ШЕРЛОК ХОЛМС И ЕГО СОВРЕМЕННИКИ

Статья

Доктор Артур Конан Дойл был молод и беден. Когда в 1882 году он получил практику в Портсмуте, ему было двадцать три года, медицинский опыт его ограничивался годом в роли судового врача. Связей — никаких, родственники помочь не могут или не хотят. Так что доктор завесил шторами окна первого этажа в доме, который ему удалось снять, чтобы прохожие не догадались, что в комнатах нет мебели. А медную табличку со своим именем и дверные ручки он чистил глубокой ночью: никто не должен знать, что доктору не на что нанять служанку.

Конан Дойл был, судя по всему, хорошим, разумным, знающим врачом. К тому же он был добрым человеком. А чего злиться? Ростом Артур — метр девяносто, здоровьем бог не обидел, собой хорош, весел и трудолюбив. А главное — убежден, что станет писателем. Пока что груды исписанных листов растут в спальне, а конверты с рассказами возвращаются от издателей…

Мать, в бедности растившая многочисленных сестер Артура, требовала в письмах, чтобы он женился. Хорошо бы отыскать состоятельную невесту… Ведь на сорок фунтов в год не проживешь.

Получилось все наоборот.

В марте 1885 года расположенный к Артуру доктор Пайк пригласил его на консультацию. Доктора пугали симптомы болезни Джека, сына небогатой вдовы, что поселилась по соседству. Мать и сестра мальчика ждали их в пансионе, где они жили у моря, надеясь, что Джеку станет лучше. Консилиум утешения не принес. Доктору Пайку и Артуру было ясно, что мальчик обречен. Он перенес менингит и страдал от осложнений. Страшные болезненные припадки лишали Джека разума… Миссис Хокинс, его мать, пригласила врачей к чаю. Его сестра Луиза накрыла на стол. Разговор за чаем был печальным не только оттого, что все понимали безнадежность положения, но и потому, что семье Хокинсов было некуда деваться. Их уже попросили покинуть два пансиона: припадки пугали постояльцев. И вот завтра они должны уехать и отсюда. Но куда? Вернуться в Лондон, где у них есть квартирка? Но там Джеку сразу становится хуже.

Луиза старалась не смотреть на врачей — ей было стыдно, что мать так унижается перед чужими людьми.

Потом доктора стали прощаться. И вдруг, уже у двери, очень высокий и худой доктор Конан Дойл вдруг сказал:

— Пожалуй, я могу предложить временный выход. Если, конечно, вас это устроит. Я живу один в пустом доме. Там есть свободная комната. Вы можете привезти мальчика ко мне. Днем вы будете рядом с ним, а ночью я… Нет, вы меня неправильно поняли! Я не возьму с вас денег. Ведь мальчик мне не помешает.

На следующий день Джека привезли к Конан Дойлу. Вскоре у ребенка поднялась температура, ночами он почти не спал. Не спал и доктор Артур. Он проводил ночи в качалке, которую поставил в комнате у Джека.

С каждым днем Джеку становилось хуже. Через две недели он умер.

И без того небольшая практика Артура понесла на этом жестокий урон. Да и как прикажете реагировать пациентам Конан Дойла, если из его дома на виду у всех выносят маленький, обтянутый черной материей гроб и все вокруг знают, что доктор сам предложил оставить мальчика у себя.

И хоть доктор Пайк стоял за своего друга стеной, а мать и дочь Хокинсы не столько думали о своем горе, сколько утешали разбитого несчастьем молодого врача, половину пациентов Артур потерял. Разве докажешь благопристойным соседям, что Хокинсы бедны и никакой корысти в действиях Артура не могло быть.

После похорон знакомство с Хокинсами не прервалось. Артур часто навещал их, да и женщины нередко бывали у него в пустом доме. Кто знает, в какой момент взаимное сочувствие и общее горе, соединившие этих людей, превратились в любовь? Луизе, которую все звали Туи, было тогда двадцать семь лет, она была на год старше Артура. Милая, круглолицая, полногубая шатенка с большими сине-зелеными глазами была молчалива, домовита и улыбчива. До встречи с ней Конан Дойл неоднократно влюблялся, собирался жениться, шумно расставался с красавицами, чтобы тут же влюбиться снова… А тут все было иначе. В начале марта они познакомились у постели Джека, в конце апреля — обручились.

Мать Артура была расстроена. Литературных надежд сына она не разделяла, да и кто мог их разделить? Теперь же бедный доктор создал бедную семью и заведет бедных детей… Не такой судьбы она желала Артуру.

Конан Дойл также понимал, что богатым и преуспевающим врачом ему не стать. А вот знаменитым писателем он станет! Ведь Туи верит в него. Пока что они уговорили тещу переехать в их дом, взяли напрокат пианино и купили записную книжку в кожаном переплете, на который наклеили квадратик бумаги: «Л. и А. Конан Дойл, 6 августа 1885 года». В альбом они записывали мысли о книжках, что вместе прочли, понравившиеся цитаты и придуманные молодоженами афоризмы. Рукой Артура написано, например: «Для того чтобы быть истинной, религия должна охватывать все — от амебы до Млечного Пути». Религиозные вопросы были для Конан Дойла больным местом: дело в том, что со стороны отца у него было немало богатых и знатных родственников. Все они, без исключения, были ревностными католиками. Артуру достаточно было бы не спорить с ними — тетки и дядья любили племянника. Но упрямый доктор твердо заявил, что он не признает существования бога. Родственники этого не перенесли и отвернулись от Артура.

Закончив прием больных, доктор садился за письменный стол и допоздна писал. Каждый день. По многу страниц. Но Конан Дойлу никак не удавалось найти себя в литературе. Артур был убежден: он родился, чтобы стать историческим романистом.

В то же время история часто представлялась ему как яркое скопище характеров, необычных ситуаций, парадоксальных сюжетов. В ней он искал приключения, тайну, детектив. Отсюда один шаг до детектива современного.

В архиве Конан Дойла наследники отыскали его заметки, относящиеся к 1886 году. «Прочел роман Габорио — детектив „Лекок“, — писал Конан Дойл, а также рассказ об убийстве старухи, имя которой я запамятовал… Все это очень хорошо сделано. Как у Уилки Коллинза, но лучше». И на том же листке появляется странная запись, явно связанная с заметкой о Габорио: «Рукав плаща, испачканное брючное колено, грязь на указательном и большом пальцах, ботинок… каждая деталь может нам что-то рассказать, но невероятно, чтобы в сумме они не показали истинной и полной картины».

Конан Дойл начал думать о детективном рассказе.

Будучи сам врачом и весьма трезвым человеком, Конан Дойл полагал, что детективная работа может стать настоящей наукой. Это положение сегодня кажется настолько бесспорным, что трудно поверить, что еще в семидесятых годах прошлого века криминалистики как науки не существовало. Ее пытался изобрести на страницах своих новелл Эдгар По, а реальные полицейские обходились жизненным опытом и услугами осведомителей. Опубликованная в 1864 году книга Ломброзо о криминальных типах, хоть и получила широкую известность, практической пользы сыску не принесла. Работы Бертильона, Хершела, Гофмана и других ученых — дело ближайшего будущего.

В начале 1886 года Конан Дойл записывает: «Испуганная женщина подбегает к кебмену. Они отправляются искать полисмена. Джон Ривс, который уже семь лет служит в полиции, отправляется с ними». Это уже набросок к детективному рассказу.

В записных книжках все чаще появляются заметки, подготовительные фразы, имена, места действия для детектива. Кто будет главным героем? У Дойла есть приятель, ведущий член Портсмутского литературного и научного общества по имени Джеймс Ватсон. Записывает: «Джон Ватсон». Станет ли он детективом? Может быть, он лишь друг и комментатор? Но как тогда назвать главного героя? Появляется в записной книжке имя: «Шерринфорд Холмс». Но это имя его не удовлетворило. Оно было слишком претенциозным. И тут в голову пришло ирландское имя Шерлок. Хорошо звучит: Шерлок Холмс? Внешне он будет похож на доктора Джозефа Белла, что учил Артура в Эдинбургском университете.

Доктор Конан Дойл отыскал Туи на кухне. Как ей нравится сочетание: Джон Ватсон и Шерлок Холмс? Представляешь: Лондон, пустой дом, дорожка к нему, покрытая желтой мокрой глиной, мертвый человек, лежащий при свете красной свечки, и слово «месть», написанное кровью на стене…

— Ах! — сказала добрая Туи. — Как интересно!

Может, она выразилась иначе, но Артур, ободренный семейной поддержкой, поспешил вниз, к себе в кабинет. В ту ночь он так и не лег.

Да и в следующие дни выдержанного и веселого доктора было не узнать. Он стал рассеянным, откладывал визиты и приемы, отпустив очередного пациента, тут же вытаскивал из стола рукопись и принимался писать…

И уж конечно, Артур не подозревал, что пишет рассказ о самом популярном сыщике в мировой истории, а может быть, даже о самом известном герое английской литературы.

* * *

Конан Дойл создал современную детективную литературу, он открыл современный тип сыщика, который пользуется не только дедукцией в раскрытии преступления, но и привлекает достижения науки. Конан Дойл предугадал криминалистику двадцатого века — в этом сила Шерлока Холмса и его популярность среди читателей даже через сто лет. Я сейчас не говорю о литературных достоинствах прозы Конан Дойла, они очевидны и конечно же способствовали успеху и долговечности его произведений. Я говорю о их соответствии жизненной правде. И соответствии своему времени.

Вполне можно допустить, что, не стань Конан Дойл столь головокружительно популярен уже в конце прошлого века, не издавали бы его столь энергично во всем мире, не передавали бы его затрепанные книжки по наследству: отцы — детям, деды — внукам, может быть, сегодня он бы не был столь знаменит. Ведь если положить рядом томики Конан Дойла и тысячи книг его талантливых последователей, литературоведческий анализ докажет, что ученики далеко обогнали учителя. Но мы все равно читаем Конан Дойла раньше и увлеченней, чем Агату Кристи, Гарднера, Эллери Квина или Чандлера.

Еще одно соображение: за полвека до Конан Доила о принципах научной дедукции размышлял другой большой писатель — Эдгар По. И написал несколько классических новелл. Они, пожалуй, более известны сегодня, чем в год написания. Эдгар По настолько обогнал свое время, что не почувствовал адекватного читательского отклика и бросил это занятие.

Конан Дойл же точно отразил время. Также как Жюль Верн в фантастике и приключениях. Также как Уэллс, сменивший Жюля Верна.

Для того чтобы мои рассуждения не были бездоказательными, я постараюсь вкратце рассказать о том, что происходило в криминалистике именно в те годы, когда Конан Дойл поселил своего героя на Бейкер-стрит.

В Лондоне стоял старый дворец, в котором останавливались шотландские короли. Дворец назывался Скотленд-Ярд, то есть шотландский двор. После того как Шотландия потеряла остатки независимости и королей там не стало, здание использовалось различными государственными службами, пока не было передано в первой половине прошлого века лондонской полиции. Полиция в стране не пользовалась популярностью, работать там было позорно. К тому же высокие представления англичан о личной свободе вступали в противоречие с запутанностью старых законов, которыми можно было манипулировать в интересах судьи и чиновников. Законы были жестоки и порой бессмысленны. Достаточно сказать, что смертная казнь полагалась за двести различных преступлений, среди которых были и вовсе пустяковые с точки зрения просвещенного девятнадцатого века. Вместо организованной полиции существовало множество частных сыщиков, которые нередко сами шли на преступления, чтобы заполучить «кровавые деньги», — те сорок фунтов стерлингов, что полагались за поимку вора или иного преступника. Так что грань между преступниками и детективами была зыбкой.

Уголовная полиция в Лондоне была создана лишь в 1829 году, куда позже, чем в других европейских столицах. Полицейские получили униформу серые панталоны, голубые фраки и черные цилиндры. Тысяча лондонских полицейских смогли навести порядок на улицах, но преступники лишь отступили в темные углы города — ночные преступления, грабежи не прекращались. В 1842 году несколько полицейских, сняв форму и одевшись в штатское, стали детективами. А еще через восемь лет Чарльз Диккенс изобразил в романе «Холодный дом» такого детектива и даже ввел столь привычное для нас слово — детектив (от «следить», «расследовать»).

Приемы и методы детективов были чисто любительскими, число их мизерно. В 1869 году число детективов в Скотленд-Ярде достигло 24 человек — на миллионный город! Новый шеф британской полиции тогда же признавался: «Большие трудности лежат на пути развития детективной системы. Многие англичане смотрят на нее с недоверием. Она абсолютно чужда привычкам и чувствам нации».

Лишь в семидесятых годах, когда начальником Скотленд-Ярда стал Говард Уинсент, наметились некоторые перемены. Создавались картотеки на рецидивистов, их начали фотографировать, а в начале 80-х Уинсент даже отправился в Париж, чтобы познакомиться с работами Бертильона. Напомню, именно тогда Конан Дойл поселился в Портсмуте и начал заниматься врачебной практикой.

* * *

Что заинтересовало Говарда Уинсента в Париже?

Если Англия держалась за нисходящие еще к средневековью правила и обычаи, если ее замшелая законодательная система уже не отвечала интересам империи, то Франция, пережив потрясения Великой революции и наполеоновских войн, старую систему разрушила. А куда легче начинать все на пустом месте!

В молодой капиталистической, агрессивной Франции Наполеона царил (вернее, должен был царить) порядок: Франция рассматривалась императором как тыл всеобщего фронта. А в тылу должно было быть спокойно.

Спокойствия было нелегко добиться, так как полиция господина Фуше занималась в основном политическим сыском, выявляя врагов и диссидентов, раскрывая заговоры. Так что между наполеоновским идеалом и действительностью существовал громадный разрыв. Именно постоянная война и способствовала росту уголовной преступности в стране — было кого грабить, было где скрываться. Нельзя сказать, что это не вызывало в полиции беспокойства, но каким образом справиться с преступным миром, никто себе не представлял. Пока в 1810 году к полицейскому префекту Парижа не явился плотный, красивый господин тридцати пяти лет от роду с вьющимися волосами над высоким лбом, густыми бровями и горбатым носом над четко очерченными губами. Этот господин рассказал префекту удивительную историю: звали его Эженом Видоком, был он авантюристом, несколько раз сидел в тюрьме, бежал оттуда, причем побеги его были удивительны и порой невероятны. Однажды он даже прыгнул в реку с тюремной башни. Но после каждого побега его ловили. Наконец Видок угодил на каторгу и провел там несколько лет в цепях. Пройдя через все тюрьмы Франции, Видок близко познакомился с большинством самых крупных преступников и преступных (теперь мы назвали бы их гангстерскими) кланов. Лишь на рубеже XIX века, в очередной раз убежав, Видок смог закрепиться в Париже и десять лет провел на свободе. Но свобода была ненадежной, Видока продолжала искать полиция, да к тому же отыскали старые тюремные дружки, которые стали требовать у него денег, в ином случае грозя донести. В один прекрасный день Видоку это все опротивело и он принял решение, о котором и сообщил префекту: он намерен начать борьбу с преступниками.

Две счастливые случайности привели к революции в парижской уголовной полиции: решение Видока, личности незаурядной и сильной, и согласие на это барона Паскье, префекта парижской полиции. И тот и другой немало рисковали.

Видок набрал себе в «группу» бывших преступников и начал их тренировать. Тайные агенты Видока, а их было двадцать человек, отличались от полицейских тем, что могли бороться с преступниками преступными методами, могли втереться в доверие к любой банде и были преданы только своему вождю. Видок предугадал и воплотил в жизнь множество способов (далеко не всегда чистых), которыми с тех пор пользуются тайные полиции всего мира: он внедрял агентов в банды, подсаживал их в камеры, устраивал им и нужным людям побеги, чтобы выйти на след банд… Сам Видок при том обладал фантастической памятью на лица. И чтобы не упустить ни одного нового лица, он регулярно бывал во всех тюрьмах, вглядываясь на прогулках или в камерах в лица, и фотографически запоминал их. Преступный мир ненавидел Видока и трепетал перед ним и его организацией, которая получила наименование «Сюртэ», что значит «безопасность». Четверть века Видок трудился не за страх, а за совесть, пережил Наполеона и его преемников и в значительной степени ликвидировал организованную преступность во Франции. После того как в 1833 году его убрали из полиции, потому что наступили «респектабельные времена» и держать во главе уголовной полиции бывшего преступника полагали неприличным, он прожил еще четверть века, имея собственное сыскное бюро, где трудились его старые соратники, писал мемуары и был персоной легендарной и уважаемой.

К началу 80-х годов в Сюртэ работало уже несколько сот агентов, но качественных изменений по сравнению со временами Видока не наступило. Все так же агенты ездили по тюрьмам, чтобы запоминать лица преступников, предпочитали осведомителей из уголовного мира фотографическим карточкам Сюртэ за полвека была настолько завалена папками с делами преступников и прочими бумагами, что разобраться в этом не было никакой возможности.

Обнаружилось, что самая развитая и передовая сыскная система в мире, французская, находится в тупике. Назавтра в том же положении окажутся и другие европейские полицейские службы. И если этот кризис еще не чувствовался в шестидесятых годах, а возник именно к началу восьмидесятых, то, следовательно, надо искать его корни не в работе полиции, а в состоянии общества.

Давайте посмотрим, что произошло к этому времени в Европе.

В течение всего XIX века накапливались социальные и технологические перемены. Паровоз появился в первой половине века, а к восьмидесятым годам железная дорога — основное средство сообщения в Европе. Еще в сороковых годах парусные корабли гордо плыли по морям и в сражениях обменивались бортовыми залпами, но во время Восточной войны, когда европейские армии штурмовали русский Крым, оказалось, что российские фрегаты и линейные корабли совершенно беспомощны перед шустрыми, не зависящими от погоды английскими и французскими пароходами. А к началу восьмидесятых моря уже бороздили тысячи пароходов — время парусного флота осталось позади. К этому времени мир был стянут линиями телеграфных проводов, заводы стали громадными левиафанами, где ухали паровые прессы и работали миллионы станков. Города были перенаселены — в столицах скапливались богатства не только метрополии, но и колоний, но там же росло число люмпенов, городское дно было покрыто тиной. Улицы были заполнены каретами, и в одном футурологическом прогнозе того времени в качестве главной угрозы цивилизации рассматривался конский навоз, который в двадцатом веке якобы завалит улицы больших городов. Европа стала страной больших городов, больших капиталов и большой преступности. Власть денег и характер городских отношений определяли характер преступности. Это накопление перемен шло в течение всего века, но во второй его половине произошел качественный скачок. Преступники многому научились и стали использовать средства, подаренные промышленным и научным девятнадцатым веком.

Так как паспортной системы в европейских странах не существовало, то к началу восьмидесятых годов на первое место вышла проблема идентификации преступников. В мире, где росла профессионализация, создавалась преступная инфраструктура. Но при том каждый преступник мог сбежать, скрыться, возникнуть вновь под иным именем. Пока у Видока были картотеки в тысячи человек, можно было вспомнить, узнать, отыскать. А если число преступников определяется сотнями тысяч — что тогда делать?

Следовательно, относительно небольшому и плохо обученному штату сыскной полиции в европейских городах противостояли десятки тысяч профессиональных преступников (не говоря уж о преступлениях, совершенных не уголовниками). Единственным выходом для криминалистов было отыскать такие способы детекции, которые позволяли бы быстро находить и опознавать преступников, а также определять улики. Если эти задачи не будут решены в ближайшее время, полиция потерпит поражение.

Понимание этого, проникши в умы наиболее разумных и дальновидных детективов и специалистов, связанных с сыском, долго еще не могло найти пути к сердцам руководителей. Те чаще всего исходили из соображений политических, рассматривали свой пост как синекуру и страшно боялись любых новшеств. То есть над детективами нависла чиновничья подушка, и чем ближе к верху, тем она была более косной.

Именно рубеж 80-х годов и стал началом борьбы, которую повели криминалисты за революцию в сыскном деле. Борьба оказалась упорной и долгой. И в этой борьбе принял самое непосредственное участие писатель Конан Дойл, который утверждал своими книгами новую научную криминалистику и воздействие которого на общественное сознание было куда более активным, нежели тех экспертов, что сидели в пыльных комнатах Сюртэ или Скотленд-Ярда.

Первым в борьбу вступил писарь Сюртэ Альфонс Бертильон. Он попал в полицию, потому что оказался совершенно непригодным для иных занятий, которые он испробовал с разной степенью неудачи. К тому же Бертильон отличался несносным характером, и лишь всеобщее уважение к его отцу и деду, известным биологам и антропологам, позволяло ему держаться на плаву, но выше каморки писаря в Сюртэ подняться Бертильон не мог. Так и сидел там, в пыли, в полутьме, и занимался карточками на преступников, стараясь привести их в какую-нибудь систему.

Наследственная страсть к систематизации и естественное образование привели Бертильона к мысли, что можно использовать особенности телосложения преступников для того, чтобы их различать. Он выпросил разрешение обмерять заключенных в тюрьме и под насмешки коллег мерил им мочки ушей, объем головы, длину рук и так далее. В конце концов он определил одиннадцать признаков, в сумме дававших портрет человека, который можно было быстро отыскать в картотеке. А если есть описание преступника — известен его рост, цвет волос и т. д., то можно свести поиски его в картотеке к относительно узкому кругу карточек, которые перечисляют, допустим, высоких брюнетов.

