Окрестности Рима

 

Глава первая

В СНЕЖНУЮ НОЧЬ

Зима в этом году особенно «запоздала», как говорили римляне, вынужденные пользоваться своим несовершенным календарем, который «забежал» далеко вперед по вине старого великого понтифика, скончавшегося в предыдущем году.

В последний раз месяц мерцедоний вставлялся четыре или пять лет назад. Так что, если в былые годы с середины февраля жители Лация радовались теплому фавонию, доброму вестнику весны, то в год описываемых событий как раз на февраль пришлась самая лютая зимняя стужа.

По причине непогоды сорвано было назначенное консулами Латинское празднество, ибо его участники, уже собравшиеся у Альбанской горы, чтобы с наступлением темноты начать традиционное факельное шествие на ее вершину, где стоял храм Юпитера Лациара, не выдержали и разбежались по своим палаткам из-за внезапно налетевшей бури.

В следующую ночь выпал снег, который днем быстро растаял, но за ночь на улицах города успели насмерть замерзнуть несколько десятков бездомных нищих и многие из больных рабов на Тибрском острове. Сельские жители опасались, что в эту зиму особенно чувствительные к холоду деревья погибнут. Консулы назначили новый срок для проведения Латинских игр.

В канун праздника Квириналий, посвященного Ромулу-Квирину, погода не улучшилась. Небо заволокло тучами. Со стороны Соракта непрерывно дул мучительный ветер. К вечеру снова повалил снег.

В доме Минуция, официально принадлежавшем Сексту Аттию Лабиену, остались только Ювентина и Ириней. Старый Лабиен наведывался сюда всего один раз с целью убедиться, что дом под надежным присмотром.

Ириней и Ювентина провели вместе под одной крышей семь дней, как и велел им Минуций.

После описанной выше тяжбы Минуция с его кредиторами римлянин еще на шесть дней задержался в городе и уехал за четыре дня до февральских ид (10 февраля). Он отправился в путь на легкой крытой двуколке, взяв с собой одного Стратона.

Немного ранее Минуций заказал у знакомого трактирщика в Трех Тавернах большую четырехколесную повозку с двойной упряжкой. Повозку и лошадей он оставил на конном дворе вместе с Геродором и Эватлом, приказав обоим дожидаться там Иринея. О гладиаторах он в целях предосторожности ничего им не сказал.

Ювентине Минуций наказал, чтобы она, после того как гладиаторы выберутся из школы, тотчас вернулась в дом и на следующий день покинула Рим, нанимая в пути повозки в заезжих дворах. У Ювентины, кроме тех денег, что ей дал в дорогу Минуций, в поясе были припрятаны три золотых денария из семи подаренных ей молодым господином после его больших выигрышей на так называемых Югуртинских играх. О том, на что потратила девушка четыре золотых, читатель узнает немного позже.

Перед решающей ночью Ювентина внешне казалась совершенно спокойной. Ириней про себя дивился ее выдержке и хладнокровию. Поначалу он считал эту красивую изящную девушку существом избалованным и капризным. Молва о ней докатилась до свессульского имения. Там говорили, что господин серьезно увлекся чужой рабыней и купил ее за огромные деньги. По этой причине он якобы отослал в Капую красавицу Тевесту и охладел к Никтимене, прекрасной капуанской гетере.

Новая любовница Минуция представлялась Иринею красоткой с ярко выраженным самомнением. Ему не очень-то хотелось иметь с такой дело. Но Ювентина оказалась простой в обращении с ним и весьма немногословной, что особенно понравилось Иринею.

Когда стемнело, Ириней принес из кухни охапку дров и напоследок жарко натопил камин. Ювентина устроилась перед ним в старом плетеном кресле, завернувшись в широкую хлену из толстой грубой шерсти.

Со вчерашнего дня она чувствовала себя неважно. Временами ее охватывал озноб. Видимо, она все-таки простыла третьего дня, побывав в Паллацинских банях и попав в бурю на обратном пути.

«Только бы не римская лихорадка», — с беспокойством думала девушка.

Добрый старик Мелампод, врач, умерший два года назад, а до этого успешно лечивший обитателей альбанской виллы своими снадобьями, часто говорил ей и Акте, подружке Ювентины и дочери управителя усадьбы, что от этой коварной болезни великий Гиппократ рекомендовал принимать настои из ивовой коры, чтобы сбить горячку или озноб, как при обычной простуде, но вышеназванный недуг не оставляет человека в продолжении многих месяцев.

В детстве Ювентина любила наблюдать за тем, как Мелампод готовит свои отвары из лекарственных трав. Вместе с маленькой Акте она часто бродила по лесу, помогая старику собирать всякие травы. Мелампод предостерегал девочек от опасности заразиться римской лихорадкой, советуя им без нужды не ходить в Рим. При этом он ругал Ромула, который по своей глупости основал город в таком гиблом месте. Сам Мелампод никогда не болел. Умер он легко — просто уснул и не проснулся…

Мыслями она вновь (уже в который раз) перенеслась к последней своей встрече с Мемноном.

Она пришла к нему на Квиринал поздно вечером, смешавшись у ворот школы с уличными женщинами — всегдашними посетительницами гладиаторов в этот час. Ей нужно было рассказать Мемнону, что ее поездка в Остию не принесла ожидаемых результатов — Ватиний исчез и нет никакой надежды его отыскать. Она еще не знала, что при посещении школы ей грозит опасность, о которой потом предупредил ее Минуций. По счастливой случайности ее свидание с Мемноном осталось незамеченным для соглядатаев Аврелия…

Бедный Мемнон! Он выслушал ее сообщение об исчезновении Ватиния почти равнодушно, без горечи и уныния, ничем не выдав, что творилось в его душе.

— Пусть я навсегда останусь здесь — лишь бы хоть изредка видеть тебя, — говорил он и смотрел на нее влюбленными глазами.

Прощаясь с ним, она протянула к нему руки сквозь решетку ворот, а он, завладев ими, покрывал их жаркими поцелуями… Ах, если бы этой ночью все закончилось благополучно!

В последнее время она каждый день посещала храмы и молилась богам.

Незадолго до отъезда Минуция она предложила ему вместе поклониться Диане на Авентине. Римлянин похвалил ее за набожность. Они почтили богиню в ее храме жертвоприношениями и оба горячо молились. Минуций обещал Диане принести жертву и дары в ее храме на горе Тифате…

— Хорошо, если снег будет идти всю ночь, — проговорил в раздумье Ириней, кидавший поленья в огонь камина.

— Что ты сказал? — спросила Ювентина, очнувшись от своих мыслей.

— Я хочу сказать, что снег, пока он идет, хорошо заметает следы, но если он вдруг прекратится, то любой безграмотный легко прочтет на нем, где нас искать…

— Только бы вы успели дойти до Трех Таверн, — со вздохом произнесла Ювентина.

— Да, будем надеяться, что сторожа ничего не заметят до рассвета.

Ириней побросал в камин остатки дров, опустил решетку и, пододвинув ближе к огню второе плетеное кресло, уселся в него. Кресло затрещало под тяжестью его огромного тела.

В атрии царил полумрак. На подставках канделябра, стоявшего на дельфийском столике возле алтаря, посвященного домашним ларам, горели два светильника.

В небольшом четырехугольном проеме потолка метались снежные вихри, подвывал ветер. Снег сыпался в бассейн-имплувий и на мозаичный пол вокруг него.

Иринею хотелось поговорить.

Он повернулся к девушке и увидел, что она спит, покойно склонив к плечу свою белокурую головку с поблескивавшим в волосах простым роговым гребнем.

Ириней воспользовался случаем, чтобы получше разглядеть лицо красавицы, пленившей господина, который, по мнению всех его рабов, знал толк в женщинах.

В этом красивом и милом беленьком личике он не нашел ничего особенного. Никтимена, на вкус Иринея, была куда более привлекательна — яркая красота гречанки сразу бросалась в глаза. Тевеста, любимая рабыня Минуция, конечно, выглядела попроще, но у нее были немыслимо роскошные бедра и очень высокая грудь. Ювентина в сравнении с этими двоими выигрывала только тем, что была моложе и грациознее.

