Вопрос о психическом здоровье Гоголя, несмотря на ясность, которую внесли своими воспоминаниями его современники и сам он в своих письмах к ним, до сих пор волнует читателей и является предметом споров. Ясным этот вопрос представлялся даже не всем психиатрам. Историк Кулиш писал: «Для тех, кто знал Гоголя, он остался несчастным ипохондриком». Аксаков считал, что Гоголь «сгорел от постоянных душевных мук, от тщетных усилий отыскать свою сторону жизни, от необъятной творческой деятельности. Мученик искусства и мученик христианства».

Более 100 лет назад, в 1902 году, талантливый профессор психиатр Н. Н. Баженов, возглавлявший много лет (1904–1916) Преображенскую психиатрическую больницу и кафедру психиатрии Высших женских курсов, писал о болезни Гоголя: «До сих пор загадочна его последняя болезнь. Неизвестно, страдал ли он душевным заболеванием и от чего умер». В то же время Баженов поставил ему совершенно определенный диагноз. Он писал: «Гоголь был субъектом невропатической конституции. Он страдал той формой душевной болезни, которая в нашей науке носит название периодического психоза в форме так называемой “периодической меланхолии”. Он скончался в течение приступа меланхолии от истощения и малокровия мозга, обусловленных не самой формой болезни, а неправильным лечением – кровопусканиями. А нужно было делать обратное, т. е. употребление насильственного кормления и вливание соляного раствора».

Но при этом автор не заострял внимания на других не менее важных симптомах. Возможно, он не хотел публично признать, что Гоголь страдал тяжелой формой психического заболевания, чтобы не омрачать светлого и дорогого россиянам имени писателя. Расстройство психики в те годы чаще фигурировало в народе под названием «сумасшествие». Это название, против которого возражал Баженов, употребляли и биографы Гоголя. «Сумасшествие» в первой половине XIX века считалось почти позорным клеймом. Такие больные в народе вызывали больше любопытства, чем сочувствия. Современник Гоголя великий Пушкин всегда боялся сумасшествия. Он писал: «Не дай мне Бог сойти с ума. Нет, легче посох и сума…» Профессор Баженов совершенно справедливо считал, что «Гоголь осознавал свою болезнь почти до конца своих дней». Он «точно оценивал свой душевный недуг, так определенно и категорически различал свои психические страдания от телесных недомоганий, что становится удивительным, что на этот счет еще оставались сомнения и недоумения у друзей. Это можно объяснить несовершенством учения о душевных болезнях в эпоху Гоголя, невежеством в психиатрии современных ему врачей», – писал Баженов. Он с осторожностью относился к высказываниям Шенрока и Аксакова о болезни Гоголя, когда писал: «Ни Аксаков, ни Шенрок некомпетентны судить о степени душевного недуга», так как они «не были компетентны в медицине». Но их высказывания были важны в том плане, что помогали узнать о существовавшем тогда мнении по этому вопросу. В 1903 году профессор-психиатр В. Ф. Чиж в патографии Гоголя опроверг обоснованность диагноза, поставленного Баженовым. «Слишком много болезненных признаков, которые не укладываются в рамки периодической меланхолии, – писал он. – В его болезни можно найти и признаки периодического психоза и паранойи… Признаки его болезни не совпадают ни с одним диагнозом, известным в медицине… Точный диагноз болезни Гоголя не имеет значения, да и едва ли он возможен. В современной психиатрии нет общепринятой классификации, ни даже номенклатуры психических болезней. Разве не все равно, страдал ли он периодической меланхолией или дегенеративным помешательством». Чиж склонялся к диагнозу «дегенеративного помешательства» на том основании, что помимо резких колебаний настроения, ипохондрии, заторможенности «у Гоголя, по всей видимости, были обманы чувств», – писал он. Итальянский профессор-психиатр Ломброзо (конец XIX века) полагал, что Гоголь умер «от истощения сил или скорее от сухотки спинного мозга». Баженов посчитал это утверждение «безосновательным». У биографа Гоголя В. М. Шенрока была своя точка зрения на страдания писателя: «Последнее десятилетие жизни Гоголя представляло картину медленного, тяжелого и упорного процесса физического разрушения наряду с явлениями упадка таланта и болезненного напряжения религиозного экстаза. Нелепо повторять избитую легенду о сумасшествии Гоголя, так долго державшуюся в публике, но нельзя отрицать и нарушение душевного равновесия. Никто из знакомых не признавал наличия у него психического расстройства, хотя С. Т. Аксаков считал его возможным в будущем. Но не было и тех, кто решился бы утверждать, что в последние годы не замечали резких перемен, и это впечатление не может быть не принято в расчет при суждении о последних годах. Усиление душевных недугов и страданий бесспорно, но дошло ли оно до степени умственных болезненных переживаний, это вопрос».