А так как при том Бертильон придумал и как классифицировать карточки по ящикам, то поиски нужного человека заняли бы несколько минут. Раньше же, чтобы отыскать человека, приходилось просмотреть десятки тысяч карточек.

Сегодня система Бертильона кажется простой и понятной. По крайней мере, она куда удобнее, чем отсутствие системы вообще. Но когда парижский префект ознакомился с докладной запиской писаря, то ему стало смешно. Он выгнал Бертильона от себя, и тот махнул было вообще рукой на свой метод, но, узнав об этом, его отец сделал все, чтобы сын не сдался. И Бертильоны стали ждать, пока префект сменится. Префект и в самом деле сменился, и наконец в конце 1882 года отцу Бертильона через его друзей удалось убедить нового префекта провести испытания метода Альфонса.

Условия, поставленные Бертильону, были жесткими — ему предложили за три месяца создать картотеку и с ее помощью найти хотя бы одного преступника. А в помощники ему дали только двух писарей. За три месяца Бертильон успел обмерить по своей методе 1800 преступников, но ни один из них не попался вновь. Вот-вот начальство вызовет к себе и велит доложить, что же вышло из опыта. Но тут Бертильону улыбнулась удача. Обмерив только что задержанного преступника, который назвал себя Дюпоном, Бертильон хотел положить его карточку в картотеку, но увидел, что там уже есть карточка с точно такими же данными. И фамилия там значилась: Мартин.

Арестованного еще не успели увести, и Бертильон заявил ему, что знает его настоящее имя. Тот так растерялся, что тут же признался. Об этой удаче узнали репортеры, написали газеты, и тогда префект разрешил Бертильону продолжать свои опыты дальше.

Картотека продолжала расти, и постепенно все чаще удавалось установить истинную личность попавшегося вновь преступника. По мере того как известность метода росла, к Бертильону стали приезжать полицейские из других городов и даже стран. Сам изобретатель метода был повышен в чине и даже получил собственный кабинет. Это случилось в начале 1885 года.

Истинной славы Бертильон добился в 1892 году, когда с помощью его метода удалось доказать, что страшный анархист, исполнитель нескольких взрывов в Париже Равашоль и уголовник Кенигштайн — одно лицо.

У системы Бертильона был один очевидный недостаток — она была громоздка. Приходилось до миллиметра обмерять арестованного, который чаще всего совсем этого не желал. Это требовало усилий и измерительных приспособлений. Не говоря о возможных и нередких ошибках при измерениях, нельзя исключать того, что встречаются люди, физические характеристики которых идентичны. Возьмем, например, близнецов… Так что ошибки случались и дорого обходились обвиняемым, за чужие преступления. Правда, Бертильон непрерывно совершенствовал свое изобретение, введя в него фотографирование — причем в деле должно было быть две фотографии — анфас и в профиль.

В то же время другие ученые и полицейские стремились найти если не более надежный способ определения людей, то хотя бы более простой и действенный. Как бывает с крупным изобретением, его сделали одновременно различные люди.

* * *

Уже в конце 1877 года полицейский чиновник в Британской Индии Уильям Хершел послал письмо инспектору тюрем в Бенгалии, в котором заявил, что в течение многих лет пользуется в определении преступников старинным, известным еще в древнем Китае способом — отпечатками пальцев. Хершел утверждал, что у всех людей различные отпечатки. Больше того, он выяснил, что отпечатки пальцев у людей с возрастом не меняются. Разумеется, ответ на письмо содержал в себе предложение отдохнуть в Европе, так как Хершел явно перетрудился и нервы у него разболтались настолько, что он осмелился беспокоить начальство больными фантазиями.

Тогда же в Японии работал английский врач Генри Фулдс, также обративший внимание на отпечатки пальцев. Более того, Фулдс, уверовав в то, что отпечатки пальцев у людей индивидуальны, решил доказать это на деле. Когда обокрали соседний дом и грабитель оставил на свежей краске забора отпечаток своего пальца, Фулдс отправился в полицию, которая уже задержала подозреваемого, и, взяв у него отпечаток пальца, сравнил с тем, что остался на заборе. Затем он заявил полицейским, что они арестовали невинного человека. Японские полицейские оказались разумными людьми. Они поверили странному английскому доктору и продолжили поиск преступника. У всех подозреваемых Фулдс снимал отпечатки пальцев. Пока не попался человек, отпечатки которого совпали со следом на стене. И тот во всем сознался. Когда удалось таким же методом поймать еще одного вора, Фулдс написал об этом статью и отослал в журнал «Нейчур». Статья была опубликована в 1880 году.

Никто еще не намеревался признавать снятие отпечатков пальцев методом опознания преступников, а тем временем Хершел и Фулдс принялись бороться между собой за приоритет. Над ними посмеивались — уж очень трудно было поверить в то, что природа наградила каждого человека неповторимым набором линий на подушечках пальцев. Да и как их распознавать?

Следующий шаг в этом направлении сделал английский последователь Бертильона Френсис Гальтон. Он многому научился у французского, теперь уже всемирно знаменитого коллеги, но решил, что снятие отпечатков пальцев помогло бы Бертильону (который этого метода не признавал и полагал всех, кто ратовал за него, авантюристами). Гальтон сделал важный шаг вперед — он определил четыре основных типа отпечатков по расположению линий. Но этого было недостаточно, чтобы создать рабочую картотеку. Обнаружилось, что некоторые типы встречаются часто, другие весьма редки, так что некоторые из ящиков получились бы огромными, другие — пустыми.

Постепенно все европейские страны стали внедрять у себя либо метод Бертильона, либо обращались к дактилоскопии (так стали называть учение об отпечатках пальцев). Но наибольших успехов добились аргентинские полицейские. Впрочем, об этом в Европе никто и не подозревал.

Молодой сотрудник полицейского управления из Буэнос-Айреса Хуан Вучетич, хорват по происхождению, независимо от европейских ученых, разделил отпечатки пальцев на группы, выработал формулы их определения и составил первую в Аргентине картотеку. Начальство Вучетича, как и положено, относилось к его затеям с подозрением. Но Вучетич ждал случая доказать свою правоту.

Случай представился в 1892 году, когда в городишке Некохоа, на побережье Атлантического океана, было совершено страшное убийство. Молодая женщина Франциска Рохас вбежала к соседям с криком, что ее двоих маленьких детей убили, а виноват в этом крестный по фамилии Веласкес, пожилой, добродушный на вид рабочий с соседнего ранчо, который давно ухаживал за Франциской.

Приехавший алькальд обнаружил в хижине Франциски ее детей шестилетнего мальчика и девочку четырех лет. Они лежали в луже крови головы их были размозжены.

Заливаясь слезами, Франциска рассказала, что Веласкес преследовал ее своими ухаживаниями, но Франциска отказалась выйти за него замуж, потому что любила другого. Тогда Веласкес поклялся отомстить ей.

Когда в тот день Франциска вернулась с ранчо, она увидела, что дверь в ее хижину открыта, оттуда выбежал Веласкес. А внутри она нашла мертвых детей.

Веласкеса арестовали. Тот не отрицал, что любит Франциску и в самом деле просил ее руки. Но до детей он никогда не дотрагивался и пальцем.

Местный алькальд был человеком решительным — никаких сомнений у него не было. Сначала Веласкеса жестоко избивали, но тот стоял на своем. Тогда алькальд придумал психологическую пытку — Веласкеса заковали в кандалы и заперли на ночь в комнату, где лежали трупы ребятишек.

Восемь дней продолжались пытки Веласкеса. Но он ни в чем не признался. И упорство его было столь велико, что даже жестокий алькальд стал сомневаться, виноват ли он. Тем более что по городку ползли слухи. Говорили, что молодой любовник Франциски вслух говаривал, что женился бы на ней, если бы не дети. А может, убийца — сама мать?

Богатое воображение алькальда подсказало ему следующий следственный эксперимент. Он накинул на себя плащ, закутался в него с головой, подкрался глубокой ночью к хижине Франциски, начал стучать в окно и вопить сдавленным голосом: «Я привидение! Я злой дух, явившийся, чтобы покарать убийцу собственных детей!» Всю ночь привидение прыгало возле дома, совсем охрипло, но Франциска, вопреки его ожиданиям, так и не выбежала из дома с криком: «Я сознаюсь!» Наконец уже к утру алькальд, разочарованный результатами следственного эксперимента, ворвался в хижину Франциски и жестоко ее избил. Но и под побоями Франциска продолжала обвинять Веласкеса.

И тут в городке появился инспектор из провинциальной столицы по имени Альварес. Этот молодой человек был одним из немногих союзников и последователей Вучетича. Вначале он решил выяснить, была ли у Веласкеса возможность убить детей — и обнаружил то, о чем алькальд не подумал: у Веласкеса было полное алиби.

Затем Альварес проверил всех остальных подозреваемых включая любовника Франциски и понял: никто из них даже близко к дому Франциски не подходил. Тогда Альварес стал искать в доме отпечатки пальцев, которые могли бы помочь следствию.

После убийства минуло уже много дней, и надежды найти какие-то следы почти не было. Но Альварес тщательно обыскал комнату и отыскал бурое пятно на двери в комнату, где были убиты дети. На пятне выделялся отпечаток пальца. Альварес понял, что пятно — кровь. Следовательно, отпечаток пальца сделан в ночь убийства, когда кровь не высохла. Найдя пилу, следователь выпилил кусок двери и побежал к алькальду. Алькальд, уже махнувший рукой на следствие, не возражал против того, чтобы Альварес вызвал Франциску. Следователь велел ей обмакнуть пальцы в чернила и по очереди приложить их к листу бумаги. Франциска тоже ничего не понимала и со страхом подчинилась непонятным действиям сеньора следователя, полагая, что это какое-то новое колдовство.

Альварес взял лупу и стал сличать отпечатки. В комнате было тихо. Алькальд и Франциска замерли. Альваресу показалось, что отпечаток схож. Но уверенности в том не было. Тогда он передал лупу Франциске и сказал, что это отпечаток ее пальца на двери. Если не веришь, сказал он, можешь сравнить. Когда ты уходила из спальни, руки твои были в крови, и ты дотронулась до двери.

Вдруг потрясенная этим Франциска зарыдала и созналась, что детей убила сама, потому что в ином случае любовник не желал на ней жениться. Убила она их камнем, камень бросила в колодец, потом вымыла руки.

Это дело получило известность в Аргентине, и Вучетичу разрешили проверить свою систему еще на нескольких преступлениях, когда система Бертильона, уже принятая в Аргентине, результатов не дала. Вучетич в короткое время определил 23 рецидивиста. Казалось бы, дактилоскопия должна восторжествовать. Было даже издано распоряжение правительства, по которому Вучетичу выделялось 5000 золотых песо в компенсацию расходов, которые он из своего жалованья сделал на дактилоскопическую экспертизу. Но вскоре эти деньги были арестованы: сторонники Бертильона смогли убедить правительство, что Вучетич шарлатан. В Аргентине разгорелась борьба между двумя школами и лишь к середине 90-х годов дактилоскопия была официально и окончательно принята в стране.

* * *

В конце апреля 1886 года, в субботу, Туи и Артур решили вдвоем написать письмо сестре Артура Лотте. Никто им не мешал, никто не звонил в дверь — вся округа пребывала в церкви, лишь гордая чета агностиков Дойлей, чего, конечно, соседи простить не могли, именно в эти святые часы занималась семейными делами. Начала письмо Туи: «Артур закончил маленький роман, он назвал его „Этюд в багровых тонах“. Вчера вечером он отправил его по почте в Лондон».

Итак, написана первая детективная повесть.

Месяц прошел в нетерпеливом ожидании. Наконец пришло письмо от редактора журнала «Корнхилл мэгэзин», в котором тот жаловался на денежные затруднения, сообщил, что повесть напечатать не сможет, потому что она слишком длинна для одного номера. Но при том редактор признался, что сам читал «Этюд в багровых тонах» с наслаждением и убежден, что повесть надо отправить в книжное издательство. Пережив разочарование, Артур тут же послал рукопись в Бристоль в издательство «Эрроусмит».

И опять Конан Дойл в ответ получил письмо, в котором издатель вежливо, но твердо отказался от «Этюда в багровых тонах». Уровень повести показался ему недостаточно высоким для столь солидного издательства. Артур, под влиянием Шерлока Холмса увлеченно занимавшийся криминалистикой, доказал Туи как дважды два, что рукопись в издательстве даже не прочли.

Пришлось снова идти на почту. На этот раз он послал рукопись (и получил отказ) в издательство «Фред Уорн». Судьба повести, казалось бы, была решена, и отрицательно, как и тех первых опусов доктора, что он безуспешно отсылал в журналы. Но Артур и верная Туи не могли понять одного — неужели они настолько самоуверенны и наивны? Ведь повесть интересная. Она понравилась всем друзьям и родным. Глубоко огорченный Конан Дойл писал матери: «Мне кажется, что ни один из издателей не удосужился прочесть мою повесть. Истинно, что литература — ракушка, которую очень трудно раскрыть. Но все хорошо кончится, даю тебе слово, мама!»

Успокоив себя такими словами, он снова склеил пакет и отправил злополучную повесть в издательство «Уорд, Лок и К°». Наконец-то в дело вмешался счастливый случай! Профессору Беттани, главному редактору издательства, читать «самотек» было недосуг. Но жена его была страстной любительницей литературы. И часто брала на себя неблагодарный труд просматривать рукописи графоманов в поисках жемчужных зерен. Повесть она прочла за один вечер, примчалась к припозднившемуся профессору в кабинет и с порога закричала:

— Это же прирожденный новеллист! Ты не представляешь, какую замечательную повесть он написал!

Знавший эмоциональный характер своей супруги профессор все же попросил ее положить рукопись на стол, и через несколько дней жене удалось заставить его прочесть повесть. Профессор прочел и задумался. Он был неглуп. Он понял, что имеет дело не с графоманом, а со сложившимся и интересным писателем. И он предложил рукопись совету директоров.

Директора издательства были людьми солидными, а так как в те времена детективных романов и повестей еще почти не существовало, то они определили повесть как «дешевую литературу», но признали, что покупатель на нее найдется. И вот Конан Дойл осенью получил письмо, в котором сообщалось, что, так как рынок уже заполнен дешевой литературой, в текущем году «Этюд в багровых тонах» издать не удастся. Так что они смогут напечатать повесть в будущем году и предлагают за это и все возможные последующие издания 25 фунтов стерлингов.

Как ни беден был Конан Дойл, условия показались ему откровенно грабительскими. Да и термин «дешевая литература» далеко не всегда приятен автору. Первым побуждением его было востребовать повесть обратно, но, посоветовавшись с Туи, Артур все же попробовал защитить свои права. Он написал в издательство, прося заключить договор, по которому ему причитался бы какой-нибудь процент за каждый проданный экземпляр.

Ответ пришел в конце ноября. Автору было отказано категорически. В ответе говорилось, что повесть невелика и ее придется включить в какой-нибудь сборник, так что определить процент, причитающийся мистеру Конан Дойлу, будет невозможно. Так что либо 25 фунтов — либо берите рукопись обратно.

Сумма была мизерная. Ее хватило бы только на новое платье для Туи. Но Артур согласился — никого больше приключения Шерлока Холмса не интересовали.

Оставалась надежда, что повесть прочтут, она понравится читателям или критикам, и тогда… Что тогда, Конан Дойл не очень представлял.

Но удар был настолько чувствителен, что несчастного Шерлока Холмса изгнали из дома, постарались забыть о нем. Доктор Артур решил, что теперь он станет автором знаменитых исторических романов — и никаких детективов, никакой «дешевой литературы»!

Конан Дойл был горячим поклонником Стивенсона. Его шотландских романов. Возможно, поэтому он избрал для романа бурные события в Англии в конце XVII века, борьбу католиков и протестантов. Роман решено было назвать «Мика Кларк».

Всю зиму 1887 года Артур собирал материал к роману, потратил немало усилий на исторические исследования, ездил по тем местам, где должно происходить действие, проводил свободные дни в музеях и библиотеках Артур был настойчивым исследователем. К тому же он в ту зиму увлекся оптикой, полагая переехать в Лондон и заняться глазными болезнями. Так что 1887 год промелькнул быстро, за делами и заботами. Честно говоря, Артур даже стал забывать о своем неудачном опыте в детективной литературе. Но тут, в конце осени, с почты принесли пакет. В нем «Рождественский альманах», где был опубликован «Этюд в багровых тонах».

Ни читатели, ни критики повести не заметили. Да и кто из серьезных критиков станет читать «Рождественский альманах» — мало ли их выходило в те годы! Правда, сборник раскупили и издательство решило переиздать его, причем Конан Дойлу напомнили, что ему за переиздание ничего не положено.

К весне 1888 года Конан Дойл закончил «Мику Кларка». Он был убежден, что роман выйдет в свет и на полученный гонорар можно будет отправиться в Париж, чтобы всерьез заняться изучением глазных болезней. «Когда же я узнаю там все, что можно узнать, я вернусь в Лондон и стану глазным хирургом, но при том не оставлю литературу».

А тем временем «Мика Кларк» начал печальное путешествие по редакциям. Редактор «Корнхилла» прислал Артуру письмо, в котором требовал ответить, как может такой серьезный и способный человек тратить время сначала на детективы, а теперь на исторические романы, которые никому не нужны? Издательство «Блеквуд» не сочло нужным объяснить свой отказ. Газета «Глоб» сообщила, что в романе нет любовной линии, без которой читатель тратить время на него не пожелает. А из издательства «Бентли» сообщили, что роман вообще неинтересен. Целый год рукопись бродила по редакциям и издательствам, и с каждым днем настроение Конан Дойла падало. Даже веселья и добродушия Туи не хватало, чтобы игнорировать новые и новые оскорбительные письма издателей. А поездка в Париж стала недостижимой мечтой. Что же, всю жизнь провести бедным портсмутским врачом, ставить клизмы старым дамам, принимать клерков и пенсионеров?

И вдруг в самом конце 1888 года роман приняло издательство «Лонгманз». Правда, с одним условием — сократить его на 170 страниц, так как именно на столько страниц роман толще, чем пользующийся успехом роман Хаггарда «Она». Разумеется, Конан Дойл принял все условия издателя и в ответ получил заверения, что «Мика Кларк» выйдет в свет в начале будущего года. А так как Туи ждала ребенка, Артур объявил, что в его семье начинается соревнование, кто выйдет в свет первым — его роман или его ребенок.

Мэри-Луиза Конан Дойл победила. Она появилась на свет в январе 1889 года, отец сам принимал роды, также как принимал их уже тысячу раз от своих пациенток, и, как потом признавался, долго не мог поверить, что этот ребенок — его собственный. А еще через две недели вышел «Мика Кларк». И не только вышел — его заметили! В газетах появились рецензии, критики обратили внимание на нового автора. Если роман переиздадут, то мечта о Париже может материализоваться… А пока Конан Дойлу захотелось написать роман о средневековье, о рыцарской чести, о Столетней войне.

И тут пришло письмо из Нью-Йорка. Американский издатель Липпинкот прочел случайно «Этюд в багровых тонах». Повесть ему понравилась. Он спрашивал, не напишет ли мистер Конан Дойл еще одну такую же повесть, чтобы издать их вместе в одном томе? Только при одном условии: чтобы героем был сыщик Шерлок Холмс.

Шерлок Холмс… они с Туи почти забыли о нем. И, честное слово, если бы не постоянная нужда в деньгах, Артур не согласился бы на предложение. Роман о средневековье уже захватил писателя и откладывать его в сторону так не хотелось!

Любопытно отметить, что Конан Дойл, так подробно рассказывающий в записных книжках о своих планах, о работе, ни словом не обмолвился о повести «Знак четырех», которую, как и договорились, написал в том же году. А в феврале 1890 года первая книга о Шерлоке Холмсе увидела свет. И опять же критики ее не заметили. И если как исторический романист Конан Дойль уже обратил на себя внимание, приключения Шерлока Холмса никого не интересовали.

Где же проходит тот рубеж, после которого Конан Дойл становится Знаменитым и единственным создателем Шерлока Холмса?

Мы привыкли к рассказам о том, как читатели будут умолять Конан Дойла не убивать, а если уж не убить невозможно, то оживить великого сыщика, как дом 2216 по Бейкер-стрит станет местом паломничества туристов, как появятся сотни фильмов и пьес о Холмсе, как расплодятся подражатели, как каждый автор детективных повестей вплоть до наших дней будет считать себя учеником и наследником Конан Дойла. Сам автор видится по портретам и фотографиям весьма солидным джентльменом, сэром Конан Дойлом, усатым, спокойным, с неизменной трубкой в зубах, как бы вне времени и возраста.

Но мы-то ведем рассказ о долговязом молодом человеке, который, в общем, случайно занялся выдумыванием историй о Шерлоке Холмсе, о докторе, который собирается в Париж, чтобы изучать глазную хирургию, играет в футбол и крикет и танцует со своей милой Туи. Ведь он замыслил сыщика Шерлока Холмса в двадцать шесть лет.

