Звали его Бубликом. Безобидный такой увалень. Питался — исключительно смородиной или же другой подобной ягодой, какая в лапу попадёт на худой–то конец. Летом в основном по посадкам сиживал, которые вдоль дорог или между полями. Бывало, идёт кто–нибудь возле посадок и видит, как кусты вроде сами собой шевелятся: «Так это ж Бу–у–ублик!»
Ну, тут сразу у любого рот до ушей, — и не стерпит же, непременно подзывать начнёт: «Бублик, Бублик! Фюить, фюить, фюить!» А тот и рад радёшенек: тут же из кустов вываливается, лапами машет, попой крутит, одним словом — вылитый артист.
Кем он был для всей округи — теперь точно никто не скажет: вроде и медведь — не медведь, и человек — не человек, и барсук — не барсук, ну, что не птичка и не собака — это понятно. Одним словом Бублик — он и есть бублик.
Как–то ночевали у нас заезжие ученые: то ли биологи, то ли геологи или филологи какие–то, уж, не знаю, но люди очень солидные городские а, главное, умными книжками разными начитанные до изнеможения. Уважаемые, в общем, со всех сторон.
Долго они нашего Бублика выслеживали, всякие западни ему устраивали, физику–химию применить пытались. Куда там! Бесполезное это дело против нашего Бублика. Он как издали их учуял так сразу будто сквозь землю провалился куда–то. Ищут, ищут, а нет его нигде. Грузовик смородины пригнали, профессора–умники, подзывали его, подзывали, — напрасно горлышки свои намучили. Не купился Бублик на ихнюю смородину. Привозная она была, не нашенская. А он такие дела сразу смекает. На своей ведь вырос, на природной, которая от земли–матушки. Гости погостевали, погорюнились да и уехали назад в город не солоно–то хлебавши. А там на радио–телевидении своём так на весь мир и объявили, что раз он не зверь и не человек и поймать его тоже нет никакой возможности, то никакого такого Бублика и нет, не было и быть не может. Ну, вот и ладно, им виднее.
А мы Бублика и не ловили никогда, он к нам всегда по своей воле приходил. Особенно, как холода начинались, так он тут же и являлся из смородиновых кустов, а потом у кого–нибудь из наших жил в сенях. Недолго, правда, чтоб никого не обидеть, не пропустить. Так и переходил всю зиму из дома в дом. Шерсть у него к зиме становилась гуще, вот ему в сенях жить и было в самый раз. А уж смородину для гостя дорогого каждый заранее заготавливал. Ведро, а то и два. У кого Бублик заночует, у того всё в доме спорится, прибыток сплошной: и куры лучше несутся, и корова телится, и молоко — рекой, ни мышей, ни нечисти какой в избе напрочь нет. Да, цены ему не было, по правде–то говоря!
А Бублик знай себе, смородинку наяривает и урчит про себя от удовольствия. На дворе метель, ветры ночные завывают, бельё от мороза колом на веревках висит, а нам весело, мы Бублика слушаем. Шебуршит едок наш в сенях, позвякивает чем–то или напевает тихонько, или ворчит себе под нос, а сам спать пристраивается. Занятно ребятишкам в избе, лежат, под одеялами крутятся, всё не угомонятся, пока Бублик совсем не затихнет.
Всего тяжелее Бублику приходилось весной, когда запасы свежемороженой ягоды подходили к концу. Но мы все, как могли, помогали бедолаге. Он, простая душа, редко от чего отказывался. Порой и старое забродившее смородиновое варенье в ход шло. Животом мучился от него, морщился, но что поделаешь на безрыбье–то… Чай смородиновый любил без устали. Особенно тот, который уже подостыл маленько. От самого Бублика часто исходил тонкий смородиновый аромат. Как говорится: что ем, тем и пахну, что пью, то и источаю.
И вот однажды в нашей округе появился новый человек. Откуда он появился и какого роду–племени — вроде как и рассказывал между делом, но в том–то и закавыка, что мы после всего случившегося теперь даже имени его — пыжимся, дуемся, да так и не припомним. Вроде говорил, вроде слышали, но всё как–то вскользь прошло. Друзей у него никаких не было, но и не мешал он вроде никому. А народ у нас добродушный, в охотку доверчивый, пожалели одинокого, дом помогли отстроить. Хоть и не дворец, конечно, но изба получилась справная, с печкой, с подполом, ну, и, само собой, с сенями.
Как явилась опять зима, так и пошел Бублик сызнова по нашим сеням ночевать, а нового жителя вроде как тоже мимоходом обижать нельзя. Тот ажно три ведра свежей смородины заготовил, соседи беспечные, дай Бог им здоровья, сами ему про то подсказали. К тому же Бублик по природе своей тоже ведь никого никогда не обижал, ко всем подряд ходил. А тут ещё нате — не каких–то одно–два, нет же, целых три ведра за постой предлагают!
Прошел день. Потом второй, неделя миновала, загостился что–то Бублик у приветливого хозяина. Через две недели терпенье у нас кончилось. Собрались мы всем обществом и пошли в новую избу нашего Бублика попроведать. Стучимся в дом, никто нам двери не отворяет. Внутрь заходим — никого! Одни только сквозняки гуляют по избе. Пропал пришлый человек вместе с Бубликом. Что случилось, украл ли он его, погубил ли — никто не знает. Вот мы думаем, что жадность человека одолела, что захотел он единовластно бубликовыми чудесами пользоваться. Заманил того, заневолил и сбежал с ним за тридевять земель. А, может, и не так всё было. Кто ж теперь скажет?
Как не стало Бублика, так и смородина в наших краях хиреть начала. Вся — где повысохла, где повымерзла, где сгнила на корню. Будто мор на неё напал. И не слышно теперь крепкого смородинового запаха в нашей стороне. Многие до сих пор Бублика вспоминают. Не зверь он был и не человек, вечно лопотал что–то губами своими смешными. Не всякий его всерьёз воспринимал. Но как не стало его, как смородиновый аромат повыветрился — у многих в сердце защемило. И сейчас щемит. Будто и не ягоды смородины, а родины нашей меньше стало на земле.…
Всякий раз, как проходит кто–то из наших мимо чахлых кустиков, торчащих вдоль дороги, так нет–нет, да и поклонится, позовёт как раньше: «Бу–ублик! Фюить, фюить, фюить! Миленький! Возвращайся!»