1

Стоял Ицхак на земле Эрец Исраэль, увидеть которую мечтал всю свою жизнь. Внизу под его ногами – скалы Эрец Исраэль, а наверху над его головой пылающее солнце Эрец Исраэль, и дома Яффы поднимаются из моря, как воздушные замки, как облака славы, а море отступает и наступает на город, но море не проглатывает город, и город не выпивает море. Еще час-два назад был Ицхак в море, а теперь он на земле. Еще час-два назад дышал воздухом изгнания, а сейчас он пьет воздух Эрец Исраэль. Не успел он привести свои мысли в порядок, как предстали перед ним моряки и потребовали плату. Вытащил кошелек и дал им. Потребовали еще. Дал им. Потребовали еще. Под конец попросили бакшиш.

Как только он расстался с арабами, появился перед ним еврей и взял вещи Ицхака. Повел он его улицами и переулками, дворами и закоулками. Деревья с пышными кронами тянутся вверх, и странные животные жуют жвачку. Солнце шпарит сверху, а песок жжет снизу. Плоть Ицхака – огненное пламя, и жилы его – пламенеющий огонь. Горло его хрипит, и язык – как лепешка, и губы пересохли, и все тело – сосуд, полный пота. Вдруг подул ветерок и принес с собой жизнь. Но как появился внезапно, так внезапно и исчез. И опять будто бы засунули его в огненные ножны и в бассейн с кипятком. Смотрел он на то, что перед ним, и поражался. Привел его этот человек в какой-то двор и ввел в мрачный дом, полный мешков, и свертков, и пакетов, и корзин, и ящиков, и коробок, и множества других пожитков, и сказал ему: «Уже накрывают на стол и вот-вот пригласят господина отобедать». Нащупал Ицхак те самые письма, в которых написали о нем наши предводители в Лемберге; надо показать их хозяину дома, дабы тот убедился, что не ошибся в нем.

Хозяин дома не ошибся в Ицхаке, зато Ицхак ошибся в хозяине дома. Дом этот служил заезжим двором, а хозяин дома был хозяином заезжего двора и старался он для Ицхака только с одной целью – получить с него плату за кров и стол. Если бы пошел Ицхак со своими попутчиками на корабле, не попал бы в эту гостиницу с тощей едой и жирными клопами, которые высасывали из него кровь ночью, подобно их хозяевам, что высасывали из него деньги днем. Или, может, и те, с кем он познакомился на корабле, владельцы гостиницы и вся их дружба ради выгоды? Смирился Ицхак и принял все с любовью. Сказал себе Ицхак, завтра я выхожу в поле, и не нужны мне эти деньги, привезенные из изгнания, и не важно, много взяли с меня или мало.

Провел Ицхак этот день и ночь в гостинице. Много пил, и мало спал, и ждал рассвета, чтобы отправиться в поселение. Как только наступило утро и решил он уйти, сказал ему хозяин: «Позавтракай сперва, а потом пойдешь». После того, как он поел и собрался идти, сказал тот ему: «Куда?» Сказал он ему: «В Петах-Тикву». Сказал тот ему: «Уже ушел дилижанс». Хотел он поехать в Ришон ле-Цион, сказал тот ему: «Сегодня нет туда дилижанса». Хотел отправиться в другое место, сказал тот ему: «Это поселение захватили арабы и разрушили его». Всегда находил хозяин гостиницы предлог, чтобы задержать Ицхака. В то время гостиница стояла пустая, и уж если попадался постоялец, держал его хозяин, пока не кончались у того деньги. Понял Ицхак намерения хозяина. Собрался и пошел искать повозку.

 

2

Вышел Ицхак искать повозку. Не успел шагу ступить, как увяз обеими ногами в песке. Это – песок Яффы, который подбирается под тебя, чтобы проглотить тебя. Не успеваешь ты ступить на него, как он осыпается под твоими ногами и превращается в сплошные ямы.

Солнце стояло в зените и ударило в голову Ицхака. Глаза его наполнились соленой влагой, но огонь кипятил и пожирал ее. Одежда его отяжелела, и ботинки обжигают как угли. Выглаженная рубашка, надетая в честь Эрец Исраэль, прилипла к телу, как размокшая маца, а шляпа ниспосылает на его лицо соленую росу.

Бесформенные дома разбросаны в песке, и песок перекатывается через порог и трется о стены. Окна заперты, и жалюзи на них сверкают на солнце. Не видно никаких признаков жизни в этих домах, только лужи с помоями, полные до краев и источающие дурной запах, свидетельствуют о том, что человеческие существа обитают здесь.

Идет Ицхак по пустыне. Ни человека на земле, ни птицы в небе. Только солнце стоит между небом и землей как некая ужасная сущность, не терпящая под собой никакого другого бытия. Если он не сгорит на солнце, изойдет по́том. Уже перестал Ицхак ощущать свою одежду и башмаки и слился с ними в одно целое. Под конец и себя самое перестал ощущать, будто не его это тело.

Милостию Божией не потерял он сознания. Помнил Ицхак дорогу назад и понимал, что может вернуться в гостиницу. Собрал он все свои силы и не повернул назад. Говорил: сегодня я прихожу в мошаву, и вхожу в лес, и сажусь в тень под дерево, и никакая жара в мире не страшна мне. Фантазером был Ицхак и полагал, что жители поселений сажали леса, чтобы сидеть в их тени.

Прошло время – выбрался Ицхак из песчаной пустыни и попал в населенное место. Верблюды, и ослы, и мулы, нагруженные товарами, стояли себе, будто не на них лежит поклажа. Сидели арабы с разноцветными длинными трубками во рту и глазами, поднятыми к небу. Тут же стояли евреи и болтали с арабами.

Обратился Ицхак к одному из парней. Сказал ему: «Сударь, где могу я найти здесь повозку, которая идет в одно из еврейских поселений?» Протянул юноша руку и поздоровался с ним. Посмотрел на него приветливо и сказал: «Новый человек, новый человек!» Наклонил Ицхак скромно голову и сказал: «Вчера я прибыл и теперь хочу поехать в Петах-Тикву или в Ришон ле-Цион. Может быть, знает господин, где я могу найти повозку?» Ответил ему юноша: «Видит гойсподийн мой ряд зельеных деревьес? Если да, пусьть соблаговольит гойсподийн мой повернуть к тьем зеленьим деревьес и там найдет гойсподийн мой повозкейс, которые гойсподийн мой ищейс, это тье, что ийдуйс в Пейсах-Тиквэ и тье, что ийдуйс в Рехойвес и в Ришойн ле-Цийэн и тье, что ийдуйс в другие пойселейнейс братьев наших, сынов Исроэйля, заселяющих Свяйтую Землю в Святой Стране». Почему он так говорил? Потому что смеялся над ашкеназским произношением Ицхака. Разговорился с ним Ицхак, и зашли они в кафе выпить лимонада.

Войдя, увидели там компанию бедно одетых молодых людей, молча сидящих вместе. Подняли они усталые глаза на Ицхака. Один из группы протянул руку, поздоровался с ним и протянул: «Но-о-о-венький!», растягивая «но-о-о», как человек, который хочет заглушить свои мысли и кричит: «Но-о-о, ша, ша». Поздоровался с ним Ицхак и сказал: «Вчера удостоился я прибыть в Эрец Исраэль, – обмахнул шляпой лицо, вытер пот и добавил, – жарко тут, жарко тут». Вскричал один из них в удивлении: «Еще не кончился ияр, а уже жарко ему!» Взглянул другой на одежду Ицхака и сказал: «Воодушевляется солнце от таких патриотов, как ты».

Заказал Ицхак лимонаду себе, и своему собеседнику, и его товарищам. Пил и не мог напиться, пил и не мог напиться. Еще до того, как влага проникала внутрь его тела, она выступала на его лице. Держал он стакан и вытирал пот, вытирал пот и снова пил. Напиток этот, вначале кисло-сладкий, потом режет внутренности и оставляет неприятный привкус во рту. Заказали себе его приятели черный кофе, чтобы убрать этот привкус.

Спросил один из них у Ицхака: «Что нового в мире?» Ицхак, убежденный, что мир – это Эрец Исраэль, ответил: «Я новый человек в стране и еще ни о чем не слышал. Напротив, может быть, я от тебя услышу, что нового в стране?» Вступил в разговор другой и сказал: «Новости ты хочешь услышать? Так слушай. Место это – что это? Кафе, не так ли? И человек, который говорит с тобой, – кто он? Рабочий в Эрец, не так ли? И день сегодня – что за день? Будний день, не так ли? Если так, что делать рабочему в будний день в кафе? А дело в том, что обошел он всех «эффенди» в поселениях Эрец Исраэль и не нашел работы. А почему не нашел работу? Потому что используют там арабский труд. А почему бы не наняться ему на стройку? Ведь здесь, в Яффе, на средства еврейского филантропа и при поддержке одесского комитета «Ховевей Цион» строится еврейская школа и наверняка требуются рабочие руки. Однако заказчики отказывают нам и говорят, что уже переданы все строительные работы в руки подрядчиков, а подрядчики отказывают нам, потому что удобнее им иметь дело с чужими рабочими, ведь труд иноверцев обходится им дешевле. А чтобы не говорили про них, что они отказывают нам, потому что это им дорого и невыгодно, они клевещут на нас, что мы не способны к строительным работам. Мало того что лишают нас пропитания, еще и пачкают наше имя. Что ты смотришь на меня? Или ты не понимаешь язык человеческий?»

Ицхак понимал и не понимал. Понял, что строят еврейскую школу, и не понял, что делают подрядчики. Понял, что обошел этот рабочий все поселения, и не понял, что все было напрасно. А почему не понял? Ведь он слышал иврит? Просто говорил тот на сефардском варианте иврита, вплетая при этом в свою речь русские и арабские ругательства, получившие новую жизнь в Эрец. До чего дорога была для Ицхака беседа с этим человеком! Все – на иврите и в Эрец Исраэль!

Вступил в разговор еще один и сказал: «В то самое время, как некоторые из чиновников наших национальных учреждений получают губернаторские оклады, сетуют они на нас, на рабочих, что мы просим зарплату в два-три бишлика в день? Что они, умнее нас? Просто слишком много взяли на себя, считают себя благодетелями ишува, расселись в конторах и строчат докладные записки, тогда как с нас сдирают шкуру и все беды падают на нашу голову».

Указал другой на Ицхака и сказал: «Зачем вы пугаете его?» Сказал тот, что говорил первым: «А что, идиллию про Эрец Исраэль сочиню я для него?» Возразил тот ему: «Это я оставляю поэтам и туристам, но вот я спрошу вас: только вы страдаете? Ведь есть тут люди, приехавшие раньше нас, и, если мы начнем перечислять все несчастия, павшие на них, мы никогда не кончим. Прибыли они в пустынную страну, место убийственной лихорадки, с бандами разбойников, и суровыми законами, и жестокими властителями. Построили себе дома – явились царские слуги и разрушили их. Посеяли хлеб – пришли их соседи и напустили свой скот на их поля. Прогнали они их – те подняли крик перед султаном, что евреи напали на них. И если оставалось у них немногое от урожая, не знали: или оставить семена на посев на следующий год, или подкупить ими чиновников, чтобы не навлечь на себя несправедливый приговор. А то, что спасали они от рук человеческих, погибало у них волей Небес. Но они не отчаивались, и выстояли, несмотря на все невзгоды, и в муках своих заложили ишув, построили дома и превратили пустыни Эрец Исраэль в поля и виноградники». И оттого, что упомянул он об их страданиях, стал он говорить об их мужестве, и по ходу его рассказа вступали в беседу его товарищи, и еще рассказывали, и еще добавляли. Так сидели они и рассказывали об их страданиях и об их подвигах; рассказывали о тех, что в низине, и о тех, что в горах, о тех, что в песках, и о тех, что в болотах. О тех, что едят урожай со своих полей, и о тех, которых поедает Эрец. Мала наша страна, но велики ее беды. И так как они говорили о поселениях, то стали рассказывать об их основателях. И рассказывая, удивлялись, что не понимали раньше, до этого разговора, какие это были герои.

До чего хорошо было Ицхаку в эти часы сидеть в Эрец Исраэль в кругу рабочих Эрец Исраэль и слушать рассказы о возрождении Эрец Исраэль! Эрец Исраэль не дается нам иначе, как через страдание. И тот, кому дорога Эрец Исраэль, и тот, кто принимает страдания с любовью, тот удостоится увидеть ее возрождение.

Сидят они, сидят, и начал их донимать голод. Встал один из компании и сказал: «Пришло время обеда». У кого был бишлик или полбишлика, принялся соображать, сейчас пообедать или вечером, а у кого изначально не было ни гроша, был свободен от подобных размышлений. Ицхаку было тяжело расстаться с собеседниками, и он пригласил всех разделить с ним трапезу. Вообще-то он собирался поехать в мошаву, но, пожалуй, стоит пропустить ему один день ради них. Сидели они и ели все вместе. Они – с аппетитом, он, не привыкший к кушаньям Эрец Исраэль, ел мало и даже это через силу. Когда все наелись и напились, он расплатился. До чего же тяжелые монеты в Эрец Исраэль – и каких тут только нет? И франки, и меджиды, и бишлики, и митлики. Если положить все монеты на одну чашу весов, а все кушанья на другую, монеты явно перевесят.

 

1

В конце концов попал Ицхак в мошаву. Кто опишет радость Ицхака в те минуты, когда он удостоился увидеть еврейские дома в еврейском поселении, окруженные полями и виноградниками, оливковыми рощами и апельсиновыми плантациями? Те самые поля и виноградники, оливковые рощи и апельсиновые плантации, что видел он во сне, видит их наяву. Похож был Ицхак в эти минуты на жениха под хупой, которому недостает только свидетелей.

Зашел Ицхак к одному из крестьян наняться на работу. Увидел, что тот сидит на застекленной веранде и пьет чай. Солнце играло в стеклах веранды, и деревья в саду отбрасывали тени, похожие на веер, и безмятежный покой расстилался над крестьянином и над его столом. Откалывал себе крестьянин кусок сахара, и пил чай вприкуску, поглядывая благожелательно на Ицхака. Поприветствовал Ицхак хозяина дома, и хозяин дома поздоровался с ним в ответ и произнес умиротворенно: «Новый человек, новый человек!», как хозяин дома, довольный приходом гостя. Ответил Ицхак скромно: «Уже два дня, как я совершил алию в Эрец Исраэль, чтобы обрабатывать ее землю. Может, найдется здесь работа для меня в поле, или винограднике, или на плантации?» Пососал хозяин кусочек сахара во рту, и отхлебнул из стакана, и вежливо ответил: «Опередили тебя другие». Позавидовал Ицхак тем, другим, опередившим его в поисках работы, и пожалел, что задержался так в гостинице. Потом сказал себе: как повезло другим, так повезет и мне. Попрощался с хозяином дома и ушел.

Как только вышел, одолели его сомнения: может быть, он вел себя неприлично, может, надо было задержаться немного и показать хозяину свое расположение за то, что тот принял его так благожелательно и, конечно, взял бы на работу, если бы не опередили его другие? Но понадеялся, что крестьянин не будет на него в обиде, ведь видно, что он срочно ищет себе работу.

Пошел Ицхак к его соседу. Не встретил тот Ицхака приветливо и не посмотрел на него благожелательно. Стыдно сказать, но даже не ответил ему на приветствие. Решил Ицхак в его оправдание, что, может, у него неприятности и не до того ему. Обратился к нему со словами утешения. Взглянул на него крестьянин зло и сказал что-то на русском языке, а что – Ицхак не понял. Подошла жена крестьянина и сказала ему, чтобы он обратился к их соседям, и показала налево. Извинился Ицхак перед ней за то, что побеспокоил ее и ее мужа. Покачала она головой в знак сочувствия к еврейским юношам, которые сбивают себе ноги, обходя место за местом в поисках работы. Попрощался с ней Ицхак и пошел к ее соседу.

Поправил Ицхак галстук, обмахнул лицо шляпой и постучал в дверь – не ответили. Постучал еще раз и не получил ответа. Обошел дом и нашел другую дверь. Постучал – не открыли ему. Забрался на карниз окна и заглянул внутрь дома. Увидел, что комната пуста. Пошел и заглянул в другое окно. Услышал шорох и увидел мышей, хозяйничающих в доме. Как странно, дом покинут хозяевами, а его соседи – не знают.

Повернулся и пошел к другому дому, утопающему в тени деревьев и цветов и окруженному железным забором, увенчанным бронзовыми цветами, с колокольчиком у входа. Увидел Ицхак – ворота открыты и не надо звонить в колокольчик и возвещать о своем приходе. Вытер он ноги, поправил галстук, поднялся по каменным ступеням и вошел в красивый коридор с красивой мебелью. Такой красивой обстановки и такого дома не видел Ицхак у себя в городе. Почувствовал он гордость за брата своего, еврея, и в то же время ощутил всю свою незначительность, что характерно для маленьких и обыкновенных людей, попадающих в большой и великолепный дом.

Встретил там Ицхак молодого человека, стоявшего в коридоре подобно нищему у двери. По одежде и сандалиям его видно было, что он рабочий, однако трудно было представить себе, что рабочий в Эрец Исраэль так плохо одет. Но на всякий случай снял Ицхак шляпу с головы и зажал ее в руке так же, как сжимал тот свою шляпу. Послышались слова из внутреннего помещения на языке, которого Ицхак не знал, но понял, что это французский. Открылась дверь, и вышла хорошо одетая, накрашенная и надушенная дама. Закрыла она дверь за собой и сказала что-то на языке, которого Ицхак не знал, но понял, что это русский. И тут же вернулась в комнату и опять закрыла за собой дверь. Сказал молодой человек Ицхаку: «Тебе нечего тут ждать, как и мне». Понял Ицхак, что нечего ему тут делать.

Снял молодой человек свои сандалии, взял их в руки и вышел. Пошел Ицхак за ним следом и вышел с ним вместе. Спустились они по каменным ступеням и закрыли за собой ворота. Колокольчик звякнул. Посмотрел Ицхак на землю, увидел, что ноги юноши – босы. Сжались ноги его в ботинках, как будто напоролись на колючки.

Сплюнул тот и спросил: «Ты пил чай?» Взглянул Ицхак на него и удивился. При чем тут чай? Но он так устал, что просто потащился вслед за своим спутником, который шел, и молчал, и сандалии в его руке.

 

2

Солнце село и увенчало мошаву золотой короной. Улицы начали заполняться стариками и подростками, женщинами и девушками. Старики шли на молитву, подростки вышли встречать дилижанс, возвращающийся из города, а женщины пришли встречать своих мужей, возвращающихся в дилижансе. Были и такие, что просто вышли на улицу. Одни обсуждали деревенские новости, а другие прогуливались молча. Безмятежная тишина простиралась над всей деревней, и нечто вроде чуть заметного тепла трепетало и поднималось от земли. Сверху струился аромат цветущих деревьев, и снизу поднимался аромат цветущих кустов, и заходящее солнце венчало лица людей и делало их необыкновенно милыми. Вдруг разверзлась земля, и поток арабов запрудил мошаву. Идут они группами по двое-трое; не прошло и часа, как заполнилась мошава арабами, и не прошло и часа, как растворились евреи среди множества народу этого. Начал Ицхак опасаться – не попал ли он на ярмарку иноверцев. Опустил его спутник руку ему на плечо и сказал: «Видишь ты этот народ? Это арабы, работающие у наших братьев, крестьян. Сколько пыли они поднимают. Пойдем, друг мой, пойдем и прополощем наши глотки стаканом чая!»

Дошли они до окраины мошавы и подошли к развалине, одной из тех, что остались там, как образчики домов первых поселенцев. Обошел спутник Ицхака развалину и вошел вместе с ним в комнату, стены которой разломаны, и потолок покосился, и под ногами земля и камни, и две дыры глядят из двери, и сквозь них проходит свет. Положил хозяин дома руку на плечо гостя и сказал: «Мой дом – твой дом!» Усадил Ицхака на кровать и сказал: «Сейчас напьемся чаю».

Вышел, принес воды из колодца, взял чайник и керосинку. Наполнил водой чайник и зажег фитиль. Воспламенился фитиль и осветил комнату. Расстелил хозяин дома номер «Хапоэль Хацаир» поверх ящика, поставленного вертикально, жестом человека расстилающего скатерть на своем столе, и ласково посмотрел на Ицхака. Вынул хлеб, и маслины, и помидоры и сказал: «Бери и ешь!»

Ни разу в жизни не ел Ицхак за чужим столом и ни разу в жизни не пробовал маслины и помидоры. Он не знал еще, что помидоры можно употреблять в пищу, так как в его городе помидоры называли дурными яблоками, и умные не дотрагивались до них. Внезапно Ицхак оказался за чужим столом, и помидоры лежат перед ним. Стал донимать его голод и подсказывать ему: «Ешь!» Взял он кусок хлеба и две-три маслины, которыми славилась Эрец Исраэль, а к помидорам не притронулся. Попробовал маслины и скривился. Улыбнулся хозяин дома и сказал: «Как ты кривишь от них свое лицо сегодня, так ты будешь радоваться им завтра. Возьми помидор и ешь». Взял Ицхак дольку помидора, попробовал и отложил ее, как человек, говорящий «Не надо ни меда твоего и ни жала твоего». Посмотрел на него его товарищ и сказал: «Если ты хочешь жить в Эрец Исраэль, ешь то, что есть. Пододвинь стакан, и я налью тебе чаю». Пододвинул Ицхак свой стакан, и налил ему хозяин дома чай, который любил больше всех других напитков. Ицхак, непривычный к большому разнообразию напитков, никогда так не наслаждался всеми напитками, что доводилось ему пить, как наслаждался он в тот час этим стаканом чая.

Напившись чаю, взглянул он на хозяина дома и подумал: правильно ответил я тому старцу на корабле, спросившему, есть ли у меня родственники в Эрец Исраэль, а я сказал ему, что все евреи – братья, тем более в Эрец Исраэль. Близкий друг лучше дальнего родственника. Ведь среди всех его родственников не нашлось ни одного, любящего его. Не разделяли они его преданности сионизму и из-за различия во взглядах отвернулись от него. Есть среди родственников Ицхака хасиды и есть среди родственников Ицхака просвещенные люди. Хасиды видят в нем еретика и безбожника, просвещенные – видят в нем дикого хасида. Одни отдалились от него из-за его неверия в Бога, другие отдалились от него из-за его излишней веры в Бога. Есть среди родственников Ицхака и такие, что считают его лодырем, не желающим пальцем пошевелить, чтобы заработать на жизнь. И товарищи по хедеру и ешиве тоже не сблизились с ним. Из богатых семей – оттого, что он был беден, из бедных – завидовали ему, что он превзошел их в сионизме. Короче говоря, до приезда в Эрец Исраэль не было у Ицхака друга. Как только прибыл он в Эрец Исраэль, нашел друга.

Фамилия нового друга была Рабинович. Если встретил ты десять русских евреев, знай, что девять из них носят фамилию Рабинович. В городе Ицхака не было человека с фамилией Рабинович. Но из книг и из газет знал Ицхак это имя, потому что были писатели и известные сионисты по фамилии Рабинович. Полюбился Ицхаку Рабинович сам по себе и из-за его имени.

Спросил Рабинович Ицхака: «Хочешь еще пить? Нет? Если так, погасим керосинку и зажжем лампу». Как только зажег он лампу, пожаловали комары и прочая крылатая мошкара, что мечется с места на место, с лица хозяина дома на лицо гостя и с лица гостя на лицо хозяина дома. И пока Ицхак ежится и поднимает плечи, уклоняясь от комаров, Рабинович подпрыгивает и убивает сандалией скорпиона на стене. Выбросил его и сказал: «Это обычные гости у меня в доме. Что ты так дрожишь? Теперь поговорим немного о твоих делах. Итак, ты приехал из Галиции? Скажи мне, отчего не торопятся твои сограждане уезжать в Эрец Исраэль? Может, ждут, что император Франц-Иосиф доставит их сюда в золотых вагонах? Сдается мне, что, кроме рабби Биньямина и доктора Тагона, не удостоился я встретить кого-либо из Галиции. Они из твоего города? Нет? Но со статьями рабби Биньямина ты знаком?»

 

3

Послышался шум у двери, и вошел молодой человек. Поздоровался он с хозяином дома и удивленно посмотрел на гостя. Сказал Рабинович: «Честь имею представить тебе нашего нового гостя. Ой! Забыл спросить его имя, раз так, назовем его собратом в беде». Пожал товарищ его руку Ицхаку и сказал: «А я товарищ по несчастью». И чтобы не подумал тот, что скрывает он от него свое имя, повторил: «Правда, так зовут меня, товарищ по несчастью».

Товарища по несчастью звали Горышкин. А почему прозвали его так? Потому что, куда бы ни приходили его товарищи в поисках работы, работу не находили, а находили Горышкина. Нет такой работы в поле, и винограднике, и на плантации, которую он не просил бы для себя, и нет такого места, где не предпочли бы арабов. Одно только оставили ему арабы – винодельню, собирается он отправиться в Ришон ле-Цион или в Зихрон-Яаков, может, там найдется работа.

Потрогал Рабинович чайник и убедился, что он горячий. Взял стакан, налил ему чаю и сказал: «Наверняка ты не ужинал. Возьми и ешь». Сказал Горышкин: «Дай мне сперва вспомнить, когда я ужинал?» Сказал ему Рабинович: «Поешь сначала, а потом займемся историографией голодных дней. Вот хлеб, и вот маслины, и вот помидоры. Положи сахар в стакан и подсласти себе жизнь».

Отрезал себе Горышкин большой кусок хлеба и ел с аппетитом, запивая сладким чаем, и смотрел на помидоры, как смотрит голодный на дорогое кушанье. Сказал ему Рабинович: «Возьми помидор и сделай себе бутерброд». Сказал Горышкин: «Эти чудесные плоды – откуда они у тебя?» Улыбнулся Рабинович и сказал: «Оттуда, откуда все помидоры берутся: с арабских огородов». Взял Горышкин помидор, и протер глаза, и проговорил: «Загляденье! Загляденье!» Вонзил в него зубы и слизнул сок со своих усов.

Сказал ему Рабинович: «Ты все еще жалуешься на наших крестьян?» Горышкин взглянул на него с удивлением. Продолжил Рабинович: «Давайте будем признательны крестьянам за то, что не берут они нас на работу в свои хозяйства, ведь благодаря этому и я и ты наслаждаемся свежими помидорами». Сказал Горышкин: «Если нет работы, откуда деньги? И если нет денег, откуда помидоры? Попалась мне работа – нет у меня времени бегать за помидорами. Известно, что наши крестьяне в Иудее не выращивают овощи, а покупают их у арабов – те доставляют им и овощи, и птицу, и яйца. А когда они приносят все это? В рабочее время, когда рабочие заняты. И я не могу выйти к арабам и купить себе помидоры, поэтому ем хлеб со старой селедкой, от которой крутит в животе, а пойти в столовую и заказать себе горячее блюдо я не могу из-за хозяев гостиниц, требующих с меня долг». Подкрутил Рабинович кончики усов и затянул на мотив «А шейне мейделе» – «Ох, дурень ты! Зачем? И почему? Если бы дали мне работу крестьяне, не было бы у меня времени покупать себе помидоры. Теперь, раз я хожу без дела, есть у меня время покупать себе помидоры».

Поев и попив, вернулся Горышкин к рассуждениям об Эрец и о труде, о крестьянах и о рабочих, пока не подошел к истории, когда несколько крестьян решили пригласить египетских рабочих. Мало того что они заполнили мошаву арабскими рабочими, но захотели еще добавить к ним египтян, чужеземцев, а это – опасно для ишува.

Знал Рабинович: известно Горышкину, что крестьяне от этого уже отказались, но чтобы дать ему возможность излить свой гнев, не прерывал его. Горышкин понял это. Снизил тон и сказал: «Однако надо сказать спасибо «Хапоэль Хацаир», предупредившему об опасности. И хотя он, Горышкин, является членом «Поалей Цион» и не любит «Хапоэль Хацаир», слишком интеллигентный по его мнению, он воздает ему должное за то, что тот грудью встал на защиту еврейских рабочих. И уже напечатал поселенческий совет письмо, в котором отрицал свою причастность к этому делу. И хотя все знают правду, все же это опровержение сыграло положительную роль – крестьяне убедились, что не все им дозволено.

Рабинович сидел и улыбался. Казалось, улыбка эта предназначена его товарищу, убежденному, что совет поселения испугался статьи в газете, а крестьяне испугались этого письма. Но на самом деле он смеялся и над собой, и над своим другом: они все еще не излечились от своей наивности. Сказал ему Горышкин: «Почему ты смеешься?» Ответил ему Рабинович: «Были бы у меня деньги на дорогу, поехал бы я в Иерусалим и поставил там свою мотыгу в музее “Бецалеля”». И снова улыбнулся. Однако грусть на его лице была свидетелем того, что ему не до смеха.

 

4

Время перевалило за полночь, и у Ицхака начали смыкаться глаза. Увидел хозяин дома, что он хочет спать, и стал советоваться с Горышкиным, где уложить гостя, – кровать Рабиновича была узка для двоих. И даже если бы он сам лег на пол и предложил кровать гостю, сомнительно, чтобы гость мог на ней отдохнуть, ведь она не раз разваливалась и сбрасывала с себя своих хозяев. Перебрали они имена нескольких своих знакомых: учителя, чей дом был открыт для гостей, и рабочих, которых поместили в яффскую больницу, и кровати их свободны. Ударил Рабинович себя по лбу и сказал: «Ведь Яркони уехал вчера за границу, и его комната еще не сдана, давай отведем нашего гостя туда, пусть он поспит на нормальной кровати в хорошей комнате, ведь Яркони из богатой семьи, и его комната лучше комнат других наших товарищей».

Потушил хозяин дома лампу. Вышли они, трое друзей, и пошли по мошаве. Дома прячутся среди декоративных и плодовых деревьев, а между деревьями проложены трубы с водой для орошения насаждений. Яровые источают свой аромат, а из арабских деревень, окружающих мошаву, идет запах горелого бурьяна и сожженного мусора. То слышится завывание шакалов, то слышится голос скота в хлеву. То побеждает голос диких животных, то побеждает голос домашней скотины, и среди этих звуков слышен голос воды, которая льется из труб, и орошает землю, и взращивает деревья.

Вся деревня спит крепким сном; кто на пуховой перине, а кто на соломе; кто сладким сном, а кто сном труженика. Жители деревни не занимались ни политикой, ни чем-либо иным, не связанным напрямую с поселением, но каждый делает свое дело – спит, когда положено спать, и бодрствует, когда положено работать. Не было между ними разногласий, кроме небольших недоразумений, но это случается в любом месте, где живут люди. Находились фанатики в Иерусалиме, которые пытались распространить свои склоки на деревню, и находились склочники, которые принимали в этом участие. Но всякая свара прекращалась, едва начавшись, потому что земля не оставляет земледельцам времени на ерунду. Около двух тысяч евреев жило там в то время. Владельцы полей и виноградников кормились от винограда и урожая со своих полей, а владельцы цитрусовых садов кормились от своих плантаций. Тот, кто оставил свои поля невозделанными, отдавал свой скот в аренду другим или нанимался сам на работу; у кого был в руках капитал, жил за счет этих денег; ремесленники кормились своим ремеслом. И они тоже были владельцами земли, некоторые из них обрабатывали землю сами, а некоторые – нанимали рабочих. Кроме того, было там около тридцати или сорока лавок, доходы от которых зависели и от местонахождения лавки, и от сезона.

Вот друзья в комнате Яркони. Она больше комнаты Рабиновича, на стенах висят картинки из французских журналов, однако она не стоит тех похвал, что ей расточали. Дали друзья Ицхаку обвыкнуть на новом месте. Посмотрели на картинки и вернулись к разговору обо всем том, что обычно их волновало. За одну ночь понял Ицхак то, чего не понимал все предыдущие годы. Ведь все эти годы представлял себе обновленную Эрец Исраэль как единое целое; за одну ночь узнал, что и она также соткана из противоречий.

Лежал себе Ицхак на кровати рабочих и укрывался одеялом рабочих. «Нормальная» кровать была составлена из ящиков, в которых доставляют бидоны с керосином, а на ней – тюфяк, набитый соломой и трухой. Ицхак, измученный дневными скитаниями, как только лег – заснул. Но как только он засыпал, тут же просыпался. То – от зуда комаров, затеявших свадебное торжество у него на лице; то – от омерзительной грызни крыс, разгуливавших вокруг. Шлепал он себя по лицу и лупил ботинком вокруг себя, пока не опустились у него руки и не задремал он. Приснился ему кошмарный сон и напугал его.

Стал Ицхак ждать рассвета. Как только занялся день, одолел его сон, и он заснул. Но тут же все ослы, которые прибыли с арабами, начали реветь, а курицы, которых принесли арабки на рынок, начали кудахтать. Укрылся Ицхак с головой. Если бы одеяло не было дырявым, возможно, спасся бы он от шума, но теперь, раз одеяло продырявлено, просачиваются сквозь него звуки и продырявливают ему уши. Внезапно солнце залило комнату и стало жечь ему глаза. Ворочался он на кровати, пока не пришел Рабинович и не сказал: «Вставай и пойдем! Может, найдется для нас работа».

 

1

Отправились оба товарища наши, Ицхак Кумар и Едидья Рабинович, наниматься на поденную работу. Воздух был свеж, земля еще не высохла и не царапала ноги, деревья блистали в каплях утренней росы, и душистый запах разносился от одного конца мошавы до другого. Белесое небо начало синеть и наливаться теплом, и птицы пели высоко в поднебесье. Забыл Ицхак все свои мучения, и надежда будоражила ему душу.

Оказался Ицхак со своим спутником на рынке, куда приходят крестьяне нанимать себе рабочих. Прибыли толпы арабов с воплями и криками, напоминающие вражеские полчища, осаждающие город. Но орудия труда на их плечах свидетельствовали, что идут они не на войну, а на работу. Съежившись в своей рваной одежде, стояло там несколько человек из наших, и в руке каждого – маленькая корзинка с половиной буханки хлеба и двумя-тремя кабачками. Одни стояли как люди, которым уже все безразлично. Страх и надежда сочились из печальных глаз других. Надежда – найти себе заработок на день, и страх, что их опередят арабы.

Небо посинело, и солнце налилось жаром. Еще было слышно пение птиц, но голоса их были уже усталыми и хрипловатыми; и мухи, и комары, и мошки жужжат и перелетают с зеленого гноя в глазах арабов на корзинки с едой в руках молодых людей. Потом поменялись они местами. Те, что сидели на больных, почти без ресниц, глазах, облепили еду; а те, что сидели на еде, прилетели и облепили больные глаза.

Прибыл толстый Виктор, сердце которого заплыло жиром, как и его тело. Верхом – на ржущей Фатьме, симпатичной миловидной кобыле, красивее и умнее которой не сыщешь во всем поселении. На голове Виктора – тропический шлем, свисающий над его жирными глазками, и полотняный костюм на нем, и в руке его кожаный хлыст. Вытягивается хлыст во всю длину, и тень его мечется туда и сюда, расступается перед ним воздух, убегает прочь, и слышится нечто вроде стона человека, которого высекли. Стоит Фатьма, красивая и умная, и не трогается с места, знает Фатьма своего хозяина и понимает, что не ее он имеет в виду, а эти человеческие существа, которые забывают сегодня то, что было вчера. И вот она уже предвкушает радость увидеть, как господин ее скажет им, этим босякам: «Разве не видите вы, что я не нуждаюсь в вас?» И они останутся стоять пристыженные и опозоренные, как стояли вчера и позавчера.

Прибыл Нахум Теплицкий, низенький человечек с головой, ушедшей в плечи, и зеленоватые глаза его слезятся оттого, что не выносят яркого света. Зажмуривает он глаза, и сжимает коленями бока своего осла, и кусает свои тонкие губы от зависти и ненависти. От ненависти к босоногим, считающими себя цветом нации, и от зависти к этому толстяку, умеющему обращаться с ними. В прошлом был Нахум тоже босяком и приходил на рынок так же, как и мы наниматься на поденщину. Внезапно получил его дядя со стороны матери наследство и поставил его надсмотрщиком. Едет себе Нахум Теплицкий на осле, и кнут в его руке, и он кричит: «Яяалла! Давай!», и многие товарищи наши пугаются от его крика.

Следом за ним прибыли еще двое верхом на мулах, с залатанными плетками в руках. Не от старости латаные они, а потому что чересчур часто применяют их. Стоят четыре работодателя, один из них – уполномоченный маститого сиониста из Иерусалима, трое – самостоятельные хозяева, а напротив них стоят евреи-работники, и смотрят на них, и надеются, что, может быть, наймут их на работу и найдут они заработок на этот день.

Стоит красавица Фатьма и думает: неужели животные эти, все, как один, прибывшие со своими хозяевами, ничего не понимают, не понимают, что происходит здесь? Однако мулы, хотя Создатель дал им особо чуткий слух, стоят себе, будто ничего не слышат. А этот длинноухий осел, будто уши его созданы зря, не понимает тоже? Но на самом деле не ускользало от них ничего. Стоял осел и думал: стоило бы этого подлеца, сидящего на мне, сбросить, но, если я сброшу его здесь, так ведь тут – земля рыхлая, и не стоит это всех тех побоев, что я получу потом от него за это. Лучше я вооружусь терпением и, как только достигнем мы скалистой местности, скину его. Опасаюсь только, что он никогда не получит наказания: как только мы подходим к каменистому месту, он слезает и идет пешком… От отчаяния заревел осел и испортил воздух. Улыбнулись мулы и испражнились катышками.

Огляделся Виктор по сторонам, и казалось, что он посмотрел благосклонно на товарищей наших и решил выбрать себе из них рабочих. Но воображение – оно, как проходящая тень, в которой нет ничего от реальности, как летящая пыль, на которой нельзя посеять и вырастить хлеб. Пока воображение тешит их, махнул Виктор рукой и рассек кнутом воздух на несколько частей. Повернулся к арабам и нанял рабочих из них. А из тех, что оставил Виктор, нанял себе рабочих Нахум, а из тех, что оставил Нахум, наняли себе рабочих два его приятеля.

Пристыженные и опозоренные стояли мы на земле этой, возделывать и беречь которую мы приехали, и, если вчера и позавчера не нашли себе работу, все еще надеялись поддержать свое голодное существование работой, которую получим сегодня, хоть какой-нибудь работой. И опять мы очутились в невыносимом положении. От этой злой напасти и позора иссякли наши силы, и не раскрыли мы рта.

