© Ринат Валиулин, перевод, 2018

© “Фантом Пресс”, оформление, издание, 2018

* * *

 

Подобно португальцу Фернандо Пессоа и аргентинцу Хорхе Луису Борхесу португало-ангольский писатель Жузе́́ Эдуарду Агуалуза – непревзойденный мастер литературных трюков, он буквально ослепляет своим воображением… Агуалуза жонглирует жанрами, мгновенно переходя от шпионского романа к назидательному роману, от детектива к магическому реализму, но главное в его книге – персонажи, в которые он вложил все свое сердце, и потому рассказанная им история проникает в читателя очень глубоко, заставляя нас пересмотреть нашу способность к сопереживанию.

Minneapolis Star Tribune

Рассказчик-виртуоз. Сладостно-горькое искупление, к которому движутся все его персонажи, настолько подлинное, что нет никакого сомнения – они заслужили его.

Washington Independent Review of Books

История бросает вызов нашим сложившимся представлениям о том, что между “героем” и “злодеем” всегда есть черта, которую ни один из них переступить не может. Роман делает то, что и должна делать настоящая литература, – пленяет и начисто лишает способности вырваться из этого плена.

Words Without Borders

Каждая страница фонтанирует воображением.

The Irish Independent

Легкость и непринужденность Луи де Верньера и острая прозорливость Дж. М. Кутзее… Проза Агуалузы – наслаждение от первого до последнего слова. Он распахивает для нас мир португальской Африки. И это завораживает.

The Scotsman

Гениальный, напряженный и остроумный роман.

The Times Literary Supplement

Странно, завораживающе, обаятельно.

Guardian

Произведение беспощадной оригинальности.

The Independent

Один из самых мощных и красивых аргументов против стереотипного представления об Африке.

El País

В романе Жузе́ Эдуарду Агуалузы действительность и вымысел смешиваются и меняются местами.

Folha de Sāo Paulo

Мир забывает о героине романа так же, как она постепенно забывает о мире.

Rádio TSF

Автор пережил психологический опыт своей героини. Когда он работал журналистом, у него были политические разногласия с ангольским режимом: “Мне поступали угрозы убийства, и я опасался выходить из дома. Именно тогда мне впервые подумалось о том, как я смогу выжить, запершись у себя на этаже”. Персонажи Агуалузы настолько яркие, что не требуют долгих описаний. Некоторые главы романа занимают не более страницы. Агуалуза хорошо знаком с действительностью трех стран на трех континентах, где он попеременно проживает, – Португалии, Анголы и Бразилии, – и все три страны оказали заметное влияние на его творчество.

El País

Агуалуза – первый португалоязычный автор, завоевавший одну из самых престижных мировых литературных премий, Internationa Dublin Literary Award. Жюри премии особо выделяет умение автора внушить своим читателям “понимание и надежду”, оперируя ангольскими реалиями, которые в его интерпретации приобретают глобальный характер.

Público

 

От переводчика

Жузе́́ Эдуарду Агуалуза из тех белых европейцев, что родились в бывшей португальской колонии, он называет себя ангольцем и ангольским писателем. Несмотря на то что он вырос и получил образование в Португалии, действие почти всех его книг разворачивается на африканской земле с ее географической, социокультурной и языковой спецификой. Его литературный стиль отличают лаконичность, необычайная выразительность слов, фраз и ритмики, виртуозное владение диалектизмами. Жузе́́ Эдуарду родился в 1960 году, когда Анголе еще полтора десятилетия предстояло оставаться зависимой от метрополии. Волею судьбы Агуалуза стал наследником сформировавшегося к тому времени класса местной интеллигенции, подчинившей свои таланты, в том числе и писательский, освобождению страны от колониализма.

С провозглашением независимости проблем в новом государстве стало только больше. Главная – затяжная гражданская война, убившая множество мирных людей; разруха, вызвавшая всплеск неграмотности; поляризация общества; преследование инакомыслящих; рост агрессии и недоверия; зарождение партийной номенклатуры, а в дальнейшем – появление “новых ангольцев”, довольно быстро отказавшихся от эфемерных коммунистических идеалов и пустопорожних рассуждений о равенстве и справедливости.

“Всеобщая теория забвения” охватывает продолжительный, в три десятилетия, период новейшей истории Анголы, погруженный автором в контекст собственных образов, фантазий, иллюзий и идеалистических заблуждений. Пожалуй, именно это сложное сочетание помогает читателю особенно остро прочувствовать и понять поступки героев – и, прежде всего, героини книги, отгородившей себя кирпичной стеной от свалившейся на нее в одночасье новой эпохи. В страхе перед непонятным новым миром, не готовая стать его частью, она предпочитает изоляцию.

Невероятно пестрое многообразие персонажей “Теории” сравнивают с персонажами и характерами старшего современника и учителя Агуалузы – Жоржи Амаду. С творчеством этого бразильского писателя и живущими в его книгах обитателями штата Баи́а он познакомился еще в детстве, влюбившись в них раз и навсегда. “Вселенная творчества Жоржи Амаду для меня никогда не была чужой. Окунаясь в нее, я чувствовал себя будто во дворе собственного дома”, – признается Агуалуза.

Баи́а не зря считается “самым африканским” из всех штатов Бразилии. Здесь это ощущается буквально во всем – например, в том, как люди непринужденно, радостно и беззаботно танцуют на улицах; черная культура привезенных в Бразилию несколько столетий назад африканских рабов органично срослась тут с европейской культурой и традициями, замешанными, плюс ко всему, и на общем для обеих стран языке. И это еще одно обстоятельство, которое роднит двух писателей. Хотя с параллелями, пожалуй, хватит.

Жузе́́ Эдуарду Агуалуза – писатель своеобразный и ни на кого не похожий. Его книги, которых сегодня более двух десятков, переведены на 25 языков. Главная мечта писателя – построить в стране столько библиотек, чтобы они были доступны каждому жителю. Он уверен, что литература объединяет людей, перекидывает между ними мосты, побуждает к дискуссии. Авторитарные правители, по мнению Агуалузы, чужды литературе с ее образами и идеями, иначе они не стали бы тем, кем стали. Там, где заканчиваются споры, рано или поздно начинается диктатура – так считает писатель, бывший непримиримым противником недавно оставившего свой пост экс-президента Анголы душ-Сантуша, бессменно правившего страной 38 лет.

“Всеобщая теория забвения” – книга о живущем в нас прошлом, которое нельзя изменить. Однако – уверен автор – со временем меняется то, как мы его для себя объясняем. И это в значительной степени позволяет нам сделать именно художественная литература.

 

Предисловие

Лудовика Фернандеш Ману умерла в Луанде, в клинике Саграда Эшперанса, ночью 5 октября 2010 года. Ей было восемьдесят пять лет. Сабалу Эштеван Капитангу передал мне копии десяти тетрадей, в которых Луду вела дневник на протяжении первых из двадцати восьми лет своего добровольного заточения. Кроме этого, я получил доступ к записям, появившимся уже после ее освобождения, а также к множеству фотографий, отснятых художником Сакраменту Нету (Сакру). На этих фото – тексты и рисунки Луду, сделанные углем на стенах ее квартиры. Дневники и стихи Луду помогли мне воссоздать драму, которую ей пришлось пережить, и, как мне кажется, лучше понять ее. В этой книге я привожу многие из перечисленных свидетельств. Однако то, что вам предстоит прочитать, является художественным вымыслом – чистой воды.

 

Наше небо – это ваша земля

Лудовика никогда не любила находиться под открытым небом. С самого детства незащищенные пространства внушали ей ужас. Выходя из дома, она чувствовала себя хрупкой и уязвимой, словно черепаха, с которой содрали панцирь. Будучи еще маленькой, шести-семи лет от роду, она отказывалась ходить в школу, не спрятавшись под спасительным зонтом – большим, черного цвета – независимо от погоды. Убедить ее этого не делать не могли ни советы родителей, ни злые насмешки других детей. С годами это почти прошло. Но только до тех пор, пока не случилось то, что она позже привыкла называть Происшествие. После этого Луду стала смотреть на свой изначальный страх как на предчувствие того, что с ней потом произойдет.

После смерти родителей Лудовика перебралась в дом сестры. Покидала она его довольно редко. Ей удавалось зарабатывать небольшие деньги, давая уроки португальской грамматики ленивым подросткам. Помимо этого она читала, вышивала, играла на пианино, смотрела телевизор, готовила еду. Вечерами Луду часто подходила к окну и вглядывалась в темноту – будто человек, склонившийся над бездной.

Одетт раздраженно качала головой:

– Что с тобой, Луду? Боишься упасть вниз к звездам?

Одетт преподавала английский и немецкий в лицее. Луду она очень любила и старалась надолго не уезжать из дома, даже в праздники и выходные, чтобы не оставлять ее одну. Некоторые друзья поощряли такую жертвенность, другие, наоборот, осуждали за потакание причудам сестры. Лудовика же не могла и представить себе, как бы она жила в одиночку. Хотя, конечно, ее расстраивало, что для Одетт она отчасти обуза. Луду представляла себя с сестрой сиамскими близнецами, соединенными пуповиной: один из близнецов парализован и еле жив, а второй, Одетт, обречен всюду таскать сестру за собой.

Луду и обрадовалась очень, и сильно испугалась, когда Одетт влюбилась в горного инженера. Его звали Орланду. Вдовец, без детей. Они познакомились, когда тот приехал в Авейру по своему довольно запутанному наследственному делу. По рождению Орланду был ангольцем, из Катете. Последнее время он жил между столичной Луандой и Дунду, небольшим городком, в котором заправляла алмазодобывающая компания, где он работал. Через две недели после их встречи в кондитерском магазине Орланду предложил Одетт выйти за него замуж. Заранее предполагая причину отказа и желая его избежать, он заявил, что Луду будет жить вместе с ними. Через месяц все трое уже обосновались в огромной квартире на последнем этаже одного из самых роскошных жилых зданий Луанды, объекта зависти горожан, прозванного в народе “Домом мечты”.

Переезд для Луду оказался непростым. Она переборщила с успокоительным, поэтому у нее постоянно кружилась голова, она то и дело жаловалась и капризничала. Весь полет Луду проспала, а на следующее утро началась обычная жизнь, почти столь же рутинная, как и прежде. У инженера имелась приличная библиотека из нескольких тысяч книг на португальском, французском, испанском, английском и немецком. Там была почти вся классика мировой литературы. Лудовика могла больше читать, хотя времени на это теперь было меньше, поскольку она сама настояла на том, чтобы рассчитать двух служанок с кухаркой, и взяла на себя все домашние хлопоты.

Как-то днем инженер вернулся домой, бережно держа в руках картонную коробку, которую он вручил свояченице:

– Это вам, Лудовика, чтобы скучно не было. А то вы часто остаетесь одна.

Луду раскрыла коробку Оттуда испуганными глазами на нее смотрел белый щенок, совсем еще крошечный.

– Мальчик. Немецкая овчарка, – пояснил Орланду. – Они очень быстро растут. Это альбинос, достаточная редкость, ему не стоит долго быть на солнце. Как вы его назовете?

Не колеблясь ни секунды, Луду ответила:

– Призрак!

– Призрак?

– Да, он ведь как призрак. Весь такой белый.

Орланду пожал костлявыми плечами:

– Хорошо. Пусть будет Призрак.

Из гостиной их квартиры можно было попасть на террасу – по спирали изящной, хотя и несколько старомодной винтовой лестницы из кованого железа. С террасы открывался вид на значительную часть города, на залив, Остров и похожую на гигантское ожерелье череду пляжей с кружевом морских волн. Орланду обустроил на террасе сад. Навес, обвитый бутенвиллеями, отбрасывал сиреневую тень на вымощенный необожженным кирпичом пол. Чуть в стороне, в углу, росли гранатник и несколько банановых деревьев. Гостей это удивляло:

– Бананы, Орланду? У тебя тут сад или целая плантация?

Эти замечания раздражали инженера. Бананы он посадил в память о саде своего детства – окруженного стеной из такого же кирпича, – где он любил играть. Будь его воля, Орланду посадил бы тут еще и манговое дерево, и мушмулу, и папайю – да побольше. Возвращаясь из конторы, он усаживался в саду со стаканом виски, зажав в зубах черную сигару и наблюдая, как сумерки поглощают город. Призрак обычно составлял ему компанию – терраса щенку тоже нравилась. Луду же, наоборот, отказывалась туда подниматься. А в первые месяцы жизни на новом месте она вообще боялась близко подходить к окнам. “Африканское небо гораздо больше нашего. Оно может нас раздавить”, – объясняла она сестре.

Однажды солнечным апрельским утром Одетт пришла из лицея домой пообедать. Она пребывала в возбуждении и тревоге: в метрополии произошла какая-то заваруха. Орланду, находившийся в тот день в Дунду, вернулся только к вечеру. Они с Одетт сразу же ушли к себе в комнату и закрылись там. Луду слышала, как они спорят. Одетт хотела покинуть Анголу как можно скорее: “Террористы, дорогой, террористы!..”– “Террористы? Не смей произносить это слово в моем доме! – Орланду никогда не кричал. И сейчас он говорил шепотом, но резко и с нажимом; голоса собеседников скреблись ножами в сдавленных глотках. – Эти самые террористы сражались за свободу моей страны. Я анголец. Никуда я не поеду”.

Последующие дни выдались довольно бурными. Демонстрации, забастовки, митинги. Луду плотно закрывала оконные рамы, чтобы не дать квартире наполниться раскатистым смехом уличной толпы, периодически сотрясавшим воздух, будто залпы салюта. Орланду был сыном торговца из португальской провинции Минью, обосновавшегося в Катете еще в начале века, и уроженки Луанды, полукровки, умершей при родах. Он почти не поддерживал связей с родственниками, и вот один из них вдруг объявился. До возвращения в Луанду кузен Виторину Гавиан пять месяцев жил в Париже – пьянствовал, крутил романы, плел интриги, писал стихи на салфетках в бистро, куда заходили бежавшие во Францию португальцы и африканцы из колоний, – и каким-то образом заработал себе авторитет эдакого романтика революции. Гавиан появился в доме Орланду, словно ураган, нарушив строгий порядок книг на книжных полках, бокалов в буфете и внеся нервозность в поведение Призрака. Щенок повсюду следовал за Виторину, соблюдая при этом безопасную дистанцию, лаял и рычал на него.

– Товарищи хотят с тобой поговорить, слышишь? – громогласно заявлял Виторину, хлопая Орланду по плечу. – Мы сейчас думаем о переходном правительстве, и нам нужны хорошие кадры. Ты как раз кадр хороший.

– Может быть, и так, – соглашался Орланду. – Хотя кадры-то у вас есть. Вот с их расстановкой пока не все в порядке.

Он сомневался. “Да, – бормотал Орланду себе под нос, – страна, конечно же, может рассчитывать на накопленный мною опыт”. Но все-таки его беспокоили некоторые уж совсем экстремистские настроения в Движении. Он понимал, что общество устало от несправедливости, однако коммунисты, угрожавшие все национализировать, его пугали. Экспроприировать частную собственность, выслать из страны белых, выбить зубы мелкой буржуазии, – Орланду очень гордился своей идеальной улыбкой и вовсе не хотел носить вставную челюсть. Кузен посмеивался, объяснял излишнюю образность таких речевых оборотов всеобщей эйфорией. Говоря это, он нахваливал виски, не забывая периодически пополнять свой стакан. С шарообразной, а-ля Джимми Хендрикс, копной кудрявых волос, в вечно распахнутой на потной груди цветастой рубахе, двоюродный братец Орланду внушал сестрам нескрываемый страх.

– Он говорит, как черный, – жаловалась Одетт. – И каждый раз после него в доме такая вонь, что не продохнуть.

В такие моменты Орланду впадал в ярость и покидал дом, громко хлопая дверью. К концу дня он возвращался – мрачный, шипами наружу, словно колючка. Приходил обычно, когда уже совсем было темно. От него сильно пахло алкоголем и табаком. Спотыкаясь, он цеплялся за мебель и горячим шепотом проклинал “эту чертову жизнь”. В компании Призрака он поднимался на террасу с пачкой сигарет, бутылкой виски и сидел там весь вечер.

После первых выстрелов под окнами начался массовый исход португальцев, устраивавших по этому поводу грандиозные отвальные. Колонисты танцевали, празднуя скорый отъезд, а на улицах в это же самое время гибли молодые ангольцы с революционными флагами в руках. Рита, жившая в квартире по соседству, решила переехать из Луанды в Рио-де-Жанейро. В ночь перед отъездом она собрала у себя две сотни друзей. Праздник затих лишь к рассвету.

– Все, что не допьем, оставим вам, – сказала она, показав Орланду кладовку с громоздящимися друг на дружку коробками отборных португальских вин. – Выпейте все. Главное, чтобы не осталось ни одной бутылки и коммунистам нечем было праздновать.

Через три месяца высотка почти опустела. А Луду голову сломала, пытаясь пристроить в квартире бесчисленные коробки с вином, ящики с пивом, консервы, ветчину, вяленую треску, килограммы соли, сахара и муки и нескончаемое количество всяких чистящих и гигиенических средств. Один друг, коллекционер спортивных авто, оставил Орланду в подарок “Шевроле-Корвет” и “Альфа Ромео GTA”, другой – ключи от собственной квартиры.

– Мне всегда не везло, – жаловался Орланду сестрам, и было непонятно, шутит он или говорит всерьез. – Вот и сейчас, только я начал коллекционировать автомобили и квартиры, как – на тебе! – приходят коммунисты и хотят все это отобрать.

Стоило Луду включить радио, как дом тут же наполнялся звуками революции. Все эти бурные события случились благодаря народной власти, – повторял популярный в те дни певец. Эй, дружище, – пел другой, – полюби своего брата, не смотри на цвет его кожи, он такой же анголец, как и ты. Единый народ Анголы добьется независимости! Некоторые мелодии плохо стыковались со словами. Казалось, их тексты украдены из других песен, возможно, грустных баллад, которые пелись совсем в иные времена и все еще светились их давним светом. Выглядывая в окно через прикрытую занавеску, Луду видела внизу грузовики с людьми. Одни из них размахивали флагами, другие держали в руках транспаранты с лозунгами:

За полную независимость!

Покончим с пятью веками колониализма и угнетения!

Хотим Будущего!

Теснящиеся в конце каждого такого призыва восклицательные знаки сливались в ее глазах с ката́нами, длинными тесаками с широким лезвием для рубки тростника, которыми размахивали манифестанты, иногда даже двумя – в каждой руке. Они бряцали своими ножами, что-то угрюмо выкрикивая. Катаны были нарисованы и на флагах, и транспарантах.

Однажды ночью Луду приснилось, будто бы под улицами города, под престижными особняками прибрежных районов ангольской столицы выстроена нескончаемая сеть тоннелей. Сквозь их своды деревья прорастают вниз своими хаотично свисающими корнями, а еще ниже, в глубоком подземелье, погруженные в грязь и темноту, обитают тысячи людей, которые кормятся тем, что колониальная буржуазия спускает в канализацию. Лудовика шла сквозь толпу. Люди размахивали катанами, стучали ими друг о друга, а тоннели эхом распространяли эти звуки дальше. Один из мужчин отделился от остальных. Он вплотную подошел к Луду, приклеился своим грязным лицом к ее лицу, улыбнулся и, дыша ей прямо в ухо, низким и мягким голосом произнес: “Наше небо – это ваша земля”.

 

Колыбельная для маленькой смерти

Одетт настаивала на том, чтобы они уехали из Анголы. Ее муж шипел в ответ всякие грубости: что они с сестрой могут ехать, что только колонисты должны уезжать, что они здесь никому не нужны, что эта эпоха закончилась и начинается новое время. И теперь, будет ли завтра солнце или пойдет ливень, озарится ли земля светом, разразится ли буря, – ничто здесь уже не обернется для португальцев ни их светлым будущим, ни ураганом возмездия.

Орланду все больше распалялся. Он мог часами перечислять жене совершенные в отношении африканцев преступления, допущенные просчеты, проявления несправедливости и хамства – до тех пор, пока она, не в силах больше это выносить, вся в слезах не закрывалась в гостевой спальне. Тем удивительнее было то, что произошло однажды вечером, за пару дней до объявления Независимости, когда он вернулся домой и заявил, что на следующей неделе они уже будут в Лиссабоне. Одетт широко раскрыла глаза:

– Почему?

Орланду тяжело опустился в кресло в гостиной. Содрал с себя галстук, расстегнул рубашку и потом сделал то, чего странным образом никогда до этого не делал, – снял туфли и вытянул ноги, положив их на низенький столик перед собой.

– Потому что мы можем. Теперь мы можем уехать.

Следующим вечером они отправились на очередную отвальную. Луду ждала их за чтением, потом за вязанием до двух часов ночи. Спать она легла очень обеспокоенной и спала плохо. Проснувшись в шесть утра, накинула халат, вышла из своей комнаты и окликнула сестру. Никто ей не ответил. Луду поняла, что случилось что-то страшное. Прежде чем приступить к поискам телефонной книжки, она подождала еще час. Потом позвонила Нунешам, супружеской паре, которые и организовали вечеринку прошлым вечером. Ответил кто-то из прислуги: хозяева всей семьей отбыли в аэропорт. Сеньор инженер с супругой были на вечере, да, но недолго. Он был в очень хорошем настроении, как никогда.

Луду поблагодарила, положила трубку и снова открыла записную книжку. В ней Одетт вычеркивала красными чернилами имена друзей, которые уехали из Луанды. Остались немногие. На звонок ответили трое, и никто не смог ей ничего сказать. Один, преподаватель математики в Лицее Салвадор Куррейя, пообещал позвонить знакомому полицейскому и связаться с ней, как только получит какую-либо информацию.

Прошло несколько часов. На улице начали стрелять. Сначала доносились отдельные выстрелы, потом – активный обмен очередями из нескольких автоматов. Зазвонил телефон. Мужчина, голос которого показался ей молодым, с лиссабонским акцентом вежливо спросил, может ли он поговорить с сестрой госпожи Одетт.

– А что случилось?

– Спокойно, сеньора, нам просто нужна кукуруза.

– Кукуруза?!

– Вы все прекрасно понимаете. Верните нам камни, и, я даю честное слово, мы оставим вас в покое. С вами ничего не случится. Ни с вами, ни с вашей сестрой. Если хотите, можете улететь в метрополию ближайшим рейсом.

– Что вы сделали с Одетт и моим зятем?

– Старик повел себя безответственно. Некоторые путают глупость с храбростью. Я офицер португальской армии и не люблю, когда меня пытаются обмануть.

– Что вы с ним сделали? Что вы сделали с моей сестрой?

– У нас не так много времени. И все может закончиться или хорошо, или плохо.

– Клянусь, я не знаю, о чем вы говорите, не знаю…

– Вы же хотите вновь увидеть сестру? Тогда сидите тихо дома и не пытайтесь кого-либо предупредить. Как только снаружи все немного уляжется, мы подъедем к вам за камешками. Передадите нам посылку, и мы освободим госпожу Одетт. – Он отключился.

Стемнело. Небо рассекали полосы очередей трассирующих пуль, от взрывов дрожали стекла. Призрак, забившись куда-то под диван, тихо скулил. У Луду кружилась голова, силы будто оставили ее. Она поспешила в ванную комнату, где ее вырвало. Дрожа всем телом, обессиленная Луду опустилась на пол. Затем, едва придя в себя, она вскочила и направилась в кабинет Орланду, куда прежде заходила не чаще раза в неделю – подмести пол и вытереть пыль. Инженер очень гордился своим письменным столом, величественным и изящным, купленным у одного португальца-антиквара. Луду попыталась открыть верхний ящик, но он оказался заперт. Она сходила за молотком и попросту разбила ящик тремя отчаянными ударами. Сверху лежал порнографический журнал. Брезгливо отложив его в сторону, Луду увидела пачку купюр и пистолет. Взяв оружие обеими руками, Лудовика ощутила, насколько оно тяжелое. Она погладила пистолет, подумав, что именно этим инструментом, весомым, мрачным, почти живым созданием, люди и убивают друг друга.

Луду перевернула вверх дном всю квартиру, но так ничего и не нашла. Наконец она рухнула на диван в гостиной и заснула. Проснулась она внезапно – от того, что Призрак, рыча, тянул ее за край юбки. Дувший со стороны океана ветерок лениво приподнимал тонкие кружевные занавески. В небесной пустоте плавали звезды, тишина лишь усугубляла темноту ночи. Из коридора слышался шелест чьих-то голосов. Босая, она подкралась к входной двери и посмотрела в глазок. Рядом с лифтами трое мужчин приглушенно о чем-то спорили. Один из них, державший в руке фомку, указал ею на дверь, фактически – на стоявшую прямо за ней Луду:

– Там собака, точно. Я слышал лай собаки.

– Ты чего, Мингиту?! – возразил ему другой, худощавый, невысокого роста тип в чересчур просторной и длинной военной куртке. – Нет там никого, колоны все уже смотались. Давай ломай эту хрень.

Мингиту подался вперед. Луду, наоборот, отпрянула назад. Услышав удар, она машинально ответила на него, стукнув по деревянной двери. Сердце ее отчаянно заколотилось. В коридоре затихли, потом кто-то крикнул:

– Кто там?

– Уходите отсюда.

С той стороны засмеялись, после чего тот же голос продолжил:

– А, одна еще осталась! Что, мамаша, забыли про тебя?

– Уходите отсюда, пожалуйста.

– Мамаш, давай лучше открывай. Мы пришли за своим. Вы грабили нас пятьсот лет, а теперь мы здесь, чтобы забрать свое.

– У меня оружие. Никто сюда не войдет.

– Сеньора, только спокойно. Ты нам даешь камни, немного деньжат, и мы тут же убираемся отсюда. У нас тоже у каждого мать есть.

– Нет, я вам не открою.

– Окей. Мингиту, давай ломай.

Луду кинулась в кабинет Орланду, схватила пистолет, вернулась, навела ствол на дверь и нажала на спусковой крючок. Она помнила момент выстрела все следующие тридцать пять лет: резкий грохот, дернувшийся вверх пистолет и короткая боль в запястье. Как бы сложилась ее жизнь дальше, если бы не то, что произошло в это мгновение?

– Ой, кровь. Мам, ты же убила меня!

– Тринита, дружище, ты ранен?

– Валите, валите отсюда…

На улице, где-то совсем рядом, тоже стреляли. Выстрелы всегда притягивают друг друга. Стоит кому-то запустить в небо пулю, как тут же компанию ей составляют десятки других. В стране, где идет война, для такой реакции достаточно единственного хлопка глушителя неисправной машины, запущенного фейерверка – всего чего угодно.

