Прекрасной медленной дорогой иду в Алекино (оно зовет себя: Алекино́), и дух мой, мерный и здоровый, мне внове, словно не знаком и, может быть, не современник мне тот, по склону, сквозь репейник, в Алекино за молоком бредущий путник. Да туда ли, затем ли, ныне ль он идет, врисован в луг и небосвод для чьей-то думы и печали? Я – лишь сейчас, в сей миг, а он — всегда: пространства завсегдатай, подошвами худых сандалий осуществляет ход времен вдоль вечности и косогора. Приняв на лоб припек огня небесного, он от меня все дальше и – исчезнет скоро. Смотрю вослед моей душе, как в сумерках на убыль света, отсутствую и брезжу где-то — то ли еще, то ли уже. И, выпроставшись из артерий, громоздких пульсов и костей, вишу, как стайка новостей, в ночи не принятых антенной. Моё сознанье растолкав и заново его туманя дремотной речью, тётя Маня протягивает мне стакан парной и первобытной влаги. Сижу. Смеркается. Дождит. Я вновь жива и вновь должник вдали белеющей бумаги. Старуха рада, что зятья убрали сено. Тишь. Беспечность. Течёт, впадая в бесконечность, журчание житья-бытья. И снова путник одержимый вступает в низкую зарю, и вчуже долго я смотрю на бег его непостижимый. Непоправимо сир и жив, он строго шествует куда-то, как будто за красу заката на нём ответственность лежит.

Я позабыла, что всё это есть. Что с небосводом? Зачем он зарделся? Как я могла позабыть средь злодейств то, что ещё упаслось от злодейства? Но я не верила, что упаслось хоть что-нибудь. Всё, я думала, – втуне. Много ли всех проливателей слёз, всех, не повинных в корысти и в дури? Время смертей и смертельных разлук, хоть не прошло, а уму повредило. Я позабыла, что сосны растут. Вид позабыла всего, что родимо. Горестен вид этих маленьких сёл, рощ изведенных, церквей убиенных. И, для науки изъятых из школ, множества бродят подростков военных. Вспомнила: это восход, и встаю, алчно сочувствуя прибыли света. Первыми сосны воспримут зарю, далее всем нам обещано это. Трём обольщеньям за каждым окном радуюсь я, словно радостный кто-то. Только мгновенье меж мной и Окой, валенки и соучастье откоса. Маша приходит: «Как, андел, спалось?» Ангел мой Маша, так крепко, так сладко! «Кутайся, андел мой, нынче мороз». Ангел мой Маша, как славно, как ладно! «В Паршино, любушка, волк забегал, то-то корова стенала, томилась». Любушка Маша, зачем он пугал Паршина милого сирость и смирность? Вот выхожу, на конюшню бегу. Я ль незнакомец, что болен и мрачен? Конь, что белеет на белом снегу, добр и сластёна, зовут его: Мальчик. Мальчик, вот сахар, но как ты любим! Глаз твой, отверсто-дрожащий и трудный, я бы могла перепутать с моим, если б не глаз – знаменитый и чудный. В конюхах – тот, чьей безмолвной судьбой держится общий не выцветший гений. Как я, главенствуя в роли второй, главных забыла героев трагедий? То есть я помнила, помня: нас нет, если истока нам нет и прироста. Заново знаю: лицо – это свет, способ души изъявлять благородство. Семьдесят два ему года. Вестей добрых он мало услышал на свете. А поглядит на коня, на детей — я погляжу, словно кони и дети. Где мы берем добродетель и стать? Нам это – не по судьбе, не по чину. Если не сгинуть совсем, то – устать всё не сберемся, хоть имеем причину. Март между тем припекает мой лоб. В марте ли лбу предаваться заботе? «Что же, поедешь со мною, милок?» Я-то поеду! А вы-то возьмёте? Вот и поехали. Дня и коня, дня и души белизна и нарядность. Федор Данилович! Радость моя! Лишь засмеется: «Ну что, моя радость?» Слева и справа: краса и краса. Дым-сирота над деревнею вьётся. Склад неимущества – храм без креста. Знаю я, знаю, как это зовется. Ночью, при сильном стеченье светил, долго смотрю на леса, на равнину. Господи! Снова меня Ты простил. Стало быть – можно? Я – лампу придвину.

Пред Окой преклонённость земли и к Тарусе томительный подступ. Медлил в этой глубокой пыли стольких странников горестный посох. Нынче май, и растет желтизна из открытой земли и расщелин. Грустным знаньем душа стеснена: этот миг бытия совершенен. К церкви Бёховской ластится глаз. Раз ещё оглянусь – и довольно. Я б сказала, что жизнь – удалась, всё сбылось, и нисколько не больно. Просьбы нету пресыщенных уст к благолепью цветущей равнины. О, как сир этот рай и как пуст, если правда, что нет в нем Марины.

