Софья быстро шла по тротуару, легко перебирая стройными ножками в новых сапожках — бабушка прислала из Франции. Ее радовали сапожки, и ослепительный снег, и синее небо, и какая-то особая, тихая благодать, разлитая в воздухе после вчерашней бури. В Москве никогда тихо не бывает, но пушистый свежий снег заглушил всё ненужное, пошлое, мелкое, только колокола ближней церкви торжественно гудели в ясной утренней тишине.

Из-за сугроба вышел огромный толстый кот — черный-пречерный. Хоть бы одно белое пятнышко! И специально прошел перед самым носом Сони — нагло оставляя цепочку круглых следов на блистающем нетронутом снегу…

Соня горестно посмотрела на эти враждебные следочки и вдруг поняла, что ничего, собственно говоря, хорошего, кроме новых сапожек и утренней тишины, в ее жизни, в сущности, и нет. Она остановилась. Выход был один — обойти по проезжей части.

Но только Софья ступила на дорогу, откуда ни возьмись выскочила машина. Девушка взмахнула руками, выронила папку с нотами и села в сугроб. Перед самым кончиком блестящего парижского сапожка остановилось огромное грязное колесо. Софья слегка привстала и увидела белые от страха глаза водителя. По артикуляции выразительно кривящихся губ она поняла, что тот считает ее дурой, которой надоело жить.

А Егор, в свою очередь, увидел у самого капота голову, замотанную в пушистую шаль, и с нахлобученной сверху меховой шапкой, так что заметны были лишь испуганные прекрасные глаза. Потом голова исчезла, и он в ужасе подумал, что задавил девушку. Хотел было уже выйти из машины, но девушка выползла из сугроба самостоятельно, собрала какие-то бумажки и направилась по тротуару.

Егор с облегчением посмотрел ей вслед: легкомысленный пешеход жив-здоров, координация движений не нарушена, не хромает, идет довольно быстро. В медицинской помощи не нуждается.

Софья решила вернуться домой. Не будет ей сегодня пути. А все черный кот. Нет, от судьбы не уйдешь.

Егор тем временем заворачивал во двор. Остаток ночи он провел в клинике, приняв снотворное и впав в тяжелое забытье. Утром решил съездить домой, навестить Фердинанда и объявить бедной птице о том, что ее «сняли с крючка». Егор уже решил дальнейшую судьбу и мамы, и шкафа, и попугая… Лишь его собственная судьба оставалась туманной и, откровенно говоря, несчастливой. Но и к этому человек привыкает. Можно быть несчастным и в то же время успешно заниматься практической деятельностью, хлопотать, крутиться, устраивать тысячи крупных и мелких дел… Это в старинных романах герой умирал от мук неразделенной любви. А сейчас…

Когда Егор вошел в подъезд, Соня стояла у почтовых ящиков. Увидев того самого водителя, она сделала вид, что никак не может вытащить газеты. Егор подождал ее у лифта, но она уткнулась в газету «Известия» и не трогалась с места. Егор пожал плечами и поехал один. Соня пошла пешком, чтобы не встречаться лицом к лицу с человеком, под машину которого она так нелепо шлепнулась. Она чувствовала себя ужасно глупо и неловко. Да и слушать упреки раздраженного водителя не хотелось. «Вам что, жить надоело? Да из-за таких, как вы!..»

Девушка поднялась на пятый этаж в пустую гулкую квартиру, где доживала последние дни. Все наиболее ценное уже было вывезено и отправлено в Париж, и бабушка теперь, наверное, хлопотала, расставляя свои шкатулки и вазочки и ворча на том безупречном старомодном французском языке, которого давно уже нет во Франции и который сохранили русские дворяне. Ослепительная старуха, прямая, как стрела, с пышной седой прической и котом на плече…

Соня вздохнула. Если бы не все эти кризисы, никогда бы они не тронулись с места. Бабушке нужно было от жизни немного — кофе да хороший сыр. Но похороны! Это была ее любимая мечта, тема разговоров и бурных обсуждений. Лет с шестидесяти она копила на похороны, поминки, надгробную плиту и так далее. Три раза ее похоронные деньги «сгорали». Последний кризис «съел» и гроб, и плиту, и даже саван… Бабушка впала в отчаяние. Она совершенно не сомневалась, что ее бросят в общую могилу.

