Продавец прошлого

Агуалуза Жузе Эдуарду

Роман «Продавец прошлого» известного ангольского писателя Жузе Эдуарду Агулазы (1960). Современная Ангола — люди, нравы, недавние политические потрясения — глазами домашнего геккона. Магический реализм. Перевод с португальского Татьяны Родименко.

Республика Ангола — государство в Центральной Африке, граничит с Намибией на юге, Демократической Республикой Конго на северо-востоке и севере, Замбией на востоке, а также Республикой Конго, омывается с запада Атлантическим океаном. Бывшая португальская колония. Вторая после Нигерии страна в Африке по объему нефтедобычи, Ангола также является одним из самых бедных государств в мире. На сегодняшний день страна все еще пытается оправиться от последствий 27-летней гражданской войны между сторонниками Народного движения за освобождение Анголы (МПЛА) и членами Национального союза за полную независимость Анголы (УНИТА), вспыхнувшей в 1975 году после провозглашения независимости от Португалии. Ангола в полной мере характеризует ту сторону Африки, которая кажется европейцам такой загадочной и непонятной. Гостеприимство местных жителей соседствует с их необузданной жаждой наживы, а строгие законы совершенно не сочетаются с разбалансированной организацией государственного правления. Вот так-то… И это все мы увидим глазами геккона…

 

Продавец прошлого

 

К

рохотное ночное божество

В этом доме я родился и вырос. Никогда его не покидал. На закате я прислоняюсь к оконному стеклу и гляжу на небо. Мне нравится смотреть на зарево в вышине, стремительный бег облаков, а над ними — ангелы, сонмы их: они встряхивают искрящимися волосами, машут длинными крылами, объятыми пламенем. Эта картина неизменно повторяется. Тем не менее, я каждый вечер устраиваюсь на окне и любуюсь ею, будто вижу все это впервые. На прошлой неделе Феликс Вентура вернулся раньше обычного и застиг меня в тот момент, когда я потешался над огромным облаком, которое там, за окном, в волнующейся лазури, носилось кругами, словно собака, пытаясь потушить огонь, лизавший его хвост.

— Ой, глазам не верю! Ты смеешься?!

Удивление этого существа вызвало у меня досаду. Я почувствовал страх, однако даже не пошевелился. Альбинос снял темные очки, спрятал их во внутренний карман пиджака, медленно, меланхолично снял пиджак и повесил на спинку стула. Выбрал виниловую пластинку и поставил ее на вертушку старого проигрывателя. «Колыбельная для реки» Доры, Цикады, бразильской певицы, которая, по-видимому, была популярна в семидесятые годы. Что наводит меня на такую мысль, так это обложка пластинки. На ней изображена женщина в бикини, чернокожая, красивая, с огромными крыльями бабочки за спиной. «Дора, Цикада — Колыбельная для реки — Хит сезона». Ее голос пылает в воздухе. В последнее время это стало звуковым сопровождением заката. Я знаю текст наизусть.

Все безмолвно, бездыханно Прошлое — речные блики память — ложь, ее обманы многолики. Крепко спят речные воды словно дети в колыбели дремлют дни и спят невзгоды жажда смерти спит. Все недвижно, без сознанья Прошлое течет рекой воды спят, навеки стихнув вслушайся в его дыханье разбуди — и вмиг воспрянет глухо вскрикнув [1] .

Феликс подождал, пока заключительные фортепьянные аккорды не стихли, исчезнув вместе со светом. Затем передвинул, почти не производя шума, один из диванов, так чтобы тот оказался повернутым к окну. Наконец сел. С облегчением вытянул ноги:

— Опа-на! Так, значит, ваша низость смеется?! Вот это новость…

Он показался мне удрученным. Приблизил ко мне свое лицо, и я увидел близко глаза, белки с ярко-красными прожилками. Его дыхание обдало мое тело. Кислым жаром.

— Скверная у вас кожа. Должно быть, мы одного поля ягоды.

Я ждал этого. Умей я говорить, мой голос не ласкал бы слуха. Однако звуковой аппарат только и позволяет мне, что смеяться. Вот я и попытался расхохотаться ему в лицо, издать какой-нибудь звук, чтобы его отпугнуть, заставить отпрянуть, но получилось лишь слабое бульканье. До прошлой недели альбинос упорно меня не замечал. Начиная же с того момента, как он услышал мой смех, он приходит пораньше. Идет на кухню, возвращается со стаканом сока папайи, садится на диван и составляет мне компанию на празднике захода солнца. Мы беседуем. Вернее, он говорит, а я слушаю. Иногда хохочу, а ему этого достаточно. Ни дать ни взять друзья-приятели. В субботу вечером, не всегда, альбинос появляется, ведя за руку какую-нибудь девушку. Это стройные, высокие и гибкие создания, длинноногие, как цапли. Некоторые входят с опаской, присаживаются на краешек стула, стараются не смотреть Феликсу в лицо, пытаясь скрыть отвращение. Глоточками пьют лимонад, а затем молча раздеваются и ждут, лежа на спине, скрестив руки на груди. Другие, более смелые, отваживаются в одиночку осмотреть дом, привлеченные блеском серебра и благородством мебели, однако вскоре возвращаются в гостиную, оробев при виде книг, наваленных в комнатах и в коридорах, и в первую очередь — под суровым взглядом кавалеров в цилиндрах и с моноклем, насмешливым — луандских и бенгельских дам в традиционных одеждах, удивленным — офицеров португальского флота в парадных мундирах, зачарованным — конголезского принца XIX века, вызывающим — знаменитого американского писателя-негра, — все они позируют для вечности в позолоченных рамах. Ищут на полках какую-нибудь пластинку.

— У тебя есть кудуру, дядя?

А поскольку у альбиноса нет кудуру, нет кизомба, нет группы «Чудо», ни Паулу Флореша, хитов сезона, в итоге выбирают ту, у которой самый нарядный конверт, это неизменно оказываются кубинские ритмы. Танцуют, вышивая мелкими шажками на деревянном полу, постепенно расстегивая одну задругой пуговицы рубашки. Замечательная кожа, черная-пречерная, влажная и блестящая, контрастирует с кожей альбиноса, сухой и шершавой, розовой. Я все вижу. В этом доме я вроде ночного божества. Днем я сплю.

 

Дом

Дом живет. Дышит. На протяжении всей ночи я слышу, как он вздыхает. Толстые саманные и деревянные стены всегда прохладны, даже когда в самый полдень солнце заставляет умолкнуть птиц, бичует деревья, плавит асфальт. Я скольжу по ним, словно клещ по коже постояльца. Ощущаю, прижавшись, биение сердца. Скорей всего, моего собственного. Возможно, дома. Не все ли равно. Это благотворно на меня действует. Внушает уверенность. Старая Эшперанса иногда берет с собой одного из самых маленьких внуков. Она носит их на спине, крепко-накрепко примотав куском ткани, как здесь повелось испокон веков. В таком положении она проделывает всю свою работу. Подметает пол, стирает пыль с книг, готовит еду, стирает белье, гладит. Ребенок, прислонившись головой к ее спине, чувствует биение сердца и тепло, ощущает себя словно в материнской утробе и засыпает. Меня с домом связывает что-то подобное. На закате, я уже говорил, устраиваюсь в гостиной, привалившись к стеклу, наблюдая, как угасает солнце. Гостиная выходит в сад, узкий и неухоженный; единственное, что в нем есть привлекательного, так это две великолепные королевские пальмы, высоченные, страшно гордые, которые возносятся по краям, на страже дома. Гостиная сообщается с библиотекой. Из нее через широкую дверь попадаешь в коридор. Коридор представляет собой глубокий, влажный и темный туннель, который ведет в спальню, столовую и кухню. Эта часть дома обращена в сторону двора. Утренний свет — зеленый, приглушенный, пропущенный сквозь листву высокого авокадо — ласкает стены. В глубине коридора, по левую руку вошедшего, если идти из гостиной, с усилием тянется кверху небольшая лестничка из трех пролетов. Поднявшись по ней, окажешься в своего рода мансарде, куда альбинос заглядывает редко. Она забита коробками с книгами. Я тоже наведываюсь туда нечасто. На стенах спят летучие мыши, головой вниз, закутавшись в черные плащи. Не знаю, входят ли ящерицы в рацион летучих мышей. Предпочитаю и дальше оставаться в неведении. Та же самая причина — страх! — не позволяет мне обследовать двор. Я вижу из окон кухни, столовой или комнаты Феликса траву, буйствующую среди розовых кустов. Прямо посреди двора растет огромное ветвистое дерево авокадо. Есть еще две долговязые, увешанные плодами мушмулы и добрая дюжина папай. Феликс верит в живительные свойства папайи. Сад ограждает высокая стена. Верх стены усеян разноцветными бутылочными осколками, закрепленными цементом. С того места, откуда я веду наблюдение, они напоминают зубы. Это жуткое приспособление не мешает мальчишкам время от времени перелезать через ограду и воровать авокадо, мушмулу и папайю. Они кладут на стену доску, а затем подтягиваются. На мой взгляд, слишком уж рискованное предприятие ради столь ничтожного результата. Вероятно, они идут на это не для того, чтобы полакомиться фруктами. Думаю, они делают это ради риска. Возможно, завтра риск будет иметь для них привкус мушмулы. В этой стране хватает работы саперам. Еще вчера я смотрел по телевизору репортаж об обезвреживании мин. Руководитель какой-то неправительственной организации сетовал на отсутствие точных данных. Никто не знает наверняка, сколько мин было зарыто в землю Анголы. От десяти до двадцати миллионов. Возможно, мин больше, чем ангольцев. Предположим, кто-то из этих мальчишек станет сапером. Всякий раз, когда он будет прочесывать минное поле, во рту будет возникать вкус мушмулы. Однажды он неизбежно столкнется с вопросом, который задаст ему со смесью любопытства и ужаса иностранный журналист:

— О чем вы думаете, пока обезвреживаете мину?

И мальчишка, которым он останется где-то в глубине души, с улыбкой ответит:

— О мушмуле, отец.

Старая Эшперанса считает, что именно ограды и порождают воров. Я слышал, как она говорила об этом Феликсу. Альбинос весело взглянул на нее:

— Вы только посмотрите — анархистка у меня дома! А дальше выяснится, что она читает Бакунина.

Сказал и больше не стал ее слушать. Разумеется, она в жизни не читала Бакунина, да и вообще ни одной книги не одолела, она и буквы-то складывает с грехом пополам. Тем не менее, я много чего узнаю как о жизни вообще, так и о жизни в этой стране, пребывающей в состоянии угара, слушая, как она разговаривает сама с собой, убираясь в доме, — то тихо бормочет, словно напевая, то говорит в полный голос, будто бранится. Старая Эшперанса убеждена, что никогда не умрет. В тысяча девятьсот девяносто втором году она уцелела в настоящей мясорубке. Пришла к руководителю оппозиции за письмом от младшего сына, который служил в Уамбо, и тут начался (со всех сторон) интенсивный обстрел. Она порывалась уйти домой, вернуться в свой муссеке, но ей не дали.

— С ума сошла, старая, смотри, как поливает. Подожди, скоро закончится.

Какое там. Огонь, словно гроза, только усиливался, становился плотнее, рос в направлении дома. Феликс рассказал мне, что случилось в тот день:

— Заявился всякий сброд, вооруженное отребье, вдрызг пьяные, ворвались в дом и начали всех избивать. Главарь поинтересовался, как зовут старуху. Она ответила: «Эшперанса Жоб Сапалалу, хозяин, и тот расхохотался. Сказал с издевкой: „Надежда“ умирает последней». Построили во дворе в ряд всю семью руководителя оппозиции с ним вместе и расстреляли. Когда настал черед Старой Эшперансы, кончились патроны. «Скажи спасибо, — крикнул ей командир, — логистике. Логистика — наша извечная проблема». Затем отпустили ее на все четыре стороны. Теперь она считает, что смерть над ней не властна. Может, так оно и есть.

Мне это не представляется невозможным. Лицо Эшперансы Жоб Сапалалу покрыто мелкой сетью морщин, волосы все белые, но у нее негнущийся стан, а движения уверенные и точные. По моему мнению, это колонна, на которой держится дом.

 

Иностранец

За ужином Феликс Вентура просматривает газеты, внимательно их перелистывает, и, если какая-то статья его интересует, помечает ее ручкой с фиолетовыми чернилами. Завершает трапезу и тогда аккуратно ее вырезает и помещает в папку. На полке в библиотеке хранятся десятки таких папок. На другой покоятся сотни видеокассет. Феликс любит записывать выпуски новостей, важные политические события, все, что однажды может ему пригодиться. Кассеты выстроены в алфавитном порядке, по имени деятеля или события, к которому они имеют отношение. Ужин представляет собой миску калду-верде, фирменного блюда Старой Эшперансы, мятный чай, толстый кусок папайи, приправленный лимонным соком и каплей портвейна. У себя в комнате, прежде чем лечь в постель, он так церемонно облачается в пижаму, что я всегда жду, что он вот-вот примется завязывать на шее темный галстук. Сегодня вечером его трапезу прервал звонок в дверь. Это вызвало у него раздражение. Он свернул газету, с усилием поднялся и отправился открывать. Я видел, как вошел рослый мужчина благородного вида, с крючковатым носом, выдающимися скулами, густыми усами — загнутыми и нафабренными, какие вот уже лет сто с лишним никто не носит. Небольшие блестящие глазки, казалось, вобрали в себя все вокруг. На нем был старомодный синий костюм, который, впрочем, был ему к лицу, а в левой руке — кожаный портфель. В гостиной стало темнее. Словно вместе с ним через порог переступила ночь или же что-то еще сумрачнее ночи. Он показал визитку. Прочел вслух:

— Феликс Вентура. Обеспечьте вашим детям лучшее прошлое. — Рассмеялся. В смехе звучала печаль, но вместе с ней и симпатия. — Это вы, я полагаю? Сию визитку дал мне один приятель.

Мне не удалось угадать по акценту, откуда он родом. У него было мягкое произношение, с целым набором разных оттенков, едва уловимой славянской резкостью, приправленной напевной медоточивостью бразильского говора. Феликс Вентура попятился:

— Кто вы такой?

Иностранец закрыл дверь. Прошелся по гостиной, заложив руки за спину, надолго задержавшись перед замечательным портретом маслом Фредерика Дугласа. Наконец уселся в одно из кресел и изящным жестом пригласил альбиноса последовать его примеру. Казалось, это он тут хозяин дома. Общие друзья, сказал он, и голос его зазвучал еще вкрадчивее, подсказали мне этот адрес. Они поведали ему о человеке, который торгует воспоминаниями, продает прошлое, тайно, как другие занимаются контрабандой кокаина. Феликс посмотрел на него с недоверием. Все непривычное его раздражало — учтивые и одновременно властные манеры, ирония в речах, старомодные усы. Он сел в великолепное плетеное кресло в противоположном конце гостиной, словно боясь заразиться вежливостью незнакомца.

— Можно узнать, кто вы такой?

На этот раз он также не получил ответа. Иностранец попросил разрешения закурить. Достал из кармана пиджака серебряный портсигар, открыл и свернул сигарету. Его взгляд рассеянно перескакивал то на то, то на другое, словно курица, роющаяся в пыли. Выпустил облако дыма, и оно его окутало. Неожиданно сверкнул улыбкой:

— Но скажите, дорогой, кто ваши клиенты?

Феликс Вентура сдался. К нему обращаются, объяснил он, разные люди, новая буржуазия. Предприниматели, министры, плантаторы, торговцы алмазами, генералы, в общем, люди с обеспеченным будущим. Этим людям не хватает приличного прошлого, родовитых предков, пергаментов. Одним словом, имени, которое свидетельствовало бы о благородстве происхождения и воспитании. Он продает им совершенно новое прошлое. Вычерчивает генеалогическое дерево. Прилагает к этому фотографии дедов и прадедов, персон по виду утонченных, дам прежних времен. Предпринимателям, министрам угодно, чтобы вот эти особы, продолжал он, указывая на портреты на стене: старые женщины в типичных одеяниях, настоящие бессангана, — оказались их тетками; они желали бы, чтобы у деда были благородные манеры, как у какого-нибудь Машаду ди Асиза Круза и Соузы, Александра Дюма, — извольте, он продает им сию наивную мечту.

— Отлично, отлично. — Иностранец пригладил усы. — Именно так мне и сказали. Я нуждаюсь в ваших услугах. Боюсь, правда, это доставит вам немало хлопот.

— Труд освобождает, — пробормотал Феликс. Он изрек это, должно быть, желая прощупать, выяснить личность незнакомца; впрочем, если такова была его цель, то попытка провалилась, поскольку тот лишь согласно кивнул головой. Альбинос поднялся и исчез в направлении кухни. Затем вернулся, держа обеими руками бутылку хорошего португальского красного вина. Показал ее иностранцу. Предложил ему бокал. Спросил:

— Можно узнать ваше имя?

Незнакомец исследовал вино, поднеся его к лампе. Опустил веки и неспешно выпил, сосредоточенный, счастливый, словно меломан, следящий за переливами какой-нибудь фуги Баха. Поставил бокал на небольшой столик из красного дерева со стеклянной столешницей, прямо перед собой; наконец выпрямился и ответил:

— У меня было много имен, но я хочу их все забыть. Предпочитаю, чтобы меня окрестили вы.

Феликс настаивал. Ему необходимо знать, как минимум, род занятий клиентов. Иностранец вскинул правую руку — длинную, с длинными костлявыми пальцами, — в знак слабого протеста. Затем опустил ее и вздохнул:

— Вы правы. Я репортер-фотограф. Запечатлеваю ужасы войн, голода и его призраков, природных бедствий, крупных катастроф. Можете считать меня очевидцем.

Он объяснил, что намерен осесть в стране. Хочет обрести не только пристойное прошлое, не только большое семейство, с дядьями и тетками, кузенами и кузинами, племянниками и племянницами, дедушками и бабушками, включая двух-трех бессангана, — хотя все они уже, естественно, в мире ином или в эмиграции, — не только портреты и рассказы. Ему требуется новое имя и ангольские документы — подлинные, которые бы засвидетельствовали его личность. Альбинос выслушал его с ужасом:

— Нет! — только и смог он выговорить. И помолчав, добавил: — Этим я не занимаюсь. Я фабрикую мечты, я не фальсификатор… Кроме того, извините за прямоту, было бы затруднительно придумать вам африканскую родословную.

— Вот те на! Это еще почему?!

— Ну… вы же белый!

— И что с того? Вы еще белее, чем я!

— Я — белый?! — Альбинос аж задохнулся. Вынул из кармана платок и отер лоб: — Нет-нет! Я негр. Чистокровный негр. Я коренной житель. Вы что, не видите, что я негр?

Тут уж я, все это время сидевший на своем обычном месте, на окне, не выдержал и прыснул. Иностранец вскинулся, словно принюхиваясь. Напрягся, насторожился:

— Вы слышали? Кто это хихикнул?

— Никто, — ответил альбинос и показал на меня. — Это геккон.

Посетитель встал. Я видел, как он приближается, и почувствовал, как меня буравят его глаза. Он словно уперся взглядом мне в душу (в мою прежнюю душу). Молча озадаченно покачал головой.

— Знаете, что это такое?

— Что?!

— Это действительно геккон, но очень редкого вида. Видите полоски? Это геккон-тигр или тигровый геккон, животное боязливое, пока еще плохо изученное. Первые экземпляры были обнаружены лет шесть назад в Намибии. Считается, что они могут прожить два десятилетия, может, и больше. Смех впечатляет. Вы не находите, что он похож на человеческий?

Феликс согласился. Да, он вначале тоже смутился. Затем заглянул в кое-какие книги о рептилиях — нашел их тут же, в доме, у него книги обо всем, целые тысячи, достались ему от приемного отца, букиниста, сменившего Луанду на Лиссабон через несколько месяцев после независимости, — и выяснил, что некоторые виды могут издавать громкие звуки наподобие хохота. Они достаточно долго говорили обо мне, отчего мне стало не по себе, потому что меня для них словно там и не было. В то же время я чувствовал, что они говорят не обо мне, а о постороннем существе с не очень понятной биологической аномалией. Люди пребывают практически в полном неведении в отношении мелких существ, с которыми делят кров. Крыс, летучих мышей, тараканов, муравьев, клещей, блох, мух, комаров, пауков, червей, моли, термитов, клопов, рисовых жучков, улиток, жуков. Я решил, что будет лучше позаботиться о себе. В этот час комната альбиноса заполнилась комарами, а я начал испытывать голод. Иностранец поднялся, подошел к стулу, на котором он оставил портфель, открыл его и вынул оттуда толстый конверт. Вручил его Феликсу, попрощался и направился к двери. Он сам ее открыл. Кивнул головой и исчез.

 

Корабль, полный голосов

Пять тысяч долларов крупными банкнотами.

Феликс Вентура быстрым, нервным движением надорвал конверт, и банкноты разлетелись, словно зеленые бабочки, выпорхнули на мгновение в ночной воздух, а затем рассыпались по полу, по книгам, по стульям и по диванам. Альбинос приуныл. Открыл дверь, намереваясь пуститься вдогонку иностранцу, но в ночи — огромной, недвижной — никого не было.

— Ты это видел?! — Он обращался ко мне. — И что же мне теперь делать?

Собрал одну за другой все банкноты, пересчитал и спрятал. Тут только он увидел, что в конверте лежит записка. Прочел ее вслух:

«Уважаемый господин, я намерен вручить вам еще пять тысяч долларов, когда получу весь материал. Оставляю вам несколько своих фотографий, как на паспорт, для документов. Через три недели вновь к вам зайду».

Феликс лег и попытался читать книгу — биографию Брюса Чатвина, написанную Николасом Шекспиром и вышедшую в португальском издательстве «Кетцаль». Через десять минут он положил ее на тумбочку и поднялся. Он бродил по дому до рассвета, бормоча отрывочные фразы. Речь сопровождалась самопроизвольным, невпопад, горестным всплеском его нежных и крохотных ручек. Коротко стриженные курчавые волосы венчиком стояли вокруг головы. Если бы кто-то взглянул на него с улицы, через окно, наверняка решил бы, что это привидение.

— Нет, что за вздор! Не стану я этого делать.

— Паспорт изготовить нетрудно, даже риска никакого, и стоило бы недорого. Я могу его сделать, почему нет? Все к этому и шло, это неизбежное продолжение игры.

— Осторожно, камба, осторожно, так можно встать на скользкий путь. Ты же не фальсификатор. Прояви выдержку, выдумай какую-нибудь отговорку, верни ему доллары и скажи, что это невозможно.

— Десять тысяч долларов на дороге не валяются. Проведу месяца два-три в Нью-Йорке. Наведаюсь к букинистам в Лиссабоне. Махну в Рио, на шествие самбы, в гафиэйра, к букинистам, или в Париж — покупать диски и книги. Сколько я уже не был в Париже?

Возбуждение Феликса Вентуры помешало мне охотиться. Я ночной охотник. Обнаружив добычу, преследую ее, вынуждая забраться на потолок. Как только комары оказываются там, обратной дороги им уже нет. Тогда я начинаю бегать вокруг них, с каждым разом описывая круг все меньше и меньше, загоняю их в угол и проглатываю. Уже рассветало, когда альбинос, рухнув на диван в гостиной, поведал мне историю своей жизни.