«Кто их поймет, этих господ, — рассуждал про себя Ириней. — Конечно, любая красотка может в конце концов поднадоесть, особенно если ты богат и у тебя всегда есть возможность заменить ее на другую. Вот и наш господин — ему, видно, наскучили эдакие полнотелые красавицы и его потянуло к стройным и изящным. Хотя, судя по всему, он уже и к этой поостыл. Если бы была ему дорога, то не оставил бы ее в Риме с таким опасным поручением».

Ириней поудобнее расположился в своем кресле и невольно вспомнил о своих собственных любовных делах.

Случайных встреч с женщинами у него было предостаточно, но с тех пор, как он стал принадлежать Минуцию, его в основном занимала только одна — это была молодая далматка из свессульского имения господина. Она уже нянчила малыша, его сына.

Но Ириней всегда помнил, что он раб, а рабам не полагалось иметь семьи. В последнее время он почти забыл о своей далматке и о сыне. Все его помыслы были о том, что вот-вот начнется восстание. Хватит прозябать в безделье! Пора схватиться с римлянами, чтобы за все с ними расквитаться — за рабство, за розги, за пролитую кровь на арене!

Два месяца назад Ириней не очень-то поверил словам Минуция о том, что он решил поднять рабов на восстание. Да и как было поверить, что такой неженка, привыкший к хиосской жизни, вдруг окажется во главе грязных оборванцев из эргастулов! Поначалу это никак не укладывалось в его голове. Но теперь было ясно, что римлянин не шутит. Еще бы! Иначе зачем он накупил столько оружия? Зачем отправил его в свою усадьбу и сам поспешил туда? Все говорит о том, что он явно не собирается возвращаться в Рим. Так оно и есть. Иначе он не рискнул бы с этим делом, то есть побегом гладиаторов…

Ириней вдруг вспомнил последний свой разговор с Ламидом и Марципором.

Ламид сказал, что теперь, когда все они по самые уши увязли в заговоре, отступать нельзя, даже если Минуций в самый последний момент ослабнет духом и откажется от восстания. Что ж! Тогда они сами возьмутся за дело. А почему бы нет? Ламид еще говорил…

Но тут мысли Иринея стали путаться, и он незаметно для себя уснул.

Он уснул так крепко, что, вероятно, не проснулся бы и после полуночи.

Легкий толчок в плечо вернул его из небытия.

Ювентина уже была на ногах и застегивала на себе плащ с капюшоном.

— Пора, — коротко сказала девушка, показывая Иринею на клепсидру, стоявшую на дельфийском столике рядом с канделябром.

Клепсидра показывала час безвременья.

На Ювентине, кроме двух коротких нижних туник, было сшитое по афинскому образцу шерстяное платье ниже колен (оно, как и некоторые другие одежды, которые девушка получила от Минуция в полное свое распоряжение, раньше принадлежало Никтимене — возлюбленной римлянина).

Короткий зимний плащ, удобный при ходьбе, был подбит мехом вовнутрь. Голени девушки защищал круралис, на ноги она надела купленные еще в позапрошлые нундины на Форуме крепкие подростковые сапожки, в каких ходили римские мальчики из семей среднего достатка.

Ириней тоже собрался в путь, одевшись потеплее.

Галльские браки (он их всегда надевал при верховой езде) теперь оказались весьма кстати — холод в них был не страшен. Под красным солдатским плащом, застегнутым фибулой на правом плече, у него была надета пастушья меховая куртка, на ногах были крепкие солдатские башмаки.

В большую дорожную сумку из воловьей кожи Ириней сложил гвоздодер, моток веревки и складную деревянную лестницу.

Все это он купил у корабельных плотников в Эмпории. Длина веревки соответствовала высоте наружной стороны городской стены в том месте, где он должен был вместе с гладиаторами Аврелия спуститься вниз, разумеется, после того как все они благополучно выберутся из школы. Ириней специально ходил туда и определил высоту стены, пересчитав в ней ряды кирпичей.

Дрова в камине прогорели, и угли едва тлели.

Ириней молча взвалил на плечо свою сумку. Ювентина задула лампы на канделябре. В полной темноте они прошли к выходу.

Дверь дома Ювентина заперла только на задвижку. Замка она так и не нашла. Вероятно, его никогда и не было. Дом впервые остался без присмотра.

Ириней и Ювентина быстро прошли вдоль по Кипрской улице.

Город обнимала непроглядная ночь. Нигде не видно было ни души. Густо шел снег, наметая сугробы на обочинах улиц.

Они свернули в маленький проулок, который вывел их к заснеженному пустырю.

Это место было расчищено под строительство нового храма по обету одного из консулов прошлых лет. Отсюда до Субуры было недалеко, примерно около трехсот шагов. Ювентина, жившая два месяца у Волкация, достаточно хорошо знала расположение улиц этого квартала, но все же решила идти по главной улице, чтобы не заблудиться в темноте и лабиринте многочисленных улочек и переулков.

Когда они вышли на Субуру, в лицо им ударил ветер. Снег слепил глаза.

Проходя мимо дома Волкация, Ювентина невольно ускорила шаги.

Они прошли из конца в конец всю Субурскую улицу. Там они повернули на улицу под названием Урбий. Сделав по ней не более тридцати шагов, Ювентина молча потянула своего спутника в узкий проулок, который вскоре привел их на прямую, как стрела, улицу Патрициев — она тянулась у подножия Циспия, северо-западной вершины Эсквилинского холма, до самых Виминальских ворот.

С того времени, как в Рим пришла страшная весть о поражении легионов при Араузионе, сенат приказал установить ночную и дневную стражи у всех городских ворот. Для этого была создана отдельная дежурная когорта, целиком состоявшая из римских граждан. Кое-кто не видел в этом практического смысла. Может быть, в сенате опасались измены многочисленных рабов? Или самый вид вооруженных до зубов легионеров во въездных воротах города должен был постоянно напоминать гражданам, что кимвры близко, что враг у самых ворот? Так или иначе, но все ворота охранялись солдатами, и всякий прохожий, оказавшийся вблизи них в такую холодную снежную ночь, мог привлечь внимание бдительных стражей, вызвав у них какие-то подозрения. Солдаты могли поинтересоваться содержимым сумки, которую нес Ириней, и, кто знает, какие предположения возникли бы у них при виде гвоздодера, корабельной веревки и складной лестницы. Поэтому Ювентина вскоре свернула с улицы Патрициев налево и повела Иринея боковыми улицами, пока оба они не вышли к Сервиеву валу немного дальше от Виминальских ворот, где солдаты не могли их заметить.

Крепостной вал, на гребне которого высились стены и башни Сервия Туллия, защищая город с востока, начинался у Целимонтанских ворот и тянулся к северной вершине Квиринальского холма. Основание вала с внутренней стороны города подпирала еще одна мощная стена, местами достигавшая свыше пятнадцати футов высоты. Поверху, там, где склоны вала обрывались этой стеной, пролегала узкая пешеходная тропинка, огражденная в целях безопасности невысоким парапетом.

Поднявшись на вал по каменной лестнице, которая вела к одной из башен, Ювентина и Ириней быстро зашагали по направлению к Коллинским воротам.

Внутренняя стена, служившая опорой Сервиеву валу, заканчивалась в нескольких сотнях шагов от Коллинских ворот. Дальше вал представлял более пологий склон. Это был обширный пустырь, называемый в народе Злодейским полем. На нем-то и зарывали заживо согрешивших весталок. Жилые кварталы находились на почтительном расстоянии от этого мрачного места, внушавшего людям суеверный страх. Здесь неохотно ходили даже днем, а по ночам гулял один лишь ветер.

Перед тем как спуститься вниз по валу, Ювентина и ее спутник остановились, чтобы отдышаться после быстрой ходьбы.

Ириней, не любивший Рим и никогда не интересовавшийся его достопримечательностями, за исключением кабачков и трактиров, где частенько проводил время, вряд ли знал, что перед ним страшное кладбище священнослужительниц Весты, казненных за нарушение обета целомудрия.

Зато Ювентина чувствовала неприятный внутренний холодок при мысли, что ей сейчас, может быть, придется ступать по местам захоронений причастниц величайших таинств одной из наиболее почитаемых в Италии богинь.

Еще маленькой девочкой Ювентина с трепетом слушала рассказ виллика Эсхриона, вернувшегося из поездки в Рим, где он был очевидцем казни сразу трех весталок.

