданной улыбки судьбы. Так Дьосдадо Сумаррага стал членом организации правых ультра и постепенно уверовал: во всех его прошлых бедах виноваты коммунисты, студенты и прочие вольнодумцы. Причем настолько укрепился в этой мысли, настолько рьяно исполнял свои обязанности, что был примечен и отмечен. Один из вожаков ААА приблизил его к себе и дал высокооплачиваемое место не то адъютанта, не то телохранителя. Теперь к Богоданному потекли денежки с двух сторон — от шефа и от “Луиситы”, которую водил теперь по Паране нанятый им шкипер. Дьосдадо приоделся, соскреб щетину, стал завсегдатаем дорогих кабаков и кабаре.

…Жак и Люси засиделись до самых сумерек, пока не прикончили бутылку “Мумма”.

Дьосдадо тоже не торопился: много пил, вкусно ел, время от времени осоловело поглядывал на подгулявшую чету Леспер-Медоков. Когда те поднялись, собираясь наконец уходить, Сумаррага с ловкостью, неожиданной для его грузного тела, выскочил навстречу из-за столика, жадно припал к дамской ручке влажными губами и, щелкнув по-солдатски каблуками, отрекомендовался:

— Дьосдадо Сумаррага, судовладелец. — Ей: — Всегда к вашим услугам, мадам. — Ему: — Безмерно рад знакомству с великим писателем.

— Мы тоже рады, — зарделась от удовольствия Люси.

— Рады, рады, — поддакнул польщенный Жак. И предложил: — Давайте завалимся к нам, а?

В доме у журналиста, за кофе с ликером и сигарами, совсем уж размякший Дьосдадо огорошил Леспер-Медока неожиданным признанием:

— Полюбили, ах как полюбили мы вас. И знаете, за что? Ну, ну же! Подумайте, подумайте. Не догадываетесь? Тогда сам скажу. Откровенно. За статью в “Плейбое”! Ловко вы расписали грязные делишки красного сброда. Полезная статья. Своевременная. А то щелкоперы о нас все кричат: “Три А” да “Три А”! А мы что? Мы за порядок. Враги порядка и демократии — они, эти слюнявые студентишки-марксисты.

— Позвольте, — промямлил Жак. — Я, собственно, имел в виду…

— Знаю я, что вы имели в виду, приятель. Не маленький: в политике разбираюсь. — И переключаясь на млевшую рядом Люси: — Ваше здоровье, прелестница.

…Об этом случайном знакомстве Леспер-Медоков и вспомнил Фрэнк, думая, как помочь своему Панамскому другу выйти на руководство «ААА».

 

ГЛАВА VIII

Пока Фрэнсис О'Тул изучал собачьи клубы, капитан Прьето тоже не сидел сложа руки. Он занимался резервным вариантом, который был предусмотрен планом, одобренным начальником Хе-дос полковником Бартоломео Монтехо.

Исель осторожно навел справки о Доминго Овьедо, своём бывшем однокашнике по школе в Форт-Шермане. Выяснилось, что пехотный капитан Овьедо, коему прочили головокружительную карьеру, в пехоте уже не служит (как, впрочем, и в других родах войск) — его уволили в отставку из-за дебоша, учиненного в столичном доме свиданий для избранной публики.

Дальнейшие поиски привели панамского контрразведчика в приобретенный отставным капитаном подпольный кинотеатр, в котором круглосуточно прокручивались контрабандные порнографические ленты. Однако самого Доминго Овьедо в Байресе не было — он укатил на месяц то ли в Испанию, то ли в Италию.

Исель огорчился этой неудачей. Оставалось утешать себя тем, что этот вариант всё равно рассматривался руководством Хе-дос как резервный. Полковник Монтехо и капитан Прьето допускали: Овьедо мог быть осведомлен через общих знакомых — офицеров о нынешних взглядах своего бывшего однокурсника по военной школе. В этом, естественно, таилась определенная опасность для успешного осуществления аргентинской части операции “Дело о бананах”. Огорчился Исель, но не в его характере было мириться с неудачами. Поразмыслив, панамец пришел к выводу, что нет худа без добра и что отсутствие Доминго Овьедо открывает перед ним неожиданные возможности

По просьбе Фрэнка корреспондент “Ля пресс” — хоть и с неохотой, да ведь старому другу не откажешь! — свел Иселя Прьето с Дьосдадо Сумаррагой. При встрече капитан Прьето (он явился при орденах и в форме, которую обычно не носил и взял в Буэнос-Айрес специально “для представительства”) назвал себя другом Доминго Овьедо и, сославшись на острую необходимость увидеть кого-нибудь из руководства ААА, ну хотя бы Бласко Круса, попросил: “Устройте мне это”. Сумаррага пообещал. И обещание свое выполнил.

На следующий день, около трех пополудни, как и договаривались, к парадному подъезду гостиницы “Эспланада” подкатил черный “крайслер”. Из-за руля выскочил Дьосдадо, распахнул заднюю дверцу:

— Садитесь, капитан! — Больше в машине никого не было.

“Повезет на конспиративную квартиру? — мелькнуло у Прьето. — Может статься, в тот особняк, который не по своей воле посетил О'Тул…”

Сумаррага, бывший таксист, ловко лавируя в потоке автомобилей, без умолку тараторил и наконец лихо затормозил у дома напротив памятника Христофору Колумбу. Вышел из машины. Исель хотел было последовать за ним, но Дьосдадо, вмиг от чего-то посуровевший (с лица его сползло выражение радушия и беспечности), показал жестом — сидите, мол, и не рыпайтесь. Панамский контрразведчик проследил за его выжидательным взглядом и увидел, как, рассекая толпу прохожих, к ним двигался дымчатый дог, ведя на поводке прилизанного молодого человека некрепкого телосложения. Капитан Прьето усмехнулся: он догадался, что осмотрительный Бласко Крус не заехал самолично за ним в гостиницу из вящей предосторожности, боясь ловушки на месте заранее обусловленной встречи.

…Дог разместился на переднем сиденье, высунув голову в окошко; его хозяин устроился рядом с Иселем.

Наружностью Бласко Крус смахивал на изнеженного успехом солиста бит-группы: модные обвислые усы, овальные темные очки, бордовый вельветовый широкобортный пиджак, кружевная рубашка и расклешенные, в мелкую полоску брючки. От одежды исходил слабый, но неистребимый запах марихуаны. Вяло поздоровавшись, он властным тоном приказал:

— Поехали! — И надолго умолк. Прьето невозмутимо разглядывал проносившиеся мимо улицы, парки, скверы, узнавал немногие знакомые ему здания: “Каса росада” — резиденция правительства… Национальная библиотека… Английская башня… Оперный театр “Колон”. Небоскреб отеля “Хилтон”… Пропетляв, похоже, чуть не по всему Байресу, “крайслер” свернул с авениды Нуэве-де-Хулио на опоясывающую город окружную дорогу Хенерал Паис и немного погодя запылил по проселку.

— Здесь, что ли, остановимся, патрон? — обернулся Дьосдадо, также не проронивший за всю дорогу ни слова.

— Можно и здесь. Выгуляй собаку! А мы пройдемся!

Пологой тропинкой, которая вилась в зарослях акаций и мимоз, вожак ААА и капитан Прьето спустились к озерцу, заросшему камышом и кувшинками. За ним простиралось обнесенное проволочной изгородью пастбище, где бродили упитанные коровы.

— Славное местечко! Прямо для пикника. Представляете — сейчас бы сюда корзинку с провиантом да бутылочку “Ля Риохи”… — пошутил Исель и, усаживаясь на траву, снял фуражку, достал из кармана мундира пачку сигарет. — Закуривайте, пожалуйста!

— Этот сорт я не курю. Предпочитаю свои.

“…набитые марихуаной”, — про себя продолжил фразу панамец, повидавший на своём веку немало наркоманов. А уж этого-то — хронического — сразу выдавал не только идущий от одежды запах пряного дыма, но и другие характерные приметы заядлого курильщика индийской конопли: потрескавшиеся губы, которые он постоянно облизывал, хлюпающий нос, воспаленные, слезящиеся глаза.

Капитан, словно и впрямь на загородном пикнике, с наслаждением вытянул ноги, смачно затянулся и пустил в воздух несколько колечек, вскользь наблюдая за Бласко Крусом. Тот всё ещё маялся в нерешительности, не зная, как ему поступить. Затем извлек из кармана брюк тонкого батиста платочек с монограммой, расстелил его и тоже сел, пасмурно глянув на Иселя поверх темных очков:

— Итак, с чем пожаловали, сеньор Прьето? И чем мы, члены “Альянса”, можем быть вам полезны?

Капитан, изображая человека ультраправых убеждений, сухо, по-казённому обрисовал ситуацию и расстановку политических сил в своей стране; посетовал на то, что нынешние власти откровенно попустительствуют “красным” и сами “розовеют” час от часу (при этих словах Бласко Крус презрительно скривился); вспомнил “старые добрые времена”, когда Национальная гвардия железной десницей наводила и поддерживала “порядок по всей республике”; рассказал о намерении “честных, преданных отчизне офицеров излечить народ Панамы от коммунистической заразы”. И, уставившись на упорно молчавшего собеседника, доверительно сообщил:

— Вся беда в том, что нация расколота. Нам, офицерам-националистам, не по пути с реформаторами-краснобаями, которые готовы ограничиться полумерами. Нам нужен крепкий кулак, чтобы размозжить головы врагам свободы и демократии.

Бласко Крус, мирно пощипывавший усы, вдруг вскипел и выкрикнул, брызжа Иселю в лицо слюной:

— Да! Всех их на виселицу! Всех до единого!

Казалось, молодого человека сейчас хватит удар. Он и на самом деле был близок к этому: на лбу выступила испарина; рот свело судорогой, обнажив мелкие, подпорченные кариесом зубы; щеки и худосочная шея покрылись пунцовыми пятнами. Бласко Крус сдернул темные очки, с силой прижал ладони к глазам, точно боясь, что они вот-вот вывалятся из орбит, и упал в траву, зашедшись в надрывном болезненном кашле.

Припадок прошел так же неожиданно, как и начался. Вожак “Трех А” сел; сипло дыша, вытер пот с бледного теперь лица вельветовым рукавом пиджака; порывшись в золотом портсигаре, выбрал оттуда толстый окурок самокрутки; послюнявил конец, чтобы крошки курева не лезли в рот; зажег спичку и, раскурив цигарку, медленно, с присвистом — как йог, выполняющий дыхательные асаны, — вобрал в себя марихуанный дым. Его красивые карие глаза, не отрываясь, сверлили панамца. Зло. Холодно. Подозрительно.

“Неужто я где-то сфальшивил и перегнул палку, желая подыграть этому хлюпику? — встревожился Исель. — Ну и ломало же его без наркотика!”

Бласко, покачиваясь, продолжал курить. Черты искаженного приступом лица постепенно смягчались, зрачки расширились, будто в них закапали атропин. Он, обжигаясь, сделал последнюю глубокую затяжку, щелчком отбросил остатки самокрутки в воду и обратился к Прьето:

— Предположим, вы тот, за кого себя выдаете, капитан.

— Порукой — мой мундир офицера Национальной гвардии и семнадцать лет безупречной службы. Разве этого недостаточно? — отчеканил панамец. (В последний день перед отъездом в Буэнос-Айрес, когда он представил начальнику план действий в Аргентине, они вместе с полковником Бартоломео Монтехо решили, что, если удастся выйти на руководство ААА, капитану не следует скрывать свое имя, как и то, что он — сотрудник контрразведки. Тем более что установить его личность с помощью ЦРУ — а аргентинские ультраправые, вне всяких сомнений, поддерживали контакты с Центральным разведывательным управлением США — было проще простого.)

— Это ещё не аргумент. Или, во всяком случае, не самый убедительный аргумент, — желчно заметил Бласко Крус.

— Вы можете навести справки.

— Некогда. И нет ни малейшего желания. Вы упоминали имя Доминго Овьедо. Что? Приходилось встречаться?

— Не просто встречаться. В шестьдесят шестом были с ним в одной школе. В Зоне канала.

— И чем же вы занимались там? — Молодой человек окончательно пришел в себя. Теперь перед Иселем снова сидел умный, цепкий, внимательный собеседник.

— Военная школа в Форт-Шермане обучает приемам “бесшумного убийства”, тому, как можно выжить в джунглях, то есть многому, без чего не обойтись в зараженных партизанами районах. Мы с Доминго, как и другие офицеры специальных войск, занимались ориентированием на местности, преодолением тропических зарослей, водных преград и непроходимых болот. Учились есть сырыми рыбу, птиц, тапиров, оцелотов, муравьев — они, правда, больше годятся вместо специй… А вот кузнечики — настоящий деликатес!

— Ну, ладно. Хватит пережевывать старое. Это всё известно. После школы вы виделись с Доминго Овьедо?

— Да, конечно. В шестьдесят седьмом… И потом — в шестьдесят девятом. Он приезжал в Бальбоа-Хайтс и заглядывал ко мне в Сьюдад-де-Панама. Уже в капитанском чине. Овьедо…

— Дрянной человечишко! Спесив, амбициозен, глуп, — отрезал Бласко Крус. — К тому же с запятнанной репутацией.

— Что вы?! Доминго блистательный офицер.

— Не тратьте энергию даром, Прьето, — вам всё равно не переубедить меня.

— Но он столь успешно начинал свою карьеру и, если бы не прискорбный случай, наверняка достиг бы больших высот.

— Кто поспешно карабкается наверх, рискует сорваться и свернуть себе шею.

— Так-то оно так. И все же в вашей организации Овьедо, насколько мне известно, не на последних ролях?

— Правильнее сказать — не на самых последних. Держим его как бывшего военного: мало у нас людей, прошедших армейскую выучку. И опыт его в диверсионных делах нужен. А вообще-то не боец он. Этот ловкач-парвеню ищет, что поспокойнее, повыгоднее — занимается налаживанием связей с организациями, родственными “Трем А” по духу. Поехал за опытом в Италию. Ну, капитан, так чего же ждут ваши “честные, преданные отчизне офицеры” от “Антикоммунистического Альянса Аргентины”?

Исель, убаюканный пасторальным пейзажем и размеренной речью Бласко Круса, успокоенный улыбкой, которая выползла и застыла на потрескавшихся губах аргентинского фашиста, не расслышал его вопрос. Или сделал вид, что не расслышал.

— Что вы молчите? Я вас спрашиваю. Не можем же мы весь день торчать у этой лужи?! — в голосе молодого человека прозвучало недовольство.

— Вы о чём? Ах да, да. Мы нуждаемся в вашей помощи. Есть ли возможность направить в Панаму человека, чтобы он на месте поспособствовал формированию из надежных людей вооруженных групп по образу и подобию “Трех А”? Познакомил бы нас с вашими методами. Проинструктировал по вопросам конспирации, стратегии и тактики. Ваш опыт ведения тотальной борьбы против красных очень важен. Понимаете?

— Не очень-то вы у себя в Панаме разворотливы, — задумчиво и чуточку покровительственно проговорил Бласко Крус, — с такими черепашьими темпами вам и до второго пришествия не дождаться успеха.

— Поэтому нам и нужна помощь. Поэтому я здесь.

— Все бы ничего, да в ближайшее время мы никого к вам послать не сможем. Рядового члена — что проку? А из руководства в Байресе только я. Остальные разъехались по провинциям. У самих дел по горло, — он провел ребром ладони по тощей своей шее. — Да уж потерпите, попозже что-нибудь придумаем. Что вы скажете на это?

— Жаль, очень жаль. Я прямо не знаю… Мы так надеялись, так рассчитывали на вас.

— Рассчитывать надо только на себя и не бояться грязной работы, не бояться запачкаться кровью… А вам, я вижу, хотелось бы перейти вброд реку, не замочив ног? Такого не бывает. Вы же не Христос! — Настроение у Бласко Круса менялось, как погода на взморье, становилось все более тревожным и агрессивным. — Дьосдадо! Дьосдадо!!! Чико! — закричал он, рывком поднимаясь с травы. — Где вы, чёрт бы вас побрал совсем?!

Капитан Прьето тоже встал. Из-за кустов до их слуха донеслись звуки возни, рычание, топот, и на лужайку — к поросшему камышом и кувшинками тихому озерцу — выскочил дымчатый дог. Гигантскими прыжками он мчался к хозяину, волоча за собой тяжело дышавшего Сумаррагу.

— Ты что, болван, не догадался спустить пса с поводка? Так и выгуливал, мерзавец?

Дьосдадо, взмокший, перепачканный, взъерошенный, оцепенел, очумело таращась на разошедшегося патрона. А тот, срывая долго копившуюся злость и досаду на собственную унизительную слабость, свидетелем которой во время припадка стал посторонний и неприятный ему человек, срываясь на визг, кричал:

— Немедленно снять ошейник! Так. И в воду! Будешь купать Чико! И чтобы запомнил, сукин сын: собаку выгуливать надо, а не по пыли таскать…

— Но, сеньор, — заартачился Дьосдадо, — не могу же я прямо в костюме. У меня нет ничего с собой.

— Молчать! Никаких “но”! Полезай в воду, тебе говорят!

Дог бросился в озеро и, отфыркиваясь, поплыл. За ним бухнулся Сумаррага. Он неловко барахтался — мешала одежда и водоросли — и жалобно звал:

— Чико, Чико, вернись!

— А если бедняга пойдет ко дну? — рассмеялся капитан Прьето.

— Тот, кому на роду написано быть повешенным, не утонет, — без улыбки отозвался Бласко Крус. — За купание я ему заплачу. Ради денег этот подонок и в дерьме будет плавать.

— Возвращаясь к нашему разговору, мне бы хотелось заручиться, ну, если хотите, обещанием, что вы не оставите мою просьбу без внимания.

— Я должен всё обдумать и согласовать с моими коллегами. Будем поддерживать связь. Координаты передадите Сумарраге — он доставит вас в гостиницу. Целым и невредимым. Ха-ха-ха! — развеселился вожак “Трех А”. — Мне было приятно познакомиться, капитан Прьето Вы как будто бы — человек дела. Одним словом, очень рад. И польщен.

Бласко Крус поклонился. Это был такой церемонный поклон, каким в наши дни обмениваются разве что на сцене, да и то артисты провинциальных театров, насмотревшиеся старых фильмов.

 

ГЛАВА IX

До отправления самолета в Сьюдад-де-Панама оставалась уйма времени — шесть с половиной часов. Более чем достаточно! Чтобы не торопясь уложить вещи, собраться с мыслями, привести в порядок впечатления и ощущения последних дней.

В люксе гостиницы “Эспланада”, поджидая своих друзей (Глория и Фрэнк обещали проводить капитана в аэропорт), Прьето методично вышагивал по громадному номеру.

Вспомнилась встреча с Бласко Крусом. Мм-да! Вся эта затея с поездкой в Буэнос-Айрес на поверку оказалась пшиком. Разработанная с таким тщанием, изящно выстроенная и, казалось бы, вполне убедительная концепция об участии ААА в заговоре против центральноамериканских республик рассыпалась прямо на глазах.

“Значит, я попусту старался. Бессмысленно было тратить время и деньги на вояж в Аргентину. Думай, парень, думай! Где твои хваленые сообразительность и находчивость, которые высоко ценит в тебе начальство? Неужели в обломках тобою же предложенного плана не осталось ничего стоящего? Возьми себя в руки! Думай!”

Исель снова принялся мерить шагами гостиную.

“Стоп! — он резко остановился посреди комнаты. — Надо идти от окончательного результата. Отрицательный итог — не всегда ещё полный крах. “Антикоммунистический Альянс Аргентины” — это очевидно! — не имеет ни малейшего отношения к “Делу о бананах”. Скорее всего, отсюда никакого “инструктора” к заговорщикам посылать не собирались. “У самих дел по горло” — так ведь говорил Крус? А главное, во всём поведении припадочного фашиста, в его словах, хотя он маскировал это умело своим безразлично-надменным тоном, проскользнуло удивление, что из далекой Панамы к “Трем А” обращаются за помощью. И Сумаррага. Что же сказал несчастный купальщик собаки, когда увез хозяина домой и вернулся ко мне в гостиницу, чтобы взять мои панамские “координаты”? Да, вот что: “Патрон был в прекрасном расположении духа. С ним такое редко случается. Трепал всю дорогу дога за холку. Шутил. Дал мне тысячу песо. Признался, что чрезвычайно доволен встречей с вами, сеньор. Что ему, как и всем членам организации, лестно международное признание “Альянса”. Ведь это первый контакт “Трех А”, уж я-то точно знаю, первый настоящий контакт с представителем единомышленников из другой страны Латинской Америки, если, конечно, не считать чилийскую “Патриа и либертад”… Таким образом, возможность вмешательства аргентинских ультраправых в политическую жизнь Панамы, Гондураса и Коста-Рики, по крайней мере на ближайшие месяц-два, можно смело сбросить со счетов. А значит, и разгадку таинственных ААА, которые упоминались в послании мистеру Уэстли от ЦРУ, следует искать в другом месте. Ну, а то, что я ввел полковника в заблуждение и — вольно или невольно — направил расследование по ложному пути? Пусть сам решает, как поступить со мной. Я виноват и отвечу за это”…

Несмотря на предстоявшее ему пренеприятнейшее объяснение с шефом Хе-дос (“Ох и помотает же мне старик нервы!”), контрразведчик успокоился, повеселел. Он заказал в номер легкого вина, зелени, мяса (“Пожалуйста, на три персоны. К восьми часам. И непременно кофе и пирожные”), позвонил О'Тулам, у них никто не подошел к телефону (“Видно, выехали уже”), включил телевизор и уселся поудобнее в кресле — смотреть стародавний фильм “Кровь и песок”. В голливудской версии известного романа Бласко Ибаньеса в главных ролях были популярные в послевоенные годы Рита Хэйвортс, Линда Дарнел и Тайрон Пауэр. Когда-то, давным-давно, именно Тайрон Пауэр из “Знака Зорро” — ловко владеющий шпагой и словом, гордый, рыцарственный, бесшабашный, бескорыстный защитник обездоленных и угнетенных — стал для четырнадцатилетнего Иселя предметом обожания и подражания. Едва кончались уроки в школе, ватага сорванцов, возглавляемая Прьето, мчалась сломя голову на окраину городка. Там — в колком кустарнике, на откосах, среди камней — разгорались жаркие схватки на самодельных мечах и рапирах. Равных Иселю в беге, фехтовании, борьбе среди эль-реальских мальчишек не было. Много лет спустя, в офицерском училище в Сан-Сальвадоре и позже — в школе “рейнджеров” в Форт-Шермане, он, одерживая победы в спортивных состязаниях, не раз получал призы и с благодарностью вспоминал годы далекого, невозвратного детства. Покойного отца…

Хулиан Фернандес Прьето — скромный учитель истории, заприметив в своём старшем сыне раннюю неукротимую увлеченность романтическими подвигами героев прошлого, сам подбирал ему книги для чтения. А вечерами, когда меньшие засыпали (кроме Иселя в семье учителя были ещё две девочки и два мальчика), а мать — всегда тихая, неперечливая, ласковая — присаживалась в уголке что-то заштопать, пришить пуговицы или просто подремать за спицами у неяркой лампы, отец рассказывал о Спартаке, Жанне Д'Арк, Уотте Тайлере, Робеспьере, Гарибальди; об освободительных войнах Боливара и Сент-Мартина; о том, как янки в 1903 году навязали панамцам кабальный договор о канале. Он много знал и был прекрасным рассказчиком, этот незаметный, близорукий, похожий на восклицательный знак учитель из Эль-Реаля, так никогда и не совершивший в жизни ничего героического! Человек трудного характера, неуравновешенный, вспыльчивый, но глубоко порядочный и честный, Хулиан Фернандес Прьето больше всего не терпел лжи и несправедливости, даже если они проявлялись в мелочах. И привил эту нетерпимость Иселю. “Знаю, знаю, сынок: в мире, где всё держится на деньгах и силе, где самые высокие понятия — Свобода, Равенство, Справедливость — служат подстилкой для продажных политиканов, трудно пробить себе дорогу, нужно ловчить, выворачиваться наизнанку, быть готовым пойти на любую подлость, на любую низость. Но ты упадешь в собственных глазах, перестанешь быть человеком, если выберешь в жизни такой путь. Потеряешь сердце, загубишь совесть, и ничто — ни власть, ни богатство, ни слава — не заменит тебе их” — так говорил Иселю отец…

— Эй! можно войти? Ты не спишь? — на пороге номера стояли Фрэнк и Глория.

Погруженный в раздумья, капитан Прьето не заметил, как кончился фильм. Не услышал он и стука в дверь, когда наконец появились О'Тулы.

— Нет, я не спал. Хотя мог бы вполне соснуть немного. Уж очень медленно вы добирались сюда…

— Вспомни, что сказал в “Ромео и Джульетте” старина Шекспир: “Кто чрезмерно спешит, может так же опоздать, как и тот, кто чрезмерно медлит”. С нами произошло именно это.

— Но что же все-таки стряслось у вас? — Капитан Прьето обращался к Фрэнку, а сам не отводил обеспокоенного взгляда от Глории, которая сидела прямо, не шелохнувшись, будто окаменев. В её заметно осунувшемся лице не было ни кровинки, огромные зеленые глаза — всегда чуточку ироничные — смотрели печально и скорбно. — Что случилось, Гло?

О'Тул бережно и осторожно сжал руку жены, безжизненно лежавшую поверх стола:

— Дорогая, я расскажу всё Иселю, если позволишь? — Она вздрогнула, поежилась и — не в силах больше сдерживаться — расплакалась. — Ну, успокойся, моя любимая, успокойся! — Фрэнк поцеловал мокрую от слез ладонь Глории. — Мы бессильны сейчас что-либо сделать… У нас большое горе. В Чильяне пиночетовцы схватили отца Гло. Она не хотела ничего говорить тебе, чтобы не омрачить нашу последнюю встречу в Байресе, просила придумать какое-нибудь путное объяснение, вот почему мы задержались. Да видишь, как всё нескладно получилось!..