Сам Гоголь называл свою болезнь «периодической». Он писал своему современнику Дондукову в одном из писем: «Овладела мною моя обыкновенная периодическая болезнь, во время которой я остаюсь как бы в неподвижном состоянии в своих покоях в продолжение двух-трех недель». Популярные московские врачи, наблюдавшие и лечившие Гоголя в последние дни его жизни (Овер, Полунин, Варвинский, Тарасенков, Эвениус, Сокологорский, Клименков и др.), не были психиатрами. Среди них были хирурги, окулисты, терапевты, и они ставили соматические или неврологические диагнозы. Многообразие проявлений болезни Гоголя, трансформация синдромов затрудняли трактовку диагноза. Некоторые авторы вообще отрицали наличие душевного заболевания у Гоголя на том основании, что, по их мнению, психическое расстройство не могло привести к гибели. Врач Шереметевской больницы Алексей Терентьевич Тарасенков, присутствовавший при последних днях и часах жизни Гоголя, хоть и не был психиатром, но в своей практике иногда наблюдал таких больных, о чем свидетельствуют опубликованные им статьи: «Помешательство ума после холеры», «Об умалишенном, у которого после смерти найден кусок дерева в желудке», «Несколько случаев перемежающегося сумасшествия». Но это были единичные наблюдения, а с такими психическими расстройствми, как у Гоголя, ему, видимо, не приходилось сталкиваться. Остается загадкой, почему врачи не заподозрили душевную болезнь, о которой говорила вся Москва, и не пригласили на консультацию психиатров. Терапевт Александр Иванович Овер, к которому Гоголь иногда обращался с жалобами на «прекращение работы кишечника и желудка, замедление пульса, похолодание конечностей, на боли в разных частях тела», говорил коллегам: «Несчастный ипохондрик. Не приведи бог его лечить. Это ужасно».

После смерти Гоголя свои рассуждения о его болезни написал врач А. Т. Тарасенков: «Одни называли болезнь “нервической лихорадкой”, другие воспалением в мозгу, третьи – расстройством умственных способностей и считали, что умер голодной смертью. В Гоголе все имело особый характер, и болезнь его выходила из ряда обыкновенных, часто встречающихся, ее трудно выразить одним словом и назвать по имени. Я сам в недоумении от всего, что касается натуры Гоголя. Признаки болезни состояли в болезненной чувствительности живота, неправильном отделении кишечника, при этом ощущал слабость сил и упадок духа. Можно предположить ипохондрию, но, в отличие от нее, он не любил лечиться. Можно назвать болезни тиф, гастроэнтерит, мания религиоза, что и было сделано. Трудно признать тиф за нервную горячку, он имеет другие признаки. На воспаление мозга (менингоэнцефалит) указывают многие симптомы, но не было ни конвульсий, ни параличей. Нельзя говорить, что умер от голода, так как не вовсе был лишен пищи, исключая последние три дня. Нет причин предполагать и сумасшествие, так как был в сознании и памяти. Из всего каталога болезней трудно выбрать одну. Само творчество потрясло его здоровье».

Доктор Иноземцев, приглашенный к умирающему Гоголю в качестве консультанта, расценил заболевание предположительно как «катар кишок». Поразительно, что Гоголь, незнакомый с психиатрией, но, как мастер слова, дал описание своих болезненных проявлений почти с точностью психиатра-профессионала. Современным психиатрам остается только применить к этим описаниям соответствующую терминологию.

Даже 100 лет спустя после смерти Гоголя психиатры затруднялись поставить точный диагноз заболевания Гоголя. Интересны рассуждения профессора-психиатра А. Н. Молохова из Кишиневского университета, он писал в 1967 году: «Никаких кататонических проявлений у Гоголя не было. Поведение до конца оставалось продуманным. Убеждение в неизбежности смерти диктовалось направленностью мышления, обусловленное тревогой и отчасти слуховыми галлюцинациями. Эмоциональность была напряжена. Инстинкт самосохранения угас. В современной психиатрической систематике еще нет такого очерченного заболевания, к которому уверенно можно было бы отнести болезнь Гоголя. Много данных за вялый шизофренический процесс, протекающий в виде его простой апатической формы… Не просто устранить распространенное среди психиатров мнение о шизофрении Гоголя. Главным документом, говорящим против шизофрении, остаются его адекватные письма к матери».

После анализа болезненных проявлений профессор Молохов делает вывод: «Болезнь нужно определить как патологическое развитие личности с паранойяльным изменением мышления».

