32. Наказ начальства

Было теплое московское утро, то летнее утро в центре города, когда предметы одежды на женщинах можно пересчитать при помощи всего лишь трех пальцев, а одетые в пиджаки чиновники утешают себя тем, что, несмотря ни на какие козни начальства, после пятницы непременно наступит суббота.

Все, но не я.

Еще позавчера, прогуливаясь по парку санатория в Звенигороде, я удивлялся, что начальство впервые за пять лет дало мне возможность отгулять весь отпуск. Я знал, что мне предстоят две командировки, которые совместить трудно. Во-первых, мне надо выполнить то, что я не сделал в мае, а именно перевезти деньги за Габонский рудник из Браззавиля в Женеву. А во-вторых, в конце месяца придется лететь в Монреаль. Причем командировку в Монреаль ни отодвинуть, ни придвинуть нельзя, вот уже четвертый год я направляюсь туда на Международный кинофестиваль, где исправно исполняю роль члена советской делегации.

А потом, возвращаясь из парка, я увидел сотрудника моего отдела, прогуливающегося по аллее, и понял, что отпуск закончился.

* * *

Мой непосредственный начальник Владимир Гаврилович Колосов внимательно осмотрел меня и сказал:

— Если бы у десяти прохожих спросили, кто ты и где работаешь, все десять непременно признали бы в тебе дипломата. И не из-за заграничного костюма непонятно какого цвета и галстука с вензелем «Шанель» а из-за твоей физиономии, на которой написано, что ты привык подолгу жить за границей и знаешь с десяток иностранных языков. А еще потому, что в такую жару в костюмах ходят лишь дипломаты и официанты. А на официанта ты не похож.

— Только не говори, что мне надо лететь завтра. Завтра тринадцатое. — Суеверным я не был, но к тринадцатому числу относился с предубеждением. — И не говори, что габонские деньги надо так срочно перевезти в Женеву.

— А я и не говорю. Хочешь лететь четырнадцатого, я не против. Но не в Браззавиль, а в Рим.

— Что я должен делать в Риме?

— Понимаешь, Евгений Николаевич, какая проблема, — начал он нараспев. Так он обычно начинал, когда готовился сказать что-нибудь неприятное.

Однако задание, которое я получил, особо неприятным назвать было нельзя. По сути оно оказалось рутинным. Военная помощь «национально-освободительным» движениям шла через Главное инженерное управление Комитета по экономическому сотрудничеству, за которым стояло Министерство обороны. ЦК партии оказывал этим движениям гуманитарную помощь. Фактически безвозмездную, однако какое-то чисто формальное возмещение предусматривалось. Военные получали эту компенсацию через свои каналы. Компенсацией для ЦК партии занимались мы. Наши люди получали ее иногда в самой различной форме, обращали в валюту и переводили в лондонские банки, которые мы контролировали через Министерство внешней торговли.

Так было и в том деле, ради выполнения которого меня отозвали из отпуска.

Движение в Намибии переслало в адрес ЦК партии алмазы. Они должны были пройти по цепи и обратиться в валюту, которой предназначалось лечь в Лондонский «Сити Континентал» банк. Однако деньги в банк не пришли. Мне предстояло пройти по цепочке и выяснить, где случился обрыв.

Кейс с алмазами должен был получить нелегал с кодовым именем Крокодил. И передать его нашему агенту Топалову (кодовое имя Типограф), тот с помощью парижского дельца Мишеля (это его настоящее имя) должен был в Амстердаме продать алмазы. Получив деньги, Типограф был обязан перевести их в Лондон.

Агент Крокодил жил в Риме. Поэтому моя первая остановка — Рим. Требовалось выяснить, получил ли агент алмазы и передал ли их Типографу. Но начальство не знало того, что знал я. Восемнадцатого мая Типографа убили. Поэтому для меня было особенно важно узнать, когда Крокодил передал алмазы Типографу, если вообще передал.

Потом я должен встретиться с Мишелем. Его я хорошо знал. Часто бывал в его квартирке на улица Лепик в Париже. Но здесь меня ожидала неожиданность.

— Если получишь подтверждение, что Крокодил передал алмазы Типографу, отправишься в Монпелье. Тебе повезло. Это на юге у моря.

Я не понял:

— Зачем в Монпелье?

— Мишель уехал из Парижа и живет в маленьком городке возле Монпелье. Городок называется Сет. Догадайся, кем он работает.

— Кроме сутенера ничего предположить не могу.

— Ошибся. Что-то ты стал в последнее время много ошибаться.

Если бы он все знал!

— Он поет. В портовых ресторанах. Встретишься с ним и, если он подтвердит, что алмазы продал, выйдешь на Типографа. Но к нему на север не поедешь. После твоей поездки в мае тебе туда лучше не соваться.

Если бы он знал, насколько он прав.

— Поэтому свяжешься с господином Дижоном.

Я сначала не сообразил, о ком он говорит. Потом понял. В прошлый раз я не стал докладывать, что шофером машины, на которой я удирал из Онфлера и которому выписал за это вполне достойный чек, была прекрасная дама Анжелика Дижон, а представил ее как несуществующего господина Дижона.

— Попроси господина Дижона привести Типографа к тебе в Монпелье.

Вот это номер! Несуществующий человек должен привести мертвеца. Хичкок!

— Дальше будешь беседовать с Типографом, беседуй жестко. Но на рожон не лезь. В конце концов, без этого кейса ЦК не обеднеет, а нам с тобой еще работать. И времена сейчас, сам понимаешь… Если почувствуешь, что он виляет, предупреди, что мы можем принять самые крутые меры.

Это по отношению к покойнику!

— А в общем-то… Не рискуй. Сам решай на месте. Но нас информируй. Как поймешь, что дальше — тупик, улетай в Браззу. Понял?

Ясно. В Браззу за деньгами, а потом в Женеву.

Но и здесь меня ожидал сюрприз. В Женеву, оказывается, мне лететь не надо. Я должен отвезти деньги в Тунис и отдать лично Арафату.

Раньше Арафат нам давал деньги, теперь мы Арафату. Времена.

— Наши в Тунисе уже предупреждены. Встречу с Арафатом тебе организуют.

— Что я ему скажу?

— Ничего. Общие слова.

После обеда я снова сидел у него в кабинете, и мы вырабатывали более детальный план.

— Как будешь добираться из Рима в Монпелье? Попытайся договориться с этим Дижоном, чтобы он встретил тебя на полпути и довез в Монпелье на своей машине.

Я согласился. Мы посмотрели расписание поездов из Рима и решили, что лучше всего встретиться в Сан Ремо. Я доеду туда из Рима на поезде.

— Если он по каким-либо причинам не согласится, сними машину в Сан Ремо и добирайся до Монпелье сам.

Я один раз спутал имя Дижона. Сначала я назвал его «Жераром», потом «Жюлем». Немудрено спутать имя несуществующего человека. Колосов меня поправил. Получилось вполне естественно.

— Если с Дижоном ничего не получится, тебе может понадобиться твой швейцарский паспорт.

Паспорт этот был настоящим, мне его выдали в швейцарском консульстве в Монреале. Выдал клерк коммунист. Там я значился господином Жильбером Мало, родившимся в городе Квебеке. Этот паспорт можно было безбоязненно предъявлять в любой стране, кроме Швейцарии.

— Сейчас поездка в Швейцарию отменяется, возьми его с собой на всякий случай.

Я согласился и попросил выслать паспорт диппочтой в Рим.

— Не забудьте выслать прилагаемые документы, особенно чековую книжку.

Прилагаемые документы — это документы, подтверждающие активную деятельность владельца паспорта: водительские права, билет в бассейн в Монреале, фотографии родителей.

— Особо на Дижона не скупись. Платить будешь по чеку на свое имя. На счету у Мало у тебя остались деньги?

— Немного.

Это было неправдой. Мне несколько раз удалось завернуть туда неоприходованные остатки. И сколько там лежит сейчас, я не знаю. Этим счетом я пользуюсь в личных целях.

— Вернешься, дам указание подкинуть пару тысяч долларов на этот счет.

* * *

После развода я оставил квартиру жене и сыну, а сам жил в квартире матери, где и был прописан. Когда мать была жива, ее однокомнатная квартира выглядела уютно, а теперь превратилась в неприветливое стойбище холостяка. Ехать туда не хотелось. И я на субботу и воскресенье вернулся в санаторий, в конце концов у меня еще целых пять оплаченных дней.

В понедельник снова на работу. Два дня беседовал с разными людьми. Кроме основного задания Колосов просил посмотреть двух человек, с которыми намерена работать резидентура.

— Просто посмотри. Твое первое мнение очень важно.

И еще небольшое задание. Встретиться с известной актрисой. Когда-то она нам помогала, но после чешских событий связь с нами порвала. Потом мы эту связь восстановили, однако прежней откровенности уже не было.

— Обязательно надо встретиться, — напутствовал Колосов. — Есть сведения, что она на днях может стать министром культуры. Нынешний министр очень болен. Кроме того, до меня доходили слухи, что она к тебе неравнодушна.

На эту тему у нас подшучивали давно.

— А что? Человек ты свободный. Про моральный кодекс у нас теперь забыли. А для пользы дела…

Во вторник после обеда я зашел попрощаться.

— Какой последний совет?

— Плавки не забудь. Завидую я тебе. Читал сводку погоды в Италии. Всю неделю солнце.

— Однажды Цезарь спросил у оракула, какая будет погода. «Отличная», — ответил оракул. «Это прекрасно», — обрадовался Цезарь. А радовался он зря. На следующий день Брут…

— Верно, — согласился Колосов, — будь осторожней.

 

33. Начало

Прежде всего я хотел позавтракать. Не то чтобы в самолете плохо накормили, просто я привык начинать заграничную жизнь с ресторана.

По мере того как я ел омлет и отхлебывал кофе из коричневой фаянсовой чашки, я постепенно превращался из обремененного перестройкой гражданина шестой части суши в европейского обывателя. Поболтав с официантом о погоде, я почувствовал себя совсем уверенно: беглость языка — без проблем.

Из ресторана я позвонил в Онфлер.

К телефону подошла мадам Высокая табуретка.

— Как найти Кики?

— А, это вы! Снова собираетесь забрать у меня крошку?

— Собираюсь.

— Я рада за нее. С вами ей весело. Но учтите: на следующей неделе в четверг она должна быть в салоне.

— Договорились. Куда мне позвонить, чтобы ее застать?

— По этому телефону через час. Я надеюсь, что при упоминании вашего имени она станет более пунктуальной.

Следующий звонок — в посольство. Дежурный комендант прочитал записку, оставленную для меня помощником резидента Володей Тростниковым. «Отель Модильяни». Молодец. Помнит: прошлые два раза я останавливался именно там.

Я расплатился и вышел на улицу.

Через каких-нибудь полчаса я уже открывал чемодан в квадратном номере с одной кроватью и в широкое неоткрывающееся окно разглядывал аккуратно втиснутый между старинными домами парк с редкими, словно по линейке подстриженными кустами.

Десять минут второго. Пора. Я спустился в холл и медленно пошел в сторону метро.

Я доехал до Термини и вошел в здание вокзала. В главном станционном зале все двигалось, перемещалось, пассажиры спешили, на ходу перекрикивались друг с другом, озабоченно жестикулировали, наспех покупали что-то у лоточников. Я подошел к блоку телефонов-автоматов.

Трубку подняла Кики.

— В Италию не хочешь съездить?

— Вообще-то нет. Но поеду. Когда и куда? Италия большая.

— В Сан Ремо и оттуда назад во Францию. В Монпелье.

— Я тебе нужна как художник или как шофер?

— Как Кики. Как Кики, которая прекрасно водит машину.

— Жалко, что не в Верону. Я очень хочу туда.

— В следующий раз.

— Знаешь, что говорит американка, когда ее приглашают в Верону? Она удивляется, зачем летать в Италию, когда у них в каждом штате своя Верона. Немка уверена, что воздыхатель собирается сделать ей предложение у балкона Джульетты и на всякий случай покупает кольца. Итальянка сообщает, что возьмет с собой маму и двоих младших братьев.

— А француженка?

— Француженка смиренно спрашивает, когда надо выезжать.

— Сама рассчитай. Я жду тебя у кинотеатра «Аристон» в воскресенье в полдесятого утра.

— Мне придется где-то ночевать…

— Понял. Все расходы беру на себя.

Расписание поездов на Сан Ремо я изучил еще в Москве и выбрал поезд, отбывающий из Рима в 23.50. Поезд ночной, и поэтому я волновался, будут ли билеты в спальное купе первого класса. Билеты были.

— Синьор знает, что ему придется сделать пересадку в Генуе?

Синьор знал.

В Сан Ремо можно добраться и прямым поездом, он отходит из Рима в 15.46. Но я решил, что лишних восемь часов в Риме могут мне пригодиться.

Следующий звонок.

— Доктора Лоретту Пирелли, пожалуйста.

Через минуту голос Лоретты:

— Доктор Пирелли.

— Это я.

Молчание. Потом:

— Говори коротко. Я очень занята. У меня через десять минут операция.

— Я бы хотел встретиться с приятелем.

Она знает, кто это.

— Когда?

— Лучше всего послезавтра, в пятницу.

— Я попытаюсь. Позвони мне вечером.

— Хочу с тобой пообедать.

— Когда?

— Лучше всего завтра.

— Хорошо. Завтра. В семь устроит?

— Устроит.

— Позвони вечером. Сейчас, извини, не могу. Следующий звонок в посольство:

— Пожалуйста, Тростникова.

— Кто спрашивает?

— Евгений Николаевич.

— Он вам просил передать, что будет в Культурном центре.

 

34. Тростников

Трехэтажный особняк советского культурного центра, зажатый между двумя высокими зданиями, выделялся несуразно массивными металлическими дверями и окнами, на которых, несмотря на специальные непробиваемые стекла, виднелись царапины от камней: память о демонстрациях в доперестроечные времена.

В дверях меня приветствовал привратник, итальянец. Он работал здесь уже лет пятнадцать, и я знал его по прошлым командировкам. Конечно, он был связан с местной безопасностью. Но посольство это устраивало: он всегда предупреждал о демонстрациях, вовремя вызывал полицию и не требовал повышения совершенно мизерной заработной платы.

Встретил он меня как родного. Спрашивал о здоровье жены, о тех, кто работал в посольстве вместе с мною.

— Вы прекрасно выглядите, прекрасно выглядите, — повторял он.

Я прошел через знакомый и совершенно не изменившийся холл: тот же неуклюжий бронзовый Ленин, те же стенды с фотографиями из АПН (много лет назад, во время моей первой командировки в Рим, мне вменялось в обязанность менять их каждые две недели, что я успешно не делал), тот же макет военного корабля, подаренный моряками еще в пятидесятые годы.

В кабинете начальника восседала полная дама и доканчивала толстый бутерброд.

— Тростников не приезжал?

Дама удостоила меня кивком, который должен был означать «нет». Потом, очевидно, сообразив, что имеет дело с серьезным человеком, спросила:

— Вы его дождетесь?

— Да.

— Это хорошо.

Дама встала, вопросительно посмотрела на меня:

— Вы говорите по-итальянски?

И, поняв по утвердительному кивку головой, что «говорю», обрадовалась:

— Тогда вы мне поможете. Поотвечайте по телефону.

Пока я размышлял, просьба это или просто констатация факта, дама направилась к двери:

— Я — на минутку.

У двери она остановилась и добавила:

— Вернусь минут через десять. Только не уходите.

«Ну и порядки здесь!» — разозлился я, неожиданно превратившийся в секретаршу, и с ненавистью посмотрел на телефон, который, как бы отвечая неприязнью на неприязнь, тут же затрезвонил.

Детский голос спрашивал, как можно записаться на курсы русского языка.

— Я сторож! — рявкнул я. — Позвоните через полчаса.

Потом какая-то дама поинтересовалась, можно ли поехать в Советский Союз с кошкой.

— Вам не нужно брать с собой кошку, — ответил я. — В Советском Союзе вы сможете взять кошку напрокат.

Обалдевшая дама замолчала, а я ей продиктовал телефон Интуриста. «Представляю себе, как среагируют в Интуристе!» — хмыкнул я про себя.

— Ну, Евгений Николаевич, вы уже совсем освоились? — услышал я веселый голос Тростникова, незаметно появившегося в комнате.

— Где бы нам с тобой потолковать?

— Есть тут маленький ресторанчик рядом. Очень любопытный.

Ресторан и правда был любопытный. В качестве основного блюда подавали семгу в малиновом сиропе. Я засомневался.

— Соглашайтесь, Евгений Николаевич. Не пожалеете. Белого местного?

Я согласился и на семгу в малиновом сиропе, и на «белое местное».

«Местное белое» белым назвать было трудно.

— Оно у вас зеленое! — удивился я.

— Так ведь и виноград зеленый, — весело отпарировал Володя.

Выпили первый бокал.

— Мне нужно прикрытие послезавтра. Время уточню.

Послезавтра я встречаюсь с агентом. Володя агента не знает, но в курсе, что обычно я встречаюсь с ним в кабинете доктора Лоретты Пирелли.

— Понял. В том же месте?

— Да. По обычному плану.

— Прикрытие организуем. Когда уточните время?

— Скорее всего, сегодня вечером.

— Позвоните в посольство и скажите, чтобы я заказал билет в Москву. Дату назовете на три дня после даты встречи.

— А время?

— Неважно. Мы все равно начнем прикрытие с утра. Если будет что-то не так, то, как обычно, мимо пройдет кто-нибудь из наших. Это означает…

— Что мне надо ехать в посольство. Потому что у меня скоропостижно скончался отец, который умер десять лет назад.

Тростников засмеялся.

— А за Пирелли мы поглядываем. У нее поклонник завелся. На сером «Альфа-Ромео». Один раз даже машина оставалась на ночь у ее дома. Но вы не волнуйтесь, Евгений Николаевич. Ничего у него не получится.

— Почему?

— Агентурная работа у нас на высоте. Мы проследили, он болеет за «Лацио». А она… она ведь в компартии.

— Была.

— Неважно. Они все там болеют за «Рому». Знаете, как это в Риме важно.

Это я знал и поэтому, чтобы не наживать себе врагов, когда меня спрашивали, за какую команду болею, отвечал «Tifo Vincenza», болею за Винченцу. И что удивительно, все воспринимали это как должное.

— Ваш паспорт мы получили. Вам он нужен?

— Пока не знаю. На всякий случай проставьте вылет из Монреаля вчера и прилет в Рим сегодня.

— Будет сделано.

Принесли семгу. Чтобы угодить Володе, я принялся восхищаться. Он обрадовался:

— Вы первый, кому она понравилась.

— Теперь напомни, кого ты хочешь мне показать.

Резидентура нашла двоих, с которыми намеревались установить «особые» отношения. Колосов хотел, чтобы я с ними встретился и составил о них хотя бы поверхностное представление.

— Художник. Очень прогрессивных взглядов. И дама. Дура набитая. Левая до умопомрачения. Жена президента компании, выпускающей лазерные устройства.

— Когда я смогу на них посмотреть?

— Завтра.

Договорились, что завтра утром он заедет за мной.

— А теперь отвези меня в отель.

 

35. Дама и прогрессивный художник

Тростников заехал в одиннадцать часов.

— Сначала дама. Она сейчас на каком-то заседании в ФАО. Мы поедем к Читову. Он вас с ней познакомит.

Петр Христофорович Читов уже лет восемь без перерыва работал в ФАО, что в переводе на русский язык означает «Продовольственная и сельскохозяйственная организация ООН». В международные чиновники он попал случайно. В партком Московского пищевого института, где он преподавал без малого два десятка лет, пришла разнарядка на просмотр в ФАО. В тот год он оказался избранным в партком и, к его счастью, никто из партийного начальства желания уходить из института не выказал. Его и рекомендовали.

Тихий, незарывающийся, он трезво оценил свое положение в посольстве: регулярно приносил в резидентуру все интересное, что проходило через его руки, первые годы — до отмены приказа — безропотно отдавал в кассу посольства часть зарплаты, получаемой в ФАО, во всем соглашался не только с послом и резидентом, но и со всеми влиятельными дипломатами.

Настоящая фамилия его была Шитов. Но чиновник из Консульского отдела МИДа решил, что она неблагозвучна по-английски. И хотя в Италии мало кто догадался бы об этом, фамилию ему все-таки изменили. И в паспорте вместо положенного «Shitov» красовалось «Chitov». Это было и смешно, и даже обидно, потому что в посольстве его жену и дочку сразу стали звать «Читами», как легендарную обезьяну Тарзана. Но он молчал. А лет через пять так привык к новой фамилии, что уже во время отпуска в Москве сам себя называл Читовым.

Читов встретил меня у входа. Человек разумный, деликатный, он не стал расспрашивать о Москве, о семье, а сразу повел в зал заседаний. По дороге я рассказал ему о цели визита.

Мы прошли через большой холл, где на полу мозаикой (все-таки это Рим!) было написано Food and Agriculture Organization of the United Nations и поднялись в большую комнату.

Собрание уже закончилось, и заседавшие, в основном женщины, разбившись на группки, что-то продолжали обсуждать. Говорили тихо, не горячась.

Все слушали полную седовласую даму.

— Это она, — шепнул мне Читов.

— … движимые лучшими и благородными порывами, мы хотим в силу своих, пусть даже вполне ограниченных возможностей, хоть каким-нибудь образом внести посильный вклад в мир без голода…

Когда она закончила, меня ей представили. Дама обрадовалась:

— Вы из России? Я должна вас поздравить. Мы все очень любим вашу первую леди, она очень современна и одевается с большим вкусом. У вас такие замечательные перемены! Я видела синьора Горбачева по телевизору и могу сказать твердо: этому человеку надо дать шанс.

Тростников восторженно посмотрел на меня. Какова?

Дама продолжала говорить. Быстро и одно и то же. И вдруг:

— Чем мы можем помочь вам?

А вот это интересно. Я даже растерялся. Выручил Тростников:

— У нас в Культурном центре на следующей неделе будет просмотр советского фильма. Если бы вы выбрали время…

Дама обрадовалась:

— Я приду.

Когда мы спускались вниз, Тростников меня спросил:

— Ну и как?

— Дура, — прокомментировал я.

— И какая!

Следующим на очереди был прогрессивный художник.

— Я ему позвоню.

Но художник не отвечал.

— Появится он. Никуда не денется.

Подождем.

— Поедем в «партком», — предложил Тростников.

«Парткомом» еще лет десять назад стали называть забегаловку около виллы Ада. Там бармен подавал местную водку, совершенно отвратительную, крепкую, но, что немаловажно, дешевую. А «парткомом» именовали это заведение потому, что вместо того, чтобы сказать «поедем в бар», говорили «поедем в партком».

— А как цены? — спросил я.

— Понимаете, Евгений Николаевич, мерзавец однажды их поднял. Но мы забастовали.

— Как?

— Обыкновенно. По рабоче-крестьянски. Целую неделю никто к нему не ходил. Тогда он прислал к нам гонца и обещал больше никогда цены не повышать. И слово свое держит.

С тех пор, как лет пять назад я был там в последний раз, «партком» не изменился. Бармен все тот же. По глазам я понял, что он узнал меня, но виду не подал.

— Я пойду позвоню.

Тростников улыбнулся. Все знали: телефон-автомат около бара. Отсюда звонили в посольство и говорили: «Я в консульстве» или в консульство: «Я в посольстве». От посольства до консульства езды минут двадцать, а «партком» находился точно на полдороге от того и другого.

Я набрал номер Лоретты. Она сразу взяла трубку.

— Сегодня ужасный день. Но я с больным связалась. Он у меня будет завтра в десять.

— Спасибо. А сегодня?

— В семь часов вечера жду тебя там же, где в прошлый раз. Не забыл?

— Не забыл.

Вернувшись, я сказал Тростникову:

— Операция завтра в десять.

— Заметано.

И скомандовал бармену:

— Два стакана.

Напиток был все тот же. Стакан — целый стакан — за тысячу лир. Но гадость ужасная. Второй пить не хотелось, но пришлось.

Потом пошел звонить Тростников. Вернувшись, сказал:

— Художник будет в Культурном центре через полчаса.

* * *

В кабинете директора Центра сидела та же дама и жевала бутерброд. Расценив, и не без ошибки, взгляд Тростникова как «А ну, живо отсюда», она поспешно ретировалась.

Через пять минут Тростников спустился в холл и вернулся с небритым патлатым субъектом в синей замшевой куртке и коротких джинсах.

— Это наш друг из Москвы, — представил меня Тростников и вынул из письменного стола бутылку «Абсолюта».

Художник принялся трясти мне руку и рассказывать о том, какое впечатление на него произвел Горбачев, которого он видел месяц назад, когда был в Москве. Я услышал и про «исторический подвиг этого человека», и про «ожесточенное сопротивление консерваторов». Потом мастер кисти приступил к проблемам более общим, не утруждая себя плавными переходами с «идиотов из местной компартии» на «сталинский террор», а потом сразу на «общедемократическое движение в мире».

Я знал таких людей. Им надо дать возможность выговориться. Но на это нужно время, а у меня каждая минута на счету. Я подошел к художнику, положил руку на плечо:

— Вы наш верный друг.

Стаканы опустошались по-артиллерийски. Залп — и сразу же подготовка к новому.

Прогрессивный художник дал слово нарисовать такую картину, что все поймут, во-первых, что он гений, а во-вторых, что капитализм обречен.

Я сказал Володе:

— Ты заканчивай с ним. Поеду в номер. Отдохну.

Перед встречей с Лореттой я хотел принять душ.

 

36. Лоретта

Лоретта сидела на террасе у самого тротуара.

— Ну, наконец-то, здравствуй.

— Здравствуй.

Я поцеловал ее в щеку, уселся рядом:

— Уф!

— Боже мой! Ты пьян!

Все женщины одинаковы.

— Ешь!

Она подвинула к мне тарелку с зеленью.

Я набросился на салат.

Руки действительно не совсем слушались. «Как у алкоголика!». И голова не то чтобы кружилась, но…

— Как ты здесь без меня?

Банальные фразы первых минут встречи, когда торопятся выяснить, не произошло ли чего-либо экстраординарного, в корне меняющего прежние отношения.

— Все по-старому.

Подошел официант. Я не стал мудрить:

— Суп страчателла, телячий бифштекс с жареным картофелем по-французски. И кружку пива. Холодного пива.

Лоретта вмешалась:

— Синьор пошутил. Он не хочет пива. Принесите стакан холодного чая.

Официант удалился.

— Самое лучшее для пользы дела — сохранить здоровье. Выглядишь ты плохо. Где ты сегодня обедал?

— В двух местах перекусил.

— У тебя больше нет изжоги? — в ее голосе промелькнула ирония.

— Почти нет.

