1

Плоскодонная томча, разрезая утиным носом воду, скользит по самой кромке берега против течения, и быстрая Мана почти не мешает ее ходу. Широкие плоские весла чуть поскрипывают в уключинах, и, когда гребец взмахивает ими, с них с тихим журчанием скатываются прозрачные капли. Так будет до осеннего паводка, который превратит Ману в ревущий мутный поток. И тогда уже Генэ своими старыми высохшими руками не сумеет выгребать против течения.

Аянка сидит, зорко поглядывая на берега, и думает о жизни. Вот скоро и конец, много уже пожил Аянка. Думает он об этом спокойно, как думают о том, что завтра нужно, например, сходить в сельсовет или зайти в магазин купить пороху. Старик вспоминает Сырцова и хмурится. Вот здесь все нехорошо, потому что Вадимка — мужик молодой, и ему надо бы еще долго жить, нарожать много детей, исходить много таежных троп.

Раскурив маленькую трубку, Аянка сует ее жене, отирает сухой шершавой ладонью ее вспотевший, в мелких морщинах лоб и опять откидывается на корму. В зубах у него тоже торчит трубка, и за их лодкой тянется шлейф дыма, как за самолетом, забравшимся выше облаков. Хотя Аянка видит, что старуха притомилась, однако не торопится сменить ее на веслах. Он знает выносливость жены, как-никак без малого полвека вместе.

Да-да... полстолетия вместе, а не забыть, как восемнадцатилетним парнишкой в такой же точно томче умыкнул он в беззвездную ночь шестнадцатилетнюю Генэ; нарушил закон «большого дома», не позволявшего брать жен в чужом, враждебном роду. Так и откололся от своих и прожил жизнь на отшибе в дебрях Манской тайги. Охотничал, кочевал вместе с белкой из распадка в распадок, ставил капканы на соболей и лис, в курных шалашах, крытых корьем, растил вместе с Генэ сынов.

Не забыть и того дня, когда надел он форменную фуражку с кокардой лесника, а потом знакомые русские мужики помогли ему срубить дом. Долго Генэ не могла привыкнуть к жаркой русской печи, к ухватам. Потом все же привыкла, стала готовить такие вкусные «коклеты» из изюбриного окорока с черемшой, что заезжие геологи пальцы облизывали и наконец сманили к себе их обоих.

— Не справляется как-никак Венерка одна с ребятишками, — сказала Генэ, не выпуская из зубов трубку, когда лодка вышла в тихий заливчик и можно было на минуту опустить весла. — Опять она меня, однако, ругать будет.

Старая таежница растирала ладошками ноющие плечи и озабоченно смотрела на медленно уплывающий назад берег. Они и наедине часто разговаривали по-русски. Привыкли за много лет совместной жизни с русскими, вместе с обычаями перенимали у них и язык.

— Ну и сидела бы у Венерки дома, — Аянка внезапно рассердился, грозно глянул на нее единственным глазом и перешел на родной язык. — Зачем ко мне в томчу забралась? Обошлись бы без тебя геологи.

Генэ только усмехнулась и, поплевав по-мужски на ладони, опять взялась за весла. Да и что было отвечать? С тех пор как зимним первопутком геологи доставили ее на своей машине в Большой Пантач и поселили сначала в палатке, а потом в добром бараке, срубленном неподалеку от горячего ключа, с настоящей плитой и подпольем для продуктов, — Генэ успела сильно привязаться к ребятам.

Даже родные внуки, в которых она души не чает, показались теперь чересчур крикливыми, и, побывав с ними недельку, она без сожаления оставила их на попечении матери. Венера гремела кастрюлями и сквозь косо разрезанные припухлые веки метала на свекруху уничтожающие взгляды, ребятишки плакали, сын Володя молчал, поглаживая маленькую Зину по черноволосой головке.

Однако ничто не могло удержать Генэ в Атуне. Дело могло бы кончиться большой ссорой, если бы Аянка не прикрикнул и не пристыдил молодых: ведь им остается дом, усадьба с огородом и дойной коровой, чего еще надо? Генэ одна управлялась с хозяйством без малого полсотни лет, пусть теперь Венерка поработает. Венера кусала губы — молодой учительнице очень не хотелось отпускать старуху, но слова свекра оказались сильнее.