Когда влюбленный ум был мартом очарован, сказала: досижу, чтоб ночи отслужить, до утренней зари, и дольше – до черёмух, подумав: досижу, коль Бог пошлет дожить. Сказала – от любви к немыслимости срока, нюх в имени цветка не узнавал цветка. При мартовской луне чернела одиноко — как вехи сквозь метель – простёртая строка. Стих обещал, а Бог позволил – до черёмух дожить и досидеть: перед лицом моим сияет бледный куст, так уязвим и робок, как будто не любим, а мучим и гоним. Быть может, он и впрямь терзаем обожаньем. Он не повинен в том, что мной предрешено. Так бедное дитя отцовским обещаньем помолвлено уже, ещё не рождено. Покуда, тяжко пав на южные ограды, вакхически цвела и нежилась сирень, Арагву променять на мрачные овраги я в этот раз рвалась; о, только бы скорей! Избранница стиха, соперница Тифлиса, сейчас из лепестков, а некогда из букв! О, только бы застать в кулисах бенефиса пред выходом на свет ее младой испуг. Нет, здесь ещё свежо, ещё не могут ветлы потупленных ветвей изъять из полых вод. Но вопрошал мой страх: что с нею? не цветёт ли? Сказали: не цветёт, но расцветёт вот-вот. Не упустить её пред-первое движенье — туда, где спуск к Оке становится полог. Она не расцвела! – ее предположенье наутро расцвести я забрала в полон. Вчера. Немного тьмы. И вот уже: сегодня. Слабеют узелки стеснённых лепестков — и маленького рта желает знать зевота: где свеже-влажный корм, который им иском. Очнулась и дрожит. Над ней лицо и лампа. Ей стыдно расцветать во всю красу и стать. Цветок, как нагота разбуженного глаза, не может разглядеть: зачем не дали спать. Стих, мученик любви, прими её немилость! Что раболепство ей твоих-моих чернил! О, эта не из тех, чья верная взаимность объятья отворит и скуку причинит. Так ночь, и день, и ночь склоняюсь перед нею. Но в чём далекий смысл той мартовской строки? Что с бедной головой? Что с головой моею? В ней, словно мотыльки, пестреют пустяки. Там, где рабочий пульс под выпуклое темя гнал надобную кровь и управлялся сам, там впадина теперь, чтоб не стеснять растенья, беспамятный овраг и обморочный сад. До утренней зари… не помню… до чего-то, к чему не перенесть влеченья и тоски, чей паутинный клей… чья липкая дремота висит между висков, где вязнут мотыльки… Забытая строка во времени повисла. Пал первый лепесток, и грустно, что – к теплу. Всегда мне скушен был выискиватель смысла, и угодить ему я не могу: я сплю.

Есть тайна у меня от чу́дного цветенья, здесь было б: чуднАГО – уместней написать. Не зная новостей, на старый лад желтея, цветок себе всегда выпрашивает «ять». Где для него возьму услад правописанья, хоть первороден он, как речи приворот? Что – речь, краса полей и ты, краса лесная, как не ответный труд вобравших вас аорт? Лишь грамота и вы – других не видно родин. Коль вытоптан язык – и вам не устоять. Светает, садовод! Светает, огородник! Что ж, потянусь и я возделывать тетрадь. Я этою весной все встретила растенья. Из-под земли их ждал мой повивальный взор. Есть тайна у меня от чу́дного цветенья. И как же ей не быть? Всё, что не тайна, – вздор. Отраден первоцвет для зренья и для слуха. – Эй, ключики! – скажи – он будет тут как тут. Не взыщет, коль дразнить: баранчики! желтуха! А грамотеи – чтут и буквицей зовут. Ах, буквица моя, всё твой букварь читаю. Как азбука проста, которой невдомёк, что даже от тебя я охраняю тайну, твой ключик золотой её не отомкнёт. Фиалки прожила, и проводила в старость уменье медуниц изображать закат. Черёмухе моей – и той не проболталась, под пыткой божества и под его диктант. Уж вишня расцвела, а яблоня на завтра оставила расцвесть… и тут же, вопреки пустым словам, в окне, так близко и внезапно прозрел её цветок в конце моей строки. Стих падает пчелой на стебли и на ветви, чтобы цветочный мёд названий целовать. Уже не знаю я: где слово, где соцветье? Но весь цветник земной – не гуще, чем словарь. В отместку мне – пчела в мою строку влетела. В чужую страсть впилась ошибка жадных уст. Есть тайна у меня от чу́дного цветенья. Но ландыш расцветёт – и я проговорюсь.

