Светлана лежала на пляже и дремала. Тунисский курорт Эль-Хаммамет на берегу Средиземного моря всегда ей нравился. Особенно зимой. Улететь из промозглой серой Москвы, заваленной грязным снегом, окунуться в теплые ласковые волны и нежиться на золотом песочке… Что может быть лучше?
Правда, на сей раз у нее были более важные причины, чтобы срочно покинуть Москву. Не только плохая погода и тоска по солнышку. Она уехала в аэропорт прямо из Большого театра. Никакого багажа, только сумочка с деньгами, документами и кредитными карточками. Там еще лежали программка к опере «Кармен» и стакан. Стакан он выбросила в Шереметьево, а программку оставила на память. Ведь там в первый и в последний раз было указано ненавистное имя удачливой соперницы.
Светлана чувствовала себя хорошо. Просто чудесно. Спала она крепко, без всяких кошмаров, ела с большим аппетитом, недавно познакомилась с молодым красавцем греком (слишком сладеньким, на ее нынешний взгляд, но пока сойдет) и сегодня утром приняла приглашение поужинать вместе.
Светлана пересыпала мелкий горячий песочек из ладони в ладонь и улыбалась, как сытая кошка. Ей было всё смешно. И вся мировая литература, и все их убеждения, и страхи, и законы. Какие глупости! Да нет никаких законов, мешающих сильному давить слабого. Вот она наконец сделала то, что давно хотела, и все получилось, и она ни о чем не жалеет и не только не мучается, но впервые в жизни совершенно счастлива. Она, как змея, сбросила старую тесную шкурку и стала самой собой. О, как она теперь будет жить! Это ощущение силы и свободы пьянило и слегка пугало ее.
Светлана лениво поглядела на часики и решила, что уже достаточно позагорала. Пора переодеться к обеду. А потом — отдохнуть, обдумать прическу и наряд на вечер… Еще один восхитительный день в длинной череде ее счастливых дней, вечеров и, может быть, ночей…
Она собрала в пляжную сумку всякие мелочи и легкой, танцующей походкой направилась к отелю. Какой-то коричневый голый карапуз бросил в нее огромный мяч, она, смеясь, увернулась, споткнулась об огромную ногу, полузарывшуюся в песок, и упала на колени флегматичного мускулистого громилы, сидящего в шезлонге. Вскочила и извинилась. Квадратный тип в необъятных шортах, пестрой рубахе и бейсболке снял наушники плейера, не вставая, поднял с песка ее пляжную сумку и подал ей, а потом добродушно похлопал Светлану по бедру.
Светлана поморщилась. Никуда от совков не денешься. Даже тут достали. Сейчас появится его толстая конопатая жена, обвешанная турецким золотом, и заорет на весь пляж: «Иван! У Пети понос! Та чем они нас тута травют?»
Светлана уже прошла весь пляж, дошла до отеля, взяла ключ у любезнейшего портье… Что-то ее беспокоило, какая-то несуразность… Уже в лифте она поняла причину своего раздражения. Из наушников, лежащих на коленях этого качка с бритым затылком и толстыми золотыми цепями на волосатой груди, неслась классическая музыка Чайковский. Шестая симфония.
«Фу, гадость какая! — вздрогнула Светлана. — Ладно бы Алена Апина, но Чайковский!»
Она вошла в номер, бросила сумку и отправилась в душ. И там, под горячими тугими струями, беспокойство не оставляло ее. Чем это пахнет? Не противно, но как-то тревожно… Она вышла, как сомнамбула, из ванной, даже не выключив душ, и пошла на запах, оставляя мокрые следы на коврах.
На столе в вазочке стола одна маленькая пармская фиалка. Одна-единственная, но запах наполнял весь номер — во всяком случае, так показалось Светлане. Она вспомнила… Не размышляя ни секунды, схватила вазочку и швырнула в окно. Запах исчез. Светлана успокоилась и стала обдумывать свой макияж и наряд.
Соня ела овсянку и читала письмо от бабушки, которая советовала ей поберечь себя после простуды, щадить горло, поменьше петь, высыпаться как следует, соблюдать режим… Соня отложила письмо и посмотрела на Егора, который провожал пристальным взглядом каждую ложку каши.
— Ну, поела, милая? — ласково спросил он, взял тарелку и понес на кухню.
Соня никак не могла понять, почему он так громко говорит. Она ведь прекрасно все слышит… Вечерело. Наступали сиреневые сумерки. Это был тот час, когда Соня начинала плакать. Ее охватывала мучительная жалость к себе. Ее голос, талант, погубленные мечты… Рыдания уже подступали, она комкала в руке кружевной платочек… Егор готовил на кухне успокаивающие капли.
