Последние годы жизни Гоголь находился в плену своей болезни. Она руководила его поведением и творчеством. Душевное состояние его значительно ухудшилось после обвинений в его адрес по поводу содержания книги «Выбранные места из переписки с друзьями», когда всеобщее поклонение уступило место почти всеобщему осуждению. Никто из его окружения тогда не понимал, что на свое творчество он смотрел теперь через призму своего болезненного воображения. Бредовые идеи греховности и самоуничижения заставили его усомниться не только в художественной ценности своих произведений, но посчитать их кощунственными, оскорбительными для людей. Ему все труднее становилось преодолевать болезненные приступы. Все чаще голову сжимала распирающая боль, настолько интенсивная, что лишала его возможности работать. Все чаще появлялись приступы тоски или «оцепенения», и душа его, полная тревоги и смятения, металась и билась о непроницаемую тьму тяжелых мыслей.

Сама жизнь казалась теперь ему тяжким бременем. Временами на его лице с застывшей мимикой появлялось отрешенное выражение. Оно редко оживлялось искрой веселья. «Голова моя страдает всячески, если в комнате холодно, мои мозговые нервы ноют и стынут. Вы не представляете, какую муку я чувствую всякий раз, когла стараюсь пересилить себя, взять власть над собой и заставить голову работать, – писал он друзьям. – Если в комнате натопленный жар, он меня душит совершенно. А всякое движение производит странное ощущение в голове – как будто она хочет треснуть. Как сильно я могу страдать, в то время как другие не видят мои страдания!»

Гоголь продолжал жить за границей, то в Италии, то во Франкфурте, то в других местах. Во время его приездов в Россию друзья отметили появление изменений личности. С течением времени эти изменения стали нарастать. 20 февраля 1840 года профессор Московского университета Н. Т. Грановский писал в письме к Станкевичу: «Вчера было чтение у Киреевских. Украшением вечера был отрывок из романа еще не оконченного, читанный Гоголем. Чудо. Это одно из лучших произведений Гоголя. Но как человек он переменился. Много претензий, манерности и что-то неестественное в приемах и движениях, но талант тот же». После опубликования первого тома «Мертвых душ» в 1842 году он снова уехал за границу и связь с родными и друзьями поддерживал только в письмах, в которых периодически продолжал жаловаться на снижение творческой энергии.

Жуковскому Гоголь писал в 1844 году: «Всякий раз я должен себя приневоливать. А не насильно почти ничего сделать нельзя». Продолжались колебания настроения. Помимо приступов депрессии, его посещали, хоть и не часто, периоды подъема настроения, и он спешил воспользоваться ими для продолжения работы над вторым томом «Мертвых душ». Из Мариенбада, где находился на лечении, он писал Погодину: «Воды помогли, появилась бодрость юности, и, самое главное, я почувствовал, что нервы мои пробуждаются, что я выхожу из летаргического умственного бездействия, в котором находился последние годы, чему причиной было нервическое усыпление. О, какая это радость! Сюжет, который я лениво держал в голове, развернулся в таком величии, что все во мне произвело сладкий трепет, и я переселился в тот мир, в котором давно не бывал, и в ту же минуту засел за работу».

Все 40-е годы продолжались колебания настроения. Мании иногда доходили до экстаза (высшая степень восторга), а депрессии – почти до раптуса («неистовое тревожное возбуждение» – по Снежневскому). Об этом Гоголь сам подробно писал в одном из своих, всегда обстоятельных, писем: «Во время пребывания в Вене я почувствовал, как всякое незначительное приятное чувство превращается в такую страшную радость, какую не в силах вынести природа человека, а всякое сумрачное чувство превращалось в печаль тяжкую, мучительную, а потом следовали “обмороки” и, наконец, совершенное сомнамбулическое состояние. Когда болезнь и без того была невыносимой, нужно ж было получить еще и неприятность, которой и в здоровом состоянии человек бывает потрясен. Сколько присутствия духа нужно было собрать, чтобы устоять. Я устоял, я креплюсь, сколько могу, и никому не показываю, что болен, хотя часто не под силу это скрывать».

Гоголь, зная бессилие современной ему медицины, боролся со своим недугом сам – то усилиями своей воли, то лечением водами, купанием, климатом, но лекарствам не доверял. В 1848 году он вернулся из-за границы в Россию и привез с собой несколько уже готовых глав второго тома «Мертвых душ», отрывки из которых читал друзьям. Написаны они были на высоком художественном уровне, и все поняли, что талант Гоголя не пропал, что он может творить, и стали относиться к нему с прежним уважением. Это было утешением для него. Но это утешение мало отразилось на течении его душевной болезни. Она продолжала прогрессировать.

Падение творческой энергии и изменения личности стали заметны особенно в 1848 году. Из Иерусалима вернулся, по словам сестры его Ольги, «со страдальческим лицом, чувствовал себя несчастным, часто сидел в оцепенении, утратил сон и аппетит, жаловался на гнетущую тоску. Дом обратился в гроб, ходили на цыпочках, говорили шопотом, все замерло».

