Эльдар Ахадов

Сказки

АЛГЕН И КОНДУЛЬЯ

Однажды кондулья пришла к алгену и говорит: " Я уже не такая, сделай меня молодой». Алген подумал и что–то сделал. Видит кондулья: а у неё крылья вместо рук.

Только она захотела ругаться, а крылья её уже далеко унесли. Носили её крылья высоко–высоко под всеми облаками, и над дивными землями, и над бурными водами. И всюду видела она разное: и грустное, и веселое тоже.

И забыла кондулья все свои ругательные слова, потому что стала теперь молодой и красивой, алгеном стала она теперь. Летала, летала — пока опять с тем же алгеном не встретилась.

Улыбается алген бывшей кондулье. «Хорошо тебе?» — спрашивает он её. «Хорошо, " — отвечает она ему и тоже улыбается. Поговорили они о том, о сём, а потом кондулья взмахнула крыльями и улетела к самым звёздам рассвет встречать. И остался алген один, и встал он с камня, на котором сидел, пока кондулья рядом была, огляделся, вздохнул, взял в руки посох и пошел, старенький, на свет в ближней деревне…

Там его каждый вечер ждут маленькие дети, которые очень любят дедушкины сказки про кондулий и алгенов, и, конечно, про чудесные алгенские крылья.

РУБЛЬ

Шел по дороге рубль, нагнулся за копейкой да упал насмерть. Лежит мертвый рубль, стонет: «Где милиция? Где скорая помощь? Где отдел убийственных сообщений?»

Проходила мимо коза — голодная–преголодная: «Эх, рубль! Был бы ты бумажным, я бы тебя сжевала. А такой — зачем ты мне нужен?» И ушла — гордая.

Шёл мужик с баяном — пригожий да весёлый, увидел, что рубль лежит, не шевелится: нагнулся, подобрал добро. А после — прошел сколько–то да вернулся обратно за копееечкой. Забрал и копеечку да как запоёт от радости, как развернёт свой баян, как притопнет ногою. И-эх!.. Рубль из кармана опять на дорогу выпал. Нехорошая примета — назад возвращаться.

Лежит рубль на дороге и плачет, и плачет. Совсем размяк. А куда деваться–то? Отдышался. Решил сам себя попробовать приподнять маленько. Только приподнялся вроде бы: тут пулька шальная просвистела, обожгла насквозь, дырочку сделала. Он и рухнул, как подкошенный, лежит лежмя — дырявый, скисший, был бы медным — точно позеленел бы от страха. Позже пылью его обметало, потом грязью всё сделалось, примерзло к нему по осени, к зиме всего ледяной коркой покрыло.

Весна наступила, размочила стылую землю ручьями, размыла дорогу до рубля. Пролетала ворона: «Ого! Цельный рубль! Дырявенький, правда, и сыренький, но ничего — обсохнет, а что с дыркой — тоже неплохо, сразу видно, что бывалый рубль, тёртый, всамделишный, и дырка — на счастье». Летит рубль по воздуху туда, куда его ворона в клюве несёт. Аж посверкивать начал от удовольствия. Ох, и здорово же по воздуху летать! И вдруг чует: что–то опять не то. А ворона заметила, что по дороге едет целый грузовик с навозом, запашистым таким, свеженьким. И давай машину догонять. Какой там рубль, когда столько добра пропадает!

И упал он опять на ту же дорогу. Рядом с ним навозу немножко просыпалось. Навозный–то запах выветрился со временем, а вот рубль отчего–то попахивать стал. Вроде как зацвёл от жизни такой. Рядом с дорогой поля всюду да перелески. В полях хлеб колоситься начал. Дремлет рубль, и грезится ему родной монетный двор, пятачки, десятики блестящие, рубли такие же, как он, шевелятся, текут друг за дружкой, вроде как колосья в поле колышутся. И много их. И сильные они. И всё им нипочём. И тут рука его чья–то подняла. Тёплая. Человеческая. Подняла да в кошелёк положила. Не горюй, рублик, авось отмоешься ещё да сгодишься добрым–то людям.

НЕСМЕТ

Жил один богач по имени Несмет. А богатства у него и впрямь были несметные. Бывало, спросят его: «И откуда у тебя, Несмет, столько всего и не убывает никогда?» А он усмехается: «От чёрта,» — говорит — «От кого ж ещё–то? От него самого». Съездит Несмет на ярмарку — продать или купить чего–нибудь: никогда в накладе не останется. Выйдет на речку рыбу ловить: вся рыба его. В лес на охоту пойдёт: добыча сама навстречу выбегает. Ну, что тут поделаешь! Злятся, конечно, другие люди, что не их это всё, а только весь фарт на его стороне…

Раз встретился ему в дороге старичок ненашенский: грязненький, с клюкой, ноги босые, натруженные: издалека, видать, шёл. «Здрав будь, мил–человек!» — говорит старый Несмету, а тот в сторону отворотился, вроде как не замечает даже. Второй раз старичок поздоровался. В третий. Не выдержал Несмет, разорался: «Что ты ко мне привязался! Попрошайка старая! Неча мне здоровья желать, обойдусь, у меня его и так хоть отбавляй! На себя бы поглядел: каков ты, а каков я!» Обиделся старичок. Ничего не ответил. Только поклонился до земли, так, словно подобрал с неё что–то.

Едет богач в своей бричке дальше, песни поёт. Пел, пел да закашлялся, захрипел, аж, посинел весь. Пришлось ему назад поворачивать. Вернулся Несмет домой, слёг в постель, лекарей нанял самых дорогих, снадобий накупил самых диковинных. Ничего не помогает. Лежит богатей в своей опочивальне: глаза красные, руки трясутся, говорит через силу, неровен час — помрёт. И всё поминает он того старикашку недобрыми словами, всё бесится, что не прибил его сразу.

А тот — лёгок на помине — сам явился. Заходит к нему старик и спрашивает: «Ну, что? Худо тебе, Несмет? Помогло тебе богатство твоё? Подфартила тебе удача?» А тому и впрямь уж так худо, что и ответить толком не может. Спросил только: «Куда, старик, чёрта моего подевал?» Видать, от хвори совсем в голове помутилось. Повздыхал старец, покачал головой и землицы горстку ему на грудь насыпал, а сам сгинул, будто и вовсе его не было.

С той поры Несмет на поправку пошел. Лекарей дорогих спровадил, снадобья их по ветру пустил, и самого будто подменили: богатства свои добрым людям даром раздал, встретит кого — первым о здоровье справляется, удачи желает. И тому, кто с ним встретится, с той же минуты везти начинает: и рыба у него клюёт, и зверь попадается, и хлеб в поле гуще растёт. Не стало у Несмета ничего своего личного, но никто никогда ни в чем ему не отказывает, всем, что у них есть, люди сами с Несметом делятся. И когда спросит его кто–нибудь: «Богат ли ты, Несмет?» «Богат,» — отвечает, — «Против прежнего много больше богат». А сам смеётся. «И откуда богатства–то твои, Несметушка?» «Да, от Бога», — отвечает, — «От кого ж ещё–то? Всё от Него».

СМОРОДИНА И БУБЛИК

Звали его Бубликом. Безобидный такой увалень. Питался — исключительно смородиной или же другой подобной ягодой, какая в лапу попадёт на худой–то конец. Летом в основном по посадкам сиживал, которые вдоль дорог или между полями. Бывало, идёт кто–нибудь возле посадок и видит, как кусты вроде сами собой шевелятся: «Так это ж Бу–у–ублик!»

Ну, тут сразу у любого рот до ушей, — и не стерпит же, непременно подзывать начнёт: «Бублик, Бублик! Фюить, фюить, фюить!» А тот и рад радёшенек: тут же из кустов вываливается, лапами машет, попой крутит, одним словом — вылитый артист.

Кем он был для всей округи — теперь точно никто не скажет: вроде и медведь — не медведь, и человек — не человек, и барсук — не барсук, ну, что не птичка и не собака — это понятно. Одним словом Бублик — он и есть бублик.

Как–то ночевали у нас заезжие ученые: то ли биологи, то ли геологи или филологи какие–то, уж, не знаю, но люди очень солидные городские а, главное, умными книжками разными начитанные до изнеможения. Уважаемые, в общем, со всех сторон.

Долго они нашего Бублика выслеживали, всякие западни ему устраивали, физику–химию применить пытались. Куда там! Бесполезное это дело против нашего Бублика. Он как издали их учуял так сразу будто сквозь землю провалился куда–то. Ищут, ищут, а нет его нигде. Грузовик смородины пригнали, профессора–умники, подзывали его, подзывали, — напрасно горлышки свои намучили. Не купился Бублик на ихнюю смородину. Привозная она была, не нашенская. А он такие дела сразу смекает. На своей ведь вырос, на природной, которая от земли–матушки. Гости погостевали, погорюнились да и уехали назад в город не солоно–то хлебавши. А там на радио–телевидении своём так на весь мир и объявили, что раз он не зверь и не человек и поймать его тоже нет никакой возможности, то никакого такого Бублика и нет, не было и быть не может. Ну, вот и ладно, им виднее.

А мы Бублика и не ловили никогда, он к нам всегда по своей воле приходил. Особенно, как холода начинались, так он тут же и являлся из смородиновых кустов, а потом у кого–нибудь из наших жил в сенях. Недолго, правда, чтоб никого не обидеть, не пропустить. Так и переходил всю зиму из дома в дом. Шерсть у него к зиме становилась гуще, вот ему в сенях жить и было в самый раз. А уж смородину для гостя дорогого каждый заранее заготавливал. Ведро, а то и два. У кого Бублик заночует, у того всё в доме спорится, прибыток сплошной: и куры лучше несутся, и корова телится, и молоко — рекой, ни мышей, ни нечисти какой в избе напрочь нет. Да, цены ему не было, по правде–то говоря!

А Бублик знай себе, смородинку наяривает и урчит про себя от удовольствия. На дворе метель, ветры ночные завывают, бельё от мороза колом на веревках висит, а нам весело, мы Бублика слушаем. Шебуршит едок наш в сенях, позвякивает чем–то или напевает тихонько, или ворчит себе под нос, а сам спать пристраивается. Занятно ребятишкам в избе, лежат, под одеялами крутятся, всё не угомонятся, пока Бублик совсем не затихнет.

Всего тяжелее Бублику приходилось весной, когда запасы свежемороженой ягоды подходили к концу. Но мы все, как могли, помогали бедолаге. Он, простая душа, редко от чего отказывался. Порой и старое забродившее смородиновое варенье в ход шло. Животом мучился от него, морщился, но что поделаешь на безрыбье–то… Чай смородиновый любил без устали. Особенно тот, который уже подостыл маленько. От самого Бублика часто исходил тонкий смородиновый аромат. Как говорится: что ем, тем и пахну, что пью, то и источаю.

И вот однажды в нашей округе появился новый человек. Откуда он появился и какого роду–племени — вроде как и рассказывал между делом, но в том–то и закавыка, что мы после всего случившегося теперь даже имени его — пыжимся, дуемся, да так и не припомним. Вроде говорил, вроде слышали, но всё как–то вскользь прошло. Друзей у него никаких не было, но и не мешал он вроде никому. А народ у нас добродушный, в охотку доверчивый, пожалели одинокого, дом помогли отстроить. Хоть и не дворец, конечно, но изба получилась справная, с печкой, с подполом, ну, и, само собой, с сенями.

Как явилась опять зима, так и пошел Бублик сызнова по нашим сеням ночевать, а нового жителя вроде как тоже мимоходом обижать нельзя. Тот ажно три ведра свежей смородины заготовил, соседи беспечные, дай Бог им здоровья, сами ему про то подсказали. К тому же Бублик по природе своей тоже ведь никого никогда не обижал, ко всем подряд ходил. А тут ещё нате — не каких–то одно–два, нет же, целых три ведра за постой предлагают!

Прошел день. Потом второй, неделя миновала, загостился что–то Бублик у приветливого хозяина. Через две недели терпенье у нас кончилось. Собрались мы всем обществом и пошли в новую избу нашего Бублика попроведать. Стучимся в дом, никто нам двери не отворяет. Внутрь заходим — никого! Одни только сквозняки гуляют по избе. Пропал пришлый человек вместе с Бубликом. Что случилось, украл ли он его, погубил ли — никто не знает. Вот мы думаем, что жадность человека одолела, что захотел он единовластно бубликовыми чудесами пользоваться. Заманил того, заневолил и сбежал с ним за тридевять земель. А, может, и не так всё было. Кто ж теперь скажет?

Как не стало Бублика, так и смородина в наших краях хиреть начала. Вся — где повысохла, где повымерзла, где сгнила на корню. Будто мор на неё напал. И не слышно теперь крепкого смородинового запаха в нашей стороне. Многие до сих пор Бублика вспоминают. Не зверь он был и не человек, вечно лопотал что–то губами своими смешными. Не всякий его всерьёз воспринимал. Но как не стало его, как смородиновый аромат повыветрился — у многих в сердце защемило. И сейчас щемит. Будто и не ягоды смородины, а родины нашей меньше стало на земле.…

Всякий раз, как проходит кто–то из наших мимо чахлых кустиков, торчащих вдоль дороги, так нет–нет, да и поклонится, позовёт как раньше: «Бу–ублик! Фюить, фюить, фюить! Миленький! Возвращайся!»

БЫЧОК — БЕЛЫЙ БОЧОК

Жил–был бычок — белый бочок.

А другой бочок у него был чёрный. Так он и жил: одна половинка белая, другая нет. И вот идёт бычок — белый бочок, идёт себе, качается, вздыхает на ходу, думает, как обычно, что

сейчас досочка закончится, а тут навстречу ему — другой бычок.

Нет, он такой же в точности, только бочок у него черный… Так его и зовут — черный бочок! Белый — у него тоже есть. Только с другой стороны.

Повстречались бычки и не могут разойтись. Надо, чтобы кто–нибудь первым дорогу уступил. А кто первым начнёт? Бычки добрые, оба хотят быть первыми. Ну, как тут уступишь?

Кто–то должен отойти в сторону. Тогда можно будет пройти по доске вперёд, до конца, там развернуться и в обратную сторону по доске пройти. Тогда дорога освободится, и другой бычок сможет по ней свободно перейти и сказать «спасибо» уступившему за его доброе сердце.

Иначе никак ничего не получится. Думали, думали бычки: а в сторону–то отойти невозможно: там доски нет. Там вообще ничего нет. Художник не нарисовал ничего — вот ничего и нет. Бычки–то нарисованные были.

Стали они художника звать. Звали, звали, а он не откликается. Ушел куда–то. А как его по имени зовут — никто не знает. Может, он и слышит, как бычки ревут «художник! ху–дож- ни–и–ик!», только откуда ему знать: какого им художника надо? Он, и, правда, бычков услышал, но отчего–то решил, что они балуются. И вообще, ему было не до бычков, потому что на другой его картине в это время шёл дождь и портил всё настроение в доме. С этим надо было что–то делать. И вдруг в окне появилось солнышко. Художник как его увидел — тут же обрадовался. Он сразу понял: чего именно не хватало в картине с дождиком — солнца!

А там, где есть солнце и дождик, непременно появляется радуга. Художник был настоящий, поэтому он начал рисовать радугу везде. Он её и для бычков нарисовал вместе с солнышком и дождём.

А если есть солнце, дождь и радуга, то обязательно очень скоро повсюду вырастает трава. Оба бычка спокойно слезли с доски на свежую сочную траву и сразу же стали дружно пастись.

Художник улыбался, глядя на них, и думал: «Спасибо тебе, солнышко! Спасибо, родное!»

ПОСЛЕДНИЙ ПИРОЖОК

Жили–были две лисички–сестрички. И был у них братик — зайчик–побегайчик. Жили они — где хотели: и в дремучем лесу, и на солнечной полянке. Где появятся — там и живут.

Вот как–то раз набегались они, напрыгались, только сели кашу кушать, как приходит к ним волчок–серый бочок и говорит: «Мне из города звонила сейчас мама Красной Шапочки, обещала завтра отправить с дочкой гостинцев для бабушки — целую корзинку свежих пирожков с капустой, конфет шоколадных и варенья малинового, даже два лимона к чаю!»

Обрадовались лисички–сестрички, зайчик–побегайчик ушами трясёт от удовольствия, волчок улыбается. Бабушки всегда зверюшек гостинцами угощают, особенно те бабушки, которые живут в лесу.

Наступило утро. Торопится Красная Шапочка, спешит, а из корзинки такие приятные запахи доносятся, такие вкусности в ней лежат! М–м–м-м…

Не выдержала девочка, села на пенёк, съела пирожок. Мяконький, тепленький. Потом конфетку достала. Съела и конфетку, банку с малиновым вареньем открыла и варенье тоже съела. Только лимоны не стала кушать. Ела она, ела и объелась. Остались в корзинке одни лимоны, а под ними пирожок спрятался. Последний. Что теперь бабушке–то сказать?

И тут как раз зверушки к девочке подошли. Как увидели они, что гостинцев больше нет, так сразу и расстроились, а зайка и вовсе расплакался. От стыда Красная Шапочка совсем красной сделалась. Сидит на пенечке и молчит. Ну, что теперь делать?

«Возьмите,» — говорит Красная Шапочка, — «мой последний пирожок и съешьте его. Мне теперь всё равно, а вам хоть что–то достанется.»

Но пирожок–то совсем один, а зверушек много. Как быть? Кто подскажет?

И вспомнила Красная Шапочка, что в городе у неё есть один настоящий друг, позвонила ему на сотовый, в лес позвала. И вот вдали ветер зашумел, а потом рядом уже земля затряслась, и появилась перед всеми огромная–преогромная добрая–предобрая лохматая–прелохматая собака Барабака.

Посмотрела собака Барабака на пирожок, всё поняла и говорит: «Его есть нельзя. Он волшебный. Только очень уж одинокий. Пирожку подружка нужна.»

«Где ж её взять–то в лесу?» — вздохнули лисички–сестрички. «Как — где? Испечь!» — ответила Барабака. «Так мы же не умеем! Мы только есть их можем!» — заныл волчок–серый бочок, а зайка и вовсе в кусты спрятался. «Это вы не умеете, а бабушка очень даже умеет. Она и научит нас, как пирожки стряпать. Надо только попросить!» — заявила волшебная собака.

Ребята тут же обрадовались и гурьбой побежали к бабушке. Красная Шапочка ей всё честно про себя рассказала и попросила прощения. А потом они вместе стряпали пирожки. Волчок воду носил, лисички тесто месили, зайчик капустой занимался, а бабушка с внучкой пирожки пекли. Вскоре у одинокого пирожка появилось много новых друзей. И он уже не был последним.

ДОБРАЯ СКАЗКА

Здравствуй, дружок!

Я расскажу тебе удивительные вещи, которые удивят тебя удивительным образом потому, что они поразят твоё воображение.

Жил–был людоед, который питался человеческими жертвами потому, что он ел настоящих людей из плоти и крови. А ещё был охотник, который стрелял дичь рукою своей при помощи меткости необыкновенной для нормальных людей, которые никогда не охотятся потому, что не умеют этого делать, а занимаются другими заботами.

А ещё была девочка настоящая маленькая, из детей, которые ещё не выросли, а уже балуются.

И вообще, таких девочек пруд пруди, и охотников за дичью, которую надо поймать или подстрелить, — тоже немало, а вот людоед был один на всех, и все его уважали за то, что он был единственный.

Он жил в каменном доме из настоящего камня, добытого для постройки таких домов. Людоед гордился своим домом, который был у него. В доме у него жил кот, который ловил мышей, потому что любил этим заниматься. А ещё жили у людоеда в доме мыши, которые любили играть с котом в кошки–мышки и убегали от него в свои противные норки, потому что там можно было спрятаться от страшного кота, и он никогда не мог поймать их до конца, а всё время промахивался.

Однажды, захотел людоед покушать и сразу проголодался сильно–сильно, а ещё надоел ему кот — вечно голодный, которому ни разу не удалось догнать мышей, и потому непонятно: чем он питается, то есть, что же он ест на самом деле? И у людоеда давно уже не было людей из настоящего человеческого мяса, чтобы можно было их хорошенько покушать, пока они не съедятся полностью.

Посмотрел людоед голодными глазами на пустой стол, заглянул в холодильник, где было пусто потому, что там он всё–всё уже съел так давно, что даже не помнил ничего такого и как это выглядит вообще. И накинулся людоед на кота, но не потому, что хотел его съесть, ведь у кота была справка о том, что он кот настоящий, неподдельный, которого каждая мышь знает в лицо. Но людоед всё равно на него накинулся и неприятным голосом попросил сходить на улицу позвать кого–нибудь из настоящих вкусных людей потому, что в доме нечего есть, а кушать хочется ужасно. Коту не хотелось никуда идти, и поэтому он пошёл не сразу, но на третий день, когда людоед ему совсем уже надоел, а все мыши заткнули уши ватой и легли спать пораньше, вот тогда кот всё–таки куда–то ушёл из дома

Людоед сел у окошечка, чтобы в него смотреть потому, что из окошечка всегда можно что–нибудь увидеть, если на улице ещё светло, а когда темно, то там светят звёзды или совсем страшно потому, что шумит ветер, а никого не видно.

Но кот всё не возвращался, и в окошечко не было видно, как он идёт домой. Только одна маленькая девочка каждое утро дразнила людоеда и говорила, что кот больше никогда не вернётся к нему потому, что он обиделся потому, что людоед ему надоел потому, что дома скучно сидеть, а на улице всегда можно поиграть с маленькими умными девочками, так ему и надо — мало шоколада… А сама она близко к окошечку не подходила, и людоед никак не мог её схватить.

Так она дразнила его долго–долго, а потом ушла к бабушке за пирожками, где её проглотил волк, чуть не подавился, бедный. Бабушка по утрам помогала соседке печь пирожки, и часто просила волка сторожить домик, пока она не вернётся. Когда волк проглотил девочку ему сразу стало так грустно, что он заболел. Но волка тут же спасли смелые охотники. Особенно один охотник — самый смелый, я про него рассказывал, чуть не забыл, ты знаешь, как быстро всё забывается…

Охотник выманил девочку из волка запахом свежих бабушкиных пирожков, которые ему дала бабушка, потому что всегда давала смелому охотнику в дорогу вкусные горячие пирожки с картошкой, морковкой и капустой, а они всегда так вкусно пахнут: ни одна девочка не устоит, обязательно попросит: «Жадина–говядина, дай откусить!»

Вылезла девочка из волка, заплакала и сказала, что больше так не будет, а потом попросила смелого охотника помочь одному людоеду, от которого ушел кот потому, что бросил его, голодного, дома без еды с мышами и пустым холодильником, и как ему теперь жить, а ведь его когда–то все уважали..

Подошёл смелый охотник к дому, долго звонил в дверь, потом стучался и даже бросал камешки в окошечко, но дверь не открылась, потому что дома уже никого не было, а мыши сначала напрыгались, а потом уснули с ватой в ушах и ничего не слышали.

Наконец–то одна мышка кое–как случайно проснулась, увидела охотника и протянула ему через окошечко записку, в которой было написано, что людоед ушёл искать своего кота, чтобы попросить у него прощения и вернуть домой, а то дома одному совсем скучно, а в гости никто не приходит. А ещё там было написано, что он больше не будет есть людей, и даже зайчиков не будет кушать, и вообще никого, а будет теперь ходить в гости, и пусть его в гостях угощают чем хотят, пока он не уйдёт домой. А домой он без кота не уйдёт потому, что таких котов нет ни у кого в мире, и зря он его обидел.

Охотник всё понял, вернулся обратно и рассказал мне эту историю. А я её — тебе. Вот и всё. До скорой встречи, дружок. Пока–пока…

КАК СОБАКИ ЛУНУ СДУНУЛИ

Ах, вот они какие — собаки юркие! Бегают по двору кругами: гмоны маленькие мохнатенькие, эфьли кудлатые, а ещё эти, как их, — тлори с сияющими глазами. Вчера свадьбу справляли. Весёлайааа! И пели там. И плясали там. Ну, конечно, и на луну спели, традиции — святое дело.

Только распелись, как одна зоркая гмонка ту же луну в луже заметила. Собрались собаки вокруг лужи: надо же спасать небесное светило, утонет ведь. Лают, лают, помогают. А толку нет. Тут одна эфьля как завизжит от восторга. Никто ничего не понял. Глядят на неё, а она всё ещё повизгивает. Подходит к ней вразвалочку, но осторожно, ещё один эфель по имени Кудлатый Кудль и очень вежливо спрашивает её о здоровье. А эфьля ему и говорит: «Зачем мы луну обратно гоним на небо? Там ведь есть уже одна. Пусть у нас теперь будет две луны: одна наверху, а другая здесь — в луже, раз ей так нравится Мы ведь и сами любим по лужам скакать! А теперь вместе с луной ещё лучще будем это делать.»

Ах, вот оно как обернулось–то всё! М-да…Тут некий тлорь по имени Тлорьтерьел новую игру придумал: дуть всем вместе на воду в луже, чтобы луна по нему плавала. Как все начали дуть! Дули–дули, сначала ничего не получалось, а потом незаметно как–то луна совсем из лужи выдулась. И осталась опять только там, наверху. Загрустил Кудлатый Кудль, повыл немножечко. Потом ещё повыл. Потом ещё чуть–чуть. А потом смотрит: эфьли спать ушли. Гмоны, под лавкой дворовой похрапывают, а Тлорьтерьел вообще со двора куда–то сбежал.

И вообще, светло стало, воробышки уже чирикают, солнца ждут. И пошел Кудлатый косточку искать. Есть же где–то на свете счастье! А какое счастье–то без косточки?

НАСТОЯЩИЙ КОЛОРЬ

Давно это было, очень давно, даже не сегодня утром, да, точно не сегодня, и, может быть, даже не вчера… Кудлатые эфьлы, друзья полуночных звёзд, сегодня на рассвете пели луне могучую песнь о великом дворовом псе Киселе и его сахарных косточках и других богатствах. Говорят, что стройные быстроногие тлори, которым вечно некогда, — даже они обещали иногда рассказывать эту легенду своим маленьким тлорикам. А ведь когда взрослые тлори говорят о чем–то хорошем, то глаза их лучистые так и сияют, сияют…

Жил–был колорь эфьлов Кисель. Это кличка такая, а собака–то хорошая была, бодрая. Та ещё собака. Крутился Кисель вдоль дворовых палат колоревских — возле самых–самых щедрых мусорных бачков, искал, искал косточку свою сахарную … Никак отыскать не мог. И вот он всё бегает, нюхает землю: то остановится, то голову поднимет, то призадумается… Ничего не помогает добру молодцу… А на детской площадке, в песочнице, играли серьёзные такие добрые трудолюбивые дети. И закапывали они в песок какой–то тайный маленький секрет. Дело это серьёзное, не каждому малышу под силу правильно закопать маленький секрет, чтобы его ниоткуда не было видно.

Кисель сразу почуял, что там, в песке, что–то есть. Смотрит: дети в стайку сбились, шепчутся, озираются, пальчиками прямо в лунку закопанную тычут. Колорь эфьлов тоже обожал разные тайны. Забрался он прямо в песочницу и давай секрет раскапывать. Ребятишки как закричат на него все хором. Одна девочка маме побежала жаловаться, а двое отчаянных парней — Валерик и Мишка — не испугались собачьего колоря и начали его из песочницы выковыривать. Кисель был вежливым кобельком, детишкам силой на силу не отвечал, однако же и не сдавался сразу, уворачивался, снова лез в песочницу. Тогда самый маленький герой, Павлик, сел в изнеможении в уголочек песочницы и заплакал. Кисель услышал это, прекратил препираться, подскочил к малышу и стал того успокаивать: терся влажным носом, жалостливо заглядывал в глаза, поскуливал. Малыши сразу подобрели, начали гладить собаку. А девочка, которая ходила за мамой, вернулась и первая предложила угостить пёсика чем–нибудь… Столько сокровищ Киселю давненько не доставалось.

Ребятишки на отзывчивую собачью душу откликнулись сразу и дружно: пирожков, мяска, косточек, даже корма собачьего натаскали Киселю изрядно. Впервые в жизни чувствовал он себя настоящим эфьлийским колорём. Так его девочка назвала, та самая, которая к маме хотела побежать, но раздумала и вернулась.

ШНИЦЕЛЬ И СОБАКА БАРАБАКА

Ну, и метель! Выскочил из подъезда маленький гмон. Ух, ты! Снежинки по двору мельтешат, летают стаями: оттуда–сюда, отсюда–туда. Ветерок за ними гонится, никак догнать не может… И асфальта нигде не видно, всё белым–бело, ровно–ровно. Кружит–кружит метелица, мелет снежную муку, машет невидимыми ветряными крыльями. Маленький, на тоненьких ножках, смешной гмончик по прозвищу Шницель, словно в порцию мороженого, втянувшийся худенькими ноздрями в заснеженный воздух, подрагивая всем тельцем, поднял лапку и замер.

Под ней на снегу красовался его собственный след! Шницель от неожиданности отскочил и громко залаял звонким тоненьким голоском. На том месте, с которого он только что соскочил, красовалось уже целых четыре его следа! Как же так?! Откуда они берутся, эти следы? Такой снег портят! Совсем сник бедный Шницель: вот набедокурил–то, а! Такой ровный снег испортил… Только хотел он, поджав дрожащие ножки, скрыться в подъезде, где есть теплая батарея и бабулька с первого этажа, тайно подкармливающая сиротинку Шницеля, и ребятишки со второго, которые так ласково поглаживают его по спинке, а летом во дворе даже разрешали ему поиграть с мячиком…

В общем, не успел он на ходу размечтаться, как услышал знакомый радостный голос друга… Это могла быть только она — настоящая, пушистая большая–пребольшая добрая–предобрая и немножко неуклюжая собака Барабака! Про неуклюжесть Шницель вспомнил только потому, что Барабака чуть не сбила его с ног от радости.

— Привет, Шницель! Смотри какой снег! Давай гоняться за снежинками! Это же так здорово!

— Привет, Барабака! Как я рад тебя видеть! Я бы с удовольствием, но не могу.

— Почему? Опять что–то случилось? Что ты натворил? Ну–ка, рассказывай.

— Я наследил, — опустив голову, печально прошептал Шницель и горестно заскулил.

— Это как?

— Я испортил весь сегодняшний снег.

— Ты один? Надо же. И как это у тебя получилось?

— Понимаешь, я выбежал во двор и заметил, какой он свежий, ровненький, беленький, а потом поднял одну ножку и увидел, что под ней на снегу след остался.

— Ну, это не беда. Пойдем, я все хвостом заровняю. Ты же знаешь, какой он у меня пушистый, а крутится как — лучше любой метлы!

И вышли друзья опять во двор из подъезда. А там никаких шницельских следов уже нет. Да, и барабакины почти не видны: всё–всё метелица засыпала–заровняла. Обрадовались друзья, пуще прежнего залаяли. Поняли они, что снега испортить им не удастся, и решили немножко побаловаться, за снежинками побегать. Вот здорово им было!

Барабака очень старалась побольше следов наоставлять, и Шницель, конечно, тоже за ней не отставал, бегал, как угорелый и лаял. А когда набегались за снежинками вдосталь, то оба решили поискать в снегу свои следы. Только как они ни старались, — ни одного следа найти не смогли. Все снегом засыпало. Исчезло всё. Одна метель и осталась.

А гмон Шницель все равно уже нисколько не огорчался. Ну, подумаешь — следы… Зато вон какой друг рядом!

ЖИЛ-БЫЛ АВТОМОБИЛЬ…

Жил — был автомобиль. Нет, два автомобиля. Один — толстый, крепкий, упитанный, добрый, а другой — худой, нервный, нехороший. Один — спокойный, кушает что дадут, по сторонам не смотрит, а другой — капризный, дёрганый, так и норовит на бордюр заехать!

И вот, однажды, совсем уже расклеился худой автомобиль, до автосервиса себя довёл кое–как, до смотровой ямы докатился, встал и молчит от злости. И только его начали чинить–осматривать, как мимо по дороге катится добрый толстяк.

— Эй, ты, жирный! Ты что тут всё ездишь да ездишь… Ну–ка, стой!

— Пожалуйста, пожалуйста! Уже стою! Что случилось, дорогой братец?

— Какой я тебе братец?! Кто ты такой? Да нас даже на разных заводах собирали! Ишь, ты — братца нашёл!

— Может, вам помощь нужна какая–нибудь? Я мигом…

— Ага! Надо — быстро–быстро — одно колесо тут, другое — там!

— Куда?

— Вон туда!

— Ага! До встречи!

И уехал куда–то подобру–поздорову. А куда — забыл спросить. Вот же широкая душа!.. Тучный автомобиль так старался, так торопился помочь, что заехал в самые дебри, где уже и дороги–то никакой нет. И тут только его наконец осенило, что он забыл спросить зачем надо было ехать. И погнал упитанный обратно к худому.

А тому уже осмотр произвели, подлечили и отпустили из автосервиса. Едет он тихонечко по улице, дребезжит на весь мир, толстого ругает.

Подлетает добряк к сервису, тормозит мягонько: никого. Совсем разволновался, бедолага. А на улице машин — видимо–невидимо. Где худой? Как найти? Как разглядеть? И давай толстяк сигналить что было мочи. Хотя предупреждали ведь, что попусту сигналить нельзя. Но тут–то случай такой — кто знает: вдруг не попусту? Вдруг что–то случилось?

На крики добряка худой отзываться не стал, из вредности. Наоборот, первой попавшейся фуражке на него пожаловался: мол, вопит, сигналит, движению мешает.

Собралась вокруг толстого целая толпа строгих фуражек. Каждая ему норовит сначала откозырять, а следом правами интересуется: мол, по какому праву бушуем?

— И что мы с вами теперь будем делать, а? — спрашивает главная фуражка.

— «Мы с вами» — это кто? Это я и вы? — удивляется крепыш.

В общем, отвели его на стоянку. Там он подостыл маленько, успокоился, в себя пришел. А когда в себя–то пришел, тогда и понял, что всё это мелочи, обижаться на худого не стоит. Вот он, кстати, мимо шкондыляет: опять чихает да кашляет, фары слезятся. Жалко его стало толстячку. Вздохнул он и следом поехал: так, на всякий случай… Мало ли что? Вдруг помощь понадобится?

Добрый — он ведь злым быть не умеет, даже если над ним смеются.

СЕРЕБРЯНЫЙ КУВШИНЧИК

Одна красивая девушка по имени Зохра встретила молодого парня по имени Сухроб. Она увидела его и сразу поняла, что ему можно доверять. И тогда она доверила ему самое дорогое — свою любовь. Сухроб ценил это доверие и всегда тщательно охранял то, что Зохра доверила ему. Он был очень аккуратный и внимательный: никого в дом не пускал, если не мог узнать, кто это так хочет проникнуть в его дом. Он всегда спрашивал у Зохры про её здоровье, дела, настроение, и даже иногда говорил ей разные приятные вещи, которые нельзя произносить вслух при посторонних.

Зохра была добрая девушка: она подметала двор, доила козу, готовила бешбармак и очень гордилась Сухробом. Поэтому каждый год у Зохры и Сухроба появлялся новый ребёнок. Дети росли, бегали по двору, играли, кричали, дрались, мирились и помогали своей маме доить козу, мыть полы и готовить дамляма. А изредка они даже сами подметали двор.

И все они выросли, и завели свои семьи, у Сухроба и Зохры появились внуки, которые иногда их навещали и ели много сладкого, потому что у бабушки всегда была свежая домашняя халва и рахат–лукум. Потом они вставали и уходили, а Сухроб и Зохра опять оставались вдвоём в своем старом домике.

Однажды, Сухроб куда–то запропастился по делам: ему подвернулась новая работа, и он, как настоящий мастер–уста–заргяр, день и ночь трудился над новым серебряным кувшином, который нужно было срочно отправить уважаемому заказчику. Зохра прибирала во дворе, когда в ворота кто–то постучал. Она не стала открывать, потому что мужа не было дома. Тогда её попросили забрать вещь, которую хотели передать Сухробу, но не знали как, а ждать не могли. Зохра забрала эту вещь, которая была туго завернута в прочную белую ткань. А Сухроба всё не было. Она подождала ещё почти целых два часа, а потом всё–таки решила посмотреть: что же там лежит, потому что ей было очень любопытно. Когда она открыла материю, то обнаружила завернутый в неё старый маленький серебряный кувшинчик. Видно было, что он дорогой и редкой работы, и давно потемнел от времени. Зохра хотела завернуть кувшинчик обратно в ту же ткань так, как будто она и не открывала её вовсе, и не заглядывала: а то вдруг Сухроб рассердится, что она без его ведома всё посмотрела.

Но кувшинчик почему–то не помещался обратно в материю: он вырос, пока Зохра его разглядывала. Зохра сначала растерялась, а потом решила завернуть кувшин в большой кусок материи, который был дома, потому что дома было много разных тканей, и Зохра шила из них разную одежду, чтобы носить самой или чтобы носили соседки, которые часто просили её что–нибудь для них сшить, потому что лучше Зохры во всей махале никто из женщин шить не умел. Она нашла похожий большой кусок ткани, завернула в него кувшин, отнесла его в кладовку, положила на полку и закрыла кладовкину дверь.

Сухроб пришел поздно, был очень уставший и голодный. Зохра решила сначала его покормить, а уже потом рассказывать новость про завернутую в ткань вещь так, как будто она ничего не знает о серебряном кувшинчике. Она расстелила дастархан, подогрела бешбармак и только хотела подать мужу ужин, как вдруг в кладовке раздался страшный грохот. Сухроб и Зохра пошли посмотреть, что там случилось. Но… не смогли открыть дверь в кладовку, которая никогда не запиралась на замок, а почему–то сломалась и не хотела открываться. Что–то тяжелое придавило дверь с той стороны. Сухроб спросил Зохру, не знает ли она, что там случилось. Зохра была умная женщина, она сразу догадалась, что кувшинчик так вырос, что продавил под собой полку и подпер дверь, которую теперь придется выламывать. Она испугалась, потому что трижды поступила нехорошо: первый раз — когда приняла незнакомую вещь от посторонних людей, которые не сказали ей что им нужно от её Сухроба, от их семьи, от их дома, и с добром ли они пришли, во второй раз — когда без его ведома развернула ткань и достала вещь, которая предназначалась не ей, и в третий раз — когда спрятала кувшинчик в кладовке и не рассказала мужу обо всем случившемся сразу, как только он пришел домой, а хотела сначала задобрить его вкусным ужином, чтобы он не сердился на неё.

Зохра так расстроилась, что заплакала. Сухроб долго не мог её успокоить и узнать от неё, что же всё–таки произошло. Наконец, она всё ему рассказала. Сухроб не стал на неё сердиться, ведь они столько лет прожили вместе, вырастили детей, состарились. Он пошел к старому сундуку и достал из него древний пергамент, который достался ему от его дедушки, а тому — от его прадеда, а прадеду — от его деда, а тому деду — от его отца, а отцу — от одного проезжего незнакомца из Магриба, когда сам отец был ещё маленьким мальчиком: за то, что их семья накормила и обогрела этого магрибского путника, умиравшего от голода и усталости. Сухроб надел очки и прочитал древнее заклинание. Дверь в кладовку тотчас же освободилась, а громадный кувшин снова стал маленьким кувшинчиком. Сухроб понял, что этот кувшинчик прислали его конкуренты из другой махали, которые очень обиделись на то, что уважаемый заказчик просил выполнить его заказ именно Сухроба, а не их, и они упустили свою выгоду, потому что заломили слишком большую цену за работу. Тогда они решили использовать волшебный кувшинчик, чтобы навредить Сухробу и его семье, поссорить или расстроить их.

Но Сухроб догадался бы об этом сразу, если бы был дома, поэтому кувшинчик нарочно принесли тогда, когда его дома не было, надеясь на любопытство Зохры. Вот что получается, когда близкие люди впускают в дом то, о чем не имеют представления, а потом утаивают что–нибудь друг от друга. Зохра обняла Сухроба, они долго стояли обнявшись, вспоминали всю свою жизнь и снова говорили друг другу самые ласковые слова.

СОРОК

Как–то утром возле одной юрты в дикой степи на голой весенней ветке случайно выросшего дерева- чинары поселился молодой сорок.

И только он поселился, как тут же раздался в степи голос громкий озабоченный как бы не опоздать: «Однако, пора–быз автобыс–га!» И сразу из юрты ручейками побежали малые дети — много–много, мелкие–мелкие. Куда спешат?

Сорок был молодой, неопытный. Даже трещать пока не умел. Только головой вертел туда–сюда, туда–сюда, туда–сюда. И тут из юрты акя выходит — старенький, настоящий, про которых всякое пишут, никогда не знаешь — что от такого ждать.

Вот он встал посреди степи, шапку снял, лысину обтер длинным рукавом халата, который был на нем, и улыбается. А зачем?

Сорок затаился, смотрит исподлобья. Что будет? Дети–то кончились! Акя опустил руку свою в карман и достал оттуда часы маленькие золотые на блестящей цепочке из неизвестного металла желтого цвета. Ах, какие часы славные он достал! Крутятся они на цепочке туда–сюда, качаются вверх–вниз, солнечный свет источают во все стороны. Сорок совсем уже, совсем невозможно на ветке устраиваться, лететь надо, часы хватать.

Полетел. Схватил. Потащить хотел, а акя не отпускает цепочку, держит её крепко–крепко. Поймал он сорока и учить его начал сразу: как жить, куда деньги девать, когда дети из школы вернутся — как они ему, сороку, обрадуются. Всё рассказал.

Сорок всё равно ничего не понял. Во–первых, потому что испугался. Во–вторых, он по–человечески слов не понимает. В-третьих, потому что детей опять увидел, потому что автобыс–га поломался, а до школы ой как далеко, и никто не пошёл.

Вернулись дети, а шурпа уже готова, дымится в мисках. Сразу всю съели, не дали остыть. Сорок совсем раскис. Сидит на плече у аки, притворяется будто он беркут гордый нестреляный, хотя сам ничего не понимает, вот–вот в обморок упадёт. А часики акя подальше спрятал — в другой карман. У него их два на халате и оба без единой дырочки: муха не проскочит.

Дети опять в степь утекли. Там хорошо: ветер шумит, сухая трава волнуется, дерево–чинара гнётся и скрипит, счастия не ищет, бежать не может. Походил акя с сороком на плече, как с ружьём, уму–разуму поучил и на волю отпустил: лети–лети, сорок молодой, хватай добычу, терзай её клювом могучим, надоел ты мне, ничего не знаешь — зачем живёшь?

И полетел сорок молодой дальше от юрты в дикой степи стоящей, от детей, визжащих возле чахлой чинары, от аки умудрённого халатом своим волшебным, от автобуса без мотора и колёс прямостоящего несмотря ни на что, далеко полетел.

Что встретится ему на пути? Куда занесут его молодые неопытные крылья? Что увидят его круглые маленькие глаза, когда брызнет в них великое Тенгри–небо струями свежего молочного туманного утра? Ничего он не знает. Летит сорок….

Господи, да как же это хорошо — не знать ничего!

ЦВЕТОК ЧЖЭНЬ

Китаец Ляо всю жизнь мечтал о цветке Чжэнь. Когда он был ещё маленьким, мама Ляо часто рассказывала ему сказку о прекрасном цветке, который невероятно красив, нежен и благоухает так, что люди больше не в состоянии ссориться друг с другом. Они становятся учтивыми к старшим, интересуются здоровьем близких и стараются помочь каждому на своём пути. О таких хороших людях мама говорила: «Они знают запах цветка Чжэнь». Отец Ляо ещё до рождения сына ушел к далеким горам и не вернулся. Взрослые изредка поговаривали, что он пытался что–то найти, чего нет в обычной жизни..

А однажды, большая белая птица унесла мать Ляо в заоблачные края, откуда никто не возвращается, потому что там всем хорошо. Так сказали ему добрые соседи… У Ляо не было ни сестер, ни братьев, ни дядюшек, ни тетушек, он остался совсем один. Много страданий пришлось перенести ему в жизни, много счастья и любви встретилось ему на земле. Выросли его дети и внуки. И появились у внуков правнуки… И все почитали его за мудрость, доброту и благочестие. И настал час, когда большая белая птица прилетела за ним.

— Ляо, тебя ждёт мама, — сказала она.

— Хорошо, — улыбнулся Ляо, — А мой отец? Он будет там с нами?

— Нет, Ляо, — ответила птица.

— Он не помнит о нас?

— Помнит, Ляо. Но там его нет.

— Теперь, когда я улетаю с тобой, расскажи мне, что случилось с отцом? Почему он не вернулся домой?

— Ляо, твой отец — великий человек. Он не только знал о том, что ты должен родиться. Он предвидел твои мечту о цветке Чжень и хотел добыть его для тебя и мамы.

— Он любил нас, — вздохнул Ляо.

— Далеко–далеко отсюда — за мёртвыми горами Тянь — Фэй, на берегу тихого бездонного озера Шинь — Цу, у подножия волшебной скалы Минь — Дао, похожей на выпавший зуб дракона, там — возле самого входа в глубокую мрачную пещеру, где обитают демоны тьмы, твой отец увидел и сорвал чудесный цветок Чжэнь. В тот же миг застонала, зашевелилась под ним земля, и огненный ветер полыхнул ему в лицо. И вздрогнули мертвые горы Тянь — Фэй, и обрушилось на свои берега озеро Шинь–цу, и пробудились, вышли из древнего мрака демоны тьмы, оберегавшие покой священного цветка Чжэнь.

— Они убили моего отца?

— Нет, Ляо, нет. Владеющего священным цветком Чжэнь невозможно убить никому.

— Они отняли у него цветок?

— Ни угрозами, ни силой, ни колдовством, ни хитростью — ничем невозможно лишить цветка Чжэнь того, кто им обладает. Только он сам по своей доброй воле может передать его другому. И никто — ни на земле, ни под землёй, ни на небе — не в силах изменить этого. Демоны знали о том и сделали всё, что было в их власти: они заточили твоего отца в самой тёмной и мрачной подземной темнице, а вход в неё завалили волшебной скалой Минь — Дао.

— Почему демоны тьмы так поступили с моим отцом?

— До тех пор, пока люди творят на земле зло, ссорятся и губят друг друга, — демоны бессмертны, потому что происходят они из тьмы человеческой: из черной зависти, лютой злобы, горьких обид и беспросветного отчаяния. Но демоны не властны над цветком Чжэнь… Твоя мама была права, Ляо: если у людей появится этот цветок, они перестанут ссориться между собой, и тогда демоны тьмы сгинут навсегда. Ни исполинские силы, ни колдовские чары не способны помочь человеку, разыскивающему заветный цветок, но искренняя добрая душа сама чувствует дорогу к нему, а бескорыстное сердце и несгибаемый дух одолевают любые препятствия…

Не прост цветок Чжэнь, и не каждому кто его найдет, он позволит сорвать себя, но лишь тому, кто хочет сделать это из любви к другим людям и ко всему живущему на земле… Таков твой отец, Ляо. Всё, на что способен один человек, он совершил.

— Могу ли я помочь ему?

— Нет, Ляо. Ни ты, ни кто другой из людей — не в силах поднять скалу Минь — Дао, заклятую демонами тьмы.

— Значит, нет никакой надежды?

— Есть, мудрый Ляо. Цветок Чжэнь рождён любовью и не погибнет до тех пор, пока она есть: любовь матери к своему ребёнку, любовь юноши к возлюбленной, любовь детей к своим родителям, любовь каждого живущего на земле ко всему сущему и ко всем, кто нуждается в любви. А нуждаются в ней все, Ляо. И она будет всегда. Когда все живущие поймут это, демоны тьмы сгинут сами собой. И скала Минь — Дао исчезнет. И зазеленеют, зацветут мертвые горы Тянь — Фэй, и станет ласковым и тёплым озеро Шинь — Цу…

— Ты можешь подождать меня немного, белая птица?

— Да, Ляо. Я подожду.

И тогда Ляо созвал всех своих детей, внуков и правнуков. А когда все они собрались, он поведал им то, о чем рассказала белая птица.

— Я созвал вас, чтобы попрощаться со всеми, — сказал Ляо. — Живите же на земле, заботьтесь о ней и любите всех, кто живет на ней. Если есть у вас враги, простите им и предложите помощь. Откройте ваши сердца миру и сделайте так, чтобы одна лишь любовь была в нем повсюду. И, однажды, в вашу дверь постучится улыбающийся молодой человек, а в руках у него будет невероятно красивый, нежный, благоухающий цветок Чжэнь. Скажите ему, что ваш дедушка Ляо всегда помнил о нем и любил его. Скажите ему это, когда он придёт.

ПРО ФИЛИНА УШАСТОГО

Это случилось за болотом, далеко–далеко, на самом бугре, где скрипели и качались высокие сосны, может быть, даже пальмы, ведь до самого бугра в те времена никто ещё не добирался, а издали плохо видно. Особенно без очков. А тогда во всём лесу очков ни у кого не было. Даже у ушастого филина. Уж, этому–то с его зрением куда без них? Ночью он таращился в темноту и не спал, зато утром — как завалится куда–нибудь в кусты, так и храпит до вечера весь день напролёт, потом проснётся и опять пыжится, головой вертит, ищет кому «с добрым утром» сказать. Ему зайцы отвечают: «Очнитесь, дяденька филин! Какое утро? Ночь на дворе!» А он опять удивляется, как будто вчера было не тоже самое: «Ух, ты! Ух!». Так всю ночь и ухает в лесу. А когда устает ухать, глаза закрывает и снова спит.

«Не может так продолжаться бесконечно!» — решили мыши, — «он и сам не спит и нам не даёт выспаться, гоняется за каждым кого заметит: догонит, спросит «который час», глаза выпучит, мышат напугает и шуршит по кустам и ухает, ухает всю ночь напролёт, с ума можно сойти!» Вызвали мыши врача для филина. Прилетел врач — грач черный–пречёрный, аж перья блестят. Спрашивает филина: «Ты почему зверушкам спать мешаешь?!» Тот отвечает: «А почему они днём спят?» «Они спят ночью, когда темно, а днём, когда светло, никто не спит,» — объясняет ему доктор. «Ну и ну! Ух–ух–ух!! Ох–ох–ох! И ты меня запутать хочешь! Это днём всегда темно, а ночью светло. Вот когда светло, тогда и надо спать». «Не понял,» — подумал грач и спросил, — «А почему, когда светло надо спать, а не когда темно?» «Странный какой–то врач, ничего не понимает,» — подумал филин и не стал отвечать, просто надулся и промолчал.

Тут мимо пробегала умная белка. Она нечаянно услышала их разговор, обо всём догадалась и говорит грачу: «Вы оба странные какие–то, ничегошеньки не понимаете. Я уже давно заметила, что у филина плохое зрение. Днём светит яркое солнце, оно слепит ему глаза. Поэтому днём филин видит очень плохо. Что ж ему, бедному, остаётся делать? Только спать. А раз он сам спит, то и считает, что вокруг него не день, а ночь. Зато ночью, когда света всюду мало, он видит гораздо лучше. Вот и считает, что наступил день. И не верит никому, что всё наоборот».

«Ага!», — воскликнул грач, — «Так ему надо просто глаза исправить, тогда у него всё само пройдёт! День станет днём, а ночь ночью!» Но дело в том, что филин никогда никому не признавался, что у него проблемы со зрением, и больным он себя не считал. На самом деле, он просто очень стеснялся признаться, что плохо видит, только не все это понимали. «Вы смеётесь надо мной!» — закричал он, окончательно обиделся и улетел куда попало. Грач за ним гнаться не стал, потому что плохо видел в темноте и боялся удариться об дерево, их же полно в лесу, — в самых неожиданных местах выскакивают. А белка бежала за филином, бежала, звала его обратно, да бестолку: так и не дозвалась и не догнала, потому что летать не умеет.

Долго летел филин через весь лес, через всё болото. Так долго, что аж до самого бугра долетел. Сел он на дерево. Кругом светло, ничего не видно. Крутит головой, понять не может: как это дерево называется, и что это такое шелестит громко «у–у–у» и опять «у–у–у». «Наверное, это какое–то волшебное место,» — подумал филин, — «тут так странно всё.» Ему вдруг показалось, что всё вокруг шевелится, и он потихонечку сполз с дерева на землю и начал ощупывать крыльями место вокруг себя. Травинки были сухими, а не влажными, как в сыром лесу, где он вырос. И земля была другая — сухая и теплая. Вдруг крыло ушастого филина наткнулось на какие–то непонятные кругляшки с палочками–проволочками, на которых они болтались. Наощупь кругляшек было две. Филину сильно захотелось увидеть свою находку, и он поднёс эту штуковину прямо к глазам, ну, прямо на нос себе нацепил эти штуки: не видит же ничего дальше своего носа. И вдруг… случилось чудо! Филину открылся весь мир! Он сразу всё–всё увидел при ярком солнечном свете!

Перед ним шумел сосновый бор. В ветвях пел ветер «у–у–у», сквозь деревья просвечивало небо с курчавыми облаками, а далеко внизу до самого края болота плескалось большое синее озеро, по которому бежали легкие волны, и высоко над песчаным берегом парили в воздухе белоснежные чайки …

От такой красотищи филин громко заухал: «Ух, ты! Ух, ты, как здорово!»

Больше он никогда не расставался с теми волшебными круглыми штучками, потому что это и были настоящие стеклянные очки. Летает себе филин по лесной чаще и ухает от удовольствия: «Ух, ты! Ах, ты! Очки вы мои, очочки! Всё вижу! Ух, ты!»

А грач вскоре стал выдавать такие же и другим зверушкам. Не всем подряд, конечно, а тем только, которые на зрение жалуется…

Тут недавно про дальний бугор одна мышка сказала, что на самом деле на нём всё–таки растут не сосны, а пальмы. Настоящие… Может, врёт? Не знаю. Уж, если и врёт чуть–чуть, так ведь всё равно — красиво–то как!

ПЛАЧУЩИЙ ЗАЯЦ

Жил–был плачущий заяц. День–деньской: где бы что ни случилось: зайка плакал. Прилетела ворона: «Не плачь, на, возьми морковку». Заяц посмотрел на морковку и пуще прежнего зарыдал. «Да, что ты всё плачешь–то? Это же морковка! Её едят и радуются!» — возмутилась воронья подружка сорока. «Если я съем её, то она сразу закончится. И у меня не будет целой морковки! А если я не стану её есть, то мне будет плохо от голода, а морковка состарится и сморщится, и станет некрасивой! О–о–о-о! Я несчастный! Зачем вы принесли мне эту морковку? Теперь мне ещё хуже!»

«Зая, заюшка, на соседней поляне под берёзкой вырос красивый высокий гриб–подберёзовик. Айда, грибочки искать–собирать!» — протараторила белочка пробегая мимо. А зая опять слезами залился: «Убежала! Она первая соберёт! Я не успею: пойду и совсем заблужусь! А–а–а!»

«Ну, тебя!» — рассердилась ворона и улетела. Сорока потрещала ещё маленько, подразнила вислоухого и тоже куда–то подевалась. Остался зайка серенький совсем один. Ходит по лесу и плачет. Далеко его слышно. Никто к серому не подходит, все издали разбегаются. Только старый кабан пристал к нему и нудит: «Эй, заяц! Ну–ка, перестань хныкать, ты мне аппетит портишь! Перестань сейчас же!» А тот ещё больше расстраивается, и текут заячьи слёзки ручьём. «Нет, вы посмотрите на него!» — не унимается кабаняка, — «Разве это настоящий заяц? Это же посмешище какое–то! Да тебя в цирке показывать надо!»

«В цирке?» — переспросил длинноухий и горько вздохнул: «Ну, что ж… В цирке, так в цирке. Веди меня, дедушка кабан, куда знаешь, хоть в цирк. Мне теперь уже всё равно». И пошли они в цирк. Кабан билеты продавал, а заяц выступал с уникальной концертной программой: «Единственный в мире ПЛАЧУЩИЙ ЗАЯЦ!!!!» Его даже по телевизору показали в рекламном ролике похоронного бюро «Волк и сыновья». Он там так хорошо сыграл роль зайца скорбящего на поминках, что всем зверушкам запомнился.

Незаметно к длинноухому подкралась настоящая слава. Его начали узнавать на улицах, а заячьи портреты на больших ярких афишах красовались по всему городу. Посмотреть на плачущего зайца приезжали даже такие диковинные зверьки из далёких краёв, о которых у нас раньше никто и не слыхивал. Только один кабан, всякий раз пересчитывая выручку от концерта, угрюмо ворчал, мол, что–то сегодня горючих слёзок было маловастенько. Заяц из–за этого очень переживал и волновался, он так нервничал, что и впрямь стал заметно меньше плакать. И чем больше он старался, тем хуже у него получалось. Однажды, он, как бы между прочим, вдруг попросил сороку тайно принести ему луковицу. Та ужасно удивилась: ну, ладно бы её просили морковку принести или капусту, пусть даже целый кочан — для такого артиста не жалко. Но лук–то, горький противный лук зачем ему понадобился? И заподозрили в лесу неладное, поскольку сорокам только доверься — тут же любой секрет разболтают. Приволокли медвежата для своего знаменитого земляка целый куль репчатого лука, а сами в соседней комнате спрятались, чтобы подглядеть для чего это он зайцу нужен. Заходит ушастый тихонько, озирается, в лапах кухонный нож держит. Убедился он, что рядом никого нет и — давай лук ножом кромсать, а сам смотрит на это и плачет, потому что лук кусается, глаза щиплет. Накопил он в глазках слёзок целую кучу, по щекам их размазал и побежал на сцену — выступать.

«Караул! Обманывают! Слёзы ненастоящие!» — закричала сорока, которая тоже всё это видела, потому что пряталась за форточкой. Испугался заяц и побежал неведомо куда сломя голову. Тут в цирке начался настоящий переполох: звери ревут, мычат, лают, гиена хохочет противным голосом, слон трубит!

Бежал горе–плакальщик через весь город до самого леса, бежал–бежал пока не шмякнулся лбом об кедр, да так, что дерево зазвенело. Чуть было совсем голову не потерял. Увидела его белочка, подскочила, помочь хотела. А он вдруг посмотрел на неё и… засмеялся. «Ты что?» — удивилась белка. А заяц хохочет, остановится не может… С той поры плачущим его никто не видел. Зато смеющегося зайца все знают. Ему теперь многого–то и не надо: палец покажи — уже и готов: хохочет на всю округу. Анекдотов знает — целую кучу. Придет в гости — любого развеселит. Вот какой весёлый стал да смешливый. Интересно, к чему бы это, а? Или дерево было такое волшебное? Или что?

НОСАТАЯ ТВАРЬ

«И что ты всё ходишь за нами, Носатая Тварь?» — слышит она отовсюду, и снова растерянно шмыгает, хлюпает и сопит в ответ… Ну, почему её все так называют? Нет у неё никакого особого носа: не длинный, не короткий, аккуратный такой, очень даже миленький. Честное слово.

«Ой! Память — не радость! Опять что–то забыл!» — едва завидев её, восклицает первый встречный–поперечный, — «Ой, как же я тороплюсь! Я бы с тобой поговорил, да всё некогда, понимаешь! Некогда! В другой раз, ладно?.. Пока–пока, Тварь Носатая!» И встречный тут же стремительно исчезает куда–нибудь подальше от неё, смешно и быстро размахивая ластами или даже закрывая лапками перекошенное лицо.

Никто не хочет поговорить с Носатой Тварью. Даже её единственный друг Пересвист на поверку оказался всего лишь приятелем. Нет, даже просто знакомым. Он ведь сам так сказал однажды, когда все зверушки собрались на большой зверский праздник, и какой–то пришлый хорёк вдруг неожиданно закричал: «Вот это да! Глядите–ка, с кем это Носатая Тварь пришла?! Что это за женишок рядом с ней?! Ха–ха–ха! Вот умора! Ай, да парочка!» Пересвист, помнится, сразу густо покраснел, быстро отпустил руку Носатой Твари и даже отошёл от неё тихонечко в сторону. Но хорёк всё равно не унимался.

И тогда её друг, её лучший единственный друг Пересвист, опустив голову и глядя куда–то себе под ноги, громко сказал: «Никакой я ей не женишок, я это… я вообще просто знакомый, она меня случайно увидела и притащила сюда! Сами с ней разбирайтесь, а я пошёл. Меня дома гости ждут!»

Конечно, это было неправдой, потому что никакие гости ни в каком доме Пересвиста не ждали, а сходить вместе на зверский праздник они с Носатой Тварью договаривались ещё две недели назад. Причем, это он её и приглашал–то…

А ведь она такая приветливая. И поговорить любит — хлебом не корми: как завидит, что зверушки разговаривают или собираются куда–то, или даже уже идут, так сразу туда торопится, издали ещё во всю глотку радостно шепелявит: ««Пфивет! Пфивет!!.. Уф, нафилу ваф довнава! Ну, вдвафтвуйте! Лафкавылайте пофколее: фто у вас ноленьково–та, а? Куда это вы совлавись, а? Я с фами! Мофна? Нефзя? А пафему?» И шкворчит, и шкворчит, радостная такая. А уж любопытная — просто сил никаких нет до чего любопытная! И то ей расскажи, и это, и даже то, что её совсем уж никак не касается, и даже то, что обычно и говорить–то стесняются. А ей надо. Ну, всё–всё чтобы ей выложили, прямо, как на блюдечке. И сама обо всех всем с удовольствием расскажет. Всем посочувствует. Каждому доложится.

Медведь ей как–то проговорился, что на пасеку собирается. Так об этом все пчёлы на неделю раньше узнали. А уж как пасечник рад был, вы не представляете: всех соседей в округе собрал на встречу и сам ружьё приготовил для гостя дорогого. Насилу Миша оттуда выбрался, хоть и в драной шкуре, но всё ж таки живым. Почти год потом на мёд без ужаса смотреть не мог.

Бурундучкам тоже досталось от неё однажды, когда они ей про свои зимние запасы похвастали да кладовки свои спроста показали. Уж кто к ним на следующую ночь наведался неведомо, только до весны всё бурундучье семейство осталось без единого кедрового орешка. Спасибо белкам–соседкам: не дали бурундучкам с голоду помереть, дожили они до тепла кое–как.

В общем, хлебнул звериный народ лиха с Носатой Тварью. А она так до сих пор и не поймёт: нос–то её причём здесь? Он–то в чём провинился, бедненький? Может, из вас кто–нибудь ей подскажет? Да, вот она и сама уже к вам спешит. Видите? Ну–ка, выкладывайте ей скорее все свои тайны. Всё–всё до капельки. Не хотите? А почему? Стойте, что это вы заторопились куда–то, а?

ЛУННЫЕ ВОЛКИ

«Эх, ты — ослиха!» — сказала ясноглазая лань, — «Ну, ладно бы, ты была пронырливой козой. Та нигде своего не упустит. Ладно бы, ты была ланью, как я: мною все восхищаются и многое прощают за мою красоту. Но ты–то как? Тебя–то зачем в лес занесло? Ты хоть знаешь: куда ты попала?» Лань, озираясь, перешла на шепот: «Тут же кругом — звери! Ты представляешь, что тут с тобой могут сделать?»

Ослиха, не поднимая головы, продолжала жевать траву. «Нет, ты действительно чего–то не понимаешь!» — не унималась раздраженная лань. «Ладно бы, ты была какой–нибудь овцой. Ту куда пошлют, туда и пойдёт. На то и овца. Но ты же — ослиха! Понимаешь? Ты — животное необычное! Не простая ослица, а ослиха настоящая! Редчайший случай. Ты должна понимать, что в лесу тебе нет места!» Ослиха подняла голову, взглянула на лань большими печальными глазами и… снова потянулась за сочной травой.

Нервы у лани не выдержали. Она сердито взбрыкнула копытцами, скорчила рожицу и убежала.

К вечеру возле ослихи появилась овца и пристроилась рядом щипать траву. Правда, овца делала это как–то жадно и неряшливо, а не так спокойно и размеренно, как это умеют делать настоящие ослихи.

Ослиха едва заметно пододвигала овцу к самым сочным местам, а сама чуть отступала в сторону. Овца ела, ела и ела. И ослиха всё чаще стала приглядываться к ней, даже иногда переставала жевать из–за этого.

Стемнело. Неподалёку раздался глубокий затяжной вой. «Звери!» — вспомнила ослиха предсказание лани. «Что же теперь будет?» — подумала она и замерла в ожидании. Овца продолжала есть. Внезапно зашевелились кусты, и оттуда выпрыгнуло серое лесное хвостатое чудовище. Оно схватило овцу и поволокло её. Овца блеяла, не понимая, что с ней и куда её оттаскивают от такой сочной травы. Чудовище и овца исчезли в кустах.

Ослиха поняла, что она больше не увидит овечку, и ей стало неуютно в темном лесу. Тогда она закричала протяжно и громко. И свет восходящей луны забрезжил на горизонте. Ослиха направилась к свету. Луна поднималась над вершинами деревьев и ласково протягивала ей свои нежные лучи. Ослиха оглянулась напоследок, вздохнула и побежала прямо по лунным лучам всё дальше и дальше, выше и выше, пока не растворилась полностью в лунном сиянии.

Через некоторое время на лесной опушке появилось несколько серых лесных чудовищ. Они уставились на луну и дружно завыли. «Вернись, вернись! Ты — наше божество! Мы — небесные лунные волки! Мы служим тебе!» — пели серые чудища. «Я не вернусь, не вернусь!» — слышался голос ослихи, — «Отныне вы будете выть на луну и звать меня, и жалеть о том, что так нехорошо поступили сегодня!»

С тех пор волки часто выли на луну, прося прощения у небесной ослихи. Но она так ни разу и не ответила им.

И вот, однажды, огромный старый волк в седой шубе с голубым отливом вывел на опушку всю стаю, разбежался и полетел прямо по лунным лучам. И вся стая последовала за ним… Ни остроглазая лань, ни пронырливая коза — никто больше не встречал их в лесу. Только иногда в полнолуние можно заметить, как невдалеке от ночного светила виднеется стая странных голубоватых облачков.

ОВЦА

Овца и овца. Не могучий олень, не кипучий баклан. Просто овца — и всё.

Травоядное. Бывает. Всем надо как–то жить. Даже если ты просто овца. Пришли за ней волки. Смотрят: жует траву, голову не поднимает, потихоньку двигается. Нормальная овца. Не худая, не толстая. Фигура что надо. Как быть? К чему придраться? Они же — волки! Им же — надо! А тут — фигура что надо. Вот всё вроде бы и сошлось…

— А я такая! Я жду трамвая! — вскричала вдруг овца, встала на две ноги, патетически воздела две передние к небу, опустила мутные очи долу и угрожающе–монотонным басом заблеяла:

— Да! Мы — не вы! Идите все! Идите за Урал! Да — овцы мы! Да — азиатки мы!..

Волки понемногу оторопели. Один из оторопевших явно ненароком чихнул. Овца тут же гневно бросилась к нему, потрясая копытцами:

— Перебивать?! Высокую поэзию перебивать?!! Как низко пали вы, презренные волкИ!

Презренные волкИ дружно потупили слегка растерявшиеся буйны головы. Пререкаться было бессмысленно и бесполезно. Да, ещё и вроде как небезопасно. Кто оппонент? Овца?! Кошмар…

Нет, страха не было. Но оторопь брала своё. Стая начала в раздумьях разбредаться. Это с виду она — овца, а там — кто его знает: наешься какого попало мяса и что потом с тобой будет, а?

А???

А??????!!!

Вот то–то и оно. Никто не знает: из какой бредятины эти овцы и стоит ли их вообще трогать! Мало ли какую травку они щиплют, каким овцебогам молятся тайными ночами… Вы слышали: что она сказала? Слышали?

СКАЗКА ПРО БАБАХА-УА И УМ-ДАДА

Однажды, после большого праздника великий вождь племени Бешеных Тараканов по имени Бабаха–уа вдруг опять почувствовал: всё было хорошо вокруг, но чего–то не очень хватало. А чего — понять невозможно, потому что надо было задуматься, а думать он не привык. Тогда он пошел к великому колдуну Ум–дада — посоветоваться с ним, потому что Ум–дада считался самым умным дикарём во всей округе, и все полагали, что он что–то знает. Так говорили иногда, когда у всех было хорошее настроение, а когда плохое или крокодилы плохо ловились, то все его ругали, потому что он жил отдельно от племени и не любил большие компании с дикими плясками и драками на ночь глядя.

На самом деле он жил отдельно, потому что у него был такой характер, и ему все надоели. Например, этот Бабаха–уа. И чего он приволокся опять? Да, никакой я не колдун, сил моих нет смотреть на ваше глупое племя Бешеных Тараканов! Носитесь всё время куда–то, дерётесь или суп из бегемота едите, а толку от вас — никакого, одни бестолковые кругом. Никогда ничего понять не могут, а везде свои носы суют! Пока сообразишь, пока к нему повернёшься: он уже дальше побежал с круглыми глазами.

Вот так никогда и недослушивают до конца. Правда, один раз Бабаха–уа пытался дослушать: ну, и что? Уснул с открытым ртом. Вот и всё.

Бабаха–уа не стерпел и ударил колдуна дубиной по голове. Потому что ему, великому вождю, стало обидно слушать этого старого дурака Ум–дада, который всех постоянно ругает.

Ум–дада почувствовал себя плохо и ушел в большое дупло древнего дуба, в котором он ночевал. Бабаха–уа понимал, что погорячился, и колдун может опять обидеться на всех. Тогда он ничего не скажет, а кому от этого лучше? Все знали, что у хитрого Ум–дада на голове сверху привязана мягкая подушечка, потому что обиженные дикари часто не сдерживались при встрече с ним, а то и просто приходили специально, чтобы его поколотить, если не могли, например, догнать дичь, или вчерашний дождь всё ещё не кончился. Колдун к этому привык и поэтому ходил весь обвязанный толстыми подушками. Зато он жил отдельно в своем личном дупле и мог оттуда всех ругать по ночам, когда они спят.

Но сегодня, после праздника Всех Больных народ всё ещё никак не мог угомониться. На празднике лечили всех больных сразу от всех болезней. Для этого надо было очень хорошо поесть, так, чтоб пузо стало круглым, как барабан. Только племя Бешеных Тараканов знало об этом чудодейственном рецепте спасения от всех болезней сразу и передавало его от отца к сыну, от деда к внуку с незапамятных времён. Потом, после обеда, всем надо было обязательно с кем–нибудь подраться, чтобы показать другим насколько хорошо ты выздоровел. Дикари дрались с удовольствием. При этом они так громко вопили, пищали, рычали и хрюкали, что никто в лесу спокойно заснуть не мог. А некоторые зайцы так и тряслись от страха по кустам до следующего праздника.

Но и это было ещё не всё! Поздно ночью начинались дикие пляски Бешеных Тараканов! Знаменитая танцовщица Оп–цаца так дрыгала руками и ногами под грохот колотушек и погремушек — всеми любимых народных музыкальных инструментов, что вслед за ней пускались впляс все поголовно. Вот как было здорово!

Одному колдуну всё это не нравилось. Он ворчал и ворчал, ворчал и ворчал, ворчал и ворчал. Уже все спать легли. А он всё ворчит. Ну, кому такое понравится? Так что, пусть он лучше не снимает своих подушечек. Пригодятся ещё.

— А ты приходи к нам на праздник! Посмотришь, как весело будет! — воскликнул Бабаха–уа безнадёжным громким голосом и, не дожидаясь ответа, быстро ушел.

Ум–дада поворчал ещё немного, понял, что возле дупла никого нет, и вылез наружу. Начинался рассвет. Нежно–серебристое небо было таким красивым, редкие тающие ясные звёздочки так сияли на нём, что колдун невольно залюбовался и забыл обо всех своих обидах. Он глубоко вздохнул, снял с себя все подушки и пошел к Бабаха–уа мириться. А что? Пусть удивляется. Он же не видел рассвета. Вернее, никогда не замечал его. А жаль. Может быть, именно этого ему и не хватало всю жизнь…

ЗАЯЧЬЯ ВОЙНА

Вечный рыцарь Лилиеншпагер любил объезжать свои владения. У них в роду так уж заведено было: — Война, война и ещё раз война. Потому времени на объезд всяких там владений не хватало и на всякий случай вообще запрещалось, а значит, объезжать владения было приятно. Потому что запретный плод — это запретный плод.

Вдруг слуги увидели зайца и тут же дали за ним стрекача. Лилиеншпагеру стало нехорошо. Как можно такое? Нет, нет, нет, зайцы — это уже не модно, это дурной вкус! И тогда он поехал дальше. А тут и владения кончились. Настроение испортилось. Подул ветер, и загремел гром. Этого ещё не хватало. Настроение испортилось ещё раз. Лилиеншпагер надулся на всех. Кстати, погода успокоилась. «Пора и честь знать,» — подумал Лидиеншпагер и собрался на войну. Тем более, что сделать это было нетрудно, поскольку свои владения кончились, зато чужие только начинались. Он ещё немножко постоял на месте и тихонечко вторгся на чужую территорию. В кустах послышался громкий треск и раздались азартные крики, перемежаемые крепкими выражениями. «Вот и враги сразу нашлись,» — подумал Лилиеншпагер и с наслаждением вынул из ножен длинную шпагу. Из кустов выскочил заяц с ошеломлёнными глазами на поллица.

Заметив вооруженного рыцаря Лилиеншпагера, зверёк совершенно остолбенел. Крики в кустах затихли, перейдя в неуверенный шёпот. «Дворня вернулась,» — догадался Лилиеншпагер, хмыкнул и вложил шпагу обратно. Затем он подошёл к несчастному зайцу и дабы приободрить животное, стоявшее столбняком, ласково (как ему казалось потом) потрепал того по загривку. Слуги шумно выдохнули и высыпали из кустов. Заяц как–то странно закосил глазами на всё это, вскрикнул и упал замертво.

Честно говоря, все очень огорчились. Особенно горевал рыцарь. Он заказал местному фотографу гигантскую фотографию зайца с окосевшим лицом, выкупил у соседа тот клочок земли, где всё это произошло и построил там на собственные деньги маленький приют для беглых зайцев и прочей мелкой живности. Впрочем, сторонним людям он рассказывал, что ту землю он, конечно, отвоевал. В память о зайце, разумеется.

И БЫЛА МЫШЬ…

(сказка на ночь)

И была мышь. И звалась она слоновою. И были слоны. И звались они мышиными. Огромные–преогромные, неторопливые такие. Чуть больше мыши.

День восьмой.

В те времена в неделе восемь дней было… Как соберутся мышиные слоны посреди озера, как налетят да начнут крякать: хоть уши под подушку складывай! А по берегу слоновая мышь бродит, лапки потирает. Мышам слоновым доверья нет. Недаром они по деревьям ночью лазают и кричат по–дикому, глазищи выпучив. Нагловатый народец, вечно что–нибудь замышляет, пока простые мышиные слоны крякают посреди озёр да гнездятся в камышах.

Прибежал тут к ним как–то мух перепончатый. Уж как он добрался — никто не видел, и шепчет мух страшным голосом: «Берегитесь, слоны! Берегитесь! Ох, нехорошее что–то будет!»

А слоновая мышь на дерево забралась, с ветки свесилась и зреет. Весь день она зрела, а ночью, когда луна поднялась над водой, и ветерок подул, вдруг разлетелась во все стороны. Поднялась она тучей над озёрами да как прыгнет на всех мышиных слонов сразу! Такой переполох начался: вы бы видели! Слоны визжат, отбиваются. А мышь хохочет не по–доброму и не отпускает бедненьких слоников, не даёт им в траве укрыться или под воду нырнуть. Хорошо, что ёжик шестикрылый мимо проходил. Он–то и спас мышиных слонов. Повернулся ёжик к слоновьей мыши спиной и давай её своими хвостами шлёпать. Отшлёпал он проказницу и дальше потрынькал. Пока слоновая мышь отвлекалась на ёжика, все мышиные слоны поразлетелись и сидят по кусточкам, не пикнут даже…

Угомонилась слоновая мышь, спать улеглась в дремучих кустах, а глазом–то по сторонам всё равно иногда зыркает. Для порядка. А слоны мышиные не очень–то и испугались: полчаса не прошло, как они опять закрякали в разных местах. Но, уже, конечно, потише. После одиннадцати часов ведь громко–то и нельзя. Спят же все.

Вон, даже мух перепончатый, и тот — похрапывает в своём логове. И даже шестикрылые ёжики — собрались возле книжки, сказки на ночь читают. А как дослушают до конца, сразу глазки закроют и полетят сон догонять, в котором про восьмой день ещё много чего интересного увидеть можно. Айда, и мы с тобой за ёжиками скорей–скорей…

ВОСЬМОЙ ДЕНЬ

К восьмому дню недели заколосилась слоновая мышь. Раздольно, широко пошла! Слоны мышиные жужжат над ней, так и радуются: «Ку–вырк! Ку–вырк!» Взошла мышь слоновая над полями да над лесами. Да и над горами взошла бы она, то есть почти уже.

Но как раз тут вжикнуло что–то по–над ухом её островерхим, закоулистым, — будто эхо осеннее разнеслось, подзинькивая. И заненастилось. И кругом пошло, по древесам небесным растекаясь. Заколготились в мышиной головушке мысли странные, непонятные. Совестью запахло вокруг — о делах её прежних, неправедных…

Спешились мышиные слоны, по углам распряглись и хлынули, забурлили возле мыши–то слоновой. А та уже едва вздрагивает: по бочинам ажно свистунчики кудрявятся. Прыгают свистунчики, шебуршат ножонками, мышь родную щекочут.

Захохотала сова пучеглазая, по кусточкам проламываясь, к мыши слоновой подбираючись: трёх или даже четырёх мышиных слонов, не глядя, насмерть почти затоптала пока добрела. Вот уж и впрямь верно говорят: охота пуще неволи! Запыхалась, дышит тяжело, а от своего не отступает. «Ну, что, слоновая? Доигралася?» — говорит ей пучеглазое чудище, а само лает озорно так.