Улыбнувшись этим воспоминаниям, Генэ с благодарностью посмотрела на мужа, развалившегося на корме. Солнце палит, разморило старого. Зажатая в руке потухшая трубка может полететь за борт. Не переставая грести одним веслом, Генэ бережно вынула трубку с длинным, темным, обкусанным чубуком и сунула в берестяной туесок, с которым старый лесник не расставался уже много лет.

Впрочем, Аянка уже не лесник, хотя бронзовая кокарда по-прежнему блестит на околыше надвинутой на самые глаза фуражки и потертая форменная тужурка сверкает начищенными сырой картошкой пуговицами. Аянка теперь большой начальник. Даже и не предполагала никогда старая Генэ, что на их Мане, при впадении в нее Изюбринки, развернется такая стройка и ее муж станет там главным проверяльщиком — кому можно проходить, а кому нельзя. Правильно. Пусть в лесу поработает Володька со своей Венерой, а мы со стариком на стройке.

Вика говорит: и рудник будет и завод, а пока строят только жилье и тянут железную дорогу. Будет город, говорит Вика. Что ж, ладно. Пусть город. Этой высокой, как лось, красивой девке можно верить. Она и ее маленький сердитый муженек — тоже важные начальники, боится их даже Ахметка Байгильдин.

— Ты, старая, на Ахметку не заглядывайся, — внезапно сказал Аянка, сдвинув фуражку на затылок, — а то живо к внукам назад отвезу.

Генэ от неожиданности едва не выпустила из рук весло. Видя, что муж не шутит, она досадливо плюнула и рассмеялась:

— Дурак ты маленько, однако.

— Дурак не дурак, а приметил, как ты ему пожирнее куски подкладываешь, а он с тебя глаз не сводит и облизывается, как барсук. Значит, так боишься мужа, да?

Старая женщина перестала грести, и лодку стало сносить течением. Старик беспокойно заерзал на банке, ожидая, когда Генэ возьмется за весла. Но вместо этого она молча подала ему длинный шест.

Взглянув на крутые, поросшие багульником берега, Аянка увидел, что они уже миновали устье Изюбринки и следовало давно взяться за шест. Видно, жена пожалела, не стала его будить... Виновато пошмыгав носом, старик поднялся на свои кривоватые жилистые ноги и, упершись шестом о дно, гибким точным движением послал лодку вперед.

Генэ, придвинув туесок с табаком, неторопливо набивала свою трубку и слегка улыбалась, сжав подсушенные временем губы.

 

2

Солнце уже скрылось за сопками, когда они добрались до водопада. У берега выстроилась целая флотилия плоскодонок, которыми пользовались геологи. Отсюда до табора было уже рукой подать, и Аянка, рассчитывая дотемна поспеть на вахту, наскоро простился с женой, высадил ее на берег и оттолкнулся шестом.

Первым, как на грех, Генэ увидела Байгильдина, о котором был серьезный разговор в дороге. Небольшим походным топориком тот колол чурки у сложенной из булыги жарко пылавшей летней плиты. Большая двухведерная кастрюля дребезжала крышкой, исходила аппетитным паром. Генэ с ходу ловко подхватила крышку, сняла шумовкой накипь, помешала суп и только после этого приветливо кивнула Байгильдину:

— Здравствуй, Ахметка!

Хмурое бородатое лицо ездового медленно просветлело.

Воткнув топор в березовый пенек, он шагнул к ней и неловко тряхнул руку.

— Ладно, что вернулась, — пробасил он обрадованно,— без тебя мы пропали совсем.

Генэ улыбнулась, оглядывая знакомый распадок с горячим ключом, брусчатыми домами, вышками по сопкам с завезенными с зимы бурильными станками, и, нацепив фартук, принялась без лишних слов хозяйничать у плиты. Байгильдин, плутовато подмигнув ей, перемахнул через ручей и проворно для своих пятидесяти лет полез на сопку.