* * *

— Обычно я представляю себе этот дом кораблем. Старым пароходом, который с трудом проворачивает колесо в речной грязи. Вокруг лес без конца и без края. Ночь, — Феликс сказал это и понизил голос. Неопределенно махнул в сторону едва различимых книг. — Он полон голосов, мой корабль.

Мне было слышно, как снаружи скользит ночь. Стуки. Когти, царапающие по стеклу. Глядя в окна, было нетрудно представить себе реку, звезды, кружащие по ее хребту, пугливых птиц, прячущихся в листве. Мулат Фаушту Бендиту Вентура, букинист, сын и внук букинистов, однажды утром нашел под дверьми дома коробку. Внутри, на нескольких экземплярах «Реликвии» Эсы де Кейроша, лежал голый младенец, худой как щепка, непонятного цвета, с волосами цвета раскаленной пены и ясной ликующей улыбкой. Букинист, бездетный вдовец, оставил у себя малыша, вырастил и воспитал, уверенный в том, что божественное провидение придумало невероятный сюжет. Он сохранил коробку вместе с книгами. Альбинос рассказывал мне об этом с гордостью:

— Эса был моей первой колыбелью.

* * *

Фаушту Бендиту Вентура стал букинистом ради развлечения. Он гордился тем, что в жизни никогда не работал. Выходил с утра пораньше прогуляться — малембе-малембе — по набережной, донельзя элегантный в своем парусиновом костюме, соломенной шляпе, галстуке бабочкой и тростью, приветствуя друзей и знакомых легким прикосновением указательного пальца к полям шляпы. Если вдруг сталкивался с какой-нибудь дамой своего возраста, то одаривал ее ослепительной галантной улыбкой. Шептал: добрый день, поэзия. Расточал пикантные комплименты официанткам в баре. Рассказывают (рассказал мне Феликс), что однажды к нему пристал какой-то завистник:

— Чем же все-таки вы занимаетесь по рабочим дням?

Реплика Фаушту Бендиту «все мои дни нерабочие, уважаемый, я их прогуливаю» и поныне вызывает смех и аплодисменты бывших служащих колониальной администрации, которые ближе к вечеру в знаменитой пивной «Байкер» упорно уклоняются от смерти, играя в карты и рассказывая случаи из жизни. Фаушту обедал дома, после обеда спал, а затем усаживался на веранде насладиться вечерней прохладой. В то время, еще до независимости, не существовало высокой стены, отделяющей сад от бульвара, и ворота были все время открыты. Клиентам было достаточно преодолеть несколько ступенек, чтобы получить свободный доступ к книгам, грудами наваленным как попало на полу в гостиной.

Я разделяю с Феликсом Вентурой любовь (в моем случае безнадежную) к старым книгам. В Феликсе Вентуре ее воспитал сначала отец, Фаушту Бендиту, а затем, в первые лицейские годы, — старый учитель, личность меланхолического склада, высокий и до такой степени худой, что все время казался повернутым в профиль, как египетская гравюра. Гашпара — так звали учителя — беспокоило то, что кое-какие слова оказались не у дел. Он обнаруживал их, брошенных на произвол судьбы, где-нибудь в языковых дебрях и старался вновь извлечь на свет божий. Настойчиво употреблял, делая на них упор, что некоторых повергало в уныние, других — сбивало с толку. Думаю, что он добился цели. Его ученики стали использовать эти слова, вначале потехи ради, а затем — как тайный язык, племенную татуировку, которая выделяла их среди прочих молодых людей. Сегодня, уверял меня Феликс, стоит им произнести несколько слов — и они все еще способны опознать друг друга, даже если никогда не виделись раньше.

«Я до сих вздрагиваю всякий раз, когда слышу, как кто-то называет „эдредоном“, отвратительным галлицизмом, пуховое одеяло; последнее, мне кажется, и, я уверен, вы согласитесь, звучит гораздо красивее и намного благороднее. Но я уже смирился с „бюстгальтером“. „Строфий“ имеет исторический налет. Звучит все же немного странно — вы не находите?»

 

Сон № 1

Я иду по улицам чужого города, протискиваясь сквозь толпу. Мимо меня проходят люди всех рас, всех вероисповеданий и всех полов (долгое время я полагал, что их всего два). Люди в черном, в темных очках, с дипломатами в руках. Беспрерывно смеющиеся буддистские монахи, веселые, как апельсины. Тощие женщины. Толстые матроны с продуктовыми тележками. Худенькие девчушки на роликах — редкие птицы, затесавшиеся в толпу. Дети в школьной форме, передвигающиеся гуськом: тот, кто сзади, держится за руку того, кто впереди; во главе колонны — учительница, сзади — другая. Арабы в джелабе и феске. Лысые субъекты, выгуливающие на поводке бойцовских собак. Полицейские. Воры. Интеллектуалы, погруженные в размышления. Рабочие в комбинезонах. Меня никто не замечает. Даже японцы, в группах, с кинокамерами и всевидящими узкими глазами. Я останавливаюсь прямо перед людьми, заговариваю с ними, толкаюсь, но меня не видят. Не отвечают. Мне это снится уже третий день. В другой жизни, когда я еще имел человеческий облик, такое происходило со мной с определенной частотой. Помню, я просыпался с горьким привкусом во рту и сердце тоскливо сжималось. Думаю, тогда это служило предостережением. Сейчас, вероятно, выступает в роли подтверждения. Чем бы это ни было, я не испытываю беспокойства.

 

Заря

Утром ее звали Альба, Аврора или Лусия; после полудня — Дагмар, вечером — Эштела. Она была высокая, с очень белой кожей, но не матового молочного оттенка, характерного для североевропейских женщин, а светящейся легкой мраморной белизной, сквозь которую можно проследить стремительный ток крови. Я испытывал страх перед ней еще до того, как ее увидел. При виде же ее я лишился дара речи. Дрожащей рукой протянул сложенный пополам конверт; на обратной стороне мой отец написал: «Для мадам Дагмар», — тем изящным почерком, благодаря которому любая, пусть даже самая немудреная заметка, включая рецепт супа, смахивала на указ халифа. Она открыла конверт, извлекла из него кончиками пальцев маленькую карточку, и, едва взглянув на нее, не смогла удержаться от смеха:

— Вы девственник?!

Я почувствовал, как у меня подгибаются колени. Да, мне исполнилось восемнадцать лет, и я никогда не имел дела с женщиной. Дагмар провела меня за руку по лабиринту коридоров, и когда я пришел в себя, то очутился, мы оба очутились, в огромной комнате, увешанной тяжелыми зеркалами. Тут она подняла руки, ни на минуту не переставая улыбаться, и платье с шорохом скользнуло к ногам.

— Целомудрие — ненужная агония, парень, я с удовольствием вам помогу.

Я представил ее себе с моим отцом в душном сумраке этой самой комнаты. Это было молнией, прозрением, я увидел, как она, умноженная зеркалами, выскальзывает из платья и обнажает грудь. Увидел ее длинные бедра, почувствовал их жар и увидел отца, его сильные руки. Услышал его смех зрелого мужчины, сопровождаемый хлопаньем о ее кожу, и пряное словцо. Я проживал это мгновение тысячи, миллионы раз с ужасом и отвращением. До самого последнего своего дня.

* * *

Иногда мне вспоминается печальная стихотворная строчка, автора которой я не помню. Возможно, она мне приснилась. Может быть, это припев фаду, танго, самбы, которую я услышал в детстве: «Нет ничего хуже, чем никогда не любить».

В моей жизни было много женщин, но, боюсь, ни одну я не любил. Не испытал страсти. Как, вероятно, того требует природа. Я думаю об этом с ужасом. Мое нынешнее положение — есть у меня такое подозрение — это наказание, ирония судьбы. Может, оно и так, а может, это было сделано просто ради развлечения.

 

Рождение Жузе Бухмана

На этот раз иностранец дал знать о себе, прежде чем появиться — позвонил, — и у Феликса Вентуры было время подготовиться. В половине восьмого он был уже разодет, будто на свадьбу, — словно жених или отец жениха: в светлом парусиновом костюме, на котором сиял, как восклицательный знак, алый шелковый галстук. Костюм перешел к нему по наследству от отца.

— Вы кого-нибудь ждете?

Он ждал его, иностранца. Старая Эшперанса оставила уху на плите, чтобы не остыла. Она купила ранним утром замечательного морского карася, прямо у рыбаков с Острова, да еще пяток копченых сомов на рынке «Сан-Пауло». Кузина привезла ей из Габелы душистых ягод жиндунгу — «огня в твердом состоянии», объяснил мне альбинос, вместе с маниокой, сладким картофелем, шпинатом и помидорами. Стоило Феликсу поставить супницу на стол, по гостиной поплыл густой аромат, жаркий, как объятие, и впервые за долгое время я пожалел о своем нынешнем состоянии. Я тоже был бы не прочь сесть за стол. Иностранец ел с видимым аппетитом, словно вкушал не упругую мякоть карася, а всю его жизнь: годы и годы скольжения среди неожиданного взрыва косяков, водоворотов, толстых нитей света, в солнечные дни отвесно падающих в голубую бездну.

— Интересное упражнение, — сказал он, — попытаться взглянуть на события глазами жертвы. Взять, к примеру, рыбу, которую мы едим… замечательный карась, не правда ли?.. Вы пробовали взглянуть на наш ужин с его точки зрения?

Феликс Вентура посмотрел на карася со вниманием, которым до сего момента не удостаивал бедную рыбу; затем в ужасе отодвинул тарелку. Собеседник продолжил есть в одиночку.

— Полагаете, жизнь просит у нас сочувствия? Не думаю. Жизнь просит нас насладиться ею. Вернемся к карасю. Представьте себя на его месте, что вы предпочтете: чтобы я вас съел с неудовольствием или с радостью?

Альбинос не отозвался. Ладно, карась так карась (все мы караси), однако он предпочитает, чтобы его никогда не ели. Иностранец не умолкал:

— Меня как-то взяли с собой на праздник. Один старик отмечал столетний юбилей. Мне захотелось узнать, как он себя ощущает. Бедняга растерянно улыбнулся и говорит мне: «Да я толком и не знаю, все случилось слишком быстро». Он имел в виду столетний срок своей жизни, и это прозвучало так, словно он говорил о несчастье, о чем-то таком, что свалилось на него несколько минут назад. Иногда я чувствую то же самое. Давит на душу груз прошлого и пустоты. Я чувствую себя, как тот старик.

Он поднял бокал:

— А я все еще жив. Я выжил. Я начал это осознавать, пусть это и покажется вам странным, высадившись в Луанде. Выпьем за Жизнь! За Анголу, которая вернула меня к жизни. За это замечательное вино, которое будит воспоминания и объединяет.

Сколько ему лет? Может, шестьдесят, в таком случае он всю жизнь неустанно следил за собой, или сорок-сорок пять, и тогда он, вероятно, годами пребывал в глубоком отчаянии. Гляжу я на него, сидящего здесь, — и весь он такой крепко сбитый, как носорог. А вот глаза кажутся намного старше, полные неверия и усталости, даже если порой — как только что, когда он поднял бокал и предложил выпить за Жизнь, — в них вспыхивает свет зари.

— Сколько вам лет?

— Позвольте, я буду задавать вопросы. Вы достали то, что я просил?

Феликс поднял глаза. Достал. У него на руках удостоверение личности, паспорт, водительские права, все документы на имя Жузе Бухмана, уроженца Шибиа, 52 лет, профессионального фотографа.

Селение Сан-Педру-да-Шибиа в провинции Уила, на юге страны, было основано в 1884 году выходцами с Мадейры, но в тех краях уже жили — и преуспевали — буры, полудюжина семей, разводя скот, возделывая землю и вознося благодарность Богу за такую милость, как позволение родиться белыми в краю негров, это сказал Феликс Вентура, ясно, что я только передаю его слова. Клан возглавлял командир Якобус Бота. Его заместителем был рыжий и мрачный великан Корнелий Бухман, который в 1898 году женился на девушке с Мадейры, Марте Медейруш, которая родила ему двоих детей. Старший, Пьетер, умер, будучи еще ребенком. Младший, Матеус, стал знаменитым охотником, сопровождая долгие годы в качестве проводника группы южноафриканцев и англичан, приезжавшим в Анголу на поиски сильных ощущений. Женился поздно, уже после пятидесяти, на американской художнице Еве Миллер, и у него родился единственный сын — Жузе Бухман.

После того как они закончили ужинать, после того как альбинос выпил мятного чая (Жузе Бухман предпочел кофе), он сходил за картонной папкой и раскрыл ее на столе. Показал паспорт, удостоверение личности, водительские права. Имелось также несколько фотографий. На одной, цвета сепии, изрядно потрепанной, был запечатлен великан, с задумчивым видом восседающий на антилопе:

— Это, — показал альбинос, — Корнелий Бухман, ваш дед.

На другой — у реки, на фоне длинного, без единой вертикали, горизонта, пара, стоящая в обнимку. Глаза мужчины опущены. Женщина в платье с набивным рисунком, в цветочек, улыбается в объектив. Жузе Бухман взял фотографию и поднес к глазам, расположившись прямо под лампой. Голос его слегка дрогнул:

— Это мои родители?

Альбинос кивнул. Матеус Бухман и Ева Миллер, солнечным днем, у реки Шимпумпуньиме. Должно быть, как раз Жузе, которому на тот момент одиннадцать лет, и запечатлел сие мгновение. Он показал ему старый номер «Вог» с репортажем об охоте в Южной Африке. Статья сопровождалась репродукцией акварели Евы Миллер, изображавшей сцену из жизни дикой природы — слоны купаются в озере.

Через несколько месяцев после того, как был сделан этот снимок — река, невозмутимо несущая свои воды к устью, высокая трава посередине, великолепный день, — Ева отправилась в Кейптаун, в путешествие, которое должно было продлиться месяц, но так и не вернулась. Матеус Бухман написал общим друзьям в Южную Африку с просьбой разузнать, что сталось с женой, но поскольку это не дало результата, вверил сына заботам слуги, старого слепого следопыта, и отправился на ее поиски.

— Ну и как, он ее разыскал?

Феликс пожал плечами. Собрал фотографии, документы, журнал и сложил все в картонную папку. Закрыл, перевязал широкой красной лентой, словно подарок, и вручил ее Жузе Бухману.

— Полагаю, излишне предупреждать вас, — сказал он, — что в Шибиа — вам нельзя ни ногой.

* * *

Вот уже считай пятнадцать лет, как моя душа помещена в это тело, а я все никак не свыкнусь. Почти век я прожил в человеческом обличье и тоже никогда до конца не чувствовал себя человеком. До настоящего момента я познакомился с тремя десятками ящериц, пяти или шести разных видов, толком не знаю, биология никогда меня не интересовала. Двадцать особей выращивали рис или возводили постройки на необъятных просторах Китая, в шумной Индии или Пакистане — прежде чем очнуться от того, первого, кошмара, чтобы проснуться уже в другом, в нынешнем; думаю, им — что особям женского, что мужского пола, без разницы, — теперь все же немного полегче. Семеро занимались тем же самым, или почти тем же, в Африке, одна ящерица была дантистом в Бостоне, одна продавала цветы в Белу-Оризонти, в Бразилии, а последняя помнила, что была кардиналом в Ватикане. Она скучала по Ватикану. Ни одна не читала Шекспира. Кардиналу нравился Габриэль Гарсиа Маркес. Дантист признался мне, что читал Паулу Коэльо. Я никогда не читал Паулу Коэльо. Я с удовольствием меняю общество гекконов и ящериц на длинные монологи Феликса Вентуры. Вчера он признался мне в том, что познакомился с удивительной женщиной. Термин «женщина», добавил он, кажется ему неточным:

— Анжелу Лусию можно назвать женщиной с тем же успехом, с каким нынешних людей — приматами.

Ужасная фраза. Однако имя вызвало в моей памяти другое — Альба, и я весь обратился в слух и напрягся. Воспоминание о женщине развязало ему язык. Он говорил о ней так, словно силился описать чудо земным языком.

— Она такая… — тут он сделал паузу, разведя в сторону ладони, зажмурившись, пытаясь сосредоточиться, не сразу найдя слова. — Вся из света!

Это не показалось мне невероятным. Имя может быть приговором. Некоторые имена увлекают за собой своего носителя, словно грязные воды реки после ливней, и, как бы он ни сопротивлялся, навязывают ему судьбу. Другие, наоборот, словно маски: скрывают, вводят в заблуждение. Большинство, очевидно, не имеют никакой силы. Вспоминаю — без всякого удовольствия, но и без боли — свое человеческое имя. Я не скучаю по нему. Это был не я.

* * *

Жузе Бухман стал постоянным гостем на этом странном корабле. К голосам присоединился еще один. Он хочет, чтобы альбинос подбавил ему прошлого. Донимает его вопросами:

— Что сталось с моей матерью?

Моего друга (думаю, я уже могу его так называть) несколько раздражает подобная настойчивость. Он выполнил свою работу и не считает себя обязанным делать что-то сверх того. И все же время от времени идет на уступки. Ева Миллер, отвечает он, не вернулась в Анголу. Бывший клиент отца, из выходцев с Юга, как и Бухманы, старик Бизерра, однажды вечером случайно столкнулся с ней на улице в Нью-Йорке. Это была хрупкая, уже немолодая дама, которая медленно и понуро двигалась в толпе, «словно птичка со сломанным крылом», сказал ему Бизерра. Она упала к нему в объятья на каком-то углу, в прямом смысле — буквально упала к нему в объятья, и он с перепугу выдал какую-то непристойность на ньянека. Расплывшись в улыбке, она запротестовала:

— Такие вещи приличной женщине не говорят!

Вот тут-то он ее и узнал. Они зашли в кафе, принадлежавшее кубинским иммигрантам, и проговорили, пока не упала ночь. Феликс произнес это и остановился:

— Пока не спустилась ночь, — поправился он, — в Нью-Йорке ночь опускается, не падает; а здесь, да, — прямо ныряет с неба.

Мой друг всегда стремится к точности.

— Падает камнем сверху, ночь, — добавил он, — как хищная птица.

Подобные отступления сбивали с толку Жузе Бухмана. Ему не терпелось узнать, что было дальше:

— А потом?

Ева Миллер работала дизайнером интерьеров. Жила на Манхэттене, одна, в маленькой квартирке с видом на Центральный парк. Стены крошечной гостиной, стены единственной комнаты, стены узкого коридора были увешаны зеркалами. Жузе Бухман его перебил:

— Зеркалами?!

— Да, — продолжил мой друг, — однако если верить тому, что говорил старик Бизерра, речь шла не об обычных зеркалах.

Он улыбнулся. Я понял, что он увлекся полетом собственной фантазии. Это была ярмарочная забава, кривые зеркала, изобретенные с коварным умыслом: поймать и исказить изображение всякого, кто окажется перед ними. Некоторые были наделены свойством превращать самое что ни на есть изящное создание в тучного коротышку; другие — растягивать фигуру. Существовали зеркала, способные освещать тусклую душу. Другие отражали не физиономию того, кто в них гляделся, а затылок, спину. Имелись зеркала славы и зеркала бесчестья. Так что Ева Миллер при входе в квартиру не чувствовала одиночества. Вместе с ней входила толпа.

— У вас есть адрес господина Бизерры?

Феликс Вентура взглянул на него с изумлением. Пожал плечами, словно говоря: ну если тебе так угодно, ладно, будь по-твоему, — и сообщил, что бедняга скончался в Лиссабоне несколько месяцев назад.

— Рак, — сказал он. — Рак легких. Он много курил.

Оба помолчали, думая о смерти Бизерры. Ночь была теплой и влажной. В окно веял легкий ветерок. Он принес множество хрупких слабых комариков, которые беспорядочно кружили, обалдев от света. Я почувствовал голод. Мой друг взглянул на собеседника и от души расхохотался:

— Черт, надо было мне взять с вас дополнительную плату! Я что, по-вашему, похож на Шехерезаду?

 

Сон № 2

Меня поджидал какой-то паренек; он сидел на корточках, привалившись к ограде. Он раскрыл ладони, и я увидел, что они полны зеленого света, тайного, волшебного вещества, которое быстро рассеялось во мраке. «Светлячки», — прошептал он. За оградой, устало задыхаясь, скользила мутная, бурная река, превратившаяся в сторожевого пса. За ней начинался лес. Низкая ограда, сложенная из неотесанных камней, позволяла увидеть темную воду, звезды, скользящие по ее спине, густую листву в глубине — словно в колодце. Парнишка без труда взобрался на камни, на мгновение замер — его голова погрузилась в темноту, — а затем спрыгнул на другую сторону. Во сне я был еще молодым человеком, рослым, склонным к полноте. Мне потребовалось некоторое усилие, чтобы влезть на ограду. Затем я соскочил. Я встал на колени в грязи, и река начала лизать мне руки.

— Что это?

Парень не ответил. Он стоял ко мне спиной. Его кожа была чернее ночи, гладкой и блестящей, и по ней, как по реке, хороводом кружили звезды. Я видел, как он удалялся по металлу вод, пока не исчез. Спустя несколько мгновений он появился вновь — на другом берегу. Река, разлегшаяся у подножия леса, наконец уснула. Я сидел там долгое время, в уверенности, что если постараться, сидеть не шелохнувшись, не смыкая глаз, если сверкание звезд каким-либо образом — как знать! — коснется моей души, то мне удастся услышать голос Бога. И тогда я и впрямь его услышал, он был хриплым и сипел, как закипающий чайник. Я напряженно старался понять, что он говорит, когда увидел вынырнувшую из темноты, прямо передо мной, тощую легавую собаку с прикрепленным к шее маленьким радиоприемником, вроде карманного. Приемник был плохо настроен. Глухой, как из подземелья, мужской голос с трудом пробивался через помехи:

— Самый худший грех — не любить, — сказал Господь, затем воркующий голос исполнителя танго пропел: — Спонсор этого выпуска — хлебопекарни «Союз Маримба».

Потом собака убежала, слегка прихрамывая, и все вновь погрузилось в безмолвие. Я перемахнул через ограду и зашагал прочь, в сторону городских огней. Прежде чем дойти до дороги, я опять увидел паренька — он сидел возле ограды, обняв собаку. Оба смотрели на меня, словно единое существо. Я повернулся к ним спиной, однако продолжал ощущать (как будто что-то темное толкало меня в спину) вызывающий взгляд собаки и парня. Внезапно я очнулся от сна. Моей постелью оказалась влажная щель. Муравьи сновали у меня между пальцами. Я отправился на поиски ночи. Мои сны почти всегда не в пример более правдоподобны, чем реальность.

 

Коллекция сияний

Исходя из восторженного, хотя и лаконичного описания моего друга, я вообразил себе существо наподобие светлого ангела. Представил себе сияние. Думаю, Феликс слегка преувеличивал. На каком-нибудь сборище, в дымном многолюдье, я не обратил бы на нее внимания. Анжела Лусия — молодая женщина со смуглой кожей и нежными чертами лица, тонкими косичками по плечам. Ничего особенного. И, тем не менее, вынужден признать, что ее кожа порой вспыхивает, особенно когда она испытывает волнение или восторг, бронзовым блеском, и в такие минуты она преображается — и становится действительно прекрасной. Однако что меня больше всего поразило, так это голос: хриплый — и вместе с тем влажный, чувственный. Феликс пришел сегодня вечером домой, ведя ее впереди себя, словно трофей. Анжела Лусия внимательно разглядывала книги и пластинки. Рассмеялась при виде сурово-высокомерного Фредерика Дугласа.

— А этот муадье что тут делает?