Вдруг раздался звонок в дверь. Оба удивились. С тех пор как Соня вернулась из клиники, никто к ней не заходил и не звонил.
Егор, с кухонным полотенцем на плече, пошел открывать дверь.
Что-то огромное, пушистое, звенящее и душистое двинулось на него, смяло и отбросило к стене. Женщина-великан коротко буркнула:
— Марфуша, прими!
Изольда Павловна сбросила необъятное норковое манто, ловко подхваченное Марфушей, и пошла по коридору, звонко цокая каблуками, шурша шелками и вея ароматом французских духов.
За ней двинулась верная Марфуша, а следом семенил ошеломленный Егор.
Изольда Павловна решительно вошла в гостиную и включила свет. Испуганная Соня подскочила, уронила шаль, закрыв лицо руками. Изольда Павловна была великолепна в вечернем декольтированном платье, с высокой замысловатой прической, в кольцах и браслетах. Ее поросячьи глазки презрительно смерили Сонину жалкую фигурку. Божественная и неповторимая прошла через всю комнату и села к роялю. Со стуком подняла крышку, бросила на клавиши свои толстые сильные лапы с безупречным маникюром и бравурно сыграла вступление к хабанере.
Соня столбом стояла посреди гостиной и молчала.
Изольда Павловна оглянулась, засопела и начала играть сначала.
Егор, придя в неописуемый ужас от бестактности и прямой жестокости поведения Изольды Павловны, шагнул было к ней, но Марфуша, не глядя, ткнула его острым локтем в солнечное сплетение. Он согнулся пополам и перестал дышать.
Закончилось вступление. Соня молчала… Изольда повернула к ней бледное от ярости лицо и рявкнула во всю мощь своих необъятных легких:
— По-ой!!!
Дальше пошла такая чудовищная брань, что у Егора волосы встали дыбом.
Соня зарыдала в голос. И запела. Слезы ручьями текли по ее лицу, но она не мигая смотрела в страшные, налитые кровью кабаньи глазки Изольды и пела, не останавливаясь.
Было известно, что Изольда Павловна может и ударить. Великая певица бивала мужей и любовников, но это так — милые семейные пустяки. Она поднимала руку даже на дирижеров! При всех неоспоримых достоинствах Изольда Павловна имела один недостаток: примадонна считала, что она и Господь Бог разбираются в музыке. Больше никто.
Соня закончила петь и задохнулась. Егор стоял, разинув рот. Изольда Павловна хохотнула басом и бойко сыграла бессмертного «Чижика-пыжика». Соня сообразила, что это шутка, и петь не стала.
Марфуша, удобно расположившаяся в любимом Сонином кресле, разгладила Изольдину норковую шубу на коленях и пробормотала:
— Ну, спето… сойдет… интонирует, конечно, не Бог весть…
Изольда встала и, посмотрев на Соню, неожиданно ласковым голосом произнесла:
— Девочка моя! Плюнь ты на всё. У меня и похуже бывало. Я в пятьдесят шестом… — Марфуша предостерегающе кашлянула. Изольда Павловна оглянулась на нее и понимающе усмехнулась. — Ну, это детали… Я год не пела, когда потеряла ребенка… Запомни — все дерьмо! Кроме музыки. Ты должна петь и только петь. Больше ничего. И не верь никому. Не пей и не ешь из чужих рук. Вот заведи себе такую Марфушу — она махнула в сторону Егора, который только-только начал дышать после нокдауна, а говорить еще не мог, — и работай, пока жива. А жизнь у певиц очень короткая… — И пошла из комнаты.
Марфуша рысью рванула за ней.
Хлопнула входная дверь.
Егор проглотил комок в горле, подошел к Соне, отдал ей кухонное полотенце и решительно сказал:
— Софья Сергеевна, я очень рад за вас. В моих услугах вы более не нуждаетесь. Позвольте откланяться. — Он повернулся и пошел вон из ее прекрасной творческой жизни, в которой ему не было места.
— Егор… — прошептала Соня. — Остановитесь. Выслушайте меня…
Егор остановился, но не обернулся. Обида душила его. Ну, уж нет, Марфушей он не будет!
Соня подбежала к нему, обхватила своими тонкими руками и уткнулась лицом в колючий свитер.
— Не смотрите на меня… Я вас люблю!.. И она все врет, что жизнь дерьмо. — Соня запнулась на этом гадком слове, но справилась со смущением и продолжала: — Не уходи. Не бросай меня.
