СВЕТ ТОРЫ

[92]

Королевка — городок маленький, с ладонь, и людей там немного. Дома там мазанки тесные да мелкие, что над Святым Духом не возвышаются. И если бы не раздавались, не дай Бог, визг мелюзги по молельням да вздохи Израиля о тяготах заработка, о бремени налогов да пошлин, не заметили бы, что живут тут люди.

Но есть в Королевке один дом — прямо палаты, и светелка надстроена там под кровлею. Это дом р. Ашера Баруха, местного владетеля. Р. Ашер Барух таков: злато и серебро в дому, а Тора в нутре. Учен он и собью обилен. Ученость и сила одному подвалила. Затем и дом его — прямо палаты, выше всех домов города, хоть и согбен домохозяин, согбен под игом Торы.

И дом таков: внизу лавка и кухарня, а наверху, в светелке, сидит р. Ашер Барух, служа Богу и уча Тору, и лишь о Торе помышляет денно и нощно. Жена его домовита и удосужлива, ведет торг и ряд и дом свой питает с почетом, а р. Ашер Барух сидит себе в светелке, служа Богу и уча Тору. К суете не обратится и в торг не вмешается.

Из ночи в ночь еженощно сидит р. Ашер Барух со свечой и учит. И свеча не вставлена ни в серебряный подсвечник, ни в оловянную лампу, ни в глиняную подставку, ни в дыру в столе, но зажата меж пальцев его. Тора силу точит и дух сна норовит одолеть корпящих над Торой, и след поберечься, чтоб не уснуть, чтоб не задремать, — а затем и зажал р. Ашер Барух свечу меж пальцев: хоть бы и задремал, хоть бы и уснул — дойдет пламя свечи до пальцев, и тут же пробудится он, встрепенется и встанет на службу Творцу.

А Королевка близка к рубежу, на границе стоит. И, как обычно, водятся в ней корчемники, что перегоняют быков с корчемной ношей из державы в державу, из державы Русской в державу Его Величества Кесаря. И ночью, как сгинет нога с торга и не останется людей на торгу, они выходят и пересекают рубеж и возвращаются оттуда, они и быки их. Из ночи в ночь промышляют они своим промыслам, во мраке промышляют своим промыслом, чтобы не заметила их граничная стража. Лишь свеча р. Ашера Баруха, что поблескивает из окна светелки, путеводной звездой им в пути к городку. А Тора эта — велика она, и нет ей границ. Из ночи в ночь, еженощно сидит р. Ашер Барух со свечой и постигает словеса Торы. Но и силы сердца людского не унимаются вовеки, и глубже преисподней вожделение мнимой соби, и из ночи в ночь выходят корчемники и пересекают рубеж и направляют своих быков. Он — за закатную, и они — на закат. Стемнеет день — восстанет р. Ашер Барух от мимолетного дневного сна и пойдет в Собор Израилев вознести пополуденную и закатную молитвы. Завершит молитву — вернется домой, отведает чуток еды и отопьет чуток питья, чтобы укрепить тело для Торы, и подымается в светелку свою, и вытирает оба глаза свои влажной салфеткой, и жена приносит ему свеч осветить ему ночь для Торы Божьей. И в этот час собираются все корчемники Королевки и выходят — шайка за шайкой, ватага за ватагой. Одни идут к граничным стражам и пьют с ними горилку, затем что питие наводит сон, а другие обматывают ноги соломой и тряпками и выходят на свое дело.

Так прошло несколько лет. Р. Ашер Барух постарел. Тору не оставил. Сила его — сила прежняя, а ночь создана лишь для Учения. С виду есть перемена: теперь приносит ему жена тонкие свечи. Сказала жена р. Ашера Баруха: у Ашера Баруха моего, долгой ему жизни, руки отяжелели от старости, пальцы трясутся, может, не удержит толстых свеч. Но в прочих делах нет перемен. Р. Ашер Барух есть р. Ашер Барух, а свет есть свет — как прежде светил, так и теперь светит. Из ночи в ночь еженощно сидит р. Ашер Барух и учит, а корчемники переходят границу и усыпляют граничных стражей, и переходят границу, и возвращаются в город, и правят быков на его огонек.

