1

«Ну, теперь все! — сказал он себе. — К дьяволу и подмосковный санаторий, и институты, и все! Подальше от обывательского благополучия курортных дам, от судорожной торопливости, от величественных читальных залов, от глупых надежд. Уйти подальше, остаться совсем одному — это еще в моей власти. В моей власти избавиться наконец от ощущения, будто ярко освещен юпитерами и все время обязан, обязан. Хватит! Теперь только тишина. Уйду незаметно, не причинив никому ни хлопот, ни неприятностей. И у меня не должно остаться ничего, за что нужно было бы цепляться. Ни-че-го! Что ж, так ведь, собственно, оно и есть. Проект Стырне пробил и дальше поведет дело как надо. Что еще? Дина? Тут тоже все в порядке. Все так, как надо. Все правильно, старик. Тебе не на что жаловаться».

Закинув рюкзак за плечи, Вадим отправился пешком на вокзал. Билет он купил машинально, и поезд быстро домчал его до вечнозеленого южного города, где его не ждали ни обнадеживающие институты, ни спасительные лаборатории, а просто была уже почти тропическая жара. Впрочем, он, конечно, преувеличивал, на дворе стоял только конец февраля, горы дышали холодом, особенно ночью, но город уже весь благоухал от ранних цветов.

С трудом добыв номер в плохонькой гостинице, Вадим отправился осматривать город. Пестрели многолюдьем улицы. Вдоль мощеных бульваров низкорослые пальмы свешивали широким зонтом метровые кожистые листы, а где-нибудь в скверике среди буков и зарослей самшита можно было увидеть скромную северную рябину и даже ель. Современные береты и шляпы на головах мужчин мелькали вперемежку с красными фесками и чалмообразными башлыками горцев.

В порту белые танкеры загружались бакинской нефтью, поступающей по прямому нефтепроводу. Портальные краны перекидывали на суда ящики с консервами, тунговое масло, сухофрукты, чай, а выгружали железо, лес, машины, зерно. Картвельские языки мешались тут с русским, армянским, азербайджанским. Забавный парадокс: армяне и грузины объяснялись между собой на турецком. Язык завоевателей укоренился тут на целые столетия и держался до сих пор. На базарах толчея, пестрота, пряные запахи, шум. Горцы в бешметах с газырями разливали прямо из бурдюков давленное с собственных шпалер сухое вино или чачу — виноградную водку.

Совершенно верно. Именно так. Постой, откуда же это? Да это все старый жизнелюбец Омар Хайям! Лукаво улыбаясь, он наливает из узкогорлого серебряного кувшина шипящее вино и, когда оно пошло гулять по жилам, берет за руку и ведет за собой.

Кругом уже весна, ранняя южная весна, небо зеленоватое, почти мартовское, зацветают абрикосы и миндаль. Все здесь устремлено ввысь — и светлые здания театров, и пирамидальные тополя вдоль улиц, и вечнозеленые купы эвкалиптов, и белеющая колоннада у входа в парк.

Ну что ж, дружище, пить так пить — пойдем. Я приметил днем одно местечко — ты и в родном Нишапуре такого не сыщешь. Неважно, что я геолог, а ты ученый и поэт и жил восемь веков назад, что у меня на голове широкополая серая шляпа, а твою венчает зеленая чалма паломника в Мекку — все равно пойдем! У нас с тобой много общего, мы уже оба фактически живем в царстве теней, хотя не перестаем любить и славить жизнь. К черту темный плащ зимы!

Вон мимоза-недотрога робко ждет чего-то и приветствует весну. В ресторанчике под открытым небом висит табачный дым, слышится гул голосов — тут и туристы из гостиницы, и выздоравливающие из ближних санаториев, и местные модники в усиках, с заросшими тарзаньими шеями. Худой горбоносый официант в белом пиджаке разливает по бокалам пенистый мукузани и разносит шашлык, чебуреки.