 

ГЛАВА X

Сеньорите Рамирес (товарищи по Комитету солидарности с патриотами Чили, где Глория помогала выпускать информационный бюллетень, знали её под девичьей фамилией) всю последнюю неделю нездоровилось. Побаливало сердце, кружилась голова, подташнивало. Поэтому в день отъезда Иселя Прьето молодая женщина отпросилась с работы пораньше, чтобы отлежаться и привести себя в порядок. Отдохнув немного, собиралась неспешно, без суеты: Фрэнк обещал быть к половине седьмого, а к этому часу она обязательно успеет и волосы уложить, и подкраситься, и одеться. Затренькал телефон. Редактор бюллетеня, поинтересовавшись самочувствием Глории, сообщил, что через друзей-коммунистов, приехавших в Аргентину из Сантьяго, ей переслали весточку от чильянских родственников, что письмо у него в руках и что он может — буквально минут через двадцать — заехать и завезти его. “Конечно, конечно. Буду очень вам признательна”, — обрадовалась Глория, а сердце кольнуло то ли от хвори, прицепившейся к ней нежданно-негаданно, то ли от какого-то дурного предчувствия: неужто что-нибудь с отцом? В ожидании письма она ничего не могла делать и сидела как на иголках.

Её отец, дон Аннибаль Рамирес, без малого тридцать лет практиковал в бедняцких районах Чильяна. Капитала, естественно, не нажил, но получил большее — любовь и уважение простого люда, который лечил. В семьдесят первом, схоронив супругу, поседел, сник, сам стал часто болеть. Единственной отрадой ему была дочь. Когда она поступила в Технический университет Сантьяго, дон Аннибаль, не желая разлучаться с Глорией, перебрался вместе с ней в столицу. Он нисколько не разбирался в политике, сторонился всю жизнь даже разговоров на политические темы, но безгранично верил своей дочери и её товарищам-комсомольцам, терпеливо разъяснявшим “непонятливому, отсталому” старику доктору, что несут миллионам чилийских рабочих и крестьян преобразования, начатые правительством Народного единства. А потом пришел кровавый, испепеленный сентябрь. У власти утвердилась хунта. Сторонников законно избранного и убитого путчистами президента Альенде хватали, расстреливали на месте или бросали в концентрационные лагеря. Отцу известной молодежной активистки оставаться в Сантьяго было небезопасно, и, после того как Глория улетела в Панаму, её друзья-подпольщики помогли дону Аннибалю вернуться в родной город. Он поселился у своей двоюродной сестры; без особого труда устроился в прежнюю больницу, где многие всё ещё помнили его; через верных людей посылал короткие письма Глории, без которой очень тосковал. Ежедневно он осматривал больных, делал уколы, перевязки и несложные операции, но однажды сказал себе: “Если я ещё могу быть действительно полезен, надо сделать выбор…” Дон Аннибаль Рамирес стал лечить молодых ребят, раненных в стычках с карателями. Их тайком привозили откуда-то с гор в подпольный госпиталь, созданный противниками фашистского режима в рабочем пригороде Чильяна. В госпиталь попадали также мужчины и женщины, которым удалось бежать из страшных пиночетовских застенков. Вглядываясь в застывшие лица замученных, изломанных, но не сломленных соотечественников, слушая их горькую повесть об изощренных издевательствах и пытках, которым подвергались заподозренные в сопротивлении режиму “нового порядка”, дон Аннибаль думал о том, в какую же пучину страданий ввергли народ Чили нынешние правители в генеральских мундирах; о том, что борьбу против фашизма им не погасить и она с каждым днем будет разгораться всё сильнее; о том, что в эту святую борьбу он тоже вносит свою посильную лепту… Ранним утром (после ночного дежурства) или в сумерки (до наступления комендантского часа) дон Аннибаль укладывал в выцветший, деформировавшийся от времени саквояж нехитрый врачебный инструмент, медикаменты, бинты и, не снимая белый халат (мало ли? Может, вызвали к больному), спешил на автобусную остановку, где обычно его ждало такси. 25 марта машины на месте не оказалось. Доктор Рамирес потоптался полчаса на остановке, пропуская автобусы и не зная, как ему быть дальше. Ехать самому в госпиталь? Невозможно! Это строжайше запрещено. Оставаться на улице ждать? Нелепо! Только навлечешь на себя подозрения. Он решил вернуться в больницу и оттуда позвонить по условленному телефону. Товарищи из подполья попросили отложить визит в госпиталь на следующий день, так как стало известно, что за такси хвостом увязались шпики, и трудно сказать, удастся ли шоферу уйти от погони. Там, в больнице, его и арестовали. Избитого, потерявшего сознание доктора за ноги сволокли на первый этаж и по вестибюлю, мимо перепуганных сестер, мимо недлинной очереди записавшихся на прием к терапевту, потащили в полицейский фургон.

Дона Аннибаля Рамиреса предал его коллега, хирург, с которым они проработали в Чильяне бок о бок четверть века. Не из зависти. Не из корысти. Не по причине каких-то принципов и идейных убеждений. Просто из низменного, животного страха за собственную шкуру. Кругленький, упитанный, любивший поговорить о прекрасном, возвышенном, доктор Роберто Торсеро смолоду считал себя несправедливо обойденным, обделенным судьбой. Ему — безусловно, талантливому, знающему хирургу — всюду мерещились козни недоброжелателей. С сослуживцами почти не общался, видя в них интриганов, злонамеренных конкурентов. Даже в своих оперируемых вглядывался неприязненно и недоверчиво, так как не сомневался, что его обязательно надуют, не оценят по достоинству его заслуги и недодадут. С годами характер Роберто испортился вконец, он всё чаще впадал в меланхолию, превратился в заурядного нытика и мелочного брюзгу. Единственный, кто спокойно относился к неистребимому занудству эгоцентричного, неспособного на дружескую привязанность доктора Торсеро, был отец Глории. Может, потому, что слишком давно знал его (двадцать пять лет не вычеркнешь из памяти), и многое прощал, как он думал, человеку больному, ущербному. Ещё при жизни жены дон Аннибаль неоднократно вытаскивал своего коллегу в гости, но тот был таким неинтересным, замкнутым, некоммуникабельным, что друзья Рамиресов только пожимали плечами. Как-то в присутствии Глории отец не выдержал и сказал:

— Послушай, Роберто! Тебе уже за пятьдесят, а ты всё такой же ноющий, вечно недовольный ребенок, каким я тебя впервые увидел в кино, когда ты с родителями переехал в наш город из Сан-Карлоса. Перестань, ради Христа, копошиться в себе и выставлять свои болячки и недуги напоказ. Поверь мне, созерцание собственного пупа никому не приносило пользы, кроме Будды. И то если он действительно был. Я добра тебе хочу…

Гость ушел, хлопнув дверью. Огорченный дон Аннибаль развел руками:

— Я допустил бестактность, но мне претит эта манера во всех сомневаться, всех оплевывать, выставляя везде своё “я”…

— Да брось, пап! — Глория погладила седеющую голову отца и прижалась к нему. — Не переживай! Сеньор Торсеро не из тех, кто протянет руку в несчастье. Равнодушный и черствый, он скорее может предать.

Этот разговор состоялся в 1970 году, и кто мог подумать тогда, что четыре года спустя слова дочери окажутся пророческими.

С приходом к власти в Чили военной хунты Роберто Торсеро совсем лишился сна. Он пребывал в вечном страхе, что его по ошибке, из-за каких-нибудь старых связей могут арестовать. И он лишился сытой жизни, уюта, который ему любовно создала третья по счету жена. Но больше всего Роберто боялся боли. После того как он догадался, что дон Аннибаль связан с подпольщиками, его ночи превратились в адскую муку: ему чудилось, что к ним в дом вламываются дюжие молодчики, крушат всё налево и направо, рвут драгоценные книги, рыскают по комнатам — “Где вы укрываете коммунистов?” — потом хватают дона Торсеро и отвозят в сырую холодную камеру, по которой бегают и противно пищат голодные крысы. А дальше — дальше ему загоняют иголки под ногти, дробят молотком фаланги пальцев, пытают электротоком…

25 марта 1974 года хирург чильянской больницы дон Роберто Торсеро, едва взошло солнце, явился в полицейский участок и донес на коллегу Рамиреса.

О'Тулы об этом узнали из письма, которое Глория получила от своей тетки из Чильяна.

Три недели спустя после ареста дон Аннибаль, не выдержав жесточайших мучений, скончался в тюрьме от разрыва сердца, не выдав никого из подпольщиков и не указав месторасположения госпиталя. Его похоронили в грубом некрашеном гробу за чертой городского кладбища, где жмутся друг к другу заброшенные полуосыпавшиеся могилки самоубийц (по официальному заявлению военных властей, Аннибаль Рамирес, шестидесяти трех лет от роду, будучи в невменяемом состоянии, покончил с собой). Доктора чильянской бедноты провожали сотни людей: рабочие, домохозяйки, его коллеги по больнице и — на всякий случай — вооруженный патруль карабинеров.

Когда Фрэнк закончил рассказ, Глория улыбнулась блеклой, вымученной улыбкой капитану Прьето:

— Не обижайся, Исель, что мы отняли столько времени на наши грустные дела…

— Да ты что, Гло? Или мы не друзья?

— …Друзья. И право, я уже успокоилась. Мне стало даже немного получше. — Она поднялась. — Пойду умоюсь, а то ещё не возьмете меня такую зареванную в аэропорт.

— Что у тебя? Выяснил всё о “Трех А”? — спросил панамца О'Тул.

— Моя версия оказалась ни к черту не годной. Я как плохой картежник: в азарте принял тройку за козырного туза, — контрразведчик посмотрел на часы, до отправления его рейса оставалось ещё два с половиной часа. — Сколько времени нужно, чтобы добраться до аэропорта?

— При хорошей езде не больше тридцати минут.

— Отлично! Тогда у меня есть к тебе предложение. Деловое. Уверен, что оно заинтересует тебя. Но прежде скажи, что вы решили…

— В отношении работы?

— Да. Какую страну ты выбрал?

— Гондурас, как ни смешно.

— Чего уж там смешного. Напротив, напротив.

— Не говори загадками.

— Хорошо, это связано с моим предложением.

— Гондурас? Никогда бы не подумал…

— Я всё сейчас объясню по порядку. И всё-таки ещё один вопрос…

— Ради бога, хоть сто.

— Скажи, у тебя в Вашингтоне среди журналистов сохранились какие-нибудь связи? Ты упоминал Джека Андерсона и ещё этого… — Исель задумался на минуту.

— Чарли Бэрка?

— Точно. Так вот… Если бы тебе удалось до того, как вы обоснуетесь в Тегусигальпе, махнуть в Штаты? Там покрутился бы среди столичных газетчиков — они же всё знают! — выяснил бы, что замышляют парни из Лэнгли против центральноамериканских республик, которые повысили налог с компаний на экспорт бананов. Деньги на поездку я тебе выбью. Да не маши руками! Тоже мне Дюпон! Будешь лететь через Сьюдад-де-Панама. Там всё и оформим. Кстати, обговорим детали.

— Идея неплохая, хотя непонятно, куда ты клонишь, Исель. Тем более, как я догадываюсь, не это главное в твоем предложении?

— Ну и хитёр же ты, Фрэнсис О'Тул! Хочешь, чтобы я сразу раскрыл все карты? — рассмеялся Прьето. — Ладно, что уж там темнить.

Панамец в нескольких словах разъяснил своим друзьям (Глория вернулась и сосредоточенно слушала капитана Хе-дос) суть операции “Дело о бананах”, опустив частные, оперативные подробности плана ликвидации заговора (он полностью доверял ОТулам, но — долг есть долг); сказал, что в Гондурасе Фрэнк может оказать ему колоссальную услугу, если возьмет под прицел деятельность банановой монополии “Юнайтед брэнде” и правых организаций; ещё раз попросил журналиста серьезно поразмыслить о возможности короткой — “всего на три-четыре дня” — поездки в Вашингтон и, сделав паузу (он долго возился, раскуривая сигару), заключил:

— Может быть, на первый взгляд, старина, сотрудничество, которое я тебе предлагаю, выглядит не очень заманчивым. Но, зная твою легко воспламеняющуюся натуру, давнюю мечту сделать книгу-бомбу, я решил не только посвятить вас в мои дела, но и постараться привлечь к участию в них.

— Да-а-а! Задачка непростая, хотя перспектива весьма заманчива…

— Ну что, по рукам, Фрэнк?

— По рукам! И выпьем за наш общий успех.

 

ГЛАВА XI

“Хороший мой, неуловимый Исель! В субботу и воскресенье — радуйся!!! — я абсолютно свободна. Может, проведем хоть этот уик-энд вместе? У-мо-ля-ю: объявись!!! Или позвони.

Люблю. Целую. К.”.

Капитан Прьето сунул записку от Клодин в карман, быстро пробежал глазами содержимое других конвертов, скопившихся в почтовом ящике за время его отсутствия.

Послушная рулю машина резво бежала по городу, мокрому от только что отшумевшего ливня. Капитан, как заведенный, механически переключал передачи, а мыслями всё время возвращался к тому, как же сложится у него беседа с шефом Хе-дос. Ничего приятного, разумеется, она не сулила: полковник Монтехо болезненно переживал ошибки своих подчиненных и промашек не прощал никому. Иселю — в особенности.

Их связывало больше чем общее дело, которому оба посвятили себя. “Поэтами рождаются. Контрразведчиками становятся. Усвойте это как следует, юноша! — любил повторять полковник. — Наша профессия, голубчик, не самая благодарная и почетная. Обыватели, как уж повелось издавна (хотя для этого в прошлом и были серьезные основания), по инерции видят в каждом сотруднике Хе-дос обыкновенного “стукача” — шпика и доносчика. Не могут понять, что вокруг происходят важные перемены, что к нам в последние годы пришли новые люди. С головой. Честные. Преданные долгу. Люди, для которых работать в контрразведке означает служить своей стране, своему народу…” “Не обольщайтесь, сеньор, — возражал капитан Прьето, — далеко не все такие рыцари без страха и упрека, как вам кажется”. “Конечно, не все! Не все! — горячился Бартоломео Монтехо. — Есть всякие. Более чем достаточно. Прилипалы, угодливые, скользкие, верткие: “…так точно, господин полковник”, “…не извольте беспокоиться, господин полковник”, “…на то ваша добрая воля, господин полковник”. Есть и враги. Затаились. Ждут своего часа, чтобы нанести удар в спину. Ну и что из того? Мы должны быть готовы ко всему…”

Заложив руки за спину, начальник Хе-дос рассеянно прохаживался по кабинету. Восемь тридцать две. Скоро оперативка. Снова зачадят сигарами. Ах, как было бы славно издать специальный циркуляр, строго-настрого запрещающий курить во время совещаний! Да разве запретишь? Он неважно себя чувствовал — старость, что ли? Накануне подскочило давление; всю ночь ворочался, не мог уснуть; сегодня поднялся с головной болью и теперь был в угнетенном состоянии.

За дверью, в приемной, раздались энергичные шаги, и до слуха Бартоломео Монтехо донесся знакомый низкий голос:

— Здорово, Цезарь! Идущий на смерть приветствует тебя! Шеф уже появился?

Что ответил его адъютант лейтенант Сесар Бланке, полковник не расслышал, но сам вышел навстречу Иселю:

— Прошу вас, капитан. — И когда они уселись: — О какой это смерти вы говорили там, в приемной? Или принесли из Аргентины дурные вести?

— К сожалению, да. Моя миссия закончилась ничем.

— Чистосердечное признание — первый шаг к раскаянию.

— Я не каяться сюда пришел, господин полковник. И не собираюсь сваливать свою вину на других.

— Во-первых, не кипятитесь, Исель. Во-вторых, давайте поговорим по существу, оставив эмоции на следующий раз. Перед нами стоит слишком серьезная и сложная проблема. — Бартоломео Монтехо позвонил адъютанту: — Лейтенант, предупредите руководителей отделов и офицеров, приглашенных на совещание, что оно переносится на одиннадцать часов. — Потом произнес: — Итак, я весь внимание.

К половине одиннадцатого в приемную к начальнику контрразведки набились те, кому по рангу должно присутствовать на ежедневных оперативках, и те, кого приглашали в исключительных случаях. Среди них только двое не являлись работниками центрального аппарата Хе-дос: майор Бенавидес — из Колона и лейтенант Яньес — из Пуэрто-Армуэльеса. Обоих экстренно вызвали в столицу. Офицеры сидели, разбившись на группки. Дымили. Переговаривались вполголоса (полковник не выносил, когда у дверей его кабинета поднимали гвалт). Посмеивались.

— Кто это застрял у шефа? — поинтересовался майор Камарго, только что вернувшийся из Гондураса и Коста-Рики.

— Прьето, — адъютант с подчеркнутой неохотой оторвался от толстой канцелярской книги, куда заносились сведения об отпусках ответственных сотрудников департамента.

— Понятно! Подвергает красавчика экзекуции?

— Ошибаетесь, господин майор. Они там мило беседуют битых два часа. Совершенно верно — с половины девятого.

Продолжительная беседа начальника контрразведки с Иселем лишь со стороны могла показаться милой и мирной. Да, полковник Монтехо не топал ногами, не кричал (хотя со Стариком, как он ни владел собой, случалось и это). Не грозил немедленным увольнением или переводом в захудалый провинциальный отдел с понижением в должности. Он (чему капитан поразился больше всего) даже не отстранил Прьето — в порядке элементарной для подобного проступка дисциплинарной меры — от дальнейшего прямого участия в осуществлении операции “Дело о бананах”.

Ничего такого не было.

Внимательно прослушав отчет подчиненного о неудачной миссии в Аргентину и упрямое: “Мне понятна, господин полковник, вся тяжесть моей вины, и я готов искупить её любой ценой. Может, дадите другое поручение, которое будет мне по плечу?” — Бартоломео Монтехо снял очки, отчего простое, чуточку плутоватое лицо его приняло выражение беззащитной удивлённости, грузно навалился на стол и сказал без раздражения, без металлических ноток в голосе:

— Вы представить себе не можете, капитан, как сегодня огорчили меня. От провалов и ошибок не застрахован никто. Ни в жизни, ни в любви, ни в работе. Да, за них расплачиваются. Разной ценой. Порой очень жестоко. Кстати, и вы, голубчик, тоже заплатите. Объявляю вам месяц домашнего ареста…

— Слушаюсь, господин полковник!

— …а отсидите после того, как мы завершим начатую операцию. Чтобы не запамятовать, я сразу же, только вот проведу совещание, подготовлю приказ. Это, конечно, подпортит ваш безукоризненный послужной список. Да не беда! Вы молодой, напористый. У вас всё впереди. Наверстаете ещё. А о другом задании речи быть не может!

— Простите… — вырвалось у капитана Прьето.

— Отставить! — шеф резко осадил его. — Дайте уж, любезнейший, договорить мне. Не скрою, я не ожидал, что вы, кого в нашем департаменте считают одним из самых опытных, надежных офицеров, человеком с железными нервами… Я и сам так считал. Не ожидал, что вы проявите малодушие, скисните: “Идущий на смерть”, “виноват”, “искуплю”, что за жалкие слова?! Нельзя позволять, чтобы уязвленное самолюбие заслоняло главное. А сегодня главное для всех нас — распутать проклятый клубок, найти заговорщиков, предотвратить преступление.

Прьето молчал, понурившись.

— Мне было бы горько разочаровываться в вас, Исель. — Полковник нацепил на свой крупный нос очки, достал из кармана жилета старомодные часы на серебряной цепочке: — Без пяти одиннадцать. Пора приступать к оперативке. Но ещё два слова. Если хотите, расценивайте их как мой вам совет, капитан. В нашем деле легко перестать верить даже самому себе. В любых запутанных, сложных, трагических ситуациях не теряйте голову. И веру. В других тоже. Ну, хотя бы в тех, кто действительно относится к вам по-дружески…

 

ГЛАВА XII

У него затекла нога: противно покалывало в кончиках пальцев и в стопе, а выше — полная онемелость. Исель повернулся на левый бок, откинул край простыни и осторожно выскользнул из теплой постели. Клодин спала, свернувшись калачиком, разметав по подушкам густые длинные волосы, которые пахли морем, горными фиалками, солнечным пляжем, смолистыми пальмами, радугой — всем, чем пахнут волосы любимой…

Набросив короткий, похожий на куртку борца-дзюдоиста, халат, капитан, прихрамывая, поплелся умываться. Проходя наполненную смутным предутренним светом гостиную, задержался. Сколько раз бывал здесь Прьето — правда, вечно урывками, впопыхах, — он как-то не обращал внимания на эту просторную комнату, заставленную случайной мебелью, заваленную книгами. Книги были везде: на полке среди каменных мексиканских, а может быть, гватемальских статуэток (он не поленился взглянуть и тихо рассмеялся. Надпись гласила: “Сделано в Японии”); среди деревянных божков неизвестного происхождения, где стоял недорогой проигрыватель; на приземистом, неудобном, кривоногом диване. Стены тоже были достаточно живописны: афиша из кабаре “Каса Лома”; плохонькие репродукции Тулуз-Лотрека и Поллака; плакат, с которого хмурился исполненный люминесцентными красками Иисус Христос; повисшая на одной кнопке большая фотография. Исель подошел поближе: заросший, длинноволосый, долговязый юнец на фоне лозунга “Мейк лав, нот уор!” довольно-таки нагло обнимал хорошенькую простоволосую Клодин. Он — по пояс обнажен, с увесистой цепью на шее. Она — в обтрепанных, обрезанных у колен джинсах, в мужской рубашке навыпуск и в кедах. Прьето нагнулся, взял наугад первую попавшуюся в свалке книгу: Режи Дебре, парижское издание “Революция в революции”. Вытащил ещё несколько, тоже на французском: “Эрос и цивилизация” Маркузе; “Левизна. Сильнодействующее средство против старческой болезни коммунизма” братьев Кон-Бендитов; Бакунин, Ницше… Ага! Вот штуковина, выпущенная в Штатах: Джерри Руби “Сделай это”.

Исель придвинул кресло к окну, устроился поудобнее и принялся за чтение. В предисловии сообщалось, что автор “исторического труда” является одновременно основателем и лидером наиреволюционнейшей “Международной молодежной партии”, теоретическое кредо которой — “действие ради действия”, что левее его “йиппи”, как называют себя члены этой странноватой партии, никого нет и быть не может… “Боже правый, какой ахинеей забивает свою голову Клодин!” — подумал капитан, но продолжал вчитываться в текст, силясь понять, чего не хочет и что предлагает молодежи апостол американских ультралевых Джерри Руби: “Любая идеология — болезнь мозга”, “йиппи желают бегать голыми по Капитолийскому холму и в стенах конгресса!”, “йиппи — это длинноволосый, бородатый, сумасшедший ублюдок (перечитал еще раз: да, так и сказано — ублюдок, и к тому же сумасшедший), для которого жизнь — театр, каждый момент создающий новое общество, в то же время разрушающий старое”, “йиппи за сексуальную свободу, за свободу курения наркотиков”, “сначала действуйте, думайте потом!”.

Прьето отложил книжку, закурил. “Бред шизофреника! Или розыгрыш? А может, тонко рассчитанная провокация? Ведь кто-то издает эти “откровения” крикунов-ультрареволюционеров. Кому-то это на руку. Кому?!”

За завтраком, нет, всё-таки это уже скорее был обед, Клодин, которая только что смеялась над забавной историей, рассказанной Иселем, с неподдельной тревогой спросила:

— Ты правда так сильно любишь меня, как говоришь?

— Неужели всё ещё сомневаешься? Конечно, люблю…

— Да я не то чтобы сомневаюсь. Просто находит неожиданно тоска, и идиотские мысли лезут в голову. Я очень боюсь, милый, что скоро у нас с тобой всё кончится. Оборвется.

— Что за чепуха?! Почему?

— Не знаю. Я страшно невезучая. Кажется, вот оно, о чём мечтаешь, близко, совсем рядом. Протянешь руку, схватишь, разожмешь кулак, а там — пусто. — Слезы навернулись на глаза. Чтобы не расплакаться, девушка прикусила губу.

— Перестань, родная! Не выдумывай. Мы вместе Мы любим друг друга. От нас самих зависит будущее, а всё будет отлично.

— Дай-то бог.

— Даст, даст! Надо только очень захотеть. А кто тот тип на фотографии в гостиной?

— Люсьен Лакасс. Я познакомилась с ним в Монреале на ЭКСПО-67.

— Как, ты разве была в Канаде?

— Семь месяцев. Продавала сувениры в павильоне Тринидада и Тобаго. Администрации ЭКСПО требовались девушки со знанием французского и английского, а у меня ещё был испанский.

— Ну а при чём этот Люсьен?

— Он франкоканадец из Труа-Ривьер, учился в Монреальском университете. С апреля, когда открылась Всемирная выставка, стал подрабатывать на ней “велорикшей”, так мы называли ребят, которые катали посетителей на специальных пассажирских трехколесных велосипедах. По вечерам Люсьен приглашал меня на Ля-Ронд, это у них было что-то вроде Луна-парка, где допоздна работали всякие аттракционы, бары. Мы пили пиво, стреляли в тире, кружились на “чертовом колесе”, ездили в “Тоннель страха”…

— И?

— Что “и”? Разумеется, целовались — я влюбилась без памяти.

— Сколько тебе тогда было?

— Подобные вопросы задавать бестактно, мой ревнивый капитан, но я отвечу: шестнадцать. А Люсьен, к сожалению, моя первая любовь. Ты сам задел эту щекотливую и неприятную для нас обоих тему, поэтому не сиди с панихидным видом, налей ещё кофе, дай мне сигарету и слушай.

Клодин происходила из знатного рода виконтов д'Амбруаз, которые верой и правдой служили королевской короне. Её дальние предки первыми среди французских колонистов пересекли Атлантику и осели на Гаити, где уже в конце XVII века им принадлежали обширные плантации сахарного тростника, сизаля и табака, входившего в моду в Старом Свете. Сто с лишним лет спустя, когда на острове началось восстание черных рабов, прапрапрапрабабка вместе с прапра — и так далее — дедом Клодин, прихватив фамильные драгоценности и сундучок, набитый золотыми луидорами и наполеондорами, на императорском фрегате бежали в Новый Орлеан. Там состояние д'Амбруазов довольно скоро стало таять (огромный дом, шикарный выезд, слуги и бесконечные балы стоили денег), а новые хозяева города, мужланы-янки (почище всяких вольтерьянцев и санкюлотов) бесили утонченных высокомерных аристократов. Поэтому, как только в 1815 году англичане по Венскому договору вернули Мартинику французам, прапрапрапрародителк Клодин переехали туда, приобрели плантации кофе и какао (плюс ромовый заводик в Форт-де-Франсе) и зажили в мире и согласии, не заметив, как между тем обзавелись кучей наследников.

