Азартный у нас народ, можно сказать, иногда просто отчаянный.

Выскакиваю из вертолета, едва присевшего на маленькую деревянную площадку. Ветер сразу же накидывается, пронизывает насквозь и пытается сбить с ног. Свист и грохот винтов. Говорить что–либо — бесполезно, всё как в немом кино. К нам бегут со всех ног по узкой тропочке в снежных барханах люди с огромными баулами. Смена вахт в тундре. Одни только что прилетели на работу, другие тем же рейсом отправляются домой. Спешка сумасшедшая. Пока последние из вновь прибывших, усиленно корячась, ещё только пытаются выгрузить свои пожитки из вертолета, туда же полным ходом начинает грузиться команда отъезжающих. Все толкаются на встречном ходу, увесистыми сумками своими пробивая себе дорогу в светлое будущее.

Внезапно сталкиваюсь нос к носу с Цуранком. Он миролюбиво улыбается. Вахта его кончилась, отчего бы и не поулыбаться в кои то веки. Не любят его на буровых. Нет, не так. Его не просто не любят, а ненавидят смертным боем, да всё бестолку. Цуранок прекрасно знает о том и говорит усмешливо: «А я не девушка — чтоб меня все любили.» Нет здесь такого дела в которое он «не совал бы свой нос» (так выражаются его горячие «почитатели»). Он знает буквально всё о каждом предмете, находящемся на буровой и о каждом работнике: какой предмет и какой работник в каком состоянии пребывает и где находится сейчас, и, главное, чего стоит на самом деле. Терпеть не может расхлябанности, разгильдяйства и бездельничанья. А пороками этими, по его твёрдому мнению, страдает почти всё живое на земле. И, поскольку мнения своего он ни от кого никогда не скрывает, то и отношение к нему — соответственное.

Перед выездами в поле я частенько общаюсь с ним по телефону: знаю, что он подготовит к приезду всё, что необходимо по работе. В этом смысле Цуранок, мастер вышкомонтажного дела, — человек обязательный, не как все.

Сейчас он рад встрече со мной, а более всего тому, наверное, что отмучился, отбыл свои вахтовые дни и может вернуться домой, к любимой им таёжной природе и любимому своему охотничьему занятию, с которым исшагал чуть ли не половину иркутской тайги.

Пользуясь тем, что шум винтов на время ослабел, мы здороваемся. И я тут же узнаю пренеприятнейшее известие: вездехода, который мне крайне необходим по моим командировочным делам, нет и не будет. Вернее, эта груда железа существует, но в том–то и дело, что самостоятельно она может только стоять и не шевелиться. Довольный Цуранков исчезает в утробе вертолёта.

Прилетел я в этот раз с молодым коллегой по работе — Ромой Малаховым. Вещей же и инструментов нам пришлось вести изрядно: три толстых оранжевых чемодана с навигационными приборами GPS, тахеометр, лазерный отражатель, вешку, два металлических штатива, деревянный штатив, два кейса с ноутбуками, ну, и, конечно, личное: моя здоровенная сумка с рабочей спецодеждой, не менее здоровенный рюкзак полярника Малахова и его широченные охотничьи лыжи. Всё это вдвоём можно перенести с места на место только в несколько приемов.

И тут ещё одна случайность повлияла на наши дальнейшие планы. За несколько секунд до отлета винтокрылой машины я, оттащив на ближний бугорок часть вещей, не успел вернуться назад, когда, поднимая бушующий снежный ураган вокруг себя, вертолет приступил к возвращению в небеса. Храбрый Рома, всё ещё находившийся на вертолётной площадке, уселся на один из чемоданов верхом и прикрыл собою остававшийся скарб, полагая, что иначе от вертолётного ветра он может рассеяться по чистому снежному полю.

Этих мгновений оказалось достаточно для того, чтобы Роме снова продуло поясницу, которая давала о себе знать и прежде, но все мы надеялись, что пронесёт. Не пронесло.

Итак, первоначально предполагалось, что для проведения измерений на скважине нужно будет поставить на штативах два прибора и включить их, а с третьим на вездеходе достичь четырех определенных точек в тундре, координаты которых нам известны, поскольку это геодезические пункты, именуемые триангуляционными, в виде железных конструкций, напоминающих пирамиды.

