Прощайте, немцы, греки, турки, И здравствуй, русская земля! В своем я снова Петербурге, Я снова русский! Снова – «я»! Еще вчера я был не русским! И, запахнувшись в черный дым, Гранитный воздух Петербургский Еще вчера был не моим! Сегодня ж, странный и бессонный, «Брожу по Невской мостовой И с Александровской Колонной Взлетевшей чокаюсь мечтой! И в небо Питера, бледнея, Уходит беженский угар… И вновь я рифмою своею — Целую Невский тротуар!..»

Некие в смокинг одетые атомы, Праха веков маринованный прах, Чванно картавят, что, мол, «азиаты мы», На европейских своих языках! Да! Азиаты мы! Крепкое слово! В матерном гневе все наши слова! Наши обновы давно уж не новы: Киев и Новгород! Псков и Москва! В наших речах – курский свист соловьиный, Волга и Днепр! Океан и фиорд! В наших речах – грохот снежной лавины, Ржанье и топот Батыевых орд! В наших глазах – золотой щит Олега, Плеть Иоанна! Курганная тишь! Мертвенный холод Байкальского снега, Пламя Москвы и плененный Париж! Эй, на запятки! Не вам ли завялым Путь преградить разъярившимся нам? Или, озлившись, мы хлопнем Уралом По напомаженным вашим башкам! В наших плечах – беломорские скалы! В наших ушах – храп медвежьих берлог! В наших сердцах – самоцветы Урала! В нашей груди – древний каменный бог!

Весь машинный свой век, каждый день по утрам Волоча свои старые шины, По брезгливым гранитным колонным домам Развозил он шампанские вина! И глотали в свои погреба-животы Эти вина по бочкам с присеста Их раскрытые настежь гранитные рты — Обожженные жаждой подъезды. И гудя, и шумя, И кряхтя, и гремя, Весь свой век должен был по подъездам таскаться Грузовик № 1317. Но однажды наутро у этих домов Были начисто выбиты стекла! И панель вокруг них вглубь на много шагов От вина и от крови промокла! «Эй, подвалы, чья доля лежит издавна Под любым каблуком на паркете, Выходите на Невский – ломать времена! Выходите – шагать по столетьям!» И гудя, и шумя, И кряхтя, и гремя, Покатил за Свободу по улицам драться Грузовик № 1317. Но открылись фронты! О, услышав сигнал, Он увесисто и кривобоко Наступал, отступал и опять наступал От Варшавы до Владивостока. И ходил он насупившись – издалека На Деникинские аксельбанты, На тачанки Махно, на штыки Колчака И на хмурые танки Антанты! И гудя, и шумя, И кряхтя, и гремя, Второпях во весь мах по фронтам стал шататься Грузовик № 1317. На поля неостывших побед из нутра Отощавшей земли вылез Голод! И наотмашь схватил от двора до двора Города и деревни за ворот! И, шагая по смятой Руси напролом Уходящими в землю шагами, — Из Лукошка Поволжья кругом, как зерном, — Он засеял поля костяками! И гудя, и шумя, И кряхтя, и гремя, С воблой тут по Руси, как шальной, стал мотаться Грузовик № 1317. Поднатужились нивы в России! И вот: По Москве он в день Первого мая, Запыхавшись от новых нежданных хлопот, Октябрят полным ходом катает! Октябрята на нем – воробьев веселей! Не желают слезать добровольно! И машиною, новою нянькой своей, Октябрята ужасно довольны! И гудя, и шумя, И кряхтя, и гремя, С октябрятами нянькой решил впредь остаться Грузовик № 1317.

Давайте-ка устроим чистку Средь коломбин и апашей! Ведь наши «замы» и модистки, Кассиры и пиш-машинистки В любви тех будут не глупей! Давайте же устроим чистку Средь коломбин и апашей! Она – кассирша в «Спичка-тресте» А он – Врид-зам-пом-пом-пом-зам! Все началось с того, что вместе, Под вопль кондукторский «не лезьте» Бочком пролезли все же в трам: Она – кассирша в «Спичка-тресте» И он – Врид-зам-пом-пом-пом-зам! В своих движеньях эксцентричен Трамвай маршрута буквы «А»! И очутились механично Они в объятьях романтичных От двадцать третьего толчка! В своих движеньях эксцентричен Трамвай маршрута буквы «А»! Когда-то были купидоны] Теперь их «замом» стал трамвай! И перед ними благосклонно — Через неделю по закону — Открылся загса тихий рай… Когда-то были купидоны, Теперь их «замом» стал трамвай! И дети их снимали кепки Перед трамваем с буквой «А», И, факт рожденья помня крепко, Махали долго вслед прицепке! И с благодарностью всегда Детишки их снимали кепки Перед трамваем с буквой «А».