Морис-Матье, урожденный д'Амбруаз, обладатель солидного состояния, в годы второй мировой войны сражался в рядах армии генерала де Голля, куда пошел добровольцем. Освобождал Париж, был ранен, получил орден Почетного легиона и осенью сорок пятого, обласканный славой, вернулся на родную Мартинику. Он ловко повел дела, приумножив свой капитал. Женился. Стал уважаемым на острове гражданином и даже однажды избирался от этой заморской территории Франции депутатом Национального собрания Пятой республики. 3 февраля 1951 года у него родилась дочь, которую нарекли Клодин — в честь прапрапрабабушки. Девочка, единственный и поздний ребенок в почтенном семействе д'Амбруазов, росла в неге и холе, не зная отказа ни в чём. В пятнадцать лет она закончила привилегированную католическую школу в Форт-де-Франсе, и родители стали подумывать, не отправить ли Клодин для дальнейшего обучения к тётке в Париж, когда девушка заявила, что всё решено и она едет в Монреаль, чтобы работать на ЭКСПО-67. “В такую даль? Одна?” — всплеснула руками мама. “Никогда!” — вышел из себя отец. “Но, папочка, это же так интересно! Посмотри, что пишет газета: “…миллионы туристов из разных стран посетят Всемирную выставку, нашу планету в миниатюре…” И это совсем недалеко. Собирались же вы послать меня одну в Париж!” — сказала дочь. “Положим, не одну, сюда бы приехала тетка Жанна, и там за тобой был бы глаз да глаз, — отбивался боевой Морис-Матье, но в конце концов сдался: — Вот чек на полторы тысячи долларов. Хватит на билет и на первое время. Дальше поступай как знаешь — живи на свой заработок”. “Па-а-а-а-пуля!!! Ты самый лучший из всех пап в мире! Когда я вернусь домой…”

Домой Клодин не вернулась.

Встреча с Люсьеном Лакассом перевернула вверх дном все её планы, все представления о жизни, морали, любви, о добре и зле, об отношении к родителям и законам… Она съехала с квартиры и поселилась в студенческой “коммуне” — грязном полуподвале, где на брошенных на пол матрацах вповалку спали человек двадцать ниспровергателей “общества сытых”. Перестала бывать на работе. Вещи распродала, а вырученные деньги отдала Люсьену. Сидя в забитом до отказа молодежью, прокуренном насквозь кафе на Кот-де-Неж, Клодин не сводила влюбленных глаз со своего божества, стараясь вникнуть в смысл разговоров. Она ничего не понимала в их сбивчивых, путаных речах, в бьющих по нервам выкриках: “Грабь награбленное!”, “Ни бога, ни хозяина!”, “Разрушать — значит созидать!”, “Демократия — торжество слабых над сильными”, “Даешь бунт!” — но сердце радостно сжималось от сознания причастности к великому делу борьбы против всех и вся. “Вот свершилась моя мечта, — думала Клодин, — я свободна! Я сбросила цепи условностей, ханжества, лицемерия, которые нам с пеленок прививают родители, государство, религия. Я свободна от унизительного рабства вещей и чужих догматов. Какое счастье — со мной рядом мой Люсьен. Он самый умный, самый бесстрашный. Как он говорит! С какой убежденностью!” А Лакасс гремел: “Нам не нужна организация! Наша сила — стихия! Рассуждения о необходимости единства, о каких-то совместных массовых действиях — провокация, происки ревизионистов. В гробу мы видели их единство! Мы пойдем с оружием на улицы. Мы плюнем в лицо властям. Всех, кто уклоняется от бунта, — к стенке! Действие, действие и ещё раз действие! Мы разнесем этот заблёванный демагогами никчемный мир вдребезги. Пусть будет хаос, сплошная неразбериха!” Лакасс звал “истинно левых” браться за бомбы, с гневом обрушивался на “пацифистиков”, участвовавших в антивоенных демонстрациях. Он жаждал “штурма правительственных учреждений”, “немедленного взятия революционной власти в свои руки” и оказался… провокатором, платным агентом ЦРУ. Но Клодин узнала об этом гораздо позже, уже в Париже, куда поехала следом за своим кумиром. Первые три месяца после приезда во Францию (они поселились на площади Мальзерб в тесной квартирке знакомого по ЭКСПО студента Сорбонны) Люсьен вел себя смирно, обложился книгами, сказав, что будет сдавать экзамены в Парижский университет, и даже намекнул, что не прочь (“Не сейчас, конечно, в будущем”) узаконить их отношения. “Брак, моногамия — гнусные буржуазные выдумки, но у нас ведь могут быть дети, да и вообще — мы любим друг друга”. Им приходилось туго в ту зиму. Непривычная к холодам Клодин часто простужалась и сидела дома. К тетке обращаться ей не хотелось да и стыдно было. Когда немного потеплело, она пошла искать работу: в школе им преподавали курс машинописи и стенографии, так что была надежда устроиться в какую-нибудь контору. Но, как на грех, всюду хватало своих машинисток-стенографисток. Кроме того, и в солидных офисах, и в карликовых (на пять-шесть служащих) учреждениях с подозрением поглядывали на молоденькую “хиппи”, одетую бог знает во что, с распущенными по плечам волосами. Не нужны были и продавщицы. Правда, один толстомясый хозяйчик магазина писчебумажных принадлежностей на улице Прони, сально осклабившись, предложил ей место — “но для этого, мадемуазель, сами понимаете, сначала надо…” — и отпрянул испуганно, увидев в руках Клодин бронзовое пресс-папье. Наконец в марте ей повезло: девушка, возвращаясь на метро домой, задумалась и проехала свою остановку. Вышла на Пляс Пигаль. Количество кабаков, дансингов, кафе, баров и стриптизных ошеломило Клодин. Пьер, владелец “Уазонуар” — небольшого, но охотно посещаемого кабаре, куда она просто так, без всяких надежд заглянула, смерил её взглядом с ног до головы и довольно буркнул: “Подойдешь! Петь умеешь? Впрочем, кто теперь не поет. Приступишь к работе сегодня же вечером. Только учти, без фокусов: никаких договоров, пособий по болезни, забастовок и прочей муры…” Жизнь постепенно налаживалась, тем паче что и Люсьен стал приносить какие-то неожиданные гонорары. А потом грянул май, и полетело всё в тартарары…

 

ГЛАВА XIII

— Когда начались в Париже студенческие волнения, Люсьен точно с цепи сорвался. Он опять почувствовал себя на коне. Сутками пропадал в Сорбонне и в университете. Шушукался по углам, агитировал, уговаривал. И всюду таскал меня. Какое уж там кабаре! Я три дня не являлась туда, и мсье Пьер отказался от моих услуг. “Жаль, — говорил, — с тобой расставаться, Клодин. Из тебя получилась бы если и не звезда первой величины, то прехорошенькая звездочка обязательно…” Я ведь, Исель, уже выступала с собственным номером.

— Прости, дорогая, я сейчас. — Капитан поднялся, вытряхнул в мусорное ведро полную окурков пепельницу и вернулся к столу. — Так что было дальше?

— Дальше? В разгар событий во Франции объявился Даниэль Кон-Бендит с кучкой своих сторонников и последователей. Он приехал в Париж, и тут мятежные леваки просто с ума посходили. На ступенях Сорбонны, во время одного из многочисленных стихийных митингов, Кон-Бендит провозгласил, что в нынешних условиях единственная движущая сила революции — это студенты, что власть, мол, валяется у них под ногами и что нужно немедленно идти на штурм Елисейского дворца.

— А как же армия? Жандармерия? Вооруженные отряды правых? Разве можно было надеяться на успех один на один против такой силы?

— Понимаешь, тогда об этом никто не думал. Кажущаяся близкая победа кружила головы, опьяняла…

— Не только она, судя по всему.

— Ты можешь, в конце концов, набраться терпения и не перебивать меня? — вскипела Клодин.

— Ладно, не сердись. Больше ни слова не скажу.

— Так вот. По поводу твоей ехидной реплики: да, тогда пили почти все, подогревая воинственный пыл. Многие “взбадривали” себя ещё и наркотиками. Откуда их брали? В университете, в студенческих кафе Латинского квартала появились ушлые, услужливые ребята и по дешевке продавали что хочешь: марихуану, героин, ЛСД… Ну, говори же, говори! Я вижу, у тебя опять на языке вертится какое-нибудь едкое замечание.

— Нет. Мне пришла в голову неожиданная мысль. Не ах какая оригинальная, наверное, но всё же. Я подумал, что кому-то было выгодно, чтобы ваши бунтовщики-студенты, накурившись и наглотавшись наркотиков, не очень соображали, что творят.

— Возможно.

— Я уверен, что так оно и было. Слишком очевиден эффект, двойная выгода подобного замысла. Пьяная, одурманенная толпа неоперившихся мальчишек и девчонок, какие бы самые революционные лозунги они ни выкрикивали, подлинной опасности для властей не представляет. С другой стороны, на них всегда удобно свалить вину за беспорядки, за кровопролитие, если оно произойдет, намекнув обывателю, что вот, дескать, какие они, эти современные Робеспьеры и Мараты… Явная провокация!

— Мне тоже многое стало казаться странным в поведении вожаков взбунтовавшегося студенчества. Они наотрез отказывались от союза с рабочими, которые объявили всеобщую забастовку в поддержку бунтовщиков, поощряли самые дикие хулиганские выходки, призывали начать войну террора… Для меня переломным днем стала пятница, или это был четверг? Не могу сказать точно, да и какая разница. В этот день самые отчаянные из “Комитета немедленного вмешательства”, во главе которого стоял некий Жаки (он потом признался корреспонденту “Монд”, что студентом никогда не был, а воевал в рядах наемников в Катанге), ну, словом, “святое воинство” — с ним, разделившись на кучки, шагали также маоисты, неотроцкисты и анархисты — двинулось на штурм театра “Одеон”. Среди первых туда ворвался мой Люсьен. Когда я притащилась в “Одеон”, всё уже было кончено: погромщики, а иначе как погромом эту свинскую акцию не назовешь, праздновали победу… Над зданием развевались черные флаги. Внутри бедный театр — что он им дался! — представлял подлинную клоаку: зал изгажен, мебель поломана, занавес разодран, люстры разбиты, участники штурма, растащив реквизит, напялили на себя костюмы всех времен и народов и устроили среди этой разрухи какую-то безумную пляску. Один из сторонников “немедленного вмешательства” мочился со сцены в оркестровую яму… Омерзительнейшее зрелище!

— Ну, а твой “мессия”?

— Его я обнаружила в ложе с размалеванной визгливой толстухой, совсем непохожей на студентку. Наверное, из профессионалок. Их много в те дни крутилось в Сорбонне. Впрочем, другие тоже развлекались, кто во что горазд. Ведь у них на этот счет была “теория”: “Чем больше мы занимаемся революцией, тем больше нам хочется заниматься любовью”. Гадость, гадость…

— Скажи мне, Клодин, когда же и каким образом ты попалась на крючок?

— Ты о чём? — Вопрос Иселя застал девушку врасплох. — А-а-а! Понятно, — она нахмурилась, — я так и думала, что рано или поздно ты догадаешься. Или что-то знаешь?

— Знаю! Знаю, что ты связана с ЦРУ. Допускаю, что и со мной познакомилась не случайно. Только не понимаю, что заставило тебя согласиться сотрудничать с ребятами из Лэнгли…

В кухне наступило молчание. Тяжелое. Пружинистое. Жесткое. Оно могло в секунду лопнуть, зазвенеть, заголосить. Или: упруго распрямясь, отшелестеть последними словами и незаметно сойти на нет. Всё зависело от Клодин. Она смело, открыто посмотрела в глаза возлюбленному:

— Я, как тебе известно, не принадлежу к категории дамочек-истеричек. Да? И отнюдь не страдаю склонностью видеть окружающее в черном свете, ныть и стонать по поводу и без повода. Правильно? Ну и прекрасно. Помнишь, сегодня утром я сказала, что предчувствую конец нашей любви! А я так люблю тебя, Исель! Для меня расстаться с тобой — и это не громкие слова — равносильно смерти. — Её красивый чистый голос дрогнул, сломался, сел, и она продолжила хрипловатым шепотом: — Быть в твоих объятиях, ласкать тебя и сознавать, что я ДОЛЖНА шпионить за тобой? Невыносимо! Я не могу… Не могу! Ослушаться их? Они этого никому не прощают и при первой же возможности сведут счеты…

— Глупости! Каким образом?

— Что за наивность, мой капитан! Любым. Пристукнут. С них станется. Или просто выдадут западноберлинским властям…

— А они-то при чём?

— О, это другая история, но я всё расскажу тебе. Только давай ещё закурим.

— Все, Клодин: у нас ничего не осталось. Ни одной сигареты. — Прьето смял пустую пачку. — Я могу сбегать в магазин.

— Обойдемся. Слушай. В начале июня шестьдесят восьмого Люсьен познакомил меня на очередном шумном и бестолковом митинге в Сорбонне с таким же, как он сам, сторонником “решительных действий”. То был могучий блондин с фигурой культуриста, лет тридцати на вид, щеголявший в армейской форме, с которой содрал знаки отличия. Он сносно, хотя и с сильным английским акцентом, объяснялся по-французски. Сказал, что служил на военно-воздушной базе США под Мюнхеном, но дезертировал, так как не желал воевать во Вьетнаме. Что живет у своих друзей-революционеров в Западном Берлине и во Францию приехал с единственной целью — “помочь справедливой борьбе студентов против прогнившего, разложившегося общества”. Звали его Уолтер Джиббс. Приятный такой, улыбчивый парень. Вечно потирал руки, приговаривая: “Скоро, скоро взорвем проклятую планету и на её вонючих обломках построим новую счастливую жизнь!” Люсьен в присутствии Уолтера тушевался, заискивающе смотрел в рот, мельтешил и даже, мне показалось, побаивался его. Как, знаешь, если бы тот был выше по званию. Когда студенческие волнения пошли на убыль и стало ясно, что бунт ничего не дал, все вожаки — Кон-Бендит, Жаки со своими бешеными “катангцами”, Джиббс — в одночасье исчезли, испарились. Сбежал и Люсьен, даже не предупредив меня. Только я его и видела! У меня сохранился телефон и западноберлинский адрес Уолтера. Я решила осенью податься к нему. А что было делать? Не оставаться же в Париже! К родителям, которым я не писала и которые, видно, считали меня погибшей, пути мне не было. Скопила немного денег, подрабатывая уборщицей в общественных туалетах на стадионе. Взяла билет. Меня провожал знакомый студент. И вот на вокзале, за пять минут до отхода поезда, он, помявшись, спросил: “Скажи, Клод, ты знала, что твой Люсьен — агент ЦРУ?” Я как стояла, так чуть не свалилась под колеса. Перед глазами всё поплыло, горло сжало. Помню, схватила я его за ворот битловки и давай трясти: “Врешь, — кричу, — врешь, врешь!!!” Люди на перроне оборачиваются, а он спокойно высвободился и лишь пожал плечами: “Ты свой парень, Клодин. Мы тебя любим и хотим, чтобы ты знала правду. Твоё дело — верить или нет. Мы установили через наших товарищей, что подлинное имя Лакасса — Анри Лувуа. Что он никогда не жил в Труа-Ривьер, а родился и до восемнадцати лет никуда не уезжал из пригорода Оттавы — Халла. С 1966 года Анри — Люсьен — на службе в ЦРУ. Он пытался внедриться в одну из крайне радикальных организаций квебекских сепаратистов, но на чем-то прокололся, был разоблачен и еле унес ноги. Под чужим именем устроился в Монреальском университете, начал там мутить воду, а потом приехал сюда. Его счастье, что он смылся…” Можешь представить, Исель, с каким настроением заявилась я к Уолтеру? Он оказался на месте. Очень удивился, но принял хорошо, сказав, что отныне берется меня опекать, и мы вместе с его друзьями-боевиками займемся настоящим делом… Ты не устал?

— Нет, нет, что ты! Продолжай.

— Осталось совсем немного, — я скоро закругляюсь. В ту пору в Западном Берлине уже вовсю действовало несколько вооруженных ультралевацких группировок. Они совершали налеты на банки, подбрасывали бомбы в кинотеатры и универмаги, похищали в качестве заложников богатых бизнесменов и влиятельных политиканов, требуя за них выкуп или выполнения “политических”, как они заявляли, условий. Это называлось “партизанской войной”. И всё-таки, пожалуй, самой дерзкой и неуловимой была группа Джиббса. Нам удавалось уходить буквально из-под носа полиции в самых, казалось бы, безнадежных ситуациях. Кроме меня и Уолтера в его отряде были ещё трое: анемичный, замкнутый Феликс, бывший печатник из шпрингеровской типографии; желчный, пугливый Ганс, который выдавал себя за преподавателя социологии, хотя в глаза бросалась его дремучая неграмотность, и любовница Джиббса — патологическая нимфоманка-садистка Марлен, она когда-то была натурщицей в дешевом художественном ателье. Кольцо вокруг нас сжималось всё теснее, приходилось по три раза на дню менять явки, прятаться на чердаках и в подвалах. Я жила словно в гипнозе. Мне было всё одно: что свернуть себе шею, убегая по пожарной лестнице от полицейских, что получить пулю в лоб при нападении на бронеавтомобиль с деньгами, который мы отбили во время последней “партизанской” акции. Тут-то я и влипла, Исель. Почему, почему я тогда в перестрелке осталась живой! После операции мы — Уолтер, Ганс и я, погрузив мешок с деньгами в “мерседес”, скрылись, а Марлен и Феликс, раненные, по приказу Джиббса остались прикрывать наше отступление. Позже я узнала, что Феликс умер от потери крови, когда их с Марлен схватили и отвезли под усиленной охраной в городскую тюрьму. Четыре дня мы отсиживались на заброшенной вилле. Уолтер — о, это был жестокий, неумолимый, циничный человек — ни на минуту не сомкнул глаз. Он держал нас на мушке автомата, шагу не давал ступить, следуя неотступной тенью повсюду, и всё время слушал приемник. Радиостанции взахлеб сообщали о “новом преступлении коммунистов”, призывали население к бдительности и предлагали всем, кому хоть что-то известно об участниках ограбления, сообщить об этом полиции (как выяснилось, Марлен отказалась давать показания и добиться от нее ничего не смогли). На пятый день нервы у Ганса не выдержали, он начал паниковать, а потом бросился на Джиббса. Тот хладнокровно прошил ослушника очередью, стащил труп в кладовку и, как ни в чем не бывало, уселся доедать сосиски (вся эта история приключилась во время обеда). Дожевал, выпил вино, вытер губы салфеткой, порылся в мешке с деньгами и, достав оттуда несколько пачек, невозмутимо заговорил: “Отныне, бесценная Клодин, мы связаны одной веревочкой. За соучастие в убийстве тебя ждет хороший срок. Да не горюй! Будешь держать язык за зубами, я тебе, девочка, помогу. Бери деньги! Их хватит, чтобы безбедно прожить несколько месяцев. Дня через три отправим тебя с фальшивым паспортом в Гамбург. Вот адрес — Зеельштрассе, 217. Спросишь Альберта Миттельмана. Это мой дружок — тоже большой революционер. — Уолтер, довольный своей шуткой, расхохотался. — Он возьмет тебе билет на пароход — двигай куда вздумается: в Америку, в Австралию или на твою Мартинику, — обменяет марки на доллары. А то оставайся в Гамбурге, будешь петь в кабаках для матросов. Они обожают таких субтильных кошечек. — Джиббс ткнул дулом в мою сторону и снова залился смехом: — Да не бойся, дурочка. Если бы я надумал тебя пристрелить, мог бы давно уже это сделать. Зачем? Ты ещё нам пригодишься. А за денежки требуется расписаться”. — Он подсунул мне бумагу, и я подмахнула её…

— Ну, и потом?

— А потом всё пошло как по маслу. Уолтеру удалось достать документы на имя какой-то Гертруды Шлипке и без хлопот отправить меня в Гамбург. Там я дождалась рейса на Панаму и, поблагодарив благовоспитанного очкарика Альберта, отплыла от берегов Европы, веруя, что все злоключения позади, что здесь-то меня и днем с огнем не сыщут. Два года жила спокойно, стала петь в “Каса Ломе” и напрочь забыла крикливого Люсьена, жестокого Уолтера. Но мне напомнили. Прошлой осенью в кабаре зашел Майк Петерсон из Зоны. Знаешь ты его — слащавый, с усиками, как у Эролла Флинна. Сейчас он уже в Штатах. По окончании программы пригласил за свой столик, рассыпался в комплиментах, вызвался отвезти домой, а в машине — сухо и внятно — поставил меня в известность: что я, Клодин д'Амбруаз, разыскиваюсь западногерманской полицией по обвинению в убийстве охранника банка и некоего Ганса Дитриха, коего прикончила, чтобы не делиться с ним захваченными во время налета деньгами; что я дала согласие (“вот копия вашего заявления, добровольно подписанного в присутствии нашего агента” — далее следовал номер и неизвестная мне фамилия, принадлежавшая конечно же свинье Джиббсу) “оказывать посильную помощь, где бы ни находилась, сотрудникам Центрального разведывательного управления Соединенных Штатов”, на благо мира, свободы и, естественно, демократии… Так, выражаясь твоим удивительно точным языком, я “попалась на крючок”.

— Часто ты виделась с майором Петерсоном? — спросил Исель. Он был потрясен и подавлен печальной одиссеей своей возлюбленной, тем, как она угодила в ловко расставленные сети шантажа и угроз.

— Нет, всего три раза. Поручали всякую ерунду: присматриваться, кто из офицеров Национальной гвардии часто бывает в кабаре, сколько пьют, как относятся к прекрасному полу Слушать, не проболтаются ли спьяну о важных планах правительства. Когда мы в январе познакомились с тобой и начали встречаться, Майк — он сидел на чемоданах, ждал возвращения в родной Бостон — даже не пытался скрыть свое ликование. Ещё бы! Если бы им удалось заполучить тебя в свои руки — молодого, блистательного офицера контрразведки — или, на худой конец, получить ключ к нужной информации (большинство мужчин разбалтывают своим любовницам гораздо больше, чем те хотят от них знать), это был бы успех, и Майк Петерсон или тот, кто сменил его, получил бы орден “Пурпурное сердце”.

— Его дают только раненным в бою.

— Ну, пусть медаль за храбрость. Не имеет значения. Возможно, так оно и было бы, если бы я не любила тебя. Новый шеф, Гарри Гольдман, пристает с ножом к горлу, обещает бо-о-о-ольшущие неприятности.

— Вот сволочь! — выругался Прьето. — А что ему хочется знать?

— Всё. Куда ты ездишь. С кем встречаешься. О чём думаешь и даже — что хранишь у себя в карманах. Я выворачивалась, ссылаясь на твою скрытность (ты ведь и на самом деле молчишь о своих делах, и слова из тебя, даже если очень захочешь, вытянуть невозможно!), ссылаясь на то, что видимся мы редко (и тоже правда, между прочим), но Гарри недоволен. Им не по душе, что последние недели ты надолго пропадаешь из Сьюдад-де-Панама. Что-то, судя по тому, как взвинчен Гольдман, у них не ладится…

— Ладно, черт с ними. Что-нибудь придумаю, но теперь, Клодин, тебе придется слушаться меня полностью и поступать, как я скажу.

— Да, дорогой.

— Будь очень осторожна и без моего согласия ничего не предпринимай. Любой неверный шаг может быть непоправим.

— Да, дорогой.

— И не махнуть ли нам за город? У нас в запасе целых два дня. Уедем к океану, снимем номер в мотеле. И останемся одни. Совсем одни.

— Ми-и-и-илый! Господи, какое же счастье, что я тебя встретила!

 

ГЛАВА XIV

Дождь, дождь, дождь… Дождь барабанит по крышам домов, мутными бурунчиками стекает по стеклам, пузырится в лужах на блестящем, отмытом асфальте, хлещет в лица прохожих, которые, прикрывшись зонтиками, спешат по своим делам. Теперь дождь зарядил надолго — сезон кончится лишь в сентябре. А пока никуда не деться от назойливого монотонного шума воды, изливаемой ежечасно, ежеминутно просыревшим небом на землю.

Полковник Монтехо задернул штору, отошел от окна; помешкав, достал из сейфа объемистую папку с документами, тщательно протер очки и принялся просматривать бумаги. В минувший четверг после огорчительного разговора с капитаном Прьето он отвел душу на оперативке, позволив себе в присутствии всех офицеров, допущенных к совещанию, устроить изрядную взбучку спесивому своему заместителю — майору Камарго. Ишь наглец! Понадергал сообщений из гондурасских и коста-риканских газет и попытался выдать их за собственные наблюдения, за результат “конфиденциальных бесед” с авторитетными лицами. Кого вздумал провести! “Кстати, в отчете Камарго фигурировали фамилии каких-то промышленников, дипломатов, политических деятелей и представителей вооруженных сил обеих республик, где он побывал. Надо бы перепроверить у наших посольских в Тегусигальпе и в Сан-Хосе, встречался ли майор хоть с кем-нибудь… — начальник Хе-дос сделал пометку в записной книжке, которую всегда держал под рукой, и вернулся к документам. — Итак, чем мы располагаем на сегодняшний день?”

Общая картина вынашиваемого в недрах ЦРУ (на этот счет никаких сомнений у подчиненных полковника Монтехо не было) заговора реакции против трех центральноамериканских республик вырисовывалась достаточно четко. Банановые монополии, по сигналу, одновременно начинают прибегать к тактике саботажа, наотрез отказываясь убирать урожай и вывозить с плантаций готовую продукцию. Это немедленно влечет за собой безработицу среди десятков тысяч людей во всех трех странах, больно бьет по экономике Панамы, Гондураса и Коста-Рики, вызывает беспокойство и недовольство у обывателей, у той части населения, которая зависит от экспорта бананов. Тем временем, в обстановке общего хаоса и разброда, в дело вступают отряды правых штурмовиков. Они организуют диверсии и поджоги, — устраивают бурные демонстрации протеста, распространяют злостные слухи, запугивают и терроризируют лояльных граждан, совершают нападения на профсоюзных активистов, провоцируют армию на антиправительственные выступления. В разгар сумятицы и неразберихи группы специально подготовленных убийц осуществляют покушения на руководящих деятелей трех республик. Тут-то на авансцене появляется оппозиция, которая объявляет себя “спасительницей нации” и под лозунгами “наведения порядка”, “обеспечения политической и экономической стабильности” берет власть в свои руки. В ходе осуществления заговора не исключается возможность использования “сил вторжения”, набранных из разного сброда, и прежде всего — кубинских эмигрантов-контрреволюционеров.