Что верно — то верно, далеко не клад. Без малого три десятка лет коптил небо, и вот приходится уходить, так и не сотворив чуда. Даже девушка, та, единственная, не помянет добром. Тебе все же было легче, мудрец: несмотря на вольнодумство, ты немножко все-таки верил в свой мусульманский рай и на всякий случай накрутил на лысину зеленую чалму. А каково мне?

Больше вина! Пусть, как говорится, вино льется рекой. Я за все буду платить. Эй вы, под эвкалиптом! Давайте сюда, в ногах правды нет, потеснимся. Чего удивляетесь? У меня лучший друг Зовэн Бабасьев. Не слыхали? Услышите. А вас как? Дрешер-Дрешеридзе? Очень приятно. Будем знакомы: Вадим Сырцов. А ваших спутниц? Ага: Ася и Нетти. Очень приятно. Рассаживайтесь, угощайтесь.

Дрешер-Дрешеридзе и Ася — оба светлоглазые, стройные — назвались актерами местного театра, а низкорослая черноглазая Нетти работала там пианисткой — «концертмейстером», как важно отрекомендовалась она. Впрочем, выпив еще пару бокалов, она уже сказала, что работает костюмершей. Не все ли равно было Вадиму?

— Послушайте, генацвале, можно здесь на берегу моря купить саклю? — спросил за столом Вадим.

— Саклю? Вах! — доверительно улыбаясь, сказал Дрешер-Дрешеридзе. — У нас можно купить все. Даже маленький спутник.

— Где? Какой спутник? — сдерживая смех, спросила Ася.

— А вот спутник, пожалуйста! — воскликнул ее супруг, показывая обеими руками на Нетти.

Рассмеялись все и громче всех сама Нетти.

Вадим заказал еще вина, закусок, потом оторвался от столика, прошел за ограду ресторана и, делая вид, что пьян, приткнулся лицом к стволу дерева... Да, Омар Хайям, я плачу. Мне стыдно, но я плачу, великий мудрец. Я плачу, потому что мне хочется жить. И никто не осудит меня, даже ты...

 

2

Наутро он отправился на базар. Болела голова, на душе было скверно.

А базар шумел, как и вчера. На лотках продавали рыбу, огурцы, жареный каштан, фундук, красный стручковый перец, связки табачного листа и невесть что еще. Толстый грузин в белом фартуке, натянутом поверх ватной телогрейки, на все лады расхваливал жареные пирожки с луком. Они и вправду пахли заманчиво.

Дочерна загорелая сухая старуха, по-горски повязанная темной шалью, прямо на земле, на расстеленной тряпице разложила несколько дешевых запястий, колечки с грошовыми пестрыми камушками, две-три связки бус. Девчонка лет тринадцати зачарованно смотрела на эти сокровища... Как она сосредоточенна, как хочет, должно быть, это ожерелье, как верит, что жизнь непременно сулит ей счастье. Сулит ли? Скорей всего, обманет. Может, подарить ей побрякушки, чтобы хоть сейчас не обманула?

Сунув старухе деньги, он надел на худую шейку зеленые бусы, глянул в ошалелые от счастья девчачьи глаза и, почему-то покраснев, зашагал дальше. «Тоже Гарун-аль-Рашид нашелся, Вадим — приносящий счастье...» — не то в шутку, не то серьезно ругал он себя.

Побродив еще по базару, Вадим съел пару хваленых пирожков с луком, они оказались именно вкусными, выпил стакан легкого, совсем не пьянящего вина. Делать здесь было больше нечего. У всех свои заботы, свои дела, свой дом. Только он один совершенно свободен. Так ли уж это хорошо?

Отдавая стакан хозяину, Вадим сказал наугад:

— А нельзя ли тут где-нибудь купить участок с небольшим виноградником?