Судебный процесс над ними длился долго. Как говорили, много странного было в этом деле. А началось с того, что одна молодая римлянка, ехавшая за городом верхом на коне, попала в грозу и была убита молнией. При этом известии Рим охватила тревога. К месту случившегося отправилась специальная жреческая коллегия, чтобы провести расследование. Жрецы обратили внимание на то, что девушка лежала на земле в неприличной позе, что подол ее туники был как бы нарочно задран, а язык высовывался изо рта. Лошадь погибшей нашли без сбруи. Все вместе это свидетельствовало, по мнению жрецов, о страшном позоре весталок, а соблазнителем, несомненно, был какой-нибудь римский всадник, ибо пойманная без сбруи лошадь служила явным тому доказательством. Вскоре эта догадка жрецов подтвердилась. Раб некоего Ветуция Барра, римского всадника, донес, что его господин и еще двое молодых людей, тоже из всаднического сословия, давно уже находятся в преступной любовной связи с весталками Марцией, Эмилией и Лицинией.

Следствие по этому делу велось при сильном возбуждении народа. Весталки были изобличены. Их соблазнителей казнили по древнему обычаю — насмерть засекли на Форуме. Весталок при огромном стечении народа зарыли в землю живыми.

Но в городе ходил упорный слух, что весталки были осуждены без очевидных доказательств их вины, и процесс над ними устроили с целью объяснить гневом богов, а не бездарностью полководцев поражения римлян в войне со скордисками и кимврами.

Тем временем сенат приказал децемвирам обратиться к Сивиллиным книгам. Децемвиры отыскали в них указание, что отвратить грядущие беды за совершенное святотатство можно лишь умилостивив чуждых варварских демонов человеческими жертвами, для чего надлежит закопать живыми двух южан и двух северян. Во исполнение этих рекомендаций Сивиллиных книг на Бычьем рынке погребли заживо двух галлов и двух гречанок. Ювентина видела там место их захоронения, огороженное камнями…

— Что там происходит? — вглядываясь в темноту, проговорил Ириней. — Смотри, какое-то факельное шествие! Кому это там не спится?

Сквозь белую пелену падающего снега, в той стороне, где были Коллинские ворота, виднелись хорошо различимые огни многочисленных факелов. Они медленно двигались почти ровной цепочкой.

— Это, наверное, пропускают в город повозки крестьян и торговцев, — догадалась Ювентина. — Не будем терять время… Пошли, Ириней! — сказала она, поправляя на голове капюшон, и первая стала спускаться вниз по склону вала.

Снег уже покрывал землю довольно толстым слоем. Местами он лежал сугробами. Ноги идущих поминутно проваливались в занесенные снегом рытвины. Двигаясь в полной темноте, они быстро дошли до открытой со стороны Злодейского поля улицы под названием Альта Семита, которая соединяла Коллинские ворота с Салютарием — западной вершиной Квиринальского холма.

Догадка Ювентины оказалась правильной.

По Альте Семите шел большой обоз, слышался стук колес и скрип повозок. Время от времени раздавалось громкое мычание быков. Сердито покрикивали погонщики с горящими факелами в руках. Их фигуры, закутанные в широкие одеяла или одетые в пенулы с островерхими капюшонами, черными тенями проступали в ночной мгле при неясном свете факельных огней.

Пришлось дожидаться, пока пройдет обоз.

Ириней и Ювентина остановились у запорошенных снегом кустов, росших на обочине улицы. На другой ее стороне начинался подъем к храму Фортуны Примигении, стоявшему по соседству со школой гладиаторов.

По мнению Ювентины, было что-то издевательское и кощунственное в том, что Аврелий построил свою школу рядом с местом, где несчастные жрицы Весты, не устоявшие перед сладким любовным соблазном, нашли мучительную смерть.

С первых же дней после открытия школы туда зачастили продажные женщины из самых грязных бедняцких кварталов, готовые отдаться кому угодно за любую плату. В вечерние сумерки они собирались у ворот школы, и там начинались бесстыдные торги, в которых принимали непременное участие и охранявшие гладиаторов стражники, получавшие определенную мзду за пропуск блудниц на территорию школы.

У наиболее сильных и искусных гладиаторов нередко водились деньги. Они получали их не от ланисты, потому что Аврелий не платил своим ученикам ни сестерция. Это делали благодарные зрители, особенно те из них, кто бился об заклад и выигрывал во время гладиаторских боев. Зачастую они делились своим выигрышем с одержавшими победу гладиаторами, чтобы иметь удачу в будущем. Многие верили, что боги завистливы по отношению к смертным и по этой причине способны были разрушить любое успешное предприятие или удачное начинание. Людям, которых посетила удача, приходилось опасаться каких-нибудь неприятностей или несчастья со стороны божественного промысла. Бытовало поверье, что во время цирковых скачек и гладиаторских зрелищ лучший способ отвратить зависть богов — отдать часть выигрыша вознице победившей упряжки или гладиатору, повергшему своего противника. Случалось, хотя и редко, что иной отважный рубака-гладиатор, выдержавший множество боев и полюбившийся зрителям, в конце концов выкупал себя на волю за счет таких добровольных денежных подношений. Но подавляющая часть бойцов арены слабо верила счастливой судьбе. Если им и перепадали какие-то деньги, то они быстро тратились на попойки и на женщин…

Когда обоз прошел, Ювентина и Ириней быстро пересекли Альту Семиту и стали подниматься по мощеному взвозу к храму Фортуны.

Храм Фортуны Примигении, построенный и освященный по обету консула Публия Семпрония Тудитана спустя восемь лет после окончания Ганнибаловой войны, и располагавшаяся рядом с ним школа Аврелия, все уродливые сооружения которой постепенно возводились в течение пяти лет до начала нашего повествования, находились в самом дальнем северном углу города. В ту пору этот район был еще очень слабо застроен. Более населенные кварталы располагались западнее этого места, по вершинам и склонам Квиринала.

Своим прекрасным портиком храм смотрел на центр города.

Гладиаторская школа располагалась ближе к Коллинским воротам.

Главные ворота школы обращены были в сторону Злодейского поля. Противоположная воротам глухая ограда начиналась почти рядом с храмом, тянулась вдоль всей Фортунатской улицы и заканчивалась у самой границы померия.

Ириней и Ювентина молча прошли по этой улице в самый ее конец и остановились возле ограды.

Ириней вынул из сумки складную лестницу, раздвинул и скрепил три ее составные части, после чего приставил к ограде.

Пока он возился с лестницей, Ювентина достала из сумки гвоздодер. Сумку с оставшимся в ней мотком веревки она пододвинула вплотную к ограде и слегка присыпала снегом.

Ириней, взяв у нее гвоздодер, по лестнице взобрался на гребень ограды, усевшись на нее верхом. Ювентина поднялась вслед за ним. Ириней, подхватив девушку сильными руками, усадил ее рядом с собой, потом поднял наверх лестницу и установил ее с внутренней стороны ограды. Ювентина осторожно спустилась вниз.

Ириней соскочил с ограды без помощи лестницы.

Ближайшим строением на пути у них была столовая — сколоченный из бревен и досок длинный барак с двускатной крышей. Здесь, если помнит читатель, Ювентина впервые встретилась с Мемноном во время «свободной трапезы» перед прошлогодними Аполлоновыми играми.

Ювентина повела Иринея мимо столовой к эргастулам.

Вдруг она остановилась, судорожно вцепившись в локоть своего спутника, предупреждая его об опасности. Но тот и сам увидел мелькнувшие впереди огни двух факелов.

Они подались назад и притаились за углом столовой.

У Ювентины от страха постукивали зубы. Ириней нащупал под туникой рукоять кинжала.

— Их всего двое, — прошептал Ириней девушке. — Не бойся… Если они наткнутся на нас, я прикончу обоих в два счета — они и пикнуть не успеют…

Ювентина, невольно прижавшись к бывшему гладиатору, почувствовала, как напряглись его мышцы.

Но стражники, судя по всему, уже закончили ночной обход и держали путь к главной улице школы, чтобы вернуться по ней в сторожевой домик у ворот.

Они прошли мимо столовой, негромко переговариваясь между собой.

