Схватка

Агуренко Борис Петрович

Документальная повесть о большевистском подполье в городе Ростове охватывает события, происходившие на Дону в январе-августе 1919 года. Многие из подпольщиков отдали свою жизнь в борьбе с белогвардейцами во имя будущего.

Книга адресована широкому кругу читателей.

 

От автора

С лета 1918 года в захваченном белыми Ростове не затихала борьба — большевистское подполье крепло день ото дня. На его счету было немало удачных диверсий, оно готовилось к восстанию, которое помогло бы Красной Армии освободить Дон. Ростово-Нахичеванский комитет РКП(б) выпускал листовки, а затем и газету, которые несли в массы большевистское слово, сплачивали рабочих в борьбе за Советскую власть.

В конце 1918 года белогвардейской контрразведке удалось схватить отважного вожака подпольщиков Егора Мурлычева. Его мужественное поведение во вражеском застенке, его твердость и беззаветная верность делу ленинской партии стали примером потрясающей силы для всех бойцов подполья.

Андрей Васильев, Василий Тюхряев, Дмитрий Вернидуб, Елисей Романов, рабочая семья Спириных, братья Абросимовы, Илья и Александр, и многие другие наши земляки, а также посланцы Донбюро, организованного ЦК РКП(б) для развертывания подполья на Дону, — Ревекка Гордон (Анна), Романа Вольф (Елена), Мария Малинская (Вера) и их товарищи — отдали свои силы, а многие из них и жизни в борьбе с белоказачьим отребьем Краснова и Деникина во имя торжества новой жизни.

Предлагаемая вниманию читателей книга является продолжением документальной повести «Егор Мурлычев», вышедшей в Ростовском книжном издательстве в 1980 году. Она охватывает события, происходившие на Дону в январе — августе 1919 года.

 

Глава первая

ТО СНЕГ, ТО ДОЖДЬ…

Стирка зимой, да еще на такую большую семью, и раньше была делом непростым. Теперь же — совсем беда. Воды не одну бочку натаскай, нагрей, замочи белье, пусть откисает: мыла-то нет, вместо него брусочки какой-то серой, скользкой глины— копоть ею не ототрешь. А копоть от керосиновых ламп в погребе оседает на всё, что там находится, она пропитывает одежду, волосы на голове и бровях, лезет в глаза, уши, нос, въедается в поры тела. И спасенья от нее, кажется, нет — вытяжная труба от печки, срочно сложенной в коридоре, помогает только дышать. Обстирывает Мария Николаевна всех тружеников «ада», как называют подпольщики своих товарищей, которые работают в типографии, обосновавшейся у Спириных.

После ареста Мурлычева выпустили быстро одну листовку у Шкориненко, но рисковать больше не стали. Некоторое время печатали листовки в квартире Ивана Гункина по 2-й Никольской улице. В этом доме сначала жил и Василий Абросимов, но потом он перебрался на Новое поселение, где открыл часовую мастерскую, а в его прежней квартире теперь жил Дмитрий Войлок.

Дом был неудобный для работы — большой, населенный семьями торговцев, людьми, глубоко враждебными делу, которым занимались Иван и Дмитрий. Здесь нельзя было и пытаться делать что-то тайком, ночью. Достаточно какой-нибудь случайной встречи, чьего-то лишнего подгляда и — конец, сразу донесут. Лучше делать все явно, средь бела дня, тогда и подозрений меньше. Чтобы оправдать частое появление в доме чужих людей, хождение незнакомцев со свертками и сумками, Гункин и Войлок занялись самогоноварением. Правда, это совсем не гарантировало от вторжения непрошеных гостей в самое неподходящее время. Но другого выхода не было!

Жена Гункина Варвара Васильевна брала на себя функции стража, затевала в передней комнате стирку, пока печатники занимались делом. Но так до бесконечности продолжаться не могло, нужен был более спокойный угол. Его и нашли у Спириных, на Донской улице.

Весь дом занимала одна семья, преданная рабочему делу. Под залой был погреб. Из него вырыли ход, а затем и подземелье. Столяры Кирей Халин и Иван Дунаев сделали деревянные станки и кассы. Наборщиками работали Александр Селиванов, Антон Аболин, Абрам Муравич, печатали — Яков Рыбкин, Василий Новахатский, Александр и Илья Абросимовы, Григорий Спирин. Иногда помогал Николай Спирин, но с середины января он почти полностью перешел на комитетскую работу. Резкой бумаги и упаковкой готовой продукции занималась Лена Спирина, пятнадцатилетняя сестренка Гриши.

В дело теперь пошел шрифт, доставленный из Донбюро Дмитрием Вернидубом. Еще немного шрифта Селиванов смог достать в типографии Яковлева, где раньше работал. И наконец, Василий Абросимов купил несколько гарнитур у некоего Сливкина. Бывший меньшевик, Сливкин теперь помогал бороться за свободу, получая при этом немалые деньги за шрифт и запасные, части к печатной машине, за бумагу, хотя все это он воровал в хозяйской типографии. Абросимов установил с ним связь сам («Знаю его давно, парень дюже жадный до денег».), без совета с комитетом («Вы-то никто его не знаете все равно».). Но комитет потребовал проверить личность такого «благодетеля».

Типография работала день и ночь. Чадили лампы, каждое резкое движение вызывало колебания воздуха, и пламя под стеклом начинало метаться из стороны в сторону. При неверном свете набирать нелегко, особенно мелкие шрифты — петит и боргес.

Как-то Селиванов приковылял на работу со свертком, который вынул из-за пазухи: «Вот, товарищи, у нас теперь какие будут помощники!» С этими словами Александр Григорьевич развернул сверток, и все увидели портрет Ленина, вырезанный из газеты, и большой кусок красной материи.

Гриша сбегал в сарай, нашел подходящую палку. Ее подровняли, остругали — древко к флагу было готово. И портрет Ильича, и флаг крепились на стене во время работы. В подземелье становилось светлее, живее от яркого полотнища, а внимательный, понимающий, подбадривающий взгляд вождя поддерживал в те трудные часы глубокой ночи, когда уже слипались глаза и пальцы отказывались воспринимать брусочки букв и пробельного материала.

Товарищи подбадривали друг друга, а Александр Абросимов, бывший моряк (недаром и кличка у него — Штурман), затягивал любимую:

По морям, по волнам — Нынче здесь, завтра там…

Наборщики установили очередь. Поднимаясь наверх, умывались, иногда переодевались, отдыхали три-четыре часа — и снова под землю. Тяжело, но зато и листовки, и документы, и газета получались настоящими — белые видели, что у большевиков есть хорошая типография, а значит, и тираж их изданий будет все время расти. Иные листовки печатали по пять тысяч штук, тираж газеты постепенно устанавливался на уровне 15–25 тысяч экземпляров.

С тех пор, как типография разместилась у Спириных, ритму ее работы была подчинена вся жизнь этой большой трудовой семьи. Комитет выделял немного денег — кормить работников типографии, остальные заботы вплоть до охраны, черновой работы в «аду» несли все Спирины. Старались держать от погреба подальше малышей — Ваню и Клаву, но в одном доме сделать это нелегко и, конечно, они видели много лишнего, хотя и не понимали, что это и зачем. Единственное утешение: ход в типографию был замаскирован отлично. Когда ее оборудовали, Василий Абросимов, которого назначили ответственным за печать, пришел проверить, как идут дела. Он не смог найти вход, пока его не показали. «Молодцы! — восхищенно сказал Василий братьям Илье и Александру. — Сам черт не сыщет, а уж в аду он спец!»

В тот день и появился первый номер «Донской бедноты». Было около полуночи, расходиться по домам бессмысленно. Сели ужинать чем бог послал, по словам Марии Николаевны. Василий вынул из кармана полупальто бутылку самогона со словами: «Припас для такого случая!» Налил каждому понемногу, но усталость свое взяла: захмелели быстро. И когда Василий захотел налить по второй, наборщики первыми отказались.

— Отметили — и будя! — сказал Селиванов, накрывая стакан ладонью.

— Ты как и не казак! — обиделся Абросимов.

— Казак! Не волнуйся…

— Ну и давайте за настоящих казаков — свободных людей! — Василий обвел товарищей каким-то нехорошим взглядом, налил себе полный стакан, залпом выпил, крякнул и, хрустя огурцом, продолжал: — Они не пьют (кивок в сторону Аболина и Муравича), потому как нехристи. А ты-то!.. Слыхал, требуют иные товарищи запретить слово «казак»?! Чтоб лампасов там и околышей не было, станицы и хутора упразднить, в села-волости повернуть. А? Слыхал?

— Удивляюсь тебе, Василий, — раздумчиво сказал Селиванов, — вроде сознательный борец… Посмотри, какие у тебя братаны замечательные! Они тоже казаки, не меньше нашего с тобой. А чепухи не мелют, сплетнями беляков не тешатся!..

— Чепуху, говоришь? Сплетнями? Ладно, Чернов! Я тебе покажу газету. Советскую, не какую-нибудь! Ты грамотный, прочтешь… Черным по белому писано: казака — под корень! Сам читал!

— Мало ли кто что напишет! — вздохнул Селиванов. — Умников много развелось разных. Но я знаю: казак казаку рознь. Мне с казаком Красновым не с руки. Мне вот с казаками Абросимовыми по одной дороженьке, особенно с Ильей да Штурманом.

— А я уже контра, да? — Василий вскочил. — Так, комиссар, заговорил?

Селиванов тоже встал, поскрипывая протезом.

— Не забывай, Василий, ты член комитета. На тебе особая обязанность.

— Без тебя указчиков хватает!

— Братушка! — вступил в разговор старший брат Илья. — Хватит тебе пузыриться. Чего закатился? Спужался расказачивания? Душу казацкую не ободрать!.. А вспомни — скольких товарищей казачки жизни лишили? А — измывались как? Али забыл? Попади мы им в руки — кожу с живых сдерут. А ты — лампасы, вишь, срезают! Не туда гнешь, братушка. Брось, чтоб не поссориться. Нам разлад ни к чему…

Василий насупился, тяжело замолчал. Потом, как будто мгновенно протрезвев, стал натягивать пальто. Стоя в двери, бросил:

— Еще поговорим. А разладом не пужайте. За правду я отца с матерью не пожалею. Вот как! Значит, завтра нужно убрать отсюда газету до единой. Чтоб быстрее по городу пошла. Это на тебе, Илья. Утром подойдут ребята, только осторожней, незаметней. Чтоб не как с Мурлычевым…

Не попрощавшись, Василий ушел.

Военная делегация союзников была довольна посещением фронта, хотя, если говорить честно, члены ее мало что поняли. Понять, наверное, можно было в окопах, но на передовую пустить таких долгожданных гостей не рискнули, да они и сами не очень рвались, ограничившись на Маныче рассматриванием в сильный бинокль позиций красных.

Атаман Краснов нервничал. Больше месяца он не может прийти в себя от удара, полученного от друзей-немцев: как можно было допустить после России революцию у себя: «Неужели наш гнусный опыт их ничему не научил?! И кайзер, так много обещавший вначале, обежал и не вспомнил, наверное, о своих обещаниях. Понятно, своя шкура дороже!»

Теперь вот, изволь, валандайся тут с англичанами, французами, к которым у атамана никогда душа не лежала: ненадежный, хлипкий народ, много говорит, да мало делает. И все же надо улыбаться, иначе Деникин сожрет с потрохами — его друзья.

Гремел бравыми маршами военный оркестр. Гремел он и в здании думы, где ростовское общество принимало гостей-покровителей. Председатель Войскового круга Харламов, поднимая бокал с шипучим цимлянским, сказал: «Наши союзники торжествуют победу над немцами, но пусть они знают, что война еще не закончена, остается неразгромленным русский большевизм. Наши воины изнемогают в неравной борьбе, нам нужна ваша, союзников, помощь не только материальная, но и живой силой…»

Хорунжий Бордовсков был в числе контрразведчиков Донской армии, обеспечивающих безопасность гостей. Он слушал речь председателя и про себя ухмылялся: «Ну и дела! Выходит, большевики — такие же враги, как Германия!.. А мы разве не звали немцев на Дон?»

— Виктор, ты? — вдруг услышал он громкий шепот.

Бордовсков оглянулся. Рядом стоял и протягивал руку капитан.

— Татаринов! Откуда?

— Охраняем гостей.

— Ну и мы охраняем. Вместе, значит.

Приятели рассмеялись. Они не виделись с лета, когда Бордовсков был в Екатеринодаре, сопровождая походного атамана Всевеликого войска Донского Денисова.

— Насовсем к нам? — спросил хорунжий.

Он знал, что в здании бывшей гостиницы «Мавритания» недавно разместилась контрразведка деникинской Добрармии, но случая побывать там пока не представилось. Капитан хотел что-то сказать, но в это время слово попросил представитель французской делегации капитан Фуке. Галантно улыбаясь, делая вид, что не понял, о чем говорил Харламов, он звонко, единым духом, по-русски произнес:

— Гордо и победоносно вы пойдете в Москву и восстановите вашу великую и прекрасную родину — Россию!

— А как же с помощью, господа? — выкрикнул кто-то из дальних рядов.

Генерал Пуль, руководитель английской делегаций, снисходительно выслушал переводчика и понял, что настала его очередь.

— Господа! Мы будем вас поддерживать и оказывать вам помощь, но надо помнить, что при теперешних перевозочных средствах трудно оказать немедленную большую помощь. Однако за те две недели, как я и французы находимся на русской территории, нами уже доставлено пятьдесят тысяч винтовок, несколько миллионов патронов, большое количество медицинского и всякого другого снаряжения. Перед моим отъездом сюда я получил телеграмму из Лондона, в которой говорится, что приняты меры к доставке тяжелой и легкой артиллерии, винтовок, аэропланов, танков и медикаментов.

— С паршивой овцы хоть шерсти клок, — прошелестело сзади. Бордовсков и Татаринов оглянулись одновременно. За ними стояли представители ростовского купечества, знавшие отлично, с кого и сколько можно взять…

Гремели бодрые марши и на вокзале, откуда поезд с представителями союзных войск отбывал в Таганрог, в ставку Деникина. Оркестр будто бы хотел скрасить неловкость, которую испытали атаман Краснов и его приближенные в цехах Главных железнодорожных мастерских, когда их горячие речи и вежливые улыбки союзников натолкнулись на ледяное молчание рабочих.

Возвращались с вокзала по Садовой. Татаринов придержал Бордовскова за рукав.

— Виктор, давай ко мне, а?

— Зачем? Хрен редьки не слаще…

— Так-то так, но… Краснов Деникину сдается, донцы идут в подчинение Добрармии.

Подумай, не пожалеешь! Нам люди нужны, особенно местные.

Вечером Бордовсков сидел в ресторане с Гиви Пачулия, которому недавно передал для следствия дело Мурлычева.

Пил, ел и все обдумывал, как лучше объяснить князю свой переход — в душе он уже перебежал из бывшего ресторана «Белый слон», где размещалась контрразведка Донской армии, в «Мавританию». Князь выслушал сбивчиво-туманный рассказ Бордовскова, потом, рассматривая на свет водку в рюмке, сказал с сильным акцентом, что всегда выдавало: князь расстроен.

— Думаешь, да-ра-гой, там больше заработаешь? Или там настоящие контрразведчики? А может, веришь, что теперь, когда Деникин давит, это — главная контрразведка? Так? Не-хо-ро-шо, приятель, ну да черт с тобой! Будь здоров!

Князь выпил, пожевал пустым ртом, потом налил вторую рюмку, залпом выпил.

— О! Теперь — другое дело. Пошла-а! Чего хмуришься, Витя? Пей! Собачья работа и там, и у нас.

Витьке пить не хотелось. Он спросил:

— Молчит Мурлычев?

— Молчит. Хорошо молчит.

— И будет молчать. Я знаю.

— Заговорит!

— Да? Ну-ну… Боюсь, что тебе теперь и Вяземцевым придется заняться. Если уйду…

— Вай, что ты мне их суешь?! Друг называется!

— Будь здоров, Гиви. Успехов тебе. И за нашу дружбу!

…8 января на станции Торговая состоялось совещание, на котором Краснов принял предложенное Деникиным объединение. Белоказачья армия Дона вошла в состав вооруженных сил Юга России, возглавляемых Деникиным. Все поняли: это начало закономерного краха красновщины. Безграничную власть на Юге получал тот, у кого были такие могучие покровители, как англичане и французы, а не рухнувшая Германия.

В эти дни Владимир Ильич Ленин в «Письме к рабочим Европы и Америки» так характеризовал положение в России:

«…Войска белогвардейцев, помещиков и капиталистов, которым помогает Антанта и офицерами, и снарядами, и деньгами, и вспомогательными отрядами, эти войска отрезывают голодный центр и север России от самых хлебородных районов, от Сибири и Дона.

Бедствия голодающих рабочих в Петрограде и Москве, в Иваново-Вознесенске и других рабочих центрах действительно велики. Никогда не вынесли бы рабочие массы таких бедствий, таких мук голода, на которые обрекает их военное вмешательство Антанты (вмешательство, зачастую прикрытое лицемерными обещаниями не посылать „своих“ войск, при продолжающейся посылке „чернокожих“, затем снарядов, денег, офицеров), — массы не вынесли бы таких бедствий, если бы рабочие не понимали, что они отстаивают дело социализма и в России, и во всем мире.

„Союзные“ и белогвардейские войска держат Архангельск, Пермь, Оренбург, Ростов-на-Дону, Баку, Ашхабад, но советское движение завоевало Ригу и Харьков. Латвия и Украина становятся Советскими республиками. Рабочие видят, что великие жертвы приносят они не напрасно, что победа Советской власти идет и ширится, растет и крепнет по всему миру. Каждый месяц тяжелой борьбы и великих жертв усиливает дело Советской власти во всем мире, ослабляет ее врагов, эксплуататоров…».

Погода в ту зиму была непостоянной, как, впрочем, часто случается на Дону: то дождь, то снег. Оттепель сменялась крепкими морозами, которые, в свою очередь, держались три-четыре дня, — и снова низовка топила снега, гнала мороз на север.

Сходно было положение на фронтах — бои шли с переменным успехом.

К концу восемнадцатого года Краснов растерял значительную часть своего влияния, ему уже мало верили. И когда в начале января красные части 8-й, а затем и 9-й армий развернули широкое наступление на севере, оно было поддержано населением и развивалось стремительно. Уже 21 января войска Донецкой группировки освободили Луганск. В конце месяца полки Красной Армии вступили в станицы Михайловскую, Добринскую, Котовскую, взвился красный флаг над окружной станицей Урюпинской. Красные вышли к берегам Дона от устья Иловли до Мигулинской, заняли Богучар и станцию Чертково. Трудовые казаки, фронтовики Вешенской, Казанской, Мигулинской восстали против диктатуры Краснова, открыли фронт советским войскам, послали к ним своих парламентеров…

Подробностей этих событий подпольщики в Ростове не знали, но думали, верили, что белый фронт разваливается, значит, нужно помочь Красной Армии по-настоящему.

На заседании комитета, которое состоялось на квартире Ильи Абросимова, Андрей Васильев предложил:

— Давайте подумаем, чего не хватает нам для организации восстания.

Перед этим заседанием Андрей и Анна — председатель и секретарь комитета, избранного на делегатском собрании в начале января, — долго анализировали сложившиеся условия.

Теперь на большинстве заводов Ростова и Нахичевани действуют ячейки; как правило, на их заседаниях присутствует член комитета.

В Главных Владикавказских мастерских есть центральная ячейка во главе с Елисеем Романовым (партийная кличка — Борька). Совсем недавно в ней было 11 человек, но четверых арестовали, одного — расстреляли. Центральная — объединяет ячейки по цехам.

То же самое в трамвайном парке. Центральной ячейкой из восьми членов руководит Матвей Матюта. В цехах много надежных товарищей. Трамвайщики народ сплоченный, дружный.

Даже на Аксае, бывшей крепости меньшевиков, удалось создать центральную ячейку в составе семи человек. Такие ее члены, как Иван Гункин, Дмитрий Войлок, Владимир Ткаченко (Кузнец Вакула), стоят каждый, наверное, десяти.

Самая крупная из центральных ячеек сейчас на табачной фабрике Асмолова — 12 человек. Здесь Шура Пустынников (Максимович) — отважный парень, большая группа замечательных женщин — Прасковья Карташова, Татьяна Рожкова, Пелагея Бавленцева и другие.

Крепкие ячейки на «Мыловаре», на заводе Лели (хотя после ареста Егора Мурлычева связи здесь несколько утратились), есть свои люди на заводе «Жесть», «Подкова», на почте, и телеграфе, в порту и пожарной части, в автогараже продовольственной управы и авторемонтных мастерских. Если такую организацию умело сплотить, вооружить — горы можно свернуть. Подобным образом складывается обстановка в области.

Вот в Таганроге, пожалуй, сложнее, чем в других городах. Совсем недавно, почти одновременно с Мурлычевым, были арестованы многие работники ревкома, его председатель Волошин расстрелян. Но теперь там работает Мария. Рядом с ней Наливайко — замечательный товарищ, умелый, авторитетный. Хорошо берется за таганрогские дела Елена — это ее участок. Уже сейчас наметили крупную диверсию на Русско-Балтийском заводе, куда беляки пытаются перевезти луганский патронный завод.

В Новочеркасске окружком, возглавляемый Николаем Зиновьевым (Зуб), ищет верные связи, чтобы объединить группу студенческую и группу железнодорожников. Есть у них верные люди на телеграфе штабной станции Войска Донского — Игнат Буртылев и Александр Датченко.

Кроме этих крупнейших организаций, объединяющих, в свою очередь, ряд ячеек, работают довольно влиятельные группы в Сулине, Миллерово, Батайске, Азове, ячейки в Матвеево-Кургане, Персиановке, Глубокой, Чертково, Вергунке. С большинством групп и ячеек установлены постоянные контакты, передаются инструкции, литература, организуется сбор оружия. Налаживаются связи с Екатеринодаром и Новороссийском.

На заседании комитета Андрей Васильев предложил:

— Нам очень важно усилить военную работу. Нужно быстрее сплотить боевые дружины в единую организацию. Необходим при комитете специальный штаб как организатор военной и разведывательной работы.

Сразу и решили ввести пока в штаб бывших военных — Евстрата Калиту (Горина) и Павла Моренца (Илью), присланного из штаба Южного фронта. Ответственность за разведку ляжет на Ревекку Гордон (Анну) и Роману Вольф (Елену). Координацию действий комитета и штаба будет осуществлять Васильев. Хотели ввести в штаб и Пивоварова (Роберта), уже зарекомендовавшего себя отважным и умелым контрразведчиком на Темернике, но потом решили повременить. Пока Калита справится один, он, пожалуй, единственный в подполье офицер из местных, хотя по старым представлениям — не совсем настоящий: прапорщик военного времени. Но есть и Моренец — энергичный, даже чересчур, пожалуй.

— Со всеми товарищами я беседовал предварительно, — сообщил Андрей, — возражений ни у кого нет. Потом посмотрим, может, кое-кому придется выйти из своих ячеек, а то и совсем перейти на подпольное существование.

Конечно, для ячейки завода «Жесть», где успешно действовал Горин, его уход — потеря, но в итоге выигрывает вся организация.

На заседание был приглашен и один из активистов подполья в железнодорожных мастерских — Петр Пашигоров. Он доложил о недавно проходившем профсоюзном съезде железнодорожников узла. Петра избрали делегатом рабочие колесного цеха.