— Почти? — она покачала головой. — Ты принимаешь мои таблетки?

— Давно кончились.

— Я тебе говорила, ты взял слишком мало.

Я решил перевести разговор на другую тему:

— Ты выглядишь усталой.

— Много работаю. По две-три операции в день.

— Плохо.

Она удивилась:

— Почему плохо?

— Какая ты хорошенькая!

— Была бы хорошенькая, бросил бы все и остался здесь.

Это было новым оборотом. Я не знал, что ответить.

Мне принесли суп.

— Связаться было нетрудно?

— Нет. Завтра в десять. У меня в кабинете.

— У тебя сегодня были сложные операции?

— Операций легких не бывает.

— А ты можешь человеку совершенно изменить лицо?

— Ты думаешь, тебе уже пора?

«Что она имеет в виду? Так постарел? Или — сделать пластическую операцию, чтобы уйти?»

* * *

Потом поехали к ней. Знакомый дом, знакомый подъезд, тот же почтовый ящик — две чахлые рекламки, тотчас выкинутые в рядом стоящую коробку — та же дверь с двумя замками.

Она пропустила меня вперед. Было темно, но выключатель я нашел сразу, и веселые бра, похожие на уличные фонарики, осветили прихожую. Одновременно зажегся свет на кухне. Все было по-старому, как два года назад. Над дверью в спальню меня приветствовал зевающий рыжий котенок, пушистый и голубоглазый, он, казалось, вот-вот выпрыгнет из рамки. У входа в салон раскачивалась ваза с цветком; она всегда раскачивалась, когда хлопали дверью. Цветок был из шелка, в последнее время делают их — просто не отличишь от настоящих, и я любил трогать лепестки пальцем, как бы отдавая дань искусству.

Лоретта прошла в спальню, а я остался в салоне. Она вскоре вернулась:

— Я сварю кофе.

И удалилась на кухню. Я немного посидел один, потом поплелся за ней:

— Тебе помочь?

— Помели зерна.

Она протянула два пакета.

— Почему два?

— Тебе без кофеина.

Я сделал вид, что удивлен:

— Почему?

Лоретта не ответила. Потом вынула из шкафа два маленьких кофейника, две вазочки: одну для печенья, другую для сахара.

Вернулись в салон.

Потом кофе, музыка. Женщина, организованная во всем, она не допускала изменений раз и навсегда заведенного порядка и традиций. Этих традиций, я, по крайней мере сегодня, нарушать не собирался.

Потом я заснул.

 

37. Крокодил

В кабинет к Лоретте можно пройти тремя путями: через регистратуру, общую для троих докторов, через дверку «частный вход доктора» или кружным путем: больничное отделение, лифт для больных и служебный коридор.

Сегодня я пошел через официальный вход. В приемной дежурила Виктория. Я знал ее уже лет десять. Хохотушка и фривольница, с копной роскошных рыжих волос и не менее роскошным бюстом. Я не помнил, чтобы этот бюст когда-нибудь полностью умещался в ее белом халате.

В приемной посетителей не было, и Виктория скучала. Увидав меня, она вскочила:

— Синьор Евгений! Как давно вас не было! Надолго к нам?

— На неделю.

— Вы к госпоже докторессе с личным визитом или хотите воспользоваться нашими услугами? Мы теперь многое можем. Улучшить, удлинить. И не только нос, синьор Евгений.

— Удлинить, говоришь? Это хорошо. Скажи мне, Виктория, что длинное составляет разницу между мужчиной и женщиной?

— Вы меня заставляете краснеть, синьор Евгений.

— Воинская повинность, Виктория. Ничего, кроме воинской повинности. Где синьорина докторесса?

— У себя.

Я прошел во внутренний коридор. Налево — рентгеновский кабинет и перевязочная, направо — физиотерапия и отделение Лоретты.

Занимала Лоретта три комнаты: одна — просто салон, никакого намека на медицину, если не считать толстые медицинские книги в шкафу, здесь она беседовала с пациентами; другая — процедурная, со специальным креслом, диваном, шкафами и третья, маленькая, что-то вроде подсобки, всегда запертая. Здесь я в последний раз встречался со своим агентом. Я открыл дверь кабинета — никого, в процедурной — никого, подсобка и на этот раз оказалась запертой.

— Пошли, — услышал я за спиной голос Лоретты и от неожиданности вздрогнул.

— Ты меня испугала.

Она не ответила. В голубом халате, с раскачивающимся на груди блестящим, странной формы прибором, она выглядела внушительной, серьезной, не домашней, даже выше ростом.

Через служебную дверь вышли в коридор.

— Он уже ждет, — и голос у нее был серьезный, не домашний.

Через минуту мы оказались в кабинете, где кроме агрегата внушительных размеров с дисплеями и трубками ничего не было, даже стульев.

— Мой коллега на стажировке в Хьюстоне. Теперь сюда.

И она открыла еще одну дверь.

* * *

Увидав меня, Крокодил вскочил с кресла:

— Очень рад вас видеть, Евгений Николаевич.

— Здравствуй.

Он подскочил к мне, протянул руку:

— Отлично выглядите, Евгений Николаевич, прямо Ален Делон.

— Стараюсь.

Ну, а кто действительно выглядел великолепно, так это сам Крокодил: пышущее здоровьем загорелое лицо, безмятежная улыбка первого любовника, невообразимых расцветок куртка, огненного цвета спортивные туфли. Не верилось, чтобы такой человек когда-нибудь болел (что верно, то верно, болел он редко) или был в плохом настроении (и это тоже правда). Лоретта никак не могла взять в толк, почему такого веселого и незлобивого на вид парня зовут Крокодил. И хотя я убеждал ее, что все дело в сказке про доброго крокодила Гену (а Крокодила звали действительно Геной), она не верила.

На самом деле все так и было. Или почти так. Гена женился еще до кэгэбэвской школы, когда учился в МАИ. Рядом с ним, красивым рослым парнем, его супруга, маленькая, с носиком пуговкой, большими круглыми глазами, действительно походила на Чебурашку. Он и звал ее Чебурашкой. Ну, а его, соответственно, прозвали Крокодилом Геной. Ушла от него Чебурашка еще до того, как серьезные дяди из кадров начали готовить его в Италию. Про нее забыли, а прозвище Крокодил осталось. А вскоре он совсем перестал быть Геной и превратился в человека с банальной итальянской фамилией Манини. Дама, которую он привез в Италию в качестве супруги, заболела; ее пришлось откомандировать в Москву, а ему разрешили продолжать работу одному. Местным он представлялся канадцем, родившимся в Канаде и получившим образование в США.

— Что нового на чужбине, Гена?

— Все на свете или новое, или старое, как на вещи смотреть.

— Ты, смотрю я, философом стал.

— Жизнь такая, Евгений Николаевич. Тяжелая.

— Сейчас станет еще тяжелей. Где кейс?

— Какой кейс?

— Тот, который ты получил от Сэма Дулиттла.

— Я вас не понимаю, Евгений Николаевич.

— Что непонятно? Кейс ты получил?

— Получил.

— И что с ним сделал?

— Как всегда передал Топалову.

— И дальше?

— Все. Я больше его не видел.

В дверях показалась Лоретта. Она кивнула головой, что должно было означать: «Все спокойно». Я тоже кивнул головой: «Спасибо». Она бесшумно исчезла.

— Начнем сначала. Когда и где ты получил кейс?

— Я летал в Виндхук. Там ребята Нуйомы действуют почти открыто. Однако кейс мне там не дали. Пришлось лететь в Луанду. Там я встретил Дулиттла, он передал мне кейс.

— Где это было?

— В правлении банка «Ангола Минерал».

— Кто это видел?

— Я не первый день этим занимаюсь. Прошло все нормально. Я сразу поехал в аэропорт. Спокойно прошел в самолет и прилетел в Рим. Никаких проблем с таможней не было. Кейсы они не вскрывают.

— Сколько времени у тебя был кейс?

— Три дня. Я как прилетел, сразу позвонил Топалову. Он явился через день. Я ему передал кейс.

— Где?

— Как всегда здесь. У докторессы. И все. Больше я кейса не видел.

Он помолчал, потом спросил:

— Из ваших вопросов я понял, что кейс пропал.

— Деньги не поступили в банк.

— Где-то обрыв цепи?

— Да.

Крокодил подсчитал в уме.

— Прошло уже много времени. Если не поступили, то…

— Что «то»?

— Надо допросить Топалова. С пристрастием. Лучше в моем присутствии. Тогда он не скажет, что кейс от меня не получил.

Интересно, знает ли он, что Топалова убили почти три месяца назад. Он продолжал:

— Скажу вам честно, Евгений Николаевич, он мне никогда не нравился. Я все время удивлялся, почему вы ему доверяете.

— Он уже почти двадцать лет работает безупречно.

— Двадцать лет… А сейчас времена другие. Кроме того… Тогда я не обратил внимания. Но сейчас, когда вы мне рассказали… Дело в том, что Топалова видели в Риме через несколько дней после того, как я передал ему кейс. А он должен был, получив кейс, сразу уехать.

— Кто видел?

— Мой агент.

— Кто твой агент?

— Сосулька.

Я обалдел:

— Какая еще Сосулька?

— Это ее кодовое имя. Она работает на меня.

— Ты о ней докладывал в Центр?

— Нет. Это мой агент, так сказать, по личной части.

— Где работает твой агент по личной части?

— Секретаршей у президента компании, выпускающей рыбные консервы. Она подслушивает разговоры патрона и пересказывает мне. Она уверена, что у меня небольшой консервный заводик. Так сказать, коммерческий шпионаж. Она это называет «маленькая услуга большому развратнику».

— Ты себя славно зарекомендовал.

— Стараюсь. Но я ее люблю не только за это.

— Уже понял. Где она видела Топалова?

— На художественной выставке. Он же художник. Точнее, скульптор. А отец у Сосульки тоже скульптор. Но скульптор, я вам скажу, странный. Каждая скульптура величиной с памятник на площади. При случае можно внутри от полиции спрятаться.

— Она прямо так тебе и доложила: «Вчера видела человека, с которым вы вместе работаете на Советский Союз»?

— Не совсем так. Года два назад я был на выставке вместе с Топаловым. Она нас видела вместе и теперь сказала, что встретила человека, с которым я был на выставке.

— Не ошиблась?

— Она описала его: пробор посередине головы и глупый вид. Топалов. Абсолютно Топалов.

— Она с ним говорила?

— Нет. Просто увидела — и все. Я не придал этому значения, но после того, как вы мне рассказали…

— Давай по датам. Когда ты получил кейс от Дулиттла?

Крокодил подумал, потом сказал:

— В апреле. Сразу же после первого апреля я полетел в Виндхук. Это было второе. Четвертого я был в Луанде и получил кейс. Вернулся в Рим пятого в пятницу. Восьмого прилетел Топалов, девятого мы с ним встретились у докторессы, и я передал кейс.

Уж больно точно он называет даты! Такое сразу вспомнить нельзя. Значит, готовился к разговору. А с другой стороны, как раз наоборот. Если бы готовился, тогда бы сделал вид, что сразу вспомнить даты не может.

— Когда твоя дама видела Топалова?

— Должен подумать… Хотя давайте посмотрим.

Он вынул маленький календарик.

— Выставки по средам. Стало быть, она видела его в среду семнадцатого.

Я посчитал:

— Значит, он находился в Риме больше недели. И кейс, скорее всего, был при нем. Мог он в Риме продать алмазы?

— В Риме все можно продать. Только вот цена… И зачем ему продавать их в Риме?

— Какой из себя этот кейс?

— Обыкновенный. Только с шестью замками с каждой стороны. Шесть цифр. Если бы было по три цифры, как в обычных кейсах, то достаточно набрать тысячу комбинаций слева и столько же справа. За пару часов можно осилить. Но тут по шесть цифр, по миллиону комбинаций с каждой стороны. И сделан он непонятно из чего.

Но чувствуется, очень крепкий. Знаете, в Южной Африке есть такие сорта дерева, что изделия из них крепче стали.

— А ты в Виндхуке, случаем, статуэтки из дерева не покупал?

— Нет.

— Их там много?

— Много.

— А статуэток в виде Гоголя не видел?

Крокодил опешил:

— Да там не только Гоголя, там и Шекспира не знают. А что касается статуэток, то оттуда можно привезти редкую. Намибия была немецкой колонией, и там немцев много. Есть статуэтки Бисмарка и… не поверите… Геринга. Да. Но не удивляйтесь, не того Геринга, который фашист, а его отца. Тот был губернатором Намибии, и о нем там самые замечательные воспоминания. Есть даже улица Геринга. Такая вот получается консерватория.

Мне эта консерватория не нравилась. Больше всего на свете я не любил совпадения. И тут еще эта дама, о которой Крокодил не сообщил в Центр…

— Ты веришь всему, что тебе докладывает твоя Снегурочка?

— Сосулька, — поправил Крокодил. — Я ее зову Сосулькой. В отличие от настоящей сосульки, эта, когда ее положишь под одеяло, не тает. Но я рад, что слово «сосулька» у вас вызвало ассоциацию с морозом, а не с глаголом, от которого оно образовано. Стало быть, несмотря на общее разложение, нравы в Белокаменной еще крепки.

— Почему ты о ней ничего не сообщал в Центр?

— Можно личное?

— Валяй.

— Мне надо было это сделать с самого начала…

— Никогда не поздно.

— Можно, я начну с анекдота?

Я насторожился:

— Попробуй.

— Послали одного нашего проверять, как внедрился нелегал в Вашингтоне. Возвращается он и докладывает: «Все в порядке. Даже лучше, чем ожидали. Своими глазами видел: сидит в конгрессе, беседует с сенаторами, чуть не обнимается с вице-президентом. Меня узнал, подмигнул, мол, “все в порядке”. Только одна маленькая неувязка вышла. Переволновался парень, когда меня увидел. Немного напутал ответный пароль. Вместо знака из двух пальцев, среднего и указательного, в виде буквы “В” — “виктория”, “победа”, он показал»…

И Крокодил, сжав правый кулак, согнул руку в локте и ударил по ней левой рукой.

— Ты к чему это?

— Так, — Крокодил виновато улыбнулся. — Вообще-то, я, Евгений Николаевич… только сразу не пугайтесь… я решил домой не возвращаться.

Я опешил:

— Ничего себе!

— Ну, правда, Евгений Николаевич. Нечего мне там делать! Я здесь пожил и вроде бы теперь я другой человек. Не смогу я там. Всю жизнь потом себе не прощу. Забастовки. Колбаса по сто рублей килограмм…

— Не драматизируй.

Я еще не понимал, говорит Крокодил серьезно или дурачится, от него всего можно ожидать.

Крокодил не останавливался:

— Власть вот-вот переменится, и мы с вами будем давать показания.

— Не паникуй.

— Махнем с вами куда-нибудь в Аризону. Ни один черт не сыщет!

— Ты и обо мне подумал? — я постарался улыбнуться, а сам соображал, как мне себя вести, не провокация ли.

— Деньжат у меня хватит на двоих. Синьора докторесса нам всем носы поменяет. А потом я женюсь на вдове конфетного короля. Начнем раздавать конфеты детям бесплатно, а сами будем кататься на яхте. Там, глядишь, и Топалова встретим. Да ладно. Это я пошутил. Так сказать, информация к размышлению. Просто вы сказали, что деньги не дошли. Но где-то они есть. Вы сказали: Топалов двадцать лет работал. Теперь новый отсчет.

* * *

Первым ушел Крокодил. Потом я.

Я поболтался по городу. Через полчаса позвонил в посольство. Тростников меня ждал:

— Нашли туфли вашего размера. Завтра поедем покупать.

Это означало, что слежка не заметила ничего подозрительного.

 

38. Электра

Настроение было отвратительное. Ничего нового я здесь не узнаю, но после беседы с Крокодилом я четко понял: старый порядок меняется и, как я впишусь в новый, кто знает.

Оставалось выполнить еще одно задание. Отшагав два квартала, я повернул за угол и около ювелирного магазина увидел телефонную будку.

Знакомый жесткий и звонкий голос отчеканил:

— Я вас слушаю.

— Здравствуйте. Вы меня узнали?

— Узнала. Вы отец Гамлета.

— Я бы хотел вас увидеть.

— Здесь, в Риме, есть очень красивая площадь, там, где памятник с четырьмя конями. Это в африканских кварталах. И напротив — маленькое кафе. Это так напоминает Париж. Вы там никогда не были?

Я знал эту площадь.

— Был.

— Ровно через час. Вас устроит?

— Устроит.

И повесила трубку.

Африканские кварталы — это респектабельные районы на северо-востоке Рима, построенные при Муссолини, что по римским меркам почти современность. Называются они африканскими из-за названия улиц: виале Сомали, виале Эфиопия.

Влетев на площадь, я сразу заметил на углу маленькое кафе.

Я вошел, взгромоздился на высокий стул у бара, заказал эспрессо.

— Короткий? — спросил бармен.

— Да.

— Сахар?

— Нет.

— Сливки?

— Нет.

Пока я разговаривал с барменом, на стул рядом села спортивного вида молодая женщина и тоже заказала кофе. Она не удостоила меня взглядом и на мою неуверенную улыбку стареющего ухажера с нехитрым: «Сегодня прохладная погода» бесстрастно бросила: «Да, сегодня холодно».

В этой угловатой спортсменке с неровно подстриженными рыжими волосами, стянутыми яркой красной лентой на лбу, с аляповато размазанной выше губ почти до носа карминовой помадой, в солнечных очках ромашкой, даже самый верный поклонник не узнал бы всемирно известную актрису.

Когда-то, лет двадцать назад, она сама пришла в советское посольство. Смазливую, с горящими глазами, ее тогда много снимали в кино. Пьесы с нею в главной роли уже в те годы успех имели не только в Италии: местный театр объехал с ними полмира. В отделе культуры компартии подтвердили: убеждений она самых прогрессивных и рекомендовали ее. Проходила она в Москве под кодовым именем «Электра».

За новое дело она взялась активно, так активно, что временами приходилось ее сдерживать. Экзальтированная по натуре, она умела заставить верить себе и на сцене и в жизни. Когда после спектакля, в древнегреческом хитоне, она являлась на дипломатические приемы, на политические «парти», на митинги в университет и говорила о справедливости, о том, что «хоть что-нибудь да надо уступить тем, кто ничего не имеет» — это впечатляло. Среди ее поклонников было так много интересных людей и так подробно она пересказывала, о чем говорилось в ее присутствии — поистине профессиональная актерская привычка запоминать текст — что после встреч с ней исписывались целые тетради; писать сама она отказывалась. Ко мне она относилась с особой симпатией, в Москве это знали и посмеивались.

Размолвка произошла в 80-м. После ввода войск в Афганистан и ссылки Сахарова она наговорила такого! Да еще про Брежнева персонально! Но окончательно рвать не стали: ко всем неприятностям, скандал с известной актрисой… «Как зайцу нехорошая болезнь, — хмыкнул тогда Колосов. — Надо подождать».

И правда, когда полгода назад я будто случайно встретил ее в Париже, она сама подошла ко мне:

— Почему не звоните?

— Да так как-то, — замялся я.

— Вы ведь не отвечаете за ваше руководство. У нас с вами почти одна и та же профессия. Мы произносим тексты, которые написали другие.

— Вы правы.

Тогда она подошла ко мне вплотную и заговорщическим тоном произнесла:

— Звоните только вы. Я не хочу менять связников. Потом рассмеялась и громко сказала:

— Я действительно очень консервативна.

В это время ее кто-то позвал. Она сказала на прощание:

— Непременно звоните.

И скрылась в лифте.

Теперь мне дали установку возобновить с ней контакты. Тем более, что, по имевшимся у нас данным, она могла со дня на день стать министром культуры.

* * *

Рядом подсел какой-то скуластый парень.

Я придвинулся к нему и, не поворачивая головы, прошептал:

— Правда, красивая женщина справа от меня?

От удивления парень открыл рот:

— Это смотря кому… — Потом покосился на женщину и тоже прошептал: — Вообще-то ничего. На один раз.

Я повернулся к Электре:

— Видите, молодому человеку вы тоже очень понравились.

Потом парень ушел, а Электра, почти не разжимая губ, отчетливо произнесла:

— Вам нужно, чтобы я взорвала что-то?

Я обалдел. Увидав мое замешательство, она рассмеялась:

— Тогда зачем я маскировалась?! Ничего взрывать не будем?

— Не будем.

— А воровать?

— И воровать не будем.

— С вами скучно. Знаете, мы на сцене только и делаем, что убиваем, обманываем. И, честно говоря, хочется в жизни никого не убивать и ничего не воровать.

— А любить? — спросил я.

— О да, это лучше делать в жизни.

Потом она снова спросила тихо:

— У вас ко мне какая-нибудь профессиональная просьба.

— Нет. Я просто предложил начальству возобновить с вами дружеские связи. Просто встречи — и ничего больше. Для встреч выделили меня.

— И правильно сделали, что вас. Заезжайте ко мне. Если нет спектакля, то вечером я всегда дома.

Она протянула мне визитку. На обратной стороне был нарисован план, по которому можно найти ее виллу.

— А теперь до свиданья. Мне еще надо успеть сегодня убить пару римских легионеров.

И легко поднявшись со стула, она ушла.

Поистине: «Уже не молода, но все еще прелестна».

 

39. Листьев

Оставалось еще одно дело. Я набрал номер, который долго запоминал в Москве. Подошла женщина.

— Синьора Игельвертора, пожалуйста.

Синьор подошел тут же.

— Вы оставили машину с зажженными фарами. Игельвертор поблагодарил, я повесил трубку. Если Игельвертор понял пароль — а в этом я не сомневался — он будет ждать меня в отеле «Бельведер». О встрече с этим человеком начальники не узнают.

На самом деле настоящая фамилия Игельвертора — Листьев, и он бывший мой коллега. Ни я, ни мои друзья не сомневались, что виноват был тогдашний резидент. Банальная в принципе история: жена в Москве, а тут авария, вроде бы ничего серьезного, но от резидента не скроешь, машина помята. И еще оказалось, ехал он из ресторана, понятное дело, навеселе, и не один, а с секретаршей торгпредства, и в третьем часу ночи. Резиденту бы не раздувать, Листьев — не новичок, двадцать лет стажа, второй человек в резидентуре, а он — послу, тот — в партком; словом, начали «дело». И Листьев «ушел». Ребята из отдела, как водится, «осудили», а жене помогали, чем могли. Более того, Листьев давал деньги в Риме кому-нибудь из бывших своих коллег, те их тратили, а по приезду в Москву возвращали жене в рублях.

Я вошел в отель, поднялся на лифте на девятый этаж, потом по лестнице спустился на восьмой. Листьев уже стоял у лифта и улыбался:

— Привет, Женя.

— Привет. Как ты тут?

— Нормально.

«Совершенно не изменился, — удивился я. — Ни сединки. Красится, что ли!»

Мы поднялись на десятый этаж, чинно продефилировали по коридору и нырнули в узкую комнатенку, где тихонько постукивал автомат для льда. Здесь можно говорить.

— Как там, в отечестве?

— Сам знаешь.

— Знаю. Газеты читать противно. Что нового в конторе?

— Все по-старому. О тебе была пара публикаций.

— Знаю, не забываете.

— На, письмо от жены, — я вынул из кармана небольшой листок. — Ответ писать будешь?

— Сначала прочту, — Листьев пробежал глазами письмо. — Нет, не буду. На той неделе вышла оказия, исписал страниц пять.

Он положил письмо в карман:

— Все жду, когда отечественная демократия дорастет до того, что жену выпустят.

— По бабам бегать надоело?

— По бабам и при жене можно. Одному скучно. А тут инфляция.

— Только не говори, что уж очень нуждаешься.

— Особо не разбежишься. На уровне среднего класса. Очень среднего.

— А мы у себя дома все ниже низшего и с каждым днем всё ниже.

— Сами виноваты. Как Колосов?

— На месте.

— Все такой же шутник?

— Такой же. Тут он ушутил мне одно дело. Кстати… Ты знал Топалова?

— Типографа?

— Да.

— Знал.

— И что он за человек? В двух словах.

— Художественная натура. Глуп.

— Мог он убежать с нашими деньгами?

— То есть он был в цепочке? — уточнил Листьев. — Взял деньги и смылся?

— Что-то подобное.

— Вряд ли. Он трус. Хотя… Теперь такое время. Но вряд ли. А сам как? Не собираешься?

— Что?

— Смыться. Я вчера вечером видел фильм про Везувий.

— Он взял в руки пару ледышек, попробовал жонглировать, не получилось. — Жил бы ты, к примеру, под Везувием, и тебя предупредили бы, что вулкан вот-вот начнет извергаться и всем крышка. Что бы ты выбрал? Чтобы тебя пепел задушил, но через пару тысяч лет тебя бы откопали, ты бы стал экспонатом, и на тебя глазели бы экскурсанты? Или смылся бы и прожил спокойно с десяток годков, безо всякого вклада в мировую историю? Вопрос? Вопрос. Вот ты спросил, как я? Нормально. И ностальгия не мучает. Березки во сне не вижу. У меня от этой ностальгии средство есть. Прекрасное, доложу я тебе. Держу дома портрет Горбачева. Самый лучший антиностальгин. Посмотрю на портрет — ностальгию как рукой сняло.

Он снова взял ледышки, снова попытался жонглировать, снова не получилось.

— Не умеешь, — прокомментировал я.

— Раньше умел. Слушай, я прямо расстроился. Неужели даже Типограф сбежал? Как кошки перед наводнением. Инстинкт, что ли.

Я вспомнил Кузякина.

— Никакого инстинкта у кошек нет. Их просто кто-то вовремя предупреждает.

* * *

В номер я вернулся в шесть.

В восемь сбежал вниз по ступенькам площади Испании, перекусил в маленьком кафе — здесь они называются «tavola calda». Вернулся в отель, посмотрел телевизор и лег спать.

 

40. Последний день

Последний день в Риме. Что я узнал за три дня? Ничего существенного. По указанию начальства я должен был встретиться с тремя агентами. Одного из них, Типографа, уже почти три месяца нет в живых. С Крокодилом я встретился. Оставался Мишель.

В посольство я отправился пешком.

Суббота. В посольстве пусто. Я на это рассчитывал. Поднялся в резидентуру и начал сочинять телеграмму. Сочинял долго. Но к обеду кончил.

Пообедав в центре, вернулся на площадь Испании, пошел по улице Маргутта.

Я люблю эту улицу. Когда бываю в Риме, всегда сюда забегаю. Интересно, как на художественной выставке: картины, безделушки якобы двухсотлетней давности.

Я остановился у торговца «античным» товаром. Две одинаковые картинки на дереве, одна значится шестнадцатым веком, другая аж пятнадцатым. И цены разные. Та, что постарше, дороже.