Там наверху были Бабасьев, Вика, все остальные из отряда и прилетевшие на вертолете инженеры и геодезисты. Среди них находился Ян Зигмундович Стырне.

Он прилетел на Каргинь с задачей уточнить окончательно геологические запасы, наметить трассы подъездных путей к Большому Пантачу. Все уже становилось ясно. Автотрасса и железная дорога пойдут, стало быть, параллельно, кое-где железная дорога будет огибать возвышенности. Конечно, профиль будет жестковатый, но не это беспокоило сейчас руководителя главка. Основное — запасы сырья. От запасов зависит и объем капиталовложений и вообще вся эта дорогостоящая затея с Большим Пантачом. Стоит ли, в самом деле, овчинка выделки?

Ян Зигмундович невольно усмехнулся: эка, стал какой осторожный! Давно ли, круша Вербина во всю душеньку, «пробивал» проект Большого Пантача, а теперь, как пришлось отвечать за многие объекты, смотри ты, все прикидывает и проверяет, прикидывает и проверяет. Ну, а куда денешься? В самом деле — семь раз отмерь, один раз отрежь.

И он повернулся к Зовэну:

— Так вы уверены, Бабасьев, что цифры не завышены?

Тот крутнул черноволосой головой.

— Человек может ошибиться — приборы никогда!

— Химические анализы подтверждают данные радиометров, Ян Зигмундович, — вставила Вика.

— В целях известной перестраховки они даже немного занизили цифры, — сказал Виктор Степанович. Он тоже был тут, именно ему скоро предстояло во всю ширь развернуть большую стройку. — На самом деле запасов гораздо больше. Когда закончим строительство — они завалят совхозы удобрениями.

— Конечно, завалим, голова! — прогудел Байгильдин, и Вика невольно рассмеялась.

— Что ж, так и запишем, — Стырне тоже улыбнулся и закрыл планшет с картой месторождения. — Пошли дальше, товарищи.

На склоне огромного гольца, уходящего лысоватой вершиной за низкие тучи, шурфы били сплошной задиркой, то есть без соблюдения определенных интервалов. На этот голец, названный Каскадным, разведчики возлагали особую надежду. Сейчас им хотелось нащупать рудное тело и, оконтурив его в присутствии начальства, рассеять последние сомнения.

Этого очень хотел и сам Ян Зигмундович. Ему показалось, что рабочие слишком копошатся, выбрасывая из выработок едва ли по горсточке породы. Однако грунт был действительно тяжелый — сплошной конгломерат.

— Что, малый, намахался обушком? — шутливо сказал Стырне выглянувшему из ямы худощавому пареньку.

— Что там обушок — лом не берет, — ответил тот, выбросив с пол-лопаты породы.

— Может, мало каши ел? Ну-ка, вылазь оттуда, Добряков.

Тот повиновался без особой охоты. Ян Зигмундович задорно подмигнул спутникам, сбросил пыльник и с неожиданной для своего возраста легкостью спрыгнул в шурф. Переглянувшись, примеру шефа последовали остальные. За инженерами, дымя сигаретами и самокрутками, наблюдали не без ревности молодые шурфовщики.

— Вот как надо вкалывать, понял! — Бабасьева едва видно было из ямы, но грунт он выбрасывал полной мерой.

Стырне, лет пятнадцать не бравший в руки горного инструмента, с наслаждением долбил, выворачивал ломиком, выбрасывал на поверхность неподатливую породу. Кисловато пахло сырой известкой и потом.

Что-то подстегивало Яна Зигмундовича изнутри. Интуиция, что ли? По едва приметным признакам он уже знал, что здесь геологи, как говорится, напали на жилу, под слоем обломочных пород пойдут сейчас коренные отложения мезозоя, а там... Ян Зигмундович с сожалением подумал о том времени, когда отрицал наличие фосфоритов в тайге. Видно, он тогда сильно раздражал подчиненных.

Мысли перекинулись на Вадима. Он часто думал о нем и потому, что его любила дочь, и потому, что самому Стырне был духовно близок этот цельный, сдержанный человек. Его обреченность — не слишком ли дорогая цена за открытие?

