1

Весь тот субботний день я не ел ни крошки. Верно говорит Талмуд: «Кто позаботится в канун субботы, у того будет в субботу, кто не позаботится в канун субботы, у того не будет в субботу». Я не позаботился в канун субботы, и в субботу у меня не оказалось еды. В ту пору я был одинок. Жена с детьми уехали за границу, я остался в доме за хозяина, и забота о моем пропитании легла на меня самого. Если я не приготавливал себе что-нибудь поесть или лень было тащиться в гостиницу, в кафе или в столовку, мне приходилось запирать свои кишки на замок. Вот и в тот день я надумал было сходить поесть в одну гостиницу, но солнце палило, как в пекле, и я решил, что лучше потерпеть голод, чем выходить на улицу в такой лютый хамсин.

По правде говоря, и квартира не так уж защищала меня от жары. Пол пылал пламенем, потолок дышал духотой, стены стонали от зноя, и все предметы в комнате изливали на меня тепло, словно бы один огонь набирал силу от другого, жар комнаты – от жара тела, жар тела – от жара комнаты. И все-таки, когда человек у себя дома, он, если хочет – обливается, если хочет – раздевается, и одежда не висит на нем гирей.

Когда день уже начал клониться к вечеру и жара явно пошла на спад, я встал, помылся, оделся и вышел, чтобы где-нибудь поесть. Я уже заранее радовался тому, что сейчас усядусь за стол, покрытый чистой скатертью, и официанты с официантками будут обслуживать меня, и я буду наконец есть пищу, приготовленную другими, а не трудиться сам над ее приготовлением, потому что душа моя уже отказывалась принимать ту жалкую еду, которую я готовил себе дома.

Дневная жара совсем сошла на нет, и легкий ветерок веял снаружи. Улицы постепенно заполнялись людьми. От рынка Махане-Иегуда и до самых Яффских ворот Старого города или почти до них сплошным потоком шли старики и старухи, молодые парни и девушки, и среди множества лысых и волосатых голов колыхались штраймлы, шапки, шляпы, тюрбаны и фески. С каждой минутой в этот поток вливались все новые и новые люди из прилегающих улиц. Весь день они томились в своих домах, куда их загнало солнце, а как только солнечная мощь истощилась и день отошел, заторопились выйти, вдохнуть немного от того чудного воздуха меж заходом и восходом, который Иерусалим заимствует из райского горнего сада. Потянулся за всеми и я и какое-то время шел за ними следом, пока не свернул в безлюдный проулок.

2

Иду я по проулку, иду и вдруг вижу, что какой-то старик стучит в окно изнутри. Я присмотрелся и увидел за стеклом доктора Неемана. Я с радостью бросился к нему. Доктор Нееман – человек очень умный, и его слова мне всегда интересны, недаром, видно, его зовут Иекутиелем – говорят, это было одно из имен Моисея. Я бросился к окну, но как только подошел, лицо доктора Неемана исчезло. Я стал всматриваться в глубину комнаты, но тут он сам вышел из дома, подошел и поздоровался со мной. Я ответил ему приветствием, предвкушая, что сейчас снова услышу его мудрые речи. Но он спросил только, как мои дети и жена.

Я вздохнул и сказал:

– Ваш вопрос напомнил мне о самом неприятном. Они все еще за границей и хотят вернуться в Страну.

Он спросил:

– Если хотят, почему же не возвращаются?

Я снова вздохнул и сказал:

– Да вот, затянулась отлучка.

Он сказал:

– Эта ваша отлучка от лукавого. – И начал объяснять мне: – Отлучка эта – от вашей лености, из-за которой вы не отдаетесь всей душой тому, чтобы ускорить их прибытие, вот и маются ваши жена и дети на чужбине без отца и мужа, а вы сами маетесь здесь без жены и детей.

Я молча понурился, а потом поднял голову и посмотрел на него снова, не скажет ли он мне что-нибудь в утешение. Но увидел, что его губы чуть приоткрыты, словно на них застыл недосказанный упрек, а величавая, тронутая сединой борода так и ходит, сминаясь, волнами, точно Великое море во гневе своем. Я пожалел, что вызвал его недовольство, вынудив заниматься такими мелочами, и, сообразив это, тотчас перевел разговор на его книгу.

