1

Белые стены, белая тумбочка, белая дверь. Из-под свесившейся с кровати белой простыни выглядывает горлышко белого эмалированного судна. Белые марлевые занавески на окне. В него заглядывает неяркий белый зимний день.

Он один в палате. Для второй койки и места-то нет, как в покойницкой, где уже не требуется ни страховать друг друга, особенно по ночам, ни поддерживать компанию. К противоположной стене притулились два низеньких, тоже белых, стеклянных шкафа со связками старых потрепанных историй болезней с эпикризами — никому в сущности не нужных, за исключением, быть может, особенно старательных студентов на стажировке. Многих, о ком там написано, наверно, нет в живых. Неужели обречен и он, Вадим Сырцов?

Скосив глаза на температурный листок у изголовья, испещренный пятью рядами цифр, Вадим догадался, что пятый день лежит в больнице, куда его привезла Дина на своем смешном игрушечном «Запорожце». Коек свободных не оказалось. После долгих препирательств с ординатором приемного покоя его разрешили положить в коридоре терапевтического корпуса. И только глянув через стеклянную дверь на белое, как мел, личико Дины, кивнув подбодряюще, он позволил себе расслабить мышцы и как сноп повалился на койку.

Теперь он в палате. На тумбочке банка с водой и каким-то стройным белым бархатистым цветком. Тишина. Тянет запахом лекарств, застиранного белья и карболки, тем устойчивым застоялым духом нежилого, терпкого, чем пахнут все больницы. А впрочем, здесь очень чисто, главное — тепло. После черной ночи на Мане с ее скользкими камнями и вязким илистым дном, с острыми как пила заберегами и крошевом льда, покрывшего все на свете, — это комнатное, больничное тепло кажется чем-то почти сказочным, добрым. Хочется еще грелок, горячего чаю, толстых шерстяных носков. И все это тут есть.

Хорошо в палате. Это, видно, Игорь постарался (как-никак, друзья детства), чтобы после тайги отдохнулось ему как следует. А чем он болен? Грипп? Пневмония? Менингит? Вадим ощупал лицо, грудь, живот. Нигде не болит, если не считать растянутой пятки, нет и жара. Повернул картонку с температурным листом — выше 38-ми отметки не было.

В чем же дело? Может, его уже выписали домой и только ждут, когда он очнется от затянувшегося, почти летаргического забытья?

Вадим пошевелился, попытался встать. Его кинуло назад в постель, по всему телу прошла острая боль, и он сразу понял, что действительно болен. А все же на Мане тогда ему крепко повезло: человека встретил. Не так часто это бывает в тайге. Да впрочем, не только в тайге. Настоящего человека встретить — это на всю жизнь богатство.

...С тонким звоном шуга сомкнулась над ним, и черная студеная вода потащила его ко дну. Сколько продолжалось оцепенение или это был кратковременный спазм дыхательных путей? Очнувшись, Вадим из последних сил оттолкнулся ногами от вязкого дна. Когда он вынырнул, тюки громоздились один на другой, плот выгнуло, и льдинки стеклянно звякали о высокие борта.

— Сюда, Вадим, тут мелко! — Кузёма, по грудь в воде, багром подтаскивал плот к низкому берегу. — Ничего, паря, привальчик сделаем, опять же обогреться давно пора, — он улыбался через силу и стискивал изо всей мочи зубы, чтобы не стучали.

Ломая с треском забереги, они выбрались на сушу. С обоих ручьями лилась вода, и неглубокий снег потемнел двумя большими неровными кругами. Они отжали, сколько могли, одежду на себе. Вспомнив о рюкзаке, Вадим опрометью кинулся к плоту. Мешка с образцами на головном тюке не оказалось. Поисковик медленно осел на вытащенное из воды корье и обхватил голову руками. Его бил крупный озноб.

— Что, холодновата ванночка? — Кузёма пытался шутить, но, узнав в чем дело, потемнел лицом. — Надо было крепче привязать, черт его... — Кородер угрюмо помолчал, глядя себе под ноги, потом сказал уже веселее: — Давай потянем по глотку — и действовать, действовать, паря, иначе нам каюк!

Вадим протянул ему флягу. Кородер дал отпить геологу, потом приложился сам.

— Собирай плавник, Аркадьевич, тут его видимо-невидимо, и складывай вон у того поваленного вяза.

