1

Должно быть, к вечеру даже стены училища уставали от звуков. Словоохотливый старый швейцар давно сидел молча, свесив голову. А в классах все еще везде шли занятия, из-за плотно прикрытых дверей доносилось приглушенное пение, пиликанье скрипки, виолончельные пассажи, переборы баяна. Классов не хватало. И Ильза Генриховна занималась сегодня прямо в концертном зале, где на невысоких подмостках за желтым бархатным занавесом стоял инструмент. Заниматься сольфеджио в большом помещении даже лучше, а с подающими надежду учениками она всегда сама проходит сольфеджио. Однако сегодня Зойка была какая-то вялая, несобранная. Сколько раз Ильза Генриховна прерывала ученицу, стуча пальцем по клавише: Зойка сегодня определенно детонировала. Она рассеянно смотрела поверх головы педагога в пустую темную кулису и не особенно старательно тянула все эти «ми», «соль», «фа». Ох, не до занятий ей сегодня! Когда уж кончится урок! Хоть бы с Ильзой Генриховной, что ли, посоветоваться...

Не лучше было настроение и самой преподавательницы. Все еще не дождавшись ни благоприятных известий из Москвы, ни самого мужа, она теперь проклинала в душе тот день и час, когда он сообщил о возможности переезда. Устроил бы сначала все как следует, а потом бы говорил. Хороша и она сама: раззвонила по всему городу о предстоящем переезде, о передаче Архиповой учеников, даже о распродаже части мебели. Как теперь смотреть в глаза людям? Нет, довольно! Сегодня же надо позвонить Яну.

Когда Зойка в заключение урока неожиданно с чувством и пониманием спела песню Леля из «Снегурочки», Ильза Генриховна растрогалась и сказала искренне:

— Хорошо, девочка, только над верхами надо еще работать. Верха, милая, верха! А как у тебя с квартирой? По-прежнему у брата?

Вопрос кольнул Зойку в самое больное место. Да, она собиралась съехать от брата, собиралась переменить жизнь. Проклятая болезнь Вадима встала на ее пути. Видно, судьбу не обойдешь ни справа, ни слева.

— Он ушел, — глухо сказала Зойка.

Ильза Генриховна зябко передернула плечами. Было холодно даже в кофте ручной вязки, на которую ушло целых девять мотков отличной зеленой пряжи.

— Разве? — сказала она довольно равнодушно. Но тут же подумала, какие последствия может иметь эта новость для ее дочери и, спохватившись, участливо добавила: — Как же это получилось, дорогая? Ведь все кажется было хорошо и ладно?

— Он не может жениться. Он болен, — с трудом выговорила Зойка.

— А что такое? — Глаза Ильзы были как два чистых прозрачных турмалина, совсем такие, как в ее сережках.

— Разве вы не знаете?

— Нет.

— У него рак. Это тайна, вы понимаете...

— О да, да, конечно. Все-таки не верю. Такой цветущий, молодой и рак! Немыслимо!

Женщины помолчали.

— Что поделывает Дина? — спросила Зойка.

— В Москву собирается.

— А вы?

— Задерживаемся пока. Дела надо сдавать, наладить обмен квартирами, то да се... А у тебя какие планы?

— Не знаю сама... не знаю... — Зойка помолчала, покусывая губы, не выдержала и заплакала.

Ильза Генриховна положила руку на вздрагивающие плечи девушки:

— Я бы на твоем месте не отступалась. Мало ли что иногда говорят врачи. Они могут и ошибиться. А он оценит и полюбит на всю жизнь.

Но смысл слов не доходил до сознания Зойки. «Когда нас положат в землю — цветы будут грустить на наших могилках», — внезапно без всякой связи подумала она и вспомнила родную Журавлинку, сплошь затканную к концу лета желтыми кувшинками. В Журавлинке похоронено ее детство. А дальше что? Что дальше?..

Когда наконец девушка подняла голову, Ильзы Генриховны в зале не было. Зойка вздохнула, спустилась тихонько с подмостков и медленно побрела к гардеробу.

 

2

Домой идти не хотелось. Вадима там нет. Фенька жалуется на брата Ивана, да племяшки пищат на разные голоса. Куда же идти?