Ее старшая сестра шестьдесят лет умоляла упрямицу воссоединиться с семьей. Всё было тщетно. Несгибаемая Софья Андреевна Голицына, урожденная Хитрово, пережила коллективизацию, НЭП, войну, голод, тиф, кукурузу и все остальное, но после августовского обвала впервые сказала такие слова, как «черт» и «сволочь», и стала паковать чемоданы.

Старшая сестра предусмотрительно держала для нее место в семейном склепе на Пер-Лашез, регулярно сообщая обо всех улучшениях и новшествах, введенных ею. Участок оплачен на девяносто лет вперед, почва сухая, песчаная, прекрасный вид, приличные соседи. Чего же боле? И сестры воссоединились после многолетней разлуки.

Соня должна была последовать за бабушкой в Париж, как только устроит все свои дела. Дела были уже устроены… Девушка не прошла по конкурсу в Большой театр, и ее здесь ничто не держало.

Большой — он только снаружи большой, а внутри — маленький. И тесно. И очередь длинная. И не каждый год уходит на пенсию прима… Соня не роптала и не обижалась. И уж тем более не озлобилась. Когда-нибудь и ей повезет. С бабушкиным-то воспитанием, ее отсталыми взглядами, Соня не только не могла пробивать свой путь в искусстве различными частями тела, но даже и не подозревала, что подобный способ давно существует. А таких слов, как «педик», «путана» и «дать на лапу» просто не существовало в ее лексиконе.

Соня встала посреди гостиной, раскинула руки и запела:

Запела во всю мощь, совершенно не сдерживая себя. Она знала, что внизу и вверху квартиры пустуют, а соседи по площадке — на работе.

Если бы вы ее сейчас услышали, то поняли бы: такой Голос не должен покинуть Россию…

Егор щедро сыпанул «Трилла» в миску попугаю. Попенял за то, что Фердинанд наведывается в бар и неумеренно прикладывается к бургундскому.

— Однова живем… — уныло бормотал Фердинанд. — С собой не унесу… Выпьем, няня, где же кружка? Где моя няня, где моя кружка, где моё все?

Телефонный звонок прервал невеселые размышления Егора о спивающемся попугае.

Вероника сухо доложила результаты проделанной работы:

— Записывай. Голицына Софья Сергеевна, двадцать три года, выпускница Московской консерватории по классу вокала; не прошла по конкурсу в Большой театр, уехала к родственникам за границу… Я сейчас уточняю, к кому конкретно, потому что родни много…

Сначала Егор не понял, о чем она говорит, потом не поверил своим ушам, и, наконец, до него дошло.

— Как ты это все узнала? — воскликнул он, потрясенный до глубины души.

— Элементарно, Ватсон, — ливановским скрипучим голосом ответила Вероника. — Как всякий интеллигентный человек, ты сразу должен был понять, что романс Полины, ария Далилы, Амнерис — это репертуар меццо-сопрано. А хороших меццо-сопрано не только в России, а и во всем мире можно по пальцам перечесть. Уж поверь мне — как интеллигент интеллигенту…

Она была чертовски иронична, но ирония ее не достигла цели.

— Уехала, — безжалостно добила его Вероника. — Она позавчера срезалась в Большом. Ее видели плачущей в туалете… А когда доставала платок, из сумочки выпал билет… — Вероника помолчала, чтобы Егор уразумел всю ценность и даже бесценность ее детективных изысканий. И добавила уже нормальным голосом, с теплотой и сочувствием: — Егор, ну такая непробиваемая наивность, местами переходящая в откровенную глупость! С эдаким голосищем — и в Большой! Ждали ее там! Я даже знаю, кто из комиссии и в каких выражениях учил ее уму-разуму. «Излишняя вибрация, подъезды к нотам, плохая дикция, короткое дыхание, и вообще, голос камерный, нет оперной масштабности». Короче, откупорь шампанского бутылку и перечти… «Моцарта и Сальери». Но заметь, что Сальери Моцарта мордой об косяк не бил и в профнепригодности не обвинял… Кажется, все. Да! Тебе нужен ее последний московский адрес?