3

Относительно этой книги давно уже ходили разные толки. Одни специалисты утверждали, что все в ней написанное доктор Нееман записал под диктовку некого господина (имя которого, однако, не называлось), сам же он не прибавил и не убавил ни слова. То же самое говорил и сам Нееман. Но другие доказывали, что все было иначе и что Нееман сам сочинил эту книгу, а потом приписал свои слова тому загадочному господину, которого никто на свете и в глаза не видывал.

Здесь не место разъяснять суть этой книги. И все же я должен сказать, что с того дня, как она стала широко известна, мир немного переменился к лучшему, ибо кое-какие люди несколько улучшили свое поведение и изменили свою врожденную природу, и появились даже такие, которые всей душой стали стараться вести себя так, как написано в этой книге.

Надеясь доставить удовольствие доктору Нееману, я стал восхвалять его сочинение, сказав, что все признают огромное значение этого труда и сходятся в том, что равного ему не найти, но он вдруг отвернулся от меня и вошел обратно в дом, оставив меня одного на улице.

Я стоял и мучился сожалением и раскаянием из-за того, что ему наговорил.

Он, однако, недолго гневался. Когда я уже собирался уйти, он вдруг снова вышел из дома и протянул мне связку писем с просьбой отнести их на почту и послать заказными. Я спрятал письма во внутренний карман и прижал руку к сердцу в знак того, что он может на меня положиться.

4

По дороге встретилась мне синагога, и я зашел туда для вечерней молитвы. Солнце уже закатилось, но служка все еще не зажигал свечи. Поскольку то были дни траура по законодателю нашему Моисею, люди не читали Тору, а просто сидели, разговаривали, пели и ждали положенного часа. Снаружи уже появились первые звезды, но внутри все еще царила полная темнота. Наконец служка зажег свечу, все встали и произнесли вечернюю молитву. Потом прочитали молитву, которая отделяет субботу от будних дней, и я вышел, чтобы отправиться на почту.

Все продуктовые лавки и другие магазины на улицах уже открылись, и повсюду люди толпились вокруг киосков с газированной водой. Я тоже хотел было освежиться стаканом газировки, но так как спешил отправить письма, то отказался от этой мысли.

Однако теперь мне начал докучать голод. Я подумал, что стоило бы сначала поесть, но едва лишь свернул в сторону ресторана, как тотчас решил сначала все-таки послать письма, а уже потом заняться едой. Решил, и тут же мне пришло в голову: знай доктор Нееман, что сегодня я еще ничего не ел, он бы наверняка послал меня раньше утолить голод. Я снова повернул и зашагал обратно, в сторону ресторана.

Не успел я сделать и нескольких шагов, как у меня разыгралось воображение. И что только мне не привиделось! Вдруг предстала передо мной постель больного, и я подумал – вот лежит где-то тяжело больной человек, и сообщили о нем доктору Иекутиелю Нееману, и тот прописал ему спасительное лекарство, – стало быть, я обязательно должен поспешить, чтобы как можно быстрее доставить этот рецепт на почту. Я повернулся и торопливо пошел в сторону почты.

Пошел – и вдруг остановился как вкопанный, и думаю: неужто нет никаких других врачей, кроме доктора Неемана? А если даже и так, то где гарантия, что это его лекарство поможет? А если даже и поможет, разве из-за этого нужно морить человека голодом, если он целый день ничего не ел? И тут ноги мои отяжелели, точно камни, и я окончательно застыл на месте, ни туда, ни сюда, потому что сила моего воображения не позволяла мне идти в ресторан, а сила моего здравого смысла не давала мне идти на почту.

5

И поскольку я застыл на месте, у меня появилось время трезво обдумать свое положение, и я начал взвешивать, что же все-таки важнее сделать первым делом и что потом. И, подумав, пришел к выводу, что раньше всего нужно все-таки поесть, потому что я голоден. Я опять повернул в сторону ресторана и пошел как можно быстрей, чтобы мне не успела прийти в голову другая мысль, ведь человеческие мысли имеют свойство менять человеческие действия. А для того, чтобы эта другая мысль не отвлекла меня от принятого решения, я придумал замечательную уловку – стал представлять себе разные вкусные блюда, которыми славился этот ресторан. И мысленно уже увидел, как сажусь, и как ем, и как наслаждаюсь. На сей раз сила воображения пришла мне на помощь – она вызвала перед моим мысленным взором множество всякой снеди, куда больше того, что обычный человек способен съесть и выпить за один прием, и даже позволила мысленно отведать от каждого из этих блюд и отпить от каждого из бокалов. Самые благие помыслы были у него, у моего воображения, но что за радость голодному, когда ему мысленно показывают всевозможные блюда, а в действительности не дают ими насладиться? Возможно, во сне такое пиршество и может удовлетворить человека, но, проснувшись, он этим вряд ли удовольствуется.