Кепка! Простецкая кепка! На миллионы голов Влезла ты с маху! И крепко Села цилиндрам назло! Видел весь мир, изумленно Ахнувши из-за угла, Как трехсотлетней короне Кепка по шапке дала! И, набекрень съехав малость От передряг, – во весь мах Долго и крепко ты дралась На разъяренных фронтах! И, без патрон и без хлеба Лбом защищая Москву, Нет такой станции, где бы Ты не валялась в тифу! От Чухломы до Урала В морду былому житью Это не ты ли орала Новую Правду свою?! И на фронтах, и на Пресне, Мчась по столетьям в карьер, В небо горланила песни, Славя свой С.С.С.Р. Ну-ка, вот! В той перебранке Той небывалой порой: От револьвера до танка Кто не сшибался с тобой? Но, поднатужась до пота, Все же, к двадцатым годам, Даже антантным дредноутам Кепка дала по шеям! Бешены были те годы! И на всех митингах ты С дьяволом, с богом, с природой Спорила до хрипоты! И, за голодных индусов Кроя Керзона весьма, В это же время со вкусом Воблу жевала сама! Кончились годы нахрапа! Ты – на весь мир! И, глядишь, Перед тобой сняли шляпы Лондон, Берлин и Париж! Кепка! Простецкая Кепка! Средь мировой бедноты Медленно, тяжко, но крепко Ставишь свои ты посты!.. Кепка! Простецкая Кепка! Вот что наделала ты!

Собою невелички, Знай, маялись в пыли. Кирпичики, кирпичики, Кирпичики мои… И господа из города В перчаточках своих Презрительно и гордо Ворочались от них!.. «И долго от обидчиков Кряхтели, как могли: – Кирпичики, кирпичики, Кирпичики мои…» Но вот сердит стал с виду Простой народ! И, глядь: Обидчикам обиды Вдруг стал припоминать! Озлившись, в день осенний Взъерошились штыки, И на дворцы с гуденьем Пошли грузовики! И в головы обидчиков Летали, как могли: – Кирпичики, кирпичики, Кирпичики мои! А после всех событий Народ к ним шасть опять: «Кирпичики, идите Домишки нам латать!» И, с края и до края, На всяческий манер Кирпичики латают, Кряхтя, С.С.С.Р. Собою невелички, Да – умницы они: Кирпичики, кирпичики, Кирпичики мои!..

В Америке где-то Судя по газетам, Есть город такой – «Голливуд»… И в городе этом, Судя по газетам, Лишь киноактеры живут! И там неизменно Пред всею вселенной Сквозь первый в Америке взор, Как синие птицы, Трепещут ресницы У маленькой Мэри Пикфорд! В Париже, на Яве, В Тимбукту, в Варшаве, От Лос-Анжелос до Ельца Пред маленькой Мэри Раскрыты все двери И настежь раскрыты сердца!.. И каждый свой вечер, Стремясь к ней навстречу, Следят по экранам в упор Глаза всего света За маленькой этой, За маленькой Мэри Пикфорд! И вечером сонным Для всех утомленных Своей кинофирмой дана, Восходит багряно На киноэкранах, Как Солнце ночное, она! И вьется, и мчится По вздрогнувшим лицам Тот первый в Америке взор!.. И сколько улыбок На свете погибло б Без маленькой Мэри Пикфорд?!.

Из пары старых досок Родив себя, как мог, Стоит на перекрестке Цветной Кооп-Ларек… В нем что угодно купишь В два счета! Он – такой: По виду – словно кукиш, Но – очень деловой! Заморские базары, Крича издалека, Шлют разные товары Для этого Ларька. Берлин, Варшава, Вена И Ява, и Кантон Торгуются степенно С цветным Кооп-Ларьком! И тут на перекрестке От дел таких слегка Потрескивают доски Советского Ларька… И вспоминают, тужась, Как 8 лет назад Они лежали тут же На баррикадах в ряд!