— Представляете, известный вам профсоюзник Бочаров снова ерундил, как всегда, — рассказывал Петр, — призывал брать пример с английских и французских профсоюзов. Они, дескать, не вмешиваются в политику, они думают только о копейке, об условиях работы. Они не злят, не раздражают власти, а сотрудничают с ними, дабы вызвать чувство благодарности к рабочим, стремление помочь им. А мы? Разве мы так себя ведем? Знаете, что ответил Бочарову один парень из паровозосборочного? Он сказал: «Русским рабочим, совершившим Октябрьскую революцию, нечего брать пример с западноевропейских соглашателей!» А, какой молодец?! Шпиков полная столовка, а он вмазал так вмазал… Правда, его через два дня взяли…

— Взяли? — переспросила Анна, и Пашигоров почувствовал в ее голосе нотки если не осуждения, то несогласия с поступком товарища. — Я восхищаюсь его мужеством и благородством. И тем не менее не согласна, категорически не согласна — мы потеряли человека впустую, а сколько бы он…

— Вот уж нет! — упрямо воскликнул Пашигоров, — Не впустую, а с огромной отдачей! Я ведь не сказал главного: его слова потонули в шумных аплодисментах, уже давно такого единодушия, такой слитности наши «зализничники» не проявляли. Это же демонстрация! Это победа! Наша победа!

На явочную квартиру Скобелкина-Алексеева по Гимназической улице поздним вечером явился курьер от подпольщика, дежурившего в номерах на Старопочтовой. В полдень там остановилась молодая девушка лет восемнадцати. Она прибыла из Советской России со специальным заданием. С паролями все нормально. Требует встречи с кем-то из руководителей подпольного комитета. Курьер рассказывал о девушке с восторгом: «Огонь-баба, товарищи! Работала в штабах восьмой и десятой армий. Хоть и молодая, бывала в переплетах. Да и вообще — красавица!»

Когда Васильеву передали все о неожиданном посланце оттуда, у него на скулах заиграли тугие желваки от сдерживаемого напряжения.

— Красавица? — раздраженно спросил он. — Кой черт шлет сюда красавиц? С какой легендой она явилась сюда? Почему вперлась в номера?

— Она проходит под видом знатной девицы — дочери какого-то беляка известного…

— Да, такого еще нс было, — в сердцах сказал Васильев. — Фейерверка нам только и не хватало!

Он решил сам пойти на встречу с девушкой, очаровавшей курьера. Позвал с собой Калиту:

— Поможешь, Евстрат. Ты лучше знаешь ихние порядки. Если что — раскусишь побыстрее.

Девушка была действительно хороша. Рыжие волосы пышным облаком окружали ее белое лицо с правильными, несколько кукольными чертами. Евстрат с интересом смотрел на яркую дивчину, Андрея же в ней все раздражало.

— Почему вы не воспользовались обычными курьерскими каналами? — грубовато спросил он. — Откуда у вас этот пароль?

— Какие суровые товарищи в Ростове! — нараспев протянула красавица. — А я торопилась передать привет от самого товарища Кирилла. Он интересовался, жив ли старик Петренко и сможет ли он срочно выделать пяток овчин?

Прозвучал пароль, которым пользовались в связях с ростовцами только военные разведчики. Надо отвечать, но… ох как не хочется.

— Жив старик Петренко. Он переживет нас с вами. А насчет овчин поговорить надо…

— Вот и славненько! Теперь, наверное, вам все понятно?

— Далеко не все, — отрезал по-прежнему сурово Васильев. — Будем знакомы. Шмидт, а это Горин.

— Очень приятно. Арсеньева. Аня… Значит, так… я дочь полковника Арсеньева, казненного под Уфой красными. Я была захвачена в плен, но смириться с действиями узурпаторов не могла. Ну и так далее, — рассмеялась девушка. — Что вы посоветуете девице с такой биографией?

Калита улыбнулся:

— Это зависит оттого, что она должна сделать.

— Сделать не ей, а мне предстоит немало. Нужно знать дислокацию частей Добрармии, места их расположения, количество штыков и другого оружия, их боеспособность, наконец, кто ими командует. Как понимаете, для этого мне нужно втереться в штаб армии.

— Всего-навсего? — с иронией спросил Васильев.

— А что? Думаете, не смогу? Или боитесь помочь? Кстати, я прошу только совета.

Васильев помолчал, будто примериваясь, а Калита ответил:

— Верю. Если «и так далее» отработано достоверно, тщательно, если не встретите близких друзей своего «папеньки»…

— Вы думаете, это возможно? — несколько растерянно переспросила Арсеньева. — Меня заверили, что такие встречи практически исключены по ряду причин, разве как невероятность…

— Имейте в виду, — снова вступил в разговор Васильев. — Это будет трагическая случайность… Насчет совета. Явитесь к дежурному генералу штаб-квартиры Деникина, сыграете все, что рассказали нам. Сумеете убедить— ваше счастье, сможете уцепиться. Не сумеете — держитесь. В самом крайнем случае обратитесь к уже известному вам дежурному номеров. Он сможет помочь, повторяю, в самом крайнем случае… Вы вступаете в схватку с профессионалами. У нас в городе действуют контрразведки и Деникина, и Донской армии. Они хлеб даром не едят…

— Меня еще никто не попрекал куском хлеба. Я его честно зарабатываю!

— Сердиться не надо. Просто ваш визит для нас несколько необычен. Как правило, мы определяем формы работы товарищей, исходя из условий. Сами.

— Поэтому и приходят ваши сведения с опозданием. А в военном деле нужна оперативность… Да что я вам говорю, несомненно, людям военным, господи!

На какие-то мгновения Арсеньева оставила свой несколько вызывающий, небрежный тон и стала милой, растерянной девушкой, так и хотелось дотронуться до плеча и успокоить: «Полно, Аня! Все будет хорошо!» Но ее глаза уже снова смотрели насмешливо и требовательно.

— Товарищи, я прошу энергично прикрыть меня. В конце концов, этого требует разведотдел десятой армии.

И Васильев, скрепя сердце, назвал Арсеньевой еще один адрес: явку Скобелкина-Алексеева, на случай, если дежурного в номерах не окажется. Аня повеселела:

— В чужом городе чем больше знаешь, тем лучше.

— Знания знаниям рознь. Иные знания мешают, — попытался улыбнуться Калита.

— Вот такое впервые слышу, — снисходительно улыбнулась девушка. — Везде говорят— нет лишних знаний.

— Есть, — уже без улыбки ответил Калита. — Лишние знания мешают разведчику. Особенно когда он попадает в контрразведку врага.

Улыбка сошла с лица Арсеньевой, она сжала губы, замолчала. Молчал и Васильев.

 

Глава вторая

ЛОХМАТЫЙ ФЕВРАЛЬ

Новым поселением называли этот район только приезжие да официальные документы. В городе его называли Нахаловкой, еще в середине прошлого века здесь строились и селились самозахватом те, у кого средств только и хватало на то, чтобы своими руками из подручного, вернее, подножного материала — глины и хвороста — сгондобить подобие мазанки. Сначала власти пытались наводить порядок, изгоняли застройщиков, а сами строения рушили, но в конце концов вынуждены были махнуть рукой: можно навести порядок раз-другой, десятый, но в двадцатый нужно ли?

Росла Нахаловка, сближалась с городом. Здесь появились уже дома и получше. Но у большинства жителей этой окраины дух оставался прежний — свободолюбивый, независимый. Подполье имело здесь несколько конспиративных и явочных квартир. Крупнейшей из них была квартира Якова Петровича Богданова, вернее не квартира, а целый двор по 6-й улице. Когда-то большая семья Богдановых построила три жилища — два дома выходили на улицу, третий — флигель — был в глубине двора. К февралю 1919 года в одном из домов жил с женой Ульяной Фроловной сам хозяин Яков Петрович, открывший пивную. Рядом, в другом доме, — мастерская «Ремонт часов», где производили также и граверные работы. Здесь жили и работали в мастерской Василий Абросимов (Гвоздев), перебравшийся сюда с Никольской, и Елизарий Бабченко (Зорька). Во флигеле проживали Чайкины — Владимир Иванович и Анастасия Фроловна. Анастасия и Ульяна — родные сестры.

И пивная, и часовая мастерская были хорошим прикрытием подпольщикам. Конечно, требовалась и особая осторожность: не вести никаких деловых разговоров, даже намеками, даже двусмысленностями при посторонних, не приваживать закоренелых пьянчуг: белой контрразведке среди них легче найти доносчиков и соглядатаев.

13 февраля в пивной Богданова было оживленно с самого утра. Появлялись все новые люди. Несколько женщин принесли Зорьке на ремонт часы и заказали дарственные гравировки.

В пивной за стойкой был сам хозяин, довольно хмурый, с перевязанной щекой — флюс.

— Небось приложился лишнего, Петрович? Холодного не пей. Две бутылки теплого дай.

— Мне пару теплого.

Двое мужчин выпили по кружке пива, хозяин выглянул за дверь — ничего подозрительного, поднял откидную доску прилавка:

— Проходите. Во флигель.

В часовой мастерской Бабченко уточнял каждое слово, заказанное для гравировки, переспрашивал по два-три раза посетительниц. После того, как пароль был произнесен и Зорька убеждался, что чужих вокруг нет, он провожал дам черным ходом во двор:

— Во флигель проходите.

В десять часов в тесном зальце Чайкиных собрались представители крупнейших центральных ячеек Ростова и Нахичевани, посланцы окружкомов Новочеркасска, Таганрога, делегаты из Сулина, Батайска, с парамоновских рудников. Еще накануне прибыли представители подпольщиков Екатеринодара и Новороссийска.

Так, в условиях деникинского террора, при системе чуть ли не всеобщей слежки и подозрительности, состоялась в Ростове конференция подпольных организаций РКП(б) крупнейших городов Юга России — Дона и Кубани, которые считали белогвардейцы своей цитаделью. Обсуждались задачи сплочения партийных рядов, необходимость большой эффективной помощи Красной Армии.

Руководитель таганрогского подполья Ефим Никитович Наливайко, солидный мужчина с небольшими аккуратными усами, с умным цепким взглядом, говорил:

— Нужно признаться откровенно: мы не поспеваем за ростом революционных настроений, особенно в селах. Мы были рады получить листовку комитета, которая в ответ на мобилизацию белых, объявленную 9 февраля, призвала рабочих и крестьян не подчиняться этому приказу. Но настроение таково, что позавчера и вчера мы получили данные: в селах эту листовку сердцем приняли как призыв к восстанию, лихорадочно вооружаются. Мы не верим в успех могущего вспыхнуть вооруженного восстания, но волей обстоятельств возглавим его. Соответствующие указания даны руководителям большевистских ячеек на местах.

Слово взял Васильев:

— Горько слышать такое, товарищи. Горько не потому, что мы в чем-то виноваты. Горько, что мы вынуждены плестись за событиями. Наши боевые дружины еще не организованы, не обеспечены оружием. Предлагаю эту работу закончить в ближайшие сроки. Это во-первых. Во-вторых, предлагаю официально обратиться к Донбюро и Реввоенсовету Южного фронта с просьбой детально обсудить план предстоящих наступательных операций Красной Армии с учетом нашего существования. Мы предоставим им точные данные о своих силах и возможностях, а они пусть назначат точные сроки восстания. Да, сейчас мы не готовы к нему. Но дайте нам месяц-полтора, и мы выступим с оружием, ударим с тылу.

Предложения пришлись по душе. Это показало голосование. Ростово-Нахичеванский комитет стал исполнять фактически функции областного комитета, что иногда отражалось и в наименовании, — некоторые документы, воззвания им подписывались так: «Подпольный Донком РКП(б)».

В конце февраля состоялась еще одна конференция подпольщиков.

На квартире Татьяны Александровны Тимофеевой по улице Большой Садовой собралось полтора десятка организаторов боевых дружин на заводах, фабриках и мастерских Ростова и Нахичевани. От комитета на конференции присутствовал Василий Абросимов.

Здесь обсуждали вопросы, связанные с созданием боевых ячеек, военным обучением дружинников, работой среди солдат белой армии.

Конференция избрала комитет (штаб) боевой дружины РКП(б). Председателем его стал Василий. Васильевич Тюхряев (Старик); заместителем председателя и руководителем военной работы — Леонтий Погорелов (Седой), секретарем — Исаак Блок (Блошенко), членами комитета — двадцатилетний Константин Лосин (дядя Костя) и Василий Александров (Бессмертный).

Николай Левченко сделал печать, по кругу которой значилось: «Ростово-Нахичеванская боевая дружина РКП(б)». Теперь ею скреплялись все документы дружины.

События, которые предсказывал на конференции Ефим Николаевич Наливайко, грянули даже быстрее, чем думали. Только он вернулся из Ростова к себе, как ему передали:

— Началось!

Оказывается, на рассвете 14 февраля в Федоровку ворвался карательный отряд, посланный белыми навести порядок в непокорном селе, — за день до этого здесь не нашлось ни одного человека, подчинившегося приказу о (мобилизации. Мужики подготовили непрошеным гостям хорошую встречу. Когда каратели попытались проникнуть в село, их встретил дружный винтовочный огонь.

Центральный повстанческий комитет трудового крестьянства, образованный в селе Ханжонково, призвал крестьян Приазовья объединиться и совместно выступить против белогвардейцев и их помощников — интервентов. На призыв откликнулись жители Николаевки, Михайловки, Греково-Александровки, Греково-Тимофеевки, Ивановки, Натальевки, Козловки и других сел.

Федоровка по первородству стала столицей восстания. Здесь сражалось все население. В Николаевке во главе повстанцев шли коммунисты Е. Литвиненко, В. Колесников, И. Конотоп — они прославились как вожаки масс еще летом 1918 года, ведя отряд крестьян на помощь красному десанту.

Обо всем этом рассказывали Наливайко посланцы восставших. Они просили помощи, оружия. Каждый день приезжали посланцы восставших, но оружия и у самих подпольщиков было немного. Они смогли выделить несколько десятков винтовок и 20 тысяч патронов. Отправился в район восстания и отряд рабочих-дружинников.

Наливайко и Елена сообщали в Донбюро: «Восстание в округе нарастает, как снежный ком. Теперь Деникин должен воевать на два фронта. Наш фронт для него во сто крат опаснее, он вынужден посылать в наш округ один полк за другим, и тем ослаблять линию фронта».

Как и чем можно помочь героическим повстанцам? Их не пугают зверские расправы карателей, их не пугает малое количество винтовок, отсутствие пулеметов и артиллерии. Их ведет в бой сила революционного духа. Если бы еще оружие! Повстанцы ждали помощи из Ростова.

Этот вопрос обсуждался на заседании комитета и военного штаба. Васильев сразу занял жесткую позицию. Его крутые желваки так и ходили во время короткого, но энергичного выступления:

— Мы предупреждали таганрогских товарищей. Восстание в их округе преждевременно. Погибнут десятки, если не сотни людей, которые могли бы участвовать во всеобщем восстании. Поддержать это восстание сейчас— значит лишить себя людей и оружия на важнейший момент.

Наливайко возражал:

— Жизнь идет не всегда по нашим планам, восстание крестьян стало фактом, охватило уже огромный район с населением в пятьдесят тысяч человек. Льется кровь…

— Не надо давить на чувства, товарищ Наливайко. — Васильев положил на стол крепко сжатые кулаки. — Мы не меньше вас переживаем случившееся. Нельзя идти за эмоциями в таком сложном деле, как восстание!..

— Но если люди дерутся! — вмешался в спор Ткаченко (Кузнец Вакула). — Пока мы разговариваем да что-то взвешиваем на аптечных весах, они дают прикурить деникинцам. Бросить их я считаю преступлением, которого нам никогда не простят. И ты, Васильев, много берешь на себя!

— Зачем бросаться словами? — попробовал успокоить его Андрей. — Я вижу один выход— реальный и возможный: повстанцы должны пробиваться в сторону Мариуполя. Там наши недалеко.

— А села? Женщины, дети, старики? С обозами не пробьешься!

— А ты, Вакула, считаешь, что если пошлем тебя, еще полсотни человек, отдадим все оружие, какое у нас есть (а его, сами знаете, и так немного), вы сделаете перелом в нашу пользу, приблизите крах Деникина?

— Мне плевать на твое решение, — горячо и зло бросил Ткаченко. — Мне нечего делать в таком штабе, который воюет бумажками и весами. Я выхожу из штаба. И поеду сам с теми, кто захочет.

— Товарищи… — Васильев встал, — я расцениваю поведению Ткаченко как бузотерство, партизанщину, требую его наказания.

— Не надо, горячиться, — взяла слово Анна. — Давайте запросим срочным курьером Донбюро.

— Срочный ответ получим или нет, а время уйдет. Что я должен передать товарищам? — спросил Наливайко.

— Повторяю. Единственный выход — пробиваться к нашим.

— Хорошо, товарищ Васильев. Нам-то ты не запрещаешь участвовать в восстании?

— Если бы мог — запретил бы.

— Значит, не можешь. И на том спасибо.

Все, кто находился в этот пасмурный снежный день 16 февраля в Новочеркасске, в атаманском дворце, в зале заседаний понимали: Деникин мертвой хваткой свалил Краснова. Безнадежность сопротивления понимали самые верные сторонники Краснова.

Когда председатель Войскового круга Харламов предоставил слово главнокомандующему вооруженными силами Юга России генералу Антону Ивановичу Деникину, грянула овация, все встали и стоя приветствовали человека, к которому теперь были обращены взоры с упованием и надеждой.

Деникин стоял перед бушующим восторгом залам, растроганно улыбался, касаясь белоснежным платком кончиков усов. Выждав нужное мгновение, он поднял руку. Зал загремел аплодисментами с новой силой, но когда генерал спрятал платок в карман и вынул взамен несколько листков, зал быстро затих. Даже в этом сказывалась вековечная привычка казаков к дисциплине, к сильной руке.

— Господа, члены Войскового круга, — начал Деникин речь, — я так взволнован вашим приемом, так обвеян вашей лаской, что вряд ли сумею сказать все то, что хотел сказать, и сказать так, как хотел… С чувством душевного волнения, после года отсутствия, я вновь приехал в Новочеркасск, в тот город, где с огромным трудам, окруженные слепою стеной злобы, предательства и непонимания, три великих русских патриота Каледин, Корнилов и Алексеев начали строить заново русскую государственность. Я приехал исполнить свой долг: поклониться праху мертвых и приветствовать живых, чьими трудами и подвигами держится донская земля, — я приехал приветствовать Войсковой круг, олицетворяющий совесть, разум и волю Всевеликого войска Донского…

Речь Деникина лилась уверенно и спокойно. Немало времени потратил он на ее составление, понимая, что в такой день он должен быть не только убедительным, но и обязательно эмоциональным.

— Не могут же донцы допустить, — ронял генерал грустные слова в благодатную почву, — чтобы наглые пришельцы — красноармейцы — сели на их землю, лишили свободы, обобрали их до нитки и послали в братоубийственный бой против своих же казаков, как это делается в северных округах. Я верю в здравый разум, русское сердце и любовь к родине донского казака, я верю, что наша внутренняя разруха, которой я не могу и не хочу быть судьей, не отразится на нашей общей работе против врага Дона и России, и Дон будет спасен…

Сторонники Деникина стремились созвать вторую сессию Войскового круга как можно быстрее, особенно их натиск усилился после революции в Германии и, по сути, так и не удавшихся попыток установить связи с англичанами и французами, получить от них помощь. Союзники хотели на Юге иметь дело только с Деникиным, а уже через него с Красновым. Пришлось уступить. Но и этого было мало союзникам. Они, конечно, не афишируя своих устремлений, договорились о разделе влияния: Англии должен быть подчинен Кавказ и южная часть Донской области по линии реки Дон до Царицына, Франции — Крым, Таврия и северная часть Донской области.

10 февраля капитан Фуке, находившийся в это время в Новочеркасске, пригласил атамана Краснова в «Центральную» гостиницу и в присутствии французского консула Гильоме предложил подписать условия соглашения о помощи Войску Донскому.

Краснов мало хорошего ждал от этой встречи, но то, что он прочел, потрясло его:

«1. Мы вполне признаем полное и единое командование над собой генерала Деникина и его совета министров.

2. Как высшую над собой власть в военном, политическом, административном и внутреннем отношении признаем власть французского главнокомандующего генерала Франше д’Эсперро.

3. Согласно, с переговорами 9 февраля (26 января) с капитаном Фуке все эти вопросы выясняются с ним вместе и с сего времени все распоряжения, отдаваемые войску, будут делаться с ведома капитана Фуке.

4. Мы обязываемся всем достоянием Войска Донского заплатить все убытки французских граждан, проживающих в угольном районе „Донец“, и где бы они ни находились в происшедших вследствие отсутствия порядка в стране…»

Дальше Краснов не смог читать. Он положил руку на блестящий лист бумаги со страшными словами и, откинувшись на спинку кресла, пробормотал:

— Но, господа… Это же!.. Это же!..

— Это единственный возможный вариант нашего сотрудничества! — капитан Фуке встал, давая понять, что разговор окончен.

Краснов вскочил, как будто в ногах распрямились пружины:

— Я доложу эти предложения моему правительству.

Фуке развел руками…

Оттягивать дальше для атамана созыв Войскового круга не имело смысла. И так уж была на носу дата, которую он назначил для второй сессии еще в сентябре, — 14 февраля. Краснов решил довести до сведения депутатов Войскового круга требования французов и, чем черт не шутит, может на этом отыграть свое последнее сражение.

Но первый же день работы Круга показал: все его надежды тщетны. Когда походный атаман Денисов принялся докладывать о положении на фронтах, ему нечего было оказать: всюду разложение, отступление, неудачи.

По сложившейся традиции, никто не предъявляет претензий наказному атаману. Все направляют критику на походного атамана и начальника штаба. Затем зачитывается решение, в котором требуется отставка генерала Денисова и полковника Полякова.

Краснов с перначом в руках произносит речь и пытается представить доклад Денисова несколько в ином свете, рассказывает о французских требованиях. Его плохо слушают. Заканчивает он речь словами о том, что если Войсковой круг принимает отставку командующего Донской армией и его начальника штаба, то он, Краснов, тоже уходит в отставку. Круг молчит. И Краснов уходит. Так решилась почти полугодовая задача, кто кого — Деникин Краснова или Краснов Деникина.

Атаманом Всевеликого войска Донского избрали брата известного идеолога белоказачьего движения генерал-лейтенанта Африкана Богаевского, о котором позднее очень точно скажет прокурор Донской области Калинин: «Он обладал симпатичными свойствами, которые удовлетворяли в равной мере и Деникина, и Харламова, — полной бездарностью и умением никому не противоречить».

Так заменилась одна белая власть другой. Лагерь контрреволюции становился более тесным. Мрак над Доном густел.

Полмесяца назад «за рубеж», в Донбюро, ушли Ольга Ильина и Нина Бородкина. Если все сложилось удачно, они должны вот-вот вернуться. Но у комитета уже накопилось много различных важных документов — и донесения военного характера, и материалы областной конференции подпольщиков.

На этот раз в поездку отправлялись сразу трое — Анна, Варя, Вернидуб. Анна и Варя имели студенческие документы. Вернидуба прикрыли более основательно: у него была справка, в которой значилось, что инвалид Д. И. Вернидуб направляется в Харьков как уроженец этого города для получения протеза в ортопедической мастерской. Все его документы были подлинные, выданы союзом увечных воинов и подписаны почетным председателем генералом Чернояровым и председателем прапорщиком Ковшуридзе. Ими же была написана просьба оказать содействие при переходе через линию фронта.

Донбюро к этому времени уже перебралось в недавно освобожденный от белых Харьков. Посланцы ростовчан поездом доехали до станции Никитовка. Потолкались здесь на базаре и, прикинувшись случайными попутчиками, наняли подводчика, на санях добрались до Дидиевки, где находился передовой пост белых.