Закручинилась мышь слоновая. А куда деваться–то? И полезла она сама прямо в пасть чудищу лесному ненасытному. Идёт она, идёт по пасти–то, углубляется. А там темнотища несусветная, не прибрано толком. Она и запнулась с размаху да как грохнется! Хорошо, что на мягкое шлёпнулась, а то бы беды не миновать. Зашевелилось мягкое–то под ней и как откинет её назад. Чихнула сова пучеглазая не знамо с чего: инда мышь слоновая наружу вылетела. А совища–то языком еле ворочает: оно и не мудрено, когда такая громадина посередь языка шлёпнется.

Подлетели слонишки к мышеньке, зачирикали наперебой: гляди, мол, прежде ты нас терзала, тиранила, а теперь вот тебе, матушка, досталося.

Ай–яй–яй! А ещё с хоботом, с ушами!.. Нехорошо–то как над чужой напастью смеяться…

Сова пучеглазая оклемалась маленько, помыкалась да и утекла куда–то не солоно хлебавши. Так и не поняла, видать, что стряслось с её агромадной пастью: первый раз та её подвела, от живой пищи сама отказалась. Вот ведь что может случиться с теми, кто прибираться не любит.

А слоновая мышь в себя долго ещё приходила. Постоит, постоит и опять присядет ошеломлённая. Стыдно ей стало за себя! Никогда стыдно не было, а тут — нате: видать, за всю прежнюю жизнь стыд в ней накапливался, и вот — как прорвало его.

Разнеслась мышь слоновая во все края, по всем путям–дорожкам. А потом опять собралась в одном месте и как давай сразу со всеми слонами мышиными дружить! Те поначалу загоготали, закрякали с перепугу, ну, а потом — ничего, привыкли даже, дружат себе со слоновой–то мышью. А куда деваться? И мир кругом, и покой не тронут, и день никак не кончается — особенный день, восьмой.

СКАЗКА ПРО БУРУНДУЧКОВ

Жил–был ужасно дикий, но безумно красивый бурундучок. И была у него бурундучиха с бурундучатами.

Бурундучок жил в настоящем логове для бурундучков, то есть, там он прятался ото всех, кто ему мешал или мог помешать, которые свoим длинным носом суются везде, где их не просят.

Только настырные, хитрющие, прожорливые бурундучата, которые тоже жили в логове для бурундучков, постоянно выскакивали откуда–нибудь из–за угла и всё время проверяли куда делся бурундучок. На самом деле, куда же он опять подевался?

«Наверное, он куда–нибудь ушёл," — подумали бурундучата и решили устроить ему настоящую засаду, то есть затаиться, спрятаться и оттуда внимательно подглядывать наружу пока не появится ни о чём неподозревающий бурундучок, который ничего такого не знает, что надо прятаться, и что сейчас выскочат из засады бурундучата и как заорут страшными огромными голосами на бедного бурундучка: «А–а–а! Попался! Попался!» И бурундучок сразу поймёт, что он попался, а деваться уже некуда. Вот как здорово всё будет, если правильно получится.

И бурундучата затаились в разных местах, которые, конечно, специально придуманы для таких случаев везде–везде: под столом, в шкафу, на кровати под одеялом и даже в кастрюльке с кашей. Ждут они бурундучка, ждут, а того всё нет и нет, как нарочно куда–то пропал…

Тут пришла мама–бурундучиха и давай выяснять куда это бурундучата запропастились. Как нашла кого–то непонятного, который в каше сидел, почему–то сразу совсем не обрадовалась, а заохала, запричитала: «Ох, и что же мне с тобой делать, горе ты моё луковое?! Всё папе расскажу!» Расстроился маленький бурундучок, которого нашли, заревел громким зарёванным голосом: «Не на–а–адо папе рассказывать!..»

А папа–бурундучок всё это услышал и сразу пришёл. Оказывается, он ходил в лес за кедровыми орешками и целую кучу насобирал. Бурундучата как повылезали изо всех дырочек, как начали радоваться да плясать: «Ай да, папа! Ай да, молодец!»

ПАПИНЫ СКАЗКИ

Только мама скажет толстым голосом «Ну–ка, марш спать!», как бурундучатам тут же срочно что–нибудь требуется. Например, молочко перед сном, или тёплая кашка, или игрушка, которую все потеряли, а нужно непременно найти и не просто найти, а найти всем вместе, потому что это — самая важная засыпательная игрушка, без неё ни один бурундучишка никогда не уснёт, особенно сегодня. Вот.

А чаще всего зовут ребята папу–бурундучка — такого дикого–предикого, зверски красивого, тёпленького, который один только и может сейчас же рассказать самую главную сказку — сначала страшненькую, но потом обязательно с хорошим концом. Мама обижается. А делать нечего, надо папу звать, раз уж так вежливо хором просят.

И начинается… Ох, ты гой еси, бурундучий сын! Ты почто кашки не ел, молочка не пил?! Ох, не сносить тебе буйной–то головушки!

Ах, куда же ты, бурундучья дочь? Куда всё спешишь да торопишься?…

А синие ветры у–у–у-у!.. А скрипучие кедры тр–р–р-р! А с болота туман плывёт! За еланью медведь ревёт! Его сизый комарище покусывает, сам в трубу трубит да погудывает! А ну, кто спать не боится — поможем дяденьке медведю! Прогоним комара на болото!

Заволновалась бурундучья молодёжь, срочно спать подалась: неровен час медведя без них спасут! Он ведь давно уже там, в сказочном папином сне, а мы всё тут ворочаемся без толку, эх…

Поелозили ребятишки немножко, поднатужились, глазёнки позакрывали крепко–накрепко, притихли, как могли, и вдруг уснули один за другим. Ох, и достанется сейчас от них комарищу–то! Знай наших, не трожь дяденьку медведя!

Представьте себе: мама–бурундучиха тоже потихоньку слушала папину сказку. Всю–всю, до последнего слова. Когда ребята заснули, она улыбнулась и сказала: «Пошли на кухню, чаю попьём с вареньем, может, и мне расскажешь про что–нибудь эдакое … Ага?»

Тс-с…

Спящие бурундучата пока не догадываются об одной потрясающей тайне, которая… которая… в общем так: оказывается, когда–то, причём даже ещё и не очень–то давно мама и папа тоже были маленькими бурундучатами и просто ужас как, ужас как любили слушать страшные сказки с хорошим концом! Особенно, если можно самим поучаствовать…

МАЛЕНЬКАЯ ДЕВОЧКА И ХРАБРЫЙ БУРУНДУЧОК

Жила–была маленькая девочка, которой больше всего на свете хотелось каких–нибудь приключений. Её всё время тянуло в дремучий лес, в дикие горы или в какое–нибудь совсем уж болото. Ведь именно там много хорошеньких опасностей и можно от души напугаться на всю жизнь. А ещё там бывают чудища, которые такое вытворяют, что ого–го!

Мама по сто раз в день строго–настрого запрещала ей ходить в такие нехорошие места, и бабушка ей этого не велела, и папа топал ногами, и дедушка качал головой, поэтому девочка постоянно убегала именно туда. Однажды, мама даже нарочно сама сходила в дремучий лес, чтобы уговорить лесных чудищ как следует проучить девочку, чтобы ей туда больше не хотелось. Но звери, как только услышали про девочку и что это девочкина мама пришла, так сразу почему–то разбежались кто куда и попрятались, а некоторые маленькие и не очень сильные зверушки даже плакали жалостливо так… Маме стало стыдно, она ушла потихоньку и больше туда не ходила.

Дело в том, что лесные, горные и болотные чудища больше всего на свете боялись маленьких маминых девочек. Вы не представляете себе, какой это ужас — эти девочки, лапоньки такие! Стоит хоть одной появиться где–нибудь в жутких дебрях, как с любым, кто к ней приблизится, случается несчастье. Когда маленькая девочка пришла в дремучий лес первый раз, её там сразу увидел волк. Он обрадовался и побежал прямо к ней, потому что ему захотелось её съесть. Но волк так и не добежал до девочки, потому что угодил лапой в капкан. Волк от этого сразу сильно заболел и долго–долго лечился разными неприятными горькими лекарствами. А девочка подождала немножко кого–нибудь ещё и ушла домой. Когда волк вылечился, он пожаловался на девочку огромному медведю. Решил медведь девочку проучить. Тут она как раз забралась в дикие горы. Стоит девочка на самой предикой горе под одинокой сосной. А к ней медведь подбирается. Совсем уже он до сосны добрался, только в это время в горах началась гроза, и девочка побежала скорее домой, чтобы не промокнуть. И едва медведь обхватил сосну лапами, чтобы отдышаться, как прямо в дерево ударила страшная молния. Крепко досталось косолапому. На целых три дня Михайло Потапыч совершенно оглох, так его молнией ошпарило. И пошел среди зверей слух об ужасной маленькой девочке, к которой лучше не приближаться. Зайцы, едва завидев её, падали в обморок. Некоторые пугливые лисички просили енота–парикмахера укоротить им пушистые хвосты, чтобы легче было убегать от девочки.

А самой девочке стало скучно гулять просто так в разных дремучих местах и она решила на прощанье сходить последний разочек и всё. Сделала мама девочке красивый большой бант и отпустила её в школу. А девочка вместо школы, конечно же, сразу побежала прямо в самые дебри. Увидела её зоркая сорока и давай кричать на всю округу, что всем нужно немедленно прятаться и не шуметь, потому что девочка идёт.

Бант на голове у девочки был такой пышный, что вскоре застрял в кустах и не давал ей идти дальше. Пробовала она помочь себе руками, ничего не получается. Стояла девочка в кустах, так долго стояла, что ножки у неё совсем устали. Стала она звать на помощь кого–нибудь. Но никто к ней не подходил: звери её боялись, а людей там не было, потому что взрослые не любят гулять в кустах, а другие дети слушаются старших и в таких дремучих дебрях тоже не бывают.

Наконец, один маленький, но очень храбрый бурундучок решился помочь бедняжке. Стал он её из кустов распутывать. Запыхался, взмок весь. И позвал он на помощь всех своих бурундучат. Девочка вела себя смирно, не дрыгалась как попало, и вскоре вышла из кустов довольная–предовольная.

С той поры девочку уже никто в лесу не боялся. А бурундучок подружился с ней окончательно и никому в обиду не давал, даже серому волку. Вот какой он был храбрый, хотя ведь тоже маленький совсем.

НОРКА

Бурундучок — хитрый зверёк: решил вырыть себе норку. А что? Заглянет какой–нибудь волк прямо в логово бурундучка: а никого нет, все в норке. Норка — дело непростое, головастое. Где её выкопаешь, там она и будет потом: можно под старой листвяжиной покопать, можно возле берёзового пенька, а можно ещё где–нибудь, например, возле берега ручья. Но там лучше не копать норки, там лучше червяков накопать, если кому надо. Бурундучку они без надобности, поэтому он там норок не копает. Прибежали бурундучата папе помогать: кто с лопатой, кто с совком, а кто и так просто — лапками разгребать да попачкаться от души. Увидел бурундучок хорошее место рядом со своим логовом и начал копать норку. Ребята рядом работают, верещат, толкаются, дерутся уже. Ну–ка, марш домой! Ишь, помощнички! Пяти минут не прошло, а они уже перепачкались, разодрались, расхныкались и устали. Вот я вам, озорники! Тут мама–бурундучиха из логова вышла всех на обед звать. Бурундучок обрадовался: вот пусть лучше обедают, а он пока один покопается. Роет бурундучок, роет себе новую норку, по уши в землю зарылся, одна макушка торчит.

Пробегала мимо кабарга: видит — кто–то в траве копошится, пыхтит. И земля свежая, — вроде как копытце чьё–то след оставило. Это ты, что ли, бурундучок? И кто ж тебя, бедного, в такую дырку засунул? Отстань, кабарга, видишь, я делом занят: норку строю.

А зачем? У тебя же логово есть.

Бурундучок перестал пыхтеть и хитро так посмотрел на кабаргу: — Потому что так надо, понимаешь? — Ага. Я всё поняла, бурундучок. А сама хихикает. Эй, звери лесные, птички–синички, лисички–сестрички, кабарожки- звонкие ножки! Идите–ка все сюда! Полюбуйтесь! Наш бурундучок совсем сбрендил! У него логово есть, а он норку копает! Поможем нашим! Нароем бурундучку норок, чтоб ему зря не потеть! Заодно и повеселимся!..

И налетело тут всякого зверья на бурундучью полянку видимо–невидимо: зайцы, белки, рябчики, кедровки — кого только нет! Даже дятел прилетел и давай пихту долбить, наяривать: кто знает, может, бурундучку не только норка, но и дупло сгодится. Выбежали из логова бурундучата и обомлели, ничего понять не могут: по всей полянке народ лесной рассыпался, работают все, копаются. Всё перекопали. Не полянка стала, а скотный двор какой–то. Один кабан чего стоит: так землю клыками изрыл, что всё бурундучье логово чуть не засыпал.

А где же хитрый бурундук? Не видать нигде. Разбежались бурундучки. Ищут папу. Не могут найти…. Так и не нашли до самого вечера. А вечером он сам пришел. Довольный такой. Улыбается. Бурундучихе подмигивает. Накрывай, мать, на стол, проголодался я.

А как же норка–то? А что, норка? Норка как норка: уже готова. Пока зверюшки возле логова копались, я под шумок тут недалеко возле соседней полянки и норку вырыл, и обустроил все там внутри. Завтра покажу.

Вот какой бурундучище–то хитрющий! А вы говорите «сбрендил»!

ЩЁКИ

Стоит бурундучок возле зеркала, любуется собой. Ещё бы не любоваться: мало того, что полоски славные по всей спине, так ведь и щёк таких — пойди, сыщи где–нибудь! Ух, они какие у бурундучка! Мешочные, нет, рюкзачные, нет, ещё вот так встань: ага, вот из–за спины хорошо видать.

Крутится бурундучок возле зеркала, крутится…То одним бочком повернется, то другим, а потом рожицы корчить начал. Ой, умора! С ума с ним сойдёшь…

А это кто там громко хихикает за спиной бурундучьей? И кто это там ухахатывается?! Свои? Ну–ка, выходите сюда, свои, не прячьтесь за дверью! Папа–бурундучок насупился, зацокал, головой закачал. А никому не страшно. Вот ведь до чего он добрый, никто не боится.

Ну, что вы всё смеётесь, ребятишки? Большие щеки — вещь серьёзная, на всю жизнь. Когда вырастете — они у вас тоже станут большими и красивыми. С такими — нигде не пропадёшь!

Айда, ребята, орешки собирать! И помчались бурундучата следом за папой в лес по орехи… Насобирали орешков целую кедровую кучу, приустали ли маленько, запыхались, смотрят: а как папа–то, что делать–то будет с этакой кучей добра?

А он, знай себе, набивает щеки орешками: то одну, то другую… До того старался, что щеки крупнее головы стали. Еле опомнился. Ну, и побрёл себе кое–как навстречу норке. Брёл, брёл, набрёл, а внутрь зайти не может. Норка узкая. Пихал, пихал туда голову. Ну, никак в норку ничего не проходит. Эх, что делать–то?! Вот незадача! Как взревели бурундучата от горя, как возопили! Сразу мама пришла. Умная, спокойная, рассудительная. Пришла и говорит: «Ребятишки! Давайте–ка ещё раз поможем папе! Надо все его орешки от скорлупы очистить и за свои щеки положить. Если каждый бурундучик уложит за щечки немножко чищеных орешков, то мы все вместе сможем пронести наши припасы куда надо…»

Ур–ра! Так и сделали. Очистили орешки от скорлупок, поделили между собой, набили ими щеки и полезли в норку один за другим. И правда: быстро так получилось. сразу же все припасы куда–то в норку подевались. Вот как здорово! А всё мама — чуть что не так — сразу всё уладит, всех пожалеет.

ЛЯБАНДА

Подросли бурундучки, собрались в тайном месте в чистом поле под ракитовым кустом, попищали, погорячились и сразу решили банду создать. Создали. Только что ж это за банда без названия? Думали, чтобы и красиво звучало, и загадочно, и чтоб не сразу можно было догадаться кому–нибудь взрослому, что это и есть самая настоящая банда. Думали, молчали… И тут один самый крутой бурундучок в импортных джинсиках и модных тёмных очочках вдруг заговорщицким шепотком и говорит: «Ля банда!» Сразу всем понравилось. Так и решили шайку свою по–ненашему называть: банда Лябанда. Стали озираться, оглядываться. Нехорошо. Кругом солнце светит, птички поют, лес шумит — неподалёку. А они — лябанда какая–то. Нет, нехорошо в хорошем месте лябанды устраивать. Начали опять шушукаться.

Нашушукались и решили землю копать, как папа. Так, чтобы зарыться в неё глубоко–глубоко, совсем глубоко, где никто ничего не видит и там лябандами заниматься. По–настоящему, по–бандитски.

Начали рыть. Рыли нору, рыли, так старались, так пыхтели, так намучились, что совсем устали. Не до лябанды стало. Поспать бы маленько. Силенки восстановить.

Проснулись в норе своей, чумазые, но настырные: лапки дрожат, а назад никто не сворачивает: лябанда же! Давай, дальше копать!

И так они всю землю насквозь прорыли! Вылезают на белый свет с другой стороны, щурятся, отряхиваются. А вокруг — такая красота! Кенгуру прыгают вовсю, коалы по ветвям сидят, сказки рассказывают. Утконосы в речке плещутся. Травка зеленая. Солнышко тёплое… Как хорошо–то! Забылось как–то сразу бурундучкам про лябанду. Побежали они скорей к морю–океану великому — побрызгаться, пошалить, душу отвести. Ну, и помыться заодно. Долго купались, до самого вечера. И только вспомнили, что домой пора возвращаться, а то мама рассердится, только подошли к своей длинной глубокой норе, как оттуда послышался знакомый папин голос: «Безобразие! Понарыли тут ходов–выходов, ужас! Что за молодёжь пошла! Я чуть ногу не сломал — провалился! Честным старым бурундукам ходить негде стало! Это же просто банда какая–то орудует! Ну, я сейчас кого–то накажу! Ух, попадёт кому–то!!!»

Как услышала лябанда про всё это, так напугалась, что сразу и разбежалась кто куда. Долго ребята прятались на другой стороне земли. Пока папа не простил. А как простил (мама уж очень просила за сорванцов), так сразу прибежали, глазки опустили, поплакали и дали большое честное бурундучье слово: никогда–никогда больше ни в какие лябанды не играть.

ОВРАГ

Что можно сделать, когда ничего уже не поделаешь, но надо же как–то быть? Как–то же бывают в таких случаях? Или уже всё — никак не бывают? Ни сверху вниз, ни слева направо. Ни наискосок. Неужто совсем засада?

Ах, ты, мелкий зверёк — бурундук — крепкая голова! Да, куда ж тебя дождём–то стянуло? На кого нас покинуло? Почто ты родное–то логовище на сырой овраг променял? Али ветром сдуло? Али водой смыло?.. Молчишь. Думу думаешь внизу: как так получилось? Сам дивишься..

Бурундучиха наверху стоит, как на городской стене. Судьбинушку твою оплакивает, вниз глянуть боится. Уж, больно овражище крутой. Где ты там, сердешный?? Смотри: бурундучата–пострелята уже одёжу папину полосатую меж собой делят. Перед зеркалом красуются, прям, как ты раньше…

Прыгал, прыгал бурундучище в теснине овражной на самом–то дне по стенкам. Бестолку. Взопрел только. Стенки склизкие, водица по ним стекает, журчит. Далекооооо вверху тучи хмурятся.

Ну, что ж. Ежели против шерсти никак нельзя, то надобно предаться стихии, не перечить, не смешить её больше. И пошлёпал бурундучок прямо по ручейку, по воде. Шлёпал, шлёпал, воды всё больше — не заметил, как плыть начал. Лёг на спинку, пузиком кверху, за щепки держится и плывёт куда попало, куда водой вынесет.

Вынесло куда–то. Прямо на песок. Глянул вверх: а оврага–то и нету. Кругом кусты да речка малая. Вот как хорошо–то. Встал, отряхнулся, брызги мелкие распустил вокруг себя и обед искать пошёл. Правильно. Подкрепиться никогда не мешает. Опять же: надо ведь выяснить точно: есть ли где–нибудь кедровые орешки?

Ага. Есть. Вон, грызет уже. Поел. Нервы успокоил. И обратную дорогу искать начал. От листика к листику, от сучка к сучку, от кустика к кустику, с ветки на ветку, раз — поворот, два — поворот… А вот и бурундучиха стоит, рыдает, бурундука своего жалеет, любит наверное.

Ох, жалко её. Подошёл незаметно. Обнял ласково. Чуть до обморока не довёл.

Радости–то сколько было! Полдня одёжу по всему логовищу собирали. Половину только нашли. Вам случайно не попадался на глаза костюмчик такой в полосочку, совсем не ношеный ещё? Как увидите: зовите бурундука. То–то он обрадуется!

КАПИТАНКА

Было это в такую дань–стародань, что ни в сказке сказать, ни пером описать…. Жила в ту пору одна Капитанка, так её все звали, потому что только она кого увидит–услышит, как тут же трясётся и орёт по сторонам:

«Капитанка–питанкапи–танкапитан-капитанка–питанкапи–танкапитан–капитанка-питаааааааан!!!!!» Ажно дрожит вся от удовольствия, будто конфет наелась.

Вот прорва! И не уймётся же никак. Вреднючая–ааа…. Замуж бы её, да кто такое добро возьмёт? Медведь давеча завалился в гости в избу её, чисто обознатушки получились, — и что? Прогнала! Да так прогнала, что только пятки у косолапого сверкали да шуба заворачивалась!

И сидит она сама по себе в избушке своей, и всё горюнится в одиночку, и ничего поделать с собой не может. Так бы и вопила до сей поры, если б не Чиндрачуча.

Вот явилась Чиндрачуча из ночной темноты, окутала Капитанкову избёнку, торчком встала посередь дымовой трубы. Ждёт–пождёт. Насторожилась Капитанка в избёнке своей: в окно не видать ничего, туман кругом. Дым из трубы назад пошёл, в избу, глаза щипет так, что плакать хочется. Что–то не то. Не того. Неправильно. Вот как.

Подождала хозяюшка до утра. Потерпела. И на крышу полезла. Вот ползет Капитанка по крыше и видит: из трубы Чиндрачуча торчит, скорчилась вся, а не вылезает. Скособочилась Чиндрачуча из последних сил, напыжилась и как гаркнет: «Амарабати–амарабати чандрика! Кинтамари–кинтамари ишвара!»

У Капитанки от неожиданности тут же крыша съехала. Из–под неё, конечно. И повисла Капитанка сама не своя — между землёй и небом. Чиндрачуча из трубы вывалилась. И сразу оттуда опять дым пошел, как раньше, пока Чиндрачучи не было.

Захлопнулась волшебная Чиндрачуча в капитанковом жилище, огляделась и тут же ощутила, как одиноко, как худо здесь было бедной Капитанке. И заохала Чиндрачуча Капитанку жалеючи.

А та всё висит в воздухе, глазками хлопает. Услышала Чиндрачучу — заворошилась. Зацепилась она за трубный дым и назад, на землю соскользнула, зашла тихонечко в свою избушку, обняла Чиндрачученьку, утешать начала. Вот они и подружились.

Давно это было, ох, давненько. А до сих пор помнится.

КАКТУС-ШМЯКТУС

Жил–был кактус, который очень любил помогать другим: как вцепится в кого–нибудь, так и требует, чтобы ему немедленно объяснили: как для него, несчастного, доброе дело сделать. Многие не понимают, пугаются, куда деваться не знают. А кактус нервничать начинает и кусать: чтобы они опомнились от мыслей и поскорее выдали свою тайну. И больно же кусает!

А то ещё шмякнется на пол вместе с горшком и лежит так, чтобы его тоже пожалели. Вот его и прозвали: Кактус — Шмяктус.

Сам худой, несуразный, весь из зеленых колючек. Но не сдается. Мужественный такой: все вдаль вглядывается, всё ждёт встречного поезда, всё победить желает. А поезда нет и нет. И откуда ему взяться–то, поезду этому, посреди подоконника на четвертом этаже кирпичного дома по адресу «Аптечный переулок дом5 квартира 16»? Вот именно там, а не где попало, в собственном персональном горшке стоит гордый Шмяктус.

Почему он именно с поездами сразиться хочет? А потому что они оба зеленые, только поезд может ехать, а Шмяктус из горшка никуда вылезти не может. Вот ему и обидно. И сразу подраться тянет. И колючки поэтому длинные такие.

Вот так стоял он, стоял, маялся, маялся, а потом решил всё в жизни переменить. И придумал он могучее волшебное заклинание, от которого ноги растут. Сам придумал. Никто не помогал.

И вот он как завоет, как зарычит, как поднимет правую лапу, а потом левую тоже!.. И сразу его жизнь переменилась. Всё вокруг кувырком завертелось, а потом исчезло. Посмотрел кактус под ноги: не выросло ничего. Только горшка не стало. Зато вокруг него исчезли все дома и поезда, а появились бескрайняя степи: то ли прерии, то ли пампасы, короче, не у нас. И кругом — одни кактусы!

От радости у Шмяктуса все колючки на землю осыпались. Вот он, оказывается, чего хотел! Домой вернуться!

«ПРИДЁТ СЕРЕНЬКИЙ ВОЛЧОК»

Жил был у бабушки серенький козлик. И потерялся. Пошла бабуля козлика искать. Ходит она медленно. До чистого поля еле добрела. Бродят по полю вольные кони игреневые.

— Здравствуй, бабушка! Чего ищешь? Кого зовёшь?

— Козлика потеряла серенького, ищу вот.

— Нет козлика в чистом поле, бабушка! А в темный лес мы не пойдём. Там волки.

Шла бабушка, шла и до высоких гор добрела. А там псы муругие ей навстречу.

— Куда, бабуля, путь держим? Где пропуск? Паспорт? Аусвайс? Ну–ка, назад! За линию не заступать! Проходить по одному! Гав!

— Пустите, милые, козлика посмотреть! Может, здесь он где–то?

— Нет у нас в горах твоего козлика. И не было. Ищи его в темном лесу. А нам туда хода нет: чужая территория, извини.

И побрела бабушка в темный лес, в самую чащу. И увидела она там, на сырой земле следы своего козлятушки, а рядом — волчьи. Много волчьих следов. И поняла она всё. И горько–горько заплакала.

Долго бабушка плакала. Всё козлика жалела. Потом притомилась и задремала на камушке возле речки лесной. И слышит она сквозь сон, как кто–то то ли плачет, то ли скулит. Проснулась она, огляделась. Видит: под камушком нора какая–то, вроде волчьей, только маленькая. И оттуда и доносится плач.

— Эй, кто там прячется? Ну–ка, выходи!

— Это я, волчок — серый бочок! Страшно мне, одиноко: мамы нет, папы нет, вот я и плачу…

— А куда же они девались?

— Тут недавно козлик серенький приходил! Вся наша родня волчья собралась, поймали козлика, связали и стали думать–решать, что с ним делать. А он ночью веревки перегрыз и к охотникам жаловаться убежал.

— А потом?

— Утром пришли охотники и всех забрали, всю волчью стаю. Их теперь судить будут, наверное… У–у–у-у… А я один уцелел, спрятался под камушком. Нет у меня теперь никого… у–у–у… Как мне теперь жить?

— Не плачь, серенький. Не плачь, маленький. Пойдем со мной в избушке жить. Я тебя молочком напою, на ночь сказку расскажу.

Забрала бабушка волчонка к себе домой. Стали они жить–поживать да радоваться. Волчонок ласковый такой оказался, а уж как бабушкины сказки любит! Ушки развесит и слушает, и слушает. Только глазёнки горят…

А серенький козлик у охотников прижился. Они ему телефон выдали, ходит козлик с телефоном по лесу и жалуется на всех подряд. Хорошо, что он не у бабушки. Ей с волчонком веселее.

ТИШЬ

В логове под кроватью было гнездо. В нем жил тишь. Когда к зайчику случайно прибегали родители, тишь сразу куда–то девался, а когда убегали, он осторожненько выбирался из гнезда и щекотал зайчика снизу через кровать. Зайчик хихикал, хихикал, пока родители опять не прибегали: они–то с перепугу думали, что ребенок с ума сошёл.

А это всё тишь виноват!

Кровать у зайчика старенькая, детская, на железных колесиках. Под ней он и живет, этот хитрый тишь–пакет. Вечно чего–то в гнезде прячет: то пуговицу от старого пальто, то трубу от детского паровоза, то стёклышко зелененькое бутылочное. И где достал? Непонятно.

Как ты думаешь: легко ли в гнезде сидеть, когда вокруг столько игр? Подумаешь «тихий час»! Родители сами–то не спят. Папа в огороде морковку выкапывает. Мама на кухне посуду моет. А озорной тишь уже вперёд зайчика из дома выскочил и бежит сломя голову. Тишь в лужу — шлёп, и зайчик туда же. Тишь за дерево прячется. И зайчонок за ним.

Бегают они друг за дружкой, бегают, пока кто–нибудь из родителей не скажет строгим голосом «А, ну марш в дом! Это «тихий час» или что?!»

Оборачивается зайчик, дескать, это не я — это всё тишь придумал. А того и след простыл. Эх, ты! Что ж ты товарища бросил? Чуть что — в кусты… Расстроился зайчик, домой со двора пошел. Смотрит: а за дверью его опять тишь поджидает, опять, хитрюшка, что–то придумал.

Обрадовался зайчонок. Все обиды забыл. Как прыгнет от счастья на стену! Как превратится в солнечного! Как побежит по потолку — тиша догонять! Весь день догонял.

К вечеру только угомонился, еле до кроватки доковылял и уснул сразу.

Заглядывают в спальню зайкины папа с мамой, переглядываются и улыбаются молча. Спит их зайка, посапывает. И невдомёк им, что зайка–то в комнате не один, что под кроваткой есть тайное маленькое гнездо, и там тоже кое–кто дремлет.

СКАЗКА О НЕОБЫКНОВЕННОМ СЧАСТЬЕ

Жило–было дерево в лесу. Доброе–предоброе, только очень печальное. У дерева было небольшое дупло, похожее на глаз, и оно смотрело им вокруг себя и всё ждало чего–то. А ничего особенного не происходило. Просто шумели листья на соседних деревьях, и они шептались между собой. Просто шел дождь, падал снег, светило солнышко, росла трава. Но всё это для нашего дерева было до того просто и скучно, что, ну, совершенно не интересно. Оно ведь хотело чего–то необыкновенного! Чего–то такого, такого, такого… ну, чтоб ни у кого не случалось, только у него.

Соседи–сверстники постоянно подшучивали над ним, кустарники — и те — хихикали иногда. А дерево обижалось. А над ним продолжали подтрунивать.

— Да, как вы смеете так скучно жить?! Как вы можете надо мной смеяться! Над моей особенной мечтой! — восклицало иногда дерево, размышляя само с собой, ведь его всё равно никто не слышал, так оно думало. А ещё оно очень боялось состариться и умереть так ничего особенного и не повидав на белом свете…

Оно так боялось состариться, упасть и сгнить напрасно в сырой траве, так ужасно этого боялось, что однажды заснуло от страха. И привиделся дереву сон…

Огромная без конца и края пустыня, с пересохшим горлом последней земной реки… И ни капли воды. И ни единой травинки. Ни единого деревца вокруг. Только сухой жаркий колючий ветер пустыни… И дерево почувствовало, что оно — обыкновенное дерево, которому хочется простого дождя и простого тихого шепота листьев над головой, и пусть бы хоть кто–нибудь пересмеивался сейчас, и чтобы птички пели, как обычно! Ему стало так одиноко и страшно, что впервые в жизни дерево закричало во сне от одиночества! И…

И вдруг оно почувствовало, как чья–то добрая рука касается его кроны.

Ты, что, это? Испугалось? Что с тобой, родное? Не бойся! Мы рядом с тобой! Мы больше не будем смеяться над твоей мечтой, милое дерево! Мы вместе! Мы… любим тебя.

Это были голоса соседних деревьев. Злой сон сразу куда–то улетучился. Дерево вздохнуло, огляделось вокруг и улыбнулось. Какое же это необыкновенное счастье: просто жить и чувствовать, что тебя любят!

ПРО ЖИРАФА, КОТОРЫЙ НЕ УШЕЛ

По чудесной бескрайней Африке бродил весёлый добродушный жираф. И всё ему нравилось. Особенно молодые зеленые листочки на высоких африканских деревьях. Погода и окрестности были, как всегда, великолепны: яркое ласковое солнышко, изумительная сочная трава, могучий, но справедливый, лев вдали на зеленом холме, мечтательный, дремлющий в реке, красавец–бегемот, сумбурные игривые обезьянки под кронами баобабов …

Жираф любил всё это с детства, когда всюду бегал за мамой–жирафихой, за что другие ребятишки дразнили его «маминым хвостиком». Только он всё равно не обижался: ну, мамин, ну, и что? Зато мама — самая лучшая на свете! Как же за ней не бегать?

И вот однажды на зеленом холме возле льва появился старый марабу. Он прилетел из далекого–предалекого далека, выглядел усталым и был очень печален. Когда лев узнал то, о чем поведал ему мудрый марабу, он созвал всех зверей и птиц и рассказал им о том, что очень скоро случится настоящая беда: где–то очень далеко от берегов Африки в неведомый бескрайний океан упадет с неба грозная пылающая звезда…

И содрогнётся земля. И древняя гора, возвышающаяся над саванной, превратится в вулкан. И потечет с её вершины беспощадный огонь. И навстречу ему из океана поднимутся ужасные волны, такие высокие, что закроют собой само солнце! И никто не спасется, если останется здесь.

Но завтра за всеми, кто хочет спастись, приедут люди. Они погрузят зверей и птиц в большие автомобили, посадят их на корабли и самолеты и увезут из любимой Африки туда, где не так опасно. И всё это будет уже завтра утром.

Всю ночь бедный жираф не мог уснуть. Его сердце сжималось от невыносимой боли при одной только мысли о вечной разлуке со всем, к чему он так привык с самого рождения!

И наступило утро. Поднялось над притихшей землей яркое солнце, а вдали на дороге показались длинные–длинные вереницы грузовых автомобилей. И потянулись к ним грустные птицы и звери. Никто не хотел уезжать, но что тут поделаешь? А жираф всё стоял возле родного леса у подножья холма и не мог двинуться никуда. Его звали. Кричали ему: «Скорее! Скорее!». Бесполезно.

А потом всё стихло. Не стало льва на холме, бегемотов в реке, даже крикливых, взбалмошных обезьянок не стало. Все уехали.

Только жираф всё смотрел сквозь листву на любимое солнышко и понимал, что никогда не сможет оставить то, что так дорого ему. И тут он почувствовал, что он становится всё выше и выше, больше и больше, что мир вокруг него начинает кружится, и начинается волшебство!

Жираф стал таким огромным, что всё вокруг, весь мир мог теперь удержать на своих прежде маленьких смешных рожках! Всё–всё, даже само африканское солнце!

Летящая в океан пылающая звезда увидела волшебного жирафа и от удивления так загляделась, что промахнулась, не упала в океан, а полетела себе дальше, куда–то мимо.

И все закричали «Ура!». И все вернулись домой, к жирафу, который никуда не ушел…

ТО, ЧЕГО НЕТ…

Жили–было То, Чего Нет, Не Было И Никогда Не Будет. Много чего о нём написано, но на самом деле, поскольку его нет, то и места ему никогда нигде не было. Куда бы оно ни обратилось, везде в первую очередь проверяли: а есть ли такое и где оно числится. Но его вечно нигде не было, и нигде оно не числилось. И в строю не ходило, и хором не пело, и присяг не принимало, и хороводы не водило.

И стало оно задумываться, как же ему быть, если его нигде нет? Как заявить о себе, если в твое существование никто не верит? Поскольку его не было, то ему было легко и просто входить в любые вещи и выходить из них, появляться и исчезать в любое мгновение., быть всюду и нигде одновременно. И оно так привыкло этим пользоваться, что уже и не могло себе представить: как без этого обходиться.

Вот смотрите: сейчас оно выглянуло из стены и… тут же исчезло в ней. А сейчас — вошло в дерево, хитренько улыбнулось и растворилось в воздухе. Правда, улыбка осталась. Но не надолго.

«Пусть нет меня», — рассуждало оно, — «Пусть так. Но, если невозможное не существует, то уже одно это значит, что… нет ничего невозможного! А значит… я существую!» И стало оно вглядываться в лица людей, и видело в их глазах отражение своего лица. И стало оно дышать. И вдохнуло в себя ветер. И стало дышать, как ветер. И стало ветром.

И прикоснулось оно к камню. И стало камнем. И пробежало рябью по реке. И стало рекой. И всем оно стало. Потому что его не было, нет и не будет никогда!

Оглянись, посмотри внимательней. Быть может, не ты, а именно оно читало сейчас эту сказку о нём. Видишь, кто–то только что тихо смеялся. Его уже нет, а смех всё ещё рассыпается, словно песок сквозь пальцы…

СИНЯЯ ГОРА

Жили–были два друга–товарища. Один любил репку сажать, а другой — капусту. А как осень наступит: один, который репку сажал, капусту убирает, а другой — репку выкапывает. И так их эти растения сдружили, что стали они неразлучными. Куда один идет, туда и другой плетется. О чем один запоет, о том и другой подхватывает. Соседи над ними посмеивались, Репкой да Капустой называли. А им–то что? Им всё равно, лишь бы жить не мешали.

Так бы и жили они, так бы и горя не знали, если бы однажды не началась засуха. Говорит Репка Капусте:

— Айда, на реку за водой. Время поливать огород — а нечем.

— Айда, только вёдра возьму.

Взяли они с собой по два ведра каждый, спустились к реке. А там воды — ни капли. Сухое русло. Ну, дальше они пошли, к родникам. И тех нет. К озеру — и озера нет. Что делать? Куда деваться? Совсем нигде воды не стало, такая жара. Уже не до капусты с репкой — самим пить нечего. Мыкались приятели, мыкались, а толку нет никакого.

Наступил вечер. В сумерках стало попрохладней. Пошли они куда глаза глядят — в чистое поле, шли, шли, а за полем, когда совсем уже пустыня началась, присел Капуста на камешек передохнуть и говорит Репке:

— Ты пошустрей меня, иди уже один, а я обе ноги до крови стер и сил не осталось, не смогу я идти. Иди, не бойся и не переживай: я тут тебя подожду. Сказал так, а сам глаза от Репки прячет. Ясно, что прощается он с другом своим на самом–то деле…

И Репка, у которого сил тоже не шибко оставалось, взял товарища своего за руку, взглянул ему в глаза и говорит:

— Слышал я от дедов своих, а тем их деды сказывали, что есть где–то синяя гора, у подножья которой вода никогда не иссякает. И говорят, что она здесь, рядом, недалеко совсем… Я тебя на себе не дотащу, Сам знаешь, ты, Капуста, всегда тяжелее меня был. Хлипкий я против тебя. Ты, уж, прости. Пойду я ту синюю гору искать. А как найду — так к тебе вернусь с водой. Ты потерпи только. Я мигом.

И ушел. Понял Капуста, что не дождется он своего товарища. Надеялся только, что, быть может, хоть Репка спасется, найдет себе воду. Лёг Капуста спиной к голой земле и принялся на небо смотреть, время пережидать. Смотрел, смотрел и увидел… Далеко–далеко в небе засинело что–то, потом тихий рокот послышался, то ли показалось даже. Потом очертания ладони появились. Огромной, морщинистой. С множеством пальцев. И тут только начал догадываться Капуста, что перед ним — Синяя гора. Понизу она в сухих безводных отрогах, а ближе к вершине вся голубая, словно отражение неба в воде…

Хотел Капуста друга позвать, чтобы вернулся, да голоса уже нет, гортань сухая почти… Долго смотрел он в небо на Синюю гору, ждал, что потечет с небесной вершины благодатный дождь… Но не было дождя. Долго не было. А, когда уже начал меркнуть свет в глазах его, вдруг хлынули откуда–то из поднебесья бесценные капли влаги.

И улыбнулся Капуста. И прояснилось у него зрение. Стоит перед ним Репка и смеётся. Нашел–таки незасохший родничок его огородный друг. Недалеко совсем. Просто шел долго, ведра–то тяжелые, когда водой полны.

Рассказал ему Капуста про свое видение, про Синюю гору. Подивились оба, улыбнулись друг другу… А потом почему–то обнялись молча. И заплакали.

КАМЕННЫЕ ЛЮДИ

Однажды, под жарким палящим солнцем развалилась огромная гора и из неё выбежали настоящие каменные люди. Они выбежали и сразу очень удивились, потому что увидели то, к чему не привыкли с детства. Оказывается, здесь, снаружи, есть так много любопытного! Во–первых, это — которое голубое сверху. Оно очень красивое. Особенно когда вон та яркая штука круглая опускается вниз или поднимается вверх. Очень забавно смотреть. Там ещё летают такие белые прозрачные по краям куски. Иногда очень большие, но совсем не тяжелые. Тоже интересно. Всё время можно смотреть и смотреть, даже когда становится темно. Когда становится темно, это самое, которое было голубым, становится темным, темно–синим, а в нём появляются разные мелкие–мелкие сияющие камушки. Каменные люди стоят, замерев от удивления, и вглядываются в небо.

— Смотрите! А вон там, далеко–далеко, уже не наверху, но всё равно снаружи, блестит что–то такое же голубоватое как это, которое сверху!

Завопил круглолицый с большими непонятными ушами.

— Ой, да оно шевелится!

Это было море…Бедные каменные люди! Они никогда не видели моря, не слышали запахов цветов, не бегали босиком по луговой траве…. Очень всё это огорчило каменных молодцев. Подумали они, подумали и решили остаться здесь, на поверхности земли. Надо же до конца разобраться с тем, что так и не удалось понять. И стоят они с той поры, и смотрят на простых людей, и следят за звездами, и всё никак не могут заставить себя вернуться домой.

Очень уж красиво вокруг. И так много всего. Ни пересчитать, ни пересмотреть — невозможно…

ТАЙНА ДЕДУШКИНОЙ ПЕЩЕРЫ

Летним теплым вечером на берегу солнечной реки сидел на камушке седенький старичок и смотрел, щурясь, на сверкающую вдали, подгоняемую легким ветерком, речную рябь. Долго молча глядел он, пока не подбежал к нему, запыхавшись, мальчишка.

— Деда, ты что сидишь? На воду опять смотришь?

— Смотрю, внучек, как река течет, как время бежит. Ты бежишь, и время бежит. Только оно быстрее тебя.

— Как это «быстрее»? Я вон с ребятами полдня в футбол играл, потом мы в лес за орехами ходили, потом возле ручья родничок раскапывали, потом рыбачили на озере, потом я к тебе прибежал, думал что ты — дома, потом тебя везде искал, потом нашёл, а до сих пор не стемнело даже. Как будто замерло это твоё время.

— В детстве всем так кажется. Но это не так. Посмотри на гору на той стороне реки. Думаешь, она вечна? Как бы не так… Это в детстве время ползет незаметно, а в мои годы — не только не ползёт, а даже и не течет и не бежит, а летит.

— Ну, это ты что–то совсем непонятое рассказываешь. Неинтересно даже. Пойдем домой.

— Отчего же непонятное? Очень даже понятное, внучек. Хочешь, я покажу тебе такое место, где видно, как время течёт?

— Деда, пошли домой. Опять ты мне сказки рассказываешь, а я уже большой. Я в школе учусь.

— … Ладно. Я сам туда схожу, без тебя. Раз ты не хочешь — уговаривать не стану.

Однако, внук передумал и пошел за дедом. В прибрежном лесу показал ему старик небольшую расщелину у подножья холма. У деда оказался с собой фонарик. Внутри расщелины им открылась пещера. Где–то чуть слышно капала вода… Неожиданно в темноте показались удивительные существа.

Мальчик испугался. Но дед был рядом и успокоил его:

— Не бойся. Они не живые. И в тоже время — живые. Настоящие.

— Это как, дедушка?

— Их создало время, которое текло, как вода, превращая её в камень. Время, словно вода, создает камни из ничего, время сглаживает горы, высушивает моря, движет солнцем и звездами. Всё делает время… Посмотри на меня и вон на того каменного старичка. Видишь, как мы похожи? И над ним, и надо мной поработало время…

После такой прогулки мальчику долго не спалось. Во сне ему виделись оживающие каменные фигуры. И каменный старичок говорил ему голосом дедушки: «Береги своё время, внучек, вот увидишь, как оно потом пригодится…»

А потом, там, во сне, наступило утро. И голос исчез. И исчезла пещера. И растворилась в небе их маленькая деревушка. И осталась только солнечная река.

И на берегу её стоял мальчик, и долго–долго смотрел он вдаль, туда, где подгоняемая лёгким ветерком, посверкивает речная рябь…

НУРАСАН И НАРАБУК

Жили–были два приятеля Нурасан, и Нарабук. Говорили они на непонятном языке, ходили друг к другу в гости и любовались там удивительной лампой.

Лампа досталась Нарабуку в наследство от дедушки, который не умер, а просто слишком часто ездил по делам в соседний город и, в конце концов, переселился туда. А лампу он просто забыл дома по неосторожности. А потом её внук забрал.

Внук Нарабук иногда отдавал лампу Нурасану, чтобы тот подержал её у себя немножко, и, глядя на волшебный свет, всякий раз невольно вспоминал про то, что не он хозяин лампы и что настала пора её возвращать.

И Нурасан об этом исправно помнил. Всегда. Кроме одного раза, когда сильно обиделся на Нарабука, оттого что надо же иногда и обижаться на друзей: дружба потом ещё крепче становится. Нарабук после того случая с лампой, долго ещё прятал её в шкафу возле книг с непонятными заклинаниями.

И встречались они у подъезда и отправлялись в путь — дорогу на ночь глядя, попрощавшись на закате с ясным солнышком… Шли всю ночь, потому как обоим нравилось ходить вокруг дома Нарабука или Нурасана, и не только светить лампой впереди себя, но ещё и переговариваться на родном непонятном языке. Так и делали каждый раз.

Лампа работала не от электричества, не от бензина, нет, она светилась от счастья. И горела она всегда ровным счастливым светом, оттого что на самом деле Нарабук и Нурасан были очень счастливыми людьми: а как же иначе? Во–первых, им посчастливилось родиться на земле, во–вторых, оба имели большие семьи и каждый день могли слышать голоса своих детей, в-третьих, у каждого из них было по одному настоящему другу, а ещё — любимая работа и верная любящая жена.

Нурасан был прекрасным сапожником, а Нарабук — хорошим портным, которого уважала вся округа. Днем лампа не горела. Зачем ей гореть–то днём, когда ярче любой лампы всюду сияет солнце?

А вот где её достал дедушка Нарабука — никто не знает… Скорее всего — кто–то её привез ему издалека, оттуда, где все лампы только такие, потому что других попросту нет.

ПУГЛИВЫЙ МАЛЬЧИК

Жил–был мальчик, который боялся всего на свете. Ветер ли зашумит, чихнёт ли кто–то: мальчик сразу бежит прятаться. Оглянуться не успеешь, а его уже и след простыл. В школу мальчик не ходил: страшно. На качелях не качался: упасть можно. Песен не пел: вдруг голос сорвется. Он даже есть боялся! Мало ли что: а если это не еда, а яд? Только кто–то на него посмотреть захочет, как уже и смотреть некуда..

Мама мальчика очень расстраивалась из–за всего этого. Даже плакала по ночам. Уснуть не могла. А папа от стыда за своего парня сам стал от соседей прятаться и знакомых избегать. Вдруг они что–нибудь про сына спросят. А что про такого пугливого ответить можно? Ничего. Потому что правду говорить стыдно.

Решили они показать сына врачам. Пусть посмотрят. Может, посоветуют чего–нибудь. А мальчик нечаянно был в коридоре и услышал то, о чем мама с папой на кухне договариваются. Тут он в такой ужас пришел, что, не помня себя от страха, помчался, не разбирая дороги, куда попало.

Говорят, у страха глаза велики. Но у мальчика от страха они стали ещё шире. И угораздило его оказаться впереди собственной тени в дремучем лесу, в таких буераках, о которых никто из людей до сей поры и слыхом не слыхивал…

Когда мальчик окончательно выбился из сил, он начал озираться вокруг. Тут навстречу ему из кустов послышалось:

— Ну, здравствуй! Куда путь держим? Что делать будем? Да, стой ты на месте! Что ты всё скачешь?

Пугливый мальчик по привычке хотел сразу убежать, а не тут–то было. Смотрит он себе под ноги и видит, что никаких ног у него больше нет. Вернее — одеревенели они, сплелись между собой, стали корнями древесными.

А потом и сам мальчик целиком превратился в дерево, только глаза испуганные остались от прежней жизни… Так он тогда и не сообразил: почему это случилось. Голос никаких условий не ставил. И вернуться не обещал. Просто исчез и всё..…

Прошли годы. Чего только не пережил мальчик в лесной чаще! И никогда никуда не мог сбежать. Под дождем с его веточек капали слёзы, а когда было ветрено, он трепетал листочками, словно пытаясь куда–то улететь… Ночами в звёздно–морозную пору ему было так холодно, что ствол его чуть слышно потрескивал. Птицы вили на нем свои гнёзда, зайцы зимней порой грызли его кору, а летним полднем в его тени играли медвежата Со временем дерево привыкло ко всему и стало своим в лесном мире.

И наступил день, когда оно поняло, что больше не может никого и ничего бояться, а главное: не хочет никуда бежать. И тут же возник в тишине давний неведомый голос.

— Вот и молодец. Хочешь домой? Нет? А зря, дорогой, там тебя ждут папа и мама. Они очень скучают по тебе.

И тут же едва только умолк голос, как у дерева появились настоящие ноги. И оно быстро–быстро двинулось домой к родителям. И время пошло вспять! И по дороге дерево начало молодеть, а потом — снова стало… мальчиком! Но уже не таким, как прежде, а храбрым, отзывчивым и, конечно, добрым.

Представляете: как обрадовались мама с папой!

ЖИЛ-БЫЛ ЧЕЛОВЕК

Жил–был человек. Не раз летал он в самолетах и, находясь в воздухе, всегда мысленно произносил: «Благодарю Тебя, Господи, за всё, что мне довелось пережить и увидеть. Силой Твоей хранимый, лечу я сейчас с незнакомыми людьми по Твоему бескрайнему небу и воле Твоей предаюсь. Как Ты решишь, так оно и будет: и взлёт, и посадка этого самолёта, и весь его полёт — всё в Твоей воле. Твоё Слово самое верное, Твоё решение — самое правильное. А мы, люди, о чем бы не замышляли, как бы ни старались, но без Твоего на то дозволения ничего нам не сделать.»

И небо становилось всё шире и бездоннее, словно распахивающиеся навстречу душе человеческой беспредельные врата. Что там, за ними? Слышат ли нас в этой растворённой вечной дали?..

Шёл человек по земле, покрытой снегами великими, шел сквозь вьюжную мглу, не различая неба от земли, не видя ни зги, шёл, растворяясь в белесой мути, и незримый снег летел отовсюду. И не было у человека с собой ничего для спасения кроме слов, исходящих из сердца, кроме души, шепчущей неслышно, вроде как для самой себя: " Всё в руках Твоих, Господи! Как решишь Ты, так и будет, так и случится…» И вдруг проступал в небе еле заметный отсвет, а после пронизывали вьюгу далёкие живые огоньки, а потом и жилье человеческое являлось глазам его.

Многие разные случаи происходили в его жизни, когда человек обращался к Нему — не ропща, не ища себе выгод, не прося даже о спасении жизни своей. Многие смеялись над ним или отмалчивались, или пожимали плечами, когда он начинал что–то рассказывать о таких вот случаях. Иногда люди просто отворачивались и уходили. А ещё, к счастью, редко, но встречались и такие, которые сердились и кричали на него, требовали, чтобы он немедленно замолчал, винили его в чем–то ужасном…

Тогда человек умолкал и удалялся с печалью. А после того на людей вдруг нисходило некое беспокойство, вроде как потеряли что–то. Что именно — непонятно, но ощущение потери этой со временем становилось только отчетливее.

Ветер ли шумит в молодой листве, море ли обрушивается волнами на прибрежные скалы, дождь ли змеится струями по оконному стеклу и шипит в ощетинившихся лужах — а им снова и снова чудится тот же знакомый голос: «Всё в руках Твоих, Господи! Как Ты решишь, так и будет…»

Так и будет.

В ДАЛЕКОЙ СЕВЕРНОЙ СТРАНЕ…

В одной далекой–предалекой северной стране, где всю осень и всю весну над заснеженной землей сияет двурогое солнце, а нескончаемой зимней звёздно–морозной ночью молчаливое небо полыхает всеми цветами радуги, живут маленькие человечки сихиртя. Там, посреди бескрайней тундры, из одиноких ледяных холмов по древнему обычаю каждый день они выводят на прогулку покрытых рыжевато–коричневой длинной шерстью мамонтов с очами сияющими, как летящие голоса журавлиного клина.

Сихиртя — смешные, суетливые человечки, заглядывают в эти глаза, словно в темные тундровые озера с мшистыми бурыми берегами, и умолкают. И проплывает над застывшими белоснежными облаками высокое серебристое небо. И поют сихиртя свои волшебные песни. И ездят они верхом на мамонтах по широкой, раскрытой, как ладонь доброго человека, земле.

А потом, когда мамонты нагуляются, а двурогое солнце отправится отдыхать туда, где кончается небо, маленькие бабушки и дедушки сихиртя собирают вокруг себя внучат и начинают рассказывать им волшебные сказки о далеких–предалеких южных странах, где растут пальмы, кричат попугаи и шумит теплое изумрудное море.

Ребятишки сидят у костра, слушают сказки и смотрят, как в отблесках пламени возникают и вновь исчезают диковинные огненные картины: то ли тигры рычат, то ли верблюды бредут по пустыне, то ли ещё что–то…

И слушают. И засыпают.

Удивительное это место — земля. Всё у неё есть: и небо живое, и солнце двурогое, и страны — дальние, диковинные…

ВОТ ОНО КАКОЕ…

Руками его не потрогаешь. На вкус не попробуешь. Но оно — живое. Такое же живое — как небо. Живое солнце. Вот оно переливается в радуге. А вот становится свечкой над горизонтом… А вот — прорывается сквозь облака, прорывается, мутнеет и тонет в мареве… и опять прорывается. Пока не прорвётся окончательно. И тогда сияет, как улыбка. Простодушно так сияет, смущается и… опять сияет.

А вот ветер бросается в него песком и пылью. А вот волны рвутся к нему, насмерть разбиваясь о скалы. А потом — опять рвутся к нему. Потому что смерти нет.

Вот оно заходит за горизонт и сияет оттуда, из–под земли, цепляется лучами–пальцами за ускользающее истаивающее аметистовое небо. А вот — не заходит совсем. На Севере. Не заходит — и всё. О, какое упрямое! С характером!

Живое солнце. Обидчивое. Зимой ему холодно. Покраснеет от мороза, уйдёт с горизонта и греется где–то на юге. Вот же нежное какое! Вообще до весны может не выглядывать. В южные края подается, вместе с птицами. Там хорошо. Там всегда лето.

Живое солнце. Очень живое. В руки не дается. Вечно перекатывается. Вечно торопится куда–то. Мир посмотреть. Себя показать. В мире ведь всё живое. Всё живёт. Всё дышит. Всё чувствует. Всё понимает. Всему больно. Ото всего радостно. Ничему нет конца…

ГЕРОЙ

Однажды в лесу объявился герой и всем сразу начал об этом подробно рассказывать. Слушают деревья, листья, как уши, развесили, млеют… Одно слово — защитник!

И герой вскоре от этого совсем уж разошёлся, баловством занялся. Стоит, к примеру, мирное дерево посреди чащи, спит потихоньку. А он как подойдёт к нему, как гаркнет во всё горло. То–то весело дереву спросонья–то! А то взгромоздится на какую–нибудь растолстевшую ветку и давай на ней раскачиваться, на крепость проверять. «Готовься,» — говорит, — «к трудностям и испытаниям. Нечего толстеть понапрасну!»

Ну, раз герой есть, то должны быть и враги, наверное. Вот они и появились. Пришли враги к герою, начали у него лес отнимать. «Давай,» — говорят, — «сюда своё добро, нам оно самим пригодится — на дрова.»

Испугался лес, не стал сражаться рядом с героем, весь попрятался кто куда. Мало ли что: вдруг и впрямь на дрова порубят. Герою–то всё равно, из него дрова не получатся, он же не деревянный, а лесу из–за него что? Пропадать что ли?

Достал герой из ножен свой геройский меч и скрестил его с вражескими. И треснул его меч тут же, на мелкие куски разлетелся. Оказывается, он у него хоть и был красивый, серьёзный такой с виду, но из натурального дерева. Меч этот ему лесные деревья когда–то подарили. То ли на день рождения, то ли на новый год: неважно, всё равно толку с него нет.

Сдался герой в плен врагам ненавистным. И решили они его наказать — казнить по–настоящему, надо же себя чем–нибудь занять после такой победы… Плачет герой, слезами заливается, пощады просит. Вот как себя–то жалко! Но, увы, враг ему попался какой–то настоящий, то есть, совсем бессовестный. Да, и поздно уже решения менять: стемнеет скоро, а вон там, недалеко уже, — ещё и дождь собирается.

И только приготовились враги привести свой ужасный приговор в исполнение, как грянул гром, упали первые капли дождя, а из–под земли отовсюду поднялся грозный с виду лес.

Расстроились враги, головы опустили, переживают. Лес окружил их со всех сторон и шумит грозно листочками. Эй, вы! Смелые! А ну, выходи по одному!..

Совсем раскисли. Вот как всё в жизни быстро меняется! Стыдно стало лесу таких жалких врагов мучить. Отпустил он их на волю вольную…Даже орехов на дорогу дать решился! И ушли благодарные враги восвояси…

Упал герой на коленочки перед лесом, стал прощения просить за то, что по неразумию своему потешался над ним и себя восхвалял. «Прости меня,» — говорит — «батюшка лес!»

Лес его, конечно, простил и обратно принял. А герой всё равно долго ещё совестью мучался пока совсем не одеревенел. И стал он таким же, как все остальные деревья, листочками оброс, корни пустил. Вот только скрипит иногда на ветру, прошлое вспоминает…

У СИНЕГО МОРЯ

У одного падишаха была дочь. Как–то раз она вдруг решила выйти замуж. Падишах сначала очень обиделся, потому что его ни о чем не спросили, а потом успокоился, махнул рукой и согласился: дочь у него была одна и очень любимая.

Жена падишаха тоже сильно огорчилась, но доверилась мужу и не стала перечить дочери. Так дочь падишаха вышла замуж за кого хотела и переехала в другой город. От свадьбы молодые отказались. Не потому что денег жалко, а потому что им очень хотелось показать всем какие они нетрадиционные.

Дочь падишаха считала, что её любимый лучше всех на свете, даже лучше папы и мамы. Её возлюбленному было приятно такое слышать, потому что он тоже так считал. А поскольку он всё равно был самым лучшим на земле среди людей, то ему очень нравилось ничего не делать. Юноша спал, сколько хотел, ел, что хотел, любовался собой в зеркало и играл для себя на гитаре. Дочь падишаха доверяла ему во всем и никогда не перечила.

Отец и мать юноши не могли нарадоваться на свою новую родню и скоро переехали жить во дворец к падишаху. Так им было удобней радоваться.

Все знали, что у падишаха много сокровищ и поэтому молодым не о чем беспокоиться. Но знали о сокровищах и враги падишаха. Однажды, его недруги — цари и султаны — собрали войска и напали на страну, которой правил падишах. Они прислали ему вежливое письмо, в котором обещали никого не трогать, если падишах не станет им перечить и добровольно отдаст свои богатства.

Падишах с ними не согласился, потому что ему надо было кормить семью. А ещё потому что он обещал подданным защищать их от напастей. Он не надеялся, что молодой муж дочери захочет ему помочь. Так и случилось.

Наутро оказалось, что юноша и его родители тайно выехали из страны и попросили убежища у царей и султанов. Убежал юноша без жены, так как очень торопился и не стал её будить. Конечно, вскоре он с горечью вспомнил об её отсутствии. Это случилось буквально через несколько дней. Но не потому, что красавчик по ней соскучился, а потому, что его родители впервые в жизни стали его ругать: оказывается, у них кончились продукты, а новые власти не собирались кормить беглую родню падишаха, их личного врага.

Падишах собрал войско, спрятал в замке жену и дочь, а потом направился на поле сражения. Там, в чистом поле, его армия быстро победила всех врагов. Его армия воевала бесплатно, она хорошо знала, за что сражается, а царские и султанские армии ничего такого не знали. Им что велели, то они и делали. Сколько платили, столько они и воевали.

Молодой беглый красавчик и его родители вернулись к падишаху и попросили прощения. Падишах посмотрел на дочь и понял, что их надо простить. И он простил. А потом родители красавчика опять поселились в падишахском дворце. Сам красавчик с женой тут же вернулся в соседний город и снова начал жить припеваючи.

А наутро следующего дня все вдруг обнаружили, что падишах с женой ушли из страны. Да, они ушли далеко–далеко и поселились в бедной хижине на краю моря. И жили долго–долго, доверяя сердца только солнцу, ветру и синему–синему морю. И каждый день ждали от дочери писем. Но их так и не было. Ни разу…

ЖИЛА-БЫЛА НОЧЬ…

Жила–была ночь на вершине горы. Как она там оказалась, зачем пришла — ничего не помнит. Да, и там ли она?

Наступило утро, решило её искать, ищет–ищет — ничего не находит. Настал день, по всем ущельям прошёлся, за всеми хребтами прощупал — нет её нигде. Вечер за вершину горы уцепился — теплый, сонный, дремучий, как зажмурится, как заулыбается: «А ночь–то скоро!»

Летит с кормёжки дневной воронья станица. Крылышки приустали, клювики приоткрылись — брык–брык по гнёздам: айда, спать ложиться на самой горе. Вот тут–то ночь и объявилась. Ах, ты, матушки мои, да что ж такое творится?

И давай ноченька ворон с места сгонять. Кыш, кыш, горластые! Самой прилечь негде, так тут вы ещё понаехали, поналетели откуда ни попадя!

Расшумелись вороны. Возмущаются. Не хотят места ноченьке уступать. Так бы и шумели до сей поры, если б их туманом не накрыло. Угомонились.

А ночь–то всё не спит. Всё ходит кругами по–над горой, к самому небу поднимается: то звёздочек коснуться надо, то ветерком умыться, а то к малым деткам спускается, сказки им почитать.

Слушают ребятишки сказки ночные, сонные, слушают да засыпают, на ночь–то глядя. А как проснутся они поутру, как откроют глазки свои, оглядятся: а ноченьки опять и следа не видно. Вот ведь горюшко какое. Куда ушла–то?

И так до самого вечера никому–никому её не сыскать. Пока снова все ворон считать не начнут, а после — новые сказки слушать.

ЦАРЬ БУЛТЫХ

Жил–был настоящий виконт. Не граф, не маркиз, а вот именно виконт по имени Выбражуль. И фамилия у него была Выбражулиус. И сын у него был Выбражулий. И жена у него была Выбражуля. Так к ней все и обращались: «О, несравненная Выбражуля!».

И были они все такими воображалами, что прямо стыдно смотреть. А куда деваться? Нужно же и им помогать жить помаленьку. Сами–то они ничегошеньки не умеют да и не хотят уметь. Не их это виконтское дело.

Выбражуль считал себя самым лучшим на свете. Вообще самым лучшим: во всех смыслах этого слова. Конечно, никто с этим в семье согласен не был, но терпели. Только хихикали иногда в сторонке где–нибудь.

И вот, однажды, Выбражулиусы собрались на прогулку. Сами они погулять не умели, вышли во двор и стоят возле подъезда, дожидаются, когда их кто–нибудь погуляет. Тут и дождик начался как раз. Выбежал мужичок соседский на крыльцо. Глянул на часы наручные… Не, некогда гулять! Дела.

Шла девочка с мамой и братиком в коляске. «Девочка! А, девочка! Пойдешь с нами гулять?! Мы тебе расскажем: какие мы хорошие». Девочка посмотрела, вздохнула и пошла с мамой за ручку дальше.

Несравненная Выбражуля фыркнула и приказала вернуть себя в дом, потому что нечего тут виконтессами разбрасываться перед всякими.

«Вот и иди», — буркнул в ответ Выбражуль и отвернулся.

«Сама? На десятый этаж?!» — ужаснулась Выбражуля и решила упасть в обморок. А падать–то некуда: лужи кругом, асфальт, как обычно, совсем неровный. Вот она и не упала.

«А где у нас зонтики?» захныкал маленький Выбражулий, «Мы же насмерть промокнем! Ох, горе–то горе!»

«Замолчи сейчас же! Ты позоришь весь род!» — гордо произнёс отец и тут же на всякий случай натянул себе шляпу по самые уши.

Вреднючий наследник в отместку завопил во всё горло: «Ох, горе–то горе!!!»

Все зажмурились. И тут прямо в лужу с неба упало что–то большое.

«Что это? Что это?» — из последних сил простонала виконтесса.

«Я — царь Бултых! Кто тут орал? Ну–ка подать сюда главного орундия!» — прозвучало из лужи. Наследник сразу как–то сник и притих.

«Ну–ка быстро поднять всем правую ногу! Шаг вперёд! Раз–два!» — зазвучало из лужи. Все выполнили приказ. «А теперь ещё раз! И ещё! И ещё!»…

Через минуту перепуганные виконты, то и дело озираясь по сторонам, дружно шагали по дворовым лужам. «Бултых! Бултых 1 Бултых!» — звучало у них под ногами.

Уже и дождик кончился. И солнышко засияло от смеха. А виконты всё прогуливались по кругу. И им почему–то не было грустно. А наоборот. Очень даже весело. И никто больше в том дворе не воображал. Даже виконты Выбражулиусы.

Они сняли обувь и просто бегали по лужам, восторженно крича: «Да здравствует царь Бултых!»

А как же! Конечно, да здравствует! Ведь это же так здорово — бегать по лужам и слышать отовсюду: «Бултых! Бултых! Бултых!». Да! Да! Да!!! Как же это здорово: не быть никакими виконтами, никакими выбражулиусами, никакими наследниками, а просто быть детьми!

СКАЗКА И ДОЖДИК

Жила–была совершенно сумасшедшая сказка. Никто её не слушал. Так про неё говорили другие — злые, противные сказки–дразнилки, которые очень любили прятаться за дерево и оттуда кого–нибудь пугать по ночам.

Вот соберутся они посреди тёмного леса на лунной поляне и начинают друг перед дружкой хвастаться: кто кого напугал да сколько раз, как дети плакали от страха, и как им, сказкам, очень уж весело было.

А вот сумасшедшая сказка с ними в лес не ходила и малых деток не пугала. Она сама по себе в городе жила. И хотя народу в городе много, друзей у неё не было совсем. Одинокая она была, вот что я вам скажу. Оттого и заговаривалась часто. Начнёт–начнёт себя рассказывать — бодро так, хорошо, только не долго, плутать начинает: с чего начала — чем всё кончилось — ничегошеньки под конец не помнит.

Водили сказку к врачу. Он добрый, старенький: пилюли ей прописал. А ей — что пилюли, что непилюли: толку никакого. Бабку–знахарку привели. Целительницу. Целила она её, целила, нашептывала, тряпочки к ногам привязывала, на воду дула, по кофейной гуще гадала, заболела в конце–концов. Саму к добренькому врачу отвели. Ей он тоже пилюли прописал. И тоже не помогло, ну, хоть внимание уделили.

Сказка сидит себе дома: тоска, никого, один чайник на кухне, и тот прохудился, шепелявит. Повздыхала сказка, погорюнилась, собрала вещички в узелок и пошла куда глаза глядят. Шла она, шла, притомилась, пока из города выходила, стоит у дорожной обочины и плачет. Мимо дождик пробегал:

— Почто, сказочка, плачешь? Почто слёзы горькие льёшь?

— Не нужна я никому, милый дождичек, вот и плачу. Подружки мои смеются надо мной, сумасшедшей называют, а детки не слушают, только на роликах катаются да жвачки жуют. Что мне теперь делать? Куда податься?

— А побежали вместе! Давай скорей солнышко догонять! Смотри, как оно небу радуется, из конца в конец каждый день бегает.

— Эх, дождик–дождик! Устали мои ножки. Совсем идти не хотят…

— А ты мне на руки прыгай! Ты лёгкая! Я тебя сам враз до солнышка донесу!

Зажмурилась сказка и прыгнула дождику на руки. А тот и рад–радешенек! Подхватил её бережно и понёс–полетел на невидимых крыльях ветра. Летят они с дождиком по небу, ветерок их обдувает, вот слезки у сказочки и повысохли. А там она уже и улыбаться начала. Так они в ту пору солнышка и не догнали, в облаках заблудились, в туманах вечерних запутались.

Но ничего. Всю ночь речка на камушках возле них журчала, сказкины слова слушала, удивлялась. Потом сама начала про себя рассказывать: где была, что видела, мимо каких берегов текла. Так ночь и скоротали. А поутру дождик сказку опять на руки взял и полетел с ней вслед за солнышком.

Сколько они цветов перевидели, сквозь сколько радуг их путь пролёг! Перестала сказка заговариваться, глаза у неё стали синие–синие, счастливые. Вот ведь что бывает, когда рядом — настоящий друг!

ПРО ЁЖИКОВ

С неба падали бублики. Свежие, даже горячие попадались. Так вкусно, м–м–м… Такие вот дожди тут у нас по осени.

А потом колбаса просвистела, как снаряд. Варено–копченая. Запашистая. Жаль, что мимо. Жаль, что одна. В нас, ежиков, не попала. А то бы м–м–м… А так: спинками отвернулись, съёжились, грустно, одни носы из колючек торчат. Кто–то сказал, что ёжики колбасой не питаются? Ну да, ну да… Только у ваших и хвостов разноцветных нет, и крылышек прозрачных не по шесть штук.

Дождь кончился. Началась зима. Сразу налетел снег — сладкий, сливочный. Начали ёжики прятаться кто куда. Не любят они сладким крылья марать. А всё равно ведь замарались. Вовсе приуныли. Зима — дело долгое.

Постучались они в берлогу к медведю. Впусти нас, батюшка медведь, спаси от снега сладкого окаянного. Медведь заржал с перепугу–то. Но впустил — добрая душа. Вот ведь счастья привалило: сладких ёжиков облизывать. Языка своего не пощадил. Всех вылизал и спать пошёл. Только шляпу свою да очки на столе забыл. Обычно он всегда в очках спит, чтобы сны лучше видеть, а тут сплоховал, не одел. А всё потому, что сладкое память портит.

Ёжики погрелись, пообсохли, наружу выглянули из берлоги. А на дворе такая теплынь! Весна разбушевалась: печет и печет. А что печёт весна после зимы? Ага. Правильно: блины–блинчики. Понабрали ёжики блинов, поели хорошенько, на деревья взлетели и поют–заливаются, всеми крылышками жужжат.

А медведь проснулся от зубной боли. Ничего понять не может. Народу никого, снег растаявший, земля зерна просит. И дает он указание ёжикам: в награду за гостеприимство больше чтоб не пели. Не любит он этого. Особенно когда ещё спать охота.

Ёжикам деваться некуда. Стали они учиться молчать. А так это трудно! Так мучительно. Особенно когда знаешь, что петь потом не разрешат всё равно.

Тут выбежал из кустов маленький рыжий зайчишка. И как закричит он на медведя, как топнет ногой! Потапыч со страха уменьшился, стал не больше лягушки махонькой в вельветовой шубке. Увидели такое ёжики, засмеялись, зайца благодарят. А маленький медведь вспыхнул от стеснения, воскликнул «Пых–пых!» и сам в угол встал.

Подумали ежики с зайцем, посовещались и отправили медведю телеграмму. Самую веселую, чтобы не унывал. Медведь почитал написанное, послушался, перестал хныкать. Слёзоньки горючие вытер и айда в речке купаться да ромашки нюхать! А почему? А потому, что лето уже кругом.

КАЛИКИ ПЕРЕХОЖИЕ

Шли калики перехожие по дороге. А потом и без дороги шли. По тропе. А потом и без тропы шли. По звезде путеводной. А потом и без звезды, без тропы, без дороги: всё шли и шли куда–то и песни пели.

Один другого держит за плечо, а другой — третьего, а третий — четвертого. И идут, идут. И поют песни печальные. И веселые песни поют. Весёлые — громко звучат, печальные — тихо, чуть слышно.

И пришли они к лесу дремучему, к морю могучему, к ветру–батюшке. К самому краю крайнему подошли. Подошли, шапки сняли, головы склонили. Молчат.

Ну, что, мои хорошие? Ку, поплакали и дали большое честное бурундучье слово: никогда–никогда больше ни в какие банды не играть.

да дальше идти? О чем песни петь? Кому?

И запел тихо–тихо самый старший калика. Тихо, печально запел. И другой — подхватил песню. И третий… Всё громче, громче.

И подняли они головы свои к свету.

И увидели свет.

И прозрели.

И повернулись лицом к путям–дорогам пройденным. Надели шапки калицкие, пошли с песнями назад, к людям пошли они — с песнями своими. Вот как.

И сияли маленькие яркие солнца в их глазах. И все это видели.

И любили они всех. И все их любили…

…………………………………………..

Что ж ты плачешь–то теперь? Не плачь. Завтра, завтра к тебе калики явятся. Непременно. И даже не сомневайся.

И всё у тебя сбудется. Вот увидишь. А как увидишь — так засияют глаза твои, и радуги тебе родятся, и теплей тебе станет, и радостней, так светло–хорошо, как от солнышка…

СКАЗКА О ЛЮБВИ ЗЕМНОЙ И НЕБЕСНОЙ

Собрались как–то дождинки с землей целоваться. Принарядились снежинками, чтобы падать не так больно было, и полетели. Летят, друг друга взапуски перегоняют, по ветру туда–сюда. Раз–два! Вот и земля–матушка!

Целуют они её, целуют. Плачут от радости. Всю облепили. И засыпают потихоньку. И стала земля белой, как невеста в свадебном наряде. Сверкает платье её под солнцем раскрасневшимся с мороза–то. Стало солнце на землю засматриваться. День ото дня всё пристальней глядит, всё позже спать уходит. И потекли, потаяли снега её в реки, а реки в моря–океаны дивные.

Потемнела земля, и тут же пушком зелёным покрылась, травой–муравой, словно огнём изумрудным занялась. Поднялись ветры весёлые да весенние. Начали землю за листочки да травинки щекотать. Смеётся земля, шумят леса её голосистые, эхо по горам скачет с одной ножки на другую. Океан волны разлапистые к ней тянет, берега её песчаные да скалистые поглаживает.

Увидели это дождинки в облаках, потемнели от ревности, нахмурились тучами и давай вниз прыгать, океан от земли отталкивать. А — не получается. В воду океанскую шлёпаются, а землицу собой, как иголочками, покалывают. Солнце не стерпело — разогнало тучи, обняло лучами теплыми землю, отогрело. И зажелтели на ней нивы тучные, налились в нивах колосья солнышками, зазолотилась земля–красавица.

Собрались дождинки ещё раз над нею. Полюбоваться издали, солнцу ясному спасибо сказать за науку, земле поклониться за её терпение, за характер необидчивый.

Поклонились и упали нечаянно. И приникли к ней, и слились с нею навеки.

А что всё это было? Да, любовь, конечно. На ней одной всё только и держится: что на земле, что на небе…

СКАЗКА ПРО ХАЛАТИК

Жил–был Ланкин детский халатик. Розовенький такой, пушистый, теплый. Перед сном после купания в ванне Лана всегда его надевала. И вот он сразу к ней как прильнет, как обнимет, как начнет радоваться, что они теперь вместе. А Лана в нём то рисовала, то с куклами играла, то сказки перед сном слушала. Так им хорошо было вместе. Халатику интересно: что Лана ещё выдумает, а ей уютно и тепло.

Потом Лана вешала халатик на плечики и оставляла в уютном детском шкафу до самого утра. Халатик был послушный. Тут же засыпал. И снилось ему розовое нежное утро, когда Лана просыпается и начинает собираться в садик. Она всегда сама открывала шкафчик, доставала оттуда дневную детсадовскую одежду и каждый раз невзначай задевала руками свой халатик. И тут же нежно гладила его ладошкой: потому, наверное, что он был очень приятным наощупь и напоминал маму. Халатик замирал от счастья, а потом весь день вспоминал эти мгновения и ждал свою хозяйку. И была она ему дороже всех сказочных принцесс на свете.

Однажды вечером, после садика у Ланы обнаружился жар. Девочка приболела, её не стали купать, положили в постель в ночной сорочке, дали ей на ночь лекарств, горячего чаю с мёдом, а потом укрыли толстым одеялом и велели не вставать.

Бедная Ланочка, она тут же вспомнила про свой халатик и встала потихоньку, когда все вышли из комнаты и выключили свет. Ланочка открыла шкаф, достала из него своего мягкого друга, но тут послышались взрослые шаги, и ей тут же, почти бегом, пришлось возвращаться в постель, ведь вставать было запрещено строго–настрого!

Ай–яй–яй! По дороге к постели Ланочка нечаянно уронила халатик на пол! Чтобы никто не заметил, что она не спит, хозяйка халатика крепко–накрепко зажмурила глаза и даже затаила дыхание. Взрослые постояли возле постели ребенка, постояли, повздыхали и ушли.

Лана очень старалась показать, что она спит, так удачно старалась, что… уснула на самом деле.

