Вернувшись в гостиницу, я в очередной раз пересчитал свои деньги. Фунты, которые я привез с собой, превратились в доллары, доллары стали злотыми, от злотых остались гроши. Я вспомнил былые дни, когда мой карман был полон, и живо представил себе дни будущие, когда он будет пуст. С этого дня я начал задерживать каждую монету в руке дольше, чем она того стоила, и сократил свои расходы до минимума. Дошло до того, что я писал письма на клочках полученных мною писем. А однажды я захотел написать письмо жене, не нашел бумаги, взял завещание, которое составил во время болезни, стер написанное и написал на его чистой стороне.
Я сидел в одиночестве и представлял себе свою жену, которая силится прочесть стертое. А я ей говорю, моей жене: «Ты не может различить то, что я стер? Сейчас я одолжу тебе мои очки, и ты увидишь».
Жена удивилась: «Ты носишь очки? Когда ты уезжал из Страны, у тебя было хорошее зрение».
Я сказал ей: «Свет моих глаз немного померк».
Она сказала: «Это все потому, что ты сидишь в Доме учения и корпишь там в книжной пыли. Почему ты не обратился к врачам?»
«Да я не выхожу из врачебных кабинетов!» — воскликнул я.
«И что сказал тебе врач?»
«Он сказал: „Ты ведь приехал сюда учить Гемару“».
«Так давай вернемся», — предложила жена.
Я спросил: «А что будет с ключом?»
«Положи его в Ковчег Завета. Когда мертвецы придут учить Тору, они возьмут его себе».
«А что будут делать тогда те, кто не умер?»
«Но ведь тебя все равно никто не спрашивает об этом ключе», — сказала жена.
«Все то время, пока книга „Руки Моисея“ оставалась в городе, ключ никому не был нужен, а когда я отправил ее в Страну, она вдруг занадобилась».
«Почему у тебя такое красное лицо?» — насторожилась вдруг жена.
«Красное? А я думал, что оно черное».
«Отчего черное?»
«От печали».
«О чем ты печалишься?»
«О том, что мне придется взвалить на плечи тот шкаф, куда я положу ключ».
«Ты хочешь взять с собой шкаф?»
«Не только шкаф, но и весь Дом учения».
«Дом учения придет сам», — успокоила меня жена.
«Ты полагаешь, что он последует за мной?»
«А ты можешь представить, что он останется один?»
«Тогда подожди, — сказал я жене. — Сейчас я посчитаю, хватит ли мне на дорожные расходы».
Жена повернулась к детям: «Вы слышали, дети? Отец собирается вернуться с нами в Страну Израиля».
Дети вскочили, обняли меня и стали целовать: «Какой ты хороший, папа, какой ты хороший!»
А я им ответил, моим детям: «Вы тоже хорошие, дети мои, и я открою перед вами наш старый Дом учения и буду учить с вами Тору. Почему вы вдруг так погрустнели? Вы боитесь, как бы я не отправил вас за границу, чтобы вы там учили Тору? Не бойтесь, я взойду вместе с вами в Страну Израиля, ибо нет Торы, подобной Торе Израиля».
Дети снова прильнули ко мне и крепко обняли: «Какой ты хороший, папа, какой ты хороший!»
Я смотрю на стены старого Дома учения и говорю им: «Видите, пришло мне время вернуться». Склоняются стены Дома учения, как будто хотят обнять меня за то, что я еду в Страну Израиля. Я говорю им: «Хотите, я взвалю вас себе на плечи и возьму с собой?» А стены отвечают: «Тяжелы мы, человеку не под силу взять нас на свои плечи. Ты возьми ключ и поезжай, а когда придет время, мы придем следом за тобой». Я говорю им: «Как же вы собираетесь прийти — каждый камень сам по себе? Нет, я хочу, чтобы вы пришли все вместе. А если вам неловко приходить пустыми, то я усажу моих детей меж вами. Разве вы не слышали — жена написала мне, что собирается вернуться в Страну вместе с нашими детьми».
В тот день действительно пришло письмо от жены, в котором она писала: «Ты сидишь в Польше, а я с детьми сижу в Германии. Тем временем дети привыкают к жизни за границей, и если мы задержимся, то проиграем дважды. Более того, если возвращаться, то давай вернемся немедленно перед праздником, чтобы дети не потеряли учебный год».
И кто это известил людей Шибуша, что я собираюсь вернуться в Страну Израиля? Я никому ничего не говорил, а весь город уже начал приходить ко мне и спрашивать, когда я намерен вернуться. Вот и Йерухам Хофши пришел и попросил, чтобы я не уезжал, пока его жена не родит. Я сказал ему: «Хорошо, уеду после обрезания ребенка». Его лицо осветилось, как будто ему было сказано свыше, что его жена родит мальчика. А я радовался его радости. Во-первых, потому, что этот мальчик родится в городе, в котором уже много лет не рождался еврейский малыш. А во-вторых, потому, что я нашел предлог отложить свое возвращение. Не так легко человеку перебираться из одного места в другое. Но в глубине души я немного сердился на Йерухама. Мало того что он сам уехал из Страны, так теперь к тому же задерживает мое возвращение туда.