Авторы книги «Экспедиция в гениальность» (1999), согласуясь с профессором психиатром Дмитрием Евгеньевичем Мелеховым, пишут: «Нозологическая трактовка болезни Гоголя до сих пор остается предметом дискуссии (маниакально-депрессивный психоз или приступообразная шизофрения, на первых стадиях протекающая в форме аффективных приступов)». И далее авторы продолжают: «Даже при отсутствии истории болезни и компетентного врачебного описания из потрясающих по наблюдательности и художественной точности самоописаний (Гоголем) явно следующее: “Гоголь страдал аффективано-бредовым психозом с кататоническими симптомами и приступообразным циркулярным течением”». В пользу рецидивирующей циркулярной шизофрении, по мнению авторов, «говорят бредовые и кататонические проявления во время приступа, изменение личности, утрата творческой свободы и того легкого, жизнерадостного, искрящегося веселья и юмора, которым Гоголь владел до начала болезни… Все это позволяет говорить о том, что у больного в ходе болезни нарастали шизофренические изменения, выходящие за рамки только ослабления или одряхления, которые, иногда, наблюдаются у больных циркулярным психозом в более пожилом возрасте». Профессор Мелехов и авторы вышеуказанной книги посчитали неприемлемыми те лечебные мероприятия, которые проводили врачи у постели Гоголя: «При отказе от пищи и прогрессирующем истощении врачи применяли с лечебной целью пиявки, кровопускания, мушки, рвотные средства вместо укрепляющего лечения и искусственного питания… Болезнь и смерть Гоголя – типичный случай, когда врачи еще не умели распознавать это заболевание, которое еще не было описано в медицинской литературе».

Сейчас, с высоты XXI века, было бы смелым обвинять врачей середины XIX века в некомпетентности в отношении установления диагноза. Была некомпетентна в те годы сама психиатрия, а лечившие Гоголя врачи к тому же не были психиатрами. В отношении лечения Гоголя они применяли те средства, которые были им доступны, их считали чуть ли не панацеей. Хотя для Гоголя, находившегося в крайнем физическом истощении, они были противопоказаны, о чем писали Тарасенков, Баженов, Чиж и другие авторы.

Болезнь, которой страдал Гоголь, была коварна тем, что поражала самые тонкие структуры мозга, труднодоступные для изучения. На основании описанных выше психических расстройств можно сделать определенный вывод. Душевная болезнь Гоголя протекала приступами. Проявления ее постепенно усложнялись от приступа к приступу: сначала были детские страхи и кратковременная заторможенность, затем депрессии с ипохондрическими проявлениями, сенестопатиями, сменявшиеся гипоманиями или маниями. С годами депрессии становятся более глубокими, доходившими до раптуса и суицидальных тенденций, появляются бредовые идеи религиозного содержания, зрительные и слуховые галлюцинации. Нарастало изменение личности – манерность, вычурность, элементы резонерства в письмах к друзьям, эмоциональная холодность, падение творчества, углубление кататонических проявлений, перешедших в глубокий ступор, приведший к полному отказу от еды и смерти от последствий длительного голодания.

Такой представляется картина развития душевной болезни Гоголя, погубившей великого русского писателя. В 50–60-х годах XX века (через 100 лет после смерти Гоголя) больных с кататоническим ступором было немало в психиатрических больницах (сейчас их практически нет в связи с применением новых психотропных средств). По выходе из ступора больные обычно подробно рассказывали о том, что происходило вокруг, т. е. нарушения памяти у них не отмечалось. То же самое было и у Гоголя, по описанию врача Тарасенкова. Не было у него и глубокого помрачения сознания.

Таким образом, на основании вышеописанной клинической картины можно сделать вывод, что Гоголь страдал тяжелым душевным недугом в форме шубообразной (приступообразно-прогредиентной) шизофрении.

Течение болезни у Гоголя соответствует описанию этой формы шизофрении профессорами – психиатрами Р. А. Наджаровым и А. Б. Смулевичем. Они писали в 1983 году: «При шубообразной шизофрении приступы всегда включают в себя аффективные компоненты – депрессивные и маниакальные. Эта форма, отличающаяся полиморфизмом как самих приступов, так и межприступных состояний, довольно трудна для классификации».

В середине XIX века названия «шизофрения» еще не было, болезнь описывали под другими наименованиями. Психиатры Преображенской психиатрической больницы при существующем в тот период уровне развития психиатрии не смогли бы поставить безусловную преграду неумолимому течению тяжелого душевного расстройства и предотвратить разрушающие последствия патологического процесса. Но, как уже указывалось выше, сумели бы правильно оценить психическое состояние Гоголя, назначить адекватную терапию и применить искусственное кормление, которое, несомненно, спасло бы Гоголя от голодной смерти.

После кончины Гоголя И. С. Тургенев писал Полине Виардо: «Нас поразило великое несчастие. Гоголь умер в Москве… предав все сожжению – второй том “Мертвых душ”, множество оконченных и начатых вещей… Нет русского, сердца которого не обливалось бы кровью в эту минуту. Для нас он был более, чем только писатель…»