— Это один из моих прадедов, — ответил альбинос. — Мой прадед Фредерик, отец моего деда по отцу.

Этот человек разбогател в XIX веке, поставляя рабов в Бразилию. Когда торговля прекратилась, купил имение в Рио-де-Жанейро и прожил там долгие и счастливые годы. Будучи уже глубоким стариком, вернулся в Анголу, с двумя дочерьми, близнецами — как две капли воды, еще молоденькими девушками. Злые языки тут же стали поговаривать что-то там относительно невозможности отцовства. Старик с ходу развеял слухи, обрюхатив служанку; на сей раз он ухитрился проделать это так, что у нее родился мальчик с точь-в-точь такими же глазами, как у родителя. Даже страшно было смотреть. Висящий здесь портрет — работа кисти одного французского художника. Анжела Лусия спросила, нельзя ли сфотографировать портрет. Затем попросила разрешения сфотографировать его, моего друга, усевшегося в огромное плетеное кресло, привезенное из Бразилии прадедом-работорговцем. Позади него, на стене, тихо угасал последний вечерний луч.

— Такой свет, как этот, — поверите ли? — бывает только здесь.

Она сказала, что может узнать некоторые места на планете по одному только свету. В Лиссабоне в конце весны свет зачарованно льется сверху на ряды домов, он белый и влажный, слегка солоноватый. В Рио-де-Жанейро в то время года, которое тамошние жители интуитивно считают осенью (по поводу чего европейцы презрительно замечают, что это всего лишь игра воображения), свет становится еще более мягким, с шелковистым отливом; порой к нему добавляется влажная пепельность, окутывающая улицы, а затем медленно, печально оседающая на площадях и в садах. Ранним утром на затопленных водой пространствах болот Мату-Гроссу голубые арара пересекают небо, стряхивая с крыльев сияющий и медленный свет, который постепенно опускается на воду, усиливается и разливается вокруг, и кажется, что поет. В лесу Таман-Негара, в Малайзии, свет представляет собой жидкое вещество, которое прилипает к коже и обладает вкусом и запахом. В Гоа он шумный и резкий. В Берлине солнце всегда смеется, по крайней мере, начиная с того мгновения, когда ему удается пробить облака, как на плакатах экологического движения против атомной энергии. Даже в самых невероятных небесах Анжела Лусия обнаруживала проблески, заслуживающие спасения от забвения. До того как побывать в скандинавских странах, она считала, что там, в нескончаемые зимние месяцы, свет существует только в теории. Так нет же — среди туч порой вспыхивали длинные просветы надежды. Она проговорила это и встала. Приняла театральную позу:

— А в Египте? В Каире — вы уже были в Каире, рядом с пирамидами Гизе? — Она воздела руки к небу и продекламировала: — Свет падает — великолепный, такой резкий, такой яркий, что, кажется, оседает на предметах, наподобие какого-то сияющего тумана.

— Это Эса! — Альбинос улыбнулся: — Узнаю его по эпитетам, так же как смог бы узнать Нельсона Манделу по одним только рубашкам. Смею предположить, что это заметки, которые он вел во время путешествия в Египет.

Анжела Лусия присвистнула от восхищения; захлопала в ладоши. Значит, это правда, будто он прочитал португальских классиков от корки до корки — всего Эсу, неисчерпаемого Камилу? Альбинос закашлялся, смутился. Увел разговор в сторону. Сказал ей, что у него есть друг, фотограф, как и она, и что он, также как и она, много лет прожил за границей и недавно вернулся в страну. Военный фотограф. Не хотела бы она с ним познакомиться?

— Военный фотограф? — Анжела испуганно взглянула на него: — Какое это имеет ко мне отношение?! Я даже не знаю, фотограф ли я. Я коллекционирую свет.

Она вынула из портфеля пластмассовую коробку и показала альбиносу:

— Это моя коллекция сияний, — сказала она, — слайды.

Она все время носит с собой несколько экземпляров, разнообразные виды сияния, собранные в африканских саваннах, в старых городах Европы или в горах и лесах Латинской Америки. Свет, зарева, слабые огни, заключенные в пластмассовые рамочки; этим она собирается подпитывать душу в сумрачные дни. Она спросила, есть ли в доме проектор. Мой друг ответил «да» и отправился за аппаратом. Несколько минут спустя мы очутились в Кашуэйра, небольшом городке в Заливе Баия.

— Кашуэйра! Я приехала в старом автобусе. В поисках пристанища немного прошла пешком с рюкзаком за плечами и набрела на небольшую пустынную площадь. Вечерело. На востоке собиралась тропическая гроза. Солнце цвета бронзы катилось близко к земле, пока не натолкнулось на вон ту огромную стену черных туч, за старыми колониальными особняками. Драматическое зрелище, вы не находите? — Она вздохнула. Ее кожа излучала свет, в чудных глазах стояли слезы. — И тогда я узрела божий лик!

 

Философия Геккона

Вот уже которую неделю я наблюдаю за Жузе Бухманом. Замечаю, как он меняется. Это не тот человек, который вошел в дом шесть, семь месяцев назад. В его душе идет какой-то бурный процесс наподобие метаморфозы. Наверно, как в куколках, скрытно вступили в действие ферменты, растворяя органы. Вы можете возразить, что все мы переживаем постоянную мутацию. Согласен, я тоже не тот, что вчера. Единственное, что во мне не меняется, так это прошлое: воспоминание о моем человеческом бытии. Прошлое отличается стабильностью, оно все время там — прекрасное или ужасное — и пребудет там всегда.

(Я так думал до знакомства с Феликсом Вентурой.)

Когда дело идет к старости, у нас остается только уверенность в том, что скоро мы будем еще старее. Сказать о ком-то, что он молод, будет, как мне кажется, неправильно. Кто-то молод — это все равно что стакан стоит себе целый и невредимый за считанные мгновения до того, как упасть на пол и разбиться. Однако прошу извинить меня за отступление; вот что бывает, когда геккон принимается философствовать. Вернемся, стало быть, к Жузе Бухману. Я не хочу сказать, что через несколько дней изнутри него вырвется, расправляя большие разноцветные крылья, огромная бабочка. Я имею в виду менее заметные изменения. В первую очередь, у него меняется произношение. Он утратил, он теряет свой славянско-бразильский акцент, наполовину мягкий, наполовину свистящий, который поначалу сбил меня с толку. Теперь у него в ходу луандский выговор — под стать шелковым рубашкам с набивным рисунком и кроссовкам, которые он стал носить. Я также нахожу его более экспансивным. Когда смеется — ну прямо вылитый анголец. Кроме того, он сбрил усы. Стал выглядеть моложе. Появился здесь, у нас в доме, сегодня вечером, после почти недельного отсутствия, и, не успел альбинос открыть дверь, с порога выпалил:

— Я был в Шибиа!

Он был возбужден. Уселся на великолепный плетеный трон, который прадед альбиноса привез из Бразилии. Скрестил ноги, вновь поставил параллельно. Попросил виски. Мои друг налил, раздосадованный. Бог мой, чего он забыл в Шибиа?

— Я ездил навестить могилу отца.

Что?! Собеседник поперхнулся. Какого отца, мифического Матеуса Бухмана?

— Моего отца! Матеус Бухман может быть вашей выдумкой, к тому ж первоклассной. Но могила — клянусь! — самая настоящая.

Он открыл конверт и вынул оттуда дюжину цветных фотографий, которые разложил на стеклянной столешнице стола из красного дерева. На первом снимке было запечатлено кладбище; на втором — можно было прочесть надпись на одной из могил: «Матеус Бухман / 1905–1975». Другие представляли собой виды поселка:

а) Приземистые дома.

б) Прямые улицы, широко распахнутые в зеленый пейзаж.

в) Прямые улицы, широко распахнутые в бескрайний покой безоблачного неба.

г) Куры, копошащиеся в красной пыли.

д) Старик (мулат) грустно сидит за столом бара, уставившись на пустую бутылку.

е) Увядшие цветы в вазе.

ж) Огромная клетка, без птиц.

з) Пара ботинок, весьма изношенных, поджидающих у порога дома.

На всех фотографиях было что-то сумеречное. Конец или почти конец, только непонятно чего.

— Я же вас просил, предупреждал, чтобы вы не вздумали ездить в Шибиа!

— Да знаю я. Поэтому и поехал…

Мой друг покачал головой. Я так и не понял, то ли он разозлился, то ли развеселился, или то и другое. Он вгляделся в могилу на фотографии. Улыбнулся, обезоруженный:

— Отличная работа. Учтите, это я вам как профессионал говорю. Примите мои поздравления!

 

Иллюзии

Сегодня утром я видел во дворе двух мальчишек, изображавших горлиц. Один сидел верхом на доске, на стене, одна нога здесь, другая там. Второй взобрался на авокадо. Он собирал плоды, кидал их первому, а тот ловил их в воздухе с ловкостью жонглера и складывал в мешок. И вдруг тот, что сидел на дереве, наполовину скрытый листвой (я видел только плечи и лицо), поднес ко рту руки, сложенные рупором, и проворковал. Другой рассмеялся, передразнил его, и это было так, словно там сидели птицы, одна на ограде, другая — на одной из ветвей, ближе к верхушке авокадо, изгоняя своим жизнелюбивым пением остатки ночного сумрака. Этот эпизод напомнил мне Жузе Бухмана. Я был свидетелем того, как он явился в этот дом с необычными усами на манер дворянина XIX столетия, в темном костюме старомодного покроя, эдаким иностранцем. И вот теперь я наблюдаю, как он, что ни день, возникает на пороге в цветастых шелковых рубашках с заливистым хохотом и веселой непринужденностью местных жителей. Если бы я не видел парнишек, а только слышал, я бы подумал, что это ранним влажным утром воркуют голубки. Глядя в прошлое, глядя в него отсюда, словно на широкое полотно, висящее у меня прямо перед глазами, я вижу, что Жузе Бухман — это вовсе не Жузе Бухман, а на самом деле иностранец, притворившийся Жузе Бухманом. Однако стоит только закрыть глаза на прошлое, взглянуть на него сегодняшними глазами, словно никогда не видел раньше, невольно поверишь, что этот человек всю жизнь был Жузе Бухманом.

 

В мою первую смерть я не умер

Однажды, в ту пору, когда я имел человеческий облик, я решил покончить с собой. Хотел умереть окончательно и бесповоротно. Я надеялся, что вечная жизнь, рай и ад, Бог и Дьявол, переселение душ и тому подобное — всего лишь клубок предрассудков, постепенно накручиваемый на протяжении столетий безграничным ужасом людей. Я купил револьвер в ружейном магазине, в каких-нибудь двух шагах от дома; я никогда не заходил туда раньше, и владелец меня не знал. Потом купил детектив и бутылку джина. Пошел в отель на берегу, с отвращением выпил джин большими глотками (алкоголь всегда вызывал у меня отвращение), и лег на кровать, чтобы почитать книгу. Я полагал, что джин вкупе с раздражением от примитивного сюжета придаст мне смелости, необходимой, чтобы приставить револьвер к затылку и нажать курок. Однако книга оказалась неплохой — и я дочитал ее до конца. Когда дошел до последней страницы, начался дождь. Это выглядело так, словно дождила сама ночь. Объясню поточнее: это было так, словно с неба летели вниз большие фрагменты того темного и сонного океана, по которому плавали звезды. Я подождал, когда звезды начнут падать и вслед за тем разбиваться, с ослепительным блеском и воплем, при столкновении с оконным стеклом. Они не упали. Я выключил лампу. Приставил револьвер к затылку и уснул.

 

Сон № 3

Мне приснилось, что я пью чай с Феликсом Вентурой. Мы пили чай, ели тосты и беседовали. Это происходило в большом зале в стиле арт-нуво, стены которого были увешаны настоящими зеркалами, оправленными в рамы из черного дерева. Слуховое окно с красивым витражом, изображавшим двух ангелов с распростертыми крыльями, пропускало свет счастья. Вокруг еще стояли столики, за ними сидели люди, только у них не было лиц, или же это я не видел лиц, не придавая этому значения, поскольку все их присутствие сводилось к негромкому гулу голосов. Я мог видеть свое отражение в зеркалах — высокий мужчина с вытянутой физиономией, тучный, к тому же с дряблой, несколько бледной кожей, плохо скрывающий презрение по отношению ко всему остальному человечеству. Это и впрямь был я, когда-то давно, в сомнительном блеске своих тридцати лет.

— Вы придумали его, этого странного Жузе Бухмана, а теперь он начал придумывать самого себя. Мне это кажется метаморфозой… Реинкарнацией. Или, скорее, захватом.

Мой друг испуганно взглянул на меня:

— Что это значит?

— Жузе Бухман — как вы не понимаете? — завладел телом иностранца. Он с каждым днем становится все более правдоподобным. Другой, который существовал раньше, тот ночной субъект, явившийся к вам в дом восемь месяцев назад, словно прибыл, скажу даже не из другой страны, а из другой эпохи, где он теперь?

— Это такая игра. Я знаю, что это игра. Мы все это знаем.

Он налил себе чаю. Выбрал два кусочка сахара и размешал жидкость. Выпил ее, потупив взгляд. Мы были два приличных господина, двое добрых друзей, одетых в белое, в элегантном кафе. Пили чай, ели тосты и вели беседу.

— Пусть так, — согласился я. — Допустим, это всего лишь игра. Тогда кто такой этот субъект?

Я вытер пот с лица. Я никогда не отличался смелостью. Может, поэтому меня привлекала (я имею в виду другую свою жизнь) бурная судьба героев и донжуанов. Я коллекционировал ножи с выкидным лезвием. Хвастал, с гордостью, которая сегодня вызывает у меня стыд, подвигами деда-генерала. Водил дружбу с некоторыми отважными людьми, но, увы, это мне не помогло. Смелость не заражает, вот страх — да. Феликс улыбнулся, понимая, что мой ужас старше, древнее, чем его.

— Не имею представления. А вы?

Он переменил тему. Рассказал, что на днях побывал на презентации нового романа одного писателя диаспоры. Брюзга, профессиональный ругатель, сделавший карьеру за границей на продаже национального ужаса европейскому читателю. Нищета пользуется огромным успехом в богатых странах. Ведущий, местный поэт, депутат от партии большинства, похвалил новый роман (стиль, живость повествования) и в то же время упрекнул автора, обнаружив у него искаженное представление о недавней истории страны. Когда началось обсуждение, другой поэт, тоже депутат, более известный благодаря своему революционному прошлому, нежели литературной деятельности, поднял руку:

— В своих романах вы лжете умышленно или от невежества?

Раздался смех. Гул одобрения. Писатель колебался три секунды. Потом парировал:

— Я лжец по призванию, — прокричал он. — Я лгу с радостью. Литература — это метод, к которому прибегает матерый лгун, чтобы заставить общество себя принять.

Далее он добавил, уже более сдержанно, понизив голос, что главное различие между диктатурами и демократиями заключается в том, что в первой системе существует всего одна правда, правда, навязанная властью, тогда как в свободных странах каждый человек имеет право отстаивать свою собственную версию событий. Правда, сказал он, это суеверие. Феликса поразила эта мысль.

— Думаю, то, чем я занимаюсь, это тоже своего рода литература, — признался он мне. — Я тоже создаю сюжеты, выдумываю персонажей, но, вместо того чтобы заключить их в книгу, даю им жизнь, запускаю их в реальность.

* * *

Я сочувствую всякой безнадежной страсти. В этом деле я специалист, или был им. Меня трогает медленная осада, которой Феликс Вентура подвергает Анжелу Лусию. Каждое утро он посылает ей цветы. Она ему на это, смеясь, попеняла, как только мой друг открыл ей дверь. Да-да, они были чудесные, такие красивые фарфоровые розы, они напомнили ей своим преувеличенным и мишурным блеском трансвеститов или, лучше сказать, drag queens; такие чудесные орхидеи, хотя она предпочитает маргаритки с их сельской красотой без примеси тщеславия. Да, она благодарит его за цветы, но, пожалуйста, пусть больше не присылает, потому что она уже не знает, что с ними делать. Воздух в ее номере в грандотеле «Универсо» давит, вызывает головокружение от обилия стольких разнородных запахов. Альбинос вздохнул; если бы он мог, он усыпал бы путь перед нею лепестками роз. Ему бы хотелось дирижировать птичьим хором, в то время как на небе одна за другой вспыхивали бы радуги. Признания в любви, даже самые нелепые, трогают женщин. Анжела Лусия растрогалась. Поцеловала его в щеку. Потом показала фотографии, сделанные на прошедших неделях: облака.

— Похоже, будто они выплыли из сна?

Феликс вздрогнул:

— Мне снятся сны, — сказал он. — Иногда мне снятся несколько странные сны. Сегодня ночью мне приснился он…

И показал на меня. Я так и обмер. В испуге бросился наутек, чтобы спрятаться в щели, под потолком. Анжела Лусия вскрикнула, со столь свойственной ей детской непосредственностью:

— Геккон?! Какая прелесть!

— Это не просто геккон. Он живет здесь, в доме, уже не один год. Во сне у него облик человека, крупного мужчины, лицо которого к тому же мне не кажется незнакомым. Мы сидели в кафе и разговаривали…

— Бог дал нам сны, чтобы мы могли увидеть другую сторону, — сказала Анжела Лусия. — Чтобы разговаривать с нашими предками. Чтобы разговаривать с Богом. Случается, и с гекконами.

— Ты в это не веришь!

— Верю-верю. Верю в весьма странные вещи, мой дорогой. Если бы ты знал, во что я верю, ты бы посмотрел на меня так, словно я одна представляю собой огромный цирк чудовищ. Так о чем вы беседовали, ты и геккон?

 

Амулет для отпугивания духов

На веранде, там, снаружи, развешаны под потолком десятки керамических амулетов, чтобы отпугивать духов. Феликс Вентура привез их из своих поездок. По большей части они бразильские. Птицы, раскрашенные яркими красками. Раковины. Бабочки. Тропические рыбы. Бумажный фонарь и его разудалое войско «жагунсо». Раскачиваемые бризом, они производят ясное журчание воды, и всякий раз, когда дует бриз, а в этот час, слава Богу, он дует всегда, это напоминает о том, какова тайная сущность этого дома:

Корабль, (полный голосов), поднимающийся по реке. Вчера произошло кое-что необычное. Феликс пригласил на ужин Анжелу Лусию и Жузе Бухмана. Я спрятался на самом верху этажерки, откуда мог спокойно вести наблюдение в полной уверенности, что меня не заметят. Жузе Бухман пришел первым. Вошел с хохотом, он и рубашка (набивные пальмы, попугаи и голубое-преголубое море), словно вихрь, пересек гостиную, пронесся по коридору и устремился в кухню. В шкафчике с напитками выбрал бутылку виски. Затем открыл холодильник, достал пару кусочков льда, положил их в высокий стакан, щедро плеснул себе напитка и вернулся в гостиную; при этом громко, не переставая смеяться, рассказывал о том, как утром едва не угодил под колеса автомобиля. Анжела Лусия явилась в зеленом платье, бесшумно, увлекая за собой последние лучи солнца. Остановилась перед Жузе Бухманом:

— Вы уже друг с другом знакомы?

— Нет-нет! — проговорила Анжела бесцветным голосом. — Думаю, нет…

Жузе Бухман испытывал еще меньше уверенности:

— Я не знаком с кучей народа! — сказал он и засмеялся своей собственной шутке. — Я никогда не пользовался особой популярностью.

Анжела Лусия не засмеялась. Жузе Бухман взглянул на нее с беспокойством. Его голос вновь обрел свистящую мягкость первых дней. Он рассказал, что вот уже несколько дней собирался сфотографировать сумасшедшего, одного из тех бесчисленных несчастных, что бесцельно бродят по улицам города: его привлекла неописуемая надменность этого человека. Сегодня, с утра пораньше, он, Жузе Бухман, улегся плашмя на асфальте, чтобы поймать момент и сфотографировать старика, вылезающего из канавы, где, судя по всему, тот устроил себе жилье, как вдруг увидел машину, мчавшуюся по направлению к нему. Он откатился к тротуару, не выпуская «Кэнон» из рук, и чудом избежал жуткой смерти. Проявив пленку, он обнаружил, что в суматохе фотоаппарат успел-таки щелкнуть три раза. Два снимка никуда не годились. Грязь. Краешек неба. Однако на последнем была ясно видна скрытая броня автомобиля и бесстрастное лицо пассажира на заднем сидении. Он показал фотографии. Феликс присвистнул:

— Опа-на! Президент!

Анжела Лусия больше заинтересовалась краешком неба:

— Облако — обратили внимание? — напоминает ящерицу…

Жузе Бухман согласился. Напоминает ящерицу, или крокодила, но ведь в мимолетных очертаниях облака каждый видит, что хочет. Когда Феликс появился вновь, возвращаясь из кухни, неся в руках широкую и глубокую глиняную миску, оба уже пришли в себя. Бухман потребовал жиндунгу и лимон. Одобрительно отозвался о консистенции фунжи. Постепенно к нему вернулись длинные раскаты хохота и луандский выговор. Анжела Лусия не сводила с него нежно-прозрачных глаз:

— Феликс сказал, что вы долго жили за границей. В каких странах?

Жузе Бухман мгновение колебался. Повернулся к моему другу в некотором смущении, в надежде на помощь. Феликс притворился, что не понял:

— Да-да. Вы никогда мне не рассказывали, где вы были все эти годы…

Он ласково улыбался. Это выглядело так, словно он впервые испытал удовольствие от жестокости. Жузе Бухман глубоко вздохнул. Оперся на спинку стула:

— Последние десять лет у меня не было определенного адреса, я мотался по свету, фотографируя войны. До этого жил в Рио-де-Жанейро, еще раньше — в Берлине, перед тем — в Лиссабоне. Поехал в Португалию в шестидесятые годы изучать право, но мне не понравился климат. Слишком уж там тихо. Фаду, Фатима, футбол. Зимой — а вообще-то это могло случиться и обычно случалось в любое время года — с неба сыпался дождь из мертвых водорослей. На улицах стояла темень. Люди умирали от тоски. Даже собаки лезли в петлю. Я сбежал. Сначала двинулся в Париж, а оттуда с одним приятелем — в Берлин. Мыл тарелки в греческом ресторане. Работал в приемной роскошного борделя. Давал уроки португальского немцам. Пел в барах. Позировал в качестве модели молодым людям, изучающим живопись. Однажды друг подарил мне «Кэнон Ф-1», которым я пользуюсь до сих пор, так я и стал фотографом. Снимал в Афганистане в тысяча девятьсот восемьдесят втором, на стороне советских войск… в Сальвадоре — на стороне партизан… в Перу — с обеих противоборствующих сторон… на Мальвинах — тоже с обеих сторон… в Иране — во время войны с Ираком… в Мексике — на стороне сапатистов… Много фотографировал в Израиле и Палестине. Много. Работы там хватает.

Анжела Лусия нервно улыбнулась:

— Хватит! Я не хочу, чтобы после ваших воспоминаний этот дом стал грязным от крови.

Феликс вернулся на кухню, чтобы приготовить десерт. Оба гостя так и продолжали сидеть друг против друга. Никто из них не произнес ни слова. Их молчание было наполнено шепотом, тенями, глухими тайнами, уводившими далеко, в далекие времена. А может, и нет. Может, они просто молчали, сидя друг против друга, поскольку не нашли, о чем поговорить, а остальное я дорисовал в воображении.