“В целом вроде бы верно, — подумал полковник, — но вот в деталях ни черта не получается! Нам известно почти всё в отношении намерений “Чирики лэнд”. Меры по предотвращению “банановой войны” разрабатываются и в ближайшие дни, если компания не изменит свою позицию, будут применены правительством… Нам известно, что представители запрещенных латифундистских партий провели уже несколько “консультативных встреч”, чтобы разработать единую платформу действий на случай удачного для них развития событий в стране. Но, во-первых, по сообщениям человека, на осведомленность и преданность которого я не могу не полагаться, лидеры оппозиции на последнем своем сборище три дня назад перегрызлись, не поделив портфели в будущем кабинете министров. Стало быть, им потребуется определенное время, чтобы до чего-то договориться. А время работает на нас. Во-вторых, господам оппозиционерам не на кого опереться: вряд ли за ними пойдут массы, так же, как и Национальная гвардия, в большинстве своем… И наконец, в-третьих, они никогда не решатся действовать в открытую до тех пор, пока не получат от своих вдохновителей стопроцентную гарантию, что это безопасно, что кто-то уже совершил покушение и их противники мертвы. Следовательно, сейчас в первую очередь необходимо выяснить, на кого Центральное разведывательное управление может рассчитывать. Вооруженных банд типа аргентинских “Трех А”, по крайней мере, на сегодняшний день в стране нет. Значит, наемники?.. Надо также установить, возможно ли вторжение на территорию Панамы. Если да, то откуда? Из соседней Колумбии? Абсурд. Из Зоны канала? Вряд ли. С моря? С воздуха? Тут следует воспользоваться предложением капитана Прьето: его план отправить в Вашингтон знакомого журналиста, чтобы посмотреть там, какие ветры дуют, представляется разумным. А этот О'Тул и его жена мне положительно нравятся. То, что о них рассказывал Исель, подтверждает мое впечатление от нашей встречи. Они не подведут. Нужно не забыть в следующую субботу послать за ними машину на аэродром и заказать гостиницу. Любопытно, что им удастся раскопать?! Да, ещё… — полковник потянулся к записной книжке, полистал её, нашел нужную страничку. — …Клодин д'Амбруаз, — он задумался, — ладно, решим это позже, когда придет капитан… — Перевел взгляд на настольные часы: — Уже без четверти шесть, а его нет. Опять позволяет себе опаздывать!” — начальник контрразведки раздраженно поднял трубку:

— Лейтенант Бланко! Не звонил ли капитан Прьето?

— Никак нет!

— А вы случайно не знаете, где он может быть?

— Никак нет!

— Очень жаль, лейтенант!

Причина, по которой Исель и на этот раз опоздал к шефу, была наиглупейшей. Он пообедал с Клодин, забросил её домой и под проливным дождем привычно погнал своего серого “ослика”, выжимая из него все семьдесят шесть лошадиных сил. До департамента Хе-дос оставалось не больше пяти километров. Перед тем как въехать в последний тоннель (там начинался небольшой подъем), Прьето перестроился в крайний правый ряд, включил ближний свет и с разлету вошел в поворот. Но не учел, занятый своими мыслями, что навстречу ему несется бурный дождевой поток. Волна ударила в капот, залила ветровое стекло так, что на мгновение вообще ничего не было видно, и захлестнула свечи. “Фиат” фыркнул, чихнул и встал. Исель попытался выбраться из машины и оказался… по колено в воде. Еле захлопнул дверцу, но вода уже плескалась и чавкала в салоне. Нелепее ситуацию трудно даже вообразить. Сколько ещё просидел бы вымокший, злой капитан в тоннеле, неизвестно, если бы не показался там грузовичок. Шофер в комбинезоне и армейских ботинках бесстрашно (предварительно получив с капитана двадцать бальбоа) полез в воду, приладил трос и потянул за собой упиравшегося (мотор не хотел заводиться) “ослика”. Так и дотащил Иселя на буксире до нужного места. Оставляя после себя мокрые следы, не глядя на влажные, жеваные, в подтеках брюки, Прьето поднялся в приемную полковника Бартоломео Монтехо.

— Осмелюсь спросить, капитан! Вы что, на пари шли без зонта через весь город под дождем? Вас можно выжимать… — Адъютант, который питал искреннюю симпатию к Иселю и старался подражать ему, изумленно глядел на своего кумира.

— Ах, Цезарь, Цезарь! Всё бы тебе шутить, а я едва не потонул в Рубиконе. Что, Старик очень гневается?

— Да уж. И небеспричинно, надо полагать. Он давно что-то не в духе, под горячую руку ему лучше не попадаться.

— Благодарю за совет, Сесар, но не взыщи — я им не воспользуюсь. Мне до смерти хочется увидеть выражение лица у нашего полковника, когда я явлюсь к нему в таком несуразном виде. Не канителься и ступай доложи.

— Как знаете, капитан. — Сесар Бланко скрылся в кабинете шефа и через секунду вылетел оттуда как пробка, расстроенный и взъерошенный. — Вот и мне всыпал заодно! Сердит, не дай бог! Желаю удачи, Исель, — робко выдавил из себя молоденький лейтенант.

— Спасибо. Ты молодчина! — Прьето дружески потрепал адъютанта по плечу и толкнул дверь.

Полковник расхохотался, увидев, что сталось с подтянутым, всегда изысканно одетым капитаном:

— Ну, голубчик, развеселил ты меня! Извини мою несдержанность, но, честное слово, я меньше всего ожидал встретить тебя в таком… необычном, — он пожевал губами, — обличье. — И, спохватившись, перешел на обычное “вы”. — Нам предстоит с вами решить три неотложные проблемы. Кого послать в Коста-Рику, чтобы исправить то, что там напортил майор Николас Камарго? Раз. Где и как искать потенциальных исполнителей покушения? Два. И… что нам делать с вашей глазастой подругой? Три. Прошлый раз, когда прилетели О'Тулы и вы пригласили меня к себе, Клодин была сама не своя. Я наблюдал за ней и должен сказать: то, что она вас любит — факт неоспоримый; то, что она счастлива, когда просто смотрит на вас, — не вызывает сомнений; но у неё в глазах такая тоска, словно она прощается со всем, что ей дорого. Это выражение оставалось в глазах, даже когда Клодин смеялась или пела свои веселые песенки. Я считаю, что вам, капитан, хотя это и не мое дело, нужно, если вы, разумеется, сами настолько любите эту незаурядную девушку… Вам нужно обвенчаться. К ней вернутся покой и уверенность… Да и вам, капитан, довольно уже холостяковать. Когда мужчине за тридцать пять, пора подумать об очаге и детях. А у вас непременно получатся прекрасные ребятишки.

— Я учту всё, что вы сказали, господин полковник. Я хочу сегодня же сделать предложение Клодин. Но как всё-таки быть с её связью с ЦРУ? Обрубить ведь нельзя.

— Ни в коем случае. Постараемся изредка подбрасывать Гольдману дезинформацию, чтобы сбить с толку, увести со следа… Они далеко не простачки — эти парни из Лэнгли. И прекрасно понимают, что мы кое-что пронюхали об их приготовлениях. Пропажа секретного послания, которое Фредди вез к мистеру Уэстли, ваш визит, капитан, в штаб-квартиру “Чирики лэнд”, встреча с вожаком “Трех А” в Буэнос-Айресе, конечно же, не ускользнули от их внимания. Сейчас они сопоставляют факты, анализируют их, ищут противоядие против действий, которые могут последовать с нашей стороны… В ближайшем будущем, думаю, недельки через две, с помощью контролируемых им органов печати и радиостанций Центральное разведывательное управление развернет клеветническую кампанию против нас, Гондураса и Коста-Рики, обвиняя правительства трех республик во всех смертных грехах: в том, что они-де “продались красным”, в том, что “посягают на священное право частной собственности”, “нарушают международные соглашения” и так далее. Параллельно с этим обязательно появятся публикации с ссылкой на “достоверные источники” о том, как “истинные патриоты” в таких-то и таких-то странах “готовят отпор ненавистным режимам”, интервью с “жертвами антидемократических репрессий”… То есть та же музыка, что и накануне переворота в Чили. Помните?

— Как не помнить! Я сам был свидетелем этой свистопляски в Сантьяго.

— Цель — обработать общественное мнение на случай успеха заговорщиков. Но пока идет игра втемную, мы должны опередить их. Тут-то и потребуется тонкий расчет.

— Чем же нам в этом может помочь Клодин, господин полковник? Я вижусь с ней так редко.

— Поскольку вы для себя, как говорите, вопрос о женитьбе уже решили, а мадемуазель д'Амбруаз вряд ли ответит на ваше предложение отказом, ей лучше было бы переехать к вам. Да и безопаснее. Со всех точек зрения. Попросите Клодин завтра же связаться с Гольдманом и при встрече передать ему, что вы, капитан, с очередным важным заданием направляетесь в Коста-Рику.

— Слушаюсь, господин полковник. А я тем временем…

— А вы тем временем поедете в Коста-Рику.

— ?

— Да-да. И хорошо бы со своей очаровательной невестой.

— ???

— Ей нетрудно будет освободиться на несколько дней от выступлений в “Каса Ломе”, как вы полагаете, Исель?

— Право, не могу ответить. Мне не приходило прежде в голову интересоваться этим.

— А вы поинтересуйтесь. И — за дело!

— Чем мне предстоит заняться в этой поездке, господин полковник?

— Задание несложное: проверить сообщения, которые привез майор Камарго. Войти в контакт с местной контрразведкой и разузнать, как у них там обстоят дела, особенно в плане борьбы с подрывными организациями ультраправых вроде “Свободной Коста-Рики”. Выяснить, нет ли чего подозрительного по ту сторону границы с Никарагуа: диктатор Самоса вполне может подключиться к участию в заговоре, предоставив “силам вторжения” свою территорию. Но самое главное — вы должны передать нашему послу в Сан-Хосе Пере следующее сообщение. Вот текст. Прочтите и запомните его. Запомнили? Прекрасно. Послу следует немедля нанести визит какому-нибудь высокопоставленному коста-риканскому официальному лицу. Удобнее, разумеется, министру иностранных дел, но кому — это пусть уж он решает сам, — ему виднее. В ходе визита посол должен сообщить, что правительство Панамы располагает достоверными сведениями о заговоре банановых монополий, и постараться, чтобы это сообщение сразу же появилось на страницах местной печати, в информационных выпусках радио и телевидения. Если понадобится (вы, капитан, поступайте там, как посчитаете нужным, в зависимости от обстановки), так вот, если понадобится, посольство может организовать и широкую пресс-конференцию, в строгом соответствии с данной инструкцией. — Полковник протянул Прьето два листка тонкой папиросной бумаги. — Это вам придется тоже запомнить. Не торопитесь: времени у нас предостаточно.

Исель несколько раз перечитал секретную инструкцию департамента Хе-дос, вернул её шефу и, не скрывая удивления, сказал:

— Виноват, господин полковник, но мне не совсем ясна суть этой акции. Сообщая официально о существовании заговора, мы тем самым раскрываем карты.

— Нет, дорогой Исель! Мы тем самым выбиваем у ЦРУ один из козырей и заставляем задуматься над следующим ходом. Пойми, мы берем инициативу в свои руки и начинаем кампанию в газетах, только не в том ключе, в каком хотелось бы заговорщикам и их покровителям. Подобная акция помимо всего прочего дает возможность правительствам трех республик на законных основаниях привести в состояние готовности силы безопасности. А нам — заняться вплотную поисками тех, кому поручено совершить покушения. Теперь задача ясна, капитан?

— Так точно!

— Действуйте!

 

ГЛАВА XV

Почти весь многочасовой перелет от Сьюдад-де-Панама до американской столицы Глория, выпив снотворное, проспала, уткнувшись в плечо мужа. В недолгие промежутки бодрствования держалась молодцом, хотя и чувствовала себя прескверно. Тайком поплакивала, вспоминая отца. А внешне была спокойной: подшучивала над тем, что вот прежде не знала даже, что такое легкое недомогание, а тут вдруг расклеилась; говорила, что это форменные пустяки и скоро, очень скоро всё встанет на свои места… Но когда здоровенный “Боинг”, чуть подпрыгивая, стал снижаться и, сделав полный разворот, нырнул в облака — на посадку, Глории стало совсем плохо, и она потеряла сознание.

О'Тул вызвал стюардессу.

Та явилась. Хрупкое, веснушчатое, с выцветшими от степного солнца глазами невзрачное дитя какого-нибудь хлебного штата у Великих озер. Мигом оценила ситуацию и — одна нога здесь, другая там! — появилась вновь с нюхательной солью, таблетками и стаканом содовой на подносике:

— Это должно привести в чувство вашу… — она сама выпуталась из сложного положения и улыбнулась, довольная собственной находчивостью, — спутницу. — Девушка протянула встревоженному Фрэнку флакон с нюхательной солью: — Да поближе! Правильно. А таблетки — лучшее средство от воздушной и морской болезни. Дайте сразу две. Так. И обязательно запить, сэр. О'кей! Сейчас поможет…

Прямо из аэропорта, не заезжая в отель “Амбассадор”, где их ждал заказанный капитаном Прьето по телеграфу номер, О'Тул повез бледную, ослабевшую жену к врачу, первому, чей адрес подвернулся ему в телефонной книге.

— Простите, у вас не запрещено курить? — спросил разнервничавшийся Фрэнк умопомрачительно хорошенькую “химическую блондинку”, величественно возвышавшуюся над ящиками и ящичками, забитыми разноцветными карточками пациентов.

— Что вы, что вы, сэр! — улыбка была в меру зазывной, в меру добродетельной. — У нас в клинике, слава богу, сохраняются старые добрые традиции. Так что курите и мне, кстати, тоже можете предложить сигарету. Спасибо! Пепельница там, на столике, где журналы. А вы, мистер…

— О'Тул.

— А вы, мистер О'Тул, и ваша супруга — жители округа Колумбия?

— Нет, нет.

— В каком же тогда штате вы оформляли страховые полисы по здоровью?

— Ни в каком. Мы не граждане США.

— Оу! Простите, как же вы будете расплачиваться?

— Наличными.

— Анализы — 20 долларов, укол — 10 долларов, — запричитала блондинка, — рентген ещё 15 долларов и за визит к доктору Хиндерлитеру 50 долларов. Всего — 95!

— Чудесно!

— А если это острый приступ аппендицита и потребуется срочно оперировать бедняжку? Плюс плата за уход, лекарства и…

Какими ещё расходами грозило бы семейству О'Тулов пребывание Глории в вашингтонской лечебнице, Фрэнк не узнал, потому что к нему (в сопровождении Эрастуса Хиндерлитера) вышла жена. Она было раскрыла рот, но доктор — подвижный, юркий брюнет с мелкими, незначительными чертами лица, на котором выделялись только глубоко посаженные удивительно синие глаза, — опередил её:

— Никаких оснований для беспокойства, уважаемый сэр, нет! Напротив, напротив, — Эрастус Хиндерлитер замахал руками, словно пытался преодолеть земное тяготение и вспорхнуть к потолку, — есть повод для радости. Через семь месяцев вы станете отцом прелестного мальчонки или девочки. Или двух сразу — сейчас без специальных анализов это установить трудно…

— О-о-уууу! — девушка за конторкой бросила свои подсчеты. — Поздравляю!

— Любимая!!! Это правда? Господи, какое счастье! — Фрэнк подхватил смутившуюся окончательно жену и привлек к себе.

В гостинице, бросив посреди номера неразобранные чемоданы, О'Тул уложил Глорию в постель, накрыл двумя одеялами и, наказав ей не подниматься и к телефону не подходить, помчался в аптеку. Вернулся через полчаса взбудораженный, сияющий, с пачкой газет и огромным бумажным пакетом, из которого на кровать посыпались коробочки с витаминами, тюбики с мазями и кремами, бутылочки с каплями, пилюли и порошки, предписанные (он распевал: “бес-по-доб-ным, ум-ней-шим, та-лан-тли-вей-шим из всех эс-ку-ла-пов ми-ра”) Эрастусом Хиндерлитером.

— Смешной ты, Фрэнк, — проговорила Глория, — и очень любимый. Ну что ты суетишься, места себе не находишь? Сядь рядышком… Дай свою руку. Какая она у тебя теплая! И пальцы красивые, нервные. Я люблю твои руки, всего-всего тебя люблю. И хочу, чтобы девочка была похожа на тебя…

— Почему девочка? Мальчик!

— Нет, мой хороший! Именно девочка. Я чувствую. Я такая счастливая! — Она взяла руку мужа, прижала её к щеке. — Семь месяцев… ой как ещё долго ждать!

Фрэнк поцеловал жену, поплотнее укутал её, накрыл телефонный аппарат подушкой, чтобы случайный звонок не разбудил Глорию, и принялся за прессу. Ему не терпелось узнать, чем живет Вашингтон, кто из давешних его приятелей и знакомцев до сих пор работает в столичных газетах.

Американская столица, как, впрочем, и вся страна, жила в те дни уотергейтским скандалом, на время заглушившим и отодвинувшим на задний план все остальные проблемы. Затаив дыхание, взбудораженная нация следила за хитросплетениями и крутыми поворотами расследования, которое набирало темп и, по всем признакам, близилось к завершению. “Решится ли Конгресс прибегнуть к процедуре импичмента?”, “Чем ответит на это президент и удастся ли ему отмести выдвинутые обвинения?”, “Останется ли до новых выборов 76-го года в Белом доме прежний хозяин?” — эти и сотни других вопросов вертелись на языке каждого, с кем довелось беседовать Фрэнсису О'Тулу. К ним неизбежно возвращались и коллеги-журналисты, с которыми он встречался в пресс-клубе и которые — против обычного — не стремились поскорее проститься с душным, напоенным зноем и влагой Вашингтоном и разъехаться на законные каникулы.

Джек Андерсон сказал:

— Ты, брат, попал к нам в горячее, но, пожалуй, не самое подходящее для решения твоих дел время. Да посуди сам, Фрэнк, кого сейчас интересуют центральноамериканские республики, когда дома разматывается такое? Всё сфокусировано на Уотергейте. А ты — “Панама, Гондурас, Коста-Рика”…

Чарли Бэрк сказал:

— Сколько же мы не виделись? Да, да. Почти год. Время летит — просто кошмар! У нас? Всё по-старому. Я работаю там же. Сьюзи хлопочет по дому, ребята растут. Ещё прибавление? Нет, больше не ждем. Хватит: с этими шестью не знаешь, как управиться. А ты? О! От души поздравляю… Между прочим, ты, старина, здорово изменился. Похудел, подобрался, а? И седины поприбавилось. В бороде особенно. Знаю. Наслышаны об этой истории. Но ты, Фрэнк, всё такой же неугомонный — никак не успокоишься, а? В Вашингтон-то что тебя принесло? М-йда. Попроще чего-нибудь не мог придумать? Ну да ладно. Попробую. Надо пораскинуть мозгами… Есть! Есть идея. Ты слыхал о Джоне Марксе и Викторе Марчетти? Эти ребята — один был в госдепартаменте помощником у какой-то крупной шишки, другой четырнадцать лет оттрубил в Лэнгли — написали книгу. Она вот-вот должна выйти в свет в нью-йоркском издательстве Альфреда Кнопфа. Называется как? Если мне память не изменяет, что-то вроде: “Культ разведки”. Очень толковые, знающие ребята. Им пришлось тут серьезно поцарапаться — дело до суда дошло, — чтобы восстановить кое-какие куски, изъятые по настоянию ЦРУ из рукописи. По-моему, Виктор в связи с этим махнул снова в Нью-Йорк, а Джон был здесь. Поймать его довольно сложно. Но ты уж давай сам подсуетись. Вот его телефон. Вот адрес — брось на всякий случай открытку. Сошлись на меня. Я со своей стороны тоже постараюсь до него дозвониться. Спасибо, что не забываешь своих старых друзей. Спасибо, передам. Если получится, мы с Сьюзи попробуем вырваться к вам в “Амбассадор” хоть на часок. Ну, кланяйся Глории. До скорого!

Джон Маркс сказал:

— Проходите, пожалуйста, сюда. Чарли предупредил меня. Очень приятно познакомиться, мистер О'Тул. Несмотря на то что я вконец замотан — представляете, всё расписано буквально по минутам, — с удовольствием постараюсь помочь вам чем могу. Сигареты? Сигары? Стаканчик джина или виски? Прозит! За нашу встречу! А теперь — к делу. Так. Так. Понятно. Видите ли, расклад сейчас такой: методы, к которым прибегает ЦРУ как здесь, в Штатах, так и за пределами страны, вызывают всё большее недовольство. В воздухе попахивает ещё одним скандалом. Не таким, как уотергейтский, но всё-таки. Не исключено, что ближе к осени что-то выплеснется наружу. Поэтому руководители ЦРУ действуют с максимальной осторожностью, чтобы не дразнить понапрасну гусей. Я не располагаю сколько-нибудь достоверными сведениями о сегодняшних намерениях Лэнгли в отношении Панамы, Гондураса и Коста-Рики, но, руководствуясь прошлым опытом, допускаю, что опасения общественности этих стран небеспочвенны. Совершенно очевидно, мистер О'Тул, что в данный конкретный политический момент о вооруженной интервенции с использованием сил вторжения, как это имело место, к примеру, в Гватемале или в заливе Свиней, на Кубе, речи быть не может. Мне вот кажется, что планы покушения на видных деятелей трех центральноамериканских республик вполне реальны. В подобных случаях обычно пользуются услугами наемников. Кого могут подключить на этот раз? Да тех же ветеранов вьетнамской войны из числа наиболее опытных — “зеленых беретов”. Те с радостью согласятся на любое грязное дело, лишь бы отвалили денег побольше. Или возьмите англичан из организации профессиональных убийц, которая в 1962 году лишила жизни генерального директора итальянского нефтяного концерна ЭНИ Энрико Маттеи. Этих тоже нельзя сбрасывать со счетов… Вот — увы! — всё, что я могу сказать, Фрэнсис. Да за что же! Мне в самом деле было бы приятно что-нибудь сделать для вас. Кстати, вы отсюда — прямиком в Тегусигальпу? А-а, сначала в Сьюдад-де-Панама. Хорошо! Договоримся, что, когда вы обживетесь на новом месте в Гондурасе, вы сообщите мне свой адрес и — ну, разумеется, разумеется! о чем вы говорите?! — я вышлю вам экземпляр книги “ЦРУ. Культ разведки”. Желаю вам поскорее завершить свою. Всех благ! До свидания.

 

ГЛАВА XVI

В длинном и узком, как пенал, зале министерства иностранных дел, где отделом печати проводятся встречи с аккредитованными в Сан-Хосе корреспондентами местных и зарубежных телеграфных агентств, представителями газет, радио и телевидения, было людно и шумно.

Событий в коста-риканской столице происходит не так уж много, поэтому журналисты, заполнившие все двадцать рядов обитых красным бархатом тяжелых позолоченных кресел, не скрывая нетерпения, ждали, что назначенная на столь ранний час пресс-конференция, может статься, принесет какую-нибудь сенсацию. Операторы налаживали камеры, устанавливали юпитеры, тянули кабели к микрофонам, разместившимся на зеркально полированном столе между бутылками с минеральной водой и массивной хрустальной пепельницей.

Разговоры разом смолкли, когда часы пробили десять и в зал вошел министр иностранных дел Гонсало Фасио в сопровождении заведующего отделом печати и молоденького безусого секретаря, несшего на вытянутых руках пачку бумаг и черную кожаную папку.

Министр придвинул к себе один из микрофонов, открыл протянутую ему папку и, откашлявшись, зачитал заявление:

— В соответствии с информацией, полученной нами от посла Панамы — страны, с которой Коста-Рику связывают тесные узы дружбы и сотрудничества, — органы безопасности республики начали расследование подрывной деятельности компании “Стандарт фрут” и ультраправых организаций. Это — звено в общей цепи заговора международной реакции, направленного на свержение антиимпериалистических правительств Панамы, Гондураса и Коста-Рики…

Министр выпил стакан воды и при полном молчании зала продолжил:

— Сегодня в полдень министр государственной безопасности сеньор Марио Чарпантьер отбудет в Сьюдад-де-Панама, чтобы провести там экстренные переговоры с руководителями республики и своими панамскими коллегами по вопросу о координации совместных действий по предотвращению упомянутого выше заговора. Те, кого интересует текст заявления, смогут получить его по окончании пресс-конференции — на испанском и английском языках — у секретаря. Благодарю за внимание, господа!

Усиленные микрофоном слова Гонсало Фасио ещё плыли по залу, а уже несколько корреспондентов вскочили со своих мест и опрометью бросились к дверям.

Когда страсти поулеглись, а журналисты разбежались, кто в редакцию, кто на телеграф — срочно передать сенсационную новость, Исель покинул здание министерства иностранных дел и из ближайшего автомата позвонил Клодин:

— Дорогая! У меня всё в порядке… Да, только сейчас закончилась… Расскажу потом, когда увидимся. А ты там не очень скучаешь? Очень? Ну, потерпи, малыш: я ещё часа на два задержусь по делам, нужно в посольстве появиться. И всё — я свободен! Что-что? Собираешься пройтись, посмотреть город? Хорошо. Тогда ровно в три встречаемся в гостинице… Где удобнее? Давай внизу, у газетного киоска. Договорились? Целую тебя.

Неделя, которую, с благословения начальника Хе-дос, провели в Сан-Хосе капитан Прьето и его возлюбленная, оказалась для них меньше всего похожей на туристический вояж. С первых же минут пребывания в Коста-Рике контрразведчик приступил к выполнению своего задания. Возвращался в гостиницу под утро усталый, взвинченный, голодный как волк, но явно довольный тем, как всё у него удачно складывалось. А невеста? Она осталась на попечении посольских матрон, которые с энтузиазмом вызвались провести девушку по магазинам, показать достопримечательности и окрестности коста-риканской столицы. Дамы, очарованные Клодин, наперебой приглашали её в гости…

И теперь наступил последний день. Исель прикинул, что ему ещё осталось сделать. Заглянуть к послу. Это максимум час. Встретиться с начальником коста-риканской службы безопасности полковником Рохелио Пинто. Считай, ещё полтора часа. “Обернусь к трем”, — подумал он и остановил такси, медленно двигавшееся вдоль тротуара:

— В посольство Панамы, пожалуйста!