Но товарищи наши, которым, казалось, все было безразлично, очнулись вдруг, и такой огонь засверкал в их глазах, что мы вздрогнули и подались назад. Швырнули они свои корзины на землю, и вернули земле ее скудные плоды, и резко заговорили с работодателями. От гнева и волнения смешались их речи, и нельзя было понять ни слова. Опустились у них руки, и они произнесли ясно: «Несчастные!» Не про себя они сказали, а про них, про тех, в чьих руках земля, но не допустили они нас к работе на ней. Взглянул на нас Виктор, и его желтые жирные глаза заплясали в глазницах, как яйца на сковородке. Хотел ответить нашим товарищам также нечленораздельно и заикаясь, но лень ему было пошевелить своим тяжелым языком. Уложил он степенно свой кнут и сказал: «Разве вы не видите, у меня – достаточно работников». И то же самое, что Виктор, сказали им трое других нанимателей. И в самом деле, уже было у них достаточно работников, потому что из всех арабов, что были там, не осталось ни одного. Как ликовала красавица Фатьма, когда увидела лицо Ицхака! И если бы не излишняя надменность в его лице, пригласила бы остальных животных разделить свою радость. Прищурившись, бросила Фатьма беглый взгляд на них: почувствовали ли вьючные животные эти, что произошло здесь?

Не прошло много времени, как опустел рынок, и не осталось там никого, кроме товарищей наших, которых окутала пыль, поднятая ногами арабов. Солнце начало раскалять небо и припекать землю. От разогретых деревьев шло тепло, согревающее душу и тело. Трава полевая поникла, цветы опустили головки. С печальным звуком растрескивался сухой бурьян. Стояли наши товарищи и смотрели на землю, поглотившую звук шагов их соперников в борьбе за труд. Потом – заслонили глаза от палящего солнца; потом вернулись, кто – в свой дом, а кто – на свою койку. Положил Рабинович руку на плечо Ицхака и сказал: «Пойдем и попьем чаю!»

 

2

Пошли оба товарища наших, Ицхак Кумар и Едидья Рабинович, пить чай. Присоединились к ним еще несколько наших друзей и пошли с ними, потому что у каждого из них не хватало чего-нибудь для чая. У одного не было фитиля для керосинки, а у другого – сахара, а у третьего – заварки, в то время как Рабинович – хозяин дома, у него есть все, что нужно, и он готов щедрой рукой отрезать кусок хлеба тому, у кого его нет точно так же, как и они отрезали бы свой кусок хлеба, если бы был у них.

Налил Рабинович в чайник воды и расстелил номер газеты «Хапоэль Хацаир» поверх ящика, поставленного вертикально, жестом человека, расстилающего скатерть на своем столе. Вынул хлеб, и маслины, и помидоры, и каждый, у кого был в корзинке кусок хлеба или кабачки, достал их и положил на газету. Сидели ребята на кровати хозяина дома и на полу, и ели, и пили. Когда поели и попили, принялись обсуждать тот самый больной вопрос, с которым мучаются они все это время. Как объяснить крестьянам, какое зло они творят и для себя, и для всех евреев? Ведь отталкивая еврейских рабочих, они приводят к тому, что арабы поднимают голову, а евреи голову опускают.

Раз уж коснулись мы темы, связанной с поведением крестьян, то должны заметить, что говорили об этом рабочие с гневом. Ведь в конце концов мы приехали отстраивать страну, а крестьяне не дают нам встать на ноги из-за мнимой выгоды, ведь эти работодатели ошибочно полагают, что еврейский рабочий обходится дорого, а арабский рабочий – дешево. И они не понимают: все, что еврейский рабочий зарабатывает, возвращается к ним же в руки. Еврей снимает себе комнату в мошаве и покупает все необходимое в ее магазинах, тогда как Махмуд и Ахмед получают деньги в мошаве, а тратят их в арабских городах, и копейка, выходящая из рук еврея, не возвращается к нему назад. Гнев рабочих можно понять, но на самом деле это был гнев евреев, любящих других евреев, гнев человека, упрекающего своего друга и требующего от него справедливости. Такая любовь помогала им позабыть о себе ради общего блага. Мало того, они обращались к своим братьям в странах рассеяния с призывом совершить алию и обрабатывать с ними вместе землю Эрец Исраэль. И это было не напрасно. Нашлись такие, что услышали их и приехали. И если часть из них вернулась, так другие укоренились в Эрец. И хотя утекло у них время между пальцами, хотя не сумели они осуществить все задуманное, предало их время, но остались они в Эрец Исраэль и страну – не предали. Построили деревни и поселки, и усилили влияние еврейских рабочих, и возродили иврит – сделали его разговорным языком, – и вернули нам честь, почти утраченную нами. Благодаря им смогли поднять голову репатрианты, приехавшие до них; и благодаря им смогли выпрямиться во весь рост репатрианты, приехавшие после них.

 

3

То, что произошло с нашими друзьями сегодня, произошло с ними и на следующий день. Куда бы ни приходили они искать работу – нигде не находили ее. Одни отказывали им из милосердия, другие отказывали им по иной причине. Из милосердия… Как именно? Говорили: как это будет работать еврей на еврея, брата своего? По другой причине… По какой именно? Все еще было широко распространено мнение, что еврейский рабочий обходится дорого и не признает над собой власти. И те и другие говорили, что большинство молодых рабочих сбросило с себя ярмо Торы и заповедей и нужно быть подальше от них, чтобы они не подавали дурного примера. Находился хозяин, предоставивший работу еврейскому рабочему, – считали его чудаком. Находился еврейский рабочий, который нанялся к еврею, – считали его счастливчиком.

Бредет Ицхак в Эрец Исраэль меж еврейских полей и виноградников. Тут растет пшеница, а тут зреет виноград. И тут, и там полно арабов, а хозяин поля или хозяин виноградника, сам лично или его надсмотрщик, разъезжает верхом среди них, кричит на них и шутит с ними, а те принимают их окрики с любовью и смеются над их шутками, потом делают перерывы на молитвы и на обед, и перерывы – не маленькие. Известно арабам, что земля не горит у них под ногами. А вот Ицхак бредет голодный и несчастный, потому что исчез последний грош у него из кармана и он не может найти работу. Хорошо было ему, Ицхаку, когда он сидел у себя в городе. Полей и виноградников там не было, но зато он не голодал. И если там – презренное изгнание, так ведь в отвращении к изгнанию и в надежде на алию в Эрец Исраэль он находил немного утешения. И когда жители его городка насмехались над ним, не было в этом ненависти. И когда говорили они ему: «Если ты теряешь время попусту, как ты прокормишься?» Говорил он им в ответ: «Там, в Земле Обетованной, в селениях наших братьев, встану я за плуг, и не нужно мне будет ни о чем беспокоиться». Теперь, когда он – в Эрец Исраэль и идет по деревне, никто не говорит ему: «Приди в мой виноградник! Вскопай землю в моем саду! Поработай на моем поле!» Еще в гостинице в Яффе почувствовал Ицхак, что не все так прекрасно, но считал, что есть разница между жителями города и жителями деревень. Сейчас, увы, он видит, что нет между ними никакой разницы, просто одни приближают человека ради своей выгоды, а другие – отталкивают его ради своей выгоды. От вынужденного безделья, и переживаний, и недоедания иссякли силы Ицхака, и он заболел. День лежит он в лихорадке, на другой день – ищет работу и не находит. Раньше карманы его были полны франками, меджидами и бишликами, теперь даже митлика нет у него – купить себе хинин.

Бродит Ицхак по мошаве и встречает поселенцев, которые прибыли в страну с пустыми руками, а сейчас они владельцы полей и виноградников, и дома их полны всякого добра – может быть, это дано им благодаря их вере и выполнению заповедей? Но ведь билуйцы отошли от Торы, а тоже владеют землей, но они – из России, а я – из Галиции, выходцы из которой основали только одну маленькую мошаву, да и та – разрушена. Конечно, есть здесь люди, прибывшие из России, которые тоже не находят работу и голодают, но оттого, что он был занят своими переживаниями, он не думал об их страданиях. И когда он шел по мошаве и видел поля, заросшие колючками, в душе его рождался крик: что стоило бы их хозяевам пригласить меня вырвать эти колючки? Но ни один человек не позвал Ицхака вырвать эти колючки. Приходил Ицхак к Рабиновичу и к товарищам Рабиновича, ел вместе с ними, и голодал вместе с ними, и мечтал вместе с ними податься в Галилею, ведь жители Галилеи не похожи на жителей Иудеи. Крестьяне Иудеи предпочитают арабского рабочего еврейскому рабочему, и даже на тех работах, с которыми еврей справляется прекрасно, заняты у них арабы, потому что не может хозяин позволить себе обращаться с евреем, как с рабом. А крестьяне Галилеи берут к себе на работу еврейских рабочих и обращаются с ними по-братски. В первое время и крестьяне Иудеи использовали еврейский труд, в особенности для подрезки виноградной лозы и для прививок, где требуются способности и умение. Но в дальнейшем, как только арабы освоили эти профессии, уволили крестьяне еврейских рабочих и стали нанимать арабов, способных убирать свое «я» перед хозяином. Мечтали парни поехать в Галилею, но не было у них денег на дорогу. И они оставались на своих местах, и унижали себя, и обивали крестьянские пороги. В конце концов взвалил Ицхак свои пожитки на плечи и пошел в Яффу.

 

4

Вернулся Ицхак в Яффу и принялся обходить всякого рода конторы, учреждения, канцелярии; и увидел там подавленных и измученных просителей, дрожавших от лихорадки; и секретарь, измазанный чернилами, бурчит что-то, так что невозможно понять смысл ответа. Почему же не пошел Ицхак к руководителям ишува? Ведь лидеры Галиции дали ему рекомендательные письма к своим друзьям в Эрец Исраэль. Потому что он уже убедился, что толку от этого меньше, чем вреда для башмаков. Действительно, однажды он пришел к одному из них, к господину Аскановичу, речи которого гремели по всей Эрец Исраэль. Увидел он, что тот стоит перед картой Эрец Исраэль с делегатом от Сионистского объединения диаспоры и показывает ему, какие земли стоит выкупить и что можно сделать там. Постеснялся Ицхак беспокоить своими ничтожными делами человека, занятого проблемами, выше которых нет ничего. Стоял, смотрел и поражался. Это – не цветная открытка колонии, а карта всей Эрец Исраэль, а человек этот, стоящий перед картой, человек этот… делает вид, будто вся Эрец Исраэль в его владении и он может делить ее по своему усмотрению и предлагать каждому, кто пожелает. Оглянулся господин Асканович и заметил Ицхака. Вытащил тот письма и подал ему. Заглянул в них Асканович и протянул: «Ну… итак…» – как бы говоря: ты гордишься ими?! Клянусь тебе, что нечем тут гордиться. Не спросил он ни о чем Ицхака и не сказал ему ничего. С тех пор не ходил Ицхак ни к каким деятелям. Возможно, кто-нибудь из них помог бы ему хорошим советом, но тот, кто обжегся на одном, опасается обжечься на других.

Нечего было Ицхаку делать, и он направился в порт. Корабли отплывают – и корабли приплывают. Грузчики грузят и разгружают товары, которых мы не видели никогда в жизни. Весь порт гудит. Торговцы и агенты, чиновники и посредники волнуются и шумят, и торговцы напитками стучат кружкой о кружку, и запах кофе проникает в желудок Ицхака. Размечтался Ицхак, и перед его внутренним взором предстала следующая картина. Будто он находится здесь по делам коммерции. С чего это он занимается коммерцией? Нанял его один торговец, пересекающий морские просторы. Плывут они по морям к далеким островам. Поднялась сильная буря на море, и корабль потерпел крушение. Прыгнул Ицхак в море вместе со своим хозяином, взвалил его на спину и доставил на сушу. Привел его торговец в свой дом и сказал ему: «Ты спас меня от смерти, а я спасу тебя от голода». Тут же отдал он приказ своим приказчикам, чтобы те представили ему опись всего имущества, оставшегося в его распоряжении, и поделил его с Ицхаком поровну. И те средства, что попали в руки Ицхака, были во много раз больше тех, что принадлежат всем функционерам ишува, вместе взятым.

Бредет себе Ицхак и грезит. Однако чудеса не случаются с каждым человеком, тем более с таким, как Ицхак, для которого Создатель не видит смысла совершить чудо. Ушел Ицхак из порта еще более усталый и измученный, чем был прежде. Тащил он свои ноги по разбитым и кривым мостовым, по пылающему песку, которому нет конца, и ступни его поджаривались, как мясо на углях.

Покинуло его воображение, не захотелось ему тащиться вместе с ним по этой тяжелой дороге. Увидел Ицхак пещеру, одну из тех пещер, где ночевали первые репатрианты, ведь Яффа лежала долгие годы в развалинах, и невозможно было найти комнату в городе. И все, направляющиеся в Иерусалим, чтобы покоиться, когда придет срок, в земле его, ночевали в углублениях и пещерах, пока не нанимали верблюда и не поднимались верхом на нем в Святой город. Забрался Ицхак в пещеру, чтобы охладить свое измученное жарой тело и усыпить хоть немного чувство голода. Не дал ему голод сомкнуть глаза. Лежал Ицхак с открытыми глазами и говорил себе: до чего же несчастья человека затемняют его разум, что он дурачит себя всякими невероятными фантазиями. Но не был он слишком высокого мнения о собственной персоне в данные минуты и перестал думать о себе. И как только отбросил Ицхак мысли о себе, в сердце его поселились мысли о праведных и цельных людях, о прадеде его реб Юделе, хасиде, и о трех его скромных дочерях; о том, как беды захлестнули их выше головы и как привел их Всевышний в пещеру, и как нашли они там клад. Приподнял Ицхак голову, и заглянул в глубь пещеры, и сказал себе: однако здесь – нет клада. Посмеялся он сам над собой, что ожидал найти здесь кошелек с деньгами или две-три копейки на кусок хлеба. Нечего говорить, что не нашел он ничего и очень расстроился: без чуда не было у него никакой надежды найти копейку, купить себе кусок хлеба и спастись от голодной смерти.

 

1

Спаси и сохрани вас от этого, дорогие друзья! Ицхак был на пороге полного отчаяния, но сжалился над ним Всевышний и помог ему другим способом. Дело было так. Однажды бродил он по городу. Попал в Немецкую слободу и зашел в сад барона отдохнуть. Сморил его сон, и он задремал. Когда проснулся, увидел стоявшего над ним старца – и зеленое ведро у него в руках, и малярная кисть в ведре. Сказал ему старец: «Возьми ведро и кисть и закончи свою работу!» По-видимому, нанял старик рабочих и по ошибке принял Ицхака за одного из них. А может быть, догадался, что Ицхак заснул, потому что ослабел от голода; сжалился он над ним и предложил ему работу, чтобы тот получил плату за труд, купил себе хлеб и не умер с голоду. Поднял Ицхак ведро и пошел за стариком. Показал ему старик забор, который надо покрасить. Приступил Ицхак, сам того не ожидая, к работе. Эта работа была легкая и не требовала подготовки. Нужно было только окунать кисть в краску и переносить ее на доски забора. Вечером заплатил ему заказчик два бишлика и сказал: «Если увижу что ты не ленишься, дам тебе больше».

Кто опишет радость Ицхака! Сколько дней и сколько недель не мог он заработать хотя бы на хлеб и чай, вдруг упал к нему в руки заработок – целых два бишлика за один раз, и мало того – обещано ему, что завтра получит еще.

Купил Ицхак себе хлеба и молока. Макал хлеб в молоко и ел, чего не делал ни вчера, ни позавчера, обходясь сухой коркой хлеба и водой, ведь не было у него лишней копейки на чай. Наевшись досыта, растянулся он на постели, чтобы набраться сил на завтра.

Одолели его сомнения и стали нашептывать ему: «Дай Бог, чтобы не был твой приход завтра напрасным, чтобы не понял твой заказчик, что ты не маляр, и не прогнал бы тебя с позором. И дай Бог, чтобы трапеза твоя не была последней!» Но Ицхак не поддался отчаянию. Сказал он себе: «Тот, кто сотворил со мной чудо сегодня и послал мне в руки два бишлика одним разом, сотворит со мной чудо завтра, и я не умру от голода». Подтянул одеяло и укрылся по самую шею. Закрыл глаза и заснул.

Сладостен был для него этот сон. Со дня прибытия в Эрец не наслаждался он так сном, как в ту ночь. Постель приняла его и была добра к нему. И его постоянные враги, мухи и комары, тоже помирились с ним и дали ему спать.

Лишь только наступило утро, охватил Ицхака страх, что, может, он опоздал и отдана его работа другому. Выглянул в окно, убедился, что день еще только занимается, и понял, что не опоздал. Потом он испугался, что заказчик его принадлежит к миссионерам, делающих добро евреям, чтобы поймать их души. Потому что история эта приключилась с ним в Немецкой слободе, где жило достаточно выкрестов. Дело в том, что однажды прибыли изгнанники из России в Эрец Исраэль, и нечего им было есть, погибали они от голода. Повстречались им миссионеры и принялись лечить больных и кормить голодных, но вместе с едой, питьем и лекарствами давали им понемножку маленькими порциями основы своей веры. Не прошло и двух месяцев, как изгнанники переменили веру и вышли из среды еврейского народа, ведь таково искусство миссионеров – лечат тело и калечат душу. Как только подумал об этом Ицхак – встал, возложил тфилин и помолился от всего сердца, чтобы укрепил его Бог Израиля, и не оставил его, и не отринул его, и помог бы ему идти дорогой праведных, и послал бы ему достойное пропитание. Закончив молитву, прочел тринадцать принципов веры и недельную главу Торы «И открылся…». Помолившись, совершил омовение рук, доел то, что осталось со вчерашнего дня, и пошел в Немецкую слободу. И тот самый старец приветливо встретил его и послал работать. А вечером заплатил ему три бишлика и велел ему прийти завтра. Зажал Ицхак в руке деньги, как если бы сжимал камею. Никогда в жизни деньги не имели в глазах Ицхака такой ценности, как эти бишлики, заработанные в Эрец Исраэль.

 

2

Хотя Ицхак не учился ни одному из ремесел, он умел многое, как большинство выходцев из бедных семей, которые красят и чинят все в доме своими руками, осваивая любую работу. Тем более, Ицхак. Будучи самым старшим из детей, он сам делал им игрушки: волчки для Хануки, и погремушки для Пурима и луки со стрелами для Лаг ба-Омера, и сукку для праздника Суккот… все, что нужно, – делал. И дни, когда он помогал помощнику повара на корабле, тоже сослужили ему службу, он научился от него держать малярную кисть в руках. Теперь, когда попалась ему работа маляра, старался выполнить ее как можно лучше. Заметил это старец, и понравился ему Ицхак. Поэтому, когда кончилась у него работа, отвел его к соседу, а когда кончилась работа у этого соседа, – к другому соседу. Не находил Ицхак работу сегодня, находил – завтра. Отныне и впредь избавился он от угрозы голода.

Многое рассказывают о нем, об этом старце. Кое-что из этих рассказов – легенда, а кое-что – истина. Но даже истина эта похожа на сказку. Рассказывали о нем, что отец его учил детей Торе в одном из городов Польши. И он сам тоже учил Тору. Не смогла насытиться его душа хлебом Торы, и отправился он на поиски мирского хлеба. Ушел из своего города в другой, а из другого – в третий, и так скитался с места на место, пока не добрался до городов Германии. Попал он в Германию и там буквально умирал с голоду. Встретил его там один старик из его родного города, которого еще в юности забросила сюда судьба в поисках счастья. Пожалел его и взял с собой сидеть у ложа умерших евреев до их погребения и читать с ним вместе отрывки из Мишны на поминовение души. А еще он нанимался голодать во время поста за тех, кто выкупал себя деньгами. А еще сгребал снег и подметал улицы. И все равно не мог спастись от голода.

Скитался он с места на место, пока не попал в Лондон, надеясь, что там богатые евреи помогут ему. Не успел он добраться до высокопоставленных единоверцев, как оказался в руках мерзавца, который занимался бедняками. Привел его тот к миссионерам. Дали они ему «хлеб, чтобы есть, и одежду, чтобы одеться». Тело его отяжелело, а душа его «похудела». Полюбил он свое тело больше, чем свою душу. Сменил легкое на тяжелое и нелюбимое на любимое. Нашли ему миссионеры несложную службу у одного генерала. Со временем получил генерал назначение на пост военного наместника в одну из африканских колоний. Взял тот с собой своего слугу и назначил своим ординарцем. Когда генерал умер, король поставил ординарца военным наместником. Всю свою жизнь этот вероотступник надеялся вернуться к Богу Израиля, да только сегодня – он занят был войной с королевскими врагами, а завтра – выдавал дочерей замуж, пока не увяз в своем отступничестве. Таково коварство злого начала: как только человек попробует вкус зла, не отпускает оно человека, пока не поработит его.

Как-то заболел он и поехал в Европу посоветоваться с врачами. Сказали ему врачи: «Не возвращайся в Африку, там тяжелый климат, и не переселяйся в Европу, так как здешний холод вреден для тебя, а поезжай в Эрец Исраэль, климат которой – нечто среднее». Приехал он в Яффу, и построил себе большой дом, и разбил красивый сад, и надеялся вернуться к Богу Израиля, но ради дочерей, выданных им замуж за господ из других наций, тянул и не возвращался к вере отцов. Если бы не ослабла вера в том поколении, вернулся бы он тотчас же и освятил бы имя Всевышнего, но евреи, с которыми он сталкивался, не слишком соблюдали заповеди, а он был слабым человеком. Думал: раз не хожу я в церковь и не поклоняюсь изображениям, то я – как еврей. Вел он себя, как гой, а считал себя евреем. Но было в нем одно хорошее качество – поддерживал он евреев и давал им заработать. В тот день увидел он Ицхака в беде. Поднял его и поставил на ноги.

 

3

Заплатил Ицхак все свои долги и стал сам себе хозяином, может купить все необходимое в том магазине, где захочет, и пообедать в том месте, где пожелает. И нечего говорить, что он снял себе комнату, ведь с того времени, как пришел в Яффу, ночевал он в прихожей дома врача, уехавшего за границу на лечение и оставившего сторожа в доме, который позволил Ицхаку ночевать с ним вместе.

Но врач умер, и продали все его имущество, а дом сдали; выгнали сторожа, и остался Ицхак без своего угла. Ходил Ицхак от товарища к товарищу и из квартиры в квартиру до того самого дня, пока не снял себе лично комнату. Купил он себе также легкую одежду, и легкую панаму, и легкие башмаки, в которых можно ходить по песку и не вязнуть в нем. Больше не беспокоит он солнце своими тяжелыми одеждами и не принуждает его греть сильнее. Эрец Исраэль дарит новую душу своему народу, но одежду для тела должен каждый сам приспособить для себя. Благодаря этой новой одежде забылось имя «новенький», прилипшее к нему с первого дня в стране, имя, сопровождающее неудачника. Да и сам город раскрылся для него, ведь раньше от стыда за свои долги перед торговцами обходил он их магазины стороной. Теперь, когда он не должен никому ни копейки, вся страна открыта перед ним.

Что еще сделал Ицхак? Купил себе спиртовку, и чайник, и стаканы, и кувшины, и тарелки, и ложки, и хлеб, и чай, и маслины. Готовит сам себе еду и не тратит время в столовых, удовольствия от которых мало, а расходов – много. Днем работает он у чужих, а вечером возвращается в свою комнату, и зажигает лампу, и приносит воду из колодца, и наливает ее в чайник, и пьет чай, и ест все, что душа пожелает: хлеб, и помидоры, и маслины. Уже узнал Ицхак особые свойства маслин, услаждающих душу и спасающих от лихорадки. Бывает, что приходят к нему гости из города или из поселений, и вот они угощаются все вместе, и пьют чай, и балуют себя рюмкой вина. Что вы думаете, благословение на вино создано только для богатых? И простому рабочему тоже может достаться поцелуй вина. Когда все поедят и попьют, стелит Ицхак постель гостю. Довольно с человека того, что есть у него крыша над головой и каменный пол под ногами. И если кладет он свою одежду под голову и если найдется, чем ему укрыться, он засыпает крепким сном.

 

1

И все еще Ицхак новичок в ремесле – кисть руководит им, а не он руководит кистью. Окунает он кисть в ведро и наносит краску на вещь, не видя заранее мысленным взором то, что он хочет получить. Прибавляет – там, где надо нанести немного краски, и убавляет – там, где надо прибавить. И если выходит из его рук хорошо сделанная вещь, так это дело случая. Не уроним мы достоинства Ицхака, если причислим его к малярам, носящих имя пачкунов, которые протягивают руки к краскам и при этом надеются, что кисть сделает все за них, а им – лишь бы им плату получить. Спустя некоторое время научился он кое-чему на опыте. Наука эта… Не бывают розы без шипов. Привыкаешь к работе, но и к ошибкам привыкаешь тоже. Но если и замечал он, что сделал что-то нехорошо, не знал, как это исправить, потому что не учился этому ремеслу и не совершенствовался в нем.

Чтобы как следует овладеть ремеслом во всей его глубине, он должен был пойти учеником к мастеру на год или два. Станет сам мастером – должен будет работать у него за два бишлика в день. Но ведь два бишлика в день недостаточны Ицхаку для пропитания, не говоря уже о тех двух годах, когда ученики вовсе ничего не получают. Кроме того, он не может найти того, кто бы мог научить его. Маляры, жившие в Яффе, не нанимали помощников не потому, что боялись в будущем соперников, а просто потому, что не нуждались в них. Есть маляры в Яффе, которым не хватает заказов в городе, и они обходят поселения; а есть такие, что соглашаются на первую попавшуюся работу. В летние дни они штукатурят и белят квартиры, а в зимнее время изготавливают ящики для апельсинов, которые отправляют за границу, ведь ремесло маляра не обеспечивает заработок в любое время года и не может прокормить мастера. Ицхак как неженатый человек мог прокормиться этим ремеслом; глава семьи, обремененный кучей детей, не был в состоянии прокормить семью только ремеслом маляра.

Занимался Ицхак своим ремеслом и зарабатывал – иногда поменьше, иногда побольше. В конце концов, стало тошно ему от этого дела; ведь любое ремесло, если ты им не владеешь в совершенстве, надоедает тебе. Во все эти дни не нашлось даже часа, принесшего ему удовлетворение. В течение дня он машинально водил кистью, а ночью видел перед собой своих коллег, пожимающих плечами и говорящих: «Маляр ты?! Не маляр ты, а пачкун!» И снилось ему, что он подглядывает из ящика или из шкафа, как работает мастер. Что же делает мастер? Окунает кисть глубоко в краску, выплескивает ему в глаза и ослепляет его. Карабкается Ицхак на конек крыши, чтобы подглядывать оттуда. Выдергивает мастер лестницу из-под него, и он летит в котел с красками. И уже отчаялся Ицхак, махнул на все рукой и нес свое бремя с камнем на сердце, подобно тем, что учились своему ремеслу от случая к случаю и теперь тянут лямку, словно осел на мельнице, который крутит жернова с завязанными глазами, пока не испустит дух.

 

2

Как-то раз пошел Ицхак на церемонию открытия синагоги объединения ремесленников в Яффе. Когда он пришел туда, большинство присутствующих было уже навеселе. Шенкин, закончивший свое приветствие, сидит во главе стола и напевает без слов хасидскую мелодию, и синагогальное начальство вторит за ним следом: бам, бам, бам… и они раскачиваются и барабанят по столу пальцами. А весь остальной народ? У каждого в руке стакан, один – пьет, другой – в рот своему соседу льет, а тот – пляшет перед бочкой с вином, которая быстро опустошается. Ицхак – не член объединения, но в час веселья не разбирают, кто есть кто. Поднесли ему стакан. Заметил он, что один человек лежит в луже вина и люди измываются над ним. Спросил Ицхак у рядом стоящих: «Что это?» Засмеялись они и сказали: «Пьяный он, как Лот!» Пожалел его Ицхак, отставил стакан и подошел к нему. Поднял его на ноги, и подпер его, и потащил за собой, и привел в свою комнату, и уложил на свою кровать, и ухаживал за ним, пока тот не очнулся и не протрезвел.

Человек этот – звали его Йонатан Ляйхтпус – владел многими ремеслами. И хотя обычно мы не очень-то доверяем «мастеру на все руки», к этому мастеру мы отнесемся иначе, ведь Создатель благословил его золотыми руками – что бы он ни делал, он делает прекрасно, будь то из железа, из дерева, из камня. Он был высокого роста, худой, и лицо его было полно морщин. И когда он говорил, все его морщины смеялись, и из его маленьких глаз сыпались искры смеха и презрения. Называли его Сладкая Нога. Почему? Однажды ночевал он в винограднике в долине Шароны, и приползла змея, и ужалила его в ногу. Пошел он к врачу. Сказал ему врач: «Нужно ампутировать ногу, иначе яд разойдется по всему телу и ты умрешь». Пошел он в синагогу помолиться о себе. На обратном пути бросился на землю, раскинув руки и ноги, и зарыдал навзрыд. Проходил мимо старый араб и спросил его: «О чем ты так плачешь?» Сказал он ему. Осмотрел араб его ногу и сказал: «Подожди, пока я вернусь». Пошел и привел с собой осла, груженного халвой. Обложил ему вздувшуюся ногу халвой. Высосала халва яд, и он вылечился. Стали называть его – Сладкая Нога, пока не забылось его имя.

Он жил в песках у моря, далеко от людей, в бараке, выстроенном им для себя; и там он насыпал себе хорошей земли и посадил немного зелени и немного цветов, и не шел на работу, пока не кончались у него запасы еды. И любую работу – для себя ли, для других – делал он с удовольствием. Но иногда он оставлял работу незаконченной, и все уговоры заказчика не приводили ни к чему. И хотя вся Яффа знала его характер, он пользовался большим спросом, клиенты вставали к нему в очередь, потому что он был большой мастер и любое изделие его рук было совершенно. Он жил один, без жены, но, бывает, приходит к нему женщина и сидит с ним, пока он не говорит ей: «Довольно, сестра моя! Отныне и впредь желает человек этот чесать свою ногу». Среди тех женщин, что обычно навещали его, была дама, вдова американского раввина, которая вышла за него, за Сладкую Ногу, замуж, но через семь дней они разошлись. Иногда приходит она к нему, чтобы посоветоваться с ним, за кого ей выйти замуж, и заодно убедиться, жив ли он – ведь он не питается, как все остальные люди, а довольствуется свежей зеленью со своего огорода или окунает свою питу в отвар инжира, и тем довольствуется. И когда она приходит, то приносит с собой две корзины, одну с едой и одну с питьем, и сидит у него, пока он не говорит ей: «Довольно, сестра моя! Отныне и впредь желает человек этот чесать свою ногу». И остается он один, и сидит перед своим бараком, и раскладывает по местам остатки продуктов или обучает свою собаку всяким хитрым прыжкам.

 

3

Не прошло много времени, как оказался Ицхак в краях Сладкой Ноги. Увидел его Сладкая Нога и пригласил к себе. Сидят они, и он рассказывает ему немного о себе. Отец его, уроженец Кишинева, был иконописцем. Оставил он свой город и свои иконы и отправился в Одессу – писать там декорации для театров. Но через некоторое время вернулся в Кишинев и открыл свою иконописную мастерскую, где работали у него пятеро помощников. Был у него, у отца его, приятель, уехавший в Иерусалим после кишиневского погрома. Написал он отцу: «Приезжай в Иерусалим, и я обещаю тебе заработки в изобилии». Отец, глубоко религиозный, который не выпьет капли воды без благословения до и после, как только услышал, что можно жить в Иерусалиме, Святом городе, взял жену и детей и уехал. В Иерусалиме он получил массу заказов. Русские покупали его иконы и щедро платили за них, и остальные христиане, старосты иерусалимских церквей, ссорились из-за него, один просил отреставрировать его иконы, другой – отреставрировать его иконы. И нашелся там один армянин, который был посредником между ними, потому что отец не знал всех языков Иерусалима. Нет в Иерусалиме церкви, которая не пользовалась бы его услугами, и все были довольны им, его мастерством, его неподкупностью. Увидели это молодые греки и стали завидовать ему. Пришли к нему учиться и были уверены, что, когда они выучатся мастерству, уже не нужен будет здесь еврей. А отец, будучи добрым человеком, согласился и обучил их. И не боялся, что они станут соперничать с ним, более того – смеялся над конкурентами, ведь очень часто это ему шло на пользу, так как заказчики обращались к нему с просьбами поправить то, что те испортили, как это было в их храме на улице Виа Долороза, и в храме в Бейт-Лехеме, и в монастыре Св. Онуфрия. Сейчас отец его не работает, а только сидит и читает псалмы. А прежде чем оставить свое ремесло, он расписал синагогу рабби Иегуды ха-Хасида и сделал это так хорошо, как не делал ни для одного христианина. И не просил платы, потому что все сделал ради Всевышнего.

Вначале хотел отец, чтобы и сын его стал иконописцем, но сын не захотел, он с раннего детства тянулся к ремеслам, связанным с повседневностью, и когда слышал удары молота, то, еще будучи трехлетним ребенком, бросал еду и бежал к кузнецу. Сейчас, в настоящий момент, привлекли внимание Сладкой Ноги примусы, шум которых невозможно вынести, но дрова и уголь подорожали, и все стали пользоваться примусами. И вот делает он что-то вроде венчика или ободка вокруг головки примуса, чтобы уменьшить шум. Также делает он некое подобие короны для свечи, чтобы оградить ее от ветра, ведь в летние ночи в открытые окна задувает ветер и гасит свечу, а если это – субботняя ночь, то беда двойная. Еще много вещей начал он делать, только не знает, что сделает в первую очередь, так как, только он приступает к одной вещи, как тут же являются другие, и начинают щекотать ему пальцы, и просят, чтобы он занялся ими.

Сидел Ицхак со Сладкой Ногой, впитывал каждое его слово и боялся только одного: чтобы не прервал он свой рассказ. Сладкая Нога не останавливался – наоборот, все говорил и говорил, так как уже несколько дней не забредал к нему ни единый человек, кроме бывшей жены, запутавшей его вариантами своего сватовства. И когда распрощался он с нею и появилась у него возможность поговорить с человеком, раскрылся его рот, как бьющий ключом родник. Эта беседа была для Ицхака почти откровением, он понял из нее то, в чем прежде было ему трудно разобраться, и познакомился с подходом к проблемам, о которых не имел понятия. И когда Ицхак попрощался с ним, то решил обязательно зайти к нему, если окажется в этих местах.

 

4

Через два дня завернул Ицхак сюда. В это время кормил Сладкая Нога свою собаку и не взглянул на гостя. Почувствовал Ицхак себя лишним и решил уйти. Сказал ему Сладкая Нога: «Завтра я работаю в одном месте (и объяснил, где именно). Если ты хочешь, приходи и поработай со мной, но я не ручаюсь тебе, что ты найдешь меня». Взял он собаку и поднял ее высоко к лицу, посмотрел ей в глаза и спросил: «Наелась?» Потом повернулся к Ицхаку и сказал: «Если найдешь меня – найдешь, а если не найдешь меня – не найдешь».

Назавтра пришел Ицхак и увидел его за работой. Сощурил тот свои маленькие глазки и засмеялся. Положил кисть и сказал: «Знал я, что ты придешь, и ты пришел, и даже кисти и краски ты принес с собой. Молодец, вижу я, что разбираешься ты в людях. Теперь возьми кисть и обмакни ее, и будем учиться друг у друга, что надо делать и чего не надо делать. Вообще-то я все люблю делать не так, как делают другие. Однако тебе я советую работать так, как работают все мастера».

Взял Ицхак кисть и начал работать с ним. Иногда забирал тот кисть из рук Ицхака и поправлял, иногда смеялся и говорил: «Ты как будто учился у всех маляров на свете. Обещаю тебе, что ты будешь таким же пачкуном, как и они».

Вечером привел он его в свой барак и поделился с ним своей едой. Сидят они при свете погнутой лампы без стекла (раз стекло вечно разбивается, он отказывается от стекла заранее). Сидят они, и рассказывает Сладкая Нога о разных ремеслах, и о разных людях, и о кое-каких женщинах, убежденных, что не может человек существовать без них. А человек должен отдаляться от них. И если он не отдаляется от них, то это признак, что сам он похож на женщину. А если он как женщина, понятно, что тогда в нем нет нужды. В мире достаточно существ женского пола.

Было уже далеко за полночь, а Сладкая Нога все сидел и говорил. Море возвысило свой голос, и волны с силой бились о песок, как будто стучались в запертые двери, и подул прохладный и влажный ветер. Сверкнул синеватый с оттенком серы свет, и казалось, что и море и сушу объял ужас. Собака залаяла во сне, заскребла когтями и испуганно сжалась. И снова сверкнуло грозное сияние от края и до края небес, и море взревело могучим рыком. Ицхак почувствовал, как тело его разомлело в подступающей дремоте, но сердце – бодрствовало. Внезапно погасла лампа, Сладкая Нога замолк и заметил: «Завтра не выйдем на работу». Встал и приготовил себе постель. Пошел Ицхак к себе домой. Крикнул ему вслед Сладкая Нога: «Но через пару дней на славу поработаем!»

Прошло два дня. Встал Ицхак рано утром и пришел к нему. Увидел, что тот стоит и подогревает себе фруктовый отвар. Заметил Сладкая Нога Ицхака и сказал ему: «Раз уж ты пришел – садись, а раз уж ты сидишь – пей!» Напомнил ему Ицхак то, что тот сказал ему два дня назад. Рассмеялся Сладкая Нога и сказал: «Хорошая у тебя память, прямо как календарь». Притянул к себе за уши собаку и спросил ее: «Что ты думаешь, Цуцик, об этом господине?» Потом поднял несколько предметов из хлама на полу и о каждой вещи стал рассказывать всякие истории. Когда уже Ицхак решил про себя, что день пропал зря, позвал его Сладкая Нога и сказал: «Пошли!»