Коммерчески спокоен, В панель упрямо врос Промышленной ногою Лоток для папирос! И, с жаром расширяя Промышленность, втроем Перед клиентом с края Склонились над лотком: – Прядь упрямая, плюс Моссельпромский картуз, А под ним – деловая Такая Моссельпромщица No… (не знаю!) Но, кроме всяких «Пери» И прочих папирос, Ведь есть в СССР'е Еще и – Наркомпрос! И ночью, совершенно Забыв про Моссельпром, Над книгою толщенной Склоняются втроем: Прядь упрямая, плюс Моссельпромский картуз, А под ним – деловая Такая Моссельпромщица No… (не знаю!) Пожалуй, вы поймете, Что так всю жизнь сполна Учебе да работе Она обречена?! Она – не морс в стакане! У ней кровь бьет ключом! И часто на свиданье Бегут стремглав втроем: – Прядь упрямая, плюс Моссельпромский картуз, А под ним – деловая Такая Моссельпромщица No… (не знаю!)

На снежной площади, собою В полдня столетье озаря, Среди музейного покоя Белеет шпага Декабря… И до сих пор еще – в печали Она вздыхает над собой… Ее недаром ведь ломали Над декабристской головой! Она восстала! И – упала! Из ножен вырвавшись, она Была по первому сигналу Кивком царя побеждена! И всласть над ней смеялись пушки, И гроб ее оплеван был!.. Лишь Александр Сергеич Пушкин Ее стихами окропил… И, хоть она гремит всесветно, Но, гладя сломанный клинок, Нет-нет и вздрогнет чуть приметно Ее музейный номерок…

На Введенской до сих пор Проживает семь сестер Словно семь кустов жасмина: Дора, Люба, Лена, Нина, Катя, Таня И еще седьмая Маня… В каждой, как по прейскуранту, В каждой скрыто по таланту. Нина Играет на пианино, Люба Декламирует Соллогуба, Лена — Верлена, А Дора — Рабиндраната Тагора. У Тани, у Кати В гортани две Патти. Катя же, кстати, немножко И босоножка! Но всех даровитее Маня! Ах, Маня, талантом туманя, К себе всех знакомые влечет! Она лишь одна не декламирует, Не музицирует И не поет.

Сказал мне примус по секрету, Что в зажигалку он влюблен. И, рассказавши новости эту, Впервые выданную свету, Вздохнул и был весьма смущен. Но зажигалке и милее И симпатичнее был форд. И без любовного трофея Из этой повести в три шеи Был примус выброшен за борт! Тогда, нажав на регулятор, Взорвался примус от любви. Так, не дождавшись результатов, Хоть стильно, но и глуповато Свел с фордом счеты он свои! Но, к счастью, для его хозяйки Был не опасен этот взрыв! Взревев, как негр из Танганайки, Он растерял лишь только гайки, Свою горелку сохранив. Пусть пахнет песенка бензином. Довольно нам любовных роз! И примус с очень грустной миной По всем посудным магазинам В починку сам себя понес!

Жил-был на свете воробей, Московский воробьишка… Не то, чтоб очень дуралей, А так себе, не слишком. Он скромен был по мере сил, За темпами не гнался, И у извозчичьих кобыл Всю жизнь он столовался. И снеди этой вот своей Не проморгал ни разу, И за хвостами лошадей Следил он в оба глаза! Хвостатый встретивши сигнал, Он вмиг без передышки За обе щеки уплетал Кобылкины излишки. Такое кушанье, оно Не всякому подспорье. И возразить бы можно, но О вкусах мы не спорим. Но вот в Москве с недавних пор, Индустриально пылок, Победоносный автодор Стал притеснять кобылок! Индустриальною порой Кобылкам передышка! И от превратности такой Надулся воробьишка. И удивленный, как никто, Он понял, хвост понуря, Что у кобылок и авто Есть разница в структуре. «Благодарю, не ожидал! Мне кто-то гадит, ясно!» И воробьеныш возроптал, Нахохлившись ужасно. «Эх, доля птичья ты моя! Жить прямо же нет мочи! Индустриализация — Не нравится мне очень!» И облетевши всю Москву, Он с мрачностью во взгляде Сидит часами тщетно у Автомобиля сзади… Мораль едва ли здесь нужна, Но если все же нужно, Друзья, извольте, вот она, Ясна и прямодушна. Немало все ж, в конце концов, Осталось к их обиде В Москве таких же воробьев, Но в человечьем виде… Мы строим домны, города, А он брюзжит в окошко: – Магнитострой, конечно, да! Ну, а почем картошка?