Пока черёмухи влиянье на ум – за ум я приняла, что сотворим – она ли, я ли — в сей месяц май, сего числа? Души просторную покорность я навязала ей взамен отчизн откосов и околиц, кладбищ и монастырских стен. Всё то, что целая окрестность вдыхает, – я берусь вдохнуть. Дай задохнуться, дай воскреснуть и умереть – дай что-нибудь. Владей – я не тесней округи, не бойся – я странней людей, возьми меня в рабы иль в други или в овраги – и владей. Какой мне вымысел надышишь? Свободная повелевать, что сочинишь и что напишешь моей рукой в мою тетрадь? К утру посмотрим – а покуда окуривай мои углы. В средине замкнутого круга — любовь или канун любви. Нет у тебя другого знанья: для вечных наущений двух, для упованья и терзанья цветёт твой болетворный дух. Уже ты насылаешь птицу, чьё имя в тайне сохраню, что не снисходит к очевидцу, чей голос не сплошной сравню с обрывом сердца, с ожиданьем соседней бездны на краю, для пробы, с любопытством дальним, на миг втянувшей жизнь мою и отпустившей, – ей не надо того, чему не вышел срок. Но вот её привет из сада донёсся, искусил и смолк. Во что, черёмуха, играем — я помню, знаю, что творим. Уж я томлюсь недомоганьем всемирно-сущим – как своим. Твой запах – вкрадчивая сводня, — луна и птицы ведовство твердят, что именно сегодня, немедленно… но что? Да всё! Вся жизнь, всё разрыванье сердца — сейчас, не припасая впрок. Двух зорь сплочённое соседство теснит мой заповедный срок. Но пагубою приворота уста я напитаю чьи? Нет гостя, кроме самолёта в необитаемой ночи. Продлится за моею шторой запинка быстрых двух огней, та доля вечности, которой довольно выдумке моей. Что Паршино ему, Пачёво, Ладыжино, Алекино́? Но сердце лётчика ночного уже любить обречено свет неразборчивый. Отныне он станет волен, странен, дик. Его отринут все родные. Он углубится в чтенье книг. Помолвку разорвёт, в отставку подаст – нельзя! – тогда в Чечню, в конец недоуменья, в схватку, под пулю, неизвестно чью. Любым испытано, как властно влечёт нас островерхий снег. Но сумрачный прищур Кавказа мирволит нам в наш скушный век. Его пошлют, но в санаторий. Печаль, печаль. Наверняка от лютой мирности снотворной он станет пить. Тоска, тоска. Нет, жаль мне лётчика. Движеньем давай займём его другим. Спасём, повысим в чине, женим, но прежде – разминёмся с ним. Черёмуха, на эти шутки не жаль растраты бытия. Светает. Как за эти сутки осунулись и ты, и я. Слабеет дух твой чудотворный. Как трогательно лепестки в твой день предсмертный, в твой четвертый на эти падают стихи. Весной, в твоих оврагах отчих, не знаю: свидимся ль опять? Несётся невредимый лётчик ночного измышленья вспять. Пошли ему не ведать му́и. А мне? Дыханья перебой привносит птица в грусть разлуки с тобой, и только ли с тобой? Дай что-нибудь! Дай обещанья! Дай не принять мой час ночной за репетицию прощанья со всем, что так любимо мной.

Когда, под бездной многостройной, вспять поля белого иду, восход моей звезды настольной люблю я возыметь в виду. И кажется: ночной равниной, чья даль темна и грозен верх, идёт, чужим окном хранимый, другой какой-то человек. Вблизи завидев бесконечность, не удержался б он в уме, когда б не чьей-то жизни встречность, одна в неисчислимой тьме. Кто тот, чьим горестным уделом терзаюсь? Вдруг не сыт ничем? Униженный, скитался где он? Озябший, сыщет ли ночлег? Пусть будет мной – и поскорее, вот здесь, в мой лучший час земной. В других местах, в другое время он прогадал бы, ставши мной. Оставив мне снегов раздолье, вот он свернул в моё тепло. Вот в руки взял моё родное злато-гусиное перо. Ему кофейник бодро служит. С пирушки шлют гонца к нему. Но глаз его раздумьем сужен и ум его брезглив к вину. А я? В ладыжинском овраге коли не сгину – огонёк увижу и вздохну: навряд ли дверь продавщица отомкнёт. Эх, тьма, куда не пишут письма! Что продавщица! – у ведра воды не выпросишь напиться: рука слаба, вода – тверда. До света нового, до жизни мне б на печи не дотянуть, но ненавистью к продавщице душа спасется как-нибудь. Зачем? В помине нет аванса. Где вы, моих рублей дружки? А продавщица – самовластна, как ни грози, как ни дрожи. Ну, ничего, я отскитаюсь. С получки я развею грусть: и с продавщицей расквитаюсь, и с тем солдатом разберусь. Ты спятил, Паркер, ты ошибся! Какой солдат? – Да тот, узбек. Волчицей стала продавщица в семь без пяти. А он – успел. Мой Паркер, что тебе в Ладыге? Очнись, ты родом не отсель. Зачем ты предпочел латыни докуку наших новостей? Светает во снегах отчизны. А расторопный мой герой ещё гостит у продавщицы: и смех, и грех, и пир горой. Там пересуды у колодца. Там масленицы чад и пыл. Мой Паркер сбивчиво клянётся, что он там был, мёд-пиво пил. Мой несравненный, мой гусиный, как я люблю, что ты смешлив, единственный и неусыпный сообщник тайных слёз моих.