— Завтра у виктимариев в их кабачках будут подавать дешевые мясные блюда, — говорил один другому. — Еще бы! Стольким-то быкам пустят кровь на алтаре Ромула-Квирина…

— После Квириналий сенат также назначил умилостивительное жертвоприношение, — лениво отвечал второй стражник. — Ведь еще не отвратили дурные знамения прошлого года…

— О, уже и в этом году произошло удивительное чудо! В Пренесте, говорят, у одной женщины на последнем месяце ребенок крикнул из утробы: «Ио! Триумф!»

— Да ну!

— Клянусь Юноной Царицей! Все об этом говорят.

— Действительно, чудо!..

Голоса стражников постепенно удалялись и вскоре совсем смолкли.

Огоньки их факелов некоторое время еще маячили на главной улице, потом исчезли.

Ювентина и Ириней с облегчением вздохнули.

Подождав еще немного, Ювентина осторожно двинулась вперед. Ириней следовал за ней, как пришитый.

У ближайших эргастулов они остановились.

Ювентина напряженно вглядывалась в темноту.

— Нет, так можно перепутать улицы, — как бы самой себе прошептала она. — Подожди меня здесь, — сказала она Иринею, — я должна убедиться наверное…

Девушка не договорила и словно растворилась во мраке.

Довольно скоро она вернулась.

— Я не ошиблась… Идем! — шепнула она Иринею и уверенно повела его между рядами эргастулов.

Это были длинные приземистые строения с черепичными крышами.

Продвигаясь от эргастула к эргастулу, Ювентина на ходу загибала пальцы, считая, чтобы не ошибиться.

Наконец она остановилась.

— Здесь! — шепотом сказала она.

— Ты уверена? — приглушив голос, спросил Ириней.

— Молчи!.. Четвертая улица, седьмой эргастул… Это здесь.

Ириней, прислонившись плечом к двери эргастула, стал возиться с замком, осторожно действуя гвоздодером.

Он старался производить как можно меньше шума, но ему это не удалось.

Внезапный резкий звук болью отозвался в сердцах у обоих. Сломанный замок упал на землю.

Некоторое время они стояли, не шевелясь и прислушиваясь.

В темной вышине гудел ветер.

Ириней медленно отодвинул железный засов и так же медленно открыл дверь эргастула.

Она даже не скрипнула, свидетельствуя о том, что Мемнон и его товарищи, следуя совету Минуция, смазали накануне дверные петли и крючья оливковым маслом.

Ювентина первая стала спускаться в эргастул, ощупывая ногами каждую ступеньку. Ириней двигался следом за ней, придерживая ее за руку. Вскоре они оказались в узком проходе, совершенно ослепленные кромешной темнотой.

Ювентина осторожно ступала по проходу и на ощупь определяла дверь каждой камеры. Когда рука ее коснулась пятой двери, девушка остановилась и дала знать Иринею, пожав его ладонь, что они у цели. Но прежде чем освободить ему место перед дверью, она тихо постучала в нее условным четырехкратным стуком.

За дверью послышался шорох и вскоре раздался легкий ответный стук.

Ириней и Ювентина испустили радостный вздох.

Ириней тут же приступил к делу.

Взлом замка сопровождался таким скрежетом, что разбудил обитателей соседней камеры — оттуда вскоре стали доноситься удивленные сонные голоса.

Ириней и Ювентина довольно долго стояли, замерев на месте, пока в камере не успокоились.

Наконец Ириней стал потихоньку отодвигать засов. Смазанный маслом, он ничем не нарушил царящей вокруг тишины.

Дверь камеры, за которой в молчаливом ожидании стояли Мемнон и пятеро его товарищей, открылась без малейшего шума.

Ириней и Ювентина, взявшись за руки, повернули обратно к выходу из эргастула.

Как только оба они оказались снаружи, Ириней отбросил в сторону ставший ненужным гвоздодер.

Поначалу они не заметили, что снег совсем перестал идти.

Первым гладиатором, выбравшимся из эргастула, был Сатир.

Глазами, привыкшими к темноте, он разглядел и узнал Ювентину.

— Это ты, девочка? Возможно ли? — не удержался он от тихого восклицания.

Сатир и представить себе не мог, что в столь серьезном деле будет участвовать женщина, тем более Ювентина, эта нежная и кроткая на вид девушка, которую он, с той поры как Береника минувшим летом привела ее с собой на «свободную трапезу», во время случайных встреч с ней шутливо называл «пугливой ланью».

— Молчи, ни слова больше, — сердитым шепотом приказала девушка гладиатору.

Ничего не знал и Мемнон. План побега обсуждал с ним Минуций (Ювентине, по описанной выше причине, нельзя было встречаться с Мемноном). Александриец начертил на клочке пергамента очень подробную схему всей школы и, передав ее Минуцию, почти не сомневался, что его слуги без особого труда найдут помеченный в ней эргастул. Об участии в этом деле Ювентины римлянин ничего не сказал ему по ее просьбе — она не хотела, чтобы Мемнон понапрасну беспокоился и переживал за нее.

Когда Мемнон вышел из эргастула, Ювентина шагнула ему навстречу и, обвив руками его шею, прошептала:

— Это я, мой дорогой! Ни о чем не спрашивай. Я здесь потому, что так надо. Без меня вас никто бы не смог отыскать в этом лабиринте…

Мемнон молча сжал ее в своих объятиях.

Она слышала гулкие удары его сердца. Внезапным теплом разлилось по всему ее телу ощущение радости и гордости за самое себя. Теперь он доподлинно знает, что ради него она готова на все! Пусть никогда не устыдится того, что полюбил презренную рабыню…

— Снег прекратился — вот что плохо, — озабоченно проговорил Ириней.

Ювентина сразу высвободилась из объятий Мемнона.

Надо было спешить. Многое зависело от того, насколько далеко уйдут гладиаторы, прежде чем побег будет обнаружен и начнется преследование.

Конечно, по следам на снегу аврелиевы сыщики быстро определят направление их бегства, но Ювентина надеялась, что до рассвета гладиаторы будут уже вне пределов досягаемости.

В полном молчании все прошли к ограде и один за другим перебрались через нее по приставной лестнице.

Ювентину, не дав ей опомнится, могучие руки Мемнона и его товарищей в буквальном смысле слова перенесли через ограду.

Лестницу Ириней втащил следом за собой (он последним соскочил с ограды), после чего забросил и лестницу, и пустую сумку, предварительно вынув из нее моток веревки, подальше в кусты, росшие за приделом храма Фортуны.

Между тем перед Ювентиной встал серьезный вопрос: возвращаться ли ей обратно в дом, как посоветовал Минуций, или же разделить вместе с мужчинами все опасности и трудности пути?

В первом случае был риск, что римляне найдут ее по следам на снегу, которые приведут их на Кипрскую улицу, прямо к дому Минуция. Нетрудно предположить, что тогда с нею будет. Нет, лучше ей сразу броситься вниз со стены Сервия Туллия, чем давать показания под пытками в атрии Свободы!..

— Она права, — сказал Ириней, когда Ювентина высказала свои опасения.

— Со стены вы меня спустите обвязав веревкой, — торопливо продолжала девушка, — а когда мы доберемся до Аппиевой дороги, я вернусь в город.

Никто не стал ей возражать.

— Я с тобой, родная, — тихо сказал Мемнон.

Беглецы стремительно прошли до конца Фортунатской улицы и, скользя ногами по мокрому снегу, покрывавшему склон вала, добрались до угловой башни.

Войдя в башню, они стали взбираться вверх по свайной лестнице.

Ириней побывал здесь несколько дней назад и убедился в том, что восстановительные работы в башне завершены. Они производились по всей линии городских укреплений с осени прошлого года, когда в Риме началась паника в связи с поражением римских легионов в Галлии.

Взамен прежних, обветшавших от времени, в башне были сооружены новые лестницы, ведущие на стену и на вершину башни.

Когда беглецы выбрались на стену, их встретил там сильный порывистый ветер. Он насквозь пронизывал старые тонкие плащи гладиаторов. (Обувь учеников Аврелия тоже оставляла желать много лучшего. Готовясь к побегу, они обмотали ноги всяким тряпьем, чтобы хоть немного защитить их от холода).

Ириней быстро размотал веревку. Это был довольно толстый и прочный корабельный канат из спарта для натягивания парусов. Мемнон одним концом веревки обернул Ювентину выше пояса поверх плаща, но так, чтобы руки ее оставались свободными.