И остался её бедный розовенький халатик, никем незамеченный, лежать на полу до самого утра. Халатику было очень–очень грустно. Раньше, в шкафу, ему никогда так грустно и одиноко не было. Там рядом с ним находились Ланины платья, рубашки, кофточки. А здесь, на полу, ничего этого не было!

Всю ночь далеко, за окном, громко дул ветер, а на рассвете стало видно, как летят белыми стаями быстрые бабочки–снежинки. Халатик так и не уснул до самого утра. Ему казалось теперь, что он не просто так лежит на полу, а находится на посту, сторожит Ланочку от всяческих болезней и неприятностей, чтобы они, коварные, не проникли в комнату, пока спит его добрая маленькая хозяйка.

А утром ещё до того, как проснулись взрослые, Лана открыла глаза, потому что ей захотелось пить. Она встала и тут же увидела свой дорогой, свой милый розовый халатик.

«Прости меня, мой дружок, я больше никогда–никогда не оставлю тебя одного на полу!» — сказала девочка и, надев халатик, пошла в нем на кухню утолить жажду…

А потом Лана, стоя у окна в розовом халатике и розовых тапочках, долго–долго наблюдала за тем, как летят сквозь небо и падают по всему двору быстрокрылые бабочки–снежинки. И халатику снова было хорошо. Так же хорошо, как и раньше.

КАК ТИГРЫ РАЗГОВАРИВАЮТ

— А тигры разговаривают?

— Конечно. Только у них свой особый язык — тигриный.

— Знаю–знаю! Они рычат громко, вот так: «Рры! Рры!»

— А вот и нет! Так они только ругаются или жалуются, когда в лесу страшно: ночью, например, или во время грозы… Или когда их обидели, а пожаловаться, чтобы пожалели, совсем некому. Вот они тогда и рычат от глубокого горя и волнения. А когда просто так — они совсем не рычат.

— Что же они делают? Говори скорее, а то уже я буду рычать и плакать. Ну, пожалуйста! Нас ведь, маленьких детей, обижать нельзя, правда, папа?

— Правда. Никого обижать нельзя. А уж вас, маленьких, совсем стыдно. Так и быть, скажу тебе по секрету. Тигры, когда разговаривают, то не рычат, а урчат.

— Это как?

— А так. Знаешь, как будет по–тигриному «здравствуйте, как ваши дела?»

— И как?

— Ур–ур–уррр..

— Здорово! Запоминается так легко! Пап, а пап! Научи меня по–тигриному разговаривать! А как по–ихнему «папа»?

— Ур–ур–уррр..

— А «мама»?

— Ур–ур–уррр..

— А «мороженое»?

— Ур–ур–уррр..

— Да уж. Запомнить–то легко. А как отличить: когда и что сказано? Что–то всё одинаково получается. Язык–то простой, это хорошо, но я так ничего не понимаю, пап. Я сейчас рычать начну. От горя, конечно.

— И чего ж тут непонятного?! Одно и то же слово можно ведь совсем по–разному произнести. И тигры своё «Ур–ур–уррр…» никогда друг с другом не перепутают. Слух у них отличный, музыкальный, как у всех больших кошек. Когда они говорят по–тигриному «мама» или «папа», то «Ур–ур–ур» становится нежным–нежным, совсем домашним. А когда здороваются, то это же «Ур–ур–уррр..» очень вежливое такое и внимательное. А когда про мороженое говорят, то «Ур–ур–уррр..» сразу получается сладким–сладким и холодненьким.

— Ой! Ой–ёй–ёй-ёй! Как замечательно! Вот послушай: «Ур–ур–урррр….» Тебе понятно? Да? Ну, пожалуйста, переведи, папа! Ну, папа!

— Ладно, хорошо. «Дорогой папа, включи мне, пожалуйста, мультики по телевизору!»

— Точно! Пап, а что: мы с тобой теперь настоящие тигры, да? Мы же теперь по–тигриному вон как разговариваем!

— Настоящие, настоящие. Только, давай, договоримся: сначала покушаешь, а мультики потом, хорошо?

— Ага! То есть, нет–нет, не так, а «Ур–ур–уррр…». Вот как теперь. Правильно?

— Правильно–правильно! Молодец!

— Не молодец, не молодец! «Ур–ур–уррр…» Вот как надо.

«И ВДРУГ»

— Ты что такой маленький, лохматенький, плачешь? Что случилось?

— Ничего, ничего. Это я так, нечаянно. Всё хорошо.

— Надо же: маленький, а терпит, не жалуется. Ну, если всё хорошо, то, как тебя зовут?

— «И вдруг» меня зовут. Имя у меня такое, вот.

— Очень интересно. Что же это за имя такое? Ты, вообще, кто? Заяц? Бурундук? Хомяк? Суслик? Чьих ты будешь, уважаемый «И вдруг»?

— Я не из чьих. В том–то и дело. Я — сам по себе чудо. Так меня и дразнят: одни говорят, что я чудо, которое чудо–юдо, другие — что я и не чудо, а чудёныш натуральный, да ещё в перьях. А у меня и перьев–то нету, мохнушки у меня одни… ы–ы–ы-ы…

— Ну, не реви, не реви. Ладно. Будь кем хочешь. Все мы кем хотим, тем и бываем. Пойдём, дорогой «И вдруг», счастья искать. Ты хоть знаешь, что такое счастье?

— А вы не боитесь со мной ходить? Вы хоть знаете: почему у меня имя такое странное? Потому что со мной всегда что–нибудь внезапно происходит.

— Так это ж интереснее всего! Чего ж тут бояться?! Ночь–то сегодня непростая, новогодняя! Обязательно что–нибудь случится…Ой! «И вдруг»! Что это было сейчас? Что такое сверкнуло, грохнулось на дорогу, рассыпалось и сверкает всюду пылинками?

— Да так, ничего, ничего. Обычное дело. Звезда упала. Вы желание загадали?

— Ничего себе обычное: идем мы просто так, разговариваем и… вдруг звезда упала! Твои проделки?

— Нет, нет, я не виноват! Я же предупреждал, что рядом со мной вечно что–нибудь случается. Вот вы думаете, что мы по зимней снежной дороге идем? Да? А сделайте ещё шаг!

— Ох! Море! Волны шумят вокруг! «И вдруг», «И вдруг», а мы не утонем? Вон, уже акула нас заметила! Сюда мчится! Караул! Спасите–помогите!!!

— Не бойтесь, сделайте ещё шаг! Только не бойтесь: ничего не бойтесь — и ничего не будет! Зажмурьте глаза, если страшно, и сделайте шажок по воде! Нет–нет, не успеете утонуть!

— Делаю! Всё равно деваться–то некуда! Ах! Как здорово! Какие необыкновенные цветы кругом. Да ещё и живые! Порхают! Где мы?

— В чаще лесной! Вон — родничок журчит. Пойдём, водички попробуем! А порхают здесь не бабочки, здесь настоящие цветы порхают — с крылышками… Нежные–нежные. Не бойся. Дотронься до них! Поцелуй крылышки!

— Ой! Ой–ёй–ёй! Дождь пошёл! Ливень! Да ещё какой!

— Смотри, смотри, дальше что будет! Смотри: радуга расцвела! На полнеба! А знаешь, отчего радуга появилась?

— Знаю: от дождя и солнца!

— Какой ты смешной! От твоего поцелуя радуга началась! Понимаешь? От того, что ты цветку обрадовался и поцеловал!

— Милый, добрый «И вдруг»! Да как же тебя можно не любить?! Как тебя можно дразнить и бояться, чудо ты мохнатенькое! Всем зайчикам, всем лисичкам, всем бурундучатам- волчатам–медвежатам надо о тебе рассказывать! Нет без тебя ни детства, ни сказок, ни любви на земле… Иди ко мне на руки, «И вдруг»! Не плачь больше никогда! Делай что хочешь, гуляй где хочешь, дружи с кем хочешь, только не оставляй нас никогда, ладно?

— Ладно…

— Надо же!.. Сказал и тут же исчез. Ну, и дела. Наверное, отправился туда, где его сейчас ждут. Нужно только верить и ждать, верить и ждать, и тогда он обязательно случится. Он ведь — чудо. Настоящее. Мохнатое. Ласковое. Новогоднее.

СКАЗКА ПРО СЕРДЦЕ

Ехали из деревни три мужика на телеге. Весёлые, с песнями. Вдруг слышат, как в придорожных кустах бьётся кто–то. Да, страшно так бьётся, аж, подходить боязно.

— Эй! — кричат мужики, — ты кто? Может, подсобить, а??

— Сердце я, — слышится в ответ, — бьюсь тут давненько. Да всё бестолку. Езжайте, мужики, своей дорогой. Не мешайте мне. По–хорошему прошу.

Мужики переглянулись. Кивнули голосу незнакомому и, айда, назад в деревню. Разбежались по своим избам. Думу думают.

Ничего не удумали. Вечером собрались возле речки. Как так? Не может сердце само по себе разговаривать и биться. Должен кто–то ещё там быть. А вот кто? Что за человек такой, у которого сердце само по себе говорит?

Судили, рядили, спорили до хрипоты. Чаю деревенского напились сверх всякой меры. Гармошку принесли. Перемигиваются. Песни поют. Потом в баню париться побежали… В общем, спалили баню, как обычно. Нечаянно, конечно. Ну, и спать полегли, чумазые, кто где прикорнул.

На следующее утро с больной головой все трое проснулись. Чаю по чашечке пропустили и опять ехать собрались по срочной надобности. Вот так уж приспичило им. Чтоб не страшно было ехать, положили они в телегу с собой дубья всякого ужас сколько. А что? Смелость ведь города берёт, говорят. Молодцы — орлы.

Доезжают до того самого места. Тишина. Нет в кустах никого. Искали, искали, ничего не нашли. Стали голос вспоминать. И все трое разное вспоминают.

Один говорит, что голос был такой и такой, другой перечит ему: нет, сякой и сякой был голос. А третий слушал обоих, слушал, потом рукой махнул, слез с телеги и обратно молча пошёл. Почему?

Приуныли его товарищи. Подумали и тоже оглобли к деревне своей повернули. Вечером собрались по–привычке на бережку. Дождались третьего своего. А тот молчит. В сторону смотрит.

— И чего ты в сторону глядишь? О чем молчишь? Сказывай, не мучь нас более. Что нам всем послышалось–то вчера на дороге?

— Гляжу я в сторону и молчу, мужики, оттого, что стыдно мне. А стыдно мне за вас. А за себя и того стыдней. Мы зачем из деревни своей ехать собирались? Куда? В город. За жизнью легкой. Обленились мы, разучились землю–матушку пахать, с утра раннего вставать. Гляньте на избы свои перекошенные, на ограды развалившиеся, на скотину недоенную, голодную. Ни косить не хотим, ни сеять. Одно только на уме: чаю деревенского нахлестаться да с гармошкой поплясать.

А теперь и того нам мало сделалось. Вовсе решили сбежать из деревни–то. В городе ведь мёдом намазано. Бессердечными мы стали, бессовестными.

Так вы знаете, почему каждый по–своему голос тот слышал? Потому что каждый своё сердце только и слышал. Как оно бьётся в кустах, как мучается, землю родную покидать не хочет! Слышал да не узнал.

Так вот, что я вам скажу, мужики. Нельзя нам землю эту оставлять. Ну, уйдём мы. Уйдём. А сердца наши, пока мы живы, не с нами в городе будут, а здесь будут. И биться будут одни. И вот не уйду я никуда из нашей деревеньки. Не уйду и всё! Здесь мы родились, здесь нам и жить. Только жить по–другому. По–человечьи.

Вздохнули мужики. Взоры свои потупили. До того совестно стало…

И вот с тех пор всё в этой деревне переменилось. А в какую сторону — понятно, наверное. Спасибо тебе, доброе сердце. Спасибо, что бьёшься.

РЫБА-УТКА

Жила–была рыба–утка. Плавала она невысоко, возле самого дна, всё искала места, где пожиже, чтобы можно было в иле покопаться, себя порадовать. А то, бывало, заберется в самые водоросли и крякает оттуда, в прятки с подружками играет, вертлявой головой своей крутит в разные стороны, на мир подводный глазеет.

Особенно болтать она любила: плывёт сама по себе и болтает обо всём сразу. То–то весело жила. В густых водорослях вечно рыбы–пчёлы шныряют. Вз–зз–зз. И полетели куда–то к самому небу. Засмотрелась рыбица утиная им вслед, зазевалась. Чуть–чуть такое чудо не пропустила! Из самой чащи морской там и тут возникли порхающие рыбки–бабочки! Алые, лазоревые, янтарные, переливающиеся всеми цветами — красотища–а–а!

Для рыб море синее — и есть настоящее небо. Колышется оно, Булькает местами. Волны–облака вверху перекатывает. А пониже их — летают, суетятся всюду разные рыбины и рыбёшки..

Вот рыба–орёл за рыбой–фламинго погналась… Ух. Не догнала. Назад возвращается. Ага! Так и есть. Приметила нашу рыбу–утку, крылья–плавники расправила и помчалась за болтушкой.

Рыба–утка смекнула в чём дело и тут же решила избавиться от напасти: забралась с головой в самый густой ил: один хвост наружу торчит, шевелится, как у водоросли. Прилетела рыба–орёл и понять ничего не может: вот только что здесь находилась жирненькая, вкусненькая рыбочка–уточка, а нет её теперь нигде. Одни дремучие водоросли всюду жужжат. Как кинулись оттуда на рыбу–орла мелкие рыбочки–пчелки, как начали её покусывать, хищница сразу и убежала.

И снова крякает довольная рыба–утка, слушает, как жизнь поднебесная её зовёт отовсюду и смеётся. А потому она смеётся, что нет на свете ничего дороже живого неба над головой… Даже если оно на самом деле — широкое и глубокое море морское…

МАЛЕНЬКОЕ МОРЕ

Жили–были две слезинки–близняшки, каждая в своём глазу. Жили они, не тужили, и не только не знали, что у каждой из них есть сестричка, но даже и не подозревали, что сами–то они есть. Ничегошеньки они не знали и были счастливы.

Но однажды глазки сильно–сильно заморгали, крепко–крепко зажмурились, и скатились слезинки к самым краешкам глазок, а потом не выдержали и побежали нечаянно. И вот добежали они до носика, а с него — до щёчек, а со щёчек — к уголкам раскрытого ревущего ротика, а оттуда — к подбородку. Подбородок был маленький, детский, слезинки увидели на нем друг друга, подбежали, обрадовались, поцеловались, обнялись и стали одной слезинкой, только чуть побольше.

Увидела слезинка далеко–далеко внизу землю да как прыгнет с подбородка, как полетит к земле! Упала она, растеклась немного и превратилась в тёплое солёное море, только очень–очень маленькое море, совсем маленькое, но всё–таки настоящее. Завелись в море рыбки всякие, хвостиками замахали, гуляют туда–сюда, от берега к берегу.

А слезинка сохнуть начала. Особенно, когда в море завелся кит. Он был такой огромный, что только махнул хвостищем и сразу выскочил на берег. Мечется кит по берегу, воды просит, а маленькое море совсем уже крохотным стало, берега солью покрылись. И вдруг откуда–то сверху прилетели мелкие брызги. Обрадовалось море, стало их глотать, как таблетки, целыми горстями, от высыхания лечиться. Заплескались радостные волны, и вот уже хлынули к ним гости небесные — капли дождевые, много–много…

И стало море огромным — с целую лужу! Рыбы, киты, кальмары — все–все в море вернулись и начали танцевать. Потом у них у всех появились китята, кальмарята и прочие весёлые рыбята.

А вечером после дождя море под луной успокоилось и уснуло. И снилось ему всю ночь, что оно — маленькая слезинка на деткой щёчке. Маленькая–маленькая, как звёздочка, потому что в ней отражается луна, а ещё звёзды и всё–всё небо вокруг, и вся–вся земля. И мы больше никогда–никогда не будем плакать, правда, малыш? Прости меня, прости, прости, прости…

ВОЛШЕБНАЯ ПАЛОЧКА

Однажды Лана нашла волшебную палочку. Она сразу же догадалась, что палочка эта — непростая. Ещё бы. Возле неё на квадратной бумажке так и было написано «Волшебная палочка», а ещё там цена стояла «100 рублей». Продавщица отдела волшебных игрушек сказала, что палочка — последняя, потому что все остальные волшебные палочки уже проданы.

У Ланы не было 100 рублей и вообще нисколько не было, зато она ходила в садик, и была уже очень взрослой девочкой, только денег ей почему–то никто не давал: ни папа, ни мама. В детский магазин она сегодня пришла с мамой, но мама в деньгах ей отказала и сама тоже волшебную палочку покупать не стала, потому что сто рублей за какую–то палку — это дорого.

Лана в ответ так сильно обиделась, что даже расплакалась, выбежала из магазина и пошла — куда глаза глядят, пока ноги несут. И встретился ей старенький лысенький старичок с хитренькой такой улыбкой. Он уже всё про Лану знал и про волшебную палочку тоже. Старичок сам был сказочным. Он достал из кошелька сто рублей и вручил их Лане, а сам сразу исчез.

Вечером Лана прибежала на кухню, где её папа и мама ужинали и опять не разговаривали друг с другом. Они уже три дня не разговаривали между собой, потому что поссорились. То есть, сначала они кричали друг на друга, а потом перестали кричать и больше не разговаривали. Ланочка всё слышала…

Подошла Лана к маме и папе и стукнула их обоих по очереди волшебной палочкой, а вслух громко–громко произнесла: «Хочу, чтобы мама с папой никогда больше не ссорились и не кричали друг на друга!». Родители переглянулись и опустили головы, потому что им сделалось стыдно.

Наутро папа с мамой помирились и больше никогда не ругались. Вот что умеет волшебная палочка! С тех пор Лана с волшебной палочкой нигде не расстается, даже спать её с собой кладет.

ЗАЙЦЫ ДА ОЛЕНИ

В одном лесу жили огромные зайцы, прыгучие такие: через кочку скок, через кустик скок, скок через пенёк, скок через овраг, скок через речку, скок–скок–скок!.. Ух, ты! Разбежались в разные стороны, ещё подпрыгнули и полетели.

Летят зайцы по небу, ушами- крыльями машут, а внизу олени от ветра по траве разбегаются. Маленькие, правда, как мышки–полёвки. Зато много и все–все с рогами ветвистыми, сказочными. Бегают, пищат, копытцами постукивают, на зайцев порхающих поглядывают.

Полетали–полетали зайцы и, айда, вниз по кроваткам спать подались. Кроватки круглые, как скорлупки. Зайчищи крупные, ушищи из кроваток вываливаются, сворачиваются в мягкие кулачки, пересвистываются между собой, пока хозяева спят. На свист набежало оленей видимо–невидимо: по ушам задарма проехаться. Нравится им такое дело: пока зайчищи спят, олешки на их мягких ушках катаются, как на качельках.

Разыгралась мелкота оленья, разбаловалась, хохочет, суетится изо всех силёнок, чуть кроватки не перевернули. А зайчищи всё равно спят. Тут подобрался самый–самый мелкий олешек к одному зайчищу, прямо на усищах его решил поиграть, как на гитаре. Только дёрнул зайца за ус, тот как чихнёт от всей души молодецкой!

Сразу тихо стало. Олешки по норкам рассыпались, притихли… Ждут. А зайчище на другой бочок повернулся, улыбнулся чему–то во сне и опять спит. Так и ночь прошла. И раннее туманное утро в лесу настало. Птички зачирикали, олешки аккуратно так из норок обратно повылезали, зайцы тоже зашевелились, из кроваток попрыгали. И пошли они все вместе навстречу солнцу: день встречать, жизни своей радоваться. Идут, песни поют: «Э–э–эй! Ой–да–да, ой–да! Э–э–эй!» Хорошо–то как!

МАМАПАПА

Жили–были дети. Маленькие дети и побольше, но всё равно — маленькие. Жили они в разных городах, деревнях и даже в разных странах. И все они были очень–очень непослушными. Бабушку дразнили, с дедушкой капризничали, маме постоянно перечили, а папе сначала показывали язык, а потом прятались от него долго–долго. Хотя на самом деле он их и не искал совсем, просто огорчался немножко, но виду не показывал: он же — папа!

И так они всех замучили, эти дети непослушные, что однажды глубокой тёмной ночью, когда совсем уже наконец–то угомонились, по всей земле вдруг сразу и отовсюду пополз плотный густой туман–туманище…

А потом сквозь него медленно проступило солнце. И все непослушные ребята вдруг оказались на необитаемом острове посреди моря–океана. Они выбежали на берег, а там только волны шумят, да песок шуршит. Покричали–покричали: никого… Тогда побежали они в лес до самой середины острова. Долго звали родителей своих: только листья шелестят в ответ… И на другую сторону до берега добрались. И там то же самое. И вот один храбрый мальчишка решил взобраться на самую высокую гору, которая была на острове, чтобы крикнуть оттуда. Вдруг мама откликнется? Вдруг папа услышит?…

Долго дети взбирались на тёмную скалистую вершину. Намучились. Но всё–таки поднялись. И закричали сразу все. И никакого ответа, никакого! Только белые красивые птицы парили в бескрайнем небе над безбрежным солнечным морем. «Мама!» — заплакала самая маленькая девочка. «Папа!» — заревел крепкий упитанный мальчик. И все сразу приуныли. А потом ещё страшнее стало: зашевелились кусты, посыпались камешки, и показалась огромная мохнатая голова непонятно кого. Дети замерли от ужаса.

«Кто это меня звал? Ну–ка, покажись!» — произнесло чудище ласковым родным маминым голосом.

«Нет, нет! Мы тебя не звали! Мы потерялись, нам страшно, мы маму и папу зовём!» — тихим–тихим шёпотом сказал самый храбрый малыш и тут же спрятался за других.

«Не бойся, маленький! Не бойся, родной! Я и есть МамаПапа! Потому что это — моё имя! То–то я слышу, как меня все зовут, кличут! Вот я и здесь!» — улыбнулось чудище доброй папиной улыбкой.

«Дети, не бойтесь! Пока я с вами, ничего плохого не может случиться, ведь я — МамаПапа! Голодного — накормлю. Замерзшего — укрою. Слабого — в обиду не дам. Всем носы вытру, глазки умою, каждому весёлую сказку расскажу!» сказало чудище неведомое, мохнатое. И как сказано было, так и случилось. Скоро ребятишки за МамойПапой уже гурьбой бегали. А как они все вместе играли здорово! Как веселились! Как озорничали! То МамуПапу ловят всей толпой, в догоняшки играют. То вместе «ладушки–ладушки» поют и ладошками друг дружке хлопают.

А уж как МамаПапа вкусно готовит! И супы, и кашки, и вторые блюда всякие, и салаты на выбор! А пирожки печет! Ну, просто объеденье! Утомилась ватага детская, айда, спать ложиться, сказку на ночь слушать. В огромном доме МамыПапы для каждого кроватка нашлась. «МамаПапа! А ты никуда не уйдёшь? Можно, ты подержишь меня за руку? Только не отпускай, а то я проснусь, ладно?» — шептал в полудрёме каждый ребёнок.

У МамыПапы рук много, на всех хватило, и сердце — большое, доброе. У каждого малыша возле подушки оказалась какая–нибудь новая игрушка, чтобы наутро детворе было чем играть, развлекаться. Заснули детки, и вот уже снится им, как мама поёт тёплую колыбельную песню, а папа ей подпевает тихонько…

А утром открыли они глазки свои, смотрят: вот же он — дом родной! Как повыскакивали из кроваток и бегом к маме, к папе — обниматься! Оборачиваются напоследок в дверях: а на кроватках возле подушек, и вправду, каждому новая игрушка лежит. Откуда только взялась — непонятно.

ГОЛОСА И ТИШИНА

Из–за угла на улицу, словно глаза из орбит, выскочили голоса. Покрутились, разгорячённые. Поперекатывались. И заскочили обратно.

Наступила тишина. Под её ногами тут же хрустнуло то, на что она наступила: то ли старая лампочка, то ли фантик от съеденной шоколадной конфеты. Фантики от других конфет так не хрустят.

Заскочившие было обратно, голоса насторожились и осторожно выглянули наружу. Тишина отступила, смущенно проваливаясь в ближайшую подворотню. А в ликующем воздухе, кувыркаясь и сверкая на ветру, метался торжествующий фантик. Он–то всё знал, но …

Голоса вздрогнули, поёжились от ветра и увлеченно, как два котёнка, погнались за фантиком. Перепуганный фантик заметался над тротуаром, вылетел на проезжую часть, и вдруг, бешено крутясь от страха, изменил направление и шмыгнул в ту же подворотню.

Не успевшие ничего сообразить голоса застыли на месте. Из подворотни выплыла тишина. Она смерила застывшие голоса презрительным взглядом и, словно дама, поднимающая пыль краями волочащегося за ней старинного платья, удалилась в небытие.

Голоса наконец–то пришли в себя, взвизгнули, заверещали, понесли невесть что и попытались было вернуться на свое место. Но все двери были закрыты. Голосам стало некуда деться. Тогда они свернулись калачиками и сделались тишиной. Временно. Пока фантик не появится.

ЖИЛА-БЫЛА МОСКВА…

Жила–была Москва. Шумела, веселилась, плакала, а внутри неё, в самой серединушке — Кремль сидел. Алмазный, красный, сахарный. Любила его Москва, ох, и любила, и холила, и ругала на чем свет стоит. Своё ругала, родное, кровное, не жалко.

Шли на Москву обозы боярские со всякой снедью и всячиной. Громыхали, волоклись к ней армии иноземные: когда не солоно хлебавши, а бывало что и «милости просим! Как так? Что ж вы уже уходите? Ну, и слава Богу!»

И опять сиял над Москвой звон кремлёвский, малиновый, сверкали кресты золотые, светились по ночам звёзды–яхонты червчатые.

Хорош Кремль московский, ой, хорош–то как! Понизу река-Москва течёт, молочная да сметанная, с берегами кисельными, а на самом верху Иван великий, белокаменный, в шапке золотой кругом себя церквами–храмами колосится. И дивятся–любуются князья да цари московские с порога Архангельского собора на этакую красоту: и Калита Иван, и Красный Иван, и Василий Темный, и Великий Третий Васильевич, и Четвертый Грозный, и Донской Дмитрий, и другие, другие, другие многие рядом с ними …

И восходят они в Палату Грановитую, и через Святые сени во Владимирский зал. И всё–то им любо теперь, всё им дорого, и вот пекутся они обо всём, и за всё страдают, и прощения у всего просят, и молятся о каждом… И так — вечно.

А люду всякого по Кремлю — видимо–невидимо: что на Соборной площади, что на Ивановской, что на Сенатской, что на Дворцовой, что на Троицкой… Трепещет народ от красоты несказанной, ломает шапки пред собором Успенским, кланяется Благовещенскому, Палатам патриаршим, на церковь Ризположенскую крестится. От темна до темна текут ручьи людские в Боровицкие ворота, а из Спасских — вытекают. А навстречу им другие — в обратную сторону. И маленький капрал в круглой черной фетровой шляпе с трехцветной кокардой всё бежит, всё бежит к Тайницкой башне, всё прячется от глаз людских. И опять некуда ему деваться…

А в фонде Алмазном древний подвальный холод сторожит сокровища невиданные. Сверкают отовсюду великие россыпи алмазные, изумрудные, рубиновые да сапфировые. Дремлют огромные самородки златые да платиновые. Несметные драгоценности, каких ни одна красавица ни в одном столетии не имела и не носила, на полках бархатных томятся. А возле регалий императорских глядит Грибоедов на всех приходящих, глядит на них, глядит, дивного покаянного шахского алмаза в упор не замечает…

И тут же, рядом, в Оружейной палате — доспехи чудесные, оружие бесценное, честь и гордость Кремля и Москвы, и всей Руси великой…

И жила–была Москва. И живет поныне. И будет жить, будет — пока алмазный, красный, сахарный Кремль дышит в ней колокольным звоном, а с тверди небесной взирают на него тёплые живые материнские глаза. Те самые — что над входом в Успенский собор…

ВЫХУХОЛЬ И ПОПОЛЗЕНЬ

Встретилась однажды русская выхухоль с японской могерой и пошли они искать подружек своих: гигантскую бурозубку и малого подковоноса. Идут они, идут по дороге, а навстречу им вместо малого большой подковонос подвернулся. Как подвернулся, так и лежит посреди дороги с подвернутой ногой. Лежит, стонет: «Где моя остроухая ночница?! Где моя гигантская вечерница?! Где гигантский мой слепыш?! Ой, друзья–подружки мои! И почто вы меня, подковоносика вашего, покинули? Ой–ёй–ёй! О–хо–хонюшки-и-и!!!»

Удивилась русская выхухоль, обернулась к японской могере и говорит: «Слушай, могерушка, отчего это мир так устроен, что кого положено, того рядом нету, а что подвернулось, то кругом без надобности?»

А могерка японская ничегошеньки не слышит, глазки щурит да носом воздух крутит. А вот почему: чудится ей, будто где–то близко–близко, рядом уже тарбаганом пахнет, да не простым тарбаганом, а самым настоящим монгольским тарбаганищем!

«Сейчас, сейчас,» — бормочет могера да как прыгнет в ночную темноту. Ой, визгу, писку было! Пуха, перьев! Словам не передать… Больше могера не появлялась. Зато выползли из темноты, еле дыша, маньчжурский цокор, желтая пеструшка и дзерен с перевязкой: та ещё компания. Большой подковонос сразу куда–то отковылял.

И осталась выхухоль одна против всех, как обычно в таких случаях и остаются.

«Ты кто?!» — завопили дзерен с цокором. А перевязка на всякий случай сзади выхухоли встала. И поняла выхохулюшка, что деваться ей некуда. И подняла она очи к небу и возопила несчастным голосом!

И тут же в небе такой гвалт встречный поднялся! Такой птичий базар начался. Ну, никак за этаким не уследить. Амурский горал и козел безоаровый — уж на что молчуны, и то — заблеяли с перепугу. А над головами отчаянной компании колпица кричит, пискулька носится, савка надрывается, авдотка с лопатенем страху нагоняют. Чернозобик с тиркушкой степной, чеграва с пыжиком короткоклювым, с хохотуном черноголовым, со стариком хохлатым, с суторой тростниковой, с говорушкой красноногой такой поднебесный концерт закатили, что сбежали нагловатые выхухолины супостаты. Сбежали не солоно хлебавши и тому рады–радёшеньки…

А потом угомонилось всё. Не сразу, правда. И вот открыла русская выхухоль глазоньки испуганные и видит: никого рядом. Пригляделась, как следует. Ан, нет. Есть кто–то. Не спит ещё, хотя уже и светает.

Стоит на тонких ножках своих неподалеку от выхухоли косматый поползень. Стоит, улыбается, клювом тюкает по камешку придорожному. «Слышь, выхухоль, зачем тебе могеры всякие японские? Ты же своя! И я — свой. Давай дружить. Вместе от врагов обороняться будем. У меня родня крепкая, все друг за дружку держатся…»

Согласилась выхухоль русская. И задружили они с той поры. Крепко–крепко. Так что никто больше русскую выхухоль не смел обижать. Только глянут на косматого поползня и тут же молча — в кусты. От греха подальше. Вот ведь что дружба крепкая может сотворить.

СВАДЬБА

Решил выхухоль жениться. Пошел к бобрам–соседям. В хатку бочком влез, поклонился и говорит: «Соседушки дорогие, пора бы мне, знатному выхухолю, остепениться, семьёй обзавестись. А сосватайте–ка мне невестушку из недальней запруды. Говорят, хороша собой: пузико большое, гладкое, лапки махонькие, перепончатые, рыльце чудненькое, длинное, глазки кругленькие мелкие–мелкие, как молодые опятки. Красавица!»

Вздохнули бобёр с бобрихой. А делать нечего, надо соседушку уважить. Поплыли к соседней запруде. А там косматый поползень настороже: «Кто такие? Чего надобно? Подругу свою — выхухоль нежную — не дам в обиду!» Перья распушил, драться лезет. Кое–как угомонили бобры–старики храброго поползня, три раза им в воду с головой пришлось нырять…

И вот вышла выхухоль — на бережок, помолилась солнышку, похихикала невдомёк чему, узелок с нехитрым приданым за спину закинула и поплелась вслед за бобрами на соседнюю запруду замуж выходить.

А поползень косматый, пока они берегом плелись, уже прилетел к жениху на помощь застолье готовить. И был пир на весь мир, и такая невидаль на том свадебном пиру собралась, что, ох, долго вспоминали после местные зайцы да вороны, белки да лисицы про зверушек редких, диковинных…

А прописано про всех них в одной большой печальной книге. В той же самой, в которой и про русских выхухолей говорится. И называется книга та Красной, оттого, наверное, что стыдно людям должно быть, что почти извели они и доверчивых русских выхухолей, и косматых поползней, да и бобрам одно время крепко досталось.

Кончилась свадьба. Разбежались, разлетелись, расползлись гости дорогие. Кто как. И началась у наших выхухолей новая жизнь. Совет им да любовь!

Ну, что стоите? Идите уже домой. Не мешайте молодым жизнь устраивать, семья ведь оно дело такое — личное, не для чужих глаз…

РУССКАЯ ТОСКА

Напала на выхухоля тоска. И так он от неё уворачивался, и эдак. Нет. Вцепилась в горло, не отпускает. Побарахтался выхухоль в речке. Вылез. Отряхнулся. Посмотрел на воду. Тоска зелёная. Посмотрел на небо. То же самое. Куда деваться?

И пошёл, тоскливый, куда глаза глядят. Подальше ото всего. Шёл, шёл, видит: впереди нет никого. И сзади тоже. И сбоку. Вообще нигде никого нет. А тоска рядом. Никуда не пропадает. Сел на землю и завыл волком только тоненько так, потому что сам маленький.

Через некоторое время ответный вой послышался. А потом красные волки появились. Немного, правда, штуки три. А следом за ними дзерен приплелся и ещё козёл безоаровый. Те не выли, потому что блеять умеют. И вот собрались они все вокруг выхухоля, молчат, прислушиваются.

Они молчат, и выхухоль рот закрыл, на них глазеет. А они на него. Смотрели, смотрели, а потом вдруг улыбаться начали. А потом кто–то хихикнул нечаянно. Козел, наверное. А, может, и волки. Не важно.

Но как только это хихиканье проскользнуло, так вся тоска куда–то и пропала. Потому что всем вдруг стало смешно. И как начали они смеяться, как начали!.. Никак остановиться не могли. Выхухоль вообще на пузико от смеха свалился, лапками перепончатыми дрыгает, глазки прикрыл, ухахатывается весь.

А кто–нибудь из вас видел смеющихся красных волков вперемежку с козлами? Вот это зрелище! И не хочешь — расхохочешься!

Смеялись долго, до слёз, до кашля. Кое–как успокоились. А потом дзерен и спрашивает у выхухоля: «Ты зачем выл? Откуда в тебе тоска–то такая завелась?»

Задумался выхухоль. Помолчал маленько, а потом и говорит так серьёзно и тихо:

— Не знаю я — почему тоска. Но я — русский. Понимаете? И она — тоже. А русские — своих не бросают.

— Не кручинься, брат–выхухоль. Ты теперь не один. И мы тебя не оставим. А тоска пусть себе ждёт, когда мы уйдем. А мы не уйдём, друг, не бросим тебя. Не доставим тоске удовольствия.

И обнялись они все крепко. И рассмеялись опять — громко–громко, от всей души.

БАЯН

Пошла выхухоль на базар, мужу баян покупать. Он бы, конечно, и сам мог сходить, да стесняется, жену послал. Вот если б дудка понадобилась какая–нибудь или балалайка, ну, гармошка деревенская на худой конец, он бы конечно. А тут — целый баян. Неудобно как–то, лучше жену отправить.

А на базаре–то чего только нет! И гири пудовые, и пряники с повидлом, даже гармошка губная заморская — и та нашлась. А вот баяна–то как раз и нет. Походила выхухоль, походила попусту и обратно к дому пошла. Только к дому подходит: слышит, как муж на баяне играет. Довольный!

Оказывается, пока она по базару мыкалась, к ним же домой прискакал козёл безоаровый с баяном. Где достал и зачем он ему — козёл и сам не понял толком, говорит, мол, через лопухи к речке пробирался, думал, что репьи к хвосту пристали. Оглянулся: а это баян! Целый! Новенький! Заводской — в масле ещё. Заводские всегда маслом смазывают почему–то.

Набаянились козёл с выхухолью пока хозяйки дома нет — от души. И с притопом, и с прихлопом. Ещё и поползня косматого к себе позвали, Тот как раз мимо, как бы нечаянно, пролетал. Втроём–то оно по–русски вроде и веселиться привычнее. Тем более, когда тут радость такая — целый баян!

Заходит хозяюшка в дом, а эти трое уже так напрыгались, так начирикались да наблеялись, что и на ногах не стоят. Лежат по лавкам, стонут от счастья–радости баянской.

Огорчилась выхухоль что без неё это всё прошло, да делать нечего, надо печку топить, мужа кормить. Иначе проснётся голодный и горевать начнет.

Напекла выхухоль оладушек, козла с поползнем подкормила да спровадила из дому потихоньку, и пошла мужа к столу звать: соскучился поди по оладушкам–то…

А баян они на самое почетное место поставили: посреди стола, чтобы если гости нагрянут, то ходить за ним было недалеко. Так он там и прижился.

ПЯТАЯ СТОРОНА СВЕТА

Сидят выхухоли на крылечке, смотрят, как солнце утром на востоке встает. Потом за весь день набегаются по всяким выхухольим делам, а к вечеру опять на крылечко, следят: как солнце на западе исчезает. Весной ещё птицы разные на север летят, курлычут. А по осени они же обратно торопятся — на юга.

Не вытерпела однажды выхухолева жена и спрашивает:

— Ну, хорошо, раз солнце к нам с востока идет на запад, значит, у нас тут ни востока, ни запада нет. А ежели по птицам судить, то у нас тут ни севера, ни юга тоже нет. Иначе, зачем бы им туда улетать, если то, куда они летят, у нас тут находится? Получается, что от нас можно на все четыре стороны идти, а к нам–то как попасть, а? Мы–то сами где?!

Умная у выхухоля жена, грамотная — жалко только, что ничего не знает. Если б знала, то от неё, наверное, вообще проходу не стало бы. Начали они вместе думать. Ничего не придумывается. Тут мимо пролетал хохлатый старик. Позвали его.

— Признавайся, — говорят, — где мы находимся, если тут ни севера, ни юга, ни запада, ни востока нет? Вот где все мы сейчас? Отвечай!

Заволновался хохлатый старик. Клювом щелкать начал. На щелканье авдотка к выхухолям подлетела, а следом лопатень с пискулькой заявились. Думали–гадали — ничего на ум не идёт. Переглядывается птичье племя, крыльями пожимает.

И тут на хохлатого старика звезда упала. Маленькая совсем, но яркая, как искорка. Склевал он её и засиял весь.

— А, давайте, у медведя спросим, — говорит, — он здесь самый большой, наверное, самый умный.

Позвонили медведю, позвали в гости к выхухолям. Мёда пообещали. Знают, что косолапому надо. Ну, медведь тут же пришёл. За мёдом. А что тянуть–то?

— Где, — говорит, — мой медок? В чём дело? На что ответить надо?

И как только ему всё объяснили, так он рассмеялся на всю ивановскую и говорит:

— В России мы живём, ребятушки! В России! Есть такая — пятая сторона света. Не запад, не восток, не юг, не север, а просто Россия. Кому непонятно? Давайте сюда мой мёд! Можно с чаем…

ГОЛОС ВЫХУХОЛЯ

Народилось в семье выхухолей две славные маленькие выхухольки. Мама возле них день–деньской хлопочет: то кормит, то песенки поёт, то подгузники меняет. Одичала совсем. Так она однажды и заявила своему знатному выхухолю.

Хватит, мол, отлынивать от детского воспитания. Посиди, мол, часик с детьми, позанимайся, а я пойду коррекцию когтей делать к ежихе. Ну, и пошла.

Остался папочка один на один с выхухольками. А те спят как раз. Носиками длинными посапывают. Он и обрадовался, на цыпочках к дивану пошёл читать свежую газету «Голос выхухоля». Очень важная газета с проблемами: как дальше жить и до чего мы все докатились. Только зачитался, похрапывать было начал, как в детской грохот раздался. Выхухоль туда бегом. А там … никого. Кроватка на боку лежит. Игрушки разбросаны. Окошко открыто. И только занавески колышутся.

Как прыгнет выхухоль в окно, как помчится сломя голову прямо на речку! Сразу сообразил: куда детки могли направиться. А те уже в бобровую хатку забрались, и давай там свои порядки наводить, безобразничать!

Кое–как собрал выхухоль свою молодую поросль и поволок домой. А выхухольки визжат всю дорогу, из папашиных лапищ всё вырваться норовят. Пока до дома дошёл, одна из двух всё–таки убежала куда–то. Запер он оставшуюся в детской комнате. Окошко на все шпингалеты застегнул да ещё к ручке их привязал. А сам побежал вторую разыскивать.

А тут мама с когтями модными вернулась. Смотрит: дома дитё одно запертое в комнате плачет–надрывается. Другого — и вовсе нигде нет. И папашка исчез куда–то, одна газета на диване от него осталась на самом интересном месте. Ужас!

Выхухоль кое–как ребенка своего в кустах догнал, запыхался совсем, глазёнки на лбу сошлись, сам думает: ой, что сейчас мне дома будет!

Ну, и было ему дома, конечно, что–то не очень хорошее. Как в воду глядел. С той поры газету «Голос выхухоля» он читает только вслух, громко и бодро и не на диване в гостиной, а в детской комнате. Чтобы не ему одному, а всей семье от газеты хоть какая–то польза была: и жене чтоб нескучно, и дети ума–разума заодно уж набирались.

ВЫХУХОЛЬ В ОТПУСКЕ

Пришел как–то выхухоль с работы и говорит: «Всё! Шабаш! Хватит работать! Пора в отпуск идти! Поехали в Испанию!»

— Ура! — закричали выхухольки, — А почему в Испанию, пап?

— А потому вот и потому, — разволновался отец, — слушайте страшную тайну! Только в далекой Испании есть у нас с вами хоть и дальние, но всё–таки родственники. Зовут их Дон и Донья Выхухолио Пиренейские. Очень древний род. У всех полно родственников за границей: у зайцев, у белочек, у ёжиков, а вот нам, настоящим выхухолям, только Испания и досталась. Там, в Пиренейских горах, на границе Испании и Франции живут они. Правда, их там очень мало… Короче, поехали!

И полетели выхухоли ближайшим рейсом самолета завтра же в настоящую Испанию. Дон и Донья Выхухолио Пиренейские встретили их прямо в аэропорту и сразу же увезли к себе в горы.

Вот ведь незадача: народ наш по испаниям ездит, чтобы на пляжах загорать и купаться — Коста Брава, Коста Дорада всякая там, а русским выхухолям для отдыха достались какая–то небольшая горная речка да озерко возле него.

Хозяева оказались ростом помельче наших русских, но очень гостеприимные. Закормили испанскими деликатесами. Выхухольский молодняк вдосталь набегался по горам и нахватался разных красивых слов могучего испанского языка, а папа с мамой всё свои пузики серенькие на солнышке грели и улыбались.

В конце отпуска старший выхухоль даже запел для мамы, как будто опять в России половодье началось. Настоящий выхухоль обычно в половодье только и поёт. А тут, наверное, солнышко повлияло. Правда, пел он, как обычно, на русском выхухольском, поскольку к прочим языкам, несмотря на все усилия, оказался совершенно не способен.

В общем, после отпуска мама сказала, что, наверное, скоро у выхухолек появятся братишки или сестрёнки, или братишки с сестренками.

Вот ведь что выхухольское пение с женской душой может сотворить! Представляете? «Эх, вдо–ооль по Питерской!..»

СЕЛЕДКА

«А, ты здесь?» — мордочку выхухоли мучительно озарила вялая радость. За прилавком магазина перед ней стыдливо стояла японская могера. После того, как её место лучшего друга занял косматый поползень, прошло уже достаточно времени, чтобы простить ей всё и забыть как–нибудь. Но не получилось.

«Чего изволите? Мы вам так рады, так рады!» — прощебетала могера неожиданно для себя и до того неестественно приторно–любезно, что выхухоли тут же захотелось поскорее что–нибудь купить у неё и немедленно уйти подобру–поздорову.

Выхухоль второпях купила какую–то селедку в вакуумной упаковке и тут же рванула домой к мужу и детям. «Вот и свиделись» — на прощанье подумала она.

На улице назревала лютая весна. По траншее между нависающими сугробами выхухоль скоренько добралась до дома, быстро отварила гречневой каши, скипятила мужу воду для чая и молока ребятишкам. Разложила на столе ложки, вилки, тарелки и кружки.

«Родимые! Идите–ка ужинать!» — нежно позвала выхухоль своё семейство, которое тут же и набежало со всех сторон к столу.

И что же вы думаете? Селедка–то оказалась тухлой! Вот она какова, могерушка… Ай–яй–яй! Что ж это делается–то, а?

ВЫХУХОЛЬ ПОДКОЛОДНЫЙ

Ходит выхухоль по дому из угла в угол. Ходит. Ворчит. Выглянет в окно:

А? — спрашивает.

— А! — эхо ему отвечает. И горы выхухолю не те, и реки не туда, и всё, как попало. Да, разве ж можно так жить?

И опять ходит он по дому из угла в угол, и опять хандрит.

А на улице дождик идёт. И невдомёк бедолаге носатому, что дождь на самом деле идёт именно потому, что выхухоль хандрит, а не наоборот. И потому выхухолиха права, что ворчит на него из–за бесконечного дождя, а он–то спроста считает, что рехнулась жена. Ничего подобного. Ныть надо меньше, дождя и не будет. А он из дома ушлёпал, чтоб не слышать упреков.

Нахохлился, залез под какую–то колоду деревянную и трясётся. А дождь ещё пуще наяривает. Подлетел к колоде косматый поползень. Рядом хохлиться начал.

Прячутся от дождя, ворчат оба. Хохлатый старик их услышал и тоже под колоду полез ворчанию подсобить… Недолго, правда, товарищи ему подсобляли, сомлели под колодой, свернулись калачиками и спят.

Не спит один выхухоль подколодный. Ноет и ноет. Всем надоел. Прибежали выхухолята молодые: — Пап, вылезай! Оладушки дома стынут!

Умолкла колода. Голод не тётка. Нытьё нытьём, а оладушки ждать не будут, как остынут, так совсем уже не то. Побежал. Припрыгал домой и скорее за стол. Оладушек налопался, в окошко глянул. А там — радуга. И солнышко сияет.

Вот же, блин, здорово–то как!

НА РЫБАЛКЕ

— Соседушко! Айда, на рыбалку! Погода замечательная: ночь, тишина, ни ветерка и на озере никого! — зазывали, заманивали бобры выхухоля. Ну, а что он в доме сидит бестолку? Уж, лучше на бережку да, глядишь, и с уловом…

— И-эх! Была — не была! Подай, жена, удочку! Пойду, счастья рыбацкого попытаю!

Подала выхухоль удочку мужу, а ребятишки сами за ним увязались. Интересно же! Расселись все: бобры на другом берегу, а выхухоль с выхухольками на этом, на ближнем. У бобров дело сразу на лад пошло: рыбешек одну за другой таскают из озера. А у выхухоли — ничего. Ни одной поклёвки. Водица ровная, как темное стекло, не шелохнется.

Ребятня копошилась, копошилась, всё ждала чего–то, а потом разом уснула возле папы — выхухоля. Сидит выхухоль с удочкой на бережку, на воду смотрит, печалится и ждёт. Вот уже и к нему сон подкрадываться начал, и вдруг на воде мелькнуло что–то быстрое, узкое, длинное–длинное, огненное. Возле поплавка. У выхухоля чуть удочка из лапок не выпала: «Золотая рыбка! Не может быть!!! Точно — золотая! Эх, не успел…»

И следом — опять неподалеку на воде — вжик! Ух, здоровенное какое! Это ж не рыбка, а рыбища какая–то золотая! Деду из сказки маленькая попалась, и то проку–то сколько с неё можно было выпросить! А тут такое плавает, тут уж всякого добра можно… ух!

Заволновался выхухоль. Начал прикидывать: что ему у рыбищи по хозяйству надо бы попросить. Уж, он–то своего не упустит! Побежал жену будить, чтобы список составляла, пока он золотую рыбищу отлавливает. Та спросонья ничего понять не может, пока объяснил, пока бумагу да карандаш нашли — скорей, скорей!

Прибежал обратно на бережок: а там этих огненных на воде мелькает — полным–полно. Ребятки! Просыпайтесь! Хватайте удочки! Рыбищу золотую ловить будем!!!

Обрадовались выхухольки. Носятся по берегу. Визжат от радости. Балуются. Папа золотую рыбищу ловит! Вот забава–то!

Носился выхухоль с удочкой вдоль берега. Как увидит золотую черту на воде — сразу туда — удочкой трясти. Запыхался весь, взмок. Ноги уже не держат… Не попадается на удочку рыбища золотая! Ну, никак! Ну, никак!!!

Мама–выхухоль возле дома стоит — с бумагой, с карандашом, в очках, улова ждёт. Старался отец, старался, так устал, что сел на травку, бегать уже не может, удочка из лапок выпадывает, сил никаких. Ой–ёй–ёй…

— Соседушко! — кричат бобры, — Не печалуйся, соседушко! Не вешай носа! Голову подними! Смотри в небе звездопад какой! Звёзды–то какие летают! А ты–то их отражения на воде почто поймать пытаешься? Не надо! Лучше любуйся на красу небесную да ребятишкам, да жене покажи! Повезло тебе: не каждую ночь звездопады случаются! Счастливый ты — соседушко!

Задрал выхухоль голову. Смотрит: и правда, чего расстраиваться… Красота–то какая!!!

СЧАСТЬЕ

Явились как–то к выхухолям старинные приятели: три красных волка, козёл безоаровый, дзерен и амурский горал:

— Братишка, айда, с нами счастья искать!

— Никуда он с вами не пойдёт, — заявила умная выхухоль и выразительно посмотрела на мужа из–под очков.

— Это почему?

— Прежде чем искать, надо знать где это находится. Хотя бы примерно.

— Бе-е! А мы знаем! — похвастался безоаровый козёл.

— Знаем, знаем! — закивали головами волки.

— И где? — оживилась мама–выхохуль, а из–за двери детской комнаты тут же повысовывались любопытные выхухоличьи мордашки. — Папуля, ты куда?

— Полевой комбинезон одевать. Видишь: тут дело серьёзное. Счастья искать — это вам не семечки щелкать.

— Дело, видите ли, в том, — продолжил речь козла вежливый дзерен, — что у нас есть старинная тайная карта, на ней точно указано, где закопано наше счастье. Там много. На всех хватит.

— Счастья много не бывает, — жадным голосом произнесла выхухоль, — давайте сюда вашу карту, мы разберемся. А вы пока…

— Мамуля, не жадничай, — перебил её выхухоль–папа, — за счастьем пойдут все. Так надо. Понимаешь? Так будет лучше для всех. Дети, одевайтесь теплее. Мы все идем за счастьем! Дорогая, в пути нам понадобятся бутерброды и термос горячим чаем.

Вскоре все выхухоли собрались на лужайке возле дома, где их поджидали добрые и честные друзья — козлы да волки, все шестеро. И они тут же все вместе отправились за счастьем.

Счастье оказалось совсем недалеко: за речкой на пригорке возле кустов смородины. Выхухоли начали рыть землю, а все остальные им помогали, потому что выхухоли — самые лучшие копальщики земли и строители нор во всей округе.

Вскоре из–под земли послышался торжествующий, но тихий, вопль всего выхухолиного семейства: — Нашли!

— Тащите скорее! — запрыгали от радости козлы да волки. Выхухоли вышли наружу…

В лапках папаши- выхухоля сверкал на солнце маленький хрустальный сундучок с золотой надписью «СЧАСТЬЕ».

— У-ууу! Так мало! — огорчено завыли красные волки. И, правда, сундучок был совсем уж крохотный. Все задумались: что теперь с этим счастьем делать, раз его так мало на всех?

Вздохнул папа выхухоль и говорит: — Ну, ладно. Раз оно такое маленькое, то давайте не будем его открывать и делить, а пусть оно один день побудет у нас дома, а на другой день у волков, а потом — у козлов. Пусть каждый его возьмет и подержит у себя. Ведь когда счастье в твоих руках, то да, конечно, — это уже само по себе — замечательно! Но передать счастье своему другу и видеть его счастливым — это же такая великая радость… А когда ты видишь, как счастлив один твой друг, а потом другой, и третий — и все–все друзья твои счастливы, то это же — ОГРОМНОЕ СЧАСТЬЕ! Понимаете?

Так они и сделали. Не стали делить счастье, а подарили его — каждому.

НОЧНОЙ ПОЛЁТ

— Слушай, дорогая, а что ты во сне делаешь?

— Кто? Я? Ничего. Я во сне сплю в кровати. А что? Что во сне можно делать? А ты что — не спишь во сне?

— Нет, я тоже сплю, но тебе снится что–нибудь во сне? Вот, например, я вчера во сне опять летал.

— Ты летал? Я спала в кровати, а ты куда–то летал? И куда, интересно?

— Как «куда»? В небо.

— В какое небо, дорогой? У тебя же крыльев нет и лапки махонькие! И вообще, ты — толстый.

_ Не толстый, а упитанный и солидный.

— Прости, ты прав, да, ты — упитанный и солидный. И никуда ты лететь не можешь, потому что ты выхухоль, а не птица какая–нибудь.

Тут выхухоль обиделся на жену, замолчал и отвернулся. Мама и папа выхухоли стояли на краю зеленой лужайки, по которой с криком, играя в догоняшки, носились маленькие выхухольки… Светило ослепительно яркое и теплое солнце. По голубому от счастья небу плыли маленькие, как выхухольки, облачка.

— Ну, прости, дорогой. Не дуйся. Летай сколько хочешь, но только во сне! Договорились?

— Как ты не понимаешь! Летать — это же так хорошо!

— Откуда мне знать, если я во сне сплю, как все нормальные замужние выхухоли, а не летаю, как некоторые, непонятно где и с какой целью?!

— Я же тебе уже говорил! Я летаю в небе! И цели у меня нет, потому что это — сон!!! Ну, как тебе объяснить?!! Во сне не важно — есть у тебя крылья или нет, толстый ты ил тонкий, маленький или большой — не важ–но! Потому что это — сон!

— А–а–а! Поняла. Значит, ты не летаешь. А просто спишь. А потом просыпаешься, завтракаешь и придумываешь разные странные сны, которых я не вижу. И мне обидно, что у тебя есть такие сны, а у меня их нет. А ты всё дразнишься, дразнишься снами…Ы–ы–ы…

Выхухоль расплакалась, так ей стало обидно и жалко себя, несчастную.

— Ну, не плачь. Пожалуйста. Я не хотел.

— Ага! Вот всегда так! Сначала скажет обидное, а потом говорит, что он не хоте–е–ел…Ы–ы–ы….

И тогда выхухоль пообещал жене, что следующей ночью он во сне прежде чем полететь обязательно разбудит её, и они полетят вместе.

— А как же дети? — испугалась выхухоль — Вдруг они проснутся среди ночи, увидят, что нас нет, разревутся…

— А мы их тоже в небо возьмём! Полетать! Это же во сне! Там летать не страшно.

На следующее утро хохлатый старик и косматый поползень, случайно встретившись, тут же наперебой стали рассказывать друг другу странный сон, приснившийся каждому из них в отдельности прошлой ночью. Почему странный? Да, потому что оба они во снах своих видели, как по небу пролетала целая стая выхухолей — довольных таких, упитанных, с маленькими крылышками, как у ангелочков. И летали они, и кувыркались в небе, даже, представляете, в догоняшки играли!

ПРОПАЖА

— Экий ты выхухоль. И что ж ты такой–то? Почему?

— Да, уж, такой вот я. А что? Хорош?!

— Хоро–ош! Выхухоль он и есть выхухоль! Ни с кем не спутать!

— А на что похож?

— Да, на себя самого и похож. Тебе что — этого мало? Повернись бочком. О! Так и стой! Красавец!

— Ты куда? Долго стоять–то? Эх, поползень–поползень — торопыга! Опять куда–то ушмыгнул. Лягу–ка я спать… Нет, не успею. Вот он уже назад летит. С фотоаппаратом почему–то. Ты зачем фотоаппарат приволок? Осторожней с ним, ещё разобьёшь нечаянно.

— Как зачем?! Тебя фотографировать.

— Для чего?

— На память, мало ли что. Спрячешься куда–нибудь. Тебя начнут искать, а фотографии нет. Как тогда искать–то?

— Не собираюсь я прятаться, мне стесняться нечего.

— А вдруг?

— И вдруг не собираюсь. У меня жена, дети, хозяйство. Куда мне от них прятаться–то? Всё равно ведь найдут.

— Ну, что тебе, жалко что ли? Давай я тебя щёлкну. Вот так. И ещё разок. И ещё… Всё. А теперь иди куда хочешь.

— Ладно. Я пошёл… Пока.

— Пока–пока!

И выхухоль куда–то ушёл… Только косматый поползень начал делать фотографии, как навстречу ему идёт мама–выхухоль.

— Привет! Как дела? Ты моего не видел случайно?

— Привет–привет! Видел. Вот этого? — поползень вытащил фотографию. И начал показывать. — Он?!

— А как он попал туда? Он у меня здоровенький!

— Я его специально сфотографировал, чтобы смотрели на фотографию и помнили, каков он — этот выхухоль, который ушёл…

— Как «ушёл»?! Куда «ушёл»??? Вот это новости!

— Не знаю куда. Не сказал. И когда вернётся — тоже не говорил.

— Кошмар. Дай сюда фотографию. У народа поспрашиваю. Детям покажу… А–а–а!!! Помогите! У меня выхухоль пропал!!!!

Внезапно отчаявшаяся выхухоль выхватила у поползня фотографию мужа и убежала. А косматый поползень со своим фотоаппаратом полетел домой, в родное гнездо. Птенчиков пофотографировать: мало ли что? Вдруг тоже пригодится.

Вскоре по всей округе на заборах появились фотографии выхухоля с надписью:

«Срочно разыскивается выхухоль! Редкое животное! Занесён в Красную книгу! Живёт только в России!!! Просьба каждому кто его встретит — срочно вернуть домой!»

До самого вечера выхухоль и её дети искали отца, все кусты облазили, все норы проверили, по всем хаткам прошлись. Нигде не нашли.

И только когда вернулись домой: обнаружилось, что выхухоль–папа мирно спит на своём диванчике под свежим номером газеты «Голос выхухоля». Всё это время он находился дома, просто ему некому было об этом сказать.

Так что — не пригодилась фотография.

ВДОЛЬ ДА ПО РЕЧКЕ

Возле выхухолевского дома росла сосна одинокая. Высокая да стройная была. Выбежит, бывало, выхухоль из дому, глянет на сосну: «На месте? Ага, на месте. Ну, значит, всё в порядке. Жить можно».

И дальше живёт. А тут вчера ребятня шушукалась что–то, глазки отворачивала. Поутру выходит выхухоль во двор, смотрит на сосну и ничего понять не может. Вроде, дерево на месте, но что–то не так. Ах, вот оно в чём дело!

Почти на самом верху (вот уж, непонятно, как получилось) полощется на ветру привязанный к сосновому стволу ужасный пиратский флаг. Черный такой с костями.

Насторожился выхухоль и пошёл маму–выхухолиху звать. Пришла. Смотрит. Лапками всплескивает, возмущается. «Ух, я этим пиратам сейчас трёпку задам! Ишь, чего удумали! В пираты податься! Ай–яй–яй! Ну–ка, быстренько снимайте флаг!»

Прибежали выхухолята, хнычут «Ну, не надо! Ну, пожалуйста! Это мы так, понарошку… Мы никого грабить не будем, разбойничать не будем, мы хорошие!»

— А чего ж вам, пострелятам надобно? Зачем вам флаг пиратский? — спрашивает папа–выхухоль строгим голосом.

— Мы путешествовать хотим на кораблике или на плоту хотя бы. Только не успели ещё построить…

Задумался выхухоль, в огород с мамой ушёл шушукаться. А на следующее утро…

— А, ну, просыпайся, народ! Нас ждут великие дела!

Смотрят ребятишки, глазёнки протирают, а в дверях стоит папа, на глазу у него черная повязка, к ноге костыль привязан, сам за косяк дверной держится, раскорячился, вот–вот свалится. Обрадовалась ребятня, с кроваток повскакали, визжат.

А у берега плот готовый на волнах качается. Настоящий, выхухолевый. Сели в него всей командой, даже мамулю с собой взяли, хотя она сначала отнекивалась. Ничего, даже самой отчаянной команде повара тоже ведь нужны, а по–морскому — коки. Так мама и стала коком. И поплыла она со всеми вместе вдоль да по речке в дальние страны неведомые … Это же так хорошо, когда все — вместе.

ЕВТИХЕЙ

Все выхухоли обожают сказки, особенно сказки про смелых и добрых выхухолей, спасающих мир. Перед сном папа и мама выхухоли обязательно читают эти удивительные волшебные истории сначала ребятишкам, а потом самим себе. У мамы есть своя личная любимая книжка сказок, у папы — своя.

Угомонятся дети, заснут, а взрослые включают ночники и начинают читать. А потом и сами незаметно засыпают…

Мчится выхухоль на коне молодецком прямо на Змея Горыныча, а потом — на Кащея Бессмертного, а потом на серого волка пересаживается и скачет, и скачет куда–то, мечом–кладенцом размахивая. С кем только храбрый выхухоль не сражался — всех побеждал. Одолеет очередного супостата, окинет взором богатырским окрестности, подойдёт к Василисе Прекрасной и Премудрой и говорит: «Ты свободна, прелесть моя! Иди куда хочешь»

А Василиса отвечает ему таким знакомым выхухолевым голоском: «Пошли домой, папулечка, ты — настоящий герой! Только имя своё назови, молодец добрый! И тогда я на всё согласна, даже замуж за тебя пойду!»

Растерялся добрый молодец, слез с коня, сел на пенёк, съел пирожок, думал, думал, а потом и говорит: «Имен у нас, выхухолей, отродясь никто никому не давал, но раз надо, то ладно, так и быть. Только назови меня, краса–девица, сама. На то ты — и Премудрая!»

Сказал и забрался, довольный, на печь, которая по щучьему велению стояла наготове тут же рядом.

Василиса недолго размышляла, на ромашке погадала на выхухоля и говорит: «Будешь Евтихеем! Устраивает?» Выхухоль сразу согласился, стал Евтихеем и даже согласился взять Василису замуж. И только свадьба должна была начаться, как сон кончился.

Проснулся Евтихей, смотрит: а рядом с ним в сказочной фате спит–посапывает его милая славная жена. Загляделся на неё выхухоль, залюбовался: до чего ж она хорошенькая: и хоботок, и пузико, и лапки перепончатые — всё самое лучшее, точь–в–точь Василиса Премудрая да Прекрасная, которая только что приснилась! Родное, своё — оно ведь всегда самое лучшее и есть!

РЫЖИЙ ХОМЯЧОК

— Ты что делаешь в нашей норке?! Папа! Мама! Идите сюда! Мы с братом тут поймали кого–то! Или он нас поймал! Ещё не знаем!

Примчались с огорода взрослые выхухоли разбираться: ну–ка, кто это тут у нас завёлся?

Ах, ты! Рыжий какой! А пузатенький! А есть–пить просит как! Глазенками стреляет! Сразу видно: стреляный воробей — этот рыжий хомячок! А ну, выкладывай: кто таков? Зачем пробрался?

— Ой, хозяева! Ой, что было! Что былоооо!

— А что было?

— А бежал я к вам из страшной тайной страны Зайзай! Еле вырвался! Скачут там огромные зайзаи по всему острову и стерегут волшебную гигантскую моркву! Растет морква на огромном сырень–дереве глубокими тёмными ночами. А вокруг зайзаи: скачут и скачут великие да могучие с косыми глазищами. Сами вперед несутся, а глазищи назад смотрят, за морквой следят.

— Ну, а ты–то причём?

— А нас, рыжих хомячков, зайзаи поработили, работать заставляют: грядки копать, свежие сырень–дерева сажать. Морква с них гроздьями свисает: уж такая крупная, что страшно рядом стоять. Вот–вот на голову свалится, придавит!

— А где это всё находится? Далеко ли от нас?

— Ох, далеко, ребятки! Тайная страна Зайзай находится за тридевять земель в Диком океане на острове. Я сделал себе маленький хомячий плотик и сбежал оттуда по волнам, пока они спали, не шевелились.

— И куда ж ты путь держишь, рыженький?

— А путь я держу в другую волшебную страну под названием Думдум! Есть такая маленькая Думдум, где живут счастливые хомячки. Спят они на маленьких подушечках- думках. И снятся им разные добрые сказки. Какая сказка им понравится, в такую они и летят на думках своих. Повеселятся, порадуются, а потом назад возвращаются и меняются сказками, чтобы и другим веселья досталось.

— А к нам в нору под домом зачем пожаловал?

— Нечаянно я, честное слово! Заблудился просто, пока в Думдум дорожку искал. Вот поверьте мне, выхухоли дорогие, клянусь великой морквой! Не позвольте умереть маленькому хомячку! Дайте ему подкрепиться хорошенько на дорожку!

Выхухоли гостя незваного помыли, причесали, напоили, накормили, колыбельную ему спели и спать уложили. Мама–выхухоль — добрая хозяйка. Да и ребятне интересно же всё. Спит хомячок в гостевой кроватке, волнуется: то ли жуткие зайзаи за ним гоняются по всему острову, то ли прекрасная страна Думдум на горизонте засияла… Кто знает?

А, может, и напридумывал всё? Рыжий ведь, непростой зверёк…

— Ну, и что если даже напридумывал, — говорит выхухоль–папа маме, — ты глянь на наших детёнышей: глазки горят, ушки торчком, а разговоров–то, разговоров между собой! Думдум, Зайзай, морква… Без выдумки и жить–то не так интересно! Пускай потешатся. На неделе, мамуля, готовь нам харчи в дорогу, пойдём с малышней искать чудесную Думдум, а потом хомячков спасать будем от ненасытных зайзаев.

И не мотай головой! Всё равно ведь пойдём, ты же меня знаешь!

ПРО СТАРЫЕ ВРЕМЕНА

Пристала ребятня к папе–выхухолю: расскажи да расскажи про старые времена. Долго он отнекивался, но когда утащили у него свежий номер любимой газеты «Голос выхухоля», терпеть стало совсем уже невмоготу.

Сдался старый выхухоль Евтихей, покряхтел, погоревал о свежей прессе, созвал детишек и говорит так жалостливо:

— Ребятушки, давайте сразу договоримся: я вам про старые времена расскажу, а вы мне газетку вернете и подушечку «дум–дум», под которую хорошо спится, достанете. Ага?

А детворе–то что, жалко что ли: тут же головами закивала, мол, всё вернём, принесем, достанем, ты только сказывай скорее про старые времена, не тяни.

Ну, слушайте… Жили в стародавние годы на Руси древние выхухоли. Хотя это они сейчас выглядели бы древними, а тогда очень даже шустрыми были и молодыми.

А вокруг росли дремучие леса, стояли нехоженые болота и текли непуганые реки. Изредка только по дальней кружной дороженьке проскочит на могучем коне Илья Муромец какой–нибудь или Добрыня Никитич, и опять лет на триста время затихает.

А в соседях с нашими прародителями жили тогда разные удивительные существа — славянские духи. Круглый год в лесной чаще прятались, надували щёки и аукали пузатые ауки, а по осени в опавшей листве шуршали маленькие лохматые лесавки. Из кучи опавших листьев возле нашего теперешнего дома на лесавкины голоса отзывался старенький листин. А за непослушными, как вы, ребятишками в сумерках из камышей являлся бабай с большим суровым мешком.

Летом после дождя на солнечных лугах скакали по мокрой траве и распевали песенки луговые — те ещё озорники… А по всему небу, разгоняя последние дождевые облака, летали огромные призрачные существа — облакопрогонники.

В заповедных пущах следил за порядком строгий серьёзный пущевик: чуть заприметит где–нибудь лесной пожар, сразу туда торопится, гасит. А уж шишиг на болотах было — видимо–невидимо! Как начнут квакать отовсюду, так хоть уши затыкай.

В домах же выхухольих селились ласковые цмоки: молочко по ночам пили причмокивая. Ну, и детишек перед сном целовали, конечно…

Так бы и слушали юные выхухольки папины истории про древнюю заповедную славянскую жизнь выхухолей, если бы мама не позвала всех есть только что испеченный пирог с клюквой. Но раз мама позвала, то надо торопиться, тем более, когда от печки такой вкусный дух по всему дому расходится…

— Золотко, — интересуется папа, с аппетитом поедая уже третий кусок пирога, — а откуда у нас клюква–то взялась?

— Как «откуда»? Вы разве не видели, как к нам утром шишига с болота заглядывала? Вот она–то клюковку и принесла, а ещё вам всем, ребятки, и папе тоже — привет передавала, хорошенький такой приветик, симпатичный. Вот, поглядите, послушайте, как ваш привет в шишигиной корзинке под лавкой до сих пор листьями шуршит… Всем слышно? То–то и оно. Ешьте, ешьте пирог. Завтра ещё испеку.

ХАРОША

Прилетела авдотка в гости к выхухолям, чаем с баранками угостилась, детишек родителям похвалила, чтоб хозяева довольны были, поблагодарила всех и улетела.

А наутро встретилась авдотка с лопатенем, с колпицей да с хохотуном черноголовым и стала им рассказывать, как вчера в гостях побывала. А в конце своего рассказа начала она вдруг жалеть выхухолеву жену:

— А уж жена–то выхухолева — ох, кака хароша! И печет, и стирает, и гладит, и прибирается по дому: уж така хозяюшка, така справна, така могутна! Одна беда у ней — имени нету. У мужа ейного имя есть — Евтихеем кличут, а у неё, нищастной, нету никакова имени!

Закивал сочувственно головами птичий народ. Да–а–а…, жалко бедолажку–выхухоль. Мог бы её муженек и позаботиться, дать имечко хозяюшке дома своего.

Разнеслась эта история по всем окрестным местам. Дошла она и до Евтихея. Передали ему, что женушку его все жалеют. Как же так: без имени жить?

Послушал Евтихей, помучался совестью и говорит:

— Знаю, кака хароша ты у меня. Такой и оставайся, миленькая моя. Нарекаю тебя с легкого авдоткиного языка Харошей. Пусть теперь все нас с тобой зовут Евтихей и Хароша.

ВАСИЛЬКИ

Евтихеюшка! Слышь–ко, у безоарового козла двойня родилась: козлик и козочка! То–то радости родителям! Надо бы сходить, поздравить: приглашение прислали…

— А кто сказал, моя Хароша?

— Авдотка новости на хвосте принесла, а под крылом — приглашение.

— Ой, славно–то как! Раз такое дело — непременно надо идти.

Собрались выхухоли в гости, стали подарок придумывать.

— Давай–ка, Евтихеюшка, подарим козликам безоаровым по букету цветов, наших, русских, — предложила Хароша.

— Точно! Козлику молодому подарим букет синих–пресиних васильков!

— Это хорошо! А вот козочке как? Ведь синее–то дарят мальчикам, а девочкам — розовое.

— Ну, и не беда. Подарим козочке розовые, нет, даже малинового цвета василёчки!

— А разве такие есть?

— Конечно, луговым–то васильком издавна кличут кого? Малиновый цветок…

— Ох, красиво–то как? А ещё маме и папе безоаровым тоже бы по букету надобно.

— И это горе — не беда! Отцу безоаровому вручим букет настоящих русских белых васильков, а мамочке… а мамочке ярко–желтые васильки подыщем.

— Батюшки! Неужто и они — тоже василёчки?

_ А ты как думала? Конечно…

Ну, что ж: сказано — сделано. Набрали выхухоли васильков разноцветных на целых четыре букета: и желтых, и белых, и синих, и малиновых…

Младшие выхухольки вручили цветы родителям, а старшие — папа с мамой — наоборот: новорожденным. То–то радости было! Спасибо тебе, василёчек! Спасибо, родной!

Вот все говорят, что ты — небесного цвета. А ведь так оно и есть: небо–то в разное время суток — тоже разного цвета бывает.

ДЕДУШКА И БАБУШКА

Коротка выхухолья жизнь. Вчера ещё в прятки да в пятнашки с соседскими ребятишками играли, а нынче гляди — носятся они друг за дружкой, вроде те же самые, а потом подбегают к тебе:

— Бабулечка, дай молочка! Дедуля, расскажи сказкочку!

— И сколько же это лет нам стукнуло, Евтихеюшка?

— Много, Хароша моя! Дай Бог каждому выхухолю, аж, четыре года. Нонче пятый пошёл.

— Ух, ты! Здорово! Евтихеюшка, слышь–ко! Ты вот думаешь, что тут внучки твои на лужайке за бабочками бегают? Промахнулся маленько, родненький: это правнуков наших детишки…

— Хароша, лапушка, а что если нам друзей наших собрать, угощение устроить, песенок попеть, порадоваться каждому? С некоторыми, ох, давненько не виделись.

— Верно говоришь, Евтихеюшка. Так и сделаем…

И позвали они в гости всех–всех–всех: дзерена, перевязку, пеструшку, могеру, слепыша, подковоноса, вечерницу, красных волков, горала амурского, козла безоарового, поползня косматого, колпицу, пискульку, савку, авдотку, лопатеня, чернозобика, тиркушку степную, чеграву, пыжика, черноголового хохотуна, старика хохлатого, сутору, говорушку и ещё, и ещё, и ещё… Ну, и бобров–соседушек, конечно. А как же!

Напекли, наварили, наготовили на стол для всех и каждого: вся выхухолья родня помогала: хорошо, когда родни много. И то еле справились за два дня.

И был пир горой! И пели все, и шутили все, и танцевали. Всё было.

— Слышь–ко, Хароша моя! Хорошо–то как на душе! А пойдём потихонечку от гостей в сторонку, на Русь–матушку поглядим, порадуемся за неё.

— Пойдём, Евтихеюшка. Посмотрим, родной.

Идут по дороженьке дедушка и бабушка — выхухоли русские. Идут, идут… А потом вдруг полетели они, полетели, полетели, поднялись высоко–высоко над землёй.

И заметил их внизу маленький выхухолёнок, праправнучек, узнал сразу, ротик от изумления открыл и долго–долго вслед им смотрел, всё удивлялся: какие же они у него замечательные — дедушка с бабушкой. Самые лучшие на свете…

ЗЛАТЫЕ РЫБКИ

Пришел старик к синю морю, закинул удочку. Авось, златая рыбка клюнет. Кидал, кидал, ничего не выкидал. Осерчал старик на сине море и домой ушел.

Дома старуха пилит его, пилит, никак распилить не может. Сидит старик на лавке: бревно бревном, стары очи насупил, молчит.

Осерчала старуха, рукой махнула и к соседке подалась: косточки знакомым перемалывать. А старик встал с лавки, сети из сарая вынес и опять к синю морю пошёл. Ловил златую рыбку, ловил, и так и этак в сети приманивал — бестолку всё. Не идёт златая рыбка в стариковы сети, издали смотрит, над старым потешается. Сел старик на бережок, на самый краешек и заплакал от горя. Слёзки горючие солёные стариковы в море капают.

Замутилось сине море от слёзок стариковых. Заволновалось. Волны ходуном пошли. Туда–сюда. Сюда–туда. Закачалася златая рыбка на волнах. Вглубь уйти хотела, а её опять наверх вынесло и понесло прямо к берегу.

Очнулся старик от слёз, когда всю душу выплакал, огляделся вокруг: Батюшки мои! Златых рыбок вдоль берега прыгает по песку — видимо невидимо! Лови — не хочу.

Отвернулся гордый старик от рыбок златых и домой собрался. А рыбки рты разевают, просят старика сжалиться, в море их повыбрасывать. Уж так жалостливо просят, аж, сердце разрывается!

Вернулся старик, стал рыбкам златым помогать в море вернуться. Он их- в воду, а море их обратно на сушу выбрасывает, не принимает назад свой же товар. Так бы и препирались они, если б дождь не пошёл. Сначала крапало просто, потом по–серьёзному лить начало, а следом как захлобыщет со всех–то сторон, свят–свят–свят!

С молниями! С громом! Старика насквозь промокло! Прыгает старый по лужам–то, от воды убегает. А златы рыбки рады–радёшеньки: море–то большим–пребольшим сделалось, воды кругом — немеряно! И утекли они с водою восвояси — счастливые. Старика добром поминают. Старуху, и ту — простили на радостях.

А старик домой прибежал, печку растопил, рубаху с себя снял, отжал, сушиться повесил. С рубахи пар солёный идёт. На печи чайник попыхивает, в заварном — заварка свежая томится. Старик смотрит в окно на сине море и книжку А. С.Пушкина перечитывает. А там всё–всё — правда. Так оно и было. Как сейчас помню…

ПРО ЗМЕЯ ГОРЫНЫЧА

Летал Змей Горыныч по белу свету, причинял людям неудобства разные, безобразничал. Попадётся ему красна девица — непременно погубит, ну, и с добрым молодцем — тоже самое сотворит. Наплакались все от него.

Так бы и лютовал себе дальше, если б не встретился ему однажды на пути Иван. Глянешь на Ивана: ну, ничего особенного. Ни лицом не удался, ни умом не взял. Говорить — не мастак, работать — вообще не торопится, век бы на печи лежал да калачи трескал. Красна девица мимо такого пройдёт — и не заметит, а если и заметит — то поморщится и ещё быстрей проскочит. Неприятный он какой–то. Даже улыбается как–то нехорошо. Фу…

И вот приглянулся этот Ванька Змею Горынычу. Шибко приглянулся. До того шибко, что чудище ужасное на себя стало не похоже. Горынычна он оказывается, а никакой не Горыныч. Помыкает ею Ванька, веревки вьёт из несчастной Змеюшки. Соседи сказывают: поколачивает даже втихаря. Ходит Горынычна с синяками, слёзки утирает, летать совсем перестала: землю пашет, коров доит, пчел ради мёда разводит — лишь бы Иванушке угодить. А Ванька и вовсе с печи слезать не хочет: валяется на ней день–деньской, Горынычну змеюкой обзывает, а сам кашу ею приготовленную уплетает да медком прикусывает.