 

Сон № 4

Я увидел себя самого — как я иду по настилу из поперечных досок. Настил змеился, подвешенный на высоте одного метра над песком, теряясь вдали, где-то на подходе к более высокой дюне, маячившей впереди, местами почти поросшей травой и кустарником, местами — практически голой. Море, справа от меня, было гладким и сияющим, бирюзовым, каким оно бывает только на туристических плакатах или в счастливых снах, и от него шел настоявшийся аромат водорослей и соли. Какой-то человек двигался мне навстречу. Я сразу же догадался, еще до того как разглядел его черты, что это мой друг Феликс Вентура. Чувствовалось, что солнце причиняет ему неудобство. На нем были непроницаемые черные очки, парусиновые брюки и рубашка навыпуск, тоже льняная, которая полоскалась на ветру, как знамя. Голову покрывала красивая шляпа-панама, но ни она, ни весь блеск его элегантности, казалось, были не в состоянии его уберечь от суровой солнечной пытки.

— Я бесцветный человек, — сказал он мне, — а природа, как вам известно, боится пустоты.

Мы сели на широкую и удобную скамейку, стоявшую на настиле. Море безмятежно потягивалось у наших ног. Феликс Вентура снял шляпу и стал обмахивать ею широкое лицо. Розовая кожа блестела, покрытая потом. Я сжалился над ним:

— В холодных странах люди со светлой кожей не страдают так от безжалостности солнца. Наверно, вам следовало бы эмигрировать в Швейцарию. Вы уже были в Женеве? Мне бы хотелось жить в Женеве.

— Да не в солнце тут дело! — возразил он. — Моя проблема заключается в отсутствии меланина. — Он засмеялся. — Вы обратили внимание: все неодушевленное выгорает на солнце, в то время как все живое обретает цвет?

Он хочет сказать, что ему недостает жизни, это ему-то?! Я энергично запротестовал. В жизни не знал человека, который был настолько живым. Мне даже казалось, что в нем была — не скажу, что жизнь, а много жизней. В нем и вокруг него. Феликс внимательно посмотрел на меня:

— Извините за любопытство, но можно узнать ваше имя?

— У меня нет имени, — ответил я, и был чистосердечен, — я геккон.

— Чепуха. Никому не дано быть гекконом!

— Вы правы. Никто не может быть гекконом. А вот вы — вас действительно зовут Феликс Вентура?

Мой вопрос, похоже, его оскорбил. Он отклонился назад и нырнул взглядом в глубину удивленного неба. Я испугался, что он туда прыгнет. Место было мне незнакомо. Я не мог вспомнить, чтобы когда-то, в другой жизни, я здесь бывал. Громадные кактусы, некоторые высотой несколько метров, тянулись вверх среди дюн, за нашими спинами, они тоже были ослеплены блеском моря. Стая фламинго скользнула мирным пожаром по голубому небу, прямо над нашими головами, и только тогда я окончательно осознал, что это действительно сон. Феликс медленно выпрямился, у него были мокрые глаза:

— Это что, безумие?

Я не знал, что ему ответить.

 

Я Евлалий

На следующий день вечером Феликс повторил вопрос Анжеле Лусии. Сначала он, разумеется, рассказал, что опять видел меня во сне. Я уже успел подметить, что Анжела Лусия говорит серьезные вещи смеясь, и, наоборот, выглядит совершенно серьезной, подкалывая своего собеседника. Мне не всегда удается понять, что она думает. На этот раз она рассмеялась под обескураженным взглядом моего друга, к пущему его огорчению, но затем стала очень серьезной и спросила:

— А имя? В конце концов, муадье сообщил тебе, кто он такой?

— Никто не имя! — энергично подумал я.

— Никто не имя! — ответил Феликс.

Ответ поверг Анжелу Лусию в изумление. Феликса тоже. Я видел, как он взглянул на женщину — словно в пропасть. Она кротко улыбнулась. Положила правую руку на левое плечо альбиноса. Что-то прошептала ему на ухо, и он расслабился.

— Нет, — выдохнул он. — Я не знаю, кто это. Но раз уж он снится мне, я вправе дать ему какое угодно имя, как ты считаешь? Назову-ка его Евлалием, поскольку язык у него хорошо подвешен.

Евлалий?! Звучит неплохо. Что ж, буду Евлалием.

 

Дождь над детством

Идет дождь. Крупные капли воды под натиском сильного ветра бросаются на стекло. Феликс, сидя лицом к непогоде, вкушает, неторопливо черпая ложкой, фруктовое пюре. В последнее время оно заменяет ему ужин. Он сам готовит папайю, разминая ее вилкой. Затем добавляет две маракуйи, банан, изюм, кедровые орешки, столовую ложку мюсли одной английской марки и чуточку меда.

— Я уже говорил вам о саранче?

Говорил.

— Всегда, когда идет дождь, я вспоминаю о саранче. Не здесь, не в Луанде, здесь я, конечно, никогда не видел ничего подобного. У моего отца Фаушту Бендиту от бабки по материнской линии было имение в Габеле, мы ездили туда на каникулы. Для меня это было все равно что побывать в раю. Я целыми днями играл с детьми работников, ну еще один или двое белых мальчишек, местных, ребята, которые говорили на кимбунду. Мы играли в войну между индейцами и ковбоями, с рогатками и копьями, которые мастерили сами, и даже с помповыми ружьями; у меня было одно, еще у одного мальчишки — другое, мы заряжали их индийскими яблоками. Индийское яблоко тебе наверно незнакомо: это такой мелкий фрукт, красный, где-то размером с дробь. Из них получались отличные пули, потому что при попадании в цель они лопались, — бац! — пачкая одежду жертвы, словно кровью. Я смотрю на дождь и вспоминаю Габелу. Манговые деревья, которые росли вдоль дороги, сразу на выезде из Кибалы. Омлеты — я больше нигде таких не ел, как те, что подавали на завтрак в Отеле Кибалы. Мое детство наполнено приятными вкусами. Замечательно пахнет мое детство. Я вспоминаю те дни, когда шел дождь из саранчи. Горизонт темнел. Саранча, оглушенная, сыпалась на траву, сначала одно насекомое там, другое — сям, и их тут же, тут же поедали птицы. Тьма надвигалась, покрывала все, и в следующее мгновение оборачивалась чем-то нетерпеливым и многочисленным, яростным гудением, бурлением, и мы бежали домой в поисках убежища, в то время как деревья теряли листья и травяной покров исчезал за считанные минуты, поглощенный своего рода живым огнем. На следующий день все, что было зеленого, обращалось в ничто. Фаушту Бендиту рассказывал, что видел, как вот так пропала целая зеленая тележка, ее съела саранча. Наверно, он что-то присочинил.

Мне нравится его слушать. Феликс говорит о своем детстве так, словно он и в самом деле все это пережил. Закрывает глаза. Улыбается.

— Закрываю глаза и вижу саранчу, падающую с неба. Эцитоны, муравьи-кочевники — известны тебе? — спускались из ночи, из-за какой-нибудь двери, ведущей в преисподнюю, и множились, до тысяч, до миллионов, по мере того как мы их уничтожали. Вспоминаю, как я, проснувшись, кашлял, закашливался, задыхался от кашля, глаза щипало в дыму битвы. Фаушту Бендиту, мой отец, в пижаме, русые волосы всклокочены, стоя босиком в тазу с водой, сражался с ордами муравьев с помощью распылителя ДДТ. Фаушту криками отдавал приказы слугам посреди дыма. Я заливался смехом — ребенок все-таки — от изумления. Засыпал, видел муравьев во сне, и, когда просыпался, они по-прежнему были там, посреди дыма, этого едкого дыма, — миллионы челюстей-дробилок, обуянные слепой яростью и ненасытные. Я засыпал, мне что-то снилось, а они проникали в мои сны, и я видел, как они лезут вверх по стенам, нападают на кур в курятнике, на голубей в голубятне. Собаки кусали себе лапы. В ярости вертелись вокруг собственной оси, с воем кружились, пытались зубами выдрать насекомых, вцепившихся между пальцев, крутились на месте, выли, сами себя кусали. Выдирали насекомых вместе с мясом. Двор был весь в пятнах крови. Запах крови еще больше заводил собак. Дразнил муравьев. Старая Эшперанса, которая в то время еще не была такой уж старой, кричала, умоляла: «Да сделайте же что-нибудь, хозяин! Животные мучаются», — и я помню, как отец заряжал ружье, в то время как она тащила меня в комнату, чтобы я всего этого не видел. Я обхватывал руками Эшперансу, утыкался лицом ей в грудь, но это мало помогало. Вот Сейчас закрываю глаза — и вижу. Слышу все, поверишь ли? Я даже сегодня оплакиваю гибель моих собак. Мне не следовало бы этого говорить, не знаю, поймешь ли ты меня, но я в большей степени скорблю о собаках, чем о моем бедном отце. Очнувшись от сна, мы перетряхивали волосы, перетряхивали простыни — и муравьи сыпались, уже дохлые или полудохлые, все еще продолжая кусать наугад, перемалывая воздух толстыми железными челюстями. К счастью, шли дожди. Дождь передвигался по освещенному небу, а мы скакали перед этой стеной воды, очень чистой, вдыхая запах мокрой земли. С первыми дождями появлялись термиты. Они, словно туман, с легким жужжанием кружили ночь напролет вокруг ламп до тех пор, пока не теряли крылья, и утром дорожки были устланы легким прозрачным ковром. Термиты и бабочки казались мне безобидными существами. Раньше все детские сказки заканчивались одной и той же фразой: «и до конца жизни были счастливы», — и это после того, как Принц женился на Принцессе и у них было много детей. В жизни, конечно, ни одна история так не завершается. Принцессы выходят замуж за охранников, выходят замуж за гимнастов, жизнь продолжается, и оба оказываются несчастными, пока не разводятся. Проходит несколько лет, и они, как все мы, умирают. Мы счастливы, по-настоящему счастливы только тогда, когда это навсегда, но только дети живут в том времени, в котором все длится вечно. Я был навсегда счастлив в детстве, там, в Табеле, во время длинных каникул, когда пытался построить хижину среди ветвей акации. Я был навсегда счастлив на берегу речушки, потока воды столь жалкого, что он не удостоился чести иметь название, хотя довольно гордого, чтобы мы считали его чем-то большим, нежели простой ручей: то была Река. Она бежала между посадками кукурузы и маниоки, и мы ходили туда охотиться на головастиков, пускать самодельные кораблики, а еще ближе к вечеру подглядывать за купающимися прачками. Я был счастлив со своей собакой, Кабири, мы оба были навсегда счастливы, выслеживая горлиц и кроликов до самых сумерек, играя в прятки в высокой траве. Я был счастлив на палубе «Совершенного принца» во время бесконечного плавания из Луанды в Лиссабон, кидая в море бутылки с наивными посланиями. «Кто найдет эту бутылку, пожалуйста, напишите мне». Никто так мне и не написал. На уроках катехизиса пожилой падре с тихим голосом и усталым взглядом попытался, без особой уверенности, объяснить мне, в чем заключается Вечность. Я считал, что это другое название длинных каникул. Падре толковал мне об ангелах, а я видел кур. И поныне куры — это самое близкое подобие ангелов из всего, что я знаю. Он говорил нам о блаженстве, а у меня перед глазами стояли куры: вот они ковыряются в мусоре на солнцепеке, роют гнезда в песке, закатывают небольшие стеклянные глазки прямо-таки в мистическом экстазе. Не могу вообразить себе Рай без кур. Я не в состоянии представить себе Господа, разлегшегося на мягкой перине облаков, вне окружения кроткого куриного легиона. С другой стороны, я никогда не встречал злых кур, а вы встречали? Курам, как и термитам, как и бабочкам, несвойственна злобность.

Дождь хлещет с удвоенной силой. В Луанде нечасто увидишь такой дождь. Феликс Вентура вытирает лицо платком. Он все еще пользуется хлопчатобумажными платками — огромными, классического образца, с вышитым в уголке именем. Я завидую его детству. Не исключено, что оно выдумано. Все равно завидно.

 

Между жизнью и книгами

В детстве, еще до того, как научиться читать, я целые часы проводил в нашей домашней библиотеке, сидя на полу и листая толстенные иллюстрированные энциклопедии, в то время как мой отец занимался нелегким делом — сочинением стихов, которые затем уничтожал, поступая весьма благоразумно. Позже, уже в школе, я искал в библиотеках убежища, стремясь оградить себя от выходок, неизменно грубых, которыми развлекались мальчишки моего возраста. Я был застенчивым, слабым ребенком, легкой мишенью насмешек окружающих. Я вырос — вымахал ростом даже выше среднего, — набрал вес, но так и остался замкнутым, не склонным к авантюрам. Несколько лет я проработал библиотекарем и думаю, что в то время был счастлив. И был счастлив после, даже сейчас, в этом крохотном тельце, к которому приговорен, когда сопереживаю в том или ином заурядном романе чужому счастью. В великих литературных произведениях счастливая любовь встречается нечасто. Да-да, я и сейчас продолжаю читать. На склоне дня пробегаю по корешкам. По ночам развлекаюсь тем, что читаю книги, которые Феликс оставляет раскрытыми на тумбочке возле кровати. Мне недостает — я и сам толком не знаю почему — «Тысячи и одной ночи» в английском переводе Ричарда Бартона. Мне было лет восемь или девять, когда я впервые ее прочел, тайком от отца, потому что в те времена она еще считалась непристойной книгой. Я не могу вернуться к «Тысяче и одной ночи», зато постоянно открываю новых писателей. Мне, например, нравится бур Кутзее — своей суровостью и точностью, не знающим снисхождения негодованием. Меня поразило известие о том, что шведы отметили его столь замечательное творчество.

Вспоминаю тесный двор, колодец, черепаху, спящую в грязи. Дальше, за оградой, — уличная суета. А еще я помню дома, низкие, погруженные в мелкий (как песок) свет сумерек. Рядом со мной всегда была моя мать, женщина хрупкая и ожесточившаяся; она внушала мне, что следует опасаться окружающего мира и его бесчисленных опасностей.

— Действительность мучительна и далека от совершенства, — говорила она мне, — такова ее природа, поэтому-то мы и отличаем ее от снов. Когда что-то кажется нам прекрасным, мы думаем, что это всего лишь сон, и надо ущипнуть себя, чтобы увериться в том, что мы не спим: больно — значит, не снится. Реальность ранит, пусть в какие-то мгновения она и кажется нам сном. В книгах присутствует все сущее, зачастую оно изображено более правдиво и не причиняет настоящей боли, как все то, что существует в действительности. Между жизнью и книгами, сынок, выбирай книги.

Мама, моя мама! Отныне я буду говорить просто Мама.

Представьте себе парнишку, который мчит на мотоцикле по второстепенной дороге. Ветер хлещет ему в лицо. Паренек закрывает глаза и разводит руки в стороны, как в кино, чувствуя себя живым и в полном единении с целым светом. Он не видит грузовик, выезжающий на перекресток. Он умирает счастливым. Счастье — это почти всегда безответственность. Мы бываем счастливы в течение тех кратких мгновений, когда закрываем глаза.

 

Мир тесен

Жузе Бухман разложил фотографии на большом столе в гостиной, копии в формате А4, на матовой бумаге, черно-белая печать. Почти на всех запечатлен один и тот же человек: высокий старик с прямой спиной, с белой-пребелой шевелюрой, доходящей ему до груди; волосы, заплетены в толстые косы, их концы сливаются с жесткой бородой. В том виде, в каком он предстает на фотографиях: в темной заношенной рубашке, на груди которой еще можно разглядеть серп и молот, и с все еще гордо поднятой головой, гневно сверкающим взглядом, — он напоминает древнего правителя, впавшего в нищету.

— Все последние недели я неотступно следовал за ним, с утра до вечера. Не желаете ли взглянуть? Я покажу вам город с точки зрения побитого пса.

а) Старик, со спины, идет по развороченным улицам.

б) Разрушенные здания; стены изрешечены пулями, тощий скелет выставлен на обозрение. На одной из стен — афиша, извещающая о концерте Хулио Иглесиаса.

в) Мальчишки играют в футбол в окружении высоких домов. Страшно худые, почти прозрачные. Они ныряют, подскакивают вверх в пыли, как танцовщики на сцене. Старик наблюдает за ними, сидя на камне. Он улыбается.

г) Старик спит в тени изъеденного ржавчиной военного танка.

д) Старик мочится возле статуи Президента.

е) Старика проглатывает земля.

ж) Старик выныривает из канавы — прямо Бог Непокорный, всклокоченные волосы освещены мягким утренним светом.

— Я продал этот репортаж американскому журналу. Завтра отправляюсь в Нью-Йорк. Пробуду там неделю или две. Может, больше. И знаете, что собираюсь сделать?

Феликс Вентура не стал дожидаться ответа. Покачал головой:

— Это нелепо! Вы же понимаете, что это абсурдно, не так ли?

Жузе Бухман рассмеялся. Это был спокойный смех. Похоже, он забавлялся:

— Когда-то давно, в Берлине, мне неожиданно позвонил один мой друг, детский приятель, из дорогой моему сердцу Шибиа. Он сообщил, что, вознамерившись убежать от войны, за два дня до этого покинул Лубанго, добрался на мотоцикле до Луанды, из Луанды долетел до Лиссабона, а в Лиссабоне пересел на самолет в Германию. Его должен был встретить двоюродный брат, но никто не встретил, и тогда он решил найти дом брата, покинул аэропорт — и потерялся. Он пребывал в подавленном состоянии. Он не знал ни слова по-английски, так же как и по-немецки, и никогда до этого не бывал в большом городе. Я попытался его успокоить. «Откуда ты звонишь?» — спросил я его. «Из автомата, — ответил он мне. — Я нашел твой номер в записной книжке и решил позвонить». — «И правильно сделал, — согласился я. — Никуда не уходи. Скажи только, что ты видишь вокруг, скажи мне, видишь ли ты что-нибудь необычное, привлекающее внимание, чтобы я смог сориентироваться, что-то особенное?» — «Ну, на другой стороне улицы стоит автомат, в нем свет зажигается и гаснет и меняет цвет, зеленый, красный, зеленый, с фигуркой идущего человечка».

Он описывал курьез, подражая голосу приятеля, копируя его манеру растягивать слова, смятение бедняги, вцепившегося в телефон. Снова расхохотался, на этот раз так раскатисто, что даже слезы выступили на глазах. Попросил у Феликса стакан воды. Постепенно успокоился, пока пил:

— Да, старина, я знаю, что Нью-Йорк — очень большой город. Однако ежели я сумел отыскать светофор в Берлине и телефонную кабину перед ним с кандальником, — так называют уроженцев Шибиа, вам это известно? — если я сумел отыскать телефонную кабину в Берлине с ожидающим меня кандальником внутри, я также сумею найти в Нью-Йорке дизайнера по имени Ева Миллер — свою мать, Бог мой, мою мать! За две недели, уверен, я выйду на ее след.

* * *

Мой дорогой друг,

надеюсь, по получении сего письма вы будете пребывать в добром здравии. Я прекрасно знаю, что это не совсем письмо, — то, что я сейчас вам пишу, — а электронное послание. Писем уже никто не пишет. Я, скажу вам откровенно, испытываю грусть по тем временам, когда люди общались друг с другом, обмениваясь письмами, настоящими письмами, на хорошей бумаге, На которую можно было капнуть духами, или же вложить в конверт сухие цветы, разноцветные перышки, прядь волос. Я испытываю толику ностальгии по тем временам, когда почтальон доставлял нам письма на дом, по той радости — а также испугу, — с какой мы их получали, с какой их открывали, с какой их читали, и по той тщательности, с которой, отвечая, подбирали слова, взвешивали, оценивали излучаемые ими свет и тепло, вдыхали их аромат, зная, что впоследствии их будут взвешивать, изучать, вдыхать, вкушать, и что некоторым, возможно, удастся избежать водоворота времени, чтобы быть перечитанными спустя много лет… Терпеть не могу топорную небрежность электронных посланий. Я с ужасом — с физическим ужасом — воспринимаю это «ойканье», навязанное нам бразильцами, — как можно всерьез воспринимать того, кто так к нам обращается? Европейские путешественники, пересекавшие на протяжении XIX века внутренние районы Африки, часто с юмором описывали замысловатые приветствия, которыми обменивались местные проводники, когда во время длительных переходов встречали где-нибудь в тенистом местечке родственников или знакомых. Белый человек изнывал от нетерпения — и, в конце концов, прерывал затянувшееся приветствие, сопровождаемое смехом, восклицаниями и хлопаньем в ладоши:

— Ну, и что сказали эти люди: видели ли они Ливингстона?

— Ничего не сказали, начальник, — объяснял проводник. — Они только поздоровались.

Я жду от письма того же. Представим себе: вот письмо, почтальон только что вручил его вам в руки. Должно быть, оно пропитано воздухом, который в эти дни вдыхали и выдыхали люди, живущие в этом огромном подгнившем яблоке. Небо низкое и темное. Желаю, кстати, чтобы над Луандой нависли такие же тучи, беспрерывно моросил дождь — самое то для вашей чувствительной кожи — и чтобы дела у вас продолжали идти полным ходом. Я верю, что всем нам и впрямь недостает хорошего прошлого, и, в частности, тем, кто в нашем бедном отечестве, заботясь о себе, бросает нас на произвол судьбы.

Я думаю о красавице Анжеле Лусии (я считаю ее красивой), не очень уверенно пробираясь сквозь нетерпеливую толпу на здешних улицах. Возможно, она права, и важно запечатлевать не мрак, как поступаю я, а свет. Если увидите нашу подругу, скажите ей, что она смогла, по крайней мере, посеять в моей душе какое-то сомнение и что в последние дни я возводил очи к небесам чаще, чем за всю мою жизнь. Возводя очи, мы не видим грязи, не видим мелких существ, которые копошатся в грязи. Как вам кажется, дорогой Феликс, что важнее: запечатлевать красоту или доносить правду об ужасах?

Вероятно, вам уже наскучили мои сумасбродные философствования. Представляю себе, что если вы меня дочитали до этого места, то наверняка успели почувствовать себя в шкуре тех самых европейских исследователей, которых я упоминал прежде:

— В конце концов, куда клонит этот человек: встретил он Ливингстона или нет?