Луду подошла к двери. Она увидела отверстие, проделанное пулей, прислонилась к нему ухом и услышала тяжелое дыхание раненого:

– Ma, воды! Помоги мне…

– Я не могу. Не могу.

– Сеньора, пожалуйста. Я умираю.

Дрожа всем телом и не выпуская из рук пистолет, женщина открыла дверь. Грабитель сидел на полу, прислонившись к стене. Если бы не густая черная борода, Луду сочла бы его ребенком – мокрое от пота детское лицо и большие глаза, беззлобно смотревшие на нее.

– Вот не повезло, не повезло, не видать мне теперь Независимости!

– Простите, я не хотела.

– Воды. Хочется пить, буэ!

Луду испуганно посмотрела в коридор.

– Давайте сюда. Я не могу вас так оставить.

Охая от боли, парень ползком перебрался в квартиру, а его силуэт ночной тенью сохранился отпечатанным на стене и на полу лестничной площадки. Одна тень отделилась от другой. Наступив босыми ногами на ту, что осталась в коридоре, Луду едва не упала.

– Боже!

– Прости, ба, я тебе весь дом запачкал.

Луду закрыла дверь, заперла замок. Затем бросилась на кухню, налила стакан воды из холодильника и вернулась в прихожую. Парень жадно выпил.

– Вот бы еще такой же стакан свежего воздуха!

– Надо вызвать врача.

– Не обязательно, ба. Меня так и так убили. Спой мне лучше песню.

– Что?

– Спой мне песню, мягкую, как пух.

Вспомнив, как отец, чтобы она поскорей заснула, пел ей бразильские романсы, Луду положила пистолет на деревянный пол, опустилась на колени, обхватила руками маленькие ладошки грабителя, приблизилась губами к его уху и запела.

Она пела долго, пока дом не разбудили первые лучи солнца. Потом она набралась храбрости, без особых усилий подняла мертвое тело и донесла его до террасы. Найдя лопату, на одном из газонов между двумя кустами желтых роз она выкопала неширокую яму.

Несколько месяцев назад Орланду начал строить на террасе маленький бассейн. Война приостановила строительство. Рабочие оставили мешки с цементом, песок и кирпичи – все это было сложено вдоль стены. Луду перетащила часть материалов с террасы вниз, открыла дверь на лестничную площадку, вышла и принялась возводить стену, изолируя квартиру от остальной части здания. Она трудилась все утро, а потом и весь день. И лишь когда стена была достроена и цемент разглажен, Луду вдруг ощутила, как ей хочется пить и есть. Она прошла на кухню, разогрела суп, села за стол и не спеша поела. Оставшийся от обеда кусок курицы она отдала Призраку:

– Теперь мы с тобой одни, ты и я.

Пес съел угощение и принялся лизать ей руки.

Кровь за входной дверью запеклась темным пятном. От него в кухню вели следы босых ног. Призрак принялся было вылизывать их, но Луду оттащила его в сторону. Налила в ведро воды, взяла щетку, хозяйственное мыло и выскоблила пол. Выходя из ванной, после горячего душа, Луду услышала, что звонит телефон, подошла к нему и сняла трубку:

– Все оказалось чуть сложнее. Вчера мы не могли зайти за вещами. Скоро будем.

Луду положила трубку, ничего не ответив. Телефон зазвонил снова, потом на короткое время затих, но как только она повернулась, чтобы уйти, он заверещал вновь, нервно и требовательно. С кухни примчался Призрак и стал носиться вокруг аппарата. Он яростно взлаивал при каждом новом звонке, а затем запрыгнул на столик, на котором стоял телефон, и смахнул его лапой. Аппарат с грохотом ударился об пол. Луду подняла черную коробку и встряхнула ее. Внутри явно что-то отвалилось. Она улыбнулась псу:

– Спасибо, Призрак. Теперь он нас не будет беспокоить.

За окном, в сотрясаемой конвульсиями ночи то и дело раздавались взрывы – пиротехнические ракеты и фейерверки прорезали темноту. Машины сигналили. Выглянув в окно, Луду увидела на улице толпу. В безудержной и отчаянной эйфории люди заполонили город. Лудовика закрылась в спальне и легла на кровать, уткнувшись лицом в подушку. Она постаралась представить себе, что находится далеко-далеко отсюда, в тиши и покое их старого дома в Авейру, смотрит по телевизору какое-нибудь давнее кино и попивает чай с хрустящими поджаренными хлебцами. Но воображение ей отказывало.

 

Солдаты неудачи

Эти двое делали все, чтобы скрыть свое нервозное состояние. Они были небриты, с отросшими и нечесаными волосами. Оба облачены в яркие цветастые рубахи, брюки-клеш и высокие армейские ботинки. Младший, Бенжамин, сидевший за рулем, все время громко свистел. Жеремиаш по прозвищу Палач сидел рядом, пожевывая сигару. Мимо них проехали несколько авто с поднятым верхом, перевозившие солдат. Мальчишки, сонные, помахали им из машин, показывая двумя пальцами викторию. Они ответили тем же.

– Кубинцы, – проворчал Жеремиаш. – Чертовы коммунисты.

Они припарковались около “Дома мечты”. У входа в здание их остановил какой-то бродяга:

– Доброе утро, товарищи.

– Тебе чего надо-то, а? – заорал на него Жеремиаш. – Собираешься просить деньги у белых? Кончились те времена. В независимой Анголе, в “надежном окопе революции в Африке”, попрошайкам места нет. Им, попрошайкам, нынче головы отрубают.

Жеремиаш оттолкнул бродягу прочь и зашел в подъезд. Бенжамин проследовал за ним. Мужчины вызвали лифт и поднялись на одиннадцатый этаж. Выйдя, они остановились как вкопанные перед недавно возведенной стеной:

– Какого черта?! Эта страна определенно сошла с ума.

– Это точно здесь? Ты уверен?

– Уверен? Я? – Жеремиаш усмехнулся и показал на дверь напротив: – Здесь, на одиннадцатом, в “Е” жила Ритуля. Лучшие ножки Луанды. И самая большая корма. Тебе повезло, что ты с ней не был знаком. Потому что те, кто ее знал, уже не могут смотреть на других баб без чувства горечи и разочарования. Это как солнце Африки. Господи мой Боже, если меня заставят отсюда убраться, куда же я подамся?!

– Понимаю, мой капитан. Так что мы будем делать?

– Найдем кирку и сломаем стену.

Они вернулись к лифту и спустились. Там их поджидал бродяга в компании с пятью вооруженными людьми.

– Вот они, товарищ Монте.

Тот, кого звали Монте, двинулся им навстречу. Он обратился к Жеремиашу громким, уверенным голосом, столь не сочетавшимся с его щуплой фигурой:

– Будьте добры, товарищ, засучите рукав рубашки. Правый. Я хочу увидеть ваше запястье…

– С чего бы это?

– С того, что я вас об этом прошу, с деликатностью парфюмера.

Жеремиаш захохотал. Задрав рукав, он обнажил татуировку: Audaces Fortuna Juvat.

– Вы это хотели увидеть?

– Именно, капитан. Похоже, удача вас подвела. И правда, для того чтобы, будучи двумя белыми людьми, в эти неспокойные дни выйти на улицу в португальских армейских ботинках, надо быть даже чересчур смелым и удачливым.

Монте повернулся к двум вооруженным военным и приказал им связать наемников. Те связали им руки за спиной и затолкали в салон видавшей виды “Тойоты-Короллы”. Один из военных сел на пассажирское сиденье, Монте – за руль. Остальные проследовали за ними на военном джипе. Бенжамин уткнулся лицом в колени, не в силах сдержать слезы. Жеремиаш раздраженно толкнул его в плечо:

– Успокойся. Ты солдат португальской армии.

Монте вмешался:

– Оставьте мальчишку в покое. Не надо было его брать с собой. Вам, проститутке на службе американского империализма, должно быть за это стыдно.

– А кубинцы, они что – не наемники?

– Кубинские товарищи прибыли в Анголу не за деньгами. Они здесь по убеждению.

– Я остался в Анголе по убеждению. Сражаться во благо западной цивилизации, против советского империализма. За то, чтобы Португалия могла увидеть будущее.

– Чушь все это. Не верю. Так же, как вы, как ваша мать тоже не верите. Кстати, какого черта вам понадобилось в доме Риты?

– Вы знаете Риту?!

– Риту Кошта-Рейш? Ритулю? Ноги от зубов. Лучшие в Луанде.

Они оживленно заговорили об анголках. Жеремиаш высоко ценил луандских женщин. Однако, уточнил он, никакая женщина в мире не сравнится с мулатками из Бенгелы. Тогда Монте вспомнил про Рикиту Баулет, представительницу одного из древнейших родов Мосамедиша, которая стала победительницей конкурса “Мисс Португалия” в 1971-м. Жеремиаш сдался. Рикита. Да, он отдал бы жизнь за то, чтобы однажды утром проснуться рядом с этой черноглазой красоткой.

Тем временем мужчина, сидевший рядом с Монте, прервал их разговор:

– Это здесь, командир. Приехали.

Город остался позади. Перед ними возвышалась стена, пересекавшая большой пустырь. Вдали виднелись баобабы, за которыми простирался голубой, без единого пятнышка, горизонт. Они вышли из машины. Монте развязал обоих наемников и выпрямился:

– Капитан Жеремиаш Палач. Как я полагаю, Палач – это прозвище? Вы обвиняетесь в массовых зверствах. Вы пытали и убивали десятки борцов за независимость Анголы. Некоторые наши товарищи желали бы увидеть вас в суде. Я же считаю, что мы не можем тратить время на судебные разбирательства. Народ вас уже приговорил.

Жеремиаш усмехнулся:

– Народ? Чушь собачья. Не верю я в это. И вы в это не верите, и ваша мать не верит. Отпустите нас, и я дам вам полную пригоршню алмазов. Камни что надо. Вы сможете оставить эту страну и начать жизнь в новом месте. У вас будут женщины, каких вы только пожелаете.

– Спасибо. Я не собираюсь уезжать, и единственная женщина, которую я хочу, находится в моем доме. Счастливого пути, и желаю хорошенько поразвлечься там, куда вы отправитесь.

Монте вернулся к машине. Солдаты подтолкнули португальцев к стене и отошли на несколько метров. Один из них вынул из-за пояса пистолет, после чего со спокойным, чуть ли не скучающим видом прицелился и трижды выстрелил.

Жеремиаш Палач лежал на спине. Высоко в небе он видел летящих птиц. На запятнанной кровью, изрешеченной пулями стене красной краской было написано: Пальба продолжается.

 

Субстанция страха

У меня вызывает страх все, что за окном, – ветер, порывами проникающий внутрь, звуки, которые он приносит с собой. Меня пугают комары и целые мириады иных, неизвестных мне насекомых. Для меня здесь все чужое, как для птицы, упавшей в бурную реку. Мне непонятны языки, долетающие до меня с улицы, и те, что приносит в дом радиоприемник; я не понимаю, что они такое говорят, даже когда это похоже на португальскую речь, поскольку их португальский перестал быть моим.

Даже свет мне кажется странным.

Его слишком много.

И некоторые цвета, которых не должно быть на здоровом небе.

Мне гораздо ближе моя собака, чем те люди, что снаружи.

 

После конца

После конца время стало течь медленнее. По крайней мере, Луду именно так это воспринимала. 23 февраля 1976 года она написала в своем первом дневнике:

Сегодня ничего не происходило. Я спала. А во сне видела, что сплю. Вместе со мной спали деревья, животные и огромное количество насекомых. И вот так все мы вместе, хором, словно большая толпа в маленькой комнате, видели этот сон, обмениваясь мыслями, запахами и нежными прикосновениями. Я помнила себя и пауком, ползущим к своей пленнице, и мухой, попавшей в его паутину. Я чувствовала себя цветком, распускающимся на солнце, и ветром, разносящим цветочную пыльцу. Когда я проснулась, я была одна.

Интересно: если мы спим и нам снится, что мы спим, можем ли мы так же, проснувшись, оказаться в другой, не такой мрачной реальности?

Однажды утром Луду открыла кран, но вода из него не потекла. Это ее напугало. Ей впервые пришла в голову мысль, что она может провести долгие годы, оставаясь запертой в квартире. Проверив запасы в кладовке, она убедилась, что недостаток соли, например, ее волновать не должен. Имелся также значительный, на несколько месяцев, запас муки, кроме этого – мешки и мешки с фасолью, пакеты с сахарным песком, коробки с вином и лимонадом, десятки консервных банок с сардинами, тунцом и сосисками.

Вечером того дня полил дождь. Луду достала зонт и поднялась на террасу, натыкаясь по дороге на ведра, тазы и пустые бутылки. Следующим утром, встав пораньше, она вырыла все бугенвиллеи и прочие декоративные растения, набрала горсть лимонных косточек и посеяла их на грядке, где похоронила мальчишку-налетчика. На четырех других клочках земли она посадила остававшиеся у нее картофелины. На одном банановом дереве висела огромная гроздь с плодами. Она сорвала несколько бананов, отнесла на кухню и показала Призраку:

– Видишь? Орланду посадил банановые деревья для красоты. А нам они пригодятся, чтобы спастись от голода. Точнее, пригодятся они мне, поскольку ты вряд ли любишь бананы.

На следующий день вода в кране появилась. Однако потом она стало часто пропадать, так же, как и электричество. А потом все исчезло полностью. В первые недели Луду больше беспокоило отключение света, нежели воды. Ей очень не хватало радио. Она любила слушать международные новости по Би-би-си или по национальному португальскому радио RDP. Иногда она переключалась и на ангольские радиостанции, даже если ее раздражали постоянные выступления о борьбе против колониализма, неоколониализма и сил реакции. Радиоприемник представлял собой великолепный аппарат с деревянным корпусом в стиле ар-деко и клавишами из слоновой кости. С нажатием на одну из клавиш внутри приемника зажигались огни, и он становился похожим на освещенный город. Луду вертела ручку настройки в поисках различных голосов, и до нее доносились обрывки фраз на разных языках – английском, французском или на каком-то непонятном ей языке Африки:

… Israeli commandos rescue airliner hostages at Entebbe…

…Mao Tse-tung est mort…

…Combatants de l’indépendance aujour d’hui victorieux…

…Nzambe azali bolingo mpe atonda na boboto…

Кроме этого, в доме был проигрыватель. Орланду коллекционировал долгоиграющие пластинки с французским шансоном. Жак Брель, Шарль Азнавур, Серж Реджани, Жорж Брассенс, Лео Ферре. Когда океан начинал поглощать дневной свет, Луду слушала Бреля. Город погружался в сон по мере того, как она тщетно пыталась удержать в памяти ускользающие от нее имена. Солнце узким лучом все еще горело, и мало-помалу ночь и время бесцельно растекались в пространстве. Усталое тело, давящая боль в пояснице и ночь, переливавшаяся оттенками синего… Луду представляла себя королевой, веря, что где-то ее непременно ждут так, как и должны ждать королеву. Но не было никого, кто мог бы ждать ее – ни в одном уголке мира. Город засыпал, птицы были, как волны, волны – как птицы, а женщины – как женщины. И ей никак не верилось в то, что они являются будущим для Человека.

Как-то днем до нее донеслось громкое эхо чьих-то радостных голосов. В панике она вскочила с постели, испугавшись, что в дом снова пытаются ворваться. Гостиная соседствовала с квартирой Риты Кошта-Рейш. Луду прижалась ухом к стене: две женщины, мужчина и несколько детей. Мужской голос был громкий, бархатистый и приятный. Они говорили на языке, который, среди прочих, она иногда слышала по радио. Некоторые слова будто выпрыгивали из потока речи, словно разноцветные мячи, и оседали внутри ее головы.

Bolingô. Bisô. Matondi.

По мере того как заселялись новые жильцы, в “Доме мечты” становилось все более оживленно. Это были бывшие обитатели городских  трущоб – муссекай, крестьяне, недавно переехавшие в город, ангольцы, вернувшиеся из соседнего Заира, и собственно заирцы. Никто из них до этого никогда не жил в многоквартирном доме. Однажды на рассвете Луду выглянула в окно и увидела в квартире “А” на десятом этаже женщину, справлявшую малую нужду прямо на веранде. В квартире “D” пяток куриц встречали восход солнца. Тыльная сторона здания выходила окнами на просторный двор, где еще несколько месяцев назад была парковка. Такие же высокие дома по сторонам и впереди образовывали закрытое пространство. Буйно разросшаяся флора укрывала бывшую парковку теперь по всему периметру, а посередине из некоего подобия котлована била струя воды – взлетала вверх и исчезала в горах мусора и глины вдоль стен домов. Когда-то в центре площадки был пруд. Орланду любил вспоминать, как в тридцатые годы он мальчишкой играл с друзьями среди высоко растущей травы. Иногда они натыкались на скелеты крокодилов и бегемотов, черепа львов.

Луду стала свидетелем возрождения пруда. И даже возвращения бегемотов (объективности ради стоит уточнить: всего лишь одного Бегемота). Это произошло много лет спустя. Но до этого мы еще доберемся. В те месяцы, что минули после провозглашения Независимости, Луду с Призраком питались консервированными сардинами, тунцом, а также сосисками и сырокопченой колбасой. Когда банки закончились, они переключились на супы с фасолью и рисом. К тому времени им иногда целыми днями приходилось жить без электричества. На кухне Луду приспособилась разводить небольшой костерок: сначала жгла ящики, ненужную бумагу и сухие ветки бугенвиллей. Потом в ход пошла лишняя мебель. Разобрав перекладины под матрасом двуспальной кровати, Лудовика обнаружила небольшую кожаную сумку. Она открыла ее и ничуть не удивилась, когда из нее высыпались и покатились по полу десятки маленьких камешков. Когда были сожжены кровати и стулья, она стала отдирать от пола паркетные дощечки. Плотное и тяжелое дерево горело медленно и красиво. Поначалу Луду разжигала огонь спичками. Когда они закончились, ей пригодилась лупа, с помощью которой Орланду изучал заграничные марки из своей коллекции. Ей приходилось ждать, когда солнце зальет кухню, что происходило к десяти утра. Естественно, в пасмурные дни готовить еду она не могла.

А потом пришел голод. Долгими, словно месяцы, неделями Луду почти ничего не ела. Призрака она кормила кашей из пшеничной муки. Дни и ночи смешались. Просыпаясь, она видела, как пес со свирепым беспокойством наблюдает за ней. Засыпая, она ощущала его горячее дыхание. На кухне Луду выбрала нож, самый острый и длинный, и стала носить его за поясом, словно саблю. Она и сама несколько раз ловила себя на том, что склоняется над псом, когда тот спал. Несколько раз Луду примерялась ножом к его горлу.

Смеркалось, рассветало, однако все вокруг оставалось прежней пустотой, без начала и конца. В какой-то из этих неопределенных моментов времени Луду услышала донесшийся с террасы громкий шум. Взбежав наверх, она увидела Призрака, пожиравшего голубя. Она рванулась к нему, попыталась вырвать кусок птицы. Пес уперся когтями в пол террасы и оскалил пасть. С его зубов стекала плотная, черная, как ночь, кровь, пасть была облеплена прилипшими перьями и кусками плоти. Луду отступила. В тот момент ей пришла в голову мысль соорудить несколько самых простых ловушек. Это были ящики, перевернутые вверх дном, которые она приподнимала с одной стороны, оперев на палку с привязанной к ней веревкой. Внутри, под этим шатким навесом, она оставляла два-три сверкавших в темноте алмаза.

Присев на корточки и спрятавшись за раскрытым зонтом, Луду прождала более двух часов, прежде чем на террасу прилетел первый голубь. Птица приблизилась к ящику неуверенными, точно у пьяницы, шажками, затем попятилась назад, взмахнула крыльями и исчезла в освещенных солнцем небесах. Чтобы вскоре вернуться. На этот раз голубь обошел ловушку по кругу, недоверчиво коснулся клювом веревки, после чего, привлеченный блеском камней, двинулся вперед в темноту ящика. Луду дернула за веревку. В тот день она поймала еще двух голубей. Приготовив их, она смогла восстановить силы. В следующие месяцы добыча заметно возросла.

Уже давно не было дождя. Грядки Луду поливала тем, что скапливалось в бассейне. Наконец холодная пелена низких облаков – касимбу, как ее называют в Луанде, – разверзлась и вода обрушилась на землю. Вскоре подросла кукуруза, фасоль зацвела и выстрелила стручками. На гранатовом дереве закраснели плоды. Голубей в городском небе становилось все меньше. Последний, что попался в ловушку, был с небольшим кольцом на правой лапке. Луду увидела, что к кольцу прикреплен пластмассовый цилиндрик. Она извлекла из него похожую на лотерейный билет, свернутую трубочкой записку. Сиреневыми чернилами, мелким, но твердым почерком там было написано:

Завтра. Шесть часов, где обычно. Будь очень осторожна. Люблю тебя.

Свернув записку, Лудовика вернула ее на прежнее место. Она колебалась: в животе урчало от голода. Кроме этого, голубь проглотил два или три камня. Осталось всего лишь несколько, некоторые из них были слишком крупными, чтобы служить приманкой. С другой стороны, записка заинтриговала ее. Она вдруг почувствовала себя сильной. Судьба этой пары находилась теперь буквально в ее руках. Крепко сжав эту крылатую судьбу, трепещущую от неподдельного ужаса, Луду бросила ее навстречу огромному небу. В дневнике она тогда написала:

Я думаю о женщине, которая ждет голубя. Она не доверяет почте. А может, уже и нет никакой почты? Не доверяет телефону (или телефонная связь уже не работает?). И не доверяет людям, это уж точно. Человечество никогда не отличалось совершенством. Я вижу, как она держит голубя, не зная, что до этого его, трепещущего в моих руках, держала я. Не знаю, от чего, но эта женщина определенно хочет бежать. От этой страны, которая рушится, от замужества, не дающего ей дышать, от будущего, которое сковывает ее по ногам, как чужая тесная обувь? Подумав, я решила, что надо еще приписать: “Убейте почтальона”. Да, убив голубя, она найдет алмаз и прочтет записку, а не отправит птицу назад в голубятню. В шесть утра она встретится со своим мужчиной, высоким, как я его себе представляю, несуетливым, с чутким сердцем. Готовя побег, этот мужчина охвачен какой-то необъяснимой грустью: сбежав, он станет предателем Родины. Он будет блуждать по свету, находя утешение в любви к женщине, но теперь уже никогда не сможет заснуть, не приложив руку к левой стороне груди. Заметив это, она будет спрашивать: “У тебя что-то болит?” А он лишь покачает головой: “Нет. Все нормально”. Как же ты объяснишь, что у тебя болит потерянное детство?

Выглядывая в окно спальни, она порой могла наблюдать, как долгим субботним утром соседка с десятого этажа из квартиры “А” на веранде толчет кукурузу или варит кашу из маниоки. Позже она видела, как та чистит и готовит на решетке рыбу, а в другой раз – толстые куриные окорочка. Воздух наполнялся терпким и ароматным дымком, обостряя чувство голода. Орланду обожал ангольскую кухню. Луду же, наоборот, всегда отказывалась готовить то, что едят черные. Тогда ей нравилось только приготовленное на углях мясо. Теперь она об этом очень сожалела. Она завела привычку наблюдать за обитающими на веранде курами, которые с первыми лучами утреннего солнца начинали копошиться на полу в поисках пищи. Дождавшись следующего воскресного утра, когда город еще спал, она свесилась из окна и опустила на веранду 10 “А” веревку с петлей на конце. Спустя пятнадцать минут ей удалось набросить петлю на шею огромного черного петуха. Луду резко дернула веревку и потянула птицу вверх. К ее удивлению, когда она опустила петуха на пол своей спальни, тот еще подавал признаки жизни. Вытащив из-за пояса нож, Луду собралась обезглавить птицу, но ее удержало внезапное озарение: в ближайшие месяцы у нее будет достаточно кукурузы, не говоря уже о фасоли и бананах. А с петухом и курицей она сможет начать разводить цыплят. Совсем неплохо иметь каждую неделю свежие яйца. Она вновь спустила веревку, и в этот раз ей удалось зацепить за лапу курицу. Несчастная забилась и подняла ужасный шум, осыпая все вокруг перьями, пухом и пылью. Через несколько секунд уже весь дом сотрясали крики: “Воры! Воры!”

Какое-то время спустя, признав, что невозможно по голой стене забраться на расположенную на десятом этаже веранду и украсть птицу, соседи перешли от обвинений в воровстве поначалу к опасливым причитаниям: “Колдовство… Колдовство…” – а потом ко все более уверенному заключению: “Кианда! Кианда…”

Луду припомнила рассказы Орланду о Кианде. Зять пытался ей объяснить, в чем разница между Киандой и русалкой: “Кианда – это существо, сила, способная на хорошее и плохое. Ее энергия проявляется разноцветными огоньками, возникающими из-под воды, волнами и резкими порывами ветра. Кианду почитают рыбаки. В детстве я часто играл у пруда на заднем дворе этого дома и всегда находил ее дары. Бывало, что Кианда похищала прохожих. Люди потом появлялись снова, через несколько дней, – далеко, у других прудов или рек, на каком-нибудь пляже. Такое часто случалось. С определенного времени Кианда стала являться в образе русалки. Она обернулась русалкой, сохранив при этом свою изначальную силу”.

Вот так, при помощи обычного воровства и толики удачи, Луду завела на террасе небольшой курятник, заодно укрепив среди жителей Луанды веру в существование и могущество Кианды.

 

Мулемба Че Гевары

Во дворе, где образовался пруд, растет огромное дерево. Из книги об ангольской флоре, найденной в библиотеке, я узнала, что это мулемба (Ficus thoningli). В Анголе его называют Королевским деревом и еще – Деревом слов: с давних времен собы и макоты – вожди и их советники – часто собирались под ним, чтобы в тени поговорить о делах племени. Самые высокие ветви почти достают до окон моей спальни.

Иногда в глубине кроны, между тенью и птицами, я вижу обезьяну-самца, который прогуливается между ветвями. Он, наверное, кому-то принадлежал, может быть, убежал от своих хозяев, или, наоборот, те его бросили. Я ему сочувствую: как и я, он – инородное тело в этом городе.

Инородное тело.

Дети бросаются в него камнями, женщины преследуют с палками в руках. Орут, оскорбляют.

Я дала ему имя. Че Гевара. За строптивый нрав и чуть насмешливый взгляд – высокомерие правителя, лишенного королевства и короны.

Однажды я застала его на террасе поедающим бананы. Не знаю, как ему удается сюда забраться. Может быть, он запрыгивает с ветки мулембы на оконный карниз, а потом уже на парапет. Меня это не беспокоит: бананов и гранатов достаточно для двоих. По крайней мере, пока.