Комендант Дидиевки, старый полковник, небрежно взглянув на документы просителей, сказал:

— Чушь! Возвращайтесь, господа, в Никитовку. Никакого пропуска дать вам не могу— по справкам, извините, через фронт не ходят.

Вернидуб подошел к столу, тяжело стуча протезом, и сказал:

— Господин полковник, это написал генерал! А он, думаю, знает, что можно, а что нет.

Полковник устало улыбнулся.

— Мне нравится, молодой человек, ваша вера в авторитет старших. Но генерал — в Ростове, далековато. Я же — здесь. Не могу-с. Честь имею. А девицам вообще в такое время дома сидеть полагается. Вот-с! Ах да, вы студентки! Сиречь — необыкновенные. Но — увы, увы!

Тогда вмешалась Анна. Потихонечку подвигая полковнику документы, она умоляюще заглянула в его глаза:

— Господин полковник, как отца родного прошу — посмотрите всё же документы. Может, есть возможность выдать пропуск? Ну, посмотрите, — мне необходимо к маме. Папы давно нет, красные его убили. Ну пожалуйста, господин полковник!

Анна заранее положила в документы деньги и хотела, чтобы полковник увидел их. Да, кажется, полковник и сам уже заметил краешек купюры. Полистав для приличия документы, тяжело вздохнув: «Ну что с вами поделаешь!» — взял документы и вышел в соседнюю комнату. Вернувшись, протянул пропуск на три лица и документы, конечно, без денег.

— Только, господа, езжайте ночью. Дело более надежное.

Наняли подводчика, который заломил несусветную цену, но был ли тут смысл торговаться! И в ту же ночь связные переехали прифронтовую полосу, прибыли на Константиновский стекольный завод. Советские часовые отвели неизвестных в штаб своей части, там выслушали их, посмотрели матерчатые мандаты, которые пришлось выпороть из швов пальто, дали провожатого и на паровозе отправили в Дружковку, где уже был тыл красных. Затем посланцы ростовского подполья в поезде добрались в Харьков.

Здесь их поджидала относительная неудача: в Воронеже в это время проходило совещание по устройству Советской власти в освобожденных районах Дона, большинство ответственных работников были там. Ростовцы засобирались в Воронеж.

Член Донбюро Решетков сказал:

— Товарищ Дмитрий, ты очень заметен, я бы не советовал тебе ехать на совещание. Дождись здесь Анну и Варю.

Совет был разумным. Рисковать ни к чему.

В ожидании Анны и Вари Дмитрий много читал, расспрашивал товарищей, как складывается здесь Советская власть и видел, что все живут ожиданием близкого разгрома белогвардейцев.

Анна и Варя вернулись с товарищами, возбужденные и довольные, много увидевшие, много узнавшие. Привезли пятьсот тысяч рублей и директивы. Была среди них и такая:

«Секретно.

Донское бюро РКП, заслушав доклад делегата Ростово-Нахичеванского комитета РКП, констатируя сильный рост революционного настроения в массах, рабочих и крестьянских, Ростовского и Таганрогского районов, опережающих рост партийной организации:

1. Считает необходимым подыскать подходящих партийных товарищей и командировать в Ростов.

2. Считает необходимым, чтобы Ростовская и другие нелегальные партийные организации по-прежнему вели усиленную партийную работу, довели ее до максимальных размеров и взяли руководство стихийным движением в свои руки.

3. Партийные организации должны приложить все силы к парализованию всякого влияния других партий, в частности с. тр., которые своими выступлениями могут направить стихийное настроение масс в нежелательном направлении.

4. Предлагается обратить внимание на подготовку к завоеванию положения в профессиональных союзах и других рабочих организациях через членов этих союзов.

5. Предлагается всем партийным организациям приложить все усилия к дезорганизации фронта и тыла противника, не забывая, что главным условием успеха дезорганизации является сильная партийная организация.

6. Ростово-Нахичеванский комитет РКП, являясь естественным ближайшим партийным центром для нелегальных организаций Ростовского, Таганрогского районов и даже Кубанской области, по мере возможности обслуживает эти организации литературой, информацией, указаниями о работе».

Эту директиву решили везти, большинство же документов выучили наизусть.

Из Харькова ехать решили порознь. Деньги разделили так: 200 тысяч рублей везет в протезе Дмитрий, там же и директива Донбюро, по 150 тысяч взяли девушки. В Донбюро предупредили, что денег больше Ростово-Нахичеванскому комитету не дадут, пока не будет представлен отчет: за комитетом числится большая сумма.

Дмитрий выехал два дня спустя после девушек. В Константиновке его встретил Зубков и сообщил, что Анна и Варя переехали фронт благополучно. Можно трогаться в путь и Вернидубу.

— Вам, наверное, легче найти подводу, — попросил Дмитрий Зубкова.

И утром сани понесли Вернидуба к станции Кривой Торец. Уже были видны строения станции, когда впереди вдруг появился разъезд белых. По форме Дмитрий определил — дроздовцы, а у него пропуск от красных, думал, может, еще встретятся свои. Вернидуб сунул пропуск в коробку из-под папирос и выбросил в снег.

— Кто такие? Куда едете? — старший разъезда придержал коня.

Дмитрий протянул документы. Дроздовец долго читал, шевеля губами, потом решительно сказал:

— Давай в комендатуру, там разберутся.

Не слушая больше Дмитрия, приказал извозчику:

— Паняй!

Комендант в чине капитана выслушал Дмитрия не перебивая. Потом кивнул охране:

— Выведите пока! И давайте подводчика.

Прошло каких-нибудь десять минут, зовут Вернидуба. Здесь же подводчик. Теперь комендант чувствует себя уже на коне, весел и насмешлив:

— Какой пропуск ты показал красным при переезде в прифронтовую полосу?

— Я показал те же документы, что и вам. Справку о том, что протез не готов и заказ аннулирован. Обойдусь пока старым, дорогое удовольствие — так ездить.

Последнюю фразу комендант пропускает мимо ушей. Показывая на подводчика, говорит:

— Этот мужичок, между прочим, мобилизован для отбывания трудовой повинности при штабе красных.

— А мне что до этого? Мне все равно — мобилизован он или нет. Я с ним договаривался об оплате за проезд, две трети денег выдал ему на месте, оставшуюся треть выплачиваю после переезда, сейчас должен заплатить. Разве ты не видел, — обратился Дмитрий к подводчику, — я платил и тому человеку, что тебя рекомендовал?

Не поднимая глаз, подводчик говорит:

— Все так и было в точности, господин комендант. Только тот человек, что со мной договаривался, служит в штабе красных.

— Да мне-то что с того, господин комендант, где он служит! Небось с деревяшкой не очень попрыгаешь, вот я и обратился к человеку с просьбой помочь…

— Не виляй, господин нехороший, — вдруг зло сверкнул глазами подводчик, — я не знаю, кто ты. Но пропуск от красных у тебя был, это точно. Ты еще его порвал в рукаве и выбросил вместе с коробкой папирос в снег.

Дмитрий уставился в его багровеющее лицо:

— Не понимаю, почему он на меня наговаривает, товарищ капитан…

Страшный удар сбил Вернидуба с ног. Казак, стоявший сзади, вложил в удар всю ненависть к слову «товарищ»… Дмитрий же не успел и осмыслить свою оговорку. Он упал на спину, гремя протезом.

Князь Волконский, начальник ОСВАГа, открыл совещание контрразведок, Добровольческой и Донской, коротким приветствием:

— Господа, от души поздравляю вас с объединением наших армий. Я имею в виду то, что все мы теперь, я надеюсь, будем работать рука об руку. Нам ни к чему соперничество. Нам к лицу взаимопомощь, взаимопонимание, сотрудничество. С возможностью таких взаимоотношений я поздравляю вас, поздравляю себя. Надеюсь, не вам напоминать о последних грустных событиях: забастовки на «Аксае», в порту, листовки и воззвания большевиков, деятельность организаций под названием «Донбюро РКП(б)» и «Ростово-Нахичеванский комитет РКП(б)», наконец, мятеж в Таганрогском округе… Мы оказались не в силах обеспечить спокойный тыл нашим войскам. Продолжаться до бесконечности так не может. Перед нами поставлена конкретная задача: в три недели с большевистским подпольем должно быть покончено. Кто не верит в это или не чувствует для этого достаточно сил — пусть подает соответствующий рапорт вышестоящему начальнику. На фронте нужна масса опытных офицеров (а я верю, что у нас опытные офицеры). Все. Обсуждать нам нечего. Желаю успеха, господа! Честь имею!

Князь стремительно вышел в боковую дверь, даже не взглянув на поднявшихся, замерших по стойке смирно офицеров.

После этого состоялись обсуждения директивы в «Мавритании» и «Белом слоне».

До поздней ночи засиделись в тот раз Татаринов и Бордовсков.

— Схожу-ка завтра узнаю у Гиви, как дела с Мурлычевьим и Вяземцевым. Может, от этого будем танцевать?

— Боюсь, что эти надежды нам ничего не дадут. Нужно, Виктор, перетряхнуть всех возможных знакомых Мурлычева. Причем не самых близких. Мне нужен прежде всего список, с кем встречался Мурлычев до ареста — старые и особенно новые связи. По-моему, тебе и карты в руки, как ростовцу. Я-то человек здесь чужой…

Бордовсков встал:

— Слушаюсь, господин капитан.

И все же прежде всего он пошел к Гиви, попросил у него по дружбе дело Мурлычева, внимательно полистал папочку, в которой и было-то всего десяток листков.

— Больше с ним не вожусь, — сказал Гиви, наблюдая за Бордовсковым. Передаю в военно-полевой суд, есаулу Канкрину. Того, что здесь собрано, вполне хватит, чтобы его расстрелять!

— Расстрелять? — Виктор криво улыбнулся. — Да чтобы его расстрелять, хватило бы всего, что было получено в первые дни. Значит, от него ничего не пошло.

— Нет, дорогой! Ни-че-го! Мы проверяли. 42-я линия, 20. Двор Вернидубов — старые друзья Мурлычева. Подозрителен Дмитрий, но инвалид, с протезом. Что можно о нем серьезно говорить? Семья Шкориненко — их интересует, чтобы было побольше заказов на обувь. До прошлого года здесь жил Емельян Василенко, без левой руки. Опять же — второй Аника-воин!.. Он сейчас на 1-й линии живет. Дружили, как говорится, по привычке. Наши агенты смотрели-смотрели, но ничего не увидели.

— А вот Гункин, Тюхряев… Еще этот Спирин?..

— Хочешь отличиться, дорогой? Как портит людей деникинщина! У нас ты не был таким…

— Не шути, Гиви. Смотрели их?

— Смотрели, дорогой. Гункин самогон варит. Тебя это интересует? Нет? Жаль. Тюхряев сидел в предварилке. Выпущен по красновской амнистии в августе. Часто ездит: у него С тестем много заказов на шитье, портные они неплохие. Протекцию хочешь? Нет? Спирины… Ну что Спирины? Большая семья, еле сводят концы с концами. Парни, конечно, вольнодумцы. Старший, Николай, член меньшевистского клуба «Свет и знание». Но кто сейчас света не хочет?.. Вот, так, дорогой… Все света хотят. Цыпленки тоже хочут жить. О!..

На следующий день Бордовсков положил на стол Татаринову список из трех фамилий и адресов — Гункин, Спирин, Тюхряев. Вернидуба, Василенко отмел сразу. Как человек бычьего здоровья, не верил он в возможности изувеченных людей. А Шкориненко… Там же недавно Сергей Ловчиков обыск производил. Сергей — парень малость тронутый, но свой, он рассказывал, что, кроме сапожных шпилек, там ничем и не пахнет: ведь теперь хорошая кожа такая редкость. Итак, Гункин, Тюхряев, Спирин…

— Будем смотреть, — сказал Татаринов. — От Шелабота, агента, поступили данные о том, что в типографии Тер-Абрамяна много пропадает шрифта, а недавно украли запчасти к «бостонкам». Видимо, что-то в этом есть. Займетесь, хорунжий?

И снова Бордовсков вытянулся:

— Слушаюсь, господин капитан!

 

Глава третья

В КАНУН ВЕСНЫ

На партийной конференции Елисея Романова избрали в состав Ростово-Нахичеванского комитета РКП(б), и группу железнодорожников возглавил Дмитрий Ковригин — токарь механического цеха мастерских. Здесь сложилось крепкое ядро подпольщиков, их влияние на рабочих было действенным. Свидетельств тому много. Скажем, взять хотя бы положение с литературой. Уже давно член ячейки, отвечающий за распространение листовок и брошюр, приходит пораньше и в ящике для инструмента раскладывает пачками литературу. Берет человек, что ему нужно, и попутно, при желании, получает дополнение. И обычно за считанные минуты литературу разбирают.

Понятно, идти на такой путь, так рисковать можно только в коллективе, где крепко доверие между людьми. И долгое время этот способ распространения подпольной литературы действовал надежно, был более верным, чем просто разбрасывание в цехе: немало там лишних глаз.

Железнодорожники снабжают листовками и воинские эшелоны. Механический цех расположен рядом со стеной, отделяющей завод от железнодорожных путей, станции. Когда эшелоны подходят близко к стене, нужно быстро взобраться на нес и швырнуть одну за другой несколько пачек листовок в распахнутые двери теплушек или на открытые площадки, где стоят орудия, повозки. Пока спохватятся офицеры или фельдфебели, подпольщика как ветром сдует.

Продолжалось так довольно долго. Особенно успешно проделывал эту операцию Костя Ковалев, парнишка ловкий и стремительный. Но однажды только вскочил он на стену, чтобы проверить, где двери эшелона, как увидел расхаживающего у стены часового. Пока часовой сообразил, что человек на стене — тот самый, караулить которого он поставлен, Костя сначала упал плашмя на верх стены, а мгновение спустя был уже во дворе. Проверка показала, что с этих пор к большинству эшелонов, особенно солдатских, выставлялись специальные караулы или наряды жандармов.

Нужны были новые формы работы.

Листовки для воинских эшелонов теперь чаще всего передавали рабочим депо, где ремонтировали вагоны. Перед тем как их подавали под загрузку, рабочие оставляли листовки в вагоне и, несомненно, часть из них попадала по назначению.

И еще важная работа, связанная с продвижением воинских эшелонов: добывались точные сведения графика их движения. Эти данные передавались в комитет, а оттуда — разведке Южного фронта.

В конце февраля мастерские стали центром по изготовлению бронеоборудования. Котельный цех перешел на работу в две, а некоторые бригады и в три смены. Что ни день, из ворот мастерских выходит готовая бронированная площадка или броневик. Жесткие сроки установлены для строительства бронированных паровозов. Сделать так, чтобы изготовление бронеоборудования сорвалось, было, к сожалению, невозможно. Значит, нужно было всячески затягивать сроки выхода новой техники, затягивать, насколько хватит сил. Но как?

Центральная ячейка в полном составе собралась у Федора Евдокимова, пришел на заседание и Елисей Романов.

Предложений поступило несколько:

— Испортить компрессора!

— Вывести из строя запасные баллоны сжатого воздуха!

Каждому понятно — осуществление любого из этих предложений сделало бы невозможным пользование пневмомашинами, результат — остановка основного производства. Да, любое из предложений годилось, но… Костя Ковалев сказал:

— Вчера в котельном появилось несколько новых людей. Разве не подозрительно? Сразу — и все новые. А сегодня в пневмоотделении дежурил жандарм. Наверное, поставили его не только на сегодня.

— Видимо, — сказал Романов, — придется еще и еще обдумать дело в подробностях. Беляки зевать не будут, прикроют все важные узлы, остается открытым одно — буксы. Если пользоваться песком и особенно металлическими опилками — задираются втулки прочно, требуется капитальный ремонт.

— А если проверка?

— Нужно делать в самый последний момент.

— Так-то оно так, но…

— Чего — «но»? Другого я просто не вижу, — сказал Романов. — И еще. Комитет решил: сейчас нужно усилить помощь семьям красногвардейцев и пленным, которых гонят через Ростов. Это важно не только для семей или товарищей пленных. Это важно политически — как яркое свидетельство рабочей солидарности. И последнее — нужно учиться военному делу.

Несколько дней спустя в Кленовой балке, за Олимпиадовкой, собралась боевая дружина мастерских.

В канавах еще лежал снег, трава зеленела кулигами на высохших местах. Но весной пахло уже крепко.

Перед боевиками выступил Васильев:

— Весна, товарищи, несет нам освобождение. И мы должны помочь Красной Армии. Но для этого нужно учиться воевать, наособицу тем, кто не был в армии, не знает обращения с оружием. Помните — вы не одни. Городская боевая подпольная дружина — единый кулак, который обрушит всю свою мощь в спину белому фронту.

После ухода Васильева бывший фронтовик Александр Кононов начал объяснять новичкам устройство винтовки…

Борьба Мурлычева в застенках белой контрразведки подошла к концу. 11 марта военно-полевой суд вынес ему приговор.

Итак, конец. Теперь ему осталось совсем немного жизни.

Егор знал об этом и раньше, но как-то не верилось, что все наступит так быстро. Суд, вернее, комедия суда состоялась. Вечером, самое позднее завтра утром, приговор доставят в тюрьму и… конец. Отсюда, из камеры № 13, дорога только одна…

Егор еще и еще раз мысленно проверял каждое свое слово, каждый свой поступок здесь, в лапах врага, и думал: «Правильно? Так я сделал? Так и надо?..»

Тело болело. К нему, как нарочно, снова вернулась способность чувствовать боль, способность, казалось, совсем утраченная. Егор осторожно присел на нары, медленно откинулся назад, прислонился горящей спиной к холодной стене.

«Как хорошо, что я сейчас один, — подумал он и ужаснулся, — хорошо!.. Разве так можно!.. Тех, кто здесь был передо мной, уже нет в живых… Одному просто легче… Легче, что не надо скрывать страдания. И можно спокойно думать…»

Егор вспомнил суд. Свидетели обвинения говорили коротко. Удивился Егор, что неплохо о нем отозвался бывший хозяин. «Вежливый молодой человек», — так сказал Жорж Лели. Остальные ничего хорошего не сказали, выискивали отрицательное. Отец просил у суда снисхождения. А есаул граф Канкрин, председатель военно-полевого суда, орал на подсудимого:

— Ты состоял председателем временного рабочего правления завода Лели! Ты национализировал… (Выдумали, сволочи, словечко!) Национализировал его!

Ты тайком пробрался в Ростов как большевистский агент, продавшись большевикам в Курске!

Ты заимел типографскую машинку для печатания прокламаций и воззваний большевиков.

Ты хранил расписки в получении денег членами большевистской партии и подложные паспорта.

Ты имел письменное распоряжение выяснить количество штабов, учреждений и войск в городе, возможность достать оружие для большевистских организаций…

Подъесаул Евфанов, удовлетворенно закрыв глаза, сочувственно кивал головой в такт выкрикам председателя, сотник Черняк барабанил пальцами по столу. Закончив поток своих выкриков, Канкрин брезгливо сморщился и, не глядя в сторону подсудимого, просипел:

— Увести мерзавца!

Так закончился суд. Егор надеялся, что суд будет открытым, готовился сказать последнее слово. Ему так хотелось сказать все, что скопилось в сердце, но не наедине с этими палачами.

— Да, я был председателем временного рабочего правления завода. Мы стали хозяевами того, что по закону труда — самому справедливому закону, — принадлежало нам, ведь и завод, и его машины, и миллионы прибылей — все рождено нашими руками, нашим потом и кровью…

Да, Жорж Лели не хотел сдаваться без боя. И вы пришли ему на помощь, вы — наемные убийцы и грабители. Мог ли я терпеть вас? Конечно, нет! И я вступил в борьбу с вами — по велению сердца, по призыву единственно народной, единственно справедливой Российской Коммунистической партии.

Да, я ездил в Курск. Но не для того, чтобы продаться большевикам, как изволил выразиться граф. Нет, я отдал себя делу Ленина много лет назад. И этой службой очень горжусь!

Да, это я печатал и распространял большевистские листовки. Помните, одна из них начиналась так: «Рабочие Ростова и Нахичевани! Держите порох сухим и готовьтесь к новым жестоким боям!». Они скоро наступят, эти бои. И я горжусь, что моя работа принесет рабочим пользу в ту минуту, когда они снова возьмутся за оружие. Вам не будет пощады!.. Не будет!..

Егор говорил и говорил. Перед ним, как живые, стояли лица товарищей. Он вспоминал каждое их слово, каждое дело. Многое из того, что было сделано ими, сейчас он брал на себя, он — руководитель ростовских подпольщиков.

А подполье боролось. До Егора долетали только отголоски происходящего на воле. Но своим мужеством, своей волей он продолжал быть в рядах борцов, ни на минуту не забывая о своем партийном долге.

И все же, кто услышит сказанное? Кто узнает, как умрет Егор Мурлычев? Несколько дней назад, когда он был еще в «карантинной» камере № 74, приходил священник.

— Покайся, сын мой! Да и простит тебе господь наш прегрешения твои!..

Каяться Егор отказался, но книгу — духовную, про угодников — взял, к удивлению священника. Там, на полях, и записал он бисерным почерком: «Товарищи, я, по-видимому, не выдержу всех пыток. Прошу вас — боритесь за дело большевизма, за дело Ленина. Егор Мурлычев».

Книгу забрал библиотекарь тюрьмы Чеботарев, человек, связанный с большевистским подпольем. Он сохранит, конечно, книгу.

Егор повернулся к окну — четким светлым прямоугольником вырисовывалось оно под потолком, подумал: «Еще далеко до вечера…»

Со стены за ворот посыпалась побелка. Егор поднял глаза. Стена! На ней столько людей оставили память о себе! Пусть стена поведает товарищам и о его последнем дне.

Егор стал на нарах на колени и ногтями, раздирая пальцы в кровь, стал царапать. Медленно, слово за словом рождался этот последний привет друзьям: «Товарищи… я погибаю… за дело… революции… начатое мною… продолжайте… Егор Мурлычев».

Как все-таки долго тянется день, последний день! Егор в полузабытьи лежит на нарах, и ему чудится, что снова плывет линейка по привольной степи, снова везет его за линию фронта. И милое лицо Ариши…

«Смогли ли снова наладить типографию? Спирины… К ним нужно было перепрятать от Вернидубов типографию… Только к ним! Мало мы все же поработали… Да, мало: с сентября по ноябрь… Почему „мы“? Почему „мало“? На воле остались товарищи. Они продолжают дело…»

Смотри, это Леденев… Да, да, тот самый Леденев, который не раз уже помогал Егору. Он связан с Чеботаревым, кажется. И еще с кем-то…

Леденев протянул листок:

— Егор… У нас мало времени. Совсем мало. Прочти.

Егор взглянул, — и сердце сжалось от радости. Это была листовка! Большевистская листовка. Свежая. Звавшая к свержению белогвардейской диктатуры.

— Хочешь что-нибудь написать?

Леденев протягивает Егору карандаш и клочок бумаги.

Хочет ли он?! Строки ложатся будто сами собой:

«Товарищи! Я прочел вашу листовку. У меня забилась кровь, прибавилось силы. Я не сомневаюсь, что вы будете продолжать начатое дело. Я умру с твердой уверенностью, что вы также будете идти до конца, до полной победы. Пожелаю вам успеха.

Да здравствует Советская власть! Да здравствует Российская Коммунистическая партия большевиков.

Я немного болен.

Привет всем.

Егор Мурлычев».

— Ты мужайся, — шепчет Леденев, — сегодня попробуем…

Он быстро ушел, унося последнее письмо Мурлычева.

Третьи сутки подряд, каждый раз с полуночи сидела в засаде у Балабановской рощи группа дружинников, инструктированных Тюхряевым. Было отрепетировано несколько вариантов освобождения товарища Егора.