— А огонь?

Кузёма сердито махнул рукой, и геолог уныло поплелся по берегу, отдирая примерзшие к песку, обкатанные и отбеленные водой стволы небольших деревьев, унесенных течением, и тоскливо посматривал на то место, где опрокинулся плот. Невозмутимо ровной белой дорожкой, как пустая лента гигантского транспортера, шла там шуга. Тайга, как бы передумав, забрала свой клад назад и захлопнула крышку. И этот жирный изюбр, который скакал берегом реки, казалось, нарочно был послан хозяином тайги.

Между тем Кузёма, набрав в дупле вяза гнилушек и мягкого сухого луба, очистил от снега и льда дно ямы под корневищем дерева и бережно сложил туда сушье. Затем вынул гильзу, из запоясанного поверх телогрейки патронташа, ножом выковырнул влажный картонный пыж с картечью. Тем же способом извлек чуть повлажневший войлочный пыж и, отсыпав часть пороха на сушье, неплотно заткнул гильзу гнилушками и войлоком.

Кузёма в упор выстрелил из ижевки в дупло. Ударило в лицо пылью, пороховым дымом. Гнилушки затлели, но тут же погасли. Выругавшись, Кузёма потянулся за вторым патроном, за третьим. Наконец одна из гнилушек на самом деле затлела, и таежник, согнувшись в три погибели, осторожно раздувая уголек на ладони, ловко перекинул его в сушье.

Спустя немного, оба потерпевших приплясывали у жарко полыхающего костра, громко переговаривались, махали руками, подставляли теплу то один бок, то другой и втянутые как у борзых тощие животы. Натянутая на рогульки одежда исходила паром. Льдинки быстро таяли в подвешенном над огнем ведре.

А Кузёма мечтательно глядел сквозь дым костра в закатное небо и, усмехаясь в коротко подстриженные усы, говорил:

— А я, грешным делом, думал уже эту ночку коротать с жинкой. Всего-то пяток километров не дотянули, паря, до дому. Ласковая да горячая она у меня, что твой костер, хотя уже немолодая. Сорок лет, как говорится, бабий век. А вот наголодаюсь за лето по ее капризам да супризам — и она опять мне как молодая да нерожоная. А чуть приобвык, и видно — молодость-то прошла... Ты приметил, паря, место, где опрокинулся в Ману?

— Приметил-то приметил, а толку? — Вадим в сердцах сплюнул.

— Ничего, ты не сердись, — Кузёма простодушно улыбнулся. — Коли дружно жить, помогать в беде друг дружке — ничего на свете не страшно. Даже ледяная ванна.

Вадим, которого начинала раздражать эта неуместная болтовня, натянул успевшее обсохнуть белье и насмешливо бросил:

— Ты мне, я тебе — так, что ли, Родион Михайлович? Какая же разница между твоей философией и торгашеской?

Кузёма пошарил рукой в принесенном с плота туеске, бросил в закипающую воду горсть заварки, как если бы собирался выпить все ведро, и сказал:

— Разница есть. Торгаши, ведь они, помогая друг дружке, об чем шебаршатся? Опять же — о наживе. А мы с тобой, друг другу помогая, себя не забываем и про других помним. Наша философия крепче! — Протянув кружку черного как деготь чая, он сказал деловито: — Пей, паря, и пойдем нырять. Соловья баснями не кормят.

Вадим широко открыл глаза. Ему и самому приходила в голову эта дерзкая мысль — нырять под лед, но он не решался высказать ее вслух. «Это определенно ты, а не кто-нибудь другой, поработал в дупле осокоря, устроил там горенку», — с теплым чувством подумал о товарище Вадим, и хозяин тайги теперь показался ему не таким всесильным, как час назад. Обжигаясь, он принялся за чай.

Ныряли в Ману в белье, сапогах и рукавицах, страхуя друг друга тонким капроновым канатом, бегали к костру обогреваться, пока совсем не стемнело.

Рюкзак нашарили, когда в морозном небе высыпали уже первые звезды и забереги местами стали прихватывать шугу.

Всю ночь костер столбом стоял над рекой, и его было далеко видно.