Мне нравится разламывать плоды граната и перекатывать зернышки в ладонях, любуясь их блеском. Люблю даже само слово “гранат” – яркое, словно утренний свет.

 

Жеремиаш Палач и его вторая жизнь

Все мы в ходе нашей жизни можем познать разные ипостаси существования и, в конце концов, – отказа от него. Не многим тем не менее удается примерить на себя чужую кожу. Жеремиаш Палач почти испытал, что это такое. После казни, по недосмотру тех, кто ее проводил, он очнулся на слишком короткой для его метра и восьмидесяти пяти сантиметров кровати, настолько узкой, что если не держать руки скрещенными на груди, они тут же повисали по обе стороны ложа, упираясь в цементный пол. Он чувствовал сильную боль во рту, в горле и груди, дыхание давалось с трудом. Открыв глаза, Жеремиаш увидел низкий потолок, весь в трещинах и струпьях облупившейся краски. Небольшая ящерица висела прямо над ним и с любопытством его рассматривала. Из крохотного, под самым потолком окна напротив кровати, словно волны, в комнату проникали первые запахи рассвета.

“Я умер, – подумал Жеремиаш. – Умер, а эта ящерица и есть Бог”.

Однако было похоже, что Создатель еще не определился относительно его участи. Эта нерешительность показалась Жеремиашу еще более странной, нежели то, что он предстал перед Богом, принявшим облик рептилии. Он знал, и давно, что ему суждено вечно гореть адским пламенем. За пытки и убийства. И если поначалу он делал это по долгу службы, выполняя приказы, то потом вошел во вкус. Жеремиаш чувствовал себя по-настоящему активным и полноценным человеком только тогда, когда ночами напролет за кем-то гонялся.

– Ну, решай же, – сказал Жеремиаш ящерице. Точнее, попытался сказать, издав лишь череду невнятных звуков. Он попробовал снова и, словно в кошмаре, опять изверг только мрачное бульканье: – Не пытайся говорить. Вернее, говорить ты уже никогда не будешь.

Несколько последовавших мгновений Жеремиаш полагал, что Бог обрек его на вечное молчание. Пока не скосил взгляд вправо и не увидел рядом с собой необъятных размеров женщину, прислонившуюся к двери. Ее руки с маленькими, нежными пальцами выплясывали перед ней в причудливом танце, сопровождавшем слова:

– Вчера о твоей смерти писали в газетах. Они напечатали фотографию, слишком старую, я тебя еле узнала. Говорят, ты был настоящий дьявол. Ты умер, воскрес, и теперь у тебя есть новый шанс. Используй его.

К тому времени Мадалена уже пять лет работала медсестрой в госпитале Мария Пиа. До этого она была монахиней. Соседка сказала ей, что видела издалека, как расстреливали наемников. Мадалена села в машину и поехала к месту казни. Один мужчина был еще жив. Пуля пробила ему грудь, чудесным образом не задев ни один из жизненно важных органов. Вторая попала в рот, раскрошив два верхних резца и прошив насквозь горло.

– Я не пойму, что это было: ты хотел поймать ее зубами? – Мадалена засмеялась, колыхаясь всем телом. Солнце, казалось, смеялось вместе с ней. – Отличная реакция, скажу я. И неплохая идея. Если бы пуля не встретилась с твоими зубами, ее траектория могла быть другой. И тогда – смерть или паралич. Я решила, что лучше не ехать в госпиталь. Тебя выходили бы, а потом опять расстреляли. Так что не волнуйся, лечу я тебя сама, тем, что у меня есть. Но из Луанды надо уезжать. Не знаю, сколько мы еще сможем здесь прятаться. Камарады, если найдут, расстреляют обоих. Как только появится возможность, поедем на юг.

Прятался Жеремиаш почти пять месяцев. По радиосообщениям он отслеживал, как правительственные войска, поддерживаемые кубинцами, воюют с наспех сколоченным и непрочным союзом между группировками УНИТА и ФНЛА, южно-африканской армией и наемниками – португальскими, английскими и американскими.

В тот самый момент, когда он во сне танцевал на пляже Кашкайш под Лиссабоном с платиновой блондинкой, не помня ни войны, ни пыток, ни убийств, Мадалена растолкала его:

– Пошли, капитан! Сегодня или никогда.

Наемник с некоторым усилием поднялся с кровати. В темноте за окном грохотал дождь, заглушая шум от проезжавших, редких в то время машин. У них имелась микролитражка, “Ситроен 2CV” желтого цвета, потрепанный и проржавевший. Но мотор у него был в прекрасном состоянии. Жеремиаш лежал в багажнике, заваленный коробками с книгами. Книги внушают уважение, объяснила медсестра, будь это ящики с пивом, солдаты обыскали бы машину сверху донизу. Да и смысла не было – к Мосамедишу, куда они ехали, не уцелело бы ни одной бутылки.

Стратегия Мадалены оказалась верной. На многочисленных КПП, которые они проезжали, увидев книги, солдаты вставали навытяжку, извинялись и позволяли продолжить путь. В Мосамедиш они прибыли утром. Дышать было практически нечем. Через дырку в ржавом капоте Жеремиаш разглядывал этот небольшой городок, состоявший из выстроившихся кругами лачуг, медлительный и понурый, словно пьяный на похоронах. Несколько месяцев назад через городок прошли войска ЮАР, направлявшиеся на Луанду и легко разбившие вооруженные отряды местных “пионеров”, ветеранов колониальной войны, и мукубал.

Мадалена припарковалась около большого, выкрашенного в голубой цвет дома. Она вышла из машины, оставив наемника париться внутри. Жеремиаш лежал весь в поту и едва дышал. Он решил, что лучше уж вылезти наружу, рискуя быть схваченным, чем задохнуться. Но выбраться из-под коробок ему не удалось. Тогда он принялся бить ногами в крышку багажника, и шум привлек внимание какого-то старика.

– Кто там?

В ответ послышался мягкий голос Мадалены:

– Да это я козленка везу в Вирей.

– Козленка в Вирей?! Ха! Ха! Ха! В Вирей – и со своим мясом?!

Они снова тронулись в путь. Во время езды в багажник проникал хоть какой-то воздух. Жеремиаш несколько успокоился. Прошло более часа. Все это время они двигались какими-то тайными дорогами, подпрыгивая на ухабах. Пейзаж за окном, казалось, целиком состоял из колючей проволоки, пыли и камней, обдуваемых сильным ветром. Наконец они остановились. Послышались возбужденные голоса людей, окруживших машину. Кто-то открыл заднюю дверь и вытащил книжные коробки.

На него смотрели несколько десятков любопытных глаз. Женщины с покрытыми красной краской телами, одни вполне зрелые, другие совсем еще девочки, с дерзко приподнятой грудью и набухшими сосками, и парни – высокие, необычайно стройные, с собранными в пучок волосами.

– Мой покойный отец умер в пустыне. Его похоронили здесь. Эти люди были ему очень преданы, – сказала Мадалена. – Они приютят тебя и будут прятать, сколько понадобится.

Наемник сел на землю и расправил плечи, словно верховный правитель, дефилирующий голым на параде. Его силуэт в этот момент напоминал колючую тень дерева мутиати. Собравшиеся вокруг дети трогали его, тянули за волосы, подростки громко смеялись. Их притягивало суровое молчание мужчины, его отстраненный взгляд, в котором они интуитивно ощущали бурное, полное насилия прошлое. Мадалена попрощалась с ним легким кивком головы, сказав напоследок:

– Жди здесь. За тобой придут. Когда все успокоится, ты сможешь пересечь границу и отправиться на юго-запад Африки. Думаю, среди белых друзья у тебя найдутся.

Пройдут годы, десятилетия. Но Жеремиаш так никогда и не пересечет границу.

 

27 мая

В это утро Че Гевара был очень возбужден, прыгал с ветки на ветку, кричал.

Через окно в гостиной я увидела бегущего мужчину. Он был высок, очень худ и невероятно проворен. За ним, поотстав, бежали трое солдат. Вереницы людей стекались из закоулков, присоединяясь к солдатам. Через считаные мгновения это была уже целая толпа, преследовавшая беглеца. Я увидела, как он столкнулся смольником на велосипеде, пересекавшим улицу, и упал, беспомощно покатившись по пыльной земле. Когда преследователи были уже на расстоянии вытянутой руки, человек запрыгнул на велосипед и помчался дальше. К этому моменту метрах в ста впереди собралась еще одна группа людей. В беглеца градом летели камни. Несчастный нырнул в узкий проулок. Если бы он, как я, мог видеть все сверху, то так бы не поступил: это был тупик. Осознав ошибку, он бросил велосипед и попытался перелезть через стену.

Камень попал ему в затылок, и он упал.

Люди набросились на него и принялись пинать тощее тело. Один из военных вскинул руку и выстрелил в воздух, расчищая себе путь в толпе. Он помог человеку встать, угрожая собравшимся пистолетом. Двое других солдат выкрикивали какие-то распоряжения, пытаясь утихомирить страсти. Наконец им удалось заставить толпу отступить. Они отволокли пленного к машине, запихнули его внутрь и уехали.

У меня уже больше недели как нет электричества. И радио я все это время не слушала, а потому не знаю, что происходит.

Я проснулась от выстрелов. И чуть позже увидела из окна гостиной охоту на того изможденного беглеца. Напуганный Призрак весь день ходил кругами и грыз себе лапы. Из соседней квартиры слышались голоса. Несколько мужчин о чем-то спорили. Потом – снова тишина.

Я так и не смогла заснуть и в четыре утра поднялась на террасу.

Ночь, словно бездна, поглощала звезды.

По улице ехала машина с открытым кузовом, груженная трупами.

 

О помешательствах рассудка

Монте не любил допросы. И сейчас он старается на эту тему не говорить. Как и вообще не вспоминает семидесятые, когда ради защиты завоеваний социалистической революции допускались, используя иносказательное выражение сотрудников политической полиции, “некоторые эксцессы”. Друзьям он признавался, что многое узнал о человеческой природе, допрашивая фракционеров и юношей, связанных с крайне левыми, в те ужасные годы, которые наступили после провозглашения Независимости. С его слов, как правило, труднее всего сломать тех, у кого было счастливое детство.

Наверное, он имел в виду Собу Младшего.

Соба Младший, крещенный как Арналду Круж, не любит говорить о времени, проведенном в заключении. Сирота с нежных детских лет, он воспитывался бабкой по отцовской линии, старой Дулсинеей, кондитершей, и никогда ни в чем не нуждался. Он закончил лицей, и все ждали, что он поступит в университет и когда-нибудь станет профессором. Но, вопреки ожиданиям, Соба окунулся в круговорот политической жизни и вскоре был арестован. Он провел уже четыре месяца в лагере Сан-Николау, в сотне с лишним километров от Мосамедиша, когда в Португалии разразилась Революция Гвоздик. В Луанде его встретили как героя. Бабка была уверена, что внука тут же назначат министром, но Соба Младший был, скорее, дилетантом, нежели экспертом в области политических интриг, и несколько месяцев спустя после Независимости, будучи уже студентом факультета права, он снова угодил в тюрьму. Дулсинея не смогла пережить горе и умерла от сердечного приступа через несколько дней после его ареста.

Соба Младший сумел сбежать из тюрьмы, спрятавшись в гробу, – комичный эпизод, который заслуживает более подробного рассказа. Чуть позже. Оказавшись на воле, он тут же перешел на нелегальное положение. Но, в отличие от того, как поступали его товарищи, жившие впотьмах в какой-нибудь комнатушке или укрывавшиеся в шкафу у своей пожилой тетки, он выбрал совершенно противоположное. “Что видят все, не видно никому”, – философски подумал Соба. И стал бродить по улицам, в лохмотьях, с растрепанными сальными волосами, испачканный в придорожной пыли. Чтобы исчезнуть из виду еще более основательно и не попасть в руки военных, рыскавших с облавами по всему городу с целью собрать очередное стадо пушечного мяса, Соба притворялся сумасшедшим. А человек может сойти за умалишенного и убедить в своем безумии других только тогда, когда он и в самом деле немного сходит с ума.

– Представьте, что вы заснули, только наполовину, – объяснял Соба. – Одна часть вас бодрствует и наблюдает, а другая где-то витает. Вот ее-то вы и выставляете напоказ.

Именно в этом состоянии невидимки для общества и образе полусумасшедшего, когда его разум блуждал, словно безбилетный пассажир, Соба Младший и увидел того самого голубя.

– Несколько дней без еды. Я еле стоял на ногах, и любой порыв ветра мог поднять меня и унести прочь. Отломав от дерева раздвоенную ветку и привязав к ней пару полосок резины, я пытался охотиться на крыс там, в Катамборе, когда увидел, как он спускается на землю, сверкая на солнце и освещая все вокруг своей белизной. Святой дух, подумал я. Подобрав камень, я вновь взглянул на голубя, прицелился и метнул. Удар оказался точным. Голубь умер, не успев приземлиться. Я сразу заметил пластмассовый цилиндрик, прикрепленный к кольцу на его лапе. Вскрыв его, я вытащил оттуда записку.

Завтра. Шесть часов, где обычно. Будь очень осторожна. Люблю тебя.

Алмазы я нашел, когда выпотрошил голубя, перед тем как зажарить его.

Соба Младший не осознал случившегося.

– Ничего не понимая, я верил, что это Бог подарил мне камни. Даже подумал, что и записку Он тоже написал мне. Моим “где обычно” местом была площадка напротив книжного магазина Lello. И на следующий день в шесть часов я уже был там, ожидая, что Бог как-то проявит себя.

Бог проявил себя, но не впрямую, а приняв облик необыкновенно полной женщины с гладким, блестящим на солнце лицом, которое излучало какую-то бесконечную радость.

Женщина вышла из машины, старенького микролитражного “ситроена”, и направилась к Собе Младшему, наблюдавшему за ней из-за мусорного бака.

– Эй, красавчик! – крикнула Мадалена. – Нужна твоя помощь.

Соба боязливо приблизился. Она сказала, что часто наблюдает за ним. Ее раздражает, что мужчина в столь отменной физической форме, точнее, даже в превосходной физической форме целыми днями валяется на улице и изображает из себя сумасшедшего. Бывший тюремный узник тут же выпрямился, не в состоянии скрыть негодования:

– Я сумасшедший, еще какой!

– Недостаточно, – перебила его медсестра. – Настоящий сумасшедший постарался бы вести себя осторожнее.

У Мадалены имелась доставшаяся в наследство ферма неподалеку от Вианы, где выращивались фрукты, овощи и зелень – все то, что так сложно купить в городе. И ей требовался человек, который бы занимался этим хозяйством. Соба Младший согласился. Не только по вполне очевидной причине: он голодал, а на ферме у него каждый день будет еда. Кроме этого, там, вдали от военных, полицейских и прочих посягающих на него личностей, он окажется в безопасности. Соба согласился, поскольку верил, что на то воля Божья.

По прошествии пяти месяцев, отъевшись и отоспавшись, Соба полностью восстановил ясность ума. Хотя в его конкретном случае просветление оказалось врагом здравомыслия. Пребывай еще пять или шесть лет в своем помешательстве, он бы только выиграл. С ясностью ума вернулось и беспокойство. Полный развал страны отзывался в его душе болью, будто душа составляла единое целое с телом и по ней тоже циркулировала кровь. Еще большие страдания причиняли ему мысли о судьбе его соратников, оставшихся за решеткой. Мало-помалу он восстановил старые связи. Вместе с молодым футболистом по имени Масиэл Лукамба (они познакомились в лагере “Сан-Николау”) он разработал хитроумный план, чтобы спасти группу заключенных и переправить их на траулере в Португалию. Соба никому не говорил об алмазах, даже Масиэлу, он собирался продать их, чтобы оплатить часть расходов по организации побега. Соба понятия не имел, кому их можно продать, да и времени, чтобы как следует подумать над этим, ему не дали. Однажды в воскресенье, когда он отдыхал, лежа на циновке, на ферму ворвались два типа и увели его. Позже он понял, с болью, что арестовали и Мадалену.

Допрашивал его Монте. Он надеялся доказать участие медсестры в заговоре. Обещал освободить обоих, если молодой человек расскажет ему о местонахождении португальского наемника, которого спасла Мадалена. Собе Младшему нечего было скрывать, поскольку он никогда и не слышал о том наемнике. Но, считая, что любой разговор с агентом равносилен признанию законности происходящего, Соба лишь сплюнул на пол. Следствием упрямства стали шрамы по всему его телу.

Все время пребывания в тюрьме он не расставался с алмазами. Ни охранники, ни сокамерники не подозревали, что этот тихий, вечно переживающий за других парень прячет целое состояние. Утром 27 мая 1977 года Соба проснулся от страшного грохота. Выстрелы. Какой-то незнакомец распахнул дверь камеры и крикнул, что он может выходить, если хочет. Тюрьму захватили повстанцы. Юноша пробрался сквозь беспорядочную толпу, невозмутимый, как привидение, чувствуя себя еще более отсутствующим, чем когда блуждал по городу в образе сумасшедшего. Во дворике, под сенью плюмерии, он увидел уважаемую поэтессу, чье имя стало частью истории освободительного движения. Ее посадили через несколько дней после провозглашения Независимости – за поддержку движения интеллигенции, критиковавшей руководство партии. Соба Младший спросил ее о Мадалене. Оказалось, что ту отпустили несколько недель назад. Полиция так и не смогла ничего ей предъявить.

– Выдающаяся женщина! – добавила поэтесса, посоветовав Собе не покидать тюрьму: она считала, что восстание скоро будет подавлено, а сбежавших поймают, будут пытать и расстреляют. – Нас ждет кровавая баня!

Соба Младший согласился. Он заключил ее в крепкие, долгие объятия и ушел навстречу улицам, тонущим в потоках солнечного света. Первым делом надо было найти Мадалену. Он искренне хотел попросить у нее прощения, хотя и знал, что своим появлением может лишь снова навредить ей. Полиция первым делом начнет искать его у нее дома. Он бродил по городу потерянный, в тоске и тревоге, время от времени наблюдая издалека то группы протестующих, то перемещения сил сторонников президента. Какой-то человек увязался за ним с криком: “Фракционер, фракционер!” Тотчас собралась толпа, готовая схватить его. Соба Младший был метр восемьдесят пять ростом, с длинными ногами. Подростком он занимался легкой атлетикой. Однако месяцы, проведенные в тесной камере, лишили его прежней выносливости. Первые пятьсот метров он удерживал бежавших за ним на приличном расстоянии, даже поверил, что получится от них оторваться. Однако число преследователей все росло. Он чувствовал, как грудь разрывается на части. Пот струился по лицу и застилал глаза. Неожиданно перед ним возник велосипед. Не успев увернуться, он упал вместе с ним, но тут же поднялся и, запрыгнув на велосипед, снова оторвался от толпы и свернул в переулок. Тупик. Бросив велосипед, он попытался перебраться через стену. Камень ударил ему в затылок, Соба почувствовал вкус крови во рту, в глазах потемнело. В следующее мгновение он был уже в машине, в наручниках. По бокам сидели двое военных. Они все время кричали.

– Ты сдохнешь, рептилия! – вопил тот, что вел машину. – У нас приказ перестрелять вас всех. Но сначала я вырву тебе ногти, один за другим, пока не расскажешь все, что знаешь. Мне нужны имена фракционеров.

Он так и не вырвал ему ни одного ногтя. На следующем перекрестке на них налетел грузовик, и машину отбросило к тротуару. Дверца на не пострадавшей от удара стороне распахнулась, и Собу буквально выплюнуло наружу, вместе с одним из военных. Соба Младший с трудом поднялся на ноги, машинально стряхнул с себя кровь, свою и чужую, вместе с осколками стекла. Не успев осознать, что произошло, он увидел направляющегося к нему крепкого мужчину – с улыбкой, обнажавшей едва ли не шестьдесят четыре зуба. Мужчина набросил на него куртку, прикрыв ею наручники, и потянул за собой. Четверть часа спустя они зашли в подъезд красивого, хотя и нуждавшегося в ремонте здания и поднялись на одиннадцатый этаж. Соба хромал, он боялся, что у него сломана правая нога.

– Лифты не работают, – извинился мужчина с сияющей улыбкой. – Эти деревенщины бросают мусор прямо в шахту лифта. Забита уже почти до самого верха.

Он пригласил Собу в квартиру. В гостиной на стене висела картина – грубые мазки масляной краски складывались в портрет ее счастливого хозяина. Здесь же, рядом с переносным транзисторным приемником, прямо на полу сидели две женщины. Одна, очень молодая, кормила грудью ребенка. Никто из них не обратил на вошедших никакого внимания. Мужчина с сияющей улыбкой пододвинул Собе стул и жестом предложил сесть. Достав из кармана канцелярскую скрепку, он распрямил ее и склонился над наручниками. Сунул проволоку в замок, досчитал до трех и легким движением открыл его. Потом крикнул что-то на лингала. Женщина, что постарше, поднялась, не сказав ни слова, и исчезла в глубине квартиры. Вернулась она через минуту с двумя бутылками пива “Кука”. По радио кто-то яростно орал: Надо их схватить, связать и расстрелять!

Мужчина с сияющей улыбкой покачал головой: – Нет, не для того мы делали Независимость. Не для того, чтобы ангольцы убивали друг друга как бешеные псы. – Он вздохнул. – Теперь надо заняться вашими ранами. Потом отдых. У нас есть свободная комната. Вы останетесь здесь, пока не пройдет вся эта неразбериха. Может пройти много времени, прежде чем неразбериха закончится. Но она закончится, товарищ. Зло тоже должно отдыхать.

 

Взбунтовавшаяся антенна

В первые месяцы своей самоизоляции Луду редко выходила на террасу без спасительного зонтика. Позже она стала пользоваться высокой, в человеческий рост, картонной коробкой с прорезями для глаз и для рук. Экипированная таким образом, она могла работать на грядках – сеять, собирать урожай и вырывать сорняки. Иногда она свешивалась над перилами террасы, с горечью разглядывая подтопленный город. Тот, кому довелось бы бросить взгляд на ее дом из здания напротив, увидел бы движущуюся коробку, которая то опускается, исчезая, то возникает снова.

Над городом плыли облака, похожие на медуз. По крайней мере, они ей напоминали медуз.

Люди не видят в облаках то, на что они на самом деле походят. Облака либо не похожи ни на что, либо на все сразу, потому что они меняются каждую секунду, а люди видят только то, чего жаждет их сердце. Не нравится слово “сердце”? – тогда выберите другое: душа, подсознание, воображение – то, которое сочтете более подходящим. Однако же ни одно из этих слов не будет точным.

Луду смотрела на облака и видела в них медуз.

Она приобрела привычку разговаривать вслух, повторяя часами напролет одни и те же слова. Чирикание. Писк. Щебет. Взмах. Взлет. Чирикание. Писк. Щебет. Взмах. Взлет. Чирикание. Писк. Щебет. Взмах. Взлет. Чирикание. Писк. Щебет. Взмах. Взлет. Чирикание. Писк. Щебет. Взмах. Взлет. Чирикание. Писк. Щебет. Взмах. Взлет.

Эти приятные слова растворялись, словно шоколад, соприкасаясь с нёбом, воскрешая в памяти счастливые образы. Она верила, что если произносить эти слова вслух, если взывать к птицам, то те обязательно вернутся в небо Луанды. Уже годы здесь не было видно ни голубей, ни чаек, ни даже мелкого, отбившегося от стаи воробышка. С наступлением ночи появлялись летучие мыши. Хотя летают они совсем не как птицы. Летучие мыши вместе с медузами – создания эфемерные. Глядя на скользящую в ночи летучую мышь, не думаешь о ней как о существе из плоти, крови, костей, которое источает жар и порождает чувства. Эти плывущие тени, эти юркие призраки среди развалин появляются и тут же исчезают. Луду ненавидела летучих мышей. Собаки в городе встречались реже голубей, а кошки – реже собак. Кошки исчезли первыми. Собаки оставались обитателями улиц еще несколько лет. То были стаи породистых псов – долговязые борзые, грузные астматики мастифы, игривые далматины, истеричные легавые, а потом, в течение двух-трех лет, – невероятная и жалкая смесь всех этих многочисленных и когда-то благородных собачьих родословных.

Луду вздохнула. Она села, повернувшись лицом к окну, так что могла видеть лишь небо. Низкие темные облака на фоне еще голубого неба, почти поглощенного сумерками. Ей вспомнился Че Гевара, как он ловко лазает по стенам, бегает по дворам и крышам или ищет укрытие среди верхних ветвей огромной мулембы. Ей нравилось наблюдать за ним. Они были родственными существами, инородцами, по недоразумению оказавшимися внутри этого ликующего города. Люди метали в него камни, подбрасывали ему отравленные фрукты. Животное не поддавалось на обман: обнюхав еду, Че Гевара тут же брезгливо отодвигался. Чуть в стороне на крышах домов торчали параболические антенны – десятки, сотни и тысячи их были рассыпаны вокруг, словно грибы. Уже давно Луду заметила, что все антенны дружно смотрят на север. Все, кроме одной, словно бунтующей. Еще одно несовпадение. Она часто думала, что не умрет, пока эта антенна будет повернута тыльной стороной к своим подругам. Не умрет, пока будет жив Че Гевара. Однако вот уже две недели, как она не видела обезьяну, а однажды на рассвете, посмотрев на крыши домов, Луду обнаружила, что антенна повернута на север – как и все остальные. В этот миг черная, плотная тьма обернулась бурным, клокочущим потоком и обрушилась всей своей мощью на оконное стекло. Мгновением позже загрохотал гром. Луду закрыла глаза. Если бы она умерла сейчас, вот так, в этот миг просветления, когда небо танцует свой победный, свободный танец, было бы здорово. Пройдут десятилетия, прежде чем кто-то найдет ее. Она подумала о своем родном Авейру и поняла, что совсем перестала ощущать себя португалкой. Скорее, ни одно место на земле теперь не было для нее родным. Там, где она появилась на свет, сейчас холодно. Она увидела узенькие улочки, люди, наклонив головы, устало бредут против ветра. Никто ее там не ждет.