— Почему у тебя цены разные? — спросил я торговца.

— Ведь тебе, чтобы сделать и ту, и другую, нужно одинаковое время.

— Ошибаетесь, синьор, вещь постарше делать труднее. Надо подстарить дерево, проверить краски. Все это требует времени и умения. Главное, работа с деревом.

— Скажи, а раньше кейсы из дерева делали? Говорят, есть очень твердые породы.

Торговец не задумался:

— Нет, кейсы никогда из дерева не делали. И никогда не будут.

— Почему?

— А потому что дерево горит, как может быть известно любезному синьору.

Я вернулся в отель, посмотрел на часы: ровно два. До поезда еще почти десять часов. Зря не поехал прямым рейсом: и без пересадок, и не спать в вагоне.

Стоп! Еще не поздно. Я рассчитался с отелем, вызвал такси и в три был в Термини. Сдал билет на вечерний поезд и купил на дневной. Предупредить Кики я не смогу. Ничего страшного, переночую в Сан Ремо, а утром встречусь с ней, как договорились.

 

41. Сан Ремо

Поезд хоть был и не спальный, но заснул я сразу. Проснулся, купил в баре «панини», выпил чашку кофе. Поезд должен был прийти в Сан Ремо в 22.56. В 22.50 он плавно подкатил к освещенному вокзалу. «Молодцы», — подумал я. Однако высокая оценка итальянских железнодорожников оказалась преждевременной: это только Генуя, а до Сан Ремо еще три часа.

В Сан Ремо мы приехали в два часа ночи. На площади перед вокзалом стоял один «Фиат» с флажком «такси», но шофера внутри не было. Прождав минут десять, я понял, что надо идти пешком, и зашагал в направлении отеля «Бельведер». Через полчаса быстрого шага я уже был в отеле, где меня не ждали, но номер нашли быстро.

* * *

Когда я проснулся и посмотрел на часы, то ужаснулся: пять минут одиннадцатого. Кики ждет меня у «Аристона» уже почти полчаса.

Через пять минут я был около знаменитого кинотеатра и сразу увидел Кики: армейского типа гимнастерка цвета хаки и короткие красные штанишки, которые было бы правильнее назвать трусами, удивительно гармонировали с ее веселым личиком и большими глазами.

— Что говорит американка, когда к ней опаздывают на свидание? — я решил ее упредить.

— Американка не удивляется, она знает, какие пробки на дорогах, и спросит, все ли в порядке с машиной. Немка уверена, что его вызвал начальник, о котором он говорил в прошлый раз и который обещал повышение по службе. У итальянки нет часов, она ориентируется по часам на площади, а они отстают. Поэтому она не поняла, что он опоздал.

— А француженка?

— Француженка сама опаздывает.

— Как ты добралась?

— Я приехала вчера поздно вечером. Переночевала в гостинице.

— В какой?

— Самой ближайшей. В «Бельведере». Это дорогая гостиница, но ты оплатишь.

— В Бельведере? В каком номере?

— В двадцать шестом. А что?

— А то, что я ночевал в номере двадцать восемь. Рядом.

А вот это настоящее совпадение!

— Твое счастье, что ты не пошел к соседке, а то бы получил по физиономии. Ты завтракал?

— Нет.

После обеда она потащила меня в Аристон. Быть в Сан Ремо и не посетить Аристон, где проходят знаменитые фестивали?! А до Монпелье всего четыре часа!

— Фильмы все по-итальянски. Ты понимаешь по-итальянски?

— Нет. Но это неважно.

После кино мы добрались до ее новой машины. Прекрасная «Рено Регата». И в путь.

— Как дела в Онфлере? Тебя не допрашивали в связи со смертью Топалова?

— А я тут при чем?

— Что говорили по поводу его смерти?

— Разборка между торговцами наркотиками. Сначала Вальтер убил Топалова, потом сам врезался в витрину магазина, разбился насмерть. Все очень просто.

Действительно, очень просто.

— К тебе не было вопросов по в поводу новой машины?

— Были, но и тут все ясно. Подарил любовник. Какой-то мрачный тип выспрашивал у Табуретки, чем ты занимался в Онфлере, и она сказала правду. «Чем он занимался, когда не спал с моей художницей, не знаю. Но свободного времени она оставляла ему немного».

— Поверили?

— Но ведь это правда.

Границу проехали, не заметив. Поужинали около Марселя. В Монпелье добрались к десяти часам утра.

 

42. Мишель

В Монпелье остановились в отеле «Меркур», переночевали на сей раз в одном номере.

После завтрака гуляли по новому кварталу Антигона, построенному, как сказано в проспекте, в греческом стиле. Мне трудно представить себе, какими были улицы в древних Афинах, но то, что там не было автомобильного движения, мы поняли сразу. Уж на что Кики проворно разбирается в мудреных парижских дорожных знаках, но здесь она дважды заезжала на тротуар, один раз оказалась на горке, откуда не было спуска, пришлось ехать задом, два раза заезжала на трамвайные линии. И каждый раз местные жители сохраняли полное спокойствие, пассажиры остановившихся из-за нас трамваев не только бесстрастно ждали, но и улыбались. И я не удивлялся. Олимпийское спокойствие — это очень по-древнегречески.

Придя в номер, Кики плюхнулась на кровать:

— Всё. Сегодня ни в какой Сет я не поеду.

— И не надо. Сегодня понедельник. Рестораны могут быть закрыты. Сегодня у нас семейный день.

— Семейный день — это прекрасно. В древней Греции в гостиницах вряд ли были автоматы по продаже воды, поэтому ты спустишься вниз, найдешь магазин и купишь пару бутылок виттеля.

К счастью, автомат по продаже оказался около регистрации.

Остаток дня мы провели в Монпелье, а на следующий день утром отправились в Сет, где я должен был встретиться с Мишелем.

Добрались до Сета за час. Быстро нашли набережную и поразились десятком, если не больше, рыбных ресторанчиков.

Мы вошли в первый с нехитрым названием «Terre et mer», что означало «Земля и море».

Я спросил, будет ли сегодня Мишель.

— Будет. Часа через два.

— А где он сейчас?

Официант долго не размышлял:

— Ищите в «Le bonheur du pecheur».

— «Le Pecheur» с шапкой над «e»?

Ибо по-французски «Pecheur» — это рыбак, а «Pecheur»

— грешник. Поэтому без знака над «е» название ресторана можно истолковать и как «Счастье рыбака», и как «Счастье грешника».

— Какая разница! У них в прошлом году был повар по фамилии Смит. Говорил, что француз, но «Merlan еп colere» (мерлан в гневе) делал так, что мерлану было от чего прийти в гнев.

В «Счастье рыбака» мы действительно нашли Мишеля. Сначала услышали, потом увидели. Он сидел на стуле с гитарой в руках и пел «Hecatombe» Брассенса.

* * *

Мишеля я знал лет двадцать. Род его занятий определить было трудно: он то продавал что-то, то устраивал выставки, то организовывал путешествия. У него было одно неоспоримое и крайне ценное для нас достоинство. Он знал «весь Париж». Во время войны он был в сопротивлении, какое-то время состоял в компартии. После венгерских событий из компартии вышел. С нами работал охотно, я бы даже сказал, с увлечением. «Очень уж я не люблю богатых», — объяснял он свою помощь нам.

Последние годы мы использовали его для продажи ценностей, в основном необработанных камней. Иногда золота. Но наркотики — никогда. Зелье он сам не употреблял и боялся всего, что связано с ним.

Увидав меня, он подмигнул. Я подождал, пока он закончит песню. Подошел.

— Еще две песни — и я буду свободен.

Пел он Брассенса. Да и что еще можно петь в Сете, в городе, где жил и похоронен Жорж Брассенс, где воздух пропитан его песнями и морем. Мишель постригся под Брассенса, отпустил усы, держал гитару как Брассенс. Должен признаться, пел он здорово.

Мы с Кики сели за маленький столик. Закончив петь, Мишель подошел к нам.

— Ну как?

— Просто здорово, — я говорил искренне. — Ты давно здесь?

— Почти полтора года.

— Давно не видел Топалова?

— Давно. И не сожалею.

— А как давно?

— Да года полтора, не меньше. Как сюда перебрался, его не встречал. И это прекрасно.

— Почему?

— Понимаешь, Эжен, он в последние годы, по-моему, связался с наркотиками. Ты знаешь, я с дурью никогда не связывался. Наркотики — это и вредно, и опасно. Прекрасная мадмуазель со мной согласна? — взглянул он на Кики.

Кики согласилась, а он продолжил:

— Но наркотики меня однажды спасли. Да-да! Один субъект написал на меня донос, будто я не очень честно принимаю ставки на скачки — это в принципе было правдой — и что я помогаю некоторым дамам скрывать секреты от их мужей, что тоже не ложь. Но он еще написал, будто я сбываю наркотики. Это его погубило. Комиссар семнадцатого округа Луи-Жак Эммануэль — представляешь, с такой фамилией живет всю жизнь с одной женой!

— сказал: «Мишеля я знаю уже десять лет, он никогда не будет заниматься наркотиками, а посему это пасквиль, и рассматривать его я не буду».

— Что ты знаешь про Топалова?

— Я тебе сказал, что последние полтора года его не видел. Ну, а в прошлом… Не волнуйся, Эжен, не расскажу даже под пыткой.

— Как твое мнение, если Топалову надо будет продать необработанные камни, к кому он обратится?

— Ах, вот в чем дело! Я не знаю. Раз он связался с наркотиками, у него должны быть новые приятели. Вычеркни его из своих друзей, Эжен. А если он камни взял и деньги не отдал, спиши в убыток.

Наверное, он прав.

— Еще есть вопросы?

Больше вопросов у меня не было.

— Тебе правда понравилось, как я пою Брассенса?

— Правда.

— А ведь я хорошо знал Жоржа. Подумать только, его уже нет почти десять лет! Как летит время! После войны мы дружили. Именно Жорж подсказал мне идею с отгадыванием пола младенцев. Я на этом прилично заработал. Мы жили на эти деньги почти год.

— Что за идея? — вежливо поинтересовался я.

— Я предсказывал пол младенцев за восемь месяцев до рождения. Тогда еще медицина не доросла до того, чтобы узнавать пол ребенка до появления на свет. Мой метод был прост. Я раздавал родителям анкету. Те должны были указать дату зачатия, ответить на вопросы антропологического, медицинского и интимного характера, вложить в конверт всего десять франков и послать в клинику. Условия честные. Если пол отгадан — деньги наши. Если нет — деньги возвращаются.

— Ну и в чем секрет? — удивился я.

— Я всем без исключения писал: у вас родится мальчик. По статистике мальчиков и девочек рождается приблизительно поровну. Таким образом, в пятидесяти процентах правильный ответ обеспечен.

— А как же с другими?

— Они на радостях или забывали про меня, или стеснялись требовать назад такую мизерную сумму. Ну, а если просили, я посылал мамаше розу, поздравлял отца с рождением очень красивой девочки, будущей матери, и спрашивал, в какой банк перевести деньги. После этого только порядочная свинья требовала вернуть десять франков назад.

— Я бы точно не потребовала, — вздохнула Кики.

— И как все кончилось?

— Не как, а где. В полиции. Я им объяснял, что моя идея приводит к повышению рождаемости в нашей стране, что это важная государственная задача…

— И в результате?

— Отсидел год. Кстати. Один из моих, если так можно выразиться, клиентов содержит отличный ресторан недалеко отсюда. Я ему предсказал троих мальчиков. Троих мальчиков! Рекомендую заглянуть. «Дикая утка». Буйабес у него лучше, чем в Марселе на Бельгийской набережной.

Всё. Больше ничего я не узнаю. Можно ехать в Марсель, послать депешу из генконсульства и потом за деньгами в Браззавиль.

А Мишель продолжал:

— Знаешь, кого я вчера видел в этом ресторане?

— Кого?

— Марата.

Я насторожился:

— Какого Марата?

— Из вашего ЦК.

— Кузякина?

— Я просто удивляюсь, как человек может жить с такой труднопроизносимой фамилией.

— Где этот ресторан?

— На полпути отсюда до Монпелье. Мне сказали, он там бывает каждый вечер. С какими-то типами. И дамы при них.

— Ты их знаешь?

— Я знаю весь Париж. Знаю Лазурный берег. Этих я не знаю.

Он повернулся к Кики:

— Вы пьете кленовый сироп?

— Нет, — удивилась она.

— А вам и не надо. У вас замечательная фигура, а тебе, Эжен, пора начать. Ты не пьешь кленовый сироп, потому что не знаешь метода канадского профессора Джуделя-Джонсона. Он доказал, что кленовый сироп сжимает скелет человека. Многие женщины стесняются широких плеч, больших ступней, высокого роста. Если пить кленовый сироп, то женщины смогут стать более миниатюрными, более женственными. Я продавал этот сироп…

— И чем все кончилось на этот раз?

— Не чем, а где. В полиции. Сначала представитель канадской компании, с которой я заключил договор о распространении кленового сиропа во Франции, сообщил мне, что расторгает договор и порекомендовал двадцать пять лет не появляться в Канаде.

— Почему двадцать пять?

— Это срок давности за подобного рода нарушения в Канаде. Ну, а во Франции…

— Что во Франции?

— Отсидел год. Ты никогда не пробовал петь, Эжен?

— Нет.

— Ты с твоей прелестной спутницей мог бы петь под Стон и Шарден. У меня есть знакомый в Нанте, он все устроит.

Я обещал подумать. Потом мы попрощались и ушли.

— «L’awentura, c’est la vie que je mène avec toi (Вся жизнь с тобой — сплошная авантюра), — по дороге к машине пела Кики припев известной песни Стон и Шарден. А потом сказала: — И точно с тобой сплошные авантюры.

Сели в машину. Кики включила зажигание:

— Ты знаешь, что скажет американка, когда ее познакомят с такими людьми, как Мишель? Она объявит, что это очень деловой человек и у него есть чему поучиться. Немка сразу побежит в полицию. А итальянка обрадуется: надо выдать за него двоюродную тетку Джильду, она тоже очень веселая, через год она выйдет из тюрьмы, тогда и познакомим.

— А француженка?

— Скажет матери: ты знаешь, мама, меня, наверное, скоро посадят.

 

43. Кузякин

Поворот Кики не прозевала. Машина нырнула в зелень кустов и оказалась на извилистой дороге, бегущей вдоль моря. Кики затормозила у двухэтажного дома с горящей рекламой «Дикая утка».

— Нам столик с видом на море.

Метр, широкоплечий атлет — такие бывают на обложках мужских журналов — развел руками:

— Очень жаль, мадемуазель, что вы не позвонили заранее. Сегодня у нас много посетителей.

И показал на столик в центре зала:

— Могу вам предложить этот.

Кики повернулась к мне:

— Как?

Я хотел уже сказать «да», но в этот момент обратил внимание на шумную компанию у окна. В центре восседал субъект с огромными усами. А рядом с ним — не кто иной, как Кузякин, собственной персоной.

— Женька! Какими судьбами?

Кузякин выскочил из-за стола, подбежал ко мне, расцеловал:

— Как я рад тебя видеть! Я тебя так люблю, старина! Садись к нам. Вместе с дамой. Это мой лучший друг Женька!

— Я тоже рад тебя видеть, Марат.

Кузякин подозвал метра:

— Еще два стула.

Меня и Кики усадили между Кузякиным и человеком с усами. Кузякин схватил бутылку виски:

— Давайте выпьем! За Женьку. За его даму.

Я тем временем рассматривал компанию: восемь человек — кроме Кузякина и человека с усами еще трое мужчин и три женщины. Мужчины — в годах, с сединой, при галстуках, женщины — молодые и на удивление одинаковые, светлые от яркой блондинки до каштановой, с одной и той же прической «маленький паж»: челка и прямые волосы, подровненные по линейке у плеч. «Явно на один вкус», — подумал я.

В разговор вступила одна из «маленьких пажей», она начала рассказывать, как собиралась в этом году поехать на две недели в Москву, но передумала.

Кузякин перешел на русский:

— Пойдем свежим воздухом подышим.

Вышли на террасу.

— Красотища-то какая! — Кузякин взял меня за пуговицу. — Баба у тебя, скажу я, класс. Завидую, старикашка, и радуюсь. Молодчина. Как зовут?

— Кики.

— Отличная девка. Бедра — предел совершенства. А губы, губы! Сам-то как?

— Нормально.

— Как дела?

— Не очень.

— Как прошлый раз съездил? Хотя знаю. Наш шеф просил вашего шефа тебя отблагодарить.

— До меня это не дошло, — огрызнулся я.

— Понял.

— А я не понял. Я ничего не понял! Не понял, зачем ездил. Не понял, какому американцу предназначался этот Гоголь!

Кузякин смотрел на меня широко открытыми глазами:

— При чем тут американец? Какой американец?

— Американский журналист, который интересуется Гоголем.

— Ты открывал статуэтку?

— Да.

— Ну?

— Нашел там записки.

— Чьи?

— Немца.

— Какого?

— Того, кто передал эту статуэтку Пичугину.

— Первый раз слышу. Там должны были лежать пакеты с порошками.

— Но немец…

— Брось ты этого немца. Не бери в голову. Все это — вчерашний день, старина. Паст перфектум, давно забытое прошлое. Товара у него больше нет.

— Какого товара?

Видя, что я ничего не понимаю, Кузякин обнял меня.

— Видишь ли, Женя, немец этот — нацист страшный, петля по нему плачет. Сидит себе в Намибии. Как его наши нашли, не знаю. Знаю только, что он в каком-то концлагере санитаром был. А там изобрели особый наркотик. Понюхаешь этого порошка — и все выложишь как на духу. Ты скажешь, что вам он нужен больше, чем нам. И ошибешься. Ко всему прочему это наркотик. И не простой. Я по наркоте не большой специалист, но, говорят, этот особенный, сильнее героина. И главное, его легко синтезировать. Понимаешь, наркотик сильнее героина, и его легко синтезировать. Тот, кто научится его производить, закроет все каналы героина. Пользоваться будут только им. Ты представляешь, какие деньжищи?! Ну и мои шефы решили его заполучить. Маленький образец у них есть, они захотели побольше.

— А почему не через нас?

— Ну да, обычно через вас. Но вы теперь совсем не те. Даже кейсы теряете. Мои начальники решили, что все сделают сами. Знаешь, почему? Не хотят делиться с вашими. И попали в лужу. Нельзя в одиночку. Надо было вместе. Но ты ведь ничего не знал! Наркотик упустили. И теперь надо его искать. Вот эти ребята, с кем я сижу, — мерзавцы. Бандиты. Они обещали меня вывести на человека, который забрал у тебя наркотики. Ведь забрал?

— Не отказываюсь.

— Знаешь, как немцы назвали свой наркотик? «Фельдмаршал».

Его слова про кейс задели меня. Он тоже знает про кейс. Это уже не утечка информации, это слив.

— Что ты знаешь про кейс?

— То, что его увели. А кто увел, выяснить должен ты. Понимаешь, старик, твой кейс и мой «фельдмаршал» повязаны между собой. Ты найдешь кейс, найдешь и «фельдмаршала». Я найду «фельдмаршала», найду и кейс.

Интересно, знает ли он, что Топалова убили? Знает ли он про Плеко? Но спрашивать не буду. Все равно правду не скажет, только дам лишнюю информацию.

— Ты думаешь выйти на «фельдмаршала» через типов, с которыми ужинаешь?

— Надеюсь.

Он хлопнул меня по плечу:

— Когда назад?

— Через неделю.

— Не торопишься?

— Начальство велит.

— Честно скажу, в вашем ведомстве верю одному тебе. Мы с тобой, старик, столько на своих плечах перетаскали — и всё на вторых ролях. Всё — мальчики.

— Что верно, то верно, — согласился я.

— Слушай, — он посмотрел мне в глаза, — а что если тебе… Прости — прощай, и рвануть. Раньше тех, кто не возвращался, называли «невозвращенец», а теперь, тех, кто возвращается, называют «извращенец».

— Легко сказать! А на что жить? Статейки писать и на трамвае ездить?

— Правильно рассуждаешь. Правильно. Потому что в курсе дела. Местные, они поболтают, а красивой жизни не создадут. А красивая жизнь — это самое главное. Здесь я тебе, старикашка, помогу. Как другу. Я тебя люблю.

— Надо подумать. Сразу как-то трудно.

А он продолжал свое:

— Сейчас важно не проморгать. И плотно держаться стаей. Стаей, старикашка, стаей. Только решай скорее. А не то тебя опять кто-нибудь пошлет за Гоголем.

 

44. Мами

— Знаешь такого Плеко? — спросил я за ужином Кики.

— Слышала о нем.

— Как его найти?

— Спроси у Мотнекки, как найти Капулетти. В жисть не скажут. Я знала Вальтера. Очень порядочный был парень. А он с Плеко был не в друзьях. Так что и я с Плеко не в друзьях.

— А как найти Лиду?

— Очень легко. Ее сейчас бесплатно кормят.

— И сколько лет ее будут бесплатно кормить?

— Три года. За сбыт наркотиков меньше не получится. Мне был нужен Плеко. Это мой последний шанс.

— Куда теперь? — спросила Кики.

— Завтра утром в Париж.

— За день доедем?

— Если будем меняться.

* * *

В Париж въехали поздно вечером.

— Куда теперь? — спросила Кики.

— Отель «Опал», слышала про такой?

— Нет, их в Париже тысячи.

— Улица Тронше. Где это?

— Где-то около Мадлен.

Отель нашли быстро, с парковкой повезло. На улице Кастеллан рядом с «Опалом» как будто нас ждало свободное место. Кики шустро втиснула свою «Регату» между двумя «Пежо», и мы пешком отправились в отель.

— У нас ремонт. Но номер на втором этаже предложить можем. Он без ванной, но с душем.

Поднялись в номер.

— Я должна завтра уезжать, ты знаешь. Завтра днем показ.

— Знаю.

Кики выложила квитанции за бензин, за отель.

— Возмести.

— Наличными можно?

— Когда американке предлагают наличные, она понимает, что он боится, как бы жена не обнаружила ее имя в его чековой книжке. Когда предлагают наличные немке, она требует добавку в пять процентов. Итальянка уверена, что это фальшивые деньги и утром посылает младшего брата к зеленщику: проверить, возьмет ли он их.

— А француженка?

— Француженка смиренно берет.

* * *

На следующий день утром Кики проводила меня до метро. Надо было прощаться.

— До встречи, Кики.

— Сегодня у меня весь день выставка. А завтра… Судя по тому, что ты интересуешься Лидой и Плеко, завтра или послезавтра ты мне позвонишь. Учти, в десять каждый день я у Высокой табуретки.

— Я в метро.

— А я к машине. Вчера так удачно запарковала, жалко уезжать.

* * *

В метро я не поехал. В киоске около входа на станцию купил «Юманите». Потом поймал такси и через двадцать минут попросил остановиться возле серого старинного здания, где уже долгие годы размещалась молодежная секция французской коммунистической партии.

Поднялся на второй этаж и открыл дверь, на которой, как и много лет назад, висела табличка: «Только для сотрудников». Та, кого я искал, сидела за огромных размеров столом, заваленным книгами, папками, брошюрами. Сидела так же, как и пять, десять, пятнадцать лет назад. Здесь было не только место ее работы, здесь было место ее жизни, она не просто заведовала архивом, она сама была архивом, справкой. Она показалась мне «в годах» еще тогда, лет пятнадцать назад, когда я в первый раз ее увидел. Шли годы, молодежные активисты обзаводились солидной внешностью, старели, а она оставалась такой же: тщедушной, будто спрессованной, сжатой, как сложенный портативный зонтик, с постоянной сигаретой в испачканных чернилами пальцах. Все ее звали «Мами», настоящего имени я уже не помнил.

Мое появление ее не удивило. Словно продолжая разговор, начатый часа два назад, она кивнула на газету, которую я держал в руках:

— Уже читал?

Я развел руками, что должно было означать: «А как же!»

— И что скажешь? Такие времена. Не видать нам второго депутата. Что куришь?

— Бросил.

Я и не начинал. Такими подробностями Мами никогда не интересовалась.

— Надолго к нам?

— На неделю.

— Что у вас там? С ума все посходили? Отказаться от того, на чем держались семьдесят лет! Глупо. Вольтеру тоже казалось, будто с церковью он разделался навсегда. И что получилось? А ваш к тому же не Вольтер. С коммунизмом не расправится.

Мне меньше всего хотелось вступать в теоретический диспут. На мое счастье в комнату плавно проник аккуратно подстриженный молодой человек в не менее аккуратном темно-сером костюме и белой рубашке, с модным пятнистым галстуком. Мягким поклоном головы он поздоровался с мною, положил Мами на стол толстую папку и, вежливо улыбнувшись обоим, выплыл.

Мами не подняла головы:

— Знаешь его?

— Нет.

— Наш новый по идеологии. Окончил университет, написал какую-то книгу, и его назначили нашим главным идеологом. Главным идеологом! — Она вздохнула. — Теперь главных идеологов назначают в соответствии с полученным образованием.

— Убеждения — дело наживное.

— Не ехидничай. У вас еще хуже. Вы всех своих идеологов при Сталине в лагерях замучили.

— Ну, дай вашим волю, они бы тоже не очень либеральничали.

Мами снова вздохнула:

— Пожалуй, ты прав.

В комнату просунулись два парня: долговязый с белокурой гривой и коренастый с быстрыми глазками. Увидев меня, оба весело подмигнули хозяйке:

— Мами в галантной компании! — долговязый потирал ладони.

— Наконец-то подловили! — глазенки коренастого вертелись, как карусель.

— Вам бы помолчать лучше, — сухо бросила Мами.

— Почему это? — удивился коренастый.

— А потому что Эжени в молодости ни одну девку не пропускал. Не знали, что с ним делать.

Коренастый не мог взять в толк:

— А нам-то что?

— А то, что я частенько видела с ним твою мать. В темных коридорах. Помнишь, Эжени, как я вас утром в этой комнате застукала? А еще во время юбилея газеты в лесу?

Мами, конечно, преувеличивала, и очень даже существенно, но все равно слушать было приятно.

— А после пикника! Такое не кончается слишком просто. Вот и делай выводы.

— Вроде бы я на него не похож, — коренастый с любопытством рассматривал меня.

— А ты вообще ни на кого не похож.

— С тобой, Мами, не соскучишься.

— А вы что, пришли поскучать? Чего надо?

Ребята протянули какие-то бумаги.

— Все?

— Все.

— И общий привет.

Ребята быстро смылись.

— Ну, как я их?

Мами счастливо улыбалась.

— Как всегда.