Не встретил. Я начал с того, что заглянул в телефонные справочники и обнаружил шесть Миллер, которые вдобавок носили имя Ева, однако ни одна из них не была в Анголе. Затем решил поместить объявление на португальском в пяти наиболее читаемых газетах. Я не получил никакого ответа. И тогда действительно обнаружил зацепку. Не знаю, знакома ли вам теория маленького мира, которую также называют теорией «шести отделяющих ступеней». В тысяча девятьсот шестьдесят седьмом году американский социолог Стэнли Милгрэм из Гарвардского университета предложил любопытную задачу тремстам жителям штатов Канзас и Небраска. Ожидалось, что этим людям удастся, прибегнув исключительно к информации друзей и знакомых, добытой посредством писем (это происходило в то время, когда еще обменивались письмами), связаться с двумя персонами в Бостоне, зная лишь имя и профессию. В проекте согласились принять участие шестьдесят человек. Трое добились успеха. Анализируя результаты, Милгрэм понял, что в среднем между отправителем и получателем было всего шесть контактов. Если эта теория верна, то в данный момент меня от моей матери отделяют два человека. Я все время ношу с собой вырезку из «Вог», американского издания, которую вы мне вручили, вместе с репродукцией акварели Евы Миллер. Репортаж был подписан журналисткой по имени Мария Дункан. Она уже несколько лет, как оставила журнал, но главный редактор все еще ее помнит. После долгих поисков мне удалось разыскать номер телефона в Майями, где Мария проживала, когда еще работала для «Вог». Мне ответил по этому телефону ее племянник. Он сказал, что тетя там больше не живет. После смерти мужа она вернулась в свой родной город, Нью-Йорк. Он дал мне адрес. Это — только подумайте! — всего в квартале от отеля, где я остановился. Вчера я нанес ей визит. Мария Дункан — пожилая дама изможденного вида, с фиолетовыми волосами, сильным и уверенным голосом, который кажется украденным у кого-то гораздо более молодого. Подозреваю, что ее тяготит одиночество, в больших городах это весьма распространенная беда стариков. Она встретила меня с интересом, а узнав о причине моего визита, оживилась еще больше. Сын, занимающийся поисками матери, тронет любое женское сердце. «Ева Миллер?» — нет, имя ей ни о чем не говорило. Я показал ей вырезку из «Вог», и она сходила за коробкой со старыми фотографиями, журналами, кассетами, и мы вдвоем принялись все это перебирать, в течение нескольких часов, словно детишки на бабушкином чердаке. Дело того стоило. Мы нашли фотографию, где она была запечатлена вместе с моей матерью. Более того: мы обнаружили письмо, в котором Ева благодарила ее за присылку журнала. На конверте — кейптаунский адрес. Полагаю, Ева жила в Кейптауне, до того как поселилась в Нью-Йорке. Боюсь, однако, для того чтобы найти ее здесь или где бы то ни было, мне придется повторить ее беспорядочный маршрут в обратном направлении. Завтра вылетаю в Йоханнесбург, возвращаясь в Луанду; от Йоханнесбурга до Кейптауна — всего шаг ступить. Он может оказаться важным шагом в моей жизни. Пожелайте мне удачи и разрешите обнять вас искреннему другу

Жузе Бухману.

 

Скорпион

Я сплю по обыкновению, по генетической предрасположенности, поскольку свет причиняет мне неудобство, целый день. Однако иногда меня что-нибудь будит — шум, солнечный луч, — и мне волей-неволей приходится преодолевать дневной дискомфорт, бегая по стенам, пока не найдется щель поглубже, какая-нибудь влажная и глубокая трещина, где я вновь могу предаться покою. Не знаю, отчего я проснулся сегодня утром. Думаю, мне снилось что-то тяжелое (не помню лиц, только ощущения). Вероятно, мне снился отец. В тот момент, когда я открыл глаза, я увидел скорпиона. Он сидел в нескольких сантиметрах от меня. Неподвижно. Закованный в броню ненависти, подобно средневековому рыцарю в латах. И тут он бросился на меня. Я отпрянул назад и вскарабкался по стене, в мгновение ока, на потолок. Я отчетливо расслышал, все еще слышу, глухой стук жала, ткнувшегося в деревянную обшивку.

Припоминаю фразу отца, сказанную однажды вечером, когда он отмечал — с напускной, хочется думать, радостью — смерть кого-то из врагов:

— Он был негодяем и не ведал о том. То есть был самым что ни на есть настоящим негодяем.

Вот что я ощутил в тот самый момент, когда открыл глаза и увидел скорпиона.

 

Министр

После эпизода со скорпионом мне больше не удалось заснуть. И таким образом я оказался свидетелем прихода Министра. Низенького толстого человечка, который не совсем уютно чувствовал себя в собственном теле. Можно было бы сказать, что его укоротили за несколько минут до этого, и он не успел привыкнуть к своему новому росту. На нем был темный костюм в белую полоску, который ему совершенно не шел, и он чувствовал себя не в своей тарелке. Он со вздохом облегчения плюхнулся в плетеное кресло, стряхнул пальцами крупные капли пота со лба и, прежде чем Феликс успел предложить ему что-нибудь выпить, крикнул Старой Эшперансе:

— Пива, уважаемая! Как можно холоднее!

Мой друг поднял бровь, но сдержался. Старая Эшперанса принесла пиво. Солнце там, снаружи, растопило асфальт.

— У вас нет кондиционера?!

Он сказал это с ужасом. Выпил пиво большими глотками, взахлеб, и попросил еще. Феликс предложил ему расположиться поудобнее, не хотелось бы ему снять пиджак? Министр согласился. Без пиджака он выглядел еще толще, еще ниже, как будто Господь по рассеянности уселся ему на голову.

— Ты что, имеешь что-то против кондиционера? — хмыкнул он. — Он оскорбляет твои принципы?

Неожиданное панибратское обращение вызвало еще большую досаду у моего друга. Он закашлял, словно залаял, и пошел за приготовленным портфелем. Медленно, театральным жестом открыл его на столике красного дерева: таков ритуал, при котором я не раз присутствовал. Он неизменно производит эффект. Министр от нетерпения затаил дыхание, пока мой друг декламировал ему родословную:

— Это ваш дед по отцу Александр Торреш душ Сантуш Коррейя де Са и Беневидеш, прямой потомок Салвадора Коррейи де Са и Беневидеша, знатного уроженца Рио-де-Жанейро, который в 1648 году освободил Луанду от голландского господства…

— Салвадор Коррейя?! Тот тип, что дал имя лицею?

— Тот самый.

— А я думал, что это какой-нибудь португашка. Какой-нибудь политик оттуда, из метрополии, или колонист, почему же тогда поменяли название лицея на Муту-йа-Кевала?

— Предполагаю, потому, что хотели ангольского героя, в то время мы нуждались в героях, как в хлебе насущном. Если хотите, я еще могу подыскать вам другого деда. Достану документы в доказательство того, что вы ведете происхождение от самого Муту-йа-Кевала, от Нгола Килуанжи, да хоть от королевы Жинги. Хотите?

— Нет-нет, меня устраивает бразилец. Этот тип был богат?

— Чрезвычайно богат. Он был двоюродным братом Эштасиу де Са, основателя Рио-де-Жанейро; того, беднягу, постигла печальная участь: отравленная стрела индейцев тамойо угодила ему прямо в лицо. И, наконец, что вам интересно будет узнать: в те годы, когда Салвадор Коррейя правил нашим городом, он познакомился с одной ангольской дамой, Эштефанией, дочерью одного из самых преуспевающих рабовладельцев того времени, Филипе Перейры Торреша душ Сантуша, влюбился в нее, и от этой любви… любви незаконной, оговорюсь с самого начала, поскольку губернатор был человеком женатым, от этой любви родилось трое мальчиков. Вот тут у меня генеалогическое дерево, взгляните, это произведение искусства.

Министр восхитился:

— Чудо!

Возмутился:

— Черт побери! Кому пришла идиотская мысль поменять название лицея?!

Человек, изгнавший голландских колонизаторов, воин-интернационалист из братской страны, предок африканцев, положивший начало одному из самых важных семейств нашей страны — моему. Ну уж, дудки, я это так не оставлю. Я желаю, чтобы лицей вновь носил имя Салвадора Коррейи, и буду бороться за это всеми силами. Прикажу изготовить статую моего деда с тем, чтобы установить ее у входа в здание. Достаточно большую статую, из бронзы, на постаменте из белого мрамора. Считаешь, будет хорошо — из мрамора? Салвадор Коррейя верхом на коне с презрением попирает голландских поселенцев. Главное — шпага. Куплю настоящую шпагу, он действовал шпагой или нет? Да, настоящую шпагу, больше меча Афонсу Энрикеша. А ты сочинишь текст для мемориальной доски. Что-то в роде: «Салвадору Коррейе, освободителю Анголы, с благодарностью от Родины и хлебопекарен ‘Союз Маримба’», так или иначе, не имеет значения, но с уважением, черт побери, с уважением! Подумай над этим, а потом скажешь мне что-нибудь. Слушай, я тебе тут принес авейрские овуш-молеш, любишь овуш-молеш? Это лучшие авейрские овуш-молеш, на этот раз made in Какуаку, лучшие овуш-молеш во всей Африке и окрестностях, да и во всем мире, даже еще лучше, чем настоящие. Изготовлены моим главным кондитером, он из Ильяво, ты бывал в Ильяво? ну так должен побывать, вы приезжаете на пару дней в Лиссабон и воображаете, что знаете Португалию, но ты попробуй, попробуй, а потом скажешь мне, прав я или нет. Так, значит, я потомок Салвадора Коррейи, черт побери! и только сейчас об этом узнаю. Отлично. Жена будет счастлива.

 

Дитя сурового времени

Анжела Лусия появилась спустя несколько минут после того, как откланялся Министр. По-видимому, жара совсем на нее не действовала. Она вошла чистая и опрятная, косы излучали свет, на загорелой коже — свежий блеск граната. В общем, праздник:

— Не помешала?

Ни в вопросе, ни в улыбке не было ни тени смущения, впрочем, если бы и помешала, это вряд ли бы ее остановило. Скорее, это была провокация. Мой друг боязливо поцеловал ее в щеку. Один-единственный раз.

— Ты никогда не мешаешь…

Женщина обняла его.

— Ты такой милый!

Позже, уже ночью, Феликс признался:

— Как-нибудь потеряю голову и поцелую ее в губы.

Ему хотелось заключить ее в объятия и прижать к стене, как если бы она была одной из тех девиц, которых он время от времени приводит к себе домой. Это было бы непросто. Хрупкость Анжелы Лусии — могу поклясться — чистая хитрость. В этот раз она поменяла роли, в мгновение ока превратившись из голубки в удава:

— Твой дед, вон там, на портрете, — вылитый Фредерик Дуглас.

Феликс покорно взглянул на нее:

— А, ты его узнала? Ну что ты хочешь? Это, что называется, издержки профессии. Я создаю сюжеты по роду занятий. За день столько всего сочиняю и с таким увлечением, что иногда к вечеру запутываюсь в лабиринте своих собственных фантазий. Да, это Фредерик Дуглас, я купил этот портрет на уличной ярмарке в Нью-Йорке. Но тот, кто притащил сюда это кресло, в котором ты сейчас сидишь, на самом деле был одним из моих прадедов, или, вернее, дедом моего приемного отца. Не считая портрета, история, которую я тебе рассказал, подлинная. По крайней мере, насколько мне помнится. Я знаю, что иногда у меня бывают фальшивые воспоминания, — у всех бывают, не так ли? — психологи это исследовали, но, думаю, это — подлинное.

— Верю. Зато твой друг, господин Жузе Бухман, — чистая выдумка, ведь так? ты его выдумал…

Феликс бурно запротестовал. Да нет же, с какой стати! мол, скажи ему об этом кто-то другой, он мог бы и обидеться, даже очень обидеться, хотя, если подумать, такое предположение следовало бы воспринимать как комплимент, поскольку только сама реальность способна породить столь невероятную фигуру, как Жузе Бухман:

— Когда я слышу о чем-то действительно невероятном, сразу верю. Жузе Бухман невозможен, не так ли? Мы оба так считаем, значит, он настоящий.

Анжела Лусия ценит парадоксы. Она рассмеялась. Феликс воспользовался этим, чтобы сменить тему:

— Уж коли речь зашла о семейных историях, знаешь, ты ведь никогда не рассказывала мне своей? Мне практически ничего о тебе неизвестно…

Она пожала плечами. Можно было бы изложить ее биографию, сказала она, всего в пяти строчках. Родилась в Луанде. Выросла в Луанде. Однажды решила выехать из страны и путешествовать. Много ездила, постоянно фотографировала и, наконец, вернулась. Ей хотелось бы и дальше путешествовать и фотографировать. Это то, что она умеет делать. В ее жизни не было ничего интересного, разве что два-три интересных человека, встреченных ею на жизненном пути. Феликс не отставал. Она единственная дочь или, наоборот, выросла в окружении братьев и сестер? А родители, чем они занимались? Анжела выглядела недовольной. Она встала. Снова села. Она была единственным ребенком в течение четырех лет. Потом появились две сестры и брат. Отец был архитектором, мать — стюардессой. Отец не был алкоголиком, даже не брал в рот спиртного, и никогда не приставал к ней в сексуальном плане. Родители любили друг друга; по воскресеньям отец неизменно преподносил матери цветы, а она в ответ сочиняла ему стихи. Даже в самые трудные годы — она родилась в семьдесят седьмом, дитя сурового времени, — они ни в чем не испытывали недостатка. У нее было простое и счастливое детство. Иными словами, ее жизнь не тянет на роман, еще меньше — на современный роман. В наши дни невозможно написать роман, даже рассказ, в котором главную героиню не изнасиловал бы пьяница отец. Ее единственный талант в детстве, продолжала она, заключался в рисовании радуги. В детстве она только тем и занималась, что рисовала радугу. Однажды, когда ей исполнилось двенадцать лет, отец подарил ей фотоаппарат, простенькую мыльницу, и она перестала рисовать радугу. Начала ее фотографировать. Вздохнула:

— Так и фотографирую до сих пор.

Феликс познакомился с Анжелой Лусией на открытии выставки живописи. Думаю — хотя это всего лишь предположение, — что он влюбился в нее, как только они перекинулись парой слов, поскольку вся жизнь готовила его к тому, чтобы капитулировать перед первой женщиной, которая при виде его в ужасе не отшатнется. Когда я говорю «отшатнется», поймите правильно, это не следует понимать буквально. Знакомясь с Феликсом, некоторые женщины действительно отшатываются: делают короткий шаг назад, одновременно протягивая ему руку. Но большинство отшатываются в душе, то есть протягивают ему руку (или подставляют лицо), говорят «очень приятно», а вслед за этим отводят взгляд и бросают какое-нибудь вялое замечание относительно погоды. Анжела Лусия подставила ему лицо, он поцеловал ее, она поцеловала его, а потом сказала:

— Впервые целую альбиноса.

Когда Феликс объяснил ей, чем занимается — «специалист по генеалогии», — он всегда так говорит, представляясь новым людям, она тут же проявила интерес:

— Серьезно?! Вы первый специалист по генеалогии, которого я знаю.

Они вместе вышли с выставки и продолжили разговор на террасе бара, под звездами, напротив черных вод залива. В тот вечер, рассказал мне Феликс, говорил только он. Анжела Лусия наделена редким талантом: она обладает способностью поддерживать разговор, почти не участвуя в нем. Затем мой друг вернулся домой и сказал мне:

— Я познакомился с необыкновенной женщиной. Ах, дружище, мне не хватает точных слов, чтобы ее определить, — она вся из света!

Я счел это преувеличением. Где свет, там и тень.

 

Сон № 5

Жузе Бухман улыбался. Слегка насмешливо. Мы сидели в роскошном вагоне старого парового поезда. Холст, висевший на одной из стен, озарял все вокруг слабым медным отсветом. Я обратил внимание на шахматную доску, из черного дерева и слоновой кости, лежавшую на маленьком столике между нами. В моей памяти не сохранилось воспоминания о том, чтобы я двигал фигуры, но игра уже шла полным ходом. На стороне фотографа было явное преимущество.

— Наконец-то, — сказал он. — Вот уже несколько дней, как я об этом мечтаю. Я хотел вас видеть. Я хотел узнать, как вы выглядите.

— Значит, вы считаете, что этот разговор происходит в действительности?

— Разговор — конечно, вот обстоятельства, да, лишены субстанции. Во всем, что человеку снится, есть правда, даже если нет правдоподобия. К примеру, цветущая гуява, некогда затерянная среди страниц толстого романа, может порадовать своим призрачным запахом не одну конкретную гостиную.

Я был вынужден согласиться. Иногда, например, мне снится, что я летаю. И ведь я никогда не летал так достоверно, даже уверенно, как в снах. Полет на самолете, в те времена, когда я летал на самолете, никогда не вызывал у меня подобного ощущения свободы. Смерть моей бабушки я оплакивал в снах сильнее и искреннее, чем горевал наяву. С другой стороны, по поводу гибели некоторых литературных героев я проливал слезы, которые были подлиннее слез, пролитых по поводу кончины многих друзей и родственников. Наименее реальным из всего мне казался холст на стене, позади Жузе Бухмана: печальная композиция, не по теме, поскольку было невозможно угадать, что там была за тема: это-то, вероятно, и является самым большим достоинством современного искусства. Вечер быстро входил в окна. Перед нашим взором пробегали пляжи, кокосовые пальмы, увешанные плодами, длинные растрепанные кроны казуарин. Еще мы видели море, далеко в глубине, пылающее гигантским синим пожаром. Поезд замедлил ход на подъеме. Старый механический монстр-астматик тяжело дышал, почти задыхался. Жузе Бухман двинул вперед королеву, угрожая моему коню. Я подставил ему пешку. Он рассеянно посмотрел на нее:

— Правда неправдоподобна.

Вспыхнул улыбкой.

— Ложь, — объяснил он, — повсюду. Сама природа лжет. Что такое маскировка, к примеру, если не ложь? Хамелеон притворяется листком, чтобы обмануть бедную бабочку. Лжет ей, говоря: «сиди спокойно, дорогая, разве ты не видишь, что я всего лишь зеленый листок, трепещущий на ветру?» — а затем высовывает язык со скоростью шестьсот двадцать пять сантиметров в секунду и съедает ее.

Он съел пешку. Я хранил молчание, ошеломленный признанием и сверканием моря вдали. Мне на память пришла лишь чья-то фраза:

— Ненавижу ложь, поскольку она являет собой неточность.

Жузе Бухман узнал цитату. Мгновение взвешивал ее, измеряя прочность и механику слов, эффективность:

— Правда тоже неоднозначна. В противном случае она была бы истиной, невероятно далекой от человека.

Он все больше оживлялся, по мере того как говорил: «Вы процитировали Рикарду Рейша. Разрешите мне процитировать Монтеня: „Ничто из того, что кажется настоящим, не может не показаться ложным“. Существуют десятки профессий, в которых умение лгать является достоинством. Я имею в виду дипломатов, государственных деятелей, адвокатов, актеров, писателей, шахматистов. Я имею в виду нашего общего друга Феликса Вентуру, без которого мы бы не познакомились. Назовите мне какую-нибудь профессию, хотя бы одну, которая никогда не прибегала бы ко лжи и в которой человек, говорящий только правду, ценился бы по-настоящему?»

Я почувствовал себя загнанным в угол. Он двинул одного из слонов. В ответ я двинул вперед коня. Как-то на днях я видел по телевизору баскетболиста, простодушного парня, который жаловался на журналистов:

— Иногда они пишут то, что я сказал, а не то, что я хотел сказать.

Я пересказал это Бухману, и он от души рассмеялся. Я уже находил его не таким антипатичным. Паровоз протяжно свистнул. Удивленный вой не спеша разворачивался, как красная лента, по четкой кромке берега. Группа рыбаков на берегу махала поезду. Жузе Бухман ответил на приветствие широким взмахом. Несколькими минутами раньше, во время короткой остановки, он перегнулся через окно, чтобы купить манго. Я слышал, как он торговался на каком-то герметическом, певучем языке, который казался состоящим из одних гласных. Он сказал мне, что говорит на английском с разными акцентами; говорит также на разных немецких диалектах, на французском (парижском) и итальянском. Он уверил меня, что так же свободно способен изъясняться на арабском или румынском.

— Я говорю даже на блатерарском, — иронизировал он, — секретном языке верблюдов. Говорю на хрюканье, как прирожденный кабан. Говорю на жужжании, стрекотании и — обратите внимание, поверьте, — даже на карканье. В безлюдном саду я мог бы обсуждать философские проблемы с магнолиями.

Он очистил одно манго перочинным ножом, разрезал его пополам и протянул мне тот кусок, что побольше. Съел свой. Рассказал, что на маленьком островке в Тихом океане, где он прожил несколько месяцев, ложь считалась одним из самых твердых основ общества. Министерство информации, уважаемое учреждение, почти священное, было уполномочено создавать и распространять ложные новости. Как только их запускали в народ, эти новости росли, обретали новые формы, возможно, противоречивые, порождая широкие народные движения и приводя в движение общество. Представим себе, что безработица достигла уровней, считающихся критическими. Министерство информации, или просто Министерство, начинало распространять известия, согласно которым в глубинных водах, хотя всецело в пределах морской зоны страны, была обнаружена нефть. Возможность небывалого экономического подъема оживляла торговлю, специалисты, горя желанием принять участие в восстановлении хозяйства, возвращались из-за границы домой, и в считанные месяцы появлялись новые предприятия и новые рабочие места. Не всегда, конечно, все складывалось так, как прогнозировали специалисты. Был, например, случай, когда Министерство, которое, несмотря на название, всегда было структурой независимой от политической власти, бросило на представителя оппозиции, с намерением расстроить его карьеру, подозрение в том, что у него был роман на стороне с одной знаменитой английской певицей. Слух рос и набрал силу; дошло до того, что политик развелся с женой, женился на певице (с которой раньше даже не был знаком), тем самым приобрел огромную популярность и через несколько лет был избран президентом страны.

— Невозможность контролировать слухи, — сказал он в заключение, — вот главное достоинство этой системы. Это наделяет Министерство почти божественной природой — шах королю!

Я понял, что проиграл. Решил рискнуть и предложил ему королеву.

— Феликс Вентура говорит, что верит всему, что кажется невозможным, — и поэтому он верит в вас…

— Он так говорит?

— Говорит. Я не верю. Ни в вас, ни в Анжелу Лусию. Всякий раз, когда два события сталкиваются друг с другом и мы не знаем почему, мы говорим, что это было случайностью, совпадением. То, что мы зовем случайностью, нам следовало бы назвать неведением.

— Вас не удивляет тот факт, что два фотографа, мужчина и женщина, оба после долгих скитаний, возвращаются в страну в одно и то же время?

— Меня — нет, в конце концов, я один из этих фотографов. Но я нахожу естественным, что вас это удивляет. Совпадения, мой друг, всегда удивляют, деревья всегда производят тень, и первое, и второе — в порядке вещей. Шах и мат.

Я положил своего короля (белого) и проснулся.

 

Реальные персонажи

Министр пишет книгу, «Подлинная жизнь одного бойца», толстый том мемуаров, который намеревается выпустить до Рождества. Чтобы быть точным, рука, которая пишет, наемная, и зовется она Феликс Вентура. Мой друг отдает этой работе большую часть дня, вплоть до самого вечера. Закончив очередную главу, тут же читает ее будущему автору, они обсуждают ту или иную деталь, он учитывает замечания, исправляет то, что надо исправить, и так они продвигаются. Феликс сшивает вместе реальность с вымыслом — умело, тщательно, принимая во внимание даты и исторические факты. Министр ведет в книге диалог с реальными персонажами (в некоторых случаях — с Реальными Персонажами), и необходимо все сделать так, чтобы указанные персонажи назавтра поверили, что действительно обменивались с ним признаниями и мнениями. Наша память в значительной степени питается тем, что помнят о нас другие. Мы склонны воспринимать чужие воспоминания как свои собственные, — даже вымышленные.

— Это как замок Святого Георгия в Лиссабоне, знаешь? Он с зубцами, но зубцы эти фальшивые. Антониуде Оливейра Салазар приказал добавить крепости зубцы, чтобы она была больше похожа на настоящую. Крепость без зубцов казалась ему неправильной, даже несколько уродливой, как верблюд без горбов. Именно эта фальшь — зубцы — заставляет воспринимать замок Святого Георгия как аутентичный. Некоторые восьмидесятилетние лиссабонцы, с которыми я беседовал, убеждены, что замок испокон веков стоял с зубцами. Забавно, ты не находишь? А будь они подлинными, никто бы его таковым не воспринимал.