Но и в эту ночь в роще было спокойно. И в дальнем ее углу не гремели привычно выстрелы, опрокидывая в неглубокие ямы очередную партию жертв белого террора. Господа палачи и в эту ночь отдыхали.

Загулявшие допоздна Бордовсков и Пачулия, пьяные и злые (какие-то гвардейские офицеры из-под носа у них увели девочек), на служебной пролетке подъехали к тюрьме, предъявили документы и потребовали выдать им Мурлычева для допроса.

Дежурный, хорошо знавший офицеров, распорядился привести Мурлычева и приказал двум охранникам сопровождать господ офицеров и арестованного.

Когда пролетка по Сенной домчала до Таганрогского проспекта, Бордовсков вдруг сказал вознице:

— Поворачивай направо!

Один из солдат запротестовал:

— Нам приказано в контрразведку!

— Молчать! — гаркнул хорунжий, а Пачулия, икая, добродушно пояснил:

— Какая разница, где вести допрос?!

Пролетка бойко помчалась по Таганрогскому, миновала Нахаловку и выскочила в степь.

— Давай на свалку! — заорал Бордовсков.

Кони резво мчались по схваченной весенним морозом дороге, топот их копыт звучно раздавался в предутренней тишине.

— Стой!..

Пролетка остановилась среди гор мусора и нечистот.

Бордовсков спрыгнул на землю, помог сойти князю и, гримасничая, поклонился Мурлычеву:

— Милости просим, господин комиссар!

Егор, понимая, что не ждать ему хорошего от этого ночного визита, медленно сполз с пролетки.

— Иди, иди сюда, миленький! — загнусавил Витька и вдруг выхватил из ножен саблю. — Собаке собачья смерть! На колени!..

— Этого ты… от меня… не дождешься никогда!

Сколько ударов нанесли Бордовсков и Пачулия уже бездыханному Мурлычеву, они не помнили. Солдаты боялись подойти к озверевшим офицерам, уговаривали их издалека:

— Начальство будет гневаться, господа офицеры! Что будет! Что будет!

С трудом удалось усадить их в пролетку и доставить в город.

Как насмешка, прозвучали строки приговора, доставленного в тюрьму утром:

«…На основании статьи 9 приказа Всевеликого войска Донского № 843 подвергнуть его лишению всех прав состояния и смертной казни через расстрел».

Палачи уже не были вольны распоряжаться судьбой Егора Мурлычева. Он шагнул в бессмертие.

12 марта Ирина Шкориненко пошла к тюрьме пораньше. Хотела успеть передачу Ёре передать до начала смены (Ирине нужно было идти во вторую). Охранник, услышав фамилию Мурлычева, сказал, не глядя в книгу, как обычно делал:

— Не значится. Следующий!

— Дяденька, обожди, — заторопилась Ирина. — Я ж два дня назад была, и он был!..

— Сказано — не значится. Проходи!

Ирина отошла от окошка в растерянности, сердце тревожно сжалось: «Неужели нет Егорушки?!» Попробовала поговорить с охранниками, те кривились и угрюмо отмахивались:

— Не знаем!

Пришлось дождаться конца приема передач и — снова к окошку:

— Дяденька, родненький, ну скажи, где мне искать Мурлычева?!

А сама подсовывает сверток с бутылкой самогона. На этот раз дежурный услышал просьбу:

— Поищи, девка, в мертвецкой. Иди! Иди с богом!

Не помнила Ирина, как отошла от окошка, как добралась домой, сообщила товарищам страшную весть.

Мать Дмитрия Вернидуба — Ульяна Максимовна — срочно засобиралась:

— Я с тобой, Ариша! С меня какой спрос!

Вдвоем они направились в мертвецкую больницы Красного Креста в Нахичеванском переулке. Сторож и разговаривать не хотел. Опять пошел в ход самогон.

Долго бродили Ариша с Ульяной Максимовной, потерянные и подавленные, среди трупов, но тела Егора, Егорушки, Ёры не было среди них. Уже слабой искоркой вспыхнула надежда: а вдруг тюремщик ошибся или что-нибудь напутал? Перевели Ёру в другую тюрьму, куда-нибудь в Новочеркасск? Пошли снова вдоль рядов. И вдруг Ирина вскрикнула:

— Вот он! Носки! Я их на той неделе ему носила. Синие, в полоску.

Только по носкам и опознали тело Егора. Лицо обезображено, на левой руке был отрублен палец, наверное, Егор невольно хотел прикрыть лицо рукой. Ирина плакала со стонами, навзрыд. Ульяна Максимовна сквозь слезы пыталась ее успокоить, но не знала, как это сделать. Плачущие, они подошли к. сторожу:

— А как нам его получить?

— Он числится за кем?

— Откуда нам знать!

— Узнавайте!

Мурлычев числился за военным комендантом. Ирина уговаривала Александра Петровича пойти к коменданту за разрешением на выдачу тела для похорон по христианскому обычаю.

Александр Петрович трясся своим большим сухим телом, всхлипывал:

— Один я остался, совсем один.

Комендант выслушал путаную речь старика, безнадежно умоляющего разрешить похоронить, потом сурово сказал:

— Плакать, отец, надо было раньше, когда занялся сын преступными делами. Иди успокойся. Разрешение на похороны получишь.

Давая разрешение на похороны Георгия Мурлычева, белые надеялись увидеть в числе провожающих его товарищей по подполью. Но за гробом отважного руководителя коммунистов шло всего несколько человек — родственники поддерживали отца, здесь же были Ирина, Ульяна Максимовна да Яков Рыбкин с Емельяном Василенко. Остальные — старухи да нищие в надежде получить какое-нибудь угощение. Правда, неожиданно оживленными стали тротуары улиц, ведущих к Софиевскому кладбищу. Все, кому нужно было идти на завод Лели и еще куда, шли в этот день и в это время по этим улицам. Шли молча, опустив голову, отдавая последние почести своему вожаку.

Полковник Сарахтин, начальник контрразведки Донской армии, вышел из себя. Начальник деникинского ОСВАГа, князь Волконский, счел возможным в присутствии руководства контрразведки Добровольческой армии, того же полковника Маньковского, шутливо поздравить «донских пинкертонов», с «успешно проведенными похоронами большевика-подпольщика».

Поэтому Сарахтин, вернувшись к себе, прежде всего вызвал поручика Пачулия.

— Так что же, князь?

— Господин полковник, прошу оказать милость: отправьте меня на фронт. — Пачулия, видимо, все взвесил заранее и теперь его слова звучали четко. — Я все осознал. Мои действия, совершенные совместно с хорунжим Бордовсковым в состоянии опьянения, нанесли вред репутации славной Донской контрразведки. Пустите на фронт!

— Захотели легкой жизни, князь?

— Я кровью докажу!

Полковник поморщился.

— Мы не на собрании поэтов! На фронт попасть вам не удастся. Вы пойдете в составе карательного отряда в Таганрогский округ. Помощником командира. Будет почетнее, если удастся выйти из операции живым-здоровым. Вот так, князь! И в следующий раз пейте умнее.

— Слушаюсь, господин полковник! Разрешите идти?..

Полковник махнул рукой.

Бордовскову повезло больше: капитан Татаринов смог убедить начальство, что действия хорунжего никак не повлияли на дела разведки Добровольческой армии, поступок его можно расценить как поступок истинного донского патриота. Это — во-первых. Во-вторых, расправа над Мурлычевым была совершена после приговора, и если формально не в соответствии с ним, то до формальностей ли сейчас! И наконец, Бордовсков вышел на важные точки деятельности нынешнего подполья красных. Наверное, это наиболее важное!

Татаринов зашел к Бордовскову, который удрученно сидел за столом.

— Как дела с типографией? — спросил он, присаживаясь на свободный стул.

— Дела!.. Нашел дело, капитан! — Бордовсков скривился, как от сильной боли. — Кому теперь это нужно? Тебе? Напишешь о результатах мне на фронт. Если буду живой к тому времени!

— Ду-рак! — с расстановкой сказал Татаринов. — Воистину тебе только сидеть в вонючем холодном окопе и ждать, когда красные продырявят твою дурную башку.

Татаринов подошел к окну, постучал пальцами в раму.

— Скоро весна, приятель. Все ждут ее и радуются… — Капитан принял официальное выражение лица и вдруг выкрикнул — Встать! Убрать сопли, хорунжий Бордовсков!

Витька вскочил, ошалев от неожиданности, вытянулся за столом.

Татаринов засмеялся.

— Вот так-то, дорогой!..

Садясь снова к столу, сказал:

— Никак не пойму — за что тебя люблю, дубину стоеросовую… Понимаешь, нам нужна их типография. Типография все закроет. Все забудется — и большое, и мелкое. Главное — успех!.. У тебя новое что-нибудь есть?

— У Тер-Абрамяна удалось уточнить, что несколько раз попадался на кражах некий наборщик Сливкин. Не для себя же он воровал? Так?

— Так. Он в городе? Видел его?

— Нет еще. Узнал, что он был меньшевиком, у него есть дядька — работает по мелочам с «Белым слоном».

— Отлично. Дальше?

— Думаю, с дяденькой перекинусь парой слов. Пусть поучит племянника.

— Совсем хорошо. Будете беседовать — кликни меня.

— Не доверяешь? Бить его я не буду — не понадобится.

— И все-таки дурак, — Татаринов с сожалением сплюнул. — Хочу быть в курсе всего. Кстати, для твоей же пользы. Ну давай — тряси эти сливки!..

Били Вернидуба долго и расчетливо. Били сапогами и шомполами. Пинали в бока, секли по позвоночнику. Из левого уха Дмитрия текла кровь, заливала лицо. Комендант увидел это и, садистски скривившись, замахнулся ногой, намериваясь стать на лицо парня. И вдруг Дмитрий схватил его за ноги руками и потерял сознание — с ним случился припадок. Комендант упал, руки Вернидуба сжимали его сапоги мертвой хваткой. Два казака пытались разжать руки — безуспешно. Били по рукам тупиками шашек, разодрали их в кровь, но разжать так и не смогли, пока не прошел припадок.

Удивленные казаки на какое-то время оставили Дмитрия в покое. Очнулся он на широкой лавке, лежал на грязной окровавленной попоне. Рядом стоял незнакомый человек. Потом понял — хозяин дома, где разместилась комендатура. Человек негромко говорил:

— Оклемался, парень? Ну и добре. Ты не боись — часовой у порога, на улице. А ты силен!.. Комендант грохнулся на пол, когда ты вцепился в него… Тяжко тебе придется… А ногу-то где оставил?

— На фронте, — пробормотал Дмитрий и вдруг, испугался: — Протез на месте?

— Чудак-человек, где ж ему быть! На месте, само собой.

— Ну и хорошо, — прошептал Дмитрий, пошевелил обрубком ноги и протезом, убедился — на месте деревяшка, попытался улыбнуться (не выдал ли себя?). — С такой лупцовки все позабудешь, дядя. Попить бы…

Мужик принес кружку воды:

— Может, поешь? Не щас, так позже, колы отдохнешь.

На скамью мужик положил шмат сала, нарезанного дольками («чтоб жевать было легче»), большой ломоть хлеба:

— Спробуй пожевать. И крепись, глядишь — отвяжутся…

— Спасибо, — растроганно прошептал разбитыми губами Дмитрий.

Утром все началось сначала. Перед тем как снова избить, произвели тщательный обыск. Вернидуб старался не смотреть во время обыска на протез, чтобы не привлечь внимания к нему, с замиранием сердца ожидал: вот сейчас отстегнут протез, а в нем… Напрасно не доверился хозяину, попросил бы спрятать… Неужели бы выдал?.. Пот, липкий, неприятный пот страха заливал все тело: сейчас найдут… Директиву найдут, деньги… Противный пот… Может, от слабости: голова кружится, видимо, поднялась температура…

Обыск и допросы ничего не дали белым. Дмитрия повезли на станцию Железную, где была комендатура рангом повыше. Здесь снова обыск: потрошили все про все.

В Харьков Дмитрий ездил в валенках. Когда отправлялся в обратный путь, началась оттепель, и Блохин дал ему свои ботинки. В Константиновне — снег, морозно, пришлось надеть валенки, а ботинки уложить в вещевой мешок. Теперь блохинские ботинки совсем разодрали: оторвали каблуки и подметки, выпотрошили подкладку. Во френче распороли все подозрительные швы — ничего! Отобрали 1853 рубля (это были деньги, выданные в Донбюро на дорогу), официальные документы, в вещмешке обнаружили и забрали несколько пасм ниток и отрез материи.

— Так… Будем говорить или как? — настаивал комендант.

— Повторяю… Сто раз повторяю… Мне говорить нечего. Запросите союз увечных воинов в Ростове. Меня знает лично генерал Чернояров — он подписывал документы. Проверьте. — Голос Дмитрия, слабый, прервался от волнения совсем. — Я неосвобожденный член правления союза. У меня нет сил, а вы все мордуете… Я буду жаловаться генералу!

— Будешь жаловаться на том свете. — Комендант повернулся к охраннику. — Отведи его в красный вагон. Пусть ночь подумает. Не вспомнит, что следует, утром — к стенке.

В красном вагоне — товарном, конечно, не утепленном, стоящем в тупике под жгучим морозным ветром, — держали приговоренных к расстрелу. Когда Вернидуба втолкнули в вагон, он был почти пуст — только накануне провели операцию по его очистке.

В дальнем углу вагона сидели, прижавшись друг к другу, трое вконец замерзших мужчин. Дмитрий добрался к ним, но те почти никак не реагировали на появление новичка. Ночь провел Вернидуб в бреду, тревожном и страшном, он понимал, что побои помножены на какое-то заболевание. «Неужели тиф? — сверлила мысль. — Сказать? А что даст? Испугаются и сразу убьют».

Утром снова допрос, пятый за двое суток.

— Ну? — сказал комендант. — Вспомнил?

Вернидуб молчал. Перед глазами все плыло. Услышал резкое:

— В расход!

Его повели между составами снова в тупик, но за вагоны, дальше красного. Приказали снять шапку, полушубок. «Вот и конец! — мелькнула страшная, но усталая мысль. — Не доехал. Хорошо, если со мной похоронят документы, деньги… Только бы к ним не попали…»

Охранник целился прямо в лоб. Дмитрий закрыл глаза, напрягся всем телом. Выстрелом прозвучала команда:

— Отставить!

Дмитрий открыл глаза и почти рядом увидел коменданта.

— Последний раз спрашиваю… Откуда ехал? С какой целью? Что вез?

— Я все сказал… Запросите…

— Ах так!.. Пли!

Резко прогремел выстрел. Пуля просвистела над головой.

— Вспомнил? — снова голос коменданта.

— Увести!

И еще два раза выводили Вернидуба на расстрел. Ничего не добившись, вдруг отправили на станцию Ясиноватую, это уже на границе с Донской областью. Сдали коменданту под расписку.

Вернидубу, видимо, повезло. Во-первых, был четверг, начало масленицы. Во-вторых, на первом же допросе выяснилось, что комендант тоже из Ростова — и родился, и вырос там.

— Так чего они к тебе прискипались? — спросил он. Выслушав рассказ Дмитрия, комендант сказал: — Нашли преступника, мать их так! Не робь — попробую помочь.

В воскресенье явился комендант прифронтовой полосы с каким-то полковником, оба пьяные. Потребовали Дмитрия на допрос. Был в комнате и комендант станции.

— Так надумал сознаваться? Или как?

— Я же все сказал, ваше благородие.

— Ты ничего не имеешь против — мы вот с полковником пропили твою тысячу, справили масленицу?

— Никак нет, ваше благородие, не имею.

— Ну, получай свои документы и 853 рубля, — комендант прифронтовой полосы рассмеялся, показывая крупные лошадиные зубы. — Катись на все четыре стороны, хоть опять к красным!

Деньги выдали донскими, вместо отобранных керенок, вернули и вещи, кроме ниток — «пропали». Дмитрий осмелел:

— Дайте, ваше благородие, пропуск до Ростова.

— Выдай, подпоручик, пусть пользуется нашей добротой.

Так никогда Дмитрий и не узнал, чем был обязан своему спасению: то ли запрашивали Ростов, то ли масленица помогла. В поезде он забрался на самую верхнюю полку и до конца пути не выходил из вагона, старался держаться в тени.

В Ростов Дмитрий приехал ночью на первый день поста, вконец больной. Взял извозчика, добрался на площадь Екатерины. Там пересел на другого извозчика и наконец очутился дома.

Перешагнул Вернидуб родной порог и, слабо улыбнувшись матери, сказал:

— Позовите, мама, срочно Аришу… У меня, наверное, тиф… Помогите отстегнуть протез…

Ирина была на работе, Николай в отъезде. Нужно во что бы то ни стало дотянуть до вечера. Только бы не потерять сознание! И дотянул!

Дмитрий передал Ирине директивы, деньги, шифровку.

— Скажите в комитете — я заболел…

У Дмитрия действительно начался тиф. Болел он тяжело, бредил, кричал, впадал в долгое забытье. Ульяна Максимовна не отходила от сына, никого не пускала к нему, даже братьев и сестер, боялась, как бы в бреду Дмитрий не выдал себя и товарищей.

По приказу властей, всех, кто болел тифом, нужно было в обязательном порядке направлять в больницу. Врачам, скрывшим больных, грозил арест. Но попасть в больницу — заранее быть обреченным на смерть, да еще подвергнуть подполье опасности провала! Нашли врача, который за приличное вознаграждение согласился лечить Дмитрия дома. Товарищи радовались, что здоровье Дмитрия пошло на поправку. Ведь поначалу в комитете решили, что курьер Вернидуб пропал. Посылали связного по явкам, где мог пройти Дмитрий, но из Константиновки он выехал, а ни в Дидиевке, ни в Никитовке его не было. 11 дней просидел у белых Вернидуб!

В начале апреля курьер Дмитрий Вернидуб снова был в деле. Дальние рейсы ему были еще не по силам, но перевез он пироксилиновые шашки из Таганрога в Ростов, а затем и в Новочеркасск. Там их очень ждали.

Матвей Гунько, слесарь депо станции Новочеркасск, был опытным подрывником и стаж подпольной работы имел довольно значительный. Революционное крещение получил еще в волнениях пятого года. Мобилизованный позже в армию, принял участие в знаменитом восстании саперных батальонов в Ташкенте в 1910 году, за что получил полтора года крепости. После отбытия наказания на работу в депо, конечно, не взяли, нанимался по кустарным мастерским. С началом мировой войны снова призвали в армию, служил в Трапезунде, в саперном подрывном взводе. Волны революции долго носили его вдали от родного края. В Новочеркасск вернулся, когда он был в руках белых. На этот раз приняли в депо — специалистов не хватало. Вскоре один из прежних друзей — Рогатин — познакомил его с Марией Малинской.

Подполью тоже нужны были специалисты. Именно он, Матвей, и взялся смонтировать заряды для взрыва моста между Новочеркасском и Аксаем, в пяти верстах от станции.

Две барышни, по виду студентки, принесли Гунько динамит, фунтов двенадцать-пятнадцать, бикфордов шнур. Селитровый фитиль он сам купил. Дальше — вопрос техники. Вскоре снаряды были готовы.

К мосту пошли вчетвером — Зуб, Гунько, Юрченко, Мироненко. Заранее уточнили, что мост охраняют разъездные патрули, появляются они глубокой ночью. Подпольщики отправились на операцию вечерам. Поезда в ближайшее время не ожидалось.

Зуб держал наизготовке наган, Гунько влез на ферму, товарищи подали ему четыре снаряда. Подвязали их под каждой фермой и подожгли шнуры.

Вскоре они уже были в городском саду, где гремело какое-то празднество белых. Подпольщики веселились, шутили, старались больше попадаться на глаза.

И вдруг вздрогнуло черное небо, осветилось светлыми сполохами, послышался далекий, но сильный взрыв. Позже узнали, что одну ферму вынесло из фундамента, а сам фундамент разворотило. Моста не стало.

А эшелоны кубанцев направлялись из Ростова в Шахтную, чтобы быстрее попасть на Маныч. Теперь пришлось им двигаться в конном строю, теряя время и утомляя коней, на которых предстояло сразу же идти в бой.

Пимонов, Гунько, Зуб, Васечко у станции Персиановской перепутали телеграфные провода тонкой проволокой. И пошли телеграммы, в которых сам черт ногу сломит.

Боевая группа ростовцев под руководством Пивоварова разобрала полотно железной дороги между станциями Нахичевань и Кизитеринка.

Взлетели на воздух два бетонных моста у Таганрога, железнодорожный мост у Персиановки, мост возле Батайска.

Таганрожцы во главе с Самущенко взорвали мост у станции Хапры, подготовили взрыв электростанции Русско-Балтийского завода.

Под станцией Сосыка пущен под откос воинский эшелон.

Таков был ответ подполья на директиву Донбюро о развертывании диверсионной борьбы в тылу белых.

Работе диверсионных групп хорошо помогала деятельность радиотелеграфиста Буртылева, который перехватывал сообщения, имеющие военный и политический характер. Была в его деятельности еще одна сторона: он усиливал импульсы своего передатчика настолько, что телеграммы свободно могли принимать советские радиостанции.

Во время вешенского мятежа, когда был отдан приказ срочно установить связь с восставшими казаками, для чего им была отправлена радиостанция, Буртылев, ссылаясь на помехи, требовал в ответ увеличивать мощь их передатчика, пока он не перегорел. Пришлось для выяснения положения в районе Вешенской посылать белым специальный аэроплан.

В это время немало ценной информации стекалось в комитет. И шли «за рубеж», в. штаб Южного фронта, в Донбюро курьер за курьером.

Тем больше недоумения вызывала деятельность представителя «оттуда» Анны Арсеньевой. Судя по всему, вживание ее в роль юной дамы белогвардейского света шло успешно: ей отвели номер в гостинице «Астория», ее часто видели в окружении офицеров, правда, некоторые из них, по данным военного штаба, служили в контрразведке. Это уже был риск, сможет ли юная женщина выдержать такой поединок? Чтобы предупредить возможные ошибки, Калите поручили встретиться с Арсеньевой, но не на конспиративной, а на частной квартире.

— Вы знаете, — весело щебетала она, — я, практически, у цели — мне предложили работать в ОСВАГе. Уж там-то я все узнаю, что мне нужно.

Калита смотрел на это юное бесшабашное существо со смешанным чувством растерянности и страха, даже ненависти: «Кого нам сюда прислали?»

— Неужели вы не понимаете, что вас провоцируют? Вам нельзя соглашаться на такое предложение! Попросите дело поспокойнее — секретарши или там еще что… Так вернее!

— Господи! В Ростове, оказывается, такие сверхосторожные подпольщики, что иногда это похоже на трусость…

— Вы забываетесь, товарищ Арсеньева! В конце концов, я передаю вам решение штаба.

— Вот как! Но я же непосредственно вам не подчинена!.. Да поймите же — они так наивны и глупы, что мне смешно.

— Смеется тот, кто смеется последним.

— А я и сейчас смеюсь и потом буду смеяться!

— Заплачете, но будет поздно. — Видя всю бесполезность разговора, Калита закончил: — Если я срочно буду нужен, придите сюда — меня вызовут. Если вы понадобитесь, вызову письменно за подписью полковника Александрова!

— Понятно. И передайте, пожалуйста, своим товарищам: я хочу сделать доклад комитету.

— О чем?

— Обо всем. Я хочу разговаривать с комитетом, а не с отдельным лицом, даже если у него и большие полномочия!..

— Я передам товарищам.

Сообщение Калиты вызвало у товарищей разное отношение.

— Никакого комитета для энергичной девицы мы собирать не будем, — сказал Васильев, — вы, Анна, я, еще два-три человека… Она же хочет отчитываться — не мы.

Пивоваров заметил:

— А может, она верит, что мы соберем комитет, всех увидит, все узнает. Вдруг это все игра ООВАГа?

— Так сильно — вряд ли, — усомнился Калита.

Собрались на Никольской улице, у Бондаренко. Были Васильев, Пивоваров, Анна, Калита, Романов, Николай Спирин. Непонимание и неприятие сказалось сразу. Прежде чем начинать слушать доклад, Васильев обратился к Арсеньевой:

— В последнее время вас видят все время с одним и тем же офицером.

— Вот как? Вы за мной следите! Я это чувствовала…

— Не следим, а страхуем. Это разные вещи. А следили мы до этого за офицером, который теперь неразлучен с вами. Он важная птица в деникинской контрразведке.

— Вы говорите нарочно, чтобы меня позлить и напугать. Александр Оссовский — милый человек. И кстати, он армейский капитан, здесь отдыхает после госпиталя. Он был ранен на фронте!

— Если он и был на фронте, то очень давно. Мы знаем его как контрразведчика.

— Глупости. Его друзья знают его как армейца.

— Тем хуже, — сказал Пивоваров, — значит, вы действительно предмет игры. А как ведете себя вы? Даже к нам вы ехали с ним!

— Вовсе не к вам. Мы доехали в трамвае до Посоховского, на углу Никольской он зашел в лавку, а я к вам…

— Все ясно. Легкомыслие недопустимое, — сказал Васильев. — Мы еще раз предупреждаем: вы играете с огнем. Никакого доклада мы сегодня не слушаем. О времени и месте встречи дадим вам знать особо.

Арсеньева становилась опасной. Одно из двух — или она предмет внимания контрразведки, или ее сотрудник, которого хотят таким необычным путем внедрить в подполье.

Вызвали Арсеньеву на Зеленый остров, в будку бакенщика, где когда-то, после ареста Мурлычева, проходил подпольный съезд. Допрос вели Пивоваров и Калита.

— Во-первых, — объявил Пивоваров, — вы арестованы. Именем подпольного комитета. — Видя, что глаза девицы расширяются и она готова пролить и поток слез, и не менее обильный поток слов, перебил поспешно: — Ни слезы, ни слова не помогут. Комитет требует от вас чистосердечного признания. Иначе выход один — вы стоите у нас на пути.

— Я красная разведчица и горжусь этим. Как видно, я попала в руки белых палачей. Стреляйте, гады!

Чувствовали Роберт и Горин фальшь слов, неискренность поведения и все же решили повременить с приговором, просить комитет послать запрос в штаб 10-й армии. Арестованную сначала поместили в квартире Скобелкина-Алексеева, но здесь она попыталась воспользоваться помощью хозяйских детей для передачи записок знакомым офицерам. Записка, правда, нейтральная, но это мог быть сигнал! Перевели Арсеньеву к Андрею Сизинцеву. А вскоре из штаба 10-й армии пришла шифровка, в которой говорилось, что муж Арсеньевой, работавший вместе с женой в штабе, в числе двадцати пяти человек расстрелян как участник белогвардейского заговора. Арсеньева была командирована в Ростов по заданиям мужа, цель и суть их штабу неизвестны.

— Вот теперь все и ясненько, Анечка, — сказал тихо Пивоваров. Он приехал к Сизинцеву, прошел в каморку к Арсеньевой, молча положил расшифрованный текст перед ней.

Арсеньева забилась в рыданиях. Сквозь слезы она то шептала, то вскрикивала:

— Какие интриги, какая клевета!

— Вы поедете с нашими людьми в штаб десятой армии.

— Ни за что! Вы что — не понимаете, что меня там ждет?

— Но вы расскажете правду…

— Кто ее будет слушать!

— Я.

— Уж вам-то я ничего не скажу!

— Значит, вы едете в Советскую Россию. Все необходимые документы заказаны. И не заставляйте применять силу.

— Хорошо, — вдруг покорно согласилась Арсеньева. — Я еду. Я докажу!..

Арсеньева, видимо, поверила, что по дороге на вокзал они сели на случайно подвернувшегося извозчика. (Это был подпольщик Олейников). Во время скачки по улице она несколько раз порывалась остановиться, когда появлялась группа военных, пыталась закричать. Было ясно, она хочет привлечь чужое внимание и освободиться из-под охраны подполья.

Выход оставался один: на спуске к вокзалу, в Соленой балке, Пивоваров привел приговор комитета в исполнение.

Кузнец Вакула снова бушевал:

— Васька Абросимов пьянством марает честь коммунистов, позорит наше дело!

— Ну, это ты хватил, друже, — поморщился Васильев. — Есть у Абросимова неприятные черты. Есть, не скрою. Но на то мы и товарищи — подсказать надо, поправить…

— Это беспринципность и малодушие, — горячился Кузнец Вакула. — «Подсказать, поправить!..» Я предупреждал не раз, теперь говорю серьезно: не желаю быть в одном ряду с такими, как Васька. Я выхожу из комитета. Буду работать в своей ячейке, чтобы пропойцу и глаза не видели.

Рассерженный Ткаченко ушел, расстроив товарищей: сердцем они чувствовали его правоту, но все-таки не чужой же Василий!

А тут он и сам пожаловал — радостный и опять под хмельком. Васильев под впечатлением разговора с Кузнецом Вакулой сказал:

— Товарищ Василий, я тебе уже говорил, чтобы в таком виде ты не являлся в комитет.

— Какой там вид, Андрюша ты мой родной! Это же я от радости. Нашли еще одного отличного наборщика… А то наши нехристи уже задыхаются…

— Прекрати эти дурацкие шуточки!

— Шутю, — покорно сказал Василий. — Шутю и шутю. Но наборщик — отменный!

— Кто такой? Проверил его? Кажется, сто раз говорили, что без проверки боевого штаба к типографии никого не допускать!

— Я и без штаба проверил. Хлопец — золотые руки. Теперь задержек в типографии не будет.

Так появился в доме Спириных до того никому не известный парень — Поддубный. При первом же знакомстве новичок изложил, что его привлекает типографское дело само по себе (работал парень действительно отлично), притом он, дескать, всегда был не в ладах с властями.

— Ты анархист? — спросили товарищи.

— Я ни за какую партию. Я сам по себе.

— Сейчас так неможно, козаче, — сказал Илья Абросимов.

— Расхристанный интеллигент, вот кто ты! — влепил Гриша Спирин где-то услышанные слова.

 

Глава четвертая

ПОЛОВОДЬЕ

Весна широко шагала с юга. Еще накануне пахло морозцем, и лужицы перед восходом солнца затягивало зыбким ледком, а сегодня вкусно запахло землей, потянуло теплым, пряно пахнущим, сытным ветром, и ему навстречу вздрогнули, проснулись после зимней спячки деревья, зашевелили ветвями живо, трепетно, будто никогда не звенели стеклянно и униженно.

Весна шагала с юга. И навстречу ей катилась могучая волна красного наступления. Даже вешенский мятеж, серьезно подорвавший тыл советских войск, не смог остановить их продвижения на юг. Ленин слал требования покончить с мятежом в считанные дни, извлечь уроки из ошибок, приведших к восстанию в районе, население которого совсем недавно порвало с белыми. Продолжались бои в Приазовье: восставшие против Деникина крестьяне сражались из последних сил.

…Поручик Пачулия разыскал командира отряда в доме попа. Отряд только что вернулся из карательной операции, потеряв несколько солдат и двух офицеров. «Порядок» уже удалось навести в ряде сел, помогли полки, снятые Деникиным с фронта. Белые бросили против повстанцев артиллерию. Огнем была охвачена, кровью залита земля Приазовья.

Повстанцы отходили по двум направлениям: одни шли на соединение с наступавшими с севера и запада частями красных армий, другие были вынуждены отступать к лиману. Там, у села Носово, ставшего последней крепостью восставших, собирались остатки отрядов непокоренных, готовых сражаться до конца.

Командир карательного отряда капитан Караев обрадовался, увидев Пачулию:

— Прямо вовремя, дорогой! Разговоры потом… Садись, пей-ешь. Веришь, поручик, за трое суток не пришлось ни разу хорошо поесть. Усмиряли голодранцев. Хо-ро-шо поработали!.. Твое здоровье, дорогой! Чтоб ты был везучее своего предшественника!

Потом Пачулия узнал, что его предшественник поручик Костин, захватив с частью отряда одно из сел, направился по названному доносчиком адресу, где жил председатель ревкома. В хате оказалась молодая женщина с годовалым ребенком — жена и сын предревкома. На вопросы Костина она не отвечала, вернее, говорила, что не знает, где муж. Хотел поручик допросить ее как следует, но вдруг понял, насколько соблазнительна эта молодуха, и приказал оставить их одних.

Когда из хаты донесся женский крик, один из часовых сказал другому:

— Кажись, добрался их благородие! — И завистливо сплюнул.

Ждали довольно долго, потом от нетерпения — сколько же (можно? — потолкались на пороге. Один поднажал легонько на дверь, она открылась без скрипа. Головой к двери в луже крови лежал поручик с раскроенным черепом, а рядом — залитый кровью топор. Окно в сторону огороди было открыто…

Бросились к окну, затем в огороды, на конях понеслись по округе: как в воду канула проклятая бабенка. Мстя за своего командира, каратели подожгли хату предревкома, и побежал огонь по полупустому селу, пожирая крышу за крышей, дымя и свистя. Весенний ветер бойко резвился, раздувая пламя до недоступных высот…

Носово — большое село на берегу Миусского лимана. Восставшие успели вокруг него возвести линию обороны — сделали простейшие окопы, ячейки для стрелков. Здесь собрались наиболее опытные фронтовики, умеющие воевать. Два месяца в районе с населением более 50 тысяч человек практически существовала Советская власть.

Белые долго не могли выделить сил для подавления повстанцев. Но теперь они торжествовали. Полукольцо карателей опоясало Носово. Правда, рисковать белым не хотелось, а повстанцы не собирались уступать без боя. На помощь повстанцам поднялось все население. Женщины собирали по дворам еду, ухаживали за ранеными.

Бой разгорелся с восходом солнца, и, когда оно поднялось до полуденной точки, стало ясно, что повстанцам не сдюжить. Центральный повстанческий совет отдал приказ: вывести через лиман женщин и детей. Десятки баркасов пригнали рыбаки в помощь им. Никто не мог и подумать, чем все это обернется в дальнейшем.

Как только первые баркасы ткнулись в левый берег и женщины, подхватив детей, стали выбираться на берег, на них обрушилась лавина пулеметного и винтовочного огня. (Поручик Пачулия умело расставил пулеметы!)

Но и в этот страшный момент повстанцы не растерялись: они выдвинули вперед на нескольких баркасах группу хорошо вооруженных партизан, которые стремительно преодолели водную гладь лимана и вступили в бой с карателями. Почти в самом начале схватки партизанская пуля чиркнула Пачулия по голове, задела краешек уха. Санитар остановил кровь, перевязал офицера:

— Ваше благородие, вам нужно в тыл, срочно нужно!

— Хорошо, милый мой эскулап, — поморщился Пачулия, — прикажи подать линейку. А пока я еще могу руководить боем!

Издалека, с холма, Пачулия видел, как продолжали тонуть баркасы и люди, видел, как на другом берегу Носово в нескольких местах полыхнуло огнем — значит, солдаты Караева ворвались в последнюю крепость повстанцев, наводивших так долго страх на деникинцев.

Когда линейка повезла Пачулия в ближайший санучасток, весь правый берег был охвачен огнем, неслись приглушенные выстрелы и крики людей. Каратели завершали свою страшную работу.

У комитета собралось много материалов, которые необходимо было срочно доставить в Донбюро и разведотдел штаба Южного фронта. Вернидуб еще был слаб для дальних поездок. Выбор пал на Сашу Абросимова (Штурмана). Он служил раньше на флоте, поэтому решили его перебросить морем — с помощью таганрожцев.

11 апреля Саша отправился в путь вместе с женой (она везла в Таганрог свежий номер «Донской бедноты»). Выехали туда поездам. Явились к секретарю окружкома товарищу Елене. Явка была в шапочной мастерской.

— Мы приехали дать заказ на шапки.

— Сколько вам, нужно?

— Нам бы тысячу штук.

— Столько не сможем. Пятьсот еще так-сяк.

— Ну хотя бы семьсот!

Согласились на шестьсот пятьдесят. Это и был пароль.

Вечером в сопровождении таганрогских товарищей он был в Морской — на Курячьей косе. Здесь Сашу познакомили с Иваном Забурненко, молодым, но уже опытным подпольщиком. Это ему предстояло доставить Штурмана в Мариуполь.

— С нами пойдут еще двенадцать парней— хотят служить в Красной Армии, — говорил Иван, — разные ребята, но все хорошие, нашенские.

Весенняя крутая темнота быстро охватила берег и море. Забурненко шагал уверенно, Саша старался не отставать. Во тьме Штурман смог все же рассмотреть саженях в ста от берега силуэт двухмачтового баркаса. Теперь нужно было быстро перебраться на его борт: в любое время может появиться патруль.

— Хлопцы дадут сигнал, если что, — пояснил Забурненко, — но лучше от греха подальше.

Половина спутников садится в лодку. Оставшиеся на берегу напряженно вслушиваются в плеск волн. Проходят минуты тревожного ожидания. Лодка наконец возвращается. И вот уже вся команда на борту баркаса.

— Выбирай якорь, поднимай паруса, — тихо командует Забурненко.

Ветер, как по заказу: крепкий, попутный. Мчится баркас вперед черной птицей по черным волнам, только иссиня-белая пена взлетает у борта.

— Не свистать! Курить только в каютке! — следует новая команда.

Как назло, от волнения хочется курить. В каютке, тесной для такой компании, дымно. Все курят молча, вслушиваясь в равномерное гудение ветра в парусах, плеск и шипение волн. Какое-то время спустя заглянул в каютку Забурненко:

— Обошли Таганрог. Не робь!

Почти полдороги сделали. Как-то дальше удастся!

Утром ветер заштилел. Паруса болтаются. Спасение пока что — туман: в пяти-шести шагах ничего не видно. Но вот около семи часов появляется солнце, заливая спокойную пепельную воду моря всеми оттенками красного. Туман рассеивается. Баркас стоит против устья Миуса, справа вдали виднеется Таганрог. Вокруг сосредоточенно работают рыбаки — ставят и поднимают сети. Пришлось на веслах выбираться из гущи баркасов. В стороне остановились, решившись на «экспроприацию»: из чьих-то сетей взяли три рыбины покрупней. Заварили уху. А ветра все нет. В любую минуту может появиться патруль. Чем закончится встреча, уверенно сказать нельзя, хотя Забурненко запасся кое-какими документами.

Только к полудню подул свежий низовой ветер. Неудобный ветер, придется лавировать. Зато хотя и медленно, но все же можно продвигаться вперед. К вечеру дошли до Кривой косы. Начиналась, пожалуй, самая опасная часть пути: где-то здесь должна проходить линия фронта. Значит, нужно уходить дальше в море, к кубанским берегам, чтобы оттуда при попутном ветре, перейдя в море невидимую границу, стрелой выйти в расположение красных. Повернули, пошли правым галсом. Но идти пришлось недолго. Вот и встреча, которую ждали и боялись: наперерез баркасу шел сторожевой катер белых, подавая сигнальные гудки «стоп!».

Забурненко, делая вид, что не понимает сигналов, стремится увести баркас на мелкое место. Нечего и думать о том, чтобы совсем уйти от катера, нужно выбрать для себя позицию поудобнее.

Охрана все ближе.

— Стой! Убирай паруса! — несется команда с катера.

Остановились. Убрали паруса.

С катера бросили конец, прикрепились на мостике. На нем стоит мичман, спрашивает:

— Кто такие?

— Жители Таганрога и Курячьей косы, — за всех отвечает Забурненко.

— Куда едете?

— В Ейск, — отвечает Иван.

— Зачем?

— Купить муки или зерно, чего удастся.

В баркас спускаются три казака и мичман.

— Предъявите документы!

На 12 человек, находящихся на баркасе, — три настоящих паспорта, двое — совсем без документов, у остальных — липа. Забурненко предъявляет подлинное разрешение атамана на выезд в Ейск для покупки зерна. Мичман вертит бумажку в руках. Видно, не очень-то верит, но… формальности соблюдены. Вместе с казаками он поднимается на катер. Мичман с мостика советует:

— Держитесь левее, а то не попадете в Ейск.

— Спасибо, господин мичман, — улыбается Забурненко. — Подвернем малость!

Катер пошел к Кривой косе. Баркас поднял паруса и направился в сторону Ейска. Шли до самого утра, шли в тумане. И вдруг услышали: с берега доносятся звуки боя — хлопают винтовки, строчат пулеметы, бухает пушка. А ветер как назло упал.

— Скорей на весла! — командует Забурненко. — Уходим в море.

Ушли подальше — необходимо точнее определить, где белые, где красные. По приметам местные жители узнали: бой идет между Кирпичевкой и Безыменной.

Ветер крепчает, напрягаются паруса. Баркас стремительно мчится по густо-синим весенним волнам. Уже видны трубы мариупольских заводов. Ура! Все вздохнули облегченно.

Баркас огибает мол, входит в порт. На причале уже ждут двое милиционеров. Только путешественники спрыгнули на берег, милиционеры устремились к ним:

— Кто такие? Откуда? Зачем приехали?

— Нам нужно в ближайший военный штаб, — сказал Абросимов.

Ближайшим оказался штаб 8-го Заднепровского полка. Он был «замахначенным» — многие его командиры ориентировались на Махно, и все же в штабе дали продуктов и пропуск. На следующий день утром в городском комитете Коммунистической партии Украины выдали Абросимову удостоверение в обмен на полотняный мандат Ростово-Нахичеванского комитета. В штабе полка Штурман передал оперативные сведения о передвижении белых войск.

На баркас Забурненко погрузили несколько пачек газет. Может удастся доставить их людям, которые ждут слово большевистской правды.

Абросимов крепко жмет руку отважному «капитану» и сердечно желает попутного ветра. Его самого ждало еще нелегкое путешествие — по территории, контролируемой (Махно. В те дни батько был в союзе с красными, но его «воители» привыкла решать все вопросы на месте и быстро: чуть что не по ним — к стенке. Штурман на такой исход права не имел. Донбюро нужны его сведения, комитет ждал его возвращения с директивами и деньгами.

Только 18 апреля Штурман наконец сел в поезд на станции Бердянск. Правда, радоваться было рано, надо еще доехать в Екатеринослав, а потом уж дальше — в Харьков, а может, и в Козлов, где работают отделы Донбюро.

В эти дни Ростово-Нахичеванский комитет обратился к донцам и кубанцам с воззванием:

«Товарищи рабочие и крестьяне Дона и Кубани!

Издыхающая контрреволюция Деникина и компании, как утопающий, хватается за соломинку, чтобы спасти себя от неминуемой гибели. Шайка генералов и офицеров, ставших на защиту капиталистов и помещиков, в страхе мечется, видя, как со всех сторон тесными рядами, срывая то в одном, то в другом месте фронт, движется Красная Армия. Заняты Торговая, хут. Атаман, Мечетинская, советские войска в 10 верстах от Старочеркасска. Все теснее сжимается кольцо Красной Армии вокруг испуганной шайки офицеров и генералов. Где искать спасения? Как спасти свои карманы, звездочки и головы? Генералы и помещики видят, что их армия не спасет…

Пьянство, разврат, ужасающая разнузданность, взяточничество, воровство и дезертирство процветают среди „благородного“ офицерства. Мобилизованные крестьяне и рабочие при первом удобном случае переходят на сторону советских войск или разбегаются. Вместо армии деникинская контрреволюция имеет разлагающийся труп…

Товарищи рабочие и крестьяне Дона и Кубани! Видя, что выхода нет, и думая об одном: как бы себя спасти, решилась на последнее отчаянное средство деникинская контрреволюция. Она решила мобилизовать все мужское население Донской области. Она думала, что вы, товарищи рабочие и крестьяне, — спасение их от неминуемой гибели…

…Им нужно пушечное мясо, чтобы заткнуть прорехи фронта; и они хотят, чтобы эти пушечным мясом были вы, товарищи рабочие и крестьяне! Они хотят, чтобы вы своими жизнями спасли их от надвигающейся Красной Армии…

Товарищи рабочие и крестьяне! Мешайте всяческой мобилизации — это приближает час нашего избавления…

Так собирайтесь же с силами, рабочие и крестьяне, деникинская контрреволюция сама помогает вам. Помните, что вас гораздо больше, чем горсточка верных им войск. Как бы они ни старались разбить и дезорганизовать вас, они не смогут этого сделать, как не сделали до сих пор. Пусть каждая жертва заставляет вас только выше поднять красное знамя!

Нет такой силы, которая могла бы победить пролетариат. Так вперед, под красные знамена Советской Армии!

Да здравствует Советская власть на Дону и Кубани!

Донской областной комитет Российской Коммунистической партии большевиков».

Из обращения политотдела РВС Южного фронта к трудовому казачеству

апрель 1919 г.

«Братья-станичники!

Атаман Деникин распускает лживые воззвания среди трудового казачества. Он пишет в них, будто съезд партии коммунистов-большевиков постановил жестоко и беспощадно расправляться с казачеством.

Товарищи трудовые казаки, атаману Деникину, видно, мало крови, пролитой вами в боях с Рабоче-Крестьянской Красной Армией. Мало, видно, разоренных и сожженных снарядами станиц и хуторов. Мало вы страдали, обслуживая враждующие армии своими подводами и лошадьми.

В то время, когда все казачество хочет жить мирно и заявляет, что ему нет дела до генеральских погон, власти генералов и атаманов, и казачество хочет жить спокойно и трудиться в особенности сейчас, весной, когда надо запахивать поля, атаман Деникин призывает к восстаниям, атаман Деникин хочет снова, чтобы мирные жители бросили свои халупы, свое хозяйство и шли на войну с советскими войсками…

Не допускайте же, братья-станичники, чтобы генералы опять втянули вас в борьбу с такими же трудящимися, как и вы.

Да здравствует трудовой советский Дон!

Да здравствует братский союз трудового казачества Дона и Кубани с рабоче-крестьянской Россией!»

В военном штабе подполья не было единодушия в определении ближайших задач. С самого начала Васильев предлагал все подчинить подготовке будущего восстания, по сути, отказаться от оперативной работы. Горин соглашался, что главная цель — восстание, но говорил, что диверсиями пренебрегать нельзя: они приносят сиюминутную помощь Красной Армии. Моренец бурлил:

— Это не подполье, а какое-то постоянно действующее совещание. Говорим, говорим, говорим! Нужно действовать! Нужно подобрать крепкую группу надежных ребят — ловких, сильных, владеющих оружием и — вперед! Уничтожать офицеров и контрразведчиков, взрывать штабы и поезда, вредить, понимаете, вредить белякам во всем и везде!

— Авантюра, — угрюмо бросал Васильев. — У нас нет возможностей для этого…

— И не будет! — горячился Моренец. — Вы же совещаетесь, не работаете!

Закончились споры тем, что Моренец вышел из штаба, а вскоре и совсем уехал из Ростова. Он надеялся вернуться сюда с отрядом, о котором так мечтал, верил, что такой отряд скоро станет грозой для белых, повергнет их фронт и тыл в трепет. Но споры в военном штабе дали и конкретный результат: было признано необходимым, готовясь к восстанию, усилить диверсионно-разведывательную работу.

В конце марта комитет принял решение о подчинении Ростово-Нахичеванской боевой дружины военному штабу комитета. Так были вскоре объединены все вооруженные силы подполья — перед этим военному штабу комитета подчинили Темерницкую боевую группу. Железнодорожники продолжали свои действия в мастерских и на дороге, стремясь не дать белым возможности использовать важнейшую артерию на полную мощь.

Штаб боевой дружины Ростова и Нахичевани под руководством Тюхряева к этому времени установил связи с дружинниками других городов, постепенно распространяя влияние на всю область. Рос счет боевых дел.

На станцию Кизитеринка-Сортировочная пришел эшелон с военной техникой, наконец-то полученной из Англии для Донской армии. Подпольщики Константин Лосин, Павел Игнатьев, Василий Фетисов сняли двух часовых, заложили под платформы с орудиями и автомашинами несколько динамитных патронов и пироксилин. От взрыва пострадало много боевой техники, погибло и было ранено несколько солдат охраны.

Особое внимание дружинники уделяли различным армейским мастерским. Павлу Игнатьеву и Владимиру Куклеву удалось поступить на работу в Новочеркасские авиационные мастерские, где ремонтировались самолеты и оружие, моторы и автомобили. Много секретов имели слесаря, когда хотели, чтобы отремонтированная техника пришла в негодность как можно скорее, и пользовались этими секретами широко. Со склада мастерских подпольщикам удалось похитить самолетный пулемет, ящик винтовок, боеприпасы и пироксилин.

Передвижные авторемонтные мастерские находились в особом поезде, который курсировал от Новочеркасска к Воронежу, затем через Ростов шел к Харькову. Его работники приводили в порядок поврежденную технику. В эти мастерские удалось проникнуть подпольщику Репеткову. Вскоре он уже мог своевременно сообщать о предстоящих передвижениях. Однажды он сообщил, что в ближайшее время поезд с оборудованием мастерских идет в Филоново, оттуда рукой подать до фронта. Решено было взорвать мастерские.

В Филоново отправились Леонтий Погорелов, Порфирий Серый, Ксения Алатырцева, Савелий (Кузнец). Получив здесь уточненные данные о продвижении поезда к фронту, Погорелов, Серый и Репетков пробрались ночью к заранее намеченному участку дороги, где заложили под рельсы несколько динамитных патронов и пироксилиновых шашек. Тревожно ожидали под насыпью поезда, поднимались наверх, прикладывали уши к рельсу. Наконец послышался шум поезда. Еще раз проверили взрыватели…

Хотя ждали взрыва с нетерпением, грянул он неожиданно. В зареве пламени было видно, как рухнул под откос паровоз, увлекая за собой вагоны. Снова раздались взрывы: это начали рваться боеприпасы в вагонах, которые были прицеплены к составу перед отправлением на фронт. Уцелевшие солдаты открыли беспорядочный огонь…

Разными путями вернулись дружинники в поселок, где около явочной квартиры дежурили Савелий и Ксения.

Савелий еще с неделю оставался на квартире у Репеткова. Он узнал, что остатки разбитого эшелона направляются на станцию Панфилово для переформирования. Следует сказать, забегая вперед: белогвардейцам до конца войны так и не удалось восстановить мастерские.

Как только Дон очистился ото льда, деникинцы решили срочно перебросить свои войска вверх по реке. Было приказано снарядить для этого пароход.

Вызвали команду слесарей, разбирающихся в пароходной технике. Среди них оказался Николай Зиновьев (Зуб) с группой верных ребят. Ремонт шел напряженно, хотя постоянно что-нибудь не ладилось. Наконец пароход был готов, к нему прицеплены баржи, на которых разместились войска. На палубе парохода установлены легкие орудия и пулеметы.

Подается команда к отплытию, но пароход не может сдвинуться с места, хотя дым из трубы валит вовсю. Старший командир посылает офицера выяснить, в чем дело. Спустившись в машинное отделение, тот узнает, что пароход двигаться не может: с главного вала кто-то снял подшипник…

Много внимания дружинники уделяли конспиративной работе. Скажем, паспорта. Нужда в них была большая. Они помогали товарищам скрываться, были необходимы курьерам.

Нередко пользовались такой ситуацией. По существовавшим правилам, паспорта умерших сдавались в контору кладбища, где документы после регистрации уничтожались. Служащие кладбища поддались на уговоры и польстились на предложенные деньги; с тех пор паспорта умерших скупались, затем обрабатывались с помощью специальных кислот и заполнялись новыми записями. Эти липовые паспорта прописывались в полицейских участках. Большую помощь оказывал в прописке работавший писарем в седьмом отделении стражи Сергей Ловчиков, а позже Иван Гункин и Дмитрий Войлок, специально устроенные на службу в шестое отделение. Они не только помогали в прописке, но и своевременно сообщали о намеченных стражей облавах и обысках в Нахичевани.

Удалось установить связи с работниками польского консульства: теперь иногда доставали паспорта, благодаря которым «польско-подданные» имели право не служить в белогвардейских армиях. Такие паспорта были неплохим прикрытием пленным красноармейцам, командирам и участникам подполья.

Много внимания уделяли дружинники работе среди призывников. Порфирий Серый, Александр Чемоданов, Василий Цук, Иосиф Клецкин почти ежедневно являлись на призывной пункт военного начальника, размещавшийся на Скобелевской улице, или на мобилизационные пункты белых, расположенные на Большой Садовой. Дружинники приносили с собой удостоверения о полном или временном освобождении от призыва. Их с радостью получали призывники. А листовки разбрасывались очень просто: в карманах делались прорези, листовки складывались угольничками. Теперь их можно потихоньку опускать в прорезь — на пол, где их подбирали призывники.

Николай Левченко, гравер хромолитографии акционерного общества «Гордон с С-м», активно участвовал в изготовлении фальшивых документов. Так, им была сделана круглая печать Ростово-Нахичеванского окружного воинского начальника. Бланки удостоверений печатались в типографии у Спириных. Только в апреле было изготовлено полторы тысячи бланков удостоверений, освобождающих от службы в белой армии по болезни на три-шесть месяцев и даже по чистой.

Призывникам выдавались фиктивные метрические свидетельства, в которых уменьшался возраст, что также освобождало от воинской повинности. Эти метрики выдавались от имени Новочеркасского кафедрального собора, ростовской Покровской церкви и приходов Старого и Нового соборов Ростова.

В условиях подполья важнейшим и в то же время сложным делом было вооружение наших боевых дружин. Оружие собирали где только можно было, нередко его приобретали у демобилизованных солдат.

Собирали то, что спрятали красногвардейцы (это выявляли организаторы дружин на предприятиях), похищали из воинских частей и тыловых учреждений. Бомбы, пироксилин и динамит доставляли из Новочеркасска Игнатьев и Куклин, в автомастерских Репетков достал много патронов и ручных гранат. Азовчанин Погнерыбко привез в Ростов ручной пулемет «кольт», две пулеметные ленты и взрывчатку.

Очень помогал вооружению групп искусный оружейник Василий Сеченов, державший свою кустарную мастерскую на Пушкинской улице. Там в полуподвале он ремонтировал винтовки и револьверы различных систем.

К апрелю боевая дружина располагала двумя складами оружия. Первый — нахичеванский — был в сарае-погребе у Тюхряева, второй — ростовский — в квартире Погорелова…

Дружина готовилась к решающей схватке.

Князь Гиви Пачулия вернулся в Ростов из таганрогской командировки как герой. Его пригласил к себе сам начальник донской контрразведки полковник Сарахтин. Поинтересовавшись самочувствием, спросил:

— Что эскулапы?

Поручик небрежно бросил:

— Интересуются, нет ли контузии. Но я чувствую себя отлично, господин полковник. Готов к новым делам.

— Вот и славненько. Я ходатайствую, князь, о производстве вас в очередной чин.

Пачулия вскочил:

— Рад стараться, ваше высокоблагородие!

— Оставьте, князь! Оставьте. Вы заслуживаете этого… Расскажите, Гиви, откровенно: как там народ? В конце концов они пойдут за нами?

— Думаю, что нет, господин полковник. Только сила заставит их повиноваться.

— Сила… Да, сила, молодой человек, обладает свойством ломать, но нам нужно что-то такое, что позволяет гнуть, сгибать!

Пачулия молчал. Он понимал, к чему клонит полковник, но ему нечего было сказать. А полковник совсем не случайно затеял такой разговор. Накануне состоялось совещание командного состава, на котором генерал Деникин восхвалял идейность большевиков, умеющих драться, умирать и добиваться своего, и ругал господ офицеров, умеющих только развратничать, спекулировать и пьянствовать. Деникин призывал вспомнить долг перед «родиной неделимой» и поучиться у большевиков их стойкости и целеустремленности. Совещание было секретным. Но сегодня полковнику доставили свежий номер «Донской бедноты», в нем уже был опубликован отчет о совещании. Как могло произойти такое? Где утечка?

Меньше всего могли думать контрразведчики, что на совещании присутствовал штабс-капитан Шмидт, что прошел он по пропуску, подписанному самим князем Волконским. Правда, пропуск был сделан подпольщиками, но уже давно известно, что градоначальник Греков не смог отличить свою подпись от поддельной. Куда уж тут охранникам!

И Андрей Васильев (Шмидт), пожалуй, был самым внимательным слушателем на совещании: другим поучительные сентенции Деникина порядком надоели. Утром следующего дня Васильев давал уже Селиванову текст для набора.

Этот номер газеты вызвал растерянность и гнев деникинского начальства и контрразведки Добровольческой армии.

Полковник Маньковский очень грубо разговаривал с Татариновым, к которому обычно благоволил.

— В вашей типографии отпечатано, милейший, в вашей, — язвительно отчитывал он Татаринова. — А вы все обещаете. Нет, я больше не могу разрешить вам такую жизнь!

— Агенты работают вовсю, господин полковник! Все идет, как я и докладывал. С типографией тесно связаны члены комитета. Они там хорошо известны по кличкам — Шмидт, Анна, Старик, Седой и так далее. Через типографию вы выйдите на комитет. Господин полковник, в конце концов, что значит этот листок?

— Прекратить! — вспыхнул Маньковский. — Я не разрешаю вам так рассуждать. Нам приказано взять типографию!.. — Полковник совсем расстроился, чувствуя профессиональную правоту капитана и добавил: — Могли бы поторопиться и уже все узнать!.. Итак, я жду план операции по захвату типографии.

Полковник встал.

— Слушаюсь! Разрешите идти? — вытянулся Татаринов.

Полковник вышел из-за стола, подошел к капитану вплотную.

— Голубчик, ты поаккуратней там. Не руби все нити сразу.

— Есть не рубить нити, господин полковник! Хочу подумать об одной версии… Вечером доложу!

— Думай, голубчик, хорошо думай.

Вернувшись в свой кабинет, Татаринов вызвал Бордовскова и сказал:

— Из членов комитета тесно связанных с типографией, мы точно знаем двоих — Абросимова Василия Ивановича и Василенко Емельяна Сергеевича. Что нам о них известно? Это, во-первых. Во-вторых, сегодня же отдать приказ об установлении за ними строгого наблюдения. Думаю, что от дуроломов наружной службы они очень легко избавляются. Итак, что мы знаем об Абросимове и Василенко? Слушаю…

 

Глава пятая

КОГДА РАСПУСТИЛАСЬ СИРЕНЬ

У проходной будки, на заборе, Костя Ковалев прикрепил большой лист бумаги, на котором красными буквами вывел: «Да здравствует 1 Мая!». Накануне Темерницкий комитет принял решение отпраздновать день труда как подобает. Решили всем членам ячейки явиться к проходным Владикавказских мастерских и попытаться уговорить рабочих не приступать к работе. Сами партийцы явились в праздничной одежде, думали этим подать пример другим.

И вот у всех проходных собрались толпы рабочих, к работе никто не приступал.

Ковригин обратился к профуполномоченному Ивану Андреевичу Собко:

— Почему ваш комитет внутреннего распорядка не решился праздновать День рабочей солидарности?

Иван Андреевич пожал плечами:

— Тридцатого было заседание, принято решение работать. Во избежание репрессий.

— Марш-марш назад?

— Как знаешь, но это решение комитета, и мы обязаны подчиниться дисциплине!

— Дисциплине трусов?

— От вашей храбрости только жертвы бессмысленные!

— А ты уверен, что рабочие с тобой согласны?

Иван Андреевич горько усмехнулся:

— А ты меня спрашивал, с чем я согласен? Я уполномоченный и обязан выполнять решение комитета.

— Но если рабочие не согласны? Давай их спросим!

Огромный Собко, саженного роста, широкоплечий, возбужденно сказал:

— А что? Давай!

Ковригин ударил в буферную тарелку. Вокруг них быстро выросла толпа рабочих. Собко поднялся на станину станка. Волнуясь, он сказал:

— Друзья! Поздравляю вас с нашим рабочим праздником.

Толпа возбужденно загомонила. Иван Андреевич продолжал:

— Комитет внутреннего распорядка принял решение работать в этот день. Но вы знаете, что практически нигде в мастерских работа не начинается. Большинство рабочих пришли в праздничной одежде. Предлагаю: давайте проголосуем — работать или нет!

Толпа разразилась криками одобрения.

— Кто за празднование? — спросил Иван Андреевич.

Взметнулся лес рук.

— Кто против?

Сначала робко поднялось несколько рук, но под взглядами товарищей поднявшие их быстро опустили.

— Решено! — Иван Андреевич говорил уверенно и твердо, как будто давно ждал такого исхода. — Договоримся так: у кого начато срочное дело — закончить, остальные — по домам.

В цеху осталось два-три человека. В 7 часов 30 минут механический цех опустел.

Начало положено, да еще такое убедительное! Члены центральной ячейки пошли по другим цехам.

В вагонном цехе и не работают, но и не расходятся — боязно. Иванов говорит:

— Ждут заводского гудка.

То же самое и в паровозном. Нужен гудок! Кто его даст?

В это время прибегает паренек, тянет Ковригина за рукав:

— Дядя Дмитро, до вас на будку пришли.

— Кто там еще? Наши? — Ковригин насторожен, вдруг провокация.

— Та наши! С депа…

Посланец депо сообщает, что у них, в Юго-Восточном, тоже не стали работать, но сказывается деятельность меньшевиков: как бы чего не вышло! Ждут гудка!

Группой пошли в кочегарку электростанции. Кочегар Галякин дать гудок отказывается:

— Ну вас к черту! Голова дороже ваших балачек! Вы-то уговорите — и в кусты, хвоста не сыщешь. Прикажет начальник или комитет — буду гудеть за милую душу.

Попробовали уговорить:

— Ты же рабочий! Почему идешь против всех?

— Против? А вы — за? Если бы я не был на смене, я бы, может, тоже горланил. А в тюрьму не хочу.

— Дождешься, Галякин! Свяжем!

— Попробуйте. Загремите на тот свет.

Решили не связываться с ним. Но гудок, срочно нужен гудок! Пройдет еще час, от силы два, и энтузиазм рабочих начнет падать, тем более, что члены комитета мастерских, меньшевики и эсеры, времени даром не теряли, запугивали последствиями. На заводе появилось несколько солдат во главе с унтер-офицером.

Делегаты от цехов направились в комитет внутреннего распорядка, но его председателя на месте не было — он дома. Ковригина направляют на поиски председателя, он, дескать, срочно нужен на заводе.

Собрание уполномоченных началось бурно. Меньшевики подняли крик:

— Большевики толкают нас в смуту! Вы знаете — стоит искре упасть в горючее… А взрыв глушат силой!

От большевиков выступил Зозуля.

— Запугиваете, господа? А мы пужаные! Неужели вы не понимаете, что хоть иногда нужно подумать об общем деле, а не только о куске хлеба и рубашке?

— Ишь, радетель выискался! Без тебя разберемся!

В это время появились представители завода «Аксай»; они предлагали выступить вместе, дать в одно время гудок и оставить завод.

Романов, Ковригин, Зозуля, Иванов понимали, что для открытого выступления нет ни сил, ни подходящих обстоятельств. Но механический цех пуст, не идет работа и в других цехах. Нужно, чтобы хоть этот акт был доведен до конца.

Комитет под нажимом большевиков все-таки принимает решение: потребовать от администрации дать гудок в честь 1 Мая. Делегация направляется к начальнику мастерских.

Хмурым, неприступным казался начальник. В глубине души он даже был удивлен, что делегация явилась так поздно, он, зная от шпиков настроение подавляющей массы рабочих, думал, что все произойдет раньше и понимал, что правильным будет одно решение: сегодня уступить. Ведь дело в цехах все равно стоит, сопротивление разожжет страсти. А так — пожалуйте, господа рабочие, сегодня празднуйте, а завтра — гони три шкуры.

Начальник устало слушал путаную скороговорку председателя комитета, не перебивая и не поднимая глаз. Только один раз, когда в речи председателя прозвучало слово «требуем», он поднял голову, обвел всех внимательным цепким взглядом и сказал:

— Вы можете просить. О требованиях не может быть и речи.

— Да, да, господин начальник, просим вашего разрешения!

— Требуем! — пробасил Зозуля. — Чего там — просим! Мы не дамочку уговариваем. Не разрешите — сами дадим гудок!

На него зашикали, как на неприлично ведущего себя ребенка. Начальник сделал вид, что не расслышал слов Зозули, поднялся, оперся ладонями в стол:

— Хорошо, господа. Я не возражаю. Гудок будет в десять.

Гудок плыл над мастерскими, над всем поселком. Казалось, он взлетел высоко в голубое весеннее небо. И трепетно звал всех к единству, к сплочению.

Мастерские быстро опустели. На Темерник пришел Первомай.

В этот день Александр Абросимов возвращался домой. Накануне он был в Харькове, который чистился, прихорашивался, готовился к празднику. Как хотелось остаться здесь, где свободно реют алые знамена, где звучат революционные песни.

Но и так много потеряно времени. Больше недели заняли поиски Донбюро. Через разливанное море махновщины пробраться было не просто.

В Козлове, в разведотделе Южного Фронта, руководитель агентуры Панкратьев заставил учить все директивы наизусть, неоднократно проверил твердость запоминания. Здесь же Абросимову вручили несколько шифровок, среди них была одна, в которой Ростово-Нахичеванскому комитету рекомендовалось воздерживаться от преждевременною выступления. Восстание возможно только при непосредственном, приближении Красной Армии. В общем, до особою указания.

В Харькове ему выдали 600 тысяч рублей, но здесь же Саша узнал, что часть членов Донбюро уже переехали в Миллерово, часть — в Бахмут. Казалось, что победа близка.

Но когда Абросимов добрался наконец в Мариуполь, сюда уже донеслась нерадостная весть, что белые перешли в наступление на Севере. Деникин объявил крестовый поход на Москву. Он направил конницу Мамонтова и Шкуро в тыл красным. Вся южная белогвардейщина радостно вздохнула: наконец-то нашелся человек, который объединил разрозненные усилия, чтобы нанести окончательный удар по советским войскам.

Саша понял: нужно торопиться, видимо, назревают большие события, всем необходимо быть на месте.

Из Мариуполя Абросимов решил добираться домой тоже морем. Договорился в порту с хозяином одного баркаса, которому позарез нужно было в Таганрог.

— С радостью доставлю! Но пропуск!..

— Пропуск будет, — успокоил Абросимов. Он упаковал деньги и шифры в клеенчатую сумку — мало ли что случится в пути, тем более в море!

И, действительно, в море их остановил катер белых. Хорошо, что в числе охранников не было знакомых: вдруг кто-нибудь из прежних запомнил его лицо, тогда не выпутаешься. Пропуск у Абросимова был не только на выход в море, но и на поездку в Ейск из Таганрога, у охраны он нс вызвал никакого сомнения. Начальник патруля приказал обыскать катер. Обыск тоже ничего не дал.

Катер умчался. Абросимов вытер пот со лба, прошел на корму и вытянул из воды привязанную за шнур кожаную сумку с деньгами и шифровками. К утру Саша был уже на Курячьей косе, разыскал Забурненко. Тот встретил его, как родного:

— Жив? Вернулся? Молодец! Рассказывай, как там у Советов…

Утром Забурненко отправил связных в Таганрог. И вскоре Штурман встретился с Еленой и Наливайко, за обедом они расспрашивали его о товарищах на земле советской, о настроении людей, о махновцах.

— Эти, конечно, до случая, — говорил Саша, — никто не смотрит на них, как на союзников. Просто лучше, если они не воюют против нас. Уже это — удача. А так — это море анархии, бандитизма.

В Ростове Штурмана тоже встретили радостно: ведь ждали его долго, боялись, что он так и не вернется. Уже готовился к новому путешествию Вернидуб, почти оправившийся после болезни.

Штурман передал шифровки Васильеву, а деньги — Василенко. 10 мая состоялось очередное заседание комитета, в котором участвовали Шмидт, Дедов, Анна, Елена, Зуб, Чернов, Гвоздев, Иванов. Штурман доложил об итогах поездки, рассказал о новостях, которые узнал в Мариуполе, о начавшемся наступлении белых. Это подтверждалось и тем, что доносили телеграфисты Буртылев и Датченко, хотя последние номера белогвардейских газет молчат, видимо, ждут решающего успеха.

Тревожно было на душе у подпольщиков. Товарищи рассказали Штурману о трагедии в Батайске: весь президиум ячейки схвачен, по приказу генерала Покровского на базарной площади повешены четверо товарищей.

— Значит, восстание придется отсрочить, — сказал Васильев. — И нужно быть готовым ко всему. Мы должны проверить каждую ячейку. Многие наши товарищи сейчас в поездках — знакомятся с местными организациями. Думаю, что в недельный срок мы будем иметь все данные — самые последние, самые свежие. А через несколько дней у нас будет большая газета с названием «Красное знамя». Товарищ Василий, как дела в типографии?

— Усе гарнесенько, друзи. Газета будет. Правда, вот наш новенький работник пропал. Дело он знает отменно, руки золотые, но стал требовать за работу непомерную плату.

— Странный хлопец, — подтвердил Селиванов, — все спрашивает, спрашивает. Если бы не Абросимов, который уверяет, что Поддубного хорошо проверили, я бы посчитал, что он послан белыми. И жадный. Хоть бы те же деньги. Все время о них разговор…

— Словом, — подытожил Васильев, — наступает сложный момент. От нашей организованности, конспирации, от нашей преданности делу теперь зависит все. А что касается работника в типографии — направим Штурмана. После такого путешествия не грешно ему поработать и в «подземном аду». Тем более он специалист по смывке старых и подготовке новых паспортов.

Так Штурман вернулся в типографию.

В «подземном аду» царило радостное возбуждение. Сегодня новая газета — большая, четырехстраничная — будет готова! Но усталость брала свое. Когда Гриша поднялся в очередную смену наверх, Мария Николаевна дала сыну кружку молока и кусок хлеба. Уже темнело. Гриша взял еду и вышел во двор, присел на скамейке у крыльца, вдохнул всей грудью.

Казалось, вся Нахичевань пропиталась запахом сирени, в темноте ее не было видно, но ее грозди, Гриша знал, действительно всюду.

Немного отдохнув, он досрочно спустился в подземелье — не терпелось увидеть готовую газету.

К полуночи она была готова. Сделали оттиски всех четырех полос, занялись корректурой. Аболин удовлетворенно хмыкал, читая газету, правил немного. Вдруг со двора донесся какой-то шум и собачий лай.

— Поднимайтесь наверх, я сожгу оттиски, — сказал Григорий. Тщательно закрыв замаскированный вход в типографию, он тоже поднялся в квартиру. Товарищи раздавали карты.

Вдруг одновременно раздался стук в дверь и ставни. Мария Николаевна вышла в коридор.

— Кто там стучит? — спросила она.

Вместо ответа дверь слетела с запоров.

Сбивая хозяйку с ног, в дом ворвались белые. Впереди всех — Татаринов и Бордовсков.

Подпольщики сидели за столом с картами в руках.

— Встать! — приказал Татаринов, держа в руках пистолет. — Руки вверх!