— Поздравляю, капитан! Пресс-конференция удалась на славу и, честно говоря, превзошла все мои ожидания. Эффект потрясающий! Послушайте, что передают радиостанции… — Посол был в приподнятом настроении, угостил Прьето французским коньяком, выкурил с ним сигару, поинтересовался, не может ли чем быть полезен своему дорогому соотечественнику и его красавице невесте: — Нужна машина? Возьмите мою. Она в вашем распоряжении до завтрашнего утра, — сказал Давид Пере. — Так что желаю приятно провести остаток времени в Сан-Хосе. В референтуре у Карлоса Чаверри получите пакет с фотокопиями документов, которые вас интересовали. Да, уже всё готово. Передайте мои приветы мадемуазель д'Амбруаз. И — ещё раз спасибо, капитан, за вашу помощь.

Визит к полковнику Рохелио Пинто занял тоже не более часа. Начальник коста-риканской контрразведки радушно принял Иселя и безо всяких околичностей ввёл панамца в курс дел.

— Положение осложняется тем, что нам приходится действовать сразу в нескольких направлениях. Например, против вмешательства “Коза Ностры” в жизнь республики.

— Какая связь, сеньор, между мафией и заговором банановых монополий?

— Погодите, сейчас поймете. Ещё в семьдесят втором мафиози через некоего Мак-Альпина и некоторых других миллионеров-янки принялись скупать здесь плодородные земли, пляжи, участки на островах, которые могут представить туристскую ценность. Они рассчитывают на то, что смогут превратить коста-риканское побережье в золотое дно, и связывают своё процветание со строительством отелей, казино, залов с игральными автоматами, с продажей спиртного и наркотиков, с проституцией. Дореволюционную Кубу — излюбленное место развлечений бизнесменов и вообще людей состоятельных, стремившихся уклониться от уплаты американских налогов, — не смогли по-настоящему заменить ни Багамские острова, ни Ямайка, ни Акапулько. В райском климате наших золотых пляжей, в тишине наших островов вся эта публика, тоскующая по безвозвратно утраченной “веселой Гаване”, надеется вновь обрести свой восхитительный грешный мир. Словом, мафия — это огромные деньги, которые прежде шли на подкуп чиновников, а сегодня тратятся на вербовку всякого сброда. Из этого сброда создаются шайки, которые терроризируют крестьян и рабочих банановых плантаций и по совместительству занимаются контрабандой. Кроме того, “Коза Ностра” связана с ЦРУ, и поэтому от неё можно ждать чего угодно. Любой провокации. Серьезную тревогу у нас вызывает активизация ультраправых. Одна “Свободная Коста-Рика” чего стоит! Члены этой военизированной группировки действуют в условиях строжайшей конспирации. Кстати, от мафии им перепадают довольно крупные суммы. Деньги идут также от фашистских организаций в Никарагуа, Сальвадоре и Гватемале. А в последнее время обнаружились и новые “благодетели”. Из Чили. Вот полюбуйтесь, какие послания направлял в Сантьяго командующему корпусом карабинеров генералу Мендосе здешний посол чилийской хунты.

Полковник отомкнул ящик письменного стола и разложил перед Иселем перехваченные шифровки. “Только движение “Свободная Коста-Рика”, — говорилось в одной, — может спасти нацию и не допустить, чтобы она попала в руки коммунистов”. В другой подчеркивалось, что сам президент республики Коста-Рика и его министр иностранных дел “являются опасными коммунистами”. В третьей, подписанной чилийским военным атташе подполковником Роберто Аранедой Лейвой, сообщалось: “Выполняя инструкции, полученные от вас, господин генерал, мы осуществляем самые тесные контакты с руководством “Свободной Коста-Рики”. Мы приобрели огнестрельное оружие в мастерской “Альмасен ла гранха” и завербовали несколько человек, умеющих отлично обращаться с этим оружием. Во время встречи на прошлой неделе с Эдгаром Кардоной и Рафаэлем Ульоа, руководители “С. К” поблагодарили нас за финансовую поддержку. Но, господин генерал, суммы, предоставленные им, невелики, и наши друзья добиваются более широкой помощи. Мы послали в министерство иностранных дел соответствующую бумагу, однако никакого ответа оттуда не получили. Решение необходимо принять в срочном порядке, поскольку движение “Свободная Коста-Рика”, которое получает незначительные средства от посольств США и Израиля, перебивается с большим трудом. Оно — это движение — единственный оплот всех врагов коммунизма, а наступление красных продолжается…”

— Лихо закручено! — Исель вернул полковнику шифровки. — И что же вы предпринимаете? Ведь как раз те люди, которых завербовали чилийцы и которые “умеют отлично владеть огнестрельным оружием”, могут оказаться прямыми участниками антиправительственного заговора.

— Двух мы уже выловили. Остальных найдем, надеюсь, в ближайшее время. По нашей просьбе газета “Ора” и директор радиостанции “ББ” готовят для публикации материалы, осуждающие грубое вмешательство чилийской хунты во внутренние дела республики. После того как они станут достоянием общественности страны, мы сможем решительно взяться за “Свободную Коста-Рику”. И если не ликвидировать окончательно, то, во всяком случае, парализовать её активность, вывести из большой игры.

— Я благодарен вам, господин полковник, за исчерпывающую, очень важную информацию…

— Право, стоит ли об этом говорить! Мы же делаем общее дело.

— Но я хотел напомнить о моей просьбе.

— В отношении пребывания в Сан-Хосе майора Камарго?

— Да.

— Ваш коллега все четыре дня пропьянствовал в “Гранд-отеле” с Майро Фернандесом, здешним плейбоем, и, по тем данным, которыми мы располагаем, ни с кем не встречался. Он что, приезжал в отпуск?

Исель уклонился от ответа и, крепко пожав руку полковнику Пинто, простился с ним.

 

ГЛАВА XVII

Перед подъездом “Гранд-отеля” стояли туристские автобусы, чей нежно-канареечный цвет плохо гармонировал с размерами аляповатых рекламных надписей, тянувшихся вдоль всего кузова. Холл гостиницы, как всегда бывает с прибытием новой партии постояльцев, заполнила пестрая шумная толпа путешественников. Носильщики, сбившись с ног, перетаскивали к лифтам багаж…

До назначенного с Клодин свидания у газетного киоска оставалось добрых сорок пять минут, поэтому капитан Прьето решил подняться наверх, на семнадцатый этаж, быстренько принять душ и сменить рубашку.

В номере ему бросился в глаза чудовищный беспорядок: одежда, вещи были раскиданы; чемодан, который они обычно держали в шкафу, раскрытый, лежал поперек кровати. “Наверное, Клодин впопыхах не стала засовывать его на место”, — мелькнуло у Иселя, но, приглядевшись повнимательнее, он сообразил, что в их отсутствие в комнате кто-то вволю похозяйничал. “Ищут? Пусть их! Всё равно ничего не найдут”. Контрразведчик даже не разозлился на топорную работу неизвестных злоумышленников, которые при всём при том не сумели помешать ему успешно выполнить задание полковника Монтехо. Капитан с наслаждением подставил голову, плечи под тугие прохладные струи, обдумывая, куда бы всё-таки податься сегодня. Мысль о том, что с делами покончено, что впереди ещё почти сутки, что никто и ничто больше не отнимет у них с Клодин ни минуты, привела Иселя в прекрасное расположение духа. Посвистывая, он до красноты растерся полотенцем, выбрал из висевших на вешалке рубашек любимую — в бело-синюю полоску, закатал, рукава, оставил расстегнутым ворот (“Баста! Никаких галстуков. Здесь-то я могу себе это позволить”.). Потом расчесал на пробор мокрые волосы, смочил лицо одеколоном и — благоухающий, радостный — вышел к лифтам.

Кнопка вызова на этаже горела зеленым кошачьим глазом. “Э! Да кто-то уже опередил меня. Видно, миленькая девчушка, которая сидит в кресле…”

— Вам вниз, сеньорита?

— Да, сеньор. Жаль, работает только этот, самый медленный лифт. Все экспрессы заняты перевозкой туристов и их багажа.

— Какая разница! Когда-нибудь ведь доедем до первого этажа, — улыбнулся капитан.

— Конечно, доедем, — мило улыбнулась в ответ девчушка. От неё веяло юностью и наивностью.

— Прошу. Нет-нет, после вас, сеньорита.

Кабина поползла вниз. Шестнадцатый. Пятнадцатый. Четырнадцатый. Тринадцатый…

Исель молчал, поглядывая, как на табло цифры медленно сменяют друг друга. Внезапно — между девятым и восьмым этажами — лифт встал. Капитан нажал на одну кнопку, на другую. Бесполезно! И в тот же момент раздался душераздирающий крик:

— Помогите! Караул! Да пометите же кто-нибудь! Отстаньте, негодяй! А-а-а-о-о-о-у-у-у! Боже мой, этот тип хочет изнасиловать меня… А-а-а! Я больше не в силах сопротивляться! Помогите-еее! — Маленькая девчушка по пояс разодрала своё платье, расцарапала лицо, шею, грудь и, продолжая кричать, кинулась на обалдевшего панамца.

— Что с вами, сеньорита? Вы совсем рехнулись? — он крепко сжал тянувшиеся к его горлу руки. — Немедленно прекратите орать!

— Мамочка! Ма-ааа-ма! Что он со мной делает!!! Ой, ой! Маньяк сексуальный! Вот тебе, вот тебе! — она больно пнула Прьето увесистой туфлей на деревянной платформе.

— Что там у вас происходит? — раздался сварливый голос из зарешеченного динамика.

— О-о-о! Скорей, ради всех святых, скорей помогите! Этот мерзавец насилует меня, — рыдала юная шантажистка.

— Сейчас разберемся, — проскрипел динамик, и лифт снова пополз вниз.

Когда двери распахнулись, капитан выпустил растрепанную, полураздетую девушку, выскочил из кабины, и — щелк! — на его запястьях оказались наручники. Два мускулистых парня в форме встали по бокам. Какой-то плюгавый репортеришко с блицем протиснулся вперед, снял несколько кадров и — только его и видели! — исчез в толпе. Два неизвестно откуда взявшихся корреспондента, увешанных фотоаппаратами и портативными магнитофонами, занялись “жертвой”. Та, выставив напоказ расцарапанную грудь (лицо у нее некрасиво распухло, тушь растеклась по щекам, из рассеченной или прокушенной губы сочилась кровь), давала интервью:

— Да, сеньоры. Вот этот тип, стоило нам одним остаться в лифте, пытался мною овладеть. Его руки шарили по моему телу, он порвал платье, исцарапал меня, ударил в живот, потому что я отбивалась. Чудовище! Насильник!!! А мне ведь нет ещё шестнадцати… — она залилась слезами.

— Посторонитесь! — Полицейские повели Прьето через охающую, негодующую толпу. У выхода Исель увидел Клодин.

— Немедленно езжай к послу, — успел сказать он. — Его “мерседес” за углом.

Она кивнула, смешалась с кучкой ротозеев, высыпавших следом за “преступником” на улицу, разыскала машину и через четверть часа въезжала в ворота посольства.

Капитана Прьето отвезли в центральный полицейский участок. Там, под присмотром пожилого добродушного капрала вывернули наизнанку карманы, отобрали бумажник, часы, расческу, ремень, шнурки от ботинок и втолкнули в общую камеру. Компания, в которой оказался Исель, встретила появление чистенького, гладко выбритого, пахнущего дорогим лосьоном новичка без всякого интереса, с явным безразличием. Четверо резались в канасту, другие азартно болели, кто-то спал сном праведника, гулким храпом сотрясая низкие своды грязного, вонючего подвала. Ни один арестант не повернул головы на звон ключей и грохот кованой двери. Лишь вихлястый, с томными, подведенными глазами и ярко накрашенным ртом парень лет семнадцати вожделенно зыркнул на Иселя и отодвинулся от окна:

— Иди сюда, красавчик! Здесь воздух почище. — Горячей дрожащей рукой он коснулся локтя капитана и — вопросительно: — А как же тебя замели, дорогой?

— По глупости.

Действительно, глупая вышла история. Глупее некуда! Вот цена благодушия, расплата за то, что в гостинице позволил себе на мгновение размагнититься. И попал в ловушку! Теперь он сидит вместе с уголовниками, и неизвестно, сколько ещё придется здесь отсидеть. Споткнуться на ровном месте — идиотизм! Что же, Клодин? Удалось ли ей увидеть посла? Если да, то почему они тянут и ничего не предпринимают? Правда, прошло не больше часа. Да, да! Когда лифт спустился в холл (он хорошо это помнит), часы показывали пять минут четвертого. Значит, сейчас начало пятого. Смогут ли в посольстве связаться с шефом полиции или министром внутренних дел? А кто же та девчонка, которой удалось обвести вокруг пальца его, опытного контрразведчика? И чем всё кончится? Господи, как она орала! Будто её режут или впрямь насилуют. Надо же, такая трогательно юная, невинная на вид и — шантажистка!

Исель был взбешен, но что он мог сделать?! Оставалось — ждать. Он уселся на пол в углу камеры и задремал.

Ему снилось, что мальчишкой он бредет по маленькому аккуратному кладбищу в своем родном Эль-Реале. Полдень. Вокруг ни души. Тишина. От нагретых солнцем надгробий пышет жаром. Ему душно. Рубашка взмокла. Но он идет от могилы к могиле, что-то ищет. Ага, вот здесь похоронен его дед Амилькар Прьето. Рядом — бабушка. Чуть подальше — отец. Боже, упокой их души! Но откуда этот резкий запах свежих цветов и плесневелой сырости? Он оглядывается и видит свежую, только что выкопанную могилу. “Не подходи! Обойди стороной!” — уговаривает он себя, но его тянет, тянет почему-то к разверстой яме, усыпанной кроваво-красными цветами. Преодолевая смутный страх, он заглядывает в могилу. Там пусто: только на дне лужица зеркалом отражает глубокое синее безоблачное небо. Он с облегчением отходит от края и замечает мраморную плиту, утонувшую в цветах. Он падает на колени, разгребает лепестки, сдирает их с плиты, чтобы прочесть, что же на ней написано. Буквы проступают медленно. Имя — родное, близкое, он знает его и не верит, он кричит и плачет — неправда! неправда! — и снова видит на белом мраморе в красных, как кровь, пятнах цветов расплывчатую, смазанную надпись…

Давид Пере, посол Панамской республики в Коста-Рике, нервничал и с состраданием посматривал на сидевшую напротив него Клодин. Битых два часа он пытался дозвониться до министра иностранных дел Гонсало Фасио, и все напрасно: тот как уехал на совещание в президентский дворец, так больше и не объявлялся. Разыскать министра внутренних дел Эдгара Аррейо Кордеру тоже пока не удалось. В довершение всего выяснилось, что “потерпевшая” — пятнадцатилетняя Элена Гавидиа — приходится племянницей влиятельному депутату парламента от правой партии “Национальный союз”. Дядюшка успел уже выступить в интервью на телевидении с грозным заявлением, что, дескать, он “не потерпит”, и “не оставит”, и “добьется”, и “засадит гнусного насильника в каталажку”… А потом — час от часу не легче — вышла вечерняя “Пренса либре” с репортажем и фотографиями — как полагается! — о “нападении сексуального маньяка на бедняжку сеньориту Гавидиа”. Автор репортажа не пожалел красок, чтобы показать, “какое чудовище этот сеньор Прьето, вознамерившийся в кабине лифта (!) овладеть (!!) юной, прелестной школьницей (!!!)”. Пронырливому репортеру удалось раздобыть магнитофонную запись, “случайно сделанную одним из операторов гостиничными лифтами”, который пожелал остаться неизвестным, но “как честный и порядочный гражданин не мог утаить документ, изобличающий насильника”. Словом, дело принимало скверный оборот. На снимках — Элена в фас (крупно: растрепанные волосы, хорошо подретушированные царапины на шее, обнаженная грудь слегка замазана по велению цензуры) сквозь слезы улыбается. Подпись: “Я счастлива, что вырвалась из лап негодяя”. Элена — в профиль Подпись:“Он посягал на мою невинность”. Элена — в полный рост. Подпись: “Я отбивалась как могла: кулаками, ногами. Я вцепилась насильнику в волосы и выдрала бы их, если бы лифт не спустился вниз и не подоспели полицейские”. Были и две фотографии Иселя: мрачное, возбужденное лицо (“Вглядитесь в глаза маньяка!”) и он — в наручниках (“Насильнику не уйти от возмездия!”) — продирается сквозь строй любопытных. Тон репортажа в “Пренса либре” и материалы, появившиеся в передачах некоторых радио- и телестанций, не оставляли никаких сомнений в том, что раздуваемый вокруг Прьето скандал был задуман заранее и разыгран как по нотам. Было ясно также, что кое-кто из коста-риканских оппозиционеров постарается придать этой истории политический оттенок, а возможно, и бросить тень на отношения между двумя республиками. Но самое главное — посол это прекрасно понимал — в расчеты организаторов провокации входило задержать как можно дольше панамского контрразведчика в Сан-Хосе и тем самым помешать успешному завершению его миссии. Всё это так… Всё это так. Но чем и как помочь капитану Прьето выпутаться из более чем деликатной ситуации? Добиться, чтобы его выпустили под залог? Ход верный и надежный, но это полумера. И вряд ли сегодня успеть. Сейчас нужно немедленно с ним повидаться и, кроме того, сразу же позаботиться об адвокате. Посол нажал кнопку и, когда помощник его вошел в кабинет, попросил того дозвониться (“достаньте его хоть из-под земли”) до сеньора Освальдо Берналь де ля Роко, главы коллегии защитников в столичном округе, и направить адвоката в центральный полицейский участок Сан-Хосе. Сам он вместе с сеньоритой д'Амбруаз тоже отправился туда.

Может быть, Иселю и на самом деле пришлось бы довольно туго, и торчать бы ему неведомо сколько в коста-риканской столице, пока велось бы разбирательство скандального происшествия, невольным участником которого он стал. Может быть. Если бы не излишняя словоохотливость и чрезмерное рвение “потерпевшей”. Элена Гавидиа, расписывая корреспондентам в деталях встречу с “сексуальным маньяком”, его злонамеренные действия и своё бесстрашие, явно хватила через край. Дотошному следователю, Виктору Триго, и адвокату капитана Прьето (сеньор де ля Роко явился в участок к вечеру) не составило большого труда уличить “бедняжку” во лжи, после чего сфабрикованное против панамца обвинение в “покушении на изнасилование” само собой отпало. Конфигурация, направление и глубина царапин, оставшихся на лице, груди и шее Элены, даже при поверхностном осмотре убедили экспертов в том, что их нанесла себе сама “жертва” (капитан коротко стриг ногти и при всём желании не мог оставить на коже девочки подобные следы). При медицинском обследовании пятнадцатилетней Элены выяснилось также, что “Орлеанская девственница” из Сан-Хосе, мягко говоря, заблуждалась, заявляя репортерам, будто в лифте её хотели лишить невинности. Её утверждения насчет того, как она отчаянно сопротивлялась и чуть не сняла скальп с “негодяя насильника”, не выдержали проверки. На фотографиях, отпечатанных с негативов, которые следователь и адвокат запросили из редакции “Пренса либре” и других газет, капитан Прьето предстал тщательно причесанным, с безукоризненным (волосок к волоску) пробором. Так, одно за другим, отметались свидетельства “пострадавшей”.

Всё это, вместе взятое, привело и следователя и адвоката к выводу, что если и следует заводить судебное дело, то не по обвинению сеньора Иселя Прьето в посягательстве на честь сеньориты Элены Гавидиа, а напротив, по обвинению школьницы в умышленном шантаже, в лжесвидетельстве и соучастии в заранее спланированной провокации против представителя дружественного народа Панамы. Словом, когда на следующий день (Иселя под залог в десять тысяч колонов, уплаченных посольством, выпустили из полицейского участка) “насильнику” и “пострадавшей” была устроена очная ставка, девчонка не выдержала и под тяжестью неопровержимых улик разревелась.

Так следствию стало известно (позже делом занимались органы безопасности Коста-Рики), что с первого же дня своего пребывания в Сан-Хосе капитан Прьето оказался под неусыпным наблюдением, что его телефон в “Гранд-отеле” постоянно подслушивался; что в гостинице Иселя круглосуточно подкарауливали, выжидая удобного случая, четверо парней и две девицы (им пообещали по тысяче колонов), что, если бы в тот день сорвалась провокация с Эленой Гавидиа в лифте, его бы всё равно вовлекли в шумный скандал (рыжеволосая, рослая Мария Харакемада была готова броситься на шею к капитану у газетного киоска, и тут немедленно вмешались бы три её “дружка”, четвертый в это время задержал Клодин у входа в “Гранд-отель”); что полицию вызвали к месту “происшествия” анонимным звонком (за четверть часа до самого происшествия)…

— Леди и джентльмены! Наш самолет компании “Панамерикэн” совершает регулярный рейс из Сан-Хосе в Панама-сити. Время полета — час двадцать минут. Просьба пристегнуться ремнями и до посадки воздержаться от курения. Желаю вам приятного путешествия! — Голос стюардессы звучал мягко, приветливо. Даже надоевшему, заученному, тысячи раз повторенному и слышанному тексту он придавал теплоту и какую-то домашнюю интимность.

Под крылом поползли черепичные крыши домиков, окруживших аэропорт Эль-Коко. Потом они стали крениться набок, также, как зеленые рощицы и шоссейная дорога с крошечными, игрушечными автомобильчиками. Слева проплыла и растаяла в дымке вершина вулкана Иразу. Самолет выровнялся и взял курс на Панаму. Прижавшись лбом к холодному стеклу иллюминатора, Клодин беззвучно плакала. Исель обнял её за плечи, привлек к себе:

— Родная! Ты чем-то расстроена? Почему ты плачешь?

— Я боюсь за тебя, за себя, за нас. Особенно за тебя, Исель. Они начали охотиться за тобой, и я чувствую, сердцем чувствую, что произойдет что-то страшное.

— Да нет же, любимая! Всё самое страшное, верь мне, позади! Мы вместе, и ничто нас не разлучит.

— Дай-то бог! Дай-то бог!

 

ГЛАВА XVIII

Прошло еще несколько дней.

И хотя не было никаких очевидных признаков того, что развязка приближается, в Хе-дос прекрасно понимали, что ждать её долго не придется.

Сведения, полученные полковником Монтехо от О'Тула (после его поездки в Вашингтон) и от вернувшегося из Сан-Хосе капитана Прьето, позволили панамской контрразведке внести серьезные коррективы в план операции “Дело о бананах” и сосредоточить внимание, все усилия на предотвращении террористической акции заговорщиков. Была усилена персональная охрана президента, главы правительства и членов кабинета министров. На границах Панамы, в морских и авиационных портах ввели строжайшую проверку документов всех приезжающих. И всё-таки, несмотря на принятые меры, никого подозрительного заметить так и не удалось. Сложнее, разумеется, дело обстояло с Зоной канала: её обитатели пользовались правом экстерриториальности и попадали в Бальбоа-Хайтс или на военные базы, минуя панамских пограничников и таможенные власти. О проверке же лиц, прилетавших на американские аэродромы, не могло быть и речи.

Но Бартоломео Монтехо в панику не впадал и не унывал. Он надеялся, что сотрудникам департамента Хе-дос в ближайшее же время удастся напасть на след “егерей” и сорвать запланированную ЦРУ “большую охоту” в Панаме. Его уверенность передалась и другим участникам операции по обезвреживанию заговорщиков.

— Видишь, сынок, — сказал как-то Иселю полковник Монтехо, — нам удалось опередить наших противников, и сейчас по всей Латинской Америке бушует буря. Люди во многих странах на континенте с беспокойством следят за развитием событий и у нас, и в Гондурасе, и в Коста-Рике. Так что реакции совсем непросто решиться на открытое выступление. Да ты прочти, прочти, — он пододвинул капитану газету.

В передовой статье колумбийской “Боготано” от 7 июня, озаглавленной “Народы Латинской Америки, будьте бдительны!”, говорилось: “Не исключено, что в ближайшие дни телетайпы разнесут по всему миру сообщения о переворотах в Панаме, Перу, Гондурасе и Коста-Рике, правительства которых проводят независимую политику, защищают свои национальные интересы и природные богатства и потому не нравятся “Чирики лэнд”, “Стандард фрут” и другим монополиям-янки. Народы Латинской Америки должны совместными действиями противостоять заговору правых…”

— Теперь-то ты осознал, голубчик, как важна была твоя миссия в Сан-Хосе? Вот и прекрасно. За успешное её выполнение я отменяю свой прежний приказ о месяце домашнего ареста. Ясно?

— Так точно, господин полковник!

— Ну, а если нам удастся осуществить задуманное и к двадцать пятому числу завершить операцию, придется, видно, представлять тебя к майорскому званию. К свадьбе, как раз.

— До этого ещё дожить надо, господин полковник.

— Будет, будет так мрачно смотреть на жизнь. Доживешь. И ещё меня сменишь в этом кресле, — полковник грустно улыбнулся, махнул рукой: — Ладно, ступай с богом!

Через два дня после этого разговора Исель Прьето получил заказную бандероль из Тегусигальпы. Разорвав пакет, капитан высыпал на стол содержимое. Там оказались открытки с видами Неаполя, Капри, Рима, Милана и четыре конверта, надписанных по-французски незнакомым бисерным почерком. Исель еще раз заглянул в пакет и увидел, что внутри приклеился листок бумаги. Это была записка от Фрэнсиса ОТула:

“Дорогие, друзья! Мы постепенно обживаемся на новом месте. Устроились неплохо. Но довольно непривычно и скучно здесь без близких, без друзей. Работы немного. Собираю материалы для книги (эта строчка дважды жирно подчеркнута). Надеюсь, Исель, кое-что смогу скоро тебе переслать. А пока ознакомься с тем, что я получил из Италии от нашего неугомонного Леспер-Медока. Мы часто вспоминаем вас. Обнимаем. Фрэнк и Глория”.

Разложив открытки и письма в соответствии с датами на штемпелях отправления, капитан достал портативную пишущую машинку. Пристроил её на журнальном столике подле дивана, где, уютно свернувшись, Клодин читала какой-то старинный роман.

— Клод, помоги мне, пожалуйста! Я во французском не силен, а тут ещё от руки…

— Охотно, милый! О чём ты говоришь!