Мужчины, стоявшие у прилавка, посмотрели на него с удивлением: все, что можно было продать из недвижимости — уже продано, что можно купить — куплено на всем протяжении Кавказской Ривьеры. Вадим достал бумажник, стал расплачиваться. Продавец вина — старый угрюмый горец в грубошерстном архалуке с кинжалом за поясом — бегло глянув на внушительную пачку кредиток и аккредитивов, не стал брать деньги, а велел подождать.

Вадим отошел в тень. Закончив торговлю, аджарец неторопливо вылил остатки вина с густыми зеленоватыми хлопьями, бросил бурдюк на дно арбы и, подозвав Вадима, спросил:

— Ты хочешь купить участок?

Тот подтвердил, добавив, что хотелось бы на берегу моря. Аджарец молча обошел повозку, потрогал высокие колеса, потряс оглоблю, заставив сонного белого мула испуганно встряхнуться, снял у него с морды пустую торбу и тоже бросил в арбу. Подтянув подпругу, он взобрался на передок и кивнул Сырцову: садись.

Они поехали. Вадим сам был немногословный человек, любил молчаливых, но такого молчуна, как этот Чантурия, кажется, еще не встречал. Все время, пока они, минуя северные пригороды, ехали к морю, Чантурия сосал трубку и молчал. Да и потом, за всю дорогу выдавил из себя лишь три-четыре односложных фразы. Отдохнувший мул резво трусил по хорошо укатанной дороге. В просветах синел и лениво перекатывался прибой. На горизонте окутанные облаками маячили лесистые громады Аджаро-Имеретинского хребта. Пахло морем и цветами.

Из скупых слов аджарца Вадим понял, что младший сын Чантурии, служивший на Сахалине, демобилизовавшись, женился там на русской и решил остаться на далеком острове. Старика едва не хватил удар. Он не мог простить сыну тройной измены: роду, краю, вере отцов.

Сырцова поразила дремучесть старого горца: с внешним миром его соединяли только несколько закорючек мхедрули, которыми он по необходимости расписывался в сельсовете. После измены сына Чантурия совсем замкнулся в себе и решил вместе с женой навсегда подняться в горы. Там жила с мужем и большой семьей старшая дочь Асьма. Там было спокойнее. И к аллаху ближе, да будет благословенно имя его. Расчеты с жизнью были еще далеко, Чантурии шел всего девяносто третий год.

Не иначе как на пепелище рухнувшего чужого благополучия ведет Вадима судьба. Наверно, его ожидает там полное запустение. Ну, ничего. Будет крыша над головой — и ладно. Ведь он не собирается устанавливать рекорд долголетия, как Чантурия. Нечто обратное, если уж по правде сказать.

Однако против ожидания усадьба Чантурии оказалась в наилучшем состоянии, да и расположена была как только мечталось Вадиму. От небольшого рыбачьего поселка, утопавшего в густых каштанах, усадьба отделялась глубоким ущельем, по каменистому дну которого бежал прозрачный студеный ручей. Тропинка шла через огород, мимо пышно цветущих груш, мимо шпалер ярко-зеленого винограда и круто поднималась к сакле, сложенной из дикого камня. Плоская глинобитная крыша вынесена была подальше за переднюю стену, образуя открытую прямо на море веранду на двух прочных столбах.

— Заходи, кунак будешь, — сказал Чантурия.

Сакля состояла из двух комнат, они были хорошо освещены через узкие высокие окна. В цоколе первой комнаты устроен был камин — кухня и столовая вместе; вторая по восточному образцу устлана циновками, с низкой лежанкой, накрытой толстой белой кошмой. Двустворчатая стеклянная дверь из спальни вела на веранду. Снизу доносился слабый плеск прибоя, слышались резкие голоса чаек. Море было тут совсем близко, огромное, бесконечное, с пронизанными солнцем волнами.