Но не ровен час. Судьба всех сынов человеческих сбудется для всех сынов человеческих, и, как все сыны человеческие, умер и р. Ашер Барух. Р. Ашер Барух умер и долго жить приказал. Из ночи в ночь, еженощно, сидел он и учил Тору, как сказано: «Не загради рот от Учения», и не заградил рот от Учения до самого дня смерти. Но в смертную ночь не смог заняться Торой. Болезнь справилась с ним, и сила покинула его. Спустили его в горницу и уложили в постель. Не горела свеча его в эту ночь. Вышла шайка корчемников и не смогла вернуться. Всю ночь блуждали, родного города не нашли. Плутали всю ночь до рассвета. С рассветом увидели городок вдали. Пошли и вернулись домой. Как вернулись, обрушился на них гнев их атамана, и закричал он: чтоб вам брюхо распучило и все кишки повырвало, ворье проклятое, что делали всю ночь? Я уж думал, что вы попались или звери вас съели и добро мое жором пожрало. Сказали ему: пане, чем мы провинились? Блуждали мы всю ночь в чаще без пути. Блуждали всю ночь и родного города не нашли. Поведали ему, как шли, и как собирались вернуться, и как светил им огонек, и как шли они на этот огонек. Один огонек в городе, и на него обычно шли, а этой ночью не видали света, и померк пред ними город. И сказали: погас свет Королевки. Вещее говорили, но что вещали — не ведали: вскорости прошел слух, что скончался р. Ашер Барух и погас свет Торы в Королевке.

 

ТРИ СЕСТРЫ

Три сестры проживали в темном углу и шили белье фугим. Спозаранку и до полуночи, и от исхода субботы и до Прихода субботы с потемками не выпускали из пальцев ни Ножниц, ни иглы, и в сердцах не умолкал стон ни солнечной дорой, ни порой дождливой. Но блага в своем труде не идали. И если находили черствый ломоть, то сытости с него Не было. Как-то раз шили нарядную сорочку богатой невесге. Окончили работу, вспомнили заботу, что ничем завесгись не успели, кроме кожи на теле, да и та стареет и жухнет. Пригорюнились. Вздохнула одна и сказала: так мы сидим всю жизнь и корпим на других, а у самих холста на саваны — и того у нас нет. Сказала вторая: сестра, смотри, накличешь беду. Но и эта вздохнула так, что слезы потекли.

Хотела и третья слово молвить. Как открыла рот, брызнула струйка крови из рта и замарала сорочку. Принесла, она сорочку невесте, вышел вельможа из палат, увидел пятно. Распек швею и выгнал в шею, нечего и говорить, что не заплатил. Ох если бы вторая харкнула кровью, а третья заплакала, отстирали бы мы сорочку слезами и не прогневили вельможу. Но не всякая удача вовремя приходит. А хоть бы и всякая удача вовремя приходила, и та плакала после той, что кровью харкала, так и в этом нет полного утешения.

 

ПРАВЫЕ СТЕЗИ

[93]

В одном городе из городов Польских жил старик один, что промышлял уксусом. Отцы и отцы отцов его славились своими винами, но в тугую пору обеднели и оставили ему лишь ветхое жилье да прокисшее вино. В жилье том отроду не видал добра: жена померла, пока дети в малолетстве были, подросли ушли в войско и погибли на войне. Сидел он одинком и делал уксус. Пять дней недели промышлял своим уменьем, а в сретенье субботы нацеживал уксус в большой жбан и разносил по городу.

И много раз задумывался, что я и что жизнь моя? Пять дней в неделю кислю уксус на продажу, продам и снова кислю уксус, чтобы снова продать. И зачем все это, — чтобы прокормить тело это хилое. Жили бы жена и сыны мои, честно питал бы их. Сейчас, когда жена умерла и семя мое выкорчевали, зачем мне тянуть кожу с костей и убиваться? И плакал, и стенал, и тужил о жизни своей, пока не опостылел ему его промысел. Не только промысел: и талит ему был не по плечу, и тфилин не по кисти. Но поскольку любовь к Земле Израиля сидела в сердце его, решил он взойти на Землю Израиля, мол, если сподобится — найдет себе могилу в прахе ее. Стал жаться с едой и утехи умерять и даже отведать от плодов, что шли на уксус, не попускал себе и ел ломоть хлеба с жидкой брагой, и того меньше меры брал. По понедельникам и четвергам постился и приучился обходиться малой толикой. А в канун субботы, как продаст уксус, по пути из города присаживался он на камень, вынимал деньги из кармана, половину откладывал на пропитание, а половину засыпал в кружку-копилку, а ее вложили иноплеменники того царства в руки Того Человека на распутье дорог. Прост был и не понимал, зачем стоит та кружка, и уверен был, что надежнее места не сыщешь. Медные монеты брал на бренные нужды, а серебро — на дорогу в Землю Израиля. И делал себе зарубку на жбане.

