В начале 1852 года болезнь Гоголя, не сдерживаемая больше ни волей больного, ни вмешательством медиков, начала быстро прогрессировать. Она все больше одерживала победу над волей и разумом великого писателя. По сведениям тех людей, кто видел его в последние дни жизни, он был замкнут, погружен в свои мысли, почти ни с кем не говорил, молился в комнате, стоя на коленях, слышал какие-то «посторонние голоса», видимо, угрожающего характера, был физически ослаблен, с трудом преодолевал несколько шагов до домашней церкви на богослужение. Не расставался с молитвенником, говорил о воздействии на людей «нечистой силы».

По воспоминаниям его современника Л. И. Арнольди (брат Смирновой по матери), «в последний год жизни бесцеремонность Гоголя бросалась в глаза, говорил о грехах, о возмездии, о загробной жизни… Он постился, как строгий отшельник, и во время говения почти ничего не ел». Иногда удавалось уговорить съесть несколько ложек овсяного супа или капустного рассола. Однажды, по воспоминаниям доктора А. Т. Тарасенкова, съел просфору, после чего сказал, что он «обжора». От постоянного недоедания все больше слабел, с трудом держался на ногах. Целые дни проводил в покаянной молитве, стоя на коленях перед иконой. «По непонятной причине избегал встреч с доктором Ф. П. Гаазом. Временами впадал в мрачное настроение духа».

27 января 1852 года умерла Хомякова (сестра его друга Языкова). Гоголь был крайне напуган, решил, что теперь скоро придет конец и его жизни. Окружающим сказал: «Все кончено для меня». С этого времени – резкое ухудшение состояния, им овладел страх смерти.

6 февраля 1852 года Гоголь совершил малопонятный для его друзей поступок. Поздно ночью в сопровождении одного слуги поехал в Преображенскую психиатрическую больницу. Остановившись у ее ворот, вышел из саней. Молча ходил вдоль забора, потом стоял в снегу около получаса в глубокой задумчивости и, не постучав в ворота больницы, сел в сани и велел возвращаться домой на Никитский бульвар, где снимал жилье в квартире А. П. Толстого.

Врач Шереметевской больницы Алексей Терентьевич Тарасенков (1816–1873), описавший этот эпизод, высказал предположение, что Гоголь хотел посоветоваться с Иваном Яковлевичем Корейшей, который уже более 30 лет был пациентом этой больницы. Его в Москве считали за «святого провидца», способного предсказывать будущее. Профессор-психиатр Николай Николаевич Баженов (1857–1923) посчитал такое объяснение «невероятным». «Несмотря на мистическое настроение в последние 10 лет, невозможно предположить, чтобы Гоголь был склонен к столь грубым предрассудкам, – писал Баженов. – Он бы посчитал такой поступок греховным». Баженов объяснил это эпизод следующим образом: «Случай разъясняется тем, что Преображенская больница была единственным психиатрическим учреждением в Москве, и Гоголь, почуяв грозящую его душевной жизни катастрофу, бросился туда за помощью и в характерной для его болезни нерешительности остановился перед воротами». Баженов считал, что он «напрасно постучался бы в ту дверь. Психиатрия в тот период была в таком печальном положении, что едва ли исстрадавшийся поэт нашел бы там ту помощь, какую, может быть, искал».

Профессор Баженов был прав в том плане, что недуг Гоголя в тот период невозможно было полностью излечить, но опытный врач В. Ф. Саблер, возглавлявший тогда больницу уже более 20 лет, со своими помощниками врачами-психиатрами Красовским и Сокольским сумел бы разобраться в психическом состоянии Гоголя и оказать необходимую помощь и уж, конечно, не допустил бы гибели от голода. Можно только пожалеть, что присущая Гоголю амбивалентность встала на пути этого спасительного шага.

Психическое состояние Гоголя продолжало ухудшаться. Он почти полностью отказался от еды, говорил, что от пищи «кишки переворачиваются», выпивал только немного воды с красным вином. Постоянно молился. Шептал: «Боже, пусто и страшно стало в твоем мире. Все глухо. Могила повсюду». С 8 на 9 февраля испугался чего-то страшного и решил, что к нему приближается смерть. Ночью почти не спал, а задремав, увидел себя мертвым. Будто бы кому-то из окружения говорил, что слышит голоса, которые сообщили ему о близкой смерти. Просил пригласить священника и соборовать его.

Ночью с 11 на 12 февраля 1852 года Гоголь разбудил мальчика-слугу, велел принести портфель с бумагами, вытащил их из портфеля и бросил в горящий камин. Это был уже оконченный второй том «Мертвых душ» и несколько начатых и неоконченных трудов. Мальчик заплакал и стал умолять Гоголя сохранить бумаги. Но Гоголь сидел у камина до тех пор, пока бумаги полностью не сгорели. Потом пошел в свою комнату, лег на кровать и заплакал. Утром сказал Толстому: «Вот как лукавый силен. Я думал сжечь другие бумаги, а те раздать друзьям по тетрадке на память. Пусть бы делали что хотели». Толстой попытался его успокоить: «Вы и прежде сжигали, а потом выходило еще лучше».