Зойка бесцельно побрела по пустынной улочке, осененной тонкими прямыми ветвями тополей. Сквозь них, как сквозь сито, сыпалась колючая снежная крупка. Поземка с лету хватала, несла ее по улице, и в качающемся свете фонарей казалось, что скованная стужей земля дымится.

Зойка опять думала о Вадиме. Может, действительно что-нибудь соврал Лебедь насчет его болезни? Ведь она ни разу не слышала об этом от профессора. А зачем Игорю врать, наговаривать? Разве они враги? Вместе росли в детском доме, у обоих невинно пострадали родители... Ах, если бы спасти Вадима, заменить испорченную кровь. Ей-богу, она бы дала свою кровь с радостью. Зойка не могла примириться с мыслью, что человек, который один протянул ей руку помощи, должен уйти из жизни.

А другие только ломали и раскрадывали ее душу. Сколько горя принес ей, например, этот Лебедь... А может, надоест ему шастать по девкам, может, все-таки он женится на ней? Была же она ему нужна почти два года. Сколько вечеров простаивала, ожидая у ворот его дома или напротив в булочной. Потом отмывала пьяного, отстирывала, таскала в чистку костюмы.

А что получила взамен? Распутные гулянки? «Нет, не надо мне Лебедя! — с неожиданной решимостью и злобой подумала она. — Ни гулянок этих, ни женитьбы. Ничего от него не надо. Хватит».

Ветер насквозь продувал зимние улицы. Она опять пошла, и ей становилось все более одиноко и холодно.

Что же именно оттолкнуло Вадима? Эх, если б заранее знать, где упасть... А теперь поздно. Думай не думай. И чем он так запал ей в душу? Видимо, все-таки добротой. Он очень добрый, все время молчит. Зато никто не умеет так слушать, как он. Нет, не станет она жалеть о той ночи. Просто будет помнить большие теплые ладони, грустные глаза. Теперь она знает: есть на свете и доброта, и честность, и настоящая мужская забота.

Куда же ей сейчас идти? Ни друга, ни теплого угла. А ноги уже сами идут по знакомой дороге, и снег покорно скрипит под модными сапожками. Неужто опять к Лебедю? В самом деле, вот уже и баня с прачечной, а дальше будет пошивочная на весь первый этаж, и над ней, на третьем этаже живет этот тип.

«Нет, туда я больше не пойду. Зайду лучше в баню, обогреюсь в вестибюле немного и поеду домой. Все-таки маленькие там».

Обрадованная внезапно пришедшим решением Зойка взбежала на тускло освещенное крылечко, рванула дверь и вместе с облаком холодного пара ввалилась в вестибюль.

Касса уже не работала, круглые настенные часы над ней показывали начало одиннадцатого. Несколько пожилых людей с обсыхающими вениками у ног сидели на диванах, остывая после парной. В глубине полуосвещенного зала мужчины помоложе толпились у буфета и тянули из толстых кружек пиво.

Разыскав свободный стул, Зойка уселась и только тогда почувствовала, как продрогла, как устала от стужи. Сняв варежки, она подула на красные руки, пошевелила онемевшими ступнями. От батареи шло тепло, и Зойка, как к живому существу, приникла к ее шершавым, горячим ребрам и даже зажмурилась от удовольствия,

— Зойка! Ты что тут делаешь? — раздался удивленный голос.

Нагруженный пустыми пивными бутылками передней стоял Лебедь. Не дожидаясь ответа, пробормотал обрадованно:

— Хорошо, что встретились, поможешь донести пиво, — бесцеремонно сунул ей в руки мохнатую шапку с перчатками и устремился к буфету: там уже закрывали.

Зойка почти с ненавистью поглядела ему вслед. Положить шапку на стул и уйти. Не погонится же он за ней с бутылками. Но сдвинуться с места не могла. И когда Игорь подошел, так обыденно неся сетки с пивом, она взяла у него одну сетку и с усилием выговорила:

— Зачем так много?

— Я купил коробку пата — ты его любишь, — как ни в чем не бывало сказал он и, нахлобучив мохнатую шапку, двинулся к выходу.

Зойка обругала себя самыми обидными для женщины словами и безвольно поплелась вслед за ним. «Словно кто за шиворот меня тащит». Так когда-то мать почти силком привела ее в школу. А теперь она уже прошла свою особую школу жизни, и возврата, видно, нет. Да и куда ей идти? Как щепка в грязной воде. Вверх-вниз, вверх-вниз.