Запер Сладкая Нога дверь, и положил ключ перед собакой, и сказал: «Беги! Положи его на место». Взял пес ключ в зубы и убежал в известное им двоим место, потом вернулся и потерся головой о его башмаки. Погладил Сладкая Нога его по голове, почесал ему шею, поднял высоко на уровень глаз, открыл ему пасть и заглянул в зубы, вернул на землю и сказал: «Теперь беги и не слишком шали». Посмотрел ласково ему вслед и сказал Ицхаку: «Пошли!»

Пошли они и прибыли в большой дом, похожий на дворец. Хозяин дома стоял на пороге, и казалось, что он тотчас выплеснет весь свой гнев на опоздавшего мастера. Сладкая Нога потер свой нос, как человек, пришедший осмотреть свои владения и увидевший там человека, которого не звал. Пригнул хозяин дома голову и принялся лебезить перед мастером. Не обращая на него внимания, Сладкая Нога сказал Ицхаку: «Если ты хочешь начать, начнем!»

Работали они там два дня, потом надоело Сладкой Ноге, прервал он работу и сказал Ицхаку: «Крась ты, а я потом приду и закончу все». Когда он вернулся, спросил его Ицхак: «Хорошо я сделал?» Взглянул на него Сладкая Нога и сказал: «Это должен человек сам знать». Увидел он, что Ицхак расстроился. Взял кисть и стал водить ею туда и сюда, пока не осталось ни единого места, покрашенного Ицхаком, которое бы он не исправил, и так стоял он до полуночи и красил все заново. Когда пригласил он его на следующий день, спросил его Ицхак шепотом: «Что должен сделать человек, чтобы ты был доволен?» Рассмеялся Сладкая Нога добродушно и сказал: «Не все ли тебе равно? Так или иначе – не буду я доволен твоей работой».

 

3

Ицхак понимал, что он все еще далек от совершенства. Но, несмотря на это, на душе его стало легче, и рука его стала легкой. Ремесло это, бывшее для него за семью печатями, стало раскрывать ему свои секреты, которые даже Сладкая Нога не открыл ему. Перестал он спрашивать, хорошо ли он сделал, и Сладкая Нога тоже не говорил ему ничего. То ли потому, что разочаровался в нем, то ли видел в нем такого же ремесленника, как и все остальные его собратья в Яффе. Так или иначе, вздохнул Ицхак с облегчением, и рука его стала легкой, как у мастера, знающего свое дело.

Больше не видел он себя во сне карабкающимся на конек крыши, чтобы подсматривать оттуда, как работает мастер. И маляры тоже не брызгали на него краской и не слепили ему глаза. И Сладкая Нога, тот самый, что днем насмехался над ним и называл его кисть треснувшей, был приветлив с ним во сне. Вытягивался Ицхак на своей кровати после трудового дня, засыпал и вбирал в себя силы и жизнь.

В те времена Ицхак радовался каждому новому дню и каждой новой работе. И не только из-за денег, а потому что он полюбил свое ремесло и кисть его теперь была послушна его мысли. Был он сыт и здоров, жизнь его вошла в колею. Были у него заказы – работал, не было работы – сидел у себя в комнате и читал книги или писал письма отцу, братьям и сестрам, а вечерами гулял по берегу моря, заходил к Сладкой Ноге или к кому-нибудь другому. И когда Ицхак надевал приличную одежду, он выглядел как все остальные молодые люди из хороших семей, которые оставили отцовский дом и ищут свое место здесь, в Эрец.

 

1

Жизнь его шла своим чередом, тихо и спокойно. Заработок был ему обеспечен, и не должен он был беспокоиться о завтрашнем дне. И уже привык он к климату Яффы. Солнце не дробило ему мозги днем, а ночная влажность не изнуряла его кости ночью. Не боялся он ни ветров и ни зноя. И если люди жаловались на хамсины, высасывающие влагу и высушивающие кожу говорил он им: «А я, наоборот, люблю хамсины, я погружаюсь в них, как в солнечный бассейн». И даже если он малость преувеличивал, так ведь это было от его любви к Эрец.

Особенно любил он море. То самое море, к которому он вначале боялся подойти близко: вдруг оно поднимется и смоет его. Теперь он входит в него и не боится. И летом после работы, и нечего говорить, в канун субботы, окунается он в море. Но нечто от того восхищения, охватившего его, когда открылось ему море впервые по дороге к Триесту, все еще заставляет биться его сердце. И как дивится он на море, так дивится он сам на себя, купающегося в море, и на детей, играющих в море. Воды эти, способные покрыть всю землю… Маленькие дети играют с ними и не боятся. И это ничто по сравнению с гимназистами, которые устраивают в море пирамиды из своих тел, и как только пирамида поднимается высоко вверх, прыгают все разом в глубину. А потом один из них становится кораблем, и его товарищи плывут на нем. А иногда исчезает кто-то из компании и появляется вновь далеко от берега на судне, стоящем в море.

В дни, когда море бурное и купаться в нем нельзя, гуляет Ицхак по берегу. Ужасные валы поднимаются из моря, и накрывают друг друга, и накатываются на сушу, и зарываются в песок, и песок шипит и исчезает, и буря кипятит пучину, и страшный шум поднимается из глубин моря, и все пространство вокруг дрожит и трепещет, а ты гуляешь и не боишься.

Подумай-ка, маленькая речка есть в нашем городе, похожая на каплю по сравнению с морем, и не проходит года, чтобы она не смывала скот, утварь и даже дома; а море это не переходит границ, установленных для него Господом, Благословен Он, в момент творения. А назавтра, приходит человек и видит, что море успокоилось и волны его улыбаются друг другу, одни зеленоватыми глазами, другие синеватыми глазами, а песок сияет перед ними как сверкающее зеркало, в которое глядятся, красуясь, щеголи.

Теперь обратимся к тому, что является основой существования человека, и поговорим немного о кушаньях, которыми отличается Эрец Исраэль. И действительно: даже те кушанья, что были поначалу чужды ему, Ицхаку, теперь нравятся ему. Баклажаны, поджаренные в растительном масле с томатным соусом, а также многие другие блюда, принятые в Эрец, теперь – это его ежедневная пища, не говоря уж о маслинах и помидорах.

Немыслимое наслаждение доставляли Ицхаку абрикосы. Не учили мы о них в Пятикнижии, и не слышали мы о них, пока не попали в Эрец Исраэль; внезапно открылись они нам, и до чего же они хороши, до чего прекрасны! Господь, Благословен Он, любит Эрец Исраэль и дает ей больше обещанного. Обещал Он нам страну пшеницы и ячменя, а дает нам и другие прекрасные плоды. И когда Он дает? Между Песахом и Суккотом, в то время, когда апельсины исчезают с рынка. Одной рукой – берет, другой рукой – дает.

Еще не насытился ты абрикосами, а уже весь рынок кишит виноградом. Винограда такого не ел ты в своем городе. Покупал обычно отец ко второму дню Нового года кисть винограда, чтобы прочесть над ним благословение «что дожили мы до этого времени…», и если бы не назывались эти плоды виноградом, можно было бы подумать, что это смородина, ведь отец – человек бедный и выбирает из отбросов. А здесь покупаешь ты за грош унцию… и две унции… сладкого и спелого винограда. А сколько сортов есть тут! И вкус одного не похож на вкус другого. Знал Ицхак, как и другие наши товарищи, прибывшие из северных стран, что есть виноград белый и черный, но что и тот и другой подразделяются на несколько сортов, и у каждого сорта – свое название, было ему неведомо. А теперь, когда он это знает, выбирает себе самый лучший сорт. Хотя нужно заметить, что и средние сорта достойны похвал.

Еще полон рынок виноградом, а уже другой плод поглядывает на тебя. Это – сабра из побегов которого делают живую ограду вокруг садов; если человек наступит на него, он прокалывает ему подошву его ботинок. Это тоже благословенный плод, услада для души. Глаза Всевышнего прикованы ко всей Эрец, и если Он захочет, то придаст чудесный вкус даже колючкам забора. Сидят арабы на обочинах улиц и чистят тебе за грош столько сабр, сколько в тебя влезет. Пока ты сидишь и лакомишься саброй, проходит перед тобой другой араб, а на голове его – корзина полная клубники из Дамаска.

Проходит время, и заполняется рынок грудами огромных арбузов, каждый величиной с голову человека и крупнее. Кожура их зеленая, и белые пятнышки мерцают на кожуре, а внутренность их красная и сочная, и черные зернышки глядят из нее, а ты ешь нутро, и выплевываешь зернышки, и выбрасываешь кожуру. Вспоминаются осенние вечера в твоем городе, как ты смотришь на рыночных торговцев, сидящих при свете маленьких фонарей, – и половинки арбузов лежат перед ними, и ты так хочешь попробовать эти сладкие плоды, но карман твой пуст, и ты не можешь купить себе даже маленький кусочек. Здесь же берешь ты целый арбуз и ешь его день… и два дня…

Еще не кончились арбузы, а уже наполнился весь рынок инжиром. Инжир этот, у которого нет ни кожуры снаружи и ни косточки внутри, съедается целиком, и ты кладешь его в рот безо всяких проблем – как плод, очищенный от всех отходов и пригодный в пищу. Не кончился еще инжир, а уже заполнился весь рынок финиками, сладкими как мед. Фрукты эти, которые мы ели за пределами Эрец Исраэль раз в году, на Новый год Деревьев, один плод инжира и один финик, чтобы прочесть благословение над ними и побудить нашими благословениями силы высших сфер пролить в изобилии святость на плоды Эрец Исраэль, – покупаем мы здесь за один грош унцию и две унции инжира и фиников. Вне Эрец Исраэль инжир и финики слаще всех остальных фруктов в мире, а в Эрец Исраэль они слаще во сто крат, ведь не похож вкус плодов в изгнании на вкус плодов в месте их произрастания. Одновременно с инжиром и финиками появляются гранаты. До того как прибыли мы в Эрец Исраэль, гранат служил в наших устах лишь притчей, вроде внутренность его – ешь, а оболочку – брось; когда же мы прибыли в Эрец Исраэль, превратилась притча в реальность.

От фруктов, которыми славится Эрец Исраэль, перейдем мы к другим фруктам, растущим в Эрец для ее жителей. Апельсины, крупные и спелые, наполняют Эрец, и аромат их, как аромат мира иного, и золотой свет исходит от них, и их чудесный вкус – во рту. Все то время, что жил ты за границей, вряд ли мог ты купить себе целый апельсин, а если и покупал – один, и уж два – точно не покупал; а здесь протягивают тебе три и четыре – за матлик. Особое свойство есть у Яффы – город этот благословен чудесными плодами и предлагает их тебе со всей щедростью в изобилии. Вместе с апельсинами появляются мандарины. Мандарин – поздний ребенок в семье плодовых деревьев Эрец Исраэль, младшая сестра апельсина, которая ловит тебя в сети своей красоты, и аромата, и вкуса. И закутана она в легкое покрывало, так что очистить ее кожуру не представляет труда.

А теперь, братья наши, измученные хамсинами, и жарой, и всяческими другими напастями в Эрец, изнуряющими человека! Вам ведь известно, что с наступлением сезона апельсинов слабеет сила солнца и надвигается желанная прохлада, и ласковые облака парят в небесах, и солнце смотрит сквозь них с грустной любовью, и кажется нам, что и вправду – мы в Земле Обетованной, в особенности здесь, в Яффе, где нет снегов и холодов, но есть тут желанные ветры и ласковое солнце. Здесь не должен человек бояться, что застынет кровь в его жилах от пронизывающего холода, да тут и вовсе не страшен холод, ведь даже в зимние дни поднимается солнце в небе и греет нас к всеобщему удовольствию. Знает Господь, Благословен Он, что мы бедны и не можем купить себе теплую одежду и достать себе печку, поэтому дал он нам удобный климат, чтобы смогли мы выстоять. И когда вспоминает Ицхак отцовский дом, где зимой под кроватью нарастает лед и иней и все болеют от стужи, он не знает, вздыхать о них или радоваться, что он – здесь.

 

2

Полегоньку-потихоньку перестал Ицхак вспоминать свой город и начал привыкать к обычаям в Эрец. Черешня, смородина, земляника и другие ягоды и фрукты, как мелкие, так и крупные, стали забываться. О кушаньях и напитках, к которым привык он у себя в городе, Ицхак тоже перестал думать. И как привык он к климату страны, так привык к ее языку и вплетал в разговор арабские и русские слова, не важно, говорил ли он на идише, говорил ли на иврите, подобно другим всем нашим друзьям в Эрец.

Да и во всем остальном он вел себя, как большинство наших товарищей. Не ходил в синагогу, и не накладывал тфилин, и не соблюдал субботу, и не чтил праздников. Вначале он делал различие между заповедями повелевающими и заповедями запрещающими. Остерегался нарушить запрещающую заповедь и ленился исполнить повелевающую заповедь, в конце концов, перестал делать различие между ними. И если приходилось ему нарушить одну из запрещающих заповедей, не боялся. Так поступал он не в результате особых размышлений о вере и о религии, а оттого, что жил среди людей, пришедших к выводу, что религия не важна, а так как не видели они необходимости в религии, не видели необходимости в соблюдении ее заповедей. Напротив, они, будучи честными людьми, считали бы себя двуличными, если бы исполняли заповеди религии, тогда как сердце их далеко от нее.

Смутная мысль владела Ицхаком независимо от него, смутная, неясная идея, которая направляла его действия. Ведь Эрец Исраэль делится на Старый ишув и на Новый ишув, эти ведут себя так, а те – иначе. И если он отождествляет себя с Новым ишувом, зачем ему вести себя, как жители Старого ишува? И хотя некоторые его взгляды изменились, в этом он был тверд. Но при всем том он тосковал о прежних днях, об отцовском доме, о субботе и праздниках, однако не шел в синагогу, а сидел дома, не двигаясь, или же напевал знакомую хасидскую мелодию, пока не забывал хмурую действительность с ее горестями.

В этом отношении не был Ицхак исключением. В те времена Яффа была полна молодыми людьми, отошедшими от Торы, но, когда они собирались все вместе, чтобы провести время и на душе у них было тоскливо, они услаждали свои души хасидскими историями, и хасидскими напевами, и толкованиями текстов из Торы. Предыдущее поколение пело песни Сиона; это поколение – другое, потускнели для них эти песни, но, если тоскующая душа томится, она просит то, что потеряла. Каждый, умеющий петь, поет нигуны, привезенные из родных мест, и каждый, умеющий рассказывать, сидит и рассказывает; а митнагеды, незнакомые с хасидизмом, превращаются в проповедников и произносят драши. И тут случалось то, чего не бывало у их отцов; сыновья митнагедов наслаждались хасидскими историями, а сыновья хасидов с удовольствием слушали ученые комментарии, и не отличали они подделку от оригинала, лишь бы воспрянуть душой. От любви ко всем этим вещам, соль которых чаще всего могла быть передана только на идише, они иногда оставляли иврит (лишь бы не в присутствии большого скопления народа) и на маленьких товарищеских вечеринках не слишком обращали внимание на язык. Чем отличался Ицхак от большинства наших товарищей? Тем, что не состоял ни в одной из партий и не ухаживал за девушками. Не состоял ни в одной из партий, потому что принимал сионизм во всей его полноте, а не ухаживал за девушками, потому что – не ухаживал. Если бы хотел, нашел бы себе девушку. Этим отличался Ицхак от своих товарищей. Пожалуй, было еще нечто, что отличало его от них: иногда он чувствовал в своем сердце проблеск раскаяния, желания вернуться к Торе, но оттого, что уже отвык соблюдать заповеди, он умиротворял свое доброе начало исполнением какой-либо легкой заповеди, не требующей больших усилий. Вроде того что читал «Шма» перед сном. И делал это не столько для того, чтобы исполнить заповедь, а потому, что это помогало ему заснуть.

Это были лучшие дни Ицхака. На хлеб ему хватало, пусть и не на хлеб с маслом, но он не голодал. И жил он один в комнате, не как большинство его друзей, деливших комнату на троих-четверых. Ицхак был верен обычаю своих отцов, бедняков из хороших семей, скрывать свою нищету и «не выносить сор из избы», лишь бы не видели их нужду. Поэтому снял он комнату для себя одного и тратил на жизнь столько, сколько тратил, главное – чтобы не видели его бедность.

Чем еще хороша отдельная комната? В свободное от работы время человек может сидеть и читать книги. И надо сказать, что Ицхак не пренебрегал этой возможностью и много читал. Расширял область своих прежних познаний и изучал вещи, о которых не слышал раньше. Кроме книг, которые он читал в своей комнате, он читал книги в библиотеке «Врата Сиона». И Азер был добр с ним и давал ему все, что тот ни попросит, кроме книг, в которых находил элементы неверия. Он видел, что многие напасти, падающие на головы молодых евреев, происходят от понятий, приобретенных из антирелигиозных книг, поэтому он прятал от них любую книгу, которая могла бы принести им вред. Кроме того, Ицхак читал газеты и журналы на иврите и на идише. Иногда – для удовольствия, а иногда – для самообразования. Что-то он понимал, а чего-то не понимал: не хватало ему основ знаний. Однако в любом случае чтение это приносило пользу: когда он слышал, как его товарищи говорят о чем-то, то не стоял, как истукан.

Еще одно преимущество есть у отдельной комнаты – в ней хорошо мечтать. Ицхак, такой фантазер, со дня своей алии в Эрец Исраэль не мог предаваться грезам; зато теперь, бывало, сидит он у себя в комнате и видит чудный сон наяву, вроде того, как брат его Юделе приезжает к нему, и он приводит его к себе в комнату. Боже Всемогущий! Ицхак, у которого в отцовском доме не было даже кровати, распоряжается комнатой, как хозяин. Ведь только ради этого, дорогие друзья, стоит заплатить за целую комнату. И если с Божьей помощью будут у него лишних два-три франка, то купит он себе стул. В данный момент нет у него ни одного стула, кроме того, на котором сидит, но уже подумывает он купить себе второй стул. На самом деле Ицхак, товарищ наш, не желает слишком уж многого, но тем не менее не мешает человеку завершить меблировку своего дома и добавить себе еще стул. Ведь есть у него комната, и друзья приходят к нему, не помешает, если будет у него к его услугам стул, дабы предложить его гостю. Как мы уже сказали, не желал Ицхак, товарищ наш, слишком многого. Того, что он зарабатывал, хватало ему на его нужды. Ицхак не привык к лакомствам и не жаждал деликатесных блюд. Но зато покупал себе каждый день стакан молока, а иногда даже яйцо и, нечего говорить, хлеб, и овощи, и фрукты, а иногда шел в столовую и ел горячее блюдо с маленьким кусочком мяса: надо прислушиваться к мнению людей, считающих, что без мяса человек слабеет.

И еще вот что сделал Ицхак. Купил себе ткань и отдал сшить шесть новых рубашек, ведь те, что привез из дома, порвались; не потому порвались, что были ветхими, а потому, что он работал в них. И он должен быть благодарен прозелитке, стирающей его белье. Это она намекнула ему, что пришло время приобрести новые рубашки, и он послушался ее; но не последовал ее совету, когда она попросила его принести в стирку также талит, ведь по своей наивности она даже не могла предположить, что есть евреи, не соблюдающие заповедь носить талит.

 

3

Все было в порядке у Ицхака, и дома и вне дома. Что нужно еврею? «Хлеб, чтобы есть, и одежда, чтобы одеться», и дом, чтобы жить в нем, и вот ведь все эти три вещи были в его руках. И он уже начал откладывать копейку к копейке, чтобы купить себе зимнюю одежду. И уже тешил себя надеждами и думал: куплю я себе зимнюю одежду и буду снова откладывать копейку к копейке, накоплю десять-пятнадцать франков – и пошлю их отцу чтобы помочь ему погасить часть долга, сделанного, чтобы добыть деньги мне на дорогу. Если бы не отдал Ицхак повару на корабле кожаный жилет, он не нуждался бы в другой одежде на зиму и отложил бы эти деньги для отца. Но то, что сделано, – сделано, да и нужно было это сделать, ведь повар кормил его в море. Тем не менее не выходил у него из головы этот жилет, спасавший отца от стужи. Ведь отец не подумал о себе и отдал его ему. Теперь, когда пришла зима и царит там жуткий холод, – что будет делать отец без этого жилета?

Ицхак много думал о своем отце. Теперь, когда он был далек от своего города и от дома и затихли все его споры с отцом, понимал Ицхак своего отца, видел, как велико его милосердие к своим сыновьям и дочерям, как тяжко он трудится для них. То, что Ицхак считал раньше само собой разумеющимся, стало подниматься в его глазах. На самом деле ничем не отличался отец Ицхака от остальных простых людей из народа, но даже в самом простом еврее, если захотим, можно увидеть величие и исключительность.

Итак, жил себе Ицхак со спокойной душой. Ничто не нарушало хода его жизни. Новый стул он еще не купил себе и не приобрел одежду на зиму, но приобрел себе новых друзей и не потерял старых.

 

4

И Рабинович, наш товарищ, тоже обосновался в городе. В Яффе был магазин готового платья, хозяева которого состарились, и было им трудно управляться с клиентами. Как-то раз одному из знакомых Рабиновича нужно было выехать за границу, и пошел с ним Рабинович, чтобы помочь подобрать для него одежду, ведь наш приятель Рабинович отлично разбирался в одежде – до своей алии он много лет служил в магазине готового платья у своего отца. Поняли хозяева магазина, что этот босяк – специалист. Заговорили с ним и спросили, не хочет ли он поработать у них в магазине. Подумал тот и принял предложение.

Два года прожил Рабинович в Эрец. Не было деревни, где бы он ни побывал. Находил работу – ел в этот день. Не находил работу – голодал. Устал он от превратностей судьбы и пошел служить в магазин. Два года прожил Рабинович в Эрец и, говорят, побывал даже в Галилее. Отвернулась от него Эрец и была с ним жестока. Мотыга его покрылась ржавчиной, и зубы его потемнели от голода. Как только подвернулась ему возможность заработать в другом месте, отдал он мотыгу своим товарищам и остался в городе. Когда покидал Рабинович, товарищ наш, магазин своего отца, не приходило ему в голову, что он вернется в торговлю, все его мысли были о деревне, а в результате оставил он деревню и ушел в город.

Служил Рабинович в магазине и зарабатывал больше, чем тратил. Ел и пил как человек, и жил в доме как человек, и был одет в приличную одежду и обут в лаковые туфли. О туфлях этих говорил Ицхак Рабиновичу: «Нравишься ты сам себе в этих лаковых туфлях, а я люблю тебя в твоих стоптанных сандалиях». На самом деле Ицхак любил Рабиновича всегда, но приятно ему было напомнить Рабиновичу тот день, когда увидел он его в стоптанных сандалиях.

Хотя оставил Рабинович свою мотыгу, идею завоевания труда не оставил. Он по-прежнему член «Хапоэль Хацаир», и подписан на газету «Хапоэль Хацаир», и следит за своими взносами строже, чем в бытность свою рабочим, и бережно хранит каждый номер газеты. Когда он был рабочим, служил ему «Хапоэль Хацаир» скатертью для стола, на который он ставил хлеб и маслины, а теперь лежат номера газеты – и нет на них ни пятнышка. Да только тогда не было ни одной статьи, не прочитанной им, а сейчас откладывает он газету в сторону, не заглядывая в нее, пока хозяйка дома или одна из ее дочерей не убирают ее в шкаф.

Хозяйка дома, где живет Рабинович, убирает ему комнату, и готовит обед, и стелит постель, и чинит его белье и носки. И относится к нему с любовью, как к родному, хотя он – еврей, а она – христианка. И дочери ее любят его, потому что есть им теперь с кем поговорить. До того как поселился у них Рабинович, они были близки к тому, чтобы позабыть человеческий язык, ведь христиане считают их еврейками, а выкресты делают вид, что не знакомы с ними, дабы не сказали про них, что «свояк свояка видит издалека». Предки их были евреями и баловали бы их, но они… родились христианками, и ни одна душа не желает приблизить их к себе. Уже прошли старые времена, когда их деды и прадеды служили в церкви певчими, казначеями, священниками. И даже поднимались до сана епископов. И дамы, и господа, и консулы со своими женами приходили послушать их проповеди. А сейчас стоят эти девушки в церкви, загнанные в дальний угол, и все сторонятся их. Как поступают христиане, так поступают и евреи. Только христиане отдаляются от них, потому что их предки были евреями, а евреи отдаляются от них, потому что их предки крестились. В прежние времена новым христианам достаточно было общества друг друга, так как с каждым годом присоединялись к ним все новые христиане. С тех пор как стали прибывать сюда сионисты, перестали евреи креститься, и вот – они погибают тут от одиночества.

А отчего их предки переменили свою веру? Когда бежали они из своих краев от ярости притеснителей в Эрец Исраэль, то попали в пустынную разрушенную страну и не находили никаких средств к существованию. Скитались они по помойкам без куска хлеба и без угла, пока не заболели от голода и страданий. Прицепились к ним миссионеры и стали лечить их от болезней и от истощения. Не успели они встать на ноги, как окунулись в воды крещения. Думали: что станется с нами, если прольют на нас немного воды? Но воды, в которые погрузилось тело, дошли до души. Пробили они брешь в народе Израилевом и вышли из еврейства. Их примеру последовали другие. И казалось, что придет конец ненавистникам евреев, ибо исчезнут евреи. Вдруг произошло нечто, и изменилось лицо Эрец Исраэль. Из России, и из Румынии, и из других стран прибыли молодые евреи, и не как их отцы – умирать в Эрец, а пахать и боронить ее землю. Глядели на них люди и поражались – не в силах Эрец прокормить человека, и не в силах еврея обрабатывать ее землю, ветер посеют и пожнут бурю. Но хотя не имели они никакой поддержки, пошли и купили себе землю, и основали поселения. Вспахали свои земли, и засеяли поля, и насадили виноградники, и вырыли колодцы, и построили себе дома. На полях созрел урожай, и в виноградниках поспели гроздья винограда. Жили они в мире и выращивали свой хлеб. А на евреев, покинувших свой народ, пало проклятие, и сгинули они. А те, что остались из них, доживали свой век в одиночестве.

Бродят эта женщина и ее дочери по своему деревянному дому, полученному в наследство от родителей в Немецкой слободе. Порой они поражаются, глядя на него, на жильца этого, еврея, который ведет себя так, будто бы вся страна ему принадлежит. И возносят хвалу и благодарность Творцу за то, что послал Он человека, вернувшего им уважение к самим себе. Порой одна из девушек поднимает глаза на Рабиновича и вновь отводит их, но Рабинович – в руках другой. Порой одна из девушек поднимает глаза на Ицхака и вновь отводит их, но Ицхак – скромен и не смотрит на женщин.

 

1

Как большинство молодых людей из Галиции в том поколении, Ицхак отличался поразительной скромностью. Друзья – были у Ицхака, а вот подруг – не было. Все то время, что жил Ицхак в своем городе, он не говорил ни с одной женщиной, кроме матери и сестер как это принято в хороших семьях, где не знакомятся с девушками до обручения. Исключением были гимназисты и студенты, которые нарушали неписаный закон и ухаживали за девушками. И находились девушки, отвечающие им взаимностью и гуляющие с ними в открытую.

Как вел себя Ицхак в своем городе, так он вел себя в Эрец Исраэль: не интересовался женщинами и не искал их дружбы. И возможно, ему даже не приходило в голову, что молодой человек, вроде него, может подойти к девушке, хотя и видел он, что некоторые из его друзей так поступают. Воспитание, полученное Ицхаком с детства, давало себя знать в юности. А раз он так привык, то привык. И это была заслуга его матери, что он относился серьезно к вещам, к которым другие относились легкомысленно. И если вставал перед ним образ матери, она не выглядела увядшей, какой была перед кончиной, он видел маму своего детства, когда казалось ему, что во всем мире нет мамы, прекраснее ее. То она представала перед ним одетая во все белое, как в Судный день, и голос ее был полон милосердия. То он видел ее, как в давние времена, в голубой ротонде, которую привез ей отец с ярмарки. То он видел только ее белую руку, протянутую ему, когда подвели его поздравить маму с рождением сестренки. А иногда соединялись все эти картины в единый образ, и было ясно ему, что нет в мире такой женщины, как его мама. И раз уж мама его умерла, женщина, которая придет на ее место, должна быть такой же скромной и милой, как мама. Безобразные страдания не замутили его душу, человеческие пороки не коснулись его сердца благодаря матери его, которая была совершенна. И даже когда ослабла его вера, скромность его не поколебалась.

 

2

Вышло так, что Рабинович уехал из Эрец Исраэль. Когда он приступил к работе в магазине, то сделал это только для того, чтобы спастись от голодной смерти. Со временем позабыл он причину и снова стал торговцем – тем, кем он был в своем городе. Только все те годы, что он жил в своем городе, магазин был для него второстепенным делом, а Эрец Исраэль – главным в жизни; с тех пор как начал служить в магазине в Эрец Исраэль, магазин стал главным делом в его жизни. И опыт, приобретенный им в отцовском магазине, и страх перед угрозой голода, пережитый им, способствовали тому, что он приобрел славу отличного работника и все вокруг были довольны им. Покупатели – потому что они получали желаемое; хозяева магазина – за то, что он умел привлечь покупателей. Администратор и бизнесмен, лавочник и чиновник стали постоянными клиентами магазина, ведь с того дня, как там появился Рабинович, они могут найти здесь подобающее себе платье. И даже тот, у кого сутулая спина или слишком выдается живот, – находят для него решение проблемы, вроде металлического стержня, поддерживающего воротник пиджака, и он получает одежду, подходящую к его фигуре. И уже после того, как расплатился покупатель, подает Рабинович клиенту пиджак, и разглаживает его на нем рукой, и подводит его к зеркалу и показывает ему, что товар этот стоил того, чтобы его приобрести. Покупатель в магазинах Эрец Исраэль не привык, чтобы с ним много возились, тем более когда уже уплачено, потому что большинство лавочников Эрец Исраэль считают, что покупатели созданы только лишь для их обогащения, а потому видит клиент внимание к себе, приветливость Рабиновича, и приходит к нему в магазин.

Заметил Рабинович, что имеются в Эрец Исраэль педанты, которые всегда стараются в одежде следовать моде и, выезжая за границу, покупают себе там одежду, так как торговцы платьем в Эрец Исраэль привозят товар из Вены уже вышедший из моды и купленный там по дешевке, и не каждому подходит этот товар по размеру. Принялся он уговаривать своих хозяев привозить качественный товар и нанять опытных портных, чтобы обслуживать людей со вкусом, но хозяева не слушали его и не желали изменить своим привычкам: тратить мало, а получать много. Короче, они не хотели менять свои привычки, а Рабинович не хотел поступиться своим мнением. Начал он искать работу в других магазинах и нашел хороший магазин, чьи хозяева держали постоянных портных, шивших одежду для богатых христиан и турецких офицеров, однако владелец магазина брал к себе на службу только своих родственников. Начал Рабинович подумывать о Бейруте и Египте. Как только стал думать о загранице, решил, что лучше отправиться в Европу и научиться там тому, чему не научишься в левантийских странах. А что касается «завоевания труда», так ведь и эту профессию надо «завоевать». Несмотря на то что торговля готовым платьем уже в руках евреев, не все евреи, особенно те, что любят хорошо одеться, покупают одежду в Эрец Исраэль, не находят они здесь для себя то, что им нужно. Яркони – из богатой семьи и отец посылает ему деньги, поэтому он уехал изучать агрономию; я, у которого нет богатого отца и нет денег, поеду учиться торговать: как сельское хозяйство, так и торговля помогут Эрец стать на ноги. Итак, оставил Рабинович, товарищ наш, Эрец Исраэль, как многие после него и как многие до него. Приезжают идеалистами, а уезжают реалистами.

 

3

Поднялся Рабинович на корабль вместе с другими пассажирами, покидающими Эрец Исраэль. Неласково приняла их страна, оставляют они Эрец Исраэль и возвращаются в галут. Часть из них радуется, что избавляется от мучений в Эрец, часть – печалится, ведь неизвестно, что ожидает их там. Когда совершали они алию в Эрец, знали, зачем приехали, когда уезжают из Эрец, не понимают, ради чего они это делают. Пожалуй, единственный тут из них, Рабинович, товарищ наш, знает, ради чего он уезжает: чтобы потом возвратиться и открыть здесь магазин готового платья, где каждый найдет себе подходящую одежду. Три года потерял Рабинович в Эрец Исраэль, пока наконец понял, что ему надо. И как только понял, принял решение и расстается с Эрец Исраэль ради Эрец Исраэль. Он надеется, что в будущем все те, кто сейчас осуждают его, скажут в день его возвращения: «Правильно сделал, что уехал, ведь ради благополучия Эрец ты уехал: Эрец нуждается в земледельцах, но точно так же она нуждается в грамотных торговцах».

Это был субботний день, день, когда каждый еврей, даже не соблюдающий субботу, не работает, поэтому проводить своих друзей пришло много народу. Одни плачут и жалеют своих друзей, вынужденных покинуть Эрец Исраэль, а другие завидуют, что те едут в Европу, точно так же, как плакали или завидовали их друзья, когда они сами отправлялись из своего города в Эрец Исраэль.

И Ицхак тоже пришел проводить своего друга, отправляющегося в плавание. Со дня прибытия в Эрец Исраэль и по сей день не был Ицхак на корабле, теперь, когда его друг уезжает за границу, поднялся Ицхак на корабль, чтобы побыть с ним до отплытия корабля.

Стоит огромный корабль в водах Яффы, а мы позабыли уже, как приплыли мы на нем в Эрец Исраэль и представить себе тогда не могли, что настанет день и мы отправимся на нем в галут. Запахи гари и моря сменяют друг друга. То – пахнет гарью, то – пахнет морем. И еще один запах, вкусный аромат готовящихся блюд и выпечки, исходит от судна как аромат того мира, где сидят и едят, и пьют в покое и безмятежности хорошо одетые люди, похожие на этих господ и дам, стоящих на корабле и глядящих в море.

Рабинович занят своим багажом и всякими другими проблемами отъезжающих, а Ицхак стоит неподалеку от него, чтобы не мешать ему в том, в чем не в состоянии помочь, ведь Рабинович – человек расторопный и любит все делать сам. Стоит Ицхак и смотрит на друга, который что-то завязывает и развязывает, завязывает и развязывает, и думает: вот уже друг покинул его. И он жалеет его: ведь придется тому скитаться в далеких краях, и одновременно завидует ему: ведь все эти далекие края стали дороги его сердцу. Вспомнил Ицхак все города, и деревни, и горы, и реки на пути в Эрец Исраэль. И все города, и деревни, и горы, и реки эти – те самые, что он видел в пути и не обращал на них внимания, ведь глаза его и сердце были в Эрец Исраэль – все они встают перед его взором, одно прекраснее другого. Возносятся вверх огромные здания, и раскинулись великолепные сады и парки, и забавные скульптуры изрыгают фонтаны воды, и хорошо одетые люди сидят в кафе, и разносится аромат толстых сигар вместе с ароматом кофе и пирожных. Проносятся мимо холмы и горы, и с гор доносится запах снега, и вечнозеленые леса машут своими ветвями, и ручьи играют в долинах, и площади городов заполнены народом, и проносятся роскошные кареты, и господа, мужчины и женщины, сидят в них, развалившись на подушках из красного бархата и шелка. И вдруг исчезли все эти чудные видения, и вновь Ицхак видит себя на том месте, где он стоит, в той самой Яффе, которую его друг покидает. Пока что он и его друг стоят на корабле, но еще немного, и поплывет один за пределы Эрец, а другой вернется в Яффу. И снова потекут дни без перемен.

День проходит за днем и неделя за неделей, и раз в неделю или в две недели приходит письмо от отца, и раз в неделю или в две недели пишет отцу он. Письма, что он пишет отцу, и письма, что отец пишет ему, похожи друг на друга, как близнецы, и нет в них ничего, кроме вздохов. Огляделся Ицхак вокруг и увидел людей, готовых пересечь море. Подумал про себя: не сойду я с корабля, пока не приплывет он в Европу и я не попаду в те края, где люди пребывают в покое, наслаждаясь миром. А что касается расходов на дорогу, наймусь прислуживать на судне, как поступали некоторые из наших товарищей, отправляясь в путь без гроша в кармане. О чем мне жалеть? Может, о мебели в моем доме надо мне жалеть или о ведре с краской и о кисти стоит мне жалеть? В эти мгновения настолько легко было ему, Ицхаку, уехать из Эрец Исраэль, насколько тяжело ему было несколькими годами раньше приехать в Эрец Исраэль. И он не спрашивал себя, что он будет делать в Европе, чем он будет зарабатывать себе на хлеб. Ведь нет в его руках ничего, кроме этого ремесла, в котором он не самый большой специалист. Стоит он на корабле и видит себя в Европе разбогатевшим. Вот он заезжает в свой город, погашает все долги отца и еще дает отцу денег на жизнь и на приданое сестрам, а братьев забирает с собой и делает их богачами. Как завидуют ему горожане! Одни завидуют, что он был в Эрец Исраэль, другие завидуют, что он жил в столицах, и те и другие завидуют, что он разбогател.

Пока он видит себя в мечтах в Европе, раздается гудок корабля, готового к отплытию. Схватил Рабинович Ицхака и поцеловал его прощальным поцелуем. Когда прощался Ицхак с отцом, и с братьями, и с сестрами, целовали они его и плакали у него на шее, но не знал Ицхак тогда вкуса поцелуя друга. Взглянул он на лаковые туфли своего товарища, сверкающие в этот день сильнее обычного, и отвернулся, чтобы подавить слезы. Нежная голубизна разливается в небе, и резкая синева надвигается с моря, и все пространство белое и свежее, как цветок миндаля, и что-то такое трепещет в воздухе, чего страстно желает душа человека.

Пока стоит так Ицхак, видит он Соню Цвайринг, девушку Рабиновича, в его объятиях, и две ее руки обвивают его шею, а шляпка сползла ей на ухо. Лицо ее болезненно и бледно. Похожа Соня в эти минуты на больного юношу.

Снова раздался корабельный гудок. Бегут матросы, торопятся и спешат. Одни готовят судно к отплытию, другие торопят провожающих сойти с корабля. Выпрямилась Соня, встала на туфли Рабиновича и поцеловала его на прощание. Повернулся Рабинович к Ицхаку и сказал ему: «Прощай!» Вытащил платок из кармана и вытер свои туфли. Спустились Соня и Ицхак по лесенке с большого корабля в маленькую шлюпку. Сдвинулся с места корабль со страшным грохотом и поплыл в открытое море, а маленькая шлюпка заюлила в водах бухты.