Так что когда «Подлинная жизнь одного бойца» будет опубликована, история Анголы приобретет новую консистенцию, она еще больше станет Историей. Книга послужит отправной точкой для будущих произведений, в которых пойдет речь о борьбе за национальное освобождение, о смутном времени, наступившем вслед за обретением независимости, о широком движении за демократизацию страны. Приведу несколько примеров:

1) В начале семидесятых годов Министр был молодым почтовым служащим в Луанде. Играл ударником в рок-группе «Невыразимые». Больше интересовался женщинами, чем политикой. Такова правда, так сказать, проза жизни. В книге же Министр признается, что уже в то время занимался политической деятельностью, сражаясь в подполье, в глубоком-глубоком подполье, с португальским колониализмом. Вдохновленный неистовой кровью своих предков — он неоднократно упоминает Салвадора Коррейю де Са и Беневидеша, — создал в поддержку освободительного движения ячейку на почте. Группа специализировалась на распространении листовок внутри корреспонденции, адресованной колониальным служащим. Трое из членов ячейки, в том числе и Министр, были выданы португальской политической полиции и арестованы двадцатого апреля тысяча девятьсот семьдесят четвертого года. Не исключено, что Революция гвоздик спасла им жизнь.

2) Министр покинул Анголу в тысяча девятьсот семьдесят четвертом, за несколько недель до независимости, и нашел прибежище в Лиссабоне. Он по-прежнему больше интересовался женщинами, чем политикой. Голод не тетка, и он тиснул объявление в одной популярной газете: «Магистр Маримбу — избавляет от сглаза, порчи, душевных недугов. Гарантирован успех в любви и бизнесе». Это было не столько объявление, сколько предсказание. За считанные месяцы он разбогател (прямо по волшебству). Женщины десятками шли к нему на консультацию. Чаще всего они стремились вернуть себе расположение супруга, отдалить его от любовницы, поправить незадавшийся брак. Другие всего лишь хотели, чтобы их кто-то выслушал. Он их выслушивал. Клиентки благодарили исходя из своих возможностей. Дамы среднего достатка дарили ему вязаные свитера, чтобы пережить зимний холод, свежие яйца, банки с компотом. Более состоятельные вручали чеки на внушительные суммы, присылали на дом электробытовые приборы, хорошую обувь, фирменную одежду. Одна красотка-блондинка, замужем за известным футболистом, предложила саму себя, и в довершение оставила ему ключи от машины, багажник которой ломился от бутылок виски. После первых выборов Министр вернулся в Луанду и с помощью капитала, накопленного за столько лет утешения несчастливых в браке женщин, организовал сеть булочных — хлебопекарни «Союз Маримба». Такова правда, которую Министр поведал Феликсу. Для истории же останется та правда, которую в уста Министра вложил Феликс: в тысяча девятьсот семьдесят пятом году Министр, разочарованный ходом событий, а еще потому, что он отказывался участвовать в братоубийственной войне («мы так недоговаривались»), уехал в Португалию. Вспомнив уроки деда по отцовской линии, знающего человека, глубокого знатока лекарственных растений Анголы, основал в Лиссабоне клинику, специализирующуюся на альтернативной африканской медицине. Вернулся на родину в тысяча девятьсот девяностом году, по окончании гражданской войны, с твердым намерением внести вклад в восстановление страны. Он хотел дать народу хлеб-наш-насущный. Так он и поступил.

3) Возвращение Министра ознаменовало также его вступление в политику. Он начал с оплаты услуг некоторых элементов так называемых структур с тем, чтобы ускорить юридическое оформление своих пекарен, и вскоре стал вхож в дом к министрам и генералам. Хватило двух лет, чтобы его самого назначили Госсекретарем по экономической прозрачности и борьбе с коррупцией. В «Подлинной жизни одного бойца» Министр объясняет, как он, движимый исключительно великими и серьезными принципами патриотизма, принял этот первый вызов. Сегодня он является Министром хлебной и молочной промышленности.

 

Антиклимакс

Существуют люди, которые с самого раннего возраста обнаруживают в себе подлинный талант невезучести. Несчастье сваливается им на голову, почитай, через день, и они встречают его со смиренным вздохом. Существуют и другие — наоборот, со странной склонностью к счастью. Этих влечет к себе лазурь, тех — упоение бездной. Есть люди, склонные к мечтательности (некоторые неплохо вознаграждены за это); есть люди, рожденные для работы — практичные, конкретные и неутомимые, и есть люди, словно реки, которые текут от истока к устью, почти никогда не покидая русла. Случай Жузе Бухмана представляется мне еще более редким: он питает слабость к сюрпризам. Ему нравится изумлять окружающих. Нравится и самому чувствовать себя огорошенным:

— Однажды кто-то мне сказал: ты всего-навсего авантюрист. Высказал мне это с презрением, словно плюнул. И, тем не менее, я считаю, что он попал в точку. Я ищу приключений, иными словами, непредвиденного, всего, что отдаляет меня от скуки, как другие рыщут в поисках спиртного или игры. Это порок.

Феликс Вентура смотрит на него с явным недоверием. Хочет задать ему естественный вопрос: вы напали на след своей матери? — но ему также известно, что это путь к капитуляции. Он рассказал мне — недавно, когда мы друг другу приснились, — случай со своим другом, актером Орланду Сержиу. Того на улице частенько путают с персонажем, которого он играет в популярном телесериале. Люди его обнимают, поздравляют или ругают, одобряя или порицая действия его героя. Мало кто знает его под настоящим именем. Некоторые сердятся, когда он, чтобы избежать наставлений и выговоров, ссылается на положение актера:

— Меня зовут Орланду Сержиу. Вы меня путаете…

— Не шутите, старина, не шутите так! Послушайте моего совета, имейте немного терпения, разве я не знаю, кто вы такой?

Феликс чувствует, что угодил в ту же ловушку. Вчера Жузе Бухман вернулся из Южной Африки. Он пришел, вырядившись Полковником Тапиокой: в хаки с головы до ног, в длинных бермудах и жилетке, полной карманов. В ходе рассказа он извлекает из карманов — с той же ловкостью, с которой фокусник в цирке вытаскивает из шляпы кроликов, — различные предметы:

а) Небольшую бронзовую жабу.

— Миленькая, вы не находите? Нет? Не любите жаб? Ну а я, дружище, люблю. Знаете, в разных культурах жаба является символом преображения, духовной метаморфозы, представляя собой переход на высшую ступень сознания. А все дело в сложном процессе метаморфоз, испытываемых жабами, а также в известных, по крайней мере, некоторым коренным жителям Америки, галлюциногенных свойствах яда, вырабатываемого некоторыми видами. Вот эта — Bufo alvarius, жаба из пустыни Сонора. Я купил ее у антиквара в Кейптауне. Она стояла на витрине, и я зашел, чтобы ее купить, поскольку интересуюсь жабами. Если бы я не интересовался жабами, если бы не зашел в ту лавку, то не обнаружил бы вот это:

б) Акварель размером чуть больше почтовой открытки.

— Бегущие газели. Взгляните на движение травы, на газелей, парящих над травой, это похоже на танец. А теперь обратите внимание на подпись, здесь, в уголке, удается разобрать? Ева Миллер. И наконец обратите внимание на дату: пятнадцатое августа тысяча девятьсот девяностого года. Необычно, не правда ли?

Я заметил, что Феликс испугался. Он держал акварель пальцами, осторожно, словно боялся, что невероятность предмета может подвергнуть опасности его же конкретность.

— Не может быть, — он покачал головой. — Не знаю, чего вы добиваетесь. У меня в голове просто не укладывается, что вы зашли так далеко…

— Скажите на милость! Вы что, думаете, я нарисовал ее сам? Да нет же! Все было именно так, как я вам рассказал. Я нашел ее выставленной у антиквара в Кейптауне, в ворохе рисунков такого же рода. Я полдня провел в поисках других акварелей, подписанных ею, но больше ничего, к несчастью, больше ни одной не нашел. Антиквар купил лот у одного англичанина, который решил покинуть страну вскоре после победы Нелсона Манделы. Он потерял его из виду.

— Значит, вам больше ничего не удалось узнать о Еве Миллер?

Жузе Бухман ответил не сразу. Из другого кармана, с внутренней стороны жилета, он извлек:

в) Тощую пачку цветных фотографий.

— Взгляните. Это здание соответствует адресу в письме, которое Ева Миллер прислала Марии Дункан. Оно находится в белом районе, заселенном мелкими буржуа. Вы бывали в Кейптауне? Это необычное место. Представьте себе огромный shopping centre — современный, с высокими пальмами, украшающими залы. Пальмы просто изумительные. Они из пластика, но это можно обнаружить, лишь прикоснувшись к ним. Кейптаун напоминает мне пластиковую пальму. Впечатляющий город, это я вам говорю, очень чистый, чрезвычайно ухоженный. Достижение, в которое хочется верить. А вот это субъект, живущий в квартире, в которой жила моя мать. Обратили внимание на шрамы? В восьмидесятые годы он жил в Мапуту. Был одной из фигур Южноафриканской коммунистической партии. Однажды сел в машину, включил зажигание, и — бабах! — страшный взрыв, потерял глаз и обе ноги. Он показался мне симпатичным. Один из тех, кто, всю жизнь посвятив борьбе с апартеидом, не сумел толком приспособиться к стране радуги. Он сетует, что уже никто не защищает идеалы, считает, что победа капиталистической модели развратила народ, его раздражает демократия с ее либеральными законами, но что действительно вызывает у него ностальгию, так это потерянная юность, глаз и обе ноги. Он никогда не слышал о Еве Миллер. Однако хозяин квартиры, вот на этой другой фотографии, старик бур, почти столетний, вот он действительно прекрасно помнит мою мать.

Я устроился как раз над ними, повис на потолке, повернув голову вниз, так что мог все внимательно разглядеть. Феликс зажег лампу, чтобы рассмотреть фотографии. Портрет старого бура (черно-белый, как, впрочем, и все другие снимки) был чрезвычайно удачным. Тот сидел в огромном кресле темного дерева. Неяркий боковой свет падал ему на правую сторону лица, освещая застывшее в нем молчание. В правом нижнем углу можно было разглядеть почти потонувший в тени нервный силуэт одной из тех миниатюрных собачек, которых обожают держать при себе состоятельные дамы и которые меня всегда раздражали, поскольку они больше смахивают на дрессированных крыс, нежели на собак.

— Вам нравится снимок? Мне тоже, — Жузе Бухман улыбнулся. — Лучшие портреты не те, что характеризуют личность, а те, что характеризуют эпоху. Ну так вот, этот cota встретил меня с некоторым недоверием, был не слишком разговорчив, зато предложил мне финал для моего путешествия. Хотите взглянуть?

г) Вырезка из йоханнесбургской газеты «У Секулу».

— Готовы? Полагаю, что это можно назвать антиклимаксом. Вам судить. Читайте!

Феликс повиновался.

— Умерла Ева Миллер. Сегодня во второй половине дня у себя дома, в Sea Point, в Кейптауне, скончалась американская художница Ева Миллер. Госпожа Миллер, которая когда-то жила на юге Анголы и прекрасно говорила на нашем языке, была уважаемой личностью в португальской диаспоре Южной Африки. В последние годы она разрывалась между Кейптауном и Нью-Йорком. Причина ее смерти пока неизвестна.

 

Маленькие люди

Память — это пейзаж, созерцаемый из окна движущегося поезда. Мы видим, как над акациями разрастается утренняя заря, птицы поклевывают утро, словно фрукт. Дальше мы видим спокойную реку и обнимающую ее рощу. Видим неспешно пасущееся стадо, супружескую пару, которая бежит, взявшись за руки, мальчишек, танцующих футбол, блестящий на солнце мяч (еще одно солнце). Видим невозмутимые озера, где плавают утки, реки с медленными водами, в которых слоны утоляют жажду. Все это разворачивается у нас на глазах; мы знаем, что это происходит на самом деле, но только в отдалении, мы не можем этого коснуться. Некоторые события уже так далеко, а поезд мчится так быстро, что у нас нет уверенности в том, что все это и вправду было. Может, это нам приснилось. Меня уже подводит память, говорим мы, а это всего лишь потемнело небо. Вот что я чувствую, когда думаю о своем предыдущем воплощении. Я помню разрозненные, несвязанные факты, фрагменты длинного сна. Одна женщина на каком-то празднике, уже к концу праздника, когда чувствуешь себя одурманенным дымом, алкоголем, просто усталостью, схватив меня за руку, шептала на ухо:

— Знаете, из моей жизни мог бы получиться роман, да не просто роман, а ого-го какой…

Думаю, это далеко не единичный случай. Большинство людей в жизни не читало великих романов. Сейчас-то я знаю, думаю, что знал и раньше, что все жизни исключительны. Фернанду Пессоа превратил прозаическую биографию мелкого конторского служащего в «Книгу тревог», которая, возможно, является самым интересным произведением португальской литературы. Услышав на днях из уст Анжелы Лусии признание в том, что ее жизнь ничего такого из себя не представляет, я испытал желание узнать ее получше. Если бы какая-то женщина ухватилась вечером за мою руку, чтобы сказать мне что-то вроде: «знаете, в моей жизни нет ничего примечательного, мое существование сведено к минимуму», — я бы, наверно, в нее влюбился. Вопреки намекам некоторых из моих врагов, тайно поддержанных кое-кем из моих друзей, я всегда интересовался женщинами. Мне нравились женщины. Я имел обыкновение совершать с той или иной близкой подругой долгие пешие прогулки. Я обнимал их на прощание, и запах их волос, прикосновение к упругой груди меня возбуждали. Тем не менее, если какая-нибудь из них отваживалась меня поцеловать или предложить мне нечто еще более смелое, чем поцелуй, я вспоминал о Дагмар (Авроре, Альбе или Лусии) и впадал в панику. Долгие годы я жил в плену этого страха.

 

Эдмунду Барата душ Рейш

Этим вечером Жузе Бухман появился в компании старика с длинной белой бородой, седыми космами, спадавшими по его плечам дикарскими косицами. Я сразу же узнал в нем нищего, которого фотограф преследовал несколько недель подряд, запечатлев его на замечательном снимке — когда тот выныривает из канавы. Древний бог, мститель со всклокоченной шевелюрой и свирепым горящим взглядом.

— Я хочу представить вам моего друга Эдмунду Барата душ Рейша, экс-агента Министерства госбезопасности.

— Экс-эго! скажите лучше, экс-человека! Примерного экс-гражданина. Эксклюзивный экспонат экзистенциальных экскрементов, экстатического и экспрессивного эксплантанта. В двух словах: профессионального бродягу. Очень приятно…

Феликс Вентура протянул ему кончики пальцев. В растерянности, с отвращением. Эдмунду Барата душ Рейш захватил его ладонь своими, крепко, надолго, глядя на него боком (как птица) и, тем не менее, внимательно, насмешливо, наслаждаясь его дискомфортом. Жузе Бухман, одетый в красивый пиджак из бумазеи медового цвета, скрестив руки на груди, тоже, казалось, забавлялся. Маленькие круглые глазки поблескивали в полумраке гостиной, словно стеклянные бусины:

— Я подумал, может, вам будет любопытно с ним познакомиться. Жизнь этого человека словно придумана вами…

— Простите?

— Я Всеслышащее Ухо. Так меня звали. Моя подпольная кличка. Мне нравилась. Мне нравилось слушать. А потом — бац! — на нас рухнула Берлинская стена. Опа-на, старичок! Был агент, стал экскремент.

Феликс Вентура вздрогнул:

— Вы были учеником профессора Гашпара?

Эдмунду Барата душ Рейш удивленно улыбнулся:

— О! Да-да. Вы, товарищ, тоже?

Оба обнялись с искренней радостью. Поделились воспоминаниями. Барата душ Рейш, бывший на пару лет старше Феликса Вентуры, посещал уроки профессора Гашпара в то время, когда в Лицее имени Салвадора Коррейи чернокожих студентов можно было пересчитать по пальцам. Закончив лицей, он поступил в метеорологическую службу. В шестьдесят каком-то году был арестован, обвинен в попытке создания в Луанде подрывной организации, провел семь лет в концлагере Таррафал, на островах Зеленого Мыса. «Курятник, — охарактеризовал он его, — но пляж был замечательный». Спустя несколько недель после обретения независимости его уже знали, — друзья и недруги, и всегда больше вторые, чем первые, — как господина Всеслышащее Ухо. Два года в Гаване, девять месяцев в Берлине (Восточном), еще шесть в Москве, и вот так, закалив сталь, — обратно в окопы, защищать социализм в Африке.

— Коммунист! Верите? Я последний коммунист к югу от экватора…

Это упорство его и подвело. В считанные месяцы он превратился в идеологическую помеху. Неудобного субъекта. Ему ничего не стоило кричать: «Я коммунист!» — в то время, когда его начальники только потихоньку шептали: «Я был коммунистом». Он продолжал вопить «я коммунист, да, я подлинный марксист-ленинец!» даже после того, как произошло официальное отречение от социалистического прошлого страны.

— Я всякого перевидал, приятель!

Жузе Бухман сел, вытянув ноги, в огромное плетеное кресло, которое прадед Феликса Вентуры привез из Бразилии. Сунул правую руку во внутренний карман пиджака, вытащил серебряный портсигар, неторопливо взял щепотку табака и свернул папиросу. На его лице заиграла лукавая улыбка:

— Расскажи-ка ему, что ты рассказывал мне, Эдмунду, — историю с Президентом…

Эдмунду Барата душ Рейш молча взглянул на него — хмуро, возмущенно, с силой дергая себя за бороду. В какое-то мгновение я даже подумал, что он собирается подняться. Побоялся, что увижу, как он выходит. Жузе Бухман пожал плечами:

— Можешь говорить, черт возьми! Это не подстава. Феликс — человек надежный. Свой. К тому же вы оба ученики этого знаменитого профессора Гашпара, не так ли? Это уже о чем-то говорит. Феликс сказал мне, что это все равно, что принадлежать к одному племени…

— Президента подменили двойником, — Эдмунду Барата душ Рейш выпалил это залпом и замолчал. Глаза его с беспокойством забегали по гостиной. Он был похож на воробья, который мечется в поисках открытого окна, кусочка неба, куда можно выпорхнуть. Понизил голос: — Заменили старого. Посадили двойника на его место — чучело, не знаю, как это сказать, ну, вроде копии.

— Иди ты на…! — Феликс разразился хохотом.

Я ни разу не слышал, чтобы он произнес что-то непристойное. И не слышал, чтобы он вот так смеялся, с подобной разнузданностью. Жузе Бухман испугался. Потом тоже засмеялся. Они хохотали вдвоем. Мы хохотали втроем. Один раскат следовал за другим. Наконец Феликс успокоился.

— В таком случае у нас вымышленный президент, — сказал он, вытирая слезы платком. — Я это подозревал. У нас вымышленное правительство. Вымышленная судебная система. Короче, у нас вымышленная страна. Но расскажите-ка мне — кто же это подменил президента?

Эдмунду Барата душ Рейш сжался на стуле. Он уже не напоминал бога, еще меньше воинственного бога, больше смахивал на жалкого щенка. От него несло. Запах мочи, прелых листьев и гниющих плодов. Он встал и, вместо того чтобы ответить альбиносу, повернулся к Жузе Бухману, тыча пальцем:

— Этот хохот… Слышу я этот смех, приятель, и вижу другого человека, давным-давно. В другое время. В старое время. Мы не были знакомы раньше?

— Не думаю, — фотограф напрягся. — Я из Шибиа. Вы из Шибиа?

— Да ты че, приятель? Я коренной луандец…

— Ну, тогда извини.

— Да, — подтвердил Феликс Вентура, — Бухман приехал из провинции, с крайнего юга. Из деревенской глуши…

— Глуши? Наша глушь похожа на сад. А вот ваши сады, здесь, в Луанде, немногие, что остались, похожи на дремучие леса.

— Уймитесь. Долой племенную рознь. Долой регионализм. Да здравствует народная власть — разве не так говорили раньше? Я бы хотел, чтобы товарищ Эдмунду прямо здесь ответил на мой вопрос. В конце-то концов, кто подменил президента двойником?

Эдмунду Барата душ Рейш глубоко вздохнул:

— Думаю, русские. Может, израильтяне. Оружейная мафия, «Моссад», почем я знаю, оба несчастья сразу.

— Может быть. Не лишено оснований. А как вы обнаружили подмену?

— Я знаком с двойником. Я его нанимал! Я нанимал и других. Прежний никогда не появлялся на публике. Появлялись его двойники. Тот, Третий, всегда был лучшим. Единственный, кто мог говорить, не вызывая подозрений, другие хранили молчание, мы использовали их только на торжественных церемониях. Третий был особый случай, редкий талант, настоящий актер, я участвовал в его подготовке. Она заняла у нас пять месяцев. Он все схватывал на лету. Как двигаться, как обращаться к людям, тон голоса, протокол, биография прежнего, все это. Он все довел до совершенства. Или почти — у муадье была проблема, я хочу сказать, у него есть проблема, он левша. Даже этим он похож на отражение президента в зеркале. Поэтому я его узнал. Вы не замечали, что президент вдруг взял и превратился в левшу? Нет, не замечали. Никто не заметил.

— Когда вы это обнаружили?

— Год назад, год с небольшим.

— Вы еще продолжали работать на безопасность?

— Я?! Кота, я бродяжничаю вот уже больше семи лет. Видите эту рубашку? Она приросла к телу. Это рубашка Коммунистической партии Союза Советских Социалистических Республик. Я надел ее в тот день, когда меня уволили, и уже больше не снимал. Поклялся, что не сниму, пока Россия не станет вновь коммунистической. Сейчас, даже если захочу, не смогу ее снять. Приросла к телу, видите? Серп и молот отпечатались на груди. Это уже не сойдет.

И впрямь не сходило. Феликс Вентура уставился на него, словно громом пораженный. Жузе Бухман улыбался, словно говоря: «Ну что — разве не феномен?» Эдмунду Барата душ Рейш вновь принял позу древнего воинственного бога. С силой тряхнул седыми косищами, распространяя вокруг себя жуткое зловоние.

— Как насчет супа? — поинтересовался он. — Не найдется ли у вас супа?

* * *

— Это сумасшедший! — уверенно заявил Феликс после ухода Эдмунду Бараты душ Рейша. Он твердо произнес это не раз и не два. Он не собирался больше терять на него время. И все же Жузе Бухман настаивал:

— Мне известны и более странные вещи.

— Послушайте, человек совершенно безумен. Рехнулся. Вы много времени провели за границей, путешествуя, не представляете себе, через что мы прошли в этой проклятой стране. Луанда полна людей, которые кажутся совершенно здравомыслящими, и ни с того ни с сего начинают говорить на не-существующих языках, или плакать без видимой причины, или смеяться, или изрыгать проклятия. Некоторые проделывают все это разом. Некоторые считают себя мертвыми. Другие и впрямь мертвы, и до сих пор никто не отважился сообщить им об этом. Некоторые верят, что могут летать. Другие в это настолько уверовали, что на самом деле летают. Это ярмарка безумцев, этот город, здесь, на улицах, среди развалин, встречаются патологии, которые до сих пор даже не классифицированы. Не принимайте всерьез все, что вам говорят. Впрочем, хотите совет? Не принимайте никого всерьез.

— А может, на самом деле он и не безумен. Может, он прикидывается сумасшедшим.