За всеми этими размышлениями я продолжал идти в сторону ресторана и даже успел представить, что и в каком порядке буду там есть и пить. И снова обрадовался тому, что вот-вот окажусь за накрытым столом и буду обедать среди симпатичных людей. И возможно, даже найду там собеседника по душе и мы с ним приправим нашу трапезу приятной беседой – из тех, что ублажают сердце и в то же время не отяжеляют душу, потому что, говоря откровенно, разговор с доктором Нееманом оставил у меня на душе некий осадок.

Но, вспомнив доктора Неемана, я вдруг снова вспомнил и о его письмах, и тут в мою душу закралось опасение, не увлекусь ли я этими разговорами с друзьями в такой мере, что забуду о своем поручении. И я сказал себе: «Нет, пойду-ка я все-таки сначала на почту и покончу с этим делом. Тогда я смогу со спокойной душой есть, и пить, и наслаждаться, и не беспокоиться ни о каких письмах».

6

Если бы в эту минуту земля под моими ногами повернулась на небольшое расстояние, я бы тут же и выполнил свое поручение. Но земля, увы, стоит под нами на месте как вкопанная, а дорога на почту трудна, потому что вся в рытвинах и ямах, да к тому же завалена грудами камней, и если даже ты уже добрался до цели, то ведь поспешность не в обычае почтовых чиновников, и они тебя непременно задержат, а пока они завершат свои дела с тобой, твои блюда остынут и не будет тебе горячей пищи, а ты ведь умираешь от голода. Тем не менее я не позволял этим мыслям отвлечь меня от цели и, несмотря ни на что, радостно шагал в сторону почты.

И не так уж трудно понять эту радость – ведь лежали перед человеком две дороги, и, когда он склонялся идти по одной, ему тут же казалось, что он должен идти по второй, а когда он склонялся идти по второй, ему столь же немедленно казалось, что он должен идти, наоборот, по первой, – и вот он, наконец, выбрал именно тот путь, по которому должен был пойти с самого начала. Я и сам, шагая на почту, не переставал удивляться, как это я вообще мог усомниться и даже готов был предпочесть свои пустяковые дела отсылке посланий доктора Неемана.

Недолгое время спустя я уже стоял перед зданием почты.

7

И уже хотел было войти, но тут дорогу мне перегородила двуконная коляска, в которой восседал некий господин. Я застыл в удивлении – кто это может в наши дни, когда во всем городе ни одной лошадиной подковы уже не найти, разъезжать в коляске, запряженной к тому же сразу парой лошадей? И не только разъезжать, но и более того – насмехаться над прохожими, сворачивая своих лошадей прямо на тротуар? Я поднял глаза и увидел, что это господин Грейсслер. Тот самый господин Грейсслер, что когда-то за границей управлял сельскохозяйственной школой, только там он обычно ездил верхом, а вот здесь разъезжает в коляске. И там, за границей, он имел обыкновение учинять всяческие проказы с наивными крестьянскими девушками и простолюдьем, а вот здесь, в Стране Израиля, чинит то же самое уже над всеми и каждым. А ведь он был, несомненно, человек умный и образованный. Правда, немного тучноватый, но его образованность и ум скрадывали эту тучность. И еще в нем, в господине Грейсслере, всегда было что-то такое эдакое, что каждый, чуть его завидит, тут же тянется к нему. Неудивительно, что и я когда-то потянулся.

Сейчас господин Грейсслер восседал в своей коляске, откинувшись на спинку сиденья, держал в руках ненатянутые, свободно провисающие вожжи и с явным удовольствием разглядывал людей, которые в ужасе застывали перед лошадиной мордой либо же шарахались во все стороны от его коляски, а потом, уступив ей дорогу, спешили обратно, так что пыль, поднятая их ногами, смешивалась с пылью, поднятой лошадиными копытами. Но при этом всем им было так весело, будто господин Грейсслер только и хотел, что их позабавить.