— Изменились ребята. Работать просто скучно. Никто ни за кем не волочится, не курят, не пьют. Ходят причесанными и в галстуках. Черт знает что! И нудные все стали. Раньше бывало: «Оставь ключ от комнаты на ночь». Они теперь только и ждут, когда введут искусственное осеменение. Поэтому за них никто и не голосует.

— Кто мать этого коренастого?

— Да знал ты ее. Брижит Клемане. Работала в спортивной секции. Вышла замуж за учителя. Говорит, что голосуют за наших.

Я не помнил Брижит Клемане. Но это был удобный повод перевести разговор на нужную тему.

— Мне нужен один парень из старых. Только теперь он уже не парень.

— Как зовут?

— Точно не знаю. Но кличка у него Плеко. От Плеханов.

— Ишь ты! Не знаю такого. Где он сейчас?

— В Онфлере или в Гавре. Боюсь, встал на дурной путь.

— Наркотики?

— Хуже.

Мне показалось, что я нажал кнопку «свитч он», и компьютер в голове Мами начал работать.

— Ты помнишь Марка Шебера?

— Марк? — я имитировал прилив радости. — Где он сейчас?

— Владеет оздоровительно-спортивным залом «Заботливая амазонка». Слышал?

— Слышал.

— Переделывает жирных матрон в амазонок. А тем сподручнее ездить не на лошадях, а на слонах.

— За кого голосует? — я вписался в тон.

— Говорит, что в нас разочаровался. А кем очаровался, скрывает.

— И что этот Марк?

— Марк должен знать всех наших в Нормандии.

— Там большая группа?

— Скоро мы повесим на дверь замок. Так что не делай вид, будто читаешь «Юманите».

Я хотел возразить, но она выпалила на одном дыхании:

— А виноваты во всем вы! Только вы! Я не понимаю, Эжени, зачем вам надо бросать нас на произвол судьбы! Мы, может быть, не самые лучшие, но зато вам преданные. Это просто непрактично. Потом пожалеете. Знаешь, когда воюешь со своими, чужие ангелами кажутся. Но это быстро проходит. А когда пройдет, тогда поймете, но будет поздно. Да ладно. Мы ко всему привыкли. Марка найдешь на улице Фонтен.

 

45. Ася

Если бы не диковинные гимнастические снаряды, просматривающиеся через стеклянную дверь, и характерный запах хлорированной воды, по которому угадывался находящийся где-то рядом бассейн, комната, куда я проник, казалась бы похожей на заводской красный уголок прошлых времен. На покрашенных маслом в свинцовый цвет стенах — грамоты, фотографии: группы и отдельные персоны — чем не передовики производства? В шкафах — кубки, блестящие металлические вазы, в обычной жизни никому не нужные и во всех странах используемые как призы, и в довершение всего за типично отечественным конторским столом — мужичонка квадратных габаритов в тенниске, стучащий одним пальцем на допотопной пишущей машинке. Правда, мужичонка, если приглядеться, на заводского активиста походил не слишком: массивный золотой перстень и такую же массивную цепь на запястье еще можно было пережить, но сигару и позолоченные ножницы для отрезания кончика сигар…

— Я бы хотел видеть месье Марка.

— У вас с ним свидание?

— Я уверен, ему будет интересно встретиться со мной.

— Весьма сожалею, но месье Марка сейчас нет.

— Когда можно его увидеть?

— Вам лучше позвонить ему завтра.

— Завтра утром я уже буду в Нью-Йорке, — соврал я, не моргнув глазом. — А увидеть месье Марка мне нужно сегодня.

— Но я действительно не знаю, где он. — Мужичонка говорил вроде бы искренне. — Вы можете поинтересоваться у мадам Аси.

«Русские имена меня просто преследуют, — подумал я. — Лида, теперь Ася».

— Хорошо, я поговорю с ней. Кто она такая? Где ее найти?

— О! Мадам Ася — директор-распорядитель. У нее сейчас посетители. Но они скоро уйдут. — Мужичонка посмотрел на часы, тоже массивные, золотые. — Мадам Ася обычно обедает в час тридцать. Через десять минут она освободится.

— Могу я к ней пройти?

— Было бы лучше, если бы месье подождал ее здесь.

Здесь так здесь. Я принялся рассматривать фотографии полных, неспортивного телосложения дам, яростно занимающихся на гимнастических снарядах, и обратил внимание на невысокую стройную женщину в спортивном костюме, скорее всего, тренера. Мне показалось, что я где-то ее видел раньше. В глубине комнаты висела фотография, где эта женщина была снята более крупным планом. Я подошел ближе. Бог мой! Ошибиться трудно. Ася, конечно же, Ася. Ну, нет! Что угодно, но только не это!

* * *

С Асей Липкиной я познакомился лет двадцать назад, когда работал в консульском отделе в Алжире. Я даже помнил ее отчество «Борисовна». «Ты представляешь, — как-то сказала она мне, — моя мать чуть сдуру не назвала меня Еленой. Такие инициалы вместе с фамилией! Позора не оберешься!»

История ее была необычна. Родилась она в Москве, с семи-восьми лет занималась в секции гимнастики, участвовала в соревнованиях, что-то выигрывала, после школы поступила в подмосковный институт физкультуры, потом начала работать тренером, естественно, по гимнастике. Там же в Москве познакомилась с алжирцем, вышла за него замуж. Через год муж умер, умер неожиданно, от какой болезни, так четко и не определили. Учился он на математическом факультете, Ася говорила: занимался много, очень много, и умер, скорее всего, от истощения. И Ася отправилась его хоронить в Алжир, где в первый раз увиделась со своими родственниками. Пока все было обычно, рутинно. Но…

Похоронив мужа, Ася тотчас сообщила, что выходит замуж за его младшего брата, тоже студента-математика, тот учился в местном университете. Это, как утверждали посольские знатоки, согласовывалось с законами шариата. Такое решение повергло асиных алжирских родственников в изумление — подобного рода следование исламским традициям в считавших себя цивилизованными семьях давно уже не практиковалось, а семья ее покойного мужа считала себя цивилизованной: тесть, очень богатый человек, банкир, часто ездил в Европу и подолгу жил там. В советском консульстве, конечно, понимали: шариат тут вовсе ни при чем, просто девочка делает все возможное, чтобы не возвращаться домой. Но и это не все… Однажды, когда я дежурил по консульскому отделу, ко мне пришел тщедушный алжирец в очках. Это был новый Асин муж.

Собственно говоря, до настоящего момента все было, если и не очень обычным, то во всяком случае объяснимым. Вот только причина, заставившая Асиного мужа прийти в посольство, оказалась совершенно экстраординарной.

— Она меня бьет, очень больно бьет, — выложил он мне. — Не могли бы вы через посольство воздействовать на нее?

Я сначала не поверил, но муж-математик норовил показать мне синяки и принялся подробно описывать, как она его бьет:

— Она очень сильная, скрутит мне руки — и прямо по лицу… А чаще всего берет ремень, и потом очень трудно работать.

Лишь теперь я обратил внимание, что молодой математик, несмотря на приглашение сесть, продолжает стоять.

— Побеседуйте, пожалуйста, с ней, — ныл он.

Я с трудом верил, чтобы миниатюрная девочка с миловидным кукольным личиком могла хладнокровно пороть ремнем своего законного математика. Однако служба есть служба, и, пообещав обязательно вызвать Асю в посольство, я отпустил избиенного.

По странному совпадению я в тот же день встретил Асю в центре города.

— Нужно официально поговорить.

Через десять минут мы сидели в прохладном кафе, которых тогда много было в центре Алжира, и пили кофе с зеленой от недостаточной вытяжки кофеина пленкой. Я смотрел на Асю и никак не мог решиться подойти к основному вопросу. А она тем временем чирикала по поводу хорошей погоды и успехов девочек-гимнасток, с которыми работала.

Наконец я решился:

— У меня был твой муж. Он жаловался, что ты его бьешь.

Ася спокойно отпила кофе:

— Да. Бью. И буду бить.

Моему удивлению не было границ:

— За что?

— Если муж, то должен выполнять все, что мужу положено. — Она многозначительно повторила: — Что мужу положено. И не потому, что я спортсменка и у меня какие-то особые физиологические требования. Просто я сильная и могу постоять за себя, а другие женщины не могут.

— Может быть, тебе завести любовника?

— У меня есть любовники, — ответствовала гимнастка.

— И давайте говорить откровенно. В этих вопросах я двусмысленностей не приемлю. Если вы хотите пополнить их число, можете предложить услуги.

— Боюсь, как бы ты меня, того… — я показал на мягкое место.

— Не бойтесь, — Ася все воспринимала всерьез. — Во-первых, вы сильнее и тяжелее моего, и с вами легко не справишься. А во вторых, любовник — не муж. Его можно бросить. А муж — это свято. Это перед богом. И он должен выполнять все, что мужу положено. Если не захочет, заставлю. Так ему и скажите, если снова придет плакаться, — заставлю.

Я усмехнулся:

— Знаешь, я начинаю догадываться, от какого истощения умер твой первый супруг.

* * *

Я так погрузился в воспоминания, что не заметил, как открылась дверь и в комнату вошла она.

— Ася!

Она замерла.

— Бог мой, Евгений… Как тебя сюда занесло?

— Это тебя как сюда занесло?

— А я выправляю талии местным состоятельным дамам. А ты почти не изменился. Это за двадцать лет!

На самом деле не изменилась она. Такая же миниатюрная ладная фигурка, такое же легкое платьице в горошек. И детское курносое личико без единой морщины.

— Ты, наверное, уже большой начальник?

— Не без этого.

— Работаешь здесь?

— Только проездом.

— Надолго?

— В субботу улетаю.

— Жалко. Я бы охотно проверила, не постарел ли ты.

— Телом или душой?

— Оставим душу кому-нибудь другому, — своих склонностей Ася, судя по первому впечатлению, не меняла.

— Ну, что мы стоим, как пешки? Идем пообедаем где-нибудь. Ты где остановился?

— В «Опале». На Тронше.

— Гостиница так себе. Закажем обед из ресторана.

Ася развалилась в кресле.

— Ты давно в Париже?

— Почти пять лет.

— Как ты здесь оказалась?

— У тестя здесь дела. Он меня сюда вытащил.

— А муж?

— Замужество — это как мираж в пустыне: дворцы, пальмы, верблюды. Дворцы и пальмы исчезают, остаешься с одним верблюдом. Он сейчас в Америке, преподает. А я… У меня все в порядке. На днях собираюсь купить эту «Амазонку».

— Тебе кто-то помогает?

— Нет. Сначала работала тренером, потом директором-распорядителем. Подсобрала деньжат, оплатила первый взнос. Теперь всё на мне. Одно дело, когда тебе платят, другое дело, когда ты хозяйка.

— С тебя причитается.

— Приходи. Мужчина ты интересный. Подберем даму, которой ты по вкусу. Заработаешь. У вашего брата с валютой, небось, не густо.

Впервые за многие годы я не нашел, что ответить, и застыл с открытым ртом.

В дверь постучали. Официант принес обед. Ася не удосужилась накинуть на себя простыню, и молодой официант искоса, с удивлением и не без любопытства, посматривал на нее, медленно расставляя блюда.

— Прежний хозяин разорился? Поэтому продает? — я давно ждал подходящего случая задать этот вопрос.

— Почему разорился? Наоборот. Когда я стала работать директором, а фактически главным распорядителем, дела пошли хорошо. Он прилично заработал. Еще какое-то наследство выпало. Купил гостиницу с рестораном, в Шантии. Говорит, всю жизнь мечтал. Может, и вправду мечтал.

— Гостиница хорошая?

— Хорошая. Недалеко от замка. Называется «Орион».

— Его зовут Марк?

— Да.

— Расскажи о нем.

— Поняла. Он жулик.

— Это прискорбно. Скажи, чем он занимался в последние дни.

— Как всегда, ничем.

— Никуда не уезжал?

— Нет. Хотя… он ездил в Амстердам.

А вот это очень интересно.

— Зачем?

— А кто его знает! Что еще?

— Он крепкий парень?

— Кто? Марк. Расплывшаяся свечка.

— С ним как надо? Ласково с обманом или по-крутому?

— По-крутому.

— Какое-нибудь слабое место?

— Малолетки.

— Имел дело с полицией?

— Да. Один раз из-за какой-то тринадцатилетней потаскухи. Пару раз — через таможню вез незадекларированный товар.

— Какой?

— Не знаю. Хотя… Только не смейся. Вез в Грецию французские презервативы. Но каждый раз отпускали.

— Отсутствие улик?

— А как же!

— Как звали малолетку.

— Ту, с которой его застукали? Люсетта. Но были и другие.

— Сейчас кто?

— Дочка нашей клиентки. Толстая в мать. Имя не знаю.

— Знаешь ли ты такого Плеко?

— Да. Это приятель Марка.

— Что ты о нем знаешь?

— Ничего. Вежливый человек. Марк меня с ним не знакомил.

— Кто он такой, по твоему мнению?

— Бандит.

— Почему ты так решила?

— Когда он приходил, они с Марком запирались в душевой.

— Почему?

— Там не прослушаешь.

Я вспомнил свою беседу в Сандунах и улыбнулся. Потом спросил:

— Марк и этот Плеко, они наркотиками не занимались?

— Не знаю.

— Ты сказала, что Марк недавно ездил в Амстердам. Кто-нибудь заходил к нему незадолго до отъезда.

— Да. Один русский. Топалов. Он граф, из старых.

Вот так номер. Типограф — граф!

Ася продолжала:

— Граф часто у нас бывает. Он живет где-то в Нормандии, а там холодно. Всякий раз, когда он в Париже, заходит к нам погреться.

— Как в отношении девочек?

— Ну что ты! Оне — граф. Да и чахлые оне. Не по мне.

Снова вошел официант, начал собирать приборы. Я хотел расплатиться. Ася меня остановила:

— Не ройся, Евгений, в бумажнике. Я советским не по карману. Ты — моя слабость, моя история.

 

46. Марк

Таксист затормозил около длинного трехэтажного здания.

— Это «Орион».

Две женщины на ресепшне мирно разговаривали.

— Мне нужно видеть месье Марка.

Дама в строгом коричневом костюме улыбнулась:

— Месье Марк сегодня не приедет.

— Но его можно застать в конторе его адвоката, — расплылась в улыбке вторая.

— Вы можете мне дать адрес адвоката?

— О да, — ответили обе дамы разом.

* * *

Марк оказался веснушчатым субъектом с лоснящимся тупым подбородком, в тщательно отутюженном, мышиного цвета костюме и в широкополой старомодной шляпе. Он только что вышел из здания, где располагались офисы адвокатов, и направлялся к своей машине. Передвигался он мягко, голову держал набок, в руках у него был большой черный зонт с костяной ручкой. Весь его вид излучал умиленную добропорядочность.

«Рыхлый мужик, — решил я. — Такого лучше брать на испуг и не давать опомниться».

И пошел наперерез:

— Марк?

Тот остановился.

— Почему ты считаешь, что можно безнаказанно трахать малолеток, Марк?

Он замер:

— Вы кто?

— Я, по-моему, задал вопрос. Приличные люди отвечают, когда их спрашивают. Не так ли?

— Кто вы такой?

Он пугливо озирался по сторонам, но, увы, кроме невежливого незнакомца во дворе не было ни души.

— Только не вертись. Тебе же лучше, если мы одни. А то неровен час…

Я понимал, что сейчас Марк усиленно соображает, кто я такой, и повторил:

— Почему ты считаешь, что можно безнаказанно трахать малолеток, Марк? Ты ведь так считаешь?

— Вовсе нет, — с трудом выдавил из себя бедолага.

«Лишь бы никто не вышел из здания, — вертелось у меня в голове. — Хотя бы еще минуты две».

— Несчастная Люсетта… Ты ведь не хочешь в тюрьму, Марк?

Он молчал, потом полез в карман.

Я молниеносно врезал ему по руке:

— В карманы не лазить!

— У меня там таблетки. Мне нужно одну…

— Зачем?

— Я могу умереть.

— Это не страшно.

— Но я не хочу умирать!

— Тогда пошли.

Марк не двигался, его глаза испуганно бегали по сторонам.

— Пошли.

— Куда?

— К тебе в машину.

Марк медлил.

— Где твоя машина?

— Вы хотите ее украсть? — он даже обрадовался, но продолжал стоять.

— Прекрати дурить.

Я взял из рук окаменевшего собеседника зонт, раскрыл, прикрыл им себя и Марка, слегка притянув того к себе, засунул руку в правый карман. Повторил:

— Где твоя машина, Марк?

Тот кивнул головой в сторону синего «Ауди» у входа.

— Идем.

Марк поплелся к машине.

— Открывай.

Трясущимися руками он открыл дверцу.

— Садись.

Марк сел на место водителя, но я протолкнул его внутрь, и сам уселся за руль.

— Ключи.

Тот отдал ключи.

Я завел мотор, отъехал немного назад, развернулся и подрулил к внутренней каменной стене вплотную, так, что передний бампер стукнулся о стену.

— Ну, будешь говорить?

— Что вам надо?

— Зачем ты ездил в Амстердам?

— Туристская поездка.

— А я думал, ты поехал за толстыми малолетками. Своих мало.

— Но я…

— Ты мне надоел.

— Но я…

— Тебя когда-нибудь пытали?

Марк ошалело вращал глазами.

— Никогда не поздно.

— Я ездил в Амстердам по просьбе одного человека.

— Я знаю этого человека. Топалов. Так ведь?

— Так.

— Граф Топалов.

— Никакой он не граф.

— Знаю. И за что ты его убил?

— Я его не убивал.

— А кто? Он сам себя задушил?

— Он разве умер?

— Зачем ты с ним ездил в Амстердам?

— Хорошо, я расскажу все. Но потом вы меня отпустите?

— Торговаться не надо.

— Он просил меня продать камни.

— Какие?

— Разные.

— Ты мне говоришь неправду. Я знаю, что это были необработанные алмазы. Если ты мне еще раз солжешь, то пожалеешь, что тебя не посадили за провоз презервативов. Сидел бы себе спокойненько за решеткой…

— Да, у Топалова хранились необработанные алмазы. Я знал человека, который мог дать за них хорошую цену.

— Почему ты сопровождал Топалова, а просто не назвал ему этого человека?

— В таких делах лучше личный контакт.

— Понял. Когда это было?

— Месяц назад. Может, больше.

— Точнее.

— Мы уехали в середине апреля.

Больше чем за месяц до моего приезда в Онфлер.

— Где находились алмазы?

— В кейсе.

— Опиши его.

— Он не совсем обыкновенный. Думаю, бронированный. И шесть номеров с каждой стороны. Вы понимаете?

— Топалов открывал при тебе этот кейс?

— Да. Несколько раз.

— Он набирал номера по памяти или сверялся с записями?

— По памяти.

— Это тебе показалось нормальным?

— Нет. Я очень удивился, но промолчал.

— Где ты встретился с Топаловым?

— Он приехал в мое заведение.

— И ты познакомил его с толстенькой клиенткой? Или с ее дочкой?

— Нет. Он этим не интересовался.

— Что было потом?

— Мы сели в мою машину и поехали в Амстердам. Нашли моего человека. Он согласился купить алмазы, но у него не было наличных. Он просил два дня. Мы вернулись в Париж.

— Где он ночевал?

— У меня.

— Где в это время находился кейс?

— Он с ним не расставался.

— Что было потом?

— Мы вернулись в Амстердам.

— Когда?

— В конце апреля.

— Дата. Мне нужна точная дата.

— Не помню. Клянусь, не помню.

— Сколько он получил денег?

— Я не знаю. Во время финансовых переговоров я вышел.

— Но ты уверен, что он полученные деньги держал в кейсе?

— Уверен.

— Что дальше?

— Он попросил меня отвезти его в брюссельский аэропорт.

— Почему в брюссельский?

— Не знаю. Он так хотел.

— Куда он улетел, ты знаешь?

— В Рим. Он действительно умер?

— Его убили.

— За деньги?

— Скорее всего.

— Его пытали?

— Да. Знаешь, как сейчас пытают?! — И не дав передохнуть спросил: — Когда ты в последний раз видел Плеко? Вспомни. Другого такого случая не представится.

— Его что, тоже убили?

— Нет. Он жив. Убьют тебя, если будешь молчать.

— У меня с ним нет никаких дел. Мы старые товарищи. Были в одной группе. В комсомоле.

— Давно?

— Да.

— Очень давно?

— Очень.

— А сейчас ты помогаешь ему сбывать наркотики? Марк замахал руками.

— Я этим не занимаюсь. Нет-нет! Никогда! Правда, никогда. Боюсь.

— А он занимается?

— Если вы так спрашиваете, значит, знаете.

— Так когда ты видел его в последний раз?

— Недавно. Вот когда точно, не припомню.

— О чем вы говорили?

— Вспоминали наше прошлое. Мы были такими молодыми, чистыми…

— И я тоже хочу поговорить с ним о светлом прошлом. Телефон.

— Но я…

— Телефон!

Он вытащил из кармана записную книжку, нашел номер, продиктовал. Я тоже вынул книжку и записал номер.

И тут я вспомнил, что он недавно купил гостиницу.

— Ты только что купил отель. Достаточно поинтересоваться у нотариуса, и я узнаю, сколько ты заплатил за него.

— Но я продал…

— Ты уже одного заложил. Теперь тебе самый раз заложить другого.

— Плеко — опасный человек.

— А я разве Санта-Клаус? Я опаснее, потому что ближе. Итак. Что за сделка?

— Я расскажу. Вообще-то я с наркотиками никогда… Но тут…

— Подвернулась большая партия, — подсказал я.

— Нет. Подвернулась партия совершенно особого наркотика.

— Особого?

— Да.

— Уж не «фельдмаршала» ли, случаем?

Марк обалдел:

— Вы все знаете.

— Нет, не все. Сейчас ты мне расскажешь все, что тебе известно о «фельдмаршале».

— Он был получен в Германии во время войны. Осталось его немного. И стоит он безумные деньги. Всего за какую-то пару пакетов — миллионы!

— И много этого «фельдмаршала» у Плеко?

— Не знаю.

— Что он от тебя хотел?

— Чтобы я помог найти покупателя.

— И ты нашел?

— Нашел.

— Кто этот покупатель?

— Богатый араб. Шейх.

— Имя.

— Нет. Меня за это…

— Тебя и без этого.

— Но не говорите Плеко!

— Если я поклянусь, ты мне не поверишь. Имя.

— Махамед Бубакар. Он саудовец.

— Как проходила сделка?

— Я просто их познакомил.

— А этот Бубакар? Ты поставлял ему наркотики?

— Никогда. Я не занимаюсь ими.

Он вздохнул:

— Я помогаю, если нужны женщины. И когда Плеко спросил, нет ли у меня очень богатого клиента, который мог бы купить партию особо ценного наркотика, я вспомнил о Бубакаре. Я ему позвонил. Услышав о «фельдмаршале», он сразу прилетел в Париж. Я их свел. Сделка состоялась.

— И ты получил свой процент, на который купил отель.

— Но я еще продал «Амазонку».

— Ясно. Теперь можешь пить таблетку.

— А теперь мне не надо. Я уже успокоился.

Я подал машину назад и повернул к выходу.

— Куда мы едем? — осторожно осведомился Марк.

— Ты знаешь, что с тобой будет, если обманул? Фильмы ужаса смотришь?

— Нет.

— Напрасно.

Я вырулил машину на узкую, усаженную чахлыми деревцами аллею. Проехали молча пару кварталов.

— Как обстоит дело со сжиманием скелетов? — спросил я.

— Каких скелетов? — у Марка отвисла челюсть.

— В твоем заведении, случаем, скелеты не сжимают?

— Нет, — Марк испугался не на шутку. — Мы едем туда, где сжимают скелеты? Мне сейчас будут его сжимать?

— В другой раз, — успокоил я. — Если узнаю, что ты меня обманул. Ты кленовый сок любишь?

— Нет, а что?

— Просто так. А пол младенцев умеешь предсказывать?

— Нет. У вас очень странные вопросы. Но я вам говорил только правду.

Я остановил машину около метро:

— Пеняй на себя, если это не так. Когда сжимают скелет, это больно.

Я выскочил из машины и нырнул в метро.

 

47. Плеко

Я вышел из метро у «Мадлен» и отправился в брассери на углу. Заказав два сандвича и пиво, спросил у официанта:

— Могу я от вас позвонить?

Получив согласие, направился к стойке, набрал номер.

Мужской голос:

— Я слушаю.

— Добрый день. Простите, мне бы хотелось поговорить с месье Плеко.

Молчание. Потом:

— Я жду вашего звонка. Говорите.

Конечно, Марк после встречи со мной сразу ему позвонил.

— Как я понял, месье Марк передал вам о моем желании поговорить с вами.

— Кто вы такой?

— Меня зовут Евгений. Я приятель недавно скончавшегося месье Топалова. Я недавно был в Довиле, но, к сожалению, не имел чести с вами познакомиться.

— Ах, это вы… Тогда у меня есть все основания не разговаривать с вами.

— Но, к несчастью, я знаю, откуда у вас «фельдмаршал». Увы, знаю, кому вы его продали. Вы продали вещь, вам не принадлежавшую.

— Но она не принадлежит и вам.

— Вы ошибаетесь. У меня есть все основания утверждать, что эта вещь принадлежит именно мне.

Плеко задумался.

— Есть и другие люди в вашем окружении, которые утверждают, что вещь принадлежит именно им. Разберитесь сначала между собой.

Кто это мог быть? Конечно, Кузякин. Попробую.

— Вы опытный человек, месье Плеко. Ваше имя говорит о том, что вы хорошо знакомы с советской действительностью. Поэтому вы должны знать, что не все наши службы живут в полном согласии.

Плеко помолчал. Потом:

— Да, это мне известно.

— Господин, или точнее товарищ, назовем его условно Марат, представляет одни структуры. Я другие. Причем я представляю структуры, которые знают о существовании Бубакара и которые, в отличие от товарища Марата, могут доставить вам большие неприятности в этой связи.

— Вы мне угрожаете?

— Я просто хочу подчеркнуть разницу между нами. Кроме того, я, может быть, вас удивлю, но мне совершенно не нужна эта вещь.

— Вы меня не удивите. Насколько мне известно, вы уже один раз от нее отказались.

— Это верно.

— Так что вам от меня нужно?

— Мне нужно поговорить с вами по совершенно другому вопросу.

— Я понимаю, что в Довиль вы не приедете.

— Я сейчас в Париже.

— Это я знаю. Когда вы хотите меня видеть?

— Завтра. Именно завтра я должен улетать.

— Вам повезло, что вы меня застали. Завтра я тоже уезжаю. Буду проезжать Париж. Но мне бы хотелось встретиться с вами где-нибудь южнее.

— Вы едете на юг?

— Да.

— В Монпелье?

— Это не важно.