— Не туго ли? — спросил александриец, завязав петлю.

— Чуть-чуть ослабь.

Гладиатор немного раздвинул петлю и намертво затянул веревку морским узлом на уровне груди девушки.

— Крепче держись за веревку, не давай себе выскользнуть из петли, — сказал Мемнон. — Не бойся, спуск будет недолгим.

— Я смелее, чем ты обо мне думаешь, — ответила Ювентина, улыбнувшись ему в темноте.

Не давая себе времени на раздумья, она быстро села на парапет, ограждавший край стены, и перекинула через него ноги, стараясь не смотреть в разверзшуюся под собой черную бездну.

— Теперь берись руками за веревку! — скомандовал Мемнон. — Ничего не бойся — я держу…

Вытянутыми вперед руками, крепко державшими веревку, гладиатор с силой приподнял и оторвал девушку от края стены, после чего Мемнон и помогавший ему Сатир стали постепенно отпускать веревку, осторожно перехватывая ее руками.

Ювентина изо всех сил держалась за канат, плавно скользивший вниз. Сильный ветер, дующий вдоль стены со стороны Соляной дороги, сорвал с ее головы капюшон плаща и растрепал волосы. Руки ее быстро слабели, а веревка все больнее врезалась в тело.

Наконец ноги ее коснулись земли.

Девушка быстро высвободилась из петли и несколько раз дернула за канат, давая знать стоящим наверху, что спуск закончился благополучно.

В это время Ириней надежно закрепил конец веревки на одном из деревянных брусов, вделанных в ограду стены (эти брусы были частью специальных приспособлений для установки на стене тяжелых метательных машин).

С обезьяньей ловкостью он, цепко перебирая руками веревку и отталкиваясь ногами от стены, быстро спустился вниз.

Вслед за ним не мешкая спустились Мемнон, Сатир и все остальные.

Веревка так и осталась раскачиваться на стене под порывами ветра.

Ириней повел беглецов вдоль стены по направлению к Квиринальским воротам.

Немного не доходя до этих ворот был временный деревянный мост через ров. Его соорудили рабочие, занимавшиеся здесь восстановлением обрушившейся части стены, для подвоза камней, кирпичей и прочего строительного материала.

Вскоре они добрались до моста, перешли через него и двинулись по тропинке, ведущей вдоль крепостного вала к стоявшему поблизости от Коллинских ворот храму Венеры Эрицинской.

Чтобы не привлекать внимание солдат, стороживших Коллинские ворота, беглецы далеко стороной обошли храм Венеры, затем пересекли сначала Соляную, потом Номентанскую дороги и по заснеженным извилистым тропинкам, тянувшимся через овраги под арками акведуков, примерно через час добрались до развилки Латинской и Аппиевой дорог, радуясь, что все идет как нельзя лучше.

Они не предполагали, что побег уже обнаружен и в школе началась суматоха.

Случилось так, что один из рабов, исполнявший обязанности истопника при школьной кухне, явился на работу раньше обычного под благовидным предлогом нарубить дров и развести огонь перед приходом повара. На самом деле раб продрог в своей холодной каморке и здраво рассудил, что на кухне подле разогретой печи он славно проведет остаток ночи. Он-то и заметил, проходя мимо столовой, отпечатанные на снегу следы множества ног, ведущие к ограде. Заподозрив неладное, раб поспешил предупредить стражу.

Как только стало ясно, что совершен побег, начальник стражи послал за управителем школы, дом которого находился неподалеку, на Гранатовой улице.

Пацидейан, поднятый с постели этим неприятным известием, помчался в школу, где ему сообщили о сломанных замках на дверях седьмого эргастула и пятой камеры, а также о найденных следах, протоптанных в снегу от ограды школы до крепостной башни, и обнаруженной на стене веревке.

Управитель сразу понял, что беглые вряд ли ушли далеко.

Поначалу, когда ему стали известны имена бежавших, он подумал о том, что гладиаторы отправились на север по Фламиниевой дороге. Это показалось ему вполне естественным, потому что из шести беглецов трое были галлами и один германец. Куда им еще бежать, как не в сторону Альп, на свою варварскую родину? Но вскоре выяснилось, что следы ведут в обратном направлении — на юг.

Пацидейан кинулся на постоялый двор у Целимонтанских ворот, разбудил хозяина и договорился с ним о найме у него двух десятков лошадей.

— Не уйдут! — с уверенностью пообещал Пацидейан Аврелию, которого он немного времени спустя застал в школе, где тот гневно распекал сторожей за нерадивую службу.

Еще через полчаса, посадив на лошадей девятнадцать стражников из тех, кто был помоложе, Пацидейан выехал вместе с ними из города через Целимонтанские ворота, решив двигаться прямо по следам бежавших.

Управитель не сомневался, что скоро настигнет и схватит этих безумцев, надумавших бежать в такую погоду.

В то время как всадники во главе с Пацидейаном выехали из города навстречу пешим стражникам, идущим по следу с горящими факелами в руках со стороны Коллинских ворот, беглецы, перейдя Латинскую дорогу, оказались на старом римском кладбище, находившемся в глубине развилки между Латинской и Аппиевой дорогами.

Ириней вывел их к знаменитым родовым усыпальницам Корнелиев Сципионов.

В древнейшей из этих усыпальниц покоился прах консула 445 года от основания Рима Луция Корнелия Сципиона Барбата. На ней была выбита надпись:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Но наиболее известным был памятник, на постаменте которого возвышались три статуи.

Считалось, что одна из них изображала Публия Корнелия Сципиона Африканского Старшего, победителя Ганнибала; вторая была поставлена в честь его брата, Луция Корнелия Сципиона Азиатского, разбившего сирийского царя Антиоха Великого в битве при Магнезии; третья статуя воспроизводила облик поэта Гнея Невия, хотя тот умер в далекой Африке; скульптурное изображение Невия водрузили рядом со статуями знаменитых братьев потому, что он прославил своими стихами весь род Сципионов.

Раньше, когда Сципионы были еще в большой силе и пользовались огромным влиянием, в склепе гробницы специальный служитель поддерживал негаснущий огонь лампады. Но звезда этого могущественного рода закатилась со смертью Сципиона Эмилиана, или Сципиона Африканского Младшего, разрушителя Карфагена.

Теперь гробница с прахом величайших героев Рима стояла всеми забытая среди громоздившихся вокруг роскошных погребальных сооружений в честь разбогатевших ничтожеств. Римляне даже не знали в точности, погребен ли Сципион Старший в этой могиле или где-то в другом месте. В последние годы жизни победитель Ганнибала не пользовался прежним авторитетом и любовью со стороны римских граждан. Ему отравляли существование судебные преследования за какие-то злоупотребления. Глубоко обиженный, он покинул Рим и поселился в своем имении под Литерном. Как рассказывали, он завещал похоронить себя там, а не в Риме, не желая себе похорон в неблагодарном отечестве.

По соседству с могилой Сципионов находилась небольшая гробница, на гранитной крышке которой рельефно был изображен во весь рост бородатый воин в полном вооружении.

Из надписи на усыпальнице явствовало, что Авл Нигидий, оптион, погиб в Испании при консуле Фабии Максиме Сервилиане. Упоминание о месте гибели оптиона сразу наводило на мысль о том, что прах воина вряд ли покоится в этой гробнице, и она есть не что иное, как кенотаф, то есть пустая гробница.

Так оно и было на самом деле.

Ириней, Геродор и Эватл, которым Минуций велел найти подходящее место для устройства тайника, решили воспользоваться этим кенотафом. В одну из ночей они перетащили сюда и спрятали в пустой гробнице мешки и сумки с оружием и одеждой. Минуций старался предусмотреть любую мелочь. Он считал, что гладиаторам, как только они благополучно выберутся из города, необходимо будет одеться так, чтобы не вызывать ни у кого подозрений, а также иметь при себе мечи на тот случай, если придется столкнуться с преследователями.

Было примерно около двух часов пополуночи, когда беглецы добрались до этого тайника.

Тяжелую крышку кенотафа Ириней с товарищами сняли и осторожно положили на землю возле памятника Сципионам.

Из вскрытой гробницы они извлекли два мешка и три кожаные сумки.