Этот Грейсслер – он из числа моих давних знакомых, из знакомых особых. С каких пор? Да пожалуй, сколько я себя помню. Не будет преувеличением сказать, что наша с ним приязнь сохраняется с того дня, когда мы познакомились. И хотя с ним приятельствует чуть не весь мир, мне кажется, что ко мне он относился с особой симпатией, потому что то и дело вспоминал обо мне и всячески меня забавлял. А когда я уставал от его забав, он развлекал меня занятными речами. Он был наделен, господин Грейсслер, каким-то необычным умом и притом такого склада, что его слова заставляли тебя усомниться во всех тех мудростях, которые ты слышал от других. И при этом он никогда ничего не требовал взамен, просто дарил и наслаждался, когда люди принимали его подарки. О, были в моей молодости дни, когда он и ко мне то и дело спешил с этими своими дарами – вплоть до той ночи, когда сгорел наш дом и сгинуло все мое имущество.

В ту ночь господин Грейсслер был в гостях у нашего соседа, и они играли в карты. Сосед наш, некий крещеный еврей, торговал тканями. Он жил внизу, среди своего товара, а я наверху, со своими книгами. И по ходу игры этот сосед то и дело плакался господину Грейсслеру, что его товар перестал пользоваться спросом, потому что ткани у него бумажные, сделаны во время войны, а теперь война кончилась, ткани снова стали производить из шерсти и льна, и каждый может купить себе настоящий материал для одежды, вот никто и не хочет шить из бумажных тканей – ведь они быстро истираются и рвутся. Под конец господин Грейсслер спросил у соседа, застраховал ли он свой товар. Тот ответил, что да, застраховал. Тогда господин Грейсслер прикурил сигару от зажженной спички и сказал соседу: «Брось эту спичку в свою бумажную труху, и тебе уплатят за твой товар по страховке». Тот последовал совету, поджег ткани, и весь наш дом загорелся и сгорел дотла. Этот застрахованный выкрест получил деньги за свой товар, а я, не застраховавший свое имущество, остался ни с чем. А то, что все-таки уцелело от пожара, я потратил на адвокатов, потому что тот же господин Грейсслер соблазнил меня подать в суд на городские власти, которые не только не спасли мой дом, но, напротив, еще поспособствовали моей беде, ибо в ту ночь городские пожарники устроили попойку и накачали в свои бочки пиво и водку вместо воды, так что, приехав тушить пожар, лишь подлили, что называется, масло в огонь.

Вот так, благодаря ниспосланному мне случаю, я отдалился от господина Грейсслера и, как мне казалось, порвал с ним навсегда – как потому, что не мог ему простить сгоревших по его вине дома и книг, так и потому, что как раз в то время я углубился в мудрую книгу доктора Иекутиеля Неемана. Я готовился тогда к отъезду в Страну Израиля и отошел от суетных мирских занятий, а отойдя от суеты мирской, отошел и от господина Грейсслера с его соблазнами. Но как только я сошел на берег Страны Израиля, кого я первым увидел? Господина Грейсслера, ибо оказалось, что он плыл на том же корабле, что и я, только у меня место было, по обыкновению бедняков, на нижней палубе, а он, по обыкновению людей имущих, плыл на верхней.

Не скажу, что я ему обрадовался, господину Грейсслеру, – напротив, мне стало неприятно при мысли, что ему вздумается напоминать мне о моих былых деяниях, поэтому я сделал вид, что не увидел его, а он почувствовал это и не стал ко мне приставать. Я было думал, что если на корабле наши дороги не пересеклись, то уж на просторах суши тем более не пересекутся, но, когда наш корабль разгрузился в Яффском порту, мою кладь задержали на таможне, и тут господин Грейсслер немедленно объявился и выкупил мои пожитки. И точно так же он помогал мне во всем другом до самых тех пор, пока мы не прибыли в Иерусалим.

С того времени мы снова стали иногда встречаться. Порой я заглядывал к нему, а порой он заходил ко мне. Уж не знаю, кто кого больше обхаживал. А особенно часто мы встречались в то время, когда моя жена оставалась еще за границей. Я тогда был одинок, а он оказывался всегда под рукой и, когда приходил, засиживался далеко за полночь. Мне было приятно его общество, потому что он знал обо всем, что происходит на свете, и зачастую был осведомлен о событиях даже прежде, чем они происходили. Иногда у меня в душе возникали кое-какие подозрения, но я отбрасывал их.