— Не вижу разницы. Субъект, который предпочел жить на улице, в траншее, который верит в возращение России к коммунизму и который вдобавок хочет, чтобы его приняли за сумасшедшего, — для меня сумасшедший.

— Может, и так. Может, и нет, — Жузе Бухман выглядел разочарованным. — Мне хотелось бы узнать его поближе.

 

Любовь, преступление

— В те годы нам тут жилось несладко.

Феликс вздохнул. Стояла удушающая жара. На стенах выступала влага. И, тем не менее, он сидел в большом плетеном кресле очень прямо, в отлично сшитом темно-синем костюме, который подчеркивал блеск его кожи. От него веяло достоинством. Напротив, устроившись на шелковой кушетке, в цветастой майке и красных шортах, Анжела Лусия слушала его с улыбкой.

— Было время, когда я все делал сам, потому что не мог платить домработнице. Убирал в квартире, стирал белье, готовил пищу, ухаживал за растениями. Вдобавок не было воды, и я был вынужден ходить за ней с жестянкой на голове, как простая женщина, к дыре, которую кто-то пробил в асфальте, — там, у поворота на кладбище, в глубине улицы. Я выдержал все эти годы, потому что у меня был Вентура. Я кричал: «Вентура, иди мой посуду», — и Вентура шел. Кричал: «Вентура, отправляйся, принеси еще воды», и Вентура отправлялся за водой.

— Вентура?!

— Я сам, Вентура. Это был мой двойник. В определенную пору жизни мы все прибегаем к двойнику.

Анжела Лусия нашла остроумной теорию Эдмунду Бараты душ Рейша. Ей страшно понравилась идея с двойниками. Они вместе посмотрели несколько кассет, в которых появляется Президент. У Феликса Вентуры — по-моему, я уже об этом говорил — имеется коллекция, насчитывающая не одну сотню видеокассет. Они с удивлением удостоверились в том, что в более давних записях старик подписывает документы правой рукой. В недавних — всегда действует левой. Анжела Лусия также обратила внимание на то, что в некоторых кадрах у него имеется небольшая бородавка над левым глазом. В других — нет.

— Может, он ее свел, — возразил Феликс. — Сейчас люди сводят родинки на теле с той же легкостью, с какой отмывают чернильное пятно.

Анжела заметила, что президент с бородавкой появляется на записях, сделанных и до, и после записей президента без бородавки.

— Это может быть только один из двойников!

Они провели за этой игрой весь вечер. По прошествии пяти часов — уже была поздняя ночь — они идентифицировали, по меньшей мере, трех двойников: одного с бородавкой, другого с небольшой лысиной, и третьего, в глазах которого, клялась Анжела, был безмятежный блеск моря.

— В отношении блесков я не берусь с тобой спорить, — сказал Феликс. Вот тогда-то он вспомнил эпизод с Вентурой, двойником. — Поверь. В те годы нам тут жилось несладко.

Женщине хотелось знать, как же он устраивался в то время, чтобы выжить. Феликс пожал плечами. Кое-как перебивался, пробормотал он, сначала давал читать романы — Эса, Камилу, Жоржи Амаду, — поскольку мало у кого были деньги, чтобы их купить. Позже стал отправлять посылки с книгами в Лиссабон, и отец продавал их букинистам или избранным клиентам. В тревожные месяцы, предшествовавшие независимости, Фаушту Бендиту Вентура сумел по дешевке скупить у впавших в отчаяние колонистов великолепные библиотеки. Он обменял серебряное кольцо на переплетенную подшивку ангольских газет XIX века. Медицинская библиотека в хорошем состоянии, насчитывающая более ста томов, стоила ему шелкового галстука, а за полдюжины долларов ему достались пятнадцать коробок, набитых книгами по истории. Спустя несколько лет кто-то из прежних колонистов выкупил у него книги, присланные в посылках по десять штук, по реальной цене.

— Это оказалось прибыльным делом.

От пола поднимался жар. В дверные щели медленными волнами, наполненными соленым запахом моря и его шумом, изумлением рыб, неярким лунным светом, проникал влажный сквозняк. У Анжелы Лусии блестела кожа. Блузка облегала грудь. Феликс не снимал пиджак. Должно быть, он сварился в нем. Я мечтал лишь о том, чтобы юркнуть в прохладную щель. Я отправился на кухню; оттуда, сверху, из верхней части окна, открывался вид — за оградой двора — на огни предместья, а за ними — огромная черная пропасть и звезды. Черная пропасть была морем. Я долго сидел и смотрел на него. Представил, как я в тишине погружаюсь, зажмурившись, как когда-то прежде, сердце заходится, руки раздвигают воду, в ногах — приятный холод, который поднимается выше, пока не доходит до пояса. Это меня освежило. Вернувшись в гостиную, я увидел, что Феликс снял пиджак и уселся на подушки перед телевизором, обняв Анжелу. Вентилятор под потолком, вяло вращая лопастями, гнал теплый воздух в сторону стен. Вековая пыль, клещи, старые души писателей вырывались на свободу из толстых томов и висели в воздухе, наподобие туманной дымки, расплывчатого сна, освещаемые вспышками телевизора. Беззвучные черно-белые кадры: Президент в президиуме на каком-то собрании. Президент, поднимающий вверх кулак. Президент в тренировочном костюме, играющий в футбол. Президент, здоровающийся с другими президентами. Затем, уже в цвете, кадры, запечатлевшие Президента на открытии парка. «Парк имени экс-героев Шавеша» указывалось на табличке. Анжела засмеялась. Феликс засмеялся. Президент перерезал ленточку. Феликс повернулся к женщине и поцеловал ее в губы. Я увидел, не без изумления, как она закрыла глаза и приняла поцелуй. Услышал ее стон. Альбинос попытался снять с нее блузку. Она не позволила.

— Нет. Это — нет. Не делай этого.

Она приподняла ноги, изящно изогнувшись, и стянула шорты. Прилипшая к телу блузка позволяла угадать очертания круглых испуганных грудей и гладкого живота. Потом она повернулась всем телом, встав на колени над Феликсом. Благодаря плечам, широким, красивым плечам пловчихи, талия казалась более узкой. Мой друг вздохнул:

— Ты такая красивая…

Анжела обхватила его затылок обеими ладонями и поцеловала. Долгим поцелуем.

Лично у меня перехватило дыхание.

* * *

Мать, естественно, была несколько старше меня; по мере того как мы старели, живя бок о бок друг с другом, всегда бок о бок, эта разница сокращалась. Кроме того, думаю, она старилась медленнее, чем я. Начиная с определенного момента, случалось, что, когда мы появлялись где-то вдвоем, ее называли, обращаясь ко мне, «ваша супруга». Может, проживи она дольше, ее в конце концов стали бы принимать за мою дочь. Думаю, ей нравились эти мелкие недоразумения. Она упорно относилась ко мне, как к ребенку. Вплоть до того дня, когда, почти достигнув столетнего возраста, решила умереть, она контролировала нити моего существования.

— Мальчик не может поздно приходить домой.

И я, в свои восемьдесят с лишним лет, боялся войти в дом после полуночи. Когда я отправлялся на прогулку с кем-то из подруг, я чувствовал себя обязанным звонить домой каждые полчаса, чтобы Мама не волновалась. Она ждала меня, не смыкая глаз, чутко прислушиваясь, прижимая к груди кота.

— Мальчик не может пить спиртное.

Я садился за стол в баре и заказывал стакан молока, в то время как мои друзья, по-приятельски подшучивая надо мной, накачивались виски или пивом. Вдобавок Мама старалась отдалить меня от всех женщин, которые, по ее подозрениям, могли однажды отдалить меня от нее. Явных же дурнушек, но особенно очень глупых — этих Мама подталкивала в мои объятия, в уверенности, что я их отвергну. И тогда она мне выговаривала:

— Ты становишься слишком разборчивым. Так и проходишь в холостяках.

Я вам это рассказываю вовсе не с целью самооправдания. Было бы нечестно свалить вину за мое женоненавистничество на материнскую ревность или суровость моего бедного отца. Я был тем, кем был, поскольку мне не хватило смелости стать другим. Я вижу, как Феликс Вентура проводит пальцами по трепещущему телу своей возлюбленной, вижу, как он шепчет нежные слова ей на ухо, вижу, как он на руках переносит ее в комнату (женщина протестует, воспламеняется, кричит со счастливым смехом) и опускает на кровать. Наконец вижу, как, утомленный, он засыпает, и начинаю понимать, как я здесь оказался.

* * *

Феликс спит; его правая рука — на груди женщины, ладонь покоится на ее груди. Анжела лежит с открытыми глазами. Она улыбается. Осторожно высвобождается и встает с кровати. Надевает только цветастую блузку. Ноги у нее длинные, гладкие, невероятно тонкие в щиколотке. Она бесшумно пересекает комнату. Отстраняет полумрак кончиками пальцев, открывает дверь ванной, зажигает свет и заходит. Снимает блузку. Ополаскивает лицо, плечи, подмышки. Мне удается разглядеть у нее на спине ряд темных круглых шрамов, которые выделяются, словно повреждение на золотистом пушке кожи. Мне кажется, что я вижу в зеркале такие же следы на груди и животе. Возвращаюсь в спальню. Феликс что-то бормочет. Кажется, я разобрал слово «саванна». Хотелось бы мне с ним побеседовать. Возможно, если бы я сейчас заснул, я бы его встретил — он в белом костюме из грубого льна, замечательной шляпе-панаме — под высоким баобабом, в какой-то точке этой саванны, которую он пересекает во сне.

Дзинь, дзинь!

Звонок в дверь. Дзинь, дзинь! Кто-то звонит, как на пожар. Стучит в дверь. Дзинь, дзинь! Феликс соскакивает с постели, белый и голый, словно привидение, протягивает руку к лампе на тумбочке и включает свет. Анжела Лусия возникает рядом с ним — испуганная, закутанная в полотенце:

— Кто это был?

— Что?! Не знаю, любимая. Кто-то стучит в дверь. Который час?

— Ночь. Двадцать четыре. — Анжела проговаривает это, не глядя на часы. Затем бросает взгляд на запястье и подтверждает: — Точно. Двадцать четыре. Я никогда не ошибаюсь. Кто бы это мог быть?

— Не имею представления!

Дзинь, дзинь! Дзинь, дзинь!! Стук в дверь. Чей-то голос зовет. Феликс открывает шкаф и достает белый халат. Надевает его. Анжела поднимается:

— Постой, — голос свистящий, шепотом: — Не ходи!

— Я пойду. Ты останься здесь.

Я следую за ним по потолку, бегом. Феликс Выглядывает из окна гостиной. Темнота окутывает веранду. Дзинь, дзинь!!! Он решается и открывает дверь. Эдмунду Барата душ Рейш бросается к нему в объятья, толкает его, захлопывает дверь.

— Черт побери, товарищ! Эти гады сидят у меня на хвосте. Они меня преследуют. Собираются меня прикончить.

— Опа-на, кто это хочет тебя убить?! Объясни-ка мне.

— Гады!

Он в трусах. Босиком. Майка Коммунистической партии Союза Советских Социалистических Республик, похоже, отчасти вернула себе, вероятно от страха, изначальный цвет. Или же это и впрямь кровь. Эдмунду трясет седыми космами. Глаза выскочили из орбит. Он мечется по гостиной из стороны в сторону. Опускает жалюзи. Феликс нетерпеливо наблюдает за его действиями.

— Успокойтесь. Сядьте и успокойтесь. Я приготовлю вам чай.

Он направляется на кухню. Эдмунду следует за ним по пятам. Опускает жалюзи. Закрывает ставни. Только тогда немного успокаивается. Садится на табуретку, положив руки на стол, в то время как Феликс ставит на огонь воду.

— Супа, нет ли супа? Мне бы лучше супчику…

В дверях появляется Анжела Лусия. Она надела голубую мужскую рубашку, которая доходит ей почти до колен. Наверно, она достала ее из шкафа. На ногах — шлепанцы Феликса, они тоже ей слишком велики. В таком облачении она кажется хрупкой, почти девочкой. Эдмунду смутился:

— Извини, детка. Я не хотел беспокоить…

— Что происходит?

Феликс пожимает плечами:

— Да вот его, Эдмунду, собираются убить. Позволь, я тебя познакомлю. Это господин Эдмунду Барата душ Рейш, экс-агент госбезопасности. Я тебе о нем говорил.

— Кто это собирается его убить?!

— Его собираются убить, а он хочет супа. Подать сюда суп…

Дзинь, дзинь! Дзинь, дзинь! Дзинь, дзинь!

Эдмунду Барата душ Рейш утыкается лицом в колени. Феликс вздрагивает.

— Спокойно. Пойду взгляну, кто это. Не выходите отсюда, я сам во всем разберусь. Анжела, не выпускай его отсюда.

Он возвращается в гостиную. Переводит дыхание и открывает дверь. Знавал я, в предыдущей жизни, таких людей. Они пугаются шелеста листвы. Испытывают ужас перед тараканами, не говоря уже о полицейских, адвокатах, даже стоматологах. Однако, стоит только дракону выйти на поляну, открыть пасть и полыхнуть огнем, они встречают его стоя. Спокойные, хладнокровные, словно ангелы.

— Что вам угодно?

В гостиную врывается Жузе Бухман. В правой руке у него пистолет. Он дрожит. Еще больше дрожит его голос:

— Где эта сволочь?

— Прежде всего, отдайте мне пистолет. В мой дом не входят вооруженные люди…

Он произносит это твердо, не повышая голоса, в уверенности, что ему подчинятся. Однако тот не обращает на него внимания. Быстрыми шагами проходит по коридору, прямиком на кухню. Феликс следует за ним, протестуя. Я бегу. Не хочу пропустить сцену. Анжела Лусия стоит в дверях, расставив руки. Она в роли двери:

— Сюда нельзя! — Не выдерживает: — Проклятье! Из какой преисподней вы выскочили?

Я слышу голос Эдмунду Бараты душ Рейша: он истошно визжит, — и только потом его вижу. Он прижался к стене, стоит, опустив руки. На тощей груди сияет красная майка. Лезвие серпа, золото молота на мгновение вспыхивают. Потом темнеют.

— Именно, детка, вывалился из преисподней! Из прошлого! Откуда выходят преданные анафеме…

Жузе Бухман зажат между Анжелой — впереди — и Феликсом, который сзади держит его за руки. Его лицо вплотную придвинулось к ее лицу. Он вопит, как одержимый. Неожиданно он представляется мне великаном. Вены на шее вздулись и пульсируют, выделились на лбу:

— Вот именно, вывалился из прошлого! А кто я такой? Скажи-ка им, кто я такой!..

Он неожиданно, в приступе ярости, вырывается, опрокинув Анжелу. Бросается на Эдмунду, хватает его за шею левой рукой и заставляет опуститься на колени к его ногам. Приставляет к шее дуло пистолета:

— Скажи им, кто я такой!

— Привидение. Дьявол…

— Кто я такой?

— Контрреволюционер. Шпион. Агент империализма…

— Мое имя?

— Гувейя. Педру Гувейя. Ты должен был умереть в семьдесят седьмом.

Жузе Бухман награждает его пинками. Одним. Вторым. Третьим. Четвертым. Пятым. Он обут в черные тяжелые ботинки, которые производят глухой шум при ударе по телу. Эдмунду не кричит. Даже не пытается уклониться от ударов. Пинки приходятся ему по животу, по груди, в рот. Ботинки становятся красными.

— Падаль! Падаль!

Жузе Бухман, или Педру Гувейя, как вам угодно, кладет пистолет на стол. Хватает тряпку и вытирает ботинки. Продолжает кричать «Падаль! Падаль!», словно кровь другого жжет ему ноги. Затем садится на табурет, закрывает лицо ладонями и разражается протяжным, судорожным плачем, который сотрясает все его тело. Эдмунду Барата душ Рейш отползает в угол кухни. Садится, прислонившись к стене, вытянув ноги. Улыбается:

— Я тебя не забыл. И ее тоже не забыл — Марту, Марту Мартинью, изображавшую из себя интеллектуалку, поэтессу, художницу и бог знает кого еще. Она была беременна, уже на сносях, с огромным животом. Круглым. Прямо, как шар. Так и стоит у меня перед глазами.

Феликс, стоя рядом с дверью, ведущей в коридор, обняв Анжелу, наблюдает за происходящим, онемев от изумления. Педру Гувейя плачет. Не знаю, слышит ли он, что говорит Эдмунду Барата душ Рейш. А вот бывший агент госбезопасности словно развлекается. Его уверенный, ледяной голос вибрирует в ночной тишине:

— Это случилось давно, не так ли? В эпоху борьбы. — Он показывает на Анжелу. — Думаю, что девушки тогда даже не было на свете. Революция была в опасности. Банда молокососов, горстка безответственных мелкобуржуазных субъектов попыталась силой взять власть. Нам приходилось проявлять твердость. «Мы не будем терять времени на вынесение приговора», — сказал Старик в своей речи Нации, мы и не теряли. Сделали то, что необходимо было сделать. Когда апельсин подгнивает, мы выкидываем его из корзины и отправляем в мусорный бак. Если мы его не выкинем, загниют все остальные. Выбрасывается один апельсин, выбрасывается два или три — и I остальные спасены. Вот этим мы и занимались. Наша работа заключалась в том, чтобы отделять хорошие апельсины от гнилых. Этот тип, Гувейя, вообразил, что раз он родился в Лиссабоне, ему удастся улизнуть. Позвонил португальскому консулу: «Господин консул, я португалец, я скрываюсь там-то, спасите меня, пожалуйста, а еще мою жену, она негритянка, но ждет от меня ребенка». Ах! Ах! И знаете, что сделал господин португальский консул? Он отправился за обоими, а затем передал их прямо мне в руки. Ах! Ах! Я всячески поблагодарил консула, сказал ему, мол, вы, товарищ, подлинный революционер, стиснул его в объятиях, хотя и с отвращением, конечно, не думайте, я предпочел бы плюнуть ему в лицо, но обнял его, да, попрощался и отправился допрашивать девушку. Она продержалась пару дней. А на третий родила, прямо там, девочку, вот такусенькую, такого размера, а кровищи-то, кровищи, как подумаю об этом, сразу кровь перед глазами. Мабеку, мулат с юга, он давно уже помер, нелепая смерть — два хладнокровных ножевых удара в одном лиссабонском баре, так и не выяснили, кто это был, — Мабеку перерезал пуповину перочинным ножом, а потом зажег сигарету и начал пытать ребенка, прижигая ему спину и грудь. Крови, опа-на! Крови-то до черта, девица, эта самая Марта, оба глаза с луну, во сне меня преследует, да еще вопли ребенка, запах горелого мяса. До сих пор, стоит только прилечь и задремать, ощущаю этот запах, слышу плач ребенка…

— Замолчите!

Резкий крик Феликса, голос, которого я у него не слышал. Повторяет:

— Замолчите! Замолчите!

Оттуда, где я нахожусь, сверху шкафа, я вижу его череп, освещаемый аурой ярости. Он отделяется от Анжелы и делает шаг в сторону Эдмунду; сжав кулаки, кричит:

— Исчезните! Вон отсюда!

Экс-агент с трудом поднимается. Выпрямляется. Устремляет презрительный взгляд на Жузе Бухмана и при этом резко хохочет:

— Теперь у меня не осталось никаких сомнений. Это и вправду ты, Гувейя, фракционер. В прошлый раз я почти узнал тебя по смеху. Ты часто смеялся на собраниях фракционеров, еще до того, как консул, твой земляк, передал тебя мне в руки. В тюрьме ты только и делал, что плакал. Часто плакал, ы-ы-ы! как баба. Смотрю, как ты плачешь, и вижу сопляка Гувейю. Ты что, отомстить хотел? Для этого нужна страсть. Нужна смелость! Убить человека — дело мужское.

И тут,            словно                          в каком-то                                              медленном                                                                            танце Анжела пересекает кухню, проходит мимо стола, правой рукой берет пистолет, левой рукой отстраняет Феликса, наставляет в грудь Эдмунду                                                             и стреляет.

 

Крик Бугенвилии

Во дворе, в том месте, где Феликс Вентура похоронил вытянувшееся тело Эдмунду Бараты душ Рейша, теперь цветет бугенвилия во всем своем алом великолепии. Она быстро выросла. Закрывает уже большую часть ограды. На радостях — или же с доносом, на который никто не обращает внимания, — перекинулась на бульвар, на ту сторону. На днях я впервые осмелился выйти во двор. С трепещущим сердцем взобрался на ограду. Солнце играло в осколках стекла. Я осторожно пробрался между ними и взглянул на мир. Увидел длинную улицу, красную глину и старые усталые дома, нарушающие порядок на противоположной стороне. Люди проходили мимо, не внимая крикам бугенвилии. Меня напугало широкое безоблачное небо, напряженное молчание света, стая птиц, летающих кругами. Я опрометью кинулся назад, в укрытие дома. Может, я и выйду опять, если станет немного пасмурнее. Солнце вызывает головокружение, жжет кожу, но мне хотелось бы не торопясь рассмотреть прохожих.

Феликс ходит грустный. Со мной почти не разговаривает. Сегодня, правда, нарушил молчание. Вошел в дом, снял темные очки, спрятал во внутренний карман пиджака, затем снял пиджак и повесил на спинку стула. Потом открыл портфель и показал мне небольшой квадратный конверт из желтоватой бумаги.

— Пришла новая фотография, видишь, дружище? Она о нас все еще не забыла.

Осторожно открыл конверт, стараясь его не разорвать. Это был полароидный снимок. Радуга, озарившая реку. В верхнем правом углу виден силуэт обнаженного мальчишки, ныряющего в воду. Анжела Лусия написала синей ручкой сбоку фотографии: «Безмятежные воды. Пара» и дату. Феликс пошел за коробкой с булавками, такими маленькими, с круглыми разноцветными головками. Выбрал одну, с головкой ярко-зеленого, абсурдного цвета, и приколол фотографию к стене. Затем сделал три шага назад, чтобы посмотреть на результат. Стена гостиной напротив окон почти вся увешана фотографиями. Вместе они образуют что-то вроде витража, который напоминает мне эксперименты Дэвида Хокни с полароидными снимками. Преобладают оттенки голубого.

Феликс Вентура развернул лицом к стене большое плетеное кресло и уселся в него. Он сидел так долгое время, неподвижно, молча, наблюдая, как чистый вечерний свет умирает, встретившись с бессмертным светом полароидных снимков. Его глаза наполнились слезами. Он вытер их платком. Сказал мне:

— Знаю. Тебе хотелось бы, чтобы я ее простил. Сожалею, друг мой, но не могу. Думаю, я не способен.

 

Человек в маске

Человек, только что вошедший в дом, кого-то мне напоминает. Тем не менее, мне не удается угадать кого. Высокий, элегантный, хорошо одетый. Седые, коротко постриженные волосы придают ему благородный вид, который тут же опровергает широкое, несколько простецкое лицо. Я вижу, как он, словно тигр, пересекает сонный свет вечера. Он не обращает внимания на протянутую Феликсом руку и, словно бы с некоторым отвращением, усаживается, вытянув ноги, на кожаный диван. Глубоко вздыхает. Барабанит пальцами по кожаному подлокотнику кресла.

— Я собираюсь рассказать вам невероятную историю. Я намерен ее рассказать, потому что знаю, что вы мне не поверите. Хочу обменять эту невероятную историю, историю моей жизни, на другую — простую и основательную. Историю обыкновенного человека. Я даю вам невероятную правду, вы мне — заурядную и убедительную ложь, договорились?