Обойдя будущие свои владения и выкурив сигарету, Вадим вернулся в саклю. Чантурия уже накрыл на стол, выставил чуреки, головку ноздреватого овечьего сыра и кувшинчик кахетинского. Сильно пахло свежим чесноком. Дома Чантурия выглядел не таким суровым, складки на лбу разгладились. Уселись за низенький стол. Как водится, выпили по стаканчику за куплю-продажу. Когда Вадим спросил о цене, — Чантурия назвал было крупную сумму, но, видя, что она покупателю не по карману, сразу стал сбавлять. Они ударили по рукам.

Составление купчей и прочие формальности отняли три дня. Они съездили в город к нотариусу; Вадим сделал там заодно необходимые покупки, встал на военный учет.

Когда наконец все было кончено, Чантурия, сотворив молитву, вышел во двор и в последний раз оглянул бывшую свою усадьбу. На море он почти не смотрел, только постоял, прислонившись плечом к нагретой весенним солнцем стене родной сакли, потрогал виноградную лозу, усеянную молодыми, еще клейкими, резными листьями, потом, не оборачиваясь, помахал Вадиму рукой и взял мула под уздцы.

Вадим долго смотрел, как доверху нагруженная арба со сгорбившимся на передке седоком спускалась вниз и исчезла наконец в тучах красноватой пыли.

Со странным острым чувством утраты, а не приобретения поднимался Вадим к сакле. Тут начиналась его новая жизнь. Тут должны истечь предназначенные сроки.

 

3

Усадьба была далеко от дорог, немногие жившие окрест рыбаки неделями пропадали в море, — никто теперь не нарушал уединения Вадима. Сюда не долетал ни шум поездов, ни грохот грузовых машин, непрерывным потоком мчавшихся по трассе к батумскому порту, только изредка ветер доносил низкие утробные гудки теплоходов.

Вадим наслаждался тишиной, как курильщик затяжкой сигареты, как голодный куском хлеба. Это было познанное впервые в жизни и ни с чем не сравнимое чувство покоя, почти неподвижности. Не надо ни бежать куда-то и что-то лихорадочно делать, ни просто думать о чем бы там ни было.

А впрочем, он все-таки думал. Мысль жила, становилась даже острее и беспощаднее. Порой он дремал днем под платанами, раскрывшими свои шатры над обрывом его утеса. На веранде, куда перетащил тахту вместе с кошмой, лежал долгими вечерами, наблюдая, как дробятся и переливаются в лунном свете морские волны. Иногда, укрываясь от дневной жары, уходил к верховьям потока и сидел там на бережку в глубоком тесном ущелье, обхватив руками колени, слушал, как рокочет вода, перекатывает булыгу. И где бы он ни был — не мог не думать.

Особенно мучили бессонные ночи. Прошлое обступало со всех сторон, лезло из всех щелей, от него нельзя было спрятаться, как от собственной тени. Доходило до галлюцинаций: являлись, как наяву, отец и мать, настолько реальные, что он физически ощущал прикосновение материнских рук.

Чтобы избавиться от бессонницы, Вадим стал работать в винограднике, постепенно, частями перекопал огород и засадил его кукурузой, арбузом, дыней, помидорами, турецким табаком. Ему предлагали саженцы в рыбацком поселке, но он отказался. Сад слишком долгое дело — это не для него. Под вечер он едва не валился с ног от усталости, зато по ночам теперь спал глубоко и крепко.

К простой шлюпке, купленной в рыбном порту, Вадим пристроил подобие мачты, натянул на нее холст и в одних трусах ходил в море, часами лежал без движения на корме. После даже небольшого усилия теперь приходилось подолгу отдыхать. Что-нибудь сделает — и уже стучит в висках, голова слабеет. И он собирал последние силы, чтобы довести начатое до конца. Его злило собственное бессилие.

Во-первых, жизнь мне дали не спросясь...

Вот именно, не спросясь дали, а теперь отбирают. Где же смысл, в чем связь? Где тут логика? — сказал бы доктор Элентух.