8

Увидев теперь господина Грейсслера перед зданием почты, я сделал ему знак и окликнул по имени. Он остановил свою коляску и помог мне подняться.

Я перестал размышлять о письмах и о своем голоде и решил поболтать с ним. Или может быть, не совсем перестал, а просто ненадолго отодвинул эти размышления.

Однако не успел я заговорить с ним, как на противоположной стороне улицы увидел господина Хафни. Я попросил Грейсслера повернуть в другую сторону, потому что этот Хафни – человек докучливый, и я побаиваюсь его общества. С тех пор как он изобрел какую-то новую мышеловку, этот господин взял себе за привычку два-три раза в неделю приходить ко мне и рассказывать, что пишут о нем и о его изобретении, а я – слабый я человек и не могу дважды выслушивать одно и то же. Верно, грызуны причиняют большой вред, и хорошая мышеловка – это большое достижение, но когда такой Хафни вгрызается в твои мозги, то не исключено, что ты предпочтешь мышей разговору с изобретателем мышеловки.

Господин Грейсслер, однако, не свернул, как я просил, а, напротив, развернулся и поехал навстречу господину Хафни и даже дал ему знак к нам присоединиться. Что он хотел этим сказать, господин Грейсслер? Научить меня терпимости или позабавиться на мой счет? Но в этот момент я не был склонен к терпимости и не искал забавы. Поэтому я выхватил у него вожжи и попытался повернуть коляску в другую сторону. Но поскольку я не мастер поворачивать лошадей, наша коляска опрокинулась и мы оба, и я, и господин Грейсслер, оказались под ней на земле. Я закричал: «Помогите мне, возьмите у меня поводья!» – но он сделал вид, что не слышит, и, пока лошади продолжали тащить нас по грязи, громко смеялся, как будто его развеселило это происшествие.

Я испугался, что сейчас налетит какой-нибудь автомобиль и нас раздавит, и закричал еще громче, но мой крик заглушался смехом господина Грейсслера, потому что тот, увы, продолжал хохотать, словно ему нравилось валяться вот так, в грязи, под копытами лошадей, на волосок от смерти. Я уже был в полном отчаянии, как вдруг подбежал какой-то извозчик и высвободил нас из-под коляски. Я поднялся с земли, собрал себя по частям и попытался устоять на ногах. А ноги у меня подкашивались, и руки были в ссадинах и царапинах, и кости ныли, и все тело – точно сплошная рана. Я с трудом передвигался.

Но хотя я ощущал боль во всем своих членах, голод мучил меня с прежней силой, и поэтому я зашел в первую же гостиницу, до которой добрел, а перед тем как направиться в ресторан, счистил грязь с одежды, отер свои царапины и вымыл лицо и руки.

Эта гостиница была известна во всем городе своими просторными комнатами, красивой обстановкой, хорошей едой, отличными винами и респектабельными гостями. Войдя в ресторанный зал, я обнаружил, что все места заняты – люди сидели, и ели, и пили, и это явно доставляло им удовольствие и радость. Мои глаза сразу ослепли от яркого света, а голова тут же закружилась от запахов вкусной пищи. Я уже готов был схватить какую-нибудь мелочь со стола, лишь бы поскорее заглушить голод, и это не должно удивлять – ведь у меня уже сутки не было ни крошки во рту. Но когда я увидел, как чинно все сидят за столами, у меня не хватило смелости на такую выходку.

Я нашел себе место за столом у окна и стал поджидать официанта, а тем временем начал изучать меню. Я прочел его раз, и другой, и третий. Как много на свете вкусных вещей, которые могут насытить голодного человека, и как много времени проходит, пока их ему принесут! Время от времени я поднимал глаза и видел, как официанты и официантки бегают туда-сюда, разряженные, как какие-нибудь важные персоны. Я стал готовиться к приходу кого-нибудь из них и принялся взвешивать, на каком языке лучше с ними заговорить. Ведь хотя все мы – один народ, у нас в ходу десятки разных языков, особенно здесь, в Стране Израиля.

9

Час спустя или около того ко мне подошел наконец официант, склонился передо мной и спросил: «Чего желаете?» Чего только я не желал! Я указал ему на меню и велел принести что-нибудь. А чтобы не выглядеть в его глазах плебеем, который ест что попало, добавил с важностью:

– Но к этому попрошу целую буханку.

Официант снова кивнул и сказал:

– Уже несу, уже несу!