— Зачем, если ее там уже нет? — Егор безнадежно покачал головой.

— Как знаешь…

— Спасибо за помощь. Привет твоей большой семье! Ремонт идет?

— А как же! — хмыкнула Вероника и положила трубку.

Егор отложил телефон, сел на пол и прислонился к шкафу. Фердинанд чавкал в углу. Егор закрыл глаза и вдруг ощутил, как пронзительно он одинок. Пока он думал, что Она где-то рядом, живет в одном городе с ним, ходит по тем же улицам, дышит тем же воздухом, такой тоски не было. Казалось, впереди его ждет что-то очень хорошее. А теперь Егор понял: ничего хорошего уже не будет. Скучная, холостяцкая жизнь с редкими, осторожными сексуальными эксцессами.

И вдруг — о, небо! — он услышал Голос.

Фердинанд перестал чавкать и замотал головой в такт.

Егор сидел тихо, как мышка. Это была старинная русская песня, которую пела цыганка Таня Александру Сергеевичу Пушкину перед его свадьбой с Натали…

— Кто это? — шепотом спросил Егор.

— Соня поет, — ответил Фердинанд. — Она всегда днем поет, когда все на работе.

— О Боже! — взвыл Егор. — Ты с ней знаком?

Фердинанд выкатил из корзины спелый ананас и приладился клевать его. Он неохотно оторвался от этого увлекательного занятия и пробормотал:

— Ну, как сказать… Шапочное знакомство… Здороваемся иногда…

Егор вскочил и забегал вокруг ананаса и Фердинанда.

— Ты меня представишь?

Попугаю, похоже, все это не нравилось.

— Зачем? — сухо спросил он. — Зачем ты ей нужен, старый дурак? Она молодая, красивая, у нее все впереди. Она певица. Мой бывший хозяин тоже к ней сватался. Перед смертью. — Фердинанд хихикнул. — Получил от ворот поворот. Как она ему колоратурно отказала! Ну, не она отказала, а бабушка… Сама Голицына! Жаль, уехала старуха. Я ее уважал — из тех, настоящих! И Соня скоро уедет.

Фердинанд вернулся к своим бананам.

Егор рванулся к окну, распахнул его настежь, побежал к Фердинанду, приподнял его и потащил.

— Лети! Лети к ней!

— Отстань! — упирался попугай, оставляя борозды от когтей на паркете. — Сейчас укушу!

— Лети! Убью! — рычал Егор. — Ты потерялся… Она добрая, она тебя пустит. А я приду и спрошу: «К вам моя птица не залетала?» — импровизировал он на ходу.

— Бред! Самодеятельность! — презрительно фыркнул Фердинанд. — Сам лети! А я поднимусь по лестнице. «К вам мой хозяин не залетал?» — передразнил он Егора.

— Задушу! — твердо пообещал Егор и вышвырнул Фердинанда в окно.

— А-а-а! — закричал не ожидавший такой жестокости попугай и пропал из виду.

А Егор поплотнее закрыл окно, чтобы Фердинанд не вздумал вернуться, и как был, в тапочках, растрепанный, небритый, в старом свитере рванул по лестнице на пятый этаж.

Постоял, отдышался и позвонил. Послышались легкие шаги, и чарующий — о Господи, тот, именно тот! — Голос осторожно спросил:

— Кто там?

— К вам моя птичка не залетала?

— Нет…

И тут оба услышали отчаянный стук в окно и крики:

— Соня! Бога ради, открой!

Девушка ахнула и бросилась в гостиную. Егор побежал за ней. За окном на обледенелом откосе балансировал Фердинанд и хрипло вопил:

— Сонюшка! Открой! Оглохла, что ли?