За несколько дней до этого события Гоголь просил Толстого забрать у него бумаги. Но тот не взял, заявив, что состояние Гоголя не такое уж плохое, чтобы не оставить бумаги у себя. Погодин считал, что это было его жертвоприношение из религиозных соображений. С этого времени Гоголь почти полностью перестал принимать пищу. При попытке покормить сопротивлялся. Не отвечал на вопросы. Сидел неподвижно в кресле с закрытыми глазами. Перестал соблюдать гигиену – не мылся, не умывался, не расчесывался и вскоре полностью впал в состояние «кататонического ступора» (обездвиженность). Одновременно с ухудшением психического состояния ухудшалось и физическое. В связи с отказом от приема пищи все больше нарастали слабость и истощение.

Тарасенков, который видел Гоголя в эти дни, так описал его состояние: «Глаза тусклые, щеки впалые, голос слаб. Он выглядел как человек, для которого все задачи решены, все чувства замолкли. Мне он показался мертвецом». Толстой пригласил самых популярных в Москве врачей. У его постели в последние дни были в разное время или одновременно врачи Федор Иванович Иноземцев (1803–1869), Александр Иванович Овер (1804–1864), Степан Иванович Клименков (1805–1858), Константин Иванович Сокологорский (1812–1890), Александр Егорович Эвениус (1795–1862), Алексей Терентьевич Тарасенков (1816–1873), иногда приезжал И. В. Варвинский.

Интересными были рассуждения врачей у постели Гоголя. Иноземцев предположил, что у Гоголя «катар кишечника», и посоветовал сделать спиртовое растирание живота, дать выпить ревень и лавровишневую воду. Варвинский считал, что у Гоголя гастроэнтерит. Овер посоветовал обращаться с ним, как с человеком, который не владеет собой. Эвениус предложил кормить насильно – «посадить в ванну и приказать: “Ешь!”»

Помимо попыток накормить, были попытки расслабить мускулатуру – мяли мышцы, делали теплую ванну. Но скованность мускулатуры была центрального происхождения, в результате торможения коры головного мозга, и поэтому местные меры эффекта не могли дать. Кроме этого, стали применять излюбленный в то время способ лечения – кровопускания. Ставили пиявки на нос, горчичники к ногам, мушки на затылок. Пригласили врача, владеющего «магнетизмом» (гипнозом), но Гоголь не реагировал на его слова и пассы, оставался неподвижным, заторможенным. Тарасенков в своей статье пишет, что с Гоголем «обращались как с сумасшедшим, кричали перед ним, как перед трупом, Клименков кричал: “Что болит? Говорите же!” На голову лили едкий спирт… Трудно что-либо предпринять с человеком, который в полном сознании отвергает всякое лечение».

Накануне кончины Гоголя, его посетил Л. И. Арнольди (брат Смирновой по матери). Внешний вид писателя произвел на него удручающее впечатление: «Худой, бледный, волосы спутаны и падали в беспорядке на лоб и глаза. Он тяжело вздыхал, шептал молитвы и смотрел на икону в ногах. Хриплым голосом попросил пить. Ему дали воду с вином. Он смочил губы и упал на подушку».

Слуга, дежуривший у постели Гоголя, видя, что на его глазах погибает человек, предложил (в присутствии Арнольди, который описал этот эпизод) мальчику, сидевшему рядом, свой метод лечения: растормошить Гоголя, взять под руки и поводить по комнате, «чтобы он очнулся», «он разойдется и жить будет, а если так оставить – непременно умрет». Врачи же продолжали лечить его кровопусканиями и пиявками. Ставили мушки, обкладывали льдом голову.

Из наблюдений Тарасенкова – в последний день Гоголь по-прежнему «не отвечал на вопросы, иногда бормотал что-то невнятно, потом сказал: “Дайте лестницу”. Его подняли и посадили в кресло». Но он был настолько слаб, что, по описанию Тарасенкова, «голова падала как у новорожденного, а когда укладывали в постель, у него упали все чувства, пульс перестал биться, он захрипел, глаза раскрылись. Но это был еще не конец, а только кратковременный обморок. После этого лежал молча с закрытыми глазами».

Вечером 20 февраля Тарасенков нашел Гоголя в тяжелом состоянии: «Живот был без содержимого, через него легко прощупывался позвоночник. Лицо осунувшееся, кожа покрыта испариной. В таком состоянии я его оставил, чтобы не сталкиваться с медиками-палачами, убежденными, что спасают человека».

У постели погибающего Гоголя были Овер и Клименков. Снова сделали кровопускание, поставили 8 крупных пиявок, к ногам положили кувшин с горячей водой. Ночью приезжал Клименков и обкладывал тело горячим хлебом.

21 февраля Тарасенков приехал на квартиру Толстого рано, когда других врачей еще не было, и поспешил в комнату Гоголя. Он лежал неподвижно в той же позе, что накануне вечером. Лицо было восковой бледности, губы синюшны. Пульс и дыхание не определялись. Великий человек был мертв. Кончились его страдания и манипуляции медиков над изможденным телом. Таковы были суровые и страшные последствия его болезни.

Тарасенков пишет, что он «поцеловал лоб и руку усопшего и с сокрушением сердца отправился на службу, вздыхая и стараясь уверить себя, что не наяву видел невозвратную погибель великого художника вместе с его творениями. Необыкновенным человеком был он при жизни, необыкновенной была и его смерть».

Так трагически завершилась жизнь великого писателя и замерла навсегда его изнуренная болезнью душа. Его кончина была печальным закатом жизни великого художника слова.