Бросив в ведро с полдюжины серебристых рыбок, попавшихся в сетку, Вадим взял на себя шкот. Когда парус заполоскался и, медленно надуваясь, потащил суденышко к далекому берегу, укрепил галс на заданном курсе и откинулся на корму.

Солнце пекло. Он оглядел свое тело, от головы до пят покрытое уже ровным загаром, большое, с тяжелым торсом, втянутым мускулистым животом и сильными ногами. Неужели в этом теле уже гнездится смерть? А, черт! Ведь еще и не жил почти и женщин до смешного мало любил. Все некогда было — спешил, спешил. А куда? Куда?

Сколько себя помнит, Вадим смеялся над отвлеченными умствованиями. А вот, поди ж ты, сейчас одно это доставляло ему какое-то удовольствие. Вот и поймай, ухвати — где она, связь... Ей-богу, мало «раствориться в целом», не прожив и трех полных десятков лет. «Ешьте, пейте, после смерти никаких желаний!» — латинская проповедь чревоугодия — чепуха, конечно. Просто люди боятся. Если бы они не боялись, они, вероятно, не позволили бы обольщать себя верой в загробную жизнь.

Да, вера когда-то была всемогуща. Даже Толстой без этого не мог. А современник его Илья Ильич Мечников говорил, что если нельзя жить без веры, то она не может быть иной, нежели верой во всемогущество разума. Разум... Однако то, с чем примиряется разум, враждебно крови, сердцу, телу человека с его желаниями и страстями. Значит, враждебно самой жизни. И все-таки человек должен научиться не бояться смерти.

Должен научиться. Что ж, пожалуй, я не слишком струшу. Встречу, как надо...

Но разве только в этом дело? Его поразила новая мысль: ведь и жизни не надо бояться. Да, смерть — это часть бытия. Надо не бояться жизни, даже с самым трудным ее содержанием. А я ушел от жизни, спрятался от людей. Значит, все-таки струсил? Кажется, не это... Уже мало что могу. Слабею. Не хотел быть беспомощным перед людьми... Перед Диной... Не хотел быть в тягость...

 

4

Дома Вадима ожидал гость. Едва успел хозяин причалить к берегу и привязать лодку со свернутым парусом, навстречу ему вышел приземистый толстоватый человек, оказавшийся районным фининспектором.

Поздоровавшись, бегло осмотрев посадки и дворовые постройки, он весьма непринужденно вошел в саклю и уселся за низенький стол. Бережно отодвинул свою потрепанную дерматиновую папочку с «молнией» и, устало отдуваясь, принялся вытирать шею платком. Шея была загорелая и жирная. Назвался он Иваном Парфеновичем Кульбидой.

«Где только наш брат, Иван, не оказался», — без особой симпатии подумал Вадим, продолжая разглядывать нежданного гостя. Круглолицый, в вышитой полотняной украинской рубашке и брючках, заправленных в зеленые брезентовые сапожки, изрядно лысоватый и самоуверенный. Ну, что скажешь, Иван Парфенович?

Фининспектор оказался на редкость разговорчивым. Спустя четверть часа Вадим уже знал, что после техникума Кульбида три года проработал в Иркутске, потом уехал на родную Полтавщину, но и там не удержался, а укатил с семьей в Крым; там проработал в финорганах лет пять и перебрался сюда, еще южнее.

— Однако! — вырвалось невольно у Вадима.

— Чего, хлопче, удивляться? — усмехнулся Кульбида. — Вы тоже бросили свою Сибирь ради виноградников.

— Кто вам сказал, что я бросил Сибирь?

— Не бросили, так бросите, — Кульбида, обмахиваясь тюбетейкой, усмехнулся опять. — Как здесь говорят: сначала вы давите виноград, потом виноград давит вас. Кто — кого! — Фининспектор довольно дружелюбно рассмеялся.

Вадим с любопытством смотрел на него: «Интересно, за кого он меня принимает? Думает, что буду давить вино и продавать его на рынке?»