На пункте необходимо было включить третий навигационный прибор, засечь время его включения и, отстояв пару часов, выключить. Таким образом, в дальнейшем путем вычислений предполагалось получить необходимые нам параметры по скважине. Ездить с этим третьим прибором должен был Рома, а я — работать с теми двумя, которые мы установим возле скважины.

Теперь же весь план предстояло пересмотреть. Во–первых, из–за отсутствия вездехода пришлось использовать в качестве транспорта то, что предложили здесь, на месте: бульдозер–болотник. Во–вторых из–за болей в пояснице и вибрации при езде в бульдозере Рома искать пункты посреди дикой тундры был не в состоянии. В-третьих, нас привезли вообще не на ту скважину, где нужны были наши измерения, и до той скважины нужно было ещё на чем–то добираться.

Добрались мы туда уже по темноте, поздним вечером. Снежная рыхлая колея, прорезанная по самое днище другими машинами, местами полностью занесенная струями поземки, то и дело вынуждала останавливаться вахтовку, в которой помимо нас со всем скарбом, находилось ещё несколько человек, распределенных на другие буровые, на которые, вероятно из соображений экономии, вертолет в этот раз не заказывался. То враскачку, то давая задний ход, а потом выволакиваясь на десяток метров вперед из очередной снежной западни, машина не столько ехала, сколько ползла, наваливаясь на так называемую «дорогу» всей своей железной массой… Поземка, неустанно змеящаяся от одного до другого снежного края земли, ветер, напрочь забивающий снежной пылью малейшие щели в пассажирском отсеке вахтовки, сломанная печка, ни грамма не спасающая окончательно задубевшие от мороза ноги, — всё это настраивало душу на невесёлый ностальгический лад. Тосковалось ещё и оттого, что ни я, ни мой напарник Рома, так и не имели даже приблизительного представления о завтрашнем дне…

А на следующее утро началась пурга. Вышка буровой, до которой от нашего балка метров пятьдесят, не больше, временами едва угадывалась сквозь белесое холодное пламя ветра. Мелкий пылевидный снег забивал глаза, мешая брать отсчеты по приборам. Нужно было достичь стола ротора, куда вела крутая обледеневшая металлическая лестница. С вешкой наперевес, на конце которой был закреплен отражатель, я после нескольких неудачных акробатических этюдов на лестнице всё–таки добираюсь до места. Следующим местом замера было устье скважины, отметка которой отсчитывается от нижнего флянца колонной головки. По забитой промороженным грунтом решетке настила, под которым зияет пустота земного провала, подхожу туда и становлюсь так, чтобы Рома мог разглядеть вешку и снять отсчет по тахеометру. Прикасаюсь к мрачной толстостенной трубе, уходящей на несколько километров в тёмное чрево земли: не очень приятное ощущение того, что ад где–то рядом…

Установили на определенном расстоянии друг от друга две треноги, на которых теперь несколько дней будут закреплены навигационные приборы. Задача у Ромы сложная и ответственная: каждое утро включать их и каждый вечер выключать, а на ночь ставить на зарядку. С больной спиной это не так–то просто.

К вечеру буря стихла, показалось солнышко, а к буровой подъехали ненцы из общины Тэсидо на двух нартах: круглолицый Семён в тёмных плексигласовых мотоциклетных очках и стеснительный узколицый Еля. Оба в оленьей тундровой верхней одежде — совиках. Рома спрашивает: нет ли у них чего–нибудь интересного, то есть, рыбы или оленьего мяса. Впрочем, насчет мяса это он так спросил, брать не собирается. Ну, как это: у ненцев и нет ничего такого? Еля и Семен переглядываются, улыбаются и согласно кивают Роме.

Наутро меня ждал желто–черный бульдозер с широкими гусеницами (болотник) и здоровенным отвалом. За рычагами худой усатый мужичок. «Александр», — чопорно представляется он мне. А фамилию его тут все знают, вся тундра. Майоров — его фамилия. И потому вся округа кличет его Майором. На северах трудится с юности. Когда–то начинал матросом, ходил севморпутём до Тикси. В советское время работал в этих же местах — в Заполярной экспедиции. Трудился в Бодайбо у старателей. Побывал и на разведке Ванкора. Нам было о чем повспоминать, пока неторопливая наша землеройная машина бороздила из конца в конец местные снежные просторы, исполняя несвойственные ей функции вездехода.