А последнюю цигарку они выкурили на заре, сидя на плоту, наполовину уже спущенном в воду. Над речным простором, разливая холодный яркий свет, поднималось солнце. Почтовый глиссер, шедший прямым рейсом в Каргинск и согласившийся захватить геолога с его тяжелой поклажей, легко покачивался на волне, как жук-плавунец со сложенными крыльями. Моторист нетерпеливо выглядывал из кабины. А они — два таежника — сидели, сгорбившись, на плоту и не могли никак накуриться.

Курили молча. Да и о чем им было толковать? Что за сутки знакомства полюбились друг другу? Это понятно. Что всегда будут рады встретиться опять? Само собой. Что признательны друг другу? Видно по глазам.

Когда огонек стал уже обжигать губы, Кузёма отбросил окурок и встал. Поднялся и Вадим. Порывшись на дне берестяного туеска, кородер извлек сложенную вдвое лубом внутрь пробковую кору, крепко перетянутую лыком. Там был корень жизни — панцуй. Он протянул его Сырцову. Геолог взял, растерянно улыбнулся, снял часы с водонепроницаемым хромированным корпусом и надел на руку Кузёме. Потом помог ему столкнуть плот, и пробковые тюки, ломая со звоном молодой ледок, неровно закачались на Мане. Течение подхватило их. Родион Кузёма стоял над водой, рослый, плечистый, слегка расставив ноги, опираясь на багор, хозяином плота, хозяином всей этой обширной, богатой, дикой земли.

Вадим поднял руку, скупо шевельнул пальцами.

 

2

— Проснулся? Блеск! Побегу, скажу доктору.

— Постойте, сестра!

Она вернулась. Перед Вадимом стояла невысокая девушка в белом халате и отороченных мехом тапках, со строго подобранными под белую шапочку волосами. На скуластеньком лице блуждала чуть смущенная улыбка.

— Слушаю вас, больной, — низкий грудной голос прозвучал мягко.

«Где я слышал этот голос?» — Вадим силился вспомнить и пристально вглядывался в сестру. Ему не хотелось, чтобы она оказалась знакомой. Он залился невольной краской, сестра, согнав с лица улыбку, с профессиональной бесстрастностью подставила судно и отвернулась. Он вдруг вспомнил: Зойка! Сразу и не узнаешь: сколько серьезности, спокойной внимательности.

— Давно работаете, Зоя?

Она, не поворачивая головы, спросила чуть настороженно:

— Узнали?

Он кивнул:

— Еще бы не узнать: вашим голосом впору на военном параде командовать. Давно в больнице?

— Да нет, не так давно. Два года как медучилище окончила. Ну вот. А тут Лебедь, Игорь — товарищ ваш — ординатором. С лета с ним знакомы, когда он пришел к нам в отделение. Знаете, Игорь — хороший врач. Вообще его ценят в больнице.

Все это Зойка говорила между прочим, не забывая всунуть под мышку Вадиму термометр, наливая в мензурку коричневую микстуру. Вела она себя спокойно, неторопливо, и во всей повадке ее чувствовалась умелая медицинская сестра. Ему не терпелось спросить про Дину, но вместо этого он сказал:

— Вы здесь какая-то совсем другая.

— Работа, — просто объяснила Зойка. Потом, чуть приподняв брови, продолжала: — Только что звонила Динка: интересовалась вами и что надо принести. Что ей передать, Вадим Аркадьевич?

— Пусть приедет, я хотел бы ее видеть, Зоя.

Записав температуру, Зойка пошла и уже от двери еще раз понимающе улыбнулась.

«Вот оно как получается, — подумал Вадим, провожая ее взглядом. — Мой старый школьный товарищ Игорь Лебедь, который клялся, что женится на самой красивой девушке города, встречается с этой басистой молодой особой с круглыми детскими глазами... Смешно. Жена она ему или просто подруга? Почему бы им не пожениться — совместная работа ведь всегда сближает. И не надо разлучаться надолго. Впрочем, какое мне дело до них! Пусть себе...»

Вадиму опять стало холодно. Захотелось снять белую, как эмалированный таз, батарею и положить рядом с собой под одеяло. Что-то сломалось в нем, будто вынули какую-то важную деталь. Видно, взвалил на себя лишнее. Это случалось, конечно, и раньше. Сколько себя помнит, всегда он делал все вдвойне. Еще мальчишкой. Переплывут ребята речку дважды, а ему надо обязательно четырежды. Выжмут одной рукой кирпич двадцать раз, а ему требуется сорок, и не меньше. Вот и это воспоминание, совсем детское, а тоже в сущности перебор.

Летом это было. Светлана, старшая пионервожатая, рыжая, с конопатеньким, как сорочье яйцо, лицом поймала его в коридоре, заикаясь от волнения, сказала: «Вадик, ты только не волнуйся... хотелось бы тебе опять жить с папой и мамой?» Он выпачканными в земле руками (только что сажали деревца перед домом) схватил ее за рукав синего халата: «Правда? Поклянись! Где они?»

Через несколько дней в кабинете директорши он увидел их. Полная румяная женщина в шляпе кинулась со слезами, обняла: «Вадик! Сыночек...» — немолодой военный с кулечком конфет крутил ус и ласково улыбался. Мальчик недоверчиво вглядывался в лицо, в гимнастерку с единственной бронзовой медалью «За победу над Японией». «Как же так? — угрюмо вымолвил он. — Мой же папа воевал под Берлином... И погиб». Военный растерянно переглянулся с внезапно побледневшей и постаревшей женщиной и опустил глаза. Директорша густо покраснела. Долго уговаривали его взрослые пойти на воспитание к доброй тете и дяде капитану, но он отказался. Ложь ранила его и ожесточила.

Спустя два дня капитан и капитанша увезли из детдома на потрепанном виллисе пятилетнюю Алку, которая скорее испуганно, чем обрадованно смотрела, то на папу, то на маму и все твердила тоненько и односложно: «Вы меня больше не потеряете, да? Не потеряете, да?» А он, Вадим, стоял в палисаднике и, до боли сжимая руками граненые прутья ограды, угрюмо смотрел вслед.

 

3

Бесшумно открылась дверь, и в палату вошли Лебедь с Зойкой. В отлично отутюженном халате с красным резиновым фонендоскопом, небрежно засунутым в верхний кармашек, в высокой белой шапочке, из-под которой выбивались темные волосы, Лебедь выглядел очень элегантно.

— Ну, проснулся, Святогор? — Он опустился на край койки и привычно нащупал пульс, засекая время. Потом продолжал: — Богатырь ты спать, дружище. А я, признаться, не стал тревожить и даже добавил снотворного, чтобы дать тебе отоспаться. Знаю ведь, что значит тайга... Как самочувствие?

Лебедь чисто выбрит, свеж, предупредителен. И в детдоме он всегда выглядел чистеньким и прилежным, и его часто ставили в пример товарищам. Сейчас, как видно, пользуется в больнице авторитетом, «железно» лечит.

Вадим наблюдал за ним, как проверяет пульс, как ровным голосом диктует Зойке новые назначения. Когда та, дав ему подписать узенькие листки, ушла, Лебедь сразу заговорил о погоде, о вспыхнувшей в городе эпидемии вирусного гриппа, о бесчисленных звонках Дины, о последней премьере в театре музыкальной комедии.

— Ты, старик, мне зубы не заговаривай, — сказал Вадим, прерывая приятеля. — Давай выкладывай — что у меня и как?

Лебедь шутливо поморщился:

— Начинается. Именно из-за этого не лечу родных и близких. Ничего у тебя особенного нет — переутомление, невроз, ну и остаточные явления после пневмонии, которую ты перенес на ногах и, можно сказать, повалил на обе лопатки, в тайге. Это бывает.

— В таком случае, почему ты положил меня в покойницкой?

Лебедь расхохотался:

— Окстись, чудак! У нас это считается одной из лучших «персональных» палат. Секретарей обкома лечим. Ну, рассмешил.

— А почему ты назначил повторные анализы?

— Почему! Почему! — Лебедь начинал злиться, хотя на лице его по-прежнему держалась снисходительная улыбка. — Терпеть не могу шибко грамотных больных. Анализы уточняют диагностику. Не забывай, в какую эпоху живем.

— Я не с Маршалловых островов, — не унимался Вадим, пряча в отросшие усы улыбку и не спуская с приятеля глаз: ему было интересно наблюдать замешательство Лебедя, которого он с детства любил подразнить.

Тот, кажется, действительно начинал раздражаться.

— Ты, конечно, не с Маршалловых островов, а все-таки дикарь и даже подонок, — попытался пошутить он. — Словом, давай серьезно, хватит, старик, тебе разговаривать. В больнице вопросы задает врач.

Они закурили, пряча в кулаке сигареты и по-мальчишески, как некогда в школьной уборной, опасливо поглядывая на дверь. Лебедь чуть приоткрыл форточку.

— Не мешало бы тебе побриться, старик. Сегодня придет Дина, — сказал он, направляя струйку дыма в щель.

— Ты думаешь?

— Хочешь, пришлю хирургическую сестру? Бреет классно, особенно... — Лебедь прервал фразу и преувеличенно громко расхохотался.

Вадим с любопытством взглянул на него, чуть помолчал и, уже думая о своем, спросил:

— Интересно, цинизм у тебя профессиональная черта или индивидуальная?

— То и другое, — опять рассмеялся Лебедь.

— Нет, скорее индивидуальная. Ты — за пределами стандарта, исключение.

— Вся наша земля в околосолнечном пространстве — исключение. Все относительно. Все условно и преходяще, и не торопись осуждать ближнего, старик... Кстати, что у тебя с зубом?

Наклонившись, Лебедь заставил недовольно глядевшего на него Вадима открыть рот и, сжав двумя пальцами поврежденный зуб, слегка покачал его:

— Болит?

— Уже перестал. Какой-то камешек попался, — равнодушно сказал Вадим.

— С каких пор ты питаешься камнями?

— Как стал геологом.

— Занятно... — зрачки у Лебедя вдруг дрогнули, лицо посерело и, чтобы Вадим не заметил этого, он быстро отошел к окну. Разминая пальцами сигарету, сказал как можно небрежнее: — Ну да, ведь геологу приходится харч таскать вместе с образцами. Откровенно скажу, рад, что не соблазнился в свое время таежной романтикой. — Лебедь положил в ящик тумбочки початую пачку сигарет со спичками и слегка похлопал приятеля по плечу: — Ну, отдыхай, старик. Скоро принесут обед. Пойду к другим. Перед вечером загляну еще. И ты мне непременно расскажешь, как удалось тебе открыть новое месторождение. Как ты его называешь, Большой Пантач? Очень хочу послушать.

Этот разговор непривычно утомил Вадима. Он понял, что Лебедь недоговаривает и пытается затушевать неловкость преувеличенным вниманием к его открытию. Мысль о товарищах, о Большом Пантаче сразу успокоила Вадима. «Открытие все-таки сделано. А все остальное, в том числе и моя особа, ничего особенно важного не представляет. Что ж, займемся сейчас единственно возможным — приятными воспоминаниями».

Как раз первая встреча с Аянкой не сулила ничего доброго. Человек в мягких улах и синей форменной тужурке, на которой блестела небольшая серебряная медаль, неслышно подошел сзади, тронул за плечо:

— Ты почему костер, однако, не затоптал, молодчик? За тобой ходить надо, да? Кто ты такой? — На безбородом скуластом лице старика грозно сверкал единственный глаз.

Вадим назвал себя.

— Геолог! — лесник перебросил с плеча на плечо карабин. — Хоть бы сам прокурор района... Айда к начальнику!

Пока сквозь тучи появившегося к вечеру гнуса пробирались к табору, Вадим все время чувствовал на затылке сверлящий взгляд, хотя мягкой поступи таежника не слышно было совсем. Придя на место и узнав, что Сырцов и есть начальник поискового отряда, Аянка смутился и сказал более миролюбиво:

— Нельзя, начальник, палить тайгу. Беречь надо зеленый дом. Надо, однако.

На тусклом пластмассовом оконце играл отблеск жарко полыхающего перед палаткой костра. Молодые геологи, измученные дневными переходами, искусанные в кровь комарами и гнусом, отдыхали вокруг костра, чинили обувь. Подняв головы, они с интересом разглядывали лесника.

Помощник Сырцова армянин Зовэн Бабасьев, чернявый, невысокий, с усиками и бачками, скривил в насмешке опухшее от комариных укусов лицо и, помешивая в казанке деревянным суповником, резко бросил:

— Что тут беречь! Даже кедровых орешков не наберешь.

— Плохо искал, товаришок, — возразил лесник, в свою очередь разглядывая поисковиков. — В нашей тайге все есть.

— Все, да не все, — проворчал Бабасьев и, выразительно глянув на начальника отряда, принялся разливать суп.