Поздними вечерами, когда Иван храпит так, что изба трясётся, Змеюшка выходит тихонечко на порожек: на звёздочки посмотреть, ветерочком свежим надышаться. Глядит на небушко, словно прощения просит за своё жуткое прошлое. Только вот сегодня что–то замешкалась. А, нет… Идёт. Еле–еле. За дверь держится. Видно, опять от Ваньки крепко досталось. Так оно и есть.

Подходит Змеюшка к реке, к самому омуту: стало быть, совсем невмоготу ей дальше так жить, утопиться решила. Глянула на воду: а там отражение её — человеческое! Глаза лазоревые, лицо чистое белое — ни единого синячка не видать. И сама — красавица молодая, статная! Не стала она топиться. Села в лодочку и поплыла навстречу заре ясной соловушек слушать, встречным берегам радоваться.

Проснулся Иван наутро: нет в избе Горынычны. Поорал, Никого. Слез с печи воды попить, нет воды, стал в дверь на улицу выходить — вылезти не может. Соседей решил позвать: а все от него разбегаются. Разбегаются и кричат: «Змей! Змей Горыныч! Спасайся кто может!» Заревел Ванька по–звериному, крыльями замахал и полетел куда–то в сторону болот. Больше его не видели.

А Горынычна вышла замуж. Не за царевича–королевича, не за богатыря–ухаря, а просто за того, кто любил её больше всех на земле. И ждал, оказывается, всегда только её. Горынычна подарила ему крылья: они часто летают вместе — соловушек послушать, а потом всегда домой возвращаются. И радуются всему, и счастливы оба. И детки у них — с лазоревыми глазами…

СКАЗКА ПРО СТО ТЫЩ МИЛЬОНОВ ПОЭТОВ СРАЗУ

Шли как–то сплочёнными густыми непроходимыми рядами строевым маршевым шагом поэты. Сто тыщ мильонов поэтов в секунду. Вот как! Не хухры–мухры! Целыми пачками сборников. Все сразу. Прямо в страну Поэзию шли. Со знамёнами, по–батальонно. И каждый мнил себя и только себя ЕДИНСТВЕННОГО(НУЮ) настоящим непревзойдённым гением–королем(вой) всей страны Поэзии и тотально — всех тамошних времён и народов. Все остальные — ничто, козявки, пигмеи несчастные, а вот именно он (она) — всё для мира сего: хлеб и вино, вода и спирт, мать и одновременно святой отец. Вот так вот. А вы что хотели? Нет уж. Дудки вам. Шутки, как говорится, в сторону, подайте гамбургский счёт!

Шли они, шли пока не проголодались. А идти ещё ой как далеко. В общем, шабаш. Привал. А есть–то и нечего, кроме стихов никто ведь ничего не припас. Ума–то нет, они ж поэты. Это они сами так сказали — с досады. Попробовали грызть стихи. А те что–то не разгрызаются совсем, сухие, несвежие, в обед им сто лет уже, наверное. Решил народ стихи размочить. Речки рядом нет, одна пыль кругом, из влаги только слёзы в запасе. Нарыдали на свои сонеты–оды–сухарики уйму влаги. По слезам поэты непревзойдённые мастера. Размякло сверху маленько. Получились из стихов вроде как старые солёные галеты.

Ну, что поделаешь? Чем богаты — тем и рады. Набили поэты круглые мягкие животики — кого в сон потянуло, а кого ещё куда. Разброд с шатанием потасовку затеяли: одним разброда не хватает, у других милей шатания ничего нет…

Где–то гитара над кастаньетами надрывается, а где–то гармонь с зурной стенка на стенку сошлись.

— Я — гармонь, я лучше всех душу расширяю. Никто меня не понимает и не поймёт кроме балалайки.

— Ха! Зурна тебе, а не балалайка! Эй, люди, только меня слушайте! Уведите эту гармонь отсюда, не позорься, несчастная! Люди! Слушай зурну!

А людям — по барабану. Причем у каждого свой барабан. Зачем им зурна? Зачем гармонь?! У них и так всё чётко.

Набегались, надрались, наорались и наземь, как спелые груши попадали. Сон пришёл. Куда пришел, там и застал поэтов. Проспали поэты и первых петухов, и третьих, и зарю–матушку, и день–батюшку. Опять вечер настал. Луна взошла. Лень наступила.

И повернули они вспять. И вернулись они обратно откуда шли, потому как вся ихняя поэзия выдохлась, ушла, как говорится, в гудок.

— А, ну её, — махнули они руками. И так много было этих рук, что ветер от них полетел в разные стороны. Облака с места сдвинулись, в степях смерчи заиграли, в морях бури разбушевались. Так много рук было — свободных от поэзии, простых и близких, теплых, человеческих.

И огляделись люди. И увидели, что их много. И стали радоваться — каждый каждому. А что им делить–то? Пусть не они первые — зато не они и последние. И слава Богу!

КАК ПЕРЕВЕРНУТЬ ВЕСЬ МИР

Идут три мужика заре навстречу.

— Здорово, мужики? Куда путь держите?

— Заре навстречу идём! Хотим весь мир перевернуть! Как в песне поётся!

— Зачем?

— Как зачем? Чтоб все счастливы были, чтоб всё стало хорошо, а то всё нехорошо как–то, кругом жалуются, бедствуют. Перевернем мир — и всё в порядок придёт.

— А точно?

— Как же не точно: раньше ведь всё так и было, говорят. Когда нас не было.

И пошли они дальше. Идут–идут заре навстречу, идут–бредут, бредут–ползут уже почти, — и никак до неё не добраться. И начался между ними спор: к той ли заре они направились, которая навстречу или всё же к той, которая наоборот — от них убегает? Стали голосовать. Проголосовали, как всегда: один — за, один — против, ну, а который посередке между ними стоял — воздержался.

Схитрить хотел: мол, если не воздержусь: или от того, или от этого достанется. Перемудрил, однако. Досталось от обоих!

Отмутузили мужики третьего и оставили его на дороге: ни к чему, мол, нам такие попутчики. А сами в разные стороны подались, чтобы свою правоту доказать и каждому первым до зари добраться–таки.

И сгинули они с глаз долой. Оба. Наверное, до сих пор до зари не дошли, всё ходят кругами где–то: мир–то ведь не перевернулся. Значит, не дошли…

А драться–то — всё равно нехорошо, между прочим! Встал третий с дороги, от пыли отряхнулся, затылок почесал. Призадумался. Начал припоминать, что старые люди умного говорили. А говорили они, дескать, земля — круглая, да ещё и вертится, на месте не стоит, только не каждому это видно. Так, ежели она вертится, то зачем к какой–то там заре идти? Она и сама грянет, когда её время придет, надо только дождаться. У этих–то двоих — терпения ждать не было: вот пусть теперь и гоняются за вчерашним–то днём. А мы подождём.

Усмехнулся хитрый мужик и лёг на травушку–муравушку: прикорнуть чуток, зари дожидаючись. Ну, и прикорнул — до самого обеда. Опять незадача! Солнышко макушку печёт. В небе журавли летят: то ли домой, то ли опять из дома… До зари — в любую сторону далековато будет.

Лег мужик опять на траву, в небо смотрит. А небо — высокое–высокое, глубокое–глубокое, далёкое–далекое: глядишь в него — голова кружится. Смотрит мужик в небо и чувствует, как мир вместе с ним потихоньку переворачивается на бочок. Земля–то вертится, говорили ж ему!

И что же тут переворачивать, если тут всё само собой и так переворачивается? Засмеялся мужик от радости, что сам о том догадался, и ко мне побежал: рассказывать! Вот и хорошо.

А эти–то двое — поди, всё ещё правоту свою друг перед дружкой доказывают? Представляете: до сих пор ни слуху, ни духу от них. Вот упрямые…

А земля на бочок повернулась: и ночь настала. Ещё повернулась — и утро пришло. Улыбчивое такое. И кто ж это сказал, что счастья искать надо? Вот же — оно…

СКАЗКА ПРО ДОЖДЬ

По размытому небу цвета мягких акварелей, среди чубарых, гривастых облаков, шёл дождь, опускаясь всё ниже и ниже — до самой земли. Он прикасался к её дремлющим щекам, целовал нежные весенние листочки и снова — словно растворялся в небе. А вдали, сквозь облачные паузы сияло во все стороны света ласковое солнце.

Под ним, далеко внизу, островами воды посреди океана суши сверкали маленькие и большие озера, а вокруг них бегали, прыгая, словно школьники, с камушка на камушек, молоденькие озорные ручьи. Шумела жизнь.

Дождик остановился на несколько мгновений и огляделся: облака почтительно расступались перед ликующим утром, и дождику стало негде прятаться от солнца. Тогда он вздохнул от порыва свежего ветра, объятого дождевыми брызгами, разбежался по чистому лазоревому небу и полетел навстречу солнечному свету, превращаясь в торжественную, как поющий оргАн — от края до края земли — радугу.

Вот и нет дождика. Вот и радуга его поблекла, исчезая во времени… И время ушло. И день кончился.

Только шелест ветра у края ночного леса да звёздный дым, стелящийся по небу, да сонный детский шепот: «Мама, а дождик вернётся?»

Вернется. Обязательно вернется. Завтра же…

……………………………………………………………………………..

Ребенок уснул. Женщина прошла в гостиную, сняла с полки старый альбом с фотографиями, и, открыв его на заветной странице, долго–долго печально вглядывалась в чьё–то до боли родное лицо …

Дождик вернётся, сынок. Обязательно вернется…

ДЫРКА

Дошел человек до дырки и огорчился. Да и как тут не огорчиться? Другие, предположим, до горы доходят, до озера какого–нибудь, ну, до ручки в конце концов, а вот он — до дырки — и как это понимать?

— Откуда ты взялась на мою голову? — затосковал человек, — была бы ты норкой хотя бы, и то приятней, а то просто — дырка и всё! Позор!

— Зато я вся — твоя. Из носка твоего родилась. Ты меня ногой протер, батюшка! — ответила дырка и улыбнулась, — Или скажешь, что и нога у тебя не твоя была? От других детки рождаются, а от тебя дырка. Ладно, не переживай. Я‑то тебе рада.

— И что мне теперь делать?! — воскликнул человек, воздевая руки к небу, — И куда мне от неё подеваться бы?

— Если совсем невмоготу — зашей меня и дело с концом, — посоветовала дырка и тут же широко улыбнулась. «Степная» — подумал человек.

— Так точно, — ответила дырка, поскольку любые мысли насквозь слышала, — степь тоже широкая бывает, как в песне. Будем штопать?

— Да как это можно?! Что это такое?! Какая–то дырка только родилась, а уже мне указывает чем заниматься! Я не портниха и не белошвейка! И вообще — некогда мне с тобой возиться.

— Ну, как знаешь, — сказала довольная дырка и засверкала от счастья его же голой пяткой.

— В общем, оставайся мне на память, только в душу не лезь — буркнул человек, опустил очи долу, и не глядя, бросил дырку вместе с носком на полку в шкафу. Там много всякого старья лежит. Другие тоже свои дырки по шкафам прячут. Не показывают никому. Чтобы все думали, что у них–то уж точно никаких дырок нет. Как бы не так! Полно!

И вот лежит она — его личная дырочка в носке посреди полки и улыбается. А чего ей стыдиться? У неё сегодня день рождения, между прочим.

А человек дальше пошел — в той же обуви, только в других носочках. Шел–шел, шел–шел, шел–шел, много дней ходил — да ещё в разные стороны и вдруг… исчез. Оказывается, опять дырку в носке протёр, не заметил вовремя и сам же в неё провалился. А из дырок обратного хода–то нет… Смеётся дырочка, хохочет, будто кто–то её щекочет изнутри..

Эй, где ты там, человек?! Ну–ка, сиди, не балуйся. Жди теперь, когда твою дырку вывернут наизнанку и заштопают чьи–нибудь работящие руки. Тогда и выберешься.

Люди! Кому охота человеку помочь? Подходите, не стесняйтесь…

ОБ ИСПОЛНЕНИИ ЖЕЛАНИЙ

Жил–был мозг. Много мозга… Кстати, много мозга — это ещё не значит много ума, это просто много мозга и всё. Однако, мозг считал, что раз он большой, то ему полагается думать о чем–нибудь. Не о мелочах, естественно. О великом, о грандиозном, ну, сами понимаете.

И мозг напрягся. Напряжение росло, а вот ощущения мысли никак не появлялось. Мозг продолжал напрягаться. Начав что–то, увы, он не умел останавливаться.

Шло время. Зимой мозг коченел от холода, покрывался инеем и становился похожим на цельный кусок пломбира. К весне он размякал, конечно, а однажды, в летнюю жару даже и вовсе потёк.

Со стороны давно уже было видно, что мозгом владеет идея–фикс. И не просто владеет. Идея помыкала им днем и ночью. Она буквально не давала ему покоя. И вот как–то ближе к осени идея–фикс внушила мозгу, что он окончательно созрел, чтобы думать. К осени ведь всё созревает. Идея умолчала лишь о том, что созревшее может и перезреть, если с ним вовремя не поработать.

Мозг состарился, одряхлел, впал в детство. Для него началась, похоже что последняя, не зависящая от времен года, зима. Как только идея поняла это, она хладнокровно ушла. Счастливый ничего не понимающий мозг щурил извилинами ей вслед и беспомощно улыбался.

И тут с неба пролилось нечто сверкающее, нежное, святое. То, что не по–научному называется благодатью. И попало оно на старенький ссохшийся полупустой мозг. И сделался мозг землей. И поднялись из неё травинки. И проросли цветы. Зазеленели, зашумели деревья, запели птицы, встречая рассвет. Зазвенела, задышала земля ручьями, ветром, озерной рябью. И родилась мысль, прекрасная, как земля из космоса, и полетела она по Вселенной далеко–далеко… И смотрела земля на звезды океанами глаз своих и улыбалась доверчивой детской улыбкой. И звезды радовались маленькому мыслящему живому существу по имени Земля и купались в её водах, то подрагивая на могучей влажной спине океана, то прыгая с волны на волну. И это есть. И это будет всегда. И ничто не пропадет даром, ничьи усилия, ничьи надежды, пусть самые смешные, самые нелепые, но такие желанные…

ПОРТНОЙ

Жил в маленьком городе один хороший портной. Вечно ему что–нибудь заказывали, и он шил для всех, как умел. И все были довольны, потому что давно привыкли к нему и знали какой он душевно ранимый: иголкой поранится — ладно, стерпит, а вот если словом его кто–то обидит, он тут же встаёт и в себя уходит.

Уйдёт, бывало, в себя и сидит там сиднем целыми днями, на улицу не выглядывает даже. На своих обижается. Чужих–то в городе не было тогда: все — свои. Люди приходят к нему. Стучатся. Зовут. А бесполезно. Как отсидит своё, выйдет на свободу, улыбается, воздухом дышит, птичкам радуется. Вот и славно.

Приходит к нему как–то заказчик незнакомый, откуда взялся — непонятно, наверно в гости приехал, солидный–пресолидный, таких сразу видно — большой: штаны заказывает и рубаху с длинными рукавами. А к ним — ещё фрак, а к фраку ещё галстук–бабочку, да ещё плащ на всякий случай. Приличный заказ. Портной всё на бумажечку записал, размеры с заказчика снял и отпускает его.

А тот ни в какую — не уходит, да ещё и говорит «Шей немедля! Хочу посмотреть, как ты мою одежду портить будешь!» Обидно ведь, да?

Ух, портного так и подмывало тут же в себя уйти, но пожадничал, уж больно заказ–то большой. Прикинулся, что не расслышал. А Заказчик дальше говорит:: «Из моего материала шить будешь. Мне другого не надо. А я рядом постою, чтобы ты ни единого кусочка не украл».

Опять портной обидеться захотел И опять пожадничал с заказом расставаться, стерпел. Надо же! На себя не похож стал из–за денег! Ай–яй–яй! Где твоя гордость?

Сшил портной одежду незнакомцу, денег ждёт за работу.

— Сначала всё примерить надо, ишь ты — скорый какой — буркнул заказчик и пошел с одеждой в примерочную переодеваться.

И не выходит оттуда. А портной волнуется. Ждал, ждал, не выдержал, открывает примерочную. А там! А там!!!! А там!!!!!!! Слон. Во фраке, в штанах, в рубахе, при бабочке — собой любуется, плащ примеривает.

— Деньги на бочку! — завопил со страха портной.

— Какие деньги? Ты что? С ума сошел? Ты где видел, чтобы животные людям деньги платили? Пока–пока, дружище! — подмигнул слон портному, сел в машину и уехал.

Заплакал портной горькими–прегорькими слезами, ушел в себя и заперся там от обиды на весь мир. Даже если ты — слон, — ну, и что? Всё равно ведь обманывать — нехорошо. Ты рассчитайся сначала за работу, а потом уже иди себе куда хочешь подобру–поздорову.

Текут портняжьи слёзки ручьем. Надо бы их вытереть. Полез он в карман за носовым платочком. А там только клочок ткани, из которой заказ шился, а носовой платочек, значит, в автомобиле со слоном укатил. Ладно. Утер слёзки портной, решил выйти из себя. Вышел, глянул на себя в зеркало — нет портного, заяц натуральный в портновской одежде! Ткань–то волшебная оказывается! Ой–ёй–ёй! Как жить дальше? Как заказы принимать? Из родного дома же соседи выгонят, не узнают, скажут — чужак!

Выбежал заяц на улицу и поскакал за слоном. Пусть он его теперь спасает. Зайцы быстро бегают, не то что портные. А всё равно — еле догнал слона. Хорошо, что тот тихонечко ехал, правила дорожные не нарушал.

— Ты кто? — спрашивает слон.

— Я — портной, — отвечает заяц, да как расплачется опять, — спасите, помогите, дяденька слон!

— Ах, вот оно как! Всё–таки украл у меня ткань! Мошенник!

— Я нечаянно перепутал! Не нужно мне вашей ткани, дяденька, отдайте мне мой носовой платочек!

И правда, платочек у слона оказался.

— На, бери! Только мне мою ткань сначала отдай…

Оба довольные обменом, направились они в разные стороны. Про деньги портной даже поминать не стал. Зачем они зайцу–то? Слону это понравилось. Он сказал, что к утру у портного всё пройдёт. Волшебство действует только когда ты тканью пользуешься. А когда не пользуешься — всё проходит.

Проснулся утром портной. Посмотрел на себя в зеркало, а там счастье ему улыбается — его родное лицо! Как же это хорошо: иметь своё собственное лицо, не терять его никогда, и не уходить в себя, не обижаться, чтобы потом из себя выходить не пришлось. Больше портной никогда такого не делал. И жил себе счастливо. Спасибо дяденьке слону — научил! Нечаянно, правда, но ничего, и так сойдет, лишь бы на пользу.

СКАЗКА ПРО КОЛБАСУ

Жила–была колбаса. Отдельная. Деловая. И все её любили: кто с хлебом и маслом, кто с сыром, а кто и так — вприкуску. Поэтому жила она недолго, зато всегда была свежей или старалась выглядеть как свежая.

Потому что несвежую её никто не любил, тогда она чахла, начинала болеть и становилась никому не нужной. Со старой колбасой, будь она хоть трижды отдельная и деловая, никто знаться не хочет. Свеженьких всем подавай. Аппетитненьких. А на колбаску в интересном возрасте даже смотреть не хотят, сразу морщиться начинают. Ишь, ты, какие мы разборчивые! Фу–ты, ну–ты!

Куда девается старая деловая колбаса, она не помнила, к тому времени у неё с памятью всегда нелады почему–то. Как уйдёт куда–то эта, как её… ага, память, как запропастится, так и не возвращается больше–то.

Но великая отдельная колбаса бессмертна. Каждый день она опять появляется на прилавках, свеженькая, молоденькая. Даже лучше вчерашней. Откуда она является такая, она тоже не помнит: у молодых–то память короткая. Им бы всё хвостом веревочным крутить перед покупателями, всё бы ценничком своим крутым любоваться! Ничего–ничего…

Как потаскаетесь по холодильничкам да морозильным камерам, как побьёт вас со всех сторон Морозушка, присмиреете, небось, то–то же… не всем везёт, не всех сразу съедают.

Так вот, жила–была колбаса. Деловая. Отдельная. Кстати, где она? Эх, вот незадача. Пока мы тут о том, о сём… Её уже и нет нигде. Кто съел? Ну–ка, признавайтесь! Все головами мотают, отнекиваются, а у самих вон лица какие довольные, сытые. Ну, и ладно. Ну, и на здоровье. Вот и сказочке конец, а кто слушал — молодец, а кто так и не слышал — завтра приходите. Завтра колбаса снова появится. Она же бессмертна, как Осирис, уж это–то все знают.

ШАРИК

Один воздушный шарик очень расстроился. Он где–то услышал, что ещё при рождении его надули! Шарик решил выяснить: кто его надул. Разобраться раз и навсегда: зачем это шариков надувают? И кто это вообще придумал, что без надувательства жить нельзя?

— Вот найду того, кто меня надул, и всё ему обратно верну. Мне чужого не надо! — возмущался шарик. Пошел искать. По дороге пытался даже сдуться от возмущения. Ничего не получилось. Нитка мешает. Этот, которые его надул, хорошие узлы вяжет, никак не справиться. А, может, он моряк? Морские узлы — это ого–го! Никто, кроме моряков такие не делает.

Добрался шарик до моря. Видит: корабль плывёт морской, настоящий.

— Эй, там, на корабле! Ну–ка, признавайтесь: кто меня надул?

— А чем надували? — интересуются на корабле.

— «Чем–чем»! Воздухом! Чем ещё–то?!

— Ну, это не к нам! У нас флот морской, а не воздушный! Мы тут ни при чём!

Ясненько. Полетел шарик выше облаков, воздушный флот искать. А навстречу как раз самолет. Мимо прошмыгнуть пытается.

— Кто тут меня надувал? Быстренько говорите, пожалуйста!

— А как надувают, ты хоть знаешь? Надувают губами! Слушай, старик, ты у самолета губы хоть раз видел?

— Нет!

— То–то же! Ищи, брат, духовой оркестр! Они всё дуют губами! С ними и разбирайся!

«Ах, ты! Что ж это я сразу не сообразил!» — подумал шарик и помчался за духовым оркестром. Их издали слышно, никуда не спрячутся. Подлетает к музыкантам:

— А ну, признавайтесь, кто мой отец? Кто меня надул?

А в ответ — смех один. Девчоночий. Оркестр–то, оказывается, женский. Нету там отцов. Вот это да! Совсем шарик загрустил, опустился до самой земли, катится еле–еле — весь в печали. Некуда ему больше торопиться. Смотрит: мальчик сидит на скамеечке в парке и горько плачет.

— Мальчик, перестань сейчас же! Мне и так грустно, тут ты ещё плачешь. Что такое? Что случилось?

— Как же мне не плакать! У меня шарик пропал! Только я с ним поиграть хотел, как подул ветер, и унес его куда–то! Бедный мой шарик, он там совсем один теперь! Кто с ним будет играть? Кто его будет за ниточку держать? Кто его домой принесёт? Кто с ним поговорит по–человечески? Кто им с сестрёнкой поделится? Ой–ёй–ёй!

— Не плачь, мальчик! Не горюй. Давай, я буду твоим шариком. Я вижу: ты хороший мальчик, добрый.

Обрадовался мальчик. И шарик обрадовался. И забыли они с тех пор про свои обиды и горести. И мальчик стал самым счастливым на свете. Много ли ребенку надо: был бы шарик. А шарику тоже хорошо: это же так здорово, когда ты можешь сделать кого–то счастливей. Пусть хоть сколько раз надувают….

ПРОГУЛКА

Однажды мальчик и шарик пошли на прогулку. Гуляют они, гуляют, и вдруг ветер из–за угла выскочил, выхватил у мальчика шарик и понес его куда–то с собой… «Спасите! Помогите!» — кричит шарик, а сам всё дальше улетает. Мальчик побежал за ним, еле догнал, за ниточку держит, а сам спрашивает строгим голосом:

— Ты почему от меня убегаешь? И не стыдно тебе друга бросать?

— Стыдно, — отвечает шарик, — но ты пойми и прости меня. Внутри у меня воздух. Такой же, как в небе. А ветер — это ведь тоже воздух, только он свободный, небесный, а мой — в неволе. Вот он и пытается кусочку себя, который во мне, свободу дать, из неволи вызволить.

— ….Ого! Так я, оказывается, с кусочком неба дружу и даже в руках его держу!

— Да, я такой! А ты что думал!? — приосанился шарик, помолчал и добавил, — Ладно, не буду задаваться, ты ведь тоже воздухом дышишь, значит и внутри тебя тоже есть небо.

— Ага! — согласился мальчик. — Знаешь, я это даже чувствую. Вот мы с тобой по земле ходим, а ведь вокруг неё со всех сторон — тоже небо. Представляешь?

— Ну, да, — насторожился шарик, — ты на что намекаешь?

— На то, что раз мы с тобой на земле находимся, а земля — в небе, то и мы с тобой вместе с землёй тоже в небе сейчас!

— Точно! — удивился шарик, — как это я раньше не догадался!

— Значит, мы с тобой гулять собрались по земле, а сами–то… по небу гуляем вместе со всей землёй! Вот, как здорово!

— Точно! И не забудь, что ты в руках держишь не просто меня, а маленький кусочек неба, да ещё небом же и дышишь!

— Ой, шарик! Как же это интересно! Надо будет маме рассказать, как мы сегодня с тобой по небу гуляли! Мы с тобой сейчас нагуляемся хорошенько, а после не забудь, напомни мне, чтобы я маме вечером обо всём рассказал, ладно?

Они долго носились по парку, где мальчик отпускал своего друга на свободу поиграть с ветром, а потом старательно догонял их и забирал свой шарик обратно.

Вечером за ужином мальчик рассказал маме об их удивительной прогулке по небу вместе с землёй, И про кусочек неба, который есть и в шарике и у него тоже.

Мама внимательно слушала, улыбалась и… верила своему мальчику.

— Ах, ты моё небесное создание, — сказала она и ласково обняла ребёнка. Глаза её влажно заблестели. Правда, мальчик не видел этого.

— Мам, а ты ведь тоже такая, как я. Ты ведь тоже воздухом дышишь, — прошептал мальчик.

И они рассмеялись. Все трое.

БОЛТЛИВЫЕ НОГИ

Самая болтливая часть человека — это, конечно, ноги. Не верите? Посмотрите на небо, вон туда. Видите луну? Не видите. Ну и что? Так и должно быть, луну же днём почти никогда никому не видно.

Вот поэтому они там и прячутся: два мальчика и девочка. Сбежали с уроков — прямо на луну. Она же невидимая, вот и они невидимые вместе с ней. Сидят на самом краешке луны, на нас с вами смотрят и ногами болтают. И ноги у них при этом очень преочень болтливые. Так откровенно болтаются, что их даже учительница математики разглядела. Искала она ребятишек, искала, голову подняла и увидела среди бела дня звёздный свет. Это она так по ошибке сначала подумала, что звёздный свет увидела, а потом догадалась, что это чьи–то детские пятки сверкают и болтаются посреди неба…

А вот нечего ногами–то тайны свои разбалтывать! Пошла учительница за лестницей, чтобы к луне подобраться. Она ведь и про луну догадалась. Умная. Но луна–то высоко, лестницы до неё коротковаты. Тогда она решила подходящую большую гору отыскать, чтобы с неё на луну запрыгнуть или хотя бы до детских пяток дотронуться и пощекотать, если уж до луны никак не доскочить. Нашла гору.

Взобралась на неё математичка и давай прыгать. Прыг–прыг, прыг–прыг, ну, прямо, как лягушка в очках какая–то. Только она так сама про себя подумала, как тут же превратилась в настоящую очковую лягушку по математике. И тут же сразу голос раздался:: «Вы что это себе позволяете? Сейчас же перестаньте баловаться и придите в себя!» Оказывается, за математичкой директриса школы нечаянно следила и всё это видела. А дети на луне сидят и хохочут сверху, ногами от смеха дрыгают.

Опомнилась лягушка, пришла в себя и опять стала математичкой.

— Эй, вы — на луне! — кричит директриса — Немедленно слезайте, а то родителей вызову! Хватит безобразничать, уроки срывать, учителей с ума сводить! Считаю до трёх!

Дети посерьёзнели сразу и спрыгнули с луны прямо в школьный двор, портфели свои забрали и на урок утекли. А вот если бы ножки у них болтливыми не оказались, то никто бы их не разглядел. Вот кто во всём виноват: ноги!

Директриса, правда, их родителям выдавать не стала. Она, оказывается, в детстве тоже от уроков на луне пряталась. Вот вспомнила своё детство и простила сразу всех: и мальчиков и девочку. Мало ли у кого что в детстве случается…

МОЛОКО

Ночью Евражка плохо спал. Ворочался, даже подвывал во сне, чего с ним отродясь не бывало. Ближе к утру не выдержал, встал с постели, обул тапочки мяконькие и отправился слоняться по избе. В ставнях шныряли сквозняки, печная труба надрывалась от ветра. Неспокойно как–то Евражке, нехорошо, аж сердце ломит: не пропало ли чего по хозяйству?

Пошел он в сарай: вроде всё на месте. Заглянул в коровник: спят бурёнушки–кормилицы евражкины. Спустился в подвал, только к двери в холодную комнату подошел, уже ключ достал отпирать её и… замер. За дверью слышался чей–то посторонний (явно не евражкин) голос:

А–а–а! А–а–а! — постанывал голос от удовольствия — Какая хорошая молока! Ух–ух!

Потом слышалось чавкание некультурное, так некоторые (но не Евражка) пьют что–нибудь прямо из большой банки или кувшина.

Евражка озадачился. Дверь–то была заперта, он её только сейчас открывать собирался, подергал её за ручку: точно — закрыта, отпирать надо. Ах, ты! Ну, сейчас там кому–то достанется, которые чужое молочко пьют по ночам!

Открыл Евражка дверь своим ключом да как забежит внутрь:

— А ну, выходи, кто тут прячется! Чужое молоко пьёте! Ух, я вам!

… Тишина. И молока не выпито нисколько. Все крынки, все банки — целые. Евражка с фонариком все углы обшарил, все полки осмотрел. Никого! Вот как жить после этого нормальному Евражке? И захочешь — не уснёшь.

«Хорошо прячутся,» — подумал Евражка — «Вот, кабы их изловить да наказать хорошенько! Да выяснить: чего же они украли, если всё на месте? Чтобы изловить жуликов — нужны их особые приметы, так в фильмах показывают, а где их взять–то?» Закрыл Евражка дверь в свою кладовую, амбарный замок навесил для верности и отправился в избу — о гостях ночных незваных размышлять.

Сидит на кухне, думу думает…Голос был ненашенский, с акцентом: «Какая хорошая молока!» У нас в деревне Евражкино так не говорят. А ещё это «Ух–ух!» вместо «Ах–ах». «Иностранцы!» — осенило Евражку. «Молока они не видели, бесстыжие!» — тут же возмутился он. Опять неспокойно как–то. Опять на всякий случай к молочной комнате отправился. А там, за дверью — кошмар! Слышно, что их уже штук десять молоком чавкает! Урчат от удовольствия, банками–крынками гремят, вот–вот посуду побьют!

Евражка второпях с ключами провозюкался, а как дверь распахнул: там опять никого и все молоко на месте! Да, что ты будешь делать?! Решил хозяин молока никуда более не уходить, а прямо здесь на полке где–нибудь среди банок спрятаться да злодеев подкараулить. Фонарик пришлось выключить, хоть и страшненько без него, а куда деваться, если прятаться надо?

Сидит, значит, в засаде караулит. Поначалу тихо было и темно. А потом вдруг стены светиться стали и сквозь них какие–то щупальца светящиеся потянулись прямо к евражкиному молочку. Храбрый Евражка насторожился.

Потом щупальца побледнели и стали превращаться в целую кучу маленьких евражек. У каждого была своя банка с молоком. И опять шуму–гвалту кругом:

— Ух–ух! Какая молока! Какое хороший! Скусный! М–м–м! Чав–чав–чав!

Тут Евражка не выдержал, из засады вылез и говорит:

— Попались! Ну–ка, признавайтесь: кто вы такие?

Воришки сразу поняли, что они попались и надо сдаваться. Дело–то было самое простое: никакие они не иностранцы, а самые настоящие инопланетяне оказались. Они за Евражкой давно наблюдали. Особенно как тот молоко прячет. А молока–то им настоящего пить нельзя, они же совсем другими вещами питаются. Им от нашего молока плохо может стать. От деревенского евражкинского — точно не поздоровится. Вот они и придумали понарошку своего инопланетного молока попивать, а самим из себя евражек непослушных изображать, баловаться, то есть. Ну, и добаловались называется.

Евражка потом с ними сдружился даже. Безобидные они такие. И доверчивые совсем уж. Воровать и обманывать вовсе не умеют.

Выйдет Евражка утром коров пасти и лапкой в небо обязательно помашет. С приятелями здоровается. Хорошие они. Приветливые. Вон, глядите, тоже лапками машут.

Примечание: Евражка — невыдуманный зверек, он живет в Сибири и на Дальнем Востоке.

НА КРАЮ ЗЕМЛИ

Жил–был один умный, красивый, очень воспитанный, щедрый, мужественный, справедливый мальчик. Так про мальчика думала его мама. А во дворе про мальчика так не думали и звали его просто и честно — Мамадай.

— Мама, дай, дай, дай, дааааааааай! — орал мальчик с утра до вечера и тыкал пальчиком то в игрушку, то в шоколадку, то ещё во что–нибудь. И мама всё ему покупала, потому что не умела отказывать своему ребенку ни в чем. Глаза у мамы были вечно усталые, робкие. Она думала как бы ещё угодить своему дитятке, как сделать его счастливым. Но Мамадаю для счастья всегда чего–то очень не хватало. Потому что как только у него появлялось то, чего ему не хватало секунду назад, как он тут же переставал этим интересоваться.

Однажды прекрасным летним вечером Мамадай смотрел в окно и скучал. А за окном солнышко уже спустилось с неба, и только на горизонте ярко светилась длинная золотистая полоска заката.

— Мама, даааааай! — закричал мальчик и ткнул пальчиком прямо на край земли. Этого мама купить не могла. Она видела, как мучается её сынок, как он корчится от несчастья, катается по полу в рыданиях, но ничего не могла поделать… Какое горе!

Она не спала всю ночь. Разве уснёшь, когда рядом визжит, громче десяти поросят, её дитятко бедное?

Утром мама с ребенком отправилась к дежурному волшебнику за помощью. Волшебник произнес заклинание, и они тут же оказались на самом краю земли. Вернее, почти на самом краю, потому что край земли всё время шевелился туда–сюда и не хотел стоять на одном месте. Ведь там, где кончается край земли, сразу же начинается край моря. Волны то набегают на землю, то опять отступают, вот он и шевелится.

Мамадаю никак не удавалось прихлопнуть ладошкой самый краешек. И он опять разревелся. Мама умоляюще взглянула на волшебника. И тогда Волшебник достал из кармана старую потрепанную шапку.

— Это шапка–невидимка, — сказал он. — Если надеть её на что–нибудь, то оно станет невидимым. Перестань просить то, чего невозможно дать, на, поиграй с шапкой.

Но Мамадай всё равно не успокоился, он бросил шапку на землю и начал её топтать ногами он обиды на всех. И он так усердно топтал шапку, что она целиком вдавилась в мягкий прибрежный песок.

И вдруг вся земля стала невидимой, прозрачной. Далеко внизу под ногами сверкало звёздами огромное небо, пролетали лохматые сверкающие кометы, кружились галактики. И всюду было только оно — такое красивое и бездонное, что Мамадай замер на месте и совершенно забылся. Он просто смотрел вокруг и хлопал ресницами от удивления.

— Это всё — твоё, сынок, — сказал добрый Волшебник. — И нет этому ни конца, ни края…

Они любовались небом долго–долго. Потом мальчик что–то нашарил в пустоте под ногами, отряхнул это от невидимого песка и вернул Волшебнику шапку–невидимку.

— Я больше не буду, — вдруг прошептал мальчик, опустил голову и заплакал. Но это были уже другие слёзы. Совсем другие…

И мама поняла, что её сын — больше не Мамадай, а дежурные волшебники тоже бывают настоящими.

А Волшебник ничего не сказал. Он просто посмотрел на мальчика, потом на небо и улыбнулся. Чуть–чуть. Вот — так.

САМАЯ ПЕРВАЯ ПАПИНА СКАЗКА

Ну, здравствуй, дружок! Тебе хорошо сейчас? Вот и славно, лежи спокойно, отдыхай, маленький. Ты ещё ничегошеньки не знаешь. Ты даже не знаешь кто ты, мой родной. Ты — частичка меня и мамы. Мама — это то, что сейчас вокруг тебя. Она — весь твой мир. Она такая теплая и добрая. Она кормит тебя и защищает. В ней очень удобно: можно даже бултыхаться иногда и переворачиваться с боку на бок.

Ну, хватит, хватит, шалунишка. Вот стоило только сказать. Мы с тобой друг друга хорошо понимаем, а как же. Вы с мамой очень–очень близки. Но ты — уже не мама. Ты — это только ты, потому что кроме мамы есть папа. И он тоже часть тебя. И он — это я.

И вот ты уже не просто так, ниоткуда и неизвестно что, нет, ты — половинка мамы и половинка папы, представляешь? Ты — наша волшебная сказка, которая очень–очень скоро увидит свет. Надо только немножечко подрасти и потерпеть. Что такое видеть? Я думаю, тебе это понравится, родной. Видеть — это хорошо, так же, как слышать. Ты ведь меня сейчас слышишь? Слышишь. Не бултыхайся, я и так понял.

Видеть — это очень ярко. Сначала даже глазкам больно будет, вот до чего ярко. Сейчас твои глазки спят, они закрыты, но я знаю, что свет ты уже чувствуешь, хотя и не понимаешь, что это такое странное. Ладно, не будем экспериментировать. Потом поймёшь.

А ещё ты узнаешь, что такое воздух. Его много будет вокруг. И он попадёт в тебя, когда ты увидишь свет. Твой ротик откроется, и воздух сразу ворвётся в тебя: глубоко–глубоко. И тебе это понравится, тебе захочется его больше и больше. Сразу и чтобы много–много. И ты закричишь громко–громко, чтобы его вошло в тебя побольше. И ты услышишь свой голос!

Представляешь: сколько волшебного тебя ждёт! Удивительный яркий–яркий свет! И воздух — такой вкусный, так много! И твой собственный голос! А глаза у тебя будут синие–синие, глубокие, как небо. У всех новорожденных сначала такие глаза, и только потом они становятся разными, потому что на свете очень много разных цветов.

Всё вокруг тебя начнет шевелиться. Там будет много всего–всего. И каждое — такое разное, непохожее на остальное — другой формы, другого цвета, мягкое и жесткое наощупь. Ты почувствуешь это своими крохотными пальчиками. Они твои, они умеют шевелиться. Да–да! И начнется твоя первая сказка. Настоящая. Живая. Ты будешь узнавать в ней всё больше и больше. И будешь расти и расти. Но об этом я расскажу потом. Не всё сразу.

Конечно, тебе не терпится узнать прямо сейчас же, но надо слушаться старших, ты уже и так притомился. Отдыхай. Вот так: ложись поудобней и спи. Набирайся сил.

Целую тебя, сокровище моё. Твой папа…

Что такое «целую»? Прямо так сразу сказать? Мы тебя очень–очень любим, маленький. Любим и ждём. И мама, и я. А что такое «целую» — потом объясню. Не волнуйся. Тебе понравится. Спи, давай. Вот же любопытный какой!

ВТОРАЯ ПАПИНА СКАЗКА

Здравствуй, солнышко моё, вот я и вернулся. Папы всегда делают то, что обещали. Обещал прошлый раз ещё одну сказку рассказать — будет тебе новая сказка. Вижу, вижу, как ты радуешься, но не стоит так трепыхаться, а то маме–то не очень хорошо от таких плясок. Давай, мы с тобой начнем её беречь вместе? Ага? Помнишь, я сказал, что мама сейчас — это весь твой мир, всё, что вокруг тебя?

А свой мир надо беречь. Вот родишься, увидишь вокруг себя много–много всего. Большой–пребольшой мир. И мы его с тобой тоже будем беречь, как маму сейчас. Ведь он наш, общий, мы тут все в нём находимся… Не было бы его, и нам некуда было бы рождаться. А вот он есть — и мы есть. Хорошо, когда есть куда родиться!

Вот и молодец, так и надо, лежи себе спокойно и слушай, а я дальше рассказывать буду твою самую волшебную сказку, какая только может случиться. У неё есть прекрасное имя: её зовут Жизнь.

И у тебя, и у тебя тоже будет имя. Не переживай. Мы тут с мамой уж как–нибудь сообразим. Посмотреть на тебя надо сначала, вот как увидим, так сразу и догадаемся, как тебя зовут. Не спеши. Имя человеку надолго даётся. Что такое человек? Интересуешься? Это правильно. Человек — это и мама, и папа, да и ты тоже. И ещё есть! Добрые–добрые: бабушки, дедушки, дядюшки, тётушки, все улыбаются, тебя ждут. Родные твои человеки.

К жизни надо будет привыкнуть, сначала ты будешь только есть и спать, потому что это тоже нелегко, когда раньше такого не бывало, многому придется учиться. У твоей мамы, когда ты её увидишь, будет молочко для тебя. Самое вкусное и сытное. Но его ещё надо уметь добыть. Для этого у тебя есть ротик. Он пока маленький, но очень старается. Не расстраивайся так, не реви, мама здесь, с тобой, мама поможет, поправит, где надо. Это ничего, что рядом уже кто–то умело причмокивает, а у тебя всё никак, он–то уже большой, вчера ещё родился, на полжизни старше. И ты научишься.

Ну, вот, а как поели, так уже и баиньки привыкать надо. У мамы–то внутри тебе, конечно, легче, всё своё, родное вокруг, а там такого уже не будет, там вокруг столько любопытного, странного, ой–ёй–ёй… И мама твоя хоть и рядом, но не совсем вокруг.

Так что, давай, дружок, заранее к жизни готовиться, то есть пора учиться спать. А что там потом случится, я тебе скоро расскажу, отдыхай, маленький, набирайся силёнок.

Нет, нет! Я не ушёл! Я тут, возле тебя, малыш, не бойся, я ведь нужен тебе, куда нам друг без друга теперь, родные же…

ТРЕТЬЯ ПАПИНА СКАЗКА

Привет, привет, малыш! О, я вижу, ты уже узнаешь меня по голосу! Как это здорово, как ново для нас с мамой! Ты радуешься нам, и мы с мамой тоже радуемся тебе, лапушка наша.

А сегодня я расскажу тебе о том потрясающе удивительном, что ждёт тебя дома, когда ты чуть–чуть подрастешь и освоишься здесь, в нашем мире. Тебя ждут не только люди, но и игрушки! Игрушки — это такое волшебно–удивительное, такое интересное…

Они будут висеть над твоей кроваткой совсем близко. Внутри у них что–то всё время потрескивает и перекатывается. У них разная форма и разный цвет: голубой, розовый, красный, зеленый. Они помогут тебе понять, что всё вокруг — цветное, гладкое и шероховатое, угловатое и круглое, очень–очень разное.

Тебе сразу же захочется пощупать их и попробовать на вкус. И ты станешь протягивать к ним свои крохотные ручки. Твои ручки однажды обязательно схватят какую–нибудь игрушку, но тут же упустят её.

Ты начнешь звать на помощь маму, чтобы тебе вернули твою добычу. Не хнычь, малыш, мы тебя непременно услышим и поможем.

Ну, конечно, куда же ещё, если не в ротик! Тут же попытаешься спрятать добычу в себе: ведь всё самое лучшее в мире непременно надо съесть, то есть спрятать внутри себя. Как мамино молочко. А как же!

Игрушки всё время куда–то исчезают, катаются, подскакивают, из некоторых доносятся разные странные звуки, это, малыш, твоя первая в жизни музыка, между прочим.

Да, их ещё приходится искать постоянно, тратить на это все свои силёнки, уставать из–за них. Ничего, маленький, это полезно. Твои пальчики учатся держать новый мир своими руками. Каждая игрушка — это не просто так, а маленькая настоящая частичка твоего нового мира. И если сегодня ты удержишь в ручках эту его крохотульку, то когда–нибудь ты сможешь держать его весь. Держать и хранить, как ту самую первую свою игрушку.

И весь мир будет любить тебя и надеяться на тебя, мой маленький богатырь! Скоро–скоро вы встретитесь, мой хороший. Не обижай его и не подводи, приходи скорее, потому что без тебя завтра не наступит никогда. Всё наше завтра — это ты, малыш.

ЧЕТВЕРТАЯ ПАПИНА СКАЗКА

Привет, солнышко! Ты проснулось? Вижу–вижу: бедная мама, хоть и морщится, а улыбается. Помнишь, мы договаривались мамочку беречь, сильно не крутиться? Успеешь ещё — когда народишься. Папа твой, между прочим, большой, а тоже крутится, как может, чтобы семью обеспечить. Да, мамуля? Так что и тут мы с тобой очень даже похожи.

Чувствую, что тебе так и не терпится узнать: почему я тебя и маму солнышками называю, что это такое? Ну, хорошо, слушай.

Однажды, мы с мамой положим тебя в кроватку, которая не стоит на месте, а куда–то двигается. Такая кроватка называется детской коляской. Это твоё первое в жизни средство передвижения. Потом–то их много будет, но это — первое!

Да, помню я, что тебя солнышко интересует! Помню. Сейчас и про него скажу. И куда ты всё торопишься? Итак. Твоя новая удивительная кроватка сначала будет катиться, а потом ты вдруг почувствуешь много–много вкусного свежего воздуха вокруг себя, Свежий воздух — он всегда самый вкусный. Кстати, очень полезен для ребятишек. Да, ты тогда тоже уже станешь ребятишкой, не беспокойся. Ты вдохнёшь вкусного воздуха и откроешь глазки. Вокруг будет очень ярко, очень светло.

И вдруг в носу у тебя от яркого света так сильно–сильно защекочется, такие щекотунчики внутри побегут, что ты сразу же и чихнёшь. От чего? От солнышка, милый. Оно такое яркое, ласковое, что от него сразу же хочется улыбнуться и чихнуть. Ну, и чихай, не бойся.

Кстати, здрасьте! Вот и познакомились с солнышком! Ой, только ты не подумай, что мы с мамой чихаем из–за тебя и поэтому солнышком называем. Что ты, что ты! Нет, конечно.

Просто солнышко — оно такое светлое, такое доброе и ласковое, родное — как ты. А ещё оно — звезда. И ты для нас — тоже звезда. Да ещё какая, никаким эстрадным или киношным не сравниться. Про них потом узнаешь. И ещё много о чём. Ты ж у нас дитятко любознательное. Даже очень.

Скажу тебе по секрету: однажды те сказки, которые я тебе рассказываю, произойдут на самом деле. Папины сказки — самые настоящие. Почему? Потому что они сбываются, малыш. Непременно сбываются.

ПЯТАЯ ПАПИНА СКАЗКА

Я знаю, что ты сейчас спишь. Спи, маленький, спи. Набирайся сил. Эту сказку я буду шептать тебе совсем тихонечко, потому что она особенная… Ей, может быть, и слова–то не нужны. И просыпаться тоже… не обязательно.

Да–да, я могу даже молча рассказывать эту сказку. А ты будешь слышать её во сне. Представляешь? Есть такие сказки на свете, где всё без слов. Наверное, тебе они будут особенно понятны. Вот и слушай…

Это удивительное, которое ты слышишь, называется музыка! Ты лежишь сейчас у мамы — тихо–тихо и купаешься в музыке… Тебя ласкают чудесные волшебные нежные звуки… Тебе очень–очень хорошо. Чтобы понять музыку нужно чувствовать её так глубоко, как умеешь только ты, родной… Никто и никогда в мире не чувствует музыку лучше тебя, маленький. Ведь ты сам — часть этого волшебства. Ты сам — оттуда!

Те звуки, которые тебе приятнее всего — называются классической симфонической музыкой. Ты сейчас плывешь в ней, как маленькая золотая рыбка, и, ощущая её, чувствуешь весь мир. И не нужно ничего объяснять, это скорее нам с мамой нужны объяснения, а не тебе…

Плывет, плывет наша волшебная рыбка посреди «Вальса цветов» Чайковского, через первый и второй концерты Рахманинова, похожие на распахнутое окно и колыхание майской сирени на ветру, плывет через струи свиридовской «Метели», через музыку Шопена, Бетховена, Моцарта…

Плывёт и познает весь наш мир таким, каким нам, взрослым, давно уже родившимся, его никогда уже не ощутить и не понять…

Да, да, мамулечка! Наш малыш — самый гениальный слушатель музыки! И не он у нас, а мы у него должны учиться понимать гармонию Вселенной. Вот родится наше чудо, наш маленький гений, и, может быть, всё–всё нам объяснит… если мы сумеем понять, конечно …

ШЕСТАЯ ПАПИНА СКАЗКА

Здравствуй, солнышко наше драгоценное, это опять я, твой папа. Мы ещё никогда не видели друг друга, а уже так радуемся: нам, родной, хорошо вместе. Не знаю, умеешь ли ты улыбаться, но мне кажется, что сейчас ты, солнышко, как раз улыбнулось своим крохотным ротиком. Вот как здорово!

Сегодня я расскажу про одну любопытнейшую штуковину. В ней прячутся твои будущие сказки. Мы с мамой обязательно тебя с ней познакомим. Она большая–пребольшая, эта штуковина, яркая и вся–вся разноцветная.

Конечно, ты к ней тут же потянешься. Прямо вот весь так вытянешься: «Дайте, дайте мне скорее!» Не надо так волноваться, она — твоя, она — только для тебя. Но это — не игрушка, хотя и цветное, и не солнышко, хотя и яркое. Что же это? Что?

Это твоя первая книжка. В том мире, который ждет тебя, сказки живут именно там. Да–да! Самые волшебные, самые неожиданные, самые–самые–самые…

Мы дадим тебе потрогать. На. Потрогать ручками, а не в ротик тянуть! Но так уж устроены малыши… Ладно, ладно. Успокойся. Вот, смотри. Вот это тонкое и длинное — страницы, Их здесь много. А то, что на них такое цветное, которое так и хочется помять и пожевать — это картинки. Они не съедобные, честное слово. Но очень красивые.

На этих картинках живут сказочные существа. Да–да! Они тоже существуют, как и ты. И коровки, и цыплятки, и зайчики. Ой, кого только там нет!

Вот волчок–серый бочок, про которого мама пела, когда спать укладывала. Из–под кустика выглядывает. Сиди уж там, не пугай нас, маленьких.

А вот гуси у бабуси. Ах, они, непослушные какие. Гулять ушли, спрятались. А мы их видим. Надо помочь бабусе, показать пальчиком. А то она их всё ищет да ищет… Ага. Помогли. Увидела. Радости–то сколько!

А это кто такой — кругленький, мяконький, вкусненький? Так это же колобок! Смотри — катится. Без ножек прямо по дорожке! Надо же какой шустрый!

Да мы и сами тут уже не хуже колобка: не только на бочок поворачиваемся и голову поднимаем, а уже и ползаем сами, и даже сидим. Вот какие мы большие! Ого–го!

Вот, сокровище ты наше, какие чудеса тебя здесь ждут–дожидаются! Ну, что? Как тебе? Прямо сейчас хочется? Знаю–знаю. Погоди, потерпи маленько. Помоги нам с мамочкой. Нам ведь тоже не терпится. А куда деваться? Надо ждать.

А давай–ка поспим сейчас немножко. Глядишь, и время незаметней пройдёт. Хорошо? Вот и ладушки.

СЕДЬМАЯ ПАПИНА СКАЗКА

Вот это да! Я только зашел в комнату, а ты, малыш, уже встрепенулся, уже ждешь, уже радуешься! Какая же ты у нас с мамой молодчинка! Надо же: своих по шагам узнаёт! Ну, здравствуй, здравствуй!

Раз уж ты так умеешь слышать, я тебе расскажу сказку про звуки. Вот чайник на кухне шумит, волнуется, воду кипятит. Слышишь? Ага, слышишь, понимаю. Ну, про телевизор и радио мы и спрашивать не будем, мы уже музыку слушали.

А представь себе, что мы на улицу гулять собрались! Гулять–то ты любишь ещё как! Правильно, гулять надо чаще, это ведь так полезно для тебя, да и интересней, чем дома сидеть. Правда?

И столько всего любопытного на улице: и воздух свежий, и солнышко теплое, и дождики мокрые бывают… А ещё там разные–разные необычные звуки живут.

Вот, например: ш–ш–ш-ш… Тишина. Опять ш–ш–ш-ш… И опять тишина… Это ветерок по листочкам на деревьях пробегает, шевелит их, а они в ответ шелестят.

А вот что–то очень громкое: др–др–др–др… опять др–др–др–др. Машина проехала. Машина — это не человек и не зверь. Но она умеет двигаться в разные стороны, в которые ей нужно.

А вот какое–то ж–ж–ж-ж…. з–з–з-з-з… ж–ж–ж-ж-ж… И улетел. Это жук. Он тебе привет передавал. Большой такой. Солидный. Потом мы его поймаем, не беспокойся. Он не последний. Но обязательно отпустим. Договорились? Жукам очень нужна свобода, они же в небе летают.

А это что? Ой, кап–кап–кап–кап… Это же дождик начинается! Ой, скорее, скорее домой. От дождя можно промокнуть. Не тебе. Тебя–то мы укроем, хотя… когда ты станешь почти совсем уже большим ребенком, тебе, малышок, самому захочется бегать под дождём и приговаривать, как когда–то нам с мамой: «Дождик, дождик, пуще, чтобы было гуще!»

Это же так весело! Да и растет всё от дождика быстрее. Вот и ты расти…

ВОСЬМАЯ ПАПИНА СКАЗКА

Ну, что? Будем дальше сказки слушать, сокровище наше? Вижу, тебе это дело очень понравилось, значит, будем… Итак. Кто из малышат–бултышат любит трепыхаться в мамочке родной? Все любят. А как же иначе, это же одно удовольствие с боку на бочок, и туда, и сюда. Ух, хорошо!

Вот что я тебе скажу по секрету: в том сказочном мире, куда ты скоро попадёшь… тоже можно бултыхаться! Да ещё как!! Там много–много такого журчащего, прозрачного, ласкового и тепленького. Ты попробуешь его схватить, а никак. Исчезает, представляешь: между пальчиков просачивается и убегает. Как же быть–то?

Тебя, голенькое солнышко, посадят однажды в большую красивую лодочку–ванночку. В ней будет много этого удивительного приятного наощупь, которое схватить никак не получается. Зато когда ты его не трогаешь, оно даже не убегает, а ластится к тебе, до всех твоих складочек само добирается. Но только попробуешь снова взять его в ладошку — тут же вытекает! А ты как рассердишься, как стукнешь по нему легонечко изо всех сил — и разлетится оно на мелкие–мелкие мягкие прозрачные кусочки. И опять же в себя упадет, и опять там, в себе, спрячется. Эх, что же это такое–то, а?

Это называется вода, малышкин наш. Вода! Про нее можно долго и много рассказывать, потому что она — наверное, самое волшебное, из того, что есть в этом мире. Мы пьем её, купаемся в ней, любуемся ею, без неё нет жизни, как и без воздуха, которым ты будешь дышать. Вода иногда капает сверху, когда мы гуляем, тогда она называется дождиком, а иногда она течет мимо нас и называется рекой, или громко бежит к нам и тут же убегает обратно — тогда она называется морем.

С ней можно играть, в ней можно плавать и кувыркаться, как в маме, игрушки можно в нее опускать, не все, правда, но многие игрушки дружат с водой. Вода всегда будет рядом с нами, всю нашу жизнь, она даже в нас есть, причем много.

А когда на воду падает свет — начинается настоящее волшебство. Вода становится солнечной. Она ведь тоже живая, как мы с тобой. Солнышко роняет свет на ласковую воду, и вода улыбается ему. Точно так же, как ты сейчас улыбаешься…

ДЕВЯТАЯ ПАПИНА СКАЗКА

Привет, малыш! Как ты себя чувствуешь, родной? Извини, что так часто спрашиваю об одном и том же. Понимаешь, нам с мамой очень нужно знать всё–всё о тебе — про каждый день, каждый твой час.

А чтобы тебе не скучать, я расскажу тебе ещё одну твою будущую сказку. Я расскажу тебе о земле и о небе. Это — то самое большое, посреди которого мы все находимся. Да, мы с мамой, а значит и с тобой, лапушка, находимся на земле. Весь наш дом, вместе со всеми вещами в нём и всё–всё вокруг — стоит на земле. Она твердая и крепкая. От дождя она становится мокрой, от солнышка — теплой, иногда даже горячей. На неё можно лечь. На ней можно сидеть. По ней можно ползать, ходить и бегать. Над ней можно летать. Её много, очень много. И всё равно она такая маленькая по сравнению с небом. Совсем крохотная, как ты сейчас. Даже гораздо меньше. Небо — это то, что над нами и вокруг нас, и даже там — под нами — с другой стороны земли. Оно всюду. Большое, доброе, красивое.

Оно улыбается тебе всеми звёздами сразу. Звёзды — это такие маленькие светлые комочки, которые видны в небе, когда всюду темно, потому что солнышко спит где–то, как ты, малыш.

Спокойной тебе ночи, родной. Солнышко поспит, проснётся и опять появится на небе. И ты скоро появишься тоже, ведь ты для нас тоже — как солнышко.

ДЕСЯТАЯ ПАПИНА СКАЗКА

Привет, чудо чудное наше! Я тебя ещё не вижу, а всё кажется, что там, где ты — там и в комнате светлее. Вот и мама твоя прислушивается к тебе сейчас, а сама вся изнутри счастьем светится. Глаза у неё улыбаются, сияют… это из–за тебя, родной.

Ты уже чувствуешь свет, а я тебе попробую рассказать сказку о том, откуда он исходит. Когда ты родишься, ты сразу увидишь много–много света. Наш главный свет исходит от солнышка, но еще бывают в комнатах такие яркие штучки — лампочки. В них тоже хранится свет, и когда на улице, снаружи нашего дома становится темно, потому что солнышко движется и уносит свой свет с собой туда, где нам его не видно, наступает время, которое называется ночью. Ночь не совсем темная, в ней светятся лампочки, а еще звезды высоко в небе и луна — круглая большая, но не такая яркая, как солнце…

Чтобы появился свет, нужно чтобы что–то горело. То, что горит, называется огонь. У солнышка — свой огонь, у лампочек внутри — свой. А еще бывает огонь сам по себе, он очень горячий, об него можно обжечься и тогда будет больно. Будь осторожен с огнем, малыш. Издали он такой красивый, теплый, шевелится и сияет, но если ты попробуешь его взять, он тут же укусит тебя. Он не любит, когда его хотят погладить или взять руками. Он очень гордый и свободный, если огонь полностью закрыть чем–нибудь — он исчезает. Он может жить только на свободе. А свободу ни у кого отнимать нельзя, ни у людей, ни у огня.

Когда ты подрастешь, ты поймешь, что свобода это когда ты сам решаешь что тебе делать: протягивать ли тебе ручку за игрушкой или слушать музыку, или смотреть в окно, или ползать по кроватке, или просто спать… ты будешь всё решать сам, малыш. Это и есть твоя первая свобода, огонёчек ты наш!

Ну, вот, заговорил я тебя, притомил разговорами своими, ты и уснул… ладно, я больше не буду, прости родной, спи сладко–сладко.

ОДИННАДЦАТАЯ ПАПИНА СКАЗКА

Привет тебе, привет, маленький солнечный зайчонок! Как спалось сегодня? Удобно ли ты лежишь? Ну, конечно, с мамой спокойно и уютно. Никто и ничто не мешает тебе. Хочешь — спишь, хочешь — не спишь, хочешь — ешь, хочешь — не ешь, крутись — сколько хочешь… Мама согреет, накормит, защитит — как всё замечательно!

А тут мы с мамой пристали: приходи да приходи… Ждут, видите ли, меня все. А зачем мне рождаться? Не хочу — не буду! Мне и так хорошо! Куда уж лучше–то? И правда: зачем это тебе, малыш, если от того одни хлопоты да неудобства?

Я знаю, как ты любишь сказки. Мы с мамой тоже их любим. И когда мы были маленькими… Да–да, не удивляйся, мы тоже когда–то были маленькими… мы и тогда любили сказки очень–очень. Я, например, слушал их так внимательно, что даже нечаянно приоткрывал ротик от удивления. Как ты сейчас. И тебя ждут всё новые и новые сказки в твоем будущем мире. Сказки, в которых ты сам будешь принимать участие. Да–да!

А если ты не захочешь прийти к нам, то они не смогут появиться. Только с тобой, малыш, только вместе с тобой. Мы поможем нашим сказкам? Их станет много–много, как травы перед нашим домом, как цветов на земле, как звездочек на небе.

И ты всё это увидишь: и траву, и цветочки, и солнышко, и звездочки, и леса, и горы, и моря…

И ты всё это услышишь: и пение птиц, и шум дождя, и шепот листьев, и ещё, и ещё…

И ты всё это сможешь потрогать, ощутить, пережить, это такое счастье…

Эти сказки — только твои, малыш. Видишь, как много зависит от тебя уже сейчас. Приходи. Мы тебя очень любим. Об этом просили передать тебе твои будущие сказки.

Все–все тебя ждут. Ждут твоего рождения. Когда в мире появляется на свет новый человек, вместе с ним весь мир рождается снова, и потому он вечен…

Вот как много ты значишь, милое наше дитя. Даже вечность зависит от тебя. Я слышу, как стучит твое маленькое сердечко. Оно у тебя такое доброе, в нем столько любви — и маминой, и папиной.

Что такое любовь? Приходи, мы будем рассказывать тебе о ней каждый день, всю жизнь, и она никогда не кончится и не расскажется до конца. Приходи…

ПОСЛЕДНЯЯ ДВЕНАДЦАТАЯ ПАПИНА СКАЗКА

Как долго ты меня ждал сегодня, малыш. Прости меня, я задержался на работе, у меня были дела, сокровище моё… Теперь ты знаешь, что такое «долго», это когда ты всё ждёшь и ждёшь папиного голоса, а его всё нет и нет. Долгим и коротким, медленным и быстрым, теплым и холодным, разным–разным бывает время.

Я расскажу тебе сказку про цветное время. Иногда оно становится белым–белым, и тогда всюду падает снег, он тоже белый, и реки становятся белыми, и дома, и вся земля… Белое время называется Зима. У неё много подарков для людей. Но один — особенный, очень весёлый, со сладостями, игрушками, сверкающими огнями. Его зовут Новый год. Все говорят друг другу «С Новым годом!» и очень радуются.

А потом белое время сменяется зеленым, потому что вместо снега всюду появляется свежая трава, а на деревьях — настоящие живые листочки. Зеленое время называется Весна. Оно нежно–нежного цвета и с каждым днем становится всё теплее и ярче. В траве и на многих деревьях появляются цветы, большие и мелкие — самые разные: красные, синие, белые, желтые, яркие–яркие. Они так вкусно пахнут! Цветы и трава — это очень красиво. Однажды, ты обязательно побежишь по траве и станешь собирать цветочки. Мы с мамой сделаем для тебя маленький веночек из цветов. Тебе понравится, я знаю.

Весна повзрослеет, станет большой и серьезной, теплой и солнечной. И у времени появится новое имя — Лето. Лето цветное, как радуга. Это когда солнышко смотрит на тебя сквозь прозрачный ласковый дождик. Летом всюду так хорошо, мы с тобой будем купаться в море, в озере, в речке… везде будем плескаться вместе. Часто–часто. Обещаю тебе, малыш.

А потом появится новое красивое время — желто–красного цвета. Оно называется Осень. Деревья будут долго шуршать желтыми и красными листочками, которые срываются, летят и падают всюду вокруг тебя. Мы станем вместе их собирать и даже принесем домой, потому что ты не захочешь с ними расставаться…

А потом однажды утром ты посмотришь в окно, подойдёшь ко мне и скажешь: «Папа, смотри: белое время вернулось…» И мы вместе с тобой долго–долго будем вспоминать сегодняшний вечер, когда папа никак не мог вернуться с работы, а потом все–таки пришел и рассказал тебе в первый раз волшебную сказку о цветном времени.

СКАЗКА О ГОЛОСЕ НА ВЕТРУ

Однажды поспорили два короля: чья земля лучше? Чьё солнце выше? Чьё небо краше?

Смешные они, эти короли, правда? Нашли о чем спорить! Тут и спорить–то не о чем: все знают, что наше небо краше всех, наше солнце выше всех, а уж лучше нашей землицы — во всем свете не сыскать! Потому что всё это наше. А как там у них — нам даже неинтересно.

Нет, ну, не совсем неинтересно, но так — чуть–чуть. Вот если бы оно было хоть чуточку нашим… Тогда другое дело. Тогда уже поинтереснее.

— Отдай мне свою страну, — говорит один король другому, — тогда я точно признаю, что она по крайней мере не хуже моей.

— Это почему же я тебе свою страну отдать должен? — возмутился второй король

— А у меня армия больше твоей! На одного твоего воина у меня — тысяча моих. На каждого жителя твоей страны у меня — сто солдат! Будешь перечить — всех вас перебью!

Ой–ёй–ёй-ёй–ёй! Как же не стыдно первому королю! Ушел он домой, дверью хлопнул, не попрощался даже, сказал только, что утром вернется с войсками и всё отберёт.

Загоревал второй король. Война — не весёлое дело, когда не понарошку. Вызвал он знакомую фею и говорит:

— Любезная, пожалуйста, сделай так, чтобы мы победили. И чтобы никто не пострадал от этой войны. Чтобы все после сражения домой целыми вернулись. Даже наши враги.

Так сказал король потому, что на самом деле он был очень добрым и никогда никому зла не желал.

Задумалась фея, а потом и говорит:

— Хорошо, мой король, пусть будет по–твоему. Но ты ведь знаешь что такое настоящая война? На настоящей войне обязательно хоть кто–то должен погибнуть. Иначе она — ненастоящая.

Ты победишь. И страна будет ликовать и прославлять тебя, победоносного короля. И никто в стране не пострадает. И никто из врагов твоих тоже не пострадает. Погибнет только один человек…

— Кто? — дрогнувшим голосом спросил король.

— Твой сын, — чуть слышно ответила фея.

— Почему? — простонал побледневший король, — Почему именно он? Почему не я? Почему не кто–то другой?!

— Твой сын — храбрый мальчик. Он очень любит своих родителей и свою родину. Ты знаешь об этом. А война — это потеря. Война всегда забирает самое дорогое, то, что дороже собственной жизни. Ты не отдашь врагам свою родину ни за что. Значит, ты должен заплатить за это самым дорогим для тебя, мой король… Иначе не бывает. Никогда не бывает.

— Да что же это такое?! — вскричал король от горя. — Почему? Почему так?! Пусть приходят и забирают всё, пусть! Я — не король! Я — просто отец! Просто отец… Мне ничего не нужно! Оставьте, оставьте мне моего ребёнка! Оставьте мне сына!

— Если враги придут сюда, ты знаешь, мой король, что они не пощадят никого. Им нужна ваша земля, ваше небо, ваше солнце. А люди им не нужны. У них достаточно своих людей. Крепись, мой король. И поступай — как знаешь.

………………………………………………………………………………………….

Настало утро. Огромное грозное вражеское войско колыхалось, словно океан, на одном краю горизонта, а напротив него недвижно стояло маленькое войско короля. И впереди в сияющих доспехах гарцевал принц на белой лошади — с чёрной чёлкой и красивыми большими ресницами. Возле шатра на походном стульчике сидел молчаливый бледный король.

— Не бойтесь, ребята! Мы победим! — бодро воскликнул принц. — Их много, но наша любовь к родине гораздо больше их числа и их силы! Видите, они волнуются, как море, а мы спокойны, как скалы. Смотрите, смотрите: я их сейчас совсем напугаю!

Принц, как озорной задиристый мальчишка, достал из кармана рогатку, вставил в неё золотую монету, прицелился и запустил ею в сторону вражеского войска.

Монета полетела, сверкая на солнце, как молния. Она летела высоко–высоко и долго–долго пока не упала далеко–далеко за горизонтом… Всё вражеское войско наблюдало за этим странным явлением. Зоркие глаза одного из солдат успели заметить место, куда упала сверкающая монетка. Он тут же сообразил — что это такое и решил потихоньку подобрать её. Ну, а как это потихоньку сделать? И солдат рысцой на цыпочках побежал к монетке, поблескивавшей в траве.

«Куда это направился мой сосед?» — подумал стоявший рядом другой солдат и из любопытства последовал за ним. Их командир заметил, что двое солдат куда–то срочно улизнули из строя. С криком «Вы куда?! Ну–ка назад!» — он помчался за своими подчиненными. Тут весь отряд заметил, что трое куда–то бегут, но не на поле боя, а совсем в другую сторону. Оставшиеся без начальства, солдаты этого отряда решили, что командир их куда–то срочно зовёт, а они просто не расслышали, и в полном составе все ринулись следом. Соседние отряды и целые полки заметили такое передвижение, некоторые даже кинулись вдогонку, чтобы вернуть этих трусов и беглецов… Но поскольку команды ни от кого никакой не было, а все ждали начала сражения, то возникла неразбериха, командиры вражеских армий говорили на разных языках и не понимали что происходит. Переводчики сходили с ума, пытаясь что–то им перевести. Кто–то крикнул: «Нас окружают! Противник зашел с тыла!» И вот тут уже началась настоящая паника!

Через десяток минут всё огромное вражеское войско вдруг распалось на части, разбегающиеся во все стороны от маленькой победоносной армии молодого принца.

В ярости и бессилии метался по полю вражеский король, пытаясь собрать разбегающуюся гигантскую армию, но пока он собирал одних, другие рассыпались, как песок сквозь пальцы, а когда он устремлялся за ними, начинали разбегаться те, кого он только что с трудом собрал… И он остался один. Тогда он подобрал с земли чьё–то брошенное ружье, зарядил его и выстрелил в сторону маленькой армии принца. А что он ещё мог сделать? Ведь он, грозный завоеватель, проиграл войну какому–то мальчишке.

Звук выстрела далеко разнесся над полем.

— Сынок! — закричал побледневший отец принца и схватился за сердце, как будто пуля попала именно в него.

Сын обернулся к отцу, улыбнулся и кивнул ему, прижав руку к груди, а потом крикнул своим солдатам:

— Вперёд, друзья мои! За родину!

И маленькая армия ринулась вперёд. И отец встал и тоже побежал вперёд. Побежал к сыну. Но белая кокетливая лошадка унесла принца далеко–далеко, пешком не догнать.

Было много пленных, много трофеев, и никто не погиб, и злой король раскаялся, и все были прощены, и все были счастливы. Было огромное торжество с тортами и фейерверками, с парадом и танцами, с песнями и играми, со всем, что так любят люди, когда радуются.

Только не было короля на этом празднике. Он извинился перед людьми и сказал, что больше не может быть королем. Он сказал, что ему надо найти сына и его лошадку, которые так и не вернулись с большого–большого поля.

С тех пор он всё ходит и ходит по полю. И зовёт, и зовёт… Может быть, и самого уже нет давно, а голос остался. Слышите: ветерок вдали шелестит? Далеко–далеко… Это он… Я его часто слышу, особенно ночью…

СКАЗКА ПРО КИЛЬКУ

— Здравствуйте, килечки!

— Привет, сетка! Привет!

— Идите сюда, мои хорошие! Давайте дружить!

— Нет, не пойдём, сетка! Не пойдём!

— А почему, сладкие мои?

— Нам мама не разрешает к тебе подходить! Нет, не разрешает!

— Ну, правильно! Маму надо слушаться! А вы мимо проскользните, я посмотрю!

— Мимо можно! Про мимо мама не говорила…

— Ай, какие хорошенькие! М–м–мм! Плавнички от горлышка! Сами стройные! Чешуечки блестят, серебрятся на солнышке… Красавицы!

— Да-а, мы такие! Да–а–а…

— Ах, бедные вы мои! Жалко мне вас!

— Почему жалко? Это почему?

— Такие хорошенькие, стройненькие, глазки навыпучку, хвостики аккуратные, а в чём плаваете–то, бедняжечки мои?! Оглянитесь вокруг! Срамота!

— Как срамота? Где? Почему?

— Ну, ответьте мне на вопрос: в чем вы плаваете? Что видите вокруг?

— Как в чём? Как это? В воде плаваем. Да! Водоросли вокруг, вот…

— Э–хе–хе… То–то и оно! А вы золотую рыбку видели? Знаете, почему она золотая? Не знаете?

— Нет, не знаем! Не знаем, нет! Расскажи…

— То–то и оно, девоньки, что не знаете. Вы гляньте на неё повнимательней. Пузо отрастила — хуже некуда. Глаза чуть не из орбит вылезают. А что золотая она — так это от масла. Да–да! Не удивляйтесь! Это вы, простые смертные килечки в обыкновенной морской воде плаваете, а она, царица морская — в масле купается. В шаре масляном по морю перекатывается под охраной морских коньков. Близко же никого не подпускают, вот всем и кажется, что она — золотая. Да! А ещё как губки томатной пастой подкрасит, так раки глупые аж в обморок падают, влюбляются, с ума по ней сходят.

А вы с неё косметику–то сотрите, из масла выньте и что? И где ваша рыбка золотая? Вот когда все со страху–то разбегутся! Уродища!

— Ой, правда что ли? Ой, да не может быть!

— Плаваете вы, плаваете в водичке сырой, пощипываете свои кислые водоросли, туда, сюда… так и состаритесь, бедняжечки мои! Так и помрете, красоты своей не видевши!

— Ой, что ж делать–то?? Ох, не судьба, сестрички! Тоска–а–а…

— Да, девочки! Жизнь рыбья такова, что как вспомнишь всё, так бы и утопилась где–нибудь. Только и для этого нет у вас никакой возможности. Вот какие вы несчастные. Хлебаете горя горького моря–океаны

— Да, несчастные мы! Да, уж, так оно и есть, а что делать?…

— Знаю я одно местечко, девчонки, вот где жизнь царская: в масле будете плавать, а кто захочет — даже не в масле, а в томатном соусе, а то даже в майонезном, и с укропчиком, и с лимончиком, и с чесночком! Кому что нравится, тот тем и будет развлекаться! Это вам не то — что здесь — простою водой жизнь разбавлять!

— Ой, пойдём туда! Пойдём скорее! Ой, я прямо не могу сейчас терпеть!!!

— Стоп! Стоп, стоп, стоп!! Девушки! Количество мест ограничено! Всех я за один раз забрать не смогу! Кому–то придется подождать! А что вы хотели? Сразу и все? Нет, голубушки, кто хочет счастья, тот должен уметь терпеть! Тем оно слаще будет потом!

— Как не поместимся? Я! Я, я, я, я!!! Меня возьми! Ой, сетка вверх поднимается, ой, не успееели!

— Ничего! Ты слышала? Она сказала — вернется. Надо набраться терпения.

— Да, сестричка, да! Мы будем терпеть и станем потерпевшими, когда сетка вернется, а потерпевших всегда вперед пропускают, так ведь?

— Так, не так — не важно! Главное — надо стоять и ждать, вот ты и стой, а я пойду, остальных приведу, мало ли что, ещё в водорослях заблудятся где–нибудь…

ВСЕ ДЕТИ — АНГЕЛЫ

— Мам, а откуда берутся ангелы?

— Все детки — ангелы, сынок. Они такими рождаются у мамы с папой.

— Значит, и я ангел?

— Да, сынок, когда родился и ты был ангелом.

— А потом? Я теперь кто?

— Теперь ты просто человек, многие потом становятся людьми.

— А у меня что: и крылышки были?

— Нет, сынок, они у ангелов потом отрастают.

— А я на картинке и у маленьких тоже видел.

— Те маленькие, у которых есть крылышки, на небе живут. Им ведь крылышки даются не просто так, а чтобы летать…

— Мам, а почему я теперь не ангел?

— Если бы ты остался ангелом, у тебя бы выросли крылья, и ты бы улетел от нас. И тогда нам с папой стало бы очень грустно. Как бы мы жили без тебя? Тебе же хорошо с нами? Ты не улетишь?

— Нет, мамочка, конечно, не улечу.

— Спасибо, родной.

— Мам, а как те родители, у которых дети остались ангелочками и… и улетели?

— Их ангелочки прилетают к ним в гости, они являются им во сне, потом они вырастают и становятся большими сильными ангелами, которые в трудную минуту помогают своим родным…

— Я понял! Я понял! Значит, у всех мам на свете рождаются дети–ангелы?

— Да, сынок, конечно. У всех, у всех… вот когда у тебя будет братик или сестричка, еще совсем маленькие, посмотри тихонечко, как они улыбаются.

— Как?

— У них ангельская улыбка. Ты это сразу почувствуешь, когда увидишь.

ОСЕННИЕ ТАЙНЫ

— Ты что такой скучный?

— Как же мне, старому барабану, не скучать? Осень на дворе. Небо погрустнело. Вон, дождик к нам идёт. Седенький, нудный. Сейчас как подойдёт к нам да начнёт хныкать: и ты, палочка, куда–нибудь провалиться захочешь. А мне куда деваться 7 Меня на скамейке забыли. Размокну, простужусь…

— Не скули. Хочешь, я тебе про тайны расскажу?

— Какие тайны? Откуда?

— Маленькие тайны, пушистые такие, ух, шустрые!..

— Ох, не томи душу, палочка! Рассказывай.

— Если ты помнишь, было нас у тебя двое. И вдруг одна куда–то потерялась. И пошла я её искать, вторую палочку, подружку свою. Ох, она и рассеянная, вечно куда–нибудь пропадает. Сама–то я ходить не умею, это меня наш мальчик взял с собой.

Где мы с ним только не были, весь мир обошли. Нигде её нет. Совсем наш мальчишка расстроился. Домой идти не хочет, а уже темнеть начало. Вдруг глядим: а во дворе, вон там, возле песочницы, в уголке — наша палочка веселится!

— Как это «веселится»? Одна что ли?

— Нет, конечно, не одна. Бегают с ней друг за дружкой маленькие мохнатенькие, пузатенькие комочки, догонят и кричат «стук — палочки»! А потом наоборот бегут: кому крикнули, тот и догоняет.

— Что за комочки такие?

— Ага! Не догадался ещё? Экий ты… барабан, одним словом! Это и были тайны тайные! Их там штук пятнадцать прыгало–скакало с нашей палочкой наперевес! Мальчик их спрошивает: «А вы кто?» А они на секундочку остановились и отвечают наперебой: «Мы — тайны тайные! Мы тут прячемся, потому что мы — большой секрет». А сами хихикают.

— Да, ну! Какие в нашем дворе могут быть маленькие тайны, да ещё и пушистые? Мыши, наверное?

— А вот и не мыши, не мыши! Я же говорю: кругленькие, мягонькие, а глазки хитренькие — прямо никогда не смотрят, всё в разные стороны норовят разбежаться. И серые, и белые, и коричневые, даже пёстренькие тайночки попадаются. Иногда. Я одну точно видела — пёстренькую.

В общем, палочка у нас ещё на полчасика отпросилась, уж больно весёлая игра. Мы разрешили: на середине ведь игру бросать нельзя. А потом и сами за тайнами носиться начали, пока мама с балкона не позвала. Маму ведь нельзя обижать. Оборачиваемся: а тайны все исчезли куда–то. И палочка наша с ними, видать, ускакала.

— И где же они все теперь? Когда вернутся? Мне бы хоть разок на них посмотреть…

— А не знаю когда. Они же тайные. Завтра поглядим. Вон наш мальчик за нами из подъезда выбежал! Вспомнил про нас. А ты говоришь «дождик, дождик»… Ну–ка, барабань скорей! Я тебе сейчас подсоблю, а то он нас и не найдёт сразу–то. Вот завтра, как только дождик спать ляжет, пойдем с тобой по лужам тайны разыскивать, ага?. Палочку–то всё равно вернуть надо. А то, хитренькие какие — тайны эти: палочка им наша понравилась.

Хотя, кто их знает, может, ещё и подружимся с ними, в гости позовём. Ой, что–то я разболталась! Давай скорей барабанить! Бум–бум–бум-бум–бум!

СТРЕКАЧИ

У зайца что глаза, что уши — от страха велики. Ветка ли в лесу шелохнется, куст ли в поле дрогнет, трава ли на лугу от ветра пригнется — заяц начеку. Чуть что не так покажется ему — тут же даёт стрекача. Надо — не надо: на всякий случай, от греха подальше.

А кому он того стрекача даёт — непонятно. Сам–то убегает, а стрекач без зайца один–одинешенек где попало болтается. И набралось в тех заячьих краях стрекачей — видимо–невидимо. Самих–то не видно, а как ходят–бродят — хорошо слыхать. Да и питаться стрекачам надо же чем–нибудь. Вот и повадились они, невидимостью своей пользуясь, шастать по соседним деревням: где что не так вкусненького лежит — с собой уволакивают.

Стали звери медведю жаловаться, а деревенский люд — охотникам. Житья от стрекачей нет. Бродят по ночам, ржут да фыркают, как кони, колбасные шкурки где попало бросают, пакеты от молока, фантики от чупа–чупсов… Впору милицию вызывать!

Мудрый филин и говорит:

— Мишенька, дай–ка ты им медвежьего стрекача, авось, он этих заячьих, бесстыжих, пораспугает, поразгонит, куда глаза глядят.

— Ага! — завопила лиса, — и куда мы потом от медвежьих стрекачей деваться будем? Эти–то, оглоеды, гляньте, что вытворяют, а ежели нам сюда медвежьих запустить, они нас вовсе со свету сживут, окаянные!

— Не волнуйся, лисонька, с медвежьими стрекачами охотники быстро управятся. Надо только, чтоб их позвал кто–нибудь, — отвечает филин.

Все замолчали.

— Добровольцы есть? — спрашивает медведь, вежливо так, для начала, — Есть, говорю, добровольцы или мне самому кого–то из вас назначить?

Все опять молчат.

— Надо чтобы по–честному, — прошептал ёжик и шустро свернулся в клубок.

— Эне–бене–раба-квинтер–финтер–жаба, — быстро посчитал медведь и по–хозяйски указал на ёжика лапой.

Кое–как звери ежа из лесу выкатили.

— Как вам не стыдно! Озверели совсем! Детишек моих пожалейте! — кричал им ёжик и безнадёжно упирался. Потом опять клубочком свернулся и покатился куда–то, так до самой деревни и докатился.

Позвал ёжик охотников за медвежьими стрекачами. Просил, чтоб Михайлу Потапыча не трогали, пока он им стрекачей своих не надаёт. «А после, говорит, — делайте с ним что хотите». А сам хихикает. Вот же мстительный какой.

Собрались деревенские охотники, из соседних деревень подмогу позвали. Чайку на дорожку попили. Для храбрости. И пошли в лес гурьбой, от смелости своей пошатываясь.

Взобрался медведь на дуб, чтоб не страшно было, и сидит, охотников ждёт. А вот и они. Посмотрел медведь вниз и решил ещё повыше взобраться. Полез, хрустнуло что–то под ним, обломилось, и полетел косолапый с рёвом вниз, на землю.

— Засада! Их там трое! Спасайся кто может! — закричали охотники и как дали стрекача охотничьего — да в разные стороны! Ах, ты! Куда ж вы, соколики?!

Поразбежались охотничьи стрекачи, пораспугали заячьих, погнались за ними в азарте: — Ура! Ату их! Ату!

Куда погнали? Зачем они им? Никто ничего не понял. Только не стало с той поры у местных зайцев ни одного стрекача. Если уж и вправду опасность какая–то намечается, заяц, конечно, побежит потихонечку. С оглядкой: мол, а стоит ли того? Не ложная ли тревога?..

НЕЖНО-НЕЖНО

Жил–был ураганный ветер. Вот уж кто шалить любил, силищу свою показывать: то урну перевернет, то камушками да песком в окна кидается, то зонтики из рук вырывает. Ох, и натерпелись от него, ох, и на него наворчались!

А потом начал он слабеть, смирнеть, стихать, еле шевелиться, и, однажды, исчез. Только записку оставил. Заметила записку туча. Отправила за ней пару дождичков. Те, как прочитали записку — так расплакались, что все буковки на бумаге расплылись и пропали. Очень уж впечатлительные они были: чуть что — сразу в слёзы. А когда дождики сообщили туче о том, что там прочитали, она тоже сразу нахмурилась, громыхнула с горя и объявила:

— Слушайте все! Этой ночью все мы, кто есть, понесли большую потерю. От нас ушел ветер… Был он громким, озорным, творил большие дела, а ушел скромно, стараясь никому не помешать, никого не потревожить. Оставил записку. Просил устроить похороны, как подобает…

И туча разрыдалась.

Березка от услышанного в себя прийти не может, стоит, как вкопанная. Вспоминает, как вчера ещё он ей листочки ласкал, как шептал что–то нежное–нежное… Ах!..

Воробьи–непоседы чирикают, обсуждают:

— Ну, и что–что–что что ушёл! Как ушёл, так и вернётся!..

Туча так глянула на них, что они тут же и разлетелись кто куда.

Начали ветер хоронить. Гроб заказали, музыку, венки. От товарищей, от соседей, от соратников, всё, как положено. Где кладбище, правда, никто толком не знает, да, и где сам виновник события… впрочем, о нем плохого не вспоминали, это ж ветер: ну, что у него в голове может быть?! Попросил похоронить, значит, надо уважить.

Пошли куда глаза глядят: кто в лес, кто по дрова. Тележку с пустым гробом далеко слышно. Подходят к морю. Море тихое — ветра же нет. Куда дальше идти?

Вдруг вдали потемнело море. Движется по нему что–то — быстро–быстро. Опомниться не успели, а оно уже тут. Воду мутит, волнами играет, со скалы прыгает! Так это ж ветер!

Опять туча нахмурилась:

— Ах, так ты нас уважаешь? Что за безобразие! Опять подшутил?!

А в ответ слышится:

— Не сердитесь, пожалуйста. Меня дедушка прислал к вам, а на словах просил передать, что он помнит о каждом и что всех очень–очень–очень любит. А ещё он приказал мне служить вам, как служил ещё дедушкин дедушка, как все–все ветры, слушаться вас, помогать вам, петь для вас, развлекать, чтобы скучно не было, чтобы улыбались всегда.

— Как ему там? — прошелестела березка, затрепетав в ожидании ответа, и вдруг почувствовала, как кто–то невидимый целует каждый её листочек, нежно–нежно… Вот так…

СЧАСТЛИВАЯ ПОРЦИЯ

Жила–была Порция. Имя такое есть. Вот девочку так и звали. Одна–одинешенька жила. Папа на работе. Мама в магазин ушла. Бабушка на диване спит. И стало ей скучно. И пошла она в лес. Дремучий. Где волки живут. Идёт одна Порция по дорожке, по тропиночке в самую глухомань.

А вот и волки. Ой, как страшно! Видят волки: идёт Порция одна. Хорошо. Но мало. И не стали её есть. Говорят: одной Порцией на всех сыт не будешь, тем более — такой маленькой. Пусть подрастет сначала. А там посмотрим.

Идёт Порция дальше и плачет. Обидно ей: мало того, что одна–одинёшенька, так её даже волки есть не хотят! Шла–шла и сама проголодалась. Видит: яблочко на дорожке лежит. Наклонилась его подобрать, а оно — возьми да покатись. Порция за ним. А оно ещё быстрей. И Порция быстрей. А яблочко — вприсядку, вприпрыжку! Ух, ты! Опаньки! Катится и хохочет, как от щекотки. Нет, чтобы человека чин по чину смирно дожидаться, нет — усвистало, упрыгало — ветру не догнать!

Осерчала Порция на лес, на волков, на яблочко. Не пойду дальше. Домой хочу! Эгей! Эгегей!!! А где дом родной? Ни дома не видать, ни дороженьки… Вот оно как — за яблочками–то гоняться!

Стала Порция сквозь дремучие дебри пробираться. Кусты трещат, ветки гнутся, паутинки рвутся, паучки разбегаются. Ох, ты! Колготки порвала. Баба нахмурится. Мама расстроится. Один папа ничегошеньки не заметит. Обрадуется только доченьке. Но это пока не в счет. Что делать–то, а? «Да, лучше б меня волки съели!» — огорчилась Порция. Стыд–то какой — в рваных колготках ходить!

Погоревала она, погоревала и слышит, как впереди что–то шумит тихонько. Не перестаёт никак. Подошла ближе, кусты раздвинула: Ну, и дела! Какая река огромная, широкая, ни перепрыгнуть, ни перелететь, и назад ходу нет, сзади кусты стеной сомкнулись. Направо — бережок. Налево — бережок. Куда идти? Всё кругом одинаково.

А не пойду я никуда больше! Сидит Порция на бережке, камушки в воду кидает. Много накидала. Целую гору. Взобралась она на эту гору и дальше камушки из–под себя вперед покидывает. И на следующую накиданную гору перешла. И ещё раз. И ещё. Оглянулась: а она уже посреди реки на каменном своем рукотворном острове, а бережок–то далеко, а другой — тоже не близко. Испугалась Порция. Бегает по острову, рыбу криками нервирует.

Услышали Порцию рыбаки. Заволновались: из–за её криков весь клёв пропал! Что ты будешь делать с этими девочками! Позвонили они в город папе, маме и бабушке тоже. Нажаловались.

Сидит Порция на самой вершиночке острова. Грязная. Голодная. Колготки рваные. Тихо–тихо сидит. Даже не плачет. Ой, жалко–то её как!

А вдали красивый белый корабль появился. И прямо к Порции плывёт. А на корабле том и мама, и папа, и бабушка — платочками ей машут. Радуются, что нашли. Счастливые.

И что интересно: никто–никто на Порцию так даже и не нахмурился. Вот как все по ней соскучились. И вовсе она не одна, оказывается, и всем–то она нужна. Вечером выбежала на минуточку во двор, а там, в дальнем углу, волки стоят, смущаются, цветы в лапах держат.

— На, Порция, это тебе. Мы тебя никогда есть не будем, мы дружить пришли. Можно?

— Конечно, — смеётся Порция, — в гости заходите, чаю с конфетами попьём, слышите, как у нас весело: это яблочко хохочет, надрывается. Хорошо, что я его тогда не поймала…

САМАЯ СЕКРЕТНАЯ ТАЙНА

Все что–нибудь или кого–нибудь заводят. У одних заводы заводятся, у других заведения, у третьих часы, у четвертых привычки, у пятых — собачки, кошечки, попугайчики, а у кое–кого — даже крокодильчики или ещё чего похлеще. И все от этого становятся богатыми, довольными или озабоченными. Все–все! И только у нашей маленькой сказочки до сих пор ничегошеньки не завелось: ни блох, ни родственников, ни привычек.

Жила маленькая сказочка по чужим домам, куда её приглашали на ночь детей поразвлечь перед сном да себя показать. Хоть и маленькая, а настоящая! И все на неё дивились да любовались.

А потом все ложились спать, а сказка всю ночь тихонько бродила по спящим комнатам неприкаянная и ждала рассвета, чтобы улететь, потому что на рассвете у неё ненадолго вырастали прозрачные легкие крылышки, как у тёти феи из соседнего подъезда. Только у тёти феи они были ненастоящие, а из детского театра, где она работала на работе. А у нашей сказочки — настоящие, волшебные.

Днём сказочка спала под ракитовым кустом или в колодце, или в печной трубе, в общем, где придётся. А вечером её опять куда–нибудь звали. Есть и пить она не просила, в душу хозяевам не лезла: делала своё дело и опять на рассвете улетала. А питалась она солнечным да лунным светом. И холод ей был не страшен, и зной — нипочём.

И вот однажды её пригласили в дом. Как обычно, на вечер. Но, когда она пришла, в доме никого не оказалось. Ни хозяев, ни их детей. А на столе в гостиной записка детская лежит. И вот что там написано:

«Дорогая сказочка! Наши папа и мама в детстве очень любили тебя, почти как мы. И все мы видели, что у тебя нет своего дома, и что ты очень скромная и гордая, подарков не примешь. А сегодня мы все уезжаем далеко–далеко, мы будем жить в далекой сказочной стране. Мы любим наш дом, но мы не можем увезти его с собой. Вот ты и живи в нём. И береги его. Он хороший. Папа уже завёл машину и зовёт нас. Прощай, наша миленькая добрая сказочка! Мы всегда будем помнить о тебе…» На этом запись обрывалась.

Сказочка совсем растерялась в старинном трехэтажном большом особняке, который так неожиданно у неё завелся. Так сильно растерялась, что долго–долго ходила по комнатам и этажам и собирала себя по крупицам, растерянную везде. Приближался рассвет. А улетать никуда больше не нужно. Представляете? Как быть?

И вдруг она услышала, как на улице, прямо за дверью, кто–то маленький горько плачет. Сказочка открыла дверь и увидела крохотную дрожащую от холода весну. Она была не больше зайчонка.

— Что с тобой?

— Простите, пожалуйста. Меня вчера утром позвали птички–невелички. И я шла, шла сюда почти весь день и пришла — светлая, радостная. А тут эта бабушка зима как налетит на меня, как завьюжит: «Ты что так рано? Обманули тебя твои невелички! А ну, проваливай!» А куда мне идти ночью–то? Так вот и съёжилась, заледенела от мороза… Никому–то я не нужна!

— Можно, я тебя в дом заведу? — спросила сказочка весну. И завела её домой.

И с тех пор у сказочки в доме есть настоящая весна! Она там везде–везде! Всегда–всегда. И сказочка стала весенней. А весна — сказочной. Они даже бабушку–зиму в гости приглашали. А та как пришла — так и оттаяла сердцем. И прощения попросила. Даже зарумянилась от стыда.

— Не плачь, бабушка. Мы тебя тоже любим. А ты нас в гости позовёшь?

Зима молча кивнула в ответ и невольно улыбнулась:

— Хотите, я скажу вам одну очень секретную волшебную тайну?

— Хотим, хотим! Говори скорее, мы так любим всё таинственное!

Зима подозвала их к себе руками и шепотом произнесла:

— Я скоро…сама стану весной…

ПРИТЧА О МИЛОСЕРДИИ

Пришел Бармалей и сказал: — Здравствуйте!

— Фу, какой злой! Какой противный! — ответили дети и отвернулись.

Бармалей нерешительно потоптался, обошел детей, снова стал лицом к ним и робко произнес:

— Я не злой… Я добрый. Я больше не буду. Ни–ког–да!

— Уйди, ты противный обманщик, ты прирождённый негодяй. Тебя надо наказать. Крепко наказать!

— Уже наказали. Крепко–крепко. Я весь срок отсидел по–честному, от звонка до звонка. Я всё понял. Всё осознал. Во всём раскаялся. Я плакал каждый день! Я теперь другой совсем. Добрый и кроткий.

— Уходи, разбойник! Тебе здесь не место! Мы порядочные дети, нас предупреждали! Не проведёшь. Прочь от нас!

— Дети!.. Ну, деточки! Ну, пожалуйста! Не гоните меня. Пожалуйста! Не делайте из меня прежнего Бармалея. Я не тот. Не тот! Я не хочу быть тем! Мне так одиноко…Пожалуйста…

Но дети больше его не слышали. Потому что он стоял, опустив голову, а они давно уже ушли. Ровным строем. Далеко–далеко. Туда, где не слышно человеческого голоса.

В ГОСТЯХ У ВЕТРА

Однажды в гостях у березки на высоком холме возле ветра собралась приличная компания: солидная туча с тремя детьми (два дождика и ливень–непоседа), синички–сестрички, ворона–тётушка, сорока–сплетница, грибов да ягод — и вовсе без счёта — всякого вида, всё, что растёт …

— Ну. что? — спрашивает туча, — Всех гостей сосчитали?

— Нет, — отвечает ветер.

— А кого не сосчитали? Что молчишь?

— А облака? А звёзды ночные?

— Какие облака, какие звёзды, когда я здесь? — надулась туча.

— Только не обижайся, туча, но ты же с детьми в гостях ночевать всё равно не останешься… Им спать надо, а какой тут сон, когда вокруг столько гостей?! — ответил ветер.

— Верно, — вздохнула туча.

— Ы–ы–ыыы, — тут же захныкали дождики, а ливень брызнул ветру прямо в лицо из водяного пистолетика. Туча коротко извинилась и тут же погналась за ливнем — уму–разуму учить: как себя в гостях вести надо… Вскоре вдали сверкнула молния и загромыхало.

— Ай, как нехорошо! Ох, как сейчас бедному ребятёнку достанется! Молнии–то у неё, ох, жгучие! А всё из–за ветра окаянного! — запричитала сердобольная сорока.

Ветер побледнел, схватился за голову и умчался тучу догонять, от гнева её же сорванца выручать. Березка вздохнула и предложила грибам да ягодам хороводы водить, а птичкам песни хороводные распевать. Так и сделали. И водили хороводы, и песни пели…

А потом вернулся ветер — взмокший, растрёпанный, и тучу мрачную привел с изрёванным ливнем.

Молчит туча, погромыхивает слегка так.

— Ну, спасибо, березка, славно тут у тебя погуляли, — торопливо произнесла тетушка–ворона, — пора и честь знать, по домам собираться.

Тут все сразу следом засобирались. Березка совсем растерялась:

— Куда же вы, гости дорогие? Может, рано ещё, а?

— В следующий раз! — кричат гости.

— А когда в следующий раз? — чуть не плача, спрашивает берёзка.

— Стойте! — громыхнула туча, — в следующий раз надо уже у кого–то другого в гостях собраться. А тот так неинтересно — каждый раз в одно и то же место в гости ходить.

— А пойдемте в следующий раз в гости к ветру, — пискнула, не подумавши, одна маленькая молодая синичка.

— Правильно, — обрадовалась туча, — а то он ко всем в гости ходит, а сам где живет, ни разу никому не показал.

Сказала так туча, а про себя подумала: «Вот пусть теперь этот бродяга попробует выкрутиться. Нет у него дома. Это ж все знают… Хе–хе–хе…»

— Хорошо, — согласился ветер, — приходите завтра ко мне.

Сказал, а сам сник и пошел к березке потихоньку. Всю ночь они о чем–то шушукались, не спали. И придумали.

Позвал наутро ветер всех–всех–всех к себе в гости. Поднялись гости за ветром следом опять на тот же зелёный холм.

— Ну, и где твой дом? Показывай, — спросила нетерпеливая туча.

— А я дома, — отвечает ветер и улыбается.

— Как дома? Где?

— А везде! Я везде — дома. Вся Земля — мой дом. И горы. И холмы. И моря. И леса. И пустыни. Всё, что под небом — мой дом! Вот я — какой богатый!!! Милости прошу, заходите, гости дорогие. Любуйтесь! Всюду я хозяин, всюду вас жду.

— И правда! — изумились гости, — точно: у ветра дом самый большой: вся наша земля!

И стали все в доме у ветра веселиться, и песни пели, и плясали, и сказки рассказывали. И всё удивлялись: какой же он щедрый — ветер: всем, что у него есть, готов поделиться. Для такого и самим ничегошеньки не жалко.

ПРО АГЕНТА В ЛОГОВЕ ВРАГА

Жил–был агент. Тайный. Секретный. Сначала его постоянно разоблачали. Но чересчур уж он был умный и несгибаемый. Никогда не сдавался. Всегда находил что сказать в ответ, чем оправдаться. Мало того: он ещё и жалобы писал. И его тут же опять отпускали. Потому что никому неохота связываться с жалобами. Как свяжешься с этими жалобами: такого понаслушаешься — весь аппетит пропадёт. А что это за жизнь, если аппетита нет? Аппетита нет: считай — больной. И всё из–за какого–то агента? Нет уж, не надо…

Вот он какой был опытный агент. Поэтому его постоянно брали на новую работу. Как только его разоблачат на старой работе, он сразу звонит в отдел кадров и говорит опытным голосом:

— Здравствуйте! Я старый агент. Я согласен работать на вашу разведку за очень большую зарплату пока меня не разоблачат.

И его тут же брали в разведку и отправляли на задание в какую–нибудь сверхсекретную страну. С некоторых пор его даже разоблачать перестали. А надоело! Все равно же отвертится.

И вот идёт однажды агент по сверхсекретному делу в самое логово. Это такое место, где надо бояться и озираться вокруг. Там всегда темновато и медведем пахнет. Или не медведем, а чем–то жареным. Короче, оттуда всегда надо быстренько выбираться наружу, потому что внутри очень страшно. Непонятно только: зачем туда лезть, если оттуда сразу же так хочется вылезти? Странные люди — эти агенты. Но такая уж у них работа.

И вот заходит он в логово. А там — враг! Вот это да! Предупреждать же надо!

Хороший враг упрям и сразу никогда не сдаётся. Бесполезно уговаривать. Поэтому старый агент включил свет, сел за стол и начал писать жалобу прямо в логове. Во–первых, о том, что его не предупреждали, и надо найти виновных в этом. Во–вторых, что враг не сдаётся, и это всё может плохо кончиться. Пишет он, пишет, и сам на врага тихонечко посматривает: что тот будет делать, чем заниматься?

А тот ничего не делает, стоит над душой, чужую жалобу через агентское плечо читает и ручку от него ждёт, чтобы самому сесть и тоже своим жалобу написать. Вот же какой! Свои ручки иметь надо, тогда и ждать не придётся!

В общем, написали они оба жалобы куда следует и пошли на почту письма заказным отправлять, чтоб квитанция была на руках. А по дороге и разговорились. Скучно же вместе молча идти. О том, о сём… Так и подружились пока шли. Подходят к почте, а там перерыв на обед! Вот беда. Целый час стоять надо.

Агент и говорит бывшему врагу:

— А что нам тут голодом стоять? Пошли тоже пообедаем в столовке, заодно дружбу отметим тортиком с чаем.

Так и сделали. Вот с тех пор и дружат. Обоих уволили за связь с врагом. А им хоть бы что: только дружба крепче стала! В гости друг к другу с внучатами ходят. Весело. Шум. Гвалт. Ребятня по квартире носится. А они сидят и в шахматы играют часами. В шахматы — интересно. Умная игра. И не страшно совсем.

ВОЛШЕБНЫЕ СТРАНЫ

Жила–была поющая страна. В ней никто не умел просто разговаривать, все пели. Абсолютно все. Идёшь по дороге, а под тобой дорога поёт. Видишь красивый цветок, хочешь его сорвать, а он тебе жалостливо так поёт, чтоб его не трогали. Ну, что после такой арии делать? Вздохнёшь, понюхаешь его и дальше по распевающей дороге путешествуешь. Только просто так от поющих цветов не уходят! Обязательно сначала надо спеть «Большое спасибо» приятным голосом, чтобы цветок не сомневался, что его любят, иначе он может завять…

А из кустов — поющие львы выходят, а по небу — облако поющее проплывает. А вдали — море поющее сияет солнечными голосами волн. Всё волнуется, всё жизни радуется. Хорошо!

— Тук–тук!

— Кто тааам?!

— Это я, соседка твоя — танцующая страна — к тебе в гости пришла. Открывай ворота, танцевать охота!

Поющая страна открыла ворота, и к ней тут же забежала танцующая соседка. И как начала она плясать да кружиться, да вприсядку, да в три оборота, да на носочках! Вот как!

Волки с оленями танцуют, зайцы скачут, еноты… а что еноты? Еноты тоже танцуют и моются заодно, лапки полощут, зубы щетками чистят. Правильные звери — про гигиену никогда не забывают. Молодцы!

Одна страна поёт, другая танцует, а третья сама в открытые ворота заходит, музыку играет: кузнечики на скрипках, дятлы на барабанах, мыши на пищалках, кто на чём, а медведь на баяне наяривает! Эх–ма! Расступись, народ: музыка идет!

И вдруг дождик по лужам, как пальцами по клавишам рояля, — рраз! Ой, мокро! Разбежались страны в разные стороны, от дождя прячутся. А он разошелся, играет, шумит.

Прячьтесь скорее, а то насквозь промокнете! Затихла поющая страна, под лопухом сидит, помалкивает. И танцующая страна присмирела, за сарай спряталась, под козырек крыши. Только музыкальная страна никак не успокоится, бегает за дождём и хохочет, мокрая.

Наигрался дождик досыта, уморился, еле капает. Кап–кап… так и уснул на ходу. Негоже дождику в луже лежать, отнесли его три страны–подружки потихоньку в тихое озеро, бережок под голову положили подушечкой и пошли назад праздник продолжать. Только подходят: а из–под козырька той крыши, где танцующая страна была, — фр–р–р!!..

Летающая страна оттуда как разлетится в разные стороны: горы летающие да водопады сверкающие, сосны высокие да дубы крепкие, да березки крылатые, да ветры мохнатые и хохлатые… Звёздочки малые за луной по небу бегут — крякают, облака летят, курлычут, пух снежный на ходу роняют.

— Летающая страна! Возьми нас собой! Хотим высоко лететь, далеко глядеть, песни петь, танцы танцевать, музыку играть… Возьмёшь?

— А, пожалуйста! Не жалко! Самой летать нравится! Встаньте рядышком со мной. Закройте глаза. Расставьте руки в стороны. Раз–два! По–ле–те‑ли!!! Открывайте глаза! Смотрите кругом! Какие звёзды вокруг! Какое небо бездонное! Какая Земля маленькая–маленькая внизу! Пойте! Танцуйте! Играйте музыку! Я вас люблю! Я люблю всех!!!

СКАЗКА ПРО АНАСТАСИЮ ВЛАДИМИРОВНУ

Жила–была фея, звали её все очень уважительно: Анастасия Владимировна. Возраст у неё был весьма почтенный, так все и говорили:

— Ого–го! Ей уже почти 12 лет! Что же дальше–то будет? Караул!!!

Вечером грустная Анастасия Владимировна, как обычно, подытоживала свою жизнь:

— Ну, вот, опять меня все уважают, играть со мной боятся, здороваются, приседают передо мной, как перед самой важной дамой, так и убегают, приседаючи. Игра у них новая такая — «присядки» называется. Дразнят меня, несчастную, а я только в пятый класс хожу, между прочим!..

И решила она сразу помолодеть, потому что ей после уроков тоже охота на улицу выбежать, в присядки повеселиться. Приготовила она волшебный отвар из приседынь–травы. Заклинание произнесла:

— Чуфы–чуфы! Мыр–мыр–мыр!..

Тс–с–с! Мы не уверены, что нас никто не подслушивает, ведь заклинание тайное! Так и есть. Мышка подслушивала и даже на мобильный телефон снимала Анастасию Владимировну, как она колдует. Вот, бесстыжая! А, ну, брысь отсюда!

Перепуганная мышка с мобильником заметалась туда–сюда, прыгнула на стол и опрокинула нечаянно чашку со снадобьем.

— Ах! Я сейчас всё уберу!

И начала она пролитое снадобье со стола вылизывать язычком, да так шустро, что для Анастасии Владимировны ни капельки даже не осталось. Мышкино пузико раздулось, а сама она вдруг начала быстро приседать и подпрыгивать, так вприсядку и ускакала куда–то. Вот весело–то. Придется опять волшебное зелье готовить. Анастасии Владимировне очень хотелось зареветь от досады, но только она собралась это сделать, как в гости зашла рёва–корова.

Мычит рёва–корова, свежего сена просит. Растерялась фея и накормила корову остатками приседынь–травы. Та наелась, убедилась, что сена больше нет, и тоже вприсядку ускакала. А что делать? Не оставишь же гостей без угощенья!

Потом заяц забежал, морковки попросил. А следом коза заглянула, капусты пожевала. Так время и прошло. Смотрит Анастасия Владимировна на часы: во дворе гулять–играть уже поздновато, пора домашние уроки делать.

Сделала. Зевать начала. Значит, спать пора. Пошла фея в свою волшебную кроватку. Быстро заснула. Еле кнопку сбоку в кровати успела нажать, как тут же и уснула. Эта кнопка непростая. От неё кровати просыпаются. Дождалась кроватк, когда её хозяйка покрепче заснет, зашевелилась и осторожненько вылетела в окно.

Любит она ночами под луной над городом кружиться да песенки колыбельные тихонько мурлыкать, пока Анастасия Владимировна почивать изволит. Давайте, и мы не будем ей мешать, подглядывать: отойдем в сторонку от окошечка, а то вдруг проснётся. У фей сон — знаете какой чуткий? Ей–то ведь завтра в школу: хорошие отметки получать, знания свои сказочные показывать.

Не переживайте, Анастасия Владимировна: Вы ещё очень–очень молоды, и это так прекрасно, столько всего волшебного впереди! Спокойной ночи.

УЧЕНАЯ МЫШЬ

Решила одна неземная мышь пожить на земле. До этого она всё в книжке какой–то жила, про Землю читала, конечно, но что это такое — всё равно толком не понимала, вот и решила настоящей жизни попробовать. Шлепнулась посредине — на экваторе и воздух нюхает. Солнце жарит. Джунгли зовут. На небо глянула, там звёзды кружатся. А на земле перед ней часы с маятником, прямо на линии экватора стоят. Маятник ленивый такой, качается медленно, на ходу засыпает.

В одну сторону от экватора сдвинулась — вправо заносит, в другую — влево. Как на ногах устоять? Поползла вверх, к северному полюсу, остыть маленько надо. На полпути опять часы с маятником, только этот маятник уже другой — бодрячок шустренький: тык–тык, туда–сюда, туда–сюда. Бах–бабах! Батюшки мои! Охотники! Бегут за мышью и на ходу стреляют. Никак попасть не могут. Как ни стараются, а пули все равно правее мыши улетают. Вот повезло! Бежала, бежала — раз: впереди река. Левый берег низенький, шмыг с него в воду, плывёт, а правый — обрывистый. Еле взобралась. Ох, и устала.

Добралась мыша до северного полюса. А кругом темно. Солнца вообще полгода не видать. Зато звёзд полно, всё небо сверкает. Полярное сияние полыхает. Красотища. Достала фотоаппарат. Щёлк, щёлк!. Смотрит на снимок: а там ни одной звездочки — какие–то линии округлые и всё. Зато много–много. И откуда взялись? Удивительно. Догадалась потом! Земля–то под ногами крутится да крутится против часовой стрелки. Вот и небо кружится над головой. И звездочки округлыми линиями на снимках получаются.

Вот она: какая умная да учёная мышка. Постояла на северном полюсе, подмерзать начали. Решила на юга податься. Глядит: два самолета одинаковых летят. Один — с запада на восток — быстро–быстро. А другой, точно такой же, но с востока на запад — медленно–медленно. Одинаковые, а летят по–разномк «Вот чудеса! Только мимо экватора прошмыгнула: опять эти охотники! Бах–бабах! Все пули влево улетели. До южной реки домчалась с перепугу быстрее ветра. С левого высокого берега бух в лапки воду и к правому низенькому скорей. Хвостик отряхнула и рысью — на южный полюс. А там солнце круглые сутки сверкает. И небо по часовой стрелке кружится. Ходила, любовалась, выводы делала и в блокнотик записывала. Даже устала думать.

А потом мыша подпрыгнула, села на невидимый краешек луны и долго–долго книжку сочиняла о том, какая все–таки, удивительная планета — Земля. И сколько волшебного на ней происходит оттого, что она вращается, а не стоит, как раньше, на слонах, черепахе или китах.

НЕ ОЧЕНЬ СТРАШНАЯ СКАЗКА

В одной крохотной скромной стране появился на свет могучий непобедимый завоеватель. Сначала он был тихим и нерешительным мальчиком, которого часто дразнили и обижали соседские балбесы. Он никому не жаловался, даже папе–королю и маме–королеве, потому что жаловаться стыдно. Но — обо всём помнил и никаких дразнилок не забывал.

«Не прощу!» — думал мальчик, — «Вот вырасту и всех накажу, всем докажу, всё покорю!» Вот как ему было обидно за свой позор. И однажды он вырос. Папа передал ему правление маленькой страной, вышел на пенсию и уехал отдыхать на курорт вместе с мамой. Они всегда вместе ездили.

Решил, было, молодой король обидчиков строго наказать. А нельзя. Все обидчики в его же армии служат. Попробуй — обидь: без армии останешься. Вот тогда он и придумал стать настоящим завоевателем и напасть на соседнюю страну. Очень хитрый план: если его армия победит, то все будут его бояться. А если армию разгромят, то все его обидчики погибнут в сражении, а он будет как будто бы ни при чём.

И отправил он армию в военный поход. А сам сидит дома и ждёт что будет. Армия походила–походила и назад пришла. Что такое? Почему? Говорят: никто нас не боится, все выгоняют обратно, их много — нас мало, воевать — смысла нет.

Загоревал будущий великий завоеватель, позвал к себе разных мудрецов, магов, чародеев и астрологов. «Стыд и позор!» — кричит, ножками топает, — «что делать будем?»

Тут и посоветовал ему один не очень умный маг–чародей–волшебник побольше страху на соседей нагнать. «Тогда,» — говорит, — «их царства–государства голыми руками можно будет взять. Все сами сдадутся.»

— Так, где ж я вам столько страху наберу?

— А мы тебе его наколдуем, небесплатно, конечно, половина добычи наша будет.

Куда деваться? Согласился будущий грозный повелитель.

Всю ночь маги–чародеи работали, варили снадобья в огромных чанах, читали заклинания, слуг отправляли то за корешками, то за порошками. К утру получилось четыре бочки страха и полмешка чистого ужаса. Ужас приберечь решили, в подвал отнесли, а по бочке страха развезли на все четыре стороны и вылили прямо на дорогу на границах королевства.

Ожили четыре страха, поднялись с дороги: мокрые, волосы дыбом, зубы стучат, глаза велики. И пошли они на соседские страны нападать.

А люди в соседских странах по домам сидят, чай пьют, завтракают: утро же на дворе! Вдруг чувствуют: вроде страхи на них напасть пытаются. Худые, огромные, глаза как тележные колеса. Подвывают так противно. Вышли люди из домов: поглядеть что там такое. Смотрят: то ли чучела огородные, то ли циркачи ряженые по полю носятся, коров пугают.

— Эй, ребята, вы чьи? Откуда пришли? Куда путь держите?

— Мы — ваши страхи! Заберите нас к себе!

— С чего бы это вы — наши? Не знаем мы вас, и знать не хотим! Идите — откуда пришли, а то коров напугаете, молока меньше станет. А если молока меньше станет, то и вам, ребятишки, не поздоровится! Ну–ка, быстро — назад поворачивайте! Понятно?

Сообразили страхи, что им здесь делать нечего и повернули назад. Надо же хоть на кого–то напасть для отчета, если от этих соседей нет никакого толка.

Напали они на родное королевство. Первой армия перепугалась и дала стрекача. Потом маги–кудесники переполошились: кругом страшно, прятаться надо. Попрятались кто куда. Скрючились по укромным местам и дрожат, боятся. Понимают, что переборщили, не нужно было столько кореньев и порошков тратить на такое гиблое дело. А теперь вот — поздно уже.

Совсем страхи распоясались, к самому завоевателю молодому подбираться начали. Метался он по дворцу, как заяц. Куда ни спрячется: всюду ему кажется, что это место для прятанья — самое неудачное. Выскочит из–за шторы и под стол лезет или под кровать. Совсем издергался, в подполе решил схорониться. Спустился, крышку над собой крепко–накрепко закрыл и для надежности в мешок полез.

Забыл, совсем забыл, что в мешке находится. Там же — весь самый отборный, самый дикий — тихий ужас! Целых полмешка!

Ужас, когда на него кто–то сверху свалился, тут же проснулся и принялся за дело.

Маги, чародеи, воины, придворные, слуги и служанки, даже соседние государства — все на свете — услышали такой жуткий вопль из подполья, что сразу догадались кто именно так нехорошо кричит. Страхи с перепугу тут же сами улетучились. Потом крышку подпола, как пушинку ветром, сорвало.

Первым оттуда со словами «кажется, я переборщил» выскочил ужас и тут же убежал. Потом выбрался и тот, кто ещё недавно очень хотел быть великим завоевателем. Чувствовал он себя ужасно, потому что ему было ужасно стыдно за себя перед всеми. И в первую очередь перед самим собой.

Больше ему никогда никого не хотелось обижать. Он правил своей маленькой страной долго, мудро и справедливо. И был самым–самым добрым королем на свете. Всех прощал. И самым бесстрашным. Всех защищал. Кто видел — все так говорят.

СКАЗКА О ЧЕМ ХОЧЕШЬ

— Здравствуйте! Это Вы дали объявление о том, что у Вас есть сказки, о чем захочешь?

— Да. А что?

— Уберите немедленно! Здесь ходят маленькие дети! Они же могут поверить! Как не стыдно обманывать! Откуда Вы можете знать, о чем ребенок хочет сказку?

— Я не могу снять это объявление!

— Почему?

— Потому что это правда. Мне так заяц сказал.

— Какой заяц? Что за глупости?

— Не знаю какой: прискакал, расклеил объявление и ускакал.

— Перестаньте паясничать, а то…

— Извините, ко мне пришли клиенты. Здравствуйте, дети, вы хотите сказку? К сожалению, ничего не могу поделать, мне вот эта строгая тётенька запретила.

— Как это запретила? Кто? Она? Тра–та–та-та–та! Бах–бабах! Шумбула–гумбула! Чах–чах–чах! Всё, нет тётеньки. Убежала. Больше не бойся, дядя–сказочник, рассказывай сказку.

— А если она опять придёт?

— Не придёт, мы её хорошенько заколдовали. Вон, скала в море, далеко–далеко — это она. А рядом заяц скачет, её объявлениями обклеивает. Им там без нас весело!

— Да, вы, ребята, сами — сказочники–волшебники. Вы всё лучше меня рассказали. Меня от злой тётеньки спасли. Зайца на работу пристроили. Что ж вы от меня–то хотите?

— Сказку! Расскажи, а то самим придумывать неохота. Лентяи мы.

— Для лентяев есть у меня особые, ленивые сонные сказки. Ложитесь на бочок. Закрывайте глазки и слушайте… Жили–были… хрррр–хррр–хрррр

— Что–что?

— Не перебивай! И вот однажды… хррр–хррр–хррр…

— Ой–ёй! Нога чешется!

— Ладно, почеши. И дальше слушай… А в это время…хррр–хррр–хррр…

… И стали они жить поживать, да добра наживать!

— Ух, ты! Как здорово!

— Всё, ребята. Сеанс сказки закончился. Кто следующий?

— Я–я–я-яааа! Я сказку хочу! Хочу про то чего хочу!! А чего я хочу?!

— Ой, строгая тётенька сама расколдовалась и вернулась! Сказку хочет получить! Поверила! Ура!

— Хорошо. Закройте глаза, раскройте руки, раз–два–три, открывайте глаза. Сказки не будет.

— Эт пычамууу??? Ы-ыыыы! Обидно! Хочу сказку! У — уууу!

— Сказка была у Вас в руках. Вы ее не замечали. А когда руки раскрылись, зайчик сразу ускакал. Он — Ваша сказка. Бегите — догоняйте!

Ух–ты! Как тётенька быстро убежала! Представьте себе, ребята, взрослые серьезные тетеньки тоже очень–очень любят сказки. Просто они об этом иногда не знают. Давайте, мы им поможем, объясним, сказки могут быть какими угодно, надо только их очень любить.

Вы же не простые дети, а волшебные. Вы всё сумеете объяснить взрослым. А кто из них не поймёт — тому зайчика солнечного в руки, и пусть держит крепко–крепко, а не удержит — придется ему, как в детстве, за солнечным зайчиком до самого вечера и обратно бегать… А как догонят, то и будет им сказка — о чем хочешь…

ДОБРЫЙ ДЕНЬ

— Привет, ты кто?

— Я — Добрый день! А это — два моих брата и сестра: Доброе утро, Добрый вечер и Добрая ночь! Только они пока спят, потому что сейчас день.

— А где вы живёте? Откуда взялись?

— На земле живём. Земля и солнце — наши родители. Земля кружится вокруг своей оси и при этом вращается вокруг солнца. И пока это будет — мы есть.

— А чем питаетесь?

— А ничем не питаемся. Мы добрые ангелы.

— Как же так?

— Пока люди при встрече желают друг другу добра — мы живем. Нам этого достаточно. А иногда достаточно чьей–нибудь доброй улыбки или просто — радуги в небе. Как увидим — так сразу и сияем от радости.

— А если все–все вокруг перестанут здороваться и желать друг другу добра?

— Ну, что ты! Такого не может быть: люди нужны друг другу, они никогда не перестанут! Всегда кто–нибудь любит не только себя, но и другого! И оттого жизнь на земле.

— Спасибо тебе, добрый день! Спасибо братьям твоим и сестре — доброй ночи! Как же это хорошо, как важно: каждый раз при встрече желать другому доброго дня или доброго утра, или доброго вечера, или доброй ночи…

— Да, да! Вот именно! Люди всегда будут радоваться друг другу, любить друг друга — всегда, пока хоть кто–то кому–то желает доброго дня.

— Здравствуй, Добрый день! Здравствуй всегда!

БЕССТЫДОС И ДОБРУС-ПРЕДОБРУС

В одной культурной стране поселился не очень хороший человек, а, может быть, и не человек, всякое говорят, но я думаю, что человек. В этой стране разговаривают совсем на другом языке, но если хорошенько подумать, то можно догадаться о чем.

И вот завёлся прямо посредине страны этот самый, как его… Ага! Вот… Бегут, значит, люди в разные стороны, а сами назад пальцами на кого–то показывают. Хотя пальцем тыкать — это нехорошо, они обычно не тычут пальцами, это всё от волнения получилось. И вот показывают они пальцами, и кричат жалобными испуганными голосами:

— Этос онос! Онос — Бесстыдос! Караулос! Лос помогитос!

И опять дальше бегут. Какой кошмар! Что уж он там такого научинял и навытворял — этот Бесстыдос, я даже рассказывать не берусь, так это плохо. Есть у нас любители пересказывать, а по–моему, это нехорошо. Люди и без того от злого устали. Обойдемся без ужасов.

Совсем распоясался Бесстыдос. Добежали люди до берега, сели в лодки и уплыли куда глаза глядят. Плывут они по морю–океану и горюют. Такую страну потеряли! Ничего себе!

Ликует Бесстыдос. Один на всю страну. Никого нет. Всех разогнал. Ходил, ходил по стране с одного конца до другого. Точно — нигде никого. М-да. И пугать теперь некого. Птички улетели, змеи уползли, львы поездом уехали, рельсы да шпалы слоны разобрали, с собой унесли. На всякий случай… Ни души не осталось.

Перестал Бесстыдос ликовать. Не перед кем. Деревья и кусты от страха повысохли. Трава под землей спряталась, да так глубоко, что не откопать. Тревожно как–то Бесстыдосу. Есть–то нечего! Тут задумаешься. Хотел рыбы наловить, а и та от берега отплыла вместе с людьми. Что ей одной с Бесстыдосом делать, когда людей нет? Страшно же.

Не стало ни жучков, ни червяков, ни мушек, ни комаров. Вообще никого! Вообще. Сидит маленький Бесстыдос посреди земли, съёжился, дрожит, сам себя боится. Больше ведь некого, и злодействовать не над кем! И начала земля от него и из–под него тоже потихоньку уходить. И море к нему не приближается. В сторонке стоит. И небо отодвинулось. Мало ли что.

Ничего вокруг Бесстыдоса не осталось. Ни живого. Ни мёртвого. Никто об него мараться не хочет. Даже ветер.

— Где же я теперь? — в ужасе от себя подумал Бесстыдос. И понял, что теперь он нигде. И его тут же не стало.

А люди вернулись обратно. И море вернулось. И земля расцвела. И теперь было так хорошо, как и прежде–то не было! А про Бесстыдоса вскоре забыли

Потому забыли про него, что появился посреди страны Добрус — Предобрус. Очень хороший человек. Со всеми дружит. Всем помогает. Шутки любит. Смеется всегда. И подарки дарит. Вот он какой. Никогда–никогда никого не обижает!

Про него все знают. Одна только тайна у него есть. Никак никто вспомнить не может: как же именно он появился. Как будто всегда так здесь и был.

СМЫСЛ ЖИЗНИ

— Знаешь ли ты: в чём смысл жизни? — медленно спросила мадам Жуть своего друга. Его звали Нехороший Гагаш. Он тут же насторожился, потому что не понял вопроса.

— Что случилось? Тебе плохо, да? — ответил он Жути, Она сразу обиделась и ушла в себя. Гагаш ходил, ходил вокруг: не пробиться. Жуть сильно замкнулась. Тогда Нехороший Гагаш решил схитрить и выманить её изнутри себя, где она сидела уже минут двадцать.

— Дорогая Жуть! Ты — мой смысл жизни! Выходи из себя скорей, пожалуйста! А то я не знаю, что делать!

Жуть вышла и говорит:

— Хорошо! Если я — твой смысл жизни, то я тоже сделаю тебе подарок. Ты будешь моим смыслом жизни. Ты готов?

— Я готов, — отвечает Нехороший Гагаш, а сам не понимает, что теперь всё будет по–другому. Вот такой он простой.

— Если я для тебя — смысл жизни, то ты обязан меня беречь, потому что если ты меня потеряешь, то… это будет нехорошо. Как ты меня сбережёшь — это твоя проблема. А вот как я тебя стану беречь, я уже знаю.

— Как? — испугался Нехороший Гагаш.

— А я тебя закопаю где–нибудь ночью в темноте. Забуду — где закопала, и потом всю жизнь буду искать. Что молчишь? Дай–ка мне лопату. Яму надо копать. Ты сиди, отдыхай, я сама справлюсь.

— Можно, я погуляю чуть–чуть?

— Можно, только недалеко и недолго.

Пока мадам Жуть копала тайное место для смысла жизни, Нехороший Гагаш потихоньку гулял и думал. Это было непросто. Но он справился и убежал.

Мадам Жуть очень старалась ради смысла жизни и выкопала огромную глубокую яму, чтобы надежно спрятать своё сокровище. Потом она обернулась и сразу поняла, что её смысл жизни куда–то исчез.

А Нехороший Гагаш всё бежал и бежал счастливый по тропинке навстречу рассвету. Тихий и туманный рассвет надвигался на него. И вот они встретились.

— Здравствуй, Гагаш!

— Здравствуйте, очень приятно!

— Ты откуда бежишь такой весёлый?

— Я только что от смысла жизни убежал. Хорошо, что не гонится. Наверно, ещё не догадалась!

— А–а–а! Горе мне! — послышались вдалеке вопли мадам Жути.

— Нет, уже догадалась. Но ничего. Я далеко убежал.

— А меня зовут Анастасия Владимировна. Я в школу собралась. Смотрю — ты бежишь.

— Ух, ты! А я думал, что ты — солнечное утро в тумане, а ты — человек, оказывается.

— Не просто человек, я — настоящая фея. Учусь в пятом классе. Зверушки меня уважают.

— А что ты умеешь?

— Всё умею: гулять с подружками, на роликах кататься, рисовать, танцевать, разными волшебствами заниматься.

— А я — Нехороший Гагаш. Сделай меня хорошим, пожалуйста. И ещё у меня есть знакомая Жуть, она думает, что я — её смысл жизни. Представляешь. Вот она и решила меня закопать на всякий случай. Но я убежал. Слышишь, как она кричит? Меня ищет. Очень недовольная.

— Тебя неправильно назвали. Ты Хороший Гагаш. Вот тебе ролики. Катись отсюда быстро–быстро. Спрячешься в тумане. Мне сейчас некогда, вот приду со школы: ты выйдешь из тумана, и мы что–нибудь придумаем.

— А Жуть меня не найдёт пока ты в школе?

— Нет, она в другую сторону пошла искать и в свою же яму свалилась. Слышишь грохот?

Тут же раздался грохот. А потом наступила тишина. Всё было именно так, как сказала фея Анастасия Владимировна.

Вечером Хороший Гагаш вышел из тумана, снял ролики и позвал фею. Она тут же появилась, и они пошли искать смысл жизни Хорошего Гагаша — настоящую мадам Жуть, которая так и просидела в своей яме весь день голодная. Они посадили Жуть на лопату и вынули её из глубокой ямы. Жуть съела два бутерброда с сосисками и сразу раскаялась: сказала, что никогда больше не будет искать смысла жизни и, тем более, закапывать его, пряча от других. Так они подружились.

Анастасия Владимировна позвала их в гости, напоила чаем с бубликами, уменьшила обоих и уложила спать под подушку в свою летающую кроватку. Мадам Жуть и Хороший Гагаш после всех приключений и переживаний быстро уснули, а фея включила кроватку и улетела на ней в окно вместе с маленькими спящими гостями.

Кроватка летала всю ночь, а фее снился тайный волшебный сон про мудрый смысл жизни. Вот проснётся — и сразу расскажет. Надо только подождать до утра…

УДАВ

Один удав ни с кем не считался. Во–первых, потому что большой и длинный. Во–вторых, потому что неграмотный, читать–считать не умел. А в-третьих, потому что спал. Посмотри в окно. Видишь какая погода? Вот он как раз в такое время всегда спит. А как можно с кем–то считаться, если ты спишь? Никак. Удава хорошо кормили, чтобы он не нервничал. Хорошо — это когда сразу много. Поэтому он крепко спал и ни с кем не считался.

Однажды приехал цирк. Смотрят: удав лежит — спящий. Увезли. Стали в цирке показывать и фотокарточки делать: как он спит рядом со зрителями в антракте. Люди в восторге. А он спит — ни с кем не считается. Все удава уважали: денег много зарабатывает, большой, солидный. Некоторые дети иногда его даже будить пытались, но взрослые были начеку. Тут же уводили детей кушать мороженое. Потом к нему так привыкли, что перестали замечать. И фотокарточки перестали делать. Зачем? У всех есть, а одно и то же кто будет снимать? Никто. Цирк с ним поездил, поездил и потерял его нечаянно.

Долго–долго лежал удав. Так долго, что даже проснулся. Смотрит: кругом не то, и еды нет. Начал нервничать. Никого. Ладно. Тогда он пополз. Ползет и думает: «Куда все подевались? Где еда?» И спросить некого. Все ушли, он же ни с кем не считался, когда спал сытый.

И вдруг кто–то идет. По земле шаги слышны. Удав так обрадовался, думал — еда! А еда увидела удава, испугалась, что он не спит, и побежала от него. Удав погнался за едой, а то спать совсем уже невозможно. Еда бежит быстро, прямо скачет и кричит: «Помогите, люди добрые! За мной удав гонится, съесть хочет! А–а–а!» Точно! Догнал и проглотил сразу целиком.

Собрался удав спать, а не может. Чувствует, как еда бегает внутри туда–сюда, никак не успокоится. Только рот открыл от удивления, как она тут же обратно выскочила и убежала. Заплакал удав от горя–досады, раскаялся, что ни с кем раньше не считался и в школу не ходил. Поплакал и пошел в школу. Там, в столовой, его и кормят теперь. Век живи — век учись…

КРЫША

У одного старого дома ветром снесло крышу. Была она ветхая, прохудившаяся, её давно надо было бы снести. Обрадовались люди, что им ветер так нечаянно помог, целиком старый дом разобрали, на его месте новый построили. Небоскрёб.

И надели на этот небоскреб красивую стеклянную крышу, светящуюся изнутри по ночам. Ходят люди вкруг него, головы вверх задирают и ахают:

— Ах, какая крыша великолепная!

Загордилась она от таких слов: днём свет в дом пропускает, ночью сама огнями переливается, как яблочко наливное. Красота! Но чувствует дом, как у него крышу от гордости пуще прежнего сносить стало. Забеспокоился жильцами. Пожарных накликал. Те полазили по своим лестницам где–то внизу, полазили. Не достают лестницы пожарные до самого верха. На том и уехали восвояси.

Поначалу крыша с испугу угомонилась. Но потом снова за прежнее принялась. И вот, однажды, её таки снесло от гордости. Проснулся дом утром: нет крыши, одни стеклянные осколки всюду валяются, как жар, горят на солнышке. Эх, жалко! Покручинились жильцы и новую крышу заказали.

Эта вроде с виду попалась смирная. Надёжными болтами к дому прикрученная да хорошей сваркой приваренная — стоит на месте, не дёргается …

Наступила тёмная ночь. Уставилась крыша в небо, смотрит, как облака плывут над землей, как звездочки светятся, как ветер гудит в проводах каких–то: вот хорошо–то! А с места не сдвинешься. Помигала крыша свежая огнями, вроде успокоилась. И так вот проходили ночи за ночами. И стала крыша с тоски ржаветь, гнить, рассыпаться потихонечку. А потом и вовсе потекла. И то верно. Крыше без гордости — как птице без полета.

Люди это дело заметили — сами дому крышу снесли, от греха подальше. Ну, и как теперь быть? Совсем ведь без крыши не проживёшь. Неудобно. Даже в небоскрёбе. Повздыхали хорошенько. Видать, не судьба. И убрали свой небоскрёб с этого странного места.

Теперь там парк. Деревьями всё быстро заросло, как грибами. Цветы пахнут. Птички поют. Дети по чащам да полянкам бегают радостные. Есть где поиграть, порезвиться. Бабушки на скамеечках сидят, носочки вяжут, дедушки газетки читают, в шахматы играют. Всем хорошо стало. Светло. Солнечно. Иногда только тени мелькнут по земле: то ли от облачков белоснежных, то ли от крыш — счастливых, свободных, в даль лазоревую пролетающих…

ЖИЛДАБЫЛ И ЕГО СЕМЬЯ

— Эй, Жилдабыл, иди сюда!

Бежит, улыбается, уши мохнатые на ветру шевелятся. Ишь, ты! Если же натворил что–нибудь, бежать не торопится. Хвост между ног прижмет и сам еле волочится да поскуливает виновато. Ну, как такого не простить? А как заметит, что простили, тут же — как подпрыгнет от радости, как лизнет в щеку! Благодарный!

Некоторые, кто имени его не знает, а тоже подружиться хотят, начинают звать:

— Эй, собака, иди сюда!

— Сам ты собака, добрый молодец! — как рявкнет в ответ. А потом как пасть разинет: сразу все сомнения рассеиваются и возражений ни у кого нет. Ещё бы! Триста двадцать зубов в четыре ряда! Какая там собака! Жилдабыл он! Настоящий Жилдабыл в собственном соку! И всё тут.

Лесорубы его с собой на работу брать любили. Хлеборобы тоже. Шибко хорошо деревья перегрызал да пшеничные поля скашивал. Качественно, без брака. А уж вечерком после работы и погулять мог, и хороводы поводить Песни старинные народные жалобные со слезой певал, выл трогательно очень… Все от него плакали.

А как настала Жилдабылу пора жениться, так появилась у него невеста–красавица Самапришла. Так её все звали уважительно. Ещё бы не уважать: триста двадцать один зуб. Один — на счастье Жилдабылу, чтобы знал кто в доме хозяин, а кто хозяйка. Вот.

Ну, он–то смирный. Не бузит попусту, как некоторые. Прямо так сразу и спрашивает: — Миленькая Самапришла! Чем бы тебе ещё угодить? Как бы тебе ещё понравиться?

Вот ведь дамский угодник какой! Рыцарь! Не нам чета! Особенно когда кто–то в гостях…

И появились у них ребятишечки — жилдабылочки да самапришёлочки. Живчики такие. Вечно не туда заберутся, да не то сварганят. Не уследишь. А уж как зубки у них прорезались, так и вовсе покоя родители лишились. Бегают за ними по дому, только успевают от погрызанной мебели оттаскивать. Ни телевизора отцу, ни стиральной машинки маме не стало. И до папиных тапок добрались. Да, что там тапки! Все его любимые газеты про футбол в клочки изодрали!!!

Обиделся с горя Жилдабыл, надулся, встал в угол и стоит, никого видеть не хочет, по газеткам своим поскуливает… Слышит: сзади скулёж сплошной поднялся. Оборачивается, а там: вся его ребятня друг за дружкой к папе в очередь пристроилась и хнычет. Ну, как на таких обижаться?! Пришлось простить.

Решило как–то раз жилдабыльское семейство до речки прогуляться, на травке поваляться, в воде побрызгаться. Лето. Солнце. Жара. Только собрались: гроза началась. Гром грохочет. Молнии сверкают. Куда тут пойдёшь: малышня под диван забилась, одни испуганные хвостики наружу торчат. Села мама сверху на диван и начала потихоньку сказку рассказывать про храброго Жилдабыла. Как он с драконами бился, народ жилдабыльский защищал. Так хорошо рассказывала, что даже папа заслушался, рядом сел, и ребятишки тоже незаметно для себя повылезали из–под дивана да возле пристроились.

А тут в окно радуга заглянула. Красивая! И говорит радуга:

— Ой, можно, я вас сфотографирую? Уж больно хорошо сидите!

Все сразу обрадовались и согласились. Такая хорошая добрая фотография получилась. Просто загляденье. До сих пор на стенке над диваном висит. Кто не видел, пусть как–нибудь забежит к жилдабылам в гости. Они её любят показывать! И гостей, между прочим, без угощенья никогда не отпускают. И подарок каждому на память дают. Ну, и что молчите? Пошли скорее! Самому охота в такие гости сходить!

ТАЙНА СЕРЬЁЗНОЙ ДАМЫ

У одного завоевателя, как ему только не стыдно, была целая армия послушных безобразников. Они всегда в точности исполняли все его злые приказы, которые нормальному порядочному человеку даже в голову не придут.

И вот он докатился до того, что решил захватить мирную соседнюю страну, где люди жили себе да радовались, ни о чем таком даже не подозревая.

Когда про кого–нибудь ничего плохого не знаешь, то всегда думаешь, что он не хуже тебя. Это нормально. Зачем о людях сразу плохое–то думать? Пусть они докажут сначала. Вот что докажут — то и можно думать, да и то не всегда, потому что, может, они нечаянно так сделали.

Готовились безобразники, готовились и, наконец, напали на весёлую страну с хорошими людьми. Но только они собрались учинить там что–нибудь, как появилась Серьёзная Дама. Она взглянула на них и твёрдым голосом говорит:

— Подите прочь.

Один раз сказала, больше не понадобилось. Тут же ушли и больше не появлялись. Говорит ей счастливый народ:

— Слава тебе, великая освободительница! Проси чего хочешь!

Щедрый народ, свободный. Чего хочешь готов дать. Не жалеет для себя от других прятать. Но Серьезная Дама ничего просить так и не стала. Ушла.

Идет она по улице и замечает как из окна многоэтажки, с самого верха, девушка выпала. Как так получилось? Падает, кричит, сейчас разобьётся. Всем её жалко. А ничего уже не поделаешь. Дама посмотрела на неё и дальше пошла, ничего не сказала. А девушка тут же стала кружиться по воздуху, как осенний листок, медленно–медленно и аккуратненько на землю легла, в общем, и не упала, и не ушиблась. Поднялась, отряхнулась, платье поправила и домой пошла. Идёт, плачет от счастья, ничего не понимает.

А Серьёзная Дама мимо парка проходит. В центре парка пруд старинный с лилиями. Посреди пруда мальчик тонет, барахтается, из сил выбивается. Дама на мальчика мельком взглянула, а сама, словно туман, вдоль берега потянулась, по кустам застелилась. Вечерело.

Вода под мальчиком начала проваливаться, исчезать, опустился он на самое дно, а там уже сухо. Воды нет на дне. Мальчик встал на ноги и пошел по сухому дну пруда куда глаза глядят. Куда идёт, там перед ним вода расступается. Так и вышел на берег, молодец… Вот он — стоит, радуется сам себе…

Даму Серьёзную все благодарят, спрашивают: как это у нее так получается.

— Очень просто, отвечает Дама, а сама колышется в воздухе — надо только очень сильно захотеть чего–нибудь. От всего сердца. И тогда любое желание исполнится. Но во зло его использовать нельзя. Понятно? И исчезла.

Вот такая у нас Дама есть. Очень Серьёзная. Как солнце всходить начнет, она опять появится. И будет всем улыбаться лучезарно. Весь день. Если, конечно, никто ни на кого не нападёт, никто ниоткуда не выпадет и нигде не станут тонуть или ещё что–то неприятное не случится. Только ничего такого уже точно не будет. Люди теперь знают секрет: надо очень сильно захотеть, чтобы другие спаслись. И они непременно спасутся.

Главное — вовремя захотеть, вовремя всё заметить…

ХОХОТУНЧИКОВ

Из–за высокой–превысокой стены королевского замка вылетел на гороховом стручке маленький–премаленький круглый и румяный хохочущий старичок. Он так задорно хохотал, что вскоре упал со смеху прямо посреди королевского двора. И так резко он шмякнулся, что король, который тихонько из–за края занавески в окне подглядывал за всем этим, вскрикнул от неожиданности и жалобно простонал:

— Охохонюшки!

— Очень приятно!

— Что? Мне плохо, а тебе, наглый старик, приятно?! Тебе приятно, оттого что мне плохо? Стража!

— Ваше величество, мне приятно с вами познакомиться, я ведь знаю, что Охохонюшки — это ваше имя.

— А–а–а! Это другое дело! Стража, отбой! Да, я — Охохонюшки Двенадцатый! А ты кто?

— А я ваш гость, добрый волшебник Хохотунчиков, фамилия у меня такая.

— Мне нужен врач, а не непонятно кто! Не раздражай меня! Разве ты не видишь, что я ужасно болен? Значит, не видишь?! Ну, я тебе сейчас устрою! Стража!

— Я врач, настоящий, волшебный! Исполняю все желания за очень умеренную плату!

— Стража, отбой! Ты исполняешь все желания?

— Ага. Только добрые.

— Почему?

— Если я начну исполнять злые желания, то очень быстро на земле никого живого не останется.

— Ага, понимаю: ты потеряешь клиентов! Практично. Не так уж ты глуп, старичок!

— Благодарю, ваше величество. Приступим к делу? На что жалуетесь?

— На всё. Всё у меня болит и плачет: ноги, руки, голова, мизинчик даже на правой руке.

— А на левой?

— И на левой жутко болит. О–хо–хо-хо–хо… И живот болит, и грудь, каждое ухо, каждый глаз, каждая волосинка на голове, все косточки в теле, ох, как мне плохо… И родители такие же были, и дедушки с бабушками! У нас в роду все Охохонюшки такие!

— Всё, хватит ныть, а то я сейчас хохотать перестану!

— А почему ты смеёшься? Ты больной?

— Нет, это здоровый смех. За свои услуги я беру умеренную плату — улыбками. Их у меня столько скопилось — обхохочешься. Чтобы окончательно не захлебнуться смехом, приходится отхохатываться понемногу.

— А ты деньгами бери, живо смеяться перестанешь.

— Не могу. За исполнение добрых желаний можно брать только улыбки. Поскольку у тебя так много больных органов, то придётся каждому из них свое желание загадывать. А так как кроме рта никто из них улыбаться сам не умеет, то придется вам, ваше величество, расплачиваться улыбками за всех.

Полдня король старательно улыбался доброму волшебнику на гороховом стручке. Когда он, наконец, полностью расплатился, волшебник начал узнавать заветные желания всех его частей тела: и носа, и ушей, и каждого глаза, и спины, и шеи, и ног, и рук… Все их пожелания волшебник аккуратно записал в блокнотик и улетел домой тем же способом, каким появился.

Утром королю Охохонюшке стало совсем плохо. Он уже и ходить не мог, и говорил тихо, из последних сил. Прилетел дедушка–волшебник, осмотрел больного и говорит:

— Всё ясно. Недолго вам осталось, ваше величество…

— Спасибо, утешил… Стража… Кх–кх–кх…

— Болеть недолго, потому что я понял, что произошло. И знаю, как это исправить.

— Стража…отбой… Говори скорее. Помираю.

— Нос просил здоровья только за себя, уши — каждое за себя, даже каждая волосинка на голове просила хорошего только себе одной. Выходит, лично себе они много хорошего желали, а другим — ничего. Но ведь все они — части тела одного человека! И как ему может быть хорошо, если всё, из чего он состоит, только лично о себе заботится?! Только о своем здоровье! Только о своем счастье! Но как, например, ваш нос может быть счастлив, если все вокруг — щеки, глаза, шея — не–счастливы и больны? Как? Никак.

— Вы состоите из них, и вы улыбались мне вчера по–доброму целых полдня за всех их, не деля на лучшие и второстепенные. Я подскажу вам. Всё, что в вас болеет, должно очень стараться в пожеланиях здоровья всем своим соседям, и всему вашему телу в целом. Другим! А не себе! Потому что все они вместе, только все вместе — и есть король Охохонюшки Двенадцатый! Только всё должно быть искренне и по–честному!

Так и случилось. Уши попросили здоровья для шеи, носа и глаз, и для рук, и для ног, и для каждого королевского пальчика. И так остальные — тоже. И король начал оживать и здороветь, перестал охать, глаза его заблестели, руки и ноги задвигались все лучше и лучше.

Вскоре он был самым счастливым королем на свете, переменил имя и основал новую королевскую традицию: отныне каждый новый король назывался не Охохонюшки, а Тритатушкитритата Первый — Второй-Третий и так далее!

А добрый волшебник улетел по делам и больше не возвращался. У Хохотунчикова — много работы на белом свете.

ЖУЖЖАЛКИ

Прилетели жужжалки. Начали жужжать. Поначалу так, не очень чтобы. Жу… Жу… Вяло как–то, не по–своему, не по–настоящему…

Привет, жужжалки! Почто прилетели?

Да, так, пожужжать, на мир поглядеть. Идите к нам, мы жужжалочки хорошие, мы никого не трогаем!..

И правда, никого не тронули, всё погрызли, полузгали вокруг. Им–то что: зубоньки крепенькие, без разницы — чего грызть да кого лузгать. Любое сгодится, лишь бы не трепыхалось, не ерепенилось.

Попался жужжалочкам ревун ночной. Они его грызть, а он им реветь на всю округу: труба трубой!

Жжжжж. Бу–бу–бу. Жжжжж. Бу–бу–бу. Жжжжж. Бу–бу–бу.

Всем надоели, спать невозможно. Ну, что…

Вызвали дворника. Он хоть и поворчал, что ночь кругом, но раз уж позвали, за дело крепко взялся. Как заорал громким голосом суровые слова про жужжалок и ревунов, так те живо разлетелись.

Вот он у нас какой, дворник–то! Героическая личность, можно сказать. Всем пример!

Потеряли жужжалки ревуна с перепугу. Он–то рад радешенек, что спасся. А им обидно, да делать нечего, и так эвон — сколько мусора налузгали. Прячутся от дворника, боятся, что убирать заставит. И заставил. Исхитрился.

Летели жужжалки домой восвояси. Восвояси у них хорошие, в каждом уголочке семечки кучками лежат, лузгай — сколько хочешь. Нет же, опять на чужое позарились, заприметили на дороге мешок большой. Что там? А там семечки! Чужие чьи–то, не свои. Ух, как налетели зубатенькие, только поживиться собрались, а храбрец–дворник тут как тут! Это он им нарочно подложил семечек! Всех переловил, каждой по метёлке выдал и — ну–ка, улицы подметать.

В следующий раз наука будет: на улице не сори — раз, и чужого не бери — два. Опять же: дворник — молодец!

СКАЗКА ПРО ПЕЧАЛЬ

Жила–была одна очень печальная печаль. Ходила она никому не нужная, мучилась, слёз нарыдала море–океан, подошла к морю своему и решила в него броситься. Разбежалась хорошенько, чтобы поглубже упасть, споткнулась и упала. Не в море, а там, где споткнулась.

Собралась толпа народа смотреть, как печаль топится. Хохочут, радуются, подмигивают друг другу. Встала печаль, губки надула: уйдите, говорит, а то топиться перестану.

Все сразу разбежались.

Сняла она туфли, дорожку беговую свою почистила, чтобы больше не спотыкаться. Разбежалась. Бултых в воду. И плывёт. Забыла, что плавать умеет. Народ приуныл. Уйди от нас, кричат, обманщица!

Стыдно стало печали. Решила она со стыда сгореть. Набрала стыда хворостом вязанок двести. Или триста. Никто не считал. Подожгла. Ждёт. Стыд горит. А она нет. Вот позорище–то какое!

Ходит печаль несчастная туда–сюда. Глаза мозолит. Нехорошо как–то. Дали ей зеркало, чтоб в глазах не рябила: туда, мол, смотри, на нас не зыркай.

Уставилась печаль в зеркало. В воде не тонет, в огне не горит, и народ от неё тоже не в восторге. Куда деваться? Молодая ведь ещё, а уже вся такая изрёванная. Пошла в парикмахерскую: причёску менять. Меняла–меняла, всех умучила, то на то и вышло.

Выходит из парикмахерской — никакая. Видит: девочка во дворе на качелях качается. Что такое печаль — не понимает ещё, потому что мала. Улыбается она печали, ну, той деваться некуда: тоже в ответ улыбнулась. Хочешь со мной качаться? Садись рядом.

Стали они вместе на качелях качаться. Вверх, вниз. Девочка ей смешные рожицы корчит, и хохочет сама. Та поначалу подыгрывала девчонке, а потом и сама так разошлась, так ухохоталася вся, просто удержу никакого нет. Народ опять собрался. Диву даются: кто это на качельках детских? Явно никакая не печаль. Смех, да и только.

Девочка подружку свою за руку взяла, и побежали они вместе цветы–одуванчики собирать. Хохочут обе. Потому что нет печали никакой. Только радость.

ДУДКИН СОН

Из–за одинокого дерева выскочила дудка и тут же выстрелила дюжиной мелодий куда–то в небо. Затем, приуныв, опустила прозрачные зелёные крылья и, понурая, нехотя ушла за горизонт. Не попала.

А с неба, прикидываясь снежинками, на невидимых парашютиках спускаются на землю звёзды. Иногда ветер тормошит их. В ответ они игриво переворачиваются и посверкивают в солнечном морозном воздухе. А затем, как бы опомнившись, снова стремятся вниз, волнообразно наплывая на землю. Вся она сплошь покрыта чистейшим снегом, по которому, сияя, словно искры, перемещаются стайки восторженных звёзд, воображая себя зыбкой снежной позёмкой.

Где–то далеко–далеко, словно смерзшийся кудрявый древесный листок, дремлет в глубоком сугробе безмолвная дудка. И снится ей лето. И мне оно тоже снится. Далеко–далеко. И я улыбаюсь во сне, протягивая руки тёплому лету. И жду его. И непременно дождусь…

ЗАГЛЯНУТЬ В ДУШУ

И только человек уснул, как душа его проснулась. Весь день она спала, пока он исполнял свои трудовые обязанности, потом ходил по магазинам, потом, усталый и голодный, добрался до дома, переоделся, помыл руки, перекусил чем–то на ходу, прошел в гостиную, сел в кресло: то ли телевизор посмотреть, то ли журнал почитать, нечаянно сомкнул глаза и тут же заснул. А она проснулась. Видит: человек спит. Не стала его будить, вышла на цыпочках из комнаты, даже дверь за собой прикрыла, чтобы случайно не потревожить его. И пошла — прогуливать себя по двору…

Смотрит: мышка бежит. Маленькая. Симпатичная такая. Сердечко у мышки — тук–тук–тук. Сама быстро–быстро лапками перебирает. «А загляну–ка я ей в душу», — решила проснувшаяся душа и тут же заглянула.

Ого! А там вулканы дымятся, лава раскалённая по пятам течет, тигры саблезубые из зарослей прыгают, астероиды огненные к земле–матушке по небу приближаются, а душа мышиная всё бежит, несёт в лапках маленькое сверкающее зернышко: далеко–далеко громко–громко детки малые мышиные пищат, ждут спасения, зёрнышка волшебного дожидаются. Лишь бы успеть добежать да детушек покормить!

Выскочила душа–зрительница обратно. Глядит: в клумбе дворовой цветок душу свою навстречу ей раскрывает. Вся — нараспашку. Ну–ка, посмотрим, что там?! А там — солнышко, и светло–светло, и музыка волшебная играет! Так хорошо, что душа заслушалась, засмотрелась…

И вдруг мимо — огромная, лохматая лающая душа промчалась. Эй, подожди! Дай–ка, и в тебя заглянуть! И заглянула. А там — целая речка, мокрая такая, приятная, палки в неё прыгают, ну, такие сладкие! И каждую надо выловить, пока не сбежала окончательно, так интересно! И вода вкусная–вкусная, такую лакать — одно удовольствие!

Пробежалась душа до речки собачьей и назад — в родной двор. А там бабушка на скамеечке сидит, свежим воздухом на ночь подышать вышла, жизнь свою вспоминает. И блестят её глаза, то ли от уличного освещения, то ли от случайных слезинок. Душа — прогульщица потопталась сначала в нерешительности, а потом тихонечко заглянула в бабушкину… И видит: стоит посреди огромного зеленого цветущего луга под огромными небесами маленькая девочка в легком летнем платьице, улыбается и кричит: «Мама! Мамочка! Я люблю тебя!!!» А издали голос родной: «И я тебя, дочка!» И мамины руки, теплые, родные, обнимают её… И всё это — как будто сейчас, как будто и не было всего–всего, что было потом…

Вздохнула душа. Очень уж это личное всё. Душевное… И пошла в дом, к своему человеку, нельзя ж одного надолго оставлять: случись что — разве без души обойдёшься?

ЭЛИЗА

В те далекие времена, когда корабли водили, ориентируясь по звёздам, а уходя в море, ещё не знали всего, что может встретиться на пути, в одной прекрасной приморской стране жил принц, единственный наследник трона. Он с детства любил корабли и мечтал о дальних морских странствиях. Родители наняли ему лучших учителей, опытных морских капитанов, и когда мальчик стал юношей, он уже многое знал и умел в морском деле.

Однажды, после учебного плавания неподалеку от дома он, взял удочку и пошел на берег порыбачить немножко. Ему нравилось рыбачить. А поскольку парень он был очень самостоятельный, то ходил на рыбалку один, без придворных. Однако, клёва не было. Мало того, появилась девчонка–подросток из ближней рыбацкой деревушки, которая начала насмешничать над неудачливым рыбаком. Она язвила так метко, что в конце–концов вынудила принца бросить удочку и уйти. Но уходя, принц воскликнул, обращаясь к обидчице:

— Сегодня мне просто не повезло! Я — отличный рыбак! Приходи завтра на это же место и сама увидишь: сколько я наловлю рыбы одной удочкой!

В ответ девушка опять громко рассмеялась. Вечером следующего дня принц, чья гордость была явно задета, взял свою самую лучшую удочку и отправился на берег в то же место. Там никого не было. Юноша подождал, потом пожал плечами и начал рыбачить просто так, не на спор, а в своё удовольствие. В этот раз клёв был отменным. Уже поднялась над морем луна, когда увлеченного рыбалкой принца окликнул знакомый голос:

— Меня зовут Элиза. Прости, что вчера посмеялась над тобой. Я была неправа…

Так принц познакомился с Элизой. Она была сиротой, отец не вернулся с моря, мама долго болела, а потом ее не стало. Принц полюбил Элизу всем сердцем. Сразу. И она его тоже. Но они не решались сказать об этом друг другу. Такой трогательной и нежной была их первая любовь…

Он даже не сказал ей, что он — принц. Постеснялся обидеть. Она ведь могла и не поверить. А она и не спрашивала, где он живет и можно ли прийти в гости. Гордость ей этого не позволяла. Они часто бродили вдоль берега или сидели и наблюдали за луной над волнами, а иногда и за восходом солнца. Им было хорошо вместе.

Но наступил день, когда король поручил ему возглавить один из четырех кораблей, отправлявшихся в далекое путешествие — открывать новые земли и новые моря–океаны. Принц мечтал об этом с детства и потом, это было поручение самого короля, нельзя было отказаться — даже ради любимой девушки.

Ему пришлось обо всем рассказать на их последнем свидании. В конце своей речи взволнованный принц признался Элизе в любви и попросил её руки. Девушка была счастлива и печальна одновременно. Она согласилась стать его женой, когда её любимый вернется из дальних странствий и обещала ждать его, сколько бы ни продлилось это его путешествие.

Наутро принц уплыл вместе с лучшими моряками королевства. Они рассчитывали вернуться самое большее — через год, но прошло три года, когда в королевском порту появился одинокий корабль — всё, что осталось от гордой флотилии. Бури, болезни и сражения с пиратами сделали свое дело.

Принц остался жив и благодаря полученным знаниям сумел по звёздам вернуть корабль домой. Все три года, пока он плыл на корабле и глядел на огромное звёздное небо, он вспоминал об Элизе… В стране, пока он отсутствовал, произошли горькие события. В те времена не умели спасаться от эпидемий, страшная болезнь уносила множество людских жизней. Не стало короля и королевы. Ещё не опомнившись от горя, принц, ставший теперь королем, направился к Элизе, чтобы исполнить свое обещание, у него больше не было никого кроме неё. Но он не нашел её там, где когда–то оставил.

В деревушке сказали, что Элиза тоже заболела, как все, но она выжила. Однако болезнь сильно обезобразила её лицо и тело. Девушка так страдала от этого, что однажды села в маленькую рыбачью лодку и уплыла в бескрайнее море. И больше её никто не видел.

— Не верю! — отчаянно закричал принц и взглянул на небо. Небо стало беззвёздным для принца. Пустым и чёрным. Ни солнца, ни луны, ни единой звезды более не существовало… Он видел людей, видел всё вокруг, но не видел ни одного источника света! Он не знал где она! Он не верил в то, что её нет, но не мог найти её нигде — ни на земле, ни на море… Где бы он ни находился, ему не хватало отца, матери и Элизы, любимой, родной Элизы!..

Однажды, собрались у дворца старые моряки. Молодой король вернулся из плавания не с пустыми руками: корабли его флотилии совершили величайшие открытия, но путь к новым землям и океанам был известен только молодому королю. Они понимали, что он теперь не сможет вести корабли, поскольку не видит звёзд… И им придется делать это самим, надеясь на сохранившиеся карты и записи прежней экспедиции. Но без дозволения короля ими никто не мог бы воспользоваться. Делегация моряков направилась к правителю страны.

Они рассказали ему о своих планах. Тогда он ответил им, что пойдёт в море вместе с ними. Никто из моряков не посмел напомнить молодому королю о его странной слепоте.

В назначенный день и час молодой король взошел на борт нового корабля, носящего имя Элизы, и отдал приказ отплывать. И корабль двинулся в открытое море. Следом за «Элизой» двинулись и другие корабли. А король спустился в каюту и лёг спать…

Он проснулся среди ночи. Внезапно, во сне ему показалось, что кто–то его зовёт. Он поднялся на палубу и вдруг увидел яркое звёздное небо! И лунную дорожку меж волн. А вдали, на серебристых волнах темнела маленькая рыбацкая лодка.

«Элиза! Моя Элиза!» — мгновенно подумал король, и сердце его забилось так сильно, так радостно! Он снова видел звёзды! Он мог вести корабль! А там, впереди, отныне во время всего их морского путешествия то и дело возникала маленькая рыбачья лодка, и виднелась в ней тоненькая фигурка девушки, которая вечно ждёт, вечно любит и никогда не оставляет любимого.

ЖИЗНЬ ЗЕМНАЯ

Встретились однажды два молодых шуршунчика Якто и Мирумир, пошуршали о том о сём и в поход собрались: дальние края поглядеть, себя показать. Любопытно же: что там такое в дальних краях творится?

Сначала на шуршунском поезде ехали. Поезд назывался «Чух–чух», всю дорогу только и слышно было: чух–чух–чух–чух… Потом на шуршунском самолете летели. Самолет резал воздух крыльями и шумел моторами «шуррр–шуррр…». Потом Шуршундия кончилась, и тут же начались незнакомые места.

Якто и Мирумир на цыпочках пересекли границу и двинулись дальше. Из зарослей на дорогу вышла корова, посмотрела на них и начала медленно и печально мычать. Шуршунчики переглянулись и нерешительно шанули вперед. Корова продолжала мычать, но за ними не пошла.

Вскоре впереди у обочины показался старый пенек. Только Мирумир захотел на него присесть, как из пенька начали пробиваться молодые веточки, быстро–быстро, и вскоре на месте пенечка зашумела листиками березка, такая веселая, такая нежная, просто прелесть!

Идут Якто с Мирумиром дальше. Вдруг рядом из озера начали рыбки выскакивать. Подпрыгнут над водой, хвостиками потрясут, присвистнут и — обратно в воду — бултых! Что за танцы такие? Интересно. Но непонятно. Пожали приятели плечами, поцокали язычками и опять пошли.

Устали, притомились. Вечер настал. Где переночевать? Смотрят приятели: костер горит у самого моря. Подошли. Точно — рыбаки дремлют, лодка рядом, на песке сохнет. Угостили они путешественников ухой, у костра потеснились. Шуршунчики с дороги–то быстро задремали, намаялись за день.

А утром, когда проснулись они, рыбаков и след простыл. Ушли в море. А дорога в горы повернула. Всё выше и выше. Потом превратилась она в узкую горную тропу. Поднялись они выше леса, вышли на горные зеленые луга. Вдруг снежные вершины гор начали сверкать. Ярко так. Светом, как мячиком перекидываются. Такие большие, а как дети… Стоят Якто с Мирумиром, горами любуются. Не заметили, как пастух подошел. Только когда овечки заблеяли, тогда заметили. Пастух с бородой седою, серьёзный дедушка, а глаза молодые и руки крепкие. Познакомились они и стали дедушке рассказывать: и про корову, и про пенёк необыкновенный, и про рыбок, и про костер… всё рассказали.

— Вы, наверно, хотите знать, почему так они себя вели? Ну, что ж. Отвечу. Когда вы корову встретили, ей вдруг так больно стало, что она, бедная, начала мычать. Это потому что где–то в вашей Шуршундии кто–то огрел свою корову хворостиной, домой её направляя, власть свою показал. А пенек зазеленел оттого, что молодые шуршунчики из вашего городка в это время высадили целую аллею юных березок, и они, рредставьте себе, принялись, корни пустили! А рыбки в озере прыгали от того, что одна щука–травянка в озере возле мирумирова домика за молодым карасем гналась–гналась, а не догнала. Радовались они так.

Всё, что живёт на земле, друг друга чувствует. И если у кого–то боль возникает, то она живо на других отзывается. Ну, а если у кого радость родится, то от неё всюду ликование растекается. Земля — она ведь живая, ребятки мои. Вот устали вы, есть–пить захотели, поспать–погреться, оттого и костер с рыбаками появился. Не просто так.

Видите, как снежные вершины вокруг нас светом перемигиваются? А знаете почему? Сегодня далеко–далеко на юге один айсберг мировой рекорд установил: доплыл–таки до берегов самой Африки! Вот они и радуются тому успеху, светом салютуют, чудики. Гордятся.

Нет на земле ничего далёкого, ничего лишнего, ничего чужого. Всё близкое, всё родное: и горе, и радость общие. И жизнь на всех одна.

ДОБРЫЕ РУКИ

Умывала рука руку и утром, и вечером, пожимала часто, похлопывала иногда дружески, особенно в больших помещениях — в театрах, в актовых залах… А ещё каждый день рука руке на помощь бросалась: что–нибудь поднять, поднести.

Но если та грозила кому–нибудь пальчиком, то другая рука ей была не помощница, она сразу пряталась куда–нибудь, в карман, например. От стыда, наверное. Нехорошо пальчиком грозить.

Меж собой руки никогда не ссорились, тем более, не дрались. Ну, с кем не бывает: сожмутся порой в кулачки от обиды, нахохлятся… а потом забудутся и опять одна другой помогает: там пуговицу застегнуть, тут шнурок на ботинке завязать, вдвоём–то сподручнее. Так и живут: душа в душу.

А тут недавно упали с носа очки. Вот незадача! Руки как раз ёлку украшали, радовались. И теперь без очков–то как? Начали руки их искать. Щупают пол возле ног, те чуть подальше отходят от места, где очки упали, и руки опять рядом с ногами над землей низенько кружат. Никак ничего не найдут.

Вдруг руки наткнулись на что–то. Туфелькой оказалось. Одна. Чужая. Да красивая такая. Кто потерял? Неизвестно. Подержали руки туфельку, подумали. Наверное, она, одинокая, тоже кому–то нужна. Ищет её кто–то, мучается с другой одинокой туфелькой. Надо помочь. А как? Вспомнили руки, как недавно на улице варежку чью–то нашли. Где было хозяина искать? Положили её повыше на забор. Далеко варежку видно. Прибежала соседская девочка. Глазки наплаканные. Одна ручка озябшая в шубке прячется. Увидела девочка варежку, узнала, обрадовалась, схватила и домой скорей побежала. Счастливая. Вот как просто человека–то счастливым сделать!

И решили руки для туфельки найти место на новогодней ёлочке. Вдруг принцесса какая–нибудь появится без туфельки, увидит своё сокровище, улыбнётся, рассмеётся и весь новый год будет счастлива.

Так оно и случилось вскоре. И кстати, благодарная принцесса сразу же заметила очки. Они вовсе не упали на пол, а повисли на нижней ёлочкиной ветке. Руки обрадовались, бережно обняли юную красавицу и подняли её высоко — к самой туфельке.

Взяла принцесса туфельку и ахнула от удивления: там, внутри неё, лежали настоящие новогодние сокровища: конфеты в сверкающих фантиках и даже маленькая шоколадка. Кто их туда положил? Неужели Дед Мороз? А может, Снегурочка? А может, добрые руки?

Так и не сознался никто. И то верно. Раз туфелька волшебной оказалась, с конфетами, значит, есть в ней какая–то тайна! А тайны известными бывать не умеют. Тогда они уж и не тайны совсем. Так ведь?

ТАДЖ-МАХАЛ

Раньше в нашем городе было много мусора, который нужно постоянно убирать, но этого никто не хотел делать по разным, наверное, очень серьезным причинам. Его, конечно, все–таки немножко убирали потом, когда совсем уж невмоготу становилось. Но всё равно как–то грязненько было и часто пахло нехорошо.

Но однажды всё изменилось. Откуда–то, очень издалека, в город прилетели волшебные крылатые люди в оранжевых дорожных жилетках — много–много настоящих мусорщиков, прекрасных уборщиков, усердных дворников, волшебных таджиков.

И город сразу преобразился. Он стал таким чистым, что по нему тут же начали гулять пешком толпы народа. Если поначалу ещё кто–то нечаянно бросал на асфальт окурок или фантик, то сразу подлетали крылатые люди в жилетках и старательно убирали брошенное. Они никогда ни на кого не ворчали, они просто работали, скромно опустив головы, как будто стесняясь того, что кто–то может так нехорошо поступить с местом, возле которого живет…И людям очень скоро стало стыдно бросать мусор на землю, даже самый маленький.

Крылатые таджики вставали на работу очень рано и прибирали всё и везде, не пропуская ни одного клочка земли. В дождь, в ветер, в сильные морозы — в любую погоду. Зимой, скользкие обледеневшие места они аккуратно посыпали песком. За день песок выдувало, но на следующее утро песочные места возникали опять и опять. Летом они так присматривали за каждым кустиком и каждой клумбой, что суровый северный город стал казаться не таким уж и суровым и даже немножечко не совсем и северным.

— Откуда же вы, о, сказочные метельщики–уборщики, великие дворники–таджики? — спросили однажды тихого смуглого седоватого человечка дворовые ребятишки. Человечек немножко устал, и сложив легкие оранжевые крылья, присел передохнуть на уголочек скамейки возле большущей многоэтажки. И так они его упрашивали, что пришлось ему всё–всё рассказать.

Далеко на юге — за лесами, степями и пустынями, за высокими заснеженными горами, стоит сказочный город Тадж — Махал, которым правит мудрый и справедливый Тадж — Махаон. У него тонкие сияющие, словно радуга после весеннего дождя, крылья. А в его городе и вокруг всегда чисто и солнечно, всюду цветут дивные цветы, а в садах поют диковинные птички с переливающимися цветными перьями. Тадж — Махаон очень добрый правитель, он, например, издал указ о том, что никого нельзя наказывать, а маленьких детей даже ругать нельзя. Хотя на самом деле там всех не за что ругать и наказывать, все ведут себя прилично, потому что по–другому не умеют.

В Тадж — Махале нет тюрем и палачей, люди даже не знают, что это такое. Там все искренне улыбаются друг другу и кланяются, радуясь и здороваясь при встрече. Люди живут в просторных чистых домах, где никто не запирает дверей. А ещё там любят праздники. Крылатые люди с радостью прилетают друг к другу на дни рождения и свадьбы. В этом городе никто не умирает, все долго живут, а потом превращаются или в родники, или в неизвестные науке новые благоухающие цветы, или просто в свежую траву на лужайке… И потому все живущие здороваются и с ними.

Оказывается, наш город убирали так нехорошо, что однажды неприятный запах достиг самого Тадж — Махала. И тогда царь Тадж — Махаон предложил своим людям отправиться на помощь нашему городу. И многие полетели. Они миновали горы и реки, пустыни и степи, дремучие леса и суровые болота. И вот крылья доставили их, жителей великого Тадж — Махала, к нам, в заснеженные края.

Теперь в Тадж — Махале хорошо, ветер не доносит туда наших посторонних запахов. И у нас теперь чистенько стало повсюду, спасибо Тадж — Махалу за доброту, терпение и помощь. Своим примером летающие волшебные таджики очень хотели бы показать остальным жителям Земли как именно надо заботиться о ней. И вот когда им это удастся, они непременно вернутся в свой любимый Тадж — Махал…

Почему? А соскучились уже. Ведь это — их родина.

СКАЗКА ДЛЯ ТЕБЯ

Огромная невидимая сиреневая звезда пересекла небо наискосок и бесшумно вспыхнула за горизонтом, волной хлынувшего оттуда призрачного света проступив в бесконечно высоких едва мерцающих ночных облаках, более всего похожих на распростёртые над миром крылья незримого ангела.

Пришло время, и настало утро.

Девочка–сказка сверкнула, как молния, на заснеженной вершине горы и побежала с неё всё быстрее и быстрее, мимо каменных глыб и осыпей, зеленеющих альпийских лугов и густых тёмных лесов, ниже и ниже, к самому краю скалистого обрыва, прыгнула с него и полетела над ликующим, ярко–голубым снаружи, глубоко изумрудным морем…

— Ай–яй–яй-яй–яй! Куда же ты?! — запрыгали, забеспокоились морские рыбки.

— Ого–го–го! — заклекотал в восторге горный орёл.

— У-ууух, ты! — протрубил поезд, выскочивший из туннеля к приморской станции.

А девочка–сказка улыбалась им и всем–всем вокруг, улыбалась и уже превращалась в настоящую добрую сказку, которая сразу начала происходить с каждым, хотя об этом ещё никто даже не догадывался …

Много–много огненно–рыжих солнышек перекатывалось в руках у ветра, а потом из них посыпались угольно–чёрные семечки с вкусными зернышками внутри. И все им радовались: и воробушки, и мышки, и ребятишки на лужайке, и соседские бабушки на скамеечке возле дома.

Разлетелись от ветерка в разные стороны лёгкие цветные бабочки. Он их ловит, ладошами хлопает, а они в ответ только смеются и никак не поймаются. Но далеко разлетаться сами не хотят, потому что им очень уж нравится такая игра в «непоймалки». Вот же смешной ветерок!

А в поле чистом то ли дождик летний за зайцем носится по кругу, то ли наоборот. Дождик — косой, и заяц — тоже. Разогнались оба друг за дружкой: круги всё больше да больше становятся — уже будто и не круги вовсе, а спираль огромная разворачивается над смеющейся солнышками–подсолнухами землёй.

Ай–да, зайка! Вот молодец какой! Это же он радугу дождиком распустил по небу нас потешить–порадовать! Распустил и сам прыгает, хохочет: «Получилось! Получилось!»

А в лесу после дождика возле молоденькой осинки маленький красноголовый грибочек проклюнулся: где уродился, там и имя нашёл — подосиновик. Приятелю его под березкой — другое имечко досталось. Сами догадайтесь — какое. И не надо, не надо у сороки–белобоки подсказок просить! Не отвлекайте её, она к концерту готовится, хвостом трещит.

Какой концерт? Настоящий. Сказочный, как и полагается. Кто участники? А все участники: и ручьи с перекатами, и реки с водопадами, и птички звонкие, и зверушки юркие, и ветры шумные, и моря грохочущие, и облака–шептуны… Всё на земле и в небе — участвует в этом необыкновенном волшебном концерте.

А хочешь знать: для кого они все сегодня будут выступать–играть? И завтра тоже. И каждый день — тоже! И всегда! Хочешь знать?.. Хочешь?

Для тебя…

БАРАНКА

Жила–была молодая баранка — дочь своего Овца. Все говорят, что её Овец был прекрасный молодец, храбрый богатырь круторогий. Баранка его очень любила и гордилась им неимоверно. Любила она, конечно, и мамочку Овну. Овна была красавица, глазки томно прикрывала и тихонечко пела:

— Ах, ты, моя доченька, бараночка молоденькая, самая лучшая на свете!

Собрались они как–то всей семьёй в гости в соседнее стадо сходить, погуляти, травку сладкую пощипати. Отпросились у пастухов, те им справку дали, чтоб никакие волки их по дороге не смели задерживать попусту.

Мамочка Овна одела свою лучшую мутоновую шубку, Овец–молодец нацепил на свою умную голову самые крутые рога. А баранка подобрала для себя в дорогу самые звонкие и быстрые копытца. И помчались они через горку да лесочек, через овражек да лужок к соседнему стаду. Там–то их уже все поджидали, самые лучшие заливные луга для них припасли: гости всё–таки. А как узнали? Да очень просто: папа–Овец–молодец по мобильному телефону позвонил: мало ли что, вдруг у хозяев срочные дела, а тут они всей семьёй в гости нежданные заявятся.

Но ничего такого не случилось. А всё было хорошо. И чаю попили, и травку пощипали, а напоследок даже к баранке посватались, попросили чин по чину у родителей бараночки копытца её и сердца. Баранка застеснялася вся. Покраснела. А приятно. Оценили, значит, красоту её неописуемую.

От гордости ходит туда–сюда, копытцами «цок–цок» делает. Овец баранкин и матушка-Овна со сватьями будущими насчет приданого договорились: сколько шерсти за невестушкой дадут, сколько сена молодым припасут на первую зиму. С тем и расстались…

Ну, а про свадебку — в следующий раз! Ишь, какие нетерпеливые! Не всё сразу… Спать пора! Вот.

ТАИНСТВЕННАЯ ХАЛЯЛЬ*

На следующий день после того, как Баранка с родителями вернулась домой, её красавец–жених из соседнего стада начал возмущаться. Звали жениха Гоюн, в его стаде у всех были такие иностранные имена. А чему тут удивляться? У каждого племени свой уклад жизни.

Итак, горячий жених потребовал соблюдения местных горских обычаев: невесту непременно надобно было украсть из стада.

— Вот так: асса! — сказал знойный Гоюн и тут же принялся гордо танцевать, покачивая боками влево и вправо, под одобрительные крики местной овечьей молодёжи.

Но сам жених не может участвовать в таком опасном мероприятии. Мало ли что: вдруг чужие пастухи неверно поймут. Поэтому мама и папа Гоюна созвонились с местной волчьей организацией.

Волки там очень правильные: скромные, питаются исключительно халяльным мясом, а главное — перед едой всегда усердно молятся за здоровье и благополучие овечьих стад, и тщательно моют все лапы. Их предводитель Хейван успокоил родителей Гоюна. Все хлопоты по краже невесты Хейван взял на себя — абсолютно бесплатно: только ради продолжения овечьего рода.

Вооруженные до зубов волки Хейвана темной ночью тайно проникли в баранкино стадо, быстро разбудили уважаемых родителей невесты — Овца и Овну и, на всякий случай, не давая им раскрыть рта, вежливо объяснили, что они сейчас сделают с Баранкой. Родители растерялись. Баранку аккуратно поместили в красивый свадебный мешок для украденных невест и унесли.

Гордый Овец громко заблеял. Проснулось всё стадо. Овна, как мать, явно не ожидала от будущих сватьев такого ужаса: чтобы её дочку чужие волки крали. Овец требовал решительных мер от всего стада. Он даже сказал, что готов один идти сражаться с этими волками ради освобождения любимого чада, если его не поддержат.

Однако, возмущённые пастухи, зрелые опытные бараны и даже бодливая молодёжь — все как один поддержали храброго Овца и тут же ринулись в погоню за ночными ворами.

Тем временем хитрый Хейван срочно переделал баранкины документы. Отныне она звалась вовсе не Баранкой, как раньше, а странным заморским именем Халяль. На мешке с Баранкой Хейван тоже прямо так и написал это слово. Новое имя почему–то очень нравилось не только ему, но и всем его разбойникам. Они постоянно поглядывали на заветный мешок самыми сладкими стеснительными глазами.

Благодаря поддельным бумагам на Халяль рано утром хейвановцам удалось без проблем проскочить местный волчий пост. Спросонья местные волки не сообразили, что в красивом свадебном мешке блеет их несчастная Баранка, которую они знали с детства, а не какая–то чужеродная красавица Халяль.

А когда, через полтора часа к посту приблизилось всё стадо, увы, было уже поздно…

Но, овцы и волки не долго митинговали! На спасение простой Баранки были брошены лучшие соединённые барано–волчьи силы. Овца избрали фельдмаршалом. Волки предложили секретный победоносный план разгрома Хейвана и Гоюна. Но… об этом завтра. А сегодня необходимо срочно замаскироваться в кровати под одеялом и пересчитать всех овечек пока не уснёшь окончательно. Вот как их много! Начинаем считать!.. Раз… два… три… хр–р–хр-р–хр–р… Спокойной ночи…

— «халяль» — дозволенное, пища, которую можно есть

ЧТО ЖЕ ТЕПЕРЬ БУДЕТ?

Когда волки добрались наконец–то до своего логова в горах, измученная ночной суетой Баранка кротко спала в мешке. Хейван собрал товарищей на совет и сообщил им, что Халяль слишком хороша для какого–то Гоюна. И как они, волки, смотрят на то, чтобы оставить овечку себе, заботиться о ней и хорошенько кормить, чтобы она стала упитанной и тем самым ещё более прекрасной? А как с ней поступить потом и что из неё приготовить, когда она будет большой и толстенькой (тут он облизнулся — не выдержал), они соберутся и решат отдельно — голодные перед едой.

Волки дружно проголосовали на луну и поклялись никому не рассказывать про халяльную Баранку.

Тогда Хейван позвонил родителям Гоюна и с прискорбием сообщил, что красавица–невеста их сына не захотела залезать в мешок для краденных невест и тем самым отказалась выходить замуж за Гоюна.

Родители очень огорчились. Немножко поблеяли и решили ничего пока не говорить сыночку, чтобы он тоже случайно не огорчился.

Хейван и его сообщники достали барабаны и решили устроить праздничные пляски в честь удачной добычи! Они барабанили и плясали, радовались и пели хором длинные песни. Им было хорошо. Даже Баранка заслушалась, только просила не называть её Халялью. Подобревший Хейван согласился, а начал всё чаще называть её Гузу. Ему так больше нравилось. Ну, не любил он простые баранки.

Тем временем объединенная армия Овца, отчаянно воя и блея, ворвалась со всех сторон в нестройные ряды родственников Гоюна. Родственники сбились в кучу и тут же сдались. Впрочем, они всё равно ничего не поняли, даже после сдачи.

Однако, самого Гоюна в стаде среди сдавшихся не оказалось. Молодой барашек, ничего не подозревавший о звонке Хейвана, весь в нетерпении лично отправился в логово ночных разбойников за невестой. Родители Гоюна в ужасе переглянулись и заплакали. Они представили себе, как огорчится их сынок, когда узнает, что Баранка отказалась выходить за него замуж и осталась у себя дома.

И так странно получилось, что никто–никто не знал всей правды… Овец продолжал считать, что дочку украл и прячет жених. Гоюн думал, что волки доставили Баранку для него. Хейван понятия не имел, что за его отчаянными волками идёт настоящая охота… А бедная Баранка не догадывалась, что её не просто украли, а ещё и съесть собираются!

Ой, что же теперь будет?!

СВАДЕБНЫЙ МЕШОК

Волчью стаю на радостях так разбарабанило танцами, что они даже не заметили, как подошёл счастливый Гоюн. Поскольку он считал, что волки — честные, то принес для них целую копну вкусного пахучего сена. Копна была такая большая, что за ней никакого Гоюна видно не было. Потому его и не заметили.

Гоюн вместе с копной спокойно подошёл к свадебному мешку с Баранкой, развязал мешок и выпустил оттуда невесту. После этого он в знак глубокой бараньей благодарности накрыл пустой мешок копной сена и повернулся к Баранке, чтобы забрать её с собой в стадо.

Однако, освобождённая от кражи Баранка уже сбежала. Она, конечно же, поскакала домой, потому что ей к таким женихам на свадьбы ходить теперь совсем почему–то не хотелось. Гоюн внимательно посмотрел, как быстро убегает его бывшая невеста, поправил свои крепкие молодые рога и молча пошел домой ужасно обиженный таким поведением Баранки.

Вот старайся для них после этого! Да, кто они такие, эти неместные баранки? Зачем они мне, красавцу и силачу? Фу–фу–фу! Как хорошо, как вовремя она сбежала! Не хочу такую невесту неблагодарную даже видеть! Бе–бе–бе ей сто раз!

И разгневанный Гоюн тут же перестал о ней даже вспоминать. Да, за такого красавца в родном стаде любая овца рысью замуж побежит!

А волки тем временем всё плясали да плясали. И вдруг барабанная музыка кончилась, потому что отовсюду нахлынуло войско фельдмаршала Овца. Хейван и его приятели попали в плен.

— Где моя дочь? — громко закричал Овец.

— В мешке, — испуганно ответил Хейван и закрыл лапами лицо от стыда.

— Но здесь нет никакого мешка! — воскликнул Овец.

— Правда? — удивился Хейван и открыл один глаз, чтобы посмотреть: куда это подевался его красивый мешок.

Все вокруг начали искать мешок, а он всё никак не находился, пока овец по кличке Обжора не доел вкусную копну сена, которая всем мешала ходить туда–сюда. Когда он проглотил последний кусочек сена, Овец тут же увидел красивый пустой свадебный мешок для краж невест.

Овна не верила своим глазам, она щупала драгоценный мешок и горестно блеяла:

— Они её съели! Съели!!! О–хо–хо!

ВКУСНОЕ СПАСИБО

Волки дали честное слово, что не ели Баранку, но Овец не поверил. И никто не поверил. Поэтому их всех повели просматривать через рентген. Волки очень боятся рентгена. Некоторые от него просто плачут. Это стало для них жутким наказанием за плохое поведение.

Доктор попался хороший. Настоящий ветеринар. Он волков хорошенько осмотрел и говорит:

— Не ели они вашу Баранку. Но одного волка надо срочно лечить от его имени, а то он может скоро заболеть.

— Кого?

— Некий Хейван должен поменять своё имя на другое, здоровое. Например, пусть он будет Гурдом называться.

Отпустили волков на волю. А Гурд, который больше не Хейван, им и говорит:

— Друзья! Давайте, поможем Овцу найти свою дочь! Мы всё это затеяли, нам надо как–то оправдаться.

И стали волки всем помогать. Долго искали они Баранку по горам, по долам. Никак не могли найти. А потом Гурд догадался:

— Она, наверное, убежала домой! Пойдёмте, посмотрим.

И пошли все за Гурдом обратно в баранкину страну.

Пришли туда. А там, на лугу, стоит одинокая Баранка и плачет от того, что никого рядом нет. Когда рядом никого из родных — это так грустно, оказывается…

Овна Бараночку целует. Овец обнимает. Всё стадо песенки поёт, радуется. И даже Гурду «спасибо» досталось. Большое. Вкусное. С кремом бизе, шоколадной обсыпкой и фруктовым желе сверху.

Ну, он жадничать не стал. Со всеми поделился. И правильно. Хорошим и вкусным всегда делиться надо. Вместе и кушать вкуснее!

В ГОСТЯХ

Одна девочка очень любила ходить в гости. Потому что в гостях всегда интересно: то чай с тортиком, то игрушки новые, то варенье, то мультики классные… Обязательно что–нибудь весёлое найдётся. И все тебя развлекают, стараются угодить, ты же — гость!

Ходила она в гости каждый день. Ходила, ходила пока все подружки и знакомые подружек и знакомые знакомых подружек не закончились… И так прямо не по себе стало: в гости ходить ещё охота, а идти уже не к кому, потому что все прячутся уже от неё.

А как не прятаться: придёт, все тортики съест, всё варенье тоже, весь чай выпьет, все игрушки перепортит помаленьку, и ещё ведь не уходит пока всё–всё в доме окончательно не кончится!

В общем, проснулась девочка, однажды, и поняла, что в гости хочется, а идти не к кому. Потому что везде была. Куда деваться?

И начала она тяжело так вздыхать. Вышла из дома на улицу, села на скамеечку, опустила голову и задумалась глубоким сном…

И вот она видит, как подошла к ней девочка с чупа–чупсом во рту, смотрит на неё и ждёт чего–то.

— Ты чего так смотришь?

— В гости хочу.

— Куда?

— К тебе.

— А я что?

— Ну, и ты иди.

— К самой себе в гости?

— Ага.

Вздохнула девочка. Деваться некуда. Эта красавица с чупа–чупсом к себе–то не зовёт почему–то, к ней собирается. Придется к себе в гости идти. Пришла девочка к себе в гости. Тортика жалко, варенья тоже — для себя берегла. И игрушек жалко. А выхода нет. Начала она с подружкой делиться.

А та жадная такая, ничего хозяйке не оставляет. Веселится она, понимаете ли… Да и хозяйка от нее не отстает. Она ведь тоже в гости пришла. У самой себя в гостях — это ведь тоже в гостях, а не дома. В общем, полный разгром в квартире. Всё съели, переломали и на улицу вышли провожать друг друга.

Кое–как проводились. Стоит девочка возле дома и думает: куда теперь идти, дома после гостей жуткий кавардак и в холодильнике пусто. Совсем домой не хочется.

Пошла, села на скамейку и проснулась. Проснулась, и стыдно так стало. Ой, как стыдно. Как же так? Сама в гости ходила–ходила, а к себе никого не звала. Нехорошо. И побежала она домой: скорее подружкам звонить, в гости к себе приглашать, исправляться. Чтобы по–честному было.

СКАЗКА ПРО ТЕЛЕВИДЕНИЕ

Жило–было маленькое весёлое телевидение. У него имелось много быстрых ножек и, когда где–нибудь случалась радость, оно тут же, сломя голову и смешно подпрыгивая, мчалось туда, а потом, отдышавшись, долго и тщательно снимало каждую радость со всех сторон.

Радостей в округе всегда хватало. Например, ёжики дом построили. Радость? Конечно. А бурундук нашёл огромную кедровую шишку. Шёл себе, шёл и встретил. Счастье? Ещё бы. А у зайчиков прибавление в семействе. Здорово? А как же!

Вечером все с нетерпением ждали новостей, потому что так интересно узнавать: за кого ещё можно порадоваться? Телевидение всех приглашало на праздник к себе. Зрители тут же оставляли все дела и собирались у него в гостях. Кто–то стихи читал, кто–то пел и танцевал. И всем было сказочно хорошо.

Но однажды в волшебный зверушкин городок приползло в гости большое серьёзное, как туча, телевидение из самого столичного телецентра. Маленькое местное — тут же притихло, заползло в свою норку и свернулось калачиком в ожидании. Ох, что ж теперь будет? Огляделось пришлое столичное и… сразу приуныло.

— Ну, тут у вас и снимать нечего!

— Как это «нечего»? — удивились жители.

— А так. Наводнений, пожаров, ограблений или ещё хоть каких–нибудь жутких историй с душераздирающим концом вовсе нет. Скучно живёте. Ну, я вам устрою, я вас сейчас научу. Садитесь и смотрите.

Начало чужое телевидение свои новости показывать. Ой, как страшно жить сразу стало! Зверушки дрожат, трясутся, а терпят, смотрят: гость все–таки, неудобно.

А чужое телевидение совсем расшалилось: начало показывать бесконечные фильмы про чёрную бандитскую жизнь, про тюрьмы–лагеря, про безжалостных и беспощадных, жадных и коварных, плачущих и мучающихся, которых никто не жалеет. А ещё — мультики–ужастики: с рёвом и рыком, с уродцами и уродищами.

Волчок серенький завыл с горя. Хомяки зерно красть начали. А прежде добродушный гостеприимный мишка — и вовсе с ума сошёл, встал с кресла, пошёл да и растоптал без всякой причины новый дом ёжиков. Растоптал, опомнился, лапами голову обхватил от стыда и не знает, что теперь делать!

Постоял он в отчаянии, а потом подошёл к этому новому телевидению и говорит:

— Спасибо, вам, конечно, большое — за науку столичную. Но, нам такого не осилить, мы чего–то в ней не понимаем. Не надо нам вашего ничего. У нас своё есть.

И тут выходит из норки маленькое, но гордое существо в туфельках да ботиночках и говорит:

— Милые мои, дорогие, родные! Я с вами родилось, я помню о каждом. Спасибо вам, что не променяли меня, не забыли моего доброго сердца! Я люблю ваши счастливые глаза, ваши искренние улыбки, ваши открытые сердца. Я — ваше телевидение, я — для вас живу.

И как принялись все его обнимать и целовать… так оно даже расплакалось от счастья.

А чужая черная туча со своими новостями и фильмами уползла куда–то, гневно погромыхивая. Впрочем, про неё никто и не спрашивал… А дом ёжикам быстро собрали снова. Всем миром. Телевидение про это передачу сняло. Видели? Как это «нет»? Бегите скорей смотреть, сейчас повторить попросим…

ОЖИДАНИЕ СКАЗКИ

В одном скучном царстве–государстве никогда не происходило ничего интересного. Дети ходили в детские сады и школы, студенты учились в университетах, а взрослые работали на самых обыкновенных работах. Вот и всё. Утром все просыпались, а вечером чистили зубы и ложились спать.

И еда у них была обыкновенная и вода. И ничем таким особенным они не интересовались. Сидели себе на стульях, варили и жарили в кастрюлях да сковородках, ели из тарелок и ничему не удивлялись, потому что никогда ничего удивительного рядом с собой не замечали.

Вот, к примеру, сходят в гости, разговоры скучные переговорят, за столом посидят, пожуют, попьют и расходятся. А потом каждый у себя дома спать ложится. И никто из них даже не догадывается, что как только все заснут, как только угомонятся, тут–то самое интересное и происходит…

Стулья в гостиной начинают нетерпеливо перебирать ножками, и вдруг дружно выбегают сквозь стену дома на улицу и несутся, перегоняя друг дружку, в ближайший лес. Там они бегают и прыгают до самого утра… А деревья лесные сначала раскачиваются на месте, а потом становятся в круг, обхватывают друг друга ветвями за плечи и танцуют, довольные такие.

Кастрюли и сковородки стряхивают с себя крышки и летают по всей кухне, вращаясь вокруг себя, как планеты. Стаканы и ложки с вилками суетятся возле них, пытаются попасть внутрь да не могут, боятся. А те, которые сумели страх пересилить, исчезли внутри, потому что внутри кастрюлек и сковородок нет никакого дна, там сияет лунными радугами ночное небо и дышит, колышется звёздный ветер.

Двери в доме скрипучим шепотом переговариваются и вспоминают разные смешные случаи, а тарелки в шкафу хихикают, потом осторожно выпрыгивают оттуда и долго крутятся у зеркала, восторгаясь собой. А зеркало всё шумит, как туманный океан, в который так и хочется прыгнуть…

И вот, наконец, из своей спальной комнаты выходит маленький мальчик, его ночная пижама в один миг превращается в сверкающее одеяние волшебника. Сам он вырастает на глазах до размеров взрослого человека, взмахивает руками и улетает, растворяясь в небе за потолком…

Но всё это — великая тайна! Никто из людей, кроме того маленького мальчика из спальни, ни о чем таком не догадывается. Пока. Да–да, именно пока. Потому что однажды всё даже самое тайное станет явным. И все волшебные предметы, и сам мальчик, ждут этого часа.

И час такой обязательно настанет. А когда именно — зависит лишь от тебя! Найди мальчика, скажи ему, что ты веришь, и что в жизни бывает всякое… И сказка непременно начнется.

НА МОРОЗЕ

С Морозом шутки плохи. Так и ждёт, чтобы кто–нибудь заговорил. Идут в школу по лесной дороге два розовых поросёнка. Болтают вовсю язычками. Аппетитные. Учуял Волк поросятинку. Прибежал. За ёлкой притаился. Поджидает, голоса слушает. И молчит.

А Мороз крепкий, серьёзный такой. Только поросячьи язычки расшалились, разболтались, он их — цоп, обоих и прихватил. Мигом поросёнкины язычки заледенели. Примолкли поросятки, глядят друг на дружку испуганно, а ничего сказать не могут. Беда.

И решили они друг дружке язычки обратно в рты запихнуть. Стараются, запихивают. Щечки надули. Варежки сняли. А Мороз только рад стараться: щечки мигом заиндевели, копытца поросячьи к язычкам примерзли, не оторвать. Больно.

А Волчок ждёт–пождёт: нет никого. Что за чудеса? Где это поросятинка застряла? Вот же была — рядом совсем. Вышел Волк на большую дорогу лесную, глядит: целых два поросёнка стоят с открытыми ртами, пошевелиться не могут.

Обрадовался Волчище. Подбежал. Мешок большой достал, поросяток туда сложил и помчался скорее в логово: дрова рубить, печку растапливать, обед готовить.

Раз! А навстречу охотнички: в охотничьем автомобиле по дороге едут. Волка сразу заприметили. Кричат:

— Стой! Стрелять будем!

Но Серого не проведёшь. Не стал он останавливаться. Развернулся и дёру — от греха подальше. Началась погоня. Охотникам в кабине тепло. Волку от бега жарко. Машина быстрая. Вот–вот догонят хищника. Вдруг мешок заметили. Кричат:

— Брось мешок! Брось немедленно, кому говорят!

Бросил, не стал спорить. А сам — прыг в сугроб, с дороги в сторону, и прыжками в чащобу глухую убежал. Подняли охотнички мешок, развязали, а там — поросята сидят. Замерзшие совсем. Забрали их охотники в машину, отогрели. Расспросили. Нахохотались. И отвезли бедолаг в школу.

А напоследок сказали:

— В следующий раз на морозе болтать не пробуйте даже. Ладно?

Поросята только головушками кивают, сопят. Всё молчком. Даже в тепле. Вот какими осторожными сделались!

ДИГИДОН, ТУК-ТУК, ТАККА-ТАРАК

Каждую ночь, прячась в высокой серебристой траве, странные маленькие невидимки пробираются через хитрую лесную полянку и косматые тёмные кусты на самую вершину лысого холма. Это тук–туки.

Тук–туки — не звери и не люди. И не инопланетяне. Они просто такие вот. И никуда от них не деться, потому что их много. Видите их? Нет? Правильно, значит, это точно они, потому что кругом шорохи, а никого не видно. Это и есть их главный отличительный признак. Шорохи, вздохи, шелестение какое–то в темноте. Тук–туки — существа ночные. Днём спят. Где они днем спят — неизвестно.

А знаете зачем они пробираются к холму? Тайна. Никто не знает кроме дядюшки Дигидона. Это он пришел к ним однажды вечером, разбудил и, пока они ещё не начали шуршать и ёрзать, сказал страшную правду.

Тук–туки ему, конечно, не поверили и, как обычно, повыбежали из–под одеял, наигрались, как следует, напрыгались в кромешной темноте, наскакались, нашелестелись да нахихикались досыта и к утру полегли, где придётся, мирным тук–тукским сном.

Дядюшка Дигидон приходил к ним много раз: себя показать да на них поворчать. И каждый раз дядюшка опять рассказывал о том, что скоро наступит необыкновенный день, когда всё кончится и ничего не станет, Наконец, тук–тукам надоело ничего не слышать и всё делать по–своему. И они прислушались. Вот что дядюшка говорил:

— Скоро на землю с луны спустится маленький невидимый жуткий Такка–тарак. И как только он появится, сразу всё кончится.

— Что всё?

— А вообще всё. И ничего больше не будет.

Тук–туки задумались, посовещались и спросили:

— А куда именно спустится этот твой Такка–тарак?

— На большой лысый холм.

Так ответил мудрый Дигидон. И тогда тук–туки решили подежурить на лысом холме, пока не надоест, чтобы не дать Такка–тараку спуститься на землю. Вот почему они там собираются каждую ночь. А ещё они попросили дядюшку Дигидона позвонить своему Такке–тараке по телефону и сказать, чтобы он даже и думать не смел слезать с луны. Дядюшка, конечно, позвонил. Но там никого не было дома. Наверное, он уже в пути. От луны до земли дорога неблизкая, пока по лестнице спустишься — семь потов сойдёт.

И вот, как раз сегодня, смотрят тук–туки в ночное лунное небо и видят: Такка–тарак спускается! Всё ближе и ближе. Совсем мало до земли осталось, можно её уже ногой нащупать. Протянул он с лестницы ногу вниз, а её внизу кто–то — хвать! И щекотать начали. А все такка–тараки ужасно щекотливые: только тронешь пяточку тихонько — хохочут, остановиться не могут.

Стараются тук–туки. Щекочут Такка–тарака. Мир спасают. Похохотал несчастный Такка–тарак, похохотал и отправился восвояси. Быстро–быстро. Восвояси — это место такое, где всем хорошо. Поднимается на луну так — что только пятки сверкают среди звёзд. А тук–туки внизу пересвистываются, радуются, что мир спасли.

Вернулся Такка–тарак домой, перезвонил дядюшке Дигидону, прощенья у всех попросил. Сказал, что это шутка была такая неправильная, а на самом деле он ничего подобного даже делать не умеет. Когда дядюшка сообщил об этом тук–тукам, те снова задумались, посовещались и решили шутника пригласить в гости. По–настоящему.

Тот так обрадовался, что его больше щекотать не будут, что сразу же опять полез с луны на землю. Лез–лез, лез–лез, лез–лез, уцепился за какую–то деревянную ручку, смотрит: кругом тук–туки стоят, его поджидают, а сами перемигиваются. Толкнули они деревянную ручку на него, и завертелась она в обратную сторону.

Держится Такка–тарак сам за себя, кричит и падает прямо на луну. Оказывается, она сегодня в колодце пряталась, а в небе только отражалась. Мокрая такая! Бр–р–р…

А наверху, на земле, тук–туки ликуют! Один Дигидон недовольный. И правильно. Не стоит над другими потешаться, особенно, когда они во всём раскаялись.

Сжалились тук–туки. Достали Такка–тарака из колодца. Согрели ему ножки да ручки и в компанию свою позвали. Слышите ночной шум? Это они все вместе бегают теперь по лесу и жизни радуются. А ещё они часто поют гимн Дигидонии, потому что когда–то дядюшка Дигидон был королём тук–туков и такка–тараков, а потом решил, что достаточно просто быть честным и добрым Дигидоном…

Его все любят, хотя иногда он — такой выдумщик, такой фантазёр, что о–хо–хо…

ГИМН ДИГИДОНИИ

ТАкка–тарАк, дигидОн, тук–тук,

ДИгидон, дИгидон, тАкка–тарАк,

ТАкка–тарАк, дигидОн, тук–тук,

ДИгидон, дИгидон, тАкка–тарАк,

ДигидОн, тук–тук,

ДигидОн, тук–тук,

ДигидОн, тук–тук и тАкка–тарАк!

ДигидОн, тук–тук,

ДигидОн, тук–тук,

ДигидОн, тук–тук и тАкка–тарАк!

(Большими буквами выделены ударные гласные, в слове «тук–тук» понятно, что ударение на втором слоге)

ИМЕНА В МЕШКЕ

В одной сказочной стране всё было как у всех: и люди, и звери, и домашние животные, и леса, и горы, и реки–озёра, и города, и деревни. Всего вдосталь. Но чего–то не хватало. Причем, никто понять не мог: чего именно. Знаете почему? Потому что у них этого никогда не было — раз, потому что они понятия не имели, что именно этого у них ни у кого нет. И, конечно, для чего оно нужно — тоже совсем не знали.

Но вот однажды пришел волшебник, посмотрел на всех и тут же сообразил: чего тут нет. Он так сразу и закричал:

— Да, как вы только тут живете?! Ужас какой!

— А? Что такое? — переполошились местные жители.

— Вы знаете, что у вас тут ни у кого нет никаких имён?!

Жители задумались, пытаясь понять: чего от них хотят и, вообще, в чём тут дело.

— А зачем нам это?

— Как это «зачем»? Вдруг вам нужно позвать кого–то в гости или на помощь, а как звать, если никого никак не зовут?.. Ладно, я вам помогу, дам имена, у меня их ценный мешок. Только не всем сразу, а сначала самым нуждающимся. Кто тут самый нуждающийся?

Сразу выстроилась целая очередь. Первыми оказались мохнатый ничейный пёс, мышка полевая, корова на лугу, мячик, две ёлки у забора, мальчик лет десяти, тётенька с большой сумкой, ворона и ручеёк возле дороги… Волшебник имена из мешка доставал не глядя, по–честному. Поэтому псу досталось имя Слон. Мышке — Велосипед. Корове — Мячик. Мячику — Сосиска. Одна ёлка стала Ёжиком, а другая — Паровозом. Мальчика назвали Чердаком, тётеньку — Погремушкой, ворону — Холодильником, а ручеёк у дороги стал называться Апельсином. Остальным было велено подождать до завтра, а то уже вечер, темнеет, и волшебникам пора ужинать, умываться, чистить зубы и спать.

Делать нечего. Все безымянные до утра разошлись. Остались те, которые с именами, потому что волшебник напоследок решил их друг с другом познакомить, но Чердаку так хотелось поиграть с Сосиской, что он нечаянно как даст по ней ногой. Сосиска взлетела в воздух и понеслась. Холодильник увидел, что мимо него пролетает Сосиска, и попытался схватить её клювом. Но жадный Холодильник промахнулся.

Зато не промахнулся Слон, на голову которого упала несчастная Сосиска. Он тут же на неё залаял, весело завилял хвостом, потом схватил её и помчался под Паровоз. Холодильник взлетел на Ёжика и начал недовольно каркать.

Апельсин, глядя на всё это, потёк от смеха прямо под ноги Погремушке. Погремушка взвизгнула недовольным голосом и тут же решила проверить: всё ли в порядке с её хозяйственной сумкой. Но тут из сумки выбежал Велосипед. Оказывается, он тихонько сидел там, потому что оттуда вкусно пахло едой. Особенно сыром. Велосипеды очень любят свежий сыр. Вредная Погремушка побежала за Велосипедом, но не сумела догнать, потому что перед ней вдруг возник Мячик, жующий свежую траву. Мячику Погремушка не понравилась, он замычал и набычился.

Погремушка испугалась и помчалась к Ёжику прятаться под ним. Но на Ёжике уже сидел бдительный Холодильник, который всё ещё обиженно каркал. Холодильник заметил Погремушку с сумкой, пахнущей свежим сыром и решил поживиться.

Но глазастая Погремушка не собиралась добровольно расставаться со своим сыром и сама кинулась на Холодильник, в то время как Мячик уже собирался её боднуть. В этот момент упрямый Чердак всеми силами пытался выманить у Слона из–под Паровоза его Сосиску… Над полянкой шевелился такой шум и стоял такой гвалт, что уже ничего нельзя было понять: ни кто за кем, ни кто от кого, ни кто куда!!!

К счастью для всех, Волшебник всё это видел. Он тут же забрал все имена обратно в мешок и ушел. Мохнатый ничейный пёс, полевая мышка, корова, мячик, две ёлки у забора, мальчик лет десяти, тётенька с большой сумкой, ворона и ручеёк возле дороги — все поначалу сильно расстроились, но волшебник их успокоил: имён на свете много. На всех хватит…

Наутро все–все обитатели сказочной страны получили такие имена, которые им подходят, потому что волшебник сдержал своё честное волшебное слово. Да, кстати! А вы ведь тоже можете стать немножко волшебниками. Попросите у него хотя бы чуть–чуть имён из мешка. Вот увидите: волшебник поделится с вами… Он добрый.

ГРАД КИПЕШ

Жили в честном порядочном городочке спокойные обычные люди как люди. Городочек так и назывался — Тихонький. И озерко рядышком звалось Спокойным. Карасиков с карасятами в нём паслось немеряно. Куры–гуси, козы–овцы водились в городке у каждого. Луга сочные, леса крепкие вокруг. Хорошо.

И прислали из Центра в Тихонькое начальника. Резвый такой. Кипешев — фамилия. Вот. Брови насуплены. Руки в боки. Ну, народ, берегись. Что это вы тут такое развели? Тишь да гладь?! Непорядок. Если всюду тишь да гладь будут, то наверху–то про Кипешева быстро могут забыть. Тогда пропал он здесь, как в болоте! Как же всех расшевелить–то на что–нибудь?

Придумал соревнования. Сначала простые: бег. Кто быстрее до финиша добежит, тот спортсмен–молодец! Личность!

Ага! Ничего–таки не вышло. Тихонькие — народ дружный, отставших не бросают, вместе к финишу идут. Взявшись за руки.

Помрачнел Кипешев пуще прежнего. Заставил народ разделиться на две команды и играть в футбол. Ну, те играют, стараются друг дружку голами не огорчать. Кипешев смотрел–смотрел, потом на футбольное поле как бы нечаянно выбежал и гол забил в одни ворота.

Тихонькие и тут выход нашли: быстренько в другие ворота гол заколотили. Тут и время матча окончилось. Ничья. Хоть и награждать некого, зато и обиженных никого.

Кипишев совсем затосковал: в местную библиотеку подался. Начал читать книжки. Ну, и начитался тут же.

Собрал поутру народ возле озера и говорит:

— Это озеро необыкновенное. В нем не только карасёнки водятся, но и кое–что ещё. Лежит на дне озера град Кипеш. Как только я его сейчас пальцем поманю, он начнет со дна подниматься. Вот, смотрите…

И поманил он пальцем, глядя на озерцо. И ужаснулся народ, по кустам да по избам своим разбежался. Двери заперли. Сидят смирно… Ждут. Для храбрости знаменьем себя осеняют. На всякий случай.

Один Кипешев вдоль берега бегает, радуется не знамо чему. Сам с собой громко разговаривает:

— Знаю, знаю, что озеро это под землёй имеет ходы до самого синего моря. Вот откуда чудеса начнутся!

До самого вечера ждал. И не явился ему град Кипеш. Совсем скис начальничек. Рвёт на себе бородёнку. Понимает, что застрял здесь надолго. Приедет руководство из Центра, а ему и похвастать перед ними нечем!.

Глядит Кипешев на озерко и размышляет: то ли утопиться с горя, то ли просто поплавать. Вода больно тёплая, прогрелась за день. Решил–таки искупаться. Разделся и бултых в воду. Плавает в своё удовольствие: то кролем, то брассом, то баттерфляем… На самую серединку озера заплыл.

И вдруг из–под воды стало что–то быстро подниматься. Забурлило. Брызги далеко полетели. И понесло Кипешева вверх над озером.

Поднялся из воды град Кипеш. Ночь лунная им любуется! А на самой вершинке колокольни сидит грустный Кипишев. Вышли робкие люди из своих жилищ, жалеют начальника. Сразу несколько лодок к нему направилось. Мокрому да голому на колокольне оставаться холодно. Особенно когда ветер ночной гуляет. Взмолился народ за Кипишева. На колени встали, просят у града Кипеша своего градоначальника непутёвого. Тоже ведь — человек. Жалко.

Смилостивился град Кипеш, опустился обратно в озерцо, скрылся под водой. А Кипишева подобрали, на берег доставили, в сухое переодели, как дитёнка малого, неразумного. Повели его в ближайшую избу — чаем с малиновым вареньем отпаивать.

И не являлся с той поры град Кипеш из Спокойного озера. И начальник подобрел — присмирел. Не рвётся больше в столицу–то. Ему теперь и здесь хорошо, с людьми, которые никого без помощи не оставят.

АДСКАЯ СКАЗКА

Пристали как–то вредные заковыристые дети к пожилому сказочнику:

— Дедушка, а сочини–ка нам адскую сказку!

Дедушка ничего такого сочинять не хотел, но ведь доведут же человека своим нытьём, пристанут же непосильно. А он же добрый, отказать никому не умеет. Тем более — ребятишкам. Пришлось сочинять. А ничего плохого, как назло, не сочиняется. Ушел горемыка–сочинитель на речной бережок, спрятался под плакучими ивами ото всех и табличку даже соорудил:

«НЕ МЕШАТЬ! СОЧИНЯЮ АДСКУЮ СКАЗКУ!!!»

А сам сидит, на воду смотрит, ногами болтает и грустит почему–то. Прошел час. Ничего. День под гору укатился. Тишина. Ночь прошла. Бестолку. А он всё сидит, всё воду слушает. Только придумает что–нибудь, как вода придуманное быстренько куда–то уносит. И опять никакой адской сказки впомине нет.

Тут приходят к сказочнику родители вредных ребятишек. Целая делегация. И все возмущаются:

— Да, как же Вам не стыдно, старый Вы человек! Как можно такую гадость сочинять! Вы же нам всех детей перепортите! Прекратите немедленно! Мы на Вас жаловаться будем куда следует! К Вам такие меры примут: мало не покажется!

Повозмущались — ушли. Старик совсем расстроился. Он бы с радостью ничего плохого сочинять не стал. Но нельзя. Слово ведь дал ребятишкам этим. Они же от него, хитрые такие, без честного слова так и не отстали. Вздохнул сказочник, подумал и пошел сдаваться куда следует, про куда детские родители ему так и намекали. Сам пошел и сдался:

— Здравствуйте, уважаемые! Я сдаюсь. Я сочиняю адскую сказку. Заберите меня от греха подальше.

Ну, там все сразу обрадовались. Забрали его и говорят:

— Пиши всё — как было. Признавайся по–честному. Извини: слова словами, а нам без бумажки нельзя. Не положено.

Написал старик признание. Прочитали его бумажку и смотрят, недовольные:

— Э, нет! Так не пойдёт! А где сама адская сказка? Прячешь? Ну–ка, не прячь, выкладывай!

Сознался дед, что так её и не написал. Не верят. Работа у них такая: никому не верить на честное слово. Пытали его долго. Дознавали по–всякому. Требовали, чтоб написал непременно. Для протокола какого–то. Долго–долго взаперти держали. Не сдался дедушка. Не стал писать адскую сказку… Пришлось его выпустить просто так. Даже не извинился никто.

Приковылял дедушка домой. Смотрит: а ребятишки выросли давно и забыли про свою вредную глупость. Никто не помнит ни про адскую сказку, ни про дедушку. Некоторые уже и своими семьями обзавелись.

Одни бабушки на скамеечке во дворе старого признали. Охают. Жалеют:

— Ах, ты, бедненький! Ни за что пострадал!

А он улыбается в ответ. На солнышко смотрит. Щурится.

— Всё хорошо. Видите, как обошлось. Никто адской сказки не услышал и злым не стал. А плохое — всё водой унесло давным–давно. Слава Тебе, Господи!

ТУТУШКИ

Ай–яй–яй-яй–яй! И как не стыдно–то, а?! Дедушка Гриб старенький, мирно сидел в кресле, смотрел телевизор, как раз лесные новости показывали. Ну, пригрелся, заслушался, задремал чуток. Телевизор тарахтит про всякие далекие международные грибные дела, а дедок похрапывает. Ничего особенного. Он же — на пенсии.

А эти, озорники, что учудили? Что придумали?! Бессовестные! Зубной пастой дедушке усы по всем щекам нарисовать!.. О–хо–хо!

Красиво, конечно, колечками. Пушистые такие, белые. Очень старались. Тут же все попрятались, как только дедушка чихнул и проснулся. Только трава–мурава чуть колышется. А так — никого не видать. Дедушка спросонья головой вертит, очки ищет, смотрит вприщурку:

— Детушки! Милые! Где вы?

— Тутушки мы! — откликаются детушки–опятушки, а сами не показываются. Хихикают, пострелята.

Пощупал старый сморщенный Гриб щёки. Что–то не то, шибко уж их стянуло. Глянул в зеркало и всё понял.

— Эх, вы — тутушки! За что ж вы меня так? Знали бы вы, кем я был раньше!

Молчат тутушки, стесняются себя, переглядываются.

— А ведь был я когда–то знатным Грибом–боровиком. На весь бор моё имя гремело. Все меня уважали. Даже белочки и бурундучки раскланивались и не трогали. Хотели в ту пору наш бор мухоморы да поганки захватить, но мы — боровики не дали в обиду наши края. Защитили. Собой заслонили. Не щадили себя, не прятались, как вы сейчас. Только вот давно это было, уже и не помнит почти никто…

Отмыл старичина щёки морщинистые, побубнил о чем–то да опять в кресле задремал. Повылезали из травы–муравы тутушки–опятушки. Пошептались о чем–то и стали тормошить дедушку.

— А? Где? Что такое?!

— Это мы, деда, тутушки твои. Прости нас, пожалуйста. Мы больше не будем. Расскажи нам ещё о славных грибах–боровиках. А мы тут вместо телевизора для тебя концерт приготовили. Будем петь твои любимые старые боровицкие песни, а если хочешь, так и станцуем для тебя, деда!

— Ах, вы тутушки мои родные! Спасибо вам! Конечно, я уже и забыл даже на что сердиться надо…

Обнял старый гриб своих тутушек. Целует. А сам плачет. И чего плакать–то? Вот же смешной какой… Не плачь, деда, мы тебя любим.

ДВА БЕССМЕРТЬЯ

Жили–были два бессмертья. Одно — от Бога, другое — от дьявола. Ну, жили. Не дружили, конечно. Но интересовались иногда: вдруг то, другое бессмертье всё–таки кончилось. Поглядят издали, бинокли на груди поправят и опять разлетаются по делам.

А внизу человек стоит, смотрит, выбирает за кем из них увязаться. Оба улыбаются, к себе зовут. У обоих голоса ласковые, улыбки заманчивые. Какая честная? Какая нет? Поди, разберись. Не человеческого ума дело. Эх, а вдруг ошибёшься? У кого спросить? С кем посоветоваться? Вспомнил человек про осла, который меж двух стогов сена стоит, тоже выбирает. Осел даже знаменитым стал из–за этого, все про него слышали.

Поискал человек осла. Так и не нашел. И стога те давно сгнили. И косточки ослиные рассыпались на ветру. Нет ничего. Стоит человек. Думает. А жизнь кончается уже. И бессмертья его больше не посещают. Они ведь всегда юные. А он уже нет. Зачем он им?..

И не станет человека. Ну, и что? Бессмертия всё равно останутся. Хоть и надоели друг другу уже. Хоть и подглядывать даже неинтересно. А куда им деваться–то? Мечутся то над водой, то над горами, то и вовсе где–то возле дальних звёзд. Некуда им деваться. Нет на них человека.

А что они без него?..

ГОНЧИЕ ЗАЙЦЫ

— Привет, бурундучок!

— Здорово, выхухох… кх…кх…

— Поперхнулся? Экий ты безалаберный! Ты что это так свой рот пищей набил — ажно щёки трещат!! Вредно это. Может плохо кончиться.

— Сам ты безалаберный! Я — алаберный! Нельзя ругаться! Я же расстроюсь! И отчего это мне вдруг плохо будет?

— А вот гончих зайцев насмотришься, поперхнёшься, а выперхнуться не успеешь. Больно они шустрые, эти гончие. Ты жуй–жуй, прожёвывай. На меня не смотри…

— Да, ты что? Где ты их видел — этаких зайцев таких? А какие они?

— Вот стою с тобой тут, фотоаппарат готовлю. Сейчас их толпа будет пробегать мимо. Если повезёт — сфотографирую. Потом тебе покажу.

— А глазами увидеть можно?

— Не-а. Быстро бегут. Целая кучка, штуки три, наверное, не меньше, точнее не считал, редкие экземпляры. Говорят, у них уши, как ласты. Ногами скачут, ушами загребают, Лапами воздух крутят, как самолеты.

— Ух, ты! Слушай, выхухоль! А чем они занимаются?

— Бизнесом, прикинь! Гонят своего бизнеса перед собой, как поросенка. Розовенький такой. Визжит. От гончих зайцев уворачивается. Хвостик лысенький, вертящийся. А они его всё гонят и гонят. Он раньше был простым бизончиком. Так зайцы его в парикмахерскую заманили, стрижку модную обещали. Вышел оттуда, копытца в стороны, сам похрюкивает. И себя по–иностранному кличет — бизнесом, а не бизончиком.

— А зайцы?

— А! Эти! Эти его сразу куда- то погнали. Они же гончие! У них целая фирма — «Быстрозаяц» называется. Сфера услуг: по заказу похохмят, обсмеют, догонят и вернут, съедят и выпьют всё, что в вас уже не лезет никуда, а ещё свежее, неиспорченное. Испорченное они не едят. Только свеженькое.

— И как с заказами?

— Отбоя нет, бурундучок! Вот и носятся, как угорелые: везде хотят успеть за своим бизнесом на копытцах… Они его между собой каким–то «стимулом» называют. Я в книжке посмотрел, а это, оказывается, такая палка. Вот умники: что к чему — не поймёшь!

— И откуда ты про всё это знаешь, если ещё и сам их не видел?

— Бобры рассказывали. Они обманывать не станут — серьёзный народ. Они по телевизору нашли передачу про гончих зайцев. Очень короткую. Там главный заяц тычет в экран какой–то пачкой волшебного порошка и кричит: «Мы идем к вам!» На бобров сразу такой ужас напал!

— Стой! Ты же говорил, что их глазами увидеть нельзя!

— Ну, правильно: глазами нельзя, а телевизором–то — можно!

— Смотри, шелестит что–то по лесу!

— Они! Отойди в сторону! Сейчас щелкну фотоаппара… аааа… поздно!

— Что? Где? Почему?

— Всё поздно, бурундучок! Умчались они уже. Видишь, воздух на тропинке вьётся хвостиком и чихает: вот это вот и называется «след простыл».

— Ладно, не горюй! Не хнычь, сосед! Пойдем, я тебя орешками угощу. Сам не съешь, так детишек своих угостишь. Ну, гончие, ну и что? Про мои орешки–то они ничегошеньки не знают. Ага?

ДЕРЕВЬЯ НА ЦЫПОЧКАХ

А деревья ночью в лесу в прятки играют! Дождутся, когда лесная живность спать уляжется, убедятся, что тихо кругом, и давай чудеса вытворять! Корни да корешки из земли потихонечку вынут и бегом на цыпочках прятаться куда–нибудь.

Вон, ольха к оврагу побежала. Только овражек оказался мелконький. Одна крона в нём помещается. А корни нараскоряку наружу торчат. Березка к ней на цыпках подбегает, а та из своего овражка ей кричит: «Несчитоба! Это не я! Это старая коряга! А меня здесь нет!» И что вы думаете? Та ей поверила, дальше искать пошла. Вот ведь они какие доверчивые — деревья лесные. Такую–то простоту всякий может ненароком обидеть. А нароком обижать — и вовсе стыдно.

Елки — те любят поухаживать друг за дружкой: ветвями–лапами потрутся, чтоб иголки блестели, и потом только в прятки идут играть. А если зима, так ещё и снегом свеженьким пушистым обсыплют себя кругом, чтобы всё на них сверкало звёздочками, и тогда уж ко всем присоединяются.

А как деревья под утро хороводы водят! Шуршат, шелестят, будто хором песню тихую поют — долгую, иногда печальную — под осень, а другой раз веселую — под весну. Зимой морозно в лесу, так деревья по зиме шустренько на цыпках–то бегают, согреваются, через сугробы только так перепрыгивают. А летом с отдышкой, кронами–головами вертеть успевают, то на месяц поглядеть, то звездопаду порадоваться. И вот уже время предрассветному туману сгущаться, деревья в нем, словно в молочной реке тонуть начинают, некоторые не могут найти дороги обратной, теряются, как та ольха.

Глядите, сидела она в овражке, сидела, пряталась и досиделась: кругом туман, дороги назад совсем не видать. На цыпочки привстала: бесполезно, собственной дальней веточки — и той не разглядеть. Эх…

Хорошо, что сосны в бор возвращались толпой, наткнулись на неё, пожалели, отвели домой. На прощанье одна пожилая сосна ей даже слёзки–росинки утёрла. Не горюй, ольха! Лес не без добрых деревьев, кто–нибудь да всегда выручит!

СЧАСТЬЕ И ПРОСТИ-ПРОЩАЙ

Однажды вечером, когда всё–всё уже прошлым–прошло, и, наконец–то, наступило долгожданное хорошим–хорошо, стало вдруг сразу и всюду очень тихо. Ни шороха. Ни ветерка. Всё будто замерло где–то там, внутри себя. Всего лишь на миг. Наверное, замечталось от счастья. Оно ведь бывает же где–нибудь, да? Говорят, что бывает. Маленькое такое, светлое, тёплое, своё, родное. Оно может и не маленьким быть, просто робким. Спрячется в комнате и сидит там, стесняется.

А вообще–то оно веселое и смешливое. Как с утра прыгнет под потолок, как вылетит в трубу! Ого–го — ещё как! А то ещё по небу куролесит от радости, что на воле. Ночью — до звёзд рукой достанет, днём — до солнца. Достанет до него, обожжётся, ойкнет и опять в трубу прячется, дует на ладошку. Надо же: такое большое, а такое маленькое. Всплакнет потихоньку и носиком сопит. Ничего. Пройдёт. Это же счастье, что всё так легко обошлось.

Могло быть и хуже. Вот вчера, например, могло быть, но не стало, потому что уже не будет. Зашло к счастью в гости прости–прощай. Проститься пришло. Опять куда–то собралось поскитаться. Зашло. Чемоданчик поставило. Обрыдалось, как положено на прощаниях, а потом жалостливо так говорит:

— Ты, счастье моё, пошло бы со мной хоть раз, а?

— В том–то и дело, что не твоё я, понимаешь? Как я своих–то оставлю? На кого? Как людям без счастья? Никак.

— А ты ненадолго. Записку оставь и, айда, странствовать хоть раз в жизни! Я бы с тобой не прощалось тогда, не плакало горькими слезами. Вот…

Заморочило прости–прощай счастью голову и воспользовалось им, замороченным, связало его в узелок, в чемоданчик спрятало и бежать.

Бьётся счастье в чемоданчике, кричит, домой просится, умоляет вернуть его поскорее. Прости–прощай молча крылья свои распахнуло и полетело, счастливое, в дали–дальние. А чемоданчик, между прочим, коготком держит, не отпускает от себя.

Вернулись люди домой с работы, глядят: нет в жизни счастья! Горе–то какое! Ну, прямо, уже и жить вроде незачем. Вышли во двор, сели на скамеечку и печалятся сами с собою.

Счастье про всё знает! Ну, как такое стерпеть, когда родные люди в беде? Стало друзей на помощь звать. Друзья как услышали, так сразу на помощь и явились: ветер прости–прощая щекочет, звезды — искры ему в глаза пускают, а солнышко — макушку печёт.

Прости–прощай такого не выдержал, сдался. Открыл чемоданчик, развязал счастью ручки–ножки и даже прощенья попросил.

А счастье огромным сделалось, тут же домой вернулось. Прости–прощай в тот дом больше не заглядывает. И правильно. Зачем? Такое счастье — когда все дома!

ДУРАК

Жил да был дурак дураком. Ну, как не стыдно. Большой уже, а ни ума, ни опыта житейского не нажил.

— Эй, дурак! — кричат ему. Откликается, понимает, значит, кого зовут.

— У тебя деньги есть?

— Нету, говорит. И правильно, откуда у дурака деньгам взяться?

— А хочешь?

— Хочу! — кричит. — Очень хочу!

— Ну, и хоти! — отвечают, а сами со смеху покатываются. Вот же дурак какой.

Обиделся дурак. Ушел куда–то. Ни с кем не разговаривает, на «ау» не откликается. А о чем ему с людьми говорить? Каждый обидеть его норовит, своё превосходство показать, поизголяться над человеком. А он пусть и не слишком умён, но человек же, не камень. Грустно стало дураку, Захотелось ему камнем стать, истуканом, болваном каменным в чистом поле. И окаменел сразу.

Пришли люди. Смотрят: гранитное изваяние в поле стоит. Зауважали. Стали к нему цветы возлагать, а по праздникам рассказывать про него легенды всякие. Слушал дурак, слушал и надоело ему это всё. Потому что неправда. Опять очеловечился и пошёл всякие глупости вытворять: рассказывать, как его все уважали, когда он был памятником.

А никто не верит, народ у виска пальцем крутит, детей к нему близко не подпускают. Хуже прежнего ему стало. Дубиной стоеросовой обзывают.

— Ах, так! — воскликнул дурачина — Ну, и быть по сему. И стал дубом раскидистым с желудями на перепутье трех дорог. И доску к себе приколотил с надписью «Дуб».

Сначала к нему свиньи набежали, за желудями. Потом их экологи отогнали. Заборчик вокруг дуба построили и надпись продлили: «Дуб настоящий, охраняется государством». Потом студенты начали приходить, школьники всякие. Все за дубом ухаживали. Даже зимой, в мороз.

Расчувствовался дурак. Опять людям поверил. Очеловечился и пошел на самое главное телевидение всю правду о себе рассказывать. Там его приняли, выслушали, записали, поблагодарили даже. А через неделю всему миру показали передачу про ужасных монстров и чудовищ, то есть, про него, про дурака.

После той передачи начали люди от дурака разбегаться. Куда ни придёт: все кто в двери, кто в окна с криками выскакивают. Спасенья ищут.

Помаялся дурак, помаялся и ушел от людей навсегда. Так и сказал. И где он теперь, и кем стал — никто не знает. Нет у нас теперь дураков. Все умные. Вот и хорошо.

Только, знаете, не по себе как–то стало. Не по–людски мы ведь с ним–то, не по–человечески обошлись…

Может, вернуть его? Только подумали, а он, смотрите, бежит уже к нам вприпрыжку, рот до ушей, руками машет, соскучился! Хоть и говорят, что дурак дураком, а сердце — золотое, отходчивое. Сколько его ни обижали — ни на кого зла не держит.

Всем радуется.

ЗВЕЗДНЫЕ ИГРЫ

Ночью, когда на Земле все ложатся спать, на небе просыпаются звёзды. Они сладко потягиваются после дневного сна, умываются влажными облаками или принимают душ, если неподалёку, насупившись, проплывают тучи, а потом — собираются в стайки и идут на огромный небесный стадион, который называется Вселенная. Самые лучшие места на стадионе — это Млечный Путь. Оттуда всё видно хорошо.

Звёзды волнуются, блестят то ярче, то тусклее, переживая за свои звёздные команды. И вот, наконец, на бескрайнее небесное поле вылетают с разных сторон сверкающие команды. Хитрые земные учёные знают об этом и некоторые из них тоже не спят по ночам, а наблюдают за игрой звёзд. А потом рассказывают другим людям о том, что ночью будто бы шёл звёздный дождь.

А на самом деле они просто настоящие тайные болельщики, которые любят следить за звёздными играми, обсуждать, кто как сыграл прошлый раз, и чем всё кончится на этот.

Есть звёзды, которые как вылетают на поле, так и летят до самого конца по прямой. А есть некоторые особенные спортсмены и спортсменки: как выскочат на поле и давай финты всякие выдавать и акробатические этюды. Особенно жгучие любители имеют свои клички. Например, звезду Бернарда и вовсе сумасшедшей называют. Никогда не угадаешь: куда она в следующий раз свернёт. Гоняются звёзды по полю друг за дружкой, визжат, свистят! Даже правила нарушают! Ну, вылитые дети!

И что с них взять? Присмотра же никакого. Смотрят на них хитрые ученые, смотрят, а толку мало: «у семи нянек дитя без глаза» называется.

Шалят звёзды, «подрезают» друг дружку, дразнятся. А то и вовсе свалку устроят — кучу малу. Поди — разбери: кто прав, кто виноват, а кто зачинщик!

Ничего! Похорохорятся, покричат, а к утру всё равно зевать начнут да глазки протирать. А что это значит? А значит это, что и звездочкам спать пора. Утро уже скоро. Самое время угомониться. И растворяется на светлеющем от скорого солнца небе Великий Млечный Путь. И разбегаются звёзды по своим кроваткам.

Ну, а ты просыпайся уже. Хватит валяться. Давно день за окном. Вот умоемся, позавтракаем сейчас и, айда, во дворе в футбол играть или в теннис, или просто друг за дружкой гоняться, как звёзды ночью. А что? У нас–то команда ничем не хуже. Кого угодно на лопатки положить можем. Честное слово!

ХРУСТАЛЬНЫЙ ШАР

Однажды все дети в городе договорились вместе сходить в лес за грибами. Город был небольшим, зато лес вокруг него — огромным, сказочным. В городе всё уже известно, а в лесу всегда есть такие места, где редко кто бывает. А еще есть места, где удобно прятаться от других и даже можно нечаянно заблудиться. В общем, настоящие приключения, которых сидя в городе ни за что не дождёшься.

И вот ушли ребятушки за грибами. Ходят по лесу. Аукаются. Траву беспокоят, кусты раздвигают, ищут, одним словом. Сначала возле города никому не везло. А потом, как в лес углубились, начали помаленьку находить. У кого–то сыроежка появилась, у кого–то опёнок, потом маслята, а потом как пошла удача за удачей: и подберезовики, и подосиновики, и даже белые грибы начались! Перестали ребята после каждой находки друг друга подзывать да хвастать, некогда! Только одному мальчонке всё никак не везло. И слева и справа от него грибники уже почти полные ведра грибов тащат, а он всё мимо да мимо… Одни поганки да мухоморы. Совсем паренек раскис. Уселся на валёжину. Никуда не хочет идти. Обидно.

День стоял светлый, погожий. Сидел мальчик на краю чудесной лесной полянки. Птички щебечут. Солнышко искрится сквозь кустики. А что это там под кустиком сверкнуло? Или показалось? Подошел мальчик, нагнулся. Вот это да… Лежит под кустиком прозрачный сияющий хрустальный шар. Не очень большой, правда, как раз в детских ладошках умещается.

Взял его незадачливый грибник в руки и замер завороженный красотой. Из самой серединки шара исходил свет, как от солнышка. Любовался мальчонка волшебным солнышком, и так крутил в руках и этак. И вспомнил, что в городе в сувенирном магазине видел похожие шары, но без солнышка внутри, а со снегом. Встряхнешь такой шарик, и внутри него будто бы метель начинается, тоже красиво. Просил же маму купить, не взяла. Ну, и не надо! Этот шарик ещё лучше, ещё волшебней, тем более, что сам нашёл!

Забыл паренек про грибную охоту и про товарищей своих. Шариком все мысли заняты. Решил тряхнуть находку, посмотреть: что получится. А вдруг тысячи солнышек посыплются? Только потряс шариком, как потемнело вокруг, лес зашумел, зашуршал, дождь пошел. Раскрыл мальчик ладошки: а солнышко внутри шара исчезло, зато дождик с тучами объявился. Решил он еще раз шариком потрясти. Ещё темнее сделалось вокруг. Град пошёл! Ух!!! Нехорошо–то как! Опять мальчик шариком трясет. Ну, докатились: вьюга — пурга — метель такая разыгралась в лесу, что про грибы всем сразу можно забыть.

Разбежались грибники–бедолаги. Остался в лесу мальчик один. Сугробы кругом. Беда. Он еще раз шариком потряс. И опять всё изменилось. Засиял шарик, как в первый раз. Потеплело вокруг. Посветлело. Снег исчез, будто и не было ничего.

С той поры появилась у мальчика тайна. Никому он шарика не показывал. Отнимут ещё. Под подушкой прятал в своей детской комнате. А днем — в коробке из–под детского паровозика. Родители ни о чем не догадывались. А он, когда все уснут, достает свое сокровище, любуется, не трясёт зря, солнышку радуется.

Но была у парня младшая сестра. Любопытная такая. Глазастая. Углядела она в дверную щелочку, что у брата какая–то новая игрушка появилась. Дождалась, когда он куда–то вышел из комнаты, и шасть к нему! Вынула шарик из коробки и побежала подружкам показывать, хвастаться.

Не тут–то было! Только входная дверь хлопнула, как парнишка наш — сразу в комнату, а там коробка раскрытая. Ах, ты! Помчался сестру догонять. Догнал во дворе уже, кричит:

— Ну–ка, верни обратно мой шарик! Отдай, говорю!

— Не дам! Жадина–говядина! Я тоже хочу играть!

Сцепились они. Девчонка в слёзы. Шарик сжала ручками крепко–крепко.

— Мама! Папаааа! А-аааа!

Испугался мальчонка, толкнул сестру. Та упала, шарик об асфальт ударился. И… и… и… Разбился! Ай!

