На полпути между городом и аэропортом городское кладбище отделяет от шоссе невысокая бетонная ограда. Большей частью на кладбище малолюдно, особенно весной, когда сквозь заржавелые прутья могильных оград начинают просовываться светло-зеленые стебельки травы, а на дорожках еще не просохла грязь. У одной из могил, заросшей травой и обозначенной лишь выбеленной дождями низкой деревянной пирамидкой с номером, стоял Игорь Лебедь. Непокрытую голову уже прихватило немного куржаком, лицо заросло темной щетиной, глаза запали. В руках он тискал замасленную кепку, воротник изрядно потрепанного коричневого дождевика был высоко поднят. За спиной на обвисших лямках — тощий вещмешок. Ноги в разбитых кирзовых сапогах по щиколотку утонули в талой земле.

Пахло обсыхающей глиной. Было просторно, светло.

Лебедь долго глядел на могилу, потом достал торчащую из кармана, завернутую в газету колбасу и начал медленно жевать. Кажется, он не замечал того, что делает, и лишь когда от колбасы остался совсем маленький кусок, удивленно поднял его к глазам.

Затем свернутой пирожком кепкой отер мокрое лицо, и только тогда заметил, что плачет. Да, поделом ему, поделом. Выпадало дураку счастье, не смог оценить при жизни преданную душу. А теперь вспоминай не вспоминай — все равно ничего не поможет. И пять лет тюрьмы прошли, а вот эта боль осталась, и неизвестно, исчезнет ли она когда-нибудь.

Город встретил Лебедя движением машин, людской суетой. Это был какой-то другой город. Разросшийся, почти столичный. И люди стали лучше одеваться. Или это просто ему казалось? Остро, горьковато пахло тополиным листом, тополь в этом году распустился рано.

Перекидывая с плеча на плечо вещмешок с бренчащей там о кружку алюминиевой ложкой, Лебедь жадно всматривался в знакомые места, в лица встречных. Ноги сами привели его к дому с пошивочной мастерской на первом этаже. Тут были когда-то его окна. За ними прошли несколько лет жизни. Может, зайти и узнать, кто там сейчас? Нет, не стоит.

Он вспомнил о бабке Анфисе, у которой жил когда-то Вадька Сырцов. Вот у нее должен найтись хотя бы временный угол, и про Вадима расскажет. Ведь прав-то был он, а не ты, Игорь Лебедь! Вероятно, его давно нет в живых, но вот ты его не забываешь, и не забудешь. Все пять лет тюрьмы ты о нем помнил... А впрочем, к черту, ладно! Живым, хотят они или не хотят, приходится жить и думать о множестве дел.

Лебедь постучался в обитую клеенкой дверь.

Открыла старуха лет шестидесяти с колючими глазами на темном морщинистом лице. Это была бабка Анфиса. Недоверчиво оглядев пришельца, она прислонилась впритык к косяку и хмуро отвечала на вопросы. Однако признав наконец знакомого когда-то доктора, бабка Анфиса распахнула дверь.

— Заходи, милый, заходи. Совсем, вишь, старая стала, уже и людей узнавать разучилась, — приговаривала она, усаживая гостя за стол и все еще зорко его оглядывая.

Лебедь долго молчал, впитывая в себя вкусный домовитый дух, шедший от плиты с кастрюлями, от цветов на окне, от лампадки, висевшей под образами. В камере всегда пахло иначе — клопами да парашей.

Хозяйка собирала на стол, а он все не решался ни о чем расспрашивать.

— Бабушка, а бабушка, — он хрипло откашлялся, — Вадька Сырцов давно помер? — спросил он неожиданно для себя и для старухи, изумленно и сердито глянувшей на него.

— Ты это что, парень, языком без ума молотишь? — спросила она наконец. — Живой Вадим! Болел, правда, а потом ничего, он еще тебя переживет. — И, уже не глядя на нежданного гостя, загремела кастрюлей.

Он тупо смотрел ей в спину, до него не сразу дошел смысл сказанного. Потом он подумал, что ему нужно будет увидеть Сырцова и поговорить с ним. И только после того как он так подумал, разволновался и бросил есть:

— Вадька жив, а? — приговаривал он. — Надо же — вытянул. Вадька жив? Вот как бывает — жив, и все тебе. Жив!

За широким окном террасами уходит в глубину распадка большая обогатительная фабрика, вся еще в лесах. За ней уже законченное современное здание больницы. Кругом по сопкам торчат вышки, тянутся провода. И совсем уже неправдоподобно лепятся по крутым склонам многоэтажные жилые дома.

Так выглядел Большой Пантач из окна кабинета Вадима Сырцова.

Лебедь вернулся на свое место и сел. Вадим смотрит уверенно, разговаривать с ним неожиданно легко. А руки у него теперь сухие и теплые — руки здорового человека. Руки друга. Друга?

Лебедь вскинул глаза, прямо посмотрел в лицо Вадиму и не очень впопад спросил:

— Как же ты выкрутился, Вадька?

Вадим не удивился.

— Видишь ли, — как будто продолжая рассказ, очень буднично сказал он, — говорят, таблетки доктора Спирина очень помогли. Он сам потом стал их для меня готовить, еще усложнил, делал какие-то вытяжки из костного мозга животных. А может, была ошибка в исходной диагностике. А может, просто Дина. А может, и не совсем выкрутился... Не знаю. Бывает, как видишь, — Вадим засмеялся, и в это время зазвонил телефон.

— Это она звонит, — сказал Вадим, поднимая и опять опуская трубку. — Ну ничего, мы немножко опоздаем сегодня к обеду. Зато — сюрприз для нее.

Лебедь все молчал. И негромко, чтобы не спугнуть вливающуюся через окно вечернюю тишину, Вадим сказал:

— У нас в больнице пустует вакансия ординатора. Завтра как раз вторник, легкий день, — он поглядел на лицо Игоря и, сразу отвернувшись, глухо добавил: — Ну что, Игорь, ладно... брось... Пошли обедать. Пошли, пошли, — и первым шагнул к двери.

Они шли рядом, за спиной у Лебедя был все тот же вещмешок, он хотел оставить его в кабинете у Вадима, но в последнюю минуту передумал и вскинул за спину.