В мешках были одежда и обувь — шесть зимних плащей, подбитых изнутри бараньим мехом, и столько же пар солдатских башмаков с ременными переплетами. В сумках были уложены семь превосходных иберийских, или испанских, мечей в ножнах с широкими кожаными перевязями. Эти мечи были на вооружении римских легионеров.

Ириней, пошарив рукой по дну кенотафа, нашел там мешочек с деньгами. В нем было пятьдесят денариев, которые Минуций решил оставить гладиаторам на случай, если бы им по какой-то причине не удалось воспользоваться лошадьми и повозкой, поджидавшими их в Трех Тавернах, и пришлось бы добираться до Свессулы пешком.

Беглецы не могли удержаться от бурных изъявлений радости при виде всего этого добра, особенно испанских мечей.

Опытные бойцы, они мгновенно и по достоинству оценили их грозную мощь по сравнению с более легкими и короткими гладиаторскими мечами, пригодными лишь для разбойничьих схваток, а не для серьезного боя.

Пока мужчины переодевались и вооружались, Ювентина отошла в сторонку и, повернувшись лицом к городу, с беспокойством всматривалась в темноту.

Ей вдруг показалось, что там, за невидимыми в темноте холмами между Латинской дорогой и Целимонтанскими воротами, сверкнули и пропали огоньки.

И как раз в это самое время, к великой ее радости, повалил густой снег.

— О, Юпитер! — прошептала она. — О, ты, Аквилон, и все боги, кому подвластны снег и зимняя стужа! Сжальтесь над этими несчастными людьми! Скройте их от глаз врагов!..

К ней подошел Мемнон, поправляя под новым плащом перевязь с висевшим на ней тяжелым мечом в ножнах.

— Теперь ты можешь, ничего не опасаясь, вернуться в город, — ласково сказал он, беря ее руки в свои. — Смотри, какой снег! Не пройдет и четверти часа, как он заметет все следы…

— Ах, Мемнон! Если бы ты знал, как мне не хочется расставаться с тобой, — печально прозвучал в ответ ее голос. — У меня какое-то нехорошее предчувствие.

Александриец привлек ее к себе и поцеловал.

— Мы обязательно встретимся, любовь моя, — взволнованно проговорил он. — Я буду ждать тебя на вилле Минуция и не тронусь оттуда с места, пока не увижу тебя снова. И тогда… тогда мы больше никогда не расстанемся. Только смерть разлучит нас…

В это время гладиаторы побросали в кенотаф пустые мешки, сумки, а заодно с ними и свои старые, сшитые из лоскутьев плащи, после чего возвратили на место крышку гробницы.

— Вперед, ребята! — торопил всех Ириней. — Эватл и Геродор уже заждались нас в Трех Тавернах.

Беглецы двинулись по направлению к Аппиевой дороге, то и дело натыкаясь в темноте на могильные стелы и памятники.

Ювентина намеревалась по Аппиевой дороге вернуться в город через Капенские ворота. Отсюда до них было немногим более одной мили.

— Смотрите! Похоже, нас преследуют! — раздался встревоженный голос одного из гладиаторов.

Оглянувшись, все увидели сквозь снежную завесу падающего снега различимые во мраке огоньки факелов. Они быстро передвигались где-то очень близко за Латинской дорогой.

— Всадники, — определил Сатир. — Скоро же они хватились нас, да будут прокляты все враждебные нам боги!

— Ну, теперь у нас в руках мечи! Изрубим в куски этих римских увальней! — яростно воскликнул один из галлов, Плохо выговаривая латинские слова.

— Подождем их здесь, — предложил Мемнон. — Не будем себя обнаруживать до поры до времени.

Потом он обратился к Ювентине:

— Если начнется свалка, — тихо сказал он, — постарайся уйти отсюда подальше и пробирайся в город…

— Не беспокойся за меня, милый, — ответила Ювентина. — Живой я им не дамся… Я позаботилась об этом заранее, — едва слышно добавила она.

Огни факелов уже маячили на Латинской дороге.

Но, видимо, снег успел уже замести следы, потому что црпочка огней потянулась в сторону развилки.

Вскоре беглецам стало ясно, что всадники, проскакав до развилки, круто повернули на Аппиеву дорогу и теперь мчатся к тому месту, где они притаились, укрывшись за стелами памятников.

Через минуту уже можно было различить во тьме силуэты всадников, державших в руках горящие факелы.

Они пронеслись мимо беглецов, но вскоре стали осаживать своих коней, наклоняясь к дороге и пытаясь разглядеть следы. До гладиаторов доносились их сердитые голоса:

— Здесь ничего нет!

— Все! Мы окончательно потеряли след!

— Проклятый снегопад! Если бы не он, мы теперь же нагцали бы этих варваров…

Гладиаторы узнали ненавистный рыкающий голос своего управителя Пацидейана.

— Может быть, они прячутся в могильных склепах на кладбище? — предположил кто-то из всадников. — Забились туда, как мыши.

— Тем хуже для них! — злобно прокричал Пацидейан, — Им не на что надеяться! Ближе к рассвету на дорогах появится народ. Нет, на Аппиевой дороге они вряд ли будут чувствовать себя в безопасности. Мы же предупредим всех владельцев заезжих дворов… Нет, нет! Сдается мне, что этот Мемнон повел остальных негодяев к морю, в сторону Остии. Не зря же Аврелий подозревал, что в Остии у него есть дружки, пособники критских пиратов, которые прошлым летом разграбили Счастливую гавань. Клянусь Эребом, кто-то же взломал замки, проникнув в школу? Бьюсь об заклад, это дело рук его сообщников из Остии! А если так, то искать их нужно на Остийской дороге, а может быть, на второй Ардейской, с которой нетрудно перейти на Лаврентскую…

— Верно! — поддержал Пацидейана один из всадников. — От Лаврента до Остии рукой подать. Кроме того, близ Лаврента есть большой лес, где испокон веков находят убежище беглые рабы.

— Чтоб им там всем издохнуть в болотах! — вскричал другой стражник.

— Ну нет! — возразил Пацидейан. — Они нужны мне живыми! О, попадись они мне! На огне изжарю мерзавцев! — с яростью воскликнул управитель гладиаторской школы.

— Но что же нам теперь делать? — спросил раздраженный голос.

— Разделимся на четыре группы, — после короткой паузы заговорил Пацидейан. — Ты, Племминий, бери пятерых и скачи до самого Форума Аппия. По пути предупредишь трактирщиков в Трех Тавернах и в Улубрах о возможном появлении беглых гладиаторов. Тебе, Квинтий, поручаю проверить Латинскую дорогу до Тускула. Всем встречным селянам обещайте награду за поимку беглых от имени Аврелия. Он сам мне об этом сказал… Клянусь Янусом Патульцием, никуда они от нас не денутся!..

Всадники быстро разъехались.

Часть из них свернула на боковую дорогу, ведущую в сторону Тибра. Несколько всадников поскакали назад, к развилке, чтобы выехать на Латинскую дорогу. Остальные, с Племминием во главе, погнали лошадей дальше по Аппиевой дороге.

Беглецы с минуту молча прислушивались к удалявшемуся конскому топоту.

— Проклятье! — с досадой произнес Сатир. — Похоже, теперь не все у нас пойдет гладко…

— В Трех Тавернах нас будет ждать засада, — мрачно заметил один из галлов.

— Обложили со всех сторон, как диких зверей, — прошептал другой.

— Что ни говори, нам все равно придется идти вперед, — сказал Мемнон. — У нас есть одно преимущество…

— Какое? — спросил Ириней.

— Никто, кроме нас, не знает, что мы вооружены этими убийственными мечами, которыми римские легионеры покорили чуть ли не весь мир… Что ж! Драться мы умеем не хуже римлян, а то и получше их! Дойдем до Трех Таверн, ворвемся на конный двор и захватим лошадей с бою…

— Клянусь Геркулесом! Ничего другого нам не остается! — поддержал александрийца Сатир.

— Постойте! — сказала вдруг Ювентина. — Кажется, есть еще один выход…

Все замолчали и с удивлением повернулись к девушке.

— Что ты хочешь сказать? — мягко спросил Мемнон.

— Вам мое предложение покажется странным, но я хочу провести вас на альбанскую виллу Аврелия. Там можно будет переждать несколько дней…

— Как? В имении нашего ланисты? — поразился Сатир.