Ого! Я не ошибся. У него встреча с Маратом.

— Тогда на полпути. В Лионе.

— Отлично. Завтра в Лионе в четыре часа.

— Я плохо знаю Лион и буду вам признателен, если вы укажете место, где мы могли бы встретиться.

— Охотно. На центральном рынке есть маленький ресторанчик. «Поль Бокюс». Там.

— До встречи.

— До встречи.

Теперь я мог идти в отель.

«Поль Бокюс» — это хорошо. Я не знал, что у самого известного французского кулинара есть маленький ресторан на лионском рынке.

 

48. В библиотеку

Чтобы открыть кейс, надо знать двенадцать цифр. И их Топалов знал на память. Дюжину цифр!

На тыльной части статуэтки были вырезаны двенадцать цифр, между шестью оставался небольшой промежуток. Колосов предположил, что это номер банковского счета. А что, если первые шесть цифр — это шифр для замков слева, а вторые для замков справа? Человек, получивший статуэтку, узнает код. Вот и связь статуэтки с кейсом.

Но Топалов часто получал кейсы и открывал их без всяких статуэток. И этот кейс он открыл до того, как получил статуэтку.

Знал на память. Как можно запомнить двенадцать цифр? Легче всего запомнить даты.

А вдруг шесть цифр кода — это даты: день, месяц и год? Очень часто для того, чтобы запомнить код сейфа, поступают таким образом. Но здесь две пары по шесть цифр. Это могут быть даты рождения и смерти.

На статуэтке были выцарапаны цифры: 261000 240491. Предположим, первые шесть — дата рождения какого-то человека, а следующие — дата его смерти. Если это известный человек, то достаточно передать Топалову имя этого человека, и тот находит в Ларуссе даты его рождения и смерти.

261000. Стало быть, искомая персона родилась 26 октября нулевого года, согласимся на XIX век, 1800 года и умерла, 240491, 24 апреля 1891 года. Это явно не Гоголь. А кто?

Человеком он должен быть известным, и круглые даты его рождения и смерти должны отмечаться.

Год рождения 1800 год. Юбилеи пришлись на 1900 и 1950 год. Искать газеты за эти годы трудно. Год смерти 1891. 24 апреля исполнилось 100 лет со дня смерти этого человека. Всего 4 месяца назад. Надо посмотреть газеты за этот день и попытаться найти человека, который родился 26 октября 1800 года и умер 24 апреля 1891 года.

И я отправился в Национальную библиотеку.

* * *

Новая, еще до конца не доделанная четырнадцатая линия метро оказалась совершенно не похожей не старые: чистая, просторная, цветы и поезда кажутся комфортнее. Выйдя из метро, я сразу увидел несколько высоких зданий новой Библиотеки, подходивших почти вплотную к Сене.

Зал периодики оказался на втором этаже.

Я быстро нашел «Монд» за 24 апреля. На двадцатой странице прочел «Сто лет со дня смерти… германского генерал-фельдмаршала Хельмута Карла Бернхарда фон Мольтке».

Я тут же кинулся к большому Ларуссу. Мольтке.

То, что я нашел, поразило меня!

И не столько даты рождения и смерти — как я и предполагал, родился генерал-фельдмаршал 26 октября 1800 года, а умер 24 апреля 1891 года — сколько его портрет! Длинный нос, вытянутое лицо. Ну конечно, Мольтке!

Прав Крокодил, о Гоголе они в Намибии понятия не имеют. Это была статуэтка Мольтке. Статуэтка Мольтке, и на тыльной части вырезаны его даты рождения и смерти. Я положил статуэтку в банк к Моске, и тот послал кому-то телеграмму только с одним словом: «Мольтке».

И сразу же еще одна мысль. Наркотик называется «фельдмаршал». И Мольтке был фельдмаршалом.

 

49. Дама в номере

На ресепшне меня остановили:

— В вашем номере вас ждет дама.

Я поблагодарил.

Дама. Кто? Конечно, Ася. Что ей еще нужно? Впрочем, я понимал, что ей нужно. Я поднялся на третий этаж. Открыл дверь.

За письменным столом восседала Кики.

Ну, Кики — это другая история.

— Утром я увидела, что моя машина удачно припаркована. Просто повезло. И я решила съездить в Трувиль на выставку на поезде. Два часа туда. Три часа — идиотская выставка, единственная достопримечательность которой держащееся на одной пуговке декольте Высокой табуретки. И потом два часа назад. Надеюсь, ты мне оплатишь дорогу. И суточные.

Я сразу ввел ее в курс дела:

— Завтра с утра едем в Лион.

— Отлично.

— Надо успеть к четырем на лионский рынок в ресторан Поля Бокюса.

— Поль Бокюс — это супер. А к тебе приходила дама.

— Какая еще дама?

— Толстая.

Юная художница взяла бланк отеля и карандаш. Через минуту на бумаге появилась… карикатура на Асю.

Конечно, Ася. Очень похожа. Только у нее были карикатурно огромные глаза и почему-то спущена юбка.

Не дав мне времени опомниться, Кики начала:

— Когда в моем положении оказывается американка, она звонит адвокату. Когда немка, она вызывает полицию. Итальянка устраивает скандал.

Она умолкла.

— Ну, а француженка? — спросил я.

— Не знаю, как другие француженки, но я ее спросила, знает ли она, что любовь со мной стоит тысячу франков в час.

— С тобой? Любовь?!

— А почему нет?

Я обалдел:

— И она?

— Она открыла рот и молчала. А я ей сказала: «Не стесняйся. Давай разденемся вместе, или ты хочешь меня раздеть?» И норовила снять с нее юбку. У нее глаза стали увеличиваться и, когда они стали размером с дыню, она обозвала меня нехорошим словом и выскочила.

Я представил себе Асю, с которой Кики снимает юбку, и расхохотался.

— Во всяком случае я добилась своего, она больше сюда не придет, — заключила Кики. — Ты голодный?

— Да.

— И я. Пошли. Тут рядом на улице де л’Аркад один овернец держит маленький ресторанчик. Продукты получает из дому. Готовит его жена.

Мы уютно расположились в маленьком ресторанчике.

— Поль Бокюс… — мечтательно произнесла Кики. — Когда американку приглашают в очень дорогой ресторан, мать ей говорит: «После того как он расплатится, скажи, что гораздо практичнее эти деньги вложить в какое-нибудь дело». Мать немки наставляет: «Предупреди его, что ты оплатишь только половину счета». Итальянская мама объявляет: «Если он сделает тебе предложение, звони мне, я захвачу падре Антонио, и мы мигом прибежим в ресторан». А французская мать резюмирует: «Тут уж, миленькая, не отвертишься, придется отдаваться».

Сразу после ресторана Кики потащила меня в маленький театрик на улице Матюрен. Пьеса «Боинг-Боинг» шла уже второй год, поэтому билеты мы купили сразу.

Вдоволь посмеявшись, мы вышли из театра, дошли до Мадлен, съели по сандвичу в брассери и вернулись в отель.

 

50. Подарок Поля Бокюса

Утром проснулись в восемь. Позавтракали в брассери — и в путь. До Лиона пять с половиной часов, если не останавливаться.

В Париже за рулем была Кики. Она вовремя читала указатели и поворачивала то направо, то налево. Проехали Шилли-Мазарен.

— Теперь прямо по шестой дороге. После станции отдыха поменяемся.

К Лиону подъехали около трех. Снова за руль села Кики. Она вырулила на бульвар Толстой. Остановилась около вокзала Пар-Дье.

— Без пятнадцати четыре. В самый раз.

Повернув у Галери Лафайет, она хотела проехать вперед, но я заметил отъезжающую от тротуара машину.

— Припаркуемся здесь.

От Галери до рынка несколько кварталов. Дойдем пешком.

У входа в здание рынка я увидел полицейскую машину, и мне это не понравилось. Мы остановились около гостиницы «Ибис». Я сказал:

— Постой здесь, я пойду посмотрю.

— Тебе не нравится эта машина?

— Да.

— Мне тоже. Пошли вместе.

Когда мы вошли в здание рынка, я все понял. Люди размахивали руками. Обрывки фраз.

— Что они говорят? — спросил я Кики. — Я не понимаю.

— Я тоже. Что-то случилось.

Мы прошли вдоль аллеи и остановились около магазина, где продавали хлеб.

— Что стряслось? — спросила Кики.

— Только что кого-то убили.

— Где?

Ответ я знал.

— В ресторане Бокюс.

— Подожди, — сказала Кики. — Я пойду посмотрю.

Вернулась она через пару минут.

— Это Плеко! Я узнала. Это он. Ты должен был встретиться с ним?

Она стояла как вкопанная. Я взял ее за руку:

— Идем.

До машины шли молча.

* * *

Теперь надо побыстрее убраться из Франции. Где находится кейс, я уже не узнаю. Первое задание я не выполнил.

Остается второе: закрыть Габонский рудник, перевезти деньги из Браззавиля в Тунис. Это проще.

Мы снова выехали на бульвар Толстой. Всю дорогу Кики молчала.

— Аэропорт Сант-Экзюпери, — распорядился я.

— Ты улетаешь из Франции?

— Да.

— Интересно, кто следующий? Убили Вальтера, потом Топалова. Теперь Плеко. Кто дальше?

Она так говорила, будто считала меня виновным.

— Но ты же понимаешь, что это не я их убил.

— Ничего не понимаю и понимать не хочу.

Подъехали к аэропорту. Мне повезло. Самолеты из Лиона в Браззу вылетают по пятницам. Сегодня пятница. Рейс Лион — Яунде — Либревиль — Браззавиль. Отлет через час. Есть места только в эконом-классе. Ну и ладно.

Я обнял Кики. Поцеловал.

— Не грусти. Все пройдет. Ты жива и здорова. И по-прежнему очень привлекательна. Ну, что скажут американка, немка, итальянка и француженка в твоем положении?

— Они все скажут одну и ту же фразу. По-итальянски «Basta cosi». (Ну, хватит).

Она повторила:

— Basta cosi.

Потом взяла мой билет, на обратной стороне карандашом набросала смешную девчонку и потом сверху наложила решетку.

— Все будет в порядке, — пытался я ее успокоить.

— Ладно, ладно. Только во Франции в ближайшее время не объявляйся.

Она меня поцеловала и быстро ушла. Не оглянувшись.

 

51. В Браззавиле без перемен

В Браззавиле меня, естественно, никто не встречал. Я взял такси.

В холле посольства кроме дежурного коменданта никого не было. Я хотел подняться на второй этаж, но увидел спускающегося по лестнице Валеру Болтовского.

— Мы тебя ждем. Но телеграммы не получили.

— Так вышло. У вас есть указание об изменении маршрута?

— Что ты имеешь в виду?

— То, что вместо Женевы я должен лететь в Тунис?

— Есть. Когда хочешь лететь?

— Сегодня. Но только не через Францию.

— Ладно. В гостинице остановишься?

— В зависимости от того, когда надо будет лететь.

Я удивился, почему в холле никого нет.

— У нас новый посол. И каждое утро проводит летучку на полтора-два часа.

— А ты не ходишь?

— Мне, Женя, работать надо. Пойдем ко мне в кабинет.

* * *

Усадив меня на диван, Валера исчез.

Появился он минут через десять:

— Бейрут тебя устраивает?

— Вполне.

— Самолет во Франкфурт с посадкой в Бейруте вылетает в полвторого. В Бейруте придется ждать три часа. А оттуда чешской компанией до Туниса.

— Подойдет. Как с билетами?

— Проблем не будет. Не хочешь отдохнуть с дороги?

— Нет.

— Тогда посиди, я дам команду упаковать груз.

* * *

Через полчаса шифровальщик принес груз.

— Когда надо выезжать?

— Через двадцать минут. Посошок?

— С удовольствием.

Валера разлил виски.

— Что в посольстве нового?

— Новый посол. Кузнецов. Знаешь, Женя, многих послов я видел и каждый раз говорил себе, что хуже не бывает. И все время ошибаюсь.

— Новый секретарь парткома прилетел?

— Прилетел. Только теперь он называется не секретарь парткома, а советник по работе с колонией.

— Не сбежит?

— Этот не сбежит.

— Почему?

— Уж больно глуп.

Валера налил еще по одной.

— Про Москву не спрашиваю, сам два дня назад оттуда. Скажи, Жень, что будет?

— Не знаю.

— Мои друзья из Второго Главного уверены, что Горбачев работает на иностранную разведку.

Я пожал плечами.

— Не удивлюсь.

Выпили еще по одной.

— Пора.

 

52. Арафат

Мой старый приятель, резидент КГБ в Тунисе Костя Соколов, встретил меня в аэропорту сразу за будкой полицейского контроля.

Когда-то стройный парень, за последние пять-шесть лет он располнел, и теперь, чтобы похудеть, три раза в неделю по утрам до десятого пота гонял в теннис. Но годы брали свое, а тут еще к большим залысинам прибавилась вполне заметная плешинка. Он смеялся: лысина спереди — от ума, на затылке — от чужих подушек, а спереди и на затылке — если пользовался чужими подушками с умом. Звезд с неба он не хватал да и не очень старался, подчиненные его любили, а начальство не боялось — словом, он был почти идеалом.

— Мы тебя ждем. Почему не сообщил, когда прилетишь?

— Так получилось.

— Мы знаем про задание. Сегодня к вечеру скажу, когда ты с ним встретишься. А пока… Когда улетаешь?

— Не знаю. Думаю, пару дней у вас побыть.

— Какие планы?

— Честно?

— Честно.

— Отдохнуть.

— Тогда сегодня на море. А потом в зависимости от того, когда Арафат тебя примет. Плавки взял?

— Взял.

— Вижу, что подготовился солидно. Сдай свой груз. Потом я тебя отвезу в гостиницу. И оттуда сразу в Карфаген.

* * *

Карфаген — это совсем рядом, это пригород Туниса. В Тунисе все пропитано древностью. Там нельзя копать метро, потому что уже на глубине в метр можно найти предметы, относящиеся к Карфагену. Мальчишки, продающие туристам кусочки мозаики, торгуют действительно мозаикой древнеримских времен. И на пляж посольство ездит в Карфаген.

Два часа пролетели незаметно.

— Тут есть маленький ресторанчик, — предложил Костя.

И в это время появился его помощник Игорь Ребров. В темном костюме среди купальников и ярких зонтов он выглядел, как с другой планеты. Вид у него был озабоченный. Он подошел ко мне:

— Евгений Николаевич, Арафат вас примет через час.

— Вот и прекрасно.

Через сорок минут мы были в посольстве. Я забрал свой груз.

— Игорь, поедешь со мной, — распорядился я. — Поможешь с переводом.

У Игоря прекрасный арабский. Я знал, что Арафат хорошо говорит по-английски, но всегда предпочитает вести переговоры по-арабски. Да и английский у меня не для переговоров.

Мы поехали на «Пежо» резидента. За рулем был его шофер. Мы с Игорем сели сзади.

С Арафатом я встречался несколько раз в Москве. Он должен меня помнить.

— Ты давно его видел? — спросил я Игоря.

Тот улыбнулся:

— Вчера. У него было прескверное настроение. Он собирался в Москву. Но ему сказали, что Горбачев после встречи с Бушем уехал в Крым и его не примет. А беседовать с Дзасоховым… из-за этого приезжать не стоит. Какое у него настроение сегодня, узнаем сразу. Если выйдет без очков, значит, считает вас другом, ему незачем прятать истинные чувства. Он так делает везде — и в Алжире, и в Багдаде. Отработанный номер.

Мы выехали из города и поехали по направлению к Хамамету.

— Далеко еще? — спросил я.

— Уже почти приехали.

И он указал на двухэтажный дом впереди.

— Я ожидал, что резиденция Арафата расположена в каком-нибудь неприступном замке.

— Будете удивлены. Внешне не видно, но охрана здесь… Восток.

Нас встречал невысокого роста человек, которого Игорь хорошо знал. Они похлопали друг другу по плечам. Обменялись парой фраз по-арабски. Он вежливо поклонился мне, мы вошли в дом и сразу оказались в большом зале.

Здесь пахло Востоком. Мальчишкой я любил ездить на Арбат в магазин «Восточные сладости» и запомнил этот сладковато-дурманящий аромат, который, если закроешь глаза, вызывал образы джиннов, минаретов и имел даже свой цвет: кофейно-серый. Тогда мне почему-то казалось, что такой запах должны иметь наркотики с экзотическими названиями.

Арафат появился сразу. Он был в светло-оливковом френче, без очков.

— Я вас помню, товарищ Евгений, — начал он по-английски. — Помню, что вы предпочитаете говорить по-арабски.

Видя мое смущение он засмеялся:

— Помню, помню. Но Игорь нам поможет.

Вместе с ним в зал вошли два человека: один плотный, широкоплечий, в мышино-серой куртке с отложным белым воротником, другой невысокий, в черном костюме. Они принялись готовить кофе, и комнату сразу наполнил аромат кофе, смешанный с каким-то другим, незнакомым мне запахом.

Арафат предложил нам сесть.

Мы сели, и Игорь сказал что-то Арафату по-арабски и тут же мне перевел.

— Я сказал, вы много пьете кофе, Абу Амар.

Да, конечно. Игорь вспомнил, что забыл мне напомнить: друзья зовут Арафата Абу Амар, и мне следует его звать именно так.

— Я добавляю в кофе кардамон, — улыбнулся Арафат.

— Успокаивает сердце.

«Значит, это запах кардамона», — отметил я про себя.

— Сегодня у меня к вам другое дело, Абу Амар. Не такое как обычно.

— Знаю-знаю. И очень для меня приятное, — Арафат широко улыбался.

Законы многих стран, где можно было приобрести оборудование, в котором нуждалась советская промышленность, запрещали продавать его в СССР. Поэтому эти законы надо было обойти, и здесь важно не только найти способы убедить партнеров заключить сделку и вывести закупленное оборудование, но и суметь заплатить за него так, чтобы не обнаружился адрес покупателя. Что касается контактов с партнерами, подписания контрактов, вывоза закупленного оборудования, то эти вопросы решали мои коллеги. На меня возлагалась обязанность перевести деньги этим организациям так, чтобы не обнаружился русский след. И здесь мне помогали люди Арафата. Мы переводили деньги в банки, контролируемые его людьми, а те — интересующим нас фирмам.

Я передал пакет Арафату.

— Вы знаете, Абу Амар, друзья зовут меня валютным извозчиком.

— Я бы вас назвал самым честным человеком в мире. — У Арафата явно было отличное настроение.

Он передал пакет одному из арабов.

— Здесь десять миллионов французских франков, — сказал я.

— Я не люблю считать деньги, — снова улыбнулся Арафат. — Вот если бы это были танки, тогда бы я посчитал. Ведь советские танки самые лучшие в мире.

Я подтвердил.

— Вы хотите, чтобы мы положили деньги именно во французских франках?

— Было бы лучше.

— Это не проблема. Через два дня деньги будут на номерном счету в «Люмме и Корпкс».

Я обалдел. Это тот банк, куда я отвез статуэтку.

Мое изумление не прошло бесследным для Арафата. Он сказал:

— Я получил такую просьбу от ваших товарищей только два дня назад.

— Да-да. Конечно.

— Вот если бы это были танки, я бы точно проследил, куда они идут. Я очень уважаю вашу организацию, товарищ Евгений. Но у вас в стране есть и другие организации. Иногда с ними очень трудно иметь дело. Я вас понимаю.

Появился тощий араб с двумя свертками. Арафат взял оба свертка, протянул мне.

— В одном — изюм. Он из тех мест, где я родился. В другом — кофе.

Он прищурил глаза и улыбнулся:

— С кардамоном. И не будем считать количество зерен.

«Подарки, — понял я. — Значит, пора уходить».

Мы сели в машину.

— Что-нибудь не так? — спросил Игорь.

— Сказки Шахерезады! — это все, что я мог сказать.

— Здесь рядом есть отличный ресторанчик. Кухня смешанная арабско-европейская.

— То, что надо, — одобрил я.

Через десять минут мы сидели на веранде с видом на всегда великолепное Средиземное море.

— Здесь прекрасное местное вино, — порекомендовал Игорь.

— Красное или белое?

— И то и другое.

— Начнем с белого.

В гостиницу я добрался только к семи.

— Скажи Косте, чтобы не будил, — попросил я Игоря.

Однако Константин позвонил.

— Извини, что разбудил. Тебе пришли депеши. Приедешь?

— Завтра.

— А завтра с утра ты поедешь на рыбалку.

 

53. Утро на природе

Организовывать для именитых гостей рыбацкое чудо в посольстве умели, и первым специалистом по этой части слыл военный атташе Ершов. Именно он отыскал этот пруд и знал здесь самые лучшие места. В посольстве пруд так и звали: «ершовский».

Ершов заехал за мною в гостиницу и отвез в посольство. Там уже ждали бывший секретарь парткома, а ныне советник по работе с колонией Ананьев, и помощник военного атташе Климов с женой, оба взятые для выполнения «интендантских задач». Соколов спустился из референтуры и сказал, что дел по горло и рыбалку он не любит.

— Далеко отсюда? — спросил я Ершова.

— Полтора часа езды.

И действительно через полтора часа он зарулил на берег довольно-таки внушительного водоема. Длинный, узкий, вода теплая и мутная, дно илистое, лезть в него не хотелось.

— Здесь рядом деревушка, ну и по какой-то международной программе лет десять назад сюда запустили мальков, — объяснял Ершов. — А местные к пресноводным рыбам не привыкли. Вот и не ловят.

— Ну, как работа в новой должности? — спросил я бывшего секретаря парткома.

— Лучше. Взносы собирать не надо. На собрания загонять не нужно. Благодать.

Начальство начало удить и, скажем прямо, не без успеха. Через час Климов уже занимался ухой, а его жена Люда готовила закуску и кокетничала с мужчинами.

Выпивали после каждой пойманной рыбины. Пили шведский «Абсолют».

— Хотите, анекдот расскажу? — предложил Ершов.

— Военный.

Люда пыталась запротестовать, но Ершов ее остановил:

— Не бойтесь, Людочка, ничего плохого. Снимают командира части. Назначают нового. Новый спрашивает совета у предшественника, как поступать в трудных ситуациях. Тот ему дает три конверта и говорит: «Когда будет трудно, открой первый, получишь совет, как действовать. Станет совсем невмоготу, открой второй, там тоже совет. А попадешь в безвыходное положение, тогда — третий». Ну, сами понимаете, как бывает в анекдотах. Проходит два-три месяца, у молодого начальника — ЧеПе: солдаты отказались на учениях прыгать с бронетранспортеров. Скандал. Едет комиссия. Начальник подумал и открыл первый конверт. А там написано: «Совет первый. Вали все на предшественника, запустил, мол, политико-воспитательную работу». Так и сделал. Сошло. Проходит еще полгода. Снова ЧеПе. Офицеры перепились и разнесли на железнодорожной станции буфет. Опять комиссия. Открыл следующий пакет. А там: «Совет второй. Сошлись на недостаток опыта». Так и сделал. Опять сошло. Ну, а еще через полгода вообще катастрофа. Один взвод стал на учениях стрелять по другому. Естественно, опять комиссия. Думал он, думал и открыл третий конверт. А там написано: «Совет последний. Готовь три конверта».

— Это ты к чему? — поинтересовался Ананьев.

— К тому, что всем нам скоро придется вскрывать третий конверт.

Выпили. Людочка открыла большой термос, вытащила горячие пирожки. Ершов снова взял слово:

— Что бы ни говорили, а сейчас только армия может спасти положение. С армией шутить нельзя. Человек с ружьем — часть речи трудно управляемая. Ты уж, Павел Анатольевич, не обижайся, — обратился он к бывшему секретарю парткома. — Ваши теперь как туристы по всему миру шастают. Вот твой Кузякин. Прилетел сюда, ни с кем не встретился. И в Испанию.

— Не в Испанию, — поправил Ананьев, — а в Италию. В Рим.

— Кузякин? — удивился я. — Я его еще недавно во Франции видел. Сказал, что в Москву собирается.

— Ладила баба в Ладогу, а попала в Тихвин. А он как метеор. Прилетел. И вроде тебя: нужна встреча с Арафатом. И сразу после встречи улетел.

Меня это заинтересовало:

— Когда он у вас был?

— На прошлой неделе.

— Он снова обещал вернуться, — начал выгораживать своего начальника Ананьев. — Тогда поговорит с колонией. Он встречался с Арафатом. Ему есть о чем рассказать.

Ершов махнул залпом полфужера водки и отчеканил:

— По старой привычке авангардную роль показывает. Нет ее сейчас, этой авангардной роли. Нет, чтобы теперь всем в одно лукошко: кто яички, кто клубничку. А они все себе.

— Эх! — заволновался Климов. — Клубнику-то я забыл купить. — Он вскочил. — Я живо сгоняю. Вы тут за ухой посмотрите.

— Сгоняй, — согласился Ершов. — И позвони в посольство, спроси, что там нового.

«Так вот кто сообщил Арафату о том, что деньги надо положить в банк “Люмме и Корпкс”! — злился я. — Теперь Кузякин в Риме. Покойный Топалов сначала почему-то неделю не уезжал из Рима, а потом, получив деньги, туда вернулся. Нет, дело с кейсом еще не кончилось. Надо бы с Кузякиным встретиться в Риме. И еще раз поговорить с Крокодилом. Но уже по-другому!»

* * *

Вернулся Климов минут через десять.

Он бежал через поле и размахивал руками.

Все сразу поняли, что приключилось нечто экстраординарное.

— В Москве переворот! — кричал он. — В Москве переворот! Ввели танки! Горбачев арестован!

 

54. Посольство в работе

Собрались быстро, почти молча, без комментариев, высказываться не решались, разве что уклончивое: «этого надо было ожидать», «к этому все шло».

У входа в посольство нас встретил советник-посланник, зазвал в кабинет, коротко ввел в курс событий.

— Мне нужно срочно послать телеграмму, — попросил я встретившего меня Соколова.

Я поднялся наверх и написал короткий текст:

«Вне очереди. Совершенно секретно. Конфиденциально. Лично Колосову. Срочно сообщите мне в Тунис, где сейчас Кузякин. Лонов».

Потом прочел вчерашние депеши. Одна циркулярка. Другая о том, что надо просить Арафата перевести деньги банку «Люмме и Корпкс». Телеграмму подписал Дзасохов. Уж точно сказки Шахерезады. Теперь ЦК дает указания напрямую, минуя Крючкова. Дожили. Конец света. А, может быть, и правда конец света.

Я спустился вниз в канцелярию.