Он удачно начал. Феликс Вентура садится, заинтригованный.

— Видите это лицо? — Мужчина обеими руками показывает на свое лицо. — Ну, так оно не мое.

Он делает долгую паузу. Колеблется. Наконец начинает:

— У меня украли лицо. Иначе говоря, как бы это вам объяснить? У меня украли меня самого. Однажды я проснулся и обнаружил, что мне сделали пластическую операцию. Оставили меня в какой-то клинике с полным портфелем денег и открыткой. «Благодарим за оказанные услуги. Считайте себя свободным» — вот что было в открытке. Они могли меня и убить. Не знаю, почему меня не убили. Может, думают, что так я еще мертвее. Или же тогда — сначала я думал, что дело в этом, — они хотели посмотреть, как я буду мучиться. В первые дни я, действительно, мучился. Думал заявить о том, что случилось. Разыскал друзей. Некоторые мне не поверили. Другие поверили, несмотря на маску, которую я сейчас ношу, потому что мне все-таки что-то известно, но притворились, что не поверили. Настаивать кажется мне опасным. И вот однажды, таким же вечером, как сегодняшний, в одиночестве на террасе бара, на краю Острова, я начал испытывать чудесное ощущение. Я не знал, каким словом его обозначить. Теперь знаю — свобода! Данная ситуация превратила меня в свободного человека. Я располагаю средствами. Имею счета за границей, которые позволяют мне беззаботно прожить до конца моих дней. Зато на меня не давят обязательства, критика, угрызения, зависть, ненависть, злоба, придворные интриги, еще меньше — страх, что однажды кто-нибудь меня предаст.

Феликс Вентура смущенно качает головой:

— Знавал я одного сумасшедшего типа, одного из тех несчастных, что бродят здесь по городу, внося беспорядок в уличное движение; так вот он отстаивал странную идею. Считал, что Президента подменили двойником. Ваша история мне ее напоминает…

Человек смотрит на него с любопытством. Голос его становится более мягким. Почти мечтательным:

— Все истории связаны. В конце концов, все связано между собой. — Он вздохнул. — Но только лишь некоторые безумцы — очень немногие и совсем обезумевшие — способны это понять. Короче, я желаю, чтобы вы достали мне не совсем то, для чего вас обычно нанимают. Я хочу, чтобы вы наделили меня очень скромным прошлым. Именем без блеска. Ничем не примечательной, но неопровержимой родословной. Пусть в ней будут богатые люди, без семьи и без славы. Мне хотелось бы оказаться одним из них…

 

Сон № 6

Перед нами стояла очень высокая, широкая и глубокая клетка, из которой иногда, отдельными порывами, вырывалось веселое щебетанье птиц. Попугайчиков, сургучных клювиков, вдовушек, небесных грудок, андуа, горлиц, щурков. Мы сидели на пластмассовых, порядком потрепанных стульях, в аромат-ной тени густолиственного дерева манго. Слева от нас проходила низкая саманная стена, побеленная. Высоченные дынные деревья, увешанные плодами, покачивались с томностью мулаток. Если посмотреть направо, в сторону дома, то там тянулись ряды апельсинных, лимонных деревьев, гуяв. А еще дальше — возвышался над садом громадный баобаб. Похоже, он был помещен туда, чтобы напомнить мне, что это всего лишь сон. Вымысел чистой воды. Посреди красной глины и зеленой-презеленой травы копаются куры, увлекая за собой выводки цыплят. Жузе Бухман встретил меня сияющей победной улыбкой.

— Добро пожаловать в мои скромные пенаты.

Он хлопнул в ладоши, и тут же из полумрака выступила стройная, застенчивая девушка в коротеньком платьице и пластмассовых сандалиях на легких ногах. Бухман попросил ее принести ледяного пива, для меня — сока питанго. Девушка опустила голову, не сказав ни слова, и исчезла. Вскоре она вернулась, удерживая в равновесии на цветном подносе бутылку с пивом, два стакана и кувшин с соком. Я с недоверием попробовал сок. Оказался вкусный, кислый и в то же время сладкий, очень свежий, его запах был способен наполнить светом даже самую мрачную душу.

— Мы в Шибиа, но ведь это вам известно, не правда ли? Как бы я ни благодарил нашего общего друга, нашего дорогого Феликса, за то что он придумал мне эту землю, я никогда не отблагодарю его в полной мере.

— Извините за любопытство. На местном кладбище и правда есть могила Матеуса Бухмана?

— Есть. Было несколько разрушенных надгробий и среди них — а почему бы и нет? — могила моего отца. Я заказал плиту. Вы ее видели. Видели фотографию, не так ли?

— Понимаю. А акварели Евы Миллер?

— Я действительно обнаружил их у антиквара в Кейптауне, в одной просто сказочной лавке, в которой торгуют всем понемногу, начиная с драгоценностей и кончая фотоальбомами, не говоря уж о старых фотоаппаратах. Ева Миллер — имя распространенное. Должно быть, в мире десятки акварелисток, носящих это имя. Короткое сообщение о ее кончине в йоханнесбургской «У Секулу» — это и впрямь моих рук дело, мне помог старый португальский типограф, мой приятель. Мне было необходимо, чтобы даже Феликс поверил в мою биографию. Если поверит он, значит, поверят все. Сегодня, честно говоря, даже я верю. Оглядываюсь назад, на свое прошлое, и вижу две жизни. В одной я был Педру Гувейей, в другой — Жузе Бухманом. Педру Гувейя умер. Жузе Бухман вернулся в Шибиа.

— Вы знали, что Анжела ваша дочь?

— Знал. Я вышел из тюрьмы в тысяча девятьсот восьмидесятом. Я был сломлен, совершенно сломлен — физически, морально, психологически. Эдмунду поехал со мной в аэропорт, посадил в самолет и отправил в Португалию. Никто меня не ждал. У меня там уже не осталось никого из семьи, по крайней мере из тех, кого я знал; не осталось ничего, ни одной мало-мальской связи. Моя мать, бедная, умерла в Луанде, пока я был в тюрьме. Мой отец уже давно жил в Рио-де-Жанейро, с другой женщиной. Я никогда с ним тесно не общался. Родился в Лиссабоне, да, но уехал в Анголу еще ребенком, даже еще не умел говорить. Португалия — моя родина, так говорили мне все, так говорили даже в тюрьме — другие заключенные, охранники, однако я не чувствовал себя португальцем. Я пробыл в Лиссабоне года два или три, работал корректором в одном еженедельнике. Вот тогда-то, поскольку мне приходилось иметь дело с газетными снимками, я стал интересоваться фотографией. Я закончил краткосрочные курсы и отправился в Париж. Оттуда поехал в Берлин. Начал работать фоторепортером и годами колесил по свету, с войны на войну, пытаясь забыться. Заработал кучу денег, действительно кучу, однако не знал, что с ними делать. Ничего меня не привлекало. Моя жизнь была бегством. Как-то раз я оказался в Лиссабоне, точке на карте между двумя пунктами, промежуточном пункте. В ресторане на площади Рештаурадо-реш, куда я заглянул, привлеченный запахом куриных потрошков, которые обычно готовила моя мать, я повстречал старого товарища. Вот он-то впервые и рассказал мне об Анжеле. Сукин сын Эдмунду всякий раз, когда меня допрашивал, развлекался тем, что описывал мне, как он убил мою жену. Он также сказал мне, что убили и ребенка. Выходит, его не убили. Подвергли пыткам на глазах у матери, — вы своими ушами слышали! — но не убили. Отдали Марине, сестре Марты, и та его вырастила. Вырастила как свою дочь. Когда я об этом узнал, то порядком растерялся. Прошло столько лет, я постарел. Мне хотелось познакомиться с дочерью, хотелось встретиться с ней, однако не хватало духу рассказать ей правду. Я не мог думать больше ни о чем. Мною овладела ненависть, дикая злоба по отношению к этим людям, к Эдмунду. Я хотел его убить. Я решил, что если я его убью, то смогу взглянуть в глаза своей дочери. Убив его, возможно, смогу возродиться. Я вернулся в Луанду, не представляя себе толком, как мне действовать. Я боялся, что меня узнают. В гостинице, на столике в баре, я обнаружил визитку нашего друга Феликса Вентуры. «Подари своим детям лучшее прошлое». Хорошая бумага. Замечательная печать. Вот тогда-то мне и пришла в голову мысль воспользоваться его услугами. Под другим именем было бы легче разъезжать по городу, не вызывая подозрений. Я мог убить Эдмунду и скрыться. Но мне хотелось, чтобы он знал, почему умрет, хотелось поставить его перед лицом его преступлений, в глубине души, признаю, хотелось отомстить. Его было нелегко разыскать, а когда я его нашел, оказалось, он тронулся умом. По крайней мере, казался помешанным. Я заявился с ним к Феликсу, поскольку мне необходимо было услышать стороннее мнение. Феликс решил, что Эдмунду действительно не в себе, и тогда я решил отказаться от своего намерения. Я не мог убить сумасшедшего. Однажды я дождался, когда этот субъект покинет канаву, в которой он обычно прятался, и спустился в нее. Там, в той отвратительной дыре, лежал тюфяк, грязная одежда, журналы, марксистская литература и — поверите ли? — папки из архива госбезопасности с делами десятков людей. Моя папка была одной из первых. Сижу я там с фонариком в одной руке, папкой — в другой, в лихорадке, в смятении, как вдруг, откуда ни возьмись, является Эдмунду. Прыгает внутрь и приземляется в двух шагах от меня. В руках держит нож. Смеется. Бог мой, что за смех! И говорит мне: «И вновь лицом к лицу, товарищ Педру Гувейя, на этот раз я тебя прикончу» — и кидается на меня. Я отбросил его пинком, вытащил из-за пояса пистолет — я купил этот пистолет днями раньше на Роке Сантейру, надо же, — и выстрелил. Пуля задела ему грудь, только царапнула, я швырнул в него фонариком, стал швырять всем, что было под рукой, в досаде, он же стал выбираться из ямы. Я с силой ухватил его за ноги, он вывернулся, выскользнул, выскочил, оставив меня со штанами в руках. Я ринулся за ним. Остальное вы знаете. Вы там присутствовали. Явились свидетелем того, что произошло потом.

— А Анжела знала, что вы ее отец?

— Она уверяет, что знала. Рассказала мне, что Марина много лет скрывала от нее трагедию. Пока однажды, это должно было случиться, кто-то, какая-то приятельница, вроде однокурсница, что-то такое ей сказала. Анжела отреагировала очень болезненно. Поссорилась с Мариной и ее мужем, своими родителями, в конечном счете своими настоящими родителями, замечательными людьми. Поругалась с ними и уехала из Анголы. Отправилась в Лондон. Затем в Нью-Йорк. Она узнала, что я фотограф, и по этой причине заинтересовалась фотографией. Стала, как и я, фотографом и, как и я, превратилась в кочевницу. Вы несколько месяцев назад удивились совпадению — что мы оба фотографы и вернулись на родину приблизительно в одно и то же время. Вы еще не поверили, что это совпадение. Ну, как видите, это не было чистым совпадением. Анжела клянется, что, как только меня увидела, однажды вечером, — помните? — однажды вечером в вашем доме, клянется, что, как только меня увидела, едва только взглянула, сразу же догадалась, кто я такой. Не знаю. Стоит мне подумать об этой встрече, меня пробивает дрожь. Для меня это была странная встреча. Я-то знал, кто она такая. Никто из нас ничего не сказал. Мы промолчали. Прошли месяцы, и вот, в тот вечер, я выстрелил в Эдмунду, а он кинулся искать прибежища у единственного человека, который мог его приютить, — у Феликса Вентуры, бывшего ученика профессора Гашпара, человека одного с ним рода-племени…

Жузе Бухман замолчал. Допил пиво, которое у него оставалось, сделав долгий глоток, и задумался о чем-то своем, погрузив взгляд в густую листву манго. Ему было хорошо в этом огромном саду. Тень падала на нас, как струя прохладной воды. Время от времени в птичье щебетанье вплетался резкий стрекот цикад. На меня навалился сон, желание закрыть глаза и заснуть, но я устоял, убежденный в том, что, если сейчас засну, через какое-то мгновение проснусь уже в обличье геккона.

— Вы получаете известия от Анжелы?

— Получаю. Как раз сейчас она спускается по Амазонке на одном из тех медлительных неторопливых баркасов, которые ночью покрываются гамаками. Неба там — хоть отбавляй. Много света в воде. Надеюсь, она чувствует себя счастливой.

— Ну, а вы-то счастливы?

— Я наконец обрел покой. Ничего не опасаюсь. Ни к чему не стремлюсь. Думаю, это можно назвать счастьем. Вам известно, что сказал Хаксли? Счастье никогда не бывает грандиозным.

— Что будет с вами дальше?

— Не имею представления. Возможно, стану дедом.

 

Феликс Вентура начинает вести дневник

Этим утром я обнаружил Эвлалия мертвым. Бедняга Эвлалий. Он свалился к ножкам моей кровати с огромным скорпионом, жутким существом, тоже мертвым, зажатым в зубах. Он погиб в бою, как герой, он, не считавший себя храбрецом. Я похоронил его во дворе, завернув в шелковый платок, один из моих лучших платков, у подножья авокадо. Я выбрал влажную, покрытую мхом сторону авокадо, обращенную к западу, потому что там все время тень. Евлалий, как и я, не любил солнца. Мне его будет не хватать. И вот сегодня я решил вести этот дневник, чтобы продлить иллюзию, что меня кто-то слушает. У меня больше не будет такого слушателя, как он.

Думаю, что он был моим лучшим другом. Предполагаю, что перестану встречать его в снах. Кроме того, воспоминания, которые у меня о нем остались, с каждым разом, с каждым часом, все больше похожи на постройку из песка. Воспоминания о сновидении. Возможно, он мне целиком приснился — он, Жузе Бухман, Эдмунду Барата душ Рейш. Я не осмеливаюсь копать во дворе рядом с бугенвилией, меня ужас берет — а вдруг я ничего там не обнаружу? А вот Анжелу Лусию, если я и увидел ее во сне, то она приснилась мне основательно. Открытки, которые она продолжает мне присылать, каждые три-четыре дня, вполне реальны. Я приобрел в «Альтаире», через Интернет, огромную карту мира. Магазин «Альтаир» в Барселоне — мой любимый книжный магазин. Когда я бываю в Барселоне, то всегда оставляю два-три дня, чтобы потеряться в «Альтаире», порыться в книгах и картах, фотоальбомах, составить план путешествия, которое я однажды совершу; главное — составить этот план, план путешествия, которое никогда не осуществлю. Я повесил карту на стену гостиной, прикрепив ее к пробковому планшету, рядом с полароидными снимками, сделанными Анжелой Лусией. Все открытки снабжены пометкой — названием запечатленного на них места — и таким образом я легко могу проследить ее маршрут (в каждый пункт я втыкаю булавку с зеленой головкой). Я вижу, что Анжела спустилась по Амазонке до Белена-ду-Пара. Затем, по моим предположениям, она взяла напрокат машину или же, что наиболее вероятно, села в автобус, ехавший на юг. Она прислала мне из Сан-Луишду-Мараньяу силуэт небольшой лодки с квадратным парусом на фоне заката: «Река Анил, девятое февраля». Четыре дня спустя пришла фотография детской ручонки, запускающей бумажный самолетик. На заднем фоне течет река — полноводная и бурая под медленным солнцем: «Канарские острова, дельта Парнаибы, тринадцатое февраля». Мне не составляет труда представить, по какому маршруту она будет двигаться в ближайшие дни. Вчера я купил билет до Рио-де-Жанейро. Послезавтра вылетаю из аэропорта имени Сантуша Дюмонта в Форталезу. Думаю, мне будет нетрудно ее разыскать. Если Жузе Бухману удалось найти земляка, застрявшего внутри телефонной кабины в Берлине, имея в качестве единственного указателя светофор, я еще быстрее отыщу женщину, которой нравится фотографировать облака. Не знаю, как я поступлю, когда ее встречу. Надеюсь, ты, дружище Евлалий, где бы ты ни находился, поможешь мне принять верное решение. Я анимист. Я всегда им был, но только недавно это осознал. С душой происходит нечто похожее на то, что бывает с водой: она течет. Сегодня это река. Завтра — море. Вода принимает форму сосуда. Внутри бутылки она кажется бутылкой. Тем не менее, она не бутылка. Евлалий всегда останется Евлалием, в любой плоти — и мясной, и рыбной. Мне приходит на память черно-белый снимок Мартина Лютера Кинга, выступающего с речью перед толпой: «Я видел сон…» Он должен был, скорее, сказать: «Я выдумал сон». Если поразмыслить, это совсем разные вещи: увидеть сон и выдумать сон.

Я придумал себе сон.

Лиссабон, 13 февраля 2004 года.

Ссылки

[1] Перевод Анны Земляной. (Здесь и далее — прим. перев.)

[2] Кудуру (от порт. cu duro — твердый зад) — название музыкально-танцевального жанра, появившегося в Анголе.

[3] Кизомба (quizomba) — музыкальные группы в Рио-де-Жанейро, специализирующиеся на распространении самбы.

[4] Муссеке (musseque) — предместье Луанды.

[5] Эшперанса по-португальски значит «надежда».

[6] Калду-верде (от порт, caldo verde — зеленый бульон) — густой суп из мелко нашинкованной молодой капусты с копченой свиной колбасой.

[7] Фредерик Дуглас (1817–1895) — американский аболиционист.

[8] Бессангана — ангольская женщина, принадлежавшая к среднему классу и носившая традиционную одежду.

[9] Жоакин Мария Машаду ди Асиз (1839–1908) — классик бразильской литературы, сын мулата.

[10] Жуан да Круз и Соуза (1861–1898) — бразильский поэт негритянского происхождения, был прозван «чернокожим Данте».

[11] «Труд освобождает» — надпись над воротами Освенцима.

[12] Брюс Чатвин (1940–1898) — английский писатель-путешественник.

[13] Камба (camba) — дружище, приятель; популярное в Анголе обращение, заимствованное из языка кимбунду.

[14] Гафиэйра (gafieira) — вид самбы, а также танцевальные залы, где собираются ее любители.

[15] Жузе Мария Эса де Кейрош (1845–1900) — классик португальской литературы.

[16] Малембе-малембе (malembe-malembe) — потихоньку-полегоньку; популярное в Анголе выражение, заимствованное из одного из языков банту.

[17] «Строфий» — греческое слово, обозначающее повязку для грудей (род корсажа).

[18] Альба — имя латинского происхождения, означает «рассвет»; Аврора — имя латинского происхождения, означает «утренняя заря»; Лусия (Люция) — имя латинского происхождения, означает «свет»; Дагмар — имя германского происхождения, означает «солнечный день»; Эштела (Стелла) — имя латинского происхождения, означает «звезда».

[19] «Вог» (от франц. Vogue — мода) — журнал о женской моде, издаваемый в Нью-Йорке с 1892 г.

[20] Ньянека — один из языков банту.

[21] Муадье (muadie) — тип, субъект; популярное в Анголе словечко, заимствованное из кимбунду.

[22] Камилу Каштелу Бранку (1825–1890) — португальский писатель.

[23] Трансвеститы (англ.).

[24] Жагунсо (порт, jagungo — наемник, бандит) — так называли в Бразилии людей, нанимаемых землевладельцами для охраны своей территории. Их нанимали также политики — для охраны и силового решения спорных вопросов.

[25] Фунжи — ангольское блюдо из кукурузной или маниоковой муки.

[26] Во времена Салазара Португалию называли «страной фаду, Фатимы и футбола». Фаду (порт. Fado — фатум, рок) — песенный жанр, как правило, меланхолического характера. Фатима — место явления Девы Марии, место паломничества.

[27] Сапатисты борются за демократические преобразования в мексиканском обществе; требуют конституционного закрепления прав коренных народов Мексики.

[28] Имя Евлалий в переводе с греческого означает «складно говорящий».

[29] «Совершенным принцем» называли португальского короля Жуана II (1455–1495), который во многом соответствовал идеалу правителя, описанному Макиавелли в трактате «Государь». Во время его правления обследовали большую часть земель Западной Африки и открыли мыс Доброй Надежды.

[30] Джон Максвелл Кутзее (р. 1940) — южноафриканский писатель, лауреат Нобелевской премии (2003).

[31] Oi! — распространенное приветствие в Бразилии.

[32] Давид Ливингстон (1813–1873) — английский исследователь Африки.

[33] Теория Стэнли Милгрэма также известна как «правило шести рукопожатий».

[34] Салвадор Коррейя де Са и Беневидеш (1602–1680) — португальский военачальник и политик; в 1637–1643 гг. был губернатором Рио-де-Жанейро, в 1647–1652 гг. — губернатором Анголы.

[35] Мутуйа-Кевала — герой национально-освободительной борьбы ангольцев, руководитель восстания в Байлундо (1902).

[36] Нгола Килуанжи (ум. в 1617) — правитель государства Ндонго (Ангола) в момент прибытия португальцев. В союзе с соседними государствами проводил политику сопротивления португальцам.

[37] Жинга Мбанди Нгола (1582–1663) — правительница государства Ндонго, дочь Нгола Килуанжи. Проводила политику, направленную против господства португальцев.

[38] Эштасиу де Са (1520–1567) — португальский военачальник и администратор. В 1564 г. командовал эскадрой, отвоевавшей у французов острова в бухте Рио-де-Жанейро. В ходе экспедиции основал город Сан-Себастьянду-Рио-де-Жанейро (впоследствии Рио-де-Жанейро).

[39] Афонсу I Энрикеш (1109–1185) — первый король Португалии.

[40] Овуш-молеш (порт. ovos moles — мягкие яйца) — сладкая масса, приготавливаемая из сахара, воды, желтков и рисовой муки; традиционный десерт района Авейру (город в Португалии). Город Ильяву располагается в 5 км от Авейру.

[41] Казуарины — вечнозеленые кустарники или деревья.

[42] Рикарду Рейш — один из наиболее известных гетеронимов, альтер эго крупнейшего португальского поэта Фернанду Пессоа (1888–1935).

[43] Антониу де Оливейра Салазар (1889–1970) — португальский диктатор.

[44] «Полковник Тапиока» — сеть магазинов одежды для отдыха в тропических странах.

[45] Bufo alvarius — латинское название колорадской жабы.

[46] Термином «антиклимакс» в риторике обозначается снижение эмоциональной содержательности и насыщенности; здесь: разрядка.

[47] Концлагерь для политических заключенных был организован в поселке Таррафал в 1936 г., закрыт в 1954 г. В 1961 г. он был вновь открыт — для заключенных из португальских колоний.

[48] Кота — обращение, заимствованное из кимбунду, можно перевести как «уважаемый».

[49] Героями Шавеша называют в Португалии республиканцев, давших отпор монархистам 8 июля 1912 года в местечке Шавеш.

[50] Дэвид Хокни (р. 1937) — английский художник, график, сценограф и фотограф, заметный представитель поп-арта.

[51] Волнистый астрильд.

[52] Мухоловка.

[53] Красноухий астрильд.

[54] Певчая ангольская птица.

[55] Центральная площадь Лиссабона, названная так в честь участников заговора 1 декабря 1640 года, который привел к реставрации португальской монархии.

[56] «Счастье лишено грандиозных эффектов» — цитата из антиутопии «О дивный новый мир» (1932) Олдоса Хаксли (1894–1963).

Содержание