1

Сыщется ли на свете уголок милее сердцу москвича, чем Подмосковье. Вадим сквозь заиндевевшее окно любовался тихими заснеженными полями, перелесками, лугами с выбранными уже наполовину зародами, и сердце его тоже наполнялось покоем. Палата была одиночная, никто не мешал, он тоже старался меньше попадаться на глаза людям, не вступал в разговоры — они здесь не нужны. Тишина была лучшим лекарством для Вадима. Под санаторий издавна приспособили имение какого-то богатого графа, тут и сейчас еще ощущался старинный уклад, особый, не казенный уют. Палат в двух этажах насчитывалось не так уж много, обслуживание поставлено было отлично, и Вадим понял, что попал в особенно хорошую здравницу, каких немало в Подмосковье.

По целым дням бродил он пешком или на лыжах по окрестностям, не мог надышаться чистым хвойным воздухом бора, вплотную подступившего к санаторию частоколом золотистых мачтовых деревьев, смотрел на долгие зимние закаты, слушал лесные шорохи, голоса электричек. Он вспоминал тайгу, товарищей-геологов, и очень хотелось ему вернуться к ним здоровым и сильным, как раньше.

В такие дни Вадим особенно старательно выполнял назначения лечащего врача — умного, немного ворчливого, старого одессита Элентуха. Однако этого настроения хватало ненадолго. Он понимал, что все это бесполезно, анализы по-прежнему были неутешительны.

И все-таки Вадим чувствовал себя гораздо лучше. Главное, здесь был он никому не в тягость, не надо было притворяться, и никто не видел тех приступов удушья, которые иногда случались у него. Он старался не пугаться. Не даст он, черт возьми, срабатывать тут дополнительному психологическому фактору. Не даст!

Вадим старался пересилить себя, ходил на лыжах, читал. Не сидел, как другие, до устали перед телевизором, а читал. Он заново открыл тут для себя Омара Хайяма, натолкнувшись в библиотеке на томик его стихов. Ему нравился мрачноватый юмор восточного Эпикура, его искрящиеся, как вино, четверостишия. Он чувствовал, что живет в канун важных для себя перемен.

— Как сегодня самочувствие, молодой друг?

Вадим терпел скрипучий голос Элентуха, его седые, почему-то лезущие в рот усы и скрупулезную требовательность в выполнении санаторного режима только за склонность к афоризмам и старо-одесскому жаргону. Хотя Герш Яковлевич уже целую вечность жил в Москве, но все оставался одесситом до мозга костей. Лучше Одессы не было города на свете. Все московские поэты и писатели вышли из Одессы. Лучшие в мире закройщики и рестораны — на Дерибасовской. Самые длинные в мире катакомбы — под Одессой. Так он мог продолжать без конца. На вопрос — почему же он уехал из Одессы — Элентух патетически воздевал вверх руки:

— Дети, ох, дети! Они-таки заставят вас даже переселиться на луну.

Для детей Элентух и построил дачу неподалеку от санатория. Летом они приезжали, а в зимние месяцы он жил тут по-холостяцки один. Примиряли Вадима со старым одесситом длинные беседы за стаканчиком сухого вина, да редчайшие магнитофонные ленты, которыми Элентух гордился и прятал даже от любимого внука. Пятилетний мальчонка с пожилой няней зимовал тут же, на даче. Вне стен санатория Элентух удивительно преображался, делался домашним, уютным, смешным.

Дача состояла из двух просторных комнат с небрежно оштукатуренными и давно не беленными стенами, и стеклянной веранды, выходящей в игрушечный садик с десятком молоденьких яблонь, прикрытых снегом, как периной. Они пили болгарскую «гамзу», дымили сигаретами и слушали магнитофон.

— Что, сударь, важнее всего на свете? — философски вопрошал Элентух, налаживая очередной диск.

Улыбаясь, Вадим спросил:

— Что это вы так — «сударь»? Старину вспомнили?

— Почему старину, известный писатель предлагает ввести во всеобщее употребление. Разве не читали статью?

— Нет.