Прежде чем открыть глаза, Луду догадалась, что гроза прошла. Небо прояснилось. Солнечный луч согревал лицо. Со двора донесся слабый жалостливый стон. Призрак, лежавший у ее ног, вскочил, пересек комнату в направлении гостиной, спотыкаясь, торопливо взобрался по винтовой лестнице и исчез. Луду бросилась вслед за ним. Пес загнал обезьяну в угол, рядом с банановыми зарослями. Глядя исподлобья на жертву, он угрожающе рычал. Луду схватила его за ошейник, с силой потянув к себе. Овчарка огрызнулась, давая понять, что может укусить. Луду левой рукой ударила пса по морде, раз и еще раз. Призрак наконец отступил и позволил себя оттащить. Луду заперла его на кухне и вернулась на террасу. Че Гевара все еще был там, смотрел на нее светлыми испуганными глазами. Ни у кого из людей она не встречала столь человеческого взгляда. На правой ноге алел свежий глубокий рубец, ровный – скорее всего, от удара катаной. Кровь сочилась из раны и смешивалась с каплями дождя.

Луду очистила банан, который принесла из кухни, и протянула Че Геваре. Обезьяна потянулась было мордой вперед, но потом закачала головой – то ли от боли, то ли выражая недоверие. Луду ласково заговорила:

– Ну что ты, малыш. Иди сюда, я о тебе позабочусь.

Зверь медленно двинулся вперед, подволакивая ногу и жалобно повизгивая. Луду отбросила банан и схватила его за шею. Левой рукой она выдернула из-за пояса нож и вонзила его в худое тело. Че Гевара закричал, высвободился и, с лезвием в животе, в два больших прыжка добрался до стены. Там он остановился, ухватившись за стену, подвывая, разбрызгивая вокруг себя кровь. Луду, обессилев, села на пол и заплакала. Так они провели немало времени – вдвоем, глядя друг на друга, пока снова не полил дождь. Тогда Луду поднялась, приблизилась к Че Геваре, вытащила из его тела нож и перерезала ему горло.

Утром, засаливая мясо, Луду заметила, что антенна-бунтарка снова смотрит на юг. И к ней присоединились еще три.

 

Дни текут, словно это вода

Дни текут, словно это вода. У меня уже не осталось тетрадей для записей. И ручек тоже нет. Я пишу свои короткие заметки на стенах углем.

Приходится экономить еду, воду, огонь и прилагательные.

Думаю об Орланду. Сначала я его ненавидела. Потом начала ценить. Временами он выглядел очень соблазнительным. Мужчина с двумя женщинами под одной крышей – опасное сочетание.

 

Хайкай

[13]

 

Искусство архитектуры случайностей

Мужчину с сияющей улыбкой звали Бьенвеню Амброзиу Фортунату. Однако мало кто так его называл. В конце шестидесятых он сочинил болеро Papy Bolingô. Его исполнял Франсуа Луамбо Луанзо Макиади, великий Франко. Мелодия тут же стала необычайно популярной, и сутки напролет ее крутили радиостанции Киншасы. Благодаря ей молодой гитарист получил имя, сопровождавшее его с тех пор по жизни. В двадцать с небольшим, преследуемый режимом Мобуту Сесе Секо́ Нкуку Нгбенду ва-За Банга, Папи Болинго́́ бежал в Париж. Там он сначала работал портье в ночном клубе, а потом – гитаристом в цирковом оркестре. Именно во Франции, познакомившись с соотечественниками из немногочисленной ангольской общины, он заново открыл для себя страну своих предков. Как только Ангола обрела независимость, он собрал чемоданы и отправился в Луанду. Играл на свадьбах и частных вечеринках, что устраивали вернувшиеся из Заира эмигранты и чистокровные заирцы, тосковавшие по родине. Нужда заставляла его подрабатывать звукооператором на Национальном радио. В тот день, 27 мая, когда повстанцы заняли здание редакции, он был на работе и видел, как кубинские солдаты тычками и пинками быстро установили свой порядок и взяли вещание под контроль.

Возвращаясь домой, под впечатлением от произошедшего, он стал свидетелем того, как военный грузовик протаранил легковушку. Подбежав, чтобы помочь пострадавшим, он узнал одного из них, упитанного типа с крепкими короткими руками, который недавно допрашивал его в редакции. А вторым был молодой парень в наручниках, высокий и худой, как мумия. Недолго думая, он помог парню подняться, прикрыл его запястья курткой и отвел к себе домой.

– Почему ты помог мне? – Этот вопрос Соба задавал бесчисленное количество раз все четыре года, пока жил в квартире звукооператора.

Друг редко на него отвечал, чаще заходился в раскатистом смехе свободного человека, тряс головой и уводил разговор в сторону. Но однажды он твердо взглянул на Собу и ответил:

– Мой отец был священником. Хорошим священником и отличным отцом. До сих пор я не верю священникам, у которых нет детей. Как может священник не быть отцом? Мой учил нас помогать слабым. И когда я увидел тебя на тротуаре, ты показался мне беспомощным. А еще я узнал одного из полицейских, офицера безопасности, который у меня на работе допрашивал людей. Я не люблю, когда людей преследуют за их мысли. Никогда этого не любил. Поэтому и поступил, как приказала мне совесть.

Соба Младший прятался долгие месяцы. После смерти первого президента режим предпринял робкую попытку ввести некоторые послабления. Политзаключенные, не связанные с вооруженной оппозицией, были выпущены из тюрем. Некоторых пригласили занять должности в госаппарате. Выйдя на столичные улицы, Соба обнаружил, что почти все считают его мертвым. Некоторые из друзей даже уверяли, что были на его похоронах. Отдельные товарищи по борьбе казались даже немного разочарованными, увидев его живым. А вот Мадалена – она встретила его с большой радостью. В последние годы она управляла неправительственной организацией под названием “Суп из камня”, целью которой было улучшить рацион питания жителей бедных районов Луанды. Мадалена ездила по столичным трущобам, обучая матерей, как накормить детей, используя то немногое, чем они располагают.

– Можно питаться лучше, тратя на это меньше, – объясняла она Собе Младшему. – Вот ты и твои друзья набили рты всякими громкими словами, типа “Социальная справедливость”, “Свобода”, “Революция”, а люди тем временем голодают, заболевают, многие умирают. Речи не кормят. Свежие овощи и наваристый суп, хотя бы раз в неделю, – вот что нужно народу. Мне интересны только те революции, которые начинают с того, что сажают народ за стол.

Соба очень воодушевился. Он стал повсюду сопровождать медсестру, получая за свою работу какую-то символическую плату, питание три раза в день, ночлег и постиранное белье. Так прошло несколько лет. Воздвигнутые стены были разрушены, наступил мир, прошли выборы, и снова вернулась война. Социализм был разрушен теми же, кто его созидал. Из пепелища возродился капитализм, еще более дикий. Личности, которые всего несколько месяцев назад яростно клеймили буржуазную демократию на семейных обедах, торжествах, митингах и в газетных статьях, теперь выгуливали свои дорогие фирменные костюмы, сидя в сверкающих авто.

Соба Младший отрастил густую бороду старца, прикрывавшую его худую грудь. Выглядел он импозантно и, несмотря на бороду, вид имел вполне моложавый, хотя во время ходьбы тело его почему-то клонилось чуть влево, словно от сильного ветра. Однажды, глядя на проезжавшие мимо дорогие машины, он вспомнил об алмазах. Следуя совету Папи Болинго́, он поехал на рынок Роке Сантейру. С собой у него был листок с именем. Подхваченный толпой, Соба подумал, что найти кого-то в этом грандиозном хаосе невозможно, и даже начал опасаться, что не сумеет отсюда выбраться. Но он ошибался. Первый торговец, к которому он обратился с вопросом, показал, куда нужно идти. Другой, через несколько метров, подтвердил, что Соба движется в правильном направлении. Минут через пятнадцать он остановился около палатки, на двери которой кто-то крупными мазками изобразил длинную женскую шею и грудь с блестящим бриллиантовым колье. Соба постучал. Открыл долговязый мужчина в пиджаке и розовых брюках, в галстуке, багрово-красной шляпе и тщательно отполированных ботинках, поблескивавших в полумраке палатки. Соба Младший вспомнил про саперов. Папи Болинго́ познакомил его с ними в Киншасе, куда они ненадолго ездили пару лет назад. В Конго так называют маньяков от моды. Они одеваются в дорогие броские одежды, тратя на это все, что у них есть, и даже то, чего нет, – исключительно чтобы разгуливать по улицам, точно модели на подиуме.

Войдя внутрь, Соба увидел письменный стол и два стула. Лопасти закрепленного на потолке вентилятора медленно вращались, гоняя по кругу влажный воздух.

– Жайме Пангила, – представился сапер, предложив Собе Младшему сесть.

Пангила попросил его показать камни. Он рассмотрел алмазы сначала под светом лампы, а потом подошел к окну, отодвинул занавеску и медленно стал изучать их, поворачивая в разные стороны под яркими лучами солнца, пребывавшего почти в зените. Наконец он сел.

– Камни, пусть и не крупные, но хорошие, очень чистые. Я и знать не хочу, как они вам достались. Но у меня могут возникнуть проблемы, когда я соберусь их продать. Больше семи тысяч долларов предложить не смогу.

Соба Младший отказался. Пангила удвоил предложение. Он вытащил из ящика стола пачку купюр, положил ее в коробку из-под обуви и пододвинул к собеседнику.

Соба присел в ближайшем баре, поставив коробку на стол, и стал думать, что можно сделать с этими деньгами. Его взгляд остановился на пивной этикетке с изображенным на ней силуэтом птицы с расправленными крыльями. Он вспомнил о голубе. У него по-прежнему хранился тот пластмассовый цилиндрик, и на записке, пусть и с трудом, еще можно было прочитать:

Завтра. Шесть часов, где обычно. Будь очень осторожна. Люблю тебя.

Кто же мог это написать?

Вероятно, какой-нибудь начальник из “Диаманг”.

Он живо представлял мужчину с суровым лицом, как тот пишет послание, сворачивает в трубочку, засовывает в цилиндрик, который прикрепляет к голубиной лапе. Потом он представил, как человек заставляет птицу проглотить камни, сначала один, потом другой, запускает ее в небо – и вот она уже летит, от одного дома, зажатого между пышными кронами манговых деревьев, к другому, маршрутом из Дунду в наиопаснейшие столичные небеса, мимо мрачных лесов, изумленных этим зрелищем рек и многочисленных, воюющих друг с другом армий.

Улыбнувшись, он встал из-за стола. Теперь ему было понятно, что делать с деньгами. В следующие несколько месяцев Соба Младший наладил работу малого предприятия по доставке посылок, назвав его “Почтовый голубь”. Особенно ему нравилось, что на языке кимбунду слово “голубь” также означает “гонец” или “посыльный”. Дело быстро стало прибыльным, со временем к нему добавились и другие проекты. Соба вкладывался в самые разные из них, от гостиничного бизнеса до торговли недвижимостью, и всегда успешно.

Одним декабрьским воскресным днем, когда солнце светило необычайно ярко, в районе Риалту он встретился с Папи Болинго́. Они заказали пива и неспешно беседовали, бла-бла-бла, размякнув в полуденной истоме, словно в гамаке.

– Как жизнь, Папи?

– Живется помаленьку.

– Ты все поешь?

– Немного, старик. Последнее время не выступаю. Зато Фофу чудит.

Папи Болинго́ уволили с Национального радио. Ему едва удавалось сводить концы с концами, выступая на всяческих торжествах. Двоюродный брат Папи, работавший проводником на сафари, привез из Конго карликового бегемота. Нашел его в лесу, совсем еще маленького, – он в отчаянии топтался вокруг трупа матери. Гитарист взял малыша и поселил у себя в квартире. Папи выкормил бегемота из детской бутылочки и научил танцевать заирскую румбу. Вскоре Фофу стал выступать с ним на сцене в небольших барах на окраине Луанды. Соба Младший бывал на этих шоу не раз и всегда уходил под большим впечатлением. Проблема состояла в том, что гиппопотам быстро увеличивался в размерах. Карликовые бегемоты, или бегемоты-пигмеи (Choeropsis liberiensis), маленькие только в сравнении со своими более известными родичами. Однако взрослыми они могут достигать размеров очень крупной свиньи. Соседи начали возмущаться. Многие держали собак, некоторые упорно разводили на верандах кур, коз, свиней. Но гиппопотамов не было ни у кого. И Фофу, даже будучи артистом, внушал соседям страх. Иные, завидев животное на веранде, бросали в него камни.

Соба Младший понял, что пришло время спасать друга.

– Сколько ты хочешь за квартир)/? Мне нужна хорошая квартира в самом центре. А тебе требуется ферма, где было бы много места, чтобы ты мог растить своего бегемота.

Папи Болинго́ засомневался:

– Я столько лет живу в этой квартире. Мне кажется, я уже привязался к ней.

– Пятьсот тысяч?

– Пятьсот тысяч? Пятьсот тысяч чего?

– Я даю тебе пятьсот тысяч долларов за квартиру. С такими деньгами ты купишь хорошую ферму.

Папи Болинго́ весело рассмеялся. Потом он посмотрел на серьезное лицо друга и, оборвав хохот, приподнялся на стуле:

– Я подумал, ты шутишь. У тебя есть пятьсот тыщ долларов?

– И еще несколько миллионов. Много миллионов. Я ведь не оказываю тебе никакой услуги, это просто прекрасное вложение денег. Ваш дом хоть и сильно изношен, но, если его хорошенько подремонтировать, покрасить, поставить новые лифты, он будет таким же привлекательным, как во времена колонов. А уж потом объявятся и покупатели. Генералы, министры. Те, у кого гораздо больше денег, чем у меня. За какую-то мелочь они выселят оттуда людей. Если те не захотят уезжать по-хорошему, придется по-плохому.

Так Соба Младший приобрел квартиру Папи Болинго́.

 

Слепота (и зрение сердца)

Я начинаю терять зрение. Закрываю правый глаз и вижу только тени. Все путаю. Хожу, держась за стену.

Читаю с большим трудом и только при дневном свете, пользуясь лупой, чем дальше, тем сильнее.

Иногда перечитываю последние уцелевшие книги, те, что не хочу сжигать.

Сколько прекрасных голосов, сопровождавших меня все эти годы, мне пришлось сжечь!

Иногда мне кажется: я сошла сума.

Увидела тут с террасы бегемота, танцующего на соседней веранде. Это мираж, понимаю, но ведь все равно я его видела. Может, это от голода.

Последнее время я очень мало ем.

Слабость, зрение, которое становится все хуже, – из-за всего этого, когда я читаю, буквы перед глазами начинают прыгать. Я прочитываю страницы, которые уже много раз читала, но они мне кажутся уже другими.

Читая, я ошибаюсь, и в этих ошибках иногда обнаруживаю что-то невероятно точное.

В ошибках я часто нахожу саму себя.

И благодаря им некоторые страницы становятся лучше.

Огоньки светлячков светятся по углам комнат. Я перемещаюсь, будто медуза, в этой подсвеченной дымке, погружаясь в собственные сны.

Наверное, это и значит умереть.

Я была счастлива в этом доме, в те дни, когда солнце навещало меня на кухне. Я садилась за стол. Приходил Призрак и клал мне морду на колени.

Если бы у меня было больше места, угля и свободных стен, я бы написала всеобщую теорию забвения.

Я осознаю, что превратила квартиру в огромную книгу. Когда я сожгу библиотеку, когда умру, останется только мой голос.

В этом доме мои уста – на каждой стене.

 

Коллекционер исчезновений

В 1997 и 1998 годах в ангольском небе исчезли в общей сложности пять самолетов с двадцатью тремя членами экипажа, выходцами из Белоруссии, России, Молдавии и Украины. 25 мая 2003 года Боинг-727, принадлежавший компании American Airlines, сбился с курса, вылетев из аэропорта Луанды, и с тех пор никто его не видел. До этого машина не поднималась в воздух четырнадцать месяцев.

Даниэл Беншимол коллекционирует истории подобных исчезновений. Любых, но прежде всего в небе. Всегда интереснее оказаться похищенным небесами, как Иисус Христос или Богородица, нежели быть проглоченным землей. Конечно, если мы не говорим об этом метафорически. Происшествия с людьми или предметами, которые земля буквально проглотила, как это, говорят, произошло с французским писателем Симоном-Пьером Муламбой, являются все-таки довольно редкими.

Журналист Беншимол составил таблицу исчезновений, классифицировав их в соответствии со шкалой от нуля до десяти. Так, исчезнувшие в небе Анголы пять самолетов он поместил в графу под цифрой восемь. Боинг-727 – на строчку номер 9, и Симона-Пьера тоже.

Муламба высадился в аэропорту Луанды 23 апреля 2003 года, прибыв в Анголу на конференцию, посвященную жизни и творчеству Леопольда Седара Сенгора, по приглашению организации “Альянс Франсез”. Высокий, привлекательный мужчина, всегда в чрезвычайно элегантной, слегка сдвинутой на правую сторону фетровой шляпе, с хорошо отрепетированным безразличием во взгляде. Симон-Пьер полюбил Луанду. Это была его первая поездка в Африку. Отец, преподаватель южноамериканских танцев, уроженец Пуэнт-Нуар, предупреждал его о жаре, влажности, об опасных женщинах, однако он не подготовил сына к такой бьющей ключом жизни, карусели чувств и пьянящей какофонии звуков и запахов. Уже во второй вечер, сразу после их знакомства, писатель принял приглашение Элизабелы Монтеж, молодой студентки с факультета архитектуры, выпить по бокалу в одном из модных баров Острова Луанда. Третий вечер он протанцевал морны и коладеры с двумя подругами Элизабелы на заднем дворе дома каких-то кабовердианцев в Шикале. А в четвертую ночь он исчез. Французский культурный атташе, договорившийся с Муламбой пообедать, искал его в отеле, расположенном в красивом местечке неподалеку от залива Кванза. Но там его в тот вечер никто не видел. Мобильный не отвечал. Постель в номере была не разобрана, простыни оставались гладкими, приветственная шоколадная конфета на подушке – нетронутой.

Даниэлу Беншимолу стало известно об исчезновении писателя раньше полиции. Ему хватило двух телефонных звонков, чтобы узнать, со многими подробностями, где и с кем Симон-Пьер провел последние два дня. Еще через пару звонков он обнаружил, что француза видели в пять утра на площади Кинашиш – выходящим с дискотеки, популярной у европейских экспатов, малолетних шлюх и местных поэтов, больше алчущих выпивки, нежели вдохновения.

В тот же вечер Даниэл Беншимол отправился на дискотеку. Толстые потные мужики что-то молча пили за стойкой бара. Другие, сидевшие за столиками в темноте, гладили голые коленки молоденьких девушек. Одна из них привлекла его внимание – на голове у нее была фетровая шляпа, черная, с тонкой красной лентой. Беншимол уже было направился к ней, когда какой-то тип, блондин с длинными волосами, схваченными сзади в “конский хвост”, схватил его за руку:

– Куинни со мной.

Даниэл успокоил его:

– Не волнуйтесь. Я только хочу задать ей один вопрос.

– Мы не любим журналистов. Вы ведь журналист?

– Временами, друг. Но чаще я чувствую себя евреем.

Парень, озадачившись, отпустил руку. Даниэл поприветствовал Куинни:

– Я только хотел узнать, где вы раздобыли эту шляпу?

Девушка улыбнулась:

– Мулат-француз, который был здесь вчера, он ее потерял.

– Потерял шляпу?

– То есть наоборот: тот мулат сам потерялся. А шляпа его нашла меня.

Она пояснила, что прошлой ночью мальчишки, из тех, что живут на улице, увидели, как француз выходит с дискотеки. Он остановился, пройдя несколько метров до заднего двора, чтобы справить малую нужду. Тут земля возьми и проглоти его. Только шляпа и осталась.

– Земля его проглотила?

– Так говорят, старик. Может, это какие-то зыбучие пески, может, нечистая сила, не знаю. Мальчишки подцепили шляпу палкой, я ее у них купила. Теперь она моя.

Даниэл покинул дискотеку. Двое мальчишек сидели прямо на тротуаре и смотрели телевизор, стоявший в витрине магазина. Звука снаружи слышно не было, и они импровизировали диалоги за сменявших друг друга на экране актеров. Журналист уже видел это кино. Новые диалоги, между тем, полностью изменили сюжет. Он постоял несколько минут, наблюдая за забавной сценой, и, воспользовавшись паузой между эпизодами, обратился к подросткам:

– Мне говорили, тут неподалеку вчера ночью исчез один француз. Вроде бы его земля проглотила?

– Да, – подтвердил один из мальчишек, – такое бывает.

– А вы сами видели?

– Нет. Но Байаку видел.

В последующие дни Даниэл опросил еще нескольких ребят, и все говорили о скорбной кончине Симона-Пьера так, будто были ее свидетелями. Стоило на них немного надавить, они тут же сознавались, что в момент исчезновения француза их там не было. Одно оставалось правдой: никто после этого писателя уже не видел. Полиция отправила дело в архив.

В таблице Беншимола есть только один случай с исчезновением, который значится у него в графе под номером десять. Журналист сам был свидетелем этого невероятного происшествия. 28 апреля 1988 года газета “Журнал де Ангола”, на которую Даниэл работал, отправила его и фотографа, прославленного Коту Кодака, или просто КК, в местечко под названием Нова Эшперанса. Там, по некоторым сведениям, были убиты 25 женщин, подозревавшихся в колдовстве. Репортеры долетели регулярным рейсом до Уамбо и рассчитывали на следующее утро добраться до деревни на военном вертолете. Однако пилот никак не мог ее обнаружить.

– Странно, – обеспокоенно признался он, уже два часа накручивая в небе круги. – В этой точке координат нет ничего. Там внизу одна трава.

Даниэла разозлил такой непрофессионализм молодого вертолетчика. Вернувшись, он нанял водителя, работавшего с ними ранее. КК ехать отказался:

– Там нечего снимать. Как можно фотографировать то, чего нет?

Они объехали на машине всю территорию несколько раз, натыкаясь на уже виденные пейзажи, словно во сне, в бесконечном количестве снов, пока теперь уже водитель не признался, что пребывает в полном замешательстве:

– Мы заблудились!

– Мы? Нет, это вы заблудились!

Шофер раздраженно посмотрел на Беншимола, будто был уверен, что именно тот повинен во всех несуразицах, происходящих на свете.

– Эти дороги будто пьяные! – воскликнул он, стуча кулаками по рулю. – Мы попали в самую настоящую географическую западню!

В следующее мгновение перед ними возник резкий поворот и, ошеломленные, они наконец выплыли из этого заблуждения или из этой иллюзии, охваченные нервной дрожью.

Селение Нова Эшперанса они так и не нашли. Хотя вскоре указатель вернул их на шоссе, а оно, в свою очередь, в Уамбо. КК ждал Беншимола в гостинице, сидя с мрачным лицом, скрестив руки на худощавой груди:

– Плохие новости, коллега. Я проявил пленки, они засвечены. Из материала осталось только какое-то дерьмо. День ото дня не легче.

В газете никого, казалось, не смутила новость о том, что Нова Эшперанса исчезла. Главный редактор, Марселину Асумпсан да Боа-Морте, только рассмеялся:

– Пропала деревня?! Да в этой стране что только не пропадает. Может, и вся страна уже на грани исчезновения – деревня здесь, деревня там. А когда хватимся, глядишь, а ничего уже и нету.

В 2003-м, несколько недель спустя после таинственного исчезновения французского писателя Симона-Пьера Муламбы, чему ангольская пресса уделила некоторое внимание, Марселину да Боа-Морте вызвал Даниэла к себе в кабинет и вручил ему некий синий конверт:

– У меня к вам как к коллекционеру исчезновений есть одно дело. Вот, прочитайте. И посмотрите, получится ли из этого сделать материал.

 

Письмо

Уважаемый сеньор директор “Журнал де Ангола”.

Меня зовут Мария да Пьедаде Лоуренсу-Диаш. По профессии я клинический психолог. Около двух лет назад мне открылась страшная правда: я – приемный ребенок. Оказывается, моя биологическая мать отдала меня приемным родителям сразу после родов. Пораженная этим фактом, я решила разобраться, почему она так поступила, и выяснила, что Лудовика Фернандеш Ману (так зовут мою биологическую мать) летом 1955 года была жестоко изнасилована неизвестным и забеременела. Через какое-то время после того трагического происшествия она переехала к своей старшей сестре, Одетт, которая в 1973 году вышла замуж за жившего в Луанде горного инженера по имени Орланду Перейра душ-Сантуш.

После провозглашения независимости Анголы в Португалию они не вернулись. В португальском консульстве в Луанде никаких регистрационных записей на их счет нет. Я решилась написать Вам, чтобы узнать, может ли Ваша газета каким-то образом помочь мне найти Пудовику Фернандеш Ману.

 

Смерть Призрака

Призрак умер во сне. Последние недели пес почти не ел. Справедливости ради стоит сказать, что он всегда ел мало, поскольку еды всегда не хватало. Может, именно поэтому он и прожил столько лет. Лабораторные исследования показывают, что, например, мыши, которых вынуждают питаться низкокалорийной пищей, живут намного дольше.

Утром, когда Луду проснулась, собака была уже мертва.

Женщина села на матрас напротив открытого окна и обняла руками свои худые колени. Подняв глаза к небу, Луду увидела, как на нем постепенно проступают легкие розовые облака. Где-то на террасе кудахтали куры, с нижнего этажа доносился плач ребенка. Она чувствовала, как в груди образуется пустота, будто неясное нечто, некое темное вещество покидает ее нутро, вытекая, словно вода из разбитой емкости, и скользит дальше по холодному цементу. Лудовика потеряла единственное в мире существо, которое любило ее и которое любила она. Но слез, чтобы заплакать, почему-то не было.

Она поднялась, взяла кусок угля и буквально набросилась на одну из еще не исписанных стен в гостевой спальне.

Призрак умер этой ночью. Все теперь стало таким бесполезным.

Его взгляд ласкал, объяснял и поддерживал меня.

Луду вышла на террасу, не став на сей раз прятаться под старой картонной коробкой. День еще только расходился, будто бы сладко позевывая. Наверное, было воскресенье. Улицы были почти пустыми. Она увидела группу женщин в безупречно белых платьях. Одна из них, заметив Луду, подняла правую руку и весело помахала.

Луду отпрянула.

“А ведь можно прыгнуть, – подумалось ей. – Сделать несколько шагов вперед, залезть на парапет. Так просто. Женщины там внизу только бы и видели ее какую-то секунду – легкую, как пушинка, тень, которая летела и упала”.

Лудовика отступила к двери. На шаг, потом еще и еще, придавленная голубизной необъятного неба и собственной убежденностью в том, что она будет жить, даже если нет того, что придает этой жизни смысл.

Смерть кружится надо мной, показывает зубы, что-то бормочет. Я опускаюсь на колени и подставляю ей свою голую шею: ну, иди же, подруга.

Она кусает. Но дает мне уйти.

Ах, значит, сегодня ты пришла и забыла про меня.

Ночь, и снова ночь.

Я насчитала меньше дней, чем ночей.

Да, ночей и кваканья лягушек. Я открываю окно и вижу пруд.

Ночь, разделенную надвое.

Идет дождь, все переполнено. Ночью тьма будто бы поет. Ночь поднимается волнами и пожирает здания. Я опять думаю о той женщине, которой вернула ее голубя, – высокая, утонченная, глядящая на мир чуть пренебрежительно, как это делают красавицы. Вот она идет по улицам Рио, по берегу Лагуны (в библиотеке я встречала множество фотографий и альбомов о Бразилии). Навстречу едут велосипедисты. Те из них, что останавливают на ней взгляд, уже больше никогда не возвращаются. Женщину зовут Сара. Я ее так зову.

Кажется, она только что сошла с картины Модильяни.

 

О Боге и прочих мелких глупостях

Мне кажется, что, несмотря на крайнюю непостижимость Бога, верить в него легче, нежели в самонадеянное человечество. Многие годы я выдавала себя за верующую просто из обыкновенной лени: мне было бы трудно объяснить Одетт и всем остальным свое неверие. Я также не верила в мужчин, но это как раз люди принимали легко. В последнее время я пришла к выводу, что для того, чтобы верить в Бога, непременно нужно верить в человечество.

Не существует Бога без человечества.

Я по-прежнему не верю ни в то ни в другое.

С тех пор как умер Призрак, я поклоняюсь Его духу. Разговариваю с Ним и считаю, что Он меня слышит. Я верю в это не благодаря усилию воображения, тем более ума, а задействуя другую способность, относящуюся к “неразуму”, как можно было бы это назвать.

Считаете, я говорю сама с собой?

Может быть. Как святые, кстати, те, которые при этом хвастались, что разговаривают с Богом.

Я менее самонадеянна. Говорю сама с собой, считая, что разговариваю с нежной душой собаки. В любом случае это разговоры, которые идут мне на пользу.

 

Экзорцизм

 

День, когда Луду спасла Луанду

Ha стене в гостиной висела акварель – группа танцующих мукубалов. Луду была знакома с автором, художником по имени Албану Невеш-и-Соуза, веселым занятным парнем, старым другом ее зятя. Поначалу она ненавидела эту картину. Ей виделось в ней то, что страшило ее в Анголе: празднующие что-то дикари, эта их радость, это предвестие счастья – все, что было ей чуждо. Но постепенно, за длинные месяцы молчания и одиночества, ей стали ближе эти фигуры, движущиеся в танце вокруг костра, будто демонстрирующие, что жизнь и вправду заслуживает такого изящества.

Луду сожгла мебель, сожгла сотни книг, сожгла все картины. И только в порыве отчаяния она наконец убрала мукубалов со стены. Когда же собралась выдернуть гвоздь – лишь потому, что торчащий из стены безо всякой надобности гвоздь выглядел бы уродством, – ей вдруг пришла в голову мысль: а что, если на этом кусочке металла держится вся стена? А может, и весь дом. Кто знает, вдруг, выдрав гвоздь из стены, она обрушит весь город?

Луду оставила гвоздь на месте.

 

Видения и падение, чуть было не ставшее смертельным

Весь ноябрь был безоблачным. Декабрь тоже. К февралю городской воздух уже изнывал от жажды. Пруд под домом Луду сильно обмелел. Трава сначала потемнела, потом стала ярко-золотистой, почти белой, оглушительное кваканье лягушек по ночам прекратилось. Луду подсчитала оставшиеся бутылки с водой. Совсем немного. Куры, которых она поила грязной водой из бассейна, заболели и передохли. Все. Еще оставались кукуруза и фасоль, но, чтобы их приготовить, требовалась вода, которую приходилось беречь. Снова наступил голод.

Встав как-то на рассвете, еще не стряхнув с себя сон, Луду, пошатываясь, побрела на кухню и увидела на столе хлеб.

– Хлеб!

Не веря глазам, она схватила булку обеими руками.

Понюхала.

Запах хлеба вернул ее в детство: вот они с сестрой на пляже, делят бутерброды. Впившись зубами в булку, она поняла, что плачет, только когда проглотила последний кусок. Дрожа всем телом, она села.

Кто принес мне этот хлеб?

Наверное, забросили в окно.

Она представила себе широкоплечего молодого человека, запускающего булку в небо. Та медленно описывает в воздухе полукруг и падает на стол. Этот человек мог зашвырнуть хлеб со стороны пруда, теперь уже почти высохшего, – например, исполняя какой-нибудь таинственный ритуал, вызывающий дождь. И это был не просто какой-то там колдун, а настоящий чемпион по булкометанию. Расстояние ведь приличное.

В ту ночь Лудовика рано легла спать. Ей приснился посетивший ее ангел.

На следующее утро на кухонном столе она увидела уже шесть булок, банку желе из гуавы и большую бутылку кока-колы. Луду села. Сердце бешено колотилось: к ней кто-то регулярно наведывается. Она поднялась на террасу. В последние месяцы зрение ее становилось все хуже. С наступлением сумерек, когда солнце приближалось к линии горизонта, она передвигалась на ощупь. Луду прошла на правую сторону террасы, смотревшую на глухую стену соседнего здания, что стояло всего в нескольких метрах. Перегнувшись через парапет, она обнаружила, что здание облеплено строительными лесами, вплотную примыкающими к стене дома. Ясно, что в ее жилище проникали именно этим путем.

Спускаясь по лестнице, то ли перенервничав, то ли потеряв ощущение пространства, она оступилась, покачнулась и упала. Очнувшись после обморока, Луду сразу поняла, что сломала левое бедро. “Вот, стало быть, как это произойдет, – подумала она. – Я умру не от загадочной африканской болезни, не от потери интереса к еде и истощения, не погибну от руки грабителя и не потому, что небеса обрушатся мне на голову. Причиной моей смерти станет зловредное действие одного из знаменитых законов физики: два тела притягиваются друг к другу с стой, прямо пропорциональной произведению масс этих тел и обратно пропорциональной квадрату расстояния между ними”.

Спасла ее скудость массы. Будь она потяжелей килограммов на двадцать, падение оказалось бы губительным. Боль поднималась по ноге, парализуя всю левую часть тела и мешая осмыслить случившееся. Долгое время Луду не двигалась – пока за окном на улицах и площадях ночь, извиваясь удавом, душила в объятиях акации, встречавшиеся ей на пути. Боль рычала, боль кусала. Во рту пересохло. Луду попыталась выплюнуть язык, потому что он был будто бы и не ее вовсе – кусок пробки, застрявший в горле.

Она вспомнила о кока-коле. И о бутылках с водой, что держала в кладовке. Придется проползти до них метров пятнадцать. Вытянув руки и вцепившись в цементный пол, она приподняла тело, ногу ее словно рубанули топором. Луду закричала и тут же испугалась собственного крика.

– Весь дом разбудила, – пробормотала она.

Крик ее и в самом деле разбудил Собу Младшего. Он спал в квартире по соседству, и ему снилась Кианда. Этот сон повторялся уже не первую ночь: он выходит посреди ночи на веранду и смотрит, как в пруду отражается свет. Потом света становится больше, вот это уже радуга, округлая, полная музыки, и тело его делается невесомым.

Обычно Соба просыпался, когда на него начинал надвигаться свет. Но тут он проснулся раньше, потому что свет закричал. Может, это ему показалось и он принял за крик лягушачий гомон и всплески грязи, вдруг слившиеся в единый оглушительный рев. Сев в постели, он почувствовал, что задыхается, а сердце норовит выпрыгнуть из груди. Соба вспомнил, как долгое время жил взаперти, в этой вот комнате. Иногда сюда доносился лай собаки или женский голос, вдалеке напевавший старые песни.

– В этом доме живет привидение, – уверял его Папи Болинго́. – Эта собака, которая лает, но никто ее не видел, что-то вроде призрака. Говорят, она проходит сквозь стены. Тебе стоит быть осторожнее, особенно когда спишь. Она пролезает через стены, лает – гав, гав, гав, – но ты ничего не видишь, только слышишь ее лай. А она потом селится в твоих снах. И сны становятся сплошным лаем. Тут один жилец этажом ниже, Эушта́киу его зовут, как-то раз проснулся утром и слова не может сказать. Только лает. К нему привели известного знахаря, так тот пять дней бился, чтобы вырвать из его головы этот собачий дух вместе с лаем.

Собе казалась очень странной архитектура здания. У него вызывала недоумение стена, разделявшая коридор, – на других этажах такого не было. Здесь должна быть еще одна квартира. Но где она?

Тем временем по ту сторону стены, всего в нескольких шагах от него, Луду из последних сил пыталась доползти до кухни, ей казалось, что с каждым сантиметром она все дальше отдаляется от самой себя. Первые лучи утреннего солнца встретили ее еще в гостиной, в паре метров от кухонной двери. Она вся горела – поднялась температура – и страдала больше от жажды, нежели от боли. К двум часам пополудни она наконец доползла до порога кухни и потеряла сознание. Очнувшись, сквозь пелену Луду увидела перед собой чье-то лицо. Она протерла глаза. Лицо не исчезло. Мальчик, это было лицо мальчика с большими испуганными глазами.

– Ты кто?

– Меня зовут Сабалу.

– Ты поднялся по строительным лесам?

– Да, я залез по лесам. Они их построили у дома, который рядом. Чтобы покрасить его. Леса почти доходят до твоей террасы. А на самом верху я уже подставил ящики и забрался. Это легко. Ты что, упала?

– Сколько тебе лет?

– Семь. Ты умираешь?

– Не знаю. Мне уже казалось, что я умерла. Воды. Принеси мне воды.

– А деньги у тебя есть?

– Да, я отдам тебе все деньги, только принеси воды.

Мальчишка поднялся и оглянулся вокруг:

– Здесь почти ничего нет. Даже мебели. Ты вроде даже беднее, чем я. А где у тебя деньги?

– Воды!

– Окей, ба, ты только успокойся, сейчас я принесу тебе газировки.

Он принес с кухни бутылку кока-колы. Луду с жадностью принялась пить прямо из горлышка. Вода была сладкой, и это ее поразило. Уже много лет она не знала вкуса сахара. Луду сказала мальчишке, чтобы он пошел в кабинет и принес сумку, в которой хранились деньги. Сабалу вернулся, громко смеясь, и швырнул в воздух ворох купюр:

– Это уже не деньги, ба, они ничего не стоят.

– У меня есть серебряная посуда. Возьми посуду.

Мальчишка снова засмеялся:

– Уже взял. А ты не заметила?

– Нет. Это ты принес вчера хлеб?

– Позавчера. Ты не хочешь позвонить врачу?

– Нет, нет, не хочу!

– Я могу позвать соседа. У тебя должны быть соседи.

– Нет! Никого не зови.

– Ты не любишь людей? Я тоже их не люблю.

Луду заплакала.

– Уходи. Уходи.

Сабалу поднялся:

– А где у тебя входная дверь?

– Входной двери нет. Уходи, как пришел.

Сабалу закинул на плечо рюкзачок и исчез. Луду глубоко вздохнула. Она сидела, привалившись к стене. Боль утихла. Наверное, надо было позволить мальчишке вызвать врача. Хотя вместе с врачом, подумала она, придут полиция, журналисты. А у нее на террасе труп. Нет, лучше она умрет здесь, в заточении, но свободной, как жила все последние тридцать лет.

Свободной?

Частенько, глядя на всех тех бесчисленных людей, чья жизнь пересекалась с этим зданием, слушая остервенелые сигналы машин, свистки, крики, мольбы, проклятия, она погружалась в глубокий ужас, словно ее окружали со всех сторон враги. И каждый раз, когда возникало желание выйти наружу, она отыскивала в библиотеке какую-нибудь книгу. Сжигая книги, уже после того, как огонь расправился с мебелью, дверями, паркетом, она будто лишается свободы. Ей чудилось, будто она по частям сжигает планету. Когда сгорел Жорже Амаду, стало невозможным снова побывать в Ильеусе и Сан-Салвадоре, вместе с “Улиссом” Джойса она потеряла Дублин, а уничтожая “Трех грустных тигров”, смотрела, как горит старая Гавана. В библиотеке оставалось не больше сотни книг. Луду берегла их скорее из упрямства, чем ради чтения. Ее зрение ухудшилось настолько, что, даже пользуясь огромной лупой, даже при ярком солнечном свете, потея как в сауне, она целый день тратила на расшифровку единственной страницы. Несколько месяцев назад она начала писать на стенах – там, где еще оставалось место, – любимые фразы из книг. Огромными буквами. “Еще немного, – думала она, – и я превращусь в настоящего арестанта. Не хочу жить под арестом”.

Луду заснула. Разбудил ее негромкий смех. Перед ней снова стоял мальчишка. Его тонкий силуэт обрамляло яркое закатное солнце.

– Ну, что еще теперь? Посуду ты уже забрал. Больше у меня ничего нет.

Сабалу снова засмеялся.

– Тихо, ба! Я думал, ты умерла.

Он поставил рюкзак к ногам женщины:

– Я купил лекарства. Целую кучу. Они тебе помогут.

Он сел на пол.

– Купил еще кока-колы. И еды – курицу на гриле. Ты хочешь есть?

Они принялись за еду, деля между собой курицу и хлеб. Сабалу показал принесенные лекарства – обезболивающие и противовоспалительные.

– Я пошел на рынок, Роке Сантейру. Поговорил там с одним дядькой. Сказал ему, что отец избил мою мать, сломал ей руку и что она стесняется идти к врачу. И он мне все это продал. А заплатил я деньгами, которые получил за посуду. Еще много осталось. Можно я у тебя переночую?

Сабалу помог Луду встать, отвел ее в спальню, уложил на матрас, а потом лег рядом и тотчас заснул. На следующее утро он отправился на рынок и вернулся нагруженный овощами, спичками, солью, разными специями и двумя килограммами говядины. Кроме этого, он принес небольшую плитку, из тех, что используют в походах, и газовый баллон. Он же сам и готовил, следуя инструкциям Луду. Оба поели с большим аппетитом, после чего мальчишка помыл и убрал тарелки.

Он с любопытством обошел квартиру:

– А книг-то у тебя много.

– Много книг? Да, у меня было много книг. Теперь мало.

– Я столько никогда не видел.

– Ты умеешь читать?

– У меня не очень получается буквы в слова складывать. Я только первый класс закончил.

– Хочешь, научу? Научу тебя читать, а ты потом будешь читать мне.

Сабалу выучился чтению, пока Луду выздоравливала. Пожилая сеньора также научила его играть в шахматы. Парнишке игра пришлась по вкусу. За игрой он рассказывал ей о жизни там, снаружи. Для Луду эти рассказы больше походили на откровения инопланетянина о тайнах его далекой планеты. Однажды днем Сабалу увидел, как разбирают строительные леса.

– Как же я теперь выйду?

– Не знаю! – всполошилась Луду.

– А как ты сама-то вообще сюда поднялась?

– Я не поднималась. Я всегда жила тут.

Мальчишка озадаченно смотрел на нее. Луду сдалась. Она отвела его к входной двери, открыла ее и показала стену, которую воздвигла тридцать лет назад, отделив квартиру от остальной части здания.

– Мир находится по ту сторону этой стены.

– Я смогу сломать стену?

– Сможешь, но я боюсь. Очень боюсь.

– Ты не бойся, ба. Я защищу тебя.

Он принес кирку и после пяти-шести сильных ударов пробил в стене дырку. Заглянув в нее, он увидел удивленное лицо Собы Младшего.

– Ты кто? – спросил Соба.

Сабалу увеличил отверстие еще парой ударов и представился:

– Меня зовут Сабалу Эштеван-старший. В настоящий момент я занят тем, что ломаю эту стену.

Соба стряхнул цементную пыль с пиджака и отошел на два шага назад:

– Черт подери! С какой ты планеты?

Сабалу мог бы ответить гениальной репликой бразильской певицы Элзы Соарес. Ей, в ту пору тринадцатилетней, худющей и бедно одетой, знаменитый телеведущий и композитор Ари Баррозу задал на сцене точно такой же вопрос (публика смеялась над шуткой, а дома у нее умирал ребенок). Я с планеты под названием “Голод”. Но Сабалу не слышал ни об Элзе Соарес, ни тем более об Ари Баррозу, поэтому он лишь пожал плечами и ответил с улыбкой:

– Мы живем здесь.

– Мы?

– Я и моя бабушка.

– Живете здесь? А что, с этой стороны есть квартира?

– Да, есть.

– И давно вы здесь живете?

– Всегда.

– Ах вот как. А как же вы выходили из дома?

– А мы и не выходили. Просто жили. Вот сейчас, да, начнем выходить.

Соба Младший остолбенел.

– Так, так. – Он покачал головой. – Как закончишь ломать стену, хорошенько прибери в коридоре. Чтобы ни одной пылинки не осталось, окей? Это тебе не трущоба. Это красивый и уважаемый дом, как во времена колонов.

Соба вернулся в свою квартиру, прошел на кухню, достал из холодильника пиво и с бутылкой направился на веранду. Иногда его охватывало что-то вроде ностальгии по временам, когда он, безумный и несчастный, мог часами напролет танцевать на улицах и площадях. Мир, дочиста вымытый солнцем, был лишен загадок и тайн. Все тогда казалось прозрачным и светлым, даже Господь Бог, который, принимая различные ипостаси, являлся к нему под вечер для приятной беседы под пару глотков вина.

 

Мутиати блюз

Численность племени кувале сегодня едва превышает пять тысяч человек, хотя они обитают на довольной большой территории, занимающей больше половины провинции Намиб. В настоящее время это процветающий народ. По крайней мере, таковым они себя считают: рогатого скота у них предостаточно. Их земель боевые действия почти не коснулись, исключая северо-восток, где иногда случались вооруженные столкновения. Последние годы было все в порядке с осадками. В любом случае их было достаточно, чтобы прокормить скот (бывали и очень удачные годы, и практически ни одного неблагоприятного). И тем не менее происходящее в Анголе все последние годы заставляет их страдать от нехватки еды: у них никак не получается обменивать скот на кукурузную муку. Этот парадокс – чем больше скота, тем больше народ голодает – является еще одним признаком их исключительности. А может, не только их, но и Анголы в целом: у нее ведь столько нефти…

Сыщик присел на корточки и внимательно посмотрел на старика, который, держа спину очень прямо, сидел в нескольких метрах. Яркое солнце слепило глаза и мешало как следует разглядеть его. Он повернулся к проводнику:

– Этот старик, он что – мулат?

Проводник улыбнулся. Вопрос, похоже, смутил его.

– Может быть. Как те белые, что поселились здесь лет семьдесят назад. Такое бывало. Да и сейчас случается. Здесь мужики предлагают жен гостям, вы не знали?

– Слышал.

– Да, они так делают. Но если женщина отказывается, все нормально, их не заставляют. У женщин здесь больше власти, чем многим кажется.

– Не сомневаюсь. Как и везде. В конце концов женщинам достанется вся власть. – Он обратился к старику: – Вы говорите по-португальски?

Старик правой рукой поправил вязаную шапочку на голове, очень изящную, в красную и желтую полоску. Посмотрев прямо на Монте с молчаливым вызовом, он открыл почти беззубый рот, и его тихий смех будто пыль рассеялся в наполненном солнцем воздухе. Парень, сидевший рядом со стариком, что-то втолковывал проводнику. Тот перевел:

– Он не говорит. И никогда не говорил.

Монте поднялся и вытер пот с лица рукавом рубахи.

– Старик напомнил мне одного типа, которого я знал много лет назад. Тот уже умер. Жаль, потому что я с радостью бы прикончил его еще раз. Я сам уже старый, и меня все время атакуют воспоминания, такие яркие, о том, что давным-давно прошло. Будто бы кто-то листает у меня в голове старый альбом с фотографиями.

После того как с Монте связался генерал, старый его боевой товарищ, он долго бродил по пересохшему руслу реки. Генерал купил в этих краях огромную фазенду – в подарок для дочери. Та распорядилась окружить владения основательным забором, перегородив пастбища, где мукубалы с незапамятных времен пасли свой скот. И после этого с обеих сторон начали постреливать. Однажды даже ранили одного из пастухов. А в следующую ночь группа молодых мукубалов совершила налет на фазенду и похитила четырнадцатилетнего мальчишку, внука генерала, а заодно и пару десятков голов скота.

Монте приблизился на пару шагов к старику:

– Я могу взглянуть на ваше запястье? Правое.

На старике была перетянутая поясом накидка из простой, в красно-оранжевых тонах ткани, его шею украшали десятки бус, на запястьях блестели широкие медные браслеты. Монте взял старика за руку, собравшись было сдвинуть браслеты в сторону, как тут же был сбит с ног: сидевший рядом парень вскочил и с силой ударил его кулаком в грудь. Сыщик отлетел назад, упал на спину, перевернулся и, встав на четвереньки, отполз в сторону, затем зашелся в кашле, пытаясь восстановить дыхание. В это время позади него о чем-то горячо спорили. Наконец Монте смог подняться. На шум уже собирались жители деревни. Из солнечного великолепия, будто по волшебству, возникали молодые люди, их кожа цвета ржавчины сияла. Парни обступили старика, потрясая в воздухе длинными палками, и размашисто прыгали, будто отрабатывали танцевальные па, что-то выкрикивали. Проводник в ужасе попятился назад:

– Что-то мне это перестает нравиться, папаша. Пора сматывать!

Уже в Луанде, сидя за барной стойкой, между глотками холодного пива Монте описал свое унижение образно, хотя и грубовато:

– Нас погнали оттуда, как собак. Я так песка наглотался, что до сих пор сру кирпичами.

 

Как нашлось объяснение одному исчезновению (почти двум), или О том, что, по Марксу, “все сословное и застойное исчезает”

Магну Морейра Монте проснулся как-то беспросветным утром, ощущая себя рекой, потерявшей устье. За окном медленно умирал дождь, жена расчесывала волосы, сидя на кровати в белье и шлепанцах.

– Все кончено, – произнес Монте. – Больше не могу.

Мария-Клара взглянула на него и по-матерински успокаивающе сказала:

– Ну и хорошо, любовь моя. Теперь мы сможем быть счастливыми.

Шел 2003 год. Новые директивы партии возмущали его. Он не мог смириться с отказом от прежних идеалов, с необходимостью подчиняться законам рыночной экономики, со сближением с капиталистическими странами. Оставив работу в спецслужбах, Монте начал новую жизнь как частный сыщик. Заказчики выходили на него по совету общих друзей, когда им надо было получить сведения о фирмах конкурентов, о крупных кражах или пропавших людях. Шли к нему и женщины, отчаявшиеся найти доказательства измены мужей, а также ревнивцы-мужья, предлагавшие хорошие деньги в обмен на слежку за их женами. Сам Монте такой работой брезговал, презрительно называя ее “постельными расследованиями”, и рекомендовал вместо себя коллег.

Однажды после обеда в его офисе появилась супруга известного предпринимателя. Женщина села напротив, скрестив и потом на миг разомкнув роскошные ноги – совсем как Шэрон Стоун в “Основном инстинкте”.

– Я хочу, чтобы вы убили моего мужа! – выпалила она.

– Как?!

– Медленно. Очень медленно.

Монте подался вперед. Ничего не говоря, он пристально смотрел на женщину, словно надеясь сломить ее. Но та и не подумала отвести взгляд.

– Сто тысяч долларов.

Сыщик знал того коммерсанта – беспринципного жулика, который начал набивать карманы еще во времена всеобщего увлечения марксизмом, подворовывая то здесь, то там на государственных строительных подрядах.

– Невеликий труд для таких денег.

– Так вы согласны?

– Почему вы хотите его убить?

– Я сыта по горло его изменами. Хочу видеть его мертвым. Вы согласны?

– Нет.

– Не согласны?!

– Нет, не согласен. Я бы убил его без сожаления, даже с удовольствием, тем более если еще и медленно, но вы не назвали мне настоящего мотива.

Разгневанная, женщина ушла. Несколько недель спустя газеты сообщили о смерти предпринимателя. Он был застрелен в своем автомобиле, перед смертью пытаясь оказать сопротивление напавшему на него грабителю.

Монте долгое время не мог удержаться от легкой улыбки, слушая все новые объяснения исчезновения Симона-Пьера Муламбы. Многие, видя эту улыбку, расценивали ее неверно, считая, что он, упрямый марксист, скептик по природе и воспитанию, посмеивается над людскими предрассудками. Тогда его раздражал провал той операции. Он вообще не терпел ошибок, неважно, своих или чужих. Хотя то, как в итоге завершилась вся эта неразбериха, его устроило. А потом он подал в отставку.

– Чаша моего бесконечного терпения переполнилась из-за этой последней капли, – объяснял он своему товарищу.

Война закончилась. В отелях Луанды толкались бизнесмены из Португалии, Бразилии, Южной Африки, Израиля, Китая. В страну, охваченную бешеным строительством, их влекли быстрые деньги. Откуда-то сверху, из роскошной кабинетной прохлады, был спущен приказ заткнуть журналиста по имени Даниэл Беншимол, который занимался расследованием исчезновений людей. Беншимол неделями расспрашивал летчиков, механиков, бизнесменов, проституток, уличных торговцев, политиков из оппозиции и из партии власти – самых разных людей, задавая им вопросы о пропавшем Боинге-727. Самолет исчез на рассвете, сорок пять тонн прочного металла, и никто не знал, как объяснить это необычайное происшествие.

– Все сословное и застойное исчезает, испаряется, – пробормотал Монте, думая о Марксе и думая, как и Маркс, не о самолете, а о системе, о капитализме, который здесь, в Анголе, пожирал все, как плесень – развалины, заставляя гнить и разлагаться все, чего он касается, и приближая тем самым свой собственный конец.

Монте знал журналиста, уважал его как человека честного, почти идеалиста – особенно в сравнении с его коллегами, что с готовностью могли продать душу дьяволу. Репортажи Даниэла Беншимола, полные язвительного юмора, вызывали у новой буржуазии раздражение и беспокойство. Его предками были марокканские евреи, в середине XIX века перебравшиеся в Бенгелу. С тех пор евреи стали мулатами и перешли в христианство. Дед Беншимола, Алберту, уважаемый и ценимый многими врач, принадлежал к обществу Курибека (так в Анголе называют масонство). С местного языка овимбунду слово это переводится как “представиться, явиться”. Курибека возникла в 1860 году, в тот год открылись ее ложи в Бенгеле, Катумбеле и Мосамедише. Именно Курибека была вдохновителем многочисленных восстаний за независимость от метрополии. От своего деда внук унаследовал открытость и чистосердечие. Эти качества всегда восхищали Монте. Получив приказ заставить журналиста замолчать, сыщик не мог сдержать возмущения:

– Все в нашей стране вывернулось наизнанку. Здесь праведники расплачиваются за грешников.