Вторая сестра Гоголя, Елизавета, заметила, что он «сильно изменился, ничто его не веселит, серьезен, редко улыбается и такой холодный и равнодушный к нам». В конце 1848 года, когда Гоголь из Васильевки приехал в Москву, его посетил Н. В. Берг и описал впечатление, которое тот на него произвел. Он очень тонко подметил изменение мимики, манерность и вычурность в движениях и походке: «Гоголь ходил из угла в угол, руки в карманах. Походка мелкая, неверная, как будто одна нога спешила заскочить вперед, от чего один шаг был шире другого. В фигуре было что-то сжатое, скомканное. Взгляд бросал туда и сюда, исподлобья и наискосок».

В том же 1848 году Аксаков писал, что Гоголь «изменился сильно в существе своем». Он обратил внимание на необычность его одежды, в которой он встретил его, Жуковского, и доктора Овера. Аксаков пишет, что Гоголь «был в фантастическом уборе: вместо сапог на нем были длинные шерстяные чулки выше колен, вместо сюртука фланелевый камзол, а поверх него бархатный спензер. Шея обмотана шарфом, а на голове красовался малиновый колпак, и он не стеснялся своего наряда».

В 1848 году Гоголь стал уже более открыто говорить о влиянии «нечистой силы». «Черт ближе к человеку, он бесцеремонно садится на него и управляет им, заставляя делать дурачества за дурачествами», – писал он в одном из писем друзьям.

Бредовые идеи греховности, самообвинения и самоуничижения продолжали проникать все больше в его сознание, хоть в письмах он об этом упоминает лишь вскользь и намеками из-за отсутствия их критики. Мысль об искуплении грехов не давала ему покоя, лишала сна. По своим убеждениям и поступкам Гоголь всегда был альтруистом. Он так же, как и его мать, старался помогать бедным. Профессора Шевырева, у которого хранились его сбережения, он просит все его гонорары за сочинения отдавать бедным студентам, несмотря на то, что имел много долгов. В частности, задолжал Аксакову и Погодину крупные суммы денег, к тому же мать не раз обращалась к нему за денежной помощью. Но это не остановило его в своем решении.

Затруднения в творческой деятельности продолжались и в 1849 году. В письме к Смирновой Гоголь жалуется: «Нервы расшатались и ввергли меня в такое уныние, в такую нерешительность, что я весь истомился».

Болезнь наступала на него все больше, изменяя его мышление и поведение, затрудняя его литературную работу, но не затрагивая интеллекта, который оставался довольно высоким. Гоголь понимал свою несостоятельность и крайне болезненно относился к этому. Хотя тупость мысли была скорее кажущейся, как следствие тормозного процесса в головном мозгу.

В 1849 году Гоголь писал Жуковскому: «Мне нужно большое усилие, чтобы написать не только письмо, но даже короткую записку. Не могу понять, что со мной делается, от преклонного ли возраста (ему 40 лет), или от изнурительного болезненного состояния, или от климата». Его все чаще посещали мысли о возможности смерти, о том, что жизнь его «держится на волоске». Зимой в Москве чувствовал себя хуже и зимний сезон 1850–1851 годов провел в Одессе. Оттуда писал родным: «Думал запастись на юге здоровьем надолго, но не тут-то было. Моя работа – это моя жизнь, а мне не работается и не живется». Взлеты вдохновения, на которые он рассчитывал во время пребывания в Одессе, его не посещали. Настроение чаще было подавленным. Но аффективные колебания не отражались на его интеллекте, он оставался высоким. Страдало мышление. Постепенно нарастало изменение личности. Еще в 1840 году это было уже заметно по его поведению и выражению лица. Манерность и вычурность в облике и в движениях были отмечены у него довольно рано.

Душевная болезнь Гоголя, поражая эмоциональную сферу и воздействуя на мышление, не затрагивала его интеллект. Он оставался высоким до конца его дней. Гоголь продолжал работать над вторым томом «Мертвых душ», который завершил к концу жизни, но не спешил публиковать, видимо, из-за амбивалентности и появления бредовых идей самообвинения и греховности.

Профессор Чиж в патографии Гоголя отмечал: «Несмотря на распад душевной деятельности, он даже в последний период жизни превосходил умом обыкновенных людей». Он умел скрывать свое болезненное состояние даже от друзей. За 4 месяца до кончины его посетил в Москве Г. П. Данилевский (земляк Гоголя, в дальнейшем – чиновник при товарище Министра народного просвещения, однофамилец близкого друга Гоголя Александра Данилевского). Гоголь был с ним любезен, охотно говорил о литературе, искусстве. Позже Г. Данилевский вспоминал: «Передо мной был не только не душевнобольной и не свихнувшийся человек, а тот самый Гоголь, могучий и привлекательный, каким я привык воображать его себе с юности. Передо мной был счастливый вдохновенный художник». При расставании он попросил Данилевского принести ему стихи А. Н. Майкова.

Знакомые Гоголя отмечали своеобразие его характера и поведения: он не любил спорт, верховую езду и карточную игру, которую считал «бездействием духа», но играл в бильярд.

Аксаков отмечал «необъяснимые странности духа Гоголя». Он писал: «В нем было что-то хохлацкое и плутоватое, что-то отталкивающее, не допускавшее до искреннего увлечения; безусловного и безграничного доверия к своей искренности не имел до самой смерти». В то же время Аксаков утверждал, что рассуждения Гоголя были «свежи, прелестны и благоуханны».