— А почему бы и нет? — стараясь говорить спокойно, продолжала Ювентина. — Ни Аврелию, ни Пацидейану не придет в голову искать нас там. Никто ведь не знает, что я с вами. Я единственная среди вас, знающая туда дорогу, потому что родилась и выросла в этом имении. Все меня там прекрасно знают. Правда, управителю виллы известно, что я уже не принадлежу Аврелию, но я кое-что придумала… есть у меня одна мысль, чтобы он не очень удивился нашему приходу.

— Сбежать от хозяина и потом скрываться от него в его же собственном имении — такая изощренная хитрость могла родиться только в женской голове, — усмехаясь, произнес Сатир, который быстро сообразил, что хотя предложение Ювентины, на первый взгляд, несколько странно, но вполне достойно внимания.

— Далеко ли отсюда вилла Аврелия? — спросил Ириней.

— Около десяти миль, — ответила девушка. — Мне не раз приходилось ходить оттуда в Рим по Альбанской дороге, а из города пешком я добиралась туда неспешным шагом часа за три. Надо сказать, отсюда дорога будет идти на подъем.

— Десять миль, — в раздумье проговорил Ириней. — Все дороги заметены снегом… Не собьешься ли ты с пути? — спросил он.

— Нет, — ответила Ювентина, — местность мне хорошо знакома… Решайте сами, что лучше — сражаться с толпой обывателей, которые уже предупреждены о вашем скором появлений, или же затаиться на время в безопасном месте, пока не утихнет весь этот шум. На вилле можно отогреться, передохнуть и спокойно обсудить, что нам делать дальше.

— Что скажешь, Мемнон? Почему молчишь? — спросил Сатир александрийца.

— Я полагал, что Ювентине следует вернуться в город и больше не подвергать себя опасности, — недовольным тоном произнес Мемнон. — Она и так много сделала для нас, даже слишком много…

— Пойми, — взволнованно прервала его Ювентина, — я не могу оставить вас в таком бтчаянном Положении. Я так долго, с такой надеждой на успех готовилась к этой ночи, столько передумала, стараясь предугадать любую неожиданность… Нет! Как я могу вернуться в Рим, зная, что еще как-то могу поправить дело? Я считаю, что ничего не сделано, если не сделано до конца.

— Что за девушка! — тихо и восхищенно проговорил один из галлов.

Мемнон понял, что идея Ювентины укрыться от преследователей в имении ланисты Аврелия появилась у нее не вдруг — видимо, она с самого начала не исключала такой возможности, предусмотренной ею на крайний случай.

— Хорошо, — скрепя сердце согласился он. — Если другие не возражают, пусть будет так.

— Нам не приходится быть слишком разборчивыми, — угрюмо сказал Ириней.

— Возражений нет? — обратился Сатир к остальным. — Тогда веди нас, храбрая девушка!

Беглецы молча выбрались на Аппиеву дорогу и, осыпаемые снегом, быстро зашагали навстречу ветру, все дальше оставляя позади себя ненавистный город.

 

Глава вторая

У АЛЬБАНСКОГО ОЗЕРА

По Аппиевой дороге беглецы прошли до четвертого милевого камня, потом Ювентина свернула влево и повела их по едва приметной боковой дороге, пролегавшей через густые заросли кустарника. Немного дальше начинался лес.

Это была старинная Альбанская дорога.

Еще до того, как цензор Аппий Клавдий Слепой построил великолепную мощеную дорогу из Рима в Капую, по Альбанской дороге жители столицы пускались в путь, чтобы потом свернуть с нее на плохую тогда дорогу, ведущую в Бовиллы, Арицию и дальше, к морю, до самой Таррацины. Но в Капую путешественнику быстрее и удобнее было ехать Латинской дорогой, которая шла севернее через Тускуланскую гору мимо больших цветущих городов — Ферентина, Фрузинона, Казина, Теана Сидицинского — и заканчивалась у Казилина, не доходя до Капуи примерно четыре мили.

С постройкой Аппиевой дороги, которую стали называть не иначе, как «царицей дорог», оживление на Латинской значительно уменьшилось. Тот, кто спешил в Капую и вообще в Кампанию, предпочитал ехать новой дорогой, которая была отнюдь не короче Латинской, зато гораздо более удобна.

Альбанская же дорога с тех пор пришла в запустение. Ею продолжали пользоваться местные сельские жители и богатые римляне, владевшие роскошными виллами к западу от Альбанской горы. Один раз в году оба консула отправлялись этой дорогой для жертвоприношения в храме Юпитера Лациара на Альбанской горе. Дорога шла к Ферентинской роще, потом круто поворачивала в сторону Альбы-Лонги, или, точнее, высокого холма, на котором когда-то стоял этот город, разрушенный римлянами в царствование Тулла Гостилия. Неподалеку от этого места представители городов Лация справляли Латинские игры в честь Юпитера Лациара, считавшегося покровителем всего латинского народа. Ювентина с детства любила бывать на этом празднике. Его участники собирались у подножия Альбанской горы, на восточном берегу большого и красивого озера, тоже называвшегося Альбанским.

В лесной чаще на западном берегу озера скрывалась небольшая вилла, принадлежавшая Аврелию. Туда и вела своих спутников Ювентина.

Снегопад не прекращался. Такой холодной и снежной зимы Ювентина не могла припомнить. Снег шел крупными хлопьями, мокрый и липкий.

В густом лесу, через который пролегала дорога, ветер был слабее, чем на открытом пространстве. Он шумел и завывал где-то в вышине, раскачивая верхушки сосен. Беглецы, разогревшись от быстрой ходьбы, почти не чувствовали холода. Но идти было трудно — снег становился все глубже и дорога все чаще шла на подъем.

После двух часов непрерывной ходьбы путники вышли к перекрестку двух дорог. Здесь, пересекая Альбанскую дорогу, шла дорога из Тибура в Анций. Ювентина знала, что отсюда до виллы Аврелия было не менее четырех миль.

Тяжело дыша, она в изнеможении опустилась на снег возле ствола могучей пинии.

Силы ее были на исходе. Гладиаторы, обступив девушку, говорили между собой о том, что если она не сможет идти дальше, то они будут ее нести по очереди на руках.

Немного передохнув, Ювентина поднялась и пошла вперед.

Справа от дороги протекал ручей, называвшийся Водой Ферентины. Он назывался так потому, что брал свое начало в Ферентинской роще, которая была посвящена этой богине.

Утопая по колено в снегу, путники с трудом прошли еще две мили. Ювентина разглядела в темноте высокую изгородь и крышу усадьбы.

— Хвала богам! — радостно прошептала она. — Это вилла Лициния Мурены.

Ювентина остановилась, переводя дыхание.

Опершись на руку все время находившегося рядом с ней Мемнона, она сказала ему, словно это могло его заинтересовать:

— Вон там, по другую сторону дороги находится вилла Гая Мария, нынешнего консула…

— Далеко ли еще идти? — спросил Сатир.

— Осталось не более двух миль, — ответила девушка.

Отдышавшись, она повела гладиаторов к ручью, через который был переброшен крепкий деревянный мост.

Сразу за мостом начинался довольно крутой подъем. Беглецы, с трудом пробивая себе дорогу в глубоком снегу, стали карабкаться наверх.

Ювентина теряла последние силы. Мемнон, не выдержав, поднял ее на руки. Она не противилась. Но когда гладиатор вынес ее на пологое место, Ювентина, несмотря на его уговоры, пожелала идти сама.

В это время снегопад прекратился.

По занесенной снегом тропе путники подошли к берегу озера.

Уже начинало светать. Сквозь просветы между косматыми ветвями сосен Альбанское озеро было почти невидимо под густым слоем тумана, опустившегося на его поверхность.

Озеро находилось в гигантской впадине вулканического происхождения. Летом оно было необыкновенно живописно. Богатые люди семьями приезжали сюда, чтобы подышать чистым воздухом и половить рыбу, которой озеро было чрезвычайно богато.

В древнейшие времена окрестные жители часто страдали от наводнений, потому что уровень воды в озере постоянно менялся и порой оно выходило из берегов.