 

4

Молча сидели они рядом. Матросы гребли и вели лодку между валами и скалами, поднимая фонтаны соленой воды. Вода была холодной, а холод – соленым. Соня посмотрела назад. Большой корабль удаляется, а Яффа приближается. Не ждет ее приятный сюрприз. Вспомнила Соня троих или четверых молодых людей, с которыми встречалась в Эрец, а также одного русского журналиста, приятеля отца, учившего ее ивриту. Вспомнила, как он снимал кольца со своих пальцев перед тем, как обнять ее. Меж ними вклинился Гриша, раздражительность которого невозможно вынести. Даже обнимая ее, он смотрел на нее сердитыми глазами. Если бы не Рабинович, она была бы до сих пор в его власти. Пока она вся в этих мыслях, подошла лодка к причалу.

Прыгнула Соня и поднялась на сушу с ловкостью юноши. Посмотрели на нее матросы и одобрительно засмеялись. Следом за ней выбрался Ицхак с помощью двух матросов. Отряхнула Соня платье и разгладила его складки. Появились еще мужчины и женщины. Они тоже провожали своих знакомых, которые отправились за границу. Соня остановилась и сказала: «Эти уезжают, а другие не приезжают, и Эрец пустеет».

Портовая улица многолюдна и шумна. Грузчики и моряки торопятся и бегут. Грузчики – по домам, а моряки – в увеселительные заведения. Чиновники выходят из здания таможни, клерки из торговых домов и магазинов выходят им навстречу приветствовать их. Спешат почтальоны из шести почтовых отделений, опускают сюда – письма и газеты, туда – газеты и письма, почту, прибывшую на кораблях из-за границы. Человек пять евреев в субботнем платье смотрят на набитые почтой сумки почтальонов и спрашивают робко: «Есть для меня что-нибудь?» Если почтальон расположен к ним, подает им. Не расположен – желает им доброй субботы и отворачивается от них. И они отступают назад, оглядываясь по сторонам, не видел ли их кто. Соня подняла глаза на Ицхака и сказала: «В следующую субботу мы получим письмо от Рабиновича».

Осенняя тишина, закутанная в прохладу, объяла все вокруг. Пространство как бы сжалось, и запахло морем и гнилыми апельсинами. Ицхак и Соня шли и молчали, пока не вышли из песков порта и не вступили на городскую улицу. Остановилась Соня и купила себе букет жасмина, понюхала, заложила его за спину и сказала: «Почищу-ка я себе ботинки». Поставила одну ногу на ящик чистильщика обуви и приподняла подол платья. Выпрямил чистильщик ее ногу и погладил ботинок. Взял волосяную щетку, плюнул на нее, ткнул в гуталин и начал чистить, пока ботинок не заблестел как зеркало. Вспомнил Ицхак, как встала Соня на ноги Рабиновича и поцеловала его в лоб. Провел Ицхак рукой себе по лбу и заглянул внутрь ладони. Поставила Соня вторую ногу перед чистильщиком и велела ему, чтобы сделал все как можно лучше, будто эта нога – главная. Потом… что же было потом? – спросил себя Ицхак и ответил сам себе, – потом вытащил Рабинович шелковый платок и стряхнул им пыль со своих туфель. «Довольно!» – крикнула Соня, дала арабу деньги и пошла, а Ицхак идет с ней, то рядом, то чуть поодаль.

Молча пришли они на центральную улицу с большими магазинами, и консульствами, и министерствами, и конторами, и – магазином, где служил Рабинович. В связи с субботой магазин был закрыт и не почувствовал, что Рабинович оставил его и уехал. А над магазином – балкон и на нем белая вывеска, где написано синими буквами КОНТОРА ДЛЯ СПРАВОК. Много раз стоял Ицхак в этой конторе со своими товарищами, подавленными и огорченными, как и он. Немая печаль сковала ему губы.

Соня посмотрела на вывеску закрытого магазина и сказала: «Рабинович уехал и не скоро вернется. Как поступил Яркони, так поступил и Рабинович. Приезжают с шумом, уезжают потихоньку. Теперь Горышкин считает себя единственным в мире. Ты знаком с Яэль Хают? Горышкин ухаживает за ее подругой Пниной. Не знаком с ней? Если нет, ты ничего не потерял. Ты видел усы Горышкина? Как два банана, нависли они над его ртом». Соня поднесла букет цветов к носу и понюхала их.

Ицхак считал, что он ниже Сони. Все ответы его были: да или нет. Если бы пришло ему на ум что-нибудь стоящее, сказал бы ей. Хотя он и не придавал ей особого значения, он уважал ее, так как она была девушкой его друга. Молча шел он рядом с Соней. Поскольку он не привык к женскому обществу, то строго следил за каждым своим шагом, будто она княжеская дочь или дочь герцога. Поведение это смешило Соню и сердило ее, сердило ее и смешило. Смерила она его взглядом и спросила: «Неужели так ведут себя у вас там, в Галиции, с женщинами?» Опустил Ицхак глаза, покраснел и сказал: «Никогда не разговаривал я с женщинами, кроме мамы и сестер».

Много раз встречала Соня этого галицийца и удивлялась, что такого нашел в нем Рабинович, что приблизил его так к себе? Взглянула на него и закрыла глаза. Подправила оба конца своего воротничка и приложила руку к сердцу.

Когда прибыли они в Неве-Шалом, указала Соня Ицхаку цветами в левой руке на один из переулков и сказала: «Здесь я живу». Показалось ему, что хотела она сказать ему что-то. Однако она передумала, подала ему руку и попрощалась с ним. Соня вошла в переулок, а Ицхак пошел домой.

 

1

Яффа, красавица морей, город седой древности. Яфет, сын Ноаха, построил его и дал ему свое имя. Однако от всей красоты Яфета не осталось у города ничего, разве только то, что люди не в состоянии отнять у него, и город меняет свой облик в зависимости от природы своих обитателей. Белые дома его сверкают среди песчаных холмов, и зеленые сады венчают его прекрасными деревьями, как короной; грустное сияние солнца лежит на нем, морские ветры овевают его темные кипарисы, и морская синева играет с его песками; и чудный аромат разносится от его виноградников и от самых разных декоративных деревьев, украшающих людям их жизнь в Яффе.

Как и все большие города, построенные в древние времена, видела Яффа много перемен. Многие народы воевали у его стен, одни разрушали город до основания, другие строили на его развалинах. Вначале владел им Египет, потом Ассирия и Вавилон. Жили здесь филистимляне, и многие другие народы гнездились внутри его стен, пока не забрал Господь, Благословен Он, город из их рук и не отдал его нам, потомкам Авраама, его любимца, потомкам Ицхака, единственного сына Авраама, потомкам Яакова, первенца Ицхака. К берегу Яффы доставлял древний Тир кедры на строительство дома для Бога нашего, что в Иерусалиме, и из Ливана в бухту Яффы прибывали кедры для строительства Второго Храма. Цари из династии Хасмонеев вели здесь войны, а в море выходили корабли с еврейскими героями на борту за добычей, дабы отнимать награбленное, когда напал на них преступный Рим. Но за великие грехи наши была отнята у нас Яффа, и римляне и византийцы разрушили его. Следом за ними пришли арабы, и за ними – франки, потом – египтяне и за ними – турки. Но хотя город был под властью чужеземцев, находили мы в нем убежище под сенью мусульман. И если не была Яффа частью Святой Земли, зато удостоилась она чести стать воротами в Святую Землю, так как все, направляющиеся в Святой город Иерусалим, прибывают сперва в Яффу. А в будущем все серебро, и золото, и драгоценные камни, и жемчуг с кораблей, потерпевших крушение в Средиземном море, извергнет море в Яффе для праведников в мире ином. Поколение за поколением не была Яффа заселена евреями из-за древних запретов, не разрешавших евреям задерживаться в Яффе и селиться там. Потому что они хотели увеличить еврейское население Иерусалима и потому что они боялись рыцарей Мальты, совершавших разбойничьи налеты на города побережья. Когда был снят запрет и когда ослабела Мальта, снова стала Яффа городом Эрец Исраэль.

В те времена, что мы жили в Яффе, это уже был большой и шумный город. Корабли прибывали издалека, привозя товары, и Яффа посылала свою продукцию в дальние страны. Туристы, приезжающие осматривать страну, не проходили мимо Яффы, а из поселений Иудеи каждый день приезжали крестьяне по торговым делам и женщины за покупками. Новые районы – Неве-Цедек и Неве-Шалом были построены в Яффе. Население Яффы достигло сорока тысяч человек, а может, и больше, и среди них – около пяти тысяч евреев – ашкеназов, сефардов и йеменитов. Многие из них жили в песках Неве-Цедек и Неве-Шалом, на побережье, и в районе Аджами, и между цитрусовыми плантациями на пути к Шароне. Из Неве-Цедек до порта – около получаса пути, а из порта до конца Аджами – тоже полчаса пути, и все еще не обогнул ты всю Яффу. Есть места в Яффе, похожие на окраину, а на самом деле это центр города, просто тянутся огромные плантации, а затем опять появляются дома, а за домами снова плантации и снова дома. Тут дом скрывается в саду, а тут выглядывает дом из сада, а иногда просто встречаются группы смоковниц, или виноград, или гранатовые деревья. И все еще не прекратилось заселение города, и случается, что за ночь вырастает новый дом. Есть места в Яффе, где ты не встретишь ни одного приятеля или знакомого, но, когда ты возвращаешься в свой квартал, ты встречаешь всех, так как все живут в трех-четырех соседних кварталах. И уж если ты не встречаешь всех, часть из них наверняка встречаешь, и тех, о ком не думаешь вовсе, и тех, о ком думаешь постоянно. А порой попадается тебе навстречу человек, которого ты начисто забыл, однако это не мешает тебе помнить о нем хорошенько.

 

2

Вернемся к Ицхаку. Не прошло восьми-девяти дней, как повстречалась ему Соня. Обрадовалась Соня, что встретила Ицхака, так как пришло письмо от Рабиновича и в нем привет ему, господину Кумару. Вот так чудо: все то время, пока письмо было в пути, не попадались они друг другу, но, как только дошло письмо, встретились. На самом деле это не письмо вовсе, а только иллюстрированная открытка, но это знак, что он помнит нас.

Вынула Соня открытку и прочитала Ицхаку. Кончив читать передала ему открытку и сказала: «Прочти!» На самом деле он не должен читать ей, потому что она уже прочитала, но, если хочется ему прочесть ей, пусть прочтет. Большого труда это не составит, все письмо в открытке занимает только три строчки и среди них одна строчка вовсе не относится к ней, а только к господину Кумару. «Ну вот, – сказала Соня, – он написал эту открытку в Александрии, а Мительмана не упомянул. Ты знаком с Мительманом? Есть у нас друг по имени Мительман, ты о нем ничего не слышал?»

Опустила Соня глаза, и посмотрела на ботинки Ицхака, и сказала: «Ты не слышал о Мительмане, обувном промышленнике? Три года жил Мительман вместе с нами в Эрец, наконец решился уехать. Когда он выехал, хватало у него денег только до Александрии, а не до России. На деньги, высланные ему матерью на дорогу, купил он себе приличное платье и хорошую обувь и новую шляпу, чтобы не уронить честь Эрец Исраэль, и надеялся, что матросы дадут ему возможность добраться до России в уплату за работу, которую он будет выполнять на судне. Когда он сказал об этом прислуге на корабле, те пошли и доложили начальству на судне, что есть тут еврей, желающий оплатить плавание своим трудом. А чиновники эти были черносотенцами и ненавидели евреев. Как только прибыло судно в Александрию в Египте, высадили они его с бранью и выбросили вслед за ним его вещи, а евреи, бывшие на этом корабле, не поняли, что ему была нужна помощь, так как он был одет, как богач. Стоял Мительман на причале Александрии без денег и без единого знакомого. Вспомнил, что есть тут отделение банка «Кармель» и заведует им один из бывших жителей Эрец Исраэль. Пошел туда и не нашел этого человека. Бродил он по городу и смотрел во все стороны, уже не чуя под собой ног, и начало пестреть у него в глазах. Увидел обувной магазин. Стоял и смотрел на витрину, чтобы собраться немного с мыслями. Вышел хозяин магазина и увидел, что хорошо одетый человек в новых ботинках стоит и рассматривает его товар. Решил он, что это его коллега. Ввел его в магазин и показал ему кое-что из своего товара. Но все эти башмаки не шли ему в голову. Начал хозяин показывать ему еще и еще и приказал подать ему кофе. Развязался язык у Мительмана, и он заговорил. О чем только не говорил он. О производстве обуви вообще и о производстве обуви в Эрец Исраэль и в Сирии. Об упадке сапожного дела в Германии, ведь там фабрики вытесняют ремесленников – и не остается сапожникам ничего иного, кроме как только ставить заплаты на башмаки. Не так обстоит дело на Ближнем Востоке, где еще нет индустриализации, зато есть возможность для предпринимателей нанять себе рабочих и изготавливать все виды обуви, какие требуются в этой местности. И тут начал рассказывать Мительман о еврейских сапожниках и о греческих сапожниках; о том, какую обувь предпочитают в Эрец, и какие есть кожи в Эрец, и какие кожи привозят из-за границы; какая обувь хороша для прибрежных городов с их песчаными почвами и какая обувь хороша в гористых и скалистых местностях. И на протяжении всей своей речи упоминал он о налогах, и о курсе валюты, и о проблемах, связанных с ними. Мительман не шарлатан и не собирался речами привлечь к себе внимание людей, просто оттого, что мы поселились в новой стране, в которой нет ничего, мы привыкли много рассуждать о нуждах Эрец Исраэль и каждый считает себя знатоком. И возможно, что довелось ему, Мительману, услышать что-то об этой профессии, или попала ему в руки статья и он прочел ее, потому что от недостатка книг и избытка времени человек читает все, что попадает ему в руки. Добавим к этому, что Мительман – человек сдержанный и речь его течет плавно. Не сошел он с места, как хозяин магазина пригласил его на обед. Не успев пообедать, получил предложение служить у него. Принял он предложение. А он разбирался в обуви не больше, чем все прочие, кто ходит в башмаках. Но выучил за короткое время все, что требовалось ему знать. Мительман – умный и старательный человек, и если бы было человеку здесь, в Эрец, чем заняться, не пришлось бы ему уезжать за границу. Короче, не прошло много времени, как он женился на сестре хозяина магазина и стал компаньоном в его бизнесе. Теперь он владелец трех магазинов в Александрии, и влияние его распространяется на весь Египет. Так вот, так, друг мой, разумные – уезжают, а слабые – остаются. Что будет с ней, с Эрец, вот вопрос, на который нет ответа. Уже подошли мы к Рабочему клубу. Если хочешь, зайдем. Нет другого такого места в Яффе, где интеллигентный человек найдет себе в зимний вечер чай и газету, только в Рабочем клубе. Газеты мне не нужны, но стакан чая я готова выпить».

 

3

Соня не читает газет. Пока газеты доходят до Эрец, они успевают устареть и материалы, помещенные в них, уже принадлежат истории. А она не любит историю, но любит Библию. И за это она должна благодарить доктора Шимельмана, читавшего девушкам курс лекций о пророках. Пока не появился доктор Шимельман, она не могла себе представить, что Библия представляет собой интерес. Просто сперва мы должны исправить ее формулировки. Ты узнаешь, что библейские пророки не были бездельниками, людьми не от мира сего, а были такими же, как ты и я, жили жизнью своего времени и болели бедами своего поколения. Если хочешь знать, они – публицисты и ораторы своей эпохи; есть пророчества, которые в изложении доктора Шимельмана читаются, как современная статья. То же самое можно сказать и о некоторых историях из Священного Писания. Если хочешь, это устные фельетоны, ведь нельзя сказать, что в те времена были газеты. И даже сатиры не чужда Библия. Открой Книгу Ионы, и перед тобой острая сатира на пророка-националиста, скрывшего данное ему откровение и не пожелавшего быть пророком для других народов.

От доктора Шимельмана перешла Соня к другим знаменитым людям ишува: к Аскановичу, без речей которого не проходит дня, к профессору Шацу, основателю «Бецалеля». В настоящее время работает профессор Шац над табличками из оливкового дерева, на которых будет написано: «Еврей! Что ты сделал сегодня для твоего народа и для твоей земли?» Эту табличку каждый повесит у себя дома, посмотрит на нее и вспомнит, что он должен сделать. От Шаца перешла Соня к рассказу о двух многолюдных собраниях в Яффе. На одном обсуждался вопрос об отсутствии в поселениях общежитий для сельскохозяйственных рабочих, из-за чего рабочие не могут там оставаться; а на другом – обсуждался вопрос о создании объединения, включающего в себя около полумиллиона человек, которое подавало бы петиции в Колониальное общество барона Гирша, чтобы побудить его направить свою деятельность на освоение именно Эрец Исраэль. От этих собраний перешла Соня к рабочим, называющимся рабочими только из-за их страстного желания быть таковыми. Ведь не дают им работы. От рабочих перешла Соня к функционерам ишува, убежденным, что еврейский рабочий подрывает их дело, так как отпугивает предпринимателей от переселения в Эрец. От деятелей ишува перешла Соня к крестьянам в поселениях, говорящих: зачем нам нужны еврейские рабочие, если есть арабские рабочие. От основателей ишува перешла Соня к сионизму, большинство свершений которого осуществляется руками юношей и девушек. Ицхак глотал ее речи. То, что Соня рассказывает, может быть только плодом глубоких размышлений. И тому, кто может так размышлять, наверняка многое дано.

Ицхак не присоединялся ни к одному из кружков и не входил ни в одно товарищество. Не стал он членом ни «Хапоэль Хацаир» и ни «Поалей Цион». И хотя не найдешь в стране человека, не принадлежащего к какой-нибудь партии, Ицхак не вступил ни в одну. Достаточно было ему, Ицхаку, что он сионист. И это, то есть то, что он является сионистом, он доказал на деле, ведь он совершил алию в Эрец Исраэль. Будучи сыном бедного еврея из хорошей семьи, чья жизнь была печальна и бедна событиями, Ицхак рос в мире, где каждому живому существу было предназначено судьбой свое место, богатые наверху – бедные внизу. Удостоился человек, улыбнулась ему удача, он поднимается. Достоин большего, поднимается выше. Но то, что можно изменить порядок мироздания и человек может изменять свою природу по своему желанию, такие понятия Ицхак не только не принимал, мало того – смеялся над ними. Еще у себя в городе смеялся он над социалистами, желающими переделать мировой порядок, который не может быть изменен никогда. И если над социалистами он просто смеялся, то по поводу «Поалей Цион» он сетовал и злился за то, что объединяют они сионизм и социализм в одно целое. И когда создали ячейку «Поалей Цион» в его городе и пришли к Ицхаку он сказал им: «Как это вы соединяете вместе две концепции, которые не совмещаются, а порой и противоречат одна другой, ведь таким образом вы увязнете в противоречиях?» И в самом деле, сбылось пророчество Ицхака. Когда стало известно, что в город приедет Дейвис Трейч и сионисты решили устроить торжественную встречу в его честь, члены «Поалей Цион» не знали, как им быть. Если чествовать его – так у него есть деревообрабатывающая фабрика в Яффе и ее рабочие бастуют, а если устроить демонстрацию протеста – так ведь он известный сионист. Точно так же, как за пределами Эрец придерживался Ицхак сионизма в его первоначальном виде без всяких добавочных идей, не вытекающих из основ учения, так и в Эрец Исраэль он осуществлял на деле этот сионизм. И уже здесь удивлялся своим товарищам. Ведь они прибыли в Эрец, чтобы восстанавливать страну, а на деле из-за всяких второстепенных идей воюют с крестьянами так, что иногда дело доходит до забастовок, мешающих делу освоения Эрец. Ицхак признавал борьбу, которую вели просветители и, нечего говорить, признавал нашу борьбу с ассимиляторами, но сионисты, приезжающие восстанавливать Эрец, – как же они могут создавать воюющие друг с другом группы, раздирающие Эрец. И поскольку он не принадлежал ни к одному из течений, то не приходил на собрания и не был в курсе противоречий в стране, а если попадал ему в руки номер «Хапоэль Хацаир», то читал там стихи, и рассказы, и публицистику, но не статьи на актуальные темы. Теперь, когда он слушал Соню, даже то, о чем все говорят, было для него открытием. К тому же надо добавить, что приятнее слушать живую речь из уст молодой девушки, чем слушать пылких ораторов или читать помятую газету, прошедшую через многие руки.

От сионистов перешла Соня к остальным людям, «по поводу которых неизвестно, ради чего они прибыли и что привело их сюда. Прослышали о чем-то и прибыли. Виноваты в этом сионистские эмиссары, разъезжающие по городам стран рассеяния и пытающиеся пробудить сердца богатых и побудить их приобрести в Эрец Исраэль участки земли. Богатые не пробуждаются, соблазняются бедняки, лишенные всяких средств к существованию и убежденные, что как только они прибудут в Эрец, тут же дадут каждому из них по колонии. Колонии не дают им, а работать не каждый может, и даже желающие работать не находят работу, вот и наступает вырождение».

И снова вернулась Соня к руководителям ишува и к нашим национальным учреждениям. «Нет сомнения, что они настоящие сионисты, но дела их далеки от сионизма: может быть, заметил ты, что большинство из наших руководителей идут за Ахад ха-Амом? Это не случайно, а в результате идеологии, порожденной страхом. Эти добрые люди боятся любого реального дела. Любо им мечтать о некоем духовном центре; о том, как наполнится вся страна школами и детьми, сведущими в иудаизме, и т.п. Однако нам нужен труд, жизнь, нужен народ, обрабатывающий свою землю и выращивающий хлеб».

От национальных учреждений перешла Соня к их служащим и к Оргелбренду переехавшему в комнату Рабиновича. А как только упомянула она Рабиновича, стала говорить о нем. «Чудесное качество есть у него, у Рабиновича. Он принимает каждое явление, как данное свыше, но при этом не подчиняется ему и готов в любой момент вырваться из-под его власти. Люди типа Рабиновича – не революционеры и не новаторы, но при определенных условиях они принимают участие в построении общества».

Соня не закончила на этом свои дифирамбы Рабиновичу. Ведь помимо этого качества, которое она нашла в нем, есть у него великолепное свойство, перевешивающее все остальное. Это – любовь к ближнему. И тут начал Ицхак говорить о том, что Соне известно, и о том, что ей не известно. «Сейчас живет Рабинович в Берлине или Вене и, конечно, уже нашел то, что искал. Такой человек, как Рабинович, не пропадет. Тот, кто видел Рабиновича, обивающего крестьянские пороги, и видел его потом, стоящего и примеряющего платье модникам, понимает, что любое место – его место. Через год или два года возвратится Рабинович в Эрец Исраэль и вернется к своему делу». Сказала на это Соня: «Через год или два года вернется он с дочерью своих хозяев, отданной ему ее отцом в качестве придатка к приданому».

Шутка эта – дурная шутка. Такой человек, как Рабинович, вернее золота и не изменяет ради приданого. И возможно, именно Соня явилась причиной того, что он, Рабинович, покинул Эрец, дабы разбогатеть и потом вернуться и жениться на ней и дать ей достойную и счастливую жизнь. Мысль эта, что его друг уехал за границу ради Сони, подняла ее в его глазах, хотя и не понравились ему ее слова.

Почувствовала Соня, что задела его своими словами. Положила обе руки на его руку в знак примирения. Покраснел Ицхак и опустил глаза, как будто в этом прикосновении Сониных рук есть нечто принижающее Рабиновича. Посмотрела она на него удивленно.

 

1

Слабый свет освещал обе комнаты клуба. Столы, стулья и вся остальная мебель не радовали глаз. Одни вещи были куплены у отъезжающих за пределы страны, другие поступили от добровольцев. И бывает, что приходит человек в клуб и сидит на стуле, на котором постеснялся бы сидеть дома, а здесь рад и этому стулу, так как другие стулья еще хуже этого.

Это был самый обычный вечер. Не было ни конференций, ни собраний. Сидели товарищи наши – кто пил чай, кто читал газеты, некоторые беседовали друг с другом, а некоторые не пили и не говорили, а просто сидели, погрузившись в себя, и размышляли. О чем они только не думали. О вчерашнем дне, что прошел, и о завтрашнем дне, что придет. Проходит день за днем, и каждый день – серый, как закопченное стекло, заглушающее свет лампы. Неужели так занята буфетчица, что не находит времени почистить лампу? Или оттого, что нечего ей делать, не делает она и то, что обязана сделать?

В конце стола сидел Горышкин и читал книгу. Горышкин сидел, не думая ни о мелких проблемах, ни о проблемах первостепенной важности, а просто сидел и читал. Горышкин – не из тех, кто убежден, что писатель высасывает все только из себя. Он знает: тот, кто хочет стать писателем, должен много читать, много учиться и расширять свой кругозор. Уже оставил Горышкин все свои иллюзии и не желает ничего иного, желает только быть писателем в Эрец Исраэль. Новая жизнь зарождается в Эрец и требует своего писателя. Он еще не начал писать, потому что нет у него своего угла, ведь он живет в одной комнате вместе с тремя своими товарищами, а комната – крошечная, и стол такой маленький, что нет на нем места для листка бумаги. Но главное, он еще не решил, описывать ли ему реальные события, то есть копировать действительность, или писать романы. С одной стороны, его тянуло к действительности, так как настоящая правда – правда деяний, а с другой стороны, романы зажигают сердца и могут побудить к деяниям. Пока что читает он любую книгу, попавшуюся под руку, ведь книги не только расширяют кругозор человека, но для талантливых людей книги подобны удобрению в поле (как говорил Бялик) или – подобны росе для цветов (как говорил Шай Бен-Цион).

Сидит себе Горышкин, товарищ наш, и читает новую книгу, которую по доброте своей дал ему библиотекарь прежде, чем прочитал сам. Голова его погружена в книгу, и кончики усов его бегут от строчки к строчке, как указка в руках учителя, и он не замечает ни Соню, ни Ицхака. Ицхак, не видевший его со дня их первой встречи у Рабиновича, хотел подойти к нему и спросить, как его дела, но неловко ему было оставить Соню. А Соня ничего не замечала. Ей не приходило в голову, что ради такого человека, как Горышкин, кто-нибудь может оставить ее.

Рядом с Горышкиным сидел молодой человек со стаканом чая. Он пил понемножку, каждая копейка у него на счету, и вынужден он считать этот стакан за два. Много дней бродил он без работы, пока не обессилел от вынужденного безделья и от голода; под конец нашел себе дело, но как только приступил к работе, заболел. Собрал все свои силы и не обращал внимания на болезнь, ведь если бы заметили, что он болен, его бы сразу уволили. Временами ему удавалось победить болезнь, временами – болезнь была сильнее его. Внезапно очутился он в больнице. Пролежал там два месяца и выписался. Не ошибся ли в нем врач, сказавший, что он здоров? Если врач и заблуждался, он – не заблуждался. Все члены его дрожат от слабости, и все внутренности истерзаны. Держал он свой стакан и отпивал капля за каплей, прилипая губами к стакану. Сидел так за своим чаем и думал: опять я болен, а поскольку выписали меня из больницы, назад не положат. Что же мне делать? Вернуться на работу я не могу, ведь я болен, и сидеть без работы я не могу, потому что нечего мне есть. Что же будет со мной? Если нет еды, нет сил. А если нет сил, нет еды. Сбылось твое предсказание, отец, когда ты сказал, что у твоего сына умелые руки и что суждено ему стать ремесленником, а не коммерсантом, но не суждено ему быть богатым человеком, и дай-то Бог, чтобы не пришлось ему голодать. Предсказание твое, отец, сбылось, благословение твое не сбылось. Огляделся он вокруг. Там – говорят о политике, а там – беседуют о литературе. И тут и там нет никого, кто бы мог одолжить ему лишнюю копейку в его отчаянном положении.

 

2

Но не все посетители таковы. В то время как этот сидит и горюет, сидит здесь Пуа Гофенштейн и радуется; получила она добрую весть, что ее брату удалось бежать из Сибири и он уже на пути в Эрец Исраэль. И Осип Ганрехстан, друг ее брата, радуется вместе с госпожой Гофенштейн. Сидит Осип, опершись на свою толстую трость, ту самую трость, по поводу которой шутили, что трость все толстеет, а хозяин худеет изо дня в день. Осип не выказывает радости, а лишь хмыкает. Однако трость говорит нам о его радости, иначе с чего бы ей плясать в его руке?

Осип худеет и чахнет, и нет в этом ничего удивительного. Ведь покинул Осип страну огромную и просторную и прибыл в эту маленькую страну, закрытую для него наглухо. Арабы говорят на языке, которого ты не слышал никогда. И евреи разделяются по общинам и по языку, и каждая община сама по себе и говорит на своем языке. Сефарды, и ашкеназы, и йемениты, и марокканцы и т.д. и т.п. – поневоле ты должен отказаться от общения с теми, языка которых ты не знаешь. Не остается для тебя никого, кроме ашкеназов. Да и тех, если ты пересчитаешь всех, хватит только на средний город в России. И они тоже разобщены. Жители Старого ишува, для которых смысл их пребывания в Эрец Исраэль – быть погребенными в ее земле, и жители Нового ишува: фермеры, землевладельцы – с одной стороны, и босяки, у которых ничего нет, с другой стороны. Здравый смысл подсказывает, что босяки должны видеть в фермерах врагов, так нет ведь, они помогают увеличивать владения фермеров, а ты не можешь вступить с ними в дискуссию, раз ты не говоришь на святом языке. Есть тут и другая беда: нет у тебя возможности заработать на жизнь. Правда, надо сказать спасибо госпоже Пуа Гофенштейн, что она кормила и поила его за своим столом, спасая его от голода ради его дружбы с братом. Но хотя еда и питье лучше голода и жажды, не радуется он по-настоящему: ведь сидишь ты перед ней и чувствуешь, как погружаешься в изнеженное буржуазное болото, от которого ты бежал.

Были в клубе и другие посетители. К примеру, княгиня Мира Рамишвили-Карцонельон и Маша Ясиновски-Карцонельон, бывшие жены Витторио Карцонельона, знаменитого пианиста с мировым именем, которые открыли совместно шляпный салон. Что же побудило их прийти? Очень просто. Зашла к ним Цина Дизенгоф подправить себе шляпку на зиму и рассказала, что ей попалось в газете имя князя Рамишвили. А князь Рамишвили был первым мужем Миры, до того, как она познакомилась с Карценельоном. И вот пришла она вместе со своей подругой Машей почитать в газетах, что пишут о нем, о князе. Напротив них сидел Саша Тугенгерц, получивший недавно хорошую должность в русском консульстве. Но пока еще не был Саша представлен консулу.

Сидел здесь и Йосеф Агронович. Он все еще был одет, как все остальные наши товарищи в поселениях. В истрепанном платье, и в старых сандалиях на ногах, и в рваной соломенной шляпе на голове, хотя лето уже прошло и приближались дождливые дни. И не держал он в руке кожаный портфель, как другие посетители, а карманы служили ему вместилищем для комплекта «Хапоэль Хацаир».

Увидел его Сильман и рассказал ему, что он готовит газету к Пуриму. Посмотрел на него Агронович искоса и усмехнулся. Внезапно исчезла усмешка из его глаз и морщины на его лбу залила беспредельная грусть. Сказал Агронович Сильману: «Пуримскую газету ты хочешь выпустить? Вызвать смех и потеху шутками, которые ты выдумываешь? Но, просто, если ты хочешь послушать мой совет, опиши то, что делается в Эрец, все, как оно есть, без прикрас, и я ручаюсь тебе, этим ты рассмешишь сильнее, чем любой юморист в мире, только вот нам от смеха такого тошно. – И тут же напомнил ему Агронович то, что уже сделано, и то, что собираются здесь сделать, и одно смехотворнее другого. – Смешнее своих деяний – их творцы, воображающие, будто весь ишув стоит на них. И даже если каждый день – Пурим и ты выпускаешь каждый день шутовской листок, ты не успеешь поведать обо всем. А может, и не пристало пуримской газете брать материал из обыденности? Ведь то, что до боли смешно в наших глазах, используется в галуте в целях пропаганды». Взглянул Сильман на Агроновича, на его печальное лицо, и рассмеялся, потому что лучше смеяться, чем горевать. Взглянул на него Агронович и поразился: плакать надо, а не смеяться.

Были в клубе и другие посетители. Печатники и строители, разнорабочие, безработные, ищущие работу, рабочие, оставившие свою работу из-за болезни и служащие в качестве секретарей, один – в компании, название которой является аббревиатурой слов «Вернись, Израиль, в страну отцов», другой – в компании, которая намеревается в будущем построить новый жилой квартал в Яффе. Весь клуб состоит из двух комнат, одна комната служит столовой, другая – читальней, но никто не пытается читать в комнате, предназначенной для чтения, а есть и пить в комнате, предназначенной для еды и питья. Но тот – ест и читает, а этот – читает и пьет. Тот – входит, а этот – выходит. Тот – член «Хапоэль Хацаир», а этот – член «Поалей Цион». Забылся уже скандал в Пурим, когда вспыхнувшая здесь ссора выплеснулась на улицу и правитель Яффы получил тогда разрешение от русского консула прислать полицейских, турецких арабов, для наведения порядка, и тогда были ранены тринадцать евреев.

Вошел Фалк Шпальталдер и сразу же заказал себе две порции котлет и буханку хлеба. Но хотя он был голоден как собака, буфетчица, Ципа Шоши, не обратила на него внимания, потому что в это время она обслуживала Чернипольского, исходившего своими собственными ногами не одну страну. Люди привыкли здесь, в Эрец, совершать прогулки; из Яффы – в Кфар-Сабу, из Кфар-Сабы – в Хадеру, из Хадеры – в Зихрон-Яаков и возвращаться к ночи. А если есть среди них любители приключений, так те поднимаются до Галилеи и до Метулы. А Чернипольский исходил пешком всю Эрец вдоль и поперек и дошел до горы Хермон, не пропустив ни единой деревни. В одном месте он ночевал, а в другом месте пил гранатовый сок со снегом; в одной деревне он видел свадьбу, а в другой деревне видел еще что-нибудь интересное; только не любит он рассказывать. Человеку важно прятать свои ощущения, и тогда они, спрятанные в сердце, принесут плоды. И действительно, как-то раз на рассвете сидел он на вершине скалы и ел свою питу с чесноком. Ощутил он вдруг такой подъем, какой не всякий человек ощущает. Если бы захотел, написал бы об этом большую поэму в сотни строф. Поэма эта, моя дорогая Ципа Шоши, поэма эта, написанная Чернипольским, стоила бы всех стихов какого-нибудь поэта-песенника.

Горышкин отложил книгу и задумался: то, о чем я прочитал тут, случалось также и со мной, и если не в точности это, то нечто подобное, только не приходило мне в голову об этом написать. И явился этот писатель, и написал, и выпустил книгу. А я сел и прочел его книгу, и завтра появятся другие, и послезавтра – другие, пока не останется ни одного человека в Эрец не прочитавшего ее. А когда приду я и выпущу свою книгу, то скажут, так ведь все это мы уже читали. Похоже, что главное для писателя – это сноровка. Если он поспешит и напишет вовремя, он выгадал, а если нет, придут другие вместо него. Уже пришло время снять для себя отдельную комнату со столом. Мне не нужен письменный стол с зеленым сукном, как у этих учителей в Яффе, где каждый покупает себе письменный стол и ставит перед собой корзинку со стопкой бумаги, чтобы считали его писателем. Достаточно перевернутой бочки, лишь бы можно было положить на нее лист бумаги.

 

3

Поднял Горышкин глаза и увидел Соню. Засунул книгу в карман и двинулся ей навстречу. Увидел Ицхака и спросил, как его дела. Сказала Соня: «А про Рабиновича ты не спрашиваешь?» Сказал Горышкин: «Что мне спрашивать? Если бы было что сказать о нем, разве ты не рассказала бы?» Сказала Соня: «И вправду, нечего мне рассказывать о нем: он не пишет мне». Сказал Горышкин: «Если бы было ему о чем писать, написал бы».

Сказала Соня:

– Ты вернулся в Яффу? Что ты делаешь здесь?

– Делаю я то, что годами не делал. Работаю я, работаю, Соня!

– Где?

Дернул Горышкин за кончики своих усов и с гордостью заявил победным тоном:

– На строительстве школы для девочек работаю я, с глиной и камнем.

– Я рада за тебя, что нашел ты работу!

– Она нашла меня. Наконец-то вынуждены они нанимать еврейских рабочих. И мы тянем из себя жилы, и только затем, чтобы не нашли они лживого предлога отстранить нас. И все-таки что пишет Рабинович?

Засмеялась Соня:

– Разве не сказал ты, что если бы было ему о чем писать, написал бы?

– В смысле, что нет у него того, о чем он хотел бы написать?

– Не так, но есть слишком многое, о чем бы стоило ему написать, поэтому он не пишет ничего.

– Пойдем! – сказала Соня Ицхаку.

– Уходите? – спросил Горышкин.

Обернулась Соня и сказала:

– Передай привет Пнине! Вот она идет!

Сказала Пнина Горышкину:

– Не знала я, что ты здесь.

– Если бы знала, не пришла бы?

– Не это я сказала.

– Но в глубине души ты так подумала?

– Что знает человек о том, что – в сердце его друга? Разве что писатели?

– Поверь мне, Пнина, даже они не знают ничего, но, когда ты читаешь их книги, кажется тебе, что они знают.

– Что это у тебя в кармане, новая книга?

– Книга – новая, содержание – старое. Если хочешь знать, то же самое происходило и с тобой и со мной.

– Именно это самое?

– А если и не совсем то, это ничего не меняет…

– Пошли! – сказала Соня.

Соня не относится с пренебрежением ни к Пнине, ни к Горышкину. Пнина – честная девушка, она нравится ей намного больше, чем Яэль Хают, к которой прилепился Хемдат. А если она наводит на тебя скуку, то причиной тому – ее наивность. Горышкин – тоже хороший человек. До того как она познакомилась с Рабиновичем, она проводила время с Горышкиным, и теперь она благодарна ему, что он не слишком сильно ухаживал за ней. Вообще-то не ухаживает мужчина за женщиной, если та не желает этого. И тем не менее спасибо Горышкину, что не дошло дело до этого и она могла смотреть в глаза Рабиновичу даже в присутствии Горышкина. Теперь уехал Рабинович и соединяет в своих письмах ее и Ицхака Кумара. Галициец этот… Похоже, что сердце его чисто. В самом деле – никогда в жизни не разговаривал он с девушкой? Или, быть может, он сказал так, чтобы показаться оригинальным?

Как только вышли они из темного переулка, в котором находился клуб, и подошли к перекрестку, Соня остановилась и простилась с Ицхаком. Безо всякого повода, как принято у нас, жителей Эрец Исраэль, сказала ему: прощай! Попрощавшись и отойдя от него, еще раз сказала ему: прощай!

 

1

Прошли считанные дни с того вечера, и как-то увидел Ицхак, что Соня идет по улице. Помахал ей шляпой и пошел навстречу. Вообще-то Ицхак сам должен был постараться встретиться с ней – он получил письмо от Рабиновича, и тот спрашивал, как дела у Сони.

– Что пишет наш друг Рабинович?

– Наш друг Рабинович не пишет почти ничего. Если госпоже угодно прочитать – пусть госпожа прочтет.

Взяла Соня письмо и воскликнула: «У..ффф! Едет человек в Европу и не видит ничего, кроме плохого вина в забегаловке и моряков, дерущихся из-за развратной девки. Правда, в любом случае наш Рабинович не станет ссориться из-за девушки». Заслужил Рабинович от Сони похвалы, что не ленится писать им. Но вместо этого она ворчит и насмехается. Ицхак в замешательстве опустил голову, чтобы не видеть ее усмешки, однако лицо ее стояло перед ним. Это было не то лицо, что видел он на корабле, когда стояла Соня на ногах Рабиновича с лицом, прижатым к его лицу. Взглянул на нее Ицхак украдкой и опять пришел в замешательство. То его охватывал трепет, то – радость.

Сказала Соня: «Смотри, ты говоришь: для Рабиновича любое место – его место. Отчасти это верно. Однако не всякое место красит человека. Кумар, ты торопишься? Если нет, то прогуляемся немного».

Идет Ицхак с Соней. То – он рядом с ней, то – позади нее, и она старается приноровить свои шаги к его шагам. Прохожие здороваются с ней. Есть среди них учителя, есть писатели, есть чиновники. И даже если они известные люди, имена которых ты встречаешь в газетах, она здоровается с ними без особого восхищения. Так миновали они несколько улиц и переулков, пока не подошли к ее дому. Остановилась Соня и сказала: «Здесь я живу. Ты спешишь? Нет? Если так, пойдем! Заходи!»

 

2

Никогда в жизни не видел Ицхак комнату девушки – и вдруг оказался сидящим в комнате Сони. Комната – не маленькая и не большая, а средней величины, и два окна в ней, одно окно выходит на улицу, а другое окно открывается в такой узенький переулок, что не всякий человек там может пройти. В комнате – кровать, и диван, и маленький стол, и шкаф. Кровать покрыта разноцветным одеялом, на котором вышита желтая собака с палкой в зубах. А под диваном лежит желтая коробка со стаканами и тарелками, блюдцами и ложками, ножами и вилками, всеми столовыми приборами Сони. На шкафу круглая коробка со шляпами. Еще есть там, в комнате, лампа, и тазик для умывания, и кувшин, и два стакана, и портрет Брилли, нашего товарища, убитого арабами. Соня не была знакома с ним, но она заботилась об осиротевшей матери Брилли, приехавшей на его могилу, и получила от нее этот портрет. Все наши товарищи любили его, но Соне казалось, что она знала его больше всех и любила его больше всех. Иногда она даже злится на подруг Брилли, полагающих, что они – ближе к нему, чем она. Ицхак не поднимал глаз над столом, и все, что он видел в комнате, это только несколько деталей, схваченных беглым взглядом.

На ней было легкое красивое платье, облегающее фигуру и подчеркивающее формы. Такие платья носит большинство девушек, но не на каждой девушке платье дышит, как на Соне, платье ее колышется, будто и оно тоже живое. Есть одна тайна у Сони, это – ее пара туфель, сшитых для нее сапожником из Гомеля. Большинство женщин не слышали про него, они заказывают себе обувь у греческих сапожников и не знают, что есть тут бедный еврейский сапожник, который шьет удобные туфли, придающие стройность осанке и красоту походке. Этот сапожник заслуживает того, чтобы про него все знали, но Соня прячет свою тайну и не открывает подругам.

Соня не отличается красотой. Рахель Гальперина красивее ее, Лея Лурье красивее ее, Аснат Магрегот и Яэль Хают – красивее ее. Даже другие девушки, которые не считаются красавицами, может быть, красивее ее. Лицо ее веснушчато, глаза не черные и не голубые. А что касается волос, они стриженые и не блестящие. Однако все эти недочеты находятся у Сони в таком сочетании, что только увеличивают ее прелесть. Недаром тот русский журналист, друг Сониного отца, учивший Соню ивриту, говорил: нет такой, как ты, Соня! Греховодник этот, считавший себя уже стариком, почувствовал себя юношей, когда познакомился с Соней. Как создана Соня притягивать сердца стариков, так создана она притягивать сердца юношей. Гриша увлекался ею, Яркони увлекался ею, Горышкин увлекался ею, а о Рабиновиче и говорить нечего. Сейчас вот сидит Ицхак перед Соней, потому что он – друг Рабиновича, а Рабинович – друг Сони. Ицхак не отличается такой остротой ума, как другие наши товарищи. Но есть в нем нечто притягательное. Соня не знает, что это. Подняла Соня руку и пригладила волосы. Волосы ее подстрижены по-мужски, хотя она не похожа на мужчину. Вначале, когда увидел Ицхак Соню в море, она показалась ему похожей на юношу; сейчас он видит в ней молодую девушку, которую наш друг Рабинович предпочел всем ее подругам в Яффе. Ицхак сидел – и не сидел. Хотя не было у него опыта общения с женщинами, понимал Ицхак, что некрасиво гостю сидеть, когда хозяйка дома стоит. И если он и сидит, то сидит весь напрягшись.

Наклонилась Соня к дивану и вынула из коробки под диваном плетеную корзинку, и две плоских тарелки, и ножи, и бумажные салфетки для рук. Поднялась на цыпочки и сняла со шкафа апельсины. Положила апельсины в корзинку и поставила ее на стол. Села, и взяла нож, и сняла кожуру, и поставила перед Ицхаком очищенный и разделанный на дольки апельсин. Взял Ицхак дольку и съел, а Соня тем временем чистит второй и третий. «Ешь, – сказала ласково Соня, – тут их много». Взял Ицхак еще одну дольку и рассказал ей, Соне, как он ел впервые апельсин. Когда заболела мать, мир праху ее, купил ей отец апельсин. Разделила мать апельсин на части и дала каждому ребенку. В результате не осталось для нее ничего. Сказала Соня: «Да, да… За границей апельсины дорогие, в то время как в Эрец Исраэль они валяются прямо на улице». И рассказала, как однажды приехала в Эрец Исраэль попадья из ее города и зашла повидать Соню. Положила Соня перед ней груду апельсинов. Сказала попадья: «Сонечка, ты обращаешься с этими дорогими фруктами, как мы – с картошкой». – «А вы обращаетесь там, в ваших краях, с картошкой, как мы с апельсинами». – «Да-да, – сказала попадья. – Человек не ценит то, что есть у него, а любит и ценит то, чего у него нет».

– Да-да, – повторила Соня слова попадьи, – Человек не ценит то, что есть у него… Бывает, что ты встречаешь в простом выражении целую мудрость.

Ицхак вытер руки и взял книгу Торы со стола. Взглянул и увидел… тут – вычеркнутую строчку, там – надписанное слово. Сказала Соня: «Это книга моей подруги, которая откорректировала ее согласно поправкам доктора Шимельмана. Ты ведь знаешь доктора Шимельмана? Он произносит речи, как пророк, и проводит исследования, как профессор».

Когда собрался Ицхак уходить, сказала Соня: «Теперь, раз ты побывал у меня, я надеюсь, что ты снова зайдешь». Сказал Ицхак в ответ: «Конечно, конечно». Понимал Ицхак, что его «конечно, конечно» – сомнительно. Но подумал про себя, если встретимся еще раз и она скажет мне: заходи! – не откажусь. Сам – не приду. Как только он вышел, сразу же захотелось ему вернуться.

 

3

В небе стояла луна, и из цитрусовых плантаций поднимался аромат, и шумело море, но это был не шум могучих вод, а едва слышный плеск воды. Даже если ты не побывал у такой девушки, как Соня, ты видишь, что эта ночь не похожа на остальные ночи. Луна улыбается в поднебесье, и мир радуется, и аромат апельсинов льется из каждого сада и от каждого дерева; это – тот аромат апельсинов, которые здесь, рядом с тобой, и если протянешь руку к дереву и сорвешь себе плод, не сделает тебе выговор хозяин сада; эти апельсины валяются тут, как картошка за границей. Голод, нужда и унизительные скитания от крестьянина к крестьянину и от конторы к конторе, и другие испытания, которым подвергся Ицхак, исчезли, осталась лишь память о них. Глупец был Рабинович, наш товарищ, что уехал! В эти минуты не было у Ицхака тоски по Рабиновичу, тоска была у него, у Ицхака… – он и сам не знал, о чем. Луна играла сама с собой. Пряталась за облаками и светила сквозь них.

По дороге домой подошел Ицхак к Немецкой слободе. Увидел его сторож-негр и узнал в нем того парня, что малярничал у жителей слободы и был другом дома Бра-бра-но-вича, всегда хорошо одетого. Открыл ему сторож калитку. Вошел туда Ицхак и стал гулять там.

Вышел господин Оргелбренд, как обычно, пройтись перед сном, ибо какой сон без вечерней прогулки. Бывают такие люди, что гуляют себе просто так, но – не Оргелбренд; весь день у него распределен, и на прогулку выделено специальное время. Раньше жил Оргелбренд в песках у моря, и море успокаивало его, навевая крепкий сон. Когда уехал Рабинович из Эрец, пришел он сюда и снял его комнату. И он доволен переменой места. Ему не нужно снова и снова увязать в песке, он ходит по твердой земле. И, возвращаясь со службы, садится он у окна, будто это его собственный сад, и любуется деревьями, и кустами, и цветами, которые пребывают себе в безмятежности, и ничего-то им не надобно. И у него тоже все есть. Получает он свое жалованье каждый месяц, и ест досыта, и прилично одет, и всеми уважаем; тем не менее именно это самое его благополучие заставило его почувствовать, что лишен он чего-то такого, чье отсутствие равноценно потере всего.

Йонатан Оргелбренд, видный чиновник Англо-палестинского банка и дальний родственник Сони, старше ее лет на десять или побольше. Вначале он надеялся, что Соня поймет, что он за человек, и не посмотрит на его годы; но появился Рабинович и погубил его мечту. Когда уехал Рабинович, вернулась к нему мечта о Соне: ведь каждый уезжающий из Эрец Исраэль не скоро возвращается. А если и возвращается, то не возвращается к прошлому. Вышло так, что прервалась связь между Соней и Рабиновичем; хотя на первый взгляд она еще существует, но Соня свободна, и не грех подумать о ней. Внезапно увидел он ее с Ицхаком Кумаром. На самом деле он ничего не имеет против господина Кумара. Рабочий, как и прочие рабочие в Эрец, но, так или иначе, если бы не Соня, которая дружит с ним, он бы на него внимания не обратил.

Оргелбренд повесил свою трость на руку и сдвинул панаму на лоб, ту самую черную панаму, в которой привык он гулять по вечерам возле дома. Его добрые и печальные глаза казались больше, то ли потому, что панама закрывала ему лоб, то ли потому, что увидел он господина Кумара. Оттого что вечер хорош, и луна светит, и встретил он человека, с которым можно поговорить, он заговорил. Сначала о луне, вдвое большей, чем за пределами Эрец, потом о других вещах, отличающих Эрец Исраэль от всех остальных стран, о людях Эрец Исраэль, непохожих на всех остальных людей, о законах бизнеса, а от бизнеса перешел к АПЕКу.

Стоит Ицхак Кумар, ничтожный маляр, выходец из маленького галицийского городка, рядом с Йонатаном Оргелбрендом, ведущим чиновником АПЕКа, и слушает то самое, что в ранней юности взволновало его до глубины души. Два ученых доктора приезжали тогда из Лемберга в его городок и произносили там речи о бюджете для поселений и об акциях, благодаря которым Эрец Исраэль будет принадлежать еврейскому народу, а владельцы этих акций получат в будущем большие прибыли. Как и многое другое, наделавшее много шума и потом забытое, так и это забыл Ицхак, пока не прибыл в Яффу и не увидел большое здание с висящим на нем щитом и толпу народа около него. Это наш банк, которым гордятся сионисты за границей и говорят, что дай Бог им удостоится быть там простыми слугами. Много раз доводилось Ицхаку видеть директора банка, едущего в карете: и кучер в форменной одежде сидит впереди, и каждый встречный кланяется директору, а арабы называют его отцом денег. Бывает, что некоторые коммерсанты жалуются на него за то, что не ссужает он им деньги в трудную минуту, а функционеры ишува возмущаются, что он не приобретает предложенную ему землю. Возможно, правда на его стороне, ведь он знает страну и понимает, что надо делать и чего не надо делать, а может быть, правда на стороне коммерсантов и общественных деятелей – ведь АПЕК создан не только для того, чтобы делать деньги, а ради существования страны и ее жителей. Так или иначе, здорово слушать из уст ведущего специалиста все эти речи об АПЕКе, которым гордится весь ишув.

Прервал Оргелбренд свои рассуждения на эту тему и спросил Ицхака:

– Что пишет наш товарищ, господин Рабинович?

– Что пишет Рабинович, товарищ наш? Всякую ерунду он пишет!

Опустил Оргелбренд глаза, как бы стесняясь, и сказал:

– Тебе он не пишет, а госпоже Цвайринг он пишет?

– И ей он тоже почти ничего не пишет.

Сказал Оргелбренд:

– Как это возможно, что он почти ничего ей не пишет?

И тут же испугался своих слов, совсем не собирался он, Оргелбренд, вмешиваться в чужие дела.

 

4

Йонатан Оргелбренд хорошо зарабатывает, он – всеми уважаемый человек. И есть коммерсанты, желавшие выдать за него своих дочерей, и есть девушки, которым он нравится, но он все еще не женился, несмотря на то что проходят его лучшие годы. Из всего, что он зарабатывает, не остается у него почти ничего, ведь большую часть своих денег он посылает родственникам, которые уже и родственниками его не являются. Всю свою жизнь тянет Йонатан Оргелбренд лямку. Вначале – у отца, заставлявшего его тяжело работать. Отец хотел сделать его шляпных дел мастером, а сын хотел изучать делопроизводство, чтобы стать чиновником. Ведь чиновник сидит себе в теплом доме, на вертящемся стуле, и все приподнимают шляпу в его честь; не то что мастеровой, который делает шляпы для всех людей, но не найдется ни одного человека, приподнимающего шляпу в его честь. Пока мать его была жива, он страдал под властью отца. Но когда она умерла и отец женился на другой женщине с тремя дочерьми от первого брака, решился Йонатан и бежал в город Баруха Цвайринга, отца Сони Цвайринг, дальнего родственника с материнской стороны. Предоставил ему господин Цвайринг жилье, и питание, и подыскал ему товарищей из хороших семей, чтобы те научили его письму и чтению; в те времена люди хорошо относились друг к другу и помогали один другому. Оргелбренд усердно учился и не терял зря ни минуты, как человек, жаждущий достигнуть определенной ступени общественной лестницы и знающий цену времени. И какой ступени он стремился достигнуть? Ступени чиновника. И не потому, что чиновник сидит в теплом доме на вертящемся стуле, а в силу склонности, уже стал он мужчиной и задумывался о будущем.

Прошло немного времени, и он поступил на службу в банк. Сначала, в качестве мелкого делопроизводителя, потом стал помощником служащего, а потом – и служащим банка. Услышал он, что собираются основать банк в Яффе и там требуются квалифицированные работники. Поскольку он тянулся к сионизму и считал себя специалистом, он взял с собой целую сумку рекомендательных писем и совершил алию в Эрец Исраэль.

Пришел к директору АПЕКа. Просмотрел директор его письма и сказал: «Посмотрим, так ли ты хорош, как эти рекомендации». Побеседовал с ним и увидел, что не написали о нем даже половины. Дал ему приличную ставку и потом несколько раз повышал ему зарплату. Когда убежал Оргелбренд от отца, не было у него ничего, кроме платья и новой шляпы, взятой без разрешения отца, содержали его – другие. Теперь есть у него три костюма, и он содержит на свои средства других; как только он начал зарабатывать, стал помогать отцу деньгами, вначале – время от времени, потом – постоянно. Тем временем умер отец, и вдова его вышла замуж за другого, так как говорили про него, что он состоятельный человек. А он не был богат, он был болен, и нужно было содержать его. Стала писать она своему приемному сыну письма о своей беде. Пожалел он эту несчастную и начал посылать ей деньги, как посылал отцу. Сперва, чтобы прокормить семью, потом – добавочную сумму на приданое старшей дочери, потом – второй, потом – третьей, кроме денег, которые высылал на лекарства ее мужу. Дело дошло до того, что он высылал половину своей зарплаты вдове своего отца. И уже он привык к этому, как к чему-то само собой разумеющемуся.

Однажды он встретил Соню Цвайринг. Вспомнил он все то добро, которое видел от ее отца. Как тот поселил его у себя в доме, и кормил за своим столом, и давал ему все необходимое, и нанял ему учителей, пока не достиг он, Йонатан, всего, чего достиг. А теперь его дочь живет здесь среди чужих людей и должна заботиться о своем пропитании, как все остальные девушки. Будучи добросердечным и милосердным человеком, мечтал: если бы я был женат, я поселил бы ее у себя в доме и отплатил бы ей за всю доброту ее отца ко мне. Но что он может сделать? Ведь он одинок, и нет у него дома, и все, что так хорошо было бы сделать, он сделать не в состоянии. Пришло ему в голову, что, может быть, он предложит ей руку и сердце и она тоже отдаст ему свое сердце? Еще не было ему ясно, чего он хочет. Когда же он это понял, ужаснулся дерзости своей мысли, но, несмотря на это, не переставал мечтать, что авось и может быть…

Пока он перебирал всевозможные варианты, Соня стала встречаться с Рабиновичем. Подавил он свое чувство и старался не думать о ней. Тем не менее приглашал ее и Рабиновича в гости и угощал их фруктами и сластями, приучая себя к мысли видеть в них пару. Даже задумывался о подарке к их свадьбе. Тем временем Рабинович уехал за границу. Понял Оргелбренд, что прекратилась между ними связь: ведь если бы были они женихом и невестой, он бы не уехал или она поехала бы с ним. Опять стал он мечтать о ней. Вдруг видит ее с Ицхаком Кумаром. Снова попытался изгнать мысли о ней, но ничего у него не вышло – наоборот, думал он о ней и говорил себе, что уж если торговец Рабинович не пара ей, тем более этот Кумар, рабочий этот. А если скажут: ведь она встречается с ним? Так у городских девушек это принято: они проводят время с молодыми людьми до тех пор, пока не найдут себе суженого; потом они расстаются с бывшими ухажерами – так уж это водится.

 

1

Вернемся к существу дела. В один прекрасный день пришел Ицхак с работы. Надел лучшее из своего платья и вышел прогуляться. С чего бы это вдруг надел Ицхак нарядную одежду в обычный день и поторопился выйти? Если бы спросили его, он не знал бы, что ответить. Не всегда дела человека в руках человека.

Идет Ицхак, а навстречу ему идет Соня. Легкая блузка трепещет на ее груди, а на голове ее новая шляпка, девичья шляпка, придающая ей очарование красивой девушки. И она тоже поторопилась выйти, в точности как Ицхак. Хотя нечего ей делать на улице, она рада, что вышла, потому что день клонится к вечеру и пришло время подышать воздухом. Соня радостна и весела, и по лицу ее рассыпаны веснушки, как крупинки золота. Глаза ее улыбаются Ицхаку, а на устах ее умиротворенный смех, в котором нет ни тени удивления, что она встретила Ицхака.

Спросил Ицхак Соню: «Что пишет Рабинович?» Ответила Соня: «Именно это я хотела спросить у тебя – может быть, он написал тебе? Я не получила от него ни строчки. Большие надежды связывал Рабинович с отъездом, но ничего у него не вышло. Писать правду он стыдится, а лгать не хочет, вот и молчит».

Раз уж они повстречались друг с другом, они пошли вместе гулять. И не только в этот раз, но всякий раз, повстречавшись друг с другом, они уже не разлучались и гуляли вместе.

 

2

Вначале они говорили об их общем друге, Рабиновиче. Ицхак рассказал, как он познакомился с Рабиновичем и с какой симпатией и любовью тот отнесся к нему. И Соня рассказала, как она познакомилась с ним и как показалось ей тогда, что она давно знает его. Это трудно объяснить словами, ведь есть тут противоречие: если ты не видела его прежде, почему кажется тебе, что ты знала его? Может быть, из-за реминисценции, которая сближает сердца людей без их ведома?

Гуляют они вместе, Ицхак Кумар и Соня Цвайринг, потому что он – друг Рабиновича, а она – подруга Рабиновича. И хотя нет с ними Рабиновича, он находится здесь, с ними. Соня разбирается в людях и любит их описывать; она рассказывает о Рабиновиче такими словами, что тебе кажется, будто он стоит перед тобой.

Любил Ицхак эти часы, когда он гулял с Соней и говорил с ней о Рабиновиче. Если и нет тут Рабиновича, его подруга – здесь. И тут должен Ицхак сознаться, что зря удивлялся он, что друг его ухаживал за Соней; ведь мало того что она привлекательная девушка, она изумляет своим умом. Есть вещи, которые Ицхак чувствует, но не может объяснить, но появляется Соня и находит для них слова на иврите или на другом языке – и все проясняется. Соня училась в общеобразовательной школе и приобрела универсальные знания, не то что он, вся наука которого, приобретенная в хедере и в ешиве, достаточна лишь для чтения еврейских газет и еврейских книг, а вся тематика их – иудаизм и сионизм, сионизм и иудаизм. Это… еще одно. Соня выросла в интеллигентной семье, в большом городе, тогда как он – сын бедного лавочника, уроженец маленького города, где нет ничего, кроме забот о пропитании, сплетен и злых языков.

Со временем стали они меньше говорить о Рабиновиче. Бывало, что начинали с беседы о нем и переходили к другой теме. А если возвращались к разговору о нем, чувствовали, что все, что можно было сказать, уже было сказано. Несмотря на это, они вспоминали о нем. Говорит Соня: «Жаль его, Рабиновича! В то самое время, как мы гуляем тут, и звезды рассыпаны в небе, и морские волны подпрыгивают на песке, как влюбленные в любовной вакханалии, сидит он, быть может, в кафе, и портит себе глаза дымом сигарет». И Ицхак добавляет к ее словам: «И как мы все время думаем о нем, так и он думает о нас». Ицхак в особенности старался перевести разговор на Рабиновича, но в ходе беседы сам замечал, что говорит о нем только из чувства долга.

Со временем они вообще перестали вспоминать о нем в ходе беседы. О чем только они не говорили! Соня рассказывала Ицхаку об отце и матери, о друзьях и подругах, обо всем, о чем рассказывает девушка из хорошей семьи и не стесняется. Ицхак уже знал все Сонины дела, как если бы был знаком с ней с детства. И он был благодарен ей за то, что она выбрала его и открывает ему то, что было важно для него. Как само по себе, так и потому, что это касалось Сони. И он тоже рассказывал ей об отце и матери, о братьях и сестрах. И чтобы приятно было его слушать, изменял действительность так, как ему казалось, будет лучше. Может быть, Соня сомневалась в правдивости его рассказов, а может быть, и верила – но верила именно тому, что он добавлял к правде.

Ицхак не был забывчивым человеком, и, разумеется, не был лжецом, но рассказы его друзей об их доме, поражавшие его раньше, вставали перед ним во время его бесед с Соней, и он украшал ими свой отцовский дом. Если бы рассказывал Ицхак все, как есть, он ничего не потерял бы в Сониных глазах, ведь Соня выросла в России и читала русские книги, а в них любят описывать несчастья и превозносят бедняков. Однако Ицхак – уроженец Галиции, из семьи бедного лавочника, где стыдятся своей бедности, и, если бы не помогало ему воображение, постеснялся бы он рассказывать о себе Соне.

И так как они привыкли друг к другу, то говорили также о событиях современности, не так сильно трогающих душу, как прошлое, однако знать о них все же надо. И здесь тоже весьма сильна Соня, она в курсе всего, что сделано и что нужно делать, но не делается. Иногда она приводит слова из какой-нибудь статьи о заселении страны и замечает при этом, что автор не точен. Соня много читала, о многом слышала и свободно ориентируется среди разных мнений; не то что Ицхак, он, если даже и читает статьи на тему о заселении страны, не понимает значения слов, а об иностранных словах и говорить не приходится, потому что не получил он никакого образования. Ицхак тоже знает, кто такой Варбург или Франц Оппенгеймер, однако Соня разбирается в их планах. Многое слышала Соня на конференциях, многое узнавала от своих знакомых, общественных деятелей или авторов статей.

 

3

Следовало бы Ицхаку радоваться, что прелестная и образованная девушка обращается с ним как со своим товарищем, чего не было с ним никогда. Ведь до своей алии в Эрец Исраэль не разговаривал он ни с одной девушкой, кроме сестер, да и в Эрец не довелось ему говорить с девушкой. Мы упоминали уже, что друзья у Ицхака были, а подруг – не было. Но именно то, что должно было его радовать, огорчало его, ведь сердце упрекало его и напоминало: принадлежит твоему другу она. Говорил себе Ицхак: ну что такого я делаю? Я только разговариваю с ней. Отвечало ему сердце: ты уводишь ее сердце от него. Замирал Ицхак, пораженный: неужели оттого, что я разговариваю с Соней, я увожу ее от Рабиновича? Говорило ему в ответ сердце: лучше тебе уйти от нее, пока вы не сблизились чересчур. Подумал Ицхак и сказал себе: может быть, надо мне отдалиться от Сони, но не так сразу.

Эти прогулки превратились у них в привычку. При встрече подавала она ему руку, и они шли вместе. Вначале они гуляли по людным улицам, потом стали сворачивать в сторону, потом стали ходить в сад барона, тот самый сад, в котором нашел Ицхак свое спасение, когда увидел его старый барон и помог ему заработать на хлеб. Однажды увидел его барон, прогуливающимся с Соней. Приветливо встретил его, и сорвал цветок, и подал Соне. И не только барон был приветлив с ним ради Сони, многие были с ним приветливы из-за Сони, ведь немало молодых людей ухаживало за ней, а она оставила всех и встречается только с ним. Естественно, что можно было испытывать чувство удовлетворения. Однако под кажущимся удовлетворением таилась скрытая тревога.

 

4

Как-то раз прошла целая неделя, а он не встречал Соню. Решил Ицхак: пойду к ней! Не успел выйти – как пришла она к нему. Странными были те минуты. Был вечер, и зажженная лампа стояла на столе, и на столе лежала книга. Незадолго перед этим читал Ицхак в этой книге то ли выдуманную, то ли невыдуманную историю. Дверь была и открыта, и не открыта. И раз, и другой бросал Ицхак взгляд на дверь. Вдруг оказалось, что Соня стоит в комнате. И все кругом – ничто, и нет ничего, кроме Сони.

Странная была Соня в эту минуту. Рот ее был приоткрыт, и язык облизывал губы. Открыла книгу и положила ее. Взяла стакан и поставила его на другое место. Ицхак обратился к ней и не получил ответа. Замолчал, и она не почувствовала. Встал и усадил ее на стул, а поскольку у него был только один стул, сел на кровать. Правильнее было бы, чтобы он сидел на стуле, а она – на кровати, потому что стул был сломанный, и с непривычки тяжело было сидеть на нем. Но Ицхак не привык к таким гостям, как Соня, и не знал, как надо было поступить. А так как всегда трудно сидеть без опоры и гораздо проще лежать, он почти лежал на кровати.

Лежал он и поглядывал украдкой на Соню. И она тоже смотрела на него. Смотрела на него и отводила глаза, отводила глаза и смотрела на него. Покраснел он, поплыл туман у него перед глазами, и забилось сердце. Протянул он руку в сторону Сони, как человек, не понимающий, что ему делать, или, может быть, хотел намекнуть ей, Соне, чтобы она села рядом с ним на кровать, ведь сидеть ей на стуле конечно же неудобно. Подошла она и села рядом с ним. Он почувствовал, как разливается сладкое тепло; переживание, которого никогда не знал он прежде. Соня все еще молчала. И он молчал тоже. Подумал он, что нехорошо молчать, и сказал ей: «Вот уже несколько дней я не видел тебя». Сказала она: «Не видел ты меня». Сказал он: «Не видел я тебя. Почему?» Сказала она: «И сейчас я удивляюсь себе, что пришла сюда». Сказал он: «Почему ты удивляешься?» Сказала она: «У меня и в мыслях не было идти к тебе». Сказал он: «А почему же ты вдруг решила?» Сказала она: «Разве есть смысл в расспросах этих?» Взял Ицхак ее руки в свои, как будто испугался, что может потерять ее.

Руки ее горели огнем и жгли ему руки и сердце. Голова ее почти легла на его плечо. Выпрямился он, и погладил ее по голове, и положил ее голову, как камею, на сердце. Потом поднял ее голову и поцеловал. Это был поцелуй, который хранился на его устах с момента смертельной агонии его мамы. И Соня поцеловала Ицхака. Но поцелуй этот не был девственным поцелуем.

После полуночи пошел Ицхак провожать Соню. Небо было глубокого синего цвета, и множество звезд застыло на нем, и земля была мягкая, как ковер. Это – песок Яффы, который днем осыпается под тобой, а ночью превращается в шелк. Пахнет морем, и плавно покачиваются его волны. Недалеко от берега движется корабль. Мы не знаем, кто плывет на нем. В любом случае Сониного друга нет там. Далеко, за тысячи километров от Эрец Исраэль, скитается он с места на место и не находит для себя места.

Вернемся к Ицхаку. После полудня встретила Соня Ицхака на улице. Опустил Ицхак голову и хотел свернуть в сторону. Ощутил он двойной стыд в эту минуту: за то, что опозорил Соню, и за то, что опозорил их общего друга. Лицо Ицхака залилось краской, и глаза затуманились. Улыбнулась ему Соня, и взяла его ласково за руку, и спросила: «Почему не видим мы тебя?» Спросил Ицхак сам себя: что значит, не видим мы тебя? Ведь еще не прошло дня с того часа, как она была у меня? Он еще размышляет над ее словами, а уже поднялась горячая волна и захлестнула ему сердце, как в то самое мгновение, когда голова ее лежала у него на груди.

 

1

С тех пор привычки Ицхака изменились. Начал он следить за своей одеждой и бриться дважды в неделю, один раз перед субботой, как все, и один раз в середине недели. Есть у него заказ – возвращается после работы домой, моет лицо и руки с мылом, переодевается в чистое платье, перекусывает чем-нибудь и бежит к Соне. Нет у него работы – читает книгу, много спит, купается в море, приводит в порядок комнату и готовится к свиданию с Соней – ведь вечером она придет. И когда приходит, она встает на цыпочки и запрокидывает голову назад, шляпа слетает с нее, и она растягивается на кровати и закрывает глаза. В этот момент белые пуговицы на ее блузке излучают свет, а веснушки на ее лице темнеют. И он подходит, и садится рядом с ней, и пересчитывает пуговицы на ее блузке, и говорит: «Одна, и еще одна, и…», – так до восьми. Сосчитал правильно, тут она говорит: «Хорошо сосчитал», – и дает ему плату за его старание. Ошибся в счете, тут она обнимает его и говорит ему: «Никогда не учил математику?» И так как невозможно учить математику между делом, то они оставляют свои упражнения в счете и так сидят, пока она не высвобождается из его объятий и не говорит: «Зажги лампу!» Он отпускает ее, и зажигает лампу, и стелит скатерть, и приносит тарелки, и ложки, и вилки, и ножи, и они съедают вместе все, что он приготовил в течение дня. Смотрит Соня и смеется, что он ведет себя, как хозяйка дома, – не так, как те, что едят с бумаги, в которой приносят еду из магазина. А за то, что она над ним смеялась, просит прощения, но не так просит прощения, как те, что целуют до одури, а прижимается своим ртом к его рту, и волоски на ее верхней губе, незаметные обычно, своим скольжением доводят его до изнеможения. Поев и попив, выходят они гулять. И по дороге отдыхают на берегу моря или на песчаном холме, который называется Холмом любви, а иногда заходят в кафе «Хермон» и едят мороженое.

 

2

Кафе «Хермон» расположено в конце Неве-Шалом рядом с улицей Буструс. Входят в него через проходную комнату, где днем у входа сидит, согнувшись над зеленым плетеным столом, черный, как смоль, человек, а на столе – ассигнации и монеты, большие и маленькие, как у всех менял, сидящих на улице у входа в дом и пересчитывающих деньги. Поскольку нет у нас за душой ни гроша, оставим его и займемся кафе, в котором по вечерам стоит его владелец. Лицо его – красное, как медовый пирог, и борода его пылает, как бутон гранатового дерева, а его разноцветные глаза с изумлением взирают на каждого входящего и выходящего или наблюдают за мухами, толкущимися перед ящиком со сластями. Тот, кого достали жажда или голод, но нет у него свободного времени, заходит и ест и пьет стоя. Есть у него свободное время – проходит во дворик с выложенным морскими раковинами полом. И маленькие столики и плетеные стулья, выкрашенные в зеленый цвет, расставлены между пальмами, и на них льется свет фонарей, которые не зажигают только в лунные ночи, когда их свет не нужен.

Кафе это не похоже на арабские кафе с кальянами, граммофонами и попугаями, не похоже и на кафе в Лемберге со столовыми приборами из серебра и фарфора, с официантами, одетыми как господа. Но есть здесь одно преимущество: куда бы ты ни взглянул, ты видишь писателей и учителей, чиновников и общественных деятелей. Одни пьют прохладительное, другие пьют что-нибудь горячее, и платок повязан у них на шее, чтобы впитывать пот. Некоторые беседуют о Менделе, и в старости остающимся прежним Менделе, и о Бялике, замолчавшем и не публикующем ни одного стихотворения. Неподалеку от них сидят другие знаменитости ишува. Одни расхваливают Одесский комитет, другие ругают немецких евреев за то, что те завладели фондом Керен Каемет и считают Эрец Исраэль чем-то вроде падчерицы сионизма. Эти говорят о епархии известного мецената, эти обсуждают споры в Петах-Тикве и распри в Беер-Тувье. Одни вспоминают, как «Хапоэль Хацаир» атаковал в одном из своих выпусков Дизенгофа и АПЕК, а другие вспоминают рабби Биньямина, у которого даже статьи на злободневные темы полны поэзии. Тут же сидят остальные посетители. Одни играют в шахматы, другие наблюдают за ходом игры. Взгляд одних прикован к шахматной доске, другие провожают взглядом шахматные фигурки. Над ними нависли советчики, знающие, куда надо двинуть фигуры и куда не надо. Поодаль от них, у стены кафе, стоят люди без пиджаков и воротничков, играют в бильярд, маленький мальчик бегает и собирает шары, разлетающиеся во все стороны. Гул поднимается от раковин, которыми выложен дворик, как будто живые существа, прежде жившие в них, поднимают крик под твоими ногами. Тем не менее покой царит во всем дворе, будто вся безмятежность мира сосредоточилась здесь.

Ицхак приехал из маленького городка, где нет кафе, не сидят там люди компаниями и не знают, что такое мороженое. Удивляется он сам себе, что оказался вдруг сидящим среди знаменитостей, о которых говорят все сионисты. Иногда спрашивает себя Ицхак: неужели люди эти, пьющие лимонад, – те самые, о которых мы читаем в газетах? Видели бы сионисты его города, какая ему оказана честь! Хоть и приуменьшились в его глазах сионисты его города, все равно – не помешало бы, чтобы увидели они, в каком обществе он вращается. В особенности поражает его Соня, беседующая со знаменитостями этими и даже с писателями запросто, будто они ее друзья. До своей алии в Эрец довольствовался Ицхак фотографиями писателей, а сегодня видит он наяву живого писателя. Сидит себе наш писатель, добродушнейший Шай Бен-Цион, и лицо его светится. В те времена люди еще относились с большой симпатией и уважением к словам писателей, и отсвет этой любви падал на их лица. Сидит Шай Бен-Цион, одетый в коричневую полотняную одежду, блестящую как старый шелк, и, как шелк этот, блестят его карие глаза, галстук поэта повязан под его воротничком, и весь он в целом – поэзия, а все, что выходит из его уст, – как песенная строфа. Мы отлично знаем рассказы Шая Бен-Циона, а сейчас сидит он с нами и часть его речей доходит до наших ушей.

Входит Дизенгоф, одетый в белый легкий плащ, и на голове его черная твердая шляпа, то ли смятая, то ли квадратная, а в руках его буханка хлеба. В тот день обедал у него Энтеби, пришли в его честь гости и не оставили дома ни крошки хлеба. Домработница, йеменитка, приходит обычно в семь часов, а он привык вставать в шесть часов, а иногда, когда донимает его голод, встает в пять или в четыре; и вот он вышел теперь купить себе хлеба, чтобы было у него что-нибудь наготове, а по дороге зашел в кафе.

Сидит себе Дизенгоф на плетенном из соломы стуле, и тело его заполнило весь стул. Положил он свою шляпу на стол, а буханку – на стул напротив. Потер себе руки, как бы готовясь к тяжелой работе. Посмотрел своими серыми глазами на хозяина кафе, поставившего перед ним мороженое. Махнул рукой над тарелочкой, как бы прогоняя муху, и сказал: «Что это для мужчины? Взглянул на него – и нет его!» Побежал хозяин кафе и понес ему вторую порцию. Еще он не донес ее, как уже опередил его помощник, знающий, что господин этот не довольствуется малым. Вонзил Дизенгоф ложечку в одно блюдце и в другое блюдце и огляделся, кто здесь тут из «его» людей?

На самом деле все в Яффе – «его» люди. И если найдется тут человек, у которого есть претензии к нему, так он глупец. А что касается той статьи «Юпитер сердится», опубликованной в «Хапоэль Хацаир» и направленной против него, так исчерпывающий ответ он уже дал им в «Хацви» Бен Йегуды, и Мордехай бен-Гилель ха-Когэн тоже ответил им как следует. Главное, надо делать, делать и делать, тогда не будет свободного времени для словопрений. И ведь он впереди тех, кто делает дело, и в том числе делает дело для рабочих и для улучшения их положения. А они вот пошли по неверному пути. И он написал совершенно определенно: «Вы ведете войну во всем ишуве, Старом и Новом, как будто вы одни остались после потопа и кроме вас никому не больно за раскол в народе и за кризис в ишуве. Вы поставили своей целью завоевания труда, но цель эта отдалилась от вас, и война стала для вас целью, потому что война у вас и внутри и снаружи. Война оборонительная и война наступательная, война ради войны, «и наполнилась вся Эрец трубными звуками войны и победы». Только горе такой победе! Потому что, если и вправду каждая мошава и все национальные учреждения прогнили до такой степени, что они все выступают против еврейского труда, если так, для кого вы так стараетесь? Зачем вам обманывать себя, ведь вам известно, что если крестьяне Петах-Тиквы поддержат «Хапоэль Хацаир» и потребуют от вас предоставить им еврейских рабочих вместо арабских рабочих, разве вы сможете изобрести для них всех требуемых возчиков и сторожей? Работа в ишуве изматывает тело, и мы не годимся для таких работ. Нам нужны простые рабочие, а эмиграция дает нам искусственных рабочих с высокими требованиями, они не приспособлены к жизни рабочего». Его стальные глаза прикрываются, как у военачальника, который проводит смотр своим солдатам и находит их слабыми. Он хочет сделать им выговор и потому прячет от них глаза, чтобы они не заметили, как пробудилась в нем жалость к ним.

Но в то самое время, когда он ощущает силу в себе и слабость в других, сердце нашептывает ему: «Однако вся твоя деятельность, не что иное, как поражение. Многое пытался ты сделать, и не вышло у тебя ничего. Неужели вся твоя энергия и сила были созданы напрасно? Что «Хапоэль Хацаир» пишет? «Знает он, этот господин, что «Хапоэль Хацаир» действует в то самое время, как все (то бишь я и мои товарищи) зевают; видят они (то есть я и остальные деятели ишува) в «Хапоэль Хацаир» растущую силу и боятся, что, не дай Бог, не будет видна их деятельность». Может, они шутили, эти милые молодые люди? Ведь они сами же говорят, что есть достаточно работы для честных людей, и в самом деле жаждущих работать, а не скандалить, и если такие люди найдутся, то наверняка найдут они себе занятие и без «Хапоэль Хацаир», и вместе с «Хапоэль Хацаир».

Дизенгоф не сердится на своих обидчиков. Только сожалеет. В его городе вся молодежь обычно бывала у него, а здесь, в Эрец Исраэль, выросла стена между ним и ими. Есть здесь юноши, с которыми стоило бы Цине, его жене, познакомиться, но они как будто избегают насладиться атмосферой его дома. Дом его полон учителями, писателями, чиновниками и общественными деятелями, но никто из молодежи не показывается в его доме.

Еще он предается своим размышлениям, как замечает Шая Бен-Циона. Сказал Дизенгоф: «Ты здесь?!» И они усаживаются рядом. И не ясно, Дизенгоф ли подошел к Бен-Циону или Бен-Цион подошел к Дизенгофу, но течет их беседа, и все пододвигают свои стулья, чтобы послушать их. Одни почитают Дизенгофа, другие любят Бен-Циона, но, поскольку они оба здесь, свет одного сливается со светом другого, и все присутствующие озарены этим светом.

 

3

Не было лучших дней у Ицхака, чем эти дни. Ицхак укоренился в Эрец подобно остальным нашим товарищам, знающим, что нет для них другого места в мире, и вот они осваиваются в стране – кто лучше, а кто хуже. Постепенно начал Ицхак забывать свой город и отцовский дом. Тесная квартирка, одна из двух темных комнат которой служит кухней, превратилась в его воображении в один из домов видных горожан Яффы, с просторными дворами внутри и верандами снаружи. Нет здесь грязных стен темной кухни, где Фрумечи, старшая из сестер, стоит перед пустыми горшками, а их маленький брат Вови уцепился за край ее истрепанного платья и плачет: «Я есть хочу! Я есть хочу!» Прибегают сестры на его крик и смеются и говорят: «Приходите, приходите, любители новостей и послушайте новость, которую никогда в жизни не слышали! Есть среди нас голодный человек!» Растягивается Вови на полу, и валяется, и ревет, оттого что все насмехаются над ним. Приходит отец из лавки и слышит весь этот вой. Опускает руку в карман, может, есть там монета, чтобы купить баранку своему сыну, и не находит. Поворачивается отец к дочерям и спрашивает: «Что вы хотите от ребенка?» Отвечают они ему: «Мы не хотим ничего, только Вови просит есть». Отругал их отец: «Театр вы устраиваете из моего дома. Я не желаю театров!» Уходят они, одна – туда, другая – сюда; и он тоже отходит, и вцепляется пальцами в подоконник, и стоит и читает вечернюю молитву, и ложится в кровать без куска хлеба на ужин, точно так же, как встает утром без куска хлеба на завтрак, и стонет во сне, преследуемый кредиторами, как и наяву. А когда реальность отступает, перед Ицхаком встают вымышленные картины. Отец предстает перед ним человеком, живущим в просторной квартире, и подобающие ему гости приходят к нему, и среди них – гимназисты и студенты. Сидят они, пьют чай и обсуждают мировые проблемы. И в то же время заглядываются на его дочерей. Один интересуется этой, а другой интересуется той. Улыбается про себя отец и говорит: «Лучшим из вас предназначены мои дочери». И все сестры Ицхака выходят в красивых платьях и нарядных шляпках, похожих на те, что делает княгиня Мира Рамишвили. И когда они выходят на прогулку, то не сворачивают в переулки, а ведут себя, как девушки из хороших семей, гордые своим происхождением, в точности как он рисовал их перед Соней. Ослабла сила воображения, и вернулись его сестры к тому, чем они являются: в истрепанных платьях, и сношенных башмаках, и потемневшие нитки продеты у них в ушах вместо серег. Разозлился на них Ицхак: почему они такие, а не те, какими он хочет их видеть. Не успевает он подавить свой гнев, как кидает ему почтальон письмо от отца. Читает Ицхак в слезах, и каждая буква пронзает его болью, как колючка. Вытирает Ицхак слезы и говорит себе: «Владыка Вселенной! Зачем заставляет меня отец выслушивать все это? Разве не знаю я сам, как плохо ему?» Снова берет Ицхак письмо и видит там изломанные буквы, выведенные Блюмечи-Леей, его маленькой сестренкой, что-то вроде привета любимому брату. Силится Ицхак прочесть, но не складываются буквы в слова, не училась она письму, нет у нее башмаков, и не может она ходить в школу. Решил Ицхак, если поможет мне Бог и попадет мне в руки лишняя копейка, пошлю отцу деньги на башмаки для нее. Господь, Благословен Он, добрее своих созданий и Он дал в руки Ицхака лишнюю копейку. Но Ицхак не послал деньги для Блюмечи-Леи, чтобы отец купил ей ботинки, а купил себе варенье подсластить им свои трапезы с Соней. Стало упрекать его сердце. Ответил он: довольно с него, с отца, что я не прошу у него денег, как некоторые из моих товарищей, вынуждающие своих родителей помогать им.

Довольно с него, с отца, что сын не просит у него денег, а кормит себя, одевает и обувает себя, и живет себе в отдельной комнате. Среди всех ремесленников Яффы нет человека, одетого как Ицхак. Нечего уж говорить о квартире. Есть среди его товарищей такие, что живут по двое, трое и четверо в одной комнате. В то время как Ицхак живет себе в комнате, предназначенной только для него, и может принимать Соню в любой час и в любую минуту. И спасибо Соне за то, что не жалеет она своих ног и приходит к Ицхаку.

Как он доволен собой, так доволен он своим ремеслом. На самом деле он прибыл в Эрец Исраэль, чтобы обрабатывать ее землю, но так как Эрец не захотела этого, ухватился он за ремесло маляра, и нужно отметить – хорошо сделал, ведь оно дает ему заработок, и он не зависит ни от кого в мире. Он – хозяин дома, и он – рабочий, и он сам находит себе работу. Если подумать хорошенько, с ним дело обстоит лучше, чем с большинством жителей Яффы, где почти все зависят от других. Чиновник – от начальника, учитель – от директора, сельскохозяйственные рабочие – от крестьян, фабричные рабочие – от хозяина фабрики, а хозяин фабрики и крестьяне зависят от кредиторов. И только Ицхак Кумар – сам себе господин. Берет свою кисть и краски и красит; тут день и два дня, там день и два дня, получает плату и уходит восвояси. Кроме того, большинство ремесленников привязаны к одному месту; портной – к своей игле, сапожник – к скамеечке, столяр – к доскам, и только он бродит с места на место среди множества людей, и многие приходят взглянуть на его работу. Если красят дом заново, все соседи приходят посмотреть. Две вещи особо притягательны для человека: новый дом и свежевыкрашенный дом. Дом, потому что он отгораживает человека от окружающего мира, а краски, потому что они являются подобием небес, небесных красок, ведь душа человека (нешама) названа в честь неба (шамаим).

Стоит Ицхак и работает. Горшок с краской перед ним, и малярная кисть – в руке. Окунает он кисть в краску, водит ею туда и сюда и знает наперед, что получится в конце. Многому научился Ицхак от Сладкой Ноги и то, что выучил, – выучил. Мы не уроним честь мастеров, если причислим к ним Ицхака. Рука его легка, как его душа, и душа легка, как рука. Иногда под настроение хочется ему пошутить, и он рисует смешные картинки; иногда – чтобы удивить людей, иногда – чтобы порадовать детей, а иногда – просто для своего удовольствия. Тот, кто прежде был знаком с Ицхаком, будет поражен: этот молодой человек, на лице которого разлита вековая печаль, – неужто он ведет себя, как мальчишка? И нечему тут удивляться, все люди меняются подобно предметам этим, которые покрывают краской. И это не что иное, как заблуждение, присущее почти всем в мире; если мы видим, что печальный человек радуется, говорим, что, вероятно, это не он. В действительности много разных качеств заложено в человеке с момента его создания, и каждое из них проявляется в зависимости от многих причин. Вчера был человек тяжелый, как свинец, а сегодня – он легкий, как птица. А у Ицхака, что за причина? Хочешь – мастерство, которого он достиг в своем ремесле. Хочешь – Соня. Хочешь – и то и другое вместе. В прошлом видел он в своем ремесле лишь средство для заработка, нечто второстепенное, теперь это для него – искусство, главное, нечто духовное. Больше не надо ему обивать пороги крестьян и всяких разных контор. И вечером, когда он возвращается с работы, переодевается он и идет к Соне, или Соня приходит к нему. Счастлив тот, у кого есть родной человек, который дарит ему свою дружбу.

 

4

И уже перестал Ицхак мучить себя мыслями о цели своей алии в Эрец Исраэль. Что бы ни делал еврей – он выполняет свое предназначение, и не столь важно, пашет он и сеет или смешивает краски. Некоторые из наших товарищей, приехавших обрабатывать землю, ходят без работы, а Ицхак – мастер. Есть и такие, что завидуют Ицхаку. Приехали раньше него и до сих пор – безработные. И уже прекратили они выступать в защиту труда, который приводит к самоусовершенствованию и к возрождению нации, а ищут работу, чтобы спастись от голода, но голод вопит из их брюха, а спасение не приходит. Бывает, что встречаются ему рабочие «со стажем», про которых думал он вначале, что они заносятся, оттого что прибыли в Эрец на год или два раньше него; теперь нет никакой разницы между ними и им, только большинство из них – люди без определенных занятий, а он – работает. А раз они не работают, то не зарабатывают на жизнь, а раз не зарабатывают, у них нет хлеба, и они одалживают у него бишлик или полбишлика. И если не возвращают ему долг, он не «описывает» их имущество. «Все евреи братья, тем более в Эрец Исраэль», – сказал Ицхак ему, тому старцу из Венгрии, с которым познакомился на корабле по пути в Эрец Исраэль, а Ицхак не бросает своих слов на ветер. Теперь уже не дразнят его, Ицхака, что он из Галиции, хотя акцент указывает на его происхождение. И он тоже не удивляется акценту своих товарищей, хотя русский акцент заметен у них. Ицхак, наш приятель, не является патриотом Австрии и не делает различия между евреями, но все же он немного гордится тем, что родился в правовом государстве, где все равны перед императором, евреи и неевреи, не то что эти «русские», преследуемые в своем отечестве.

Хороши были эти дни для Ицхака! Заработок ему обеспечен и он доволен своим ремеслом. Иногда он работает у евреев, иногда – у неевреев, иногда работает у ашкеназов, иногда – у сефардов. Иногда красит дом изнутри, иногда снаружи; большинство домов Яффы построены из камней, извлеченных из моря и нуждающихся в обработке, потому их обмазывают глиной, покрывают известью и окрашивают, чтобы сделать привлекательными для глаза. В прошлом строили из больших и красивых камней, оставшихся от дворцов древних времен; теперь, когда строят из склизких камней, окрашивают их в красный цвет. Короче говоря, каждый день есть у него работа: каждый день поднимаются из песков новые дома. Человек встает рано утром и видит пустой земельный участок, возвращается ночью и не узнает его: привезли туда балки и кирпичи и начали строить дом. Та самая Яффа, где четыре поколения назад не набирался миньян евреев для молитвы, растет и строится. И даже те маляры, что прежде не находили себе заработка, больше не отправляются в поселения и не кормятся всякими случайными приработками, но занимаются своим ремеслом и кормят им свои семьи. Прибывают новые репатрианты, и владельцы земельных участков строят для них дома. Ицхаку заработок обеспечен. Выходит он на свою работу утром, возвращается домой вечером и приводит себя в порядок к приходу Сони. А после того, как они вместе поужинают, идут гулять в сад барона, а иногда на берег моря или на песчаный холм, называемый Холмом любви. Юноши и девушки сидят там парами и поют «Введи меня под свое крыло» и другие грустные песни, и ветер веет среди песков и приносит с собой душистый аромат из виноградников, оливковых рощ и из пустыни, где будет позже построен большой город Тель-Авив; и небосвод натянул свою черную синеву, и звезды сверкают в вышине и приветливо смотрят вниз на землю; и морские воды лежат в своем лежбище, то – молча, а то изливаются в гневе, но не выходят из своих границ. Счастлив тот, кто сидит с любимым человеком, кто не одинок и не покинут.

 

5

Хороши были эти дни, еще лучше – ночи. Ицхак делает свое дело и получает вознаграждение за свои труды. Уже забыл Ицхак те времена, когда жаждал куска хлеба, и выбросил из головы все, что может испортить настроение. Приходит письмо из дома, он просматривает его и откладывает в сторону, с тем чтобы потом перечитать его, и не перечитывает, ведь он должен работать. А когда приходит вечером с работы, он должен подготовиться к встрече с Соней. А когда приходит домой от Сони и ложится в кровать, на него тут же наваливается сон, и он не замечает, как проходит ночь. Дни и ночи, что длились бесконечно, теперь до того стали коротки, что удивляешься, как быстро они пролетают.

Возвращается Ицхак от Сони радостный и в хорошем настроении, а если он рад – он рад любому человеку. Ночной сторож сидит возле дома Ицхака, бедный бездомный араб, нет у него ничего, кроме собаки; подходит Ицхак и вступает с ним в беседу. Тянет собаку за уши и всячески расхваливает ее. Сказал сторож: «Как это ты говоришь, брат мой, что это замечательная собака? Собака, украденная у меня, была лучше этой. Шкура у нее была коричневая, как глаза лани». Сказал Ицхак: «Коричневую шкуру ты желаешь? Завтра будет у тебя коричневая собака». Сказал сторож: «Есть у тебя такая?» Сказал Ицхак: «Желаешь ты рыжую, завтра ты получишь рыжую». Сказал сторож: «Выводок собак есть у тебя, брат мой?» Сказал Ицхак: «Даже собачьего хвоста нет у меня». Сказал сторож: «Колдовством ты вызываешь их?» Сказал Ицхак: «Разные краски есть у меня, и если ты хочешь, так я покрашу твою собаку в коричневый цвет, или в красный, или в желтый, или в зеленый». Сказал сторож: «В жизни не видал зеленой собаки». Сказал Ицхак: «А я могу сделать тебе зеленую собаку». Засмеялся сторож и вместе с ним Ицхак.

Сказал Ицхак:

– Я видел собаку, которая держит в зубах палку и не выпускает ее ни на секунду.

– Сахарная она?

– Нет, шелковая.

– Такая собака не кусается, и палка такая не бьет.

– Кто знает?

Зашелся сторож от смеха.

– Ты не веришь?

– Я бы вытащил палку из зубов собаки и поколотил бы ею собаку, – ответил сторож.

– Кто уподобится вам? Ведь даже своих жен вы бьете.

– Кто стоит палки – получает.

Засмеялся Ицхак и вместе с ним сторож.

Хороши были эти дни, и хороши были ночи, и хороша была Соня с Ицхаком. И хотя она – образованная девушка из обеспеченной семьи большого города, а он – простой парень из бедной семьи маленького городка, считали их как бы женихом и невестой. На самом деле слова эти, жених и невеста, не приняты здесь. Но для Ицхака, привыкшего воспринимать эти слова, как наши отцы и деды, заключен был в них огромный смысл. И порой он пишет мысленно своему отцу и рассказывает обо всем. И отец, и все братья, и все сестры, все вместе – счастливы и рады. А Юделе, брат его, присылает ему стихотворение в честь этого события, ведь Юделе поэт и пишет стихи. И горожане приходят и поздравляют отца и желают счастья, и удивляются и поражаются. Ицхак, не знающий ни одного языка, удостоился в Эрец Исраэль образованной невесты, которая училась в гимназии. И известие это, что его нареченная училась в гимназии, должно произвести впечатление в городе, где даже мужской гимназии нет. И чтобы не говорили завистники: мол, уродина она, собирается Ицхак попросить у Сони ее фотографию и послать ее отцу. И хотя портрет Сони ничего не говорит о сути Сони, он может свидетельствовать, как она хороша. И в эти минуты, когда Ицхак перебирает качества Сони, удваивается его любовь к ней. Протискивается Рабинович, друг их, между ними – отводит Ицхак глаза от него, как будто бы нет его. Упрямится Рабинович и не двигается с места – прячет Ицхак голову в объятиях Сони.

 

1

Хороши были эти дни! Однако дни, что последовали за ними, уже не были хороши. Счастлив тот, кто отдал свой первый поцелуй девушке, другими не целованной, и горе тому, кто целовал девушку, которую уже до него целовали другие. Без всякой видимой причины изменила Соня свое отношение к Ицхаку.

Ицхак вернулся, как всегда, с работы. Принес воду из колодца, вымыл лицо и руки, надел чистую одежду и приготовился к встрече с Соней. Ждал, но она не пришла. И, что естественно для мужчины, ожидающего девушку, которая задерживается и не приходит, кажется ему, что никогда в жизни она не была ему так необходима, как в эти минуты. Время замедлилось и остановилось. Не случилось ли с ней что-нибудь? То он собирался пойти к ней, то возвращался взглянуть, не пришла ли она. Когда лопнуло его терпение, пошел к ней.

Соня жила в маленьком безымянном переулке. Нельзя сказать, что он относится к Неве-Шалом, так как разделяет их песчаный пустырь. И нельзя сказать, что он относится к Неве-Цедек, так как разделяет их группа домов. Это – дома одесского инженера, приезжающего в Яффу каждую осень и строящего себе дом; а с началом лета, когда пора возвращаться в Одессу, продает он этот дом.

Пошел Ицхак к Соне. Ослабли его колени от страха: вдруг она заболела, ведь если бы была здорова, разве не пришла бы? «Соня больна, Соня больна, Соня больна», – бормотал Ицхак, как человек, заговаривающий болезнь. Быть может, уже отвезли ее в больницу? И в то самое время, как он тащится сюда, он должен бежать в больницу? Поднял он глаза и увидел, что стоит напротив ее дома, и в комнате горит свет. Понял Ицхак: все, что он рисовал себе, сущая правда; Соня лежит больная, над ней стоит врач, щупает ее пульс и выписывает лекарства. Потороплюсь, сказал себе Ицхак, и пока открыта аптека, принесу ей лекарства.

Потом куда-то ушли все его страхи, связанные с Соней. «Соня не больна, Соня не больна, Соня не больна», – проговорил он три раза против тех трех раз, что сказал прежде. Наоборот, Соня здорова, Соня здорова. И она сидит и ждет меня. Человек – живой. Иногда изменяет человек своему обычаю. Ему хочется чего-то нового. Все эти дни Соня приходила ко мне, а сегодня она хочет, чтобы я пришел к ней. Дурак я был, что не приходило мне это в голову.

Радость охватила его душу, забыл он все свое горе и уже видел себя открывающим дверь, и вот появляется Соня, и бросается ему навстречу, и протягивает свои теплые руки, и обхватывает ему голову. Зажмурил он глаза, и затаил дыхание, и впитал в себя чуть-чуть из того, что увидел в своем воображении.

 

2

Соня не бросилась к Ицхаку и не протянула руки, чтобы обнять его, как делала всегда, когда он ошибался в счете. Молча сидела Соня в покойном кресле, купленном сегодня у княгини Миры; и лампа горела перед ней, и куча чулок лежала на ее коленях. С того дня, как познакомился Ицхак с Соней, не видел он ее, штопающей чулок, сейчас – все чулки собрались и явились к ней просить штопки. Соня занималась своим делом, будто бы не видя Ицхака.

Подкосились у него колени, но гнев выпрямил их. Сделал Ицхак над собой усилие и сказал:

– Не пришла ты ко мне!

Сказала ему Соня в ответ:

– Похоже, что не пришла я к тебе…

– Почему?

– Если я не пришла к тебе, так ведь ты пришел ко мне.

– Однако ты принимаешь меня немного странно.

– Если бы ты прислал мне телеграмму, что придешь, я бы пригласила в твою честь всех танцовщиц Дамаска.

– Можно мне сесть? – сказал Ицхак с деланным смирением.

– Если хочешь, садись!

Взял он себе стул, чтобы сесть.

Сказала Соня:

– Не этот стул, на нем лежат нитки.

Стоял Ицхак в комнате, которую знал наизусть с того самого вечера, как пришел сюда впервые. Эта комната – не маленькая и не большая, и два окна есть в ней… Одно окно выходит на улицу, а другое окно смотрит на такой узенький переулок, что не всякий человек там пройдет… Вот кровать, диван, стол и шкаф. И кровать накрыта разноцветным одеялом с вышитой на нем желтой собакой, и палка у нее в пасти. А над диваном висит фотография убитого Брилли…

И хотя весь мир ничего не значил для Ицхака по сравнению с его горем, он обратил внимание, что одеяло это немного истрепалось, и рассердился, что Соня занимается своими чулками в совершенно неподходящее для этого время, в особенности когда он пришел навестить ее. Уж лучше занялась бы своим одеялом, чтобы не истрепалось оно еще больше.

 

3

Сказала Соня:

– Ты ведь хотел сесть.

Ответил Ицхак:

– Вижу я, что ты не в духе. Есть причина этому?

– Каждый, кто знаком с основами логики, понимает, что не бывает ничего без причины.

– Если так, то в чем дело?

– Я занята.

Сказал Ицхак:

– Выходит, что я отвлекаю тебя от дела. Ты хочешь, чтобы я ушел?

– Извини меня, что не провожаю тебя. Ты видишь, как много у меня работы. Кстати, как тебе это кресло, которое я купила сегодня?

– Не мешает покрасить его заново.

– Не надо. Я кладу на него подушку и прикрываю его изъян.

– Если не надо, так не надо.

Вошла госпожа Пуа Гофенштейн.

– Добрый вечер, госпожа Цвайринг! – сказала госпожа Гофенштейн и поправила очки. – Добрый вечер, господин Кумар! Вижу я, что мешаю…

Сказала Соня:

– Наоборот, рада я, что госпожа пришла.

– Занята она, госпожа Цвайринг?

– Когда человек не работает и ему нечего делать, он залезает во все дыры и щели и находит там вещи, от которых хотел уже избавиться, но начинает возиться с ними, лишь бы занять себя, – улыбнулась Соня.

– Уже сказал Толстой, что после грехопадения Адама не может человек сидеть без дела. Итак, штопает госпожа свои чулки? Прекрасно! Чулки – это такая вещь, что невозможно обойтись без них. Я пришла к госпоже Цвайринг спросить: быть может, госпожа сумеет прийти завтра в садик, я хочу устроить себе выходной.

– Идет госпожа встречать брата в порт?

Покраснела госпожа Гофенштейн и, запинаясь, сказала:

– Мой брат еще не прибыл, и кто знает, приедет ли он. Я, может быть, пойду завтра погулять… с Осипом.

Подумала Соня про себя: вряд ли все так просто – Пуа Гофенштейн, директор детского сада, оставляет детей из-за того, что захотелось ей погулять с Осипом…

Пуа Гофенштейн любит детей, и все ее существование связано с малышами в саду. И даже если бы дали ей все блага в мире, не оставила бы она своих нежных птенчиков. Однако произошло нечто исключительное. Осип собирается вернуться в Россию. Почему? Потому что он бежал от службы в армии, и отец его должен заплатить штраф. Но ведь отец – бедняк, и нет у него денег, чтобы заплатить штраф. Поэтому возвращается Осип в Россию, чтобы пойти в армию и освободить отца от выплат. И хочет Пуа Гофенштейн провести с ним день перед его отъездом.

Никогда в жизни не приходила в голову Пуе Гофенштейн мысль, что такой человек, как Осип, может понравиться ей, ведь ничто не связывает его с Эрец Исраэль – ни работа на земле, ни язык иврит. И она, Пуа, тоже ничего не значит для него. Но она не знает, что именно она побудила Осипа оставить страну: ведь с того времени, как она приблизила его к себе, ему кажется, что он скатывается в глубокое болото мелкой буржуазности. Дошло дело до того, что как-то раз он почистил свои ботинки ради нее. Но он отомстил ей: выйдя из ее дома, провел ботинком поверх другого и испачкал их.

Никогда прежде не видела Соня в Пуе Гофенштейн женщину, а в Осипе – пару ей. Оба они казались ей воплощением некоей идеи. Теперь, когда они отправляются на прогулку, они поднялись в ее глазах. И она мягко сказала: «Госпожа Гофенштейн может положиться на меня, я постараюсь заменить ее. Хотя и сомневаюсь я, что найдется тут кто-нибудь, достойный заменить ее».

Ицхак попрощался и ушел, а госпожа Гофенштейн протерла свои очки и посмотрела ему вслед тусклыми глазами.

 

4

Пройдя несколько шагов, он остановился вдруг, как человек, у которого пропала очень дорогая вещь, и необходимо найти ее. Он зажмурил глаза, и защипало у него в носу. И как защипало у него в носу, так защемило у него в сердце. Небо было полно мелких звезд, но ночь была темная, и в темноте светилась лампа Сони.

«Итак, – сказал Ицхак сам себе, – итак, пришел я к ней… пришел я к ней… ведь она не пришла ко мне… не пришла ко мне ..... И она сидела себе… сидела себе… и ее чулки лежали на ее коленях… на ее коленях… потому что чулки обычно рвутся, а раз они рвутся, нужно их штопать… штопать. И эта Гофенштейн ввалилась вдруг в дом именно в то время, что я сидел с Соней, и рассказывала всякое о грехе первого человека…»

И опять появились перед ним Сонины чулки, лежащие на ее коленях; и весь гнев, бывший в его душе, исчез, и вновь любовь охватила его душу.

«Зачем я зажал платок в руке? Или хотел я вытереть слезы? Но ведь я не плакал, просто показалось мне, что я хочу чихнуть. Показалось мне, но я не чихнул. Апчхи!.. Когда казалось мне, я не чихал, а теперь, когда не кажется, чихнул. Теперь… пойдем. Пойдем, ведь нет смысла стоять. И действительно, я не стою ведь, я иду. И я иду, потому что не стою. Это ясно каждому человеку, даже тому, кто не учил основы логики. Соня – образованная девушка, а я… если бы не познакомился я с Соней, тоже занимался бы самообразованием, ведь до знакомства с ней я обычно сидел дома и читал книги. С другой стороны, нельзя отрицать, что я приобрел от нее некоторые познания, да только не похожи знания, приобретенные человеком из беглых разговоров, на знания, полученные человеком от штудирования книг. Итак, из-за греха первого человека… Но ведь он согрешил из-за Хавы, почему же обвиняют в этом грехе Адама?»

 

5

Ицхак подошел к своему дому, и вошел в комнату, и пошел к кровати, и заколебался, раздеваться или нет. «Она спит, – прошептал Ицхак. – А если даже не спит, невозможно вернуться к ней в такой час. Сейчас мне не остается ничего другого, как лечь в кровать. Засну ли? Вопрос».

Разделся Ицхак, и скинул башмаки, и вытряхнул из них песок, при этом надолго замирая от действия к действию. Потом – забрался в кровать и закутался в простыню, сомкнул глаза и прочел молитву на ночь, растягивая и повторяя каждое ее слово, подобно человеку, возвратившемуся в середине темной ночи в темный дом и пробующему все свои ключи в поисках того из них, что отомкнет замок. Потом – раскрыл глаза, как ребенок, ждущий маму; вот она придет и пожелает ему спокойной ночи. Наконец – сомкнулись его глаза сами собой, и он задремал.

Проснувшись утром – был поражен. Каким образом пришел ко мне сон этот? Не ждал я его, а он пришел. И даже не снилось мне ничего, ни плохих снов, приходящих, чтобы напугать, ни хороших, конец которых – разочарование. А может быть, я видел сны, да забыл их. Сколько их, чулок у Сони? Двадцать… тридцать… когда она починит их все – придет ко мне.

Слез он с кровати и приготовил себе завтрак. Пришел молочник и принес молоко. И хотя осталось у него все молоко со вчерашнего дня, взял он свою обычную порцию и доел то, что приготовил себе вчера на ужин с Соней, удивляясь сам себе при этом, что ест с аппетитом, и говорил себе: «Соня еще спит, спит. Или, может, уже встала, ведь она обещала Гофенштейн заменить ее». Когда он произнес «Гофенштейн», ощутил нечто вроде маленькой мести, так как не прибавил к ее имени «госпожа», как было принято называть ее. Машинально убрав посуду со стола, он осмотрел свои носки, нуждающиеся в починке, и вышел на работу.

С наступлением полудня оставил Ицхак свою работу и пошел бриться. Потом зашел в столовую пообедать. Потом вернулся к себе в комнату и привел себя в порядок перед встречей с Соней, напевая при этом что-то вроде куплета: «Сколько их, ее чулок? Двадцать, тридцать? Когда заштопает их все, придет ко мне». Ясно было ему, что она придет, и всякий раз проверял он комнату, поправляя что-нибудь, пока не прошел день и не начал он опасаться: вдруг она придет, а я еще не закончил все свои дела.

День прошел, но Соня не пришла.

 

6

Соня не пришла. Ицхак был уверен, что ей стыдно за то, что поступила с ним несправедливо; и пробудилась в нем жалость к ней, и он решил проявить к ней снисхождение. Решил пойти к ней и протянуть руку для примирения. И себя ему тоже стало жаль – ведь он так одинок.

Пуа и Осип уже возвращались с прогулки. Она была усталая, но счастливая. Осип шел впереди и так держал свою трость, будто лишь она одна осталась ему от их вояжа. Увидела госпожа Гофенштейн Ицхака и сказала чуть визгливо и ребяческим тоном: «Прогулку сегодняшнюю я никогда не забуду. Мы были в Кфар-Сабе и дошли до Антипатриды. Живем мы на нашей земле и не знаем ее. И арабы – совершенные джентльмены. Один эффенди пригласил нас к себе домой и принимал нас, как дорогих гостей. Что скажет он, господин Кумар, на это? Салат, которым он угостил нас, стоит всех деликатесов мира. И самовар у него есть, настоящий самовар, русский самовар. Дал ему самовар господин Айзенберг из Реховота. Жаль, что мы не умеем говорить по-арабски. Но мы поняли друг друга. Не так ли, Осип? Как он сказал тебе? «Харашо», прямо как русский от рождения. До чего же здоровые зубы у их женщин! Я не верю в байку, что есть богатые арабки, которые вырывают себе здоровый зуб и вставляют золотой от зависти к нам, европейцам. Я была бы готова отдать все мои деньги и золото, лишь бы были у меня здоровые зубы, как у них. Правда, господин Кумар, между нами, нет у меня ни грамма золота, кроме золотого наполеондора, приготовленного на плату за квартиру. Испанская пословица гласит: здоровый зуб прекраснее любого драгоценного камня. Вижу я, что господин спешит, и не смею его задерживать. Пожалуйста, пусть передаст он привет от меня госпоже Цвайринг и, пожалуйста, пусть скажет он ей спасибо от меня за то, что согласилась она по доброте своей заменить меня в саду. Не знаю, как это случилось со мной, что я оставила этих милых деток и отправилась гулять. Но эта прогулка стоила того. Не так ли, Осип?»

Осип кивнул головой и сказал: «Гм…» И во время «гм…» поднял свои глаза и взглянул сердито на Ицхака. Показалось ему, что этот маленький палестинец смотрит на него с подозрением. «Куда?!» – спросила в испуге госпожа Гофенштейн Осипа, вознамерившегося идти. «Гм… – ответил Осип. – Но ведь нужно мне купить себе что-нибудь на ужин». – «Что это вдруг? Разве не решили мы вместе, что будем ужинать у меня дома?! Итак, господин Кумар… что это я сказала господину?..» – «Что?» – спросил Ицхак в панике. Улыбнулась Гофенштейн и сказала: «Уже забыл он, что я ему сказала. Разве не сказала я ему, чтобы передал он привет…» – «Да-да», – сказал Ицхак и отправился дальше.

 

7

Та же лампа, что освещала ему вчера дорогу к ее дому светила ему и в эту ночь. Но в эту ночь он продвигался еле-еле. Поторопится – и сделает огромный шаг вперед, остановится – и на месте замрет.

Соня сидела, как и вчера, в кресле, купленном у княгини Миры, и маленькая подушка была подложена в изголовье кресла, прикрывая места, с которых слезла краска. При его появлении лицо ее вытянулось, и губы искривились дугой, и нечто вроде пухлой складки опоясало ее подбородок и сделало ее лицо более женственным. Потом складка спустилась на шею, а подбородок заострился по направлению к Ицхаку, и губы приоткрылись немного. Взглянула она на него без удивления. Хоть и не ждала она его – знала, что придет; а раз знала, что придет, то и не удивилась.

В тот час она не занималась чулками. Но занималась тем самым одеялом, про которое вчера подумал Ицхак. Протянула Соня Ицхаку кончики пальцев с иголкой между ними и вернулась к своему занятию.

Стоял Ицхак перед Соней и не смел взглянуть ей в лицо. Поэтому смотрел он на одеяло на ее коленях, а с одеяла сердито смотрела на него собака точно так, как сердитый Гриша, которого мы терпеть не можем. Повернул Ицхак голову в другую сторону, сдвинулось одеяло на Сониных коленях, и покачнулась палка в собачьей пасти. Передернул Ицхак плечами, снова повернулся к Соне, и снова уставилась на него собака сердитым взглядом. Встал перед ним образ Гриши, и переполнилось сердце Ицхака гневом и ревностью.

«Зачем я думаю о нем? Ведь тогда и Соня будет думать о нем. Такова сила телепатии». Тут он ужаснулся: так может быть, и он думает о Грише, потому что Соня думает о Грише? И снова наполнилось его сердце ревностью, хотя он понимал, что вряд ли в мыслях Сони есть что-нибудь хорошее о Грише.

Постепенно-постепенно ушла из его сердца ревность, но на смену ей опять в его душе запылал гнев. Будучи слабохарактерным человеком, понимал он, что гнев ни к чему не приведет, и подавил он его. Люди, подобные Ицхаку, не понимают, что нет в их характере твердости, поэтому он был очень доволен собой, что сумел подавить свой гнев. Начал он говорить размеренно и спокойно. Соня сидела с разгневанным видом. Ицхак был поражен: после всего, что было, она сердится?! Она обязана сейчас же признать свою вину и попросить у меня прощения! Но я не прощу ее.

Соня не пыталась помириться с Ицхаком. Наоборот, она продолжала злиться. Он стал опасаться, что она начнет говорить ему грубости. Опередил ее и заговорил с ней о любви. Взглянула на него Соня и почувствовала, что ей претит высокопарность его речей.

И тут мы должны заметить, что в чем-то она была права. Ицхак говорил тоном хозяина маленького дома в праздничный день. Праздничность эта вывела ее из себя, и она разозлилась. И так как не могла она от злости найти подходящие слова на иврите, стала говорить с ним по-русски. А он не понимал русского языка. Заметила это Соня и сказала: «Ах да, забыла я, что ты из Галиции», – и заговорила с ним на идише, как говорят с простыми людьми, не знающими языка образованных людей. Соня, не привыкшая к идишу, говорила наполовину на идише и наполовину по-русски, а он, не знающий русского, не понял большинства ее слов. Еще больше выросла преграда между ними, и он ощутил себя лишним.

В то время как Ицхак только почувствовал отдаление Сони, она уже в душе своей порвала с ним. Думала Соня: неужели из-за двух-трех поцелуев я ему обязана чем-нибудь? Или считает этот парень, что поцелуи девушки порабощают ее навечно? В любом случае я не принадлежу ему. Уже пришло время, чтобы он вырвал меня из своего сердца. До чего бы я дошла, если бы каждый молодой человек, которого я целовала, воображал бы о себе так, как этот галициец?!

Ицхак не знал, что на душе у Сони. И чем больше отталкивали его, тем сильнее он пытался к ней приблизиться. Он начал говорить то, что она раньше любила, но не понимал, что эти речи нравились ей не сами по себе, а оттого, что ей нравился тот, кто это говорил. Обрезала она его: «Пожалуйста, прошу тебя! Не наводи на меня скуку!» Ицхак пришел в замешательство: все, что он делал, он делал только потому, что знал – ей это нравится, а теперь она отворачивается от него.