Эпистолярные “труды” Жака Леспер-Медока, если отрешиться от их витиеватости и пристрастия автора к красивой позе, и впрямь были прелюбопытнейшими.

“Милая Гло! Фрэнк!

Еще в Буэнос-Айресе я говорил вам о том, что издательница шикарного журнала “Плеймен” сеньора Аделина Таттило пригласила меня провести отпуск в Италии. В Европу я отбыл, к сожалению, без Люси, которая уехала на горный курорт с нашим приятелем Сумаррагой. Помните, солидный такой судовладелец? Вы, по-моему, встречались с ним у меня. Или нет? Но это не имеет значения. И вот наконец я в Вечном городе. К моим услугам машина, два чичероне. Сеньора Таттило великодушна и очаровательна. Ввела меня в круг своих высокопоставленных друзей. Заказала статью. Тему уточняем. Целую.

Ваш Жак”.

“Гло!!! Фрэнк!!!

Жизнь в столице столиц, роскошь, окружающая меня, пьянят, волнуют. Приемы, коктейли, внимание прекраснейших женщин из высшего римского света. Я живу, как в сказке. Сеньора Аделина Таттило сказала, что потрясена моим эссе в “Плейбое” про ультралевых. Она представляет меня своим влиятельным знакомым не иначе, как “это наш любимец”, “наш маленький Хемингуэй”. Мы договорились, что я обязательно напишу для её журнала большую статью-исследование о неофашистах в Италии. У меня грандиозные замыслы: показать на фактах, документально, какую угрозу для демократии представляют эти чернорубашечники. Но сеньора настаивает, чтобы я не очень перегибал палку. “Можно отпугнуть молодых читателей”, — заметила она. Пустяки! Как-нибудь договоримся. Всегда можно прийти к разумному компромиссу, не так ли?

Жак”.

“Друзья! От Люси пришла открытка авиапочтой и фотография. Она похорошела на природе. Ещё бы! Курорт в Андах. Чистый горный воздух. Приличная публика. Знаете, кого я встретил в Риме?

Джеймса Драйвуда. Да! Он уже несколько месяцев живет в Риме. Открыл на улице Абруцци отдел изучения рынка. Но делами ИТТ почти не занимается. Играет в гольф, в бридж, ездит на Капри (там у него яхта), от политики совсем отстранился. Поговорили мы с ним по душам. Симпатичный он человек, Фрэнк. Думающий! Меня обласкал. Пригласил в гости. Завтра загляну к старику. Или послезавтра. Всё зависит от того, когда состоится прием у герцогини Агридженти, где я должен обязательно быть. До свидания, дорогие! Не забывайте своего Жака”.

“Милые-милые! Глория и Фрэнк! До субботы останусь в Милане. В этом городе, как и в Риме, у неофашистов сильные позиции. Мне предстоит кое с кем повидаться, взять интервью для моей статьи, которая — это уже решено — будет печататься с продолжением в трех номерах “Плеймена”. Гонорары у них, старик, закачаешься! Так, глядишь, я к своему громкому имени прибавлю и солидную сумму. Начинаю прикидывать, не стоит ли вообще уйти на вольные хлеба. Куплю себе здесь домик. Лучше, конечно, у моря. Стану писать книги. Мы с сеньорой подумали на досуге и пришли к выводу, что материал об итальянских неофашистах нужно делать объективно. Во-первых, потому что фашизм (в хорошем смысле слова, не путай его с нацизмом!) зародился здесь, на этом полуострове. Во-вторых, я уже познакомился с некоторыми руководителями “черного движения”. Это умные, рассудительные люди. Энергичные. Они хотят одного: порядка! Конечно, в каких-то вещах неофашисты заблуждаются, кое в чём не правы. Но это — дело времени: с возрастом поумнеют, поймут… Да, чуть не забыл. Навестил я нашего старикашку Драйвуда. Скуповат он, конечно. Кроме спагетти, красного “кьянти” да ещё салата, который я не выношу, ничего не было. Но зато я познакомился у Джеймса с интересными людьми. Оказывается, Джон Маккоун, бывший директор ЦРУ, тоже сейчас проживает в Риме. Видишь, всем полезен итальянский климат. Слушай, Фрэнк, а может, и тебе с Гло перебраться в Европу? Плюнь ты на свой Гондурас. Чего прозябать в этой тропической дыре! Только скажи, и я обязательно посодействую тебе. У меня связи — первый класс! Ах, дьявол, отвлекся. Значит, меня представили Джону Маккоуну — теперь он член руководства “Интернейшнл Телефон энд Телеграф” и курирует дочернюю компанию ИТТ в Милане. Очень приятный джентльмен. Помог мне с поездкой в этот город. Ах, Фрэнк, я становлюсь здесь заметной фигурой. Нужен всем. Просто нарасхват! Грустно, что Люси почему-то молчит. Я послал ей телеграмму, поскольку мне придется задержаться в Италии ещё на месячишко. Но от неё ни слова. Не случилось ли чего с моей птичкой? Но прочь, прочь дурные мысли! Всё будет хорошо. Господи, как чудесно устроена эта жизнь!

Целую. Жак”.

“Дорогие мои! Глория! Фрэнк!

Моя Люси наконец “разродилась” письмом, но лучше бы она вообще не умела писать! Её взбалмошности нет пределов. В Италию, видите ли, она тащиться не хочет, поскольку ей весело и в Аргентине, а Сумаррага — “он прелесть”. Черт меня дернул знакомить её с этим типом в ресторане и потом тащить его к себе на кофе. Но правильно гласит древнеримская пословица: “Жена Цезаря вне подозрений!” Я не имею права дурно думать о собственной жене. У нее просто очередной каприз. Как идут мои дела? Великолепно. Спасибо Маккоуну и Драйвуду! Помогли мне встретиться с таким человеком! Герой! Талантище!!! Размах!!! Он ближайший друг и сподвижник “черного князя” Валерио Боргезе. Тот, после неудачной попытки совершить переворот, уехал в Испанию. А этот, поверите ли, держит в руках всю Италию. Да, да. Фамилию назвать, конечно, не могу. Не имею права. Даже в статье он будет фигурировать, как господин X. Но это — личность! Ребята из “Нового порядка”, “Розы ветров”, “Черных бомбардировщиков” и других групп неофашистов молятся на него. Ходят слухи, что он воевал на стороне роялистов в Йемене и показывал там чудеса храбрости.

Статья получается колоссальной. В редакции только и разговоров, что о ней. Кстати, наверное, я всё-таки останусь в Европе. Сеньора Таттило предлагает хорошие деньги, если я перейду в штат. Ей нужны люди со смелым взглядом на современную политику, настоящие, знающие проблему, глубокие писатели. Она предполагает послать меня спецкором в Лион, где в середине января будущего года (только это пока большая тайна) намечается встреча представителей неофашистских организаций одиннадцати европейских государств. Драйвуд советует согласиться с предложением издательницы. Обещает содействие. А со своей газетенкой монреальской я уж как-нибудь дела улажу. Даже не верится, что вместо скучного дежурного копошения в грязном белье латиноамериканских политиканов я займусь литературой! Тем, для чего я рожден и к чему стремился всю свою жизнь. Но это будет, будет непременно! Желаю вам успехов. Тысячи поцелуев Глории. Как бы ей понравилось здесь, в Италии! Может, надумаете перебраться?

Неизменно ваш Жак”.

“Фрэнк!

Прямо не знаю, что делать. Люси сошла с ума: она решила остаться в Буэнос-Айресе. И просит развода. Сейчас, когда я приближаюсь к зениту славы, когда для меня открыты двери самых изысканных и богатых салонов Рима, когда мне жмут руку генералы и министры, когда приглашают к себе известные режиссеры и актрисы, когда, между прочим, я окончательно и бесповоротно бросил пить. Напиши ты ей, ради бога, чтобы она одумалась. Что ей Сумаррага! И не судовладелец он совсем, а мелкая сошка в “Антикоммунистическом Альянсе Аргентины”. Здесь у неё будет всё. Напиши! Она всегда уважала тебя и прислушивалась к твоему мнению. Срочно телеграфируй о результатах. Жму руку. Привет Гло.

Жак”.

“Дорогие друзья!

Мне тяжело. Невыносимо. Разбита любовь. Разбита жизнь. Ладно! Подожду ещё писем. Вдруг Люси образумится. А кроме того, на ней свет клином не сошелся. Да, ещё новость. Был я опять у Драйвуда. Он попросил меня побеседовать с тремя парнями, помощниками Джанни Нарди, которые тоже собираются в Латинскую Америку. Ну, как специалисту, обрисовать им обстановку в Аргентине, Перу, Панаме и Гондурасе, дать телефоны и адреса верных людей. Их зовут Нико Ацци, Викторио Лой и Эмилио Массагранде. Не исключено, что имена вымышленные, поскольку за этими ребятами полиция идет по пятам, и они намереваются смыться из Италии, как только будут готовы документы. Зачем их несет в Латинскую Америку? А не в Испанию? Или в Португалию? Но они вбили себе в голову, что надо, дескать, до поры до времени “расслабиться”, “покейфовать” в какой-нибудь банановой республике. Парни милые, интеллигентные, вежливые. Говорят, правда, что на их совести какие-то политические убийства. Но это не доказано. И не похоже. Они такие смирные. На вид, по крайней мере. На этом, пожалуй, я поставлю сегодня точку. На уик-энд съезжу-ка я в Геную.

Остаюсь, как и прежде,

Жак Леспер-Медок”.

 

ГЛАВА XIX

— Исель… Боже, как больно! Я ведь не умру, Исель? Нет?.. Почему нестерпимо жжет ноги? Там грелка? Попроси убрать её… Разве можно наливать такой крутой кипяток!! Сдерни одеяло… Скорей, скорей. Дотронься рукой. Ты чувствуешь, милый, как горят мои ноги? Ну, дотронься же — им сразу будет прохладнее…

Врач, стоявший в изголовье больничной койки, на которой лежала искромсанная, сшитая, забинтованная Клодин, отвернулся. Он, видевший на своем веку столько смертей, знал, что это — конец, что ноги девушки холодеют и не могут чувствовать ни прикосновения рук, ни боли, ничего они уже не почувствуют никогда, что невесте этого белокурого — или враз поседевшего? — убитого горем молодого человека, который вторые сутки не отходит от постели умирающей, осталось жить недолго и помочь ей невозможно. После того как её, окровавленную, с тяжелыми переломами, привезли в госпиталь, после сложнейшей — просто виртуозной! — но безнадежной операции, мадемуазель д'Амбруаз — да, так она записана в приемном покое — сегодня впервые пришла в сознание. Её удалось привести в чувство сейчас, и всё. И ни малейшего шанса на спасение…

Капитан тоже понимал это, но не мог, не хотел смириться с мыслью, что вот перед ним, на его глазах угасает, уходит из жизни его Любимая, его Женщина, самая нужная на свете, та, которую ещё вчера держал в объятиях будил поцелуями, которую берег, но так и не уберег от несчастья.

Как же всё произошло? Откуда взялся тот армейский тяжелый грузовик? Он заметил его лишь при въезде в тоннель. И ещё удивился: куда могла мчаться на предельной скорости такая махина в три часа ночи? Конечно, было три. Программа кончилась в два, но Клодин долго собиралась, ей не хотелось уходить из “Каса Ломы”, и она уговорила его остаться в кабаре, посмотреть выступление мима… Потом они катили — не спеша — спящим городом. У въезда в тоннель Прьето взглянул в зеркальце заднего обзора и увидел, что по пятам за “фиатом” катит здоровенный грузовик с включенными фарами. Свет слепил, и он подумал, что за рулем, видно, сидит пьяный. Он круто взял влево, чтобы уступить дорогу ночному лихачу, но грузовик в точности повторил маневр “фиата” и едва не врезался в него. Клодин, помнится, вскрикнула что-то. Что же? А-а, вроде: “Это они! они!” Теперь преследователи заходили слева и почти поравнялись с их машиной. Выжав до отказа газ, он ушел от удара: бампер грузовика скользнул по заднему крылу, вспоров тонкую жесть. Потом… Потом “фиат” выскочил из тоннеля. Искореженное крыло скрежетало по шине, противно пахло нагретой трением резиной, но расстояние увеличивалось, и, возможно, им удалось бы оторваться и скрыться от проклятого грузовика, если бы дорога, сужаясь, не пошла под уклон и ровно, без единого поворота, побежала под колесами. Здесь мощный “форд”, с огромной инерционной массой, вновь начал настигать исковерканный “фиат”. Высокий бетонированный бортик, с одной стороны, и металлическая разделительная сетка — с другой, заставляли машины двигаться по своеобразному двухрядному “желобку”, где было невозможно ни развернуться, ни увернуться от пятитонной громады. Влево — вправо, влево — вправо! Ещё одного удара удалось избежать. Люди в грузовике знали своё дело и место выбрали куда как удачное: в это время рассчитывать на появление патрульной полицейской машины не приходилось, значит, надежда одна — на собственный опыт и маневренность слабосильного “фиата”. Но сколько так может продолжаться?! Влево — вправо, влево — вправо! Удар в багажник, удар, от которого руль едва не выскочил из рук капитана, а Клодин, если бы она не была пристегнута ремнями, пробила бы головой стекло. Вправо — влево, вправо — влево. Ну, ещё чуть-чуть, скоро поворот, он знал. Ещё немного, и можно будет выскочить через бордюр — там пониже — по тротуару, через сквер к площади… Третий удар пришелся прямо по заднему колесу: “фиат” вылетел с проезжей части, перевернулся на крышу, снова вернулся в прежнее положение и… врезался в столб. Когда Исель пришел в себя (сколько продолжалось беспамятство — полчаса? минуту?), он увидел, что лежит на асфальте. Видимо, его выбросило из машины в момент удара: он не пользовался ремнями безопасности. Несмотря на кровь, заливавшую лицо (неглубокая рваная рана на голове), несмотря на резкую боль в боку (при “приземлении”, выяснилось позже, сломал три ребра), он вскочил на ноги и побежал к своему автомобилю, где осталась Клодин. Грузовика простыл след. Вокруг ни души. Только через час приехали полицейские (видно, кто-то сообщил о катастрофе). С трудом им удалось извлечь Клодин из деформированного до неузнаваемости “фиата”. 'Потом их обоих отвезли в госпиталь. И вот вторые сутки он сидит в палате. Он надеется на чудо и твердо знает: чуда не будет. Он пытается вспомнить забытые ещё со школы молитвы, чтобы задобрить бога, упросить его исцелить любимую, но он не помнит молитв и не верит в бога…

— Исель! Исель! Поцелуй меня! — Он целует её обескровленные губы.

Врач отходит от изголовья, тихо распоряжается, чтобы сестра сделала какой-то укол. Да, ещё час, максимум. Вот опять девушка впадает в беспамятство: её горячечный шепот сменяется бредом. Ещё максимум шестьдесят минут, и конец. Но какие это долгие, невыносимые минуты для человека, который прощается со своей невестой, со своими надеждами.

— Исель, отпусти, пожалуйста, оркестрантов, я не буду петь. Мне не нравится эта песня… Проверь, заперта ли дверь на замок. Опусти цепочку. Слышишь? Я боюсь. Хорошо, что ты привез меня в Париж. Но не тяни же меня так, милый, я сама пойду… Тяжело. Ноги совсем не двигаются… Неужели на Эйфелеву башню теперь надо подниматься пешком?.. Тяжело как идти… Не могу…

Исель отвел волосы с её лба и прижался губами к щеке. Клодин глубоко вздохнула, её ресницы дрогнули, и она чуть слышно, но отчетливо произнесла:

— Люблю. Береги себя…

Даже в свое последнее мгновение, может, уже ничего не видя и не слыша, уходя от него навсегда, уходя от всех, она думала о нём.

 

ГЛАВА XX

— Пойдем, Исель? — Фрэнк осторожно коснулся плеча друга, который застыл у свежего могильного холмика, засыпанного багровыми цветами. Дождь лил и лил, капитан просто не замечал его. Он стоял, уставившись в одну точку — на белую мраморную доску, где чернели буквы: “Клодин д'Амбруаз. 1951–1974”.

— Пойдем, Исель! Пора — уже много времени. И ты промок насквозь. Пойдем, дружище, — мягко, но настойчиво повторил О'Тул.

Когда начальник Хе-дос сообщил Фрэнку телеграммой о несчастье, тот сразу же вылетел в Сьюдад-де-Панама. Вместе с полковником Монтехо он взял на себя все хлопоты по организации похорон. Исель, сам ещё не оправившийся после катастрофы, тяжело переживал утрату. Полковник считает, что Прьето надо минимум две недели пролежать дома, пока срастутся сломанные ребра. Обещал заехать вечером: сам хочет поговорить с капитаном…

— Пойдем, Исель. Нельзя так. Не хватало, чтобы ты ещё схватил воспаление легких…

— Да, да, Фрэнк, пошли. Скажи, ты сможешь сегодня остаться у меня?

— Разумеется.

Они пошли центральной аллеей мимо старинных фамильных склепов и скромных обелисков. Исель ступал тяжело, неуверенно, будто вновь начинал учиться ходить.

Дома у Иселя поднялась температура, и встревоженный О'Тул, уложив его в постель, хотел было вызвать врача, но капитан упрямо сказал:

— Нет, Фрэнк! Ни в коем случае. Сегодня я ещё отлежусь, но завтра встану. Обязательно. Я сам — понимаешь, сам! — должен довести всё до конца. Даже если мне это будет стоить жизни. Я… Я не могу иначе.

И он настоял на своём.

Ни увещевания Бартоломео Монтехо, который привез бутылку “Мартеля” (“Выпей, Исель, согреешься. И вообще, по мне, коньяк — лучшее лекарство от всех болезней”), ни его угрозы силой приказа заставить капитана остаться в квартире под замком, ни уговоры О'Тула и призывы к благоразумию не возымели действия.

— Хорошо, — сдался в конце концов полковник, — при одном непременном условии, Исель, что ты будешь действовать строго в соответствии с моими указаниями и не станешь очертя голову лезть на рожон. Завтра весь день проведешь дома. А послезавтра отправишься в Форт-Шерман.

— А что там? Ах, да. Встреча выпускников школы рейнджеров.

— Вот именно. Я сам не могу туда ехать: надо подготовиться к приему “высокого гостя” — “инструктора” из “Трех А”. Фрэнк ничего тебе не рассказывал?

— Нет, полковник. Не успел, — сказал О'Тул. — Иселю не до этого было. Его трясло как в лихорадке: промок под дождем, боюсь, не простудился бы…

— Даст бог, пронесет. Если наш упрямый друг не наделает каких-нибудь глупостей. С него станется — ночью улизнуть из дома и кинуться на поиски грузовика.

— Можете положиться на меня, полковник. Я задержусь ещё на день и глаз с него не спущу.

— Спасибо, Фрэнк. Ну, что, Исель, ещё коньяку?

— Можно. Только вы скажите, наконец, что за “инструктор”? От моих знакомых из Байреса? Но они ведь обещали прислать своего человека не раньше сентября.

— В том-то и дело, голубчик, что не из Байреса, а из Тегусигальпы.

— Из Гондураса?

— Да, Исель. Фрэнк! Расскажите ему обо всём, что вам удалось раскопать, а я, пожалуй, махну спать: утром, в семь, надо быть на ногах…

— Послушай, старина, ты устал. Давай-ка лучше отложим нашу беседу до завтра, — предложил Фрэнк, когда они с капитаном Прьето остались одни.

— Что ты, что ты! — запротестовал Исель. — А хоть капля осталась в бутылке?

— Да тут ещё пальца на три. Но может, не будешь? Ты и так достаточно выпил сегодня.

— Ерунда! Я абсолютно трезв. Лей! И себе, себе не забудь! Теперь выкладывай, что ты там наскреб для своей книги.

— Ну, ладно, воля твоя. В Тегусигальпе, с помощью твоих, Исель, коллег из службы безопасности Гондураса, мне удалось встретиться с очень смелым и честным человеком, который занимался расследованием деятельности ультраправых организаций в республике и на которого несколько раз совершались покушения. Его зовут Камило Эдгаро Кальядарес. Ему сейчас ничто не угрожает. Он в надежном месте, готовит обличительные материалы против подпольной полувоенной фашистской группировки, которая именует себя “Три А”. Камило проник в ряды гондурасской ААА и выяснил, что эта подрывная организация существует уже около двух лет. Что она тесно связана с террористами из гватемальской “Белой руки”, чилийской “Патриа и либертад” и движением “Свободная Коста-Рика”. В эту группировку входят представители вооруженных сил, сынки латифундистов и заводчиков, уголовники и контрабандисты, а руководит этим сбродом лейтенант Марко Энрике Ортес Гальо из первой пехотной бригады сухопутных сил Гондураса. Шеф “Трех А” проходил специальную подготовку в США и на базе в Форте-Гулике. На совести Гальо и его головорезов убийства профсоюзных лидеров, убийства, которые изображались в печати как “несчастные случаи”. В конце мая — начале июня они совершили несколько диверсионных актов, организовали травлю видных деятелей прогрессивного толка. Эту кампанию поддержал на страницах бульварных “Пренсы” и “Нотисиа” окопавшийся в Тегусигальпе кубинский контрреволюционер Роландо Меруэлес. Тип наигнуснейший. Я с ним сталкивался на пресс-конференциях. Известно, что он работает на ЦРУ, участвовал в вооруженной интервенции против Кубы в 1961 году на Плайя-Хирон, еле унес ноги и — ничего удивительного! — люто ненавидит “красных”. Все, кто левее его — а уж он мракобес, такого другого ещё поискать надо! — все, кто левее его, — коммунисты, которых нужно вешать, вешать и вешать! Дружок этого Меруэлеса — такой же слизняк — Валентине Хусто Докурро, член “Трех А”, доверенное лицо шефа фашистов. Он-то и есть ожидаемый вами инструктор ААА. Кальядарес ручается, что именно Докурро поручена “ответственная миссия” по формированию отрядов штурмовиков в Панаме и последняя корректировка планов выступления заговорщиков с вице-президентом “Чирики лэнд” мистером Уэстли. “Инструктор” должен прибыть самолетом в Сьюдад-де-Панама завтра и сразу же вылететь в Давид. Теперь тебе понятно, почему торопился домой полковник Монтехо? Старик хочет быть в форме, чтобы принять участие в “ловле рыбки”. Сети расставлены. Думаю, что кроме Валентино Докурро туда угодят и некоторые из ваших “подопечных” — оппозиционеров. Они будут дожидаться гостя из Тегусигальпы либо на аэродроме в Давиде, либо на вокзале в Пуэрто-Армуэльесе… Так что начинается самое интересное. Это всё, что я хотел рассказать тебе, Исель.

— Спасибо, Фрэнк! Ты здорово помог нам.

— Брось чепуху городить. Какая там помощь! Я просто свожу счеты. Персональные. Кое с кем мне ещё предстоит поквитаться. Кстати, через неделю в Бальбоа-Хайтс — эти сведения из абсолютно достоверного источника — состоится секретное совещание представителей крупнейших американских банановых монополий. И уж совершенно ясно: там будут парни из Лэнгли, а значит, могут появиться и “егеря”.

— Полковник в курсе?

— Конечно. Видно, поэтому он решил отправить тебя послезавтра в Форт-Шерман. Впрочем, я ошибся. Завтра. Уже четверть третьего. Постарайся уснуть, Исель. Я лягу в гостиной.

 

ГЛАВА XXI

Высоко в небе, на мачтах из ослепительной нержавеющей стали, полоскалось многоцветье флагов почти всех государств Центральной и Южной Америки. А выше других флагов реяло звездно-полосатое полотнище.

— Смир-р-но! — раскатилось по плацу, где торжественно замерли шеренги выпускников разных лет диверсионно-десантной школы Форт-Шермана. — Р-р-равнение на-леее-во!

От здания офицерского клуба к строю приближался степенный, постаревший начальник форта полковник Милтон Шаттук. Он немного располнел, обрюзг с тех пор, как Исель видел его в последний раз. Следом за полковником на полшага сзади — семенил конопатый, рыжеволосый майор Томас Миккинес, по прозвищу Такса, отвечающий в школе за обучение рейнджеров приемам и методам ведения антипартизанской войны. Поодаль от полковника и майора, довольно разболтанно, двигалась группа младших командиров, среди которых выделялся могучим торсом и нахальной улыбкой белозубый сержант Браун, самый большой специалист по проблемам “выживания в джунглях”. Иселя передернуло, когда он вспомнил “уроки” сержанта (“В нашем деле — главное сноровка и твердая хватка, джентльмены. Видите? Вот так. — Браун сворачивает шею кудахчущей курице и несколько секунд старательно душит её, хотя птица уже перестала трепыхаться в его сильных лапищах. — Теперь важен решительный укус, — сержант мгновенно перегрызает горло курице, а голову отбрасывает в сторону. — Видели? О'кей! Теперь начинаем пить кровь. Вот так! — он запрокидывает голову, и густая алая струя бьет в его разинутую зубастую пасть. — Кровь, джентльмены, чрезвычайно важна. В ней содержатся соли и другие вещества, нужные для того, чтобы выжить. Пустите курицу по кругу, как бокал. Ваше здоровье, джентльмены! Ха-ха-ха! Только не расплещите! Ценна каждая капля”. Потом сержант Браун ест и учит их есть сырую печень, сырое сердце. Его широкое, лунообразное лицо — в крови, на губах прилипли перья)…

Иселю стало не по себе. Он всё ещё чувствовал недомогание: знобило, ныли сломанные ребра, а воспоминания о днях, проведенных в джунглях с инструктором-кровососом” и вовсе доконали капитана. Кружилась голова. Чтобы не упасть, в нарушение команды, Прьето широко расставил ноги. К нему тут же подскочил капрал-янки из новеньких. Рявкнул, дырявя панамца глазами:

— Эй, правофланговый, чего раскорячился? Строй ломаешь, сукин сын!

Преодолевая подкатившую к горлу дурноту, Исель вновь встал по стойке “смирно”, но пошатнулся.

— Что с вами, капитан? — Начальник Форт-Шермана, заканчивая обход первой шеренги, подошел к Прьето. — Вы больны?

— Так точно.

— Зачем же в таком состоянии приехали? — удивился полковник, который привык к тому, что большинство его бывших учеников стараются избегать визитов в школу после её окончания.

— Очень хотелось повидаться с друзьями по учебе, с инструкторами, с вами, сэр…

— Похвально, похвально. Это делает вам честь, капитан. Я ведь помню вас. Кончали в шестьдесят шестом?