Они вдвоем дергали капитально заклеенные на зиму рамы. Фердинанд не удержался, поскользнулся и ухнул вниз. Соня вскрикнула и закрыла лицо руками. Егор поднажал, окно распахнулось, и они, тесно прижавшись друг к другу, заглянули вниз… Фердинанд сидел на окне четвертого этажа и тяжело дышал. Он задрал голову, увидел их бледные испуганные лица, с усилием взмахнул толстыми крыльями и неловко взлетел. Уцепился за откос, и Егор с Соней втащили попугая в комнату. Он упал на ковер и затих.

Пока Егор закрывал окно, борясь с ледяным порывистым ветром, Соня занялась попугаем.

— Позвольте мне, — пророкотал Егор совершенно несвойственным ему глубоким басом. — Я врач. — Он бережно, но решительно отодвинул Соню и, наморщив лоб, стал щупать Фердинанда. Опустил веко, открыл клюв, пропальпировал живот. Фердинанд изображал глубокий обморок — так ему было спокойнее. Пауза затягивалась. Тогда Егор коротко, но сильно ударил Фердинанда.

— Мне уже лучше! — мгновенно очнулся попугай. Вскочил, оправил помятые перышки и, отставив лапу, торжественно объявил: — Соня! Позволь тебе представить моего лучшего друга — Егор… м-м… не знаю, как по батюшке… стар, Сонюшка, забыл… А фамилия его — Овчинников.

Егор вскочил, шлепнул задниками разношенных тапок и резко уронил голову на грудь. По его нелепым фантазиям именно так следовало представляться княжне Голицыной.

Соня улыбнулась и подала ему руку.

— Софья. Так вы врач? — переспросила она уважительно и вдруг вскрикнула: — Ой! Это вы! — Отступила на шаг и мучительно покраснела.

— Да, это я… — Егор всмотрелся и узнал прекрасные испуганные глаза девушки, которую утром увидел в сугробе под колесами своей машины.

И они заговорили одновременно, перебивая друг друга.

— Ой, простите! Черная кошка! Конечно, это суеверие, но я, не знаю почему, расстроилась и хотела обойти… Мне казалось, что улица совсем пуста…

— Простите, Бога ради! Всю ночь не спал! Сложнейшая операция! Совершенно безнадежный случай… но вытащил!

Тут оба смолкли и засмеялись.

— Чаю? Кофе? — любезно предложила Соня.

— Да! — ответил, бессмысленно улыбаясь, Егор.

— А мне, Сонюшка, как обычно… — деликатно напомнил о себе Фердинанд.

— Да, Фердинанд, помню. — Девушка достала из буфета хрустальный штоф с наливкой. Фердинанд одобрительно причмокнул. Она поставила штоф на круглый стол, расстелила салфетки и пошла на кухню. Егор ходил за ней по пятам, как лунатик. Соня обернулась. — Фердинанд, прошу вас, без церемоний. Угощайтесь!

— Да уж, голубушка, я сам управлюсь.

Соня хлопотала на кухне.

— Вы уж не обижайтесь, Егор… э-э…

— Просто Егор.

— Да, хорошее русское имя! Вот, Егор, сами видите — я скоро уезжаю. Так что и угостить-то вас ничем особенно не могу… — Она развела руками.

Егор смотрел на нее и слушал, слушал… И ему приходилось делать усилия, чтобы вникать в смысл слов и поддерживать вежливую болтовню…

— Да что вы, что вы… это вы меня извините, что я так ввалился без приглашения…

— А мы с Фердинандом давно знакомы. Он к нам еще прошлым летом прилетал. Правда, у него тогда был, кажется, другой хозяин… — Она остановилась с заварочным чайничком в руке и задумалась.

— Уехал, уехал! — заторопился Егор. — Давно уже уехал. Теперь я там живу… С мамой! И Федя с нами… Мы его так любим… Он у нас как член семьи. Если бы Федя пропал, не знаю, что было бы с мамой…

Соня улыбнулась.

— Фердинанда нельзя не любить! А вы смешно его называете — Федя! И он позволяет? Мне всегда казалось, что он такой церемонный!

— Нет, — успокоил ее Егор. Он простой. Это мама его так окрестила. А я за ней повторяю. Как попугай, — засмеялся он своему невольному каламбуру.