— Как же, целую теорию построил. Однако не прививается ни «сударь», ни «сударыня». Вот и я хотел внести в это благое дело посильный вклад. Итак, мой молодой друг, вернемся к предмету нашего разговора. Что же на свете важнее всего? В жизни самое главное — логика. Где нет логики — там все фальшь, ерундистика и абсурд. Так что, сударь мой, логика — это ключ ко всему разумному и правдивому. Логика, если угодно, это запрет лжи.

Вадим грустно покачал головой:

— К сожалению, далеко не все на свете подчиняется законам логики.

— О чем вы? Ах, об этом... — Элентух запустил что-то из последних вещей Игоря Стравинского и некоторое время, наклонив по-птичьи голову, слушал странные скачущие звуки, потом приглушил магнитофон и сказал: — А вот в Париже не так давно спасли пятерых из шести югославских ученых, подвергшихся облучению из-за неисправности биологической защиты.

— Как это удалось?

— Пересадили костный мозг от здоровых людей.

— А несовместимость тканей?

— Временно, якобы, сняли ее с помощью облучения гамма-лучами. Да черт их разберет! Может, врут, хвастают, раньше времени бьют в колокола. За границей любят сенсации. В Японии, например, каждые полгода выдается патент на радикальное средство против рака.

— Неплохо вы тут устроились, Герш Яковлевич, — Вадим обвел взглядом комнату, меняя неприятную тему.

Элентух простодушно улыбнулся:

— Каждый устраивается как может. А нашему брату, обывателю, сам бог велел.

— При чем здесь обыватель, какой вздор!

— Один молодой редактор, по фамилии не то Подушкин, не то Матрешкин, сейчас уже не помню, которому я принес статью о злоупотреблениях одного руководящего товарища, так и сказал: «Вы обыватель, доктор Элентух». Ну что ж, обыватель, так обыватель. Только ко мне же пришел этот чванливый редактор, когда сердечко стало сдавать. А для москвича, мой молодой друг, дача — не роскошь, а самая неотложная необходимость. Ведь в Москве есть все, кроме одной вещи — воздуха.

«Да, — думал с грустью Вадим, возвращаясь поздно вечером к себе в палату, — постепенно решат все проблемы, в том числе и проблему микроклимата и проблему рака. Только меня уж не будет. Вырастет маленький бугорок земли... Фу, какая гадость! Опять принялся анализировать свою выдающуюся биографию? Неужели нет для тебя на свете ничего более интересного? Как же заставить себя быть более мужественным? Динка нужна. С ней бы все смог».

Да, Дины мучительно недоставало. Словно ожидая кого-то, Вадим систематически ходил встречать поезда, невольно искал ее в разношерстной толпе на перроне, ждал писем. Нет. Ни писем, ни ее самой не было. Тогда на Ленинских горах он просто хотел, чтобы она забыла. Чтобы сама от него отказалась и сберегла себя для настоящего, прочного человеческого счастья. И все-таки, наверно, это жестокость. В сущности, я оскорбил ее. И вообще все это фальшиво и мерзко: желать женщину и одновременно отталкивать, любить ее и постоянно мучить, терзаться искушением и бесконечно обуздывать себя. Ханжа и непротивленец! Именно ханжа!

Боже мой, как нужна Динка! Как она сказала тогда на Ленинских горах: «Человек все равно не вечен, и если нам осталось четыре дня — мы проживем их вместе...»

Струсил. Побоялся взять на себя ответственность. Может, позвонить? Поздно. Не ответит. Даже у самой преданной любви бывает предел, критическая точка, переступить которую нельзя. А я переступил. Этого не прощают. Куда теперь денешься? Ладно! Хоть тут напоследок не прячься от жизни. Ведь кругом такая тишина...

 

2

НОВОСТЬ: ПЕРВЫЕ УСПЕХИ В БОРЬБЕ С ЛУЧЕВЫМ ПОРАЖЕНИЕМ! — заголовок был напечатан малиновой краской и бросался в глаза.

Вадим придвинул к себе раскрытый на низком столике журнал и начал читать. Он увлекся, пропустил очередь, а когда поднял голову — одетые в белые чехлы кресла и диван были уже пусты. Высунув из кабинета голову, Элентух сам позвал его на прием.

И опять были обычные расспросы, выслушивания, выстукивания. И снова записи. За месяц Элентух вписал своими каракулями в историю болезни столько страниц, что картонная обложка стояла торчком.