Сотрудники посольства преобразились. Одуревшие от обрыдшей необременительной посольской текучки, сегодня они всем своим видом старались доказать правильность сентенции «было бы дело, вот тогда уже мы». Они писали бумаги, делали вырезки из газет, что, впрочем, им вменялось в обязанность делать каждый день, считывали тексты, звонили в АПН, в корпункты. Специально посаженный у телевизора практикант Миша с усталым и озабоченным лицом, в больших профессорских очках, каждые полчаса надиктовывал, отмечая с гордостью про себя: «как посол», совершенно не испуганной причастностью к такой непривычной лавине дел, а поэтому не забывшей аккуратно подкраситься машинистке Леночке сообщения, наиболее важные с его «аналитической» точки зрения.

Ко мне подошел Ребров:

— Вас спрашивает посол.

— Придется идти. Как он у вас?

— Все решает по прецедентам в своей практике. Рассказал Соколову, как он, будучи третьим секретарем, с первого раза написал понравившуюся тогдашнему заместителю министра ноту по поводу прекращения политической деятельности одной ненужной персоны. По случаю смерти Наполеона что ли!

* * *

Посол был сама любезность. — Когда вы улетаете?

— Завтра.

— Во время таких событий очень важно иметь в посольстве солидное подкрепление вроде вас.

Он помолчал.

— Не хотите задержаться? Если сочтете нужным остаться на пару дней, я могу послать телеграмму.

Я улыбнулся:

— Ответ вы получите минимум через двое суток, когда я уже улечу.

— Я хотел вам дать возможность лучше изучить зарубежную прессу, — свел предложение к шутке посол.

В углу комнаты стоял большой телевизор, звук был выключен, посол изредка поглядывал на экран.

— Что в Москве творится! — вздохнул он.

И начал говорить о московских событиях. Потом замолчал и показал на экран телевизора, по-прежнему не включая звук.

— Видите, что происходит. Бронетранспортеры. Танки.

— Там дождь, — заметил я.

— Это в пользу штурмующих, — бесстрастно процедил он.

Появился Соколов.

— Извините, но Евгению Николаевичу пришла срочная телеграмма.

«Неужели ответ? — подумал я. — Как быстро!»

Я простился с послом, поднялся в резидентуру. Действительно был ответ.

«Кузякин сейчас в Риме. Действуйте по своему усмотрению. Колосов».

Проворно они.

Я понял: в Москве сейчас такая суматоха, что телеграммы сразу идут к исполнителю, минуя начальство.

Я поднялся в кабинет к Соколову.

— Мне нужно сегодня лететь в Рим.

— Прямо сейчас?

— Сейчас.

— Я дам распоряжение. Посиди, я быстро.

Вернулся он через минут пять.

— Сегодня не получится. Завтра рано утром.

— Ладно. Скажи, чтобы меня отвезли в отель и разбудили рано утром.

— Сделаю.

Он открыл сейф, вынул бутылку «Чиваса» и два стакана:

— Черт, даже не знаешь, за что пить. Ты-то как обо всем этом думаешь?

— Посмотрим.

— Посмотрим, — согласился Соколов.

Я выпил залпом и не почувствовал крепости.

Соколов пил короткими глотками и размахивал стаканом:

— Знаешь, с одной стороны, это правильно, порядок наводить надо. Но танки, кровь прольется. Кровь.

Он снова налил себе и мне:

— Это все Мишка, сукин сын. Такую страну забаламутил! Наболтал, наплел. И ничего! Сволочь!

— У тебя указания есть? — спросил я.

— Уйма. «Пойдите, объясните», «весь народ поддерживает». Гонцов уже заслал. Пусть встречаются, агитируют. А сам пока погожу.

Выпили.

Соколов помолчал, потом наклонился к мне и произнес почти шепотом:

— Черт знает, чем все это кончится.

 

55. Электра

— Самолет совершил посадку в аэропорту Рима. Температура воздуха за бортом двадцать четыре градуса…

Из зала прилетов я позвонил в отель «Модильяни».

— Это Лонов. Мне нужен номер.

— Здравствуйте, синьор Лонов. Для вас у нас всегда есть номер. Подождите, пожалуйста.

Через минуту:

— Тот же номер, в котором вы останавливались в прошлый раз, вам подойдет?

— Конечно.

— К сожалению, он освободится только в двенадцать. Вы знаете, у нас отъезд до двенадцати, а приезд…

Это я знал.

— Хорошо. Я буду в двенадцать.

На этот раз я возьму машину в рент, не хочу зависеть от посольских.

В «Ависе» дама в форменном кителе встретила меня очаровательной улыбкой.

— «Альфа-Ромео» вас устроит?

— Да, устроит.

Пять минут на оформление — и дама протянула мне связку ключей.

— Машина темно-зеленого цвета. Сектор А в третьем ряду.

Я посмотрел на часы. Девять часов. Надо убить три часа.

— Я могу от вас позвонить?

С той же очаровательной улыбкой дама протянула трубку.

Я набрал номер и сразу же услышал знакомый голос великой актрисы.

— Могу я к вам заехать?

— Вы знаете адрес? Вы за рулем?

Адрес я знал. И был за рулем.

* * *

В дверях меня встретила дама средних лет в строгом сером платье:

— Синьора ждет вас на террасе.

Сначала широкая лестница, потом анфилада комнат: то забитых старинной мебелью, то пустых, как музейный зал, с картинами на стенах. Проскользнув через украшенную замысловатым орнаментом дверь, мы подошли к еще одной лестнице. Спустились по ней и оказались на веранде.

Электра и еще две дамы сидели в соломенных креслах и смотрели телевизор. Все трое были в черном. Электра встала. Тяжелое платье, массивное коралловое ожерелье, карминовые губы делали ее грузной и властной.

— Не пугайтесь, что мы в черном. Днем едем на похороны.

Значит, министр культуры умер. Интересно, кого назначат?

Другие дамы, одна с пышными рыжими волосами, обрамлявшими широкое лицо, в кружевном черном платье, другая в очках, с аккуратной короткой прической, в строгом черном костюме, повернулись ко мне и с интересом принялись меня рассматривать. Электра, неверное, уже успела надлежащим образом меня представить.

Меня усадили в соломенное кресло, и хозяйка познакомила меня с дамами. Рыжая оказалась писательницей, дама в очках — театральным критиком.

Писательница показала на телевизор:

— Господин Ельцин ведет себя как настоящий герой. Мы его явно недооценивали.

— Я еще не знаю последних новостей, — признался я.

— Господин Ельцин с танка обратился к народу. И это было замечательно. Жалко, что мы слышали только перевод. Я убеждена: в подлиннике речь звучала значительно сильнее.

Как по заказу, на экране появился Ельцин. Дамы замерли. Русская речь ворвалась в комнату:

— … Мы абсолютно уверены, что наши соотечественники не дадут утвердиться произволу и беззаконию потерявших всякий стыд и совесть путчистов.

Ельцин говорил медленно, и переводчик СиЭнЭн успевал подумать, прежде чем переводить.

— Мы не сомневаемся, что мировое сообщество даст объективную оценку циничной попытке правого переворота…

Писательница повернулась к мне:

— Мировая общественность действительно может что-нибудь сделать?

— Что мы можем сделать? — перебила ее дама-критик.

Я обратил внимание на Электру. Из-под полуприкрытых век она внимательно следила за мной. Я понимал: она прежде всего хочет понять, на чьей стороне я. Ну что ей сказать! Если те, кто вышел к Белому дому, победят, что будет со мной, с моей работой, я не знаю. Зато если победит мое начальство, я буду в служебном выигрыше. Как говорится, попал в стаю, лай не лай, а хвостом виляй.

— Хотите кофе? — спросила Электра.

Я утвердительно кивнул, и через минуту она явилась с ярким подносом и протянула мне чашку. Потом принесла кофе дамам.

На экране телевизора появилась реклама, дамы дружно вздохнули и разом повернулись ко мне.

— Мы сегодня должны ехать на похороны. Настроение не самое веселое, — вздохнула дама-писательница.

— Кладбище — это вечность. Наше приближение к вечности. Наше единение с ней. Есть очень-очень красивая теория.

Она удобно устроилась в кресле.

— Уж не знаю, так ли все на самом деле…

У нее был густой приятный голос профессиональной рассказчицы нравоучительных историй для детей.

— Это вы о той истории, которую рассказывали мне на прошлой неделе? — вмешалась дама-критик.

— Это не история, а теория. Научная. Ученые говорят, что сон — это торможение нервных клеток…

Она бросила неодобрительный взгляд на даму-критика. Теперь она стала похожа на учительницу математики, которая отрешенно изрекает математические истины, не будучи полностью уверенной, что вся их премудрость войдет в головы учеников.

— Смерть — это полное отмирание всех нервных клеток. Не клиническая, после которой человека еще можно оживить, а биологическая, И если согласиться с тем, что отмирание клеток во время биологической смерти — явление, аналогичное торможению клеток во время сна, то можно предположить, что в момент смерти человек видит сон. И последний сон будет казаться умирающему во столько раз длиннее обыкновенного, во сколько раз количество клеток, отмирающих при смерти, больше количества клеток, тормозящихся во время сна.

Низкий голос писательницы обволакивал. Мне даже стало как-то не по себе.

— Это колоссальная цифра. Если подсчитать, то получится, что пять минут между клинической и биологической смертью покажутся умирающему двадцатью пятью веками. Вы только представьте себе: двадцать пять веков! Не двадцать пять лет, а двадцать пять веков. А разве это не означает, что человек вечен? И стоит ли после этого бояться смерти? Так будет для каждого из нас. У каждого будут свои двадцать пять веков. Сладкие сновидения увидят те, кто не совершил в жизни ничего предосудительного. Страшны и полны кошмаров будут сны тех, у кого нечиста совесть. Не означает ли это, что грешнику уготованы двадцать пять веков ужасов, угрызений совести, страха, ада, а праведнику — двадцать пять веков райских снов, сладких встреч с близкими? Глупым людям — немудреные мелкие горести и радости. Великим — двадцать пять веков, полных мыслей и открытий.

Она замолчала. Потом заговорила снова, но теперь голос у нее уже был другой, обыкновенный, без эмоций:

— Так это или нет, кто скажет!

Электра встала и открыла дверь в сад. Я понял, что она хочет поговорить со мной наедине. И поднялся тоже. Мы вышли в сад.

— Вы приехали ко мне, чтобы по заданию своего начальства просить поддержать этих мерзавцев?

— Да. Я получил такое указание.

— Я хочу слышать ваше мнение. Не мнение вашего начальства, а ваше.

— Я не знаю. Я согласен на все, лишь бы избавиться от Горбачева.

Электра помолчала. Потом резко повернулась к мне:

— Что я должна сделать?

— Осудить путчистов. Сказать мне, что порываете с нами. И наговорить массу грубостей.

— Считайте, что я вам это сказала.

— Выгнать меня, наконец, — я не переворачивал пластинку.

— Я вас выгоняю. Только не уходите.

Я хотел продолжить, но она остановила:

— Может быть, вам лучше остаться у нас в стране?

— Я еще не решил.

— Если вам будет нужна моя помощь…

Она подошла ко мне вплотную, и я почувствовал дурманный запах ее духов и помады.

— Если вам будет нужна моя помощь, вы можете обратиться ко мне при любых обстоятельствах. При любых обстоятельствах.

Она была близко-близко. Я опустил глаза. Я не знал, что делать: Кики, Лоретта, Ася, здесь все просто. Но великая актриса…

Она как будто поняла, шлепнула меня по плечу:

— Пошли к моим дамам. А мои слова запомните. Я ваш друг. Друг при любых обстоятельствах.

Мы вернулись на террасу.

Там продолжали спорить о теории дамы-писательницы. Дама-критик, судя по всему, была убежденной материалисткой:

— Я проконсультировалась у специалистов по поводу вашей теории. Они утверждают, что с научной точки зрения как раз все наоборот. Сновидения возникают тогда, когда отдельные участки головного мозга остаются незаторможенными.

Но Электре теория понравилась:

— Не разочаровывай меня.

На экране снова реклама.

Я посмотрел на часы. Пора. Я встал.

— Жалко, что вы быстро уходите, — жеманно процедила дама-писательница.

— Действительно очень жалко, — деловито отозвалась дама-критик. — Сейчас очень интересно послушать человека из России.

Я остановился у дверей:

— Кстати, про историю со снами. Один мой друг, человек совершенно праведный, подъехал к бензоколонке заправить машину. А колонка возьми да взорвись. И он вместе с ней.

— Ну и что? — дама-писательница удивленно подняла брови.

— А то, что бедняга остался без нужных пяти минут и без двадцати пяти веков блаженства. Так что всего в жизни не предусмотришь.

 

56. Даже у длинных историй бывает конец

В гостинице я был в половине первого. Сразу же позвонил в посольство. Тростников уехал домой обедать. Домашний телефон его я знал.

— Как в отношении семги под малиновым соусом?

Он все понял и не спросил, кто я.

— За вами заехать?

— Я за рулем. Через сколько будешь?

— Через двадцать минут.

Тростников появился через полчаса.

— Десять минут ушло на объяснение жене? — спросил я.

— Она очень неправильно поняла события в Москве. — Он засмеялся. — Считает, что нам теперь работать не надо.

— Не могу сказать, что я очень уж другого мнения. Но все-таки.

— Я задержался, поскольку ездил в посольство, на всякий случай прихватил ваш швейцарский паспорт и документы к нему. Подумал, могут вам понадобиться. Молодец, просто молодец.

— Как вы и сказали, отлет из Монреаля и прилет в Рим проставили.

Я взял документы.

— Где Кузякин? Не объявлялся у вас?

— Нет. Не объявлялся.

— Что-нибудь особенное произошло в посольстве за два-три дня до московских событий?

— Ничего.

— Припомни. Что-нибудь необычное.

Он покачал головой.

— Ладно. Прости. Возвращайся к жене.

— А вот это уж нет. Перекусим — и в «партком»?

— Перекусим — согласен, а в «партком» как-нибудь в следующий раз.

* * *

После обеда я отправился в отель. В три вышел на улицу и из автомата вблизи площади Испании позвонил Лоретте в госпиталь.

— Я хочу…

Она меня оборвала:

— Приезжай прямо сейчас к госпиталю.

Это что-то новое. И вряд ли приятное.

Лоретта ждала у входа.

— Идем.

Мы прошли молча шагов десять.

— Садись.

Я сел на скамейку.

— Два дня назад меня вызвал директор госпиталя. Виктория донесла, что ко мне ходит русский и я устраиваю ему встречи с каким-то человеком.

Она замолчала. А я подумал: «Надо сегодня же отсюда убираться». Лоретта продолжала:

— Я объяснила ему, что знаю тебя много лет, с тех пор, когда еще была в Движении юных коммунистов уд’Алемы, и что организую тебе встречи с мужчиной. Потому что ты… любишь мужчин.

От удивления я раскрыл рот.

— Ты можешь предложить что-нибудь другое?

Ничего другого предложить я не мог.

— Я объяснила ему, что у вас в стране за мужеложество сажают в тюрьму и ты очень боишься…

— Ну и что он?

— Понял. Сказал мне, чтобы я ни в коем случае не сообщала в полицию. С Викторией он сам разберется, но посоветовал мне пока с подобными свиданиями повременить. Я согласилась.

— Правильно сделала.

— Правильно сделала еще и потому, что вчера ко мне без предупреждения явился Крокодил. Сказал, что уезжает в Австралию. Я спросила, надолго ли. Он ответил, что навсегда и пришел прощаться. Просил передавать тебе привет.

— Он говорил что-нибудь особенное?

— Нет. Он был всего десять минут. Объяснил, что больше не может, и так рискует. И еще… Я бы просила тебя, Евгений, мне больше не звонить. Во-первых, потому, что я помогала одному строю, другому помогать не намерена. И во-вторых… у меня есть друг. Я немолода…

Я все понял.

— Спасибо за все. Нет ничего бесконечного.

Она встала и пошла. Не оглянувшись.

И действительно ничего бесконечного нет.

* * *

Плохо. Очень плохо. И то, что меня сдала Виктория, и то, что сбежал Крокодил. Нет гарантии, что завтра Виктория не донесет в полицию. Но на сегодня, по крайней мере, я могу быть спокоен. Хотя надо уезжать отсюда. И побыстрее.

Я поехал к Капитолию. Удачно припарковал машину и прошел до форума.

Из форума можно пройти в Джаниколо. В отличие от форума, там всегда мало народа. Можно спокойно пройти по старинным античным улочкам и еще раз подумать о суетности повседневных забот.

Вернулся я в отель поздно вечером.

 

57. Павлин

Утром я пошел завтракать, а, когда вернулся, портье предал мне записку: «Позвоните Володе».

— Что вы скажете в отношении «парткома»?

Одиннадцать утра. Рановато.

— Через полчаса буду.

* * *

— Евгений Николаевич, может быть, это и неважно.

Но вы спросили, не было ли в посольстве чего-либо необычного в последние дни. Я вспомнил, что в пятницу посол запросился на прием к министру иностранных дел и поехал без переводчика. Странно.

Это действительно странно.

— Он потом записал беседу?

— Да. Но не показал никому, сразу отправил в Москву.

— И что было в той беседе?

Тростников рассмеялся:

— Ничего особенного. Лично министру. Ваше задание относительно поставки продовольствия выполнил. Получил принципиальное согласие. О дальнейшем буду информировать.

— Есть какие-нибудь идеи?

— Никаких.

— Что говорят посольские?

— Ничего. А им вообще на все плевать.

— Посол говорит на каком-нибудь языке?

— Только по-русски и то очень плохо.

— Значит, переводчик был с итальянской стороны.

— Очевидно, так.

— Ты знаешь переводчика Министерства иностранных дел, который приходит на переводы?

— Знаю. И вы его знаете. Павлин.

Этого я знал.

— По-прежнему работает?

— А то как же! Только стал еще более важным.

— И все-таки мне не верится, что посол мог доверить перевод Павлину.

— Сейчас время такое. Но… Кое-что я сегодня разведал. Побеседовал с посольским шофером. О том, о сем. Потом невзначай спросил его, как получилось, что посол поехал на прием один. Оказывается, не один. Они заехали за кем-то и поехали с ним к министру. Причем обратно посол сел в машину один.

— Очень любопытно.

— Любопытно.

— Надо бы узнать, в какую гостиницу они заезжали.

— Обижаете, начальник. Они заезжали в гостиницу Валдорф Астория на улице Альберто Кадлоло. Это очень-очень дорогая гостиница.

— Никаких мыслей?

— Никаких. Никто из русских там не живет.

Я подумал, потом попросил:

— Не мог бы ты достать мне домашний адрес Павлина?

Тростников расплылся в улыбке:

— Опять обижаете, начальник. Вот на этом листке написан адрес. Я вам могу объяснить, как туда доехать. Поедете один?

— Один.

— Прикрытие не нужно?

— Нет.

* * *

Возле дома, где жил Павлин, стоял автобус «Мерседес» и толпился народ. Я сначала не понял, что происходит. Но потом обратил внимание на надпись на автобусе: «RAI Uno», первая программа итальянского телевидения, и увидел Павлина, беседующего с корреспондентом. Как всегда важный, с трубкой в руке, в бордовом галстуке бабочкой, Павлин стоял у дерева возле нарядной двухэтажной виллы.

Я подошел к маленькому монитору около автобуса и прислушался.

Речь Павлина текла рекой:

— В этот час весь советский народ, полный любви и признательности к своему президенту, встал на его защиту. С именем Горбачева люди идут на митинги, готовятся сопротивляться военному нашествию. Не пропал даром тот огонь свободы, который этот самый великий человек столетия зажег в сердцах своих сограждан, еще пять лет назад бывших послушными рабами тоталитарной машины. Люди выбирают свободу.

Интервью закончилось, телевизионный «Мерседес» отъехал, и Павлин направился к дому.

— Можно вас на минуту?

Он обернулся:

— Конечно, конечно.

— Мне бы хотелось задать вам несколько вопросов.

— Простите, кто вы такой? Я вас не знаю.

— Я сейчас все объясню.

Последние слова я произнес по-русски.

Это подействовало. Павлин улыбнулся:

— Вы советский корреспондент?

— Нет. И я не из посольства.

— Откуда вы?

— Я хотел бы поговорить с вами.

— Это касается нынешних событий в Москве?

— Нет, речь пойдет о событиях недельной давности.

Павлин поморщился:

— Может быть, мы поговорим завтра утром, в Министерстве?

— Это недолго. Всего один вопрос.

— Это срочно?

— Я не стал бы прилетать из Москвы из-за несрочного дела.

Он посмотрел на меня усталым взглядом, что должно было означать: мне, конечно, жаль тратить драгоценное время на вопросы недельной давности, особенно сейчас, когда дорога каждая минута, и вы это могли бы понять; но уж коли вы здесь и из Москвы, а сейчас там…

— Хорошо.

Он подвел меня к увитой плющом резной дубовой скамейке.

Удобная скамейка, оценил я. Ни из дома, ни с улицы нас не будет видно.

— Я вас слушаю.

Я хорошо знаю эту категорию людей: импозантный вид, лоб мыслителя, философская задумчивость и обескураживающе низкие мыслительные способности. Они считают себя гениями, уверены, что перерабатывают и что весь офис держится только на них. Они до упоения самолюбивы и болезненно обидчивы, очень берегут свою жизнь и полагают это совершенно логичным, так как считают ее достоянием всего человечества. Их трудно запугать, но если задавать им несложные загадки, такие несложные, чтобы они могли, поднатужившись, отгадать, то отгадки они будут воспринимать как свое мудрое открытие и, следовательно, как истину в первой инстанции. Ключом в разговоре с ними служат магические слова «вы же умный человек»: «Вы же это понимаете, вы умный человек. Все умные люди поступают так». После этого они непременно сделают то, что никогда бы не сделали, если бы их просили или убеждали, сделают, будучи совершенно уверенными, что приняли решение сами, без чьей-либо подсказки.

Павлин уселся на скамейку:

— У меня действительно мало времени.

— Хорошо. Я вас не задержу. Но сначала давайте поставим все точки над «i». Я вооружен и применю силу при любом вашем неосторожном движении. Но если вы ответите мне на вопрос, я уйду, не причинив вам вреда.

Павлин замер:

— Это угроза?

— Нет. Это необходимость.

— Вы террорист?

— Нет.

— Кто вы такой? Я сейчас же вызову полицию!

— Полицию вы вызвать не успеете. А кто я такой… Вы умный человек, вы должны догадаться.

«Это тебе первая загадка, — подумал я. — И очень простая».

Павлин легко раскусил и величественно улыбнулся:

— Я встречал людей из вашего ведомства куда более вежливых, чем вы.

— Значит, вы догадались.

Павлин покраснел, надулся. Всем своим видом он выказывал благородное негодование:

— Если вы продолжите в таком духе, я вынужден буду…

— Пожаловаться Горбачеву, — докончил за него я.

— Поздно.

— Тем не менее, я сейчас уйду.

Павлин как прилип к скамейке. Его благородный профиль удлинился и потухшая трубка взмыла вверх.

— Вы мне ответите на один вопрос и уйдете.

Павлин ответил неожиданно покорным и деловым голосом:

— Хорошо. Все вопросы, в конце концов, можно решить без дешевой пинкертонщины.

Он снова обрел уверенность.

— Итак, что вас интересует?

— Меня интересует, о чем говорил наш посол с де Микелисом во время их последней встречи несколько дней назад.

— Это государственная тайна.

— Я знаю. Говорите.

— Это действительно государственная тайна.

— Вы опять за свое! Вы же умный человек. И опытный. Вы должны понимать, что я не уйду отсюда до тех пор, пока вы не ответите на этот вопрос.

«Сейчас он должен догадаться, что “я не уйду отсюда” означает и то, что “и он не уйдет отсюда”», — подумал я.

— Вы мне угрожаете! — снова возмутился Павлин.

Он продолжал сидеть. Шея у него стала красной, такой же, как бант. Хорошо выбритые щеки блестели, наверное, еще раз брился перед интервью. Помолчав, Павлин хитро улыбнулся и как можно более коварно спросил:

— А почему бы вам не поинтересоваться у вашего посла?

— Мы хотим сопоставить его показания с вашими.

«Ну, теперь крути шариками, Павлин, — думал я. — Задачка посложнее. Ты должен сообразить, что, коли есть “показания”, то должно быть и следствие. И следствие проводит организация, которую ты знаешь».

Павлин среагировал быстро:

— Посол арестован? — спросил он.

«Молодец!» — похвалил я его про себя и вслух:

— Нет. Он в клинике.

— Он болен?

— Нет. Это специальная клиника. К нашему разговору это не имеет отношения.

«Сейчас он должен догадаться, что я имею в виду псих-лечебницу», — приготовился я.

— Я думал, в вашей стране уже отказались от преступной практики принудительной психиатрии, — голос Павлина налился медью.

— Это клиника не для душевнобольных. Это специальная клиника. Там лежат разные люди.

— И не всегда по собственной воле, — догадался Павлин. — Но вы забыли про мировое общественное мнение.

— Мировое, это верно, — согласился я. — В эту клинику помещены не только граждане нашей страны.

— Вы насильно запираете туда иностранцев?! — возмущению Павлина не было предела. — Вы воруете их?!

Я примирительно улыбнулся:

— Напрасно вы принимаете это близко к сердцу. Я вам уже сказал, это клиника не для душевнобольных.

В дверях дома появилась девочка лет десяти и позвала Павлина.

— Может быть, мы пройдем в дом? — неуверенно предложил он.

— Ответьте мне на мой вопрос. И я уйду.

— Ответить на ваш вопрос я не имею права. Иначе нарушу профессиональную этику. Хотя, впрочем, это не самое главное. Главное, что это государственная тайна. Девочка продолжала звать Павлина. Тот махнул рукой:

— Подожди, я сейчас.

Девочка скрылась в доме.

Я молчал. Павлин ерзал на скамейке:

— Мне не дает покоя ваша клиника. Если это не псих-лечебница, то что?

— Там ведутся работы по изменению расовых признаков.

Павлин смотрел на меня широко раскрытыми глазами, а я думал: «Ну и чепуху несу!» и продолжал:

— Там людям меняют расовые признаки и пол. Вас, к примеру, можно сделать китаянкой или негритянкой.

— Меня? Китаянкой? — Павлин налился краской. — И что потом?

— Ничего. Потом отпускают. Иногда увозят куда-нибудь в Перу, в Боливию.

— Вы это делаете насильно?

— Это другая сторона вопроса. К научным исследованиям не имеет отношения.

Павлин молчал. Он уже видел себя китаянкой в Боливии. Перед его глазами возник латиноамериканский пейзаж, кактусы, палящее солнце, пролетающий кондор и он, сгорбленная старая китаянка в широкополой шляпе, плетущаяся по узкой тропинке. Я не мешал. Я ждал.

— Хорошо, я вам отвечу, — вздохнул Павлин.