Но что это? Из-под лома брызнули осколки желтовато-белого камня. Стырне поднял кусок. Сомнений быть не могло: в руках у него тускло поблескивал неровными гранями настоящий фосфорит. И какой! Геолог выпрямился, хотел что-то крикнуть товарищам, но внезапно откуда-то сверху послышался нарастающий грохот. «Неужели камнепад?» Ян Зигмундович беспомощно оглянулся. Без посторонней помощи выбраться из ямы нечего было и думать.

— Скорее, Ян Зигмундович, скорее! Камнепад! Держите руку!

— Сейчас, — торопливо засунув в карманы отбитые куски фосфорита, он поднял руки.

Виктор Степанович и Бабасьев сильным рывком вытащили его. Едва люди отпрянули за огромный валун, как, с грохотом заваливая шурфы, по склону сопки пронесся град обледенелых камней.

Тесно прижавшись друг к другу, люди смотрели на разрушительную работу взбесившегося камня. Потом все стихло. Только сухая пыль маревом висела в воздухе.

— Представление окончено, — мрачно пошутил кто-то.

— Кому шуточки, а кому струмент откапывать, — откликнулся другой.

— На сегодня, пожалуй, пошабашим? — отерев лицо платком, сказал Стырне и покачал в руках куски фосфорита. — Это из твоей копуши, Добряков. Поздравляю, товарищи!

Камни пошли по рукам. Лица разведчиков просияли.

— Ишь, с виду простой, а поту, кровушки сколько взял...

— С вас, товарищ начальник, пол-литра!

— Ладно. Столкуемся.

Ночь уже опустилась на сопки, когда все, кто был в таборе, наголодавшиеся, усталые за этот трудный день, наскоро умывшись, собрались в столовой.

Там было чисто, на столиках стояли ранние таежные цветы. Генэ с Викой разносили пищу в фаянсовых тарелках с синей каемкой (это вместо недавних-то котелков!), и суп от этого казался особенно вкусным. Доносился стук движка, над столами висел приглушенный гул мужских голосов, стук посуды, шутки, смех. Остро пахло пережаренной черемшой и свежеошкуренной лиственницей. На красноватых, законопаченных паклей, бревенчатых венцах кое-где золотыми блестками вспыхивала камедь.

Луна любопытно заглядывала в широкие, до блеска вымытые окна.

 

3

— Ты иди, иди, Вика, я сама тарелки мою, — сказала Генэ, когда после ужина они перетаскали к ключу грязную посуду,— иди, гуляй, девка.

Вика не пошла. Опустилась на корточки у кромки воды, и вдвоем они стали мыть песком ножи и тарелки. Ярко светила лампа, висевшая на столбе, вокруг нее тучей крутились мотыльки. Луна ушла уже за темные сопки, горка вымытой посуды росла и росла.

Вика расспрашивала таежницу о поездке, о доме, об оставленных внуках, одновременно слушая ее и думая о своем.

— А ты скоро? — старуха простодушно ткнула пальцем в заметный даже под зеленой просторной блузкой тугой Викин живот и улыбнулась.

От неожиданности молодая женщина вспыхнула, отвела глаза в сторону.

— Еще не скоро, Генэ, не знаю я...

— Ничего, ничего, — раскуривая трубку, Генэ втягивала впалые дряблые щеки, — я троих сынов родила одна в тайге, как-никак — живут. Мой старик тоже ростом не больше кабаржонка, а беда какой злой был ребятишек делать — спать совсем ничего не давал. Теперь зимой ругал за одного старого рыбака, а сегодня Ахметке ревнуй. Маленько старик совсем рехнул. Какая моя теперь баба...

Посмеявшись, Вика помогла закончить уборку в столовой, наказала, что приготовить на завтрак, и, пожелав старой поварихе покойной ночи, пошла к себе.

Движок, трижды мигнув, зачихал, будто простуженный, и табор, как продолжали по привычке называть новый горняцкий поселок на Большом Пантаче, погрузился в темноту. Только одно окно продолжало светиться в конце поселка. Там за бутылкой вина собрались старые друзья.