 

1

Перемена эта… с каких пор началась? Началось это, пожалуй, так. Как-то повстречала она его в новой одежде. Посмотрела на него, и казалось, что разглядывает она его с симпатией, но вдруг сказала: «Был у нас в городе учитель-еврей, круглый, как бочонок селедки, и носил он голубые носки, похожие на твои». До Ицхака не дошло, что она хотела посмеяться над ним – к чему насмехаться над голубыми носками, тем более в Эрец Исраэль, где вовсе не каждый уделяет внимание своей одежде, тем более – носкам под брюками. Когда же почувствовал он насмешку, был задет ее словами. И как только она это увидела, не упускала ни одного повода, чтобы спровоцировать его.

Но тогда все еще приходила Соня к нему, как обычно. Пока не пришел тот самый день, когда он ждал ее, а она не пришла. Пошел он тогда к ней. Изобразила она удивление. Ушел он от нее с обидой.

Ицхак был уверен, что Соня придет и попросит у него прощения – она ведь понимает, что вела себя недостойно. Сидел с сердитым видом, чтобы проучить ее и научить прилично себя вести. Что сделала она? Она не пришла и не дала ему повода поучить ее приличиям. Решил уступить ей, только бы пришла. Что сделала она? Она не пришла и не дала ему повода выказать ей свою уступчивость. Сидел он, совершенно опустошенный, и ждал ее. И уже стал сладостен ему его гнев; и любовь, которой он не знал никогда в жизни, поднималась в нем; такая любовь… начало ее – волшебство, а конец – сумасшествие. Он сидел наедине с собой и перебирал в мельчайших подробностях каждое ее движение, доставлявшее ему радость при ее появлении; а теперь она не приходит, и горечь у него на душе. Как прелестна была Соня в те мгновения, когда она входила к нему, откидывала голову назад, и ее шляпка слетала с нее, а она стояла перед ним, полная любви. Если бы он не видел этого, не мог бы представить себе, что одно только присутствие ее радует душу. И как только вспоминал он эти минуты, как она стояла перед ним… вспоминал, как она откидывалась на его кровати, а он садился рядом с ней и погружал свои пальцы в ее волосы… вкалывал в непослушные пряди изящный гребешок… как пальцы его охватывала дрожь… – только одно воспоминание об этом вынимало из него всю душу, так сладко оно было.

Что тут можно добавить и о чем рассказывать? Ицхак сидел и ждал, а Соня не приходила – ни с закатом солнца и ни с появлением звезд, ни вчера и ни сегодня. Уже прибрал он в комнате и зажег лампу, расстелил скатерть и накрыл на стол. Все готово к трапезе, не хватает только Сони, которая придет к столу. Стоит коробка со сластями, купленная Ицхаком, чтобы украсить для Сони трапезу, и девушка, изображенная на крышке коробки, улыбается ему белозубой улыбкой. Неужели и сегодня Соня не придет? Соня не пришла ни сегодня и ни на следующий день; и они не ужинают вместе и не гуляют вместе – ни в саду барона, и ни по берегу моря, и ни на песчаном холме, который назван в честь влюбленных Холмом любви. Куда бы ты ни повернул там, ты встречаешь парочки влюбленных. Однако Ицхака и Соню ты не встретишь вместе. Ради воспоминаний ходит Ицхак во все эти места, где он гулял вместе с Соней, хотя и знает, что все его хождения – напрасный труд. Ах, Ицхак… товарищ наш… Ищет он Соню, но Соня не встречается ему.

 

2

Отчего Соня переменилась к Ицхаку? Нельзя сказать, что совесть замучила ее из-за Рабиновича, и нельзя сказать, что ей понравился кто-то другой. Правда, тот меняла, что сидит у входа в кафе «Хермон», присылал к ней свата. А что касается господина Оргелбренда – господин Оргелбренд не заявлял о себе, хотя и понимал, что она не пара господину Кумару. Может быть, она заинтересовалась Горышкиным, заглатывающим книги, как хину, и извергающим из себя то ли рассказы в форме воспоминаний, то ли воспоминания в форме рассказов? Насколько нам известно, Соня не обращала на него внимания. Есть еще и другие, ищущие ее руки, но она не замечает их. Известно Соне, что в Эрец Исраэль юношей – больше, чем девушек, и стоит ей поманить пальцем, явятся семеро молодых людей. Если бы Рабинович в свое время сделал ей предложение, она не отказала бы ему; но с тех пор, как он уехал из Эрец, он для нее уже как бы не существовал.

В отличие от нее, Ицхак вернулся к мыслям о Рабиновиче. Не проходило часа, чтобы он не думал о нем, и не проходило дня, чтобы совесть не укоряла его. Хотя уже кончилось все между Рабиновичем и Соней, Ицхак не считал, что он чист перед ним; ведь если бы он не привязался к Соне, Рабинович не отдалился бы от нее, ведь с того дня, как Ицхак сблизился с Соней, перестал Рабинович писать им. Когда страдания приходят к человеку, он начинает анализировать свои поступки и верить в Провидение, «глаза которого прикованы ко всей земле». Надо бы было ему оставить в покое Соню, но сказано: «Не добавляют к измене измену», и, женившись на ней, может быть, я искуплю эту вину. Если бы он подумал хорошенько, оставил бы Соню и пошел своей дорогой. Дела такие – весьма обыденны, и не должен человек чувствовать себя обязанным, тем более что Соня не просит у него ничего.

 

3

Соня не просит у него ничего, потому что девушке не пристало просить, тем более – такой гордячке, как Соня, у которой многие просят руки, а она отказывает им. Так считал Ицхак. И потому решил помочь ей. Он перестал размышлять о поведении Сони, а стал думать о том, что ему делать, и между делом снова вернулся к мечтам, которым предавался до ссоры, – о том, как он пишет своему отцу: «Обручился я с девушкой, зовут ее так-то и так-то, и вот такие-то у нее достоинства». Читает отец письмо и, конечно, удивляется, и вместе с ним удивляется весь город, девушка – из большого города, учившаяся в гимназии, согласилась выйти за Ицхака?! Что завистники говорят? Это – сила Эрец Исраэль. Тем не менее они признают, что удостоился Ицхак того, чего не удостоились они. Так Ицхак рисовал себе картины, постоянно жившие в его сердце до ссоры, только не было у него теперь той радости, которую он испытывал прежде, когда собирался известить своего отца. Но зато воображение его стало работать во много раз сильнее, чем прежде.

Ицхак твердо решил поговорить с ней об этом и был убежден по своей наивности, что обрадует ее. В те дни, когда пришел Ицхак к решению, что он должен предложить ей выйти за него замуж, он не встречал Соню. А если встречал ее, не находил предлога заговорить с ней – то ли оттого, что ее лицо было каменным, то ли оттого, что ее губы были поджаты; от такого лица и таких губ немеет язык и слова замирают на устах, в особенности если дело требует расположения и улыбки. Но тем не менее Ицхак был уверен, что наступит день, когда все изменится к лучшему. Своим простым умом он не мог понять, что все уже кончено между ним и Соней. Его надежда на будущее цеплялась за мысль: неужели после того, как все видели в них пару, они разойдутся, как будто не было между ними ничего?

 

1

Ицхак стал небрежным в своей работе. И чем дальше, чем больше. Вчера – увидел, что его кисти истрепались, а сегодня – забыл, куда он приглашен работать. Купил себе новую кисть и вспомнил, куда он должен идти красить, но отложил работу под каким-то предлогом. Все то время, что Соня бывала у него, он работал; как только перестала приходить, перестал работать. Как-то купил он себе новую одежду и пошел к Соне. Соня не пришла в восторг от его одежды, у Сони были уже другие интересы, и, даже если бы на нем были голубые носки, ей – все равно.

У Сони были уже другие интересы. Молодые люди не перестают мечтать о ней, но Соня их не замечает. Неужели только потому, что она одета в женское платье, она ниже некоторых своих товарищей? Неужели только потому, что иногда брала верх над ней природа и она увлекалась кем-нибудь, она приговорена к тому, чтобы не избавляться от него вовеки? Уже успела Соня выбросить многое из своего сердца, и, если вспоминала что-нибудь, это уже не оказывало на нее воздействия. Она даже пошла к парикмахеру и остригла волосы. Как был удивлен парикмахер, когда она стояла на своих длинных ногах, прямая, как юноша, и проводила рукой по голове. И мы тоже удивлялись, что она стала вести себя, как те стриженые, которых обделил Создатель женской прелестью.

 

2

Вот уже несколько лет живет Соня в стране. Тысячу вещей пыталась Соня сделать, и ничего не получалось у нее. До своего отъезда в Эрец Исраэль она увлекалась, как и некоторые ее друзья и подруги, гимназисты и гимназистки, крамольными идеями. Однажды нашла полиция у одного из ее друзей запрещенные бумаги и среди них письмо, написанное Соней, а в нем – резкие слова о властях. Отец ее перепугался и отослал ее в Эрец Исраэль, только чтобы не посадили ее в тюрьму.

Прибыла Соня в Эрец, и ее отец, господин Барух Цвайринг, старый сионист, надеялся, что раз она попала в Яффу, то поступит там в ивритскую гимназию и завершит учебу в атмосфере иврита, а это – страстное желание любого сиониста. Но прибыла она в Яффу и не поступила в гимназию. Уверены мы были, что все учителя будут в восторге от нее; она пришла из русской гимназии, которая намного выше этой еврейской гимназии в Яффе, ведь ее основатели никогда в жизни не видели гимназии. Когда же стали ее экзаменовать, выяснилось, что она не знает иврита. К следующему году она продвинулась немного в иврите и пришла на экзамены, но оказалось, что она забыла многое из того, что учила прежде. Хотели принять ее, но классом ниже, это было ниже ее достоинства. Отказалась она от гимназии и решила стать сестрой милосердия.

Похлопотал за нее господин Оргелбренд перед казначеем больницы господином Шимоном Рокеахом и перед доктором Пикхиным, врачом больницы, и ее приняли. А в те времена еще не было в Яффе медсестер, кроме госпожи Темпельман, старшей сестры, присланной к нам из Гамбурга. Приблизила ее госпожа Темпельман к себе и к своей работе, приложив немало усилий, чтобы обучить Соню, – ведь госпожа Темпельман говорила, что больным требуются милосердные руки, и нет таких милосердных рук, как руки женщины, с момента своего создания предназначенной помогать людям. Соня расхаживала между кроватями в белоснежной одежде и в белой шапочке на голове, в руке – термометр, глаза прикованы к больным, и казалось, что создал ее Всевышний для этого одеяния. И нам тоже показалось, что выросла у нас, среди наших подруг, своя сестра милосердия. Все были довольны Соней, и нечего говорить о докторе Пикхине, всю свою жизнь жалевшем каждого человека, не нашедшего себе применения, и он надеялся, что другие девушки последуют Сониному примеру. Но не прошло и семи-восьми дней, как она начала пренебрегать своими обязанностями. Она говорила: «Больница создана для того, чтобы делать здоровыми больных, а не больными – здоровых!» Оставила она больницу и отправилась в Реховот работать в виноградниках. Поработала там немного, и не вышло из этого ничего, кроме куплета, сложенного о ней поэтом. Решилась и поехала в Иерусалим, чтобы поступить там в «Бецалель». Обрадовались ей все молодые художники. Одни хотели писать ее в образе Рут, другие – в образе Елены, и дело шло к тому, что она будет моделью для обеих, хотя она была скорее северного типа. Впрочем, можно предположить, что и в Рут, моавитянке, было что-то северное, ведь произошел от нее Давид, человек с рыжими волосами, и написал Чемберлен, что царь Давид был арийского типа. Соня гуляла с молодыми художниками по стенам Иерусалима ночами, а студенты учительской семинарии смотрели на нее в любовной тоске – ведь им никогда в жизни не доводилось гулять с девушкой по ночам. Провела Соня в Иерусалиме месяц-другой и… вернулась в Яффу. Говорила она: «Прекрасны ночи в Иерусалиме, зато дни – утомительны. Солнце пышет огнем, и пахнет гнилью, и печаль разлита над городом, а ты – сбиваешь себе ноги на ухабах дорог, и скачешь по холмам, и перепрыгиваешь со скалы на скалу, как эти козы, запах которых слышен отовсюду; и вода – по порциям, и куда бы ты ни повернулся – или мусор и грязь, или борода и пейсы. А если ты обратишься к кому-нибудь из них, он бежит от тебя, как от черта. И любое место там, в Иерусалиме, носит имя Моше: или «Шатер Моше», или «Памяти Моше», или «Десница Моше», или «В честь Моше». Хочешь ты попасть в одно из этих мест, забываешь слово, присоединенное к «Моше», и ты бродишь от «Моше» к «Моше» и не попадаешь в то «Моше», куда хотел. А Яффа – полна садами, виноградниками и апельсиновыми плантациями; есть там море, кафе и молодежь; и что ни день – новые лица: те, что приплывают на кораблях из-за границы, и те, что приходят из поселений; те, которых ты хочешь видеть, и те, что хотят видеть тебя; те, с кем ты встречаешься на собраниях, и те, с кем ты гуляешь по берегу моря и на Холме любви; и не говорят с тобой об Аполлоне, и о Венере, и о Беатриче, и обо всяких других созданиях, уже исчезнувших сотни и тысячи лет тому назад, а говорят о живых людях, которые близки тебе, они – твои современники и твои соседи, и не важно, любишь ты их или ненавидишь ты их. Даже доктор Шимельман в своих лекциях о Священном Писании приспосабливается к данному времени и месту. А если жители Иерусалима разговаривают с тобой, они не обращаются к тебе по имени и не говорят тебе – «ты», но говорят – «она, госпожа, ее честь, ее превосходительство». А если ты называешь человека по имени и говоришь ему – «ты», он выкатывает на тебя глаза в ужасе – ты нарушила правила хорошего тона.

Итак, вернулась Соня в Яффу. Как-то раз ей понадобилось лечить зубы. Когда она побывала у зубного врача, то решила посвятить себя этому искусству. Как только убедилась, сколько трудностей есть в этом деле, отказалась и от него.

Жила Соня в Яффе подобно другим девушкам из хороших семей, получающим раз в месяц пособие от родителей. Посещала собрания, слушала лекции доктора Шимельмана и занималась общественными делами, а во время забастовки печатников в Иерусалиме собирала пожертвования для бастующих; и она справлялась со своими обязанностями превосходно, так что даже зажиточные люди, которые возмущались забастовщиками, жертвовали немалые деньги. Были среди них такие, что давали потихоньку, а были такие, что давали, потому что Соня их переубедила. Короче, Соня в Яффе – сидела и на деньги отца – ела.

Пошатнулся отцовский бизнес, и упали его доходы. Посылал он ей деньги на месяц и сопровождал их горестными письмами. Писал господин Барух Цвайринг: «Дорогая доченька! В этом месяце послал я причитающиеся тебе деньги, но Бог знает, смогу ли я в следующем месяце послать тебе что-то, так как время делает мне все наперекор, а пути коммерции скорбны, даже крупные и высокопоставленные коммерсанты, которым светило солнце удачи, потеряли почти все состояние, а что же я, бедный человек, в поте лица добывающий хлеб свой? Я только посредник между крупными коммерсантами и мелкими торговцами, ведь их товар проходит через мои руки, а если рухнут дубы, закачаются все деревья в лесу. Неужели твои таланты не в состоянии обеспечить тебе какую-нибудь должность, чтобы ты могла заработать себе на пропитание? Ведь все, приезжающие из Палестины агитировать за сионистскую идею, могут засвидетельствовать, что солнце удачи сияет в Эрец и вся Страна цветет, и каждому, кто не сидит сложа руки, воздастся сторицей за его труды. А ты, дорогая доченька, ведь Всевышний наградил тебя острым умом, если постараешься, то преуспеешь. Да поможет тебе Бог Сиона обрести благополучие по благословению отца твоего, не знающего, что будет с ним завтра!»

Еще более горестные, чем от отца, письма – от матери. Сонина мама не расточает ей похвал и не вспоминает о ее скрытых талантах, но сетует на нее и на ее братьев и сестер. «Увы! Разве слышали вы что-либо подобное, чтобы взрослые дети перекладывали все заботы о своем пропитании на старого и слабого отца и пальцем бы не пошевелили, дабы облегчить его ношу?! Если свалится ваш отец под тяжестью своего бремени, и вы упадете с ним. И ты, Соня, добавляешь скорбь к его скорби: всякий раз, когда приходит время посылать причитающиеся тебе деньги, вижу я лицо твоего отца, полное горя и муки, ведь нет у него денег. А деньги, высланные тебе сегодня, он взял из доверенных ему вкладов. И дай Бог, чтобы смог он их возвратить, пока не возьмут его за горло, говоря: заплати то, что ты должен! А ты, Соня, живешь себе на Земле Обетованной подобно птицам небесным, что не жнут, не сеют, но все имеют. А что же ты будешь делать, если выпадет град, ведь он может угодить и в птицу, и не будет у нее сил взлететь?!»

Приняла Соня все это близко к сердцу, расстроилась. Вполне может быть, что через месяц-два она останется без копейки, не будет у нее возможности заплатить за квартиру и питание, нечего уж говорить об одежде и обуви. Ничего не останется ей, как только броситься в море. А она жаждет жизни, а жизнь требует денег, а денег нет, а зарабатывать она не привыкла. Была у Сони одна подруга, воспитательница детского сада, которая работала в садике госпожи Гофенштейн. Как-то раз заболела эта воспитательница. Пришла Соня в детский сад и передала директору, что ее помощница не может прийти. Всплеснула госпожа Гофенштейн руками и воскликнула: «Что же мне делать с детьми, ведь у меня только два глаза! А разве можно одной паре глаз уследить за тремя дюжинами мокрых носов?» Поняла Соня, что та в беде, и пожалела ее. Сказала она ей: «Может, я помогу немного госпоже?» И тут же начала заниматься детьми. Привязались они к ней и не отпускали ее, пока не пообещала она им приходить еще. Увидела это директор и сказала ей: «Госпожа Цвайринг, великое предназначение, святое предназначение, высокое предназначение уготовано ей; поражает меня, что она до сих пор не приняла это на себя! Может быть, пожелает госпожа работать со мной – если не ради меня, так ради дорогих и любимых малюток?» Соня приняла предложение. И даже после того, как поправилась ее подруга, продолжала Соня приходить в детский сад. Разделила она свой день: половину – детям и половину – учебе, занятиям немецким языком, чтобы поехать в Берлин совершенствоваться в этой профессии. А так как она занята весь день, сердце ее не свободно для влюбленных.

Соня старается учиться, а учеба не лезет ей в голову. Годы безделья отучили ее держать в руках книгу. Но Соня упорствует в своем решении, и, если падает книга из ее рук, она встает и поднимает ее и семь раз, и десять раз. Жаль ее, Соню, что не дается ей учеба. Особенно тяжел этот немецкий язык. Боже Милосердный! Неужели для того, чтобы немножко с еврейским ребенком в Эрец Исраэль на иврите поговорить, должна воспитательница отправляться из Эрец Исраэль в Берлин и немецкий учить? Но со всеми остальными проблемами Соня справлялась замечательно. Тот, кто видел Соню, играющую с детьми, говорил: счастливы дети, что эта воспитательница занимается с ними. А какие игрушки она делала для них! Не зря хотела Соня поступать в «Бецалель». Есть у нее, у Сони, руки, которым может позавидовать любая воспитательница. Завидуют воспитательницы Соне и интригуют, и, если бы не присущий ей ум, не смогла бы она отстоять себя. Соня – разумная девушка и понимает, как себя вести, умеет приблизить и умеет отдалить, и все делает с умом, так что любой пострадавший от нее возлагает вину на себя, и подвергает себя самокритике, и снова ищет ее близости, но тем сильнее она отталкивает его от себя.

 

3

Уже прошло время дождей, и стоит убийственная жара. Солнце в небе плавится в своем собственном огне, и земля – желтая и горячая, а между небом и землей стелется воздух, желтый, как зеркало из начищенной меди, раскаленной в печи, и что-то вроде пришептывающего звука в поднебесной, убаюкивающего человека. Город в дремоте, и море лежит, как мертвое. Каждый, у кого есть возможность, сидит у себя дома, и пьет горячее и холодное, и утирает пот. Но Ицхак бродит, как всегда, между детским садом и домом Сони в надежде: а вдруг он встретит ее.

Дороги полны куч сухого песка, и желтое солнце лежит на них. Стекольщик идет и выкрикивает: «Стекло! Стекло!» А солнечные зайчики выпрыгивают из стекол в его руках и движутся вместе с ним, и йеменские дети бегут за этими сверкающими зайчиками и ловят их руками. Нагруженные ношей верблюды, лежащие на земле, поднимают шеи и встают на свои длинные ноги. Арабы прибывают, одни с фруктами, другие с овощами, и кричат благим матом. Женщины выходят из своих домов купить что-нибудь из овощей и фруктов. Напротив ревут ослы, и бродячая собака лает: гав, гав! Поодаль стоит ребенок, и ладошка его вымазана в саже, а он лупит ею себя по щекам и хохочет.

Идет себе Ицхак и загадывает на Соню. Иногда – выходит к добру, а иногда – выходит не к добру. Говорит Ицхак себе с досадой: кому мешает, если я ее встречу? И поднимает глаза и смотрит: не появилась ли она? Вдруг послышался визг тормозов поезда, очнулся Ицхак и подумал: пришел поезд из Иерусалима. И удивляется, что вспомнился ему Иерусалим, удивляется сам себе, что за все эти годы в Эрец Исраэль ни разу не поднялся он в Иерусалим. Снова принялся загадывать на Соню. Иногда – получается к добру, а иногда – не к добру. Сказал себе Ицхак: неужели даже сейчас я не увижу ее? Поднял глаза и увидел доктора Пикхина. Маленькая трубка у него во рту и врачебная сумка в руке. Стыдно стало Ицхаку, что он слоняется без дела. Повернулся и пошел. Прошел всю улицу Буструс до магазина готового платья, в котором работал Рабинович до своего отъезда из страны. Заглянул Ицхак в магазин и зашел.

Оба владельца магазина сидели за своими приходно-расходными книгами. Тот, что помоложе, поднял глаза и приветливо посмотрел на Ицхака. Но в этой его приветливости заметен был намек: хоть и известно мне, что ты друг Рабиновича, нет у тебя права заходить сюда просто так. Протянул Ицхак руку в сторону рядов с одеждой и сказал: «Мне нужен костюм». И повторил еще раз: «Костюм мне нужен», чтобы тот понял, что пришел он, только чтобы купить себе платье. Вытащил тот, что помоложе, костюм из кучи одежды и сказал: «Раздевайся и примерь!» Только собрался Ицхак примерить брюки, как сказал ему тот, что постарше: «Не стоит. Уж точно они не коротки. А если длинны, ты сможешь подвернуть их края, а когда истреплются, ты сделаешь из лишнего заплаты». Купил Ицхак костюм и нашел его весьма недурным. Пошел дальше и купил себе отглаженную рубашку, похожую на ту, что надевал в день своей алии в Эрец. Рубашка на нем пропотела, нужно было сменить ее на другую; так всегда получается с лишними вещами: мало того что они лишние, так они еще влекут за собой приобретение других лишних вещей. И вся остальная одежда Ицхака тоже неудобна. Новая она, и он еще не привык к ней, но зато она производит впечатление и поэтому он ее носит. Пошел дальше и зашел по пути к Соне, но не застал ее. Чтобы увидеть ее, пошел в садик. Видит его воспитательница и кивает ему, а один из малышей называет его дядей. Ицхак не замечает их, сердце его занято Соней.

И вечером Соня не попадается навстречу Ицхаку, потому что именно тогда приняли Соню в драматическую студию. Она репетирует свою роль в представлении, и нет у нее времени на пустяки. А раз на Ицхаке – нарядный костюм, то он ничего не делает – не занимаются ремеслом в красивой одежде. И в рабочий клуб не ходит, если бы он пришел туда в новом костюме, то вызвал бы недоумение; и у Сладкой Ноги не сидит – барак у того полон хлама и старой рухляди. А так как человек не может без общества, стал он навещать господина Оргелбренда.

 

4

Господин Оргелбренд кончает свою работу за час – за два до наступления темноты и возвращается к себе домой обедать. Чиновники обычно не работают больше положенного, в особенности чиновники банков в Эрец Исраэль, весь рабочий день которых шесть или семь часов, и даже в эти часы они частенько не ударяют палец о палец. Каждый час подают им чашку кофе, а между кофе и кофе приносят им лимонад. Итак, кончает господин Оргелбренд свою работу за час – за два до наступления темноты и возвращается к себе домой, и обедает, и сидит у окна, и смотрит на деревья в саду и курит маленькую трубку. Когда обратился господин Оргелбренд к доктору Пикхину за советом по поводу своих нервов, сказал ему доктор Пикхин: «Ты просишь лекарств? Лекарство я тебе не пропишу, но купи маленькую трубку – когда ты сидишь один у себя в комнате, набей трубку табаком и дыми. И если сегодня ты не почувствуешь вкус курения, то назавтра ты точно получишь удовольствие от курения».

Когда Ицхак приходит, вынимает Оргелбренд трубку изо рта и говорит: «Разве это не чудо? Мой отец не курил, а я сижу и выпускаю дым. А почему я пускаю дым? Потому что доктор Пикхин приказал мне. Знаком ты с Пикхиным? Какова его фамилия – таков он сам, умен и обаятелен. Из билуйцев он. Еще придет поколение, когда будут смотреть на нас, как мы смотрим на билуйцев. Сколько тебе лет, господин Кумар? Двадцать четыре года? Я уверен был, что ты моложе. Тем не менее ты удостоишься того, что на тебя будут показывать пальцем и говорить: вот он, старик из оставшихся старожилов Эрец Исраэль. И все будут смотреть на тебя, как на что-то чудное, потому что каждый, у кого были деньги на билеты, уехал из страны. Не мешает дать нашей алие имя. Если мы покинем Эрец, имя наше останется после нас».

Сидит Ицхак у господина Оргелбренда, и, хотя господин Оргелбренд – чиновник, он ведет себя на равных с гостем и угощает Ицхака инжиром и финиками, прибывшими из-за границы. Господин Оргелбренд не любитель сластей, но любит, чтобы у него в доме было угощение для гостей; в прошлом, когда Рабинович и Соня приходили к нему, он доставлял им удовольствие и угощал их этими фруктами.

Хозяйка дома и ее дочери рады господину Кумару. Хотя он мало разговаривает с ними, потому что не привык бывать в обществе, любят они видеть его у себя в доме. И когда он приходит, говорят они друг дружке: «Смотрите, господин Кумар – из Австрии, а господин Оргелбренд – из России, несмотря на это – они друзья, и господин Кумар был другом господина Рабиновича, «русского». Разве есть нация лучше этой, где все люди – друзья и братья? А вот мы, христианки, потомки христиан, живем среди христиан, и никому нет до нас дела. Уже прошли те давние времена, когда наши предки пели и проповедовали в церкви, а консулы и графы приходили их послушать. Как-то раз приехала группа епископов из Шотландии, и когда они услышали молитву нашего прадеда перед аналоем, то сказали, что, наверное, на такой напев молится Спаситель перед Создателем».

Оргелбренд слышит, о чем они говорят, и глядит своими печальными глазами в пустоту. И он тоже тоскует без Бога, и у него порой душа жаждет излиться в молитве перед Всевышним. В прошлом году в Новый год он решил действовать и пошел молиться вместе с учителями и администраторами в зале библиотеки «Врата Сиона». Один из учителей был кантором, другой учитель читал свиток Торы, администратор трубил в шофар, а Мордехай бен Гилель произносил драш. Нельзя сказать, что молитва велась не по правилам, и нельзя сказать, что в драше не было искры мысли, но сердце не утолило жажду. «Если люди верят, если человеку не приходит в голову мысль, что он может существовать без молитвы, молитва – это молитва. Теперь, когда ослабла вера и человек знает, что он может обойтись без молитвы, даже когда он молится, его молитва – не молитва. Боюсь я, господин Кумар, что ты не совсем понял меня, но я поясню. Любое дело, которое человек делает и при этом знает, что может не делать этого, не приносит пользы. Я не требую от тебя, чтобы ты молился целый день, но если есть у тебя необходимость в молитве, сделай свою молитву правилом, а не молись время от времени, ведь любое дело, для которого не выделено определенное время, откладывается ради чего-либо, более важного в данный момент, а если откладывается, так откладывается. Если ты признаешь, что должен банку деньги и иногда платишь, а иногда не платишь, я больше не доверяю тебе. Извини меня, господин Кумар, что я взял для примера тебя. На самом деле должен был я привести в пример себя и всех наших товарищей: чиновников и начальников, учителей и писателей, коммерсантов и общественных деятелей».

Ицхак не прибыл в Эрец Исраэль ради Торы и молитвы, как тот старик на корабле и другие старики, но он тоже сожалеет, что вера его ослабла. Если бы не ослабла его вера, он бы не делал того, что делал. А когда вспомнил, что он делал, то вспомнил Соню. На самом деле он не забывал Соню ни на минуту, но ошибался, считая, что думает о девушке только потому, что он хочет изменить свое поведение по отношению к ней. Если мы вдумаемся хорошенько, то увидим, что чувство Оргелбренда к Соне имеет больше прав на существование, чем чувство Ицхака; Ицхак думает о Соне якобы ради исправления своего «греха», а Оргелбренд тянется к ней ради нее самой, потому что он любит ее. Итак, сидят они вместе, Ицхак Кумар и Йонатан Оргелбренд, и не упоминают имя Сони, но каждый из них думает о ней, один – с застарелой надеждой, другой – с болью в сердце.

 

5

Тесно им становится в комнате – идут гулять в сад барона. А если у Оргелбренда хорошее настроение, приглашает он Ицхака в кафе Лоренца; Оргелбренд не ходит в кафе «Хермон», все там говорят о директоре банка, но ходит к Лоренцу, потому что большинство посетителей там немцы и нет у них дел с АПЕКом. И евреи, приходящие туда, тоже предпочитают отдых деловым разговорам. Заказывает Оргелбренд для своего гостя стакан пива или стакан пунша, а себе заказывает стакан чаю, отпивает два или три глотка и перестает, ведь немцы эти… специалисты в любом деле… не умеют готовить чай. А в субботу, в хорошую погоду, когда дорога удобна для пешеходных прогулок, они отправляются в Шарону и пьют парное молоко сразу после дойки. Оргелбренд пользуется большим уважением у жителей Шароны, и иногда выходит крестьянин ему навстречу, сидит с ним перед своим домом и рассказывает истории о первых поселенцах, о том, как они оставили Германию, и прибыли сюда, и как их потомки отошли от деяний своих отцов и ведут себя, как все народы. Обычно евреи говорят: как ведут себя христиане, так ведут себя и евреи, а мы говорим: как ведут себя евреи, так ведут себя христиане. И те и другие оставили Бога, а Бог оставил их, но виноваты в этом евреи: ведь все блага обещаны им, если они будут хранить Тору, а они не только не хранят Тору, но идут плохими путями и лишают себя доли в мире этом и в мире ином. Однажды встретился им старый крестьянин из Хайфы, тот самый, что возил барона Ротшильда, прибывшего посмотреть на Зихрон-Яаков. Спросил его барон: «Что ты скажешь о моей деятельности в Святой земле?» Сказал старик: «Пусть не разбрасывает барон свои миллионы даром. Не деньги создают ишув, а любовь к земле и любовь к труду, а эти евреи не понимают, что такое земля и что такое труд». Но еврейский барон упрям и не слушает других, миллионов потратил много, но получилось у него немного.

Раза два брал Оргелбренд Ицхака с собой в Петах-Тикву, заходил с ним к некоторым из хозяев, и в каждом доме встречали их чаем и угощением. Попадались дома, где бывал Ицхак сразу после своей алии. Хозяева домов не помнят Ицхака, ведь он не кто иной, как один из множества, просивших у них работу, и кто же может упомнить их всех. Но Ицхак помнит их, хозяев: этот сидит на веранде, и пьет чай, и посасывает сахар, и отпускает его ни с чем; а жена этого говорит ему, Ицхаку, чтобы он потрудился сходить к соседу, когда же он пришел к дому соседа, то нашел его запертым. Теперь накрывают для него стол, и после обеда дочери их играют пьесы Баха и Бетховена, Моцарта и Рубинштейна. Много раз слышал Ицхак о них, не понимая, что это за музыка, вдруг – сидит он за столом, полным еды, и красиво одетые девушки сидят и играют эту музыку. И если девушки приветливы с Оргелбрендом, Ицхак не завидует ему, потому что все мысли Ицхака лишь о Соне. Спустя час-два они прощаются и идут в гостиницу – поздно вечером нет отсюда дилижанса. Хозяин гостиницы сам из первых поселенцев, и дом его был открыт для гостей. Но когда те проели все плоды его труда и у него не осталось ничего, кроме дома, был вынужден брать за ночлег плату.

Сидят гости меж высокими кипарисами в саду, в их сладкой полутьме. И с ними сидит несколько местных жителей. Это – образованные молодые люди, владельцы полей и виноградников, еще не позабывшие старые идеалы, привезенные с собой из дома, и даже те из них, что на первый взгляд приводят к убыткам, как, например, предоставление работы еврейским рабочим. Будучи наивными людьми, они говорят: «Ведь не только для того, чтобы преуспеть, мы приехали – прибыли мы, чтобы строить свою страну; но нет страны без народа, и нет народа без рабочих». Насмехаются над ними умеющие хорошо считать и аргументированно доказывают, что те потеряют свои деньги и в конце концов останутся ни с чем. А некоторые из этих прагматиков еще и сердятся на них – ведь те вынуждают признать их правоту, когда говорят им: «Почему вы не нанимаете еврейских рабочих? Ведь есть у вас работы, выполненные еврейскими руками, и ваше состояние не погибло?» Но и сами эти молодые люди тоже иногда сомневаются, может быть, истина на стороне умеющих считать? Но пока что они живут на свои средства и кормят еще некоторое число евреев и обращаются со своими рабочими, как с ровней. Сидят они себе под кипарисами в саду и беседуют о каждодневных проблемах и о делах своей мошавы, о бароне и о Еврейском Колониальном обществе, о сподвижниках Ахад ха-Ама и о первых шагах Петах-Тиквы, о первопроходцах, что уже отправились в мир иной, и о тех, что отправились совсем в иные места. И только кипарисы, посаженные хозяином сада, растут и не двигаются с места.

И вот живет Ицхак в гостинице, в деревне, где он жил с Рабиновичем вскоре после своей алии. Если бы они удостоились, трудились бы на этой земле. Теперь, поскольку они не удостоились, один мотается по свету, а другой – гость здесь на одну ночь. Ведь человек, как дерево в поле, так написано в Торе. Достоин – он подобен дереву с глубокими корнями, недостоин – подобен листу, гонимому ветром.

Ицхак не вспоминает уже те дни, когда он обивал пороги здесь в этой мошаве от крестьянина к крестьянину в поисках работы. Сейчас живет он здесь в качестве постояльца, заплатившего за ночлег своими деньгами. И в качестве постояльца, деньги которого уплачены за место, он не беспокоится о ночлеге и столе. Как-то раз приехал один крестьянин из Эйн-Ганим покупать навоз и увидел, что сидят тут и беседуют люди; подсел к ним и рассказал, что в канун субботы был в Яффе и слышал там, что Бреннер собирается приехать в Эрец Исраэль. Так написал Бреннер: «Нет для еврея места в мире, пойду и попробую, может, есть место для еврея в Эрец Исраэль». Как мы обрадовались этому известию, ведь из всех известных писателей не было тут в Эрец никого, кроме Шая Бен-Циона, а если приезжали один или двое повидать Эрец, то жили тут месяца три и возвращались назад, подобно тому, как обычно поступали наши вожди и руководители, говорившие: диаспора нуждается в нас. Диаспора не нуждалась в них, а если и нуждалась, то чтобы они служили примером, что можно быть сионистом и жить в Эрец Исраэль. Поэтому так обрадовались мы слуху, что Бреннер приедет к нам и будет жить с нами. Однако не все, слышавшие это, обрадовались, ведь не в обычае этого писателя закрывать глаза на то, что он видит.

Кипарисы закутались в тень, а люди сидят и беседуют о временах, что прошли, и о временах, что придут. Неизвестно, будут ли те времена, что придут, лучшими, чем те времена, что прошли; во всяком случае, час этот, который не является ни прошлым и ни будущим, прекрасен. Стало сладко Ицхаку на душе, и он подумал: жаль, что не привел я с собой Соню. И не понимает, глупец: даже если бы умолял, не пошла бы она. Разве не кончилось уже все между ним и Соней? Кончилось или не кончилось – беды его уж точно не кончились.

 

1

Ицхак и Оргелбренд решили утром возвратиться в Яффу, но увидели, что дилижанс переполнен. Из уважения к господину Оргелбренду в услугах которого многие нуждались, согласились пассажиры потесниться и освободили для него место. Вернулся Оргелбренд в Яффу, а Ицхак вынужден был ждать до завтрашнего дня, потому что в те времена дилижанс отправлялся из Петах-Тиквы в Яффу только раз в день. Мог Ицхак вернуться в Яффу пешком, из Петах-Тиквы до Яффы времени пути для обычного человека три часа, а три часа ходьбы – что это для молодого человека вроде Ицхака? И даже арабов он не боялся: уже поняли арабы, что вовсе не каждый еврей подобен бессловесному младенцу. Но все же он решил подождать до завтрашнего дня, чтобы побывать в Эйн-Ганим. Это поселение, созданное рабочими в очень тяжелые времена, во времена, когда многие были вынуждены покинуть Эрец, так как не смогли найти работу было дорого нам как живое и достоверное свидетельство возможности нашей жизни в Эрец Исраэль.

Собрался Ицхак и вышел из Петах-Тиквы и направился в Эйн-Ганим. Черно-красная земля, прежде рожавшая колючки и бурьян, ящериц и скорпионов, ныне выращивает плодовые деревья и овощи, птицу и скот; теперь на ней – фермы и дома, мужчины, женщины и дети. Днем мужчины работают в Петах-Тикве, кто – нанимается на длительный срок, а кто – на поденщину, но вечером возвращаются они с работы и отдают все свои силы своей деревне.