— Читали, Герш Яковлевич? — спросил Вадим, показывая журнал.

Элентух нехотя оторвался от истории болезни, поверх очков скользнул глазами по заголовку статьи, молча кивнул. И, подписав заляпанной фиолетовыми чернилами старомодной канцелярской ручкой новую страницу, заговорил пренебрежительно:

— Теория, ах теория! Еще Гёте говорил: суха, мой друг, теория везде... Строят какие-то иллюзии, преждевременно бьют в колокола. А когда до дела доходит — все в кусты, один лечащий остается.

— Вы сами о югославских физиках рассказывали, — Вадим не мог скрыть разочарования.

— Мало ли что! — Элентух, вероятно, ворчал бы еще долго, но заметив, как судорожно зажал в руке журнал его пациент, проскрипел примирительно: — А впрочем, съездите, мой молодой друг, съездите. За трое-четверо суток обернетесь.

Вадим, кажется, и не заметил, как электричка домчала его до Курского вокзала, как очутился он в поезде метро, как потом вынесло вагон на Москву-реку. Только тут он опомнился и увидел, как после полумрака тоннеля предстала перед ним солнечная и сегодня особенно нарядная Москва.

Он ехал на Ленинские горы. Он просто повидает Дину и скажет ей, что все премудрости и ханжество — к черту! Она необходима ему. И сколько дано ему прожить — столько до самого последнего часа она будет ему необходима. А может быть, он еще и выживет? Появилась надежда.

Надежда! Как скоро она преобразила Вадима! Исчезла с его лица угрюмость и отрешенность, он перестал непроизвольно сутулиться, опять стал строен и легок на ходу, в глазах появился былой блеск. Вот оно что такое надежда!

Таким его и увидела, открыв на звонок дверь своей новой квартиры на Ленинских горах, Ильза Генриховна. Под стать современной квартире на ней был модный короткий полосатый халатик, волосы уложены лучшим мастером тщательно и со вкусом. Ведь в прическе умная женщина прежде всего учитывает свою индивидуальность.

— Как, лечение уже кончилось? — без особого восторга спросила она, здороваясь.

Вадим ответил, что в лечении перерыв на несколько дней, и ему необходимо срочно увидеть Дину.

Ильза Генриховна пригласила его в комнату тем изысканно вежливым и холодноватым тоном, каким, по ее мнению, настоящие москвичи дают почувствовать провинциалам, что визит их неуместен. По меньшей мере, Сырцов должен был предварительно позвонить.

— К сожалению, Дины нет дома, она с Вячеславом прямо после лекций поехала в Ленинку, — хозяйка опустилась в мягкое кресло и глазами показала Вадиму такое же напротив; с удовольствием отметив про себя, что в его глазах мелькнула тревога, продолжала: — Дина отстала немного от своего курса по математике, Вячеслав репетирует ее. Это наш новый знакомый, ее знакомый... студент пятого курса физмата...

«Ей не надо задавать вопросов», — Вадим усмехнулся, вспомнив про службу времени по телефону, когда достаточно поднять трубку, чтобы получить исчерпывающий ответ. Настроение его упало. Посидев для приличия несколько минут, он стал прощаться.

— Ян Зигмундович в Москве?

— Собирается в командировку. В ваши края, — Ильза Генриховна опять с удовольствием подчеркнула слово «ваши», — там рудник какой-то открывают, что ли... да вы, вероятно, знаете.

— Да, благодарю вас. Прошу передать привет.

— Позвольте, а чаю?

— Благодарю.

В Ленинской библиотеке было, как всегда, много народу.

Вадиму не часто приходилось бывать тут раньше, учился-то он в Сибири. Только на четвертом курсе, во время стажировки. Тем сильнее запомнились тихие залы с одинаковыми зелеными абажурами на столах, с особенной, наполненной шелестом страниц, тишиной. От этих стен всегда отступала мелкая суета, спешка, завистливость. Здесь даже не верилось, что все это есть на свете.

Вадим долго переходил из зала в зал, заглядывал в укромные уголки за колоннами, в маленькие читальни специалистов. Наконец он увидел их. Они сидели далеко, и Вадим узнал ее скорей всего по участившемуся биению сердца. Дина сидела спиной к нему, и он увидел только склоненную нежную шею, а рядом — мягкий профиль много читающего юноши. Свет зеленой лампы сбоку освещал их склоненные головы, на шее у Дины темнели редко нанизанные бусы из самшита. Вадим, кажется, услышал их запах — слабый тонкий запах, немного терпкий, такой знакомый.

Первым его движением было подойти. Но он не двинулся с места... Зачем, собственно? Все происходит именно так, как ты хотел. Она спокойна, занимается. И даже не одинока. Именно этого ты добивался. Чего же лучше? Все по твоей программе.

Он вдруг заметил, как небрежно, по-дорожному одет, какая у него нескладная походка, как весь он с сумятицей своих чувств лишний, чужой в этом мире спокойствия и тишины. Вадим двинулся к выходу. Остановился, еще раз взглянул на них. Сидят, все так же склонившись над книгой. Оба поглощены математическими формулами. А может быть, друг другом? Ну и что ж! При чем здесь ты?

Он почувствовал, как в груди мучительно, знакомо заныло. Так... не хватало еще, чтобы здесь начался приступ. Он опять двинулся к дверям. А может, все-таки подойти? Может быть, она вскрикнет, обрадуется? Это после того, как ты отрекся и оскорбил? Нет, все. Нельзя!

 

3

Дина медленно шла из библиотеки по вечереющим улицам, выбирая по возможности более тихие переходы. Еще довольно светло, только спускается легкая дымка, фонари зажигаются постепенно и вытесняют день. Дина попросила Вячеслава не провожать ее, хотелось побыть одной, как можно больше пройти пешком. Когда устанет — поедет. Вячеслав хороший, серьезный, а иногда очень веселый. И разговаривать с ним интересно. Только он совсем не нужен ей. Сегодня почему-то особенно не нужен.

А вообще сегодня она довольна. Почти без подсказки вывела сама инварианты этих окаянных линейных уравнений. Оказывается, не так страшен черт... Ничего, и дифференциальные уравнения осилю, и химию буду знать, как свои руки. Очень хочется поглубже проникнуть в мир молекул и их таинственных связей. Сейчас это стало модно. Но ведь и на самом деле интересно. Где-то на этом уровне решаются сейчас главные проблемы века... Она тихонько засмеялась. Как казенно сформулировалась у нее мысль: проблемы века, на уровне.

Как хорош сейчас в полумгле Кремль! Сколько уже поколений людей смотрели на эти башни...

Что сейчас делает Вадим? Сегодня она ощущает его особенно близко. Не только думает о нем, а именно ощущает близко. Думает она о нем почти всегда. Что бы ни делала, чем бы ни занималась, мысли о Вадиме не уходят, только принимают разные формы.

С того дня на Ленинских горах много было передумано. В таких случаях иные девушки утешаются тем, что нанизывают в воспоминаниях все самое плохое и постепенно уверяют себя, что он, дескать, не стоил ни любви, ни страданий. Ее бы это не облегчило. Она и не пыталась. Просто сначала была пустота, подавленность, отрешенность. Потом откуда-то возникла уверенность, что все это неправда и не может быть правдой. Отрешиться от себя человек не может. Значит, она не может отрешиться от Вадима. Они едины, и изменить это невозможно.

Уверенность эта так глубоко укоренилась в ее душе, что она стала опять почти спокойна, деятельна, могла заниматься. И только каждый день, каждый час ждала от него весточки. Сегодня это ощущение стало особенно острым. Больше идти не хочется. Устала. Скорей домой! И она быстро проехала остаток пути на автобусе.

Открыв своим ключом дверь, Дина услышала голоса, родителей и сразу поняла, что приходил Вадим. Она скинула в передней шубку, бросила портфель, рванулась в комнату и сразу спросила:

— Где он? Куда ушел?

Родители переглянулись. Ян Зигмундович требовательно смотрел на жену. Ильза нехотя стала рассказывать.

— Почему же ты его не задержала, мама? — медленно бледнея, спросила Дина.

— Не запру же я его! Сказал, что найдет тебя в библиотеке. Разве туда не приходил?

— Почему ты его не задержала? Почему ты его не задержала? — монотонно повторила Дина.

Ильза с негодованием повернулась к мужу:

— Ты видишь, она опять зарывается. Какой тон! Какое обращение!