Примерно за восемь или за девять лет до нашествия галлов под водительством Бренна римляне, особенно напуганные разливом озера, сгубившим их посевы, прорубили в скалах отводной канал протяженностью в одну неполную милю. С тех пор этот канал регулировал уровень воды в озере.

Узкая дорога, вернее, тропа тянулась вдоль озера и уходила в сторону Ариции.

Девочкой Ювентина часто гоняла туда на продажу молодых ягнят, специально выращиваемых для жертвоприношений.

С правой стороны от дороги несколько обширных участков были расчищены под огороды и виноградники. Немного дальше была небольшая оливковая роща, а за ней — усадебный двор, огороженный высоким частоколом из толстых заостренных вверху бревен.

Дед Аврелия был отпущенником. Получив свободу, он подкопил кое-какие деньги и, будучи человеком замкнутым и неприхотливым, решил поселиться в этом глухом месте подальше от людей, купив у какого-то бедняка крошечный, отвоеванный у леса клочок земли вместе с жалкой хижиной. У него была рабыня-наложница и еще двое рабов. Поначалу жили они очень скудно, много работали, строили усадьбу, расчищая новые места под огороды.

Наследник отпущенника получил хоть небольшое, но крепкое хозяйство с работавшими в нем несколькими десятками рабов. В нем имелись и орнитон, и свинарник, и овчарня, и даже кузница. Но, как уже знает читатель, наследник и его сын увлеклись подготовкой гладиаторов, предпочитая честному труду и скромному достатку грязное ремесло и страсть к наживе.

Имением в продолжении многих лет управлял Эсхрион. Он был родом из Тарента и в рабство попал еще мальчишкой, проданный родителями за долги. Аврелий был доволен его Честностью и старательностью, обещая вольную ему, а также его жене и дочери. Эсхрион очень надеялся на это, причем не столько ради себя и своей жены, сколько ради дочери, которой уже исполнилось пятнадцать лет и которую он очень любил. Он боялся, как бы по прихоти господина ее не постигла печальная судьба Ювентины. О том, с какой жестокой несправедливостью обошелся с ней Аврелий, знали все обитатели виллы.

Ворота усадьбы были обращены на юг.

Перед воротами расстилалась поляна площадью примерно около двух югеров. Она служила выгоном для скота. Вокруг нее стеной стоял лес, представлявший непроходимую чащу. Доступ на поляну и к усадебным воротам был лишь со стороны озера.

Ювентина подходила к знакомым воротам со смутным чувством беспокойства и отчасти вины перед Эсхрионом, Мелиссой, Акте и всеми теми, с кем по сути связывали ее семнадцать лет жизни от самого рождения, за исключением последних шести месяцев пребывания ее в Риме. Она понимала, что ее появление здесь вместе с беглыми гладиаторами не сулит им ничего хорошего. С одной стороны, она представляла себе (и не без мстительного чувства), в какую ярость придет Аврелий, узнав, что именно с ее помощью освободились и ушли от преследования его ученики. Как он будет проклинать её и беситься от того, что бывшая его рабыня все-таки нашла способ посчитаться с ним напоследок! С другой стороны, Аврелий вполне может сорвать свою злобу на управителе и беззащитных рабах: обвинит их, например, в сочувствии и потворстве беглецам, даже в сговоре с ними. Ланиста способен был на любую подлость, особенно по отношению к рабам. У него будет теперь повод отказаться от своего обещания отпустить на свободу Эсхриона и его семью — устроит несчастному разнос за излишнюю доверчивость и глупость и, может быть, лишит его должности управителя. Но разве все это сравнимо с той опасностью, какая угрожает беглецам? В лучшем случае они погибнут в схватке с преследователями, если тем удастся их настигнуть. Ей тоже придется умереть, чтобы избежать пыток…

Ювентина стиснула зубы и в последний раз обдумала, как ей себя вести при встрече с Эсхрионом.

Ей предстояло лгать искусно и правдоподобно. С этой целью она решила использовать один случай, весьма памятный для обитателей Аврелиевой виллы.

Тогда (это было пять лет назад) в Риме проходили громкие процессы по делам высокопоставленных лиц, обвиненных в получении взяток от Югурты. И вот однажды в альбанское имение явился управитель школы Пацидейан с несколькими десятками вооруженных гладиаторов. Они провели на вилле десять или двенадцать дней, исчезая куда-то по ночам. Позднее Ювентина узнала, что гладиаторов кто-то нанял, чтобы убрать опасного свидетеля, грозившего разоблачением самому принцепсу сената Марку Эмилию Скавру. Об этом перешептывались между собой рабы в имении. Чем все это кончилось, Ювентина не знала, но тогда, пять лет назад, она слышала от взрослых, что Эмилию Скавру удалось избежать суда, так как свидетеля убили какие-то разбойники на большой дороге. Теперь же Скавру угрожал новым судом народный трибун Домиций Агенобарб, и весь Рим с нетерпением ожидал направленных против него публичных разоблачений. Даже в глухой рабской деревеньке у Альбанского озера не могли об этом не слышать. Насколько помнила Ювентина, старик Эсхрион всегда с интересом ловил новости из Рима. Он постоянно был в курсе больших событий, происходивших в столице, и Ювентина надеялась уверить управителя в том, что ее и гладиаторов прислал в имение сам Аврелий, постаравшись увязать все это с готовившимся в Риме судебным процессом над принцепсом сената.

Подойдя к воротам, Ювентина взяла висевший на них большой деревянный молоток и несколько раз с силой постучала им по дубовым доскам, в то время как ее спутники прижались к ограде немного поодаль, чтобы их не было видно сквозь небольшое окошко в воротах, куда обычно смотрел привратник, если ему нужно было разглядеть лицо прибывшего.

Едва раздался стук, за воротами звякнула цепь и рассветную тишину нарушил хриплый собачий лай.

— Алкид! — радостно воскликнула Ювентина. — Живой! Ах, злюка ты эдакий! Жив еще, старый зверюга? — ласковым голосом пыталась угомонить девушка собаку, но пес не узнавал ее и продолжал рваться с цепи со злобным лаем.

Вскоре за оградой послышались торопливые шаги.

— Эй, кто там? — спросил дребезжащий старческий голос.

— Тевпил! — крикнула девушка. — Это я, Ювентина!

— Ювентина? — переспросил недоверчивый голос. — Как? Это ты, маленькая Ювентина?

Девушка приблизила лицо к окошку.

— Да, это я, Тевпил, — торопливо сказала она. — Ради всех богов, открывай скорее! Я падаю от усталости и трясусь от холода…

— Вот чудеса! — разглядев ее сквозь окошко в воротах, пробормотал пораженный привратник и стал возиться с засовами. — Ювентина! Подумать только… Да тише ты, проклятый! Замолкни, Алкид! — прикрикнул он на голосившего пса. — Но откуда ты? Одна? В такой час? В такую стужу?..

Ворота приоткрылись.

Из них выглянул долговязый сгорбленный старик в плаще, сшитом из лоскутьев.

— Я не одна, — сказала Ювентина. — Вон их сколько! Аврелий и Пацидейан называют их героями, но они оказались неженками и хныксами…

У старика Тевпила при виде рослых парней с оружием от удивления и страха отвисла нижняя челюсть.

— Если бы ты знал, как они надоели мне своим нытьем! — продолжала девушка, стараясь говорить непринужденно и даже весело. — У каждого милевого столба спрашивали, далеко ли еще идти! Жалуются, что совсем продрогли! Неженки, что и говорить! А ведь совсем недавно вернулись победителями с арены! — говорила она первое, что приходило ей в голову, чтобы успокоить старика, который с перепугу мог захлопнуть и запереть ворота перед незваными и подозрительными пришельцами. — Так что принимай гостей да буди виллика. У него сегодня прибавится хлопот… Ну, что же ты? Впустишь ли ты нас или нет?..

— Но что это за люди? — придя в себя от изумления, спросил привратник.

— Не бойся, — успокаивающим тоном произнесла Ювентина. — Это же ученики господина. Они явились сюда по его приказу…

Вместе с привратником она вошла в просторный двор усадьбы. Следом молча двинулись Мемнон, Ириней, Сатир и все остальные.

Ювентина решительно и быстро пошла по дорожке к усадебному дому. Навстречу ей уже спешил виллик Эсхрион в сопровождении двух пожилых рабов.

— О, боги! Кого я вижