Горят фонари на гранитной набережной большого города. Сплетаются и расплетаются отблески на текучей зыбкой речной воде. Такие переплетения сравнивают иногда с арабесками, прихотливым насыщенным орнаментом из геометрических и стилизованных растительных мотивов, в которых порой видятся древние слова на арабском языке. Оттого и зовутся арабесками…
Всю ночь горят фонари. Всю ночь плывут по речной воде огненные исчезающие строчки. Словно сама наша жизнь пытается поведать о себе. Но мы не успеваем прочитать. Кто знает, а нужно ли заглядывать в эту книгу судеб? Что там увидится? О чем вспомнится? Да и было ли это на самом деле? И было ли именно так? Кто знает? Кто знает?…
И чьи это тени мелькнули сейчас там, между строк? Может быть, те самые, из давней ночной метели на дороге, когда вдруг, словно из небытия, возникло перед фарами старенького «уазика» бесконечное оленье стадо, пересекающее вместе со струями белесого ветра переметенное снегом дорожное полотно? Бредут олени, низко наклонив головы, увенчанные тяжелыми рогами, бредут, не торопятся. И нет им, как той метели, ни конца, ни края…
«Жизнь — это не то, что происходит с человеком, а то, ЧТО он помнит и КАК он об этом помнит,» — писал когда–то Габриель Гарсия Маркес. Всё верно: что помнится — то и было.
Бредут оленьи стада через снежно–дымный февраль, через сверкающие мартовским солнцем ледяные пространства, бредут к оживающей на глазах июньской тундре, и вот уже широко, словно морошка, рассыпаются по щедрой августовской земле. Будто маленькие солнышки, желтеют, оранжевеют всюду волшебно–вкусные ягоды. Так зовут, так неудержимо манят к себе, как, наверное, манят старательские сердца кусочки таежного самородного золота.
Вот сверкнуло оно на самом дне глубокого шурфа, выкопанного вручную вечно небритым согбенным рабочим–шурфовщиком, присевшим теперь на бревно и безучастно смолящим удерживаемую дрожащими пальцами то и дело гаснущую папиросу. Его можно понять. Со стенок узкого, как нора, шурфа постоянно отовсюду сочится грунтовая вода. От этого они вечно отваливаются и сползают на жидкое чавкающее дно. И для того, чтобы углубиться хотя бы ещё на чуть–чуть, он вынужден успевать убирать всё вокруг помногу раз подряд. И теперь ему совсем не до того бесформенного золотого кусочка, над которым счастливо приплясывает участковый геолог…
Капает, сочится, тихо журчит вода. И вот уже падает, несется она по многометровому железному желобу промывочного прибора, унося в своей мути всё лишнее, легкое, песчаное и глинистое… И подходят к металлической колоде люди, и открывают её, предвкушая золотую добычу. Они громко возбужденно переговариваются, с грохотом отстегивая железные крышки, и вдруг умолкают. А на черных рифленых резиновых ковриках среди тяжелого рыжего песка виднеются фрагменты человеческих костей и стреляные полусгнившие патронные гильзы.
А вечером, за молчаливым ужином, кто–то рассказывает о том, что когда–то на этом месте находился сталинский лагерь, и первыми рабочими на золотых россыпях были заключенные того лагеря…
Течет речная вода, всё смывает, всё вбирает в себя, словно живая память: и слёзы человеческие, и радость, и кровь, и судьбы… И поднимается, выходит порой вода из берегов своих, торжествуя повсюду, а потом опять спадает, оставляя за собой лишь мелеющие на глазах мутные лужи. Вроде как и не было ничего.
Только что это там мелькнуло? Там, в луже посреди полуразмытой грунтовой дороги! Речка сибирская Панимба далеко в стороне. Словно ни при чём совсем. А в луже, мелкой широкой луже темнеет рыбьей своей спиной хариус. Слышит он, как приближается к луже бульдозер. Замер и слушает. И в бульдозере его тоже заметили. Бежит по луже к хариусу бульдозерист. Машет рукой напарнику: давай, мол, помогай. А не даётся им хариус! Носится по луже, как торпеда, из–под самых рук ускользает, всё цепляется за обмелевшую жизнь. Подъехало начальство бульдозерное. Самосвалы с другой встречной стороны подкатили. Гоняется народ по луже за хариусом. А толку ничуть. Глянул взмокший бульдозерист на отчаянную рыбёху, взобрался в кабину, завел свой агрегат, опустил нож бульдозера и…сделал им канаву от лужи до самой Панимбы: плыви, возвращайся в речку, герой! Радуйся жизни! Заслужил.
И всё бежит, бежит вода речная. И всё дрожат, дрожат, отражаются, сплетаются и расплетаются на ней арабески…