Соня тоже засмеялась.

— Давайте пить чай. У меня еще варенье осталось. Земляничное.

— А вы… — смущенно начал Егор, — вы, правда, княжна Голицына?

— Да что вы! — усмехнулась Соня. — Вот бабушка — да. А я… Наверное, ненастоящая…

И вдруг она звонко захохотала, поднос дрогнул в ее тонких руках, серебряные ложечки посыпались на пол и зазвенели, вторя Сониному смеху.

Егор бросился их поднимать. Поднос плавно опустился ему на голову.

— Ой, простите! Какая я сегодня неловкая… Я представила себе, как Фердинанд с бабушкой обсуждали бы мою родословную… знаете, ведь до революции Фердинанд жил у князей Юсуповых… то есть, они, собственно, Сумароковы-Эльстон… ох, это всё так сложно… Так вот, он был очень щепетилен именно в этих тонких вопросах: кто принят при дворе, кто не принят; камергеры, фрейлины и прочая чепуха… Юридически — да, я княжна Голицына, но фактически… по духу… по убеждениям… я, конечно, плебейка!

— Наверное, вы очень любите свою бабушку? — осторожно спросил Егор.

— Конечно. — Ее личико вдруг затуманилось, она вздохнула и быстро пошла с подносом в гостиную.

Егор поспешил за ней с горячим чайником.

В торжественном молчании они выпили по чашке чаю. Фердинанд усердно и нецеремонно прикладывался к наливочке. Соня мельком взглянула на часики.

— Мне пора? — спросил Егор.

— Да нет, что вы! — вежливо воскликнула девушка. — Сидите, сидите!

Егор встал.

— Спасибо за чай, за Федю! Нам пора. Пошли, Федя! Надо еще маме позвонить…

По пути к двери Егор ушибся об огромный кожаный чемодан, старинный, с медноокованными углами и монограммой. Закусил губу и схватился за колено.

— Вам больно? — У Сони сделались страдальческие глаза.

— Да нет, пустяки, — мужественно ответил Егор. — Когда вы уезжаете?

Соня растерянно посмотрела на чемодан и пожала плечами.

— Сама не знаю… — Она горько вздохнула. — Наверное, скоро. У меня открытый билет. Обе бабушки ждут…

— Счастливый вы человек! — фальшиво воскликнул Егор. — А я вот никуда не могу вырваться! Клиника, операции, больные. Работа, знаете ли! Я как уездный врач. И везут, и несут увечных, ни праздников у меня, ни выходных. Сплю с телефоном под подушкой. Поэтому и не женат до сих пор. Какая женщина такое вынесет? Настоящая декабристка нужна! — с неподдельной горечью закончил он свою тираду.

— О, как вы неправы! — горячо запротестовала Соня. — Есть такие женщины, есть! Умные, самоотверженные, ценящие в мужчине талант и душевную щедрость! Именно у нас, в России, остался этот тип женщин! Вы, конечно же, будете счастливы!

— А вы?

Соня будто остановилась с разбега, прижала руки к груди.

— Я? — Вряд ли… — Она покачала головой. — Я неудачница. Бабушка еще не знает, но меня не приняли в Большой театр, я не прошла по конкурсу… даже в хор… Все кончено. Так стыдно… Я всегда только певицей себя и видела и никогда не сомневалась, что у меня есть голос, есть призвание, есть цель в жизни… А теперь даже не знаю, кто я… Наверное, безработная…

Егор нагнулся, потирая колено, и глухо проговорил:

— Не торопитесь… Утро вечера мудренее… Завтра все может перемениться. Я вашего брата навидался — лечил и буду лечить, — нарочито грубовато утешал он. — Да вы просто были не в голосе, вот и не показались им… Подождите до завтра! Поверьте мне! — заклинал Егор.

— Хорошо. Подожду. До завтра, — покорно согласилась Соня.

— Вот и ладненько, — с облегчением вздохнул Егор. — Федя! Домой!