За ужином, от которого лесник не отказался, решив заночевать у геологов, поисковики разговорились.

— Не ищут же кимберлитов в Московской области — их там нет, — горячился Бабасьев, не сводя колючих глаз с Вадима. — Какого же черта искать фосфориты в этом комарином царстве! — со злостью хлопнув себя по шее, геолог посмотрел на руки и брезгливо вытер ладонь.

— Не верили и в русские апатиты, пока не открыли их в Хибинах,— спокойно возразил Вадим. — Фосфориты могут быть и в отложениях Алитэ-Каргинской впадины, и в подошвах гольцов.

— Признаки, дорогой! Дайте мне признаки! — Бабасьев требовательно протянул небольшую, бугристую от мозолей, ладонь. Верхняя губа его со шнурочками усов вздернулась.

Сырцов промолчал. Молчали все. Поисковикам нечего было возразить товарищу. Бесплодность поисков, продолжающихся уже второй летний сезон, удручала их. Здоровые, крепкие, молодые — они не хотели мириться с тем, что их заставляют мотаться по заведомо пустым участкам, бить и бить шурфы зря. Правда, геологи говорят, что в поисках не бывает неудач, каждый закрашенный на карте участок — ступень к открытию. Тем не менее Бабасьев мрачнел с каждым днем, и его настроением проникались постепенно все.

Один Вадим продолжал держаться принятого азимута. К этому его обязывало положение начальника отряда и еще, пожалуй, чисто мальчишеское упрямство. Желая прекратить бесполезный спор, он миролюбиво сказал:

— Будут признаки, будет руда. Не заводись с пол-оборота, Зовэн.

Бабасьев закусил удила. Как все горячие натуры, он уже плохо соображал и не помнил ничего, кроме раздражения и обиды. Подскочив к Вадиму, он рванул из планшета исписанный тетрадный лист и молча, с вызовом протянул его начальнику.

— Или переходим всем отрядом в район оползней на кембрийские отложения, или я ухожу к Липатову. Об этом написано в рапорте.

Вадим повертел в руках бумажку и, не читая, спросил:

— Что ты конкретно предлагаешь, Бабасьев?

Повернув бумажку к костру и делая вид, что читает, Вадим напряженно думал. Он и сам знал, что кембрийские отложения в районе оползней предпочтительнее, но кто позволит изменить им маршрут произвольно?

— Прекрати бузить, старик! — спокойно сказал Вадим. — Забирай свое заявление и валяй спать. Утро вечера мудренее.

— Я бузотер! Слышали, ребята? — с белыми от гнева глазами выкрикнул Бабасьев.

— Не имеешь права обзывать человека, — пробасил Байгильдин, пожилой неразговорчивый татарин, выполнявший в отряде обязанности ездового.

— Бабасьев прав: надо уматывать отсюда. Баста! — послышались голоса. — Из пустого переливать в порожнее хватит. Пусть найдут других.

Держа в руках кружку со сладким остывшим чаем, Вадим спросил негромко:

— Это как — бунт называется? — Стал слышен хруп пасущихся неподалеку лошадей и гудение медленно разгорающейся березовой нодьи. — Как вам не стыдно, ребята? — продолжал он все так же сдержанно. — Я понимаю Байгильдина: ему снятся премиальные, ведь у него большая семья. А мы-то ведь — комсомольцы! Где в самом деле дисциплина? За такое на фронте не миловали. У нас тот же фронт — и мы разведчики.

— Нельзя ли без пропаганды?

— Мы не можем оставлять за спиной белые пятна. Это — закон геологов, вы это знаете. Закончим маршрут — пойдем на кембрий.

Скомкав заявление, Бабасьев бросил его в костер и скрылся в общей брезентовой палатке. Разбрелись по табору и остальные.

Долго в тот вечер не мог уснуть Вадим. Ему казалось, что он непременно найдет то, что ищет. И уже виделось, как высокой стометровой плотиной перехвачена Алитэйская горловина, как идут над лесом могучие высоковольтные линии, как оживает огромный дикий край. А порой опять слышались раздраженные голоса товарищей и еще какой-то ехидный голосок, где-то внутри него самого пискливо повторявший:

— Никаких фосфоритов здесь нет и не будет. Нет и не будет.