Майор дорогами ездить не любит. Болотник по снегу идет гораздо мягче чем по наезженной колее, где все внутренности наши находятся в перманентно сотрясённом состоянии: нас методично потряхивает так, что нижняя моя челюсть непроизвольно бьёт по верхней, а шарики глаз сами собой прыгают внутри глазниц в разные стороны, аки сбесившиеся зайцы. М-да, Роме с его спиной здесь точно было бы несдобровать.

Навстречу нам желтеет посреди снегов ещё один болотник — бульдозер дорожно–строительного отряда. Бульдозерист с понурым лицом объясняет что–то Саше Майору. Тот кивает головой, мы разворачиваемся перпендикулярно гусеницам дорожника и отвалом, как молотком, методично с разгона лупим по гусянке бедолаги. Ага, получилось. Коллеги скрепляют прощание рукопожатием, и мы отправляемся к поселку дорожников, дабы сообщить о поломке их машины, поскольку раций на бульдозерах нет, а ждать другой случайной машины — неизвестно сколько.

Добираемся через пару километров до поселка дорожников. Поселок пуст. Все вагончики открыты, но людей в них нет. Только жалобно скулящий черный кобель боязливо смотрит на нас возле крайнего вагончика… На снегу примерзшие капли крови. В псину по–видимому недавно стреляли. Через некоторое время откуда–то появляется дизелист: маленький круглый бородач. Он меланхолично выслушивает Майора и приглашает нас на чай. Мы не возражаем хозяину. А собаку, по мнению дизелиста, подстрелили талабайцы, то есть ненцы на местном буровом наречии. Очень они не любят собак в тундре, особенно чужих. Поскольку те начинают охоту за всяческой тундровой дичью, пугают оленей. Ненцы всех предупреждают, чтоб в тундру собак не брали.

Наконец направляем наш агрегат к ближайшей железной пирамиде. Она как раз неподалеку, метров восемьсот, не больше. На два часа включаю тут же замигавшую зелеными и красными огоньками спутниковую GPS, напоминающую формой летающие тарелки из разных телепередач на подобные темы.

Едем дальше. Красное промороженное солнце почти на линии горизонта. Перед нами стойбище Тэсидо. Любопытные олени гурьбой спешат к бульдозеру и привычно позируют перед нашими фотоаппаратами. Следом за оленями подходят два ненца. Здороваемся. Одного зовут Дмитрий, так он, несмотря на явную молодость, торжественно себя назвал. Предлагают рыбу. Куда нам её — в бульдозер? Отказываемся и едем дальше, на буровую № 85. Недалеко от сто двадцать седьмой скважины, где никого и ничего нет кроме ветра и снега, летящих из темноты на свет бульдозерных фар (работы на скважине давным–давно закончены) наша тяжёлая техника ломается. Около часа стоим: я дремлю, Саня чинит машину и тихо матерится, лежа на снегу под кабиной.

Уже темно. Вдалеке видны манящие огни восемьдесят пятой. Ближе к полночи добираемся туда, во владения бурового мастера — российского корейца Илория Дё. Сосланные в известные времена в Среднюю Азию, его родители хотели назвать сына Илларионом, но плохо знали «русская языка», а работники загса не шибко разобрали что там бормочут эти корейцы. Вот и получился Илорий вместо Иллариона. Позавчера Дё окончил работы и демонтировал вышку. Показал мне на ночь глядя видео на фотоаппарате об этом важном для него событии. Через несколько дней он будет на Тагуле работать. Это, мягко говоря, далековато отсюда даже по весьма небрежным тундровым меркам. Но мастер Дё не суетится. Он знает, что всё успеет. Не потому что работы мало, нет, просто он мужик, хоть и мелковатый ростом, но продуманный, у него всё по–корейски по полочкам разложено. И хозяйство своё здешнее Илорий знает досконально: где сколько горючего в емкостях, где какие запчасти лежат и даже почем на этот раз закупали картошку для столовой.