Всё в лес хожу. Заел меня репей. Не разберусь с влюблённою колючкой: она ли мой, иль я её трофей? Так и живу в губернии Калужской. Рыбак и я вдвоём в ночи сидим. Меж нами – рощи соловьев всенощных. И где-то: Лебедин мой, Лебедин — заводит наш невидимый сообщник. Костёр внизу и свет в моем окне — в союзе тайном, в сговоре иль в споре. Что думает об этом вот огне тот простодушный, что погаснет вскоре? Живём себе, не ищем новостей. Но иногда и в нашем курослепе гостит язык пророчеств и страстей и льётся кровь, как в Датском королевстве. В ту пятницу, какого-то числа — ещё моя черемуха не смерклась — соотносили ласточек крыла́ глушь наших мест и странствий кругосветность. Но птичий вздор души не бередил мечтаньем о теплынях тридесятых. Возлюбим, Лебедин мой, Лебедин, прокорма убыль и снегов достаток. Да, в пятницу, чей приоткрытый вход в субботу – всё ж обидная препона перед субботой, весь честной народ с полдня искал веселья и приволья. Ладыжинский задиристый мужик, истопником служивший по соседству, еще не знал, как он непрочно жив вблизи субботы, подступившей к сердцу. Но как-то он скучал и тосковал. Ему не полегчало от аванса. Запасся камнем. Поманил: – Байкал! — Но не таков Байкал, чтоб отозваться. Уж он-то знает, как судьбы бежать. Всяк брат его – здесь мёртв или калека. И цел лишь тот, рождённый обожать, кто за версту обходит человека. Развитие событий торопя, во двор вошли знакомых два солдата, желая наточить два топора для плотницких намерений стройбата. К точильщику помчались. Мотоцикл — истопника, чей обречен затылок. Дождь моросил. А вот и магазин. Купили водки: дюжину бутылок. – Куда вам столько, черти? – говорю, — показывала утром продавщица. Ответили: – Чтоб матушку твою нам помянуть, а после похмелиться. Как воля весела и велика! Хоть и не всё меж ними ладно было. Истопнику любезная Ока для двух других – насильная чужбина. Он вдвое старше и умнее их — не потому, чтоб школа их учила по-разному, а просто истопник усмешливый и едкий был мужчина. Они – моложе вдвое и пьяней. Где видано, чтоб юность лебезила? Нелепое для пришлых их ушей, их раздражало имя Лебедина. В удушливом насупленном уме был заперт гнев и требовал исхода. О том, что оставалось на холме, два беглеца не думали нисколько. Как страшно им уберегать в лесах родимой жизни бедную непрочность. Что было в ней, чтоб так её спасать в березовых, опасно-светлых рощах? Когда субботу к нам послал восток, с того холма, словно дымок ленивый, восплыл души невзрачный завиток и повисел недолго над Ладыгой. За сорок вёрст сыскался мотоцикл. Бег загнанный будет изловлен в среду. Хоть был нетрезв, кто топоры точил, возмездие шло по прямому следу. Мой свет горит. Костер внизу погас. Пусть скрип чернил над непросохшим словом как хочет, так распутывает связь сюжета с непричастным рыболовом. Отпустим спать чужую жизнь. Один рассудок лампы бодрствует в тумане. Ответствуй, Лебедин мой, Лебедин, что нужно смерти в нашей глухомани? Печальный от любви и от вина, уж спрашивает кто-то у рассвета: – Где, Лебедин, лебёдушка твоя? Идут века. Даль за Окой светла. И никакого не слыхать ответа.

Был ли молод монах, чье деянье сохранно? Тосковал ли, когда насаждал-поливал очертания нерукотворного храма?

По улице крадусь. Кто бедный был Алферов, чьим именем она наречена? Молчи! Он не чета другим, замешанным в аферах, к владениям чужим крадущимся в ночи. Весь этот косогор был некогда кладбищем. Здесь Та хотела спать… ненадобно! Не то — опять возьмутся мстить местам, её любившим. Тсс: палец на губах! – забылось, пронесло. Я летом здесь жила. К своей же тени в гости зачем мне не пойти? Колодец, здравствуй, брат. Алферов, будь он жив, не жил бы на погосте. Ах, не ему теперь гнушаться тем, что прах. А вот и дом чужой: дом-схимник, дом-изгнанник. Чердачный тусклый круг – его зрачок и взгляд. Дом заточён в себя, как выйти – он не знает. Но, как душа его, вокруг свободен сад. Сад падает в Оку обрывисто и узко. Но оглянулся сад и прянул вспять холма. Дом ринулся ко мне, из цепких стен рванулся — и мне к нему нельзя: забор, замо́к, зима. Дом, сад и я – втроём причастны тайне важной. Был тих и одинок наш общий летний труд. Я – в доме, дом – в саду, сад – в сырости овражной, вдыхала сырость я – и замыкался круг. Футляр, и медальон, и тайна в медальоне, и в тайне – тайна тайн, запретная для уст. Лишь смеркнется – всегда слетала к нам Тальони: то флоксов повисал прозрачно-пышный куст. Террасу на восход – оранжевым каким-то затмили полотном, усилившим зарю. У нас была игра: где потемней накидка? — смеялась я, – пойду калитку отворю. Пугались дом и сад. Я шла и отворяла калитку в нижний мир, где обитает тень, — чтоб видеть дом и сад из глубины оврага и больше ничего не видеть, не хотеть. Оранжевый, большой, по прозвищу: мещанский — волшебный абажур сиял что было сил. Чтобы террасы цвет был совершенно счастлив, оранжевый цветок ей сад преподносил. У нас – всегда игра, у яблони – работа. Знал беспризорный сад и знал бездомный дом, что дом – не для житья, что сад – не для оброка, что дом и сад – для слез, для праведных трудов. Не ждали мы гостей, а наезжали если — дом лгал, что он – простак, сад начинал грустить и делал вид, что он печется о семействе и надобно ему идти плодоносить. Съезжали! – и тогда, как принято: от печки — пускались в пляс все мы и тени на стене. И были в эту ночь прилежны и беспечны мой закадычный стол и лампа на столе. Ещё там был чердак. Пока не вовсе смерклось, дом, сад и я – на нём летали в даль, в поля. И белый парус плыл: то Бёховская церковь, чтоб нас перекрестить, через Оку плыла. Вот яблони труды завершены. Для зренья прелестны их плоды, но грустен тот язык, которым нам велят глухие ударенья с мгновеньем изжитым прощаться каждый миг. Тальони, дождь идет, как вам снести понурость? Пока овраг погряз в заботах о грибах, я книгу попрошу, чтоб Та сюда вернулась, чьи эти дом и сад… тсс: палец на губах. К делам других садов был сад не любопытен. Он в золото облёк тот дом внутри со мной так прочно, как в предмет вцепляется эпитет. (В саду расцвёл пример: вот шар, он – золотой.) К исходу сентября приехал наш хозяин, вернее, только их. Два ужаса дрожат, склоняясь перед тем, кто так и не узнает, какие дом и сад ему принадлежат. На дом и сад моя слеза не оглянулась. Давно пора домой. Но что это: домой? Вот почему средь всех на свете сущих улиц мне Ваша так мила, Алферов милый мой. Косится домосед: что здесь прохожим надо? Кто низко так глядит, как будто он горбат? То – я. Я ухожу от дома и от сада. Навряд ли я вернусь. Тсс: палец на губах…

Мозг занемог: весна. О воду капли бьются. У слабоумья есть застенчивый секрет: оно влюбилось в чушь раскрашенного блюдца, в юродивый узор, в уродицу сирень. Куст-увалень, холма одышливый вельможа, какой тебя вписал невежа садовод в глухую ночь мою и в тот, из Велегожа идущий, грубый свет над льдами окских вод? Нет, дальше, нет, темней. Сирень не о сирени со мною говорит. Бесхитростный фарфор про детский цвет полей, про лакомство сурепки навязывает мне насильно-кроткий вздор. В закрытые глаза – уездного музея вдруг смотрит натюрморт, чьи ожили цветы, и бабушки моей клубится бумазея, иль как зовут крыла старинной нищеты? О, если б лишь сирень! – я б вспомнила окраин сады, где посреди изгоев и кутил жил сбивчивый поэт, книго́чий и архаик, себя нарекший в честь прославленных куртин. Где бедный мальчик спит над чудною могилой, не помня: навсегда или на миг уснул, — поэт Сиренев жил, цветущий и унылый, не принятый в журнал для письменных услуг. Он сразу мне сказал, что с этими и с теми людьми он крайне сух, что дни его придут: он станет знаменит, как крестное растенье. И улыбалась я: да будет так, мой друг. Он мне дарил сирень и множества сонетов, белели здесь и там их пышные венки. По вечерам – живей и проще жил Сиренев: красавицы садов его к Оке влекли. Но всё ж он был гордец и в споре неуступчив. Без славы – не желал он продолженья дней. Так жизнь моя текла, и с мальчиком уснувшим являлось сходство в ней всё ярче и грустней. Я съехала в снега, в те, что сейчас сгорели. Где терпит мой поэт влияния весны? Фарфоровый портрет веснушчатой сирени хочу я откупить иль выкрасть у казны. В моём окне висит планет тройное пламя. На блюдце роковом усталый чай остыл. Мне жаль твоих трудов, доверчивая лампа. Но, может, чем умней, тем бесполезней стих.

Звук указующий, десятый день я жду тебя на паршинской дороге. И снова жду под полною луной. Звук указующий, ты где-то здесь. Пади в отверстой раны плодородье. Зачем таишься и следишь за мной? Звук указующий, пусть велика моя вина, но велика и мука. И чей, как мой, тобою слух любим? Меня прощает полная луна. Но нет мне указующего звука. Нет звука мне. Зачем он прежде был? Ни с кем моей луной не поделюсь, да и она другого не полюбит. Жизнь замечает вдруг, что – пред-мертва. Звук указующий, я предаюсь игре с твоим отсутствием подлунным. Звук указующий, прости меня.

Пять лет. Изнежен. Столько же запуган. Конфетами отравлен. Одинок. То зацелуют, то задвинут в угол. Побьют. Потом всплакнут: прости, сынок. Учён вину. Пьют: мамка, мамкин Дядя и бабкин Дядя – Жоржик-истопник. – А это что? – спросил, на книгу глядя. Был очарован: он не видел книг. Впадает бабка то в болезнь, то в лихость. Она, пожалуй, крепче прочих пьет. В Калуге мы, но вскрикивает Липецк из недр ее, коль песню запоёт. Играть здесь не с кем. Разве лишь со мною. Кромешность пряток. Лампа ждёт меня. Но что мне делать? Слушай: «Буря мглою…» Теперь садись. Пиши: эМ – А – эМ – А. Зачем всё это? Правильно ли? Надо ль? И так над Пашкой – небо, буря, мгла. Но как доверчив Пашка, как понятлив. Как грустно пишет он: эМ – А – эМ – А. Так мы сидим вдвоём на белом свете. Я – с черной тайной сердца и ума. О, для стихов покинутые дети! Нет мочи прочитать: эМ – А – эМ – А. Так утекают дни, с небес роняя разнообразье еженощных лун. Диковинная речь, ему родная, пленяет и меняет Пашкин ум. Меня повсюду Пашка ждёт и рыщет. И кличет Белкой, хоть ни разу он не виделся с моею тёзкой рыжей: здесь род её прилежно истреблён. Как, впрочем, все собаки. Добрый Пашка не раз оплакал лютую их смерть. Вообще, наш люд настроен рукопашно, хоть и живет смиренных далей средь. Вчера: писала. Лишь заслышав: Белка! — я резво, как одноимённый зверь, своей проворной подлости робея, со стула – прыг и спряталась за дверь. Значенье пряток сразу же постигший, я этот взгляд воспомню в крайний час. В щель поместился старший и простивший, скорбь всех детей вобравший, Пашкин глаз. Пустился Пашка в горький путь обратный. Вослед ему всё воинство ушло. Шли: ямб, хорей, анапест, амфибрахий и с ними дактиль. Что там есть ещё?