— Так точно!

— Молодец! — полковник крепко пожал Иселю руку. — Но вы все-таки лучше выйдите из строя: церемония рассчитана на час, вам будет тяжело выстоять. Ступайте в клуб, выпейте что-нибудь.

— Слушаюсь! — откозырял капитан Прьето и, покинув шеренгу, поплелся по плацу вдоль неровного строя парадных мундиров, кителей, аксельбантов, орденских планок и фуражек с лакированными козырьками и самыми немыслимыми кокардами (в Форт-Шерман собрались представители различных родов войск латиноамериканских армий более чем двадцати государств).

Исель напряженно всматривался в закаменевшие лица и не приметил ни одного знакомого. С каждым годом всё меньше выпускников диверсионно-десантной школы, специалистов антипартизанской войны, съезжалось на традиционные встречи. Вот и на праздник двадцатипятилетнего юбилея прибыли главным образом те, кто гордится своей принадлежностью к клану “горилл”, из рядов которого появляются на свет божий пиночеты и иже с ними. Учителя-янки, создавая эту школу и подобные ей на других базах в Зоне, возлагали огромные надежды на то, что их воспитанники, которым прививалась слепая ненависть к коммунизму, накопив опыт “бесшумного убийства”, расправ и организации переворотов, обратят его против своих инакомыслящих соотечественников. Для увековечения власти местной олигархии и стоящего за её спиной всесильного американского капитала. Рассчитывали, да просчитались. Многие молодые офицеры, так же, как он, капитан панамской контрразведки, — кто раньше, кто позже — пришли к осознанию своего патриотического долга, который не имел ничего общего с интересами дядюшки Сэма.

Здание офицерского клуба — фундаментальное, в стиле модерн — возвели, судя по всему, года три назад на месте барака, который служил центром сборищ, шумных попоек и яростных потасовок для однокашников Иселя.

Внутри клуба всё блистало стерильной чистотой. В ресторанном зале было прохладно и сумрачно. В блеклом свете свечей, горевших в лампадках, которые официантки расставляли на сдвинутых столах, Прьето рассмотрел длиннющий — от стены до стены — транспарант, украшенный пальмовыми ветками:

“Если не трудно, если речь не идет о собственной шкуре,

если не корчишься от боли — значит, плохо!”

Текст, вне всякого сомнения, принадлежал перу Таксы Миккинеса. Когда сам майор, болтали меж собой “рейнджеры”, в шестьдесят третьем оказался окруженным с другими “зелеными беретами” в джунглях близ Меконга, он наложил от страха полные штаны. Визжал, царапался, отказывался лезть через гнилое, топкое болото, кишевшее змеями, пока ему не заткнули кляпом глотку и не поволокли за собой его же солдаты. Только так и спасся. Получил медаль и повышение, после чего уехал из Вьетнама и обосновался в Форт-Шермане учить храбрости “рейнджеров”. С подчиненными неизменно свиреп, неумолим. Впрочем, чему удивляться: трусам, как правило, свойственна жестокость, а этот, измываясь над своими воспитанниками, получал истинно садистское наслаждение. А на досуге сочинял стихи и немудрящие афоризмы, которые отсылал тайком в солдатский журнальчик “Старз энд страйпс”…

За стойкой бара — от обилия этикеток на бутылках рябило в глазах — возвышался лысый, добрый, туговатый на ухо все тот же старикашка Юджин. Он сразу узнал Иселя, закивал, заулыбался приветливо:

— Здравствуйте, сэр! Как поживаете, сэр? Что-нибудь выпьете?

— Здравствуй, здравствуй, дядюшка Юджин. Давай двойной скотч. И погляди, аспирина не найдется?

— Аспирина? А? Как не найтись, сэр. У старого Юджина всё найдется. Вот, сэр. Сто таблеток. С похмелья помогает, от головной боли, от простуды помогает, сэр. За аспирин плюс два доллара.

— Неважно, — Исель усмехнулся про себя оборотистости “доброго старого” Юджина, который действительно ссужал своих клиентов всем необходимым, но и драл с них за это втридорога. — Налей-ка ещё виски. Сегодня, видно, тебе всю ночь придется торчать за стойкой?

— Нет, сэр. После приема меня сменит сынишка Эйбрахам. Начальник школы попросил прислужить у него в доме, где будет коктейль. Полковнику к юбилею дали орден.

— О-о! Надо не забыть поздравить с таким событием. А что Эйб? Не женился? Ему, наверное, уже за сорок?

— Да, сэр. Сорок четыре. И всё в холостяках. Никак не может подобрать подружку по сердцу. Вот и живем вдвоем.

Исель помнил “сынишку” бармена. Каланча Эйб служил в Лаосе, подорвался на мине и, демобилизовавшись, на протезе прихромал к отцу в Форт-Шерман, вошел в дело, но работой себя утруждал не слишком. Поговаривали, что он делает деньги, приторговывая в школе наркотиками. Пару раз панамская полиция ловила Эйба на контрабандных махинациях, но — под нажимом неведомых покровителей “ветерана-инвалида” — отпускала его с миром. У Юджина в порту была яхта, на которой великовозрастное дитя бармена-негра уходило в Лимонскую бухту — рыбачить, хотя с уловом его никто никогда не видел.

— Скажи, Юджин, а что, Эйб больше рыбалкой не увлекается?

— Почему же не увлекается, сэр? Ещё как увлекается. Позавчера поймал вот такого тунца, вы не поверите, сэр. И завтра вечером собирается выйти в море.

— Попроситься мне с ним, что ли? — лениво протянул Исель, прикидывая, что же снова замыслил одноногий Эйб, которого он не любил за наглость и который всегда казался ему подозрительным.

— Право, не знаю, сэр. Они собираются целой компанией: кроме Эйба — еще три девушки, из наших официанток-вертихвосток, и три приятеля…

— Из Зоны?

— Нет, приезжие. По-английски говорят плохо-плохо. Вроде макаронники, сэр. Видел я таких в Неаполе в сорок четвертом. Их хлебом не корми, дай только красного вина дешевого да девок. Тут уж они — герои. Хиляки. Тьфу! А эти, приятели-то Эйба, — крепкие ребята. Ну что, ещё стаканчик за встречу? И я с радостью выпью с вами, сэр, пока не началась эта катавасия с приемом. Там уж некогда будет: знай поспевай за господами офицерами.

— Давай ещё двойной скотч. И себе возьми что хочешь. За твои успехи, дядюшка Юджин.

— Спасибо, сэр. Вы золотой человек, храни вас бог!

В разгар приема, когда была произнесена и выпита добрая половина запланированных тостов, когда начальник школы полковник Милтон Шаттук сделал паузу и взялся наконец за вилку с ножом, а разомлевшие от возлияний бывшие “рейнджеры” позволили себе спокойно закурить, Исель незаметно выскользнул из зала.

“Так, сейчас без семнадцати шесть. У меня в запасе около двух часов. Надо бы каким-то образом увидеть Эйба и его новых приятелей. Макаронники, сказал папаша? Недавно в Зоне. А что, если это чернорубашечники, о которых писал Леспер-Медок? Почему бы нет: профессиональные убийцы, ради денег — а ЦРУ в таких случаях не скупится — готовые на всё. Да. Нужно обязательно проверить, что это за птицы. Даже пусть старикашка ошибся, и они не итальянцы. Всё равно странно появление троицы в Зоне. Что-то тут неладно”.

Капитан знал, что домик бармена находится милях в пяти от территории школы, в поселке обслуживающего персонала, наискосок от бензозаправочной станции. Он вышел из офицерского клуба, пересек плац, миновал двухэтажные коробки казарм.

Пустынное шоссе. Полосатые красно-белые столбики.

Подождать автобус? Но они вечером ходят с интервалом в час. Машина бы какая-нибудь подвернулась! Да откуда ей здесь взяться! Исель отшагал приблизительно с полмили, когда за его спиной послышалось мягкое шуршание шин. Поравнявшись с ним, автомобиль остановился.

— И далеко вы направляетесь, капитан? — поинтересовалась полная блондинка, которая сидела за рулем золотистого “мустанга”. На вид ей было лет восемнадцать — двадцать. — Может, вас подбросить?

— Буду бесконечно признателен, мисс…

— Мисс Шаттук. Но если вам больше нравится, зовите меня Абигейл или просто Абби. Вы надолго в наши края? Наверное, — усмехнулась девушка, — на этот идиотский юбилей?

— Да.

— И сбежали?

— Как вам сказать, Абби…

— Сбежали, сбежали. Вижу! И правильно сделали. Там обычно тоска смертельная. Я приехала к отцу…

— Полковник Шаттук ваш отец?

— А разве не видно? Между прочим, вы ещё не представились мне.

— Простите, Абби. Меня зовут Исель. Исель Прьето.

— Ладно. Прощаю. А то, что вы капитан панамской Национальной гвардии, я догадалась сразу — по вашему мундиру и знакам различия. Форма вам идет, Исель. — Она поддала газу, и “мустанг” стремглав пролетел мостик над какой-то безымянной речушкой. — Я учусь в Сан-Франциско, в университете, перешла на второй курс. Вы мне так и не сказали, Исель, где же мне вас высадить?

— У бензоколонки.

— Знаете что, мне неохота с вами расставаться. Честно. Вечером у нас соберутся люди по случаю получения отцом награды. Вот здорово, если бы и вы пришли.

— Но это, наверное, неудобно. Я никого не знаю. И главное — меня не приглашали…

— Достаточно того, что я вас приглашаю. Уразумели, капитан? Не могу же я весь вечер провести с этим болваном Миккинесом!

— С майором???

— Нет. С его противным отпрыском Юлиссисом. Пожалуйста, приходите, Исель. Умоляю.

— О'кей!

— Ой! Спасибо, капитан! — Абби чмокнула Иселя в щеку. До перекрестка у бензозаправочной станции она продолжала беззаботно щебетать о своем студенческом житье-бытье. При прощании протянула визитку:

— Вот мой адрес. Жду вас. То-то будет сюрприз для здешних сплетниц! Хотите, я за вами заеду?

— Спасибо, Абби. Я сам доберусь.

— Значит, ровно в девять? Непременно! Договорились?

— Слово офицера.

 

ГЛАВА XXII

Неширокий, аккуратно подстриженный газон отделял жилище дядюшки Юджина от проезжей части. Окна выходили на улицу и были затянуты плотными шторами, что показалось Иселю довольно странным и подозрительным.

Справа от домика бармена простирался пустырь, превращенный жителями поселка в свалку отживших век автомобилей и всякого хлама. Слева возвышалось невзрачное кирпичное здание гарнизонного магазина.

Чтобы не привлекать к себе внимание редких прохожих, Прьето сначала заглянул туда. Никакого конкретного плана, что делать дальше, у него не было. Поэтому, походив между стеллажами, на которых пылилось списанное со складов обмундирование, валялись тупоносые солдатские ботинки, ремни, каски, маскировочные накидки и тому подобное, остановился у прилавка:

— Пачку “Кэмела” без фильтра. И кока-колу.

Исель цедил холодную кока-колу и прикидывал, как ему поступить. Пойти позвонить в дверь и под любым предлогом вызвать одноногого Эйбрахама? Но что это даст? Продувная бестия Эйб постороннего не пустит за порог, да и наивно полагать, чтобы его новые приятели-итальянцы рассиживали в гостиной, а не укрывались в подвале или на чердаке. Попытаться под покровом ночи, когда Эйб будет занят в офицерском клубе, а старый Юджин отправится обслуживать прием у полковника, проникнуть в домик бармена? Мысль неплохая. Будь он сейчас не в этой дурацкой парадной форме и на своей панамской территории, а не в Зоне, можно было бы рискнуть и решиться на подобную авантюру. А так — просто невероятно. Ждать? Но до выхода яхты в море, если бармен не соврал, остается чуть больше суток. Кроме того, не исключено, что Эйб, для отвода глаз, отправится на “рыбалку” один, или пусть даже с девицами, а его приятели тем временем благополучно улизнут из Форт-Шермана. Ну и дела!

Исель расплатился, закурил и вышел на улицу.

Смеркалось.

Он постоял, переминаясь с ноги на ногу, на углу, а потом, словно в нерешительности, побрел к пустырю. Нет, ничего путного в голову ему так и не пришло, но чутье подсказывало — иди! И хотя домик бармена по-прежнему глядел непроницаемыми темными окнами и изнутри не доносилось ни единого звука, контрразведчик теперь был абсолютно уверен, что там кто-то есть.

На площадке у черного хода домика приткнулся к дереву дряхлый пикап, на котором Юджин обычно ездил за продуктами. Задняя дверца была открыта: из кузова торчали четыре крепко сколоченных, обитых железной лентой, плоских ящика. Судя по габаритам, в них легко могли разместиться крупнокалиберные пулеметы или базуки.

Беззаботной походкой капитан вернулся на улицу, пересек её и направился к автобусной остановке. Никогда прежде он не чувствовал себя столь беспомощным и растерянным: он не знал, как быть, что делать.

Если в ящиках оружие, то куда его собираются везти неизвестные злоумышленники? На яхту? Зачем? Логичнее было бы переправить этот груз по суше в любую точку Зоны, чтобы затем потихоньку перетащить на панамскую территорию, поближе к столице. Но для совершения террористических актов удобнее пользоваться чем угодно, только не станковыми пулеметами и базуками. Словом, получается чепуха. А с другой стороны, присутствие подозрительной троицы в Форт-Шермане, несомненная их связь с прощелыгой Эйбрахамом и тот факт, что они явно прячутся от чужих глаз, разве это не достаточный повод, чтобы ими заинтересоваться всерьез?

Чем больше размышлял капитан над создавшейся запутанной ситуацией, тем безнадежней и беспросветнее она ему рисовалась. И ещё эта хвороба! Его опять начинало знобить. Перед глазами поплыли оранжевые круги, во рту пересохло, мышцы стали дряблыми, непослушными. Дьявольщина! Не хватало совсем расклеиться и свалиться здесь, в Форт-Шермане. Как же ему не пришло в голову принять аспирин в магазине, когда он пил кока-колу! Исель нащупал в кармане бутылочку с лекарством, вытащил её, высыпал на ладонь три таблетки и разом проглотил их. Теперь к сухости во рту прибавилась препротивнейшая горечь. Ничего, скоро автобус остановится у кинотеатра “Империал-палас”, а оттуда — рукой подать до виллы полковника Шаттука, где можно будет промочить горло. И всё-таки, кто его тянул за язык — обещать Абби, что он приедет на этот юбилей! Правда, и сейчас не поздно вернуться в гостиницу. Но неловко. Дал слово…

— Форрестол-стрит. Следующая остановка ваша, капитан, — объявил водитель.

— Спасибо! — Прьето поднялся с места и направился к выходу.

Вилла начальника диверсионно-десантной школы сияла огнями.

— Добрый вечер! Позвольте ваши перчатки и фуражку, сэр. — У распахнутых настежь массивных дубовых дверей вновь прибывших встречал статный, гибкий мулат в ладно сидевшем черном смокинге. — Проходите, пожалуйста, сэр!

В холле собралось уже человек тридцать. В большинстве — американские офицеры чином не ниже майора. Было там и несколько штатских, державшихся независимо, но особняком Мужчины, как водится, облюбовали угол возле импровизированного бара, где хлопотал неутомимый Юджин.

Прьето поискал глазами Абигейл, но девушки нигде не было. Не было и полковника Шаттука, задержавшегося, по всей вероятности, на приеме, устроенном в честь выпускников школы “рейнджеров”. Однако в поведении гостей не ощущалось ни принужденности, ни скованности. Словно бы собравшиеся давным-давно привыкли к подобному положению вещей в этом огромном несуразном доме и не ждали ничего иного.

Исель подошел к бару:

— Хэлло, Юджин! Двойной скотч.

— О! Это вы, сэр! Скотч, как всегда, чистый и безо льда?

— Верно, — Прьето подмигнул бармену и, прихватив бокал и пригоршню соленых орешков, стал продираться сквозь толпу к открытому окну. Офицеры-янки (многие уже были навеселе) удивленно, хоть и без особой неприязни, посматривали на голубоглазого панамца, затесавшегося в их ряды.

— Капитан! Слава богу, я нашла вас, — раздался за его спиной голос Абби. Нимало не смущаясь тем, что на них устремлены взоры слегка шокированных местных светских львиц и их поклонников, она взяла Иселя под руку. — Я страшно рада, что вы не обманули меня и пришли. Надеюсь, вы не оставите меня на произвол наших пошляков-солдафонов и цеэрушников. Как они мне надоели!

Исель поймал себя на том, что вот он, не дрогнув, будто так и надо, будто не было той страшной ночи, не было отупляющей боли, идёт бок о бок с чужой, ненужнойему взбалмошной девчонкой, слушает её болтовню, чувствует, как дрожит её рука. Он покраснел от досады и злости на самого себя, на то, что у него недостало твердости отказаться от этого бредового визита.

Появились полковник Шаттук и его супруга. Зал пришел в движение. Со всех сторон сыпались поздравления. Хозяин чуть слышно распорядился, чтобы подали шампанское. Абигейл взяла два бокала и протянула один Иселю:

— Я благодарна вам за этот вечер и хочу выпить за ваше счастье, Исель! Храни вас бог! Умоляю: только не уходите!

— Хорошо, Абби. Я останусь.

— Давайте ещё выпьем шампанского. Ладно? И пойдем в другой зал, где накрыты столы. Что тебе нужно, Гленн? — Абигейл резко обернулась к мулату, исполнявшему обязанности мажордома, который, почтительно склонившись, шепнул что-то девушке на ухо. Она недовольно передернула плечами, нахмурилась: — Ступай, я сама скажу папе. — И к Иселю: — Извините меня, я мигом — передам отцу, что его вызывают, и вернусь.

Исель видел, как величаво и гордо шла Абби, рассекая поток гостей, и вдруг позавидовал её молодости: эта девочка радовалась жизни и ещё не знала горечи потерь…

— Баста! Вот и я! Пошли. — Абби улыбнулась капитану доверчиво, обезоруживающе.

— А куда же делся отец?

— В саду. У него что-то экстренное. Разумеется, важное. Он не сказал, в чём дело. Любит свои делишки окружать таинственностью. И сейчас пошел шушукаться с итальянцами…

— С итальянцами? Откуда же им взяться в Форт-Шермане?

— Дьявол их знает! Из Италии, должно быть.

 

ГЛАВА XXIII

Всю ночь слегка штормило. А под утро ветер стих, и волны улеглись.

Прьето поднялся в капитанскую рубку, попросил у штурвального бинокль и принялся вглядываться в предрассветную мглу.

С потушенными огнями яхта напоминала покинутый командой корабль-призрак. Сразу же по выходе из порта “Эстреллита”, бесцельно покружив по заливу, легла в дрейф, и что там на ней происходило, понять было невозможно. Ни Эйб, ни его гости не подавали признаков жизни и — совершенно очевидно — не помышляли о рыбалке. Судя по всему, они не думали и о том, чтобы уйти из территориальных панамских вод, то есть за пределы досягаемости береговой охраны. Чудно!

Капитан Прьето не торопился выполнять приказ начальника Хе-дос о захвате подозрительных итальянцев, выжидая, не появится ли возле “Эстреллиты” хоть какая-нибудь лодчонка или шлюпка, что, по крайней мере, могло бы объяснить пребывание яхты на рейде. Но время шло, светало, и, как сообщили с борта другого сторожевика, где на связи с Иселем сидел майор Ансельмо Бенавидес (этот катер патрулировал побережье), ничего, ровным счетом ничего им обнаружить не удалось… Что ж, тогда пора действовать! Прьето отдал команду приготовиться и, сбавив обороты, неслышно подойти к яхте. С ним были шесть парней-пограничников, отличившихся в вылазках против контрабандистов. На палубе Исель ещё раз строго-настрого наказал: “Не стрелять! Ножи в ход не пускать! Брать живыми! А сейчас приготовьте абордажный трап. Как только приблизимся к корме яхты на достаточное расстояние, сразу опускайте его. Я беру на себя того, кто должен стоять на вахте у руля. Вы четверо спуститесь в каюты, а вы двое — в носовой кубрик”.

Командир сторожевой лодки с ювелирной точностью подвел катер к молчавшей “Эстреллите” и остановил машину. Когда был переброшен мостик, Прьето первым сбежал по нему на яхту. Впереди у штурвала маячила плечистая фигура вахтенного. Несмотря на моросящий дождик, он стоял, вцепившись в рулевое колесо, в одних джинсах, длинные вьющиеся волосы на манер повязок у средневековых корсаров стягивал черный платок. Исель бесшумно подкрался ближе и вздрогнул от неожиданности: до его слуха долетел богатырский, с присвистом, храп. Вахтенный спал и был мертвецки пьян. Связать его по рукам и ногам, заткнуть рот и уложить под брезентом не отняло много времени. В носовом кубрике никого не оказалось, а в кают-компании взорам контрразведчика и пограничников предстала отвратительная картина вакханалии. На столе — опорожненные бутылки из-под рома и джина. В вазе с фруктами — гора окурков. На скамейке одиноко лежал отстегнутый протез Эйбрахама…

— Что делать? — спросил капрал-пограничник огорченного Иселя.

— Женщин заприте в кубрике. Пусть проспятся. Да прикройте чем-нибудь. Этих — в наручники и вместе с парнем, который лежит на палубе, отправьте с майором Бенавидесом в Колон. Только хоть плавки на них наденьте. Чем же они так накачались, что не могут в чувство прийти? — Контрразведчик нагнулся, приподнял за волосы негра (глаза закатились, из уголка рта тягуче стекала слюна), тряхнул с силой (тот захрипел, но не шелохнулся) и брезгливо выпустил голову из рук.

— Капитан, вот это у них было в камбузе, — пограничник поставил на стол никелированную миску, в которых медики кипятят инструменты. В ней позвякивали шприцы и иголки. — А в банке из-под кофе они хранили само зелье. — Парень протянул банку с ослепительно белым порошком. — Здесь грамм двести как минимум…

Исель взял щепотку, растер между пальцами, понюхал, попробовал на язык:

— Чистейший героин. Такой попадает к нам лишь из Европы. Этого количества достаточно, чтобы упрятать за решетку и хозяина яхты, и его компанию. Если за ними не водятся грешки посерьезнее. Капрал! Осторожно перенесите арестованных на катер!

— Слушаюсь.

— Потом возвращайтесь, займемся обыском.

— Ясно, капитан. — Он помолчал. — Может, бабенок тоже отошлем на берег, а то мороки с ними не оберешься. Продерут глаза и начнут орать.

— Пожалуй, ты прав. Действуй!

Капитан Прьето прошел на нос и уселся на швартовы. Только теперь Исель почувствовал, как он устал. Ноги гудели, голова раскалывалась на части. Прошлой ночью почти не спал, допоздна задержавшись на вечеринке у полковника Шаттука, а спозаранку отправился в Колон, где весь день ухлопал на подготовку операции по захвату яхты. Полковник Монтехо одобрил его план, похвалил за находчивость (“Видишь, голубчик, в нашем деле не бывает мелочей. И твоя поездка в Форт-Шерман оказалась небесполезной”), Старик вообще был в прекрасном расположении духа, и по нескольким репликам Прьето догадался, что начальнику контрразведки удалось организовать достойную встречу гондурасскому “инструктору” из “Трех А”, и что в штаб-квартире Хе-дос получена важная информация, необходимая для того, чтобы поставить последнюю точку в “Деле о бананах”. А он канителится. Надо поскорее закончить осмотр “Эстреллиты”, допросить итальянцев и спешить в Сьюдад-де-Панама…

Самый тщательный осмотр яхты (пограничники отодрали фанерованную обшивку в каютах, облазили подсобные помещения) дал немного. Обнаружили довольно большую партию контрабандного героина, три плохоньких пистолета, дюжину ножей, какими любят пользоваться пижоны-мафиози, а не профессионалы убийцы (при нажатии кнопки лезвие автоматически выскакивает из ручки), и длинный плоский ящик, обитый железной лентой. Его нашли под койкой в кубрике. Когда тяжеленный ящик вскрыли в кабинете майора Бенавидеса в Колоне, начальник отдела Хе-дос разочарованно крякнул: запеленутая в тряпье, там лежала майасская стела Штука, безусловно, ценная, но уж она-то явно не имела отношения к заговору.

Допрос перепуганных итальянцев и отоспавшегося Эйбрахама (он был уверен, что и на этот раз ему всё сойдет с рук, поэтому только нагло скалился) показал, что контрабандисты связаны с гангстерским синдикатом, который уже несколько лет расхищает произведения искусства в Мексике, Гватемале, Никарагуа и сбывает их богатым любителям изящного. Что среди клиентов Эйба и его напарников — полковник Шаттук и майор Миккинес из Форт-Шермана. Что пользуются их услугами и сотрудники ЦРУ, проживающие в Зоне. И что все эти махинации не имеют ни малейшего отношения к “Делу о бананах”.

— Всё! Крышка! Теперь уж точно — моя песенка спета. Мне нечего делать в контрразведке, — мрачно сказал капитан Прьето, когда за одноногим негром закрылась дверь. — Уйду к чертовой матери, куда глаза глядят…

— Не морочь голову! Какая муха тебя укусила? — Ансельмо Бенавидес, тоже раздосадованный неудачей, успокаивал своего друга. — Подумаешь! Кто не допускает оплошностей? А в данном случае любой мог “купиться”…

— Слишком много непростительных оплошностей я допустил, и вот — пожинаю плоды собственного легковерия и легкомыслия. Ты же знаешь, Ансельмо, прежде интуиция никогда меня не подводила, а сейчас — осечка за осечкой, ошибка за ошибкой.

— Набивая шишки, ты приобретаешь опыт, Исель. Мы все проходим через это.

— Опыт, опыт!!! Он достается непосильной ценой, но дураков вроде меня ничто уже не научит.

— Что за вздор, капитан. У тебя просто сдали нервы. И не впадай в крайность: мы все влипли в эту историю с итальяшками, я тоже поверил, что нам удалось напасть на верный след. И что же — прикажешь теперь рвать волосы, посыпать голову пеплом? Давай-ка лучше отобедаем у меня дома. Выпьешь. Отдохнешь, и, ей-богу, завтра всё станет на свои места. И не казни себя. Ну что, принимаешь мое предложение? — одинокий глаз майора грустно и вопросительно уставился на Прьето.