Но Ян Зигмундович смотрел на лицо дочери. Так, не глядя на жену, он и сказал:

— Похоже, Ильза, что ты в самом деле сначала делаешь, потом думаешь.

— Папа, мне надо... ну все равно, я скажу при тебе... — Дина вплотную подошла к матери и сказала: — Я знала, я давно догадывалась, что ты делаешь все, чтобы помешать. Помни: ты можешь стать мне совсем чужой. Этим не шутят.

И медленно, спотыкаясь, как слепая, пошла к себе.

Стырне молча опустился в кресло. Ильза хотела что-то сказать, не нашлась. Без толку повертелась в комнате. Он все сидел молча. Тогда она включила телевизор, погасила верхний свет и уныло поплелась на кухню.

Экран засветился мерцающим светом. Шла передача об оврагах и оврагообразовании. Широкую ровную степь с поспевающими хлебами вдоль и поперек прорезали овраги. По дну их бежали невинные ручейки. А за десятки и сотни лет они разъедали степь.

«Да, овраги и морщины — неумолимая вещь, — устало смежив веки под монотонный голос диктора, думал Ян Зигмундович, — еще вчера свежее лицо покрывается сеточкой морщин — зачем? Фу, черт! Америку открываешь, самое время сейчас об этом думать», — с досадой отмахнулся он. Но мысли упорно и тупо возвращались к тому же: человек и в шестьдесят еще многое может, а лицо становится безобразным, дряблым...

Окончательно раздосадованный, Ян Зигмундович выключил телевизор, прошелся раз-другой по комнате, потом подошел к дверям Дины. За дверью было тихо. Ильза стояла тут же с растерянным и виноватым лицом. — Дина! Динушка! — позвал он. Но Дина не отозвалась.

 

4

За окном комфортабельного цельнометаллического вагона неторопливо проплывают горы с белыми чалмами ледников, закутанные в туман тихие долины, где скоро уже зазеленеют чайные и цитрусовые плантации, селения с игрушечными кубиками домов среди оголенных тутовников. Кое-где по солнцепекам уже зеленеет травка.

Высадившись из самолета, Вадим пересел в поезд и берегом моря ехал сейчас до места. Думать о вчерашнем не хотелось. Сегодня при свете дня он ясно понял, что просто надо было подойти. Что бы там ни было, Дина сказала бы ему правду. Да и о Большом Пантаче следовало разузнать. Но сейчас думать об этом не нужно. Прежде всего необходимо решить основной вопрос.

Любя свой суровый край, Вадим с восхищением вглядывался в природу Кавказа, о котором столько читал, но видел впервые.

Иногда горы расступаются, открывая морской простор. Волны тянутся к самой насыпи, и камешки светятся насквозь. Вода, наверное, ледяная и совершенно прозрачная. Ох, как в самом деле хочется жить! С пронзительной радостью впитывал он весенний блеск моря, и ему казалось невозможным, чтобы все это могло исчезнуть для него навсегда.

Да, появилась надежда. Хотя лучевую болезнь и называют чумой XX века, но ученые уже начали активную борьбу с ней. В счастливую минуту одному из них удалось установить, что радиоактивная вода прежде всего разрушает в клетках живого тела те белковые частицы, которые содержат серу. Вводя в зараженный организм серосодержащие препараты, восстанавливая убыль этих частиц, удалось в ряде случаев приостановить процесс разрушения.

Однако, как говорил Элентух, все это оказались лишь «преждевременные колокола». Борьба продолжалась. Усиливалась. Выяснилось, что разрушение тканей от радиации приостанавливает не только сера, но и так называемые амины, повышающие силу защитной реакции нервных окончаний. Серотонин — препарат, выделенный из сыворотки бычьей крови, — считался пока лучшим стимулятором борьбы периферической нервной системы против проникающей радиации.

Всем этим и занимались в одной из лабораторий института экспериментальной патологии и терапии, куда, прочитав статью в журнале, решил съездить Вадим Сырцов. Помещался институт в большом парке с вековыми вечнозелеными деревьями, среди которых белели большие каменные здания и службы. Здесь находился питомник обезьян, которых содержали в вольерах и особых клетках. Говорили, что эксперименты над ними могут проложить реальный путь к победе над лучевой болезнью.