Так дружно весна начиналась: все други дружины вступили в сады-огороды. Но, им для острастки и нам для науки, сдружились суровые силы природы. Апрель, благодетельный к сирым и нищим, явился южанином и инородцем. Но мы попривыкли к зиме и не ищем потачки его. Обойдёмся норд-остом. Снега, отступив, нам прибавили славы. Вот – землечерпалка со дна половодья взошла, чтоб возглавить величие свалки, насущной, поскольку субботник сегодня. Но сколько же ярко цветущих коррозий, диковинной, миром не знаемой, гнили смогли мы содеять за век наш короткий, чтоб наши наследники нас не забыли. Субботник шатается, песню поющий. Приёмник нас хвалит за наши свершенья. При лютой погоде нам будет сподручней приветить друг в друге черты вырожденья. А вдруг нам откликнутся силы взаимны пространства, что смотрит на нас обреченно? Субботник окончен. Суббота – в зените. В Тарусу я следую через Пачёво. Но всё же какие-то русские печи радеют о пище, исходят дымами. Ещё из юдоли не выпрягли плечи пачёвские бабки: две Нюры, две Мани. За бабок пачёвских, за эти избушки, за кладни, за жёлто-прозрачную иву кто просит невидимый: о, не забудь же! — неужто отымут и это, что иму? Деревня – в соседях с нагрянувшей дурью захватчиков неприкасаемой выси. Что им-то неймётся? В субботу худую напрасно они из укрытия вышли. Буксуют в грязи попиратели неба. Мои сапоги достигают Тарусы. С Оки задувает угрозою снега. Грозу предрекают пивной златоусты. Сбывается та и другая растрата небесного гнева. Знать, так нам и надо. При снеге, под блеск грозового разряда, в «Оке», в заведенье второго разряда, гуляет электрик шестого разряда. И нет меж событьями сими разлада. Всем путникам плохо, и плохо рессорам. А нам – хорошо перекинуться словом в «Оке», где камин на стене нарисован, в камин же – огонь возожжённый врисован. В огне дожигает последок зарплаты Василий, шестого разряда электрик. Сокроюсь, коллеги и лауреаты, в содружество с ним, в просторечье элегий. Подале от вас! Но становится гулок субботы разгул. Поищу-ка спасенья. Вот этот овраг назывался: Игумнов. Руины над ним – это храм Воскресенья. Где мальчик заснул знаменитый и бедный нежнее, чем камни, и крепче, чем дети, пошли мне, о Ты, на кресте убиенный, надежду на близость Пасхальной недели. В Алексин иль в Серпухов двинется если какой-нибудь странник и после вернётся, к нам тайная весть донесётся: Воскресе! – Воистину! – скажем. Так всё обойдётся.

Я помню, как с небес день тридцать первый марта, весь розовый, сошёл. Но, чтобы не соврать, добавлю: в нём была глубокая помарка — то мраком исходил Ладыжинский овраг. Вдруг синий-синий цвет, как если бы поэта счастливые слова оврагу удались, явился и сказал, что медуница эта пришла в обгон не столь проворных медуниц. Я долго на неё смотрела с обожаньем. Кто милому цветку хвалы не воздавал за то, что синий цвет им трижды обнажаем: он совершенно синь, но он лилов и ал. Что медунице люб соблазн зари ненастной над Паршином, когда в нём завтра ждут дождя, заметил и словарь, назвав ее «неясной»: окрест, а не на нас глядит её душа. Конечно, прежде всех мать-мачеха явилась. И вот уже прострел, забрав себе права глагола своего, не промахнулся – вырос для цели забытья, ведь это – сон-трава. А далее пошло: пролесники, пролески, и ветреницы хлад и поцелуйный яд — всех ветрениц земных за то, что так прелестны, отравленные ей, уста благословят. Так провожала я цветений очерёдность, но знала: главный хмель покуда не почат. Два года я ждала ладыжинских черёмух. Ужель опять вдохну их сумасходный чад? На этот раз весна испытывать терпенья не стала – все долги с разбегу раздала, и раньше, чем всегда: тридцатого апреля — черёмуха по всей округе расцвела. То с нею в дом бегу, то к ней бегу из дома — и разум повреждён движеньем круговым. Уже неделя ей. Но – дрёма, но – истома, и я не объяснюсь с растеньем роковым. Зачем мне так грустны черёмухи наитья? Дыхание её под утро я приму за вкрадчивый привет от важного событья, с чьим именем играть возбранено перу.

Быть по сему: оставьте мне закат вот этот за-калужский, и этот лютик золотушный, и этот город захолустный пучины схлынувшей на дне. Нам преподносит известняк, придавший местности осанки, стихии внятные останки, и как бы у ее изнанки мы все нечаянно в гостях. В блеск перламутровых корост тысячелетия рядились, и жабры жадные трудились, и обитала нелюдимость вот здесь, где площадь и киоск. Не потому ли на Оке иные бытия расценки, что все мы сведущи в рецепте: как, коротая век в райцентре, быть с вечностью накоротке. Мы одиноки меж людьми. Надменно наше захуданье. Вы – в этом времени, мы – дале. Мы утонули в мирозданье давно, до Ноевой ладьи.