Слова эти, произнесенные громко и твердо, да еще и в присутствии двух генералов, прозвучали резким диссонансом. Один из генералов тут же возразил:

– Мир изменился. И партия нашла в себе силы двигаться вперед вместе с миром, стать более современной. Поэтому мы все еще существуем. А вам, товарищ, стоило бы поразмышлять над историческими процессами. И немного подучиться. Сколько лет вы с нами работаете? Целую вечность, я думаю. Вам уже поздно поворачивать против нас.

Второй генерал пожал плечами и поддержал:

– Товарищ Монте просто любит провоцировать. Всегда был эдаким агентом-провокатором. Манера у него такая.

Монте смирился. Выполнять приказы, отдавать приказы – разве не к этому в конце концов сводится вся жизнь? Он распорядился установить за журналистом слежку и обнаружил, что каждую субботу Беншимол арендует бунгало на территории небольшого гостиничного комплекса в Барра-ду-Кванза для свиданий с женой известного политика. Журналист приезжал туда к четырем, любовница обычно на час позже и никогда долго не задерживалась. Он же, наоборот, оставался до утра, завтракал и только потом отправлялся домой.

Жертву всегда губят ее привычки.

Один из лучших друзей Монте коллекционировал змей и выращивал пальмы. Ули Поллак прибыл в Анголу через несколько месяцев после Независимости в качестве откомандированного в революционную Анголу советника от Министерства государственной безопасности ГДР. Здесь Ули женился на уроженке Бенгелы на пятнадцать лет его моложе, которая родила ему двоих детей. После падения Берлинской стены он попросил и получил ангольское гражданство. Поллак был человеком скрытным и немногословным, на жизнь зарабатывал разведением этлингер, или “фарфоровых роз”. Он построил дом в районе Оленьего холма, с круглой и просторной, как двор, верандой, нависающей почти всей своей площадью над океаном. Именно на этой веранде, когда ночь уже погружалась в воду, друзья и сидели тем вечером в удобных плетеных креслах. Они выпили пива, поговорили о положении дел в стране, о вторжении в Ирак и о транспортном коллапсе на улицах города. Когда окончательно стемнело, Ули наконец спросил:

– Ну ты ведь не о пробках сюда приехал поболтать?

– Ты прав. Мне нужна одна твоя кобра.

– Я знал, что когда-нибудь ты придешь с такой просьбой. Я люблю своих змей. Но это не орудие убийства.

– Я понимаю. Прошу тебя об одолжении в последний раз. Когда ты решил начать новую жизнь с разведения цветов, над тобой многие смеялись. Правильное было решение.

– Можешь сделать то же самое.

– Цветы? Я в них ничего не понимаю.

– Цветы, пекарни, детские сады, похоронные бюро. В этой стране все только начинается. Любой бизнес попадет в точку.

– Бизнес? – с горечью рассмеялся Монте. – У меня нет таланта приумножать деньги, со мной всякий бизнес, даже самый лучший, разваливается. Мне суждено всегда быть середняком, я с этим смирился. Так что давай мне змею и забудь про все это.

Следующей ночью один из его людей, здоровый парень родом из Маланже по имени Киссонде, облачившись в бронежилет, поехал в гостиничный комплекс, где обычно останавливался Даниэл Беншимол. Уже перевалило за полночь, накрапывал мелкий дождь. Киссонде постучал в бунгало под номером шесть. Дверь открыл высокий мулат приятного вида. На нем была изящная шелковая пижама, голубая с отливом, в белую полоску. Агент направил на него пистолет, указательный палец выразительно прижался к губам.

– Чш-ш-ш! Ни слова. Я не хочу причинить вам боль. – Он подтолкнул мулата внутрь комнаты и усадил на кровать. Затем, продолжая угрожать ему пистолетом, достал из кармана куртки упаковку с таблетками. – Сейчас проглотишь две. Потом ляжешь и заснешь, как дитя. А завтра проснешься счастливым, только чуть менее богатым.

В соответствии с задуманным Даниэл Беншимол должен был проглотить таблетки и через несколько минут заснуть. Тогда Киссонде нужно было надеть толстые кожаные перчатки, вытащить из рюкзака коралловую кобру, подарок старика Ули, схватить ее за шею и дать укусить журналиста. Потом надо было незаметно покинуть бунгало, оставив змею в комнате. На следующее утро горничная обнаружит труп, змею, пачку лекарств и забьет тревогу. Громкие крики, плач, красивые речи на похоронах. Идеальное преступление.

К сожалению, мулат отказался следовать намеченному плану. Вместо того чтобы послушно проглотить таблетки, он грязно выругался по-французски, швырнул упаковку на пол и собрался было вскочить, но Киссонде нанес ему сокрушительный удар.

Потеряв сознание, человек повалился на кровать, из разбитых губ сочилась кровь. Киссонде продолжил то, зачем явился. Он запихнул в глотку жертвы таблетки, надел перчатки, достал кобру и поднес ее к шее мулата. Через мгновение после укуса вновь случилось непредвиденное: змея извернулась и с яростью впилась зубами прямо в нос агента. Киссонде попытался оторвать ее, но удалось ему это не сразу. Наконец, освободившись от змеи, он швырнул ее на пол и принялся топтать, снова и снова. Потом, немного успокоившись, сел на кровать, трясущимися руками достал из кармана мобильный и позвонил Монте:

– Шеф, у нас тут ситуация.

Монте, ожидавший в машине у въезда на территорию гостиничного комплекса, ринулся к бунгало номер шесть. Дверь была закрыта. Он тихо постучал, но никто не открыл. Он постучал сильнее. Дверь отворилась, и перед ним предстал заспанный, в трусах, но всем своим видом излучающий здоровье Даниэл Беншимол.

– Простите, с вами все в порядке?

Журналист протер глаза, слегка озадаченный:

– А что, должно быть не в порядке?

Монте тут же изобразил смущение, мол, соседи услышали крик, наверное, то была ночная птица или кошка, обезумевшая по весне, а то и вовсе кому-то кошмар привиделся. Потом он снова извинился, пожелал изумленному журналисту спокойствия в оставшиеся до утра часы и удалился. Отойдя от бунгало, он позвонил Киссонде:

– Где ты, черт подери, застрял?

В ответ стон и прерывающийся голос:

– Я умираю, шеф. Приходите скорее.

И тут Монте осенило. Он кинулся к девятому бунгало и убедился, что металлическая цифра на двери разболталась и висит вверх тормашками, обернувшись шестеркой. Дверь была не заперта. Он зашел в бунгало. Киссонде сидел на полу напротив двери. Лицо его распухло, особенно нос, глаза закрыты.

– Я умираю, шеф, – пробормотал Киссонде и медленно поднял руки в беспомощном жесте. – Она меня укусила.

Позади него Монте увидел лежащего на кровати человека. Из его рта сочилась кровь.

– Твою мать, Киссонде! А это?! Это еще кто такой?

Он подошел к письменному столу, на спинке стоявшего рядом с ним стула висел пиджак. Проверив карманы, Монте нашел бумажник и паспорт.

– Француз! Вот говнище-то, Киссонде. Ты же француза убил!

Он подогнал джип и усадил киллера на переднее пассажирское место. Собираясь уже подтащить к машине бездыханное тело Симона-Пьера, Монте увидел, как в его сторону направляется гостиничный охранник.

“Ну дела! – облегченно вздохнул Монте. – Посреди такой невезухи – хоть немного удачи”. Этот человек работал вместе с ним в те самые давние “тяжелые” времена. Охранник, узнав его, вытянулся по стойке смирно:

– Командир?!

Он помог уложить тело на заднее сиденье джипа, а потом принес чистые простыни. Вместе они перестелили постель, вымыли в комнате пол, а змею, точнее, то, что от нее осталось, запихали в рюкзак Киссонде. Монте вручил охраннику сто долларов, чтобы тому было проще забыть случившееся, и уже собирался закрыть дверь бунгало, как заметил фетровую шляпу, в которой француз разгуливал по Луанде.

– Шляпу я заберу. И одежду тоже. В пижамах люди не исчезают.

Монте отвез Киссонде в Военный госпиталь. Потом снова сел в машину и около часа ехал до участка земли, который купил несколько лет назад с мыслью построить вдали от столичного шума деревянный домик и выкрасить его в синий цвет, – там они с женой и встретят старость.

Он припарковался под огромным баобабом. Красавица-ночь подсвечивалась медной луной, круглой и ровной, как туго натянутая кожа барабана. Достав из багажника лопату, Монте принялся копать яму. Земля была мягкой и влажной от дождя. Ему вдруг вспомнилась старая песня Шику Буарке:

Монте прислонился спиной к баобабу и продолжил напевать:

На последнем курсе лицея в городе Уамбо он играл в студенческом театре, они ставили пьесу “Смерть и Жизнь Северино” бразильского поэта Жуана Кабрала де Мело Нето с музыкой Шику Буарке. Этот опыт полностью изменил его взгляды на мир. Играя бедного крестьянина из засушливых районов северо-востока страны, Монте ошутил на себе всю противоречивость и несправедливость колониальной системы. В 1974 году он изучал право в Лиссабоне. Когда улицы Лиссабона покраснели от бесчисленных гвоздик, он спешно купил билет на самолет и вернулся в Луанду – “делать революцию”. И вот столько лет прошло, а он тут напевает “Похороны пахаря”, песенку из той самой пьесы, и хоронит в безымянной могиле незадачливого писателя.

В Луанду Монте вернулся к четырем утра. Размышляя, что же теперь делать, как оправдать исчезновение француза, он ехал мимо площади Кинашиш, рядом с высоткой, и неожиданно пришло решение. Припарковав машину, сыщик взял шляпу покойного и направился в сторону задворок здания, где находилась дискотека Quizâs, та самая, где Симон-Пьер развлекался прошлой ночью. У стены он уронил шляпу француза на влажную землю.

Неподалеку, рядом с мусорным контейнером, спал какой-то парнишка. Монте оплеухой разбудил малолетку:

– Ты видел?!

Бродяга вскочил на ноги:

– Видел что, дядь?

– Да вон, где шляпа! Там только что высокий мулат стоял, нужду справлял. А потом земля вдруг возьми да и проглоти его. Только шляпа и осталась.

Глаза на широком прыщавом лице мальчишки стали как блюдца:

– Вау, отец! Ты правда видел?!

– Видел, виднее не бывает. Земля его проглотила. Сначала вроде свечение такое появилось, а потом – пустота. Только шляпа.

Какое-то время они стояли на месте, завороженно разглядывая шляпу. Их ошарашенный вид привлек внимание еще трех мальчишек. Те подошли поближе, напуганные и агрессивные разом.

– Че случилось-то, Байаку?

Байаку посмотрел на них и расплылся в счастливой улыбке. Теперь много дней все будут его слушать. Будут выстраиваться кружком, чтобы ни словечка из его рассказа не пропустить. Если у тебя есть хорошая история, ты что твой король.

 

Сабалу и его покойники

В тот день, когда Сабалу разрушил стену, Луду поведала ему о своем самом большом кошмаре: как она застрелила человека и закопала его на террасе. Мальчишка выслушал ее безо всякого удивления.

– Баб, это было давно. Даже он уже обо всем забыл.

– Он – это кто?

– Твой покойник, Тринита. Моя мать говорила, что все мертвые страдают от потери памяти. А живых они еще хуже помнят. Ты вспоминаешь о нем каждый день, и это хорошо. Но тебе надо вспоминать его со смехом и танцами. И говорить с Тринита, как ты разговариваешь с Призраком. Разговоры успокаивают мертвых.

– Это ты тоже от матери узнал?

– Да. Она умерла, когда я был ребенком. И я остался один. Мы с ней разговариваем, но мне не хватает ее рук. Она меня ими защищала.

– Ты и сейчас ребенок.

– Как я могу быть ребенком, ба. Ведь рук моей матери нету.

– Теперь у тебя есть мои.

Луду уже давно никого не обнимала и немного разучилась это делать. Сабалу пришлось приподнять ее руки, и он устроился на груди пожилой женщины, как в гнездышке. Только какое-то время спустя он рассказал о матери, медсестре, которая погибла, пытаясь противостоять аферистам, торговавшим трупами. В больнице на севере страны, где она работала, иногда пропадали тела умерших. Как стало известно, некоторые из сотрудников продавали человеческие органы местным знахарям, кимбандейру, и таким образом пятикратно увеличивали свое скромное жалованье. Филомена, матушка Сабалу, сначала выступила против подкупленных знахарями работников клиники, а потом и против самих кимбандейру. И вскоре у нее начались проблемы. Однажды, когда она выходила с работы, ее чуть было не сбила машина. Грабители пять раз вламывались в их дом, на двери регулярно появлялись колдовские проклятья, постоянно подбрасывались записки с оскорблениями и угрозами. Но ничто ее не остановило. Тогда одним октябрьским днем на рынке к ней приблизился мужчина и нанес несколько ударов ножом в живот. Сабалу увидел, как мать упала на землю, и едва разобрал ее слабеющий шепот:

– Беги, сынок!

Филомена была родом с Сан-Томе́. В Анголу она переехала, будучи уже беременной, не устояла перед пылким взглядом и широкими плечами смешливого, сладкоголосого офицера ангольских Вооруженных сил. Из Луанды офицер перевез ее в тот самый город, в котором они прожили восемь лет и где еще при нем родился Сабалу. Потом отца ребенка отправили в командировку на юг. Поездка должна была продлиться несколько дней, однако он из нее так и не вернулся.

Мальчишка рванул прямиком через рыночные прилавки, сбивая корзины с фруктами, ящики с пивом и щебечущие птичьи клетки из ивовых прутьев, прочь от нарастающей волны возмущенных криков. Остановился Сабалу только перед домом. Растерянный, он не знал, что делать дальше, как вдруг дверь распахнулась и в проеме возник страшный кривой человек в черном. Стервятником набросился он на Сабалу, но тому удалось увернуться; упав на асфальт, он откатился в сторону, вскочил и снова бросился бежать, не смея обернуться назад.

До Луанды его согласился подбросить один дальнобойщик. Сабалу рассказал ему правду: мать умерла, а отец исчез. В Луанде он надеялся найти кого-то из родственников. Отца зовут Марсиану Баррозу, он был, а может, и есть капитан Вооруженных сил Анголы. Пропал без вести, выполняя боевое задание где-то на юге. И еще ему известно, что отец из Луанды. Его родители жили где-то в районе площади Кинашиш, это он помнит по рассказам матери, она как-то поминала это название. А еще она говорила, что на той площади есть пруд с мутной водой, где живет русалка.

Шофер высадил Сабалу на площади Кинашиш. Сунув ему в карман несколько купюр, он сказал:

– Этого тебе хватит, чтобы снять на неделю комнату, и еще на еду и на воду. Надеюсь, к тому времени отца ты найдешь.

Сабалу бесцельно бродил несколько часов, пока не решил обратиться к тучному полицейскому, дежурившему у входа в банк:

– Вы случайно не знаете капитана Баррозу?

Полицейский гневно глянул на него маленькими блестящими глазками:

– Давай, давай, двигай дальше, бродяга!

Чуть позже над мальчишкой сжалилась торговка овощами. Она какое-то время слушала его молча, а потом подозвала подруг. Одна из них вспомнила про старика по имени Адам Баррозу, который жил как раз здесь, в здании “Кука”. Несколько лет назад старик умер.

Уже начало темнеть, когда голод заставил Сабалу зайти в небольшую закусочную. С опаской он уселся за столик и попросил тарелку супа и кока-колу. Когда он вышел на улицу, к нему подскочил какой-то прыщавый парень и припечатал его к стене.

– Меня зовут Байаку, пацан. Я – король Кинашиш. – Он показал пальцем на женскую статую посреди сада: – Это дама моего сердца, Королева Жинга. А я, стало быть, Жинган. Башли есть?

Сабалу весь съежился и заплакал. Из тени появились еще двое мальчишек, встали по бокам от Байаку, перекрыв всякую возможность убежать. Все трое были низкорослые и крепкие – вылитые питбули, с мутными глазами и ухмылкой, застывшей на четко очерченных губах. Сабалу залез в карман и показал деньги. Байаку вырвал у него пачку банкнот.

– Окей, дружище, отличное решение. Этой ночью можешь гнездиться с нами, вон там, где ящики. В обиду не дадим. А завтра начнешь работать. Как тебя зовут?

– Сабалу.

– Приятно, Сабалу. А это вот Двогу.

– Какой из них?

– Да оба. Дьогу – это они оба!

Сабалу не сразу понял, что это близнецы: их было двое, они будто вырастали из одного тела. Их движения были зеркальными, как у пловцов синхронного плавания, они вместе произносили одни и те же короткие фразы, одновременно хохотали и одинаково плакали. Беременные, увидев Дьогу, падали в обморок, дети в страхе убегали прочь. При этом Дьогу был совсем беззлобным. Доброта его была похожа на суринамскую вишню, чьи ягоды были бы крупнее и сочнее, если бы за ними как следует ухаживали. Байаку зарабатывал кое-какие деньги, заставляя Дьогу петь и танцевать кудуру возле крупных отелей. Иностранцев это просто завораживало, они оставляли щедрые чаевые. Один португальский журналист написал о кудуристе небольшую статью с фотографией, где Дьогу изображен в обнимку с Байаку. Тот все время носил вырезку из газеты в кармане брюк и с гордостью ее демонстрировал:

– Я уличный бизнесмен.

Сабалу стал работать мойщиком машин. Деньги он отдавал Байаку, а тот, уличный бизнесмен, покупал на всех еду. Ну и себе еще сигареты и пиво. Иногда Байаку напивался, становился болтливым и пускался в философские рассуждения:

– Правда – все равно что ботинок без подошвы у того, кто не умеет врать.

Байаку легко впадал в бешенство. Однажды Дьогу позволил другим ребятам прикарманить небольшой приемник на батарейках, который Байаку украл с заднего сиденья джипа, стоявшего в пробке. В тот вечер Байаку разжег рядом с прудом костер и докрасна раскалил на нем металлический лист. Потом он подозвал к себе Дьогу, схватил его за руку и прижал ее ладонью к листу. Оба туловища Дьогу корчились в отчаянии, оба рта издавали пронзительный вой. Сабалу вырвало от запаха горелого мяса и от вида страдающего Дьогу.

– Слабак! – Байаку сплюнул. – Ты никогда не будешь королем.

Начиная с того дня, дабы сделать из мальчишки мужчину – по крайней мере, мужчину, раз уж короля из него никогда не выйдет, – он стал брать Сабалу с собой в короткие воровские “экспедиции”. Это происходило ближе к концу дня, когда столичная буржуазия возвращалась домой в своих машинах и проводила по нескольку часов в пробках. Среди них всегда находился один несчастный, который открывал окно – либо проветрить салон, потому что не работает кондиционер, либо обратиться с вопросом к соседу. И тогда откуда ни возьмись возникал Байаку, с его прыщавым лицом и горящими, как угли, глазами, и приставлял к шее водителя осколок стекла. Сабалу тем временем просовывал руки в окно и вытаскивал наружу кошелек, часы и любой ценный предмет, до которого удавалось дотянуться. Затем оба быстро убегали, оставляя позади автомобильную толчею, звучащие в воздухе проклятья, истеричные сигналы машин, а иногда и завязавшуюся перестрелку.

Именно Байаку пришла в голову идея забраться вверх по строительным лесам. Он объяснил Сабалу, что тот должен сделать:

– Залезаешь туда и находишь открытое окно. Потом лезешь в него, тихо. Сам я не могу: меня тошнит от высоты. А еще чем выше я поднимаюсь, тем ниже себе кажусь.

Сабалу добрался до террасы и увидел там дохлых куриц. Потом он забрался на террасу и обнаружил разграбленную до основания квартиру, без мебели, без дверей и даже без пола. Стены с какими-то надписями и странными рисунками напугали его. Он выбрался обратно на террасу, спустился по лесам и сообщил Байаку, что в квартире пусто. Однако следующей ночью Сабалу снова полез вверх. На этот раз он набрался духу и обследовал все помещения. В спальне он увидел старуху, спавшую на матрасе, рядом со сложенной в углу одеждой. Кухня была единственным местом в доме, выглядевшим нормально, разве только стены были в копоти. Там была массивная столешница из мрамора, плита и холодильник. Мальчишка достал из кармана кусок хлеба, который всегда носил с собой, и положил его на стол. В одном из ящиков стола он обнаружил набор столовых приборов из серебра. Собрав все в рюкзак, Сабалу ушел. Приборы он отдал Байаку. Тот удивленно присвистнул:

– Неплохая работа, пацан. А бабок, камешков не нашел?

Сабалу отрицательно покачал головой. Там наверху сплошная нищета, хуже, чем здесь, на улицах Луанды.

Байаку ему не поверил.

– Завтра вернешься туда, – велел он.

Сабалу только кивнул. Он попросил денег, чтобы купить хлеба. А потом, положив хлеб, банку желе из гуавы и бутылку кока-колы в рюкзак, снова взобрался наверх. Еду и воду он оставил на кухонном столе. Увидев, что Сабалу вернулся с пустыми руками, Байаку взорвался и набросился на мальчишку с кулаками. Сбив Сабалу с ног, он стал бить его ногами по голове, шее, пока Дьогу не схватил его за руку и не оттащил в сторону. В следующую ночь Сабалу опять поднялся на террасу. На этот раз он увидел Луду лежащей на полу. Испугавшись, он спустился вниз и попросил Байаку, чтобы тот разрешил ему купить лекарства, сказал, что в квартире лежит старуха, что она упала и ей очень плохо. Байаку даже не стал слушать.

– Я что-то не вижу у тебя крыльев. А раз нет крыльев, стало быть, ты не ангел. Дай ей спокойно помереть.

Сабалу замолчал. С Байаку и Дьогу они отправились на рынок Роке Сантейру и продали столовые приборы. Потом сели пообедать в закусочной, которая располагалась там же, на небольшом возвышении, нависая над почти вавилонской суетливой толпой. Сабалу подождал, пока Байаку допьет пиво, после чего набрался смелости и спросил, может ли он рассчитывать на небольшое количество денег, все-таки это он принес серебро. Байаку рассвирепел:

– Зачем тебе бабки? Все, что тебе нужно, я даю. Я тебе как отец родной.

– Дай мне хотя бы на них посмотреть, никогда за один раз не видел столько денег.

Байаку вытащил толстую пачку банкнот. Сабалу схватил ее и спрыгнул с веранды. Не обращая внимания на разбитые в кровь коленки, он вскочил и понесся, лавируя в толпе, а Байаку кричал ему вслед, перевесившись через перила:

– Ворюга! Сукин сын! Убью тебя!

Сабалу купил лекарств и еды. Когда он вернулся на Кинашиш, был уже вечер. Около строительных лесов он издали заметил Байаку и Дьогу. Сабалу подговорил одного мальчишку, дав ему немного денег, чтобы тот передал Байаку, будто он ждет его в кафе “Верде”.

Мальчишка передал послание. Байаку тут же вскочил и в сопровождении Дьогу отправился в противоположном направлении от того места, где затаился Сабалу. Сабалу кинулся наверх. Дух он перевел, только оказавшись на террасе.

 

Даниэл Беншимол расследует исчезновение Луду

Беншимол прочитал письмо Марии да Пьедаде Лоуренсу дважды, после чего позвонил другу отца, геологу, который посвятил всю жизнь добыче алмазов. Старик Виталину хорошо помнил Орланду.

– Неплохой парень, но с норовом. Жесткий, сухой и всегда какой-то напряженный, будто у него гвозди под рубахой. Мы его звали Костыль. Никто не ходил с ним пить кофе. Друзей у него тоже не было. Он исчез незадолго до Независимости. Воспользовался бардаком, набил карманы камешками и бежал в Бразилию.

Даниэл нашел в интернете несколько сотен людей, которых звали Орланду Перейра душ-Сантуш. После этого он потратил еще пару часов, пытаясь отыскать хоть какую-нибудь зацепку или упоминание, которые позволили бы связать это имя с интересовавшим его человеком. Бесполезно. И это показалось ему странным. Такой человек, как Орланду, прожив двадцать с лишним лет в Бразилии или другой стране – если только это не Афганистан, Судан или Бутан, – обязан был оставить хоть какой-то след в огромной виртуальной сети. Он снова связался с Виталину.

– А у этого Орланду была семья в Анголе?

– Скорее всего. Он родом из Катете.

– Катете?! Я думал, он порто́с.

– Не-не! Стопроцентный анголец, из Катете. Белый. После 25 апреля он все время напоминал нам, откуда он родом. И еще хвастал, что знаком с Мангуши. Ты только подумай! Это при том, что за все годы он о колониализме слова плохого не сказал! Но, должен сказать справедливости ради, что с расистами он тоже никогда не водился. На белых и на черных смотрел одинаково. Свысока.

– А что родственники?

– Так, родственники… Мне кажется, Виторину Гавиан приходится ему двоюродным братом.

– Это который поэт?

– Бездельник. Хотя называй его, как хочешь.

Беншимол знал, где может обретаться Виторину Гавиан. Он перешел улицу и заглянул в “Баи́кер”. Знаменитый пивной бар в этот час был почти пуст. За столиком, чуть в стороне от входа, четверо пожилых мужчин играли в карты. Они громко спорили, но, завидев Даниэла, тут же примолкли.

– Осторожно! – выпалил один из них будто бы шепотом, но так, чтобы журналист слышал. – Пресса заявилась. Голос и уши Хозяина.

Беншимол раздраженно бросил:

– Если уж я голос власти, то вы – ее экскременты.

Человек выпрямился и уже нормальным голосом проговорил:

– Не сердись, товарищ. Выпей-ка лучше пива.

Сидевший рядом Виторину Гавиан кисло усмехнулся:

– Мы – древнегреческий хор. Голос совести нации, вот мы кто. Сидим себе здесь впотьмах и комментируем разворачивающуюся на сцене трагедию, предупреждаем об угрозах. Только нас никто не слышит.

Обширная лысина не оставила даже воспоминаний о его густой шевелюре а-ля Джимми Хендрикс, с которой он в шестидесятые возвестил в Париже о своем негритюде. Сейчас со столь гладким блестящим черепом его даже в Швеции приняли бы за белого. Впрочем, нет, в Швеции вряд ли.

Чуть повысив голос, он с любопытством спросил:

– Какие новости?

Даниэл пододвинул к себе стул и сел.

– Ты знал такого Орланду Перейру душ-Сантуша, горного инженера?

Гавиан несколько опешил и побледнел.