Как же это получилось, что место, где не было ни души, превратилось в сельскохозяйственное поселение? Просто в те времена, когда казалось, что мы ничего не можем сделать в Эрец, маленькая группа, накрепко привязанная к земле, решила: «Ни шагу отсюда!» Объединились они в товарищество, чтобы основать сельскохозяйственную колонию – приобрести совместно несколько дунамов земли и обрабатывать землю. Когда найдут работу, они будут работать на других, а вечером будут работать на себя; а в тот день, когда не найдут ничего, будут работать на себя весь день. Денег на пропитание не было у них, и нечего говорить о деньгах, чтобы купить клочок земли, ведь они были поденщиками, а поденную работу не всегда найдешь, но их страстное желание и воля к жизни прибавляли им сил, и они преодолели все препятствия.

Итак, приобрели они кусок земли и каждый день, возвращаясь к себе вечером с работы в Петах-Тикве, выходили с женами и детьми, выпалывали колючки и делали из глины кирпичи. А воды у них не было – источник был далеко от того места, где они поселились, путь к нему пролегал через пески, колючки и бурьян, а они ходили босиком, жалели свои башмаки. Однако они не жалели себя и таскали воду издалека, чтобы изготовить кирпичи и построить для себя хоть маленькие дома. И вот возле тех самых домов ты теперь видишь добрую землю, приветливую и щедрую к работающим на ней людям. И они пахали, и сеяли, и сажали. А воды у них не было – источник был далеко от того места, где они поселились. Но они не жалели своих трудов и таскали воду издалека, чтобы поливать свои сады. Принялись их посадки и выросли замечательные саженцы, которые прославились повсюду, и многие приезжали, чтобы купить их. Но они не продавали свои саженцы, а вырастили из них прекрасные деревья. Труженики эти, голодные и больные – им нужно было бы на заработанные деньги купить себе немного хины от мучающей их лихорадки, – преодолевали себя ради своей мечты. Подобно им – их жены. Даже самая нежная и слабая среди них отрывала от себя последнее и отдавала птицам. И как мать, так и дочь, и как отец, так и сын. Это – Эйн-Ганим, первая мошава еврейских рабочих в Эрец Исраэль, созданная их трудом.

 

2

Вернемся к Ицхаку. Прогуливается он среди маленьких домиков, окруженных нежными саженцами, в субботнем платье, как турист, и куда бы ни поворотился он, смотрит на него нежный саженец, маленький цыпленок, окошко дома; а в доме и в поле блестит красная косынка на голове женщины, властительницы и в доме и в поле. Наверняка вы слышали об основателях Петах-Тиквы, и об основателях Ришон ле-Циона, и о билуйцах, и о других наших братьях – поселенцах в Иудее и Галилее, в Шароне и в Самарии, в низинах и в горах. Сколько страданий пришлось перенести им! Но весь труд первопроходцев напоминает нам старые легенды, и их доблесть затмевает для нас их страдания. А здесь страдания тружеников еще свежи, как бы вы ни восхищались их мужеством, вы не забываете их мучений.

Но, несмотря на все это, чувствует себя Ицхак обделенным. Почему? Потому что не удостоился он быть подобным жителям Эйн-Ганим. Только теперь он винит не других за то, что те оттолкнули его, не допустили к работе на земле, а себя за то, что не выдержал испытаний и бежал в город. Не то что наши товарищи в Эйн-Ганим, они не отступились от земли, пока не достигли своей цели.

Смотрел Ицхак на то, что перед ним, но думал о себе и о тех, кто покинул страну и теперь мотается по свету. И Рабинович тоже скитается за пределами Эрец, и хотя он уехал с тем, чтоб вернуться, – вряд ли вернется. А как только вспомнил он Рабиновича, вспомнил Соню. А оттого, что вспомнил Соню, сердце его наполнилось печалью. Снова вернулся он к мыслям о себе и о тех, кто уехал, и о словах немецкого фермера: «Не деньги создают поселение, а любовь к стране и любовь к земле, но евреи не понимают, что такое земля и что такое труд».

 

3

Запищал вдруг один из цыплят, клюющих что-то в мусоре, и ответил ему другой цыпленок из передника женщины. Поднял Ицхак голову и увидел женщину; он видел ее на гумне в Петах-Тикве вскоре после своей алии, когда вместе с Рабиновичем искал работу; в те дни не было кафе в поселениях, и каждый, кто хотел рассеяться, шел на гумно. Молода и хороша была эта женщина в ту нашу первую встречу, а сейчас она похожа на старуху, как и большинство наших сестер – работа дома и в поле прорезает на их лицах множество глубоких морщин. Ицхак не был коротко знаком с ней, ведь до того, как он познакомился с Соней, он не разговаривал с женщинами. Взглянула на него эта женщина и узнала Ицхака. Сказала ему: «Не хочешь ли ты осмотреть мое хозяйство?» Опустил Ицхак голову и пробормотал что-то, как человек, признающий свою вину. И что это за вина? Это наша общая вина, ведь мы приехали обрабатывать землю, а не работаем на земле.

Улыбнулась эта женщина, повела его к себе и показала ему цыплят, высиженных ее курицей, и показала ему саженцы апельсиновых и лимонных деревьев, посаженных ее мужем. А потом показала ему двоих детей, которыми может гордиться любая мать. А после того как она показала ему все свои достижения и чудеса (не каждая женщина может ими похвастаться), принесла ему томатный сок и сопровождала доброжелательным взглядом каждый его глоток. Кончив пить, он зажал в руке сосуд, не было у того ножки, и не мог он стоять. Взяла она сосуд у него из руки и сказала: «Думаешь ты, ради удовольствия и баловства я приготовила этот сок? Нет, когда уродила земля отличные помидоры, сказал мой муж, что не будем мы их есть, а отнесет он эти помидоры на рынок; и он уже заранее подсчитал, на что он потратит выручку от их продажи, как та крестьянка из басни, что нашла яйцо и стала тешить себя в воображении всеми благами, которые ей это яйцо принесет в будущем, а тем временем яйцо выпало у нее из рук и разбилось. Так вот, принес муж мой помидоры на рынок в Петах-Тикву, но ни один человек не купил их, ведь арабские помидоры дешевле наших. Вернулся он к своему стыду с помидорами домой и поклялся закопать их в землю. Поспешила я и приготовила из них сок».

Тут подошла к ним Пнина. Увидела Ицхака и сказала: «Здесь – сделано что-то, не то что в нашей Яффе». И в словах ее было слышно восхищение перед Эйн-Ганим и сожаление о себе и о Яффе. Возделывать землю приехала Пнина в Эрец Исраэль, а в итоге она оказалась в городе, как Яэль Хают и как Соня Цвайринг, да только они обе – горожанки, чего нельзя сказать про нее, она – деревенская и должна была работать на земле. Виноват немного в этом Горышкин: всякий раз, как только она пыталась оставить город, он находил повод задержать ее. Так было, когда отправились товарищи наши на Кинерет и она хотела тоже присоединиться к ним, и так было, когда она хотела уйти в Бен-Шемен. Нехорошо, если девушка зависит от мнения мужчин, большинство из которых, если не все, думают больше о себе. Взглянула Пнина на Ицхака и подумала: этот парень наверняка не увлекается теориями – зачем же он сидит в городе? Конечно, Соня виновата в этом. Если бы не она со своими городскими понятиями, уже делал бы Ицхак то, что требуется для страны. Нехорошо, если парень следует во всем за девушками, ведь все они – эгоистки.

Подошли к ним два старожила Эйн-Ганим; они не пошли на заработки в тот день, потому что должны отправиться в Яффу – взять там ссуду, чтобы купить себе козу или корову. Заметили они Ицхака и уставились на него, как на бездельника, хотя и видели, что он – мастеровой; но работа в городе это совсем не то же самое, что работа в поле. Никакой доли в освоении земли нет в этой работе. А без земли мы лишены основы, мы – вечные странники.

Понемногу расположились наши товарищи к Ицхаку. Один пригласил его осмотреть свое хозяйство, а другой показал ему то, что не во всяком месте увидишь. И что же показал он ему? Яму, вырытую им у себя на дворе. Зачем он вырыл ее? Чтобы собирать навоз, удобрять им свою землю. Пока еще яма пуста, ведь нет у него ни лошади и ни коровы, дающих навоз. Но уже подготовил он хранилище для навоза и, если ему повезет, купит себе скотину. Стоял Ицхак и радовался хозяйству – одного и яме для навоза – другого, ведь в те добрые времена были мы всем сердцем с товарищами нашими и радовались за них, как за себя.

 

1

Распрощавшись с обитателями Эйн-Ганим, гулял Ицхак в окрестностях мошавы, и мысли его были погружены во все увиденное и услышанное. И кажется ему, что он уже видел это и слышал. Вспомнил он одну из тех историй, что рассказывают про его деда реб Юделе-хасида; о том, как однажды реб Юдл отправился в дорогу, чтобы достать денег на приданое для дочери, и оказался в какой-то деревушке, и провел там субботу у одного из тридцати шести праведников, на которых мир стоит. Тот скрытый праведник копал глину для еврейских женщин и обмазывал у них в домах полы в честь субботы, а в субботу говорил не иначе как только на святом языке и не называл свое жилище домом, ведь жилище человека в этом лживом мире нельзя назвать домом. И когда вспомнил Ицхак эти истории, улыбнулся и подумал, а вот я, Ицхак, внук реб Юделе-хасида, провел будний день, и не с одним скрытым праведником, а с целой группой праведников, на которых мир стоит; и даже в будни они говорят на святом языке и роют ямы для навоза, чтобы удобрять землю Эрец Исраэль. А что касается их домов – дом, построенный собственными руками, конечно же может называться домом.

И так Ицхак шел и размышлял, пока не подошел к гумну. Это – то самое гумно, где сиживали мы, бывало, вечерами. Легко было на сердце Ицхака, как у человека, гуляющего в свое удовольствие. Запел он одну из тех песенок, что распевали мы там вечерами:

Обогнув гумно, зашел Ицхак в Рабочий клуб и заглянул там в объявления и в газеты. Но погода была прекрасная, от цитрусовых плантаций и кустов жасмина поднимался чудный аромат, оставил он Рабочий клуб и продолжил прогулку. Дошел до одной из руин Петах-Тиквы, где ужинал в первый вечер, когда пришел сюда искать работу. Велики были надежды Ицхака в тот день, когда он впервые пришел в Петах-Тикву, и велики были его страдания в тот день, когда он ушел из Петах-Тиквы. Прошло время, ушли в прошлое те страдания, другие страдания явились. Смотрел Ицхак на эту развалину, где жил он с Рабиновичем. Не были те дни хороши, но не было в его сердце и тени упрека.

Взглянул на него один из прохожих и спросил его: «Не ты ли тот самый галициец, которого я видел у Едидьи Рабиновича? Разве ты не уехал из Эрец Исраэль?» Ответил ему Ицхак: «Я – тот самый галициец, и, как видишь, я не уехал из Эрец Исраэль». Поздоровался с ним этот человек и пригласил к себе в комнату. Не успели они войти, как послышался удар колокола на цитрусовых плантациях. Сказал хозяин дома гостю: «Пришло время обедать. Садись и пообедаем». Достал несколько апельсинов и полбуханки хлеба, и они ели и пили чай из начищенного медного самовара.

Человек этот – два имени у него было, одно имя – Менахемке-раввин, а другое имя – Стоящий Менахем. Стоящий Менахем – потому что он все делал стоя. А Менахемом-раввином называли его оттого, что когда умер раввин, отец его, и оставил после себя дом полный сирот, а у общины не было денег, чтобы кормить сирот и платить содержание новому раввину, назначили Менахема раввином, пока не нашли для его старшей сестры жениха, подходящего на должность раввина; тогда оставил Менахем свою должность и уехал в Эрец Исраэль. Прибыл он в Эрец Исраэль, и направился в Петах-Тикву, и обивал там крестьянские пороги, как и остальные наши товарищи. Находил работу – брался за нее, не находил – не сетовал. Говорил: «Как я вправе просить работу, так вправе работодатель сказать, что я ему не нужен». Любая работа, какая бы ни попадалась ему в руки, была хороша для него, даже если труды были – велики, а плата – мала. Обычно он говорил: «Я не отказываюсь ни от какой работы и, если бы назначили меня турецким пашой, принял бы назначение». На самом деле, была должность, которую он ненавидел, это – должность раввина, и даже что-то, в чем есть только след этой должности, было ненавистно ему. Однажды хотели двое влиятельных людей в религиозном суде назначить его судьей, но – не захотел, хотя он очень нуждался в то время. Он понимал, что не в любую минуту предлагают работу, и экономил, на чем только мог. До чего дошла его бережливость? Как-то, переезжая на другую квартиру, он взял с собой солому от своей постели, хотя она была уже лежалая, ведь он на ней спал. Но при этом он следил, чтобы постельное белье было чистое и стирал его перед каждой субботой, а если находил в нем дырку, сам чинил его. И также старался он покупать чай лучших сортов, и был у него начищенный медный самовар, доставшийся ему по наследству в отцовском доме. Точно так же, как он следил за чистотой своей постели, следил он за чистотой своей квартиры. Книг не было у него, кроме одного томика Гемары, и он учил Гемару. А когда учил, то стоял, опираясь на стойку, изготовленную собственноручно. Тяжелели его ноги от бесконечного стояния, скидывал он башмаки, и подкладывал бутылку, и вставал на нее.

 

2

Рассказал Ицхак Менахему вкратце о том, что произошло с ним в Эрец Исраэль. Менахем стоял, по своему обыкновению, на ногах, дул на чай в своем стакане и внимательно слушал. Закончив рассказ о своих злоключениях, Ицхак улыбнулся и сказал: «Видишь ты, рабби Менахем, я прибыл в Эрец Исраэль обрабатывать землю и беречь ее – а в результате, кто я? Маляр, пачкун». Менахем дул на свой чай и молчал. Зажмурился Ицхак и начал говорить об Эрец и о труде. Под конец воспламенился и заговорил о религии труда.

Посмотрел на него Менахем сердито, покачал головой и сказал: «Религия труда!.. Религия труда!.. Люди, пренебрегающие основами веры, присвоили себе это драгоценное понятие, как эти современные поэты, упоминающие Святое Имя в своих стихах, несмотря на то что и они сами, и их читатели не знают Бога и не хотят знать Бога. Хочешь знать мое мнение? Так слушай! Человек вынужден работать – ведь если он не работает, что он будет есть? Что касается лично меня, нет для меня необходимости в идеях ни об Эрец, ни о труде. Довольно с человека, что удостоился он жить в Эрец Исраэль. И дай Бог, чтобы не пришлось нам стыдиться перед Эрец».

Опустил Менахем глаза и добавил: «Вообще-то должен человек вести себя скромнее по отношению к Эрец Исраэль. И пусть не считает человек, что он оказывает милость Эрец. Пока еще не увидел я всех великих деяний, которые эти мыслители сотворили здесь. А если и сделано что-то, то поневоле сделано. Земля, про которую написано, что глаза Всевышнего – всегда на ней, по справедливости, не будет такой, какой они хотят ее видеть, ведь глаза Всевышнего, естественно, иные, чем глаза изобретателей проектов и советов, старые ли эти люди, молодые или совсем юные, пишут ли они правду об Эрец Исраэль или лгут ради Эрец Исраэль. Однако главная беда не в идеях, а в казуистике, сопровождающей эти идеи. Еще большая напасть – это люди дела, стремящиеся претворить чепуху в реальность. Нечего говорить, что наше избавление не будет таким, каким они себе его представляют, но, когда удостоимся мы полного избавления, будут они первыми, кто станет гнушаться им. Уже многое я сказал, но еще и это скажу тебе: каждый еврей должен стараться изо всех сил, чтобы удостоиться жить в Эрец Исраэль, ибо источник жизни еврейского народа – Эрец Исраэль. А поскольку Эрец опустошена и безлюдна и трудно жить в пустынном месте, мы должны исправить это и заселить эту страну. Если так, если главное – это вдохнуть жизнь в эту землю, не все ли нам равно, если наша работа будет делаться руками иноверцев, как глупцы-крестьяне говорят?! Ответ на этот вопрос заключен в нем самом: с того времени, как пришли народы в землю наследия нашего, не отстроена страна, наоборот – все народы эти, один за другим, опустошали ее больше и больше. Воля Всевышнего видна в этом. Эрец ждала нас, детей своих, чтобы отстроили мы ее. Простые вещи, о которых свидетельствует сама действительность. Опять я наговорил много. Если ты хочешь доказать ничтожность чепухи, вынужден ты поневоле доказывать это речами. Вижу я, что ты сегодня не вернешься в Яффу, и потому – ночуй у меня. Не предложу я тебе кровать, а уложу тебя на полу. Принято, чтобы хозяин уступал свою кровать гостю, а сам спал на полу; ая… я – неженка и не уступаю своей кровати, пусть не случится так, что я пожалею своей кровати и стану уклоняться от долга гостеприимства. Если тебе надо идти по своим делам, возвращайся ко мне ужинать, есть свежий хлеб, и маслины, халва и, нечего говорить, чай из самовара».

 

3

Ицхак не вернулся к Менахему Он пошел в Рабочий клуб послушать лекцию Фалка Шпалталдера о рассказах Переца. А когда кончилась лекция и завершились споры, уже наступила полночь. Уступил ему незнакомый бондарь свое место на куче ячменя в погребе одного из крестьян в Петах-Тикве, а сам ушел к кому-то, потому что на двоих не хватало там места.

Но прежде чем привел его бондарь в свою «спальню», они зашли в столовую выпить стакан чая. Сидело там несколько наших товарищей, и они ели, и пили, и спорили друг с другом по поводу лекции Шпалталдера и по поводу самого Переца. Слово за слово, подошли они к теме языка в стране. Но были среди них те, что не принимали участия в споре, поскольку уже взяли себе за правило в Эрец Исраэль говорить только на иврите и строго следили за своими словами, дабы не вышло из их уст слово на другом языке. Особенно отличался этим Герцель Спивак, он же Нафтали Замир, тот, что утонул в скором времени в озере Кинерет: он заметил тонущего араба и бросился спасать его. Нафтали Замир был знатоком в сокровищнице языка, писал на нем небольшие песенки и сочинял к ним музыку, а под настроение говорил стихами. Он не был на лекции Шпалталдера, так как ненавидел его всеми силами души за то, что тот считал нашу любовь к земле устаревшим явлением. Почему Шпалталдер так считал? Потому что в большинстве передовых стран жители оставляют землю и уходят в города. И точно так же нашу преданность ивриту Шпалталдер считал ненужной. Говорил Шпалталдер: «В то время как крупные газеты выходят на идише, великая литература возникает на нем, писатели и журналисты кормятся им, вы хотите заменить его мертвым языком». Однако мы оказали ему честь, потому что мы великодушны и мы позволяем нашим противникам больше, чем любящим нас.

Вошел Шпалталдер с большим шумом, и швырнул шляпу на стол, и взъерошил свою шевелюру:

– Друзья, я голоден, как собака! Найдется тут что-нибудь поесть?

Увидел, что все увлечены спором и никто не спешит принести ему чего-нибудь поесть. Сказал им:

– К чему нам словопрение такое?

Ответил Нафтали:

– Да, лучше пусть принесут ему недожаренное или переваренное жаркое.

– И что же еще принесут мне?

– Козленка в материнском молоке.

– Но ведь на это в Торе запрет!

– У такого человека, как ты, перед Торой пиетет?

– Рифмы твои перекатываются, как помет.

– Дорогой господин, зевни пошире, и я наполню ими твой рот.

Спросил один из присутствующих:

– Кто знает слово, для которого рифмы не видно?

Ответил Нафтали:

– А тот, кто – не знает, пусть ему будет стыдно.

Сказал один:

– Я знаю одно слово такое, например, Фалк Шпалталдер.

Ухмыльнулся Нафтали:

– Пусть причешут ему голову и жопандер.

Сказал Шпалталдер:

– Твоя рифма – не рифма, дорогой Нафтали.

Ответил Нафтали:

– Если правда – твоя, то к чему все мои труды?

– Потому что слова такого нет.

– Ну так что ж, теперь оно выйдет в свет.

– Однако это слово по правилам грамматики так нельзя писать.

– Ага! Господин Жопандер и Шпалталдер уже пошли плясать!

– Рифму получше к имени моему ты не мог сочинить?

– От любой рифмы к твоему имени может стошнить.

– Ну а ты, господин имярек, как зовут тебя?

– Ой! Из-за грехов своих забыл я, как нарекли меня.

Спросил тут один:

– А допустим, ангел смерти тебя вопрошает?

Засмеялся Нафтали:

– Отвечу, что мертвые ничего не знают.

Сказал Шпалталдер:

– Поесть мне чего-нибудь дайте!

Подхватил Нафтали:

– Или падаль, или трефное ему подайте!

– Закрой свой рот, юнец! Чтобы я не слышал больше твои слова!

– Не я, а ты замолчи сперва.

Сказал Шпалталдер:

– Видели вы такого? Он не умеет вести себя!

Ответил Нафтали:

– Как ты поступил с Перецом, так поступил с тобой я.

Как бы то ни было, принесли Шпалталдеру мясо и вино; вмиг покончил он со всем, что стояло перед ним, и приказал принести ему еще, ведь он был ужасно голоден; с того момента, как он поднялся на трибуну, не было у него ни крошки во рту, и живот его гудел, как барабан. Постучал он вилкой по тарелке, поторапливая официантку, и сказал: «Оттого, что евреи привыкли ожидать прихода Мессии, приучили они себя всюду ждать. Но я хочу получить свою порцию немедленно». Пока его собеседники наслаждались его мудростью, взглянул он на Нафтали. Сказал ему: «Теперь готов я забавляться твоими рифмами». Спрятал Нафтали свою злость в глубине сердца и принялся читать Шпалталдеру:

Менахем ждал своего гостя. Гудел самовар, а он стоял и учился до рассвета. А когда наступило утро, не пошел спать, потому что никогда в жизни не касался головой подушки днем. И так как не было у него работы вне дома, учился весь день и закончил трактат из Гемары. А так как другого трактата не было у него, вернулся к началу, говоря при этом: слова эти имеют отношение ко всем временам и к любому периоду в жизни человека, и иногда ты почувствуешь на сто первый раз то, что не почувствовал в предыдущие сто раз. И он пожалел тех, кто работает сейчас в поле и не понимает, до чего же хороша Гемара для тех, кто ее учит.

 

1

Назавтра встал Ицхак рано утром и поехал в Яффу. Вышло так, что в том же дилижансе, где сидел он, сидела Пнина. Глаза их встретились, но было похоже, что взгляд ее недобр. На самом деле не было в сердце Пнины ничего против него, как не было в ее сердце ничего против любого человека в мире, просто огорчение, проглядывающее в ее глазах, делало ее взгляд тяжелым. Ведь она отправилась в Эйн-Ганим, потому что хотела вырваться из шумного города, и вдохнуть запах земли, и повидать свою лучшую подругу. Вырвалась она из Яффы, и вдохнула запах земли, и увиделась со своей подругой, а в итоге – возвращается она в Яффу, а ее подруга намерена вернуться в галут. Что сказала ей подруга? Заповедь для каждого человека – приехать в Эрец Исраэль, да, а вот погубить все свои годы здесь – нет такой заповеди от Бога. Думает Пнина, теперь, когда моя подруга собирается возвратиться за границу, должна я удвоить свои силы, но что такое – я и что такое – мои силы, даже помноженные на сто? И разве оттого, что я работала на сборе цветков герани или на сборе апельсинов, вправе я считать, что сделала что-то? И вновь промелькнула в ее прекрасных черных глазах боль, боль еврейской женщины, желающей делать как можно больше добра, но не хватает у нее на все рук. Почувствовал Ицхак, что взгляд ее стал мягче и заговорил с ней. О чем он говорил и о чем не говорил! Об Эйн-Ганим и о его жителях, о Петах-Тикве и о ее Рабочем клубе; о тех наших товарищах, кого не устраивают поселения, основанные на деньги, собранные сионистским руководством – в любом учреждении, не созданном силами самих рабочих, они видят следы «халуки», от которой настоящий рабочий должен держаться как можно дальше. И когда рассказал Ицхак Пнине обо всем, что видел и слышал с того самого момента, как вышел из Яффы, захотелось ему пересказать ей немного из речей Менахема, но почувствовал он, что онемел у него язык, и тогда он замолк. Замолчав, он погрузился в размышления обо всем сказанном, пока не прибыли они в Яффу.

 

2

Вернулся Ицхак к своим делам, но, стоит сказать правду: не к делам возвратился, а к безделью. Только до его похода в Петах-Тикву Соня была причиной этого безделья, а после возвращения из Петах-Тиквы появились другие причины или, стоит сказать правду, он сам был причиной. Так ли, иначе ли – понял Ицхак, что плохо ему здесь и нужно ему отправиться в другое место.

В эти дни услышал Ицхак об одном сапожнике в Яффе, который оставил свое ремесло, и жену, и маленьких детей, уехал в Иерусалим и остался там в бейт мидраше бреславских хасидов. Простой сапожник, который шьет башмаки, поступил так, потому что душа его жаждала совершенства! Ицхак не был готов к этому, но он знал, что новое место – новое счастье. Есть люди, способные в любом месте жить своей жизнью согласно своей цели и желанию. Ицхак не принадлежал к этим людям. Он не был слабохарактерным человеком. Мы видели, что в то время, как для других сионистов достаточно произносить речи и собирать деньги, он совершает алию в Эрец Исраэль. А это ведь не такое простое дело. И если бы он нашел работу в полях и виноградниках, стоял бы прочно на земле – и мы все вместе пели бы гимн земле и труду. Но поневоле, не от хорошей жизни, сделался Ицхак тем, что он есть, то есть бродягой с кистями и ведерком, и мы тоже последуем за ним. Пока что живет Ицхак в Яффе и каждый день ждет каких-нибудь перемен. К добру или не к добру, но на середине пути мы не оставим его.

А что же Соня? Она днем работает в детском саду, а вечера проводит в театральной студии. И уже некоторые поклонники ивритоязычного театра предсказывают ей, что она будет великой актрисой. Великой актрисой она не стала. Но на всякий случай записал Горышкин в своем блокноте то, что говорили о ней. Горышкин не упускает случая, чтобы не записать в своем блокноте что-либо. На данный момент эти вещи кажутся не столь важными, но в будущие времена, думает он, увидят в его записях памятник истории Эрец Исраэль. И поскольку Соня не интересуется делами Ицхака, не знает Ицхак, как ему поступить, что делать и чего не делать.

 

1

Много раз Ицхак хотел поехать в Иерусалим – и не ехал. Когда он был без работы, не было у него денег на дорогу. Когда начал работать и зарабатывать, боялся оставить работу, чтобы не наняли вместо него других. Тем временем познакомился он с Соней. Познакомившись с Соней, опасался расстаться с ней и уехать в другое место. Когда она стала чуждаться его, вернулся он к мысли об Иерусалиме.

Как-то раз встретил он Соню. Пошел провожать ее. По дороге заговорили они об Иерусалиме. Сказал Ицхак: «Я еще не был там». Сказала Соня: «Каждый, в ком есть капля крови, а не цветная водичка, едет и смотрит». И добавила Соня: «Нет места в Иерусалиме, где бы я не побывала. Что только я видела и чего не видела! «Бецалель» и профессора Шаца, кабинет Бен Йегуды и стол, на котором он писал большой словарь в тюрьме. И все дни, что я провела в Иерусалиме, я не спала. Днем осматривала древности, а по ночам гуляла со студентами «Бецалеля» по стенам города и мы танцевали при свете луны».

Нежный румянец покрыл вдруг ее лицо, как в ту ночь, когда отдал ей Ицхак свой первый поцелуй. Увидел это Ицхак, и сердце его задрожало, как золотые волоски на ее верхней губе. Протянул он руку погладить ее по голове. Отдернула она голову и сказала: «Идем!» У своего дома она протянула ему руку и сказала: «Прощай!» Не успел он ответить, как она исчезла.

В те дни душа его была полна противоречий. Хотел он поехать в Иерусалим – и хотел остаться в Яффе. Оставил он свое ремесло и целыми днями бродил по городу. Однажды встретила его Соня на улице и была поражена, что он бродит без дела. Сказал он ей: «Уезжаю я в Иерусалим, а работу оставил». Кивнула ему Соня головой и сказала: «Наконец-то», – как человек, которому надоел его друг, беспокоящий его больше, чем надо, и он говорит: наконец-то ты понял, что пора исчезнуть; и не спросила она его, когда он вернется, а спросила, когда он едет. Сказал Ицхак: «Я еду в Иерусалим искать работу». Улыбнулась Соня: «Ты придешь попрощаться со мной?» Протянула ему руку и ушла.

 

2

Ицхак отправил свои вещи на вокзал и пришел к Соне проститься. «Уезжаешь?» – сказала Соня. «Уезжаю», – сказал Ицхак. Сказала Соня: «Раз так, не буду задерживать тебя». Почувствовала, что нехорошо так говорить, смягчилось ее лицо, и она спросила: «Когда отходит поезд?» Прошептал Ицхак в ответ: «Через час». Сказала Соня: «Переоденусь и провожу тебя на вокзал». Надела лучшее из своей одежды и пошла с ним.

По дороге снова спросила: «Когда отходит твой поезд на Иерусалим?» Сказал Ицхак, запинаясь: «Через час он отходит отсюда». Сказала Соня: «Если так, к чему торопиться? Зайдем в кафе и попрощаемся за порцией мороженого. Согласен?» Кивнул он ей головой в знак согласия. Сделала Соня вид, будто не видит, и сказала: «Почему ты молчишь, скажи: да». Сказал Ицхак: «Хорошо, зайдем в кафе».

Зашли они в кафе и заказали мороженое. Не успели попробовать, как оно растаяло. Съев свою порцию, взглянула Соня на Ицхака, и перед ее внутренним взором прошли все ее поклонники. Иногда они – такие, иногда – другие, но Ицхак всегда с ней один и тот же и ни разу не согрешил перед ней. Взяла она его руку и попросила у него прощения. Подумала и сказала: «После этого растаявшего мороженого не мешает нам выпить крепкий кофе. Хочешь?» Ответил Ицхак: «Да». Сказала Соня: «Твой голос слаб, как будто нет у тебя воли. Никогда, Ицхак, не просил ты у меня хоть что-нибудь». Очнулся Ицхак и сказал: «Никогда я не просил у тебя хоть что-нибудь, потому что казалось мне: с тобой мне ничего не нужно». Подняла Соня глаза и оглядела его, и он тоже взглянул на нее. С того самого дня, как он познакомился с ней, не казалась она ему такой красивой, как в это мгновение. Взял он ее за руку и попросил ее: «Соня, напиши мне!» Сказала Соня: «Напишу тебе, напишу тебе». Закрыл Ицхак глаза. Посмотрела Соня на него и спросила: «Почему ты закрыл глаза, Ицхак?» Прошептал он в ответ: «Я читаю твое письмо». Сказала Соня: «С закрытыми глазами?» Открыл он глаза и сказал: «Никогда в жизни не видел я письма от девушки». Спросила Соня: «Никогда в жизни не видел ты письма от девушки?» Закрыл он снова глаза. Сказала Соня: «Ненаписанные письма ты читаешь». Кивнул Ицхак головой, и печальный свет блеснул из-под его сомкнутых век.

Хозяин кафе принес две чашки кофе. Засмеялась Соня и сказала: «Хотела я выпить с тобой крепкий напиток, а он принес нам кофе с молоком. Если хочешь ты попробовать настоящий кофе, иди к арабам, как делали мы с Рабиновичем. Опять ты грустишь? Порцию печали ты хочешь оставить мне перед своим отъездом? Когда отходит твой поезд?» Сказал Ицхак: «Уже пришло время вставать». Сказала Соня: «Ну так вставай, и пойдем, но с высоко поднятой головой». – «Да-да, – подхватил Ицхак, – с высоко поднятой головой». Сказала Соня: «Ты повторяешь мои слова». – «Да-да», – сказал Ицхак. Рассмеялась Соня и сказала: «Оставь свои поддакивания и дай мне руку». Взяла его за руку и подняла со стула. Быстро-быстро расплатилась, купила плитку шоколада и зашла к немцу-кондитеру, купила разного печенья и дала Ицхаку с собой в дорогу. Взяла его под руку и пошла с ним. Замедлил Ицхак свой шаг, чтобы растянуть дорогу. Но дорога коротка. Не прошло и четверти часа, как они пришли на вокзал.

Поезд опаздывал. Те, что прибыли и боялись, не опоздали ли, начинали злиться на турок: как это те не понимают время – пишут в расписании, что в такой-то и такой час прибывает поезд в Яффу, а на деле – его нет. Ицхак не огорчается и не злится. Наоборот, прекрасно делает поезд, что опаздывает, и хорошо бы – не пришел вовсе. Начал он воображать себе, как он возвращается с Соней в город и снимает себе комнату в немецком квартале вроде комнаты Рабиновича, а там… Не успел Ицхак закончить, как послышался резкий гудок и тарахтение подходящего поезда. Ицхак протиснулся внутрь вагона, а Соня помахала ему платком и крикнула: «Прощай, прощай, прощай!»

 

3

Вздрогнул поезд и тронулся с места. Тот, кто занял себе место, сидит, будто боится, что вытянут из-под него сиденье. Тот, кто не нашел себе свободное место, бродит с сердитым и умоляющим выражением лица. Как только все пассажиры нашли себе места и расположили свои вещи, они принялись знакомиться друг с другом и говорить о турецком паше, споры о котором еще не утихли, и о всяких других проблемах, число которых все возрастает. Потом оставили общие проблемы и перешли к собственным делам; потом заговорили о комитете ешив и о халуке, про то, что касается всех и каждого.

Ицхак сидел на занятом им месте. Временами чудилось ему, что все еще идет он с Соней, а временами чудилось ему, что он все бредет и бредет и не знает, зачем он бродит и куда он идет. Приподнял он голову и огляделся вокруг. Все до одного люди – чужие ему, и даже он будто чужой сам себе. Вспомнил он, как провожал Рабиновича, своего друга, и сравнил его отъезд со своим отъездом. Как это было? Друг его Рабинович отправился за границу, а он пошел провожать его и встретил Соню. Погруженный в свои размышления, он вытащил шоколад, который дала ему Соня, и отломил себе кусочек. Увидел, что смотрит на него ребенок, и отдал ему этот кусок. Вскочил отец ребенка, и выхватил шоколад из детских рук, и выбросил в окно, и заорал на мать ребенка: «Корова! Где твои глаза? Ты что, не видишь, что «этот» дает нашему ребенку?» Почувствовали соседи Ицхака его обиду и решили отвлечь его беседой от этого глупого фанатика, не понимающего, что шоколад – кошерный продукт.

В ходе беседы спросил их Ицхак: где можно остановиться? Начали обсуждать, какая гостиница хороша: Талесмана или Рабиновича? А если Рабиновича, то какого Рабиновича? Рабиновича из Варшавы или Рабиновича из Гродно? И принялись рассказывать о том, что, если один из Рабиновичей переезжает, тут же переезжает его соперник, другой Рабинович, и снимает дом для своей гостиницы напротив.

А поскольку заговорили они о гостиничном бизнесе, припомнили старые времена, когда не было во всем Иерусалиме гостиниц. Одни считали, что это было плохо, другие считали, что это было хорошо, ведь заповедь гостеприимства была дорога для еврейского народа, и не приходило в голову ни одному еврею извлекать из этого выгоду; наоборот, каждый, кто встречал путника, богатый ли, бедный ли, приводил его к себе домой, и кормил, и поил его, и укладывал спать, и заботился о нем не для того, чтобы получить плату; и делал это гораздо лучше, чем заботятся о своих постояльцах все хозяева отелей, у которых даже глазом моргнуть стоит денег.

«К чему упомянули тут Рабиновича, – спросил себя Ицхак, – и если шоколад – кошерная еда, что увидел в нем тот хасид? Почему выбросил его? Итак, советуют мне остановиться у Рабиновича». Поднял Ицхак глаза, чтобы спросить, к какому Рабиновичу советуют они ему пойти? Понял это один из попутчиков и намекнул ему, как приятелю, чтобы тот послушал, о чем говорят.

Сидели себе пассажиры в поезде и вспоминали прежние времена и прекрасные качества, которыми прославился еврейский народ. Был там, в поезде один знаток Торы, из старых иерусалимцев. Сказал он им, своим попутчикам: «Слышу я, что вы говорите о гостиницах, раз так, расскажу вам про один случай со мной в связи с этим. Однажды отправился я собирать пожертвования для ешивы «Эц Хаим» и приехал в Ришон ле-Цион. Встретил я там рабби Хаима-Дова, моего друга. Спросил он меня: «Что ты здесь делаешь?» Сказал я ему: «А ты?» Он ответил мне: «Я назначен сюда резником». Спросил я его: «Как у тебя с заработком?» Сказал он мне: «Слава Богу, часть заработка я получаю от моего ремесла, а остальное дает мне другое занятие». – «Что это?» Сказал он мне: «Я открыл нечто вроде постоялого двора, что зовется отелем, и тебя я прошу тоже остановиться у меня. Ведь известно тебе, что мой дом, слава Богу, кошерный для самых строгих блюстителей закона». Тотчас взял он мои вещи, и привел меня к себе домой, и накрыл для меня стол с самыми лучшими кушаньями, и постелил мне свежую постель, и уделил мне много времени. Спустя три дня, когда подошло мне время уезжать, хотел я расплатиться с ним. Улыбнулся он и сказал: «Разве я хозяин гостиницы, чтобы брать плату? Простоя понял, что тебе нужна гостиница, и предоставил тебе гостиницу».

Ицхак сидел и потирал большим пальцем правой руки мизинец левой руки. Итак, думал, итак… еду я в Иерусалим. Во всяком случае, должен я поблагодарить Соню за то, что она обошлась со мной хорошо и даже дала мне с собой припасы в дорогу. Правда, если бы не дала она мне шоколад, я бы не опозорился. Итак, через час я прибуду в Иерусалим, ведь я еду в поезде в Иерусалим, и это я понимаю, хотя и не изучал логику.

Дернулся поезд, как обычно, замедляя ход. Тут постоял немного и там постоял немного, пока не прибыл к заходу солнца в Иерусалим. Похватали все свои вещи, пробегая мимо своих попутчиков и не замечая их. Остался Ицхак на вокзале и не знал, куда пойти, подобно многим, прибывающим на новое место. Подошел к нему возчик и взял его вещи. Потащился Ицхак за ним следом и поднялся на его повозку.