Затряслась земля под ногами. Закачалось небо над головами. Что сейчас будет?! Как теперь жить? Прощайте все!..

Поднял мальчик сестренку, обхватил руками, зажмурился от страха–ужаса… Ждёт…

Долго глаз не открывал. Сестра хнычет, но не вырывается, тоже испугалась крепко. А вокруг вроде никто и не заметил ничего. Как так? А так: не у них же что–то упало. Раскрыли брат с сестрой глаза, смотрят под ноги. Нет шарика. Зато вся земля для них прозрачной сделалась, хрустальной, видимой до самой серединочки. И даже дальше — звёздное небо видно стало: то, которое на противоположном конце земли, внизу, под ногами.

Видно, как пылает огненное сердце земли, как оно шевелится, будто дышит. Постояли дети, постояли и домой тихонечко пошли. Осторожно так, чтобы ножками земле больно не сделать. И другим детям и родителям своим всё–всё рассказали. Дети другие посмеялись, подразнились и разбежались в игры играть. Никто не поверил кроме мамы с папой. Мама приласкала вечером ребятишек, поцеловала в маковки, и сказала обоим:

— Умнички вы наши! Всё правильно. Землю беречь надо. Ложитесь спать, а мы с папой постережем, чтоб до утра никто её нечаянно не обидел.

ДОБРЫЙ ПЧЁЛ

Жил–был добрый пчёл. И была у него хорошая пчела. И были у них пчелинки и пчельцы. Мелкие, но много. Пчёл и пчела занимались пчеловодством. С утра до вечера водили они своих пчелинок и пчельцов по разным цветам.

Кормили, поили, нюхать учили, чтобы цветы различать: луговые от горных, горные от лесных, лесные от полевых, полевые от тех, которые люди летом в горшках держат на балконах.

Пчелинки и пчельцы одно время постоянно не тем занимались: то баловались, то от рук отбивались. Как увидят чьи–нибудь руки — сразу отбиваться начинают, потому что у их родных пчёла и пчелы никаких рук никогда не было, только лапки. Зато такие приятные. И ласковые, и мохнатые, как положено.

Вот собрались ребятишки вокруг цветущей яблони и баловаться начали. Подлетают к яблоневым цветкам, лепесточки дёргают, треплют, друг дружке «зы–зы–зы» кричат и разбегаются. А потом опять то же самое. Лепесточки портятся, падают в траву под яблонькой. Вот же озорники!

Расплакалась яблонька, дождик от неё пошёл маленький, но настоящий. И пошёл дождик жаловаться на судьбу яблоневых цветков прямо к самому главному на небе и на земле. А к нему далеко и ходить не надо. Он всегда тут рядом. И уже знает обо всём.

Стоят перед ним пчёл с пчелой своей. Стыдятся. Головы опустили.

— Детишек наказывать? Или вас?

Молчат.

Вдруг звон со всех сторон: пчелинки и пчельцы налетели.

— Не трогайте их! Пожалуйста! Это мы! Мы–мы–мы сами виноваты! Нас накажите! Они хорошие! Пожалуйста!

Так просили, что дождик расплакался опять. Потому что теперь уже всех жалко. И тот, который главный на небе и на земле, — тоже расплакался и тут же просиял, как солнышко. И такая огромная лёгкая прозрачная радуга над всем миром от слёз этих и солнышка образовалась, такая цветная и широкая, что всех–всех обняла.

Летают в ней, сверкают золотинками пчелинки и пчельцы. Сияют, переливаются огненными блестками пчёл и пчела, яблонька цветками машет, трава пушистее стала, вся в алмазных росинках…

Не зря пчёл с пчелой столько старались: добрыми ребятишки у них растут. Добрыми. Вон как за своих заступаются. И радуга та — из–за них ведь родилась, на любви их и стоит. Ну, и что с того, что радуга такая большая, а пчелинки и пчельцы — такие вот мелкие? Ничего нет больше и сильнее любви. Даже если ты совсем ещё маленький.

ЁЛКИ-МОТАЛКИ

Жили- были ёлки–моталки. Жили — не тужили. Значит, хорошо жили. Те, которые плохо живут — часто тужатся. А эти головами мотают только, да и всё. Не жизнь, а малина. Да, хоть у медведя спросите: вот кто вечно тужится, всё у него не так. Завидует ёлкам–моталкам. Ходил, ходил вокруг да около. Какую бы пакость сотворить им? Чем бы попугать? Обидно же, всё они мотаются на одном месте да хохочут Всё–то им смешно, всё–то весело. Каково такое терпеть косолапому, простому тужащемуся?

Сам бы так ничего и не удумал, но лиса надоумила. Затейница — лиса. Ох, непростая. Затеяла у енота нору отобрать. А как? Он же внутри сидит, наружу не высовывается, не убегает из норы–то своей. Пришла к медведю за помощью. Тот лису выслушал, посочувствовал, но, говорит: «Права не имею». Вот если бы енот натворил что–нибудь, тогда можно и приструнить, лису к нему подселить. А так просто как такое устроить? Живёт семьёй, не мешает никому, наоборот, говорят, той же лисе в прошлом году помог, лопату одолжил, чтоб свою нору копала. Не знал, что ей одной–то норы мало будет. На такого пойдёшь: так весь лес за него подымется горой. Тогда и медведю несдобровать.

— Да какой он енот?! Не енот он вовсе!

— А кто?

— А зверь лютый такой–сякой! Тиран! Мучитель животных!

— Откуда знаешь?

— А все говорят, вот и знаю.

— Что–то не слышал я про такое. Ты в своём уме, лиса?

— Я — то в своём, мне нора нужна. А коли хочешь помочь, так иди к своим ёлка–моталкам и расскажи про такого–сякого зверя лютого, они завтра же по всему лесу растрезвонят. Они ведь с сороками дружат, сам знаешь.

Смекнул мишка что к чему, пошёл к ёлка–моталкам страсти рассказывать. Как лиса сказала, так оно и вышло.

На следующее утро весь лес гудел от ужасной новости про такого–сякого жуткого зверя, который поселился в норе, чуть лису не замучил, а сколько душ погубил — не пересказать! Все поверили, хотя никто этого самого такого–сякого и в глаза–то не видел. Но у страха глазищи велики, все знают.

Собралось зверьё лесное решать судьбу такого–сякого. И порешили: поручить медведю из норы мучителя никуда не выпускать, а в норе жить ему не давать. В подмогу же косолапому направили волка с лисой, чтоб ему поскорее управиться и обществу доложиться.

Начали такого–сякого из норы выгонять. Енот визжит, плачет, кричит:

— Попутали вас, друзья мои! Никакой я не такой–сякой! Я простой енот! Семью пожалейте!

Никто не слышит, а кто слышит: делают вид, что не узнали енота, что он и впрямь, не енот, а такой–сякой зверь жуткий. Медведь старается, разрывает енотову нору с одной стороны, волк — с другой, лиса в истерике — имущество на глазах рушат, вместо того, чтоб ей целёхоньким передать.

Понял енот, что правда здесь никому не нужна, потому что не в правде дело, а в его норе. Как–то же надо спасаться, детей спасать. Пока лесные разбойники — медведь, волк да лиса нору его разбирали, начал он изнутри копать проход в другом направлении, подальше от них. Копал, копал, торопился. И выкопал нору до самых ёлок–моталок.

Ага! Увидели ёлки–моталки испуганного енота. И семью его тоже. Узнали. Они же — простые. Хитростей лисьих не понимают. Говорят ему, сами тараторят:

— Привет, привет, енот! Что это ты испуганный такой? Неужто такой–сякой на тебя тоже напал? Ух, ты! Как интересно! Дышишь тяжело, озираешься, глазки выпучил. Не бойся. Впучь их обратно. Скоро всё будет хорошо. Народ лесной направил самого медведя–медвежища на этого жуткого такого–рассякого. А в придачу ему дали волка с лисой, народ они опытный, кого хочешь загонят. Садись под нами, ёлками–моталками, и жди.

— Ах, девочки–красавицы, — отвечает енот, — некогда мне тут с вами рассиживать. Чудище такое–сякое сейчас и сюда нагрянет. Видел я, как расправилось оно с медведиком, лисочкой да волчонкой одним махом, а теперь по норе моей сюда пробирается! Нет теперь у нас защитников, если мы сами за себя не постоим.

Испугались ёлки–моталки. Затряслись от страха. Начали всех на свете на помощь звать. Собрались все на свете от мала до велика, надули щёки, набрали воздуху побольше, да как дунули в енотову нору дружно. Такой ветер поднялся в норе! Всех троих разбойников оттуда выдул. Да так далеко, что медведь неделю домой возвращался. Волк — три недели. Скромные такие оба стали. Не узнать даже. Тише воды, ниже травы. А лиса — и вовсе не вернулась. Подобрали её заграничные монахи, живет при монастыре, грехи замаливает, у курочек прощенья просит, енота за науку благодарит.

Вот какие ёлки–моталки в лесу есть. Простые, но честные. А что смеются часто, так то ведь жизни радуются.

ШШШШШШШШШШ…

— Слышишь?

— Что?

— А вот это: шшшшшшшш…

— Слышу. Что это?

— Погоди, вот ещё: шшшшшшш…

— Ух, ты! Ничего не видно, но что–то есть.

— Да, вот опять: шшшшшшш…

— Ой, как интересно! Это твоё?

— Нет. Это оно само такое.

— Давай, никому не расскажем, а сами слушать будем потихоньку, а? а то вдруг оно кончится?

— Не кончится. Их там много.

— А кто они? Змеи какие–нибудь? Или ветер такой? Откуда это самое «шшшшшш…» берётся?

— Не знаю. Давай, сами придумаем. Как придумаем, так и назовём, хорошо? Как назовём, таким ему и быть, этому «шшшшшшшш…»

— Ага. Только ты первый думай.

— Почему я?

— А почему я?

— Шшшшшшшшшшш…

— Вот опять! Слышал?

— Ага! Здорово как! Только темно, не видно.

— Ещё бы! А ты как хотел? Чтобы ночью в темной комнате да ещё под одеялом и было светло?! Лежи спокойно, не мешай слушать.

— Лежу. Но что–то тихо стало совсем. Ох, усну сейчас.

— Не спи! Пропустишь!

— А ты не щекотись.

— Если я щекотаться не буду — ты точно уснёшь.

— Шшшшшшшшш…

— Вот оно!

— Где?

— Закрой глаза — сразу увидишь!

— Закрыл! Вижу!!! Ура! Ура!

— Как красиво! А почему так, с открытыми глазами, ничего не видно??

— Потому что это звёзды шуршащие невидимые. Когда глаза открыты, их никому не видно, они же — невидимые. А когда глаза закрыты, то всё невидимое сразу видно! Вот! Это главная тайна невидимых звёзд! Понял? Это я сам сейчас догадался!

— Ой, здорово! Ещё хочу!

— Шшшшшшшшшш…

— Спасибо!

— Пожалуйста, дети!

— Ого! Так они ещё и разговаривают! Слышал?

— Ага!

— Дети, на сегодня это всё, спокойной ночи! Нам тоже спать пора, нашуршались мы тут с вами, устали маленько. До завтра!

— Ну, нет! Мы так не играем! Ыыыыыыы!

— А кто будет плакать и капризничать — нас больше никогда не увидит и не услышит! Так что — терпите! Пока–пока!.. Шшшшшшш…

— Эх, улетели!

— Да, жалко. Пойду маме пожалуюсь! Ыыыыы…

— Не надо маме! Ты что? Забыл, что это наша тайна?

— Ой! Ага.

— Завтра собираемся у тебя под одеялом. Хорошо?

— Конечно, а как же!

— Только никому ни слова, договорились?

— Конечно! И что? Правда: даже маме ничего не скажем? Совсем ничего? Она же хорошая, она наша мама.

— Ладно, маме скажем про «шшшшшшш…», только не сейчас, только завтра. Ладно, сегодня скажем. Ты куда побежал?

— Мама! А у нас «шшшшшшш…» было! Мама! Мама! Ты что? Ты уже спишь??

ВОЛШЕБНАЯ КОРОБОЧКА

— Смотри, что у меня есть!

— Что? Покажи!

— Вот. Волшебная коробочка!

— А почему волшебная?

— А ты к уху приложи, послушай. Слышишь, как внутри что–то скребется, шуршит?

— Ой! Слышу! Что это? Жук, да? Жук? Дай, посмотреть.

— Не дам, это не жук! Не жук!!

— Не жук, а что? Ну, дай, посмотрю, а?

— Нельзя! Всё равно ничего не увидишь, когда открываешь, то оно сразу куда–то девается. И всё волшебство пропадает.

— Значит, не жук?

— Нет.

— А почему не жук? Оно ведь там шевелится!

— А потому! Если положить волшебную коробочку в тёмное место, то будет видно, что она светится! Вот.

— А где сейчас темное место? Кругом светло, день. Мне теперь что: до ночи ждать?

— Не реви. Пошли в шкаф, там темно.

— Ура! Побежали!

— Не толкайся! Что ты толкаешься, тут и так тесно. Одежда висит, мешается. Вот, смотри!

— Точно, светится! Там, наверное, сокровища, драгоценности всякие, как в кино! Ну, давай, открывай скорее.

— Я же тебе говорю: нельзя открывать!

— Почему?

— Там тайна! Как ты не понимаешь? Если тайну открыть, она сразу исчезнет и больше не появится никогда!

— Никогда?

— Да!

— Ладно, тогда не будем открывать. Раз тайна, то пусть остается, живет. А чем её кормить? Как ухаживать? Как за рыбками в аквариуме, да?

— Не знаю. Наверное.

— Надо ей хлебушка дать. Охо–хо. Давненько там сидит, в коробушке своей. Изголодалося, бедное. Пойду, поищу хлебушка. Эй, Толик! У тебя хлебушек есть?

— Какой хлебушек? Зачем? А что это вы там прячете, а?

— А у нас коробочка волшебная! В ней живет тайна! Она изголодалася в коробоньке, надо покормить.

— Дайте–ка сюда!

— На! Только, чур, не открывать! Ой, что ты делаешь? Зачем открыл? Зачем?

— Ну, вы и дураки! Нет тут ничего! Пусто! Вы чего ревёте? Ещё и драться лезете!! Да, отвяжитесь вы от меня! Малышня сопливая! Щас как дам!

— Сам такой! Ы–ы–ы-ы! Коробочку поломал!

— Не плачь, у меня клей есть, пойдём, заклеим коробочку.

— Пойдём, только она ведь теперь пустая.

— Вот заклеим и посмотрим. Может, тайна обратно вернётся! Не плачь…

— Заклеили. А как теперь узнать: вернулась тайна или нет?

— На, к уху приложи. Шуршит?

— Не слышу.

— А ты ближе к уху держи, не бойся. Не надо жмуриться. Шуршит?

— Ой, скребётся опять! Ой, перекатывается!

— Ладно, хватит, хватит. Я тоже хочу послушать… Ура! Шуршит! Побежали в шкаф!

— Побежали!

— Смотри! Смотри! Чудо вернулось! Как светится! Спасибо тебе, чудо дорогое, что вернулось! Мы тебя теперь никуда из коробочки не выпустим!

— Я же говорил, что вернётся! Говорил! Только никому больше не рассказывай, ладно? Особенно Толику.

— Ага, я ему только издали покажу, можно?

— Можно, он всё равно ничего не поймёт, он–то думает, что она обыкновенная. Представляешь?

— Ребята! Вы что там, в шкафу, хохочете? Ну–ка, выходите! Опа… А тут и нет никого… А это что за коробочка такая? Шуршит. Скребется. Жук, наверное. Ну–ка, жук, вылезай… Пустая. Странно. Где же они спрятались? Толик, ты тут ребятишек нигде не видел?

— Вот это да! Она даже не заметила нас! Представляешь?!

— Ага, конечно, волшебство–то — настоящее! Кто в него не верит, тот и не видит ничего!

— А кто верит?

— А кто верит, тот всё видит, всё слышит, для того — все чудеса на свете, всё есть.

— Откуда ты всё знаешь?

— Да так, одна коробочка рассказала…

— Правда, что ли?

— Конечно, правда.

ХИТРЫЙ МЯЧИК

По лестнице прыгал мяч. Прыгал, прыгал и допрыгался до лужи. Шлёпнулся мячик в лужу. Та с перепугу как закричит во всё горло, как брызнет во все стороны. Брызгочки её вцепились во все стены вокруг, а назад уже не хотят. Мы, говорят, так теперь со стенами близки, что они нам роднее старой лужи. Здравствуй, новая жизнь! — воскликнули брызгульки и совсем в стены ушли, только пятнышки от них остались. Так кончилась лужица. Осталось от неё одно мокрое место на мячике. Мокрое место сильно горевало о родной луже, прямо сохло от тоски. Так всё и высохло.

Стоит мячик на одном месте. Сильно ему не терпится куда–нибудь. Выкатился он во двор, а там — все свои. Как дал кто–то из своих ногой по мячику, тот сразу и полетел, полетел, как птица, вот как высоко полетел. Летит мячик по небу, с ветром целуется, совсем страх потерял.

И вдруг окно. Прямо навстречу мячику выскочило. Да, как лопнет что–то, как разлетятся вокруг мелкие стёкла! Лежит мячик в комнате на полу. Отдыхает. Страху набирается. Таращится на него окно одноглазое. Ничего понять не может. С кухни шаги послышались. Шаркающие. В тапочках. Прошамкали шаги в комнату и превратились в бабушку. Бабушка мячик на руки взяла, вынесла на лестничную площадку, а сама на него так ругается — на весь дом слышно. Поставили руки бабулины мячик в угол возле мусоропровода. Так и остался он один в углу.

Обидно мячику стало. Он же не сам! Ему же свои помогли. Покатился мячик от горя опять к лестнице. А та решила ему настроение поднять и начала подкидывать вверх потихоньку. Он — вниз, а она его — вверх! Прыг–прыг–прыг. Совсем мячик развеселился. В себя пришел, огляделся, а он уже опять во дворе. И свои к нему бегут, радуются.

Э-нет! Так не пойдёт. Свои — к нему, а мячик — от них! Они — хвать его — и мимо. Хвать! И опять мимо. Никак ухватить не могут. И поскакал мячик от своих обратно к лестнице, а потом — по ней, всё выше и выше.

Свои разгорячились, за мячиком всей толпой по лестнице вверх бегут! Еле догнали. Взяли мячик в руки, озираются. А вокруг них — комната с разбитым окном. А в дверях — бабушка, как самовар, руками в свои бока упирается. И смотрит бабушка на своих так ласково, по–доброму:

— Вот же — молодцы какие! Сами пришли. Извиниться хотите? Окно моё подлечить? Вот спасибо. Какой у нас народ сознательный стал.

Покраснели свои. Извиняться начали, а сами на мячик смотрят, между собой перешептываются.

А мячик что? А ничего. Молчит. Сильно–сильно молчит. Зачем слова, когда и так всё ясно?

НАПОЛЕОН

Старого Наполеона вынесли на руках и оставили на скамеечке возле дома. Он смотрел на закат и медленно покрывался печалью. «Я так одинок», — думал он, — «Никто меня не понимает. Сохну тут от тоски. Как увидят меня сейчас, как налетят отовсюду, так ведь и заклюют вовсе. Эх, жизнь! Говорили, что любят меня, уважают! А на самом деле что? Так и норовят съесть живьём! Нет! Не вернусь домой! Лучше здесь в одиночестве исчахну! Бедненький я, бедненький!»

Так думал Наполеон, пока к нему не подкрались. А тут ещё, как назло, у него от горя–печали бдительность притупилась, потопталась она, потерянная, и ушла. К тем, кто её способен оценить по достоинству! Она бы так и сказала Наполеону, если бы он хоть какое–то внимание ей уделил.

В общем, ушла бдительность, а подкравшиеся — тут же выскочили из засады и почти вежливо говорят ему:

— Руки вверх!

— Какие руки, ребята? У меня и ног–то нет!

— Как нет? Ты кто?

— Я? Наполеон.

— Бутерброд, что ли?

— Нет, пирожное.

— А–а–а! Вот оно что! Ну, мы тебя съедим.

— Не ешьте меня. Я старый.

— Так что ж ты тут тогда сидишь? Людей травить собрался? Как не стыдно. Постеснялся бы в таком–то возрасте!

— Мне грустно. Я печалью покрылся, разве не видите?

— Ого! И правда. Пойдём–ка мы лучше отсюда…

И тут они, действительно, ушли. Но если не везёт, то уж не везёт по–крупному. Только собрался старый Наполеон сохнуть, как на него начали падать крупные неприятности. А кому приятно, когда дождик капает? Совсем у Наполеона нервы сдали! Мякнуть начал и смываться. Сначала были крупные отдельные капли, а потом: как хлынуло, как понесло!.. Нет, не как из–под крана, а скорее, как из брандспойта.

Через несколько минут всё кончилось: и ливень, и Наполеон. И никто его не съел. И скамейка чистая. И тоска куда–то растворилась. Плывут ночные облачка по небу. Свежо. Хорошо.

ЧТО БЫЛО, КОГДА НИЧЕГО НЕ БЫЛО?

— А что было, когда ничего ещё не было?

— Как это «ничего», сынок?

— А, так вот. Когда я ещё не родился, ты ещё не родился, и никто ещё не родился?

— Совсем никто?

— Ага!

— Понятно, тогда земля была пустая, горы на ней, моря–океаны, реки большие и малые, трава, леса и луга, звери и птицы, ой прости… Их ещё нет, но они скоро уже будут.

— Нет, нет, нет! Так не считается! Если нет никого, значит, никого нет: ни зверей, ни птиц, ни травы, ни леса!

— Ладно. Остаются горы, вулканы, реки, моря, пустыни…

— А они что: всегда были? А вот когда их не было, то что было, а?

— Ой, какой ты дотошный! Ладно. Когда–то ничего этого не было. И земли тоже. Только бескрайнее темное небо и звёздочки на нём, и солнце в огромном газовом облаке пыли…

— Точно?

— Не знаю, умные ученые люди так говорят.

— Раньше они тоже так говорили?

— Нет, раньше по–другому.

— А вдруг они и потом опять по–другому скажут?

— Всё может быть. Может, в шахматы поиграем, раз уж ты такой рассудительный?

— Ага, ты что думаешь: я маленький, да?

— Почему? В шахматы и взрослые играют.

— Я не про то!

— А про что?

— Как про что? Ну, ты же не ответил на вопрос! Ну, пожалуйста! Скажи: что было, когда ещё ничего не было?

— Чего «ничего»?

— Ну, совсем ничего: ни звёзд, ни неба, ни солнца!

……………………

— И что ты молчишь? Не знаешь? Ответь же мне!

— Я тебя люблю.

— Ну, вот опять. Я же серьёзно спрашиваю!

— Я тебя люблю, сынок.

— А что было?

— Это и было, сынок. Всегда. Даже когда не было ничего…

ЖАЙЛЯУ

Собрались как–то вечером скобняки на жайляу. Двое. Один — молодой–молодой. Другой — старый. На жайляу идти далеко–далеко, подниматься высоко–высоко. Тропинка узкая, пропасть глубокая. Крутовато подниматься. Идут. Молодой впереди бежит. Старый отстал совсем, за спину держится, не может ходить. Шёл–шёл, совсем устал, решил постоять. А молодой бежит, не смотрит назад. Только голос слышно:

— Дошёл! Добежал! Вот и жайляу уже рядом.

Покряхтел старый, проворчал что–то и тоже пошел вверх потихоньку. Наверно, целый час шёл. А куда спешить? Ночь. Темно. Новолуние. И зачем вообще идти надо было, на ночь глядя? Вот же молодой! Вечно торопится!.. Не думает о других. Так, ворча, и поднялся. Огляделся.

— Эй! Ты где?

— Здесь я! Вот он.

— Ты куда меня привёл?

— А что?

— Это же не наше жайляу!

— А чьё?

— Ачье! Ачье жайляу это! Сейчас ачьё придут! Что делать будем?? Они злые! Увидят чужаков — и спрашивать ни о чём не станут — затопчут и всё!

— Ачьё? А кто это?

— Да, есть тут такие… Пасутся по ночам. Сейчас как раз их время.

— Может, назад побежим?

— Поздно. Ты–то прыткий. Может, ещё спасёшься. Беги. А мне, старому, поздно. Не успею. Не дойду. Пропал я.

— Ты, что, дедушка! Я тебя не оставлю. На себе понесу.

— Ага, оба в пропасть и свалимся. Хорошо придумал. Пусть хоть кто–то один спасётся. Беги, сынок.

Ай, поздно! Тут камешки сверху посыпались, ачьё спускаются, воздух ноздрями нюхают, фырчат между собой:

— Неужели кто–то посмел наше жайляу занять? Ну, мы ему покажем! Ну, поплатится он за это сейчас!

Скобняки от страха оба легли наземь и уши прижали, чтобы не дышать. Скобняки обычно ушами дышат, а носом слушают. Порода такая.

Вот выходят ачьё на жайляу своё исконное. Осторожно выходят, чтобы врага не спугнуть раньше времени. Крадутся. Всё ближе и ближе подходят… не выдержал молодой скобняк! Как вскочит! Как побежит! А–а–а-а-а!

Ачьё его тут же хвостами, как хлыстами, стеганули да скрутили. Не шевелись! Кто такой?

Застыл молодой, хвостами–то скрученный. Ну, всё. Пропал. Ах, как жить хочется!

И тут поднялся старый скобняк, которого не заметили, медленно так поднялся, серьёзно. Уши распустил, глубоко дышит, кх–кх–кх…

— Эй, вы, ачьё! И не стыдно вам с ребятёнком воевать?! А, ну, все сюда! Ко мне! Это я, старый, сослепу на чужое жайляу поднялся. Моя ошибка — я и отвечу!

Ачьё хвосты отпустили, развернулись и толпой к старому двинулись.

И тут как крикнет старик да на все горы громко–громко:

— Эгеге–гей!

Эхо во все стороны полетело. Летучие мыши–собаки выпорхнули из пещер. Лаять начали с перепугу–то. Глядит молодой: летит по звёздному небу кто–то огромный. Шумом интересуется. Так это же большой хохлатый кудыкль! Уцепился малец за крыло да на спину кудыклю упал. Кричит молодой кудыклю в ухо:

— Старика забери! Будь другом! Век помнить буду!

А кудыкли хорошо летают, быстро. Пришлось назад возвращаться, на ачьё жайляу. Подхватил кудыкль дедушку скобняка, посадил на спину. В самый последний момент успел! Ачьё от досады завыли, жалобно так. Только никто их жалеть не стал. На самом–то деле никому их жайляу не нужно. Пусть себе пасутся до утра, потом солнышко выглянет, и они баиньки пойдут в норы свои спать до самого вечера.

Вернулись скобняки в родную деревню. А там их соседи уже встречают, как героев! Ай, да молодцы! Самим ачьё носы утёрли! Герои! Оказывается, летучие мыши–собаки лаем своим всех разбудили и про всё уже рассказали.

— Что, сынок, испугался? — спрашивает старик, сам улыбается.

— Ага, дедушка, очень. А ты — настоящий герой: как ты на них здорово накричал!

Как расхохочется старик в ответ, как рассмеётся. Долго–долго остановиться не мог.

— Дедушка, ты что смеёшься?

— Так я ведь того — с перепугу кричать начал. А видишь, как всё складно получилось.

И начали они оба над собой смеяться. Так весь день до вечера всё хохотали да подмигивали друг другу. И опять хохотали. А вечером снова пошли на жайляу. На звёздное небо смотреть. Теперь уже точно — на своё.

БАБОЧКА

В одной прекрасной стране жили бабочки. Их было много. Они струились по воздуху то туда, то сюда, раскачиваясь на ветру, словно в невидимой колыбели. Они порхали, присаживались на цветы, замирали на некоторое время, а потом взлетали. И так им было хорошо жить на свежем воздухе, возле живых цветов, так чудесно!

И ничто не могло испортить им настроения. Даже легкие и быстрые летние дождики.

А потом появились удивительные существа. Они бегали среди цветов на двух ножках, радостно кричали, показывали пальчиками на бабочек, купались в речке и валялись на траве. И тоже были счастливы. В руках у них были странные длинные палки с прозрачными мешочками на конце. Они подбегали к бабочкам и накрывали их прозрачными мешочками. А потом пойманных бабочек куда–то уносили. А затем они возвращались опять и снова ловили бабочек, которым нравилась эта забавная игра.

Бабочки делали вид, что прячутся, но не очень старались, потому что каждой было любопытно: куда же они деваются после всего?

Так продолжалось до тех пор, пока на лугу не осталась одна, последняя бабочка. Удивительных пришельцев вдруг кто–то позвал, они заторопились, дружно сели в автобус и уехали. Как ни старалась бабочка, как ни обращала на себя внимание, так её никто и не успел поймать.

— Наверное, им хорошо там вместе, вот счастливые! Ну, что ж: не буду грустить, буду радоваться чужому счастью, — подумала бабочка о тех, с кем недавно раскачивалась на ветру, словно в невидимой колыбели, и полетела одна.

У неё теперь много работы: надо пересаживаться с цветка на цветок, надо порхать, порхать одной за всех, за всех на свете бабочек, которые, конечно, счастливы и гордятся своей одинокой подругой. Так думала бабочка.

……………………………………………………………………………………………………

И пусть это будет правдой.

ЗЕЙТУН

Жил–был богатырь Зейтун. Все знали какой он сильный и смелый. Настоящий удалец! Только вот никто почему–то удали его не радовался. Вспыхнет где–нибудь пожар в доме. Зейтун рад стараться: подбегает к реке, берет её за берега и тащит прямо на пожар. От огня ничего не остаётся. От дома тоже. Кричит народ, ругается на Зейтуна. За что?

В другой раз видит герой: наводнение вот–вот начнется, уже улицы вода затопила, к домам подступает, во дворах куры от страха мечутся, голос потеряли. Берет герой лопату, роет громадную яму–пропасть посреди улицы, вся вода в яму уходит вместе с вещами, постройками и курами… Плач и стон стоит по всей деревне… Никто Зейтуну спасибо не говорит. Как так?

А ещё в другой раз заметит добрый молодец драку, бежит туда, чтобы драку прекратить: одному бока намял, другому тумаков надавал — силища–то богатырская! Драчуны по больницам лежат. Кругом мир. И опять все Зейтуна проклинают. Почему? Мир же кругом!

Обиделся богатырь на людей, расстроился, даже обозлился. И ушел от обиды далеко–далеко, чтоб никого не видеть. Стало без Зейтуна как–то спокойнее. И дом сгорит — не обидно, и наводнение наступит — не досадно, и побьют — винить–то некого.

Ходил Зейтун, ходил. Скучно стало. Есть захотел. Вернулся. Накормили его. Напоили. Спать уложили. Снится Зейтуну конь богатырский. Прискакал конь, копытами стучит, на него смотрит. Сел Зейтун на коня доброго, и помчались они в чисто поле.

Хорошо в поле. Ветер в лицо травами пахнет. В спину месяц светит. Помчались они по небу до самых звёзд. И такое счастье Зейтуна охватило, что он тут же решил домой больше не возвращаться. Так и остался бы на небе, если б не оглянулся напоследок. Оглянулся Зейтун, увидел на самом краю земли свою деревню, вспомнил людей, которые ругали его. Да. Ругали. Так ведь за дело ругали: разве можно так помогать, чтобы от помощи этой вокруг камня на камне не осталось, и ни на ком живого места не было? А ведь они простили его. Назад приняли. Хлебом поделились.

Стыдно стало Зейтуну за себя. Так стыдно, что он сразу проснулся. Теперь его все любят и уважают, а он прежде, чем сделать что–то — советуется с людьми.

СВЕЧА, КОЧЕРГА И ОБЛАКО

— Ай, голова моя совсем ессентуки!

— Что такое? Что произошло, свечка?

— Да грусть на меня напала, кочерга! А ты сама–то: что вся выгнулась?

— Тоже нападение переживаю. Смех на меня напал, сил моих нет!

— Смотри, облако плывёт, еле тащится. С ним тоже что–то не то? Привет, облако!

— М–м–м…

— Что молчишь? Кто на тебя напал, говори?!

— На меня не напали, меня обуяли.

— Как это?

— Ужас меня обуял, ужас… м–м–м…

Так собрались в одном месте свеча грусти, облако ужаса и кочерга смеха. Собрались они и решили помереть, чтоб не мучиться. Кочерга смеха хохочет так, что её аж корёжит всю. Свеча грусти истаяла почти что до фитиля. А облако всех накрыло и трясётся, с ума сходит от ужаса… Закрыли они глаза. Приготовились.

И тут откуда–то сверху прямо на облако, свечу и кочергу каааак грохнется что–то хорошее. Счастье свалилось. Большое, тяжёлое. Грусть — вдрызг. Ужас — всмятку. Только смеху — нипочём, не подавился даже. Просто в землю врос и цветком обратно вырос. Хохотал цветок, хохотал, пока в одуванчика не превратился. Дунул ветерок, полетели с одуванчика хохотунчики во все стороны. До сих пор хохочут.

А облако, свеча и кочерга обнялись, счастливые, и запели песенку о том, что никогда не надо сдаваться, а то счастья не будет. Большое и доброе облако больше ничего не боится. Кочерга статная такая стала, серьёзная. А свечка выросла и каждую ночь счастьем светится.

ЗАКОЛДОВАННАЯ ЛОДКА

В одной лодке на озере жили два весла. Одно влево грести умеет, а другое — вправо. Говорит левое весло правому:

— Ты всё наоборот делаешь, неправильно. Вот, смотри, как надо.

И начало оно показывать, как надо. А лодка на одном месте крутится, никак с места сдвинуться не может.

Посмеялось правое весло и отвечает:

— Эх, ты! Задавака! Учись у меня и больше не зазнавайся.

Смотрит левое весло, как у правого тоже ничегошеньки не получается. Такая же канитель: крутится лодка на одном месте, как заколдованная. Тут левое весло вдруг догадалось:

— Стой! — кричит правому, — нашу лодку сглазили, заколдовали! Надо срочно расколдовываться!

Пошли вёсла к самому старому главному колдуну–колдунищу: просить, чтобы тот лодку расколдовал.

Колдун–колдунище раскрыл древние волшебные книги, читал, читал, губами шевелил, шевелил… в общем, пока разбирался он с книгами, весла нечаянно уснули. Поворчал колдун, обиделся немножко, а потом вёсла аккуратно, чтобы не разбудить, назад в лодку отнёс.

Проснулись они поутру, а рядом никого, да и сами — опять же в лодке почему–то. Значит, судьба такая.

— Давай, местами меняться! — предложило правое весло левому.

Поменялись. Левое правым стало, а правое — левым. Начали грести, а сами друг на дружку поглядывают. Вроде получается. Ну, раз получается, то начали наперегонки грести: лодка быстро по воде заскользила, до середины озера добрались и назад. И опять соревнуются:: кто быстрее обратно до берега доберется. Уткнулась лодка носом в береговой песок первой. А вёсла — оба позади остались Болтаются в уключинах. Отдыхают.

А на берегу стоит старый колдунище и улыбается в бороду.

— Дяденька, колдун! Больше не надо лодку расколдовывать! Оказывается, нам нужно было всего лишь местами поменяться. Вот, представляете?!

А колдун смеётся и отвечает:

— Не в этом дело, ребятушки! Не в этом…

— А в чём? — хором спрашивают вёсла.

Колдун не ответил, растворился в воздухе. Сами, мол, догадайтесь. Вот хитрец!

СУХАЯ ВОДА

В одной волшебной стране настало время. Сначала в землю с неба упало зернышко. Потом из зернышка пророс стебелёк. На нем распустились листочки, а в самом верху возник цветочный бутон. Он становился всё крупнее и, однажды, раскрылся. И вскоре все поняли, что настало время. Оно появилось из цветочного бутона, распустилось вокруг и сразу же заняло всю землю. В один миг.

Оказывается, земля для времени совсем небольшая, поэтому оно может настать сразу везде. Один человек, который первым проснулся ещё на рассвете, а, может быть, и совсем не спал, пошёл к речке умываться. Он жил высоко в горах. Там рассвет раньше наступает, чтобы овцам было удобнее разглядывать траву и в пропасть не наступать. Подошел человек к тому месту, где всегда умывался, полотенце на шею повесил, нагнулся… а воды нет! Как нет? Совсем нет. Всегда же была, и сейчас слышно, как она журчит, шевелится, но ничего не видно. Сухо. Один шум. Человек глазам своим не поверил, пошел соседа позвал.

Тот сначала обиделся, что его так рано разбудили, потом, когда всё увидел, тоже спасибо не сказал. Сосед решил, что здесь дело не чисто. Какая–то махинация. Ведь слышно же, что вода кругом, а сухо совсем. Пошли они оба к своим баранам. Чем–то же их поить надо? Погнали стада свои вниз к главной большой реке. Спустились, а там — то же самое: вода шумит, но её будто и нет нигде. Только шум остался. Слышно даже, как волны плещут. Смотрят пастухи: а овцы и бараны нагнулись и пьют что–то чего не видно.

Спорили они, спорили, говорили, руками размахивали, оглянулись: овцы уже травку щиплют, напились. И тут они вдруг оба одновременно поняли, что вода никуда не девалась, а просто стала сухой. Сухая вода! Надо же..

Помылись они сухой водой. В самовар её залили, решили, чаю попить. Интересно же: как сухая вода пьётся? Надо самовар разогреть. Накололи дров, стали их разжигать… не горят дрова. Вообще не горят. Более того: их поджигаешь, а они только холодеют. Холодные такие стали, как лёд. Пастухи совсем переругались. Ничего понять не могут.

Ладно — вода сухая, а дрова леденеют: так, где ж теперь огня–то добыть? Неужели сырое есть–пить придётся? И тут оба догадались: если дрова замерзают, значит где–то огонь должен быть в чем–то другом. Настал полдень.

В сухой реке видно, как рыба играется, плавает друг за дружкой меж подводных камней, лягушки рядом прыгают, бултыхаются. Красота! Рыбакам раздолье: всю рыбу видать, как на ладони, потому что воды не видно. И не мокро совсем. Только собрались пастухи позагорать на солнышке, как из–за горы туча выплывать начала. Черная такая, тяжелая. Выплыла вся, отяжелела совсем и рухнула на землю. И раскололась, рассыпалась туча от удара на множество тёмных осколков.

Набрали пастухи несколько кусков тучи для учёных трудов. Они знали: едва появятся в горах учёные, как начнут собирать разные улики обо всём подряд. Ну, народ они такой дотошный. Куски у тучи — сухие–пресухие, лёгкие и каменные абсолютно. Потер от нечего делать один из пастухов камень о камень. Просто так потер. А они оба как вспыхнут! Пламя такое хорошее!

Ну, и дела! Сразу самовар вскипятили, чайку испробовали. С конфетами. Вот. И решили двое горцев море навестить, пока овцы травой занимаются. Побежали к морю. А там красотища такая!

Весь подводный мир — как в аквариуме! Только воды не видать, а рыба вся — плавает, даже киты, и водоросли гирляндами качаются, как будто Новый год наступил.

А вот и мама с работы вернулась! Вышли братья–пастухи из волшебной страны, стали маме рассказывать наперебой о том, какие там чудеса сегодня случились. Особенно про сухую воду: подробно–подробно рассказали. Овец своих — монетки блестящие — обратно в копилку сложили. Тут их мама ужинать позвала. Пока дети рассаживались, она им и говорит:

— Смотрите, что я с работы вам принесла! — и достает из сумки горшок с таким красивым мохнатым цветком.

— Мам, что это?

— Это петуния, ребята! А что такое? Ну–ка, говорите…

— Это же наш цветок времени из сказки, мама! Это с него всё началось сегодня! Вся сказка!

— Ах, вот как! Ну, значит, вам за ним и ухаживать!

Ребята сразу согласились. Ещё бы. С таким волшебным цветком времени ещё много чего можно будет повидать в волшебной стране. Ох, скорей бы уж завтра настало!

СУЩЕСТВО

Жило–было Существо… вот подошли к нему двое и спрашивают:

— Ты кто?

— Кто «кто»?

— Ты.

Существо задумалось.

— Не знаю, — ответило Существо и загрустило…

— Пойдёшь с нами.

И они пошли втроем: мальчик, девочка и Существо. По дороге выяснилось, что Существо не знает о себе ровным счётом ничего. Оно ничего не помнило: ни кто оно, ни откуда, ни как его звали. Мальчик даже рассердился и, чуть было, не назвал его пустым местом. Но девочка тихонько дёрнула мальчика за руку и так серьёзно посмотрела ему прямо в глаза, что мальчику стало стыдно.

А Существо даже не заметило всего этого, потому что ему было до того интересно всё вокруг: и облака, и трава, и деревья, и даже пыльная старая дорога, по которой они шли, и как птички поют, и как ветер листвой шелестит. Если бы дети не были рядом, оно бы точно заблудилось и пропало где–нибудь. Так жадно, так радостно Существо познавало мир.

Вот вышли они на огромный луг возле реки. На лугу росли прекрасные луговые цветы. Существо бегало по лугу, смеялось и спрашивало обо всём: «Что это? А это что? Как здесь хорошо!»

Дети радостно бегали вслед за Существом по всему лугу и оберегали его, чтобы оно нечаянно не свалилось в реку или не споткнулось на кочке. Наконец, Существо остановилось и спросило:

— А кто в этом месте всегда живёт?

Дети переглянулись. Мальчик пожал плечами. А девочка сказала:

— Не знаю. Наверное, бабочки.

— А какие они?

— Вот такие, — ответили дети и показали руками на бабочек, которые как раз в это время резвились неподалёку.

— Ой, какие хорошенькие! — воскликнуло Существо, превратилось в бабочку и улетело.

Дети расстроились. Особенно мальчик. Он хотел привести Существо домой, похвастать им дедушке с бабушкой, а потом показывать его соседским мальчикам и девочкам и смотреть, как те будут удивляться и перешептываться. Девочке тоже хотелось показать его одной своей подружке и больше никому, потому что тогда бы у неё была настоящая тайна про Существо.

В общем, шли они по дороге теперь понурые и не разговаривали друг с другом, потому что грустно. Вдруг раздался громкий лай. Они оглянулись и увидели, как по дороге вслед за ними бежит большой лохматый пёс. Вид у него был такой, будто он этих детей знает уже сто лет!

А на самом деле дети видели его в первый раз и потому растерялись. И вдруг пёс заговорил счастливым человеческим голосом:

— Друзья мои! Неужели вы меня не узнали? Это же я — ваше Существо! Когда вы ушли, мне сразу стало скучно с бабочками, потому что без вас я уже не могу, вы первые рассказали мне обо всём вокруг, вы играли со мной, вы заботились обо мне, ну, как я без вас теперь?.

Дети обрадовались, обняли пса и дали ему имя — Дружок, потому что Существо оказалось очень добрым. Больше они не расставались. Никогда.

ЛОМТИ И КРАЮШКА

Жил–был царь–государь Султаныч. И было у него три дочери. Старшую звали Вообще, среднюю — Крайне, а младшенькую — Очень. А самым младшим был у него сын–красавец — розовые щечки, Чуток назывался. Ещё была у них мама–царица. Очень суровая женщина. Звали её Тритатуськи — Тритата. Как зыркнет глазищами: считай — пропал. Так, правда, один Султаныч про неё сказывал. Народ не верил, но соглашался с правителем. Надо же его поддержать, посочувствовать, пожалеть, прислать Иногда. Так богатыря народного величали. Только Иногда соберется на помощь царю, как тот уже сам навстречу бежит, руками машет, палец ко рту прикладывает и озирается: мол, спасибо, не надо, своя семья — разберёмся. На самом деле Тритатуська его не трогала, просто Султанычу ужасно нравилось, когда его жалеют, сердобольничают.

Выросли дочери, надо замуж выдавать, а то неудобно как–то. Ну, женихов на дармовщинку — на приданое только свистни, тут же наскачет целая туча — тунеядцев. А что давать? О чём не подумай — всего жалко. Трудом доставалось, по наследству. Всю жизнь копил. И начал Султаныч чахнуть над златом, как положено. Совсем разболелся.

Доченьки жалеют его, говорят:

— Ну его — это самое замуж, не пойдём никуда. Будем папеньку жалеть да маменьку радовать.

Но родители не обрадовались.

— Лучше своих внуков кормить, чем чужие придут, когда мы все помре от старости, — так и сказали.

Задумались девчата: как бы замуж выйти подешевле? Народ узнал про их печали, хмыкнул, но помогать не стал. У всех женихи есть. Тут палка о двух концах: сейчас подскажешь, а потом, если что, сам же с носом и останешься.

Очень влюбчивая была. Книжек–романов начиталась и чувствует: сейчас влюбится. Вот так сильно чувствует, что уже дальше некуда. А тут Иногда мимо проезжает на коне богатырском, родители его в магазин отправили, за хлебом. Велели, чтоб никуда не сворачивал, не ровен час.

— Иногда! Иди ко мне, милый! — кричит ему Очень из терема.

Тот как услыхал, так припустил вскачь пуще прежнего: родители ж не велели, да и магазин вот–вот закроется, время позднее.

Очень видит, что молодой человек спасается от неё бегством, нет, чтобы сразу его разлюбить, так ещё больше полюбила. Вот как любовь зла! Рыдает она, мучается и любит его, и любит. Забилась в угол, в темноту, любит и плачет потихоньку.

Вызнали сестрицы про её беду. Крайне злая ходит. Вообще — не узнать! Но про сестрицыну тайну сердечную родителям ничего не сказали. А материнское сердце не обманешь. Вызывает Тритатуська — Тритата царя к себе в зал приёмов. Султаныч сразу явился. Без опозданий.

— А слышал ли ты, отец родной, что с твоими дочерьми творится? Крайне злая ходит. Вообще не узнать. Очень с лица сошла. А всё из–за тебя!

Раскаялся царь, упал в ноги, сказал, что во всём признаётся заранее и готов выдать сообщников. Главное, чтоб ему объяснили, что же случилось. А уж он не подведёт, непременно заучит наизусть всю свою вину.

Не выдержала царица, рассмеялась над простофилюшкой. Простила. И говорит:

— Повадился к нашей младшей дочери соседский богатырь Иногда. Влюбил её в себя и мучает теперь книжками–романами. Она не хочет читать, а он требует, грозит бросить её, несчастную.

Как рассвирепел царь–государь! Как собрал войско! Так и пошёл войной к соседскому дому! Явился туда, в дверь позвонил и кричит:

— Выходи, Иногда, на битву! Пробил твой звёздный час! Выходи, позорник! Я всё своё войско с собой привёл! Не отвертишься.

Слышит царь: вроде проснулись в доме, шебуршатся. Выглянул заспанный Иногда в окошко и хлеб–соль протягивает:

— На, царь–батюшка, возьми, не побрезгуй. Магазин сегодня рано закрылся, я сам еле успел. А тебе, Султаныч, видать, вовсе не досталось. Голосочек–то как ослабел. Ой–ёй–ёй! На, ешь, поправляйся.

Растерялся Султаныч, ломоть хлеба в котомку сложил и отправился восвояси. Как теперь с Иногда драться, если он с ним хлеб преломил, поделился? Ведь известно же: кто с тобой хлеб преломил, тот тебе родным стал.

Вернулся Султаныч, рассказал своей семье всю эту запутанную историю. Глядит: Очень повеселела, песенки поёт. Сестрицы, на неё глядя, тоже заулыбались. Тритатуська лицом посветлела и говорит царю–батюшке:

— Вот и ладушки. Поскольку Иногда нам родной теперь, то пусть к нам и переезжает жить. Очень довольна будет. А мне ради дочкиного счастья ничего не жаль.

— А как же приданое?! — вскричал побледневший от жадности отец.

— Какое приданое? Проехали. Иногда и так уже нашей семье родной! Ты ж сам сказал.

Так облапошили они богатыря, женили на царевне Очень. Не прошло и года, как и Вообще замуж вышла, и Крайне там оказалась. У каждой — по хлебному ломтю от сватьев. Без приданого взяли, постеснялись с родных требовать.

Подрос Чуток маленько. Женихаться начал. Надел царевич самый красивый наряд и пошёл в лес чужое царство–государство проведать, невесту себе привести, если что. А в лесу разбойнички добра наживали, они его быстро обчистили, раздели, разули и не в ту сторону отправили.

Пришёл Чуток не туда, видит, что ошибся. Хотел назад повернуть, а тут его голосок девичий окликает:

— Женился бы ты на мне, Чуток! Я — твоё счастье.

Обрадовался Чуток, озирается, а не видно никого. Что за пропасть? Искал, искал. Никого. Только в путь двинется — опять тот же голосок! Отчаялся Чуток совсем. Решил перекусить, а нечем. Даже котомки нет, всё у него в лесу отобрали. Сел на траву и заплакал. Жалеет себя. Вдруг рука его в траве наткнулась на что–то. Батюшки, краюшка хлебная!

Только он собрался от нее откусить маленько, как завопит хлебная краюшка:

— Караул! Чуточек, неужели, ты меня, невестушку свою, съешь сейчас? Ай–яй–яй! Горе мне, горе…

— Как же я на тебе женюсь? Ты же не человек!

— А ты отнеси меня к себе домой да передай отцу своему, скажи, чтобы невесту твою нашел по хлебной краюшке.

Так Чуток и поступил. Подивились Султаныч и Тритатуська и поняли так, что долги свои людям возвращать надо. Собрал Султаныч ради сына своего весь народ, поклонился народу в пояс и попросил у него невесту своему сыночку найти. А в знак благодарности, преломил он с каждым своим подданным хлеб. Поклонился ему народ и по домам разошёлся…

Вернулась в дом и царская семья: Тритатуська, Султаныч, Вообще и Крайне с мужьями, Очень с Иногда, только Чуток во дворе остался. Грустит. И вдруг из терема царского доносится до него голосок девичий:

— Чуток! Родной! Иди скорей ко мне! Это я — твоя Хлебная Краюшка!

Побежал Чуток домой, а там его девица ждёт — неописуемой красоты. Улыбается и говорит:

— Неужто не узнаёшь?

— Как не узнаю? Сразу узнал! По голосу!

Тут даже царица прослезилась от счастья за сыночка. А сестрицы завизжали от восторга. А царь–государь «Барыню» сплясал. Вприсядку.

ФУТБОЛ

Играют мячики в футбол. Как положено: двадцать два игровых, половина из них красного цвета, а половина — белого, да трое желтых судейских мячика — один со свистком, двое с флажками боковыми. Людей нет. Никто не мешает. Катись куда хочешь.

Катаются мячики от ворот до ворот, подпрыгивают, в сетку влетают, как мухи, об штанги стукаются, довольные! Мячик со свистком пыхтит, посвистывает. Боковые мячики флажками машут, стараются. Совсем развеселились, никто голов в ворота соперника не считает, потому что без счёта этих голов в обе стороны. Чем больше, тем интересней. Главное: скукоты никакой нет.

Прыгали, прыгали, катались, катались, а потом вдруг как подскочат все вместе, да как полетят высоко–высоко, как будто в небе салют включили, честное слово! Прожекторы стадионные на них уставились, глаз оторвать не могут, удивляются.

Улетели мячики за облака. Не видно их стало. Трава стадионная, газон — успокоилась, в себя пришла и начала во все стороны расти. Свобода! Никто её не топчет, все улетели! Сочная трава поднялась, дружная. Как увидели траву зайцы, так сразу и явились с косами на зиму запасаться: одной морковкой сыт не будешь. Набралось сена — стогов сто или тысяча, а, может, и сто тысяч по–старому если считать. Все довольны. Трава — новой короткой стрижкой, зайцы — припасами.

Тут и мячи назад подоспели. Попадали со смеху на футбольный газон и катаются опять. Оказывается, они оттуда, сверху, из–за облаков, тихонечко наблюдали за зайцами. Всем весело. Всем хорошо. А ты о чём не спишь? Кого горюешь? Ложись спать скорей, завтра в школу, Там тебя за лето уже все школьные коридоры заждались и спортзал, и столовая, и стадион с мячиками. Праздник с утра — день знаний. Спи, заюшко моё.

НЕПРАВИЛЬНАЯ СКАЗКА

Одна добрая сказка сказывала интересную историю, в которой все сказочные герои делали только правильные поступки, то есть: как они назывались — то и делали. Существа существовали. Растения росли. Цветы цвели. Шелесты шелестели. Гости гостили, мыши мышковали, а няньки нянчились. Посидела сказка у моря, уморилась хорошенько и домой вернулась. Начал ей дом домушничать: на ушко шепотами шептаться. И закружилась у сказочки голова кругом, потому что вроде бы всё правильно, но как–то совсем уже ни в какие ворота. Надела сказочка очки, поочковала, присмотрелась, ой–ой–ёй! Да, вы сами поглядите:

Вдали горы горят, на них камни каменеют и скалы скалятся, оттуда вниз дорога дорожает. По ней колёса колесят, еда едет в деревню, которая деревенеет, а там куры курят, ножками ножкуют, собаки собачатся, кошки кошатятся, арбузы арбузятся, малина малинится, помидоры помидорят, а люди и вовсе людей людят. Вдоль дороги за деревней, оттого что дожди дождятся, — всюду грибы грибут и высокая трава травится. За ней город сказочный городится понемногу, в нём банки банкуют, машины машинят, магазины магазинят, светофоры светофорят. Красота, аж, душа душится от радости! На домящихся домах крыши крышуют, а над ними — самолёты самолётят, ветер ветрит, звёзды ночью ночующей звездят отовсюду!

Вроде бы всё верно, а всё равно как–то неправильно, непривычно, не то что–то. Только вот что неправильно? Кто знает?

ПОЧЕМУ НУЖНО ХОДИТЬ В ГОСТИ

Жил–был богатырь Гюльчатай. Встретилась ему однажды красавица Гюльчатая. Поженились они и стали жить–поживать да добра наживать. Детишками обросли, хозяйством.

Узнал об этом добрый дедушка Сакэ и позвал бабушку Фарабундо сходить с ним в гости к Гюльчатаям. Так они и пошли. И вот идут они по степи весенней, цветущей. Улыбается дедушка Сакэ, радуется бабушка Фарабундо. Раз — и остановились. Впереди тень огромная, солнце загораживает, шевелится. Кто такой?

— Это я, Эцкий Ящер! Куда идёте?

— В гости идём к Гюльчатаям. Пошли вместе.

— А нас звали?

— И не спрашивай! Идём и всё. А то ты нам мешаешь, на дороге стоишь.

Эцкий Ящер хотел ещё поворчать для порядка, да махнул лапой. Пошли!

Идут, разговаривают.

— Слушай, уважаемый Эцкий Ящер, почему ты драться не стал?

— А с кем? Я с дедушками не дерусь, бабушек не задираю, неприлично это.

Бабушка Фарабундо даже расстроилась, что её дракой не уважают. А она ещё боевая! На барабанах всю жизнь играла! Отвернулась, платочек для слёз из халата достала. Она в халате ходила и в тапочках, так удобнее, мягче. Начали дедушка Сакэ и Эцкий Ящер перед бабушкой извиняться, успокаивать. Цветы подарили, стихи наизусть почитали, а потом Эцкий Ящер на хвосте своем ящерском вокруг бабушки прыгать начал, так смешно, просто умора.

Рассмеялась бабушка, руками замахала:

— Да, ну, вас — озорники!

Тут на звуки и сотрясение земли от Эцкого хвоста прибежали гюльчатайские дети. Тоже прыгать стали и смеяться, ящера за бочок щипать–щекотать. Глядят Гюльчатай с Гюльчатаей: где это их дети смеются. Заметили весёлого дедушку Сакэ с бабушкой Фарабундой и Эцким Ящером, обрадовались. Расправили они крылья и полетели к гостям! Гости — это ведь радость какая!

Крылья откуда, спрашиваете? Любовь — она же людей крылатыми делает… А вы не знали, разве? Знали, знали — просто чуть подзабыли.

И собрались они за широким гюльчатайским дастарханом. И вкусно кушали, и пели песни, и читали стихи, и махали хвостами и крыльями, и признавались в любви друг другу.

Молодец, дедушка Сакэ! Хорошо придумал — в гости сходить.

БАБА ЯГА

Её древние глаза глубоки и велики, как у страха. И характер не мягкий, нет. Он твёрд. Только пожух от времени и сделался дряблым. У нее мучнистое лицо и витиеватое тело, но — такая харизма, что многие не могут сдержаться и, глядя на неё, восклицают снова и снова:

— Ах, какая женщина! Красавица!

На плече её спит говорящий ворон. Никто не помнит, чтобы он не спал. Но все знают, что он не простой, а говорящий. И все боятся услышать его голос. В руке её — прекрасная аристократическая чёрная трость. Некоторые неосмотрительно называют сию трость клюкой. Очевидно, что они никогда не видели этой женщины, иначе сразу бы догадались, что подобные особы могут носить только особенные вещи.

Одевается она — как попало, но попадает всякий раз изумительно хорошо. Ничего не поделаешь — харизма. При её появлении встают даже откровенные мужланы, а дамы делают книксен. Она имела тысячи имён. Один поэт даже называл её Пакариллой. Наверное, от того, что страх и восторг перед неведомым покоряют людские сердца задолго до её появления. Пакарилла! Неграмотный какой, надо бы через «о» писать первый и второй слоги, но ему так вот больше нравится. Ладно, он автор, ему решать. А ей всё равно.

Она вечна. Это сейчас она стара, но захочет помолодеть — помолодеет мгновенно. И тогда — пропал любой добрый молодец! И недобрый — тоже пропал. Кто только за ней ни волокся! И–и–и-и… вспомнить страшно. Но нет ей ровни! И не может быть — богиня!

Взрослые, рассказывая о ней детям, называют её Бабой Ягой. Но это не имя, а должность. Да, по работе она — баба яга, а имени её не может знать никто, кроме мудрого говорящего ворона, который спит. И пусть спит, ибо в тот час и миг, когда он заговорит, случится нечто необратимое.

Работала баба яга в местной библиотеке и была очень образованной. Книг она не читала. Зачем? Взглянет пронзительно на книжную полку и уже всё знает, что в тех книгах хорошего, а что так, ерунда. Вот сидит она как–то с вороном на плече, тростью в руке, читателей ждёт. И заходит в библиотеку мил человек. Кто такой — неизвестно, только видно, что очень добрый. Осмотрел мил человек книжные полки, вздохнул глубоко.

— Нет у нас такой книги, — говорит ему баба яга.

— А где она?

— Где положено: за тридевять земель в тридесятом царстве.

— Тогда я пошёл…

— Погоди! — ответила баба яга, сняла с полки старинный фолиант, вытащила из него кобылицу волшебную, — садись, мил человек, езжай, пешком не набегаешься.

— Спасибо!

— Спасибом не отделаешься, — сурово произнесла дама. Со свободного от ворона плеча у неё требовательно свешивалась кондукторская сумка с билетами и мелочью.

Мил человек извинился, вручил кондукторше монетку, получил билетик, сел на лошадку и поскакал в тридесятое царство за тридевять земель за редкой книгой.

Баба яга достала из изящной дамской сумочки, в которую превратилась кондукторская кошёлка, маленькое зеркальце, посмотрелась в него и стала раскрасавицей. Нежно улыбнувшись себе, она взмахнула волшебной тростью, село в появившийся из воздуха свадебный лимузин и отправилась вслед за мил человеком.

В юной принцессе мил человек ни за что бы не угадал прежней бабы яги. Впрочем, она уже и не была ею к этому моменту, поскольку рабочее время кончилось, и библиотека закрылась до завтра.

Скачет лошадка Игого ни шатко, ни валко, хвостом помахивает, на сочную травку отвлекается, а то и за бабочками по лугам носится. Никуда она не торопится. Мил человек на часы наручные посматривает, языком цокает, недоволен. Если так поспешать, то скорее жизнь кончится, чем куда–то доедешь!

Ах, ты ещё и возмущаться вздумал! Забрыкалась своенравная кобылка, уронила всадника, поржала над ним, падшим, и прочь ускакала. Обиженная, непонятая. Стоит в тумане, ждёт, когда мил человек извинения попросит. Могла бы и не ждать, так ведь жалко его. А себя ещё жальче.

— Ну, что, мил человек, потерял транспортное средство? Где тридесятое царство не знаешь? Деньги заплатил и решил, что остальное само сложится? А спросить меня, как на волшебной лошади ездить надо, как ею управлять — недосуг было?

Молчит мил человек. Сидит в траве, голову опустил, сдался.

— Не узнал, что ли? Это я, библиотекарша, которая тебе билетик продала на лошадь. Не для того, чтоб ты тут цирк устраивал. Зачем тебе, старику, книга времени? Помолодеть решил? Признавайся.

Она знала, что так оно и есть, только ей хотелось, чтобы он сам об этом сказал. Но мил человек безмолвствовал.

— Хочешь помолодеть: возьми молодильные яблоки. Возьми и уходи.

Баба Яга протянула ему корзину полную свежих яблок. Впрочем, юную красавицу сложно было бы назвать в эту минуту не только ягой, но и бабой вообще.

— Стыдно? Не можешь взять? Так чего тебе надобно, старче?

— Ты права, прекрасная девушка. Я хотел помолодеть нечестным образом. Но это неправильно. Мне за себя стыдно.

— Так нужна тебе книга или нет?

— Нужна.

— Зачем?

— Я хочу узнать тайну времени.

— А мою тайну ты тоже хочешь узнать?

— Теперь да. Я вижу, что ты совсем не такая, как о тебе говорят в сказках. Ты совсем другая: настоящая. Мне кажется, если я узнаю твою тайну, я многое пойму в тайнах времени.

Девушка усмехнулась и посмотрела на мил человека долгим глубоким нечеловечески мудрым взглядом.

— Ты узнаешь обо всем, что захочешь узнать. Но не сейчас.

— А когда?

И тут баба яга потекла. Причем, вверх, вниз и в разные стороны одновременно! Только что стояла она возле мил человека юной девушкой в белоснежном платье, только что на мгновение сомкнул он глаза. А когда вновь открыл их, то увидел, что девушка вся забурлила, словно вешняя река, потом потемнела, и, покрываясь древесной корой, пустила в землю корни, а в стороны и вверх — змеящиеся ветви и ветки.

И вот уже стоит перед мил человеком огромное древнее дерево. У самой его вершины дремлет на ветви мудрый говорящий ворон, а внизу, у подножия, прислонилась к стволу черная трость.

— Знаешь ли ты, что тридевять земель — это очень далеко? Так далеко, что даже свет летит туда целую вечность и всё ещё находится в пути? Даже если бы твоя лошадка бежала туда не то что быстрее ветра, но и быстрее света, ты бы попал туда очень нескоро…

— Значит, ты обманула меня, мудрая женщина?

— Нет. Просто ты меня недослушал. Поторопился в дорогу. Знаешь ли ты, что у твоей лошадки Игого есть настоящее имя. Только она может перенести тебя куда угодно — сразу как только ты скажешь ей куда тебе надо. Ты ведь ей ничего не сказал?

— Нет. Я не думал, что нужно говорить лошади: куда мне надо ехать…

— Поэтому она и скакала там, где ей этого хотелось! Это волшебная лошадь, ей надо сказать. Иди, извинись перед ней и скажи ей: куда тебя надо доставить. Она всё ещё в тумане оттого, что не знает куда идти.

И мил человек поступил так, как сказала ему баба яга. А потом он и лошадь вернулись к могучему волшебному дереву и оно произнесло:

— Поздравляю тебя, мил человек. Твою лошадку зовут Мысль. Только мысль может мгновенно перенести тебя туда, куда ты захочешь! Добро пожаловать! Ты — в тридесятом царстве за тридевять земель!

— Как?! Мы же никуда не скакали!

— Зачем? Это же волшебная лошадь. Она сразу переносит своего хозяина туда, куда он скажет. Ты сказал?

— Да.

— Вот вы и прибыли. Иногда то, что находится невозможно далеко для ног, на самом деле — совсем рядом — для мысли.

— И где теперь искать книгу??

— Сейчас узнаешь. Но сначала тебе надо проснуться.

Только дерево произнесло эти слова, как мил человек открыл глаза и понял, что проснулся…

Проснулся мил человек. Посмотрел на часы. Умылся, позавтракал, оделся хорошенько, по–праздничному, и пошел скорей в библиотеку. Она как раз к тому времени открылась. Сидит в библиотеке красивая, мудрая женщина, ждёт мил человека. Зашел он, поздоровался и смотрит на неё выжидающе, а сам улыбается.

— Нет, мил человек, не пойду я за тебя замуж. Ишь, догадался. Да, я и есть — книга времени. Я — и весна, и лето, и осень, и зима. Оттого и представляют меня люди, то сказочной весенней принцессой, то мудрой летней царицей лесов и полей, то осенней, стареющей бабушкой ягой, то зимней снегурочкой… Я — время жизни природы, великая древняя волшебница. Но природа не может принадлежать одному человеку! У каждого — своя книга времени. По чужой книге жизнь свою прожить невозможно. Как же ты обо мне догадался, мил человек?

— О, великая волшебница и древняя богиня! Когда увидел я ряд твоих превращений, когда ты сказала, что со скоростью мысли можно оказаться в любом месте вселенной, когда тридесятое царство, которое за тридевять земель, вдруг оказалось совсем рядом… Я понял, что великая книга — это ты. Тебя невозможно хранить, потому что это ты — хранишь всех.

После этих слов мил человек подошел к ней и протянул огромный букет цветов, который вдруг появился у него в руках.

— Спасибо, мил человек! Настоящий кавалер! Откуда цветы–то взялись? Не было же ничего…

Тут за дверями послышались конское ржание и цокот копыт, а следом в дверном проёме появились две улыбающиеся конские головы с цветочными венками, напоминающими сердечки.

— С помощью Мысли, дорогая богиня! У неё теперь возник друг — тоже мысль!

Они смеялись долго–долго, и всем было хорошо.

ДОБРОЕ СЛОВО

Жило–было доброе слово. Оно было очень добрым и день–деньской ожидало, что его вот–вот кто–нибудь произнесёт. Но люди очень торопились. У людей важные дела, им постоянно не хватает времени. А тут — слово какое–то, не по делу да и ни к чему.

Иногда слово прямо–таки вертелось и свербило у кого–нибудь на языке. Но этот кто–нибудь только становился ещё серьёзнее и озабоченнее, потому что ему казалось, что это он заболел и сейчас придется либо чихать, либо лечить горло.

Сникло доброе слово. За один день состарилось. И решило оно улететь от людей. Куда? А хоть куда — на луну, например! Полетело слово тёмной осенней ночью, когда особенно одиноко, и дождик, и ветер, и чёрные–чёрные быстротекучие облака. Летит, летит. Ветер воет, надрывается. Дождик плачет так, будто у него руки трясутся от рыданий.

Высоко поднялось доброе слово. Скоро до луны достанет. Земля внизу маленькой стала. Тьма тьмущая вокруг. Даже звёзд не видать: забились по дальним пыльным углам за краем неба и дрожат от тоски, невидимые. Обернулось доброе слово к земле в последний разочек. А там, в темных городских и сельских окнах, на кораблях посреди морей, у костров в степях, лесах и тундрах и ещё, и ещё где–то, да мало ли где — светятся печальные человеческие глаза. Много глаз. И все не спят. И все ждут чего–то.

Ну, куда ему, доброму слову, улетать? Оно же доброе. Полетело обратно. Каждому сердцу тепло своё дарить. Это днём люди деловые и спешащие, а ночью — многим уснуть тяжело без доброго слова. А оно и не обиделось совсем ни на кого. Не умеют добрые слова обижаться.

Но это ведь не повод чтобы доброту обижать?

МЫША И ГУ-ФФО

День выскочил из–за моря. Оглянулся вперёд: а вокруг ночь! Что впереди, что сзади. Крутанул головой–солнцем. Споткнулся о горы и опрокинулся через них в другое море. И сразу наступила звёздная ночь. И наступила она прямо на мышиную норку. Тогда из норки вдруг тихонько показалась осторожная мыша. Она ещё только показалась, но не появилась. Такая осторожная.

Мыша жила–была в норке постоянно. И снаружи тоже иногда жила–была. Особенно по ночам. Трудилась, подбирала всё, что плохо лежит, потому что кто–то потерял или ещё не нашёл: вещи, еду, время… Некоторые даже свои лица теряли, даже самих себя целиком. Мыша всё находила, всё собирала. Если найденное нельзя съесть и в хозяйстве тоже не пригодится, то всё равно — лишним не будет. Мало ли какой случай может подвернуться: жизнь большая, мышиная — кругом враги.

— Гу–ффо! Гу–ффо! — послышалось вдалеке отовсюду сразу. Так страшно, что мыша сразу прикинулась овощем. Морковкой стала она. Закрыла глаза от страха, стала и стоит. Думает, что она в земле, а то, что сверху — это морковная ботва, потому что морковную ботву сова не ест.

Но сова почему–то не разглядела в темноте никакой ботвы, зато она заметила аппетитную мышу с поднятым тонким хвостиком, который раскачивался на ветру, словно призывал: «Сюда! Скорей! Тут аппетитная мыша с хвостиком!»

Ну, раз зовут — надо лететь. И сова полетела к мыше. А храбрая мыша нечаянно открыла глазки и от страха громко запищала:

— О, мудрая Гу–ффо! Ты что? Ты что?! Не ешь меня! Я — овощ, над головой у меня ботва! Она такая невкусная! Все говорят, что ночью очень темно, и плохо видно, поэтому всё легко перепутать. Если ты сейчас же не поверишь мне, то когда–нибудь кто–то не поверит и тебе, и как мы все будем жить дальше?

Сова задумалась на лету и зависла. В самом деле: если морковь не врёт, то она — морковь, а хвостик — это ботва. А если врёт, то она — вкусная мыша. Но как всё это выяснить, если вокруг так темно, как об этом говорят, хотя лично ей — всё очень хорошо видно? А вдруг это ошибка? Зачем ей такая умная морковная ботва, которая столько всего знает?

Добрая Гу–ффо громко вздохнула и вернулась в своё гнездо. А мыша сразу убежала домой, чтобы подкрепиться от волнения. Она от волнения всегда подкрепляется чем–нибудь вкусненьким, потому что это сразу помогает вылечиться от страха и спокойно заснуть.

А тут уже и день наступил. Выглянул из–за моря, заметил, как ночь убегает, и тут же наступил. Как всегда.

ЭХО НА ПРОГУЛКЕ

В одном старинном восточном городе по ночам гуляло эхо. Оно бы и днём гуляло, но днём в городе тесно от шума: повозки скрипят, торговцы кричат, дети бегают, зурна надрывается, потому что опять свадьба или просто кому–то весело … А ночью всё спит, и эхо спокойно гуляет на ветру.

И вот однажды гуляло оно, гуляло и окончательно заблудилось. Вроде всё вокруг знакомое, как тут заблудишься? Но эхо было молодое, неопытное, вот оно и запуталось нечаянно. А спросить дорогу не у кого, все же спят!

Бредёт эхо по городу, печалится, грустит, и вдруг в оконном стекле одного из домов промелькнуло нечто крылатое.

«Неужели это я? — подумало эхо, — а ведь я никогда себя не видело, интересно посмотреть: как же я выгляжу?»

Подошло эхо к окну, пригляделось к отражению: никого. Эхо было очень интеллигентным, вежливым и начитанным, потому что в городе всегда есть что почитать: вывески, транспаранты, разные–разные таблички и объявления на домах, даже газеты на специальных досках…

«Надо поздороваться, — решило эхо, — а то неприлично».

— Здравствуйте! — сказало эхо.

— Здравствуйте! — ответил ему кто–то невидимый.

Эхо обрадовалось тому, что оно услышало ответ, но тут же огорчилось тому, что никого нет в отражении. Эхо было умным и догадливым. Оно догадалось, что мало поздороваться с собой — надо ещё и назвать себя по имени. Город был красивый, старинный, восточный, и у эха было красивое восточное имя — Шафо.

— Я Шафо! — сказало эхо.

— Я Гуфо! — послышалось в ответ.

«Как это моё отражение мне так странно отвечает?» — очень удивилось эхо Шафо и решило проверить себя ещё раз.

— Шафо! — опять сказало эхо.

— Гуфо! — снова ответило упрямое невидимое отражение и внезапно сверкнуло глазищами в оконном стекле.

Эхо сильно перепугалось. Оно никогда в жизни не видело своих глаз, а таких — особенно! Круглые и большие — они сверкнули в ночной темноте и тут же исчезли куда–то вверх. С перепуга эхо взлетело на крышу здания. Только оно отдышалось, как те же самые глаза опять промелькнули перед ним уже здесь, наверху! Оказывается, у глаз были крылья! И не только крылья, но и круглая большая голова с крючковатым восточным носом!

«Теперь я знаю о себе всё!» — решило эхо, но на всякий случай всё–таки спросило эту свою круглую голову:

— Ты Шафо?

— Я Гуфо! — ответило ей крылатое глазастое чудо.

— Разве ты — не эхо?

— Да, я — сова.

— Значит, ты — не моё отражение. Тогда почему ты не спишь? Все же ночью спят, только я одно гуляю по городу.

— Нет, не только ты. Я — сова Гуфо. Я ночами тоже не сплю.

— Ого, как мне повезло! Я сегодня заблудилось немножко, ты мне поможешь найти дорогу домой?

— Конечно. Я — мудрая сова, я тут всё знаю.

Эхо так обрадовалось такому удачному знакомству, что сразу предложило сове дружбу. С тех пор Шафо и Гуфо стали настоящими друзьями.

ЛЕГЕНДА СТАРОГО ГОРОДА

В одном старинном восточном городе жила старинная восточная легенда Сёнмяз–ханум. Она была уже такой старой, что редко выходила из дома, потому что ноги её тоже состарились. Вот сидит Сёнмяз–ханум дома, одинокая, пьёт чай из грушевидного стакана–армуды, рассматривает древнюю тарелочку–няльбяки. На тарелочке много разных узоров, есть очень витиеватые, а есть вечные, например, бута — прекрасная, как сама жизнь. И есть что вспомнить. Только поделиться не с кем.

Вздохнула легенда и решила выйти на улицу, сходить на базар, поговорить с кем–нибудь, поторговаться — и то приятнее, чем одной дома сидеть. Долго собиралась Сёнмяз–ханум, наряжалась, потом сумку взяла, вышла, пошла потихонечку. Пока дошла до базара — там уже полночь, никого нет, и некому с ней говорить. Вздохнула Сёнмяз–ханум и, печальная, назад, к дому пошла. Идёт еле–еле, несет пустую сумку, молодость вспоминает, песню «Сары гялин» поёт. Хорошая песня.

Мимо пролетало молодое эхо Шафо. Услышало оно песню и стало подпевать старенькой городской легенде. А на карнизе здания возле Площади Фонтанов сидела сова Гуфо. Она в темноте очень хорошо видит, а слышит — вообще отлично круглые сутки, у неё недавно даже такой музыкальный слух нашли, что с ним, говорят, можно иногда по ночам выступать перед самим памятником великому композитору возле консерватории. Но сова пока там не выступает. Скромная. Стесняется.

И вот услышала она, как поют Шафо и древняя легенда Сёнмяз–ханум. И так сжалось её доброе сердце от жалости к древней городской легенде, от любви к родному городу, что подлетела она к поющим и говорит:

— Здравствуйте, уважаемая легенда! Привет тебе, дорогое Шафо! Как вы хорошо, душевно поёте вдвоём! Сёнмяз–ханум, годы не властны над вашим волшебным сердцем! Пусть ваши ноги отдохнут! Разрешите мне сделать вас такой же крылатой, как ваша душа! Разрешите покатать на себе!

Легенде навсегда запомнилась та первая, удивительная, восточная ночь, когда она летела на крепких совиных крыльях! Летела Сёнмяз–ханум над спящим городом, над глубоким взволнованным морем, над пустынно–лунными горами, с прячущимися в пещерах рисунками танцующих и бегущих человечков, барабанящих на древних валунах, которые сразу отзываются эхом, похожим на молодое Шафо…

С той поры Сёнмяз–ханум часто летает по ночам на крыльях Гуфо над родной землёй, той самой, единственной, где поёт всё, даже камни. Летает и радуется, как в юности.

АЙНУР

Однажды прекрасная сердцем Сёнмяз–ханум летала, как всегда по ночам, на крыльях Гуфо над родным городом и над дивной землёй своей, похожей на птицу с распахнутыми крыльями над тёплым морем. И вдруг увидела она среди морских волн лёгкое светящееся серебристое пламя — отражение луны и захотела поближе с ним познакомиться. Такое оно было красивое и необыкновенное, что волны под ним вздымались и опускались. Казалось, будто сама широкая светящаяся лунная дорога вздымается и опускается на груди моря, словно манит к себе.

Гуфо, Шафо и восточная легенда Сёнмяз–ханум приблизились к этому ночному чуду и сказали хором:

— О, великое ночное чудо! Здравствуй! Мы — Гуфо, Шафо и Сёнмяз–ханум, а как зовут тебя?

Я — Айнур, лунный свет. Я живу, чтобы радовать глаза не спящих ночами и волновать воображение тех, кому расскажут обо мне очевидцы.

Тройке друзей так понравилась Айнур, что они тут же предложили ей дружбу, которую та с радостью приняла. И стали они друзьями навеки.

ПОПУГАИ

Однажды вечером, когда уже сумерки, но ещё не совсем темно, эхо Шафо и сова Гуфо прогуливались по губернаторскому саду возле крепостных стен древнего восточного города. В этом саду множество удивительных растений, собранных со всего мира. И вдруг Гуфо захотела узнать: почему по всему городу летают воробьи, голуби, вороны и она тоже, а попугаев нет даже здесь, в таком потрясающем месте?

Эхо Шафо сильно расстроилось, потому что не знало ответа. Тогда они решили обратиться к легенде Сёнмяз–ханум. А та подумала, подумала и сказала, что нужно спросить у Айнур. Только лунный свет способен создавать самые волшебные неожиданные сказки.