– Это мой прямой родственник, двоюродный брат. Умер?

– Не знаю. Тебе что-нибудь перепадет после его смерти?

– Чувак пропал, когда объявили Независимость. Говорят, он прихватил с собой партию алмазов.

– Как ты думаешь, он о тебе еще помнит?

– Мы с ним дружили. То, что Костыль молчит, первые годы меня не удивляло. Если бы я украл алмазы, я бы тоже хотел, чтобы про меня забыли. Вот его и забыли. Давно и все. А с чего ты мне задаешь все эти вопросы?

Журналист показал Гавиану письмо Марии да Пьедаде Лоуренсу. Гавиан помнил Луду. Она всегда казалась ему немного странной. Теперь понятно почему. Он вспомнил, как навещал кузена в “Доме мечты”, как все пребывали в эйфории накануне провозглашения независимости.

– Если б я знал, чем это закончится, лучше бы остался в Париже.

– И что бы ты там делал, в этом Париже?

– Да ничего, – вздохнул Гавиан. – Ничего! Как и здесь. Но, по крайней мере, я занимался бы этим красиво. Был бы фланером.

В тот же день, покинув редакцию, Даниэл дошел пешком до площади Кинашиш. “Дом мечты” выглядел еще более запущенным, несмотря на то что стены в холле недавно покрасили и внутри все сияло жизнеутверждающей чистотой. За лифтом присматривал вахтер.

– Работает? – спросил журналист.

Мужчина гордо улыбнулся:

– Почти всегда, шеф, почти всегда!

Он попросил Даниэла представиться и только потом вызвал лифт. Беншимол вошел в кабину и поднялся на одиннадцатый этаж. Выйдя, он на миг замер, пораженный чистотой стен и блеском пола. Только одна дверь на этаже выделялась на этом фоне, та, что значилась под буквой “D”. Она была вся исцарапана, и посередине виднелось отверстие, похоже, что от пули. Беншимол нажал на кнопку звонка, но ничего не услышал. Тогда он трижды сильно постучал. Дверь открыл мальчик. У него были большие глаза, а лицо для его возраста было поразительно взрослым.

– Привет! – сказал журналист. – Ты живешь здесь?

– Живу, да. Я и моя бабушка.

– Я могу с ней поговорить?

– Нет.

– Ничего, сынок, я с ним поговорю. – Голос звучал слабо, прерывисто.

Даниэл увидел, как по коридору, сильно подволакивая ногу, идет женщина, очень бледная, с седыми волосами, заплетенными в две толстые косы.

– Я Лудовика Фернандеш, молодой человек. Что вам угодно?

 

Мутиати блюз (2)

Старик наблюдал, как январь навис и потом захлопнулся над племенем кувале, словно дверца мышеловки. Сначала была засуха. Большая часть скота полегла. По мере того как они продвигались на восток, забираясь в горы, воздух становился слаще, а земля мягче и свежее. Начали встречаться небольшие пастбища, а также лужицы с мутной дождевой водой. Они продолжали идти, с трудом примечая едва заметные признаки зелени.

Забор возник неожиданно – глубочайшим оскорблением ярким утренним лучам солнца. Стада встали. Молодежь толпилась перед оградой, встревоженная и возмущенная. Подошел Антониу, сын, весь красный от усталости и злости: потное красивое лицо, прямой нос, чуть выступающий вперед подбородок.

– Что будем делать?

Старик сел. Ограда тянулась на сотни метров. Она начиналась справа, в зарослях молодого терновника, который здесь называют “кошачий коготь”, и утопала слева в еще большем по размерам непролазном и колючем кошмаре из ползучего кустарника, высоких, напоминающих канделябры кактусов и деревьев мутиати. По ту сторону забора открывалась выстланная белой галькой дорога, вдоль которой в это время года обычно течет небольшой ручей.

Жеремиаш Палач сорвал ветку, разгладил под ногами песок и начал писать. Антониу присел рядом на корточки.

В тот день они сломали забор и перешли на другую сторону. Там было немного воды и хорошие пастбища. Становилось ветрено. Ветер тащил с собой тяжелые тени, будто принося большими лоскутами ночь, вырванную у далекой пустыни. Послышался шум мотора, и они увидели, как посреди сумерек и пыли возник джип с шестью вооруженными людьми. Один из этой группы – худощавый мулат, похожий на жалкого мокрого кота, – выпрыгнул из машины и двинулся к ним, потрясая автоматом Калашникова. Он кричал на португальском и на нкумби. Некоторые из разорванных ветром фраз долетали до ушей Жеремиаша:

– У этой земли есть хозяин! Уходите! Уходите отсюда, живо!

Старик вскинул правую руку, пытаясь успокоить своих парней. Но было уже поздно. Долговязый юноша, которого звали Зебра, всего несколько месяцев назад заполучивший себе жену, метнул в мулата дротик. Описав в пропитанном паникой воздухе изящный полукруг, он с сухим звуком воткнулся в землю – в считаных сантиметрах от армейских ботинок военного. На кратчайшую секунду установилась тишина. Казалось, что даже ветер затих. Потом мулат вскинул автомат и выстрелил.

Под палящим полуденным солнцем могла начаться настоящая кровавая бойня. Солдаты были вооружены. Некоторые из пастухов, служившие прежде в армии, тоже достали оружие. Но на этот раз под темными, гонимыми ветром тучами только две пули встретили человеческую плоть. Зебру легко ранило в руку, а мулата – в ногу. Обе стороны отступили, только во всей этой суматохе часть коров потерялась.

Следующей ночью группа молодых пастухов во главе с Зеброй снова проникла на территорию фазенды. Вернулись они с частью своих заблудших коров, полдюжиной чужих и четырнадцатилетним парнишкой, который, как сказал Зебра, преследовал их верхом и орал как ненормальный.

Жеремиаш почувствовал беспокойство. Воровать скот было здесь частью традиции. Такое происходило нередко. Это было чем-то вроде обмена. Но вот похищение мальчишки могло доставить им кучу неприятностей. Он распорядился, чтобы парня привели к нему. У подростка были ярко-зеленые глаза и неукротимая шевелюра, перехваченная сзади в “конский хвост”. Парень был из того типа людей, которых в Анголе иногда называют “черно-белыми”. При солнечном свете они похожи на белых, а в сумерках – на мулатов. Отсюда и вывод: чем дальше от света, тем человек понятней.

Мальчишка с презрением посмотрел на старика:

– Мой дед тебя убьет!

Жеремиаш засмеялся и написал на песке: “Однажды я уже умирал. Второй раз не так страшно”.

Подросток что-то смущенно пролепетал в ответ. А потом заплакал.

– Меня зовут Андре Русу, сеньор, я внук генерала Русу. Скажите, чтобы они надо мной не издевались. Отпустите меня. Оставьте себе коров, а меня отпустите.

Старику стоило больших усилий убедить молодежь освободить Андре. Они требовали вернуть им всех коров, а еще – гарантий того, что они смогут пересекать границы фазенды в поисках лучших пастбищ. Мукубалы стояли на своем три дня, за которые у Жеремиаша произошла встреча с прошлым. Оно состарилось, что случается не всегда, иногда прошлое путешествует веками и время его не портит. Здесь же – нет. Оно исчахло даже больше него, покрылось морщинами, а оставшиеся волосы на голове стали почти бесцветными. Вот только голос – он был все такой же твердый и звучный. Именно в те минуты, посмотрев Монте в глаза, глядя, как тот пытается подняться, а его снова толкают, и он падает навзничь, как он бежит, преследуемый молодыми пастухами, Жеремиаш Палач и вспомнил об алмазах Орланду Перейры душ-Сантуша.

 

Странная судьба реки Кубанго

Насер Эванжелишта был счастлив на новой работе. В безупречно чистом синем костюме он часами сидел за письменным столом, читая и краем глаза поглядывая на входную дверь в здание. Чтение ему полюбилось за те годы, что он провел в тюрьме Сан-Паулу в Луанде. Когда его отпустили, он какое-то время мастерил маски, которые затем сам же и продавал на рынке у 17-го километра, в окрестностях Луанды. Однажды он встретил на рынке Собу Младшего, с которым когда-то сидел в одной камере, и тот предложил ему работу портье в “Доме мечты” на площади Кинашиш, куда сам недавно переехал.

– Работа спокойная, – заверил его бизнесмен. – И ты там сможешь читать.

Этим Соба убедил его окончательно. В то утро Насер Эванжелишта перечитывал, в седьмой уже раз, “Приключения Робинзона Крузо”, когда вдруг заметил снаружи у входа подозрительного парнишку с прыщавым лицом, прохаживавшегося туда-сюда. Насер заложил страницу, спрятал книгу в ящик стола, встал и подошел к двери.

– Эй ты, прыщавый! Тебе чего нужно у моего дома?

Парень приблизился и смущенно спросил:

– Вы случайно не знаете, живет ли тут один мальчик?

– Здесь разные живут. Этот дом – целая метрополия.

– Ему семь лет, зовут Сабалу.

– А, Сабалу. Знаю я, кто это. Одиннадцатый этаж, квартира “Е”. Приятный мальчишка, живет с бабкой. Я ее никогда не видел, из дома она не выходит.

В этот самый момент в поле зрения появились новые персонажи. Насер несколько удивился, увидев двух мужчин, идущих по улице: оба облачены в черное, будто только что сошли со страниц комиксов про Корто Мальтезе. На старшем была вязаная шапочка, какие носят мукубалы, в желтую и красную полоску, на шее висели бусы, а запястья украшали широкие браслеты. Обут он был в старые кожаные сандалии, из которых выглядывали огромные ступни, пыльные и потрескавшиеся. Рядом со стариком, изящно, словно по подиуму, вышагивал молодой человек, высокий и худощавый. Он тоже был в браслетах и с бусами на шее, однако эти украшения смотрелись на нем куда естественнее, равно как и классический котелок на голове. Оба решительно направлялись в сторону Насера.

– Мы наверх, – проинформировал его молодой человек, с некоторым раздражением отодвигая портье в сторону.

Насер имел строгую инструкцию не пускать никого без проверки удостоверения личности или водительских прав. Он уже собрался было остановить эту парочку, как Байаку, нырнув сбоку от него, устремился вверх по лестнице. Портье кинулся следом.

Жеремиаш с сыном вызвали лифт, зашли в кабинку и также отправились наверх. Выйдя на одиннадцатом этаже, старик почувствовал себя плохо. Ему не хватало воздуха. Он оперся о стену и увидел, как Даниэл Беншимол разговаривает с Луду. Жеремиаш сразу понял, кто она, хотя ни разу прежде ее не видел.

– У меня для вас письмо, – между тем говорил Даниэл. – Наверное, будет лучше, если я войду, вы сядете и мы поговорим.

А в это время Магну Морейра Монте входил в холл. Не обнаружив портье, он вызвал лифт. Поднимаясь в кабине, он слышал крики Насера, преследующего Байаку:

– Вернись. Тебе нельзя наверх!

Собу Младшего, который в этот момент брился у себя в квартире, крики портье также насторожили. Он ополоснул лицо, надел первые попавшиеся брюки и вышел посмотреть, что там за скандал. Мимо пронесся Байаку. Оттолкнув пастухов, он проскочил к самой двери и остановился в метре от Даниэла Беншимола. В следующий момент двери лифта открылись – и бывший заключенный, к своему удивлению, увидел того, кто двадцать пять лет назад допрашивал и пытал его.

Байаку выхватил из кармана автоматический складной нож, одним щелчком выкинул лезвие и продемонстрировал его Сабалу:

– Вор! Я тебе уши отрежу!

Мальчишка рванулся к нему навстречу:

– Давай. Я тебя не боюсь!

Луду оттолкнула Сабалу внутрь квартиры:

– Сынок, уйди. Зря мы открыли дверь.

Насер Эванжелишта наконец настиг Байаку, схватил его и отобрал нож.

– А ну-ка, парень, успокойся, сейчас разберемся.

Удивление, написанное на лице Собы Младшего, развеселило Монте:

– А, товарищ Арналду Круж? Когда кто-то плохо говорит об Анголе, я всегда привожу вас в качестве примера. Страна, в которой богатеют безумцы и даже враги государства, по определению должна считаться великодушной!

Антониу, ошеломленный столь плотной чередой событий, прошептал своему старику на замысловато звучащем языке кувале:

– Отец, коров у них точно нет. Они про них ничего не знают.

Беншимол взял Луду за руку:

– Не спешите, сеньора. Прочтите письмо.

Соба Младший ткнул Монте пальцем в грудь:

– А ты, гиена, над чем смеешься? Время гиен уже закончилось.

Луду вернула конверт:

– Мои глаза уже не годятся для чтения.

Монте отвел в сторону руку Собы и тут увидел Жеремиаша. Очередной сюрприз развеселил его еще пуще.

– Так-так, очередное знакомое лицо. Наша вторая встреча там, в Намибе, была неудачной. По крайней мере, для меня. Ну а сейчас вы на моей территории.

Услышав голос Монте, Даниэл Беншимол вздрогнул. Он развернулся к сыщику:

– А я вас помню. Это вы разбудили меня в ту ночь, когда исчез Симон-Пьер. Ведь задумано было так, чтобы исчез я, не так ли?

К этому моменту все взгляды уже были устремлены на бывшего агента тайной полиции. Насер Эванжелишта отпустил Байаку и, свирепо размахивая ножом, надвинулся на Монте:

– Я тоже вас помню. И воспоминания эти не самые счастливые.

Монте, которого Жеремиаш, Антониу, Соба Младший, Даниэл Беншимол и Насер Эванжелишта, по сути, взяли в кольцо, начал пятиться к лестничному пролету:

– Тише, тише, что было, то прошло. Все мы – ангольцы.

Эванжелишта уже ничего не слышал. В голове Насера звучал его собственный крик: четверть века назад он кричал под пытками в узкой, пропахшей мочой и дерьмом камере. Откуда-то из темноты доносились вопли женщины, которую он никогда после этого не увидел. Крики и лай собак. Все кричало, все лаяло. Насер сделал пару шагов вперед и резко ударил Монте лезвием в грудь. К его удивлению, нож не встретил никакого сопротивления. Он повторил удар еще и еще раз. Монте покачнулся, поднес руку к рубашке. Но крови почему-то не увидел. Одежда его не пострадала. Жеремиаш схватил Насера за плечи и потянул к себе. Даниэл вырвал у него из руки нож.

– Бутафория. Слава тебе Господи, это цирковой нож.

Так оно и было. В полой рукоятке ножа имелась пружина, и при каждом ударе лезвие пряталось внутрь.

Даниэл несколько раз ткнул себя ножом в грудь и в шею, чтобы остальные убедились, что он не настоящий. Потом Беншимол подошел к Жеремиашу и атаковал его ножом Насера. Он так громко, заливисто и истерично смеялся, что заразил своим смехом остальных. Засмеялась даже Луду, крепко вцепившаяся в Сабалу. Из глаз ее потекли слезы.

Только Монте остался серьезным. Он одернул рубашку, расправил плечи и стал спускаться вниз по лестнице. Воздух на улице был раскаленный, сильный ветер тряс верхушки деревьев. Сыщик тяжело дышал. У него болела грудь. Не там, куда пришлись удары фальшивого ножа, а где-то внутри, в потаенном месте, названия которому он не знал. Монте потер глаза, достал из кармана брюк темные очки и надел их. В голове, без видимой на то причины, вдруг возник образ каноэ, скользящего по воде в дельте реки Окаванго.

Кубанго становится Окаванго после того, как она пересекает границу между Анголой и Намибией. Будучи рекой солидной, Окаванго тем не менее не повторяет судьбы большинства из своих сородичей: в море она не впадает. А, широко расправив свои берега, течет и потом умирает в пустыне. Ее смерть величественна и благородна: она наполняет зеленью и жизнью пески Калахари. В дельте Окаванго Монте праздновал тридцатилетие свадьбы, в окруженном дикой природой отеле – подарок на юбилей от детей. То были счастливые дни. Они с Марией-Кларой ловили стрекоз и бабочек, читали, катались на каноэ.

Некоторые люди испытывают страх от мысли, что их могут забыть. Такое психическое отклонение называется атазагорафобия. С ним же происходило обратное: он жил в страхе от того, что его никогда не забудут. Там, в дельте Окаванго, Монте ощущал себя забытым. Там он был счастлив.

 

О том, как Насер Эванжелишта помог Собе младшему бежать из тюрьмы

Мы всегда умираем от упадка духа: когда душа наша надламывается, тогда мы умираем. Такой теории придерживается Соба Младший. В поддержку ее бизнесмен обычно рассказывает, что с ним происходило после того, как его схватили во второй раз. Столкнувшись в тюрьме с невыносимыми бытовыми условиями, грубым обращением, пытками, он переносил все это с мужеством, которое поражало не только его друзей по несчастью, но и тюремных охранников и агентов политической полиции. Но это было не мужество, признавался Соба.

– Меня переполняло возмущение. Душа бунтовала против несправедливости. Страх, да. Страх причинял мне боль даже большую, чем побои, но возмущение внутри меня росло, оно перекрывало страх, и тогда я мог противостоять полицейским. Я никогда не замолкал. Когда на меня орали, я орал в ответ еще громче. Начиная с какого-то момента я понял, что эти типы боятся меня больше, чем я их.

Однажды в наказание его посадили в очень тесный карцер, который тюремщики называли Кифангондо – в память о месте, где произошло памятное сражение времен гражданской войны. В камере с ним жила крыса, которую он приручил. Он назвал ее Блестка. Имя это, возможно, было слишком лестным для обычного дикого грызуна бурого цвета, с драным ухом и облезлой шерстью. Когда Соба Младший вернулся в общую камеру с Блесткой, пристроившейся у него на правом плече, некоторые из сокамерников подняли его на смех, однако в основном никто не обратил на это особого внимания. В то время, в конце 70-х, в тюрьме Сан-Паулу подобралась невероятная компания. Американские и английские наемники, захваченные в плен во время боевых действий, соседствовали здесь со впавшими в немилость изгоями из Африканского национального конгресса, молодые интеллектуалы крайне левых взглядов дискутировали с пожилыми португальцами-салазаристами. Были тут и арестованные за контрабанду алмазов, а также те, кто не встал по стойке смирно при поднятии государственного флага. Некоторые заключенные в прошлом были важными партийными руководителями. Они гордились своим знакомством с президентом.

– Я еще вчера ловил рыбу с Хозяином, – хвастался один из них перед Собой Младшим. – Когда он узнает, что произошло, то непременно вытащит меня отсюда и прикажет схватить придурков, которые это сделали.

На следующей неделе его расстреляли.

Многие даже не знали, в чем их обвиняют. Иные сходили с ума. В самой процедуре допросов часто не виделось никакой логики и смысла, будто бы цель состояла не в том, чтобы выбить из задержанных какие-то сведения, а измучить и дезориентировать их. На таком фоне человек с дрессированной крысой не мог никого удивить. Соба Младший заботился о Блестке, обучал ее всяким трюкам. Он говорил ей: “Сидеть!” – и она садилась, приказывал: “Крутись!” – и крыса принималась вертеться по кругу. Монте прослышал об этом и навестил заключенного в камере.

– Мне сказали, у тебя появился новый друг.

Соба Младший ничего не ответил. Он взял себе за правило никогда не отвечать на вопросы агента политической полиции, если только тот не кричит на него. В этом случае Соба сам начинал орать, обвиняя его в том, что он служит социал-фашистской диктатуре и так далее.

Поведение заключенного вывело Монте из себя: – Я с тобой разговариваю, твою мать! Не притворяйся, будто перед тобой невидимка.

Соба Младший повернулся к нему спиной. Тогда Монте, потеряв самообладание, рванул заключенного сзади за рубашку. И тут он увидел Блестку. Монте схватил крысу, с силой швырнул об пол и раздавил.

В нескончаемой череде жестоких преступлений, что творились тогда в стенах тюрьмы, гибель какой-то несчастной крысы не тронула никого. Кроме Собы. Он был глубоко подавлен, целыми днями лежал на циновке, молча и неподвижно, безразличный к происходящему вокруг. Его худоба пугала: торчащие ребра, казалось, были готовы прорвать кожу, они напоминали клавиши киссанжи. Кончилось все тем, что Собу отправили в тюремную больницу.

Насер Эванжелишта, когда его схватили, работал санитаром в госпитале Мария Пиа. Политикой он не интересовался. Все его внимание занимала молоденькая медсестра по имени Суэли Мирела, знаменитая своими стройными ножками, которые она щедро демонстрировала, разгуливая в смелых мини-юбках, а также пышной, в форме шара, как у Анджелы Дэвис, шевелюрой. Девушка была невестой сотрудника службы госбезопасности, но не могла устоять перед страстными речами санитара и позволила себя соблазнить. Жених пришел в бешенство и тут же обвинил соперника в связях с фракционерами.

В тюрьме Насер стал работать в местной больнице. Состояние Собы Младшего глубоко тронуло его. Он сам разработал и осуществил несколько сумасбродный, но, как оказалось, удачный план, позволивший вернуть измученного юношу на свободу. Или относительную свободу, поскольку, как любит повторять сам Соба, человек не может быть свободным, пока кто-то другой сидит в тюрьме. Насер Эванжелишта засвидетельствовал смерть Собы Младшего, вернее, 19-летнего студента факультета права по имени Арналду Круж, собственноручно уложив его в гроб. За телом приехал дальний родственник, в действительности – товарищ по партийной ячейке, в которой студент состоял. По окончании скромной церемонии гроб был захоронен на кладбище Алту-даш-Крузеш – после того как из него извлекли “пассажира”. У Собы выработалась привычка посещать могилу в годовщину своей якобы смерти, он приносил цветы самому себе.

– Мне это помогает задуматься о хрупкости жизни, почувствовать себя другим человеком, – объяснял он друзьям. – Я иду туда, на свою могилу, и стараюсь думать о себе как о близком родственнике. На самом деле я и есть мой ближайший родственник. Думаю о его недостатках, достоинствах, о том, заслуживает ли он моих слез или нет. И редко когда мне удается не расплакаться, горюя по самому себе.

Прошло несколько месяцев, прежде чем полиция обнаружила обман. И тогда Собу Младшего схватили снова.

 

Тайны Луанды

Соба Младший обожал разговаривать с продавцами изделий народных ремесел. Он мог пропадать среди пыльных торговых рядов между деревянными палатками и рассматривать ткани из Конго, тысячу и одно полотно с изображением захода солнца или играющих барабанщиков, маски чокве, которые закапывают во время сезона дождей в землю, чтобы они казались состарившимися. Случалось, что он покупал какой-то малосимпатичный ему товар только ради продолжения разговора. Движимый больше чувством цеховой солидарности, нежели стремлением к прибыли, он создал предприятие по производству и продаже предметов художественных промыслов. Он и сам придумывал и рисовал эскизы фигурок из черного дерева, после чего мастера принимались за их изготовление. Многое из этого продавалось в аэропорту Луанды и в небольших специализированных магазинах беспошлинной торговли в Париже, Лондоне и Нью-Йорке, тем самым обеспечивая работу для двух десятков мастеров. Самой популярной работой тогда был “Мыслитель”, фигурка из разряда традиционных ангольских статуэток с кляпом во рту. Народ дал ей прозвище “Даже не думай!”.

В тот день Соба Младший обошел рынок, не задерживаясь для общения с продавцами. Он только улыбался и кивал тем, кто его приветствовал. Папи Болинго́ уже начал свое представление. Бегемот Фофу пел старую мелодию Баобаб-оркестра. Бар был забит до отказа. Увидев Собу, официант приблизился к нему со складным стулом. Бизнесмен сел. Публика очарованно смеялась, а Фофу двигал телом под ритм мелодии, открывая и закрывая свою огромную пасть.

Соба Младший уже много раз видел представление. Он знал, что Папи Болинго́ раньше работал в цирке во Франции, прожив там несколько лет в эмиграции. Именно тогда, конечно же, он обнаружил и развил в себе выдающийся талант чревовещания, которым сейчас зарабатывал на жизнь. Но даже в частных разговорах бывший звукорежиссер не признавался в этом и настаивал на полном отсутствии какого-либо обмана.

– Это Фофу говорит! – настойчиво повторял он между всплесками смеха. – Фофу поет. Не я. Я научил его только первым словам, когда он еще был совсем маленьким. А потом я научил его петь.

– Тогда мы хотим услышать, как он поет, когда находится далеко от тебя!

– Без вариантов! Этого парень никогда не делает. Он скотина застенчивая.

Соба Младший дождался конца представления. Люди выходили под большим впечатлением от увиденного. Соба подошел к исполнителям:

– Мои поздравления! Вы с каждым разом все лучше и лучше.

– Спасибо, – поблагодарил его гиппопотам своим металлическим драматическим баритоном. – У нас была щедрая публика.

Бизнесмен погладил его по спине:

– Как тебе там, на ферме?

– Спасибо, папаша. У нас буэ воды да грязи, чтобы в ней валяться.

Папи Болинго́ разразился хохотом. Соба засмеялся тоже. А Фофу, похоже, стал их передразнивать, качая головой и топая толстыми лапами по сцене.

Хозяин заведения, старый партизан по имени Педру Афонсу, потерял на войне ногу, подорвавшись на мине. Что тем не менее не отвратило его от страстной любви к танцам. Тот, кто видел, как он танцует румбу, ни на секунду не подозревал, что у него протез. Продолжая выписывать круги на земляном полу, он приблизился к хохочущим друзьям.

– Бог изобрел музыку, чтобы бедняк мог почувствовать себя счастливым.

Педру распорядился, чтобы принесли три пива:

– Давайте выпьем за счастье бедняков.

Соба Младший запротестовал:

– А я?

– Ты?! А, я всегда забываю, что ты у нас богач. У нас в стране первый признак богатства – это гордыня. В тебе никакой гордыни нет. Значит, деньги не ударили тебе в голову.

– Спасибо. Ты знаешь, как я разбогател?

– Говорят, голубь с небес спустился, сел тебе на ладонь и выплюнул два алмаза.

– Все было почти так. Я убил голубя, чтобы съесть, и нашел в его желудке пару алмазов. А на днях я узнал, чьи они. – Соба Младший на секунду замолчал, наслаждаясь удивлением, охватившим друзей. – Алмазы принадлежали моей соседке, пожилой португалке. Она прожила двадцать с лишним лет в бедности, будучи на самом деле богатой. И сделала богатым меня, сама того не зная.

Соба рассказал историю целиком, со всеми подробностями и хитросплетениями, талантливо и со вкусом придумывая то, чему сам не был свидетелем.

