Вернувшись в Шибуш, я узнал, что Фрейда-Кейсариха приказала долго жить. На второй день праздника Шавуот она пришла в синагогу на поминание покойных, зажгла свечи в память о душах своих близких, умерших или убитых, сидела среди женщин и молча шевелила губами, читая про себя, на память, мольбы и просьбы, потому что по написанному читать не умела. Те, кто видел ее тогда в синагоге, не знали, что ангел смерти уже наточил свой нож, чтобы прибрать и ее душу. Но сама она знала, уже с кануна Шавуот знала, и сама приготовляла себя к своему вечному дому.
Откуда знала? Госпожа Зоммер рассказала мне, что, по словам соседки, в канун Шавуот Фрейда сделала себе творожный пирог и решила положить в него изюм. Но изюма в доме не оказалось. И в ту же ночь ей привиделся солдат, который произнес: «Коли хочешь изюма — пошли со мной, я тебе дам». Она вспомнила историю своих дочерей и содрогнулась. А этот солдат схватил ее за руку и потащил за собой. Притащил на кладбище, раскопал там яму, достал из нее мешок, полный пыли, и положил ее в этот мешок. И она поняла, что скоро умрет. С той ночи Фрейда больше не выходила из дома. А когда наступил второй день праздника Шавуот, она пошла в синагогу и зажгла семь свечей: одну, сальную, за душу покойного мужа, который умер своей смертью, как все, и шесть восковых — в память о насильственно погибших сыновьях и дочерях. А в конце добавила еще одну свечу — за свою собственную душу, в надежде ослепить ангела смерти, чтобы тот подумал, будто она уже умерла, а также в память о самой себе, потому что ее последний сын, Элимелех, все еще бродил где-то по белу свету и, если она теперь умрет, ни один человек на свете о ней не вспомнит. И как только кантор взял в руки закутанную в черное книгу Торы и произнес: «Господь полон милосердия», она возвысила голос и воскликнула: «Доченьки мои, чистые и невинные!» — и стала плаката, и биться, и кричать, а потом потеряла сознание, и ее отвезли домой. А с концом праздника душа покинула ее, и на следующий день после праздника ее похоронили. Когда сняли с нее одежду, чтобы переодеть для похорон, обнаружили, что она сама уже приготовилась к своему вечному дому и была одета в саван.
Так закончила свои дни старая Фрейда. Семьдесят один год прожила она на свете, и между рождением и смертью успела выйти замуж и родить пятерых сыновей и двух дочерей. Муж умер у нее на глазах, четыре сына были убиты на войне и в погромах, две дочери погибли в недобрый час, никого не осталось, кроме Элимелеха, да и о том лишь Господь знает, где он.
Не пришел Элимелех закрыть матери глаза. И я тоже не шел за ее гробом. В это время я был еще в бричке, ехал вместе с Цви из его деревни, и мы развлекали друг друга разными разговорами — как раз в то время, когда земля разверзла свой ненасытный рот и поглотила Фрейду-Кейсариху.
Смерть родных и близких неизбежно наводит нас на размышления о жизни и смерти. Хотим мы или не хотим, а вспоминая их жизнь и смерть, мы вместе с тем начинаем думать и о себе — что мы есть, и что есть наша жизнь, и на что мы тратим свои дни и годы, и с чем предстанем перед Всевышним. Тяжела пустая поклажа, и почему же она так нам тяжела, если она пуста? То ли злой ветер давит на плечи, то ли тело утратило силы и ему невмочь нести эту ношу? Ева принесла в мир лишь одну смерть, а мы ежедневно и ежечасно навлекаем на себя множество смертей пустыми словами и сотрясением воздухов.
Я сидел в гостинице, жевал свой хлеб и думал о себе, и о тебе, и о Фрейде, и об Элимелехе. И воображение, заложенное в сердце каждого человека, вызвало ко мне облик Элимелеха. И минуты не прошло, как он предстал передо мной. В первый раз, когда я видел его в Судный день в нашем старом Доме учения, его глаза поблескивали, точно панцирь лежащей на солнце черепахи, и он смотрел на меня с ненавистью, а сейчас в его глазах не было этого выражения, он только глядел на меня с еще большим упрямством.
Я опустил глаза и долго смотрел на свои туфли. Они были целые и чистые. А Элимелех стоял передо мной, положив два пальца на горло, и словно спрашивал: «Ну, что еще нам осталось сделать?»
Что еще нам осталось сделать? Можно подумать, будто мы уже сделали все, что могли, но нам остается сделать еще что-то. Что же мы все-таки сделали и что нам остается сделать? Теснятся мысли в сердце человека, но не побуждают его к действию. А коли так, то вручим себя в руки Того, Кто делает и велит делать, и не будем спрашивать всякий раз, что нам еще осталось сделать. Пусть Он сделает с нами то, что сделает, ибо Он — Тот, Кто знает, и Он — Тот, Кто делает, и Он — Тот, Кто велит делать.
И все же — что мы будем делать, когда Он скажет: «Делай»? Он скажет: «Делай», а мы не знаем что. С того дня, когда мы — там, на горе Синай, — сказали: «Сделаем» — еще до того, как сказали: «Услышим», — прошло много дней и произошло много событий, и наши сердца сбились с толку, и теперь мы не знаем, что мы сделаем и что мы услышим.