В те дни перед моими глазами все время стоял Иерусалим — сам город и все его окрестности. И я снова видел свой дом, словно он по-прежнему пребывал в целости и сохранности, и моих детей, играющих среди зеленых сосен, которые наполняют своим запахом весь квартал — тем приятным запахом, которым тянет от них в конце лета, когда солнце отдыхает на листве деревьев, и дует легкий ветерок, и высоко вздымается голубизна небес, и теплая земля глядит в небо сквозь сожженный зноем терновник.
Я снова пересчитал свои деньги и испугался. Не хватало даже заплатить за гостиницу в следующем месяце. И хуже того — не на что было купить билет на пароход. Но я не впал в отчаяние. Я вспомнил, что один израильский издатель напечатал несколько моих рассказов и обещал вскоре выплатить весь гонорар. Кроме того, другой издатель, заграничный, давно задолжал мне за переизданные им ранние мои рассказы. Я тут же написал обоим, чтобы поторопились с гонораром. И что же? Тот, что в Израиле, вообще ничего мне не ответил. Наверно, уехал за границу, как это принято у богатых израильтян, которые в холодное время уезжают в жаркие страны, а в жаркое время — в холодные. А тот, что за границей, написал: «Напротив, это вы мой должник». Как это? А вот: «Вы взяли у меня столько-то книг, и их суммарная стоимость превышает ваш гонорар». Какие это книги я у тебя взял? «По нашему обычаю большинство читателей требует, чтобы писатель дарил им свои книги, и порой весь его гонорар уходит на эти раздаренные книги».
Я невольно вспомнил, что я действительно писатель. Верно, в былые времена слово «писатель» — а тогда «писец» — относилось лишь к тем, кто переписывал слова Торы. Но с тех пор как писателем называют всякого, кто занимается ремеслом писания, я не опасаюсь показаться заносчивым, тоже называя себя писателем.
Я уже рассказывал где-то историю о знаменитом писателе, точнее, поэте, которому, когда он еще лежал младенцем в колыбели, показали с Небес вещи, до того неведомые ни одному человеку. И он захотел рассказать о них стихами. Но тут на него налетел рой пчел и заполнил его рот медом. Когда же он вырос и начал учить Тору, то вспомнил все те хвалы, которые хотел высказать стихами в детстве, и записал их, и народ Израиля включил их в свои молитвы. А его траурные песнопения, кинот, — они откуда взялись? Я думаю, пчелы, принесшие ему мед, еще и ужалили его, и от этой боли он написал свой Плач к Девятому ава.
Были и другие стихотворцы в Израиле, не удостоившиеся такой славы, как этот рабби Элазар Калир. Будучи скромными и застенчивыми, они считали свои беды и несчастья частью общих несчастий Израиля, и поэтому их стихи и плачи о еврейском народе люди читают сегодня, как будто читают о себе.
Иные же стихотворцы, хотя тоже писали о собственных бедах и не забывали о них, были еще скромнее, и беды всей общины всегда были для них на первом месте, словно каждая беда, постигшая Израиль, постигла и их самих.
А были также такие пайтаним, которые хоть и говорили о собственных бедах и не забывали при этом об общих несчастьях, но вдобавок все время помнили, что Господь милостив и всегда воздает за страдания. И они находили объяснение своим страданиям и утешались мыслью о будущем благе, которое Святой и Благословенный дарует Израилю в час, когда придет на то Его воля и Он избавит нас от бед. Они глотали слезы, и эти слезы звучали в их стихах.
А мы? Нет у нас ни силы дел одних, ни силы дел других, и мы подобны ребенку, который опускает перо в чернила и переписывает то, что написал для него учитель. Пока написанное учителем лежит перед ним, он переписывает красиво, но, когда учитель лишает его подсказки, вся красота исчезает. Святой и Благословенный поставил условие: все, что было создано в шесть дней творения, не изменит своего назначения (кроме моря, которое расступится перед Израилем, и тому подобного), а написанное Им на Скрижалях Завета тоже было среди созданного при творении.
И тут я должен объяснить, как это я, будучи писателем, не написал ни единого слова за все те дни, что был в Шибуше. Обычно если что-то является и стучится в мое сердце, я его не впускаю. А когда оно возвращается и снова стучится, я говорю ему: «Разве ты не знаешь, что я ненавижу запах чернил?» И наконец, если я вижу, что не могу избавиться от него, я сажусь и пишу о нем — лишь бы оно перестало меня тревожить. А в те дни, что я жил в Шибуше, многое приходило ко мне и стучалось в мое сердце, но, когда я его не впускал, оно уходило и больше не возвращалось.