 

ГЛАВА XXIV

…Матовый плафон напоминает чьё-то лицо… Или это не плафон? Конечно, нет! Он не может ошибиться. Это не плафон, а лицо. Лицо! Но чьё? Он сейчас вспомнит, сейчас, сейчас… Кто здесь плачет? Почему? Плачут ведь по мертвым. Как он плакал, когда хоронили Клодин. Вот и осколки, ох как же больно впиваются эти осколки! Уберите, режет глаза… Уберите!!!

Исель закричал испуганно, пронзительно, рванулся и затих, погружаясь в беспросветный мрак. Сиделка позвонила врачу:

— Ему опять стало хуже, доктор. Пульс едва прощупывается, поднялась температура, он бредит.

Третий месяц капитан лежит в реанимационном отделении лучшего госпиталя Сыодад-де-Панама. Медицинские светила Панамы, весь персонал госпиталя борются за жизнь Прьето. Кто вообще мог подумать, что этот парень протянет хотя бы несколько часов, когда его с тремя тяжелейшими пулевыми ранениями, потерявшего слишком много крови, доставили на вертолете в Сыодад-де-Панама? Профессор Рамиро Мальдонадо сказал, что умывает руки и не будет браться за операцию, что умирающему, сердце которого вот-вот перестанет биться, нужен не скальпель хирурга, а причастие. Но сеньор Мальдонадо превзошел самого себя, он совершил чудо, и капитан Исель Прьето живет. Возможно, минует кризис, и ему станет лучше.

Дежурный врач поправил подушки. Посмотрел на термометр: 38,7. Ничего, ничего. Это уже не страшно. Он подошел к окну и задернул штору, чтобы яркий свет не тревожил больного. Уже конец сентября. Если дело пойдет на лад, то к Новому, семьдесят пятому году раненого удастся поставить на ноги.

— Сеньорита, мне сообщили снизу, из регистратуры, что к нашему пациенту опять пришло много народу. Запретить им навещать господина Прьето мы не можем. Но постарайтесь максимально сократить время визитов, всё равно он никого не узнаёт.

Сиделка согласно кивнула и перевела взгляд на заострившееся, бледное — белее бинтов, которыми была обмотана голова Иселя, — лицо.

— Милостивый боже, спаси его! Спаси, спаси его! — зашептала девушка. Она недавно приехала в столицу из маленького, глухого селения и не знает, что совершил этот красивый, цепляющийся за жизнь мужчина, во имя чего он шел под пули, но говорят, что о нём писали в газетах, и все называют его не иначе, как герой. Ей-то всё равно. Лишь бы он выжил. Уж очень он мучается. Вот даже плакал, будто ребенок. Всё время зовет какую-то Клодин, позовет и заливается слезами. Стонет, мечется. Кто же будет больному эта Клодин? Жена? Не похоже. Та бы сейчас в госпитале дневала и ночевала. А полковник, как за сына родного, переживает. И тот бородатенький — мистер О'Тул. Откуда-то издалека, видно, прилетел. Сидел чуть ли не сутки у постели, уходить не хотел. А друзей у сеньора Прьето, не приведи господь! Соберутся все вместе, не рассадишь. Герой он там или нет, но одно ясно — человек хороший.

— Пить! Хочу пить! — внятно проговорил Исель.

Сиделка налила из термоса теплого сока, поднесла стакан к губам капитана и чуть не выронила его из рук. Впервые за долгие шестьдесят пять дней больной открыл глаза, смотрел осознанно, внимательно, может быть, чуточку удивленно.

— Пейте, пейте. — Девушка приподняла забинтованную голову Прьето.

Он сделал несколько глотков и повторил:

— Где я?

— В госпитале имени Девятого января.

— В Сьюдад-де-Панама? — с сознанием к нему возвращалась память.

— Да. Только вам, наверное, нельзя так много говорить. Я позову врача.

— Подождите. — Голос Иселя напрягся. — Прошу вас, подождите. Мне очень важно знать, как я сюда попал?

— На вертолете, рассказывают, привезли из провинции Чирики.

— Когда?

— Двадцать третьего июля. Я точно помню, я как раз дежурила в тот день.

— И давно я здесь валяюсь? Какое сегодня число?

— Двадцать шестое…

— Ну, это пустяки — всего три дня. Когда же меня выпишут?

— Сегодня двадцать шестое сентября, сеньор. И вам, скорей всего, придется пробыть здесь ещё месяца два, пока вы окончательно не окрепнете и не поправитесь. Но хватит, хватит! Отдыхайте, и никаких больше вопросов. — Сиделка позвонила в регистратуру и, прикрывая трубку ладошкой, сказала: — Сообщите профессору Мальдонадо, что сеньор Прьето пришел в сознание.

 

ГЛАВА XXV

Пришел день, когда он поднялся с больничной койки и, поддерживаемый с двух сторон дюжими санитарами, сделал свои первые шаги. Ватные, чужие ноги подкашивались, отказывались слушаться. Он волочил их, с силой отталкивался от пола, желая наконец почувствовать твердь земную. Давно уже перевели его из реанимационного отделения в обычную палату для выздоравливающих. На поправку капитан пошел быстрее, чем предполагали даже самые отчаянные из оптимистов. К концу октября он уже сидел и переворачивался с боку на бок без посторонней помощи. А вот ходить пришлось учиться заново. Шаг. Ещё шаг. На следующий раз — ещё два…

И пришел день, когда он вспомнил всё.

Двадцатого. Да, это было двадцатого июля, полковник Монтехо напустился на него:

— Возмутительно! До коих пор вы, Исель, будете вести себя как мальчишка и испытывать хорошее моё к вам отношение? А? Я сказал и повторяться не намерен: вы остаетесь в департаменте вместо меня. Понимаете? На вас возложена ответственнейшая задача поддерживать постоянную связь с оперативным отрядом, отправляющимся в провинцию Чирики для ликвидации банды наемников, и обо всём информировать правительство. Вот по этому прямому телефону. Понимаете? — Начальник контрразведки смягчился и буркнул: — А вы, голубчик, твердите одно и то же — “возьмите меня с собой”, да “возьмите”. Мало вам поломанных в катастрофе рёбер? И пневмонию не залечили. Это точно! Вон глаза совсем больные…

Прьето про себя решил не возражать, не ввязываться в бесплодный спор. Он знал, что Старик руководствуется самыми лучшими побуждениями и желает ему только добра. Более того — приказ Монтехо о том, что в его отсутствие исполняющим обязанности начальника Хе-дос остается он, капитан Исель Прьето, нельзя было истолковать иначе, как поощрение, как высокое доверие. Без всяких скидок на молодость, без всяких оговорок! Другой бы радовался, а ему это решение, как острый нож.

— Капитан! Вы слышите, что я вам говорю?! Вам не мешало бы серьезно заняться своим здоровьем…

— Да, да, господин полковник. Обязательно. Но и вам ведь тоже.

Бартоломео Монтехо пропустил мимо ушей эту колкость, тем паче, что в последнюю неделю у него снова подскочило давление, и врачи настоятельно советовали ему поостеречься перегрузок, не переутомляться, а лучше всего побыть дома. Он пытливо глянул на подчиненного:

— Куда вы клоните, голубчик? Уж не намекаете ли вы на моё нездоровье? Может, по-вашему, самое верное: мне, шефу панамской контрразведки, руководить завершающей операцией по разгрому заговорщиков из кабинета, а командование оперативным отрядом возложить… — полковник задохнулся от негодования, — возложить на неисправимого упрямца, на вызывающе недисциплинированного офицера — капитана Прьето?

— А что? Прекрасная идея. — Исель подумал: терять ему нечего, пусть всё идет прахом, и либо он добьется своего, либо…

— Больно вы горячий, голубчик! А здесь нужен расчет и холодный рассудок.

— Но вы же знаете, господин полковник…

— Знаю, знаю, Исель. — Начальник контрразведки устало сгорбился над столом. — Знаю, что я постарел, что вот и сердце барахлит, что пора мне на покой — разводить цветочки, нянчиться с внуками. И знаю, сынок, как мне неохота отпускать тебя отсюда. Да, видно, пробил твой час, Исель. — Он распрямился, снял очки и закончил негромко: — Мне не остается ничего другого, как благословить тебя. Ступай с богом! Готовься. Заместителем возьмешь Сесара Бланко. Он за тобой пойдет в огонь и воду. В семнадцать ноль-ноль последний инструктаж. В девятнадцать вылет. Теперь, надеюсь, всё ясно?

— Никак нет!

— То есть как это нет? — поразился Бартоломео Монтехо.

— Простите, господин полковник…

— Ну-ну.

— Вы с самого начала решили поставить меня во главе отряда или действительно сомневались?

— С самого начала.

— А приказ о назначении временным исполняющим обязанности начальника контрразведки?

— Во-первых, это ещё не приказ, а только проект приказа. Во-вторых, вдруг бы ты прельстился таким назначением…

— Вас бы огорчил этот выбор, господин полковник?

— Наверное, да.

— Спасибо. Но откровенность за откровенность: мне бы никогда не пришло в голову принять подобное предложение и согласиться остаться в Сьюдад-де-Панама вместо того, чтобы быть там.

— Я и не сомневался. И рад, что не ошибся в тебе, Исель.

…Пока капитан Прьето пребывал в Форт-Шермане и охотился за подозрительными итальянцами, сотрудники центрального аппарата Хе-дос вместе со своими коллегами из крупнейших провинциальных отделов контрразведки провели блистательную молниеносную операцию, в результате которой были раскрыты и ликвидированы семь тайных складов оружия и боеприпасов, предназначенных для заговорщиков. (Задержанный на аэродроме в Давиде “инструктор” гондурасских" “Трех А” Валентино Докурро отпирался недолго и буквально на первом же допросе поспешно выложил адреса явок в Панаме, назвал людей, которые ждали его приезда, как манны небесной. Среди них оказались сеньоры Мендес и Ларрасабаль и другие видные деятели реакционного подполья.) Однако самую важную информацию полковник Монтехо получил от своего агента, который несколько лет работал электриком в фешенебельном отеле “Аризона” в Бальбоа-Хайтс. Там обычно останавливались генералы и тузы большого бизнеса. Так было и на этот раз, когда туда на секретное совещание прибыли работники резидентуры ЦРУ в Зоне канала во главе с Гарри Гольдманом, несколько высших офицеров из штаба территориальных вооруженных сил, представители “Чирики лэнд”, “Юнайтед брэнде”, “Стандард фрут”, “Интернейшнл Телефон энд Телеграф”. Лэрри (так подписывал свои донесения в центр электрик-контрразведчик) готовил люксы для гостей и шестикомнатный номер с конференц-залом для заседаний. Он позаботился о микрофонах и смог записать почти всё, что обсуждалось в течение двух дней в отеле “Аризона”. Качество записи было не очень высоким, потому что даже у себя в Зоне сотрудники ЦРУ в целях предосторожности пользовались электронными глушителями. Но в результате кропотливой расшифровки, проведенной специалистами Хе-дос, всё-таки стало возможным разобрать главное. “Банановая война”, объявленная монополиями правительствам центральноамериканских республик, не приносила желаемого эффекта. В Панаме, например, по призыву профсоюзов начался сбор средств в фонд помощи пятнадцати тысячам рабочих плантаций, которые из-за отказа “Чирики лэнд” убирать и вывозить урожай оказались не у дел.

Попытки компаний прекратить поставки продуктов питания и товаров первой необходимости были сорваны в результате решительных действий панамского правительства, в поддержку которого выступили широкие массы населения. У вдохновителей заговора оставался последний козырь. И они решили использовать его. Во время совещания не раз упоминалось о том, что глава правительства Панамы и несколько министров должны выехать в провинцию Чирики в двадцатых числах, чтобы посетить города Гвалака, Долега, Потрерильос, Аланхе и встретиться на местах с активистами профсоюзов, с рабочими и крестьянами, с владельцами частных небольших плантаций для рассмотрения создавшегося в стране положения со сбытом бананов. Говорилось и о том, что во время поездки по провинции руководители республики будут пользоваться вертолётами, которые базируются на военном аэродроме близ Консепсьона; что в полете всякое может случиться, поскольку от неожиданного никто не застрахован; что довольно сидеть сложа руки, пора приниматься за дело; что лучшего дня, чем двадцать третье июля, и места, чем Потрерильос, всё равно не придумать…

После того как банда наемников была разгромлена и обезврежена, выяснилось, что их было девять человек: три профессионала убийцы из Англии и шесть американцев. Все они прошли специальную подготовку в секретном лагере ЦРУ в Гватемале и через Зону канала по одному были переброшены в провинцию Чирики. Они знали своё дело и с одинаковой легкостью пользовались и ножом и пулеметом. Командовал бандой рыжебородый геркулес по кличке Шакал, который служил во Вьетнаме вместе с лейтенантом Колли и участвовал в истреблении мирных жителей деревушки Сонгми.

Но всё это стало известно потом, а когда капитан Прьето со своим оперативным отрядом прибыл в район предполагаемого действия наемных убийц, ему пришлось наугад прочесывать сельву вокруг Потрерильоса, на что ушел весь первый день. Приданные ему в помощь подразделения Национальной гвардии из местного гарнизона и группа контрразведчиков из Давида и Пуэрто-Армуэльеса блокировали дороги, установив засады вдоль трассы, по которой должен был следовать вертолет с главой правительства. Но ни одного бандита, ни одного следа их присутствия обнаружить не удалось. Они словно сквозь землю провалились! Исель нервничал: на исходе вторые сутки, вторые сутки он и пятнадцать его самых опытных сотрудников бесшумно — ящерицами — вползают во влажные, густые заросли (и уже далеко углубились в джунгли), вслушиваются в крики и шорохи зверей и птиц, не зажигают огня даже для того, чтобы закурить, и всё напрасно. Может быть, что-то изменилось в планах заговорщиков и они успели сняться с места и проскользнуть через кордоны? Нет-нет. Здесь даже мышь не проскочит! Как быстро темнеет в сельве! Капитан расстегнул облегавший запястье рукав куртки и посмотрел на фосфоресцирующий циферблат: без пяти семь. Надо двигать вперёд, вот вернется сержант Ландета из разведки, и пора поднимать людей. Он шепнул Сесару Бланко (лейтенант неотступно следовал за Иселем и на лету ловил его распоряжения), чтобы тот оповестил всех о конце привала. Хрустнула ветка. Или показалось? Прьето вгляделся в сумрак, откуда донесся звук, и увидел меж стволов и лиан две тени. Он замер, слился с землей, на которой лежал, затаив дыхание, потому что те двое шли прямо на него. Привычным движением выхватил обоюдоострый нож десантника — память о школе в Форт-Шермане. Отличный, надежный нож. Но их двое! Пусть приблизятся, пусть пройдут мимо. Тогда он уберет сначала того, что повыше. Это для него пустяк… Черт, что за ерунда: высокий похож фигурой на сержанта. А кто же другой? Страшилище-горбун… Эх, сейчас бы фонарик зажечь, да нельзя. Он по-птичьи крикнул, в ответ раздался такой же крик. Слава богу, сержант Ландета!

Сержан наткнулся на горбуна-индейца, когда ушел от места бивака отряда мили на полторы. Там на расчищенном от зарослей клочке земли стояла хибарка индейца, окруженная чахлыми метелками маиса, росшего вперемежку с одичавшими бананами. Старик сидел на пороге и курил длинную трубку…

— Перепугался, когда я появился перед ним, заорал бы наверняка, но — недаром же нас учат! — в два счета я заткнул ему глотку, связал и аккуратненько уложил под кустом. В лачуге никого не обнаружил, видно, горбун доживает свои дни один-одинешенек. Потом повел его сюда, а что было делать?

— Ничего! Теперь потащишь обратно к дому. Пойдешь позади всех. Там узнаем, кто он и что.

Когда отряд добрался до убогого жилища индейца, Исель поручил лейтенанту Бланко расставить посты, а сам занялся горбуном. Тот долго не мог прийти в себя, трясся от страха, мешая английские и испанские слова, жаловался на свою жизнь. И только отхлебнув из фляги рома и закурив, оживился. Рассказал капитану, что в трех милях к югу от его дома есть заброшенная старая плантация. Джунгли подступают почти к самому дому. Он каменный, двухэтажный. Никто, кроме лесных духов, в нём не живет уже лет двадцать, потому что хозяин бывший повесился, и боги прокляли это место. Ходить туда боятся. Дурное место. А ему что! Он старый. Сам стал, как лесной дух. И поэтому наведывался на плантацию. То железяку какую-нибудь подберет, то тарелку унесет к себе. И вот два дня назад собрался снова. Прихватил мешок. Погода была хорошая, ну, он и поплёлся. Только подойдя к дому, заметил, что творится в нем что-то неладное. Вроде духи, которые появляются в лунные ночи, всё перепутали и навестили полуразрушенное своё обиталище средь бела дня. Он своими глазами видел белого-белого с рыжей бородой дьявола, который прохаживался взад и вперед по крыше вокруг странной железной штуковины и на небо посматривал…

Прьето по карте прикинул, где может находиться описанная индейцем гасьенда, и присвистнул: позиция, если в доме находились те, кого он искал, идеальная. На десятки миль ни единого селения, вокруг лишь труднопроходимая сельва (на карте сплошное зеленое пятно: ни дорог, ни тропинок). Сверху, если специально не вглядываться, наверняка ни черта не разберешь. И дом стоит как раз посередине между Потрерильос и Долегой. Вертолеты поднимутся в десять утра, не позже (глава правительства и сопровождающие его министры, несмотря на предупреждение начальника Хе-дос, отказались отменить или отложить запланированный митинг и тем более пересаживаться в автомобили), следовательно, у его отряда есть всего двенадцать часов.

Орудуя ножами, как мачете, прорубая тропу в лианах и кустарнике, отряд вгрызался и вгрызался в джунгли.

Они шли, ориентируясь по компасу, спотыкаясь о коряги и гнилые, трухлявые поваленные стволы. Ползли, расцарапывая лица, обдирая руки о колючки. Проваливались по пояс в топкую трясину (индеец-горбун предупредил, что кратчайший путь к гасьенде лежит через неглубокое болото). Но они шли и наконец где-то около часа ночи добрались до цели.

Джунгли стали заметно редеть. За неплотной теперь стеной сельвы виднелось двухэтажное здание.

Исель с двумя солдатами пополз к плантации с тыла. Остальные, получив приказ капитана обойти гасьенду с флангов, осторожно двинулись в обход.

Сколько же их может быть? Три? Пять? Двадцать? Прьето напряженно всматривался в пустующие глазницы окон. Сколько бы их ни было в доме, голыми руками не взять. Он знал, с кем имел дело. Бандиты вооружены, и за деньги, которые переведены на их счёт в банке, лягут костьми, но живыми не дадутся. Станут отстреливаться до последнего патрона. Все подступы к дому открыты. А наверху, на крыше — это уж точно! — пулемет. Так что атаковать в лоб — безрассудно. Нужно как-то перехитрить их. Но как?

И тут совершенно некстати разразилась гроза. Земля вздулась пузырями. Тяжелые, свинцовые капли долбили в спины, пулями стучали по листьям. Туча, подкравшись с востока, заволокла горизонт, тропический дождь перечеркнул, размыл контуры гасьенды, затруднил наблюдение…

— Капитан, капитан! Посмотрите вправо. — Один из солдат легонько толкнул Иселя. От пристройки отделилась приземистая фигура и заковыляла в сторону дома. “Часовой. Это часовой. Ему понадобится не менее тридцати шагов, чтобы дойти до двери. Можно успеть!” — мелькнуло у Прьето.

— В крайнем случае, я свистну, тогда откроете огонь, — бросил он и по-пластунски двинулся наперерез неизвестному. Когда тот уже занес ногу, чтобы ступить под навес, Исель, распластавшись в воздухе, мгновенно навалился сзади. Р-рраз! — и часовой обмяк, колени его подогнулись. “Караульного придут менять. Поднимется тревога. Ну, хорошо: мы можем, забросав окна гранатами, овладеть первым этажом, но они забаррикадируются на втором, и выбить оттуда их будет непросто. Бой затянется. На руку это только бандитам, тем более, что, даже уступив после ожесточенного сопротивления и последнюю линию обороны, они смогут отойти на крышу, и неизвестно, как всё обернется дальше. Ведь там — пулемёт. Пулемет… Нужно во что бы то ни стало его уничтожить!” — Капитан осмотрелся.

Дом был старой деревенской кладки из крупных, необработанных, скрепленных цементом камней. На торцовой стене кроме боковой двери и навеса имелось круглое окошко. Над ним — крюк, к которому, наверное, в лучшие времена крепился фонарь. Если удастся за него зацепить веревку, то от навеса будет всего метра четыре до окошка, а оно должно вести на лестницу. Скорее всего — винтовую, как принято в таких господских усадьбах. Да! Это самый опасный, но и единственный шанс проникнуть в дом и потом на плоскую, обнесенную балюстрадой крышу, где душными, ясными ночами хорошо спать под открытым небом…

Исель возвратился к промокшим, закоченевшим солдатам, разъяснил им суть своего замысла:

— Мы пойдем с Раулем, а ты, Хуан, сместись ближе к боковому входу. Обеспечишь прикрытие, если вдруг нас обнаружат. Приготовь ракетницу: как только мы окажемся внутри дома, давай сигнал к штурму. — Он отцепил от пояса прочный нейлоновый линь с “кошкой” на конце, вроде тех, какими пользуются скалолазы; отдал Хуану свой автомат и запасные обоймы: — Держи, мне они не понадобятся. — И снял с предохранителя пистолет. — Ну, ребята, начали.

Хуан видел, как капитан и его напарник черными молниями метнулись к дому; как Рауль подставил плечи, а Исель, подтянувшись, взобрался на козырек; как пущенная ловкой и сильной рукой веревка надежно оплела крюк и закрепилась на нём. Он не спускал глаз с гасьенды, а пальца с гашетки, готовый в любой момент прийти товарищам на помощь. Но пока всё как будто бы шло гладко. Вот капитан добрался до окошка, протиснулся в него и скрылся внутри. Вот и Рауль последовал за ним. Пора давать сигнал. Ах, сволочь! Должно быть, пока они мокли в луже, патрон отсырел. Сейчас, сейчас. В нагрудном кармане под курткой есть ещё два запасных. Хуан перезарядил ракетницу. И услышал взрыв. Затем другой. Раздались одиночные выстрелы. И наступила тишина Звенящая. Зловещая. Что же там произошло? Хуан приподнял голову — гасьенда продолжала молчать. Он вскочил на ноги, но сильный тупой удар свалил его на землю. Резкая боль пронзила плечо, обожгла нестерпимым жаром. Стреляли из окна на втором этаже. Хуан выругался, ответил длинной очередью и только тогда вспомнил о ракетнице, которую, падая, выронил в траву. Переложив автомат в перебитую, начинавшую неметь руку, он здоровой стал шарить вокруг себя. Нашел ракетницу и, обливаясь кровью, теряя сознание, нажал на курок…

Исель не ошибся. Слуховое окно действительно выходило на довольно широкую деревянную винтовую лестницу, которая связывала между собой оба этажа гасьенды и вела на крышу. С площадки, где они оказались с Раулем, в кромешной тьме серел более светлый квадрат открытого люка. “Отчего же нет сигнала? Если хватятся часового или просто наткнутся на нас здесь, наверх не пробиться: захлопнут железную крышку. И точка. Всё насмарку. А мы — в мышеловке. Значит, только туда — к пулемету. Но поскольку вдвоем одновременно мы не сможем выйти на крышу, попытаю счастья сам”.

— Стой здесь и любой ценой, если всполошатся, задержи их, а потом следуй за мной, — шепнул капитан Раулю.

Ступенька за ступенькой, казалось, что им не будет конца, Прьето подбирался к люку. Глаза привыкли к темноте, и он различал остатки мебели, ящики, мешки, грудой сваленные на крыше. А в центре баррикады — установленный на треноге спаренный тяжелый пулемет. Возле него — ни единой души. Бандиты то ли прятались в импровизированном укрытии, то ли безмятежно спали, что было совсем невероятно. Слева от люка лежат ещё четыре мешка. Прямо ни дать ни взять — стрелковая ячейка. Предусмотрительные! На всякий случай подготовились к круговой обороне.

Меркли звезды. Небо светлело.

Больше нельзя было терять ни секунды. Капитан сжался, готовясь к прыжку, но в это время внизу, почти у самой площадки, где оставался Рауль, прозвучал тихий голос:

— Гарри, ты почему не на посту? — Кто-то грузный, сипло дыша, поднимался по лестнице.

До слуха Иселя долетел легкий щелчок и шипение (это стрелял Рауль) пистолета с глушителем. Он взглянул вперед и замер: над баррикадой с карабином в руках вырос гигант, который, не целясь — навскид — выстрелил. Грохот выстрела слился с громом взрыва. Капитан успел. Успел всё-таки прыгнуть и, падая навзничь, бросил гранату. За пеленой дыма он сумел отползти за спасительные мешки с песком. Пуля пробила бедро. Рана пустяковая. Он не мешкая сбил чеку у другой гранаты. Эту надо послать наверняка. Исель выглянул из-за мешков — у пулемета уже хлопотали двое, но среди них не было того высокого, с карабином. Прьето поднялся во весь рост и метнул лимонку. Взрыва он не услышал: откуда-то сбоку дважды ударил винчестер рыжебородого главаря бандитов. Исель переломился пополам, дёрнулся и рухнул как подкошенный.

Когда Рауль взбежал наверх и захлопнул за собой крышку люка, всё было кончено. Вырванный взрывом из станины пулемет завалился набок, вокруг лежали тела. У дальнего торца крыши умирал здоровенный детина, сжимая скрюченными судорогой пальцами карабин. Осколки брошенной капитаном первой гранаты прошили Шакала. Лишь невероятная, какая-то звериная живучесть и огромная сила наемника, которого подручные после взрыва отволокли подальше от баррикады, позволили ему протянуть ещё несколько роковых мгновений, достаточных для того, чтобы послать в контрразведчика смертоносные пули.

А потом начался штурм гасьенды. Руководимый лейтенантом Бланко отряд ворвался в дом. Там забаррикадировались четыре головореза, один из них сдался в плен. Три других бились до последнего и предпочли покончить с собой. Испытанным шпионским способом — надкусив зашитую в уголке воротника рубашки ампулу с быстродействующим ядом. А потом тяжело раненного Иселя на правительственном вертолете отправили в столичный госпиталь…