— Только я хочу вас предупредить: от вашего ответа зависит будущее посла. Если показания не совпадут…

— Я понял. Чтобы они совпали, надо говорить правду.

«Умница!» — подумал я и кивнул.

— Итак, вас интересует, о чем говорил ваш посол с де Микелисом во время их последней встречи?

— Да.

— Посол сказал, что ваше правительство готово прекратить всякую помощь нашим коммунистам и взамен хотело бы получить кредиты, которые будут использованы для покупки в Италии продовольствия.

— И что ваш министр?

— Он спросил, какой кредит хотело бы получить советское правительство.

«Ну и подонки», — подумал я.

— Посол ответил, что этот вопрос могли бы решить компетентные организации.

Скорее всего, это действительно было всё. Я задумался. Молчал я долго. Нарушил тишину Павлин:

— Я снова про клинику, о которой вы рассказали. Там, вероятно, возможны и обратные опыты. Из негров можно делать белых, из женщин — мужчин. Очень широкие возможности. Значит, в конце концов, эти опыты направлены на удовлетворение потребностей людей, и конечная их цель — общая гармония, счастливое будущее человечества. Это очень перспективно! Если рассматривать права человека, как право отдельной личности на гармоничное развитие…

Я прервал его размышления:

— Кто переводил?

— Я.

— Вы не удивились, что посол явился без переводчика?

— Нет. В последнее время он несколько раз приходил без переводчика.

«Ну, подонки», — продолжал я думать. Потом спросил:

— Но ведь в последний раз он пришел не один?

— Да, с ним был еще один человек.

— Он переводил?

— Нет. Мне кажется, он не говорит по-итальянски.

— Вы раньше встречали его?

— Да. Он уже несколько раз приходил с послом.

— И вы, конечно, не помните его имя.

— Почему не помню? Помню. У меня отличная память. Его зовут Марат.

Кузякин! Так вот он чем сейчас занимается! А раз это Кузякин, то я знаю, в каком отеле он остановился.

Это все, что мне было нужно от Павлина. Он понял:

— Я могу идти?

— Да.

 

58. Кузякин

— Валдорф Астория, — отчеканил строгий женский голос.

— Моя фамилия Кузякин. Я остановился у вас в гостинице.

— Чем могу вам помочь, господин Кузиакин?

— Я, я… — я подбирал слова, как это делают люди, плохо говорящие на иностранном языке. — Я забыл номер комнаты, в которой остановился, а мне нужно сказать моему другу, чтобы послание…

— Я вас понимаю, господин Кузиакин. Это случается. Одну секунду.

И через полминуты:

— Ваш номер двести восемьдесят пять.

* * *

Чем выше класс гостиницы, тем легче попасть в номер, для этого достаточно иметь респектабельный внешний вид.

Блондинка в форменном, салатового цвета пиджаке, стучала по клавиатуре компьютера.

«Это она со мной разговаривала, — решил я. — Надо подождать кого-нибудь другого».

Через пару минут из служебного помещения вышел парень в таком же салатовом пиджаке. Набрав скорость, я заспешил к нему навстречу и, поравнявшись, бросил:

— Двести восемьдесят пять.

Парень машинально снял с доски ключ и протянул мне.

В том же темпе я направился к лифту.

На втором этаже никого не было. Я не спеша подошел к номеру с бронзовой табличкой 285, вставил ключ и осторожно открыл дверь.

Комната, как комната: кровать, две тумбочки, секретер, два кресла, холодильник, телевизор; на кровати — рубашки и галстуки, в креслах — газеты, на прикроватной тумбочке — пустые бутылки из-под минеральной воды, видавший виды кожаный чемодан на специальной подставке.

Я пошарил по тумбочкам — пусто, открыл чемодан — ничего особенного, заглянул в ванную. Потом остановился в центре комнаты, решая, что делать дальше. Открыл холодильник — обыкновенный гостиничный набор, посмотрел под кровать — ничего.

Дверь открылась бесшумно. В дверях стоял улыбающийся Кузякин.

— Какой сюрприз! Молодец. Профессионал.

Он взял меня за руку, приложил палец ко рту и потащил из комнаты. Мы вышли в коридор. Кузякин вынул из кармана ключ и открыл номер через два от своего:

— Входи.

Номер был такой же, как и тот, из которого мы вышли.

— Сняли друзья. Местные о нем не знают. Здесь можно говорить.

Он включил телевизор. На экране появился Янаев, потом какой-то отставной военный начал высказываться в пользу ГКЧП. Кузякин выключил телевизор:

— Ничего у них не получится. Мы с тобой это знаем. Они все сами хотели сделать, а ничего не умеют. Даже стоящего переворота не могут совершить. Арестовать два десятка горлопанов не в силах! Одно хорошо, Горби — хана. Страшный человек этот Горби. И баба у него страшная.

Он вынул из холодильника две маленькие бутылки «Лоран Перье», два фужера, налил:

— Кейс так и не нашел?

— Нет.

— Продолжаешь искать?

— Продолжаю.

— Я слышал про него. Я знаю человека, который помог продать камни. Он говорит, что отвез Топалова в Амстердам, тот камни продал, потом сел в самолет и улетел.

Это совпадало с моими данными.

— Ты знаешь, что Топалова убили?

Это мне хорошо известно.

— Знаю.

— Обрати внимание, убили в Онфлере. И кейс не нашли.

Это уже новая для меня информация. И очень важная.

— Ты точно знаешь, что не нашли?

— Точно.

— Откуда это известно?

— Я искал «фельдмаршала». Помнишь, я тебе рассказывал про наркотик. Да ты и сам в курсе. Мои знакомые были уверены, что этот «фельдмаршал» у Топалова. Искали очень тщательно. Нету! Если бы кейс был у него, то его нашли бы.

— Понятно.

— Это тебе поможет?

Конечно, поможет. Я знал, что Топалов с кейсом куда-то уехал. Но теперь я знаю, что вернулся он в Онфлер без кейса.

— Поможет.

— Есть какие-нибудь идеи, где он мог его спрятать?

— Никаких. Как у тебя с «фельдмаршалом»?

— Почти порядок. Он попал к одним бандитам, те его продали шейхам. Но не весь. Кое-что я забрал. Как ты меня нашел? Продал посол?

— Продал, но не посол.

Кузякин достал из холодильника еще две маленькие бутылки «Лоран Перье», начал деловито открывать. Его лоб и те части щек, которые оставались без бороды, отливали темно-красной медью. «Чего он такой красный?

— подумал я. — От загара или не просыхает?»

— Ладно, скажу. Продал итальянский переводчик.

— Павлин?

— Павлин. Я на него поднажал.

— Хорошо поднажал? — Кузякин рассмеялся.

— Хорошо.

— Теперь это уже не секрет. Знаешь, что я делал в Монпелье?

— Нет.

— Монпелье — город, где сосредоточены лучшие медицинские кадры Франции. Да куда там Франции, всей Европы! Мы собирались закупить там медицинское оборудование. Перевели огромную сумму денег. И моя задача была вернуть эти деньги, но не тем, кто их отправил…

— А в банк «Люмме и Корпкс», — подсказал я.

— Верно.

— И кредит, о котором говорил посол, тоже пошел бы в этот банк?

— Именно так.

— И люди, с которыми я тебя встретил в ресторане, тоже связаны с этим банком?

— Нет. Совсем нет. Ты понимаешь, я приехал их убеждать совершить одну сделку, а они, оказывается, приехали меня убеждать. И чтобы меня подмазать, привезли мне девиц. Одинаковых, как карандаши. Но в постели одна — Марья-искусница, и какая! А две другие Василисы Прекрасные, и ничего больше.

Он положил руку мне на плечо:

— Старикашка, а тебе отсюда надо линять. Быстро-быстро! Брось ты этот кейс! Сейчас не до жиру.

— А куда? Дома, сам видишь, что творится! Что посоветуешь?

— Можно и так, и этак. Позвони мне домой в субботу. Где окажешься, оттуда позвони. Если меня не будет, скажи, как тебя найти. Деньги нужны?

— Вроде бы нет.

— Не стесняйся, старикан. Я тут, знаешь, хитрые компании создаю, деньжищ вокруг! И все безотчетные.

Он открыл бумажник, вытащил пачку стодолларовых купюр:

— Возьми пару-тройку, сгодятся. На первое время.

Я взял три купюры. Кузякин засунул бумажник в карман:

— Мы с тобой еще поработаем. На дизеле. Помнишь?

— Он захохотал и ткнул меня в бок.

Как не помнить! Эту кузякинскую частушку я хорошо знал: «Мы с приятелем вдвоем работали на дизеле…».

Я поднял стакан:

— Давай на прощание.

— Давай. И поверь, старикашка, я тебя действительно очень люблю. Знаешь, как было бы здорово поселиться вместе где-нибудь на Канарах, а? На всю оставшуюся жизнь.

 

59. Листьев

В отеле я мог спокойно рассуждать: девятого апреля Топалов получил кейс и оставался в Риме до семнадцатого. Что делал, не знаю; со слов Сосульки известно, что он был в художественном салоне.

Что он делал в Риме целую неделю с кейсом, полным необработанных алмазов? Это, конечно, не бриллианты, но и не морская галька. А он трусоват. Он побоялся бы держать их в гостинице и постарался бы поскорее от них избавиться. А если такой вариант? Седьмого он получил кейс — и сразу в Онфлер. Связался с Марком, тот помог ему продать камни и он вылетел… назад в Рим. Без камней, но с деньгами.

Здесь, в Риме, он припрятал кейс и спокойно вернулся в Онфлер.

Я включил телевизор. На экране портрет Электры и голос диктора:

— Назначена министром культуры.

Надо будет позвонить, поздравить.

Припрятал кейс с деньгами в Риме. Один или вместе с Крокодилом. Скорее всего, один. Иначе Крокодил не стал бы рассказывать о том, что Сосулька видела его в художественном салоне. А может быть, наоборот. Припрятали они вместе. Крокодил слинял, говорит, в Австралию. Знаю я, в какую Австралию. Сидит себе спокойно в Женеве, рыбку кушает. Когда он узнал, что Топалова убили, понял: самое время доказать мне, будто кейс спрятал Топалов. Один. Без него. Тут и понадобилась сказка о том, как какая-то Сосулька видела того в Риме. Пройдет время, он вернется в Рим и заберет кейс.

Я набрал номер.

— Синьора Игельвертора, пожалуйста.

Синьор подошел тут же.

— Во-первых, вы оставили машину с зажженными фарами. Во-вторых, надо поговорить.

— Ладно. Напротив «парткома» кафе знаешь?

— Знаю.

— В полшестого подойдет?

— Лучше в шесть.

— Согласен.

За несколько дней всё изменилось. Теперь можно встречаться открыто.

Листьев появился точно в шесть часов.

— Честно скажу, не ожидал. Так все быстро… Как ты думаешь, чем все кончится?

Я не знал.

— Без понятия.

— И я тоже. Но во всяком случае всё начинается с новой страницы. У тебя есть вопросы?

— Один. Ты знал Типографа?

— Топалова? Знал. Я тебе уже говорил об этом.

— Давно?

— Лет двадцать.

— Что он за человек?

— Сразу трудно сказать. Но человек он скверный.

— Чем увлекается? Личные связи.

— Мы сначала думали, что он по мальчикам, оказалось, нет. Вообще-то он натура художественная. Считает себя скульптором. Где-то под Парижем у него даже лет десять назад была мастерская. Там он творил… Лепил скульптуры. Нечто ужасное в два-три метра высотой. Потом разочаровался и все скульптуры разбил. И правильно сделал. Как ты думаешь, моей жене теперь разрешат ко мне приехать?

Стоп. Где-то это я уже слышал. Ну, конечно. Крокодил мне говорил, что отец у Сосульки скульптор. И скульптор странный. Каждая скульптура — величиной с памятник на площади.

* * *

Листьев ушел, а я купил у мальчишки вечернюю газету. Политика, политика, спорт, финансы… это меня сейчас не интересует; наконец — культурная жизнь. На полстраницы — Электра в королевской мантии и крупными буквами: «Театр Латино. Новый министр сегодня вечером в эпосе “Ночные феи”». Но и феи меня сегодня тоже не интересовали. Я открыл следующую страницу и углубился в изучение художественных выставок. И здесь мне повезло. «Вернисаж: школа Пикассо в Риме. Торжественное открытие — 19.00». Я посмотрел на часы: 19.10 — и допил кофе.

 

60. Художник

При входе предлагалось предъявлять пригласительный билет. Но солидный вид дипломата советского посольства, решительная походка, небрежный кивок даме у входа сработали безотказно. Со мной самым вежливым образом поздоровались и пригласительного билета не спросили.

Торжественное открытие уже состоялось. Люди толпились у стойки, где разливали прохладительные напитки, и у картин в первом зале.

— Сколько залов? — спросил я у человека с красной повязкой.

— Три.

«Вот удивятся посольские, увидав меня здесь», — думал я, протискиваясь во второй зал. И в этот момент заметил человека, ради которого пришел.

«Прогрессивный» художник тоже меня увидел, узнал и с радостным: «Такие события! Такие события!» подлетел ко мне, изящно обогнув по дороге двух крупногабаритных матрон.

От него пахло спиртным, и был он традиционно небрит. Глаза излучали неподдельную радость, руки описывали полу-дуги.

— Такие события!

Он принялся пересказывать последние новости из Москвы, но я обрезал:

— Мне нужна информация.

Тот сразу осекся и стал серьезным.

«Из него неплохой осведомитель может получиться», — отметил я.

— Мне нужны сведения об одном скульпторе.

Я пытался поподробнее припомнить, что Крокодил говорил об отце Сосульки. «Очень странный скульптор. Каждая скульптура — величиной с памятник на площади. При случае можно внутри от полиции спрятаться».

— Этот скульптор, — неуверенно начал я. — Он работает… Он работает… — я никак не мог найти подходящих слов. — У него каждая скульптура — величиной с памятник на площади. Монументалист.

— Длинный Пипо, — уверенно изрек художник. — Он умер месяца два назад.

— У него есть дочка, — осторожно продолжал я.

— Длинный Пипо, — повторил художник.

— Вы не знаете, где у него была мастерская?

— В самом конце Номентаны, в доме, где внизу продают аквариумных рыбок. Только это не мастерская, а дерьмо. О покойниках дурное не говорят, но он все равно как скульптор дерьмо.

— Меня интересует его дочь.

Художник понимающе хрюкнул:

— К ней надо с подходом. Пару иностранных слов сказать. Про высокие материи поговорить. А остальное как у всех. Ноги, правда, никудышные.

— Их можно отбросить, — подсказал я.

Художник загрохотал:

— Желаю удачи. Как вам выставка?

Я замялся:

— Как вам сказать…

Оказавшийся рядом субъект в кожаной куртке без приглашения вступил в разговор:

— Выставка? Вы называете это выставкой? Еще одно доказательство вечной бесталанности неутолимого безумства, вот что это такое! Бесталанность безумства.

— В зависимости от того, что считать безумием, — спокойно отпарировал художник и угрожающе повернулся к субъекту.

Я счел за благо тихонько смыться.

У выхода дама спросила:

— Как вам выставка?

— Это еще одно доказательство вечной мудрости неутолимого рассудка, — многозначительно продекламировал я.

Дама что-то хотела ответить, но я уже был на улице. До Номентаны минут двадцать.

 

61. Сосулька

Магазин с рыбками я нашел сразу, аккуратный трехэтажный домик с балконом на третьем этаже. Стеклянная дверь в магазин, рядом другая с интерфоном. Я нажал кнопку. В динамике зашипело, потом женский голос спросил:

— Кто это?

— Я в отношении скульптур вашего покойного отца.

— Уже поздно.

— Я не надолго.

— Кто вы такой?

— У нас есть общие знакомые. Манини. Альбер.

Под этим именем в Риме жил Крокодил.

— Поднимайтесь.

Я поднялся на второй этаж. Всего одна дверь. Когда я подошел, она открылась, и я чуть было не столкнулся с женщиной лет тридцати, в роговых очках, в строгом синем брючном костюме.

«Давно не Джульетта и далеко не Афродита», — отметил я про себя. Я представлял себе Сосульку совершенно другой.

— Проходите.

Я оказался в квадратном холле, обтянутом серыми узорными матерчатыми обоями. Одну сторону квадрата занимал камин, напротив окно, закрытое тяжелыми занавесками, в одном углу широкий старинный диван, в другом — этажерка с книгами, слева и справа стены, сплошь увешанные картинами. Разные по стилю, они были вставлены в совершенно одинаковые посеребренные рамки, поэтому и сами с первого взгляда казались одинаковыми. На одном кресле валялась шаль. Здесь хозяйка, видимо, сидела до моего прихода. Сидела, читала и слушала музыку: диск проигрывателя на этажерке все еще вертелся, книга в коричневом переплете лежала на полу рядом с креслом.

— Какова цель вашего визита?

— Цель визита? — переспросил я. — Хочу сначала на тебя посмотреть, а там видно будет.

Она вздрогнула:

— Я вам не давала повода так со мной разговаривать.

Большая камея раскачивалась на ее груди, и она все время поправляла ее рукой.

— Для начала мы поговорим о человеке, с которым ты спала.

Не дождавшись приглашения, я плюхнулся в кресло.

— Мы ни о чем не будем говорить. Вы сейчас встанете и уйдете. Пока я не вызвала полицию.

— А ты знаешь, что твой любовник — русский шпион? И он сбежал.

Слова эти не произвели на Сосульку никакого впечатления.

— Поторопитесь уйти, пока я не вызвала полицию.

— А ты и вправду сосулька. Смотри, как бы не растаять.

При слове «сосулька» она вздрогнула, потом спокойно произнесла:

— Уважаемый синьор, вы можете меня шантажировать, можете меня пугать, но если вам что-то от меня нужно, советую прежде всего изменить тон.

— Мне действительно от тебя нужна кое-какая информация.

— В таком случае потрудитесь вести себя приличнее. Ее верхняя губа брезгливо изогнулась, и теперь губы образовывали равнобедренный треугольник. «Типичная интеллектуальная мымра, — соображал я. — С такой чем грубее, тем эффективнее».

— Тебя давно пороли?

Сосулька выпрямилась:

— Как вы смеете!

Я повторил:

— Я спросил, давно ли тебя пороли.

Негодованию Сосульки не было предела:

— Убирайтесь отсюда! Немедленно! Вы гадкий, невоспитанный человек!

Я улыбнулся:

— Или ты хочешь сначала нокаут? Ты знаешь, как выглядит Снегурочка после того, как ее пропустят через стиральную машину? И не зли меня. Спусти штаны и ложись на диван.

Я расстегнул ремень.

— Вы действительно собираетесь меня пороть? Меня никогда не пороли.

— Начать никогда не поздно.

Она покорно села на диван:

— Очки снимать?

— Сначала штаны.

— Вы садист?

— Нет. Мне нужны кое-какие сведения, а ты ведешь себя невежливо, ложись и снимай штаны.

— Послушайте, — она уже сняла очки и держала их в руке. — Давайте договоримся. Скажите точно, что вам от меня нужно. Я только на первый взгляд кажусь строгой и несговорчивой. — Она попыталась улыбнуться. — На самом деле я очень уступчивая и компанейская.

Это другой разговор.

Я продолжал вертеть ремень:

— Тогда почему ты мне не отвечаешь на вопросы?

— Мой бог! — взмолилась Сосулька. — Да вы мне ни одного вопроса не задали!

«И верно», — подумал я.

— Сейчас начну задавать. И ты будешь отвечать.

— Буду, — она надела очки.

— Где ты работаешь?

— У меня маленький книжный магазин.

«Сволочь Крокодил, — подумал я, — и здесь провел!»

— Я продаю книги по философии, социологии. — Она помолчала, потом укоризненно покачала головой. — А вы хотели меня выпороть!

Действительно. Выпороть специалистку по философии и социологии!

— Какие сведения ты передавала своему русскому другу?

— Он действительно шпион?

— Еще какой!

— Но вы тоже не местный.

— Не твое дело.

— Верно, не мое, — поспешно согласилась Сосулька.

— Ты знала, что он русский?

— Он говорил, что русский, но жил в Бразилии, и его усыновил какой-то швейцарец.

«Этот мерзавец еще и легенду переврал!»

— Никаких сведений я ему не передавала. Мне казалось, — она неуверенно развела руками, — его заинтересованность мною носила другую направленность. Кроме того, какими сведениями я располагала? Никакими!

— Кто тебя с ним познакомил?

— Один общий знакомый. Поклонник моего отца.

«И здесь мерзавец провел. Не Крокодил, а барон Мюнхгаузен».

— Что это за человек?

— Тоже скульптор. Но любитель.

И тут забрезжил свет.

— Скульптор, говоришь? Любитель? А кто он такой, этот любитель?

— Он держит небольшую типографию. Но не у нас. Сейчас он живет во Франции.

— В каком городе, помнишь?

— Нет. Но где-то на севере. Он не любит жару.

Горячо!

— А откуда ты знаешь, что он скульптор?

— Я видела его работы.

— Где?

— У нас.

— Где у вас?

— В саду. Там мастерская моего отца. Отец ее очень любил и там работал.

— И этот хозяин типографии тоже там работал?

— Когда он жил здесь, то работал. И когда приезжал погостить.

— Когда он был у вас в последний раз?

— В апреле.

Совсем горячо.

— Работал?

— Да.

— И его работы в мастерской твоего отца?

— Конечно.

— Я хочу посмотреть.

— Сейчас уже темно. При электрическом свете вы не получите полного впечатления.

Я успокоил:

— Не волнуйся, получу.

— Вы хотите их посмотреть именно сейчас? — удивилась Сосулька.

— Прямо сейчас.

— Вы так интересуетесь искусством?

— Искусство занимает важное место в моей жизни.

— Тогда идемте, — она решительно направилась к двери.

Мы вышли в коридор, кончавшийся двумя лестницами: одна вела вверх, другая — вниз.

— Куда ведет лестница вверх?

Сосулька томно опустила глаза:

— В мою спальню. Спальню одинокой женщины, которую все норовят обидеть.

Я не отреагировал.

— А лестница вниз?

— В сад, куда мы идем.

* * *

— Это работы моего отца.

Она с гордостью указала на громадные бесформенные изделия, назвать скульптурами которые я бы не решился.

— Чувствую себя как на острове Пасхи, — признался я.

— Вы были там?! — обрадовалась Сосулька. И не дав ответить, проверещала: — Это, должно быть, исключительно впечатляюще.

— А это что такое? — я ткнул пальцем в бесформенную скульптуру с огромными грудями.

— Эта работа называется «Женщина». Она олицетворяет сконцентрированное раздумье об эвентуальном предназначении женщины, — начала Сосулька нудным голосом профессионального экскурсовода.

Я разозлился: подобного рода эссе всегда приводили меня в ярость.

— Эвентуальное, говоришь? Что касается меня, то я предпочитаю сначала анальную тектонику, а уже потом сконцентрированное раздумье.

Что такое «тектоника», я не знал и про себя хмыкнул: «Это тебе за “эвентуальное предназначение”».

Сосулька зажмурилась, замотала головой и сокрушенно хрюкнула:

— Какая пошлость!

«Воображение у нее развито хорошо», — отметил я и успокоил:

— Работы твоего отца прекрасны. Но меня интересуют работы твоего французского друга.

— Их немного.

— Тем большую ценность они для меня представляют.

— Вот эти три.

Она показала на скульптуры в самом углу двора, у деревянного павильона. По сравнению с творениями ее отца фигуры Типографа выглядели привлекательнее.

— Какая работа последняя?

— Трудно сказать. Он постоянно что-то доделывал.

— Лом у тебя есть?

Сосулька не поняла.

— Лом, я спрашиваю, есть?

И, не дожидаясь ответа, направился к павильону. Дверь оказалась открытой, я вошел внутрь и быстро отыскал нечто похожее на лом.

Сосулька ждала, прохаживаясь возле одного из творений Типографа.

— Посторонись.

Я приблизился к скульптуре и с ходу маханул по ней ломом.

— Что вы делаете?! — взвыла Сосулька. — Это же «Идол плодородия». Его лучшая работа.

— Обойдемся без плодородия.

Я осатанело размахивал ломом, и идол разлетался на мелкие части.

— Вы с ума сошли! Немедленно прекратите!

После первого натиска я устал. Вытер пот со лба.

— Вы и остальные тоже сломаете?

— Да.

— Зачем?

— Я очень ревную тебя к нему. Я не хочу, чтобы у тебя оставались его работы.

— Их можно продать.

Я с остервенением бросился на вторую скульптуру.

И там нашел, что искал.

* * *

Атташе-кейс. Коричневый атташе-кейс с двенадцатью замками.

Сосулька стояла с открытым ртом.

— Закрой рот.

— Но я ничего не знала про этот кейс.

Она испугано трясла руками. Потом сняла очки и протерла их.

— Ничего не знала.

Она подошла вплотную к мне:

— Все это так неожиданно и так ужасно…

Она прижалась к мне:

— Что вы теперь со мной сделаете?

— Со шпионами спишь, кейсы прячешь. Сама посуди. Я качал головой и думал, как выйти из дома, чтобы она не увидела номерных знаков на моей машине.

Теперь ее губы оказались около моего подбородка, колени касались моих колен и дрожали.

— Вы правда не садист?

— Нет.

— И пороть меня не будете?

Я посмотрел на нее так, чтобы во взгляде можно было прочесть заинтересованность.

— Как будешь себя вести. Раздевайся.

— Здесь не надо… В мастерской есть диван.

— Я хочу на фоне разбитых скульптур.

— Вы эстет, но…

— Раздевайся, я сказал.

Она скинула кофту, потом юбку, потом рубашку.

А я смотрел и думал: «И что в ней нравилось Крокодилу?!»

— Теперь идем наверх.

Она облегченно вздохнула и пошла впереди, не пытаясь прикрыть что-либо руками.

Мы вернулись в салон.

— Ложись на диван.

Она легла на спину.

Я нашел телефон, вынул телефонный провод из розетки и сломал фишку.

— А теперь ложись на живот и раздвинь ноги.

— Я не знаю, что такое тектоника, — взмолилась Сосулька.

— Я тебе сказал: ложись на живот, закрой глаза и считай до ста. Считай медленно. Потом повернись на спину, подними ноги и, не открывая глаз, три раза скажи: «Ласковый ветер прогонит черные облака». Поняла?

— Поняла.

— Повтори.

— Ласковый ветер прогонит черные облака.

— Переворачивайся, закрывай глаза и начинай считать.

Она покорно перевернулась, закрыла глаза и перед тем, как начать считать, пропищала:

— Я правда не знаю, что такое тектоника.

Я тихо вышел и направился к двери. По крайней мере, минут десять у меня есть. Позвонить кому-нибудь она сможет нескоро.