Я сидел и ждал, пока он вернется с едой. Он вернулся, неся большой поднос со всякого рода деликатесами. Я приподнялся и хотел было взять у него поднос, но он остановился перед другим человеком, поставил еду перед ним, спокойно все разложил, при этом весело о чем-то с ним разговаривая, а потом стал записывать напитки, которые тот заказывал себе к обеду. Между делом он глянул на меня и сказал:

– Вы заказывали целую буханку? Я уже несу, уже несу!

Не прошло и нескольких минут, как он снова вернулся с подносом, нагруженным еще больше прежнего. Я решил, что это мне, и подумал: «Ведь верно говорят – кто много ждет, много и получает». Но когда я собрался было взять с него свою еду, он сказал:

– Прошу прощения, вам я вот-вот несу, вот-вот несу! – И поставил блюда перед другим моим соседом, спокойно расположив их точно так же, как сделал это в первый раз.

Я держал себя в руках и не намерен был отвоевывать еду у других. Я сказал себе: «Как я не перехватываю еду у других, так и другие не станут перехватывать у меня. Негоже человеку брать то, что предназначено ближнему. Подождем немного и получим свое, как получали все остальные гости, пришедшие до меня. Ибо кто раньше пришел, раньше и получает».

Официант появился снова. А может, это был другой официант, просто я, будучи голодным, спутал его с первым. Я приподнялся на стуле, чтобы напомнить о себе. Он подошел и склонился передо мной, как будто видит меня впервые. Я подумал: «Кто же это все-таки, новый официант или тот, которому я заказал еду? Ведь если новый, то нужно повторить заказ, а если тот, которому я уже заказал, то достаточно всего лишь напомнить». Но пока я раздумывал, он отошел, не обращая больше на меня никакого внимания. Спустя некоторое время он вернулся и принес различные блюда и напитки, но всё для тех, кто сидел справа или слева от меня.

Тем временем в зал входили всё новые и новые посетители, усаживались и тоже принимались заказывать себе то, другое и третье. Официанты бегали туда и сюда, тут же принося им заказанное. Я задумался: «Почему же им подают раньше меня, хотя я пришел до них? Может быть, потому, что я попросил целую буханку, а целой буханки в такое время уже не остается, и вот они ждут, пока из пекарни принесут свежий хлеб, и тогда подадут его мне?» Я начал упрекать себя: зачем я попросил целый хлеб, ведь мне вполне хватило бы и малого ломтя?

10

Но эти запоздалые раскаяния – какой в них прок! Мучимый голодом, сидел я и ждал, и вдруг увидел неподалеку ребенка, который держал в руке кусок хлеба – такого же пышного хлеба, как те халы, что моя мама, вечная ей память, пекла нам на праздник Пурим и вкус которых до сих пор сохранился у меня во рту. Всю Вселенную я бы отдал сейчас за один кусок такого хлеба. Мое сердце уже останавливалось от голода, и я буквально пожирал глазами этого ребенка, который между тем ел себе, и прыгал, и рассыпал по полу крошки.

Официант снова появился с полным подносом. Я был уверен, что это уже, наконец, для меня, и потому сидел спокойно, с важностью, как человек, который не спешит с едой. Увы, он опять поставил поднос не передо мной, а перед кем-то другим.

Я решил не винить его, подумав, что это все из-за целой буханки, которую никак не принесут из пекарни, и уже хотел было сказать, что отказываюсь от нее. Но от голода слова застревали у меня в горле, и я так и не сумел извлечь из себя ни звука.

Внезапно послышался бой часов. Я вынул свои карманные часы и увидел, что уже половина одиннадцатого. Половина одиннадцатого – такое же время, как любое иное, но меня тем не менее охватила дрожь. Возможно, потому, что я вспомнил о письмах доктора Неемана, которые все еще не отправил. Я в страхе вскочил, чтобы бросить все и помчаться на почту, но, поднявшись, столкнулся с официантом, который нес поднос, заставленный тарелками, блюдцами и кувшинами. Официант пошатнулся, выронил поднос, и все, что было на нем, упало и разлетелось по полу. Он и сам не удержался и упал. Сидевшие в зале оторвались от еды и смотрели на нас, кто с сочувствием, кто со смехом.