Егор повернулся и приподнял ее пылающее заплаканное личико. Оно как бы утратило свою идеальную ледяную красоту и стало вдруг близким и родным. Егор поцеловал Соню и прижал к себе.
Светлана спустилась в ресторан, блестя возбужденными глазами и сияя самодовольной улыбкой. Она чувствовала себя в полном расцвете своей молодости и прелести. Элегантное вечернее платье обнажало спину и плечи до границ приличия и держалось на честном слове французского кутюрье, прическа говорила о богатстве, а старинный перстень и тонкая золотая цепочка — о безупречном вкусе их обладательницы. Светлана уверенно вошла в зал, отыскивая взглядом своего кавалера и с улыбкой размышляя о том, что может и не узнать его в смокинге — до сих пор они встречались лишь за завтраком и на пляже. Кто-то замахал ей из центра зала. Да, это был смуглый красавчик грек. Похоже, смокинг идет ему не меньше, чем шорты.
Стол уже был накрыт, и Светлана издалека заметила, что случайный знакомый не поскупился и, значит, надеется на большее, нежели просто приятный ужин вдвоем.
На столиках горели свечи, звучала музыка, некоторые пары уже танцевали. Светлана подошла к столику и остановилась как вкопанная. Она почуяла запах раньше, чем увидела среди блюд с закусками и ваз с фруктами крохотный букетик фиалок в хрустальном бокале.
Светлана побледнела. Грек уже вставал и протягивал ей руку. Она развернулась и, спотыкаясь, выбежала из ресторана… Пулей влетела в свой номер и заперлась на ключ.
Села, дрожа, на кровать и закуталась в одеяло. Ей стало холодно. И везде пахло фиалками.
Раздался стук в дверь. Потом зазвонил телефон и звонил долго, не переставая. Но она сидела тихо, как мышка, в полной темноте.
Глубокой ночью Светлана упаковала чемоданы и украдкой, как вор, покинула отель. Поехала в аэропорт и взяла билет на ближайший рейс — ей было все равно куда, лишь бы подальше от кошмарного запаха фиалок.
В самолете стюардесса с улыбкой поставила перед ней маленькую сувенирную бутылочку фиалкового ликера. Светлана огляделась и увидела, что все пассажиры получили такие же бутылочки — подарок от авиакомпании. Но это ее не успокоило. Сон как рукой сняло. К бутылочке она не притронулась и даже старалась не смотреть на нее. Но сосед откупорил и сделал пару глотков. Поморщился, крякнул и запил водкой из плоской фляжки. После этого он захрапел и храпел до самого Лондона, а Светлана и глаз не сомкнула, стараясь дышать ртом, но фиалковая вонь не отступала. Ей сделалось вдруг очень холодно, но она постеснялась попросить у стюардессы еще один плед.
В аэропорту Хитроу девушка взяла такси и поехала в маленькую гостиницу, недорогую, но удобную и тихую, в которой когда-то останавливалась. Светлана намеревалась провести там одну ночь, а утром… Она еще не решила, но куда-нибудь далеко… Пожалуй, далеко на север. Ей мерещились скалы, холодное море — и никаких цветов.
Она вошла в маленький скромный номер, обнюхала все углы, убедилась, что пахнет только жареной рыбой, и успокоилась, повеселела. Приняла душ, плотно задернула шторы и легла. И сразу заснула.
Спала она долго, крепко, будто наглоталась снотворного. И спала бы еще, но тревога проникла в ее сон. Ей снилось, что она не одна, что кто-то смотрит на нее, и обрывки какой-то музыки, и легкие осторожные шаги… Она открыла глаза и закричала. Ей было тяжело дышать, густой одуряющий запах фиалок убивал ее. Она не могла пошевелиться. Что-то влажное и тяжелое давило ей на грудь, на шею, на живот. Она была погребена под слоем фиалок. Девушка бессильно барахталась в этой цветочной могиле, пытаясь освободиться, но фиалок было слишком много. Они были повсюду — на столе, на стульях, на полу, в ванной, ее чемоданы были открыты и набиты фиалками.
Портье услышал грохот и звон разбитых стекол из двадцать первого номера, а затем — нечеловеческий хриплый вой. Он позвал охранника, но даже вдвоем им не удалось утихомирить сошедшую с ума русскую. Пришлось звонить в полицию, а полицейские уже сообразили вызвать «скорую помощь».
Светлана полностью разгромила гостиничный номер: разбила окна и зеркала, в щепки разнесла мебель, сорвала краны в ванной…
Тщетно полицейские, а после медики пытались доказать ей, что в номере не было никаких цветов. Она им не верила.
…Теперь Светлана совершенно счастлива. Заботливый отец поместил ее в маленькую частную клинику на севере Норвегии. Там хорошо. Одни камни. Суровый скандинавский пейзаж радует глаз и сердце Светланы.
Дело в том, что со временем она возненавидела не только цветы, но и кусты, деревья и даже траву, подозревая, что каждая безобидная на вид былинка может зацвести и заблагоухать.
Ее лечащий врач, опытный психоаналитик, верный последователь доктора Фрейда, убежден, что через пару лет она выздоровеет, как только он докопается до причин этой странной фобии.
В конце лета в старой православной церкви маленького тихого местечка под Парижем происходило венчание.
Сонный городишко был взбудоражен наплывом блестящих гостей. Вереницы лимузинов съезжались со всех сторон, устраивая пробки на узких кривых улочках. Долго потом старожилы вспоминали русскую свадьбу. Хотя ни икры, ни самоваров не было, а большинство гостей составляли французы — могучий клан родственников со стороны четвертого мужа французской бабушки Сони, той самой Елизаветы Андреевны, которая вовремя эмигрировала и навек опозорила семью, регулярно выходя замуж за богатых сыроваров и виноделов.
Пожилые декольтированные дамы и господа в смокингах чинно проходили в церковь, с любопытством разглядывая убранство православного храма и тихонько удивляясь, что некуда сесть.
Наконец прибыли молодые. Жених был как все женихи — в черном, с дурацкой бессмысленной улыбкой на красном лице. Правой рукой он судорожно похлопывал себя по карману, проверяя, на месте ли кольцо.
Невеста была ослепительна. Едва она показалась, вздох пронесся по толпе. И местные жители, окружившие церковь, и гости, прибывшие на венчание — все были потрясены. Их смутные мифические представления о загадочной славянской душе, о роковых русских красавицах, холодных, как сибирские льды, и опасных, словно средневековая чума, вдруг оформились и воплотились в конкретной живой девушке — Сонечке Голицыной.
Наряд ее был восхитителен. Скромное белое кружевное платье с высоким воротником, не затмевало, а только обрамляло ее идеальную красоту. Соня шла легко и величаво, чуть приметно улыбаясь. К алтарю ее вел последний муж французской бабушки — усатый краснолицый господин Анпоше.
Вышел старый батюшка в своих тяжелых золотых ризах. Все стихло. Гости, перешептываясь, зажгли свечи. Началось венчание.
В углу церкви стояли две красивые, очень похожие друг на друга старухи и шепотом переругивались.
— Я не понимаю, чем тебя не устраивает жених! — оскорбленно промолвила та, что была обвешана бриллиантами.
— Всем! — отрезала ее русская сестра. — Богат. Незнатен. Выскочка. Мы ничего про него не знаем. Нам приходится верить ему на слово, что он порядочный человек. Отчего же я ничего о нем не слышала? А я знаю всех приличных молодых людей нашего круга.
— Софи! — хихикнула мадам Анпоше. — Тебя будто из сундука достали. Весь наш круг расстрелян. Тех, кто не успел уехать, сослали. У вас там, говорят, дворянские собрания завелись? И кто же посещает эти, с позволения сказать, ассамблеи?
— Уж кто-кто — а ты бы, Элиза, молчала! — рассердилась княгиня Голицына. — Ты потому за этого выскочку заступаешься и свадьбу живенько состряпала — я ведь все вижу! — что у самой рыло в пуху!
— Какое рыло? — ахнула Элиза.
— Хорошее русское слово, забытое тобою. Ты многое забыла, чему нас учили в детстве! — В голосе княгини зазвенел металл. — Наши убеждения, идеалы! Ты продалась золотому тельцу!
— Неправда! — всхлипнула Элиза. — Я любила Рауля! Я поступила вопреки воле папá и мамá, но наша любовь смела все сословные преграды!..
— Да, — согласилась Софья Андреевна. — Рауля ты любила. Правда, когда он умер, ты неприлично быстро выскочила замуж за Жака. Я — в голодающей Москве! — два года носила траур по своему французскому зятю, а ты?
Но тут певчие грянули, слегка грассируя: «Гряди, голубица!» — и освободили бедную Элизу от необходимости отвечать на такие бестактные вопросы.
А потом толпа с облегчением высыпала из душной церкви на зеленую лужайку. Месье Анпоше, пунцовый от переполнявшей его гордости и тщеславия, звонко расцеловав Сонечку в обе щеки, объявил, что его внучка затмевает всех красавиц Франции, и велел подать шампанское. На мгновение он утратил свой галльский здравый смысл и приказал выкатить бочку сидра для местных жителей.
Поселяне прокричали «Виват!», явился местный оркестрик, состоящий из аккордеона и скрипки, и начались буйные пляски.