Тот лишний день, который нам даётся, как полагают люди, не к добру, — но люди спят, – ещё до дня, до солнца, к добру иль нет, я этот день – беру. Не сообщает сведений надземность, но день – уж дан, и шесть часов ему. Расклада високосного чрезмерность я за продленье бытия приму. Иду в тайник и средоточье мрака, где в крайний час, когда рассвет незрим, я дале всех от завтрашнего марта и от всего, что следует за ним. Я мешкаю в Ладыжинском овраге и в домысле: расход моих чернил, к нему пристрастных, не строку бумаге, а вклад в рельеф округе причинил. К метафорам усмешлив мой избранник. Играть со мною недосуг ему. Округлый склон оврагом – рвано ранен. Он придан месту, словно мысль уму. Замечу: не́ из-за моих писаний он знаменит. Всеопытный народ насквозь торил путь простодушный самый отсель в Ладыгу и наоборот. Сердешный мой, неутолимый гений! В своей тоске, но по твоим следам, влекусь тропою вековых хождений, и нет другой, чтоб разминуться нам. От вас, овраг осиливших с котомкой, услышала, при быстрой влаге глаз: – Мы все читали твой стишок. – Который? — – Да твой стишок, там про овраг, про нас. Чем и горжусь. Но не в само́м овраге. Паденья миг меня доставит вниз. Эй, эй! Помене гордости и влаги. Посуше будь все то, что меж ресниц. Люблю оврага образ и устройство. Сорвёмся с кручи, вольная строка! Внизу – помедлим. Восходить – не просто. Подумаем на тёмном дне стиха. Нам повезло, что не был лоб расшиблен о дерево. Он пригодится нам. Зрачок – приметлив, хладен, не расширен. Вверху – светает. Точка – тоже там. Я шла в овраг. Давно ли это было? До этих слов, до солнца и до дня. Я выбираюсь. На краю обрыва готовый день стоит и ждет меня. Успею ль до полуночного часа узнать: чем заплачу́ календарю за лишний день? за непомерность счастья? Я всё это беру? иль отдаю?

Дорога на Паршино, дале – к Тарусе, но я возвращаюсь вспять ветра и звёзд. Движенье моё прижилось в этом русле длиною – туда и обратно – в шесть вёрст. Шесть множим на столько, что ровно несметность получим. И этот туманный итог вернём очертаньям, составившим местность в канун её паводков и поволок. Мой ход непрерывен, я – словно теченье, чей долг – подневольно влачиться вперёд. Небес близлежащих ночное значенье мою протяженность питает и пьёт. Я – свойство дороги, черта и подробность. Зачем сочинитель её жития всё гонит и гонит мой робкий прообраз в сюжет, что прочней и пространней, чем я? Близ Паршина и поворота к Тарусе откуда мне знать, сколько минуло лет? Текущее вверх, в изначальное устье, всё странствие длится, а странника – нет.

Преодолима с Паршином разлука мечтой ума и соучастьем ног. Для ловли необщительного звука искомого – я там держу силок. Мне следовало в комнате остаться — и в ней есть для добычи западня. Но рознь была занятием пространства, и мысль об этом увлекла меня. Я шла туда, где разворот простора наивелик. И вот он был каков: замкнув меня, как сжатие острога, сцепились интересы сквозняков. Заокский воин поднял меч весенний. Ответный норд призвал на помощь ост. Вдобавок задувало из вселенной. (Ужасней прочих этот ветер звёзд.) Не пропадать же в схватке исполинов! Я – из людей, и отпустите прочь. Но мелкий сброд незримых, неповинных в делах её – не занимает ночь. С избытком мне хватало недознанья. Я просто шла, чтобы услышать звук, я не бросалась в прорубь мирозданья, да зданье ли – весь этот бред вокруг? Ни шевельнуться, ни дохнуть – нет мочи. Кто рядом был? Чьи мне слова слышны? – Шум тишины – вот содержанье ночи… Шум тишины… – и вновь: шум тишины… И только-то? За этим ли трофеем я шла в разлад и разнобой весны, в разъятый ад, проведанный Орфеем? Как нежно он сказал: шум тишины… Шум тишины стоял в открытом поле. На воздух – воздух шёл, и тьма на тьму. Четыре сильных кругосветных воли делили ночь по праву своему. Я в дом вернулась. Ахнули соседи: – Где были вы? Что там, где были вы? – Шум тишины главенствует на свете. Близ Паршина была. Там спать легли. Бессмыслица, нескладица, мне – долго любить тебя. Но веки тяжелы. Шум тишины… сон подступает… только шум тишины… шум только тишины…