— Я не Федя! — оскорбился Фердинанд. — Благодарствуй, княжна! Княгине скажи поклоны. Бог даст — свидимся. Давно я в Париже не был… Там, говорят, хе-хе, башню какую-то построили…

— Эйфелеву башню, Федя! — Егор толкнул его в спину.

— Иду, иду…

— «Любовь — дитя! Дитя свободы! Законов всех она сильней!» — мурлыкал Егор, и снежок похрустывал под его стремительными шагами. Он пел то, что думал. И шел туда, куда хотел — к Кармен.

«К бывшей Кармен, — холодно думал Егор. — Либо куплю, либо убью». В дипломате, действительно, лежали мешочек с бриллиантами и пистолет с глушителем.

Высотка на Котельнической, конечно, обветшала, скульптуры на верхних этажах были окутаны предохранительной сеткой, и в обширном холле на первом этаже тускло горела одна лампочка и пахло кошками. Но тяжелую металлическую дверь на двенадцатом этаже открыла настоящая горничная — высокая жилистая старуха в наколке и белом фартучке.

— Вам назначено? — сурово спросила она. Егор протянул ей визитную карточку известного тенора.

— По поручению N.N.

Горничная подставила неизвестно откуда взявшийся медный подносик и унесла карточку в глубь огромной квартиры. Там, вдали, глухо били часы и истерически тявкала болонка. В углу прихожей стоял медведь — бурый, оскаленный, битый молью. На шее у него висела бляха: «Несравненной и божественной Изольде Павловне от меломанов города Брянска». Вернулась горничная, сунула пустой подносик медведю в лапы и сухо сказала:

— Извольте переобуться. Вчерась паркет натирали.

Егор послушно влез в огромные войлочные тапки и заскользил, как по льду.

Они прошли анфиладу комнат, которые можно было смело назвать музеем великой певицы. Облик несравненной и божественной был запечатлен в бронзе и мраморе, глине и фарфоре, в вышивках и в чеканке, выложен соломкой и выбит на пивных кружках.

Сама примадонна возлежала на канапе под своим огромным (пять на восемь метров) портретом работы Глазунова. Судя по наряду, вееру и кастаньетам, она исполняла партию Кармен.

Изольда Павловна давно уже смело перешагнула бальзаковский возраст. Природа щедро наградила ее не только голосом, но и всем остальным.

Егор увидел неимоверно толстую женщину с кукольно гладким глупым личиком. Ряд удачных пластических операций лишили ее всякой мимики. Она указала Егору пальцем, на котором сиял большой бриллиант, на ближайшее кресло.

— Я вся внимание… — томно протянула экс-примадонна.

Егор присел, положил на колени дипломат. Щелкнув застежками, он вынул замшевый мешочек и осторожно высыпал содержимое на круглый столик красного дерева.

Примадонна уловила характерный звук и ожила. Неожиданно резво она вскочила с застонавшего канапе и приблизилась к столику. Горка старинных драгоценностей приковала ее внимание. Она мгновенно забыла про Егора. О, эта женщина знала толк в драгоценностях. Конечно, больше всего на свете она любила бриллианты, но и хорошим сапфиром не побрезговала бы. Пятеро мужей и дюжина любовников не оставили следа ни в ее сердце, ни на ее гладком беззаботном лобике. Но бриллианты — это была истинная и взаимная страсть и любовь с первого взгляда.

— Марфуша! — скомандовала примадонна своим знаменитым могучим меццо-сопрано, так что хрустальная люстра зазвенела под высоким потолком. — Зеркало!

Марфуша внесла маленький походный трельяж и развернула его перед хозяйкой.

Изольда Павловна стала примерять серьги, колье, фермуар. Она сняла свои перстни, которые Марфуша быстро прибрала в фартучек, и надела принесенные Егором. Повертела растопыренными пальцами, повернулась к Марфуше:

— М-м?

— Угу! — одобрительно кивнула горничная.

— Сколько? — спросила Изольда Павловна, не отрывая внимательного взгляда от зеркала.

— Ни-че-го! — улыбнулся Егор. — Одна ваша подпись.

— То есть? — нахмурилась Изольда Павловна.

Егор протянул ей готовое заявление об уходе из Большого театра по собственному желанию в связи с состоянием здоровья.

Изольда Павловна прочитала и засмеялась.

— Да я вас переживу, молодой человек! А из театра меня только вперед ногами вынесут!

За ее спиной значительно кашлянула Марфуша.

Изольда Павловна нахмурилась и всем телом грозно повернулась к горничной.

— Деревня! Нечего намекать на мой возраст! Голос — он и в Африке голос! — и запела, подперев диафрагму сжатыми кулачками. — А-а-а!

У Егора заложило уши, как в самолете, набирающем высоту.

Марфуша поджала губы.

— Где уж мне… деревня… завтра расчет!

Примадонна царственно закинула голову.

— Тебя никто не держит. И вас тоже, молодой человек. Прощайте! Мне пора на репетицию.

Егор снова раскрыл дипломат, достал толстую пачку долларов и положил рядом с драгоценностями.

Марфушей овладел безудержный чахоточный кашель. Это были уже не намеки, а прямые указания — бери, старая кляча, пока дают!

Изольда Павловна улыбнулась, порозовела и кокетливо покачала головой.

— Меня не купишь! Нет таких денег в мире…

— Есть! — убежденно прошипела Марфуша.

Егор вздохнул и снова полез в дипломат. Изольда Павловна и Марфуша с детским любопытством ждали… На свет появилась тоненькая пачка долларов и легла на круглый столик.

Божественная и несравненная слабо покачала головой.

Егор снова вздохнул и еще раз открыл дипломат. У Марфуши брякнула во рту вставная челюсть.

— Марфуша, закрой рот! — скомандовала Изольда Павловна.

Егор достал из дипломата пистолет с глушителем и положил его на тот же круглый столик красного дерева. Захлопнул дипломат.

— Все! — сказал он. — Больше ничего нет.

Необъятное тело примадонны заколыхалось в безудержном смехе.

— Что вас так рассмешило? — обиделся Егор.

— Вы меня рассмешили, вы, милый! Давно мне не было так весело! — Она открыто хохотала над растерянным Егором. — Особенно последний аргумент! Да меня такой пукалкой не прошибешь! Только шкурку попортишь… Эх, вы, молодежь… Ну, ладно. Марфуша, прибери тут.

Марфуша живо рассовала по бездонным карманам фартучка драгоценности и деньги, взяла пистолет, ловко открутила глушитель, вытряхнула обойму и отправила в те же карманы. Егор слабо запротестовал:

— А как же?

Изольда Павловна похлопала его по руке, успокаивая:

— Давайте вашу цидульку, молодой человек. Марфуша, где мое вечное перо?

Марфуша подала золотой «Паркер». Изольда Павловна размашисто расписалась, поставила дату и толкнула листик к Егору.

— Забирайте. Все? Ну, раз все, значит, коньячку. Марфуша! Коньячку! Нашего!

Нечеловечески расторопная Марфуша ту же вкатила столик, сервированный, как полагается: коньяк, лимон, две рюмки. И удалилась.

Егор расслабился, потягивал коньяк, с любопытством и симпатией поглядывая на Изольду Павловну. Ее крохотные свинячьи глазки дружелюбно окидывали маленькую фигурку Егора. Да, по сравнению с ней он был мал и худ!

— У вас протеже? — сделала он вывод. — Не смущайтесь. Я тоже была молода, красива, хотя сейчас в это трудно поверить, но было, было, я-то помню. И тоже была протеже… И даже более того… Изольда Павловна мечтательно опустила веки и вздохнула из глубины своей мощной груди. Я вам скажу всю правду! Марфа, отойди от двери, как не стыдно подслушивать — в твои-то годы! — рявкнула вдруг примадонна. — Так вот. Я сама собиралась уходить в конце сезона. Этого никто еще не знает, но я уже решила… Вы только ускорили неизбежное… Надеюсь, вы не в обиде? — тонко улыбнулась она.

— Ни в коем случае, — улыбнулся в ответ Егор. — У меня претензий нет. Время — деньги.

— Да, кстати, как зовут вашу малышку? Я похлопочу. Мое слово пока еще кое-что значит!