Месье Анпоше подхватил Соню, Егор пригласил мадам Анпоше, и они смешались с хохочущей веселой толпой.
И только в углу заброшенного русского кладбища рыдал молодой француз — семнадцатилетний парижский кузен Сони, раненный в самое сердце ее мимолетным взглядом. О, почему они так поздно встретились! В день ее свадьбы!
Он плакал, и слезы его лились на потрескавшееся, замшелое надгробие ярославского купца Акиндина Горелкина, просадившего наследственный капитал в злачных местах Ниццы и Парижа и умершего в этом тихом городке от инфлюэнцы и острой нехватки денег…
Синее-синее небо. Солнце в зените. Остров в Атлантическом океане, покрытый буйной тропической растительностью.
В небе показалась точка, застрекотала, увеличилась и превратилась в мощный военный вертолет «Черная акула». Он стал снижаться на пляж. Пилот помог выбраться Екатерине Петровне, Фердинанд выпрыгнул сам. Из-за деревьев плавно выехал лимузин и завяз в песке пляжа. Они проехали по просеке, вырубленной в джунглях, повернули, и перед ними открылся чудный вид.
На зеленом холме стоял большой белый дом — настоящая усадьба плантатора. Колонны, балюстрада, мраморные ступени, огромные французские окна… Он сиял на вершине холма, как мираж в пустыне, как воплощенная мечта о спокойствии и разумной здоровой жизни.
Даже Екатерина Петровна на миг онемела. Они с Фердинандом вышли из лимузина и стали медленно подниматься по ступеням их нового жилища.
На самом краю крыши, покачиваясь, стояла молодая прелестная попугаиха и лукаво поглядывала на Фердинанда.
Фердинанд онемел.
Попугаиха побежала по краю крыши, затем взмыла в воздух.
Фердинанд вспорхнул следом. Они обогнул маленькую манговую рощу, потом полетели над океаном. Теплый поток воздуха возносил их в верхние слои атмосферы. Они парили и орали от счастья.
Природный голос попугаев, визгливый и пронзительный, невыносим для человеческого уха. Но это их родной язык.
Прошел год. Большой театр приехал на гастроли в Париж.
Сияющее фойе Гранд-опера, казалось, было заполнено исключительно господином Анпоше — он перебегал от одной группы к другой, пожимал руки, трепал по плечу, хохотал, шутил и вообще был вне себя. Большинство присутствующих были его родственники, друзья, деловые партнеры. Всех их месье Анпоше пригласил на оперу Рихарда Штрауса «Кавалер Роз», где партию Октавиана исполняла его внучка — Софи Голитсин, настоящая княжна, из тех самых! «Сейчас, когда, слава Богу, идет речь о восстановлении законной власти в России, древние фамилии должны объединяться в современном мире выскочек и чистогана, и он, господин Анпоше, не пожалеет ни состояния, ни даже жизни ради торжества справедливости!» — убеждал француз гостей, при этом значительно подмигивал и бежал к вновь прибывшим. У него был свой спектакль, своя главная роль. Он дирижировал толпой, рассаживал в нужные места нужных людей, раздавал букеты и программки с великолепным портретом Сони.
Когда наконец померк свет, открылся занавес и юный аристократ Октавиан начал свой нежный дуэт с княгиней Верденберг, лишь два человека в зале не слушали музыку. Господин Анпоше обдумывал, кого пригласить на банкет после спектакля. По самым скромным подсчетам, набиралось человек триста плюс журналисты — а как же без них? Мало ли что понапишут эти акулы пера, если пустить дело на самотек.
А вторым человеком, который не слушал музыку, потому что спал, прикорнув в темном уголке ложи, был муж певицы — законный обладатель и этого дивного голоса, и этой невероятной красоты. Егор был так измучен перелетом, хлопотами, репетициями, визитами к французской родне, а главное — неустанными заботами о безопасности и здоровье Сони. Два частных детективных агентства работали на него, круглосуточно вели наблюдение за всеми, кто общался с русской певицей. И сейчас за кулисами, и в зале, и даже в оркестре сидели неприметные профессионалы. Егор опасался лишь того, что охрана может не устоять перед чарами Сони и забыть о своих прямых обязанностях.
Соня запела. Зал затаил дыхание. И Егор, убаюканный ее голосом, увидел сон: заснеженную Москву и мамин шкаф, с которого началась удивительная история их любви. Он будет счастлив и безмятежен, он будет спать, пока она поет, и проснется сразу же, как только Голос замолкнет, — всегда готовый к главному делу своей жизни: защищать и оберегать ее.