Проснулись малыши, Клава и Ваня, подняли плач.

Татаринов взглянул на Бордовскова, тот с пистолетом шагнул к казакам у двери:

— Заткните глотки пискунам!

К малышам бросилась Мария Николаевна:

— Я сама… Я сама! Не плачьте, маленькие. Не плачьте! Дяди скоро уйдут.

Татаринов ухмыльнулся и, поигрывая пистолетом, подошел к стоявшим с поднятыми руками.

— Играете по большой? — ткнул он дулом пистолета Сашу Абросимова.

— Нет, — ответил Штурман, — мы без денег. В шестьдесят шесть.

— Ясненько. Доигрались. Начинай обыск, — приказал он казакам.

С кроватей на пол полетели подушки и матрацы, вытряхнули все содержимое из шкафа, обшарили все, что можно. Подпольщики старались казаться безразличными, хотя каждый шаг контрразведчиков больно отдавался в висках и сердце: типография!

Беляки были недовольны результатом, это было написано на их лицах. Татаринов подозвал Бордовскова и шепотом спросил:

— Выход из подвала?

— Да.

— А вход в подвал?

— Где вход в подвал? — громко спросил Бордовсков. — Кто здесь хозяин?

— Я, — отозвался Григорий, — ляда у стола.

Бордовсков чертыхнулся — оказывается, он стоял одной ногой на ляде. Григорий собрался с силами и сказал:

— У нас, господин начальник, только огурцы и капуста. Яблок не смогли замочить.

— Молчать!

Бордовсков вперил в него свой взгляд:

— Сейчас покажем вам яблочки!

Двое казаков спустились в погреб. Долго там шарили. Наконец вылезли оттуда и покачали головами: «Ничего!» В подвал спустился Бордовсков, вылез злее черта, подошел к Татаринову и шепнул:

— Сами не найдем!

Татаринов понимающе кивнул и приказал:

— Выводи мерзавцев!

Мария Николаевна сидела на полу у детской кровати, прижав малышей к себе, широко раскрытыми глазами следила за происходившим. В голове стучало: «Николай… Скоро должен прийти Николай… Как? И его тоже?!». Она тяжело поднялась с пола, не выпуская детей из рук, направилась к двери. Казак у двери преградил дорогу винтовкой.

— Не велено пущать! Сиди тут, мать!

Мария Николаевна села на табурет.

Шестеро подпольщиков стояли во дворе, залитые ярким светом луны. Их выстроили в шеренгу. С улицы доносились крики, свистки, конский топот.

Тем временем в хате продолжался обыск. Ломали полы, рушили печку. Мария Николаевна снова попросила разрешения выйти.

— Давай, давай! — прикрикнул Бордовсков. И Мария Николаевна испуганно выбежала с детьми на двор, бессильно опустилась на скамейку, где совсем недавно Гриша пил молоко.

Вдруг во двор вошел какой-то человек, несмотря на майскую теплынь, он был в бурке, несмотря на ночь, у него на лице были черные очки. Человек явно не хотел, чтобы его узнали.

Он торопливо прошмыгнул в дом. И вот уже из комнат доносится выстрел — сигнал, что поиск удался. Типография найдена!

Вскоре стражники стали выносить на улицу оборудование типографии: наборные кассы, разобранные печатные станки, шрифт, рулоны бумаги. Несколько казаков, предводительствуемые Бордовсковым, подбежали к арестованным и принялись избивать их.

— Подождите, — остановил Татаринов своих и подошел к Грише. — Так ты хозяин?

Гриша шагнул вперед, вытирая рукавом кровь, бежавшую из носа и рассеченной губы.

— Кто набирал? — спросил Татаринов.

— Я.

— Кто печатал?

— Я.

— Все ты один? — насмешливо сверкнул глазами капитан. — А что же делали остальные?

— Пришли играть в карты.

— Ах, вот как! — Татаринов, размахнувшись, ударил Гришу по лицу.

Татаринов и Бордовсков выстроили подпольщиков одного за другим, в затылок, одной веревкой, ловко — сказывалась сноровка — связали всех попарно: Гришу со Штурманом, Рыбкина с Ильей Абросимовым, Аболина с Муравичем. Цепочку повели со двора. По бокам ее двигались стражники с направленными на арестованных дулами винтовок.

У проходных ворот завода «Аксай» стояли два грузовика. В один из них было погружено оборудование подпольной типографии, сюда втиснули и подпольщиков. У бортов машины уселись стражники. Рассаживаясь, они что-то задели, послышался грохот упавшего тяжелого.

— Ах, твою мать! — донеслось от кабины.

— Что такое? — спросил строго Бордовсков.

— Газету рассыпали!..

— Дуроломы чертовы! — выругался Бордовсков.

— Ну, поехали! — раздался в темноте сиплый голос Татаринова.

— Вот и кончилась ваша свобода! — кривляясь, сказал Бордовсков арестованным. — Побеседуем по душам!

Машины двинулись к «Мавритании».

Часом раньше Николай Спирин вышел из клуба «Свет и знания», где занимался в драмкружке под кличкой Горький. Был уже второй час ночи, когда, перевалив межу, он с Первой Софиевской повернул к Донской улице. На углу 35-й линии и Донской — разъезд казаков. Они веселятся. Офицер напевает на мотив Яблочка:

Ох, люди Несчастные Попали в переплет…

К Спирину, одетому в форму учащегося технического училища, подъехали трое. Офицер спросил насмешливо:

— Откуда, синьор? Имеете ли оружие?

— Иду с занятий драмкружка. В клубе «Свет и знания». А оружие не ношу — упаси боже шутить такими вещами в наше время.

— Пропустите студента, — приказал офицер.

Но на углу 33-й линии опять патруль. Николай возмутился:

— Нельзя же так, господа! Меня только что останавливали.

Видя, что он направляется от Софиевской вверх, — пропустили. Спирин шагал торопливо от дома, а мысль не отпускала: «Неужели у нас провал? Неужели?».

Перед рассветом добрался Николай к Селиванову, за Нахичевань. У Селиванова ночевал Василенко. Выслушав Спирина, хозяин и гость быстро собрались. Утрам на 6-й улице должно состояться заседание комитета. Если типография провалена — рисковать не стоит.

— Жди, Коля, нашего возвращения.

Спирин ждал долго. Не дождавшись, переоделся и пошел по явкам. Товарищи подтвердили: типография провалилась, в доме все арестованы. Малыши у соседей.

В пять часов вечера члены комитета встретились в Балабановской роще. Здесь Спирин услышал страшную весть — явка на 6-й улице тоже провалена: здесь арестованы Абросимов и Василенко, остальным товарищам — Анне, Шмидту, Селиванову — удалось скрыться.

Так что же это: случайный провал или провокация? Оставшимся на воле товарищам этот вопрос необходимо решить быстро. От него зависит будущее подполья, судьба его каждого участника.

Буртылев квартировал у доктора Попова, который горько шутил, что через его дом проходит водораздел всего мира — один его сын служил у белых, другой ушел с красными. Последние годы сильно подействовали на доктора: надменный эскулап стал довольно мирным, разговорчивым человеком, каким был на самом деле. И когда к Игнату из Ростова приезжала жена Анна Лаврентьевна с сыном Федей, встречал их приветливо, расспрашивал, как там дела в шумном купеческом Ростове. Но сегодня он встретил гостей рассеянно, торопливо:

— Что же это такое происходит! Что же это такое!

Выяснить, что так разволновало доктора, было невозможно: он ушел в себя, ни на кого не обращал внимания. Когда Анна подошла к радиостанции и вызвала Игната через дежурного, тот появился взволнованный и, передав из рук в руки маленький сверточек, сказал:

— Срочно уезжайте из города. Захвати у доктора мой маленький чемоданчик. Я, наверное, на квартиру не буду заходить — опасно. Оформляю отпуск на неделю по семейным обстоятельствам, завтра заеду домой, все расскажу.

Расстроенная и испуганная Анна подхватила сына, чемоданчик и направилась на вокзал. Поезда в ближайшем времени не предвиделось. Она боялась: вдруг недействителен почему-то ее пропуск как жены служивого? На вокзале Анна заметила мужчину, который определенно следил за ними. Пришлось уйти с вокзала. Пропетляв по улицам, Буртылева вернулась к привокзальной роще. Оглядевшись по сторонам и убедившись, что посторонних нет, Анна развела небольшой костерок, делала вид, что печет картошку, а сама стала жечь бумаги из чемоданчика.

В Ростов они вернулись попутной телегой, в которой везли какие-то товары. Ночь Анна провела в беспокойстве: что-то случилось? Кто арестован? В середине дня появился Игнат.

— Где наши постояльцы?

— У нас прописана сейчас только Вера Смирнова, я ее уже давно не видела.

Под этим именем скрывалась Мария Малинская. Два дня назад Буртылев ее видел в Новочеркасске, отправлял с нею телеграммы.

— Что случилось, Игнат? — спросила обеспокоенно Анна.

— Со мной вроде все в порядке. Я получил официальный отпуск. Но в Новочеркасске плохо. Беляки что-то пронюхали: арестованы хлопцы и девчата из студенческой группы, кое-кто из железнодорожников, в основном, те, кто был связан со студентами. Говорят, что Чеботарев — наборщик — ходит с казаками по квартирам. Но меня он не знает!

— А если кто из арестованных не выдержит? — плача, спросила Анна.

— Если об этом думать — в подполье идти не надо!

— Так-то оно, и все же… Уезжай от греха подальше.

— Попробуем узнать обстановку в Ростове. Потом уж что-нибудь придумаем!

Но ни Игнат Буртылев, никто другой из подпольщиков в Ростове, Новочеркасске, Таганроге, еще не подозревали о размахе происшедшей трагедии.

Предыдущей ночью была разгромлена типография у Спириных: арестованы почти все, кто так или иначе был связан с нею. Утром, когда Николай Спирин ждал вестей от Селиванова и Василенко, первый из них явился на заседание военного штаба у Бондаренко, второй пошел на квартиру Богданова, к Абросимову. Агентам, уже две недели следившим за Абросимовым и Василенко, было приказано брать их срочно, продолжать следить за квартирами. Абросимов и Василенко были доставлены в «Мавританию».

Капитан Татаринов вежливо предложил им сесть.

— Извините, господа, — пришлось рано побеспокоить. Позавтракать вы явно не успели. Чаю нам дайте! — приказал он охраннику. — За завтраком и поговорим.

Пока несли чай, закуски, Василенко был близок к обмороку: «Знаем эти чаи! Пытки!..» Боль жестокой, беспощадной рукой сжала его сердце, пот — холодный и липкий — заливал все тело. Абросимов внешне выглядел спокойным, хотя понимал, что шансов на благополучный исход нет никаких.

— Начнем, пожалуй, — сказал Татаринов. — Итак, разговор без свидетелей и без записи. Разговор умных и деловых людей.

Он шумно отхлебнул горячий чай, захрустел сахаром.

— Мы о вас знаем все. Или, если уж совсем точно, почти все. Вы, Василий Иванович Абросимов, — один из руководителей подполья большевиков, главный в типографии. Вы подбирали работников, приобретали запчасти к машинам, шрифт, бумагу. Этого достаточно, чтобы вздернуть вас на первом же фонаре без суда и следствия. Но вы казак! Мы верим в разум казачества, в его преданность идеям русского единства и порядка… Вы, Емельян Сергеевич Василенко, тоже в руководстве. Поздновато, но все же мы узнали, что вы были близки с Мурлычевым. И путь для вас один — мурлычевский. Если, конечно, не послушаетесь моего совета… Да вы ешьте!.. Времени мало, но подумать нужно. Вас в тюрьму пока не отправлю, побудете здесь, подумаете. Через часок вызову…

Абросимов и Василенко, выходя из кабинета Татаринова, встретились с Бордовсковым. Виктор кивнул в сторону Емельяна:

— Этот, что ли, с Мурлычевым путался? — он ухмыльнулся издевательски. — Придет времечко — свидимся. И другую руку выверну, и ноги выкручу. Правдоискатели!

Василенко не помнил, как он дошел до камеры, боязнь боли затмила разум: он был согласен на все. Абросимов тихонько матерился, сознавая, что выбраться отсюда ему не светит, если… Он трезво взвешивал все: чтобы остаться живым, нужно согласиться на… Главные слова даже про себя он не произносил. «А что?! — искал он для себя оправдание. — Их бы сюда! Деятели! Посмотрел бы, как они молчали бы!»

А в кабинете Татаринова в это время Бордовсков рассказывал о своей встрече с Пачулия. Донской контрразведкой в Новочеркасске и Таганроге нащупаны крупные организации, арестованы члены руководящих комитетов — Наливайко, Ларин в Таганроге, Васечко, Березкина в Новочеркасске. Взяты многие подпольщики, видимо, рядовые участники. Отделением контрразведки Добровольческой армии в Новочеркасске «разработан» Баев, который теперь называет фамилии, адреса. Дал он и явку в Ростове — Воронцовская, 74, Борко. Направленные по этому адресу стражники арестовали двух — Этель Борко, дочку хозяйки, и девушку с документами на имя Веры Смирновой. Косвенные данные говорят, что это одна из Марий — у большевиков их несколько, эта Мария была связана с Новочеркасском. Девушки сразу же были доставлены в «Мавританию», но сегодня утром Смирнова бежала.

— Как бежала?

— Ушла — и все. Я арестовал часовых. Веду дознание. Хорошо, что успели записать паспорт, — прописана она в Новом поселении, у Буртылевых. Туда послал я наряд.

— Бежать из «Мавритании»! Такого еще не бывало, — покрутил головой Татаринов.

Действительно, такого еще не бывало. Накануне Марии Малинской с трудом удалось выбраться из Новочеркасска. На поезд она не попала. Но группа офицеров пригласила красивую барыньку (Мария была в соответствующей одежде) с собой до Старочеркасска, а оттуда в Ростов пароходом. Пришлось согласиться. В пути, конечно, не откажешься в такой компании поужинать. И пока пароход шлепал плицами в сторону Ростова, гулянье господ офицеров продолжалось. Поэтому Мария явилась к Борко чуть-чуть навеселе, но спокойная: ей удалось неплохо сделать нелегкое дело. И вдруг — арест. Этель пыталась успокоить мать:

— Мамочка, это недоразумение. Вот увидишь — разберутся и отпустят.

Мария старательно изображала себя сильно пьяной и вела себя дерзко, вульгарно, козыряла знакомствами с офицерами.

В «Мавританию» их доставили глубокой ночью. Так как допросить сразу не смогли, записали документы и заперли девушек в маленькой комнатушке возле канцелярии до утра. Этель стала стучать в дверь. Подошедшему часовому сказала:

— Что надо? Еще мне, девушке, объяснять надо! Отведи в туалет!

Часовой выпустил девушку, повел ее по коридору. Дверь комнатки в глубине здания он то ли забыл запереть, то ли не посчитал это Нужным. Как только Этель с сопровождающим отошли подальше, Мария выглянула в коридор и приняла решение, на осуществление которого, она понимала, у нее один шанс из ста, — бежать. Поправив шляпку с вуалью, небрежно перебросив через руку сумочку, Мария твердым шагом пошла к выходу. Ее уверенная походка, слова, сказанные часовому у выхода: «Скоро смена, дружок!» и ослепительная улыбка произвели удивительный результат. Никто не подумал, что это узница, решили, что эта красивая дама — жена или знакомая кого-то из офицеров. Хватились минут через двадцать. Но Малинской-Смирновой, конечно, и след простыл.

Борко объясняла:

— Мы очень мало знакомы. Познакомились в компании армейских офицеров. Знаю, зовут ее Вера. И все. Случайное знакомство.

…Когда Буртылев, умывшись и позавтракав, собирался отправиться на одну из явок, Анна вдруг вбежала в комнату из кухни:

— Стражники!

Бежать? Невозможно, да и, может, не нужно: документы в порядке.

Дверь распахнулась. Старший стражник перешагнул через порог и сказал:

— Всем оставаться на местах. Кто хозяин? Где ваша квартирантка Смирнова?

Аресты волнами прокатывались по Дону. В Ростове, Новочеркасске, Таганроге число арестованных достигло нескольких десятков.

Работники контрразведок Донской и Добровольческой армий гордились делом рук своих: разгром большевистского подполья удачно совпал с началом наступления деникинских войск на севере. Им казалось, что все, вкупе взятое, означало для большевиков крах.

Несомненно, удар деникинцев был страшной силы. И наносился он опытной рукой.

Но красные выстояли, сумели задержать врага на подступах к Москве. Деникин даже растерялся: он уже уверовал, что против его силы не устоит ничто, и вдруг — на тебе! Но об этих тревожных симптомах в белом стане пока что мало кто догадывался, тем более в Ростове, ставшем теперь глубоким тылом.

В Донбюро еще не знали о провале. Оттуда на старую явку явились его посланцы Вольмер и Сидорчук. Оказывается, товарищи в Донбюро решили превратить Ростов в посреднический пункт для связи с армией красно-зеленых и даже рекомендовали ростовчанам направить под Новороссийск группу активных подпольщиков.

Хорошо, что пришли Вольмер и Сидорчук на явку, с которой был связан сам Васильев. Большинство явок, о которых знали Абросимов и Василенко, были разгромлены. Да, успешная работа подполья в течение четырех месяцев притупила у некоторых руководителей — и прежде всего у Васильева — чувство опасности. От осторожности они незаметно перешли к небрежности. Но решающей причиной провала было предательство Василия Абросимова и Емельяна Василенко. Будучи членами комитета, они знали многое, почти все. И теперь, спасая свои жизни, каждый по-разному совершил предательство.

Абросимов передал письмо комитету: «Товарищи! В последний раз осмеливаюсь вас назвать товарищами. У меня не хватило мужества умереть революционной смертью, и я невольно сделался предателем». Почему-то дальше он пытался успокоить подпольщиков: «Выдавать ростовских товарищей не буду. Я буду работать в контрразведке в Великокняжеской и смогу там быть полезным партийной организации».

Письмо вызвало в комитете бурю гнева и отвращения. Особенно мучительно переживал это Васильев: он так верил Абросимову, всегда защищал его от нападок товарищей, которым претили его казакоманство, пьянство, нечистоплотность в отношениях с людьми. Теперь же Васильев не верил ни одному его слову: что значит — «не буду выдавать ростовских?» Значит, он будет выдавать только пришлых, посланных Донбюро. Так, что ли?

— Какая подлость! — возмущенно закричал Андрей и, повернувшись к собравшимся товарищам, подвел итог: — Нам необходимо уходить. Будем пробираться на советскую территорию. Здесь оставим временную группу с опорой на железнодорожников — их Абросимов и Василенко не знали. По одному пробираемся в Авиловку, там есть надежные укрытия. Там ждем документов, денег, указаний. Все. Это решение. Товарищ Анна, прошу вас задержаться…

С Анной, секретарем комитета, Андрей был откровеннее, чем с кем-нибудь другим:

— Вы попробуйте встретиться с Вернидубом. Он уже в состоянии активно работать. Нужна срочная связь с Донбюро, да и неизвестно, промолчит, скажем, Василенко о самом Вернидубе или скажет. Нам нужны указания, документы, деньги. Посылайте Дмитрия, а сами к нам, в Авиловку. Я сегодня увижусь с одним товарищем — и в путь. Каждый час пребывания в городе может быть смертельным.

Анна смотрела на Васильева, слушала, но не понимала: денег нет — ясно, арестован казначей. Но документы? Они хранились у Васильева. Где же они?

— Я их позавчера уничтожил, как только узнал об арестах, — отводя в сторону глаза, Васильев нехотя продолжил: — Поторопился явно, можно было перепрятать.

Дмитрий должен пройти. Выехавшая три дня назад Варя Глазепа добралась до Харцызска, дальше не удалось: явку в Харцызске то ли поменяли, то ли провалили. Ниточка лопнула! Дмитрий должен идти путями, известными ему одному.

Вернидуб с готовностью согласился отправиться в дорогу, опасную и тяжелую. Он передал Анне часть своих денег, несколько чистых бланков, паспортов.

Васильев даже Анне не сказал о прибытии представителей Донбюро Вольмера и Сидорчука. «Успеется! — решил он. — Если будет необходимо…» Тем более разговор сегодня предстоял хотя и короткий, но не из легких: нужно было объяснить Вольмеру сложившуюся в городе ситуацию, предложить взять руководство подпольем на себя. Контрразведке о новичках неизвестно. Он, Васильев, передаст им запасные личные явки…

Вольмер выслушал внимательно довольно сбивчивый рассказ Андрея. Васильеву понравилось спокойствие товарища. Его серые глаза утомленно щурились, но не мигали, казалось, он взвешивал, прикидывал что-то, известное ему одному.

Выслушав Васильева, Вольмер встал, молча пожал ему руку, потом сказал:

— Явки…

Так неожиданно встал Вольмер во главе Ростово-Нахичеванского подпольного большевистского комитета, хотя сюда его посылали совсем для другого дела.

Ему пришлось в трудные дни возглавить подполье, удержать его нити, не дать им порваться. А угроза тому была.

Абросимов выдал штаб боевой дружины. Контрразведчики нагрянули к Тюхряевым, когда Василия Васильевича не было дома: он поехал в Батайск за оружием, доставленным из Тихорецкой. В доме все перевернули вверх дном. Простукивали половицы, стены, то же делали и в сарае. Ликующие контрразведчики тащили оружие, вырытое из тайника в сарае, в цветочнике нашли печать штаба дружины. Арестовали Наталью, и она вскоре очутилась в одной камере с Марией Николаевной Спириной, Этель Борко и другими женщинами, девушками, чьи судьбы были так или иначе связаны с, подпольем. Арестовали тестя — портного Рымарева. А через день засада у дома выследила и самого Василия Васильевича, вернувшегося в город. Уже были арестованы Погорелов, Бессмертный, Цук, Клецкин и другие члены дружины.

И вдруг новость, поразившая всех, кто еще сомневался в предательстве Абросимова и Василенко: их отпустили домой… Правда, на первых порах с ними были сопровождающие, конечно, контрразведчики.

Как-то Абросимов зашел с таким спутником домой, на квартиру к Богданову. Сидели долго, много пили, ели. Когда сопровождающий настолько опьянел, что уронил голову на стол и заснул, Яков улучил минуту и сказал:

— Василий, я не верю слухам. Бежим, другого случая такого не будет!

— Нет, мил человек! Ша! Уже поздно, — горько ответил Абросимов.

И Емельяна видели с контрразведчиками в кабаках. Может быть, вначале они кого-то искали там, а может, просто кутили. Второе, видимо, более точно, поскольку у Емельяна взяли почти всю казну подполья, кроме части денег, бывших на руках у Васильева и Вернидуба.

Когда стало известно, что и Абросимов и Василенко дома, комитет принял решение: — Предателей — казнить!

Приговор справедливый. Он отвечал содеянному, тому, что обрушилось сейчас в застенках контрразведки на подпольщиков по вине предателей.

 

Глава шестая

ЗНОЙ

— Молчишь, красная собака? — усмехаясь, сказал Татаринов, когда Григорий Спирин ничего не ответил на вопросы. — Так всё же кто был связан с типографией, кроме тех, кто арестован? Где помещается Ростово-Нахичеванский комитет партии? Кто им руководит? Молчишь… Мы сейчас развяжем тебе язык! Возьмитесь за него! — бросил он двум дюжим казакам.

Казаки сорвали с Гриши рубаху.

— Разувайся!

Не успел Гриша снять туфли, как его ударом опрокинули на пол. На колени сел казак, а Татаринов склонился над ним, держа в руке изогнутый садовый нож.

— Ну, начнешь, Спирин, отвечать?

Гриша молчал.

— Ну, твою мать… Сейчас завоешь!