Скоро он убедился, что Кульбида именно так и думает. Критически осмотрев убогое убранство сакли, словно собираясь оценить и описать его, он побарабанил пальцами по столу и строго спросил:

— Когда вы думаете погасить должок?

— Какой должок? — Вадим удивленно поднял на него глаза.

— Госналог за прошлый год.

— Простите, но в прошлом году здесь был другой хозяин. Я не намерен отвечать за него.

— Придется, хлопче, — невозмутимо оборвал его Кульбида, вынимая из папки уведомление о платежах. — Ведь вместе с участком Чантурия продал вам и свои долги. Разве в купчей ничего об этом не сказано?

— Понятия не имею, — пробормотал растерянно Вадим, — по правде сказать, я и не читал ее как следует.

— Как же так? Бумаги составляются, чтобы их читать и исполнять — так-то!

Вадим достал из-за потемневшего от времени настенного зеркала бумаги. Оказалось, что Чантурия ничего дурного не сделал. В купчей указывалось, что госналог за прошлый год не уплачен и за усадьбой значится недоимка. Просто Вадиму надо было смотреть внимательнее. Ладно! Он даже рассмеялся: ему было бы больно разочароваться в немногословном старике горце.

Вадим проводил инспектора до виноградника. В этом месте тропинка круто уходила вниз. Кульбида взглядом знатока окинул шпалеры с молодыми гибкими лозами, назвал сорт каждой из них, бережно покачал в руке малахитовые завязи гроздьев, наметанным глазом оглянул платаны, зелеными флагами полоскавшиеся на ветру, и весь уютный обособленный мирок этого местечка.

— С таким участком жить можно, — проговорил он, словно отвечая на заданный самому себе вопрос, — ну, а в случае чего... коли трудно будет, обращайтесь прямо ко мне. Свет, как говорится, не без добрых людей.

Кульбида ушел, оставив Вадима в смутной тревоге, в ощущении неведомого заговора против его покоя, добытого с таким трудом. Было жарко, дышалось тяжело. Н-да... это уже не тот гроза-фининспектор, с которым когда-то разговаривал Маяковский. Этот мягко стелет, зато куда оборотистее. Да не сам ли он покушается на этот участок? А почему бы нет?

Вадим оглянулся. Все было слишком ярко, отчетливо вокруг, слишком расточительна была тут природа, и никого не было рядом.

Ему мучительно захотелось домой, на Север. К бесконечно милым сердцу лесистым распадкам, к каждодневным заботам в отряде, к родным людям. Товарищи... Один за другим они прошли сейчас перед ним — Зовэн Бабасьев, Вика, лесник Аянка. Кузёма... все другие. Нет. Так нельзя! Нельзя без них. И в смертный час пусть будут близко руки товарищей. Тех, с кем вместе работал, ел хлеб, жил. Сейчас же, немедленно надо все бросить тут и садиться в самолет!

Он резко дернул торчащую в земле лопату, быстро, рывком двинулся с места. Почти тотчас же приостановился. Дышать стало трудно. Нет. Он уже ничего не может.

Медленно, ссутулившись, побрел Вадим к сакле. Лечь. Просто лечь.

У самой сакли его нагнал почтальон. Он редко бывал в этих местах, и рыбаки всегда встречали его как дорогого гостя. Кого же он ищет здесь? А, вероятно, это письмо старому Чантурии — от сына... опоздало. Как же теперь переслать его?

Но письмо было ему, Вадиму. Обратным адресом помечен был поселок Большой Пантач. Письмо долго путешествовало по стране. Бабасьев отправил его на подмосковный санаторий, оттуда Элентух наугад переправил на Юг. Спирин, по-видимому, помог почте разыскать Вадима здесь. Сколько штемпелей и наклеек на конверте... Как старались, должно быть, почтальоны! Спасибо им...

Волнуясь, Вадим неловко надорвал конверт.