И с тех пор радостно работалось ему. Дивился он самому себе: как это, мол, раньше опротивело мне ремесло мое, а сейчас трудно мне с ним расстаться. Те же кувшины и тот же уксус, а я и не замечаю, как день проходит. А в полночь вставал с постели, брал жбан и плясал с ним до самой рассветной молитвы. А поскольку погружен был в расчеты — сколько уже зарубок появилось на жбане, сколько серебра всунул в кружку-копилку, — не тщился с молитвой. И так говаривал: Владыка вселенной, ведомо Тебе, что все мои счеты я веду, лишь чтобы взойти на Твою Святую землю. Возведи меня, а там я вознесу Тебе красную молитву.

Так прошло несколько лет. Старик занимается своим промыслом с любовию, кислит уксус и разносит его по городу и делит выручку: половину — на бренные нужды, а половину — на дорожные расходы, и снова кислит уксус и разносит его по городу и делит выручку: половину — на пропитание, а половину — в ту же копилку. Вот она сила простоты: хоть годы идут, но дела не меняются. Так прошло несколько лет. Стены мазанки его стали облупляться, потекла крыша и треснули углы. А когда идут дожди, то сырят его тело и под покровами, а налоги и подати все растут. Если задержится еще — ухватит держава дом его или дом его станет ему могилой. Лежит себе уксусник на ложе и прислушивается, как сыплется замазка со стен, кусочек упадет и кусочек отсыплется, а звука почти не слыхать от сырости. Но сердце того старика стучит, как колокол, от радости, что милостив Удерживающий его душу в теле: не даст ему сгнить на чужбине. С петухами омывал старик руки, ополаскивал глаза, зажигал свечу и садился у порога, покрывшись с головой, как скорбящий, и оплакивал изгнание. Но как увидит свой жбан и зарубки на нем, сразу вспоминает, сколько серебра уже всыпал в кружку на дорожные расходы, и тут берет он жбан в руки и отбивает на нем песни и гимны, и упирает руку в бок и вскидывает плечо, и восклицает: сколько уже зарубок на жбане — две, три, сорок, пятьдесят, сто, — и пляшет от радости. И пляшет, не рассыпаясь мелким бисером и не пытаясь выше головы прыгнуть, но вкруг своих плеч, а плечи — вкруг него. И так он пляшет, пока не созовет служка людей на службу Творцу. И как услышит он голос служки, что зовет людей на службу Творцу, говорит он себе: пойду помолюсь, — и снижает Голос, и стыдится своей радости в мире сем, и тут же встает И берет талит и тфилин. А талит — рвань одна, прямо сгнил от слез. Слава Богу, он восходит в Иерусалим, а там хоронят без талита. Завершил молитву; если день скоромный, макает ломоть хлеба в жидкую брагу и языком лижет прах, чтобы не Прельститься плотскими утехами и не возжелать мяса и вина, и садится кислить уксус. Пять дней недели кислит уксус, а в сретенье субботы берет жбан и разносит по городу. Вернется из города — делит свой заработок: половину — на бренные нужды, а половину — на дорогу. И когда никто не видит, разрывает он пальцем паутину, затянувшую за неделю щелку кружки, что в руках Того Человека, и просовывает свое серебро в копилку. Прост был и не знал, для чего эта копилка служит. Просунет серебро — добавит зарубку на жбане для счета.