* * *

Я медленно крутил руль и думал, куда теперь ехать. В отель или в посольство?

И в этот момент я заметил, что за мной появился хвост.

 

62. Театр

Я повернул налево и нажал на газ. Машина, которую я счел хвостом, синяя «Альфа-Ромео», повернула туда же.

Итак, хвост. Первая реакция хорошо отработана: надо делать вид, будто не замечаешь. И все обдумать.

Сначала надо определить, едет ли за мной только одна машина или я взят в полное наблюдение. Для этого сначала лучше всего просто поездить по городу и последить.

Синяя «Альфа-Ромео» повернула налево.

«Теперь посмотрим, — подумал я, — возьмет ли меня кто-то другой».

Другая «Альфа-Ромео», только черная, ехавшая впереди, сбавила скорость и дала возможность себя обогнать. Двое мужчин на переднем сиденье оживленно разговаривали и всем своим видом показывали, что окружающее их совершенно не интересует.

«Кажется, пасут меня солидно», — решил я.

Новая «Альфа-Ромео» ехала сзади почти впритык.

Что они хотят? Посмотреть, куда я еду? Или хотят взять. Куда ехать? В посольство в центре города? Не успею выйти из машины, как меня возьмут. На виллу Абамелика, где живут наши? Они легко заблокируют подъезд. В консульство на Номентана? Пожалуй, туда. Буду гудеть, пока не откроют ворота. А внутри взять не имеют права. Итак, на Номентану.

Я повернул налево и через пять минут оказался в самом начале Номентаны. Еще три квартала — и я приехал. Нужно уходить в правый ряд, но там машины ползут еле-еле. Я проехал один квартал. Машины в правом ряду вообще встали. Последний перед консульством квартал. Сломавшийся грузовик мешает поворачивать. Движение остановилось. Все ясно, это для меня. Теперь понятно, контрразведка взяла меня всерьез.

Если бы не кейс, бояться было бы нечего: дипломатический паспорт, непросроченная виза. Досматривать дипломата они на станут, до швейцарского паспорта не доберутся. Но кейс… Жаль, не успел посмотреть, что там внутри.

Попытаться проскочить в посольство? Уйти на Абамелика? Не имеет смысла, не пустят. Выйти из машины и позвонить? Не дадут.

Я выскочил к Колизею. Хвост опять поменялся, и теперь в боковом зеркале маячило «Пежо».

Раньше хоть можно было заехать к чехам, восточным немцам. Прикрыть все посольства они не смогли бы! Теперь друзей нет.

Интересно, когда им надоест кататься за мной по городу, что они придумают? Устроят небольшую аварию? Это они умеют.

Я вернулся к вокзалу, проехал мимо русского магазина, повернул налево.

И в это момент пришло решение.

Теперь только бы успеть.

* * *

Я обогнул серое здание театра Латино, повернул в переулок, у подъезда с табличкой «Только для персонала» въехал на тротуар. Выключил зажигание, схватил кейс, выскочил из машины и нырнул в подъезд.

Главное, чтобы пьеса еще не кончилась.

Сразу за входной дверью начиналась лестница. Возле нее на массивном стуле восседал не менее массивный привратник.

— Пьеса кончилась?

Привратник встал и загородил путь:

— Что хочет синьор?

— Я спрашиваю, кончилась ли пьеса.

Мясистое непроницаемое лице привратника застыло в не предвещающей покладистости улыбке:

— Что хочет синьор?

Я поглядывал на входную дверь и думал, что буду делать, если дверь откроется. И повторил как можно спокойнее:

— Меня интересует, кончилась ли пьеса.

— Не кончилась, не кончилась, — задребезжал голос откуда-то сверху. — Сейчас начнется третий акт.

Я поднял голову и вверху на лестнице увидел даму-критика.

— Торопитесь, вы обязательно должны ее увидеть в третьем акте. Она божественна.

Я гордо продефилировал мимо сразу потускневшего привратника, приложился к ручке дамы-критика:

— Отведите меня к нашей очаровательной.

— Идемте.

Она взяла меня за руку, открыла какую-то дверь, и я оказался в совершенно ином мире, мире театра в момент спектакля. Кто-то куда-то спешил, кто-то, наоборот, всем своим видом выказывал полнейшую безмятежность. Здоровый волосатый парень протащил мимо почему-то красную луну, невесть откуда вынырнувшие две очень молоденькие носатые балерины в пачках чуть не сбили меня с ног.

— Вы так остроумно посадили на место эту фантазерку, — верещала дама-критик. — Вашу шутку про человека, который взорвался на бензоколонке, я рассказываю всем-всем. Вы ведь это придумали? Признайтесь, что это ваша фантазия. Получилось очень остроумно.

— Придумал, — согласился я.

Электра шла навстречу. Она была в ярко-пурпуровой накидке до полу.

«Ночная фея!» — я вспомнил название пьесы.

— Что случилось? Что с вами?

— Мне нужна ваша помощь. Я…Полиция…

На лице актрисы не дрогнул ни один мускул. Она повернулась к идущему следом седому мужчине в полосатой куртке:

— Скажите, дорогой, чтобы задержали начало акта на пару минут.

Потом повернулась ко мне:

— Идемте.

Я поспешил следом. Лестница, коридор, еще лестница, дверь — и мы оказались в ее уборной.

— Я вернусь через час. Здесь вы не должны никого бояться.

Она вынула маленький ключик из двери и вышла, закрыв дверь снаружи.

Я остался один.

 

63. Электра

Гримерная великой актрисы оказалась по-домашнему уютной: высокое, до потолка, стенное зеркало, трюмо с тюбиками грима, кисточками, пузырьками, широкая и низкая, не выше колена, кушетка, не прислоненная ни к одной стене, видавший виды секретер, торшер с голубым абажуром.

Я сел в кресло у круглого столика в углу.

«Вроде бы ушел, — думал я. — Что дальше?»

Сначала надо попробовать открыть кейс.

Цифровые замки слева и справа, по шесть цифр и там, и там. Но я знал код.

Я набрал слева дату рождения фельдмаршала — 261000, справа дату его кончины — 240491. Сейф не открылся. Подумав с минуту, я справа набрал дату рождения, слева дату смерти. Тот же результат.

Код был неправильный!

Я стал думать. Без кода открыть сейф в домашних условиях невозможно.

Мольтке. А почему Мольтке? Сейф и статуэтка — вещи совершенно разные. Это Кузякин сказал мне, что они связаны друг с другом. Нет, они не связаны. Они посылались разными людьми.

Уж если люди Нуйомы и использовали чьи-то даты рождения и смерти, то во всяком случае не немецкого фельдмаршала. Они должны были закодировать сейф датами рождения и смерти человека, близкого им по духу. Ленин. Конечно же, Ленин. Я быстро набрал 200470 и 220224. Сейф не открылся. Я поменял цифры местами. Тот же результат.

Кто еще кроме Ленина? Маркс? Энгельс? Кто еще? Троцкий? Че Гевара?

Я стал искать телефон, осмотрел комнату и нашел не сразу: на трюмо, между вазами и кучами брошек, застежек, пряжек белый аппарат был почти незаметен. Звонить отсюда неопасно, они не получат разрешения на прослушивание личного телефона министра. Но я и не собирался звонить в посольство, там телефоны на постоянном прослушивании. Я набрал номер справочной:

— Как я могу позвонить в бюро ООН?

Стандартистка продиктовала номер. Я тут же его набрал.

— Бюро ООН, — ответил мужской голос.

— Вы не могли бы дать мне номер домашнего телефона господина Читова?

— Да, конечно.

Телефон Читова на записи, но к постоянному прослушиванию подключен вряд ли. Этот разговор они расшифруют только завтра, можно рискнуть. В трубке послышался голос Читова:

— Я вас слушаю.

— Петр Христофорович, вы меня помните? Я Лонов Евгений Николаевич. Я…

— Я вас помню, Евгений Николаевич.

— Мне совершенно срочно надо знать даты рождения и смерти Маркса, Энгельса, Троцкого и Че Гевары. Причем не только год, но день и месяц.

— У меня есть французская энциклопедия Ларусс. Подождите, я попытаюсь найти Я стал ждать. И про себя посмеивался: «Завтра местная разведка с ума будет сходить, зачем мне понадобились Троцкий и Че Гевара».

— Маркс есть. Родился 5 мая 1918, умер 14 марта 1883.

Я записал.

Через минуту:

— Есть Энгельс. Родился 28 ноября 1820, умер 5 августа 1885. С Троцким будет посложнее.

Я записал и снова стал ждать.

— Вы знаете, и с Троцким нет проблем. Родился 7 ноября 1879, умер 21 августа 1940.

«Ишь ты, — отметил я про себя. — 7 ноября».

— И Че Гевара есть. Родился 14 июня 1928, умер 9 октября 1967.

— И еще вопрос. У меня нет номеров посольства. Не могли бы вы позвонить Тростникову и попросить его связаться со мной?

И я продиктовал номер, который прочел на телефоне.

— Я вас понял. Все сделаю.

Молодец.

С кого начать? С Че Гевары. Конечно же, для пылких революционеров он главный персонаж в истории.

Щелкнули пружинки, и сейф открылся.

* * *

Первое, что я увидел — это огромный пистолет. Под ним — синий матерчатый кулек и два пакета с деньгами, завернутые в полиэтиленовую пленку. Я попробовал на ощупь кулек: камни, разного размера, большие, маленькие.

Что теперь? Считать деньги смысла не было.

Я вынул из кармана мой швейцарский паспорт на имя Жильбера Мало и прилагаемые документы, положил их в кейс, закрыл кейс и набрал слева 220470, справа 210124. Эти цифры я не забуду.

И в это время зазвенел телефон. Я поднял трубку. Неужели Володя? Так быстро. Хотя… Я посмотрел на часы, прошло уже двадцать минут, скоро вернется Электра. На всякий случай я решил говорить по-итальянски:

— Я вас слушаю.

— Добрый вечер, — мне ответили тоже по-итальянски, но с явным русским акцентом.

— Рад, что ты позвонил, — это я произнес по-русски.

— Рад, что вас слышу.

Я узнал голос Тростникова. И понял, что тот узнал мой тоже:

— Как дома дела?

Тростников немного помолчал, наверняка соображал, что отвечать. Потом неуверенно протянул:

— Хорошо. Может быть, заглянете ко мне? Поедем куда-нибудь пообедаем, я знаю ресторан, где готовят отличную семгу с вишневым соусом…

«Ага, проверяет, звоню под нажимом или свободно, — хмыкнул я. — Пинкертон!»

— В прошлый раз ты говорил, с малиновым.

— Да, да, с малиновым, — в голоске Володи появились веселые нотки. — Так как? Заедете?

— Нет, не могу. Я завтра должен лететь в Москву. Мне нужно одно место в первом классе на завтрашний рейс.

— Я это сделаю.

— Встретишь меня у главного входа в аэропорт в десять ноль-ноль.

— Встречу.

— Проведешь в самолет.

— Будет сделано.

— И еще… Со мной будет Олечка.

— Будет Олечка… — соображал Тростников.

— Или Верочка. Забыл, как зовут. Петина племянница.

Тростников должен понять: «олечка» и «верочка» — это жаргонное название разных типов дипломатической почты. Я забыл, какой из них наиболее секретный.

— Та сестра, которая постарше.

— Я вас понял. Очень хорошо понял. Петина племянница.

Молодец. И это понял. Петя — это Петр Афанасьевич, начальник референтуры, который комплектует диппочту.

— До встречи.

— До встречи.

— Не исключаются всякие неожиданности.

— Понял.

Я повесил трубку.

В это время открылась дверь и на пороге появилась Электра. Она смотрела прямо перед собой, вроде бы не замечая меня. Я хотел встать, но она остановила меня рукой:

— Я задержалась… Сегодня нас долго не отпускали.

Она подошла к телефону, сняла трубку, набрала две цифры:

— Ко мне никого не пропускайте. Я очень устала.

Потом вернулась к двери и два раза повернула ключ:

— Чем я могу помочь вам?

— Мне нужно где-то пробыть одну ночь.

— Мы поедем ко мне.

Она подошла к зеркалу, посмотрела на себя:

— Я плохо выгляжу.

— Вы самая прелестная «ночная фея», которую я когда-либо видел!

Она подошла к стенному шкафу, вынула голубой шелковый халат, короткий, как туника. Я не знал, отвернуться мне или нет. Она сняла с себя накидку. Полупрозрачный кружевной хитон, тоже короткий, выше колен, плотно облегал тело. Она надела халат, подошла к трюмо:

— Мне нужно снять грим. Это недолго. У вас неприятности?

— Если вы меня приютите на одну ночь и завтра поможете доехать до аэропорта, то все обойдется.

— Все обойдется. Я сейчас переоденусь, и мы поедем ко мне.

Она сняла грим, снова посмотрела на себя в зеркало, опять осталась недовольна, потом встала, подошла к шкафу, вынула вешалку с платьем, приготовилась расстегивать пуговицы на хитоне.

Мне захотелось сказать комплимент:

— Вы прекрасны…

— И именно поэтому вы не отворачиваетесь, когда я переодеваюсь?

Это было слишком. Я вскочил, разом оказался около нее, обнял ее, хотел поцеловать.

Она отвела голову:

— Я правда очень устала. Три часа на сцене. В последнем акте одна… — И заметив, что я приготовился расстегивать ей хитон, добавила: — Но устала не настолько, что не в состоянии расстегнуть пуговицы.

Теперь меня остановить было уже невозможно. Я расстегнул одну пуговицу, другую. Пальцы плохо слушались. Она смотрела мне в глаза и улыбалась:

— Таким я вас вижу впервые.

— Я веду себя как мальчишка?

— Это неплохо.

— Я вас всегда боялся.

— Я это знала.

— Я ловил себя на желании обнять вас и всегда говорил себе: вы не обыкновенная женщина, вы актриса, которую знает весь мир, вы великая актриса. А теперь еще — министр.

Хитон упал на пол, потом такой же голубой и кружевной бюстгальтер…

— Министр, — повторял я, гладя ее плечи.

У меня было странное чувство. Молодые здоровые девки вызывали у меня моментальное желание приступить к основному, здесь же я — действительно как мальчишка — хотел прикоснуться, потрогать, поцеловать грудь, бедра.

— Министр… — она улыбалась. — Но ведь вы сейчас обнимаете не министра и не актрису, которой сегодня много-много аплодировали, а женщину, просто женщину.

— Просто женщину, — согласился я.

Взяв меня за ладони, она начала медленно отступать к кушетке.

— И вам сейчас все равно, кто я: министр, гулящая девка, пришелица с другой планеты. Вы видите только женщину, просто женщину.

— Я вижу гордую стать министра, горячее тело гулящей девки и слышу голос пришелицы из другого мира, мира, который по непонятному везению открылся мне на мгновение. И боюсь пропустить это мгновение.

И я не лукавил, я на самом деле все это видел и слышал, и при этом говорил себе: «Она действительно великая актриса».

— Но вы больше меня не боитесь?

— Не боюсь.

— И это прекрасно.

* * *

Театр опустел.

Мы спустились к охраннику. На этот раз тот был вежлив и предупредителен. Вскочил, открыл дверь, пожелал спокойной ночи.

Рядом с моей «Альфа-Ромео» теперь стоял белый «Мерседес» Электры. Увидав Электру, шофер, пожилой мужчина с большими седыми усами, вышел из машины, открыл дверку. Мы сели на заднее сиденье.

— Эта? — спросила Электра, показывая на «Альфа-Ромео».

— Да.

— Дайте мне ключи и документы.

Я вынул из кармана ключи и документы от «Альфа-Ромео», протянул Электре, та передала их шоферу:

— Сдадите эту машину в Авис. В багажнике — чемодан. Его надо привезти ко мне.

«Мерседес» обогнул площадь, выехал на бульвар.

Я посматривал по сторонам. Никто следом не ехал.

* * *

Позже, у нее дома, я несколько раз подходил к окну.

Пустая улица. Ни людей, ни машин.

«Странно, — думал я. — Неужели отстали? Странно».

 

64. Утро

Завтракали на террасе. Электра, в строгом темном костюме, гладко причесана — уже министр — нервно массировала ладони.

— Никак не могу согреть, все время холодные. От старости.

Я улыбнулся.

— Вы…

Она остановила меня:

— Вам понравилась история про сны?

И снова не дала ответить.

— Вы сегодня уже будете в Москве?

— Да.

— Вы видели, как вчера снесли памятник Дзержинскому?

Я кивнул.

— И что теперь будет?

— Свобода.

— Будем надеяться.

Она взяла нож, начала мазать тосты вареньем.

Я никак не мог решиться перейти к неприятной теме. Я уже два раза пытался, но оба раза замечал, что она меня не слушает. «Пожалуй, сейчас подходящий момент», — решил я.

— Вы были связаны с нами…

— С вами, — строго поправила она. — И ничего больше. Понимаете, ничего больше.

Она улыбнулась:

— Для ревнителей нравственности это, наверное, недопустимо. И в мои-то годы! Но что делать: слабый пол!

«Умница», — подумал я, взял ее руку, легонько пожал, потом поднес к губам.

— Спасибо.

— В Москве сейчас холодно?

— Идет дождь.

— Дождь… Дождь — это вечность. Мне понравилась история про сны. Не потому, что поверила. Просто приятно сознавать, что и в вечности могут существовать категории добра и зла. Хотите еще кофе?

— Да.

— Вечность, — повторила она. — Знаете, почему я согласилась стать министром? Занятие не из самых приятных: музеи, выставки национальной культуры, фольклорные коллективы. Фондов мало. Проектов много. Но я чувствую, что наша партия следующие выборы проиграет, и поэтому надо что-то срочно предпринимать. У правых найдется на культуру больше денег, чем у нас, и они многое сдвинут с мертвой точки. Но ради чего?! Не ради самой культуры, а ради национальной идеи. Это большая разница. Если национальная культура развивается только для того, чтобы доказать превосходство какого-либо народа, только ради национального чванства, то это уже не культура, а политика. Если спортсмен побеждает только для того, чтобы его флаг развивался на флагштоке, а, стало быть, чтобы другие флаги были повержены, унижены, это уже не спорт, а политика.

— Разрешите, синьора?

В дверях стоял шофер с моим чемоданом в руках.

— Я сделал все, что вы приказали, синьора.

— Машину синьора советника сдали?

— Да, синьора.

— Были какие-нибудь сложности?

— Нет, синьора.

— Чемодан, — она показала на мой видавший виды саквояж, — положите в багажник.

— Сколько с меня? — я полез в карман.

Электра остановила меня.

— Когда надо выезжать?

— Через десять минут.

Она повернулась с шоферу.

— Будьте готовы через десять минут.

— Хорошо, синьора.

Она повернулась ко мне.

— Хотите еще кофе?

Я не хотел, но почему-то согласился.

* * *

Через десять минут мы уже были в машине. Белый «Мерседес» плавно отрулил от подъезда.

— В аэропорт. К центральному подъезду.

— Хорошо.

Я смотрел назад, по сторонам. По-прежнему никого. Электра взяла меня за руку:

— Постарайтесь сюда приехать еще раз до выборов. И дайте мне знать. А если на выборах победят правые… Нет, вам лучше приехать до выборов. А главное, чтобы все было хорошо у вас. Вы — большая страна, от того, что происходит в России, многое зависит в этом мире.

— У нас будут большие перемены.

— То, что у вас произошло, — это начало новой эры не только для русских. Да, это так. Тем, что мы живем хорошо, относительно хорошо, мы обязаны прежде всего вам. Если бы не вы, наши левые никогда не смогли бы вырвать у правых ни бесплатное образование, ни бесплатную медицину, ни пособия по безработице и по старости. У нас есть люди, которые, если их не остановить, готовы выжать соки из всех, кто подвернется. Но им всегда можно было сказать: «Молчите, вы, иначе с вами поступят, как там». И это действовало. Я прекрасно знала, что жизнь в вашей стране прескверная, и совершенно не хотела, чтобы у нас было так же, как у вас. Но когда я видела, что мои враги бесятся от злости, когда я им сую под нос ваш пример… И поэтому мне и моим друзьям нравилось, когда приезжающие из СССР говорили: «Мы счастливы, мы всем довольны, у нас нет страха за будущее. Мы вас все равно перегоним». Я этому не верила, но мне было это нужно. Ну, и то, что вас боялись американцы, это тоже было очень хорошо. Очень-очень хорошо. При Горбачеве все переменилось. Гласность, гласность… И теперь уже не мы показываем на СССР, как на пример, а с нами борются, показывая на вас. Теперь у правых прямая дорожка в правительство…

За окном машины замелькали аэродромные постройки, люди с тележками, вереница такси.

«Мерседес» остановился у большой стеклянной двери. Тростников и еще двое, по виду посольские, ждали у входа.

Я открыл дверцу.

— Вас проводить до самолета? — предложила Электра.

— Нет. Не надо.

Мы оба вышли из машины. Я подошел к Тростникову. Повернулся к Электре:

— Спасибо. За все спасибо. И желаю успехов в новой должности.

— До свидания. Приезжайте.

Она пошла к машине. Потом обернулась и помахала рукой. И в этот момент она сразу стала старой. И лицо, и походка. И только глаза, те глаза, которыми восхищалось не одно поколение мужчин, горели и оставались молодыми.

 

65. Отлет

Дальнейшее развивалось как в видеомагнитофоне при убыстренном воспроизведении.

Тростников показал головой в сторону одного из сопровождающих, широкоплечего парня в очках:

— Он упакует.

Я отдал кейс.

— Самолет Аэрофлота. Пассажиров мало, мы распорядились, чтобы самолет взлетел на полчаса раньше, — говорил на ходу Тростников.

Кейс с печатями, запакованный согласно принятым для дипломатической почты стандартам, вернулся ко мне. Отныне я везу дипломатическую вализу, защищаемую законами всех цивилизованных государств. Подошел молодой парень.

— Третий секретарь, Бегунов, — представил его Тростников. — У него есть разрешение на выход к самолету.

— У кого еще есть?

— У меня.

Эту практику я хорошо знал. Местные власти дают посольствам два пропуска для прохода в самолет, формально для встречи и проводов диппочты — пропуска с фотографией, без права передачи другому лицу. А поскольку во всех посольствах — в советском тоже — послы отправляют владельцев этих пропусков встречать и провожать делегации, передавать что-либо транзитным пассажирам, (это незаконно, но местные власти закрывают глаза: в других странах их дипломаты делают так же), то дипломатам, имеющим пропуска, приходится таскаться в аэропорт раз в неделю, а то и чаще. Поэтому и существует очередь: два месяца в аэропорт едут одни, следующие два — другие.

Появился аэрофлотовец, вручил посадочный талон:

— Можно идти на посадку, поднимем на сорок минут раньше.

Я, Тростников, Бегунов и два парня поднялись на второй этаж. Здесь томился офицер безопасности Прутилов. Увидев процессию, он приосанился:

— Полный порядок?

Я кивнул головой. Прутилов толкнул в бок Бегунова:

— Если нападут, будешь обороняться? — и захохотал.

— Не нападут.

Бегунов, как и все кадровые дипломаты, был совершенно уверен, что никаких тайн на свете не существует и что кегебэшники играют в разведку так же, как они, дипломаты, играют в дипломатию, и что вся их работа предназначена только для ублажения начальства и для собственного безбедного времяпровождения. И сегодня он был убежден, что мои торжественные проводы — не что иное, как блажь пинкертонов: хотят с шиком, до трапа, проводить начальника. Что греха таить, такое бывало!

— Оружие взял? — не отставал от него Прутилов.

— Дали, — недовольно отмахнулся он.

Дальше нужно было идти втроем: я, Тростников и Бегунов.

Электронный контроль. Самое неприятное место.

— Диппочта, — я показал на кейс.

Чиновник долго рассматривал пластилиновые печати.

— Вы не будете возражать, если мы пропустим ваш чемодан через электронный контроль?

Я уловил в его голосе неуверенность и спокойно ответил:

— Это дипломатическая почта.

Чиновник вздохнул. Тростников мигнул мне, и я быстро обошел установку для контроля.

— Почта-то маленькая, — ворчал Бегунов, — чего вдвоем сопровождать!

— Видишь ли, — спокойно объяснял Тростников, — сегодня мы проносим не очень ценный груз, просто пустяшный, но делаем все по закону, так, чтобы у местных не закралось подозрение в следующий раз, когда мы будем проносить более важный груз. А пока неси этот чемодан.

И вручил Бегунову мой саквояж.

Аэрофлотовец ждал у посадочного отсека:

— Можно проходить в самолет. Пассажиры уже на борту.

На винтовой лестнице Тростников наклонился к мне.

— Досталось вам, Евгений Николаевич?

— Досталось.

— Выглядите вы бодро.

— Стараюсь.

Тростников обернулся: Бегунов плелся с саквояжем сзади.

— На орден натянули?

— Какой сейчас орден? — картинно вздохнул я. — Телеграмму в Москву послали?

— Да.

— Ответ есть?

— Куда там! Видели, как статую Дзержинского…

— Видел.

— Чуть в главное здание не ворвались.

Мы вошли в самолет. Стюардесса провела меня в первый класс и предложила место в первом ряду. Все по закону: дипкурьер должен занимать первый ряд. Бегунов поставил саквояж.

— Я могу идти вниз?

— Валяй, — махнул рукой Тростников.

И сел рядом со мной.

— Что интересно, Евгений Николаевич, циркулярки идут оттуда, как будто ничего не случилось. Все, как раньше.

— Еще не переориентировались.

Подошла стюардесса:

— Выпить хотите?

Я кивнул:

— Налейте нам виски.

И посмотрел на Тростникова:

— Будешь?

— Почему бы не выпить за хорошее дело?

Стюардесса принесла два фужера, налила сначала виски, хотела налить минеральной воды, но мы с Тростниковым замотали головами.

— Тяжелая у нас работа, — поднял фужер Тростников.

— У того, кто работает.

— Верно, — согласился я.

— Я хочу выпить за вас, Евгений Николаевич. Сейчас власть, судя по всему, сменится. О старой я не жалею. Обидно только, что Горбачев сухим из воды вышел. Но, что бы там ни было, такие специалисты, как вы, нужны любой власти. Потому что это специалисты. Я хочу выпить за вас.

Из кабины экипажа вышел аэрофлотовец:

— Сейчас взлетаем.

Тростников поднялся:

— Счастливого пути.

— Счастливого пути. И до встречи.

«Толковый парень, — подумал я, — сегодня сработал по самому высшему классу».

И сразу заревел мотор.

— Самолет Аэрофлота выполняет рейс Рим-Москва с посадкой в Будапеште… — начала стюардесса.

«До Будапешта часа два, — думал я. — Можно поспать». Я прислонился к подушке в верхней части кресла и сразу заснул.