Я поднялся из-за стола и пошел в Дом учения, а Элимелех последовал за мной. Уже много раз меня сопровождали в Дом учения Даниэль Бах, или Игнац, или еще кто-нибудь из жителей города, но скажу, нисколько не преувеличив, что впервые в моей жизни случилось так, что человек явился из других мест, с расстояния в несколько дней пути отсюда, и вот идет за мной неотступно.
Я нашарил в кармане сигарету, снова пошарил в поисках спички, но вдруг остановился и задумался: что же я скажу Элимелеху и что отвечу, если он спросит, проводил ли я его мать в последний путь, и буду ли упрекать его самого за то, что он не присмотрел за матерью и оставил ее наедине с ангелом смерти?
Какой-то незнакомый человек подошел ко мне и сказал: «Если вы ищете спичку, то я вам ее дам». Я посмотрел на него и удивился — а куда исчез Элимелех? Ведь я хотел ему что-то сказать. Или это он хотел сказать мне что-то?
Незнакомец достал спичку, чиркнул ею о подошву своего ботинка и зажег. Но пока я подносил ее ко рту, она погасла. Он достал вторую спичку и сказал: «Есть люди — когда им что-то протягивают, они так долго размышляют, взять или не взять, что в конце концов оно выпадает у них из рук. Так вы не подражайте таким людям».
Я спросил: «Это притча?»
Он сказал: «Это правда».
Я кивнул: «Да, это и правда, и притча».
Он поднес руку к правому уху, положил большой палец на горло и произнес торжественно и нараспев: «И Он был, и Он есмь, и Он пребудет».
Я воскликнул ему: «Я знаю тебя — ты старый кантор!»
Он ответил: «Я Давид, синагогальный служка, который собирает людей на молитву».
Я удивился: «Но ведь я видел твой памятник на кладбище! Если ты мне не веришь, я назову тебе примету: там есть изображение твоей руки, на этом памятнике, и между пальцами на нем выгравирована маленькая палочка. И я до сих пор помню стихи, написанные на этом памятнике».
Теперь удивился он: «Я не знал, что мне сделали памятник со стихами».
«Ты не знал?»
«Нет, я не был на кладбище».
«А где же ты был?»
«Где я был? Я пошел будить спящих к молитве, и мне некогда было лежать в могиле».
«Прости меня, ребе Давид, — сказал я, — и не сердись на меня, но ты ведь не станешь уверять меня, что ты жив?»
Он посмотрел на меня и спросил: «А ты — ты жив?»
Я удивился: «О чем ты спрашиваешь?!»
«А о чем спрашиваешь ты?»
«Я спрашиваю потому, что видел твое имя, выгравированное на твоем памятнике. Если ты не возражаешь, я прочту тебе стихи, которые на нем написаны:
«Чудо из чудес, — сказал Давид. — Даже имя моего отца упомянули на этом памятнике».
«Где ты видишь имя своего отца?» — удивился я.
«Посмотри внимательней, — ответил он. — Оно упомянуто там первыми буквами».
И тут я сообразил, что первые буквы каждой следующей строки действительно образуют имя Иаков. Я восхитился: «Ну и голова у тебя, ребе Давид! Я прочел эти стихи и не заметил там никакого имени, а ты едва услышал и сразу почувствовал! Но я хочу тебя еще кое о чем спросить. Насколько я помню, старики твоего поколения, когда хотели высечь огонь, чиркали одним кремнем по другому, а ты чиркаешь спичками. Разве в твое время уже были спички? А может, ты вообще не тот ребе Давид?»
«А кто же я? Может, Элимелех?»
«Откуда мне знать».
«Видишь, ты не знаешь и задаешь вопросы».
«Потому что тому, кто спрашивает, отвечают».
«Ну и что, если ему отвечают?»
«Тогда он прибавляет к своему знанию».
«Да, например, когда именно умер такой-то и такой-то и что написано на его памятнике».
«Ты хочешь сказать, что это и все мое знание?»
«Нет, не все — ведь ты еще умеешь соединять слова в похожие строчки. Может, ты напишешь стихи для памятника Ханоху и для памятника Фрейде?»
«Ты думаешь, что я должен это сделать?»
«Я ничего не думаю. Мне дана в руки палка, чтобы будить спящих для молитвы, я бужу и ухожу».
«А они просыпаются, они встают?»
«Моя задача — разбудить, а проверять, встали они или нет, не моя задача. Тот, кому велено делать и кто делает, не оборачивается посмотреть, что делают другие. А сейчас я должен проститься с тобой, мне пора идти, да и ты, как мне кажется, тоже хотел идти».
«Я тоже хотел идти, но задержался из-за Элимелеха, сына Кейсарихи, няньки моей матери», — сказал я.
«Что ты мне рассказываешь? — удивился ребе Давид. — Ведь этот Элимелех, он живет далеко отсюда».
«Далеко отсюда? — переспросил я. — И что он делает?»
«Пишет открытки своей матери».
«И что он пишет?»
«Что хочет вернуться в Шибуш».
«Значит, есть вероятность, что он вернется?»
«Если найдет денег на дорогу».
«А что еще он написал?»
Ребе Давид протянул ко мне руку и сказал: «Читай».
И я увидел, что на ней написано из Иеремии: «Это — бедственное время для Иакова».
Я спросил: «Скажи мне, а кто же тогда тот ребе Давид, который встретился мне, когда я шел делать новый ключ?»
Ребе Давид сказал: «Назови мне день его смерти, и я скажу тебе, кто он».
И с этими словами он кивнул мне и, повернувшись, побрел своей дорогой. А я пошел в наш старый Дом учения.