Приняли тут Вадима приветливо, тепло. Узнав, что посетитель дальневосточник, директор института — седоусый бритоголовый абхазец — долго расспрашивал его о далеком таежном крае, рассказал в общих чертах о задачах возглавляемого им учреждения, поинтересовался целью приезда и сам проводил молодого геолога в лабораторию радиологии.

Просторные комнаты уставлены были сложной аппаратурой, поблескивающей никелем и эмалью, от них тянулись толстые черные провода. На серый мраморный столик нацелилась кобальтовая пушка, напоминая тяжелым хоботом ископаемое животное. В небольших сетчатых клетках резвились подопытные мартышки. Немногие сотрудники передвигались бесшумно.

Руководитель лаборатории доктор Спирин подробно расспросил Сырцова о его болезни, о проведенном уже лечении, посетовал, что нет истории болезни, познакомился с анализами. Это был не старый еще, плечистый человек в белом халате и такой же тапочке, с серыми спокойными глазами. Радиологу явно льстило, что о его работе написана большая статья, но он, сердито насупившись, несколько раз повторил, что все там преувеличено.

— Мы еще только нащупываем пути, — сказал Спирин, незаметно рассматривая взволнованное, нервное лицо посетителя.

Вадим тоже понимал, что находится не в лечебном, а в экспериментальном учреждении, где дальше опытов над обезьянами еще не шли и пойти не могли, пока не будут достигнуты неопровержимые результаты. Но его уверенность, что конец неизбежен, нарушилась. Если имеются какие-то, пусть самые незначительные, результаты — значит, возможно и большее, все дело во времени.

Нет, он не хотел умирать. Врач, вглядываясь в его волевое лицо с глубокими продольными складками вдоль щек, все это понимал; и то, что глаза этого, по-видимому, очень сильного человека просили о помощи, смущало врача. Ведь он не мог оправдать пока никаких надежд.

— Случай ваш необыкновенный, — радиолог закурил и угостил посетителя душистыми турецкими сигаретами, попадавшими изредка через моряков в черноморские порты, — источник ионизирующей радиации находится не вне, а внутри организма — частицы застряли где-нибудь, по-видимому, тут, в грудине, — ученый слегка ткнул пальцем в галстук Вадима, — и в прямом и в переносном смысле портят вам кровь. Тут едва ли мы могли бы помочь, Вадим Аркадьевич. Нужна пункция, нужен живой человеческий костный мозг. Не всякий ведь его даст. — Спирин подробно стал объяснять метод переливания костного мозга. — Кроме всего прочего, это очень болезненная операция, — сказал он, — а, главное, нужна полная совместимость тканей, групп крови. Возвращайтесь назад, Вадим Аркадьевич, — радиолог дружелюбно поглядел на него, — в Москве, может, что-нибудь сделают. Пункция очень способствует восстановлению кроветворных процессов.

Вадим незаметно поднес руку к середине груди: ему показалось, что даже на ощупь чувствуется в плоской кости грудины проклятая радиация. Надежды, конечно, прямо скажем, мало. Кто согласится дать живой костный мозг да еще посредством такой болезненной операции?

Это был откровенный мужской разговор, — и чем суровее была правда, тем большим уважением проникался Вадим к врачу. По крайней мере нет лицемерных обещаний, бегающих глаз, недомолвок. Между этими двумя едва знакомыми, в сущности чужими людьми в недолгий час общения родились взаимная симпатия и доверие.

Ученый понимал, что нельзя обмануть этого сильного человека, а Сырцов знал: будь хоть малейший шанс — здесь для него сделали бы все возможное. Слушая немногословную глуховатую речь собеседника, Вадим постепенно успокоился, пришла ясность.

Вещи встали на свои места: солнце грело землю, корни питали листву, день клонился к закату, а жизнь — к концу. Все идет к лучшему в этом лучшем из миров. Чересчур доверчивые натуры всегда немного смешны. Теперь уж, кажется, он готов ко всему. Однако, когда ученый достал из стеклянного шкафа пару флаконов с таблетками серотонина и поставил перед ним, Вадим, чуть помедлив, взял, и брови его дернулись. Он неловко сунулся было за бумажником, но увидел глаза радиолога и понял, что это лишнее. Он пожал протянутую руку и вышел не оглядываясь.