Прибежал хозяин гостиницы, стал успокаивать меня, усадил на место и попросил еще немного подождать, пока мне принесут другую еду. Из его слов можно было понять, что то, что уронил официант, действительно предназначалось для меня и сейчас мне приготовят заново.

Я набрался терпения, уселся и стал ждать снова. Но дух мой тем временем летал с места на место. То он несся на кухню, в то место, где мне готовят новую еду, то переносился на почту, в то место, где отправляют письма. Верно, к этому времени двери почты давно уже закрылись, и даже если бы я пошел туда, в этом не было бы никакого толка, но дух ведь летает своими путями, даже в такие места, куда тело войти не может.

А новую еду мне всё не несли – то ли потому, что еще не успели приготовить, то ли потому, что все официанты были заняты расчетами с другими гостями. Так или иначе, многие из посетителей уже начали подниматься из-за столов, ковыряя в зубах и лениво зевая от сытости, и некоторые, выходя, смотрели на меня с удивлением, а другие не замечали, как будто меня нет. Когда вышел последний из гостей, появился служитель и погасил все светильники, оставив одну маленькую, тускло горящую лампу. Я сидел перед столом, на грязной скатерти которого валялись груды костей, объедков и пустых бутылок, и все ждал своего заказа, потому что ведь сам хозяин гостиницы попросил меня посидеть и подождать.

Пока я так сидел, новая мысль испугала меня – не потерял ли я письма доктора Неемана, когда свалился вместе с Грейсслером на землю? Я со страхом пощупал в кармане, но убедился, что они на месте, хотя изрядно уже запачканы грязью, соусом и вином.

Снова раздался бой часов. Я слышал с трудом, маленькая лампа коптила, в зале становилось все темней и темней, и среди этой тьмы послышался вдруг скрежет ключа в замке, точно звук гвоздя, забиваемого в тело, и я понял, что меня заперли в этом помещении и забыли, и теперь я не выйду отсюда до завтрашнего утра, когда они снова откроют ресторан. Что было делать? Я закрыл глаза и попробовал заснуть.

Я хотел заснуть и закрыл глаза. Но тут же услышал какой-то шорох и увидел мышь, которая вспрыгнула на стол и стала грызть кости. Я подумал: «Сейчас ей хочется костей, потом она начнет грызть скатерть, потом будет грызть стул, на котором я сижу, а потом начнет грызть меня. Начнет с туфель, потом перейдет к носкам, потом к ногам, потом примется за мое тело». Я поднял глаза и увидел часы, висевшие на стене. Оставалось надеяться, что они вот-вот ударят снова, мышь испугается и ей будет не до меня. Но тут откуда ни возьмись появился кот, и я мысленно воскликнул: «Я спасен!» Увы, мышь не обратила на кота никакого внимания, а он тоже не взглянул на мышь даже краешком глаза, потому что та грызла свою кость, а этот взялся за свою.

Тем временем лампа окончательно погасла, и внезапно кошачьи глаза вспыхнули таким ярким зеленым пламенем, что свет его заполнил собою весь зал. От потрясения я упал со стула. Кот задрожал, мышь отпрыгнула, и оба они со страхом уставились на меня. Один застыл на своем месте, другая на своем. В ночной тишине послышались цокот лошадиных подков и шелест катящихся колес, и я понял, что это господин Гейсслер возвращается с прогулки. Я окликнул его, но он не отозвался.

Господин Грейсслер не отозвался, и я растянулся на полу, задремал и под конец даже заснул. Еще не рассветало, когда я услышал громкие голоса слуг и служанок, которые пришли убирать ресторанный зал. Увидев меня, они испуганно застыли с метлами в руках, но тут же начали пересмеиваться и спрашивать друг друга, кто это такой, что лежит здесь на полу. Появился официант и сказал:

– Это тот, который просил целую буханку.

Я с трудом поднялся. Одежда на мне была вся в грязи, голова тяжелая, в горле пересохло, на зубах темный налет от голодной слюны. Я постоял немного и вышел из гостиницы. С улицы на улицу, пока не дошел до своего дома. Все это время у меня перед глазами стояли письма, которые вручил мне доктор Нееман, чтобы я отправил их по почте. Но то был первый день после субботы, когда почта не работала в полную силу и чиновники принимали только те отправления, которые они сами признавали срочными. Поэтому я вернулся домой, помылся и пошел купить себе еду. Одинок я был тогда, жена и дети жили за границей, и вся забота о пропитании лежала на моих плечах.