Татаринов медленно стал резать кожу на ногах. Гриша закусил губы, чтобы не застонать от невыносимой боли.

— Говори, упрямая сволочь!

В ответ — только тяжелое, хриплое дыхание.

— Говори!

Щипцами у Гриши срывали ногти с пальцев, потом стали колоть шилом грудь.

Какие-то мгновения он не помнил себя: сознание оставляло его. Боль заполонила все, но в душе родилась не менее жгучая ненависть: «Выдержу! Выдержу! Убивайте — все равно ничего не скажу!»

— Крепкий попался орешек! Скажи, пожалуйста! — услышал он слова своего мучителя. — Придется отдохнуть — и снова!

— А вы его к дверям! Не пробовали?

«К дверям? — мелькнуло облегченно в воспаленной голове Гриши. — Уже? Прикончат! Ну и всё!»

Но произошло другое. Казаки стали прижимать дверями пальцы ног и рук. Они были еще целы и чувствовали боль, которая, как шило, вонзилась в мозг. Гриша застонал.

— Ну, теперь-то ты образумишься? — Татаринов склонился к своей жертве. И вдруг Гриша невероятным усилием приподнял голову и выплюнул в лицо мучителю сгусток мокроты с кровью.

— Шомполами его! — взвизгнул Татаринов.

Очнулся Спирин в подвале, на леднике.

«Значит, жив! — почти бессознательно мелькнула мысль. — О боже!» За этим крылось невысказанное: мучения еще не кончены. И, как подтверждение, послышались шаги и голоса. К Грише наклонились двое казаков.

— Оклемался? — спросил старший. — Идти могешь?

— Встать, сволочь! — фальцетом взвизгнул младший.

— Не сепети, Ванька, — остановил его старший. — Он и так пойдет. Если может — пойдет. Краснюки, они гордые!

Слова казака явились невольной поддержкой. «Вот так, знай наших, гад!» — подумал Гриша и, превозмогая боль, опираясь руками в пол, потом держась за стены, поднялся и двинулся молча к выходу.

И снова кабинет Татаринова.

— Слушай, Спирин, лучше отвечай! — сказал капитан. — Ты еще совсем молодой парень, неужели тебе охота умереть!

Спирин молчал. За эти несколько часов он поверил в себя, в свои силы. Палачи могли делать с ним что угодно, превратить тело в кровавый комок мяса и костей, но они бессильны вырвать у него признание. У большевика, попавшего в плен безоружным, остается последнее оружие — молчание и ненависть.

И Спирин молчал. Его снова били шомполами по животу, по спине. Татаринов кричал:

— Говори, сука! Слышишь? Говори! Не то запорю до смерти!

Вскоре Гриша опять потерял сознание. Очнулся он, как потом оказалось, только на вторые сутки в том же подвале, на леднике, что и в прошлый раз. Только теперь он не мог даже пошевелиться.

Пришли уже знакомые казаки и перенесли его в тюремную камеру. Товарищи бросились к нему: Гриша с трудом ворочал языком, лицо его распухло. Гришу уложили в углу, на сыром полу. На допросах побывали уже все, но Грише, судя по всему, перепало больше других. Неужели подобное ждет и остальных?!

Теперь уже совсем не нужным стал Иван Вяземцев, которого все еще держали, тяжелобольного, в тюрьме. Держали на всякий случай.

3 июня военно-полевой суд приговорил его к расстрелу, и немедленно приговор был приведен в исполнение.

В «Белом слоне» шло следствие по делу боевой дружины.

Ротмистр Ивлев с поручиком Пачулия не спали вторую ночь, стремясь не дать жертвам отдыха, чтобы у них не было возможности собраться с силами. Наверное, было ошибкой делать основную ставку на Тюхряева. Но ротмистр с поручиком сделали именно такой выбор, и когда поняли его тщетность, было уже поздно.

Тюхряев вел себя на допросах твердо, даже вызывающе, на вопросы не отвечал. Отказался дать объяснения даже по очевидным фактам — откуда, скажем, столько оружия оказалось в сарае?

Избивали Василия Васильевича расчетливо и страшно. Он молчал. Только однажды сказал:

— Вы же обречены! И знаете это лучше меня!

Ротмистр Чабиев за такое высказывание готов был убить его и убил бы, если бы Пачулия его не остановил. Но на следующий день повторилось все сначала, и вечером появился на свет такой документ:

«Акт

1919 года, мая 30 дня

г. Ростов-на-Дону

Мы, нижеподписавшиеся, полковник контрразведки Всевеликого войска Донского Денисов, ротмистр контрразведки Ивлев, начальник конвоя контрразведки ротмистр Чабиев, свидетельствуем, что вызванный сего числа на допрос главный инициатор Ростово-Нахичеванской боевой дружины коммунистической партии большевиков В. В. Тюхряев набросился на сопровождавшего его на допрос начальника конвоя ротмистра Чабиева, пытался его обезоружить, а затем бросился бежать. В результате при попытке к бегству двумя выстрелами из револьвера был убит наповал.

Полковник Денисов.

Ротмистр Ивлев.

Начальник конвоя ротмистр Чабиев».

Такие документы в «Белом слоне» появлялись нередко: не передавать же в тюрьму подследственного в непотребном состоянии! И так по городу ползут слухи о зверствах, в застенках контрразведки. Когда видишь, что дело безнадежное или объект не годится для дальнейшей работы, акт — самое стоящее дело. Так делали часто. Так сделали и с Тюхряевым — «убит при попытке к бегству».

Следствие по делу о большевистском подполье продолжалось.

Вернидуб доложил в Донбюро о подробностях провала в Ростове и других городах.

Размеры трагедии еще не были оценены в полном размахе, но основное Дмитрий рассказал товарищам.

В Донбюро уже доходили слухи о провале, на всякий случай, явку в Харцызске перевели в другое место, потому Варя и не смогла найти ее. Но слухи слухами!..

Разгром подполья в Ростове был тяжелым ударом для Донбюро. Одно из его заседаний посвятили разбору сообщенных Вернидубом данных. Его участники говорили, что провал был следствием плохой конспирации, широкой известности членов подполья, а также плохой дисциплины.

Блохин возмущался поведением Васильева:

— Как можно бросать подполье и стремиться выехать с Дона в такой момент! Просто это значит, что у Васильева нет запасных надежных явок и связей… Он должен глубоко законспирироваться, помочь новому составу комитета утвердиться. А вот предложение о том, чтобы подполье возглавил Вольмер, — даже как временная мера — по-моему, очень правильное.

Донбюро категорически запретило выезд «за рубеж» Васильеву, Анне, Елене, потребовало от них вернуться в Ростов и по-настоящему ввести в курс дела Вольмера, которого утвердили председателем Ростово-Нахичеванского комитета. Кроме того, было указано на необходимость принять все меры для спасения арестованных товарищей и ликвидации предателей. Вернидубу были переданы деньги, паспорта, директивы и отдельная шифровка на имя Вольмера. Вернидубу запретили связываться с кем бы то ни было, кроме Вольмера, и — в редких случаях — Анны. Вручили Дмитрию и такую прокламацию:

«Каинова торговля

Деникин заключил с Англией договор на 15 лет сроком о вывозе всех излишков хлеба с Дона и Кубани. Царский хват грабит рабоче-крестьянскую Россию, старается задушить голодом власть трудящихся, а тут же „между делом“ сбывает хлеб английским банкирам. Горняки пухнут с голода, зато и пухнут карманы у толстосумов. „Добровольческая“ сволочь надрывает глотку, крича, что она за единую и неделимую Россию, а на деле она продает эту Россию первому встречному международному барышнику. У казаков и крестьян отнимают хлеб, чтобы набивать им ненасытное жерло иностранных грабителей. Царский генерал — только служащий у английских биржевиков. Они дают ему в обмен оружие и снаряды для его разбойничьей армии, чтобы он мог. лить кровь рабочих и крестьян, сколько его генеральской душе будет угодно, идет в открытую Каинова торговля: за русский хлеб английские биржевики платят русской кровью…

Разоряются Дон и Кубань… В выигрыше генералы и спекулянты… Им нужна кровь трудящихся.

Дело крестьян, казаков и рабочих — скорее положить конец этой гнусной распродаже нищей России, прикончить Каинову торговлю.

2 июня 1919 г.

Донбюро РКП(б)».

Вернувшись в Ростов, Дмитрий доложил Вольмеру и Анне, которая только что приехала из-под Таганрога, о решениях Донбюро. В тот же день Варю Глазепу направили в Авиловку, где у Ивана Бессметного нашли приют товарищи из Ростова.

Утром двор Вернидубов был оцеплен полицией.

«Провалился!» — мелькнула мысль у Дмитрия. Немного успокаивало то, что в доме компрометирующих материалов не было.

Дмитрий с тревогой наблюдал за вошедшими во двор полицейскими. В одном из них с некоторым облегчением узнал Сергея Ловчикова, который делал вид, что ни с кем не знаком, а, может, никогда и не бывал здесь.

— Где квартира Шкориненко? — спросил Сергей у Ульяны Максимовны, хотя сам отлично знал Ирину, не раз бывал у нее. Он предъявил ордер на обыск и арест всех мужчин, которых застанет у Шкориненко.

Николая дома не было, он работал по ремонту обуви для армии. По дому хлопотала одна Ирина. Дмитрия Ловчиков взял понятым. Обыск он производил довольно — поверхностно, его сослуживцы, чувствуя незаинтересованность старшего, тоже не проявляли ретивости. Ничего «интересного» не нашли, о чем и был составлен протокол, который подписал и Дмитрий в качестве понятого.

Николая арестовали на работе. Первый допрос вел Сергей Ловчиков. Он смог предупредить Шкориненко, что у одного из арестованных по делу подполья была обнаружена записка следующего содержания: «42-я линия, № 20, Шкориненко, спросить: „Где можно купить сапожные гвозди?“» (Это был пароль!)

Ловчиков предупредил, что прямых улик нет. В протокол записали объяснение Николая: так как на рынке не хватает сапожных гвоздей, то он делает их и продает.

Потом Николая допрашивали другие следователи, но он твердо следовал своей версии. Продержав Шкориненко около месяца в предварительном заключении, его освободили за отсутствием улик.

В тот день и час, когда шел обыск в квартире Шкориненко, Варя Глазепа подходила к Авиловке. Невдалеке от села ее встретила весьма древняя старушка.

— Куда ты, милая, прависся? — спросила она, прикрывал глаза от яркого солнца козырьком ладони.

— За яйцами, баушка, — стараясь попасть в тон, ответила Варя. — Бают, у вас их тут много и дешево. Мне бы сотен пять-восемь…

— Иде их терь возьмешь, милая, яйца-то, Да вить и не за ними ты идешь, девонька. Чать, шукаешь людей ростовских, ась?

— Это почему же, баушка! Мне яйца вправду нужны.

— Можа, и нужны — как знать. Но иди вон по той стежке, к балке, до первой развилки, а там пашаница начинаицца. Там встретишь человека, погутарь с ним. Ждуть тебя, девка, давно ждуть.

Растерянная Варя, обескураженная проницательностью бабки, заторопилась к балке, но бабка остановила ее:

— Погодь-ка, девка… Скажи Коваленке — это он тебя встретит, — что у Насти казаки крышу разобрали, поставили заставу. Винникова арестовали. Чать, запомнила?

— Запомнила, баушка.

Винников (Бессмертный) был крестьянским вожаком, председателем подпольного ревкома. Он сначала и приютил беженцев из Ростова. Видя, что это становится небезопасным, их затем устроили в пещере — старой заброшенной шахте, связь с селом поддерживал Коваленко, член ревкома.

— А кто вы-то, баушка? Как о вас сказать — кто мне все сообщил?

— Я-то? Соседка Винникова. Федотиха я. Он мне все передать и наказывал, когда казаки его заарестовали. Такой человек был, спаси его господи!.. Иди, иди, милая. Торопись, но осторожненько, штоба казара не увязалась.

В пещере Варю ждали новости. Несколько человек уже ушли отсюда. Ушла Елена. Ушли Николай Спирин с Зубом.

Васильев вернулся в Ростов, необходимо было осуществлять директиву Донбюро.

В начале июля ЦК РКП(б) обратился к организациям партии с письмом «Всё на борьбу с Деникиным!» Были в нем и такие строки: «Товарищи! Наступил один из самых критических, по всей вероятности, даже самый критический момент социалистической революции. Защитники эксплуататоров, помещиков и капиталистов, русские и иностранные (в первую голову английские и французские), делают отчаянную попытку восстановить власть грабителей народного труда, помещиков и эксплуататоров, в России, чтобы укрепить падающую их власть во всем мире. Английские и французские капиталисты провалились со своим планом завоевать Украину своими собственными войсками; они провалились со своей поддержкой Колчака в Сибири; Красная Армия, геройски продвигаясь на Урале при помощи восстающих поголовно уральских рабочих, приближается к Сибири для освобождения ее от неслыханного ига и зверства тамошных владык, капиталистов. Английские и французские империалисты провалились наконец и со своим планом захватить Петроград посредством контрреволюционного заговора, в котором участвовали русские монархисты, кадеты, меньшевики и эсеры, не исключая и левых эсеров.

Теперь заграничные капиталисты делают отчаянную попытку восстановить иго капитала посредством нашествия Деникина, которому они, как некогда и Колчаку, оказали помощь офицерами, снабжением, снарядами, танками и т. д. и т. п.

Все силы рабочих и крестьян, все силы Советской Республики должны быть напряжены, чтобы отразить нашествие Деникина и победить его, не останавливая победного наступления Красной Армии на Урал и на Сибирь. В этом состоит основная задача момента».

Жара легла на город и его окрестности. В тени термометры показывали выше 30 °C. И даже дыхание Дона не смягчало палящие лучи. Жухлая зелень прикрывала землю, ждавшую дождя. Исключением во всей округе был, наверное, Зеленый остров. Но люди, собравшиеся здесь 12 июля в домике рыбака Цапина, меньше всего были похожи на пляжников, очарованных природой. Их было немного, но по дороге к домику проходили они тройное кольцо охранения. Так, в условиях жесточайшего белого террора состоялась очередная конференция Ростовской подпольной партийной организации.

На конференции присутствовала Лидия Шаблиевская, по поручению Донбюро прибывшая с проверкой состояния дел в Ростово-Нахичеванском подполье. Важных вопросов накопилось множество, их решения остро требовали майские события.

Необходимо было усилить агитацию, укреплять связи с фронтом, направить своих людей в белую армию для ее разложения. Нужно проверить и укрепить партийные группы на предприятиях.

И главное — нужно срочно организовать новую типографию, договориться о мероприятиях по спасению арестованных товарищей, определить, как поступить с предателями. Говорили недолго, по-деловому. Решения приняли конкретные. И снова Вернидуб отправляется в Донбюро. И снова там идут ростовчанам навстречу.

Для оказания помощи арестованным, для подкупа нужных лиц Дмитрию было вручено двести тысяч рублей. Было передано, что Донбюро выслало связного для связи с Екатеринодаром, Новороссийском и Баку. Ростово-Нахичеванский комитет получил указание подготовить для переброски из Ростова в «зеленую» армию под Новороссийск специальные группы из числа тех, кому опасно оставаться в городе.

Особой шифровкой на имя Вольмера сообщалось, что Донбюро категорически запрещает использовать явочную квартиру Вернидуба для каких бы то ни было целей и оставляет ее за собой как резервную. На экстренный случай давался пароль на имя Ирины Шкориненко.

Поскольку попытка открыть новую типографию на Темернике не увенчалась успехом, решили купить в Берберовке — дачном предместье Ростова — дом, где в обстановке полной секретности для абсолютного большинства подпольщиков устроить типографию.

Александр Григорьевич Селиванов (Чернов) сообщил родным, что выезжает в Советскую Россию, а сам жил при типографии, как и остальные ее работники, не выходя из дому. Знала об этом только жена его, Юлия Петровна. Так появилась новая газета «Пролетарий», появились новые листовки, звавшие к свержению ига Деникина.

В городе было организовано бюро помощи заключенным, которым руководила Анна Ченцова. Когда дело арестованных перешло из контрразведки в судебно-следственную комиссию, председателю комиссии и ее членам были даны взятки. Благодаря этому получили разрешение передавать в тюрьму продукты питания. А там через надзирателя Зайцева установили связи непосредственно с арестованными.

12 июля был избран новый состав подпольного комитета РКП(б). Председателем избрали Вольмера, секретарем — Горбачик, в состав комитета вошли Романов, Пивоваров, Калита и другие товарищи.

Необходимо было кончать с предателями, оказавшимися теперь на воле, тем более стало известно, что Василий Абросимов уже как провокатор ездил по явкам Ростовского подполья в Екатеринодар и там выдал руководство местного большевистского подполья. Донбюро торопило с принятием мер, и военный чрезвычайный штаб взялся за дело.

Гункину и Войлоку, как отлично знавшим Абросимова в лицо, поручили привести приговор в исполнение. Сделать это оказалось непросто, потому что Абросимов если и появлялся на улице, то, как правило, не один — рядом были незнакомые люди, явно из белой контрразведки. И все же подпольщикам повезло. Они выследили предателя, когда он шел к тестю по 33-й линии. Гункин выстрелил, но, как выяснилось потом, неточно. Абросимов был ранен. Гункин и Войлок были арестованы и брошены в тюрьму. Судьба же Абросимова оставалась неясной: насколько серьезно он ранен, где находится.

Варя Глазепа, бывшая медсестра больницы Красного Креста, обошла все госпитали и больницы города. Следов Абросимова обнаружить не удавалось. (Только впоследствии узнали, что раненый Абросимов отлеживался у свояченицы и оттуда послал комитету угрожающее письмо: «Не будь я Абросимовым, если теперь не выжгу вас всех каленым железом!») Абросимов пошел в открытую.

Уничтожить его взялся новенький — Алексей Сидорчук. Он говорил:

— Мне сделать это легче, меня Абросимов не знает. Но мне нужны помощники, чтобы навели на него, подстраховали.

Пришлось создать группу для поиска и уничтожения Абросимова. А пока занялись Василенко.

Колин и Алексей пришли к нему домой.

— Емельян Василенко, тебя обвиняет комитет, — сказал Колин, — обвиняет в предательстве.

— Это неправда! — воскликнул Василенко. — Интересно, кто больше меня из нынешних вас сделал для подполья! Да мы еще с Мурлычевым!..

— Не смей трогать Мурлычева! Мурлычев — человек! Герой! А ты… Да что говорить!..

— Подожди, Колин, — остановил товарища Алексей. — Нам поручили вести следствие… А ты сразу — приговор!..

— Я докажу, что не виноват! — горячился Емельян.

— Ну и отлично, — согласился Алексей. — Едем в Новое поселение. Там, на явке, ты сначала приготовишь финансовый отчет. Потом расскажешь подробно обо всем, что было в тюрьме.

Сторожить Емельяна остался Колин. Все было спокойно. Такое поведение арестованного еще больше насторожило подозрительного Колина. Он стал следить незаметно за каждым шагом Василенко.

И на второй день, когда тот в полдень отправился в уборную во дворе (одной стенкой «домик» выходил в соседний двор), Колин засомневался: «Что-то подзадержался Емельян!». Он осторожно подкрался к строеньицу и услышал, как Емельян негромко говорил через щель в задней стенке уборной с неизвестной женщиной, видимо живущей в соседнем дворе. Емельян просил отнести кому-то записку, только что просунутую (так понял Колин) в щель. Куда? В любой ближайший полицейский участок! Колин подождал конца разговора, стремительно перескочил через изгородь и отобрал у перепуганной женщины записку, в которой Василенко сообщал, что он арестован большевиками и нуждается в помощи.

— Такие у тебя доказательства? — показал Колин записку. — Невиновен, значит?

Емельян плакал.

— А ты мне поверишь?! — всхлипывал он. — Можить, тебе дюжа сдохнуть хочется? Да? Хочется?

Оставаться в Новом поселении было нельзя. Емельяна доставили на Зеленый остров, где его допрашивал Пивоваров. Василенко по-прежнему все отрицал, но вечером того же дня попытался передать записку с мальчишками-рыболовами.

Надо было кончать; такая игра могла стоить подполью дорого. Приговор комитета привел в исполнение Пивоваров (Роберт). Как он доложил Вольмеру:

— И концы в воду!

Теперь настал черед Абросимова.

Петр Крылов (из ячейки трамвайщиков) шел по Старому базару с корзинкой, старательно приценивался, что-то покупал по мелочам. Сидорчук следовал за ним неотступно, одет он был в форму офицера-марковца. Марковцев боялись. И даже на базаре, где местами не протолкнуться, им уступали дорогу.

С корзинкой огурцов следовала по другой стороне прохода Нина Бородкина: ей нужно будет сообщить в комитет о результатах.

Вот и зеленная лавка, в которой торгует мать Абросимова. Офицер-марковец подходит к прилавку, строгим взглядом окидывает торговцев, их двое, в глубине лавки — немолодая женщина, почти старуха. У прилавка — молодой мужчина, довольно высокий, с большим горбатым носом, курчавым чубом. Крылов у лавки что-то уронил, быстро поднял и пошел прочь. Абросимов сначала хотел ему крикнуть: «Заходи, Петр Иванович, выбирай арбуз астраханский!» Но сердце вдруг сжалось от непреодолимого страха, что бы это значило?

Марковец взял один арбуз, постучал пальцем по кожуре, сжал упругий полосатый шар ладонями могучих рук — аж затрещал арбуз.

— Зеленью торгуешь, гад!

Абросимов хотел воскликнуть: «Астраханский же!», но увидел перед собой дуло револьвера и понял: это конец! И не в арбузах дело!..

Не успел Абросимов закрыть глаза, как в упор прогремели один за другим два выстрела. Не глядя на рухнувшего на пол лавки предателя, «офицер» привычным движением сунул револьвер в кобуру и твердой походкой делового человека прошел к воротам на Тургеневскую, где к нему подкатила пролетка с парой лихих гнедых.

— А. ну, гони! — крикнул «офицер». Эту фразу потом повторяли все свидетели. И только когда пролетка исчезла за поворотом, на базаре поднялся переполох, явились полицейские и жандармы, начались допросы свидетелей.

Абросимов был мертв.

Олейников остановил своих лихих рысаков в одном из переулков Нахичевани. «Офицер» исчез в доме, а некоторое время спустя из калитки вышел прилично одетый господин с двумя молодыми женщинами. Быстрой, но не бегущей походкой они подошли к трамвайной линии, сели в вагон, идущий к железнодорожному вокзалу.

Через сутки Алексей Сидорчук с Варей Глазепой были в Новороссийске. Варя вела нового товарища по своим явкам, которые в конце концов привели Алексея в горы, к красно-зеленым.

Прощаясь со своей провожатой, Алексей сказал:

— Спасибо, Варенька! Вы сделали для меня все, что могли. Будьте счастливы!

— И вам всего хорошего, Алеша!

Варя гордилась, что ей доверили вывести из Ростова такого замечательного человека. Она стояла на берегу моря, взволнованно всматривалась в его волнующийся простор. День разгорался все ярче, но жара здесь ощущалась меньше, чем в Ростове. Не было зноя…

Ссылки

[1] И. И. Вяземцев — участник революции 1905 года, опытный революционер, которому поручалась организация подполья в Ростове.

[2] Ленин В. И . Полн. собр. соч., т. 37, с. 461–462.

[3] Сгондобить ( нар .) — сделать, выстроить кое-как.

[4] Социалистов-революционеров, эсеров.

[5] Осведомительное агентство деникинской армии.

[6] Печатные машины.

[7] Ленин В. И . Полн. собр. соч., т. 39, с. 44–45.

FB2Library.Elements.ImageItem

FB2Library.Elements.ImageItem