И снова он ворочался с боку на бок у остывающего костра, поднимался, ворошил без надобности угли, жадно раскуривал цигарку и, проклиная все на свете, ложился спать.

Еще один человек не спал. Лежа у самого полога палатки, Аянка слушал уханье ночного разбойника — филина, видел, как мучается у костра начальник отряда. Потом не вытерпел, тихонько подполз к нему и сказал:

— Ты погоди, Вадимка. Может, я подмогу тебе. Может быть, много белых и желтых камней найдем.

 

4

В Большой Пантач они пришли к полудню. Солнце отвесно падало сквозь негустую пирамидальную крону гигантских тополей, частоколом торчащих на крутых изломанных боках сопок. По дну распадка бежал ручей. Здесь все — и источенные временем серо-зеленые валуны, и белеющий средь бурелома горбоносый череп с огромными полуистлевшими рогами, и дуплистые, в три обхвата, осокори — все было угрюмо, дико, циклопично, как в фантастическом романе о мертвых мирах.

Но достаточно было беглого взгляда специалиста, чтобы увидеть редчайшее скопление обнажений — результат многовековой деятельности воды и ветра. На гребнях сопок можно было найти причудливые крупные останцы, похожие то на присевшего зверя, то на скачущего коня, то на гриб с ножкой. Особенно поразил Вадима поросший бархатисто-черным лишайником останец, удивительно напоминающий женскую голову. Кажется, на ней можно было разглядеть даже брови — темные, в странном, вызывающем изломе. И тут же рядом растопырил голенастые ноги гигантский краб из опаленного лесным пожаром, но не сгоревшего и выбеленного дождями стланика.

— Ну как, начальник? — спросил Аянка, искоса следя за выражением лица Вадима.

Они стояли у красновато-бурого камня, перегородившего ручей. В прозрачной, темноватой запруде вода клубилась, паутиной в отраженном осеннем небе плавали водоросли. Вадим отбил молотком кусок камня. Стеклянно блеснули на изломе крупные красноватые кристаллы, вкрапленные в основную породу. Камень полетел в воду.

— Посмотрим, Аянка, посмотрим, — геолог отер ладонью потный лоб и опустился на корточки, желая освежиться ключевой водой. И от неожиданности отдернул руки: вода в запруде была почти горячая. Он вопросительно взглянул на лесника.

— Таежная больница мала-мала, — усмехнулся тот. — Я тут как-то целый месяц охотился и ноги парил. Зверь тоже сюда любит ходить.

Приглядевшись, Вадим заметил на прибрежном песке свежие следы копыт — была ли то кабарга, косуля или какой другой подранок? Геолог слышал о целебных источниках, к которым первые стежки торит раненый зверь, но ему еще ни разу не приходилось видеть самому подобную щедрость природы. Вода действительно была очень горячей, отдавала немного чесноком, горчила на вкус.

— Курорт! — предвкушая купание в запруде, Вадим блаженно улыбнулся, отряхнул покрасневшие от горячей воды руки, вытер их о куртку досуха и, угощая лесника сигаретой, весело сказал: — В счастливый час ты меня, Аянка, оштрафовать хотел.

— Место подходящее?

— Ну!

Даже Бабасьев после беглого осмотра месторождения вынужден был признаться, что благодаря Аянке отряд на полгода раньше дошел до Большого Пантача. Ездовой Байгильдин ходил именинником и на радостях задал лошадям двойную порцию овса. А геофизик теперь не отходил от начальника отряда ни на шаг. Место было действительно на редкость перспективным.

— Не удивлюсь, если под нами гейзер — и подкинет как котят...

— Или, наоборот, затянет в скважину!

— А может, тут алмазные трубки?

Большой Пантач сразу примирил Бабасьева с начальником отряда, и молодые люди, блаженствуя в естественной горячей ванне (не мылись тыщу лет!), довольно фырчат, хохочут. Остальные успели помыться и разбрелись по распадку, некоторые уже бьют шурфы, высоко вскидывая кирки, а Байгильдин с Аянкой, степенно переговариваясь, готовят обед.