 

3

Низенький овальный столик, как жеребчик на льду, растопырил тонкие разномастные ножки — красную, желтую, черную и зеленую. На деревянных лакированных подносах — апельсины, конфеты, вафли, между ними внушительное количество различных бутылок. Двухэтажная горка приставлена к стене.

— Раздавим блондинку, мальчики? — Игорь со стуком поставил на горку бутылку столичной и заговорщически подмигнул. Когда водка была разлита, Лебедь поднял стопку и опять подмигнул: — Вздрогнем, мальчики?

Выпили по первой.

Зойка выставила из сетки дюжину пива и, ни на кого не глядя, прошла в другую комнату. Тут было все, как всегда. Зеленовато светил низенький торшер, стояла диван-кровать. Зойка терпеть ее не могла, потому что подушки приходилось складывать отдельно в тумбочку, и наволочки всегда пачкались. На письменном столе перекидной календарь, авторучка на дорогой яшмовой подставке, пингвин с красным клювом, конечно, телефон. Туда же, письменный стол! А сам давно ничего не пишет, кроме записок девкам.

Все в комнате знакомо до последней книжки, засунутой в угол шкафа. И все-таки не своя это комната, — чужая. Ничего у Зойки нет на свете своего: ни человека, ни спокойного угла. Сюда она может, конечно, приходить днем и ночью, имеет право натереть полы, надраить ванну, на кухне распорядиться, ну там иногда поспать или почитать. А вот жить тут или, например, мебель по-своему переставить,— не имеет права. Она ведь только «знакомая». Он, подлец, даже обрадовался, когда она стала встречаться с Вадимом. Как же, спит и видит, как бы к Динке дорожку протоптать. Ну та, видать, не таковская...

Скрипнула дверь, в комнату вошла Жанка, одна из новеньких. Ей шестнадцать лет, соломенно-желтые волосы начесаны сверх возможности высоко. Она вообще выше Зойки ростом, и отлично знает, что у нее хорошая фигура, подчеркнутая коротким, выше колен, платьем цвета «маренго».

Не заметив, что тут кто-то есть, Жанка включила верхний свет и принялась рассматривать себя в зеркало.

— Хороша, хороша, савраска, — с грубоватой насмешкой сказала Зойка, — теперь только в запряжку да кнутиком подхлестывать.

— У этого генеральского сына, — Жанка пренебрегла насмешкой, — есть что-то от Жана Марэ.

— А чего ты в этом понимаешь?

Помусолив языком карандаш, Жанка почернее подвела уголки глаз и сказала как можно небрежнее:

— Говорят, вы хорошо поете, говорят, настоящий бас? Арию Мельника не пробовали?

Зойка с холодным любопытством посмотрела на нее, скинула туфли и, забравшись с ногами на диван, спустила еще одну стрелу:

— Могу Мефистофеля исполнить, специально для тебя: «Мой совет — до обрученья...»

— До лампочки, — скривив губы, возразила Жанка. — Вы лучше своей дочке спойте. В вашем возрасте только младшую дочку песенками укачивать.

Зойка вспыхнула, но поединок был прерван появлением Лебедя.

— Ждете специального приглашения, дамы? — сдерживая раздражение, спросил он.

Жанка тотчас исчезла за дверью. Он обернулся к Зойке:

— А ты что же?

— Полежу немного, — опять укладываясь, угрюмо сказала Зойка.

— Или заболела? — с деланным участием спросил он.

Вся горечь, все унижение последних недель бросились Зойке в голову. Она рывком села на диване, спустила ноги:

— Подонок ты, подонок... — и по-деревенски, нараспев, горько добавила: — Зачем только я на тебя два годочка молодых, невозвратных, истратила... — Она опять легла, повернулась лицом к стене.

Лебедь молча вышел.

Зойка не заметила, как задремала. Ей привиделась голубоватая даль родной Журавлинки. Отражаясь в воде, плывут между кувшинками белые облака. Зойка в куцем ситцевом платьице, из которого давно выросла, стоит одна на берегу. Задул с понизовьев ветер, может, гроза будет, любит она грозу. Вот ветер тряхнул прибрежные кусты, понес сорванные листья. Но грозы так и не было. Прошла где-то стороной.

А берегом идут деревенские девчата в ярких платочках, выводят высокими голосами частушки — страдают. Немного позади степенно, вразвалочку, шагают парни, тоже подпевают, и баянист с ними. В страданье говорится о девичьем сердце, схороненном на дне речки, под камнем, о том, чтобы обманщик и погубитель сторожко ходил по крутому берегу...

Плывут по небу облака, стелется песня над речкой, над вечереющими лугами. Девчата и парни проходят мимо, не заметив стоящую за кустом Зойку. И хорошо, что прошли мимо. Она лучше побудет одна, поплачет. Уткнувшись лицом в мягкий замшелый пень, Зойка плачет светлыми, беспричинными, девичьими слезами. Потом набирает в карман горьких ярко-красных ягод барбариса и тихо уходит домой. А заря на небе ясная-ясная...

Задремавшая было Зойка опять села на постели. Шум в соседней комнате все нарастал: там танцевали, притопывали, подпевали, свистели. Вот она, красивая жизнь!

Зойка расстегнула ворот платья, ей было душно. А на улице, наверное, по-прежнему метель, свежая, злая. Зойка вдруг поняла, что если вот сейчас не уйдет отсюда, то уже никогда не уйдет. Она начала собираться, пошла было к двери, но опять вернулась и села на прежнее место. Пусть кончится танец, можно будет свободнее уйти. Она молча уйдет — и все. Надо уйти.

 

4

Что-то опять разбудило Зойку. За стеной было тихо, потом донеслись резкие незнакомые голоса. В спальню торопливо вошел Лебедь, за ним плачущая Жанка.

— Теперь что будет, как узнает отец... — Жанка дрожала и безуспешно пыталась попасть руками в рукава жакетки.

— Раньше надо было думать, — нервно оборвал ее Лебедь, пряча в ящик стола заграничные книжки и торопливо запирая его. Он наглухо застегнул пиджак и сказал Зойке: — Какая-то шляпа не заперла входную дверь.

Зойка встала, надела туфли и сказала равнодушно:

— А может, это сделали умышленно?

— Умышленно? — Лебедь резко повернулся к ней. — Стало быть, это ты?

Зойка промолчала.

Дверь отворилась, и в комнату вошла высокая девушка в белом пуховом берете с повязкой дружинницы на рукаве. Это была Виктория Гончарова. Включив верхний свет, она оглядела комнату и заметила Зойку.

— И ты, конечно, здесь, — гневно сказала она, но, близко увидев Зойкины глаза, осеклась и добавила печально: — Бойся не врагов, а друзей своих.

Зойка все молчала, медленно крутя ручку на яшмовой подставке.

— Что за манера ночью врываться в чужую квартиру! — горячился Лебедь. — Советский закон обеспечивает неприкосновенность...

— А что говорит этот закон о растлении несовершеннолетних? — в упор спросила Вика.

Растерянно глянув на растрепанную, полупьяную школьницу, Лебедь опустил голову.

В другой комнате составляли протокол. Зовэн Бабасьев, освободив овальный столик от всего лишнего и сердито поглядывая то на его растопыренные разномастные ножки, то на лица спрашиваемых, записывал фамилии, место работы, адреса. Немного в стороне от всех в распахнутом коротком пальто с поднятым воротником стоял Вадим Сырцов. Он внимательно смотрел на все происходящее. Лицо его казалось совсем спокойным.

— Следующий!

Бабасьев колюче поглядел на парня, примерно одного с ним роста и возраста, только значительно уже в плечах. Черная рубашка, черные брюки, черный берет, напоминающий бескозырку, надвинутую на самые брови, — ни дать ни взять, «братишечка» времен Махно. Но нет, это был не махновец; это был, как сам он полагал, вполне современный молодой человек, правда, без определенных занятий. Короче говоря, перед Бабасьевым стоял Валерий Чиж.

Скользнув черными ленивыми глазами куда-то мимо Бабасьева, Чиж, растягивая слова, спросил:

— Чего надо, кацо?

— Фамилия, имя, отчество! — резко сказал Бабасьев.

— Если я сообщу, что я испанский гранд дон Родриго-Диего де ла Гарсиа, ведь не поверишь. Зачем же спрашиваешь? Думаешь, остальные сказали правду? — Чиж взял исписанный наполовину лист, пренебрежительно повертел в руках и кинул на стол.

Бабасьев забрал бумагу, неторопливо сложил вчетверо и, положив в карман, сказал:

— Придется тогда сопроводить вас в отделение милиции. Там будешь правдивый, дорогой.

— Не страшно тебе, кацо? — мрачновато усмехнулся Чиж, в упор глядя на Бабасьева.

— Было бы страшно — не пришел бы.

— Нас втрое больше. Может, будем считать, что вы ошиблись дверью? Ну!

— А меня почему не считаете? — выйдя из спальни, спросила Вика.

— Нельзя же так, товарищи, надо как-то договориться... — кинулся к ним потный, растерянный Лебедь. Галстук у него съехал набок, рубашка расстегнулась.

— Неинтересно ты, оказывается, живешь, — глухо выговорил Вадим.

Он стоял все так же спокойно. Как ни странно, он ругал сейчас самого себя... Увяз в своей геологии, ничего больше знать не хотел, ничего не замечал вокруг. А на свете, оказывается, вон что делается. Не заметил даже, в какую трясину Игорь забрел. А росли вместе, мог бы поинтересоваться. И Зойка как глубоко запуталась... А ты и от нее преспокойно отстранился. Чистоплюй ты и недотрога, а еще считал себя настоящим человеком. Непротивленец — вот ты кто! Вот Вика — настоящая, не боится перчаточки замарать, все на себя взяла, понимает, что мусор надо выгребать из жизни.

Вика в это время вносила в опись вещественных доказательств потрепанный альбом с фривольными открытками, но не выдержала своей роли и сказала печально, негромко, совсем невпопад:

— Как же вы так, ребята... как все это... Ведь каждому из нас отцом-матерью быть, детей воспитывать...

При этих словах Жанка затопала ногами и истерически всхлипнула.

Зойка до сих пор сидела в углу на стуле вся поникшая, темная, почти старая. Она слышала все как сквозь сон, видела только лицо Вадима, угадывала его мысли, проследила, каким взглядом смотрел он на Вику, уловила жалеющий, почти брезгливый, как ей показалось, взгляд, скользнувший по ней самой. Нет! Она не хочет оставаться в его памяти последним человеком. Не хочет. Черт с ним, с Лебедем, с его дурацким Чижом, — она, именно она сама не хочет, чтобы все так кончилось.

Зойка вся подобралась на своем стуле, выпрямилась и сказала неожиданно спокойным и ясным голосом:

— Ты прав, Вадим: неинтересно живем. Да чего уж неинтересно — подло, грязно, как свиньи барахтаемся! Кончать надо!

Лебедь кинулся к Зойке, как к якорю спасения:

— Да, да, вот видишь... давай скажи...

Но она полуобернулась и бросила сухо через плечо:

— Отойди, подонок.

Он удивленно отошел, ему показалось, что она стала много выше ростом.

Собрав со стола листки протокола, Бабасьев неторопливо сложил их и сказал, обращаясь к своим товарищам:

— Что ж, мы свое дело сделали. Теперь слово за прокуратурой! Пошли, ребята!

Дружинники двинулись к выходу. Оставшиеся некоторое время молчали.

— Что ж, и нам по домам пора, — сказала Зойка повелительно. — Вези меня домой, Чиж!

Он медленно поднялся.

— Вези, вези, Чиж, домой хочу, — повторила она и мысленно обратилась к Вадиму: «Прощай, Вадим. Спасибо тебе за доброе твое, за все, я не забуду».

И первая пошла к дверям. За ней двинулись другие. В комнате остался один Лебедь.

 

5

А на улице была метель. Поземка сразу закрутила полы Зойкиной шубки, и на душе у нее сделалось легко и весело. Только очень холодно было на ветру. А в машине — вместительной и уютной — тепло. Огоньки на щитках с подрагивающими стрелками, часы, даже музыка будто откуда-то издалека. Пахло, как в шорной, сыромятиной и немножко бензином.

Было два часа пополуночи. Пока развезли по домам девчонок, живших в разных концах города, стрелка на часах стала подвигаться к трем.

— Ладно. Теперь меня вези скорее, гони в Индустриальный поселок, — сказала Зойка.

— Разве не ко мне на дачу? — спросил Чиж.

— Я те дам на дачу! Вези!

Чиж стал послушно разворачивать машину. Он вообще заметно переменился, стал как будто моложе и даже робел перед Зойкой.

Однообразное покачивание стеклоочистителей убаюкивало Зойку. Как странно все устроено на свете. Ну зачем, например, этому Чижу, слабосильному и неказистому пареньку, прикидываться грозным коршуном? Зачем ему фигурность из себя показывать, ломаться, бездельничать? Эх, чижик-пыжик, чего пыжишься? Жил бы себе как надо, ведь условия есть. Тот кавказец, что протокол писал, тоже невелик ростом, а между прочим, инженер, боксер. И видать, любит свою долговязую...

Зойка вздохнула. Сегодня она чувствовала в себе особенные силы, и подумалось ей, что могла бы она воспитать хорошего сына, ладного, умного, работящего. И обязательно доброго, как Вадим. Эх, Вадим, Вадим! Жалко, что так и не было у нас ничего с тобой. Я бы и одна могла вырастить сына. Тебе, хороший мой, не стала бы навязываться...

Машина остановилась, не доезжая до дому. Зойка поднялась на крыльцо, вошла в длинный полуосвещенный коридор, заставленный ларями, ящиками, примусами и керогазами на закопченных до черноты табуретках. Все кругом спало. На осторожный стук из двери в одной сорочке и полушалке, накинутом на плечи, высунулась растрепанная Феня. На подбородке у нее была свежая царапина, один глаз заплыл. Из комнаты остро пахнуло чем-то кислым, спертым.

— Опять буянил окаянный, — зашептала Феня, прикрывая рукой большие обвислые груди, — и детишек прибил, кое-как только уснул. И что ты так поздно. Эх, гулящая ты, да еще и бессчастная, как я... Ладно, сапожки-то в коридоре сыми.

Почему-то все это показалось сегодня Зойке нестерпимо обидным. И слова Фени, и ее неопрятная сорочка с оторванной бретелькой, и прелый запах, ударивший из дверей комнаты. Не может она сегодня ворочаться тут до утра на своей раскладушке и слушать пьяный храп брата. Не может. Да и утром опять непременно будет похмелье и скандал, — завтра-то воскресенье.

Нет, нечего тут делать. Дойдет она сейчас пешечком до больницы, не так уж это далеко. Поспит там в приемном покое часочка четыре, утром в дежурке отлично напьется чаю, чего-нибудь поможет там, потом вернется домой и поведет племянников на дневной сеанс. Должны они в своем детстве какое-нибудь удовольствие видеть.

Эти мысли быстро пронеслись в голове Зойки. Уже без обиды она сказала невестке: «Ладно, пересплю в больнице», — закрыла дверь и опять осталась одна в прокопченном холодном коридоре. Недоброе предчувствие на миг шевельнулось в ее душе, она остановилась у двери вернувшейся из отпуска соседки. Постучать, что ли? Нет, ворчать будет. Ладно. Пойду в больницу.

На завьюженное крыльцо следом за непутевой золовкой выскочила Феня, натянув на толстые ноги мужнины валенки, и закричала:

— Куда же ты? Иди домой, простынешь на морозе.

Зойка махнула рукой.

Машина Чижа стояла на месте. Подняв капот, Чиж рылся в моторе. Зойка не удивилась. Она уже ничему не удивлялась сегодня. Когда она подошла, Чиж, молча улыбаясь, захлопнул капот и открыл дверцу. Зойка забралась на успевшее настынуть заднее сиденье и только теперь почувствовала, как устала.

— Почему не уехал? — спросила она, неудержимо зевая.

— Мало ли что. Куда теперь?

— В городскую больницу.

Дорогу уже изрядно замело, и машина, тычась в сугробы лучами фар, осторожно огибала их. Не отрываясь от баранки, Чиж одной рукой вытащил из ящика флягу, приложился разок-другой, похвалил ром и предложил Зойке. Она отказалась. Не хотела она сегодня ничего из того, что окружало ее, что было таким привычным раньше. Получше запахнув полы шубки (больше всего мерзли колени под этим клятым капроном), она плотно вжалась в угол сиденья и снова задремала — в который уже раз в эту странную долгую ночь.

...Резким толчком ее швырнуло в сторону и больно ударило коленом о металлическую ручку двери. Чертыхнувшись, Зойка проснулась, села и принялась растирать варежкой ушиб.

Машина стояла, чуть накренившись на правый бок.

— Влипли мы, кажется, — обернувшись к ней, растерянно сказал Чиж.

— Как — влипли? В чем дело?

Встревоженная, она глянула в оконце. Кругом были одни сугробы. Снег пылью искрился под выныривавшей иногда из облаков, бледной уже луной. Поземка не прекращалась. Видно, за окном стало еще холоднее. Сердце сжалось у Зойки.

— Где мы, говори, куда завез, чертова душа?

— За Кленовой рощей.

— Так это же двадцать километров за городом! — ахнула она.

— К больнице пробиться не удалось, намело там по самую раму... Я и решил на дачу, — не глядя на нее, протянул Чиж.

Зойке очень хотелось его стукнуть, чтоб только мокро осталось, да что толку... И без того раскис, куда только девалась вся фанаберия! Лицо вон даже с этими дурацкими косыми бачками сейчас совсем детское, губы дрожат, черт бы его побрал, и улыбка виноватая. Даже не узнаешь сейчас Чижа. Наконец он вылез, вполголоса ругаясь.

— Какая авария? — сердито спросила Зойка, когда он вернулся. — Что сломалось?

— На тумбу каменную налетели. Что-то с карданным валом. Да и днище, кажется, пропороло.

— «Что-то»... Куда же ты смотрел, водитель называется. В ноги сильно дует.

— Ничего, прибавим оборотов — будет теплее, — помолчав, неожиданно спокойно проговорил Чиж. — Придется припухать до утра, ничего не поделаешь... тут культурненько, тепло...

Прикрыв кое-как ковриком щель в поврежденном днище, Зойка теплее укуталась в шубку и молчала. А к нему понемногу возвращалась привычная развязность.

— Вы очень хорошо сказали, детка, — в прежней манере заговорил он, — я всю дорогу думал о ваших словах, потому и на тумбу напоролся... На самом деле, пора уже завязывать, хватит. Погуляли.

— Ишь какой сознательный нашелся, — не так уже сердито буркнула Зойка. Все-таки приятно, что ей удалось вызвать живой отклик даже у Чижа.

Чиж мгновенно заметил перемену в ее настроении и решил не терять времени. Он живо перебрался на заднее сиденье, уселся рядом и попытался обнять ее. Зойка озлилась, резко оттолкнула его:

— Ты как сменил пластинку на вежливую, так и крути ее. Чтобы рук твоих я не видела. Из-за меня на тумбу напоролся... Рому бы хлестал поменьше.

Чиж опять присмирел. Оба замолчали. Растирая набрякшее колено, Зойка думала: «Вишь, если с ними твердо — они как миленькие... Эх, дуры мы, дуры...»

А погода не на шутку разбушевалась. Вырываясь с ледяных просторов Каргиня, пурга носилась кругом, кричала почти человеческим голосом, равняла с окрестными полями дороги и мосты. Прямо в стекла машины бил ветер. Еще сильнее снизу потянуло холодом. Зойке стало страшно.

— Что ж, так и будем сидеть, пока не замерзнем? — негромко спросила она.

Чиж хихикнул:

— В наше время не замерзают. Проедет кто-нибудь.

Зойка опять рассердилась:

— Жди, как же. Выходи наружу, да выясни, нельзя ли все-таки поправить. Мужчина называется!

Он нехотя поднялся. Зойка хотела выйти тоже, но острая боль в колене бросила ее на место. Вот положеньице! Всю жизнь мечтала...

В распахнувшуюся на мгновение дверцу с воем ворвался колючий снег. Луны уже не было видно. Чиж вернулся очень скоро, плюхнулся на сиденье, стал растирать обмерзшие руки:

— Отец меня обязательно хватится, пришлет тягач. Своими силами не выбраться. Был бы домкрат...

— Ты, поди, и в глаза-то не видел, какой этот домкрат. Папашин шофер небось старается, — проворчала Зойка.

— Идти надо, — помолчав, уже без рисовки сказал Чиж. — Я пойду, Зоя Васильевна, тут до дачи не больше километра осталось, приведу помощь. А ты сиди тихонько, к щиткам не притрагивайся, пусть мотор урчит себе. Пока ведь не очень холодно, правда? Ну... гуд бай!

Он застегнулся, похлопал ее по рукаву и, согнувшись, выбрался из машины. Дверца хлопнула. Зойка осталась одна. Очень сильно болело колено. Она снова растерла его, как могла, перетянула шарфиком и затихла.

Время шло. На этот раз Зойка не спала. Какие-то видения, мечты или воспоминания роились у нее в душе. Что-то легкое и ускользающее возникало перед глазами, манило за собой и исчезало, так и не прояснившись, не давая ухватить себя сознанию. Дрема стала одолевать ее.

— Да ведь это я замерзать начинаю. Этого еще не хватало. Нет, надо сопротивляться, что-то делать. Но почему такой холод?

Ноги в меховых сапожках совсем закоченели. Только теперь она заметила, что мотор уже не работает, а в рассеченное днище по-прежнему врывается стужа. Стекла машины на палец толщиной заткало инеем. Сколько же времени прошло, господи? Она взглянула на свои ручные. Полтора часа. Чиж должен скоро уже обернуться. Всего полтора. А если пойти ему навстречу? Да, нога... Если поползти?

Зойка метнулась к дверце, принялась дергать и крутить ручки. Дверца не поддавалась. Только толстое стекло поплыло вниз, и в глаза посыпался снег.

Зойка тоскливо обвела глазами ярко освещенную, сверкающую никелем и поливинилом машину. Душегубка! Вот оно что... Ну, хватит. Нечего страшные слова говорить. Куда в самом деле ползти! Тут все-таки теплее. Надо сберегать силы.

Она еще раз взглянула на часы, прижала их к уху. Часики тихонько тикали. Это была сейчас единственная жизнь рядом с ней, единственная связь с домом... Да, дорого бы она дала, чтобы очутиться сейчас в бараке у брата, на своей раскладушке... Ладно, нечего себя растравливать...

Она принялась убирать машину. Вытерла варежкой пыль с задней полки, сложила аккуратно книжки и журналы. Просмотрела свою сумочку. Потуже завинтила трубку с губной помадой. Заглянула в профсоюзную книжку. Оказывается, за полгода не плачено. Смотри ты, даже не знала. Завтра же, в понедельник, надо заплатить. Она переложила из кошелька в профбилет несколько рублевых бумажек.

Больше делать было нечего. Она опять затосковала, заметалась. Чтобы успокоиться, стала подробно вспоминать, как Ильза Генриховна похвалила ее вчера за песню Леля. Вчера ли это было? Кажется, целый год протлел... Она попробовала потянуть сольфеджио, но сама испугалась: так странно прозвучал голос в застывшей мертвой тишине. Нет, петь сейчас противопоказано. Голос погубить можно.

Теперь уже ничто не нарушало тишину. Зойка сидела неподвижно. Ей становилось совсем плохо. Нестерпимо болели руки и ноги. И тогда она совершила еще одну ошибку, последнюю ошибку в своей жизни. Окоченевшими руками нащупала флягу с ромом, зубами отвинтила пробку. Перед ней возникло лицо Вадима. Осудил бы он ее, что снова пьет? Нет, сейчас бы не осудил... И она выпила все, что там оставалось, до последней капли.

Ей стало тепло. И безразличие ко всему овладевало ею. Она уже не сопротивлялась. Мороз теперь прикинулся другом. Ее опять обступили видения. Привиделось, как однажды вечером они с дедом Ильей спешили домой из лесу. Дед бежал с вожжами в руках рядом с санями и весело покрикивал: «Мороз не велик, да стоять не велит!» Потом она пила крутой обжигающий чай и грелась на печке.

Сейчас ей тоже тепло. Она снова идет берегом родной речки, мимо нее проходят поющие девушки, и в небе летят журавли... «Племянников хотела на дневной сеанс», — возникла у нее на мгновение ясная мысль. Возникла и пропала. Растворилась в снегах, растаяла в журавлином крике.

Журавли подняли Зойку, дали крылья и ей, понесли далеко и высоко над родными лугами и лесами.

Чижа действительно хватились, стали искать. Наутро едва теплого его нашли недалеко от дачи под стогом сена. У него были сильно обморожены ноги. Когда люди добрались до занесенной снегом машины, когда наконец смогли открыть ее, — Зойка была мертва.

Началось следствие. Найденные на квартире у Лебедя компрометирующие материалы, показания свидетелей были достаточно красноречивы. Дело принимало неприятный для него оборот...