Так прошло несколько лет. Тело его согнулось в бараний рог, и кашель замучил. Уксус разъел его легкие и дышать не давал. Все больше постился он, и уж не осталось от него и плоти наполнить одежды. Но каждым субботним вечером добавляет он зарубку на жбане. И жбан уже лопается от зарубок. И уже говорит себе: настало время мне взойти на Землю Израиля, когда просовывал я монеты в прошлую субботу, торчали уже монеты из кружки. Но пока цел жбан, трудно с ним расстаться. Однажды разливал он уксус, и треснул жбан. Продал ли еще уксусу, не слыхал я, но слыхал, что пошел он к образу Того Человека и взял камень, чтобы разбить кружку и вынуть серебро. Слыхал я, что в тот день пришли румские мнихи открыть кружку. Застали его у кружки с камнем в руках. Схватили и заперли в узильницу, и весь город ходуном ходит. Одни говорят: испортился народ, недобрым промышляют, и доверять некому. Другие говорят: каково ремесло, таков и ремесленник. Вот уксус — вино, что стало мерзким, так и старик этот сделался злодеем. Те и эти прячут взоры в землю и горюют о позоре Израиля и приговаривают: о Уксус, сын Вина! Сидит старик в узильнице, окованный железными оковами. Но руки его тонки, как тростник, и железо не жмет их. Когда Святой, да благословится Он, насылает кары на человека, смягчает Он удар, чтобы легче переносил муки. Сидит старик в узильнице. Раз тряхнул оковами — разбежались полчища ползучей твари и нечисти. Побоялся и кости свои положить на пол. Уронил голову меж колен, как путник в коляске, и так сидел, пока не привели его пред судью. Сказал ему судья, признаешься, что собирался взломать кружку? Сказал ему старик: собирался я сломать кружку, затем что деньги… Не успел окончить, как рявкнул на него судья и сказал: обвиняемый признается, что собирался взломать кружку. Хотел старик объяснить ему, судье этому, что все судно делал, ибо деньги в кружке — его и не хватают человека за его же добро. Но так уж наказал нас Господь, что множащий правдивые речи мнится ложным показчиком. Кликнул судья показчиков — зашли мнихи и вынули свою веру из-за пазухи и поцеловали ее и побожились, что в такой-то день такого-то месяца в такой-то час подошли к такой-то кружке, дабы открыть ее, и нашли там еврея с камнем в руках, что собирался ее взломать. Сказал им судья, сказал свидетелям: признаете ли вы этого старика, что именно он намеревался взломать кружку? И они отвечают следом: свидетелями мы тому, что этот старик собирался взломать кружку. Стоит старик и недоумевает, почему эти достойные люди божатся, когда божиться не требуется. Тряхнул руками, и загремели оковы со страшным грохотом. Сказал ему судья: не хочешь ли ты сказать, что эти достойные показчики ложно показывают на тебя? Не дай Бог, и мысли такой у старика не было: ведь и впрямь собирался взломать копилку. С чего взял судья, что собирался он солгать? Но он не солжет, он хочет лишь получить свои же деньги. Руки и ноги его закованы в железные оковы, и что изо рта вылетит — ему же на беду вылетит, но глаза все еще во власти его. Возвел оба глаза свои, посмотрел на лица судьи и показчиков. Чудеса в решете, все говорят правду и судят по правде, а суда правого все нет. Глянул старик одним глазом на оковы, а другим глазом посмотрел поверх судейских голов. Глянул и увидел икону Того Человека — висит на стене суда — и воскликнул в сердце своем: еще и улыбаешься ты мне! Ударил руками по столу, и зазвучал звук оков от конца и до края суда. И закричал он: отпустите меня и верните мое серебро. Побили его и вернули в узилище.

Сидел старик на соломе и плакал: Владыка вселенной, ведомо Тебе, сколько лет я маялся на чужбине, сладкого куска не едал, бархатной одежды не нашивал, в каменных хоромах не живал, и все годы мои протекли горьким уксусом: и все я принимал с юбовью — лишь бы взойти на Твою Святую землю. А сейчас, когда пробил мне час взойти, пришли пленители и отняли мое серебро и заключили меня в узилище. И так сидел он и плакал, пока не задремал от слез. Как пробило полночь, пробудился. В узильнице нет мезузы и нет жбана. Стал греметь оковами в лад и напевать грустным голосом те песни да гимны, что обычен был петь по ночам, и так пел и гремел, пока вновь не задремал. Открылась дверь узилища, и явился облик человека с каменной кружкой в руках и улыбкой на устах. Отвел старик от него глаза и попытался задремать; поднял его Тот Человек на ноги и сказал ему: держись за меня, и отнесу тебя, куда хочешь. Поднял старик оба глаза на Того Человека и сказал ему: как мне за тебя держаться, ведь руки мои окованы железными оковами? Сказал ему: все равно. Простер старик руки и обнял ими шею Того Человека, и Тот Человек улыбнулся ему и сказал: сейчас я отнесу тебя в Страну Израиля. Обхватил старик шею Того Человека, и тот повернулся ликом к Иерусалиму. Пролетели они один перелет — и исчезла улыбка Того Человека. Пролетели второй перелет — и охладели руки старика. Вылетели в третий перелет — и почуял он, что обнимает лишь холодный камень. Оборвалось сердце его, и ослабли руки. Сорвался и упал на землю. Наутро вошли пленители и не нашли его.

В ту же ночь раздался стук в мидраше «Колель» в Иерусалиме. Вышли и увидели — ангелы летят из стран изгнания, несут образ человека. Взяли его и схоронили в ту же ночь, затем что не оставляют мертвых до утра в Иерусалиме.