– И да, – продолжил бизнесмен, – остались два алмаза, такие большие, что никакого голубя они не заинтересовали. Португалка подарила алмазы двум пастухам-мукубалам. Похоже, она знала эту деревенщину, непонятно только откуда. Луанда полна тайн.

– И то правда, – согласился Педру Афонсу. – Наша столица кишит тайнами. Сколько я здесь повидал, не на один сон хватит.

 

Смерть Монте

Магну Морейра Монте погиб от параболической антенны. Ее сорвало, когда он пытался закрепить эту штуку на крыше, и она снесла ему голову. Некоторые усмотрели в этом злую шутку нового времени: бывший сотрудник госбезопасности, последний представитель прошлого, которое в Анголе мало кому нравится вспоминать, погиб от символа будущего. Свободные масс-медиа одержали победу над обскурантизмом, молчанием и цензурой. Космополитизм уничтожил изоляционизм.

Мария-Клара любила смотреть бразильские телесериалы. А муж ее, наоборот, уделял телевизору мало внимания. Бессмысленность каких-то передач приводила его в ярость. Новости же бесили еще больше. Он смотрел футбол и болел за ангольскую “Примейру де Агошту” и португальскую “Бенфику”. Иногда, не вылезая из пижамы и тапочек, он мог в очередной раз пересмотреть какой-нибудь старый черно-белый фильм. Но читать Монте любил больше. В его библиотеке были сотни книг. Последние годы жизни он планировал провести, перечитывая таких авторов, как Жорже Амаду, Машаду де Ассиш, Кларисе Лиспектор, Луандину Виейра, Руй Дуарте де Карвалью, Хулио Кортасар, Габриэль Гарсиа Маркес.

Когда они переехали, оставив в прошлом грязную и шумную атмосферу столицы, Монте пытался убедить супругу обойтись без телевизора. Мария-Клара сначала согласилась. Она привыкла во всем соглашаться с мужем. Первые несколько недель они вместе читали. Все, казалось, шло хорошо. Но потом Мария-Клара загрустила. Она могла часами разговаривать по телефону с подругами. И тогда Монте решил купить и установить параболическую антенну.

Строго говоря, погиб он из-за любви.

 

Встреча

Мария да Пьедаде Лоуренсу была маленькой беспокойной женщиной с неухоженными волосами, гребнем стоявшими на голове. Луду не смогла рассмотреть черты ее лица, но гребень разглядела. “Как у курицы”, – подумала она и тут же пожалела об этом. Луду очень волновалась все дни, что предшествовали приезду дочери. Но когда та предстала перед ней, она вдруг ощутила полное спокойствие, пригласила ее пройти в комнату. Гостиная была убрана и покрашена, с новым полом и дверьми – все это за счет соседа. Арналду Круж также настоял на том, чтобы купить новую мебель. Он выкупил у Луду квартиру, предоставив ей пожизненное право использовать ее и взяв на себя обязательство оплачивать учебу Сабалу вплоть до окончания им университета.

Гостья вошла и села на один из стульев, вся напряженная, крепко держась за свою сумочку, как за спасательный круг. Сабалу пошел за чаем и печеньем.

– Не знаю, как мне вас называть.

– Можете называть меня Лудовика, это мое имя.

– А когда-нибудь я смогу называть вас мамой?

Луду скрестила руки на животе. За окном виднелась верхушка мулембы. Ветра не было, и ничто ее не тревожило.

– Знаю, мне нет прощения, – прошептала Луду. – Я была слишком молода и испытывала сильнейший шок. Но это не оправдывает того, что я сделала.

Мария да Пьедаде пододвинула стул ближе к Луду и положила ей руку на колено:

– Я приехала в Луанду не для того, чтобы что-то получить. А чтобы встретиться с вами. Я хочу отвезти вас обратно, на родину.

Луду взяла ее за руку:

– Дочка, моя родина здесь. Другой у меня уже не осталось. – Она кивнула в сторону мулембы: – Я смотрела, как это дерево растет. А оно видело, как я старюсь. Мы много разговаривали.

– У вас в Авейру должны быть родственники.

– Родственники?!

– Родственники, друзья, я не знаю.

Луду улыбнулась, заметив Сабалу, который внимательно наблюдал за ними, зарывшись в диванные подушки.

– Мои родственники – вот этот мальчишка, мулемба и пес-призрак. Вижу я все хуже. Окулист, друг моего соседа, приходил меня обследовать. Сказал, что полностью я не ослепну. У меня остается боковое зрение, я буду различать свет. А свет в этой стране – настоящий праздник. Да большего мне и не нужно: свет, чтобы Сабалу мне читал, и радость от граната, который я съедаю каждый день.

 

Голубь по имени Любовь

Голубя, который изменил жизнь Собы Младшего, помимо того, что он утолил его голод, звали Любовь. Вам это кажется странным? Тогда все претензии к Марии-Кларе. Именно она его так назвала. Будущая супруга Магну Морейры Монте в год провозглашения Независимости была юной ученицей лицея. Ее отец, Орасиу Капитан, сотрудник таможенной службы, занимался разведением почтовых голубей. Голуби, которым Мария-Клара давала имена, как правило, становились настоящими рекордсменами в своем деле. До Любви это были Любимый (1968), Ласка (1971), Шумный (1973) и Красавица (1973). От Любви хотели избавиться, когда он еще даже не вылупился.

– Это никуда не годится, – объяснял Орасиу Капитан дочери. – Посмотри на скорлупу, она вся в складках и очень толстая. Голубь здоровый, сильный, который будет хорошо летать, вылупляется из яйца гладкого и блестящего.

Девушка повертела яйцо между длинными пальцами и пророчески сказала:

– Это будет чемпион, отец. Я назову его Любовь.

Любовь появился на свет с тоненькими лапками и пищал не переставая. Кроме того, оперился он с опозданием. Орасиу не скрывал своего недовольства и отвращения:

– Надо было нам от него избавиться, Мария-Клара. Это чертово существо никогда не будет хорошо летать. Слабак. Настоящий голубятник должен уметь отличить хорошего голубя от плохого. Плохих мы выбрасываем и не тратим на них время.

– Нет! – упорствовала дочь. – Я в нем абсолютно уверена. Любовь родился, чтобы побеждать.

Любовь и вправду стал развиваться. Только, к сожалению, вырос он слишком большим. Увидев голубя-переростка, куда крупнее, чем остальные птицы из того же выводка, Орасиу Капитан снова закачал головой:

– Надо его съесть. Большие голуби разве что на скорость могут летать. А для серьезных расстояний они не годятся.

Он ошибался. Любовь оправдал ожидания Марии-Клары. 1974-й и 1975-й стали для него годами настоящей славы, когда он показал и скорость, и целеустремленность, и врожденную преданность своей голубятне.

– Этот сукин сын на удивление привязан к местности, – признал наконец Орасиу. – А привязанность к гнезду – главное, что отличает хорошего почтаря.

Проходя мимо зеркала, Орасиу Капитан видел в нем высокого и мускулистого мужчину, каковым он в реальности не был. Ровно наоборот: ростом чуть выше метра шестидесяти, неразвитые руки, узкие плечи и кости тонкие, как у воробышка. Однако в конфликтах он никогда не пасовал и, если дело шло к драке, всегда старался бить первым, получая удары в ответ, отчего неизменно страдал, будучи слаб телом, но при этом стоек, как колосс. Родился он в Луанде в смешанной семье мелких буржуа и всего лишь однажды побывал в Португалии. Что, однако, не мешало ему чувствовать себя, как он сам говорил, “португальцем до мозга костей”. Апрельская революция ввергла его в ярость и оцепенение. В зависимости от того, какое из этих состояний преобладало, он целыми днями то растерянно смотрел на небо, то отборным матом крыл предателей и коммунистов, собиравшихся распродать Анголу по частям советской империи. Придя в ужас от развязавшейся гражданской войны, победы МПЛА и ее союзников с Кубы и из стран Восточного блока, он, в отличие от многих, не купил билет в Лиссабон, хотя мог.

– Пока на этой земле есть хоть один настоящий португалец, Ангола продолжит оставаться Португалией.

В течение нескольких месяцев после провозглашения Независимости Орасиу Капитан был свидетелем трагедий, которые сам и предрекал: бегство из страны колонов и значительного количества представителей ангольской буржуазии, закрытие фабрик и предприятий мелкой торговли, развал служб водо- и электроснабжения, уборки мусора, массовые аресты и расстрелы. Он забросил свою голубятню и дни напролет проводил в “Баи́кере”. “Я говорил!” – часто восклицал он, комментируя происходящее, обращаясь к своим немногочисленным друзьям, в большинстве из числа госслужащих, что продолжали посещать эту знаменитую с колониальных времен пивную. Орасиу так надоел всем своими вердиктами и мрачными прогнозами, что с какого-то момента его так и стали называть – Яговорил. Одним туманным утром, развернув газету, он наткнулся на фотографию с какого-то митинга. Среди присутствовавших на переднем плане он увидел Марию-Клару в обнимку с Магну Морейрой Монте. Орасиу тут же поспешил с газетой к Артуру Кеведу, бывшему осведомителю португальской политической полиции. После Независимости он продолжал оказывать небольшие разовые услуги уже новым спецслужбам.

– Ты знаешь этого типа? Кто он такой?

Кеведу с сочувствием посмотрел на товарища:

– Коммунист, фанатик. Худший из коммунистов. Умный, целеустремленный, всеми фибрами души ненавидит португальцев.

Орасиу Капитан в панике отправился домой: его дочка, его девочка, принцесса попала в лапы душегуба! Что он скажет своей покойной жене, когда снова увидит ее?

По мере того как Орасиу приближался к дому, его сердце билось все сильнее. Он был вне себя от ярости. Открывая дверь, он уже кричал:

– Мария-Клара!

Дочь тут же вышла ему навстречу из кухни, вытирая руки о фартук:

– Пап?

– Девочка моя, я хочу, чтобы ты начала собирать чемоданы. Мы едем в метрополию.

– Что?!

Марии-Кларе недавно исполнилось семнадцать. От матери она унаследовала безмятежную красоту, а от отца – смелость и упорство. Монте был старше ее на восемь лет. В тот, преисполненный всеобщей эйфорией 1974 год он преподавал ей португальский в лицее. Все, что Мария-Клара считала недостатками у своего отца, в Монте, наоборот, ее восхищало. И еще она соблазнилась низким грудным голосом, которым учитель читал на уроках стихи Жузе́ Ре́жиу:

Девушка сбросила с себя фартук и в ярости топнула по нему ногой:

– Вы можете ехать. А я остаюсь у себя на родине.

Орасиу влепил ей пощечину:

– Тебе семнадцать лет, ты моя дочь и будешь делать то, что я скажу. А пока будешь сидеть взаперти дома, не хочу, чтобы ты совершила еще какую-нибудь глупость.

Он проинструктировал служанку, чтобы та не выпускала Марию-Клару из дома, а сам отправился покупать билеты на самолет. Затем Орасиу продал свою машину Артуру Кеведу за совершенно смешные деньги и дал ему запасные ключи от дома:

– Будешь туда заходить каждый день, открывать окна, поливать сад, чтобы люди думали, что в доме живут. Не хочу, чтобы мой дом заняли коммунисты.

Мария-Клара уже несколько недель использовала голубей, чтобы связываться с возлюбленным. Орасиу перерезал телефонный провод после того, как ему начали звонить неизвестные люди, угрожая расправой. Угрозы не имели никакого отношения к политике. Он подозревал в этом одного из своих сослуживцев по таможне, довольно завистливого человека. Монте, в свою очередь, был постоянно в командировках, выполняя секретные поручения, иногда в районах, где шли боевые действия. Мария-Клара, которая к тому времени уже одна занималась голубятней, передала ему трех-четырех голубей. Вечерами он поочередно запускал их в небо, прикрепив к лапам записки с любовными стихами и короткими сообщениями.

Через служанку девушке удалось передать послание своей подруге, и та стала разыскивать Монте. Он оказался в городе Виана, недалеко от столицы, где расследовал слухи о подготовке военного переворота с участием черных офицеров, недовольных тем, что в руководстве Вооруженных сил преобладали белые и мулаты. Монте сел и написал:

Завтра. Шесть часов, где обычно. Будь очень осторожна. Люблю тебя.

Он засунул записку в небольшой пластмассовый цилиндрик, прикрепил его к правой лапе одного из привезенных с собой голубей и запустил птицу в небо.

Мария-Клара ответа так и не дождалась. Проплакав всю ночь, по дороге в аэропорт она уже не протестовала и молчала до самой посадки в Лиссабоне. В португальской столице девушка пробыла недолго – пять месяцев, пока ей не исполнилось восемнадцать лет. Тогда Мария-Клара вернулась в Луанду и вышла замуж за Монте. Орасиу Капитан проглотил свою гордость, собрал чемоданы и поехал вслед за дочерью. Гораздо позже он узнал, что его будущий зять в бурные годы после Независимости несколько раз помог ему избежать тюрьмы. Орасиу никогда Монте за это не благодарил. Но на похоронах он переживал его уход больше других.

Бог взвешивает души умерших на весах. На одной чаше душа, на другой – слезы тех, кто ее оплакивал. Если по ней никто не плакал, душа опускается в Ад. Если же слез достаточно и они вполне искренни, душа поднимается в Рай. Луду верила в это. Точнее, желала верить. Вот что она сказала Сабалу:

– В Рай отправляются те, кого другим будет не хватать. Рай – это пространство, которое мы занимаем в сердцах других людей, так мне говорила моя бабушка. Я не верю в это. Хотелось бы верить во все, что так же просто. Но мне не хватает веры.

Монте было кому оплакивать. Однако сложно представить его в Раю. Хотя, может быть, он искупает грехи в каком-нибудь темном закоулке этой бескрайности, между мирным сиянием Небес и судорожным мраком Преисподней, играя в шахматы с охраняющими его ангелами. И если ангелы умеют играть, если они играют хорошо, то это будет для него почти что Раем.

Что же касается Орасиу Капитана по прозвищу Яговорил, то он по-прежнему проводит вечера в ветхом баре на Острове Луанда, попивая пиво и споря о политике в компании Виторину Гавиана, Артура Кеведу и еще двух-трех ходячих трупов из далекого прошлого. Орасиу все так же не признает ангольскую Независимость, считая, что она закончится, как кончился коммунизм. И он все еще разводит голубей.

 

Признание Жеремиаша Палача

Вернемся в то утро, когда Насер Эванжелишта, одержимый мрачными голосами, звучавшими в его голове, набросился на Монте и исколол его ножом. В той разношерстной группе людей, что собрались около двери Луду, выделялись – как вы, наверное, помните – два персонажа в черном. Пожилая сеньора обратила на них внимание после позорного бегства Монте и ухода (столь же спешного) Байаку. Заметив их, Луду не успела спросить, что им угодно, поскольку Даниэл Беншимол уже начал зачитывать ей письмо Марии да Пьедаде Лоуренсу директору “Журнал де Ангола”. Те двое дождались, когда журналист закончит читать, они молча наблюдали, как женщина все больше расстраивалась и утирала слезы тыльной стороной ладони. Когда же Даниэл удалился, пообещав, что напишет Марии да Пьедаде, мужчины подошли к Луду. Старший из них протянул ей руку, но разговор начал младший:

– Мамаша, вы позволите нам войти?

– Что вы хотели?

Жеремиаш Палач вынул из кармана куртки тетрадь, быстро что-то в ней написал и показал Луду. Та отрицательно закачала головой:

– Я только вижу, что это тетрадь. А буквы уже прочесть не могу. Вы немой?

Тогда юноша громко зачитал написанное:

– Пожалуйста, позвольте нам войти. Мне нужны ваше прощение и ваша помощь.

Луду строго посмотрела на мужчин:

– Мне некуда вас посадить. Я уже тридцать лет не принимала гостей.

Жеремиаш снова начал писать и потом показал тетрадь сыну.

– Мы постоим. Мой отец говорит, что стулья, даже самые хорошие, не делают беседу лучше.

Луду позволила им войти. Сабалу принес четыре старые жестяные банки из-под оливкового масла, на которых все расселись. Жеремиаш с ужасом посмотрел на цементный пол и исчерканные углем серые стены. Он снял с головы вязаную шапочку, обнажив бритую голову, блестевшую в полумраке, и затем снова начал писать в тетради.

– Ваша сестра и зять погибли в дорожной аварии, – прочитал юноша. – Виноват в этом я. Они погибли из-за меня. Старик Костыль был моим знакомым с Уиже, с начала войны. Он сам вышел на меня, кто-то ему обо мне рассказал. Костыль хотел, чтобы мы слегка потрепали компанию “Диаманг”. Дело было чистое, аккуратное, без крови и без накладок. Договорились, что половина камней будет моя. Я сделал, что от меня требовалось, все прошло как надо, но в самом конце Костыль сбежал, оставив меня с пустыми руками. Он никогда не думал, что я стану искать его в Луанде. Плохо он меня знал. Я проник в город, окруженный войсками Мобуту и нашими людьми. Безумная была авантюра. Проискав его пару дней там и тут, я обнаружил Костыля на одной вечеринке на Острове. Увидев меня, он сразу убежал. Я стал его преследовать, на машине, как в кино. В конце концов его занесло, он съехал с дороги и врезался в дерево. Ваша сестра умерла сразу. А Костыль прожил достаточно, чтобы сказать мне, где он спрятал алмазы. Мне очень жаль.

Антониу с трудом справлялся с чтением. Возможно, из-за нехватки света, возможно, потому, что не привык помногу читать, или потому, что ему было тяжело во все это поверить. Закончив, он в изумлении посмотрел на отца. Старик откинулся спиной к стене и тяжело дышал. Он забрал из рук Антониу тетрадь и стал снова писать. Луду, удрученная, сделала неопределенный жест рукой, пытаясь остановить его:

– Не терзайте себя больше. Ошибки исправляют нас. Наверное, нужно уметь забывать. Мы должны учиться забвению.

Жеремиаш раздраженно закачал головой. Он черкнул еще несколько слов в маленькой тетради и передал ее сыну.

– Отец не хочет забывать. Он говорит, что забыть – это как умереть. Забыть значит сдаться.

Старик стал писать снова.

– Отец просит, чтобы я рассказал про наш народ. Чтобы я рассказал про наши стада. Скот – наше богатство. Только это не то, что продается и покупается. Мы любим смотреть на скотину, наблюдать за ней, слушать ее мычание.

Оказавшись в изоляции от мира, живя среди мукубалов, Жеремиаш возродился, ощутив себя не просто человеком, а целым племенем. Раньше он был отдельной личностью среди себе подобных. В лучшем случае он мог разделять взгляды остальных. В пустыне он впервые почувствовал себя частью единого целого. Некоторые биологи утверждают, что одна пчела, один муравей – это лишь малая живая частица одной особи. А полноценные организмы – это уже улей и муравейник.

Пока Антониу читал, не без труда, Луду вспоминала, как отец растолковывал ей одно стихотворение Фернандо Пессоа.

Антониу рассказывал о новых владельцах латифундий, о колючей проволоке, разделившей пустыню, перекрывшей доступы к пастбищам. Если отвечать на подобное стрельбой, это может привести к ужасным войнам, в которых мукубалы наверняка потеряют скот, потеряют душу и свободу. Так было в 1940 году, когда португальцы истребили почти все племя, отправив тех, кто выжил, рабами на лесные вырубки на Сан-Томё. По-другому, считал Жеремиаш, проблему можно решить, выкупив земли, исконно принадлежащие племенам кувале, имба, мушавикуа, у генералов и успешных бизнесменов, не имеющих к здешнему южному, нещадно палящему солнцу никакого отношения.

Луду поднялась, сходила за двумя оставшимися алмазами и отдала их Жеремиашу.

 

Происшествие

Много раз, смотрясь в висящие на стенах зеркала, я видела его за своей спиной. Сейчас уже нет. Может, потому, что я плохо вижу (преимущества слепоты), может, потому, что зеркала мы перевесили. Получив деньги за квартиру, я сразу купила новые, а от старых зеркал избавилась.

Сосед сильно удивился:

– Единственное, что здесь в нормальном состоянии, это зеркала.

– Нет, – раздраженно ответила я. – В них живут тени.

– Тени?!

– Да, дорогой сосед. Эти зеркала полны теней. Слишком много времени они провели в одиночестве.

Я не сказала ему, что часто, глядясь в них, видела нависшего надо мной насильника.

Тогда я еще выходила из дома и вела почти что нормальную жизнь. Ездила в лицей и возвращалась на велосипеде. Плавала. Мне нравилось плавать. Однажды, вернувшись с пляжа домой, я заметила, что забыла книгу. Я отправилась назад и стала ее искать. На песке стояли пляжные палатки. Уже смеркалось, и все они были пусты. Я подошла к той, в которой мы провели день, заглянула внутрь. Сзади раздался какой-то шум, я обернулась и увидела у входа улыбающегося типа. Мы виделись раньше, в баре, где он часто играл в карты с моим отцом. Я собралась было объяснить ему, что я здесь делаю. Но не успела. Когда я поняла, что происходит, он уже был на мне, разорвал мою одежду, стянул трусики и проник в меня. Помню этот запах, исходивший от его рук, шершавых, твердых, которыми он сжимал мои груди. Я закричала. Тогда он несколько раз сильно и методично ударил меня по лицу, не из ярости или злобы, а так, будто это ему доставляло удовольствие. Я замолчала. Домой я пришла, захлебываясь рыданиями, в разорванном, в пятнах крови платье, лицо распухшее. Отец сразу же все понял. Он будто обезумел. Ударил меня по щеке. А потом принялся хлестать ремнем и все кричал: проститутка, гулящая, мерзавка. Я до сих пор слышу его “Проститутка! Проститутка!”. Мама пыталась его удержать, а сестра плакала.

Так и не знаю точно, что стало с тем насильником. Он был рыбаком. Говорят, бежал в Испанию. Исчез. Я забеременела, закрылась в своей комнате, точнее, меня там заперли, и слушала, как снаружи шепчутся. Когда наступил срок, пришла акушерка, чтобы помочь мне. Лица своей дочери я не увидела. Ее сразу же забрали.

Как стыдно!

Стыд не давал мне выходить из дома. Мой отец умер, так и не сказав мне ни единого слова. Когда я входила в гостиную, он вставал и уходил. Прошли годы. Он умер. Через несколько месяцев за ним последовала моя мама. Я переехала в дом своей сестры и потихоньку начала обо всем забывать. Каждый день я думала о своей дочери, каждый день училась о ней не думать.

И не могла выходить на улицу, не испытывая чувства глубокого стыда.

Сейчас это прошло. Я выхожу и уже не ощущаю стыда. Не ощущаю страха. Выхожу, и торговки овощами меня приветствуют. Смеются, словно мои родные.

Дети играют со мной, протягивают мне руки. Не знаю, может быть, потому, что я для них такая старая или такой же ребенок, как они.

 

Последние слова

Пишу на ощупь. Странное занятие, потому что прочесть написанное я не могу. Стало быть, пишу я не для себя.

Для кого я пишу?

Пишу для той, кем когда-то была. Может, та, кого я оставила, продолжает существовать где-нибудь на чердаке времени – на повороте или перекрестке, – скорбно замерев и неким таинственным образом читая эти строки, которые я выписываю, не видя их.

Луду, дорогая. Я теперь счастлива.

Слепая, я вижу лучше тебя. И плачу по твоей слепоте и бесконечной глупости. Так просто было тебе открыть дверь, выйти на улицу и обнять жизнь. Я вижу, как ты тайком смотришь в окна, охваченная ужасом, будто ребенок, заглядывающий под кровать, уверенный, что там притаились чудовища.

Чудовища. Покажи мне чудовищ среди этих людей улицах.

Моих людей.

Мне жаль, что ты так много потеряла.

Так жаль.

Но разве не похоже на тебя несчастное человечество?

 

Во снах все и начинается

Во сне Луду была маленькой девочкой. Она сидела на белом песчаном пляже. Сабалу лежал на спине, головой на ее коленях, и смотрел на океан. Они болтали о минувшем и о будущем, обменивались воспоминаниями, смеялись, припоминая, как смешно они познакомились. Их смех отдавался эхом в сонном утреннем воздухе, разбуженном крыльями блестящих на солнце птиц. Сабалу поднялся:

– Рождается день, Луду. Пойдем.

И они пошли в сторону света, смеясь и разговаривая, словно пассажиры, что поднимаются на готовый к отплытию корабль.

 

Слова благодарности

Уже давним днем 2004 года кинорежиссер Жорже Антониу бросил мне вызов, предложив написать сценарий полнометражного художественного фильма, съемки которого должны были проходить в Анголе. Я рассказал ему историю одной португальской женщины, которая в 1975 году, за несколько дней до провозглашения Независимости, отгородилась от всех стеной, пребывая в ужасе от того, как развиваются события. Написать сценарий меня побудил энтузиазм, с которым Жорже отнесся к этой истории. И хотя работу над фильмом отложили, именно благодаря той изначальной сценарной основе я и пришел к этому роману. На главы о племени кувале меня в некоторой степени вдохновили стихи Руя Дуарте де Карвалью, а также один из его самых блестящих очерков о пастухах кувале.

Разные люди помогали мне в работе над книгой. Хочу поблагодарить, в частности, своих родителей, которые всегда являются моими первыми читателями, а также Патрисию Рейш и Лару Лонгле. И наконец, я благодарю бразильскую поэтессу Криштиану Новоа, которая по моей просьбе написала стихи Луду в главах “Хайкай” и “Экзорцизм”.

 

Из интервью Жузе́́ Эдуарду Агуалузы

Мой опыт в журналистике научил меня двум вещам: разговаривать с людьми и получать от них сюжеты, а еще – сокращать их. Из двух слов я выберу то, что короче.

В “Теории” все персонажи получают возможность быть прощенными. В моей Анголе, чьи раны продолжают кровоточить, этого не происходит. И речь не о войне: последовавшее за ней революционное насилие было еще хуже, чем борьба за независимость, раскидав по разные стороны баррикад целые семьи.

По сути, моя книга о ксенофобии, о боязни другого человека… Нужно убрать разделяющие нас стены и позволить тем, другим, войти. Они – это мы. Каждый человек – все человечество.

Выбор между необходимостью “учиться забвению”, как говорит героиня романа, и словами другого персонажа о том, что “забыть – это как умереть, сдаться”, является классической дилеммой для стран, переживших гражданскую войну или массовое политическое насилие. Возьмите Аргентину, бывшую Югославию, Анголу, Мозамбик…

В Африке сюжетов больше, чем писателей. В отличие от Европы.

Доступность книги, как питьевой воды, должна быть всеобщей.

Книга – это всегда пространство для дискуссий. Книга, неспособная породить обсуждение, не достойна публикации.