В небесах с утра белая муть и ветер. То же — и на земле. В столовой разговорились с единственной здешней работницей общепита — Светланой Васильевной: она и повар, и посудомойщица, и уборщица, и товаровед по приемке и списанию продуктов. Да и вся–то столовая — один стол и четыре табуретки. На большее в общепитовском вагончике просто нет места. Потому народ тут кормится по очереди, и мест за собой в обед надолго не занимать не принято.

Вырастила Светлана двоих сыновей одна, муж умер восемь лет назад. Хороший был человек, царство ему небесное. До сих пор по нему скучает. А к находящимся на вахте мужчинам Васильевна относится, как к детям: тому рубашку подошьет, этого выслушает и пожалеет. В основном здесь ведь одна молодежь, такие же, как её сыночки… На прощанье Светлана переписала себе мою молитву. Может, и впрямь поможет ей. В общем — на счастье.

Сегодня по дороге на следующий триангуляционный пункт Майор вдруг признался, что за 50 своих лет видел полярное сияние лишь дважды: первый раз — в детстве, а во второй — в здешних местах в позапрошлом году. Сильный тогда мороз был. И сияние открылось ему в ночном небе огромным полыхающим изнутри всеми цветами радуги облаком. Он ведь всем рассказывает о том, что на северах всё–всё перевидал, а тут — такое внутреннее признание мне. И очень похоже, что это — не трёп. Про Васильевну же Саня с уважением сказал, что она и впрямь как мамка здесь всем готовит, хлеб печет, горчицу сама делает, всех знает, любого выслушает, каждому посочувствует, если он того достоин, конечно. Никто о ней дурного ничего сказать не может.

Не могу понять каким образом, но Саша на слух определяет: что именно сейчас находится под бульдозером и под снегом: ледяное озеро или мёрзлая суша. Я этой разницы в звуках уловить так и не могу. Оно и понятно: Майор за бульдозерными рычагами уже не один десяток лет! Тут волей–неволей наслушаешься двигателя и начнешь различать малейшие интонации в его голосе.

Со следующей точки неожиданно хорошо видно восемьдесят пятую. Хотя пирамида здесь повалена: то ли ветрами, то ли людьми. Просто лежит — смятая на снегу рядом с репером, на который я и выставляю свой «НЛО».

На следующий день грянула метель. Видимости никакой, сплошное снежное «молоко» впереди… Бульдозер постоянно ломается. Есть такая деталь в нем — бульдозеристы называют её несерьёзно как–то — «поросёнком». Так вот, «поросенок» этот должен быть прижат к ходовой оси, но штуковины, которая её должна прижимать — нет, она давно сломана. Зато вместо штуковины Саня поставил выпиленную им самим деревянную чурочку. А она расплющивается постоянно: береза для бульдозера — слишком мягкий материал.

Идем по карте и карманному навигатору. В одном месте распугиваем десятка два рассевшихся по сугробам роскошных белоснежных куропаток. Затем с трудом преодолеваем три широченных с высокими бортами оврага, а на четвертом всё–таки застреваем. Вроде как окончательно. Ибо чурочки из майорова запаса кончились…

Во все щели дует и завывает ветер. Мороз становится крепче… Метет поземка. Ни в какую сторону ничего и никого не видно. У Сани находится в запасе какой–то «левый» болт. Его можно попробовать поставить вместо чурочки–распорки. Но если и он «крякнет», то нам придется либо идти назад пешком (а идти далековато, километров пятнадцать, по глубокому снегу, в условиях надвигающейся ночи и реальной возможности просто замерзнуть без дороги, ведь одинокий след нашего бульдозера практически сразу же заметает снегом…), либо сидеть в бульдозере и ждать помощи извне, учитывая при этом, что никто в округе толком не представляет себе где мы сейчас находимся… Так что же делать ждать помощи или идти вперед? Мы решаем идти вперед. Саша улыбается, он рад, что я не смалодушничал.

Вечная тундровая ледяная даль. Идем на честном слове и на одном болте… Иногда кажется, что на самом деле мы стоим на месте, а вот вселенная вокруг нас движется незаметно вместе со струящимся дымчатым снегом, похожим на текучие пески. Наш бульдозер медленно засасывает белесая даль, на глазах растворяя в себе, словно сахар в чашке с водой, его бледные снежные следы.

И вновь остается лишь одно — щемящее чувство дороги.