Вика сидела, забившись в уголок тахты, по давней привычке поджав под себя ноги, смотрела на всех и думала. Ей было хорошо сейчас. Кругом такие знакомые, дорогие лица. Кажется, и немного времени прошло с тех пор, как Стырне перебрался в Москву, а сколько сделано, сколько прожито. Построили поселок. Скоро и мне...

Уже ведь шевелится, толкается... Неужели придется уехать отсюда в Каргинск? Как же оставить Зовэна? И почему непременно нужно прервать работу, которую так любишь, так знаешь. Женщина больше во власти природы, больше подчинена необходимости — никуда не спрячешься. Ей-богу, даже на время не хочется уезжать из поселка. Каждого жалко оставлять: и Генэ, и Байгильдина, и других. Каждый дом дорог строился на глазах, сколько бревен перетаскали... и всегда в поселке пахнет хвоей, ветром из леса. И из конца в конец улицы видны сопки.

А Вадим даже не видел всего этого. Еще не видел. Открыл Пантач и его не видел. Тоже сработала необходимость? Нет. Что-то другое, ловушка природы, случайность...

Застольная беседа меж тем текла сама собой.

— Стыдно, признаться, товарищи, — говорил Стырне, и голубые чуть захмелевшие глаза его блестели на загорелом белобровом лице, — прямо сейчас кажется неправдоподобным: я долго не верил в Большой Пантач. Даже портфель с образцами дважды терял... — Он покрутил головой в густом серебристом ежике и засмеялся, — вот, что значит попасть в плен к предрассудкам...

— К черту плен! Не надо! Будем драться насмерть, стоять насмерть, ни шагу назад! — горячился Бабасьев.

Друзья помолчали. Вика оглядывала комнату, свое временное жилище, и опять думала, что и комнату жалко покидать. Сами они с Зовэном собирали из досок стеллаж по чертежам из «Недели». Он был без клепки и единого гвоздика, и разнимался, как детская пирамида, — один из образчиков современного интерьера. Она сама полировала его, — целый месяц не могла потом отмыть пальцы. Немного пока книг на нем, наполовину пусты еще полки...

— Раз, два... пять, шесть, семь! — Виктор Степанович, тыча пальцем, сосчитал желтоватые отростки на изюбриных рогах, висевших над покрытой ковриком лежанкой. — Ничего себе была животина! Настоящий большой пантач. Прямо символ. Кто это его? — Сняв с гвоздя отливающую синевой тулку с третьим нарезным стволом, устроенным снизу, инженер вопросительно взглянул на Бабасьева: — Твоя работа, Зовэн Давидович?

Тот кивнул, опасливо покосившись на жену: изюбр был убит им без лицензии, и за это ему изрядно от нее попало.

— Ладно, ладно, браконьер, на первый случай считай, что прощен. Только на первый случай, — сказала Вика.

Бабасьев сделал зверское лицо и, вращая глазами, спросил утробным голосом:

— Знаешь, что делают на Кавказе с непокорными женами?

— Что?

Зовэн полоснул ребром ладони по горлу и издал легкий хрип. Все рассмеялись.

— Это, конечно, кавказская шутка, — отсмеявшись, сказал Зовэн, бережно обняв жену за плечи, в глазах его еще прыгали лукавые огоньки, — а если серьезно — готов всю жизнь сидеть у нее под башмаком.

— Ну да, удержишь тебя под башмаком, — возразила Вика, и нежное похудевшее лицо ее порозовело.

Стырне, чуть улыбаясь, долго смотрел на них, потом стал серьезен.

— За тех, кого мы выбираем! — он поднял свой стакан.

— И за то, чтобы вернулся Вадим. Чтоб мы их увидели вместе, — тоже серьезно сказала Вика и прямо, открыто посмотрела в глаза Стырне.

— Дай бог, — тихо сказал он и выпил свое вино без остатка.

Свет каганца, стоявшего на столе, заколебался, отбрасывая причудливые тени на бревенчатые стены, на лица людей.