И Айнур соткала из лунного света семь прекрасных больших зелено–голубых попугаев, которые живут теперь в губернаторском саду возле крепостной стены сами по себе и никуда оттуда не улетают. Любой может в этом убедиться. Спасибо, дорогая Айнур! Спасибо и тебе, Гуфо, за удивительную идею, украсившую весь город!

ПАЛЬМА

На широкой и шумной Площади Фонтанов росла пальма. Она была высокой и стройной. Иногда среди пальмовых листьев ночевал ветерок, иногда — дождевые капли. Капли и ветерок уносили с собой на память знойную солнечную пыль. Пальма собирала её с утра до вечера, чтобы прохожим легче дышалось возле фонтанов, чтобы они могли спокойно сидеть на скамейках и наслаждаться отдыхом.

Годы проходили, Площадь менялась, много раз перестраивалась, но пальма всегда оставалась на своём месте. Когда высоко в звёздном небе сиял месяц, прекрасная Айнур нежно касалась её лунным светом. Легенда города — Сёнмяз–ханум часто беседовала с ней о прошлой и будущей жизни. Молодое эхо Шафо и сова Гуфо тоже любили её…

Но так случается иногда, что самое близкое и знакомое вдруг исчезает. Однажды, Площадь Фонтанов увидела сон, в котором на ней не было пальмы. Фонтаны печально опустили головы и заплакали. Растерянный ветерок метался повсюду и звал её. И эхо Шафо, и Гуфо, и Сёнмяз–ханум, и все жители города звали и искали её. А потом мудрая Гуфо сказала:

— Остановитесь, друзья! Оглянитесь вокруг: раньше у нас была одна прекрасная пальма, а теперь множество молодых пальм поселилось на нашем приморском бульваре, в наших скверах и садах, юные красавицы–пальмы стоят вдоль наших дорог… Это всё — память о нашей пальме, это — её послание всем нам, её любовь к великому древнему городу. Давайте заботиться о них так же, любить их так же, как мы заботились и любили нашу пальму…

И все согласились. А потом настало утро, и сон кончился, а пальма…

ШАФУЛЯ

На берегу ярко–лазурного моря в дивном восточном городе жила–была девочка с прекрасным сердцем и изумительными глазами. Все так любили её, что, когда она выросла, её именем назвали чудесный корабль с настоящими парусами.

Она находила время и силы дарить свою доброту каждому живому существу: не только людям, но и птицам, и кошкам, и собакам, всем, кто живёт на земле. Её звали Шафига, но все вокруг называли её Шафулей. Однажды, на море разыгралась жестокая буря. Целую ночь в городе бушевал ветер, скрипели деревья, даже мелкие камни летали в воздухе и грозили беззащитным окнам. Наутро всё стихло.

Шафуля шла вдоль берега моря, чтобы оказать первую помощь его обитателям: рыбам, тюленям, медузам, Но вот море выбросило на берег жалкий, мокрый комок перьев. Шафуля взяла его в руки и вдруг почувствовала, что тело птицы ещё тёплое и слабенькое сердце несчастной жертвы ночного урагана всё ещё бьётся.

Она принесла птицу домой, отгрела её и вернула к жизни. Этой птицей оказалась сова. Шафуля бережно погладила сову и спросила:

— Как зовут тебя, милая маленькая совушка?

— Её зовут Гуфо! — вдруг ответило ей эхо, заглянувшее в форточку.

— А тебя как зовут, доброе эхо?

— А меня зовут Шафо, я друг Гуфо, но я не смогло уберечь её от жестокого шторма, — печально ответило эхо.

— Я так и подумала, что это — необыкновенная сова. Значит, она умеет говорить?

— Да. И не только. Но сейчас она ещё слишком больна и слаба.

Шафуля знала одно волшебное место, которое могло помочь в таких крайних случаях. Она понесла сову к сказочноой древней каменной башне на краю родного синего моря. Эхо последовало за ней. После шторма наступила тишина, и с моря на башню надвигался туман. Шафуля и Шафо поднялись очень высоко, на самую вершину Девичьей башни, так называли её люди с незапамятных времён.

Но бескрайний туман поднялся ещё выше.

— Это туман времени, — прошептала Шафуля, — сейчас вместе с башней мы исчезнем в нём и окажемся…

И они внезапно исчезли. Древняя башня словно плыла в облаках, за которыми не было видно ни неба, ни земли. Но вот во мгле что–то забрезжило, а через мгновение хлынул солнечный свет! Теперь они все — и Шафо, и Шафуля с Гуфо на руках — стояли на борту чудесного корабля с изумрудными парусами, плывущего по глубокому сапфировому морю под ласковым сияющим солнцем.

— Здравствуй, солнечный свет! Здравствуй, жизнь! — вдруг воскликнула Гуфо, выпорхнула из рук Шафули и взлетела над кораблём.

— Ты спасла её, милая Шафуля! — закричало от радости эхо Шафо.

Гуфо сделала в небесах круг и вернулась к своим спасителям. Через некоторое время волшебный корабль вернул друзей к берегам родного города, к той самой волшебной башне, которая помогла завершить чудо, начатое прекрасной Шафулей, — спасти Гуфо.

С тех пор Шафуля и Гуфо стали неразлучными друзьями на все времена…

Маленькие истории про Гуфо

1

Однажды Гуфо пролетала над городским скрипачом. Тот так хорошо играл на скрипке, что горожане поставили ему памятник. Гуфо подумала: «Хорошее место!». На следующий день она позвала голубей посмотреть на памятник. Прохожие обрадовались и стали кормить их хлебом. «Ого! — подумала сова, — а место ещё и хлебное!» И на следующий день она открыла кафе «Гуфо».

2

В кафе Гуфо стало приходить множество посетителей. И сове понадобилась помощница. Она тут же вспомнила о прекрасной Шафуле, позвонила ей и та сразу пришла: «Не печалься, Гуфо! Я тебе помогу!» Гуфо так обрадовалась, что тут же устроила банкет в честь Шафули–ханум.

3

У кафе появилось много друзей. И стали Гуфо и Шафуля думать: как их обрадовать, как сделать всех хотя бы немного счастливее. Чтобы все стали счастливее, нужно, чтобы у каждого появилась птица счастья. Но как? И придумали они птицу- пиццу: такую, от которой все счастливы. С той поры все, кто приходят в кафе, уходят из него счастливыми. Как на крыльях.

4

Однажды в кафе заглянул принц из далекой страны, где все пьют кофе. Принц знал толк в хорошем кофе, но когда он попробовал кофе, который приготовила сама Шафуля, он вскричал громко на всё кафе: «Никогда в жизни не пил такого вкусного и ароматного кофе! Отныне все подданные моей страны должны пить только такой кофе!» С тех пор слава о кофе из кафе Гуфо разнеслась по всему миру!

5

Однажды, Гуфо загрустила. Шафига–ханум поставила для Гуфо отдельный столик возле окна. Бывает, что кому–то хочется побыть и одному со своими мыслями. Гуфо посидела одна, выпила кофе, съела пиццу и вернулась к людям опять веселая. А этот столик так и остался на своём месте. С тех пор он помогает людям излечиваться от грустных мыслей.

6

Кафе Гуфо находится недалеко от площади Фонтанов. Однажды, в кафе было так весело, столько счастливых людей оттуда выходило, что фонтаны начали спрашивать: «Люди! Откуда вы идёте такие счастливые?» Люди отвечали, что идут из кафе Гуфо. Один самый любопытный фонтан захотел посмотреть на это удивительное кафе и ушел с площади. На новом месте ему до того понравилось, что он остался неподалеку от скрипача. Так и стоит там.

7

Однажды утром Шафуля заметила, что вместо одной Гуфо в кафе находится множество других сов, и каждая из них утверждает, что именно она — настоящая Гуфо. Среди них были стеклянные, фарфоровые, деревянные и даже металлические. А были — нарисованные на картинах и запечатленные на фотографиях. Шафуля решила: пусть все живут и радуют посетителей. Такое у неё доброе сердце — никого не обидит.

8

Однажды Шафуле кто–то сказал, что Гуфо днём ничего не видит. Шафуля расстроилась и спросила у Гуфо: «Неужели это так и есть?» Сова расхохоталась. «Не расстраивайся, дорогая! Днём я вижу так же, как и все остальные, а вот ночью — лучше всех! Просто я — сова, и по ночам — не сплю. А днём — сплю. Надо же когда–нибудь спать? А когда ты спишь, разве ты можешь одновременно с этим видеть что–нибудь вокруг? Ты же спишь! Вот и придумали про меня небылицу!» Шафуля успокоилась, теперь они смеются вместе, когда кто–то говорит, что днём Гуфо ничего не видит.

Однажды Шафуля и Гуфо задумались: чем бы ещё угостить уважаемых посетителей кафе? И тут к ним пришли друзья: Айнур — лунный свет и старинная легенда Сёнмяз–ханум. Когда они узнали о мыслях совы и её подруги, то сразу предложили свою помощь. Айнур сказала, что готова стать пищей для глаз, а Сёнмяз–ханум добавила, что может быть пищей для слуха и ума. С тех пор в кафе Гуфо можно не только сытно поесть, но с помощью зрения и слуха насладиться лунным светом и чудесной сказкой.

«БДЭ–БДЭ–БДЭ»

— Шафуля! А как меня зовут, ты не знаешь?

— Что с тобой, Гуфо? Ты забыла своё имя?

— Нет, я не о том! Вот кошек зовут «кис–кис–кис», цыплят «цып–цып–цып», а меня — как?

Шафуля задумалась, помолчала и сдалась.

— Не знаю! Даже представить себе не могу…

Гуфо расстроилась и пошла спать раньше обычного: вместо утра — вечером.

Сова за ночь выспалась и проснулась на самом рассвете. В городе было тихо и безлюдно. Гуфо решила полетать–прогуляться. От нечего делать, прогуливаясь, грамотная сова начала читать городские вывески. «Питихана», «Кебабхана», «Чайхана» сообщали о том, что здесь готовят настоящие пити, кебабы и завариȲ䈄丄153волшебный пахучий чай с травой кёклю–оту. Можно и без кёклю–оту, но с ней вкуснее. «Джызбызная» и «Кутабная» зазывали отведать горячий джыз–быз, ароматные кутабы, а с ними, может быть, даже старинный овечий сыр шор–мотал. Возле древнего строения с надписью «Караван–сарай» сова заметила скромную изящную вывеску «Восточные сладости». Это означало, что здесь наверняка можно встретить ореховую шекер–буру, вкуснейший шекер–чёрек, сладчайшую пахлаву и соленоватый изумительный шор–когал! Сердце сладкоежки Гуфо дрогнуло. Она деловито постучалась крючковатым клювом в холёную дубовую дверь, но… никто не ответил, все ещё спали.

Что делать? Полетела сова дальше от соблазнительных вывесок — к морю, на бульвар. Сова думала, что там тоже ещё никого нет. Однако, на самом берегу уже сидели с удочками юные рыболовы. Возле них, суетливо покрикивая, вилось в воздухе несколько чаек. Чайки наперебой предлагали мальчикам помощь в ловле рыбы, но дети им не верили, потому что на самом деле чайкам рыба самим нужна.

Из любопытства Гуфо тоже подлетела к рыбакам. Мальчишки сначала удивились тому, что среди чаек появилась сова, а потом так обрадовались, что, ну её — эту рыбу, — побежали вслед за совой…

Шафуля ещё только подходила к кафе, когда издали услышала громкие разгоряченные крики и совиное уханье. С криками «бдэ–бдэ–бдэ!», тыча пальцами в сторону летящей Гуфо, вслед за ней бежала по улице стайка полуголых загорелых мальчиков. А сова радостно ухала.

— Гуфо! Что случилось?!

— Я узнала: как меня надо подзывать к себе!

— Как?

— Разве ты не слышишь эти крики?

— «Бдэ–бдэ–бдэ»?

— Да! Да! Да! Именно так! Не «кис–кис–кис», не «цып–цып–цып», а «бдэ–бдэ–бдэ»! Молодцы — мальчишки! Здорово придумали!

РЕДКИЕ БОЛЕЗНИ ТУШКАНЧИКА

Скакал по степи тушканчик, скакал, скакал и заболел. Пошел он домой, лег в постель. Лежит, болеет, думает: «Что это такое со мной? Неужели — всё?». Подумал и выполз от тоски из дома на солнышко, а там — ночь.

Мимо пролетала сова Гуфо.

— Допрыгался? — спросила она, и тушканчику как–то сразу стало совсем нехорошо.

— Редкая болезнь, — посочувствовала сова, — и не одна, а целый букет…

— Какая, доктор? — прошептал тушканчик и прикрыл глазки лапкой.

— Сейчас, — ответила мудрая Гуфо и улетела в библиотеку. Вскоре она вернулась с полной сумкой разных научно–медицинских трудов:

— На, читай. Тут всё написано.

И начал тушканчик читать про свои редкие болезни. Читал, читал, увлекся и выздоровел нечаянно.

ВЕЛИКАША

Жил–был великан по имени Великаша. Все его боялись, потому что он ужасно большой, а мы маленькие.

— Великаша идёт! — кричали люди и разбегались кто куда. Великаша всё это слышал и обижался, потому что ему не с кем было даже поговорить, так быстро все разбегались. Сидит Великаша на камушке и плачет. А люди спрятались и смотрят издали, как под огромной горой море великашиных слёз о скалы плещется. Нехорошо. Худо Великаше. Одиноко. А они смеются. Пальцами тычут: надо же, такой большой, а плачет, как маленький! Вот умора!

Бушует море. Трещат скалы. Тучи по небу летят. Люди по домам разошлись, детей накормили, новую сказку им перед сном рассказывают: про Великашу, который сидит на высокой горе, как на камушке, и плачет от того, что все разбежались. Дети слушают и засыпают потихоньку.

Только одна девочка всё не может уснуть. Жалко ей Великашу. Там, на горе, холодно. Темно. Ветер сырой, промозглый, с моря дует. А он всё сидит одинокий, мёрзнет. Как же так?

Все в доме уснули. Спрыгнула девочка с кроватки, надела сапожки, плащ, подошла к печке, а в ней огонь колышется, дышит. Сорвала она один лепесток живого огня, в рукаве спрятала и побежала в темноту — Великашу спасать. Долго шла она по мокрой дороге сквозь темный лес. Вышла к берегу моря, нашла лодку и поплыла к Великашиной горе. Продрогла, промокла, но всё–таки добралась до скал и начала вверх взбираться. А склоны у горы крутые, скользкие от дождя, кустами колючими заросшие… Еле жива девочка, но не отступает.

Не спит Великаша. Худо ему. Высохли его слёзоньки, начало сердце его каменеть. Только начало, как вдруг чувствует он, что кто–то по нему вверх ползет, за одежду цепляется. Ухватил он неведомое, раскрыл ладонь осторожно: что это там такое копошится?

— Ты кто? Откуда? Зачем?

— Я из дома. Сегодня нам сказку про тебя рассказывали. На, возьми…

И протягивает девочка великану маленький тёплый огонёк, который в рукаве сохранила.

— Что это?

— Это тепло для тебя из дома. Бери, грейся и не плачь больше. Я с тобой.

И взял великан из маленькой детской ладошки крохотный огонёк. И стал тот огонёк большим. Поднял его великан над собой высоко–высоко в самое небо, и отпустил его там. И засияло над всем миром тёплое ласковое солнце.

Засмеялась девочка от такой радости. Великан тоже засмеялся и вдруг стал маленьким мальчиком. Улыбнулись дети друг другу, взялись за руки и побежали к людям.

ВЫШЕЛ ДОЖДИК ИЗ ТУМАНА…

Вышел дождик из тумана и давай на всех капать. Двор сразу опустел. Но поздно вечером во дворе прозвучали одинокие шаги. Хлюпающие. Взволнованные. Шаг вперед. Пауза. Два — влево, два — вправо. Опять пауза… Вдруг навстречу им из подъезда выпорхнули другие шаги. Тонюсенькие, цокающие, прелесть какая!

Встретились. Постояли. Побежали куда–то. Пропали…

Не стало шагов ни тех, ни этих. Как так? Высунулся шорох из окна. Из другого — скрип вылез. Поскрипели, пошуршали, угомонились. Любопытные. А что такого?

Вот и дождь затих, прислушиваться начал. Ничего не слышно. Тучи постояли, потоптались, поклубились да разошлись.

И показалось на небе белое ночное солнце, затем вдалеке сначала порозовело хорошенько, а потом оттуда другое солнце выглянуло, раскрасневшееся такое, взъерошенное, довольное, а белое — побледнело и исчезло.

Вскоре во дворе народилось множество разных шагов. Новая жизнь началась! А ведь раньше–то из–за дождя никого кроме тех двоих не было. Целую ночь!

И опять вертятся с самого утра воробьи на ветках кленовых, целая туча воробьёв на одном дереве, и чирикают они все сразу во всё горло. Про шаги, про два солнца, про самих себя, про то, что всё вокруг — от большой любви. Надо только сделать тот первый шаг…

ВОЛЧЬЯ СОВЕСТЬ

Жили–были молодые волки — счастливые, бессовестные: что хотели, то и творили. Куда хотели, туда и бежали. Кого хотели, того и трогали. Никого не слушались. Даже дедушку своего.

Смотрел дедушка, как внуки всех обижают, и выл по ночам на луну. Жаловался.

И так он красиво жалобно выл, что однажды не выдержала луна, прослезилась. Упали лунные слёзоньки возле дедушки. Собрал он их в котелок. Разбавил водой, а то горькие. И чаю на них заварил. Внуков позвал чай пить с конфетками.

Набежали волки молодые, все конфеты съели, чаем запили, фантики разбросали, чашки не помыли, спасибо не сказали и опять в лес ушли безобразничать.

Бежит волчья стая, ищет к кому придраться. А навстречу — зайчик. Скромный такой, маленький, порядочный, так и светится добротой. И только волки обрадовались, как напала на них совесть из дедушкиного чая. Хотят волки зайца обидеть, а ничего с собой поделать не могут: цветочки ему подарили, морковку принесли, домой проводить вызвались. Зайчик отказывался сначала, а потом на всё согласился, чтобы никого не огорчать.

И началась у волков новая жизнь: ежиху через дорогу перевели, старенькой белочке место в трамвае уступили, в лесу аттракцион построили для маленьких, вечерами в хор ходят, песни поют про любимые края.

И дедушка доволен. Увидит луну, подмигнёт ей по–дружески, мол, знай наших.

И только жизнь налаживаться стала, как чувствуют волки: заканчивается в них совесть. Испугались. К хорошему ведь быстро привыкаешь. Вот как теперь без совести? Опять — за прежнее браться? Страшно даже подумать!

И прибежали они к дедушке, догадались, что всё с него началось. Дедушка задумался: неужто опять луну просить, так ведь конца и края этим просьбам не будет! Нехорошо — вечно попрошайничать. Набрал дед родниковой воды. Вскипятил чаю, угостил внуков без конфет, которые в прошлый раз все съели. Те, ничего, и без конфет чаю попили с удовольствием. «Сладкая», — говорят, — «у тебя вода в чае, дедушка. Родниковая, чистая, как слеза».

Дедушка переживал сначала о том, что пришлось внуков простым чаем угощать, не волшебным. А потом видит, что волки и дальше добро творят. И успокоился.

Видно, прижилась в них совесть. Своей стала…

БОЛЬШОЕ И МАЛЕНЬКОЕ

Однажды мышь заметила в мышеловке сыр. Но мышь была умная. «Не буду смотреть» — решила она и ушла. Сыр ждал, ждал и начал сохнуть. «Кто я такой? Никто! На меня даже мышь не смотрит!» — воскликнул он, сморщился, стал совсем маленьким и окаменел от горя.

Через некоторое время в мышеловке появился другой кусочек сыра. Свежий. Голодная мышь подумала: «Дура я, дура! Неужели и этот кусочек сыра зря пропадёт?» А подойти да взять — всё–таки боязно: ведь не хухры–мухры, а настоящая мышеловка! И стала мышь смотреть на сыр, долго смотрела, пристально… Сыр подумал: «Ничего себе! Какой я значительный! Как на меня мыши смотрят!» И начал сыр от своей значительности расти в собственных глазах.

Глядит мышь, а сыр всё больше, всё крупнее становится. Громадина! Мышеловки давно уже и не видать под ним! Вот какой! Испугалась мышь, убежала от страха. А навстречу ей кот. Хвать мышку за хвост: «Куда бежишь, серая? Кто тебя напугал? Ну–ка, выкладывай!»

Рассказала мышь про сыр. Задумался кот, глядя на мышку: «Худая. Голодная. Кожа да кости. Не буду есть. Подожду…» И начал кот на мышку смотреть. Глядел, глядел, глядел, аж, глаза выпучил. Стала мышка расти. Росла, росла, росла… Вдруг кот как заорёт, как зашипит, шерсть дыбом! «Ты что?» — спрашивает мышь. «Кошмар! Мяу! Ты себя в зеркало видела?! Ка–ра–ул!!!»

И убежал, под кровать забился. Пошла мыша в зеркало смотреть и увидела в нём себя: такая громадина — больше кабана ростом! Ужас!.. Расстроилась, в лес убежала. Позорище такое, на люди показаться стыдно.

Достал хозяин кота из–под кровати. Приласкал, успокоил, дал валерьянки. Кот ему доверился и во всём сознался. Выслушал хозяин своего кота и забрал его с собой на речку: купаться и загорать. Кот купаться не полез. А вот загорать — всегда пожалуйста. Лежат они на бережку, греются. Хорошо.

Сыр, оттого что на него смотреть перестали, уменьшился и стал таким, как был раньше. Мышь в лесных кустах отсиделась и вышла оттуда такой как была. Всё бы хорошо, только жарко очень. И чем дальше, тем жарче вокруг. Пекло жуткое. Трава выгорела. Леса дымиться начали… Что такое?

Оказывается, хозяин кота пригрелся возле речки, забылся и загляделся на солнце! А оно расти начало! Вот где беда — так беда!!! Растолкал кот хозяина, кричит, орёт, шерсть от жары дымится, палёным пахнет!

Отвернулся хозяин от солнца быстренько, зажмурился…Ффу… Еле спаслись.

КАК ДЕНЬГИ ОТ ДОМА ОТВАДИТЬ

Однажды в доме завелись деньги. Да, ладно бы просто завелись, а то проходу от них не стало. В азартные игры играют, людям покоя не дают! Как только с ними ни боролись: и по–хорошему, и по–плохому. И транжирили их, и пропивали, и налоговой пугали… Ничего не помогает. Совсем они распоясались. Все щели в полу собой позабивали, Прут и прут со всех сторон, бессовестные!

Из окна выглянуть страшно: всюду деньги, господа! Буквально всюду! Входные двери ходуном ходят! Зажмурился дом, прикрыл ставнями глаза, набрался храбрости и робко так спрашивает:

— Дорогие господа деньги! Покорнейше прошу прощения, не изволите ли вы оказать мне милость и сообщить чистую правду: отчего это вы вдруг все на меня навалились? Что я вам плохого сделал?

Остановились деньги. Задумались. Спорить начали, а о чем — не поймёшь, такой гвалт поднялся. А потом вышла вперёд главная большая деньга и говорит:

— Мы — деньги, существа крайне любопытные. Нам всё интересно, а главный наш вопрос: куда деваться? И как только мы замечаем, что кто–то из нашего брата куда–то делся, да ещё и в кучку собрался, так и остальным тоже туда же охота. Деньги — к деньгам! Не зря исстари так говорят.

Понял дом что ему теперь делать и завёл кучку денег на стороне. Вскоре все в доме вздохнули свободно, потому что деньги кончились: все на сторону ушли.

РАДУГИ

Как–то узнала луна от пролётного ветра, что у солнышка и дождя есть дети, радугами называются. Красивые такие. Много. Особенно летом. У луны тоже дети были радуги ночные. От тумана. Как узнали лунные дети про солнечные радуги, собрались они вокруг мамы и говорят, что им скучно, надо бы гостей пригласить, повеселиться. Но гостей — не взрослых, а детских.

Мама всё поняла и отправила утренний ветерок с приглашением к солнышку. Передал ветерок солнышку лунное приглашение. Радуги солнечные услышали, набежали и давай в гости отпрашиваться. Так они нежно, так искренне просились, что даже дождик всплакнул от умиления. Отпустили.

А в гости–то далеко добираться по небу. У радуг ножки быстро устали. Что делать. И тут им ветерок подсказал. «А вы», — говорит, — «перевернитесь, как лодочки, и плывите по небу, как по морю: и легко, и быстро». Радуги перевернулись, стали похожи на лодочки и поплыли быстро–быстро. А ветерок им помогал.

Первым их сорок–белобок заметил. И как начал он трещать над лесом: «Караул! Радуги вверх тормашками плывут!» Услышали его бурундучки, выхухоли, зайцы. Смеются. Никто не верит. «Да, вы на небо–то поглядите!» — крикнул сорок–белобок и улетел. Поглядели зверушки на небо. А там… А там радуги вверх тормашками плывут. Красивые! Много! Стали зверушки прыгать и веселиться. А как иначе? От радуг ведь одна радость всем, известное дело.

А как смеркаться началось, над лесом даже сова захохотала: — Диво дивное! Радуги плывут! И тут радуги побледнели, солнышко–то далеко–далеко. А потом и вовсе невидимыми сделались. Доплыли до луны. Вкруг неё лунные радуги собрались. Ждут. А никого им не видно. Губки надули. Вот–вот заплачут.

— Не плачьте, сестрички и братики. Мы здесь. Только мы теперь невидимые до самого утра.

Перестали лунные радуги кукситься. Побежали всех за стол звать, чай пить. С тортиком! А потом в догоняшки играли. Ну, и пусть гостей не видать, зато слыхать очень даже хорошо. На всё небо!

КАК ЗАЙЦЫ ЖЕНИЛИСЬ

Выросли у мамы–зайчихи три сыночка–зайчика. Все ласковые, послушные заи–паиньки. У каждого свои особенности. Старшенький — умница, глазоньки большие, лоб — не лоб, а лбище, такой выдающийся. За то его и прозвали Лобзаем. Средненькому — купаться нравилось, в баньке родился. Оттого и прозвали Банзаем. А младшенький — страсть как любил, чтоб ему спинку терли. Вот если никто не потрёт, тогда он у деревца встанет и сам трется об него спинкой. И нарекли его за это Терзаем.

Собрались братья Лобзай, Банзай и Терзай жениться. Позвала мама сваху Восвоясю и муженька её, дяденьку Восвояся, тоже позвала. Стали думать–гадать: к кому свататься.

Ну, со старшим всё решилось легко, у него уже была подружка хорошая, соседская — Борзая. В бору родилась, лес любила, да и нравился ей жених давно, сама часто в гости звала:

— Иди ко мне, Лобзай!

Он сразу и шёл, не перечил. Мягкий Лобзай, добрый, отзывчивый. Борзая с ним что хотела, то и делала.

Банзаю маленькая пухленькая Ползая досталась в жёнушки. За росточек небольшой её таким имечком и наградили, половинкой. Банзай со свадьбой тянуть не стал. Такой он нетерпеливый. Подошёл, спросил:

— Вы Ползая?

— Да, а что?

— Разрешите на вас жениться?

Вот и весь сказ. Эти двое как поженились, тут же новую баньку отстроили.

Остался горемыка–младшенький. Ни одна зайка не хотела идти замуж за Терзая. Ну, и что, что он на вид кроткий: имя–то какое грозное! Выйдешь за такого, а вдруг он терзать начнёт?

Мама–зайчиха со свахой Восвоясей разругалась от огорчения и отправила их обоих с дяденькой Восвоясем согласно их прозвищу — то есть восвояси. А сама объявления расклеила на всех деревьях лесных и столбах придорожных: «Молодому, красивому воспитанному заиньке срочно требуется невеста. Обращаться под ракитовый кустик к маме».

И вот однажды пришло письмо. Из кроличьей деревеньки:

«Здравствуйте, уважаемые зайчики! Хочу замуж. Краля».

За невестой отправилась вся родня: и брат Лобзай с Борзаей, и брат Банзай с Ползаей, и мама, и Терзай. Назад глянули: старые Восвояси тоже вслед за ними шкондыбают. Всем любопытно: что там за невеста?

Пришли. Краля рада всем. Хлопочет. Угощает капустой, потчует морковкой, яблочки свежие принесла. Песенки спела. Стихотворение прочитала. Про любовь. Всем она понравилась. Ну, Терзай! Повезло тебе! Оставайся!

Вдруг из другой комнатки крольчонок выбежал и — к Крале:

— Мама, мамочка! А мне можно яблочко?

Следом ещё, и ещё, и ещё крольчата. Прыгают, кричат, к маме своей ластятся. Видно, соскучились одни в соседней комнатке прятаться. Не дождались, когда гости уйдут. Села Краля за стол, голову повинную опустила и тихо заплакала.

Хотели Восвояси возмутиться, только Терзай никому не дал слова сказать, обнял крольчонка и говорит:

— Ешь, маленький, не бойся, я тебе и братикам твоим, и сестричкам твоим из леса много разных вкусностей принесу: и ягод, и травки свежей, и коры…

Улыбнулся Терзай Крале, а она — ему. Остальные гости переглянулись и вышли тихонечко, чтобы счастью не мешать.

ХЫРДА-МЫРДА

Жила — была Хырда — Мырда. Никто с ней не дружил. Очень уж она жадная была. До последнего таньга жадничала. Придет на базар и жадничает: продать хочет подороже да так, чтобы товар вообще не отдавать, потому что жалко, купить хочет да так, чтобы таньга совсем не платить, а товар забрать. И что? Ничего не продаст. Ничего не купит. Идет домой, довольная: побазарила называется. Тьфу.

А в соседях мужичонка жил. Днём спит. Ночью в огород сходит: темно. Так всё сорняками и заросло. Всё некогда самому. Вот он стоит в огороде, затылок чешет. Думу думает. Вот если бы бабу в доме завести, глядишь, и огород бы спасся. Тут у соседки дверь хлопнула, значит, вернулась с базара. Долго шла. Наверно, таньга пересчитывала. Пошел постучался.

— Привет, Хырда — Мырда.

— А ты кто такой?

— Сосед твой, Фигли — Мигли меня зовут.

— А–а–а… И что тебе здесь надо? Уходи–ка домой.

— Жениться пришел.

— А что у тебя есть?

— Дом есть. Огород есть. Всё есть. Пойдёшь за меня?

— Пойду, если всё есть. Покажи.

Пошли они смотреть. На дворе, в огороде не видно ничего. В избе — шаром покати. Из еды — одна закуска. Обычное дело. Не понравились Хырде — Мырде такие фигли–мигли, домой ушла.

Ушла. А не спится. Надо же доход посчитать! До утра считала, не выспалась. Утром к мужику: стучится, злая, неспамшая. И говорит она ему:

— Вот если твой дом продать, огород продать, деньги будут. Таньга. Продай. Тогда приходи.

Ну, мужику фигли? Продать — так продать, зато с бабой будет. Ещё и при деньгах. Только самому продавать — возиться неохота, да и опыта нет. Иди–ка, Хырда — Мырда, сама продавай.

А та только рада: не тратилась, а уже продавать есть что! Да ещё и мужика задаром прибрать можно, присобачить к хозяйству куда–нибудь. Спит днём? Ладно. Зато ночами будет двор сторожить. Бесплатно. Хитрая Хырда — Мырда. Всё продумала за ночь.

Пошла Хырда — Мырда на базар. Ну, мы уже знаем, как она на базары ходит, торгует. Ничего не продала: ни избу, ни огород мужиковский с лопухами, с репьём. А мужик ждёт, ничего не делает. Просто ждёт бабу.

Поняла Хырда — Мырда, что ничего у неё не получается. В доме заперлась, а то мужик придёт, говорить что–нибудь будет. А ей это надо? Тут и мужик пришёл.

— Кто там?

— Это я, Фигли — Мигли.

— Иди домой, не мешай спать.

Вот так ему ничего и не сказала. Потоптался мужик перед дверью и ушёл. А вскоре упало счастье на мужика: позвал он другую бабу огород прополоть, дров нарубить, воды натаскать, тоже жениться обещал. А та клад в огороде нашла. Настоящий! Золотые таньга! Целый горшок.

Мужик от радости женился. Счастливый. Детишек полно. Дома прибрано. По ночам двор сторожит.

Совсем Хырда — Мырда огорчилась. Убытки стала считать. Вот горе! Так и живёт одна. Никак понять не может: где же она ошиблась?

ЧУЖОЕ СЧАСТЬЕ

Однажды счастье куда–то убежало. Не нарочно, а как молоко: само не заметило — как–то так получилось. Бежит счастье радостное, смеётся, думает, что всем от него хорошо. Не знает, что оно — чужое. Было бы своим — другое дело, а чужое — оно и есть чужое.

Приветствует всех, ручкой машет, как космонавт, помахало — и дальше бежит. И в ответ все ему улыбаются, машут платочками, потом расходятся и слёзки украдкой утирают, чтоб оно не заметило и не стало приставать с расспросами: что да почему. И так тошно.

Добегалось. Упало в овраг. Прямо жабе на голову свалилось. Лежит жаба с разбитой головой, от счастья помирает, стонет. Испугалось счастье, кричит:

— Давай, помогу! Извини, пожалуйста, я нечаянно.

Не послушалась несчастная жаба: бросилась в ручей. Спряталась под водой за камушком, глаза выпученные лапками прикрыла, водорослью прикинулась.

А счастье расстраиваться не умеет. Ну, не надо — так и не надо. И поскакало себе наверх. Выбралось из оврага, огляделось: кого бы осчастливить? А всюду визг, шум, трам–тарарам. Разбегается народ кто куда! Не хотят, чтобы с ними как с жабой обошлись.

Осталось в чистом поле одно дикое счастье. Стоит себе, ухахатывается. Ни о ком голова не болит.

Вдруг ветер налетел, тучу пригнал. Дождь всхлипнул и носом зашмыгал. А следом и снег пришёл. Промокло счастье, продрогло, сморщилось. Не смеётся уже. Раскаялось. Куда от себя деться — не знает. Куда от себя деться — не знает. Стыдно стало ему, что оно себя так вело. Чувствует, что пропадает совсем.

Заметили люди, звери и птички небесные, что счастье пропадает. Пожалели, вернулись, от ветра заслонили, теплом своим обогрели. Даже жаба приковыляла с перевязанной головой. И растаяла туча. И угомонился ветер. И стало счастье для всех, кто его спасал, своим. Родным. Выстраданным. Не убегает теперь никуда. Рядом живёт. Зачем убегать? От добра добра не ищут.

СКАЗКА О ЗДОРОВЬЕ

— Здравствуйте! Как ваше здоровье?

— Да, ничего! Нормально. А как ваше?

— И моё ничего. Так, помаленьку.

Поздоровались два человека и разошлись по своим делам. А здоровье осталось. Оно всегда остаётся какое–нибудь. Пока совсем не кончится. Стоит здоровье большое такое, здоровое, задумчивое. И мыслит о себе: «А как я на самом–то деле?» Смотрит: и другое здоровье тоже задумалось, отстало от своего хозяина. Молчит. Ногой землю ковыряет. Постояли они и к реке пошли: на себя посмотреть, какими они там, в реке, отражаются? Река ведь не соврёт, всё покажет.

Подошли к реке, а та бежит, всё бежит куда–то, кривляется берегами, ужимки строит, рожицы корчит, мол, некогда ей чепухой заниматься. Надулись на неё оба здоровья, воды напились из вредности, и пошла гулять губерния. Наплясались. Передрались. Оба битые, но довольные: есть что вспомнить потом.

Опять задумались. Оказывается, одному здоровью в драке память отшибло. Не помнит оно: чьим было? Кого искать? Куда возвращаться?

Поглядело на него другое здоровье и растерялось. Так совсем растерялось, что и не видно нигде. И как искать его — непонятно.

Пошло первое здоровье куда глаза глядят. Шло, шло, шло, шло, шло и… Раз! Человек лежит на земле, и здоровья у него — никакого. Жалко здоровью мужика, а поделать ничего нельзя. Не его это мужик, чужой. Того — второго, которое растворилось, как растворимый кофе.

Чует человек свою погибель. А та уже скачет за ним, песенки поёт. Но здоровье жалостливое было. Пожалело чужого мужика. Как ввалилось в него, как задышало: мужик сразу оклемался, встал и побежал от погибели прытью. Спрятался в лесу. Смотрит, а там, под берёзой первый мужик лежит. Здоровье своё проклинает.

Ну, что ж знакомого бросать? Стал второй человек с чужим здоровьем травки разные лечебные собирать, отвары варить, первого мужика на ноги ставить. И ведь поставил! Стоит больной, озирается, чувствует, как к нему здоровье возвращается. Прямо из воздуха лесного, щедрого, запашистого! Стоит, здоровье своё поправляет.

Пришло в себя его здоровье, а тут и первое опомнилось. Вселились они обратно каждый к своему, и живут со своими хозяевами с тех пор — душа в душу!

СКАЗКА О ХОРОШЕМ НАСТРОЕНИИ

Как–то раз пришли дети с улицы с хорошим настроением. Весёлые. В школе пятерки получили. Потом наигрались. Нагулялись. Поужинали. Домашние задания выполнили и спать легли.

Все спят, а хорошему настроению куда деваться? Не сидеть же дома — в четырех стенах? И пошло потихоньку хорошее настроение по ночным улицам прогуляться, звёзды посчитать, песенки попеть.

Проснулись утром дети. Спать охота. В школу пора собираться. Никакого настроения! Как так? Куда девалось? Как теперь без хорошего настроения жить на свете? Надели они свои ранцы, вышли во двор, идут без настроения, по сторонам смотрят: ищут его.

А оно как раз заблудилось в предутреннем тумане. Звёзды считало, считало и заблудилось. Ни звёзд, ни неба, ни земли: туман кругом. Совсем пропало настроение. Чует: под ногами что–то мокрое. Оказывается, река. А где город? Где дети? А час уже какой? Ой–ёй–ёй! Опаздываем!

Пожалел туман пропащее настроение, стал над рекой подниматься и превращаться в облака.

— Эй! Настроение! Садись на меня! Довезу!

А дети уже к школе подходят, озираются. Вдруг один мальчик как закричит: «Ребята! Смотрите!» И пальцем в небо показывает. А там такие красивые утренние облака плывут! Такие необыкновенные, фигурные, пушистые, лёгкие, белоснежно–розово–жёлто–оранжевые, всякие–всякие.

И главное: все сразу одновременно почувствовали, как возвращается хорошее настроение! Вот с кем дружить — одно удовольствие. Правда, же?

ОЧАРОВАННАЯ ДУША

Как–то раз душа заблудилась. С ней это случалось и раньше. Но в тот раз — уж точно: окончательно. Одинокая душа, заблудшая, стоит между трёх сосен и плачет. Жалеет себя. Если бы одна сосна была или хотя бы две, то она, может, и выпуталась как–нибудь. Но три! Это уже — лес, тайга, глухомань…

Чу! Вдалеке послышался топот. Время скачет мимо леса — само не своё. Потерянное какое–то. Проскачет чуток, остановится и озирается, своих ищет.

— Эй! — рванулась душа, — э–ге–гей! Помогите! Спасите!

Перепугалось время. Как шарахнется подальше от леса в чисто поле. Только его и видели.

А душа — как рванулась, так и стоит нараспашку. Холодно на ветру. Мёрзнет. Оглянулась, а лес–то кончился. Все три сосны — позади. В чистом поле хорошо видать: нигде ни единой дороги, всё снегом замело.

Поглядела душа в небо, а там ворон чёрный кружит. «Видать, судьба», — решила она, заблудшая, и закрыла глаза. Подхватило её что–то и понесло через поля чистые, через моря бурные, через горы высокие…

Слышит она: птички поют, цветами нежными пахнет… И так ей стало хорошо, что она нечаянно заснула. Просыпается — в хоромах белокаменных. Вокруг неё бояре в халатах белых хлопочут, в себя её, заблудшую, возвращают.

И вот вернулась душа в себя, лежит в белоснежной постели, как царица, обеда дожидается, гадает: что принесут? Кашу–размазню или овсяную? А компот из сухофруктов — будет ли?

Тут в палату боярин заходит — дородный, при бородке, при очках: красавец писаный. Душа сразу в него влюбилась. Надо же доброй душе любить хоть кого–то? И вот спрашивает она его:

— Не ты ли судьба моя? Не ты ль спасла меня, заблудшую: из беды вызволила, в когтях молодецких сюда доставила? Как же мне тебя не любить теперь? Давай, поженимся!

Задумался боярин, бровки свои чёрные, густые насупил, а потом вдруг просиял лицом и молвит душе спасённой голосом медовым, душеспасительным:

— Не судьба я тебе, душенька. Не судьба.

— А кто?

— Я — ангел–хранитель твой. Я тебя, душу заблудшую, спасаю. В себя тебя возвращаю. И признаюсь открыто: не одна ты у меня. Много вас.

— Так что же мне делать теперь? Кого любить прикажешь, боярин, как не спасителя своего?

— А люби ты людей, и не только добрых, но и потерянных временем, душами заблудшими покинутых. Помогай им. С душами–то которые, тех любить легко. А ты — и тех, и этих люби, не сдавайся. Помоги им и тогда, когда станут кричать на тебя, от помощи отказываться, смеяться над тобой… Не бросай их. Я тебе помог, а ты им помоги.

И ушёл боярин. А душа осталась в палате — очарованная, влюблённая, готовая ради людей — на всё.

ДОБРЫЕ МЫСЛИ

Летели две мысли по широкому синему небу. Крылья могучие, размах богатырский. Своих догоняли. Те — далеко уже на горизонте, еле видно. А эти две задержались больше положенного в буйной головушке доброго молодца. И так он ею мотал, и этак тряс, а они всё воркуют, всё не налюбуются друг дружкой.

Разбежался добрый молодец и — головой об стену. Тогда только вылетели они, заторопились. Лежит добрый молодец на земле, видит, как мысли его по небу летят, ничего не понимает. Улыбается. Счастливый. А у тех одна цель — своих догнать. И вроде догоняют. Почти. А потом опять отстают..

Вдруг видят они: отбилась одна мысль от стаи клином летящей. Отстала, опустилась на землю и стоит нараскоряку, смеётся. Стала парочка кружить над ней, в компанию свою зазывать. А та в ответ ещё пуще хохочет. Глупая какая–то, — решили мысли и переглянулись.

— Нет, не глупая я! — возмутилась мысль нараскоряку, — я просто добрая беспредельно. Вы почто добра молодца одного оставили, совсем без нас? Он же пропадёт! В общем, вы как хотите, а я к нему возвращаюсь. А то оставили его в чистом поле под стеной аки младенца грудного! Он же лежит там и ничегошеньки не понимает, и подсказать некому. Нас–то рядом нет никого.

Застыдились мысли самих себя. Полетели обратно втроём. Смотрит добрый молодец на синее небо, ресницами длинными хлопает, видит: мысли к нему возвращаются, да не две, а целых три уже! С прибытком! Когда успели?

Начали мысли над молодцем кружить, словил он их шапкой–ушанкой, надел её набекрень по–молодецки на буйну голову, поправил и с мыслями набекрень так и отправился восвояси свои искать.

Нашел, наверное, потому что назад уже не возвращался. Видно мысли с головой окончательно сдружились. Вот и сказке конец, а кто слушал — молодец!

ЛАСКОВЫЙ ЗВЕРЬ

А скажи нам, ласковый зверь, ты — нежный?

И снова кажется, что зверёк так мягко смотрит в ответ, так медленно выгибает мохнатую спинку и трепетно виляет хвостиком, что никаких сомнений быть не может: нежен. Очень нежен.

Мышам он всегда позволял бегать по нему и кувыркаться, играя в догоняшки. Вороны, сойки и прочие крылатые — вили на нем гнёзда без спроса. А удав, изголодавшись, в любой удобный для себя момент мог его спокойно, не торопясь, проглатывать целиком. Конечно, потом отрыгивал, а то где же он второе такое сокровище после сыщет?

Звери и птицы говорили, что он без труда находит ключ к сердцу каждого. Так оно и было. У ласкового зверя в шкафчике лежала огромная связка подаренных ключиков от сердец и сердечек. К каждому ключику прилагалась своя бирочка с надписью: «от зайчика», «от мышечки», «от собачечки», ну, и так далее, не будем смущать крупных солидных зверей оглашением их нежных имен, они же не нам их посвящали.

Ласковый зверь был немногословен, зато умел выслушать каждого, всем посочувствовать, каждого поддержать. В общем, все в нём души не чаяли…

Но вот однажды появился другой: грубый и наглый зверь. Он всех обижал, лез в драку да ещё и ругался при этом. Испугалося всё живое на земле, задрожало. И подослали к нему ласкового зверя.

— Ты кто? — грубо спросил наглый зверь.

Наш общий друг так нежно посмотрел на него, что грубиян, явно смутившись, отвернулся и закричал не глядя:

— Ах, ты какой! Чтобы я тебя больше не видел! И чтобы никто тебя больше не видел!

И ласковый зверь исчез. Совсем. Он же привык всех слушаться и каждому помогать. Вот и исчез.

Как всё вокруг сразу затосковало!!! Заплакало дождиками. Заныло вьюгами. Расхворалося…

Как же теперь быть?.. О, зверь грубый, неразумный! Ты же и себя обидел! Ласки лишил! Доброты. Нежности… Зарычал от горя и стыда грубый зверь, убежал.

С тех пор никто никогда не видит ласкового и нежного. Но, говорят, что он всё равно где–то рядом. Просто невидимым сделался. Вот даже сейчас: чувствуете, как он на вас смотрит? Так ласково, так тепло, так сочувственно, что слёзы сами высыхают, и хочется улыбнуться — просто так…

ЖИЛ-БЫЛ ДОЖДЬ

Жил–был дождь. Ну такой зануда невыносимый… Крапает и крапает, мокрота сутулая, хнычет и хнычет…

Вечно его, долговязого, отовсюду выпроваживали. Солнышко–то приятнее. В гости уж точно никто не звал. Зачем такого домой звать? Тут и так снаружи третий день сыро, так ещё внутри его не хватало?! Он, правда, иногда и без спроса просачивался, если у хозяев худая крыша. Ну, так сами виноваты! Но это — редко.

А обычно: стоит такой, неприкаянный, за порогом, поокнам тихонько мокрыми пальцами постукивает. Внимание на себя обратить хочет, чтоб отлипли, наконец, от этого телевизора, перестали в него таращиться на хорошую погоду в эмиратах… нет, не смотрят на него. Не обращают внимания.

С каждой ночью становилось всё холоднее. И вот однажды затих дождь. Глянули утром люди в окна: а на улице голый дождь на морозе колом стоит. Замерз окончательно. Заморозился и застыл, как вкопанный, заледенел. А ведь с вечера просился всего лишь погреться, так отчаянно в окна постукивал, все стекла льдом покрыл, примерз пальцами, несчастный. На деревьях, на асфальте, везде — сплошная ледяная корка. Нет дождя. Умер.

И так его сразу жалко стало. Так за него обидно… а ничего уже не поделаешь. Зима. Погоревал народ, повздыхал чуток и пошел на коньках кататься, чтоб время зря не терялось. Время, конечно, сначала растерялось маленько, но, как людей на коньках увидело, так пришло в себя и, давай по городским каткам оттопыриваться под музыку.

Потом снег приходил. Много раз. Как завалится сугробами, так детворе сплошная радость: снеговиков лепить можно, бухаться в рыхлый снег, с горок кататься на санках. Красота! Забыли все о дожде. Окончательно.

А потом весна наступила. Вытекли все снега: ручьями да речками убежали из города. Куда — неведомо. И вдруг как грохнет что–то в небе. Как налетит ветер, как тучи разверзнутся! Здрасьте! Дождик явился. Капли крупные — на солнце сверкают радугами! Лужи топорщатся, прыгают дождинками на одном месте, речки поёживаются, ручьи извиваются, словно хотят улететь обратно в небо!

Выскочили ребятишки. Бегают, босоногие, по лужам, кричат что–то громкое, весёлое!

Всё–таки как хорошо, что дождь воскрес! Вот же какое чудо! Настоящее!

НАСТЫРНИК

Жили–были люди. Добрые–предобрые. Видят: два богатыря меж собой бьются. Никак один другого не одолеет. Оба хороши. Кинулся народ их разнимать. Разняли, спрашивают:

— За что бились?

— За правду! — отвечают они хором.

— А в чём правда–то?

И поведали богатыри о том, как с утра набежала к ним ребятня мелкая из соседней деревни и начала наперебой рассказывать, что у них вчера в ночь все путние деревенские мужики ушли за настырником. А к утру никто не вернулся. Матери плачут, дела хозяйские забросили. Коровы недоены. В общем, непорядок.

Богатыри подпоясались, на коней сели, и тут будто бы один другому сподобился сказать:

— А ты–то куда? Нечего двоим там делать. Я и сам с усам.

Кто эти обидные слова первым произнес, оба не признаются: друг на дружку кивают, вот–вот опять биться начнут. Развели их подальше на всякий случай и спрашивают:

— Смотрите, орлы, солнце уже за лесом скрылось, день зря пропал, помощи от вас никакой никто не дождался. Совести у вас нет, одна спесь молодецкая. О людях — забыли. Вот и сидите–ка оба теперь по домам. А мы уж как–нибудь…

И ушла толпа в ту деревню выяснять: что к чему. А добры молодцы стоят понурые, в глаза друг другу не смотрят, до того стыдно. Стемнело. Небо широко вызвездилось. Во все стороны. Во всю даль.

Поплелись горемыки к колодцу. Водицы испить захотели, весь день же бились, без обеда, без воды. Заглянули в колодец, а там тоже звёздно, небо сияет, колышется далеко–далеко — возле эха. Только собрались ведро спустить: загудело внизу, ветром сырым повеяло. Не по себе стало богатырям, отошли в сторонку.

И вовремя! Стали из колодца мужики деревенские, те самые — пропащие, выпархивать один за другим, дюжины полторы, не меньше! Обрадовались богатыри, спрашивают:

— Ой, заждались вас дома! Бабы плачут, мужики наши вас выручать отправились…А скажите, люди добрые, нам неучам: настырник ваш — он на спирту или на воде? Или его сушат?

Расхохотались мужики, развеселились до слёз. Долго успокоиться не могли. Машут руками:

— Настырник — он не на спирту и не на воде. И уж тем более его сроду никто не сушит. Живой он.

— Так как же он выглядит?

— А вы прыгайте в небо колодезное, волшебное, как мы прошлой ночью. Сами увидите. Прикоснётесь к настырнику один раз и хватит, назад летите. Мы–то на радостях подзабылись маленько.

— Для чего нам к нему прикасаться?

— Сейчас поймёте, кто к нему прикоснётся, тот…

Тут деревенские заторопились, договаривать не стали, просто прыгнули вверх дружненько так, выстроились в воздухе клином и полетели, словно журавли, в сторону своей деревни. Кто в чём был: в сапогах, в телогрейках, в кепках, в штанах крепких, в рубахах самотканых… так и исчезли среди звездного неба.

А богатыри переглянулись и в колодец прыгнули. Летят, то есть, падают. Летели, летели, только к воде прикоснулись: небо дрогнуло и открылось перед ними повсюду. Испугались богатыри, что упадут. Как испугались, так и начали падать. А внизу — земля огромная, хребты горные, пустыни безбрежные, леса дремучие, реки бегучие, моря кипучие… Всё ближе и ближе.

И вдруг: будто огромная крылатая тень затмила землю, прикоснулась к богатырям. И перестали они падать, и начали оба парить в воздухе, подобно птицам.

— Что это было? — кричит один другому.

Отвечает им дивный голос, как бы в них самих находящийся, поскольку в небе вокруг не раздавалось ни звука:

— Искали меня? Вот он я и есть.

— Кто? — дружно удивляются богатыри.

— Ваш настырник. Не зверь и не птица, не трава и не камень…

— Так, где ж ты есть? Покажись!

— А вы на себя посмотрите, — ответил голос и исчез.

Полетали богатыри ещё немножко, надивились друг на друга и стали в небе колодец искать. Тыкаются, ищут. Нет колодца. Напрочь забыли летуны то место, с которого падали. Эх…

Наконец, смотрят вверх, видят: в одном месте небо, как вода колышется. Направились туда. Точно попали в колодец. Но в другой. Выскочили из него, озираются. А вокруг — та самая деревня, из которой ребятишки прибегали вчера утром. Веселье в деревне. Радостно всюду. Бабы счастливые, Мужики довольные. Коровы — аж пританцовывают. Солнышко из–за леса встаёт.

— Эй, богатыри! Добрые молодцы! Не будете больше попусту ссориться? Летать научились?

Улыбаются богатыри. Кивают головами.

— Поняли теперь: где настырник находится?

Смеются в ответ. Конечно, поняли. В душе он. У кого душа чистая, щедрая, смелая да широкая, про того и говорят теперь:

— Глянь, вот же настырник какой! Всё ему по плечу, нигде с ним не страшно, захочет — и по небу полетит…

ЗИМНЕЕ УТРО

Однажды утром самочувствие проснулось не в духе. Чувствует оно, что само не свое. Начало свой дух искать. Нигде нет. Ни под кроватью, ни в тумбочке, ни на кухне. Посмотрело на себя в зеркало, видит — плохое совсем стало. Беда. Выглянуло в окно.

А там — зима наступила. Снег идёт. А на что наступила зима — не видно. И куда снег идёт — тоже непонятно. Плохое самочувствие оделось потеплее и вышло во двор: с зимой да со снегом хотя бы разобраться, если уж дух потерялся.

— Привет, зима! Ты тут на что наступила–то? Эй, снег–снежок, куда пошёл?

— А ты соберись с духом да подойди поближе, может, само увидишь, — отвечает зима.

— Не могу я!

— Что так?

— Беда. Плохое я. Дух потеряло.

Пока они беседовали, снег незаметно подкрался к самочувствию, мокрый, хлопьями, да как облепит всё что там было. И хохочет, и хохочет, заливается, довольный…

Самочувствие совсем растерялось, сникло, стало похожим на маленький скорбный сугробик. Вот–вот расплачется.

Зима нахмурилась, как дунет взглядом на шалуна, тот сразу разлетелся, завьюжил по соседним дворам. А смех по–прежнему слышно. Не обидчивый. Знает, что всё равно простят.

— Не хнычь, самочувствие. Сейчас помогу.

— Что может помочь скорбному сугробику? Мне уже ничто не поможет… о–хо–хо…

— А ты не сугробик. Ты — вулканчик снежный. Смотри, как из тебя снежный дух сейчас повалит.

Дунула зима на самочувствие. И оно тут же почувствовало, как в нём появляется настоящий волшебный дух. Сразу. Отовсюду. Пушистый такой. Белый. Ласковый.

Много духу собралось. А когда ему уже негде стало помещаться, из самочувствия, как из вулкана, хлынули внезапные добрые воспоминания в виде сверкающих снежинками прозрачных облаков. Тут как раз из–за туч выглянуло зимнее раскрасневшееся на морозе солнышко. И в тот же миг всё вокруг самочувствия засверкало, заискрилось на солнышке! Ах, как красиво!

— Зимушка! Ты где!?

— Всюду я, внимательнее смотри!

Слышно, а самой — не видать. Вот чудеса.

Постояло самочувствие, полюбовалось снежинками и вернулось домой. К маме. Надо же поскорей рассказать о том, как тут хорошо! Своим хорошим самочувствием поделиться. Вместе по свежему снегу погулять. За ручку. Мама сразу всё объяснит: и на что зима наступила, и куда снег идёт. На то она и мама.

СОЛНЕЧНЫЕ ДРАКОНЫ

Когда–то все существа были крылатыми. Лошади слетались на Лошадиные острова, слоны — на Слоновьи, крокодилы — на Крокодильи, мышки–норушки — на Мышино — Норушечьи… И только драконы не умели летать. Но в душе они были очень хорошими, даже добрыми и щедрыми.

Только никто об этом не знал. Все радовались тому, что у драконов хотя бы крыльев нет. Иначе от них было бы невозможно скрыться: и они бы всех догнали и съели, наверное. Или нет? Никто этого не проверял, просто разлетались в разные стороны при появлении драконов — так, на всякий случай: лошади — в лошадиную сторону, антилопы — в антилопью, львы — в львовскую область.

Как–то раз слетелись все на свете на один огромный остров: день рождения Солнца справлять. А вот и Солнце! Пляшут все, радуются, мороженое едят, именинницу поздравляют, как самую красивую звезду. Солнце в ответ каждому спасибо говорит… а потом вдруг спрашивает задумчиво так про драконов: почему их нет на празднике?

— Так ведь у них крыльев нет, — отвечают крылатые радостно.

— Жаль. Им сейчас так одиноко без праздника. Позовите их.

— Хорошо, но они же все равно не смогут прилететь.

— Вы их боитесь? Почему? А кто–нибудь в душу драконью заглядывал?

Тут же произошло солнечное волшебство–приглашение: все драконы появились на острове. Испугались драконы от неожиданности, сбились в кучу, глазёнками хлопают, озираются.

И заглянули все крылатые в души драконьи. А там — только доброе, да такое наивное, доверчивое, сверкает, как сокровище.

Лошадки заржали тоненько от стыда, слоны уши на крылья свои сложили, хоботы опустили, медведи крылатые лапами глаза свои прикрывают: неудобно всем перед драконами за свое прежнее поведение.

Извинилось всё живое перед драконами, пригласили их в общий круг, чтобы Солнцу спеть песенку про «каравай — кого хочешь выбирай». Ну, и подарки, конечно, были. И торт с чаем — для всех.

А напоследок, когда Солнышко надо бы провожать, подошла одна молодая крылатая овечка к прекрасному юному дракончику и так застенчиво подала ему свои крылья:

— Проводи, пожалуйста, нашу именинницу до дома! Ты такой красивый!

И другие многие передали свои крылья и крылышки драконам. Всем драконы понравились.

С той поры крылатые солнечные драконы сопровождают нашу звезду по всей Вселенной. Они очень гордятся своей работой. Несёт их солнечный ветер, сверкают их чудесные крылья, охраняя покой Солнца и Земли, и всех, кому они принадлежали когда–то.

ЛЮБИМАЯ ИГРУШКА

Жил–был царь–царевич–король–королевич такой молодой, что ножками ходить и ручками всюду доставать уже умел, а говорить словами человеческими — ещё нет. Присматривали за ним семь шустрых остроглазых нянек. Царевич–королевич правил своей страной с утра до вечера. Даже в обед. Все игрушки в царстве–государстве принадлежали только ему, только его и слушались, а он их везде разбрасывал, потому что ему с ними было скучно, неинтересно. И никто не мог понять: почему?

Няни пожимали плечами, гадалки гадали, учёные спорили, генералы рвались в бой. А королевич–царевич брал очередную новую игрушку в ручки свои государевы сахарные и бросал её далеко–далеко без всякого интереса. Ни одной не щадил ни лаской, ни вниманием.

Но вот однажды, прогуливаясь с войсками и сопровождающими учеными и няньками по старинному городскому парку, царевич–королевич повстречал простое некоролевское дитя по имени Малышок.

Малышок тоже прогуливался по парку. С мамой. Он улыбался солнышку, птичкам–невеличкам, листочкам и хвоинкам, и, конечно, маме, которая всегда рядом. Но самое главное: у него в руке была удивительная волшебная погремушка! От её шорохов всё вокруг радовалось и расцветало! Царевич–королевич, словно околдованный, потянулся обеими ручками к игрушке Малышка, всем своим видом указывая подданным: «Дай! Дай–дай–дай!!!»

Но Малышок не захотел отдавать свою погремушку. И тогда царевичу–королевичу не стало покоя ни днем, ни ночью. И все вокруг сразу поняли, что самая любимая и желанная игрушка — та, которую не дают!

К маме Малышка приходили с огромными деньгами и лестью, с просьбами и угрозами. Ей предлагали все игрушки мира — всё для Малышка взамен его погремушки. Мама показала королевские игрушки своему сыночку, и он сразу согласился поменяться на что–нибудь.

Щедрый царевич–королевич от счастья такого отдал ему все свои игрушки сразу и навсегда. А сам — схватил желанную погремушку Малышка, начал трясти ею и грызть от радости — со всех сторон!

Долго Малышок перебирал королевские подарки, а потом они с мамой решили раздарить их всем на свете детям. Так и сделали. Каждому по подарку досталось.

А погремушка вскоре вернулась к Малышку. Няньки её обратно принесли, потому что царевич–королевич наигрался ею и уснул спокойно. А когда проснулся — то даже не вспомнил о погремушке.

Как же он теперь — неужели совсем без игрушек?

Очень даже нормально: сидит на полу в королевской кухне и играет настоящими блестящими кастрюлями, кастрюльками и сковородками, крышками стучит–гремит, смеётся — довольный! Взрослый такой!

ВЕСЁЛАЯ КАРАБУМБА

И тут на них напала сушеная карабумба. Вы, конечно, спросите: как же она могла напасть, если — сушёная? А так. Запросто. Взяла и напала. Где вы видели, чтобы сушёная карабумба — мокрая была? Какая уродилась, такая и живёт. Вот они и разбежались.

Вы спросите, конечно, кто они? Зачем бегут? Кого боятся? Трусы они, вот кто. Нечего бояться сушёной карабумбы. У неё даже ног нет: всё равно не догонит. Только ласты, и то — сухие. А зовут этих трусливых — анасы, банасы, какаки всякие. Вот как их теперь зовут: после такого позорного бегства. Прежние имена их забыты напрочь.

Карабумба так расхохоталась, когда увидела их беготню: даже зубы выпали. Долго собирать пришлось. И песенку хорошенькую вслед им пропела:

«Жил полковник, славный располковник,

Песню пел про дальние края:

«Эх, мачача, ты моя мачача,

Добрая, хорошая моя!»

Попрятались какабасы в кустиках, хвостиками не машут, боятся: сдаться хотят сушёной карабумбе. Бессовестные, так ведь и говорят: «Давайте, сдадимся карабумбе проклятой!» Почему же она проклятая? Она — сушёная и всё. И никаких.

Обиделась карабумба. Улетела. Ходит–то она плохо. А летает на ластах хорошо, как на лыжах. Если надо. Только не всем об этом рассказывает, а то испугаются и близко не подпустят.

Обрадовались какабасы, что сдаваться не надо и, вообще, оказывается, всё понарошку. Стали опять храбрыми. Поют, танцуют, маракасами балуются. Далеко слыхать. Услышала сушёная карабумба, как маракасы трясутся, вернуться решила.

Вернулась и как давай плясать, наяривать со всеми вместе. Весёлая, оказывается, хоть и сухая. Это уж кому каким нравится быть. Главное, чтобы весело было.

Да! А какабасы больше не какабасы. К ним теперь опять свои имена вернулись. Какие? Разные. Хорошие. Весёлые. Некогда вспоминать, пойдём–ка, лучше попляшем.

КАША-МАЛАША

Жила–была каша-Малаша. Обидчивая такая: У-ууууууу, не подходи! Бывало, позовут её другие кашки во двор в крестики–бублики поиграть или в прянички потолкаться:

— Эй, Малашка! Айда, к нам!

А она тут же обидится и отвечает:

— Для кого Малашка, а кому и Маланья Ивановна, вот!

Точно, как сейчас: надуется, отойдёт от окна и ходит, слоняется по комнатам. Прошёл часок–другой. Остыла Малаша, унялась и думает:

— Зря я так, наверное. Подружек обидела. А одной скучновато. Выйду–ка я во двор, маслицем их угощу, задобрю, в салочки–догонялочки будем играть.

И пошла. А возле подъезда её уже подружки поджидают. Увидели кашу-Малашу, сразу обрадовались, побить решили задаваку, поучить её уму–разуму. Их как раз трое было: Пшёнка, Манка и Размазня — Овсянка.

Каша — Малаша умная. Тут же всё сообразила. Спрятала маслице подальше, рукава засучила:

— А ну, кโ䈄㼄 䀄㔄169ая? Подходи на раздачу!

Размазня сразу обмякла и в сторонку отошла. Пшёнка аж пожелтела вся на нервной почве, но тоже вперёд не больно–то рвётся. А Манке всё равно: она ж на молоке, сахаром не испорченная, вот и полезла в драку, дурочка.

Сцепились Малаша с Манкой, сами — вдрызг, вокруг всё замарали. Вдруг маслице у Малаши из кармана выпало и — прямо под ноги Манке!

Чует Манка, как маслом пропитывается, и тут же добреть начала. Раздобрела. Улыбается. Про драку напрочь забыла. Руки к Малаше протягивает, говорит:

— Дай, обнять тебя, подруга моя сердечная!

Каша — Малаша сперва обомлела, а потом согласилась:

— Вот и хорошо. Давай, лучше играть во что–нибудь.

— Давай.

— А во что?

— А свадьбу сыграем.

— По–настоящему?

— Конечно. Я ведь совсем не каша Манная, а каш Манный. Ты мне давно нравишься, потому я и норовлю тебя каждый раз украдкой ущипнуть, потому и за косички дёргаю. Это я так внимание на себя обращаю, а сам смущаюсь.

Ну, раз такое дело, то каша-Малаша перечить не стала. И Пшёнку, и Овсянку — Размазню пригласили на Маланьину свадьбу. Напекли, наварили всего — за год не съесть. Все каши окрестные ту свадьбу праздновали, из леса даже каша из топора пришла. Все довольны остались, кроме сапог–ворчунов. Ну, тем никогда не угодишь. Вечно они каши просят не вовремя.

А Малаша с той поры ни на кого не обижается. Что бы ни случилось — всегда спокойна, всем улыбчива.

ПРОДОЛЬНО-ПОПЕРЕЧНАЯ СКАЗКА

Жила–была Продоля поперечная. Грустная такая жила, не было у неё Поперечи продольной. И решила она тогда пойти на восход солнца, Поперечу искать. Идёт Продоля, идёт, а солнце навстречу встаёт и встаёт. Встаёт и не садится больше туда, где встало. Непременно в другое место переходит.

Повернула Продолюшка туда же. Идёт, идёт, а солнце садится да садится и не встаёт больше там. Вот опять, смотрите: тут село, а встаёт совсем не тут, а вон аж где!

Задумалась Продоля, подошла к речке, всё ей рассказала, попросила помочь Поперечу свою найти. Унесла вода все продолькины мечты. Выбежала речка к большому синему морю. Вздохнуло море туманом. Поднялся туман в небо, стал мягким добрым облаком. Поплыло облако обратно к Продоле.

А та стоит, дожидается, знает, что вода не обманет. Увидело облако Продолю поперечную и зарыдало от жалости. Народилась от облака настоящая лужица. Продоля ногой попробовала: мокро. Наклонилась посмотреть в неё: а там — Попереча продольная! На неё смотрит, удивляется, радуется!

Расплакались они обе от радости, слились в одно и понеслись ручейком к речке!

ЖИЛ-БЫЛ ЕДА

Жил–был Еда. Все его потихонечку ели. И зверь, и человек. Никто мимо рта не проносил. Такой вкусный. Такой разный! Щедрый! Сколько раз Еда себе говорил:

— Всё. Хватит! Надоело. Сейчас кончусь.

И опять не кончался: не могут люди и звери без Еды. Никто не может. Он это знал, потому что никогда не видел ни людей, ни зверей без себя рядом. Всё–таки интересно же посмотреть.

И Еда решил однажды спрятаться понарошку, как будто совсем ушёл, а сам рядом сидит, в укрытии. Смотрит: что теперь будет?

Только он спрятался, как пришли звери, а потом люди. Видят: нет Еды. Нигде. Хорошо он спрятался. И вдруг замечает Еда: за зверями и людьми пришёл кто–то. Страшный. Некрасивый. И начал он всех мучить. Всем плохо, а он смеётся. Такой беспощадный. Никого не жалеет. Всех уморил.

Люди и звери называли его Голодом, никто с ним не мог справиться, так все ослабли. И Еде до того стало их жалко, что он громко расплакался, вышел из укрытия и сам говорит:

— Вы мои хорошие, ешьте меня, не бойтесь Голода. Я вас не покину.

И так по нему соскучились, так ему все обрадовались, что от радости съели нечаянно целиком. А Голод сам убежал.

Кончился Еда. Начали его тут же вспоминать: какой он был хороший, вкусный, добрый, как всего себя другим раздал, не пожалел ни кусочка.

А вдруг где–нибудь осталось хоть немножко? А? Стали искать, землю копать: люди лопатами, звери когтями. Нет Еды. Сильно горевали. Дождик увидел что творится — разрыдался. Солнышко пришло, всех обогрело, утешило.

И вдруг из земли кто–то стал появляться потихоньку, сначала зелёненький, потом желтеньким сделался.

— Ты кто? — удивились люди и звери.

— Я — Еда! — засмеялась Еда, — вы моего друга здесь не видели? Он добрый такой.

— Мы его съели, — печально ответили звери и люди, — он был прекрасен.

— Не может быть, я его найду — заявила Еда и начала звать своего друга.

И он тут же появился. Рядом с ней. Тоже из земли вырос. Молодой. Чудесный. Улыбается. Как будто ничего плохого не было.

Взяла его тётушка Еда за руку. И больше они не расставались.

ШИРЬ И ВЫСЬ

Поспорили как–то ширь с высью: кто из них лучше?

— У меня душа широкая, — говорит ширь.

— А у меня возвышенная, — отзывается высь.

— У меня широкая нараспашку, — добавляет ширь.

— А у меня ранимая навылет, — не отстает высь.

— Куда ни глянь — всюду я! — кричит ширь.

— Это так. А если с меня посмотреть, то ты ещё дальше, — уступает ей благородная высь.

И ширь умолкла. Застыдилась.

— Прости, — прошептала она.

Они обнялись, и не стало им ни конца, ни края — во все стороны.

СКРОМНЫЙ ДЯДЮШКА ПЕНДЕЛЬ

«Не кажется ли вам, что наш Пендель очень хорош?» — спрашивают одни. «Да–да!» — живо соглашаются другие, поёживаясь и почёсываясь, — «Пендель славный»…

А трудяга Пендель молчит. Сгорбится в три погибели и работает. Трудится. Не ради себя. Для общего блага. Вечно на выручку приходит. В случае чего: кого куда, а этого всегда на прорыв, в самое узкое место. И всё тут же разом улучшается.

Бывало, только его в помощь пошлют, как всё у всех начинает получаться, что раньше не получалось, и складывается, и вычитается всё очень хорошо. Он ещё на подходе только, а глядишь, всё уже улучшилось. И все молодцы.

Но без него никак.

Потом все в героях ходят, грудями в крестах трясут, в трубы трубят, бескозырками машут, а Пендель — скромный. Стоит в сторонке. Но на страже. Бдит. Чуть что где — : сразу туда, на помощь.

И кланяются все от мала до велика скромному господину Пенделю, благодетелю нашему и спасителю, знают, что никогда никого не подведёт.

Он к такому отношению и сам уж давно привык. Вон, глядите, опять что–то приметил: спешит, торопится, шкондыбает. Одно слово — Пендель! Великая сила.

ГОЛОС В ГОРАХ

Высоко в горах жил чистый молодой голос. На рассвете он переливался в небе всеми красками восхода. Потом он играл с эхом в ущельях, серебрился над водопадами, плясал на скалах вместе с каплями проливного дождя, прятался в шорохи ночного леса и сверкал снегом далеких вершин. Голос никогда не уставал. Небо и земля любили его слушать. Земля цвела, а небо сияло в ответ то звёздами и луной, то солнцем.

Однажды издалека на перевал поднялся торговый караван. Узнал главный купец о волшебном голосе, позвал его к себе и предложил много денег, чтобы голос покинул горы и последовал за ним. Рассмеялся голос. Зачем ему деньги? Тогда захотел купец силой оставить его у себя. Но оказалось, что голос невозможно схватить. Расплакался бессильный купец, повел свой караван дальше, униженный.

И тут пожалел голос жадного купца. Пошел следом. Не нравилось ему, когда кто–нибудь плачет. Обрадовался купец. На первом же базаре стал хвастать и торговать голосом. Удивлялись люди дивному диву. Дорого продал купец свое сокровище, деньги пересчитал и домой поспешил.

Оборачивается, а голос за ним идет.

— А ты куда? Я же тебя продал! Иди к новому хозяину.

— Но у меня нет хозяев. У меня — только друзья. Зря ты взял деньги. Верни их.

— Нет! Ни за что!

Тогда закричал голос громко–громко. Сбежались люди, узнали они в чем дело, отобрали у купца барыши обманные, вернули кому следует, извинились за купчишку. А голос домой, в горы отправился. Там, в горах, всем плохо без него. Ветры тоскуют, реки плачут, тучи громом гремят, солнце и звезды на небо выходить отказываются.

И вдруг вдали послышался волшебный дорогой голос! Как же они обрадовались! Это ведь счастье вернулось! И снова запел голос звонко, чисто, глубоко. И зазвучала в нём такая любовь, которая никогда не умирает. Она и по сей день звучит. Поднимитесь в горы, прислушайтесь: это она!

ОБ АВТОРЕ

Ахадов Эльдар Алихасович — российский писатель, член , родился   в . В 1983 году закончил . С 1986 года живёт в г. . Помимо творческой деятельности работал и работает по специальности. Побывал в самых глухих таёжных и тундровых уголках — от  до монгольских степей… Делегат IV съезда писателей (2002 г). Член Ассоциации писателей Сибири. Член Красноярской краевой писательской организации (1998 г.). Член Литфонда России. Член Союза маркшейдеров России. Заместитель председателя правления красноярского регионального отделения Союза писателей России (2003–2008 г. г.). В течении 10 лет (2000–2010) руководил Краевым литературным объединением при Государственном Центре народного творчества Красноярского края и краевой литературной студией «Былина» для незрячих и слабовидящих. Автор 24 изданных книг поэзии и прозы. Кроме того, с его произведениями можно ознакомиться в электронных библиотеках и во всемирной электронной энциклопедии Википедия.

Ахадов — основатель сайта  (2010 г.) и международного русскоязычного поэтического конкурса «Озарение. Произведения Ахадова опубликованы в журналах «» (Москва), «» (Москва), «»(Москва), «Дети Ра» (Москва), «» (Новосибирск), «» (Новосибирск), «» (Красноярск), «Обская радуга» (Салехард), «Ямальский меридиан» (Салехард), «Сибирячок» (Иркутск) и других изданиях… Он — автор книг «Моя азбука», «Вещий сон», «Скрижали ветра», «Каменная азбука», «Посмотри мне в глаза», «Молитва о тебе», «Державный пантеон», «Славянский пантеон», «Ненецкий пантеон», «Книга любви», «Путешествие очарованных странников», «Куюмба», «Васильковое небо» и многих других… Произведения Эльдара Ахадова изданы в США, опубликованы в Болгарии, Израиле, Украине, Азербайджане. Своё уважение к таланту и личности Ахадова в разное время выражали всемирно известные писатели  и .

Ахадов — соавтор книги «Путешествие по Красноярскому краю» — уникального школьного пособия по национально–региональному компоненту. Журнал «Неизвестная Сибирь» (№ 4 за 2010 год), назвал Эльдара Алихасовича одним из самых талантливых писателей России. Его «Молитва о тебе» переведена на 12 языков мира. В конце ноября 2010 г. Центр национальной славы России при поддержке Фонда имени святого Апостола Андрея Первозванного объявил Эльдара Ахадова победителем Всероссийского литературного конкурса «Святость материнства». В феврале 2011 г. председатель Совета муфтиев России Муфтий шейх Равиль Гайнутдин подписал Диплом о награждении Ахадова за второе место во Всероссийском поэтическом конкурсе «Пророк Мухаммад — милость для миров». В сентябре 2011 года Центр национальной славы России второй раз подряд объявил Эльдара Ахадова победителем Всероссийского литературного конкурса и опубликовал в книге «История России в семейных преданиях» поэму Ахадова «Державный пантеон».

Женат. Отец четверых детей.

НАГРАДЫ ЭЛЬДАРА АХАДОВА

 Всероссийский литературный конкурс имени В. М. Шукшина «Светлые души»] (2006 г) — лауреат,

 Национальная литературная премия «Серебряное перо Руси» (2007) — обладатель,

 Национальная литературная премия «Золотое перо Руси» (2007) — лауреат,

 Литературная премия «Золотой листопад» за произведения для детей (Восточная Сибирь, 2008 г.) — обладатель,

 Конкурс на индивидуальный грант Губернатора Красноярского края в области культуры (2008 г.) — победитель,

 Всероссийский литературный конкурс «Святость материнства» Центра национальной славы (2010 г.) — победитель,

 Конкурс произведений для детей «Галереи Златы Раповой» номинация «Проза» (2010 г.) — первое место,

 Всероссийский поэтический конкурс «Пророк Мухаммад — милость для миров» под эгидой Совета муфтиев России (2011 г.) — лауреат,

 Всероссийский фестиваль авторской песни имени Валерия Грушина (2011 г.), конкурс в номинации «Малая проза» — победитель,

 Всероссийский фестиваль авторской песни имени Валерия Грушина (2011 г.), конкурс в номинации «Поэзия» — призёр,

 Всероссийский литературный конкурс «История России в семейных преданиях» Центра национальной славы (2011 г.) — победитель.

Творческий труд отмечен множеством благодарственных писем, в том числе Управления культуры (2001 г.), Управления по телерадиовещанию, печати и информации Администрации Красноярского края (2004 г.), Главы города Красноярска (2006 г.) и многими другими государственными и творческими организациями…

Личную глубокую благодарность за творческую деятельность выражали Эльдару Ахадову Чрезвычайный и Полномочный Посол Азербайджана в России Рамиз Ризаев (2002 год) и Губернатор Красноярского края, ныне Заместитель Председателя Правительства России, Александр Хлопонин (2009 год), министр культуры Красноярского края Геннадий Рукша(2011 год).