Запруда не велика, но если лечь валетом — можно погрузиться обоим по шею, отдавая разморенные, красные тела во власть «эманации радия», как утверждает Бабасьев, хотя, судя по легкому чесночному запаху, вода насыщена скорее всего солями фосфорного ангидрида. Бабасьеву уже снятся начиненные алмазами, как куличи изюмом, кимберлитовые трубки, россыпи золота, уран и невесть что еще. Вадим только похмыкивает. Хотя природа иногда действительно концентрирует в своих тайничках чуть ли не всю третью группу Менделеевской таблицы, однако начальнику отряда не положено увлекаться.

— Синицу бы в руки, — усмехается он, с интересом наблюдая, как кожа покрывается мелкими щекочущими пузырьками.

— Синица уже в руках, — Бабасьев сгребает со дна горсть мелких желтоватых камешков и протягивает ему: — Или не веришь?

— Меня интересует кондиция.

— Не менее двадцати пяти процентов — можешь не сомневаться, дорогой.

— Анализы покажут.

Достав мыло, они поочередно намыливаются. Окинув глазами покрытое пеной большое, распаренное тело товарища, Бабасьев завистливо цокает языком:

— Как говорится, не поскупился господь бог, отмерил на семерых — досталось одному.

Они еще побарахтались в водоеме.

— Взглянем перед обедом на обнажения, Зовэн?

С каждым поворотом ручья покрытые редколесьем крутые склоны становились положе, светлее, расширяя обзор. Приняв в себя с десяток холодных, как лед, родничков, ручей раздался вширь, похолодал и теперь уже перекатывал звонко гальку. Впереди послышался глухой шум. Залом там или водопад? Геофизику, полагавшемуся преимущественно на показания приборов, вопрос этот не казался особенно важным: не все ли равно, водопад там гремит или залом. Но геологу было не все равно. Заломы бывают на речках с однородно твердым руслом, а водопады образуются чаще всего на мягких породах.

Так оно и есть. Резко повернув за куртиной краснотала, бестолково столпившегося на тонких, гибких ножках у самой воды, речонка обрушивалась с громким плеском вниз, образуя довольно большую яму, где все крутилось, пенилось, кипело. Дальше, вспарывая податливую породу, Изюбринка бежала уже по другому горизонту.

Спустившись первым, Вадим расковырял молотком илистый мох и обнажил ноздреватую и окрашенную в ржавый цвет коренную породу.

— Типично рудная зона, не иначе — зона контактов, — весело сказал Вадим, стараясь перекричать шум водопада. — И свита сложена, как видно, из подходящих компонентов. И протяженность приличная... километра полтора, — открыв топопланшет, он отыскал на карте точку с водопадом и сделал отметку толстым цанговым карандашом. Потом принялся промывать шлихи.

— Чутья на руду у тебя ничуть не меньше, чем у моего «ишака», — опустившись на корточки, Бабасьев взмахнул молотком и ловко отколол кусок ржавой, легко крошащейся породы. Повертел в руках и сунул в карман пробу.

Сравнение радиометра, издающего при работе ревущие звуки, с ослом рассмешило Вадима.

— У твоего «ишака» ум короткий, — сказал он. — И вообще никакой самый совершенный аппарат, будь он даже трижды электронный, никогда не заменит полностью человека.

— Ты это серьезно?

— Впрочем, смотря кого, старик. Тебя, особенно когда раскипятишься, мог бы вполне заменить обыкновенный велосипедный насос.

Бабасьев рассмеялся и покрутил головой:

— Однако достижения кибернетики в моделировании отдельных органов, вплоть до сердца и мозга...

— Ладно, ладно, — убежденно перебил Вадим. — Все это дань моде и ерундистика. Никогда не будет создан искусственный мозг, потому что никому это не нужно. Человек сам отлично справится с основными задачами.

Он еще что-то хотел сказать, но ему надоело пересиливать шум водопада, и он замолк. Подняв задубевшие руки к лицу, подышал на них и продолжал методично выплескивать из лотка воду. Песчинки смывались, и на дне металлически поблескивал слой черного тяжелого шлиха. Тут был и касситерит, в поисках которого разведчики в свое время буквально обшарили всю тайгу, и цинковая обманка, и ворсинки черного турмалина, и спутник золота — пирит.

Надрав бересты, Вадим развел костерик и, просушивая над ним в консервной банке шлихи, ссыпал их в бумажные капсулы, обозначая карандашом место, дату и номер пробы. Бабасьев уже поджидал спутника на верхнем ярусе водопада.