И все же, при всем нашем уважении к творчеству знаменитого английского писателя, автору чудесных исторических романов и фантастических повестей «Затерянный мир» и «Маракотова бездна», приходится признать, что Конан Дойл не имел бы и десятой доли популярности, если бы рядом с ним не жила странная парочка: Шерлок Холмс и Джон Ватсон.

А раз мы пишем о детективе, то момент, когда Шерлок Холмс из персонажа не замеченных никем повестей стал лицом более реальным для многих, чем премьер-министр Великобритании, представляет определенный исторический интерес.

После выхода в свет первой книги «Знак четырех» Конан Дойл продолжал трудиться над «Белым отрядом». Этот исторический роман, признанный критиками и читателями одним из лучших романов такого рода, вышел в 1891 году. Хороший роман, соглашались все. А что же дальше?

Уже восемь лет Артур врачует в своем приходе, вышли первые книги, Туи наклеила в альбом немало вырезок с хорошими и не очень хорошими отзывами. Но денег романы и повести так и не принесли. Врачебная практика позволяет лишь сводить концы с концами. Тем более что отец умер, приходится помогать матери и сестрам.

Конан Дойл все еще не решил, что с ним будет дальше. Внешне такой спокойный, такой настоящий англичанин, сама сдержанность, на самом деле он находился в полном внутреннем раздрызге. И свидетельством тому внезапный отъезд в Берлин.

В то время было объявлено, что в Берлине доктор Кох открыл лекарство против туберкулеза. Это была сенсация номер один. Сегодня, когда туберкулез в «табели о рангах» опасных болезней отступил на какое-то сотое место, трудно понять, насколько ужасной эта болезнь казалась, да и была в пыльных городах Европы. Впрочем, вспомните, скольких писателей, поэтов, ученых погубила чахотка. Вспомните, какое место занимает туберкулез и смерть от него в произведениях литературы. Тогда, в конце прошлого века, туберкулез был страшнее, чем СПИД сегодня, и мнение о том, что человечество может вымереть именно от туберкулеза, было весьма широко распространено.

Отправляясь в Берлин, Конан Дойл как бы предчувствовал трагедию, с которой вскоре столкнется сам.

К достижениям Коха Конан Дойл отнесся сдержанно. Он стал свидетелем того, как, в надежде на чудодейственную вакцину, тысячи больных бросились в Берлин, умирая в поездах, в гостиницах, на пороге клиники. В статьях, которые Конан Дойл написал по приезде, он подчеркивал, что предстоит еще большая работа и нельзя надеяться на панацею. И в этом тоже было предвидение.

Там же, в Берлине, Конан Дойл вдруг понял, что он не хочет больше жить в Портсмуте и заниматься практикой. Все. Наступил кризис, перелом. Что угодно — только не продолжение восьмилетней каторги, одинаковых дней и одинаковых вечеров.

Потому, вернувшись из Берлина, Артур сказал Туи:

— Собирайся! Едем!

— Куда? Когда?

— Немедленно, сегодня, завтра. В Вену. Я намерен пройти там курс обучения глазной хирургии.

— Но дом, практика…

— Гори все голубым огнем! (Вольный перевод на русский, который позволил себе автор.)

И верная Туи сказала:

— Разумеется, дорогой. Завтра мы уезжаем в Вену.

Провожать доктора пришел весь город. Этого он сам не ожидал. Научное и литературное общество Портсмута устроило торжественное собрание по этому поводу, и председательствовал на нем доктор Ватсон, вовсе не обиженный тем, что угодил в детективную историю (впрочем, тогда он об этом мог еще и не подозревать). Затем собрались пациенты. Они принесли цветы и подарки… В общем, получилось все трогательно.

Месяцы в Вене он провел, слушая лекции и занимаясь у венских профессоров. И, хоть был ранее убежден, что с Шерлоком Холмсом покончено, но и в Вене, а потом в Лондоне, куда переехал, вернувшись с континента, продолжал писать небольшие рассказы о сыщике. За 1891 год их набралось шесть.

Когда Дойлы вернулись из Вены, Артур еще колебался — он заказал табличку «Глазной специалист» и намеревался повесить ее на двери. Но тут поступило выгодное предложение от весьма популярного журнала «Стренд». Журнал предложил за каждый рассказ платить автору по 35 фунтов, оставляя ему свободу затем печатать эти рассказы в сборниках.

Именно с шести рассказов, опубликованных в 1891 году в «Стренде», началась слава Шерлока Холмса и, разумеется, его создателя.

Первые две повести были напечатаны маленьким тиражом и не в самых популярных изданиях. Были они велики, и, честно говоря, их нельзя отнести к высшим достижениям эпопеи о Холмсе. Иное дело массовый журнал. И иное дело — короткий рассказ, который можно прочесть за вечер.

Первый из шести рассказов вызвал интерес, о нем говорили, его обсуждали. Второй был принят горячо: читатели как бы ознакомились с правилами игры. Они уже привыкли к паре Холмс — Ватсон, они уже запомнили, где и как живет Холмс, как он говорит… Третьего рассказа ждали так, как ждут сегодня продолжения телевизионного сериала. В редакцию посыпались письма: обнаружилось, что рассказы мистера Конан Дойла — самое популярное чтение в Англии. Издатели запустили в производство последний из имевшихся у них рассказов, который назывался «Человек с заячьей губой», и поняли, что подписка под угрозой. Если они не пообещают на будущий год продолжения серии, читатели будут возмущены, и результаты разочарования опасно даже предугадывать.

Редактор «Стренда» писал Конан Дойлу требовательные письма, а писателю было некогда отвечать: он был весь в новом историческом романе.

Артур написал обо всем матери. Что делать? Мать посоветовала продолжить серию — она сама подпала под обаяние Шерлока Холмса и оказалась страстной читательницей «Стренда». Тогда Конан Дойл сдался. В письме к матери в конце 1891 года он писал: «Я решился. Я напишу им сегодня письмо, что соглашусь, если они предложат мне по 50 фунтов за каждый рассказ, независимо от его длины». Последние слова он подчеркнул. И видно испугался собственной наглости. Потому что закончил такими словами: «Я очень зазнался, да?»

Пятьдесят фунтов в те дни были большими деньгами. Он столько в месяц зарабатывал врачебной практикой. Потому Артур был почти убежден, что теперь-то журнал от него отвяжется. Ответ из журнала был короток: «Сообщите, когда сможете прислать рукопись нового рассказа. Дело не терпит отлагательств. На ваши условия согласны».

Пришлось отложить роман. За неделю он написал два рассказа: «Голубой карбункул» и «Пестрая лента». Затем до конца года выполнил свое обещание еще шесть рассказов. Сам перечитал их и решил, что может получиться совсем неплохая книжка. Такой еще не было. Но что сделать, чтобы больше не возвращаться к Шерлоку Холмсу?

И вот тогда зимой 1891 года впервые у Конан Дойла возникла светлая идея, которой он тут же поделился с матерью: «Я решил угробить Холмса в последней из двенадцати новелл, так чтобы и следов от него не осталось. Он меня отвлекает от более серьезных дел».

От матери пришло ужжжасное письмо! «Ты никогда не посмеешь этого сделать! — писала она. — Ты не должен!» Она тут же предложила ему сюжет для следующего рассказа.

Так прошел еще один год. «Стренд» не унимался. К тому же в дом к Конан Дойлу переехали две его сестры, приходилось платить за обучение младшего брата. Подрастала Мэри-Луиза… Деньги проваливались как в пропасть. Но целый год Шерлок Холмс не заходил в кабинет к своему создателю. И когда журнал «Стренд» вновь прислал отчаянное письмо, Конан Дойл придумал, как отделаться от журнала. «Вы просите двенадцать рассказов? — написал он. — Пожалуйста. Я напишу их, но за тысячу фунтов».

Это была не просто наглость (как полагал Артур), это была несусветная, отчаянная наглость. Кто он такой, Райдер Хаггард, чтобы за двенадцать рассказов потребовать сумму, на которую можно было купить дом? Редактор в тот же день прислал телеграмму: условия мистера Конан Дойла принимаются.

Автору оставалось только развести руками. А издатели потирали руки. Конан Дойл и не подозревал, каким золотым дождем они с Шерлоком Холмсом осыпают своих благодетелей. Тут им детективное чутье изменило.

* * *

Соотнесение дат развития криминалистики с датами выхода в свет рассказов о Шерлоке Холмсе любопытно тем, что демонстрирует своевременность и даже определенную обязательность появления именно такого Шерлока Холмса, именно в Англии и именно во второй половине восьмидесятых годов.

Интерес к сыщикам, связанный психологически с ростом понимания того, что полиция должна и обязана надежно охранять частное имущество, вело к росту симпатий к полиции. Если еще в середине века полицейский был парией, в полицию шли лишь отбросы общества, то по мере организации общества, системы прав и обязанностей буржуазных демократий образ полицейского перестал быть отрицательным. Правда, как в рассказах Шерлока Холмса, так и, допустим, в многочисленных повестях и рассказах о Пинкертоне и его частном агентстве в США, деятельность героев зачастую противопоставляется деятельности государственной полиции. Но это скорее остаток прошлого, нежели взгляд, который будет господствовать в XX веке. Уже в первой половине нашего века именно сыщик из Скотленд-Ярда станет главным положительным героем детектива.

То есть революция в сыскном деле, в которой принимали участие не только ученые, медики, статистики, но и писатели, к рубежу века завершилась победой научного сыска, победой организации над любителем. Когда я пишу здесь об усилиях криминалистов, которые разрабатывали дактилоскопию, разбирались в ядах и анатомии, я не забываю о роли в том англоязычных писателей.

Мне кажется, что в Англии и США, странах, где, с одной стороны, высоко ценилась индивидуальная свобода личности и в то же время кумиром оставалась частная собственность, писатели, более чем в других странах, обращались уже в XIX веке к проблеме сыска и поимки преступника. Если в русской литературе эпопея Раскольникова в «Преступлении и наказании», будучи формально детективной, в самом деле решается в моральном плане, то Эдгар По интересуется именно проблемами криминалистики.

Почитая главным героем наших очерков Конан Дойла, нельзя не отдать должного его соотечественникам и американским коллегам. Например, велика роль в создании детективного жанра Уилки Коллинза с его «Лунным камнем», да и сам великий Диккенс не чурался детектива, например в «Холодном доме».

Но самый удивительный для меня пример — это Марк Твен. Элемент детектива присущ, на мой взгляд, большинству его повестей, начиная с «Тома Сойера» и «Гекльберри Финна». Менее известен у нас его детективный роман «Дневник сумасшедшего Никольса». Все это не выходит за пределы реальности. Но вот что Марк Твен описал, не имея к тому никаких источников, обосновал и сделал центром одной из новелл принципы дактилоскопии — это факт невероятный.

Именно в 1882 году, когда еще ни один человек в Соединенных Штатах не подозревал об отпечатках пальцев, в книге «Жизнь на Миссисипи» Марк Твен публикует рассказ о некоем Карле Риттере. Семью этого человека убили мародеры. И когда Риттер вернулся домой, он увидел, что один из убийц оставил кровавый отпечаток своего пальца. Этот отпечаток Риттер взял с собой и, притворяясь хиромантом, пошел по военным лагерям, предсказывая по руке судьбы солдатам. Истинной целью его было найти нужный ему отпечаток пальца, так как Риттер был убежден, что двух одинаковых отпечатков не существует в природе. «Есть одно у человека, — рассуждал Риттер, — то, что никогда не меняется от колыбели до могилы, — это линии подушечки большого пальца. Отпечаток пальца — единственная достоверная примета, его уже не замаскируешь». В конце концов Риттер нашел и покарал убийцу.

А еще через десять лет дактилоскопию начали применять американские полицейские.

Дактилоскопия и опознание по Бертильону — составные части революции в криминалистике, что проходила в конце прошлого века. В то же время усилия ученых и медиков прилагались и по другим направлениям. В восьмидесятых годах наконец-то двинулась вперед судебная медицина. Патологи при эксгумации трупов начали применять микроскопические исследования волос, кожи, тканей. Именно таким образом удалось совершить немыслимое еще двадцать лет назад — установить личность человека, разложившийся труп которого был найден в реке. Судебная медицина одержала победу и в деле об убийстве Эстер Шоймоши в местечке Тисаэслар.

Для того чтобы понять суть этих перемен, полезно рассказать о некоторых наиболее громких уголовных процессах конца прошлого века. Когда я начал собирать материалы к этой статье, то обратился к воспоминаниям судей, инспекторов Скотленд-Ярда, книгам судебных журналистов и учебникам криминалистики. И вскоре, к своему удивлению, обнаружил, что из книги в книгу повторяются одни и те же фамилии преступников, одни и те же дела. Уже через несколько дней я в различных вариантах узнал об Адольфе Беке, просидевшем семь лет за чужие преступления именно потому, что в те дни еще не было дактилоскопического анализа, об убийстве Гуфе, о деле Жанны Вебер… Во всех книгах и учебниках рассказывали о деле Гриппена, которое мне показалось совсем уж не таким запутанным и таинственным, наконец, о деле Марии Лафарг.

Я подумал: каждый день в больших городах совершались и совершаются убийства, раскрытие которых требует усилий со стороны сыщиков и криминалистов, некоторые потрясают своей жестокостью или бессмысленностью. Но лишь малый процент остался в истории. Почему, каким образом история сделала этот отбор?

Очевидно, причины здесь две: во-первых, воздействие того или иного дела на общественное мнение. Далеко не самые страшные преступления стали хрестоматийными. Но некоторые, даже не будучи невероятными или даже из ряда вон выходящими, стали сенсацией, будучи замечены и широко освещены газетами. Отсюда повышенное внимание к суду, появление на нем наиболее знаменитых адвокатов и прокуроров, а уж мемуаристы и авторы учебников послушно подчинялись «магии» знакомых имен и процессов. Вот и кочуют из книги в книгу одни и те же имена.

Так как нас отделяет уже сто лет от описываемых времен, я рассчитываю на то, что далеко не все наши читатели знают, что же натворил Джек-потрошитель и как погиб Гуфе. Главная цель статьи — показать тесную связь между творчеством Конан Дойла, успехом его книг и той общественной ситуацией, в которой эти книги создавались, показать тесную связь литературы Конан Дойла с жизнью, вплоть до участия Конан Дойла в процессах в роли детектива. Следовательно, широкая известность или даже «банальность» процессов с точки зрения криминалиста не может стать препятствием для того, чтобы к ним обратиться. Ведь Конан Дойл читал в газетах отчеты именно об этих процессах, и именно они в определенной мере оказывали влияние на его работу.

* * *

В восьмидесятых годах оформилась и сделала большие успехи токсикология. Ее развитие было подготовлено работой таких выдающихся медиков, как Орфил, который доказал виновность отравительницы Марии Лафарг, или Жан Стас, прославившийся своим анализом улик в расследовании убийства в замке Битремон. И хоть эти события имели место за много лет до интересующей нас революции в криминалистике, на них можно остановиться, так как они — важный шаг из тех, что подготовили эту революцию.

…В конце 1850 года к священнику одной бельгийской деревни прибежали слуги из соседнего замка Битремон. Их привели туда подозрения, не случилось ли днем раньше в замке жуткое преступление. Священник с удивлением и тревогой выслушал рассказ слуг.

Главным действующим лицом рассказа был граф Ипполит Бокарме, тридцатилетний владелец замка. Граф, будучи в стесненных денежных обстоятельствах, несколько лет назад женился на дочке богатого аптекаря Лидии Фуньи, рассчитывая, что с ее помощью разбогатеет. Но папаша-аптекарь, не весьма доверяя знатному зятю, оставил дочери лишь ежегодную сравнительно скромную ренту, а состояние завещал младшему сыну Густаву, одноногому болезненному инвалиду. Так что чета Бокарме искренне и горячо желала смерти младшему брату. Но вместо того, чтобы умереть, Густав решил жениться. Невестой Густава стала обедневшая дворянка, замок которой он выкупил из заклада: Густав намеревался последовать примеру сестры и также породниться со знатью.

Намерение Густава было катастрофой для семейства Бокарме. Пойдут дети — и никакой надежды на деньги аптекаря не останется.

Об этом знали все, включая слуг. Так что, когда стало известно, что утром приезжает Густав, все поняли: он решил сообщить родственникам о женитьбе и пригласить их на свадьбу.

И тут начались странные и зловещие происшествия.

Графиня приказала накрыть обед в столовой, но велела детей за стол не звать, а покормить их на кухне со слугами, чего никогда еще не случалось. Может, в ином случае никто бы и не встревожился: мало ли о чем хозяева желают поговорить за столом, чего детям знать не следует. Но в тот день слугам, знавшим о драме графа и графини, не раз слышавшим походя оброненные проклятия в адрес этого хромца, все казалось зловещим. Более того, графиня заявилась на кухню и сообщила, что сама будет подавать на стол — никто из слуг входить в столовую не должен.

Хозяева с гостем надолго засиделись за обедом. Они разговаривали сначала вполне мирно и любезно, затем голоса стали повышаться. Слуги, которым велено было к двери в столовую не подходить, разумеется, столпились возле этой двери. Поэтому они услышали, как что-то тяжелое упало на пол. Послышался приглушенный крик Густава…

Горничная, что стояла ближе других к двери, то ли не смогла преодолеть любопытства, то ли в самом деле перепугалась, не случилось ли чего плохого с молодым Густавом, растворила дверь и вбежала в столовую. Но не успела сделать и двух шагов, как выросшая перед ней графиня буквально грудью вытолкала ее из комнаты. И захлопнула двери.

Но ненадолго. Еще через минуту дверь раскрылась снова и графиня побежала на кухню, крича, что ей нужна горячая вода. На кухне она объяснила слугам, что Густаву стало плохо, у него удар. Тут уж слуги прибежали в столовую вслед за госпожой.

Густав лежал на полу. Он был мертв. Рядом с ним стоял граф Бокарме. Увидев слуг, он вымыл в тазу с принесенной горячей водой руки, затем приказал принести из подвала винный уксус и раздеть шурина. Испуганным слугам он объяснил, что с помощью винного уксуса удается иногда оживить умерших от удара. Поэтому он открыл рот мертвеца и принялся лить уксус ему в рот. Затем начал поливать уксусом тело мертвеца. Тем временем графиня отнесла одежду брата на кухню и бросила в бак с водой.

Граф проследил, чтобы слуги унесли тело Густава из столовой и положили на кровать в комнате горничной. Граф вернулся в столовую и запер за собой дверь.

Разумеется, слуги подглядели в замочную скважину и увидели совершенно невероятное зрелище: ползая по полу, графиня мыла его. Затем граф передал ей костыли Густава, графиня вымыла и их, а граф разломал костыли, бросил в камин. Затем граф выбежал из столовой, спустился на кухню и взял там большой хозяйственный нож. Вернувшись в столовую, он принялся скоблить уже вымытый пол. Только под утро граф и графиня удалились в свою спальню и заснули. А слуги, как только убедились в этом, побежали к священнику.

На следующий вечер в замок прибыли следователь, жандармы и врачи. Бокарме долго отказывался принять следователя — он был мрачен и растерян. Когда следователь вошел в столовую, он обнаружил, что граф за целый день так и не замел следов своей деятельности: камин был полон полусожженных бумаг, на полу грудами лежали так и не выметенные стружки. К тому же следователю показалось, что руки графа исцарапаны. А на лице Густава он также увидел синяки и царапины.

Врачи осмотрели труп. Они увидели, что рот и пищевод его обожжены. Поэтому врачи решили, что Густав скончался от едкой кислоты, вероятно серной, которую ему залили в рот. Граф с негодованием отверг подобные подозрения.

Графа и графиню арестовали, а внутренности Густава отправили на исследование в Брюссель, где трудился профессор химии Жан Стас, молодой, но уже известный ученый. Ему и следовало определить, что случилось с Густавом. Причем Стас должен был сделать это в своей маленькой частной лаборатории — лабораторий в полиции еще не существовало и не будет существовать многие годы.

Итак, Стас знал только диагноз врачей, что осматривали Густава: смерть от приема серной кислоты. Стас полагал, что анализ будет недолгим, так как к тому времени симптомы отравления кислотами были уже известны и описаны. Но никаких следов серной кислоты, и вообще какой бы то ни было кислоты, в организме Густава не обнаружилось. Правда, от останков Густава пахло уксусом, хотя уксуса в пищеводе и желудке не оказалось. Стас обратился к протоколам допросов слуг и узнал, что почему-то граф тщательно поливал Густава уксусом. Стас задумался: зачем это было сделано? И решил, что цель графа заключалась в том, чтобы уксусом нейтрализовать или ликвидировать следы какого-то другого яда.

К тому времени уже научились определять в трупах мышьяк и стрихнин. Но опытов с растительными ядами еще не проводилось. Стас же, проверив и откинув все известные яды, начал опыты с экстрактом из содержимого желудка убитого. Работа его заняла несколько недель — Стас не покидал лаборатории до тех пор, пока весьма сложным путем не выделил из экстракта никотин. Добившись этого, Стас, сам себе не поверил и долго еще продолжал опыты, чтобы избежать ошибки: ведь никто до него никотин из органов человека не выделял. Разгадывая убийство Густава Фуньи, Жан Стас не только выделил никотин, но и выработал методику для обнаружения иных ядов растительного происхождения.

После этого профессор Стас направил экстракт следователю с письмом, в котором рекомендовал выяснить, не имел ли граф дела с никотином. Ведь его в аптеке не купишь.

Следователь далеко не сразу поверил брюссельскому профессору; сама идея казалась абсолютно бессмысленной. Да и граф, когда его спросили об этом, выказал такое удивление, что следователю стало неловко. Граф требовал немедленного освобождения, утверждая, что не имеет отношения к смерти шурина.

И все же следователь снова поехал в замок и допросил слуг. Но никотина никто из них не видел. Правда, садовник припомнил, что все лето граф занимался разведением растений для приготовления одеколона. Так как одеколон и никотин ничего общего не имеют, следователь пропустил было слова садовника мимо ушей, но, уходя, на всякий случай поинтересовался, какие же растения выращивал граф для одеколона.

— Табак, — ответил садовник. — Он хотел сделать мужской одеколон с запахом табака.

Тогда-то следователь воспрял духом. Оказывается, граф растил табак до конца октября, затем снял все листья и отнес наверх, где в кабинете с помощью каких-то реторт и склянок эти листья выпаривал и извлекал из них сок.

И еще узнал следователь: за десять дней до приезда Густава граф прекратил свои опыты, а когда служанка вошла к нему в кабинет, она увидела, что все приборы куда-то исчезли.

Обыск в замке ничего не дал, зато следователю удалось узнать от кучера, что тот как-то летом возил графа в Гент к профессору химии. Профессора отыскали, и он рассказал, что некий молодой господин в самом деле летом брал у него консультацию касательно извлечения никотина из табака и выяснил также, насколько чистый никотин смертелен.

Теперь следователь знал, что искать. Он отправил на анализ стружки с пола в столовой, одежду Густава и графа. А полицейские, которым было приказано перекопать окрестности замка, вскоре нашли целое кладбище уток и кошек, на которых граф испытывал действие никотина.

Оставалось непонятным, почему же рот и пищевод Густава так обожжены, что врачи заподозрили отравление серной кислотой? И на это дал ответ профессор Стас. Он показал на опытах с собаками, что сам по себе никотин убивает, но не обжигает. Но если, дав никотин, вы захотите избавиться от его характерного запаха с помощью уксуса, то соединение никотина и уксуса обжигает ткани. Об этом граф не знал.

На процессе граф был вынужден признаться, что Густав был отравлен никотином, однако клялся, что это произошло случайно: жена перепутала бутылку и вместо вина дала родственнику рюмку никотина. Это оправдание присяжные во внимание не приняли, граф был обезглавлен. Его жена была приговорена к пожизненному заключению.

Это дело характерно тем, что обе стороны делали ставку именно на необычные методы работы: преступник изобрел яд, который при нормальных условиях обнаружить в организме не смогли бы, и следствие вынуждено было бы признать, что Густав умер от естественных причин. Но следствие обратилось к медицине, и граф потерпел поражение.

Началось соревнование между криминалистами и преступниками, особенно если последние сами были врачами и знали свое дело профессионально. Следующий триумф токсикологии также связан с этим соревнованием. И относится уже к годам сыскной молодости Шерлока Холмса.

В 1892 году молодой нью-йоркский журналист Уайт зашел по делу в контору шерифа и увидел там весьма подозрительного вида человека, назвавшего себя Смитом. Этот Смит обвинял доктора Бьюкенена в том, что он убил свою жену.

История, которую рассказал Смит, показалась шерифу пустой, зато журналиста заинтересовала жизненным драматизмом и определенной пикантностью. Он почувствовал, что из этого можно сделать интересный материал.

Смит рассказал, что года три назад в публичном доме, который держала Энн Зутерланд, начал регулярно бывать молодой доктор. Сначала он интересовался девицами, затем его интерес переключился на саму бандершу, женщину непривлекательную, куда старше Бьюкенена.

Смит, который служил в том публичном доме кем-то вроде вышибалы или охранника, испугался, что может потерять доверие хозяйки и работу. Потому он стал наводить справки о докторе. И узнал, что тот женат на молодой женщине, которая покинула его из-за распутства супруга. Но никаких мер Смит принять не успел, потому что Энн поддалась чарам доктора, продала публичный дом, вышла за доктора и уехала с ним в Нью-Йорк.

Смит утверждал, что жили супруги плохо, и вскоре Энн умерла, как утверждает тамошний врач, «от сердечного приступа», тогда как Смит может поклясться, что сердце у мадам было здоровым, и ее попросту отравил охотник за ее деньгами проклятый Бьюкенен. И он даже знает, как он ее отравил, — морфием! Недаром доктор говорил своим приятелям, что Энн морфинистка. Но ведь Энн ненавидела наркотики и наркоманов!

Уайт вспомнил о том, что недавно присутствовал на процессе, где обвинялся человек, отравивший жену морфием. И даже вспомнил, как врачи определили, что это именно морфий, — оказывается, при смерти от отравления морфием зрачки жертвы настолько уменьшаются, что почти исчезают. Внимательный врач всегда догадается, послужил ли причиной смерти морфий.

И вот Уайт решил провести собственное расследование смерти Энн Бьюкенен. Сначала он попытался отыскать доктора. И надо же было ему узнать, что тот вернулся в свой родной город и, более того, снова женился на своей первой жене! Теперь они собираются вернуться в Нью-Йорк, чтобы получить большое наследство, оставшееся от Энн.

В беседе с одним из приятелей Бьюкенена Уайту удалось узнать, что доктор как-то похвалялся, что смог бы отравить человека морфием, но никто бы об этом не догадался. Тогда Уайт отправился к врачу, который лечил Энн и выдал свидетельство о смерти от сердечного приступа. Врач сказал, что у него вначале возникли подозрения, не имеет ли он дело с отравлением, но когда он исследовал зрачки, то обнаружил, что они ничуть не уменьшены — а это верный симптом, что морфий здесь не замешан.

Уайту стало ясно, что Бьюкенена ни в чем не обвинишь. Ведь прежде чем пойти на эксгумацию трупа, обязательно допросят лечащего врача, и его свидетельство, что морфия не было, будет решающим. А на чем тогда строить обвинение? На ненависти вышибалы публичного дома? На том, что Бьюкенен вернулся к прежней жене?

Но все же Уайту не хотелось отказываться от этого дела — он был внутренне убежден, что Смит прав, и полагал, что если он бросит это дело, то отравитель останется на свободе, чтобы завтра снова приняться за свое дело. Уайт решился встретиться с Бьюкененом и посмотреть на этого донжуана.

Донжуан, которого Уайт отыскал в ресторанчике, оказался совершенно ничтожной мелкой личностью в толстых очках. Уайт долго разговаривал с ним, пытаясь сбить его с толку неожиданными вопросами, но Бьюкенен был совершенно спокоен и ничего не опасался.

Уайт разговаривал с ним, и в голове все время вертелась мысль: что же неладно в образе Бьюкенена, что же смущает? Кого тот ему напоминает? И, уже расставаясь с Бьюкененом, он вспомнил!

Когда-то у Уайта был приятель, страдавший глазной болезнью. Он часто ходил к окулисту для обследования глазного дна. И возвращался со странно расширенными от атропина зрачками. И вот такие расширенные зрачки были у Бьюкенена. А что, если он, после смерти Энн, накапал ей в глаза атропина? И от взаимно уничтожающего взаимодействия морфия и атропина зрачки остались нормального размера?

Уайт бросился к медсестре, которая ухаживала перед смертью за Энн, и та вспомнила, что Бьюкенен лечил жену от какого-то глазного недуга и капал ей в глаза капли.

Уайту удалось добиться, чтобы Энн эксгумировали. В теле Энн обнаружили большое количество морфия.

Суд над Бьюкененом начался в марте 1893 года. Он продолжался долго и превратился в спор между химиками и патологами. Защита строилась на том, что некоторые трупные яды могут давать те же реакции, что и морфий. Так что неизвестно, отравил жену Бьюкенен или нет. И когда защите удалось поколебать присяжных, она совершила ошибку. Адвокат дал слово самому Бьюкенену, который настолько запутался под вопросами прокурора, что сам себя загубил. Его казнили в 1895 году. Так что к тому времени, когда Шерлок Холмс стал пользоваться всемирной известностью, криминалистика сделала еще шаг вперед.

В те же годы определился прогресс и в других областях криминалистики. В ней возникли направления, которых ранее не существовало. Например, баллистика. Дело шло к возникновению полицейских лабораторий и созданию специальной должности экспертов-криминалистов.

Впрочем, криминалистика развивалась во всем мире довольно неравномерно. И если говорить о торжестве научных методов, то Великобритания оставалась далеко позади, она отставала не только от Франции, но в некоторых аспектах и от Аргентины.

И очевидно, нужен был только толчок, чтобы общественное мнение страны проснулось и потребовало перемен.

Этим толчком стал Джек-потрошитель.

* * *

Началась эта история 7 августа 1888 года в одном из самых бедных районов Лондона, застроенном ветхими домами, населенного народом бедным и далеко не всегда честным.

Жильцы дома, называвшегося Джордж-Ярд, муж и жена Махони, вернулись к себе в квартиру в два часа ночи. Ничего подозрительного на лестнице они не увидели. Через полтора часа домой вернулся другой жилец, шофер такси. Поднимаясь по темной лестнице, он заметил на площадке второго этажа скорчившуюся фигуру. Он решил, что на лестницу забрел пьяница. В пять утра, когда уже начало светать, третий жилец по имени Джон Ривс пошел на работу. Когда он проходил по площадке второго этажа, он тоже заметил лежащую фигуру, но смог разглядеть, что человек лежит в луже крови. Тогда жилец решил сообщить в полицию.

Приехавшие полицейские установили, что это тело Марты Тэрнер, тридцати пяти лет, проживавшей неподалеку. Марта была проституткой. Полицейский врач насчитал на ее теле тридцать девять глубоких ран, нанесенных, по крайней мере, двумя ножами.

Убийства не были в диковинку в том районе, а о судьбе проститутки некому было жалеть. Так что этот случай был лишь отмечен в протоколе, но внимания прессы или полиции не привлек.

Через три недели в том же районе кебмен, проходивший в четыре утра по Бакс-Роуд, заметил в канаве смятый кусок брезента. Брезент мог пригодиться, поэтому кебмен подошел к канаве и тут понял: то, что показалось ему брезентом, было молодой женщиной, мертвецки пьяной или мертвой. Тут кебмен услышал шаги — по улице спешил еще один ранний прохожий. Кебмен подозвал его, и вместе они склонились к женщине. Кебмен зажег спичку, и тогда стало ясно, что горло женщины перерезано.

Полиция опознала убитую как Мэри Никольс, проститутку, которую в последний раз видели, сильно пьяную, в половине третьего ночи. В мертвецкой врач обнаружил, что женщина не только зарезана, но и выпотрошена.

На следствии врач уверенно заявил, что преступник разбирается в хирургии, к тому же он утверждал, что это тот же человек, который убил Марту Тэрнер.

К тому времени, когда врач сделал это заявление, все внимание лондонских газет было уже приковано к таинственному убийце. Так как 8 сентября, через неделю после убийства Мэри Никольс, он настиг свою третью жертву. Энни Чепмен, вдова средних лет, также занималась проституцией и ночевала в ночлежках. В ту ночь она объявилась у своей постоянной ночлежки в два часа ночи, но туда ее не пустил сторож, потому что она была пьяна и без пенса денег. Поскандалив со сторожем, Энни сдалась и отправилась снова на панель заработать требуемые для ночлега четыре пенса.

Ее тело было найдено через четыре часа во дворе, возле рынка. Горло женщины было перерезано, живот распорот.

Именно это, третье, убийство и вызвало бурю в Лондоне. Теперь уже нельзя было сомневаться, что все три убийства последних недель — дело рук одного преступника. Можно было увидеть закономерность: жертвами становились лишь гулящие женщины, убийца получал наслаждение от своего дела и, даже убедившись в том, что женщина мертва, долго еще кромсал ее тело. Более всего смущало утверждение полицейских, что преступником не мог быть грубый, темный пьянчуга: так владеть ножом и так знать анатомию мог лишь медик.

Лондон, особенно бедный Ист-Энд, был в панике. Никто не знал, где преступник нанесет следующий удар, — не исключено, что он не ограничится проститутками. Ужас возникал в первую очередь из-за жестокости и, если так можно сказать, изысканности убийств.

Разумеется, охота за убийцей шла по всему Лондону, в первую очередь в Ист-Энде. Надо было отыскать если не самого преступника, то хотя кого-то, кого можно было бы возвести в этот ранг.

Выбор пал на Джона Пицера. Пицер был сапожником, у него было прозвище «кожаный фартук». Непонятно, что сконцентрировало подозрения именно на этом безобидном человеке. Пожалуй, виноват был большой сапожный нож, с которым он как-то по рассеянности вышел на улицу. Пицера арестовали и долго допрашивали, а тот никак не мог взять в толк, чего от него хотят. Вскоре стало ясно, что Пицер не мог иметь отношения к убийствам, и, к негодованию многих соседей, его освободили. Затем был схвачен немец по имени Людвиг, мясник с бойни, какой-то бродяга… Но всех их в конце концов пришлось отпустить.

Постепенно центр всеобщего раздражения сконцентрировался на самой лондонской полиции. Всем было ясно, насколько она беспомощна, не подозревая, с какого конца взяться за это дело. Газеты единодушно набросились на комиссара полиции сэра Чарльза Уоррена, которого английский писатель Эрик Эмблер характеризовал как «свиноподобную дубину, загнавшую Скотленд-Ярд в состояние одеревеневшей некомпетентности». Даже королева Виктория, пожилая дама, убежденная в том, что в доброй Англии все хорошо, присоединила голос к общему хору критиков, заявив официально, что весьма удручена происходящими убийствами и советует полиции «нанять побольше детективов».

И вот в атмосфере бурлящего скандала неизвестный преступник совершил 30 сентября сразу два убийства!

В час ночи ломовой извозчик завел во двор свою лошадь, чтобы напоить и накормить ее после тяжелого дня. Но лошадь внезапно захрапела, начала брыкаться. Возчик думал, что ее испугала крыса, и, взяв фонарь, пошел в угол двора. Там лежало тело женщины в луже крови, с перерезанным горлом. Кровь все еще лилась из горла. То есть убийца сделал свое дело буквально за минуту до появления во дворе возчика. Перепуганный возчик кинулся звать на помощь.

Приехавшая полиция была убеждена в том, что убийца, застигнутый возчиком, спрятался во дворе за старыми ящиками и бочками, а когда возчик побежал за помощью, воспользовался этим, чтобы скрыться.

Но далеко убийца не ушел…

В час сорок пять минут той же ночью патрульный полицейский обходил площадь Майтр в пятнадцати минутах ходьбы от того двора, где только что произошло убийство. Полицейским было строго приказано утроить бдительность, поэтому в ту ночь патрульный осматривал темные углы и закоулки. В одном из таких закоулков полицейский увидел тело женщины средних лет по имени, как вскоре выяснилось, Кэтрин Эддоуз. Выяснилось также, что за два часа до смерти она была задержана полицейским, потому что пьяной буянила на улице. Полисмен отвел ее в участок и оставил там выспаться. Но к часу ночи камера оказалась переполненной, и, так как Кэтрин достаточно протрезвела, чтобы самолично добраться до дома, ее отпустили.

Полагают, что убийца был страшно раздражен тем, что возчик настиг и чуть было не увидел его во дворе, из-за чего убийца не смог завершить «ритуальный» процесс измывательства над жертвой. Поэтому он так изрезал ножом Кэтрин, что ее далеко не сразу удалось опознать. Затем убийца умело вырезал из тела печень и отрезал веки.

Но никаких следов не оставил.

На следующий день Центральное агентство новостей сообщило, что еще 27 сентября оно получило письмо, подписанное «Джек-потрошитель», в котором тот бахвалился: «В следующий раз я оттяпаю уши и пришлю их в полицию». Это же агентство сообщило, что наутро после убийства к ним поступила окровавленная открытка, на которой красными чернилами было написано: «Я не шутил, старина, когда дал тебе намек. Услышишь о моем новом дельце завтра. Сразу двоих. С первой вышла накладка — не успел отрезать ей уши для наших лопухов-полицейских…»

Эффект этих писем, наложившись на известия о двойном убийстве, потряс Лондон и всю Англию. Сегодня специалисты убеждены, что и письмо и открытка были делом рук какого-то шутника, но в тот день никто не усомнился в их аутентичности. Эти письма дали имя убийце. И доказали Англии, что ее полиция никуда не годится.

На самом деле полиция и Скотленд-Ярд делали все от них зависящее, чтобы отыскать убийцу и обеспечить безопасность на улицах. В Лондон свезли полицейских со всей страны, мобилизовали солдат для того, чтобы патрулировать Ист-Энд и другие бедные районы. Но убийце либо сказочно везло, либо он был удивительно ловок. Ведь полицейский, который обнаружил тело Кэтрин в час сорок пять, обходил ту же площадь пятнадцатью минутами ранее. И ничего подозрительного не заметил.

Комиссар полиции решил принять дополнительные меры и не придумал ничего лучше, как устроить публичные испытания всех полицейских ищеек в одном из городских парков. В результате все ищейки потерялись, и их пришлось долго искать и ловить. Эти испытания стали последней каплей сэру Чарльзу предложили подать в отставку. Пожалуй, тут мы имеем дело с редчайшим случаем, когда убийца смог лишить поста самого начальника полиции.

Патрули с удвоенной энергией обходили темные улицы и площади, время от времени арестовывали подозрительных иностранцев и бродяг, но потом их приходилось отпускать. А Джек-потрошитель бездействовал. Через месяц газеты стали уделять ему меньше места, появились иные сенсации. И тут 9 ноября он неожиданно нанес новый удар.

Его шестой жертвой стала хорошенькая и молоденькая Мэри Келли, которая, правда, занималась тем же ремеслом, что и прежние жертвы. У Мэри была своя квартирка на Дорсет-стрит неподалеку от места предыдущего убийства. Именно там Мэри и погибла.

Окно квартирки Мэри выходило прямо на улицу, и кто-то из ее знакомых, проходя мимо в одиннадцать утра, постучал в окно. Не получив ответа, заглянул в щелку между рамой и занавеской. И тогда увидел…

Уже к полудню все лондонские газеты выпустили экстренные издания. Стало известно, что Джек-потрошитель не спеша и не боясь, что его кто-нибудь застанет, умело разрезал тело Мэри на куски и разложил их кольцом вокруг торса.

Лондон опять замер в ужасе.

Но больше ничего не произошло. Джек-потрошитель исчез…

Существует несколько версий того, что произошло. Наиболее популярна гипотеза, что убийца был врачом в одной из лондонских больниц, человеком маниакально религиозным, который решил таким образом победить порок проституцию. После шестого убийства он якобы покончил с собой.

Мне приходилось читать и теорию о том, что убийца принадлежал к знатному и богатому роду, был человеком ненормальным, садистом… Последнее убийство совсем уж сверзило его с катушек, и семья, узнав, в чем дело, отправила его в частный госпиталь, где он и умер.

Наконец, особо широко обсуждалась и разукрашивалась теория с элементом романтики. Она утверждает, что убийцей был хирург, который поставил целью найти и убить именно Мэри Келли, и лишь ее одну. Так как эта девушка заразила его сына сифилисом. Остальные убийства он совершил в процессе поисков Мэри, чтобы не оставлять свидетельниц этих поисков, а уродовал он тела, чтобы все думали, что убийства — работа сумасшедшего. Возможно, он брал те внутренние органы, которые не удалось отыскать, для своей анатомической коллекции.

Конечно, тремя теориями число их не ограничивается. Да и каждый из уважаемых читателей, разумеется, уже готов предложить свою версию. Но для современных криминалистов и психиатров наибольшую загадку в этой истории представляет исчезновение Джека-потрошителя. Почему он прервал свои преступления? Правда, есть виды шизофрении, при которых после окончания припадка больной забывает о том, что делало его «второе я».

Что еще известно о Джеке-потрошителе?

Современные исследователи как один сходятся на мысли, что он выглядел обыкновенно и совсем нестрашно. Не забывайте, что Лондон находился в состоянии паники и уж конечно каждая уличная проститутка знала, что ей грозит опасность. И ни одна из них не пошла бы в темный двор со зловещим незнакомцем. Когда Джек-потрошитель настиг свою предпоследнюю жертву и уговорил ее мирно последовать за ним в темный закоулок, он был вернее всего в крови от только что совершенного четвертого убийства. Поэтому среди историков криминалистики бытует мнение, что это был местный житель, которого эти женщины (а убийства происходили в одном районе) знали и имели основание не опасаться. И совсем вряд ли это был представитель «чистых» классов — уличные женщины в те ночи конечно бы сразу заподозрили неладное — ведь газеты только и писали о таинственном докторе-потрошителе.

Какова бы ни была судьба Джека-потрошителя — он сыграл важную и во многом даже решающую роль толчка в истории английской криминальной полиции. Недаром писали тогда, что если бы Скотленд-Ярд использовал дактилоскопию, убийцу отыскали бы в два счета. Но у Скотленд-Ярда в 1888 году не было ни лабораторий, ни специалистов, ни научного метода. Сотни полицейских носились по городу, но никто не знал, как искать убийцу.

И в значительной степени именно память о Джеке-потрошителе вызвала такой интерес к Шерлоку Холмсу с его научным методом. Когда читатель открывал книгу Конан Дойла, он, если не был дебилом, скоро понимал (и разделял позицию автора), что приверженность Скотленд-Ярда к первобытным методам сыска делает его совершенно беспомощным. Да что говорить о дактилоскопии — во всех шести убийствах никому даже не пришло в голову научно искать следы убийцы на месте преступления.

Шерлок Холмс это бы обязательно сделал.

* * *

Конан Дойл встретил 1893 год знаменитостью. Но, к сожалению для писателя, знаменитость ему принес именно Шерлок Холмс, а не исторические романы, в которые он вкладывал все силы.

Писатель, правда, утешался тем, что он уже близок к тому, чтобы выполнить обязательства перед журналом и издателями. Еще один рассказ — и можно скинуть с себя тяжкое бремя.

В апреле 1893 года Дойл радостно написал матери: «Настроение отличное. Я уже перевалил за середину рассказа о Холмсе, последнего рассказа, после которого этот джентльмен исчезнет, чтобы больше никогда не возвращаться! Мне даже его имя слышать противно!» И очевидно, не без вздоха облегчения Артур Конан Дойл убил великого сыщика и поставил точку.

После опубликования рассказа читатели «Стренда» подняли бурю. Они были искренне возмущены. Для большинства даже знавших, что Шерлок Холмс не более как литературный персонаж, он представлялся более реальным, чем те детективы Скотленд-Ярда, о которых писали газеты. Именно он, а не Скотленд-Ярд символизировал надежду на разоблачение преступников.

Но Конан Дойлу в те дни было совсем не до Шерлока Холмса. В последнее время Туи что-то много кашляла, быстро утомлялась. Доктор Дойл заподозрил неладное, но не решился сам вынести диагноз, а попросил осмотреть жену своего знакомого врача. Тот сказал, что у Туи далеко зашедший процесс в легких. Смерть ее — дело ближайших месяцев, и ничто ее уже не спасет.

Но Артур Конан Дойл был человеком, который никогда не сдавался. Выслушав диагноз и соберя затем консилиум, который лишь подтвердил то, что сказал первый доктор, Конан Дойл тут же, не теряя ни одного дня, отменил все свои обязательства, встречи, лекции, выступления, собрал все деньги, что принес Шерлок Холмс и исторические романы, купил билеты и уехал вместе с Туи в Швейцарию, в Давос, на туберкулезный курорт. Он решил, что будет жить там до тех пор, пока Туи не станет лучше, что он станет теперь не только ее мужем, но и лечащим врачом.

И на много месяцев Конан Дойл стал отшельником в тихой швейцарской долине.

Туда, в Швейцарию, доносились слухи о событиях в Лондоне. Конан Дойлу пересылали сотни писем читателей с просьбами, мольбами и даже угрозами, все они требовали одного — оживить Шерлока Холмса, все выражали возмущение — как посмел Конан Дойл убить такого человека! Конан Дойл узнал, что в Лондоне среди клерков Сити и городской молодежи появилась мода — цилиндры и котелки обтягивали черными лентами в знак траура по детективу.

Сначала эти письма забавляли Конан Дойла, а затем стали раздражать и возмущать. Он боролся с настоящей трагедией, состояние Туи было очень тяжелым, а его соотечественники в Лондоне как бы играли в трагедию.

Конечно же Конан Дойл в Швейцарии работал. Но, разумеется, к детективу не возвращался — он начал писать новую историческую повесть.

Будучи, как всегда, человеком активным и изобретательным, Конан Дойл, прочитав о путешествии молодого Нансена на лыжах через Гренландию, обнаружил, что в Швейцарии о лыжах никто не имеет представления. Тогда Конан Дойл выписал из Норвегии несколько пар лыж, сам научился ходить на них и кататься с гор, организовал и предпринял первый поход на лыжах по горам — именно с легкой руки писателя лыжи привились в Швейцарии. И сегодня даже трудно представить (особенно если видишь швейцарских лыжников на олимпиадах и соревнованиях на кубок мира), что первым лыжником был англичанин, который жил в Давосе, выхаживая свою безнадежно больную жену.

Забота Конан Дойла принесла плоды. К апрелю 1894 года, проведя полгода в долине, Туи почувствовала себя настолько лучше, что стала требовать вернуться домой: она истосковалась по детям, по Англии. К тому же она понимала, что ее муж не может жить в изолированной долине отшельником — он должен был общаться с людьми, он задыхался от вынужденной изоляции.

Посоветовавшись с врачами, Конан Дойл решил отыскать в Англии место в сосновом лесу, на возвышенности. И, найдя такое, стал строить там дом. Туда они с Туи и переехали. Болезнь ее не прошла, но немного отступила.

В том году Конан Дойл, чтобы как-то поправить пошатнувшееся финансовое положение, согласился на тур лекций по Соединенным Штатам. Встречали его в Америке хорошо, там было много его читателей, но Конан Дойл был вынужден признать, что для американцев он был именно Шерлоком Холмсом — там разницу между ним и великим детективом мало кто видел. Но все же на требования и просьбы оживить Шерлока Холмса Конан Дойл отвечал твердым отказом.

Он писал в те годы исторические рассказы о соратнике Наполеона бригадире Жераре, написал повесть «Трагедия „Ороско“», и ничто не могло заставить его вернуться к Шерлоку Холмсу…

В 1897 году в жизни Конан Дойла случилось несчастье. Впрочем, может, для другого человека это и не было бы несчастьем. Но Дойл глубоко переживал ситуацию, в которой оказался. Он встретил и полюбил Джин Леки, красивую зеленоглазую двадцатичетырехлетнюю певицу и наездницу. Джин тоже полюбила Конан Дойла. Но для него развод с Туи был невозможен. Тут не было никаких религиозных соображений — Конан Дойл оставался атеистом. И может быть, если бы Туи была здорова, проблема решилась бы иначе, но Конан Дойл не мог даже помыслить об измене Туи, жизнь которой в значительной степени зависела от того, насколько она верила Артуру.

Разлюбить Джин он не мог, и Джин также любила Артура. Но они старались встречаться как можно реже.

До какой-то степени этим (помимо соображений гражданских) объясняется и то, что в 1900 году, когда началась англо-бурская война, известный писатель Конан Дойл уехал на фронт, стал врачом в полевом госпитале, в страшных условиях полупустыни боролся с эпидемией холеры, сам чудом остался жив. Вернувшись, кинулся в политическую деятельность, правда не достиг в ней больших успехов. В эти годы Конан Дойл мечется: начинает одну работу, бросает, берется за другую — ему кажется, что он пишет все хуже…

Характер в те годы у него испортился, к тому же беспокоили мелкие болячки. И как-то один из друзей уговорил его поехать на несколько дней в графство Девон, где у того был дом, чтобы немного развеяться.

Жили они на краю обширного болота, за которым располагалась тюрьма. Дом был старый, казалось наполненный тайнами. Конан Дойл часто бродил один по болотам и пустошам, представляя себе, какие драмы могли разыгрываться в этом пустынном месте.

Вернувшись домой, он захотел написать об этом — передать ощущение одиночества, ночных страхов, голосов на болоте… Но что это будет? Историческая повесть? Нет. Пускай сюда приедет доктор Ватсон. Так родилась повесть «Собака Баскервиллей».

Конан Дойл и не думал, что он оживит своего героя. Действие «Собаки Баскервиллей», как утверждал он, происходит задолго до смерти Шерлока Холмса. И пускай журнал и читатели не питают особых надежд — исключение лишь подтверждает правило.

Пожалуй, еще ни одно произведение о Шерлоке Холмсе не пользовалось таким успехом, как «Собака Баскервиллей». Говорят, что, когда повесть вышла отдельным изданием, впервые в Лондоне с ночи выстраивались очереди желавших купить книгу.

Но самому Конан Дойлу успех удовлетворения не принес. Ему было тогда сорок три года, он был на вершине сил и таланта. Но не видел выхода — ни в личной жизни, ни в литературе. Туи, как бы он ни заботился о ней, становилось все хуже. И снова Конан Дойл бросал все дела, вез ее в Швейцарию, достраивал дом, метался — сестры и братья тоже требовали денег. И хоть он стал сэром Конан Дойлем и считался тогда самым популярным писателем Англии, литературная работа казалась обузой.

В 1903 году американский издатель обратился к нему с просьбой оживить все же Шерлока Холмса и написать еще несколько рассказов, обещая за это гонорар, о котором иной писатель не мог и мечтать. Конан Дойл, к удивлению своих друзей и близких, вдруг согласился. И послал открытку в США: «Хорошо. А. К. Д.»

Рассказы, написанные им после «воскрешения» Шерлока Холмса, были не хуже и не лучше тех, что он писал раньше — Конан Дойл стал мастером и сама техника письма труда уже не представляла.

* * *

За десятилетие, прошедшее между гибелью и воскрешением Шерлока Холмса, ситуация в сыскном деле коренным образом изменилась. Скотленд-Ярд наконец-то сдвинулся с мертвой точки.

В 90-е годы Шерлок Холмс, чему есть немало свидетельств, был примером для передовых криминалистов. Если полицейское начальство видело в нем лишь нападки на Скотленд-Ярд, то все, кто стремился к переменам, почитали Дойла союзником. Сегодня трудно судить, насколько рассказы о Шерлоке Холмсе реально повлияли на перестройку английской криминалистики, но составной частью ее, в частности в формировании общественного мнения, они стали.

Когда же через пятнадцать лет Конан Дойл «оживил» своего героя, времена изменились. Реальные соперники сыщика обогнали его. Если в 90-х годах многие детективы рассматривали Шерлока Холмса как своего коллегу, то теперь сотрудники Скотленд-Ярда могли уже позволить себе снисходительную усмешку по отношению к методам этого сыщика. В конечном счете организация профессионалов сильнее талантливого дилетанта.

Можно обратиться к воспоминаниям главного суперинтенданта Скотленд-Ярда, одного из «большой четверки» ведущих английских детективов Френсиса Карлина. Рассказывая о работе Скотленд-Ярда в первые десятилетия нашего века, он пишет: «Большинство моих современников, полагаю, изучали концепцию детективной профессии по работам сэра Артура Конан Дойла. Каждый помнит, наверное, что в саге о Шерлоке Холмсе Бейкер-стрит всегда добивалась успехов за счет Скотленд-Ярда. Если воспринимать произведения Конан Дойла как сознательные нападки на наше учреждение, чего я никак не думаю, окажется, что мы в Скотленд-Ярде не более как толпа некомпетентных идиотов. Но, к сожалению, выросло уже целое поколение людей, которые утвердились в этом мнении и забрасывают нас письмами, почему это мы не можем разгадать все преступления и почему мы упускаем убийц и грабителей. Разумеется, сыщик в романе обязательно поймает свою жертву. Для этого ему дается три сотни страниц…»

И далее профессионал рассказывает английскому читателю тех лет, как же в самом деле работает детектив. Учтем при том, что мистер Карлин детектив старой закалки, начавший трудиться в Ярде в 1890 году, другими словами, он — современник Шерлока Холмса. Некоторые из методов криминалистики, лишь входивших в обиход в 20-е годы, ему известны, но им не применяются — это забота молодежи. Но сам принцип детективной работы, который он провозглашает, категорически разнится от метода Шерлока Холмса. Так что воспоминания суперинтенданта как бы проникнуты постоянным спором с Конан Дойлом, спором, который начался для Ярда в ситуации несладкой, когда профессионалы все время проигрывали борьбу с вымышленным сыщиком, но которые взяли верх, когда криминалистика стала наукой и как таковая была взята на вооружение государственными детективными службами.

Разумеется, мистер Карлин все время подчеркивает, что работа детектива лишена романтики и приключений. Что работа эта кропотливая и зачастую именно в силу своей примитивности совершенно неинтересна для литературы.

Описывая порядок своей работы, Карлин вначале описывает исследование места преступления и, если это убийство, обследование трупа. В этом обследовании, как подчеркивает профессионал, нельзя обойтись без дактилоскописта, который снимет все отпечатки пальцев, и врача, который осмотрит тело и даст первое заключение о времени и методе убийства. Суперинтендант доказывает, что помещение, в котором произошло убийство, должно тщательно оберегаться от посторонних, для того чтобы не были уничтожены следы. При грабеже наиболее продуктивно найти отпечатки пальцев преступника и затем искать их по сводной картотеке Ярда, так как грабители и воры чаще всего профессионалы и среди них много рецидивистов. Однако в случае убийства поиски в картотеке редко дают положительные результаты: преступники профессиональные не идут на убийство, им нужны деньги, но на виселицу ради этого идти они не намерены. Убийство обычно совершают люди, отпечатков пальцев которых в картотеке нет. Убийство, за редчайшим исключением, — занятие непрофессиональное.

При обращении к картотеке Ярда — а без нее современное расследование, с точки зрения суперинтенданта, немыслимо — обязательно надо искать там сходные стереотипы поведения преступника. Обычно преступники-рецидивисты рабы своих привычек. И это тоже отражено в сводной картотеке. Карлин приводит забавный случай, иллюстрирующий этот тезис. К нему обратился состоятельный человек, квартиру которого ограбили, когда он был в отпуске. Причем вор не торопился, работал тщательно и вывез все добро, не опасаясь, что хозяин вернется. Обратившись к общему индексу стереотипов поведения воров, Карлин вскоре отыскал то, что ему требовалось, и вызвал пострадавшего.

— Скажите, — спросил он, — когда вы ехали в поезде на юг, вы никому не давали вашего адреса?

Пострадавший удивился, но потом вспомнил.

— Да, был один очень солидный джентльмен, с которым у нас общие увлечения. Я сам предложил ему как-нибудь написать мне и, может, даже навестить… Но он такой солидный!

— Разумеется, — согласился Карлин. — Он очень солиден. Более того, всегда хорошо одевается, ухаживает за прической и ногтями. Рост его около шести футов, волосы светлые, лицо гладкое, розовое, два золотых зуба, небольшой шрам на подбородке…

— Это он! — Пострадавший был потрясен.

Карлин не знал всех преступников Лондона, как в свое время Джон Филдинг. За день до того он и представления не имел о преступнике, который знакомился в поездах с отпускниками, умело провоцировал их на разговор о коллекционировании или иных увлечениях, тут же признавался, что и сам грешит тем же, — так что в результате очарованный попутчик давал ему адрес квартиры, в которой никого не будет в течение ближайшего месяца. Умело составленный индекс всеобщей картотеки позволил быстро отыскать этого «специалиста».

Любопытно отметить, как резко выступает Карлин против грима любимого занятия Шерлока Холмса. «Опираясь на мой опыт и опыт моих коллег, я могу заявить, что использование грима, накладных усов и бород, париков и т. д. совершенно исключено. Я могу переодеться, но никогда не стану мазать лица или клеить что-то на него. Любой подобный грим, особенно днем, выдаст себя внимательному и осторожному наблюдателю. Зато, — признает Карлин, переодевание может сослужить бесценную службу». В этой связи он приводит любопытный пример.

В расследовании дела о похищении алмазов в Хаттон Гардене, в 1913 году Скотленд-Ярд получил информацию, что преступники собираются днем в условленном месте и обсуждают важные проблемы. Надо было обязательно приблизиться к ним так, чтобы услышать, что они говорят. Все попытки это сделать срывались, потому что воры настораживались, увидя незнакомого человека, и замолкали. И тогда одному из детективов пришла в голову парадоксальная мысль. Он переоделся полицейским и в таком виде направился к преступникам. Они взглянули на него равнодушно и продолжали свой разговор, хотя полицейский стоял в двух шагах. Ни одному из опытных преступников не пришла в голову мысль, что детектив может переодеться в полицейского. Последний же был просто постовым, то есть человеком тупым, ничего не понимающим.

Не отрицая дедуктивного метода в работе и даже противопоставляя его «французскому» индуктивному методу, когда детектив заранее предполагает преступника и ищет против него улики, а не разыскивает его по уликам, Карлин подчеркивает важность опознания и показывает, что уже к 1910 году были выработаны твердые правила «парада» с целью выявления преступника свидетелями. На «параде» должно было быть восемь человек, обязательно схожего сложения и, если можно, внешности. Для этого была отработана система приглашения свидетелей в Скотленд-Ярд. Полицейский выходил на улицу и стоял, вглядываясь в лица прохожих, пока не находил человека, отвечающего характеристике подозреваемого. Обычно все законопослушные англичане соглашались потратить полчаса, чтобы способствовать правосудию. Однажды, вспоминает Карлин, случилось почти невероятное: у полиции было описание человека, который напал с ножом на человека и опасно ранил его. По описанию был задержан человек, у которого не было алиби, но он ни в чем не сознавался. Тогда и было решено устроить парад.

Как и принято, полицейский вышел из Ярда и тут увидел, что неподалеку стоит мужчина, по типу подходящий для «парада». Полицейский направился к нему и сказал:

— Я офицер полиции и попрошу вас следовать за мной в Скотленд-Ярд.

К удивлению полицейского, человек бросился бежать. А когда человек бежит от полицейского, то полицейский обязательно бежит за ним.

После драматической погони полицейский поймал беглеца, и тот в отчаянии признался:

— Ваша взяла. Да, это я зарезал того типа. Но скажите, как вы меня узнали?

Оказалось, что и в самом деле тот мужчина, что ждал в Скотленд-Ярде опознания, был ни в чем не виноват, кроме того, что настоящий преступник был на него похож. Настоящий же преступник следил за тем, что происходит в Ярде, и околачивался по соседству. Так что полицейский привел его все же на «парад», и там свидетели его опознали.

Далее Карлин рассказывает об использовании фотографии в криминалистике, о технике допроса и т. д.

И чем дальше читаешь воспоминания детектива, тем более понимаешь, как все изменилось. И насколько сильнее стали профессионалы, чем умный, ученый, наблюдательный Шерлок Холмс, лишенный всей суммы знаний и методики, лабораторий и дактилоскопии, чем пользовались коллеги из обиженного им Скотленд-Ярда.

Но когда профессионалы сетовали на Конан Дойла за то, что он незаслуженно подрывал их репутацию, они, будучи по-своему правы, не учитывали того, что и Скотленд-Ярду свойственны ошибки и что даже вся техника мира не может порой добыть истину, видную невооруженным, но проницательным глазом. Конан Дойлу вскоре предстояло убедиться в том, что государственная машина далеко не всегда добивается правды.

* * *

После выхода в свет книги о воскресшем Шерлоке Холмсе феномен слияния образа автора и его героя в глазах читателя стал настолько очевиден, что в письмах к Конан Дойлу, в интервью, в статьях о нем авторы постоянно путались, о ком же они пишут. В самом деле, сыщик все более терял черты хирурга Белла и приобретал облик автора.

Правда, хоть Конан Дойлу не хотелось в том признаваться, его ученый сыщик за прошедшие десять лет значительно отстал от криминалистики. Он предпочитал по-прежнему раскрывать преступления силой логики. Шерлок Холмс не хотел признаться в том, что баллистические испытания, анализ остатков ядов при эксгумации трупов, определение группы крови и проч. было за пределами его возможностей. Шерлок Холмс символизировал собой совершавшуюся революцию в криминалистике, но, когда она произошла, он остался в прошлом. В некоторых своих рассказах Конан Дойл еще поднимался до высот прошлого, но в большинстве они стали, как писал Корней Чуковский, «схематичны, бесцветны, лишены остроумия».

Мир вокруг изменялся с невероятной быстротой. Великие европейские державы катились к мировой войне. Техническая революция, лишь набиравшая темпы к концу XIX века, в первые годы следующего привела к принципиальным переменам в жизни Европы. Подумайте, буквально в несколько лет появились автомобили, поднялся в воздух первый самолет, зазвонил телефон, в небе реяли дирижабли. В военных лабораториях разрабатывались отравляющие газы, заводы Круппа строили первые дальнобойные орудия, а на верфях спускали в воду линкоры. Как ни парадоксально, во многом мир 1905 года ближе к нашим дням, чем к миру 1890 года. Некоторые писатели осознали это, в первую очередь перемены уловил и отразил в своих романах современник и приятель Конан Дойла Уэллс, но сам Конан Дойл, находясь в тисках личной трагедии, в литературном кризисе, не был готов к тому, чтобы сделать шаг вперед в литературе, и его Шерлок Холмс остался в XIX веке.

…Лето 1906 года было очень жарким. Даже в доме Конан Дойла, спрятавшемся в сосновом лесу, для того, чтобы поддерживать жизнь Туи, было трудно дышать. Конан Дойл был обеспокоен состоянием жены и уже подумывал, не отправиться ли снова в Швейцарию, но неожиданно наступила развязка. Тринадцать лет Конан Дойл делал все, чтобы спасти свою Туи, но болезнь оказалась сильнее. В середине июня ей внезапно стало плохо, пошла горлом кровь, Туи потеряла сознание. Утром приехали из Лондона врачи, но ничего утешительного они сказать не могли. Очевидно, Туи уже несколько недель чувствовала себя плохо, но сумела скрыть ухудшение от Артура. Когда приступ прошел, она, как прежде, улыбалась, успокаивала близких, но встать с постели уже не смогла, и врачи категорически запретили Конан Дойлу даже и мечтать о том, чтобы трогаться в путь.

Три недели после этого Конан Дойл ни на минуту не отходил от ее постели. Доказательством этого остались его ежедневные открытки — доклады брату, которые он ему отправлял. Он не терял надежды до последнего дня, хотя как врач понимал беспочвенность своих надежд. Умерла Туи 4 июля 1906 года, не выпуская руки Артура. Было ей сорок девять лет.

Похоронив Туи, Конан Дойл заболел. Впервые в жизни он заболел так тяжело, что некоторое время врачи боялись за его жизнь. Диагноза они поставить не смогли. Сам же он говорил: «Нет у меня никаких симптомов. Только слабость». Потом уже, еще не в силах подняться, он писал матери: «Я всю жизнь старался делать так, чтобы у Туи не было ни одной несчастливой минуты: я отдавал ей все внимание, делал все, чтобы ей было лучше. Смог ли я это сделать? Как я надеюсь, что это так! Господь знает, что я честно старался».

В письме видна боль совести Конан Дойла. Он казнил себя за несчастную любовь к Джин, которую он скрывал девять лет, но которая, как ему казалось, могла отнять у Туи то внимание, в котором она нуждалась. И тяжелая болезнь Конан Дойла была вызвана не только потерей близкого человека, но и угрызениями совести.

Лишь через полгода исхудавший, бледный Конан Дойл начал вставать с постели. Он заметил, что за окном снег, наступает Рождество… Как-то он в первый раз прошел к себе в кабинет, где его секретарь откладывал для него некоторые письма из тех двух тысяч, что поступали ежемесячно! Несколько вечеров Конан Дойл просидел, разбирая почту. Наконец, он открыл толстый конверт, набитый вырезками из газет, посвященными уголовному делу трехлетней давности. Он начал читать вырезки и зачитался. К вырезкам было приложено письмо. Его автор умолял о помощи, потому что надеялся, что Шерлок Холмс и Конан Дойл — один и тот же человек, что писатель, подобно сыщику, не оставит в беде невинно осужденного.

* * *

Деревня Грейт Вирли находится неподалеку от Бирмингема. Среди полей кое-где поднимаются копры и терриконы старых угольных шахт. Так что в той местности живут и фермеры и шахтеры.

Как-то утром в августе 1903 года мальчик Генри шел по полю недалеко от шахты и вдруг заметил, что в канаве что-то движется. Он подбежал туда и увидел, что там бьется лошадь, живот которой вспорот. Мальчик позвал на помощь. Услышали шахтеры, что как раз шли на смену. Они окружили животное. Вскоре прибежали и многочисленные полицейские.

Полицейские оказались поблизости потому, что искали странного преступника, который убивал домашних животных. Смерть лошади, найденной у шахты, была восьмым подобным случаем за последние полгода.

Надо заметить, что после каждого такого преступления полиция получала издевательское письмо, подписанное именем одного ученика Уолсальской школы, что находится в шести милях от Грейт Вирли. Причем уже давно было доказано, что этот мальчик не имел и не мог иметь ничего общего с этими преступлениями.

Полицию пугало то, что в письмах угрожали, что, когда преступнику надоест резать лошадей, он примется за молоденьких девочек.

Для жителей окрестных деревень преступник был подобен Джеку-потрошителю — его боялись, его ненавидели. Все обвиняли полицию в беспомощности — ведь не в Лондоне живем, здесь каждый на виду.

Впрочем, местный полицейский инспектор Кемпбелл был уверен, что знает, кто преступник. И когда была найдена лошадь, он принял решение. Поэтому сопровождаемый несколькими полицейскими инспектор направился к дому местного священника. Он был намерен арестовать его сына.

Пастор местной церкви Сапурджи Эдалджи, что уже тридцать лет служил в маленькой церкви, родился в Индии и, получив образование в английской семинарии, остался в Европе. И хоть жители прихода привыкли к тому, что у них такой странный пастор, его недолюбливали — все же он был цветной, «черный».

Пастор был женат на англичанке, но его старший сын, которому исполнилось двадцать семь лет, Джордж Эдалджи унаследовал темную кожу и внешность отца. Он работал в юридической конторе в Бирмингеме и каждое утро поездом в семь двадцать уезжал в город, а в половине седьмого возвращался в родительский дом, который стоял возле небольшого разъезда. Джордж Эдалджи был талантливым юристом, но при том он страдал комплексом неполноценности и всегда ожидал удара, нападок, шутки — был он мал ростом, болезнен, тих и застенчив. То, что этот «черный» Джордж занял такое хорошее место в Бирмингеме, лишь подливало масла в огонь. Нет, не любили в Грейт Вирли пасторского сына. К тому же он не пил, и не курил, и не общался ни с соседними фермерами, ни с шахтерской братией.

Для нашего рассказа следует заметить, что за десять лет до этих событий, когда Джордж еще учился в школе, его отца засыпали подметными письмами и угрозами, а однажды кто-то привез и высыпал ночью на участок пасторского дома несколько ящиков мусора и ключ от Уолсальской школы.

Когда пастор попытался жаловаться, местный констебль заявил, что это сам Джордж пишет себе письма и хулиганит — чего еще можно ждать от черномазого. Издевательства оборвались в декабре 1895 года. С тех пор писем и шуток больше не было. Но когда кто-то начал убивать скот, письма посыпались вновь — и среди тех, что попадали в полицию, были такие, в которых Джорджа обвиняли в том, что он глава банды, которая режет животных.

Ход размышлений инспектора Кемпбелла был прост: эти письма пишет сам Эдалджи, чтобы отвести от себя подозрения. Ведь писал же он себе такие же письма десять лет назад.

Когда в восемь утра инспектор со своей свитой прибыл к дому пастора, Джордж уже уехал в город на службу. Дома оставались лишь мать и сестра. Они сразу догадались, чего ждать, — много лет они жили отщепенцами и отлично понимали, что если нужны будут козлы отпущения, искать их станут именно в этом семействе.

— Я требую, — сказал инспектор, — чтобы вы показали мне одежду вашего старшего сына, а также любое оружие, что есть дома.

Оружия дома не обнаружилось, но вот ботинки Джорджа оказались измазанными черной грязью. Затем отыскались брюки, также испачканные грязью. Кроме того, был найден старый плащ в каких-то пятнах. Пощупав плащ, инспектор заявил, что он влажный. К тому времени вернулся из церкви пастор. Он удивился заявлению инспектора и стал доказывать ему, что плащ совершенно сухой. Но инспектор не слушал. Он добавил, что видит на плаще лошадиные волосы.

Эти вещи были взяты как доказательства. Затем вся полицейская компания вернулась к лошади, которая еще была жива. Лошадь добили, затем вырезали из ее спины кусок мяса с шерстью, чтобы отправить на анализ, и тут сделали удивительную для следствия вещь — окровавленный кусок мяса был положен в тот же мешок, где уже лежала одежда Джорджа. Так что когда все это привезли в участок и передали полицейскому врачу, тот, разумеется, нашел на плаще и свежую лошадиную кровь, я волосы.

Вечером в тот же день Джордж был арестован прямо в его конторе.

— Я этого давно ждал, — печально сказал Эдалджи, когда увидел инспектора, и эти слова были тут же занесены в протокол как доказательство его вины.

Когда Эдалджи начали допрашивать о том, что он делал в последнюю ночь, он сказал, что вечером ходил в деревню к сапожнику и поэтому его ботинки и брюки в черной грязи. Кстати, черная грязь была именно на дороге, а лошадь лежала в канаве, вырытой в желтой глине. Затем, как сказал Эдалджи, он вернулся домой и спал всю ночь в одной комнате с отцом, после чего утренним поездом уехал на работу.

Показания сына подтвердил и пастор, который плохо спал в ту грозовую ночь и потому просыпался и видел, что сын спокойно спит.

Когда в округе стало известно, что местного Джека-потрошителя арестовали, народ кинулся к магистрату, куда доставили для допросов Джорджа. Толпа требовала, чтобы его выдали на расправу. Горячо обсуждалось, почему же этот черный занимался таким отвратительным делом. В общем все, включая полицейских, пришли к выводу, что Джордж таким образом приносил жертвы своим богам.

Суд над Джорджем начался 20 октября 1903 года.

Вначале прокурор на основании выводов следователя заявил, что Джордж совершил свое черное дело вечером, в десять часов. Именно тогда, по его словам, он ходил в деревню и испачкал ботинки. Но тут же обнаружилось, что Джорджа в это время многие видели в деревне. К тому же ветеринар категорически отрицал такое время преступления — ведь утром лошадь была еще жива и кровоточила. Так что прокурор по ходу процесса переиграл версию и стал доказывать, что Джордж зарезал лошадь в половине третьего утра.

Следовательно, как утверждало обвинение, молодой человек тихонько поднялся среди ночи, оделся не замеченный родными, прошел около мили по полям, пересек железнодорожные пути, зарезал лошадь и тем же путем вернулся обратно.

Судья спросил: следила ли в ту ночь полиция за домом пастора. Судья был свой, местный, и он знал, что полиция давно подозревала, что именно Джордж и есть преступник. В ответ на этот вопрос инспектор сообщил, что за домом пастора в последние дни непрерывно наблюдали шесть полицейских. В ту ночь они ничего не видели, потому что ночь была дождливой, а преступник дьявольски хитер.

На этом этапе суда вновь появился инспектор и предъявил вещественное доказательство — ботинок Джорджа, который теперь был уже не в черной, а в желтой грязи. Как это случилось? Инспектор ответил, что он искал следы Джорджа в грязи рядом с лошадью. А так как следов там было очень много, потому что вокруг стояла толпа шахтеров, то он вдавливал ботинок Джорджа рядом с имевшимися следами. Наконец, он отыскал след, равный по размеру. В чем и принес клятву перед судом. Поэтому ботинок оказался в желтой глине.

Даже судья был удивлен таким методом доказательств. Он спросил, а сделан ли гипсовый отпечаток следа.

— Нет.

— Как же вы мерили его?

— Палочкой, — ответил инспектор.

Затем был вызван специалист-графолог мистер Гуррин, который за семь лет до того отправил в тюрьму невинного человека, утверждая, что его почерк тождествен почерку преступника. Эксперт смело заявил, что сравнил почерк Эдалджи и почерк подметных писем и убежден, что писал их один и тот же человек, который, правда, до неузнаваемости изменил свой почерк.

Этого оказалось достаточно. Суд приговорил Джорджа Эдалджи к семи годам тюрьмы за особо циничное и зверское преступление.

Самое удивительное, что, пока шел суд, была зарезана еще одна лошадь. На это судья заметил, что дружки Джорджа, оставшиеся на свободе, совершили преступление, чтобы запутать суд, чего им сделать не удастся.

Эдалджи проследовал в тюрьму. В следующем месяце полиция получила еще одно насмешливое анонимное письмо, написанное тем же почерком. Затем была зарезана еще одна лошадь. Но и это не оказало никакого влияния на судьбу Джорджа.

Процесс не остался совсем уж незамеченным. С опозданием на него обратили внимание газеты, а затем и либералы, борцы против расизма, которые были убеждены, что Джордж стал жертвой расовых предрассудков. Вскоре после процесса в правительство была послана петиция, подписанная десятью тысячами шотландцев. В том числе несколькими юристами.

Никакого ответа от министерства внутренних дел получено не было. Но во второй половине 1906 года Джорджа неожиданно вызвали к начальнику тюрьмы и сообщили, что он может убираться на все четыре стороны. Он не был оправдан, не был амнистирован, он был просто «отпущен».

Выйдя из тюрьмы, Джордж оказался в жутком положении. Обвинения не были с него сняты. Он остался под надзором полиции. Следовательно, ни о какой работе в области права он и мечтать не смел.

«Скажите, что мне делать? — обращался он в письме к Конан Дойлу. — Я виновен или я невинен? Мне никто этого не говорит. Почему они хотят, чтобы я умер с голода в этой стране?»

Прочтя это письмо, сэр Артур Конан Дойл понял, что именно в защите невинного человека и есть смысл его жизни. Что это дело спасет его.

Конан Дойл признал, наконец, что он и есть Шерлок Холмс. Нелюбимый, казалось бы, герой, настолько сросся с автором, что Конан Дойл говорил, действовал и вел расследование так, как его провел бы Шерлок Холмс.

* * *

Конан Дойл отлично понимал, что дело Джорджа Эдалджи не изолированно, что оно лишь одно в ряду подобных дел, которые вот уже несколько лет вылезают на поверхность, как верхушка айсберга расовой ненависти, того тупого мещанства, что питало русских черносотенцев, французских и немецких антисемитов, которое приведет (об этом Конан Дойл не знал, но его труд был обращен и в будущее) к власти фашистов Италии и Германии.

К тому времени подобные дела шумно прокатились по всей Европе. Достаточно вспомнить о деле Дрейфуса во Франции. Менее известно сегодня, но в те годы широко обсуждалось дело в венгерской деревне Тисаэслар.

Об этом деле Конан Дойл отлично знал, знал и о роли, которую оно сыграло в истории криминалистики.

В апреле 1882 года в венгерской деревне Тисаэслар на берегу Тисы пропала без вести четырнадцатилетняя девочка Эстер Шоймоши. Она пошла в лавку за краской. Краску Эстер купила и отправилась домой. Но до дому не дошла.

Хватились к вечеру. Мать и другие родственники побежали по деревне искать девочку, но никого не нашли. Возле синагоги (а в широко разбросанной по холмам деревне жили венгры, немцы, евреи) мать встретила синагогального служку Шарфа, и тот постарался успокоить женщину, рассказав, что в соседней деревне тоже недавно пропал мальчик, да нашелся на следующий день.

Девочку так и не нашли. А это было удивительно, так как по дороге ей не надо было проходить через лес либо пустынные места. Дорога шла по деревне берегом реки.

Прошел месяц, прежде чем по деревне поползли слухи, что Эстер убили евреи. Откуда пошел слух, неизвестно, но следует подчеркнуть, что в венском рейхстаге этот округ представлял ярый антисемит Оноди, который не раз утверждал, что евреям нужна кровь христианских детей для их дьявольских жертвоприношений.

Кто-то где-то сказал, будто пятилетний сын Шарфа проговорился, будто тот заманил девочку в синагогу, и там ее зарезали.

Почти через два месяца в деревне появились следователь Бари и несколько полицейских. Следователь Бари перед отъездом в деревню получил указания депутата Оноди обязательно отыскать еврея и доказать его вину. Для начала схватили и стали с пристрастием допрашивать пятилетнего сына Шарфа, но тот перепугался и готов был рассказать, что угодно, только чтобы злые дяди его отпустили. Тут следователь сообразил, что на показаниях пятилетнего мальчика дела не построишь — нужны свидетели покрепче. Для этой роли подходил четырнадцатилетний сын Шарфа, болезненный и нервный Мориц. Морица увезли из деревни и остановились на ночь в доме одного из помощников следователя. Там мальчика заперли в темном подвале, и, когда он, перепугавшись, стал проситься на волю, следователь объяснил ему, что никогда больше не выпустит его наружу, если тот не расскажет, как его отец убил несчастную Эстер. Мальчик все не сознавался. Тогда следователь с полицейскими ворвались в подвал и колотили мальчика до тех пор, пока он не лишился чувств. На крики мальчика прибежала служанка, тогда схватили и ее и жестоко выпороли, сказав, что убьют, если она хоть кому-нибудь промолвит слово, как они обращались с мальчиком. Затем стражи порядка вернулись в подвал и не вышли оттуда, пока Мориц не «сознался» в том, что именно его отец вместе со своими единоверцами затащили девочку в синагогу, там ее раздели, распяли на столе, затем мясник Шварц перерезал ей горло. Остальные евреи помогали убийце. Кровь жертвы собрали в кастрюлю.

Бари был доволен. Дело сделано. Теперь изуверам не уйти от казни. Мальчика перевезли в дом стражника местной тюрьмы и спрятали там, а девять евреев арестовали. И хоть все арестованные утверждали, что не были в синагоге и ведать не ведают о судьбе Эстер, никого из них не отпустили. Свидетельские показания в их пользу игнорировались. По всей Австро-Венгрии прокатилась волна антисемитизма, погромов и грабежей.

Но не успело закончиться следствие, как 18 июня пастух обнаружил в реке Тисе женский труп в платье и с мешочком краски в руке. Никаких следов насилия на трупе не было.

Следователь перепугался. Если будет доказано, что это Эстер, то все громкое дело провалится. Евреев придется освободить, а это немыслимо политические союзники провала ему не простят.

Труп был в таком состоянии, что мать Эстер не смогла опознать свою дочь. Правда, сказала, что платье похоже на то, в котором ушла ее дочь из дому.

На следующий день в деревню были присланы три хирурга, которые должны были провести опознание трупа и ответить на два вопроса: принадлежит ли труп девочке четырнадцати лет и как долго он находился в воде.

Врачи, неопытные во всем, что касалось криминалистики и даже анатомии, обследовали труп и после вскрытия констатировали в документе: утопленнице было не менее восемнадцати лет. Она уже жила половой жизнью. Умерла утопленница не более 10 дней назад — кожа трупа белая, внутренности хорошо сохранились. Смерть наступила от малокровия, так как вены обескровлены. Кожа трупа такая нежная, что ясно — тело принадлежало горожанке, которой никогда не приходилось ходить босиком и исполнять тяжелую работу.

Неизвестно, насколько искренни были врачи во время вскрытия и написания протокола, а насколько они выполняли указания следователя. Но в любом случае он мог торжествовать. Более того, находку трупа он повернул против обвиняемых. Он нашел свидетелей, которые заявили, будто этот труп где-то раздобыли евреи, одели его в платье Эстер, сунули в руку мешочек с краской, чтобы отвести от себя подозрения. Доносчик даже сообщил, кто из оставшихся на свободе деревенских евреев и продавшихся им христиан участвовал в этом камуфляже. Так что Бари получил возможность расширить круг обвиняемых. Он арестовал еще трех человек.

Надо было получить показания от вновь арестованных. Методы допроса были простыми и эффективными. Гитлеровским палачам было у кого учиться. В глотку арестованному Фогелю до тех пор вливали холодную воду, пока он не согласился подписать любой документ. Христианина Мати били палками по ногам, пока и он не сознался в пособничестве кровопийцам.

И все же Австро-Венгрия конца прошлого века не была фашистским государством. О методах следователя Бари стало известно газетчикам, тем более что процесс обещал стать сенсационным. Начался скандал, который достиг даже стен парламента, где был сделан соответствующий запрос со стороны левых депутатов. Тогда дело было передано новому прокурору Шайферту. Среди тех, кто встал на защиту арестованных, были видные будапештские адвокаты, в том числе депутат венгерского рейхстага Карл фон Етвеш, который, ознакомившись с делом, пришел к выводу, что оно построено на песке расизма и следствие не располагает ни одним серьезным доказательством причастности обвиняемых к преступлению. Если задуматься, то единственным свидетелем обвинения был мальчик Мориц Шарф, заточенный следователем в подвале и доведенный пытками до безумия. Что же касалось истории с утопленницей, она также вызвала большие сомнения — вскрытие велось людьми, не знакомыми с достижениями патологоанатомии и, весьма возможно, находившимися под давлением следствия. В то же время фон Етвеш понимал, что именно эта утопленница, если доказать, что она и есть Эстер, может спасти обвиняемых. Иначе следователи, прокуратура и депутат Оноди с его антисемитским лобби, смогут воздействовать на присяжных — картина жертвоприношения, а затем подмены трупа была настолько драматична, что в мистическом и страшном романе, придуманном следователями, таилась роковая притягательность для суеверного мещанина.

Решив вести наступление именно со стороны опознания трупа, Етвеш обратился к тем патологам, которые, как он знал, уже ведут серьезные исследования в криминалистике. Три эксперта во главе с профессором Белки согласились участвовать в исследовании. Тогда Етвеш обратился к следователю Бари с просьбой об эксгумации трупа.

Следователь был встревожен. Он и его компания понимали, что, пока есть надежда на осуждение евреев, они останутся на своих местах. Осуждение будет той победой, после которой никто не станет разбираться, какими способами они добились признания и насколько они нарушили процедурные правила следствия и моральные нормы поведения. Но если кто-то докажет, что все это дело — липовое, возникнет угроза не только Бари, но и депутату Оноди. Так что Бари и Оноди предпочли шуметь в правых газетах о сионистском заговоре и еврейских наймитах, но по мере сил препятствовать эксгумации трупа.

Неизвестно, чем бы кончилась эта борьба, но в дело вмешался новый прокурор. Этот старый служака юстиции пришел к тому же выводу, что и Етвеш, то есть понял, что дела не существует, а есть только ненависть и грубейшие нарушения законов. Прокурору не хотелось связывать свою репутацию с грязной компанией, и он вынес постановление об эксгумации.

После тщательного обследования останков утопленницы новые эксперты вынесли заключение: девушка была не старше пятнадцати лет, тело пробыло в воде два или три месяца, девушка была невинной. А так как иных случаев исчезновения людей в том районе в 1882 году не было, то не остается сомнений, что утонула именно Эстер.

Следователь Бари был в жутком гневе, когда ему передали заключение специалистов из Будапешта. Они полностью опровергали все обвинение. Тогда он отказался приобщить к делу результаты экспертизы, заявив, что полностью удовлетворен первой экспертизой. Етвешу не удалось приобщить показания экспертов к делу, но он не терял надежды и предпринял дополнительные шаги.

Наконец летом 1883 года начался процесс. Интерес к нему был огромный. Зал суда был набит любопытными и журналистами. Туда съехались сторонники Оноди и Бари, которых свезли со всей округи и даже из Будапешта для создания «общественного мнения». Будущие фашисты устраивали обструкции, когда выступали адвокаты и свидетели защиты, требовали казнить всех евреев без суда. Судья Корнис также был полностью на стороне следователя и беспрестанно мешал адвокатам и обрывал свидетелей. Но Етвеш был не одинок. В зале суда нашлось немало его сторонников.

Да, профессорам из Будапешта не дали изложить свое заключение, но адвокатам удалось провести их как свидетелей, и их показания были настолько весомы, а позиция сельских лекарей настолько беспомощна, что сомнений в истинности второй экспертизы ни у кого не оставалось. Но так как было доказано, что Морица пытали, что пытали и прочих обвиняемых, доверие к следствию упало даже у самых глухих реакционеров, и проблема утопленницы стала последней надеждой Бари и Оноди. Под давлением реакционеров судья пошел на крайний шаг — он заявил, что показания будапештских специалистов сфабрикованы и не заслуживают доверия.

И тогда Етвеш сделал свой козырной ход: он зачитал заключение профессора Гофмана. Можно было игнорировать любого эксперта, но перед профессором Гофманом даже судья был бессилен.

Уроженец Праги, Эдуард фон Гофман посвятил свою жизнь криминалистике. С 1865 года он преподавал патологию в Праге и Инсбруке, а затем переехал в Вену. Гофман доказывал, что знание медицины имеет весьма мало общего с криминалистикой — в криманалистической патологии действуют совсем иные законы. В Инсбруке Гофман создал свою школу судебной медицины, ставшую самой передовой в Европе. В 1875 году в Вене Гофман возглавил институт судебной медицины и даже добился того, что для института построили специальное здание. Как пишет историк Ю. Торвальд, «ему было суждено стать своего рода Меккой для огромного числа студентов из Европы и всего мира».

Именно к этому человеку обратился Етвеш, отправив ему обе экспертизы и прося дать свое заключение. И Гофман согласился не только потому, что хотел, чтобы восторжествовала справедливость, — это была возможность доказать всему миру, что обыкновенный врач даже при наилучших намерениях обязательно совершит ошибки при криминалистической экспертизе, а это уже столько раз приводило к трагическим результатам и может привести еще неоднократно.

— Что можно сказать о возрасте утопленницы? — говорил на суде Етвеш. — Хирурги из первой экспертизы основывали свои заключения на осмотре зубов. Им оказалось достаточным подсчитать коренные зубы, которые вырастают у человека к двенадцати годам. Но они не заметили, что зубов мудрости у утопленницы не было. Зубы мудрости обычно появляются к шестнадцати годам — следовательно, девушке было меньше этого возраста. Первая экспертиза вообще не стала исследовать скелет. Вторая им занялась. Оказалось, что в детских хрящевых лопатках не было окостенения, которое случается к четырнадцати годам. Тазовые кости также срастаются лишь к шестнадцати — у утопленницы они еще не срослись. Все это было известно криминалистам, но обычные врачи о такой информации просто не задумывались.

«Но ведь врачи первой экспертизы доказали, — настаивал судья, — что труп пробыл в воде только десять дней и утопленница не знала тяжелого труда, такие у нее нежные ладони и ступни. Почему труп обескровлен?»

«Врачи просто не знают криминалистики, — последовал ответ. — Только криминалисты на основании множества исследований выяснили, что если труп не всплывает, а остается под водой, как было в данном случае, он как бы консервируется. Вода не только предохраняет тело от разложения, но и отбеливает кожу, постепенно смывая с нее верхний слой. Кровь после этого проникает сквозь истонченную кожу, и потому тело оказывается обескровленным. Отсюда и произошла ошибка первой экспертизы: врачам показалось, что тело лишь недавно попало в воду, а кожа его такая тонкая и белая, что ясно — это не деревенская девочка, а барышня из города».

Семь часов говорил свою речь адвокат фон Етвеш. Он полностью разоблачил следствие, показав истинные пружины, стоявшие за ним. И как ни улюлюкали ни в чем не убежденные сторонники Оноди, суд присяжных единогласно оправдал всех обвиняемых. Это была победа здравого смысла и конечно же победа научной криминалистики.

* * *

Конан Дойл, подобно своему герою, решил вступить в борьбу за справедливость и против расизма. Эта эпопея помогла писателю выздороветь и вернуться к жизни.

Биографы писателя единодушно показывают, что борьбе за Эдалджи Конан Дойл посвятил восемь месяцев — с декабря 1906 года по август 1907-го. Впервые в жизни столкнувшись на деле с криминалистическим процессом, Конан Дойл неожиданно для себя понял, что расследования, проводившиеся Шерлоком Холмсом за несколько часов, а то и минут, имеют мало общего с жизнью. Неделю за неделей проводил Конан Доил во встречах с различными людьми, в обследовании мест преступления, в изучении дел. Он обращался к графологии, копался в архивах — вряд ли можно было отыскать профессионального следователя, который бы вложил столько сил в одно дело.

В январе 1907 года Конан Дойл написал Джорджу Эдалджи и предложил увидеться. Встретились они в фойе Гранд-отеля.

В своей первой статье по делу Эдалджи, которую писатель опубликовал через неделю после этой встречи, он писал: «Одного взгляда на мистера Джорджа Эдалджи было для меня достаточно, чтобы убедиться в невероятной проблематичности его вины и сделать первые выводы о том, почему обвинение было выдвинуто именно против него.

Я опоздал на свидание с ним, и он, дожидаясь меня, читал газету. Я узнал Эдалджи по темному лицу и остановился в отдалении, чтобы понаблюдать за ним. И тут я увидел, что он держит газету совсем близко к глазам и как бы сбоку».

Тогда Конан Дойл большими шагами подошел к Джорджу и, представившись, сразу огорошил его вопросом:

— Скажите, у вас близорукость и астигматизм?

Джордж растерялся — такого начала встречи он не ожидал. Смутившись, он признался, что Конан Дойл прав.

Наверное, этот разговор со стороны выглядел забавно — почти двухметровый статный Конан Дойл и худенький сутулый индиец, глядящий на собеседника снизу вверх.

— Почему вы не носите очков? — спросил Конан Дойл.

— Мне не смогли их подобрать. Когда я ходил к окулистам, они мне объяснили, что астигматизм у меня такой сильный, что линзу для меня никто не сможет выточить.

Конан Дойл согласно кивнул. Недаром он провел несколько месяцев, изучая глазную хирургию в Вене.

— Как же реагировал суд, — спросил он, — на этот факт?

— Я хотел пригласить на суд окулиста, — сказал Джордж. — Но мой адвокат отсоветовал. Он сказал, что обвинение против меня настолько нелепое, что оно рассыплется в суде и без окулистов.

Для Конан Дойла этого было достаточно, чтобы уверовать, что Джордж Эдалджи и днем наполовину слеп. Если же он отправится ночью или в сумерках по незнакомой местности, через поля и овраги, то заблудится через несколько шагов. Допустить же, что этот молодой человек мог в течение многих ночей рыскать по полям в поисках несчастных жертв, было совершенно нелепо.

Уверовав было в слепоту Эдалджи, Конан Дойл тут же вспомнил, что его цель — добиться справедливости. Значит, нельзя поддаваться жалости. И он первым делом направил на свои деньги Джорджа к крупнейшему окулисту Лондона на обследование.

Сам же, ознакомившись с материалами дела, написал большую статью для газеты «Дейли телеграф». Вначале автор статьи был сдержан. Он скрупулезно разобрал все дело и камня на камне не оставил ни от следствия, ни от суда. Но спокойствия великого писателя хватило только на эту часть статьи. Далее он позволил своему негодованию вылиться на страницы газеты. Нетрудно, писал он, понять чувства к Эдалджи темных фермеров и шахтеров — ведь он был цветной, чужой и потому зловещий. Но как можно извинить образованных английских джентльменов, таких как главный констебль графства, вставший во главе шабаша. Это же наше, родное дело Дрейфуса, писал Конан Дойл. Как много общего — та же расовая ненависть, так же судьба человека решается некомпетентным графологом, только потому, что суду и следствию выгодно этому графологу поверить. Французский капитан Дрейфус был обвинен в шпионаже и на основании писем, которых он никогда не писал, был посажен в тюрьму в самом-то деле только потому, что был евреем. Эдалджи в Англии был сделан козлом отпущения, потому что он индиец. Вся Англия, свободная страна, кипела негодованием, читая отчеты о процессе Дрейфуса во Франции. А что же она молчала, когда то же самое случилось в нашей стране? Что же промолчало министерство внутренних дел, которое должно было осуществлять надзор над правосудием? Разумеется, продолжал Конан Дойл, когда несправедливость обвинения вызвала отрицательную реакцию общественности, в министерстве сочли за лучшее тихонько выпустить Эдалджи из тюрьмы, но оставить виновным. «Хорошо бы узнать, — завершал он статью, — кто же отдал такой приказ? Когда я обратился в министерство, со мной никто не захотел разговаривать. Поэтому я теперь обращаюсь к последней инстанции — к народу Англии и с его помощью надеюсь на восстановление справедливости».

Статья Конан Дойла произвела сенсацию. Еще бы — самый знаменитый писатель страны бросил перчатку правительству. Газета была засыпана письмами. К Конан Дойлу в ближайшие же дни присоединились многие известные общественные деятели и юристы.

Но ничего не произошло. Министр внутренних дел выступил с туманным заявлением, в котором в лучших международных традициях бюрократов говорилось, что «дело Эдалджи будет внимательно изучено министерством, однако возникают некоторые сложности…». Что за сложности, кто будет его изучать и как — было неизвестно.

В те дни в Англии еще не существовало апелляционного суда, но после долгих легальных боев было решено в виде исключения назначить арбитражную комиссию, которая в обстановке полной секретности изучит все материалы и даст рекомендации правительству.

Среди голосов, выражавших неодобрение неминуемым откладываниям дела в долгий ящик, голос Конан Дойла не звучал. Писатель хранил молчание по очень простой причине. Он понимал, что настоящий преступник не найден. А если так, то любое, даже самое благоприятное для Эдалджи, решение будет не более как милостыней невинному. Следовало отыскать преступника, чего никто не намеревался делать. Никто, кроме Шерлока Холмса, простите, Конан Дойла.

Конан Дойл не только завязал переписку со многими жителями тех мест, но и сам неоднократно ездил на место преступления. «Пускай они не торопятся, — писал он матери, — у меня уже есть пять различных направлений следствия, и все они связаны с долгими пешими прогулками. Так что мне потребуется время, чтобы настичь настоящего мерзавца».

Конан Дойл был убежден, что преступник спокойно жил все эти годы именно в тех краях и лишь посмеивался над судьбой Джорджа.

По мере того как Конан Дойл все чаще появлялся в Грейт Вирли, преступник (на что Конан Дойл и рассчитывал) начал терять выдержку. Писатель сознательно шел на провокацию, подставляя себя в качестве раздражителя.

И вот первое анонимное письмо! Весной его кинули в почтовый ящик Конан Дойла.

«Я узнал от одного детектива в Скотленд-Ярде, что если вы подтвердите, что виноватый Эдалджи, вас обязательно сделают лордом. Так что лучше станьте лордом, а иначе вам кто-то вырежет печенку и почки. Сколько уже зарезано — тебя тоже зарежут».

Еще через несколько дней: «Ему надо было остаться в тюрьме, вместе с его чернозадым папашей и всеми черными и желтыми жидами…»

И так далее… Письма приходили каждую неделю.

Для Конан Дойла они были желанными гостями. Каждое давало новую деталь для его следствия, в каждом автор в чем-то проговаривался. Все письма были написаны тем же почерком, что приписывался Эдалджи, но показывать их кому-либо Конан Дойл не спешил. Ведь Джордж был на свободе и кто-нибудь из его недругов обязательно заявит, что это он сам продолжает писать анонимные письма, чтобы запутать расследование.

Таким образом в распоряжении Конан Дойла оказались три серии писем. Первые были написаны в 1892–1895 годах и направлены против семьи Эдалджи. Конан Дойл, исследовав их, пришел к выводу, что они были написаны двумя людьми. Один из них взрослый человек, грамотный и образованный. Второй — малограмотный подросток. Вторая серия писем — периода убийства животных в 1903 году, они были написаны тем же малограмотным подростком, который к этому времени вырос, но не многому выучился.

Конан Дойл сразу задумался: чем объяснить, что между сериями писем такой большой разрыв? Самое вероятное объяснение — отсутствие преступника в это время в деревне. Но где же он мог быть?

Конан Дойл обратился к первым письмам второй серии и обратил внимание на то, что в них есть немало ссылок на море — на морские термины, образы, пейзажи. Может быть, этот человек нанялся матросом и восемь лет пробыл в море? Еще деталь — последнее письмо первой серии пришло из приморского города Блэкпула в 1895 году. Не оттуда ли ушел в море шутник?

Какие еще могут быть направления поиска? Уолсальская средняя школа. Которая была недалеко от Грейт Вирли и в которой учились дети из окрестных мест.

Ключ от этой школы был подброшен к дому Эдалджи в 1895 году. В двух письмах упоминается эта школа, причем Эдалджи сравнивается с каким-то негодяем, который был директором этой школы. И вот в одном из писем третьей серии — полученном Конан Дойлом уже в 1907 году — снова возникает отрицательный образ директора Уолсальской школы. Наконец письма второй серии были подписаны именем совершенно ни в чем не повинного ученика той же школы.

Конан Дойл решил узнать, не было ли в начале 90-х годов в Уолсальской школе ученика, который отличался злобным нравом, почему-то ненавидел директора, а после школы ушел в море. Эта процедура оказалась не столь легкой, как можно было предположить. Прошло ведь четверть века, не только директор, но и все учителя сменились. К тому же школа не вела переписки с учениками и не фиксировала их занятий после окончания школы. Так что Конан Дойлу пришлось потратить немало времени не только в школьном архиве, но и опрашивая по нескольку человек из каждого близкого по времени выпуска.

Наконец, поиски сошлись на мальчике, который учился в Уолсальской школе в 1890–1892 годах и был исключен из нее, был совершенно неуправляем, отличался тем, что подделывал подписи учителей, писал доносы на других учеников. Он обожал ножи — по дороге в школу, куда надо было проехать две остановки на местном поезде, этот мальчик, Питер Хадсон, разрезал сиденья мягких скамеек, чтобы выпустить из них войлок. Когда Питер поссорился с одним из соучеников, он начал бомбардировать его и родителей анонимными письмами. После того, как Питера выгнали из школы, он устроился учеником к мяснику.

Из результатов этого исследования Конан Дойла особенно обрадовали две детали — письма к соученику и тот факт, что Питер учился у мясника, то есть умел обращаться с животными на бойне.

Зная имя подозреваемого, Конан Дойл смог проследить его дальнейшую судьбу. Оказывается, в 1895 году Питер оставил мясника и нанялся на корабль в Блэкпуле. В море он провел восемь лет и вернулся в Грейт Вирли в 1903 году.

Конан Дойлу удалось отыскать и еще одно свидетельство. В разговоре с соседями Питера он узнал, что как-то в 1903 году в гостях у Хадсона разговор зашел о том, что кто-то режет в окрестностях скот. Тогда Питер вышел из комнаты и вернулся с большим, острым мясницким ножом.

— Вот этим они и режут скотину, — сказал он.

Соседи испугались и упросили его убрать нож — а то кто-нибудь подумает, сказали они, что это ты сам делаешь. Питер лишь рассмеялся.

Но кто был второй автор первой серии писем? Обнаружилось, что и этот человек известен. Это был старший брат Питера, который кончил школу, работал в Бирмингеме, но ненавидел цветных, причем ненависть его была направлена в первую очередь против семьи Эдалджи. Он и руководил преследованиями пастора.

Вся эта тщательная и кропотливая детективная работа подошла к концу, когда комиссия министерства внутренних дел уже заседала. Конан Дойл изложил все обстоятельства дела в записке на имя министра и приложил к ней письма, полученные им, и даже нож Питера, который (Конан Дойл так никогда никому и не рассказал, как это случилось) попал к нему в руки. Наконец уважаемая комиссия представила в министерство свои выводы, а министерство передало их в правительство. И в один прекрасный день адвокат Джорджа Эдалджи получил официальное письмо, в котором, в частности, говорилось:

«Джордж Эдалджи был несправедливо обвинен в преступных нападениях на домашний скот, и таким образом приговор признается неправильным. С другой стороны, нет оснований полагать, что письма, фигурировавшие на процессе, были написаны кем-то иным. Написав все эти письма, Эдалджи сам навлек на себя подозрения и сам виноват в несчастьях, которые на него обрушились. Поэтому ему объявляется помилование, но отказано в компенсации за трехлетнее пребывание в тюрьме».

В то же время правительство объявило, что оснований для возбуждения уголовного дела против мясника Питера Хадсона не имеется. Никаких свидетельств тому, что он убивал животных, нет.

Этот триумф бюрократической мысли, цель которой была одна — спасти честь британского мундира, вызвал негодование во всей стране. Газеты собрали по подписке значительную сумму — английский народ сам выплатил компенсацию невинно осужденному Эдалджи. Ассоциация права немедленно восстановила в своих рядах Эдалджи, продемонстрировав этим несогласие английских юристов с правительством.

Конан Дойл тоже не сдался. Он опубликовал все письма Хадсона, более того, раздобыл образцы его почерка и организовал комиссию экспертов-графологов, которые без всякого сомнения установили, что все письма написаны именно им.

Но дело было закрыто, и, хотя все в Англии были убеждены, что истинный преступник известен, ничего так и не было сделано. В этой статье я, так же как биографы Конан Дойла и историки криминалистики, употребляю вымышленное имя Питера Хадсона, так как настоящее его имя так и не было опубликовано — оно существует лишь в письмах Конан Дойла в министерство внутренних дел.

Для Конан Дойла многомесячная борьба за Джорджа Эдалджи оказалась спасительной. Горе и чувство вины перед Туи отошли в прошлое. Жизнь продолжалась.

В сентябре 1907 года он женился на Джин и первым приглашение на свадьбу получил Джордж Эдалджи.

* * *

К пятидесяти годам знаменитый и уже богатый Конан Дойл никак не желал утихомириваться и превращаться в живого классика. Как и в деле Эдалджи, он умел принимать близко к сердцу чужие беды, мог он и увлекаться делами, совершенно неожиданными для окружающих.

Через два года после свадьбы он с бешеной энергией кинулся в борьбу за спасение негритянского населения в Бельгийском Конго, где, прикрываясь названием «Свободное государство», дельцы из Бельгии не только грабили, но и уничтожали всех непокорных. Он отложил в сторону все дела, чтобы написать книгу «Преступление в Конго». И книга, и общественное мнение в Европе, разбуженное страстным выступлением Конан Дойла, оказали такое мощное влияние на события, что бельгийское правительство вынуждено было принять меры по наведению порядка в своих владениях, а правительство британское довольно сурово потребовало, чтобы писатель не вмешивался в дела колониальные — завтра он начнет бороться за негров в английских или французских владениях, нарушив тем деликатный политический баланс в Европе.

В 1911 году Конан Дойл вдруг согласился участвовать в огромном европейском ралли — одной из первых подобных гонок в истории молодого еще автомобильного спорта. Ралли было предложено германским принцем Генрихом для того, чтобы укрепить мир и заменить подготовку к войне спортивной борьбой между немецкими и английскими мотористами. Гонка должна была пройти по всей Германии, затем переехать в Англию и промчаться (если слово «промчаться» годится для автомобилей того времени) по Шотландии и Англии.

Для того чтобы никто не жулил, договорились, что в каждой машине будет по наблюдателю от противной стороны. Так что в машину, водителем которой был Артур Конан Дойл, а механиком и штурманом его жена Джин, посадили немецкого кавалерийского офицера графа Кармера. И хоть Конан Дойл оказался в числе победителей, путешествие по Германии и многодневное общение с немецким пассажиром произвели на Конан Дойла удручающее впечатление. Он понял, что близкой войны не избежать — германские милитаристы в этом уверены, да и противники их — англичане и французы лихорадочно готовятся к войне.

Затем мы видим писателя во главе движения за право женщин на развод и тут же — председателем третейского суда в легкоатлетической ассоциации.

Рассказы о Шерлоке Холмсе Конан Дойл писал теперь редко — может, потому что они давались слишком легко; все было отработано, каждое слово Шерлока Холмса было известно автору заранее. Он составлял рассказы как бы из готовых кирпичиков. Но читатели ждали следующей истории, требовали ее, так что и речи не могло быть о том, чтобы оставить Шерлока Холмса в покое. Впрочем, видно, и сам Конан Дойл уже полностью смирился с тем, что это бремя он будет нести до смерти. Если можно говорить о «ретро» образца 1910 года, то Шерлок Холмс остался в предыдущем веке — с его дедуктивным методом, размышлениями, глиняными трубками и полным игнорированием достижений криминалистики наступающей эпохи. И это понятно криминалистика становилась наукой, многие преступления раскрывались именно в лабораториях с помощью баллистической или химической экспертиз, и конечно же на Бейкер-стрит таких возможностей не было. Так что рассказы, которые двадцать лет назад подталкивали криминалистику к открытиям, к революции, теперь уже смотрелись не более как игрой.

Но вряд ли кто из читателей замечал, что Шерлок Холмс уже не тот, что раньше.

После того как писатель добился оправдания Эдалджи, он получил немало писем от невинно обвиненных, а также от настоящих преступников, полагавших, что они осуждены несправедливо. Но Конан Дойл понимал, что не может отдаться детективной деятельности — не его это дело.

За одним исключением…

* * *

Перенесемся на тихую улицу в городе Глазго. 21 декабря 1908 года. С неба сыплет холодный дождик, доедая остатки снега. Это респектабельный район, и кровавые преступления здесь не в моде.

В доме № 15 живет старая леди мисс Марион Гилкрист, ей уже за восемьдесят, и она давно не выходит из дома, в котором занимает большую роскошную квартиру на втором этаже. Дама эта весьма богата и одинока и очень боится воров. Поэтому дверь в ее квартиру закрывается на два замка, кроме того, у дамы есть договоренность с соседом снизу мистером Адамсом в случае чего она будет стучать в пол — его столовая как раз под ее комнатой.

Прислуживала старухе двадцатилетняя служанка Элен Лэбми. В семь вечера старуха велела девушке пойти за вечерней газетой. Уходя, служанка проверила, надежно ли заперта квартира. Затем заперла и подъезд, так как у всех жильцов в том доме были ключи от подъезда. Не было Элен десять минут. Но за это время произошли важные события.

Мистер Адамс с сестрами сидел за обеденным столом, как вдруг они услышали, как сверху стучат — три раза. Мистеру Адамсу не хотелось подниматься из-за стола, но сестра велела поспешить к старой леди — а вдруг ей плохо? Мистер Адамс послушно побежал на улицу, даже забыв надеть очки. Вход в его квартиру был из соседнего подъезда, так что ему пришлось пробежать несколько метров по улице. Подъезд был открыт. Тогда мистер Адамс поднялся на второй этаж и позвонил. Никто ему не ответил. В дверь были вставлены два узких матовых голубых стекла, и сквозь них Адамс увидел свет. Затем до него донесся какой-то шум, и он решил, что на кухне что-то делает служанка. Странный шум, будто кто-то рубит капусту. Адамс рассердился — он вынужден бегать под дождем, а эта девица даже не удосужилась открыть дверь.

Тут Адамс услышал снизу шаги и, к своему удивлению, увидел горничную с газетой в руке. Та также удивилась, увидя соседа под дверью. Адамс объяснил ей, что произошло. Элен сказала, что, наверное, вешалка упала на кухне. Она открыла дверь и пошла на кухню, а мистер Адамс остался в коридоре, чувствуя себя полным идиотом и не зная, то ли подождать, то ли вернуться домой.

И в этот момент дверь в спальню отворилась, и оттуда вышел джентльмен. Подслеповатый мистер Адамс не смог разглядеть в полутьме его лица. Элен, которая уже достигла кухни, на шум шагов обернулась и посмотрела на джентльмена, но почему-то его вид ее совсем не испугал и не удивил. И она вошла на кухню. Джентльмен быстро покинул квартиру, и его шаги донеслись с лестницы.

Выйдя из кухни, Элен заглянула в спальню. Там горел свет. На столике у кровати кучкой лежали драгоценности старухи. Шкатулка, в которой она хранила свои бумаги, была опрокинута, и кто-то рылся в ней — бумаги были разбросаны по всей комнате.

Тут только голос вернулся к мистеру Адамсу, и он строго спросил:

— Так где же твоя госпожа?

Элен пожала плечами и заглянула в гостиную. Тут же обернулась и крикнула:

— Идите сюда!

Старуха лежала на полу. Лицо ее было размозжено несколькими тяжелыми ударами, вся комната была покрыта пятнами крови.

Когда они опомнились от шока, мистер Адамс поспешил в полицию, а Элен к племяннице старухи, которая жила по соседству.

Полиция обнаружила, что из квартиры украдена только одна алмазная брошь в форме креста. Больше ничего, хотя драгоценности лежали на самом виду. Явно, убийца более интересовался бумагами мисс Гилкрист, чем ее ценностями.

Никаких более следов полицейские не нашли. Впрочем, и не искали. Несмотря на то, что дактилоскопия была уже принята в Ярде, в комнате она не была проведена. Может быть, потому, что расследование вел не мудрый мистер Карлин, а кто-то из мелких детективов.

Отчет о происшествии были опубликован в газетах. В нем говорилось и об алмазной броши в виде креста. Через день в полицию явился секретарь одного из клубов и сообщил, что вчера член клуба по имени Слейтер предлагал членам клуба купить закладной билет на алмазную брошь.

Так как никакой иной версии у полиции не было, тут же отправили детектива выяснить, ту ли брошь заложил неизвестный еще Слейтер. Оскар Слейтер оказался человеком подозрительным. Моральное лицо его вызывало сомнения, к тому же он был иммигрантом.

Полиция бросилась искать по ломбардам брошь и быстро нашла ее. То есть брошь, заложенную мистером Слейтером. Оказалось, что он заложил брошь за месяц до убийства старухи, и, кроме того, это была совсем другая брошь.

Казалось бы, дело закрыто — ложный донос указал на невинного человека, который не имеет никакого отношения ни к броши, ни к старухе. Но тут происходит совершенно загадочное событие. Полиция отправляется допрашивать Слейтера, которого допрашивать не о чем. И обнаруживается, что Слейтер только что уехал со своей возлюбленной в Ливерпуль, чтобы сесть на пароход, идущий в США.

И тогда началась удивительная погоня за человеком, который был ни при чем. В Америку полетела телеграмма с требованием арестовать Оскара Слейтера немедленно по прибытии парохода. А тем временем на другой пароход были посажены два детектива и две женщины: служанка Элен и четырнадцатилетняя девочка, которая, по ее словам, видела на улице неподалеку от дома мисс Гилкрист неизвестного мужчину. Правда, было темно и лица мужчины она не запомнила.

Пароход со свидетельницами шел до Америки неделю. За это время, живя в одной каюте, свидетельницы обсуждали не раз все события, кроме того, разглядывали фотографию Слейтера, которую им дали детективы.

В Нью-Йорке свидетельниц сразу отвезли в портовый полицейский участок, где уже находился в наручниках ничего не понимавший Слейтер. Когда он проходил по коридору, его показали свидетельницам. Интересно, знал ли о таком «параде» законник мистер Карлин? И как он отнесся к тому, что семерых других участников «парада» не нашли?

Для того чтобы выдать Слейтера англичанам, свидетельниц привели на суд, решавший это дело. Когда свидетельниц спросили, тот ли это человек, который вышел из спальни старухи и прошел по улице, обе совершенно уверенно ответили: без сомнения, это и есть убийца!

Слейтер кричал, что он в первый раз слышит имя мисс Гилкрист, что он недавно только приехал в Глазго и ни с кем там не знаком, что билеты на рейс в Америку он заказал несколько недель назад… Американский суд пребывал в растерянности. Судье дело показалось странным. Суд был готов отказать англичанам в выдаче Слейтера, но тот был настолько возмущен всей историей, что отказался от американской защиты и добровольно вернулся в Англию, чтобы не только доказать свою невиновность, но и проучить мерзавцев из Скотленд-Ярда, которые опорочили его доброе имя. Так что на обратном пароходе свидетельницы, детективы и Слейтер плыли вместе. Но, правда, между собой не разговаривали.

Слейтер не учел того, насколько он будет неприятен присяжным и суду. Ведь он был иммигрантом из Германии, возможно даже евреем, он играл в карты, содержал карточные клубы в Лондоне и Нью-Йорке, имел любовниц, многократно богател и также легко разорялся. Типичный убийца!

У Слейтера было алиби, но оно основывалось на показаниях его служанки и любовницы и потому не было принято во внимание судом. Мистер Адамс, которого попросили опознать убийцу и который единственный видел его вблизи, заявил, что сделать это невозможно. Он никогда не возьмет такого греха на душу. Мистера Адамса попросили удалиться.

На суде осталось невыясненным, откуда Слейтер мог знать о драгоценностях мисс Гилкрист, а если и знал, почему он их не взял с собой? Каким образом он вошел в квартиру к такой осторожной старухе? Зато при обыске в квартире Слейтера был найден молоток. Следов крови на нем не нашли, но прокурор объявил, что этим молотком вполне можно было убить старуху. И суд согласился с тем, что молоток и есть орудие убийства.

По мере того как суд подходил к концу, гнев и возмущение шотландцев против приезжего убийцы постепенно стихали, уступая место законным сомнениям.

Наконец предоставили последнее слово обвиняемому. Тот говорил недолго. Вот его речь: «Я не знаю ничего об этом деле! Совершенно ничего. Я никогда даже не слышал ее имени! Я не понимаю, как можно связать меня с этим делом? Я ничего же не знаю! Я по доброй воле вернулся из Америки! За что вы меня судите?»

После этого присяжные удалились на совещание. Совещались они недолго. Некоторых из них стали одолевать сомнения. Окончательный вердикт их был таков: девять — виновен, пять — вина не доказана, один — невиновен.

Слейтера должны были повесить в тюрьме 27 мая, но тут вмешалась общественность. Все большее число людей понимали, что этот процесс несправедлив. Был создан комитет в защиту Слейтера, за несколько дней им было собрано более двадцати тысяч подписей в защиту приговоренного к смерти. Надо отдать должное шотландцам — в них заговорила совесть. В последний день перед казнью повешение было заменено пожизненным заключением.

Конан Дойл узнал о деле Слейтера (дело-то было местным, шотландским, и лондонские газеты о нем почти не писали) лишь в 1912 году, когда к нему обратился адвокат Слейтера, помня о том, как Конан Дойл защищал Эдалджи. Сначала Дойлу не хотелось заниматься этим делом; он был очень занят работой как писательской, так и общественной. Да и Слейтер был ему куда менее симпатичен, чем Джордж. Но когда он все же ознакомился с делом, то понял: не может быть, чтобы Слейтер был в чем-то виновен. Все подстроено, все подогнано — человека «подставили».

В августе 1912 года Конан Дойл издал брошюру «Дело Оскара Слейтера», в которой убедительно доказал, что тот невиновен.

Но, как и в предыдущем деле, Слейтера было трудно оправдать, если не найти настоящего преступника. И тогда Конан Дойл обратил внимание на то обстоятельство, что служанка совсем не удивилась, когда убийца вышел из спальни. Может быть, мисс Гилкрист ожидала и отлично знала того человека, иначе как она пустила его в дом? Ведь замки были нетронуты! А если так, может быть, убийце и не нужны были драгоценности, а одну брошь он взял только для того, чтобы навести полицию на ложный след?

Однако никакого впечатления на власти брошюра Конан Дойла на этот раз не оказала. Министерство ответило, что оснований для пересмотра нет.

Конан Дойл не отказался от борьбы, но что делать дальше, он не знал. Потому он продолжал бомбардировать министерство внутренних дел письмами, а министерство продолжало на письма отвечать: «Мы сожалеем, но…»

И тут в марте 1914 года произошло неожиданное событие. Лейтенант Джон Тренч, детектив полиции города Глазго, один из тех, кто осматривал квартиру убитой, обратился к известному в Глазго нотариусу с заявлением. Уже пять лет он носит в себе информацию, которая могла бы изменить судьбу Слейтера, но не имеет права разглашать ее как служебную тайну. И вот сейчас, не в силах справиться с укорами совести, он просит нотариуса зафиксировать его показания, но не разглашать их, так как Тренча уволят со службы. Тогда, посоветовавшись с коллегами, нотариус дал слово Тренчу, что за правдивые показания, направленные на выяснение истины, начальство не имеет права его преследовать.

Вот что заявил тогда Тренч: «Служанка Элен узнала человека, бывшего в квартире, и в ту же ночь назвала его имя одной из близких родственниц мисс Гилкрист». Далее следовали показания этой родственницы — племянницы покойной: «Я никогда не забуду ночь убийства. Служанка мисс Гилкриот прибежала ко мне, и первое, что она воскликнула, были слова: „О мисс Бирелл, мисс Гилкрист убили. Она лежит мертвая в гостиной, и я видела, кто это сделал…“».

Я ответила: «Это ужасно! Но кто это был?»

Она сказала: «О мисс Бирелл, это был А. Б. Я уверена, что это был А. Б.»

«Боже мой! — воскликнула я. — Не смей так говорить!»

Когда заявление Тренча стало известно прессе, журналисты бросились к служанке и мисс Бирелл. Но обе заявили, что они ничего подобного в свое время не говорили. Тогда министерством была назначена специальная комиссия, которая заседала тайно и куда не допустили ни Конан Дойла, ни адвоката Слейтера. Комиссия проверила документы и допросила Тренча. После этого было опубликовано правительственное заявление, в котором говорилось: «Нет оснований к пересмотру приговора».

Лейтенанта Тренча, несмотря на то что официально было объявлено, что он руководствовался благими намерениями, тут же уволили из полиции за профессиональную непригодность.

В этой ситуации даже Конан Дойл был вынужден отступить. Это не значит, что он отказался от защиты Слейтера, но он не видел путей помочь ему, если правительство, несмотря на все свидетельства в обратном, по какой-то причине решило оставить имя настоящего убийцы в тайне.

Конан Дойл планировал новые шаги в защиту Слейтера, но тут началась первая мировая война, и обстоятельства изменились настолько, что дело Слейтера отступило на задний план.

Конан Дойл намеревался пойти на войну врачом-добровольцем. Но ему в этом было отказано. 55-летний писатель был настолько известен, что рисковать им не сочли возможным. Конан Дойл не раз бывал на фронте, он многое делал в тылу для помощи раненым, голодающим беженцам. И все эти годы с постоянной тревогой следил за судьбой своих близких, которые оказались на переднем крае. Среди них был его любимый младший брат и старший сын. Брат Иннес стал на фронте генералом, сын служил врачом в полевом госпитале.

От пуль и ранений погибло несколько родственников Конан Дойла. Но судьба пощадила сына и брата. Трагедия случилась тогда, когда осенью 1918 года Конан Дойл позоволил себе облегченно вздохнуть, понимая, что война фактически завершилась. И тут, за неделю до конца войны, его сын заболел инфлюэнцей — это была первая в истории эпидемия гриппа, которая унесла в конце войны сотни тысяч жизней. Подобно тому как тиф свирепствовал в охваченной гражданской войной России, инфлюэнца убивала солдат на Западном фронте. Спасти сына не удалось. Он умер, когда гремели последние залпы войны. А еще через несколько недель, уже собираясь домой, заболел воспалением легких и быстро сгорел генерал Дойл — младший брат Артура, о котором тот всю жизнь заботился, который был ему всегда очень близок.

Эти две жестокие, несправедливые потери и последовавшая вскоре за ними смерть любимой матери буквально выбили Конан Дойла из седла. Он никогда уже не будет прежним. И последние десять лет своей жизни он проживет внешне так же, как и до войны, окруженный славой и почетом. Он будет писать рассказы и повести, но психически это уже сломленный человек.

Именно в эти месяцы в поисках утешения, в надежде отыскать в мире следы умерших людей Конан Дойл занялся спиритизом. И произошла удивительная метаморфоза — человек, который всю жизнь проповедовал научный образ мышления, был скептиком, пошел на разрыв с родственниками, именно потому что не признавал религии, стал писать слабые и путаные книги об истории спиритизма. И если за каждое слово о Шерлоке Холмсе издатели готовы были платить десятки фунтов, то книги о спиритуализме он издавал за свой счет, так как их никто, за исключением узкого круга единомышленников, не хотел покупать. Тяжелее всего пришлось верной Джин. Она не выносила спиритов, но, любя мужа, была вынуждена общаться с ними и мириться с их постоянным присутствием. Конан Дойл, бывший совестью страны, наиболее почитаемым ее писателем, стал объектом насмешек и сочувствия.

Но это не означает, что от прежнего Конан Дойла ничего не осталось. Иногда он как бы просыпался и снова садился за письменный стол, за воспоминания старого друга Шерлока Холмса. Или писал фантастические произведения об удивительном буяне профессоре Челленджере, которые до сих пор остались любимыми приключениями для подростков — «Затерянный мир», «Отравленный пояс», «Когда Земля вскрикнула».

И поэтому, когда в 1925 году в его дверь постучал человек и сказал, что он освободился из тюрьмы и один из заключенных просил его передать записку для мистера писателя, Конан Дойл ощутил болезненный укол совести. Записка была от Слейтера, который провел в тюрьме уже семнадцать лет семнадцать лет за преступление, которого не совершал и о котором не имел представления.

И тогда Конан Дойл снова поднялся в крестовый поход. Он пригласил к себе в помощники известного журналиста Уильяма Парка. Они вместе написали и издали брошюру: «Правда о Слейтере». Новый поход поддержали некоторые газеты и ряд крупных юристов.

Один из помощников Конан Дойла решил отыскать Элен — горничную старухи Гилкрист. Ведь прошло столько лет — может быть, теперь она расскажет правду?

Элен отыскали в Америке. Она была замужем и совсем забыла о старой трагедии. И Элен в интервью журналисту заявила, что она в самом деле узнала человека, который вышел из спальни. Тренч был прав. И были ее показания на этот счет. Но полицейские потребовали, чтобы она забыла имя человека, которого видела, и сказали, что, если она хочет остаться на свободе, она будет должна опознать Слейтера.

Когда об этом интервью узнала та девочка, которую возили в Америку, чтобы опознать Слейтера, она согласилась встретиться с Конан Дойлом и Парком. Она рассказала о том, как на пароходе, шедшем в Америку, детективы день за днем заставляли ее повторять нужную им версию, пока она не выучила ее наизусть. И подтвердила, что человек, которого она видела на улице, не был похож на Слейтера.

Показания обеих женщин были официально запротоколированы и переданы в министерство внутренних дел. И под давлением этой кампании, хотя и не сразу, со скрипом и затяжками, Слейтер был все же выпущен из тюрьмы в 1927 году, правда условно.

Это Конан Дойла не устраивало. В нем проснулся старый борец. Он не остановится до тех пор, пока Слейтер не будет полностью оправдан.

Только еще через год удалось передать дело в апелляционный суд, созданный, кстати, после дела Эдалджи, который полностью оправдал Слейтера и даже выплатил ему в качестве компенсации за девятнадцать лет в тюрьме 6000 фунтов стерлингов. Лысый, беззубый старик, вышедший из тюрьмы, по крайней мере, мог доживать свои дни в достатке.

И когда через несколько дней после суда Конан Дойл получил письмо от Слейтера, в котором говорилось: «Вы — разрыватель моих оков, борец за правду и справедливость. Спасибо вам от всего моего сердца!», он мог сказать себе — последнее дело Шерлока Холмса все же завершилось благополучно.

Впрочем, имя того мужчины, который вышел из спальни мисс Гилкрист, так и не было опубликовано. По крайней мере, я нигде не встречал его, ни в статьях, ни в книгах о криминалистике, ни в воспоминаниях. Что тому причиной — не знаю. И не знаю, открыл ли это имя для себя Конан Дойл.

А ему оставалось прожить на свете всего три года. За это время он успел совершить путешествие по странам, известным ему с молодости, — он добрался даже до Южной Африки и увидел снова те места, где провел самые страшные месяцы жизни среди умирающих солдат в полевом госпитале. Он успел еще написать перед смертью последнюю книгу рассказов о Шерлоке Холмсе «Записную книжку Шерлока Холмса», как бы прощаясь с ним и со своей молодостью. Эти рассказы не имеют ничего общего с жизнью Европы конца 20-х годов. Шерлок Холмс остался в XIX веке, а читали эти рассказы уже пожилые люди, для которых тридцать лет назад подвиги великого сыщика были откровением.

7 июля 1930 года в возрасте семидесяти лет сэр Артур Конан Дойл, свидетель и участник революции в криминалистике, великий английский писатель и гуманист, умер, сидя в кресле в своем кабинете и глядя через широкое окно на поля и дальний лес. Он сидел в кресле, держа в руке руку Джин. Вдруг Джин почувствовала, что Артур сжал ее пальцы, словно хотел что-то сказать — она обернулась. Пальцы писателя раскрылись, и рука бессильно упала вниз…

А Шерлок Холмс жив и сегодня.

И сегодня приходят на Бейкер-стрит тысячи туристов, чтобы поглядеть на дом 2216, из подъезда которого столько раз выходил знаменитый сыщик.

Корней Чуковский утверждал в статье о Конан Дойле, что тот водил его к дому на Бейкер-стрит, чтобы показать жилище своего героя. Не знаю, было ли так на самом деле, потому что в рассказе Чуковского есть очевидные несообразности. Например, он утверждает, что встретился с Конан Дойлом в 1916 году в Лондоне и «в то время он был в трауре. Незадолго до этого он получил извещение, что на войне убит его единственный сын. Это горе придавило его, но он всячески старался бодриться». Во-первых, сын Конан Дойла умер осенью 1918 года, во-вторых, у Конан Дойла было еще два сына от Джин. К сожалению, на русском языке еще нет серьезной биографии Конан Дойла, а воспоминания великих людей о великих людях порой недостоверны, так как великий человек доверяет своей памяти куда больше, чем банальным документам.

Но образ писателя, стоящего вместе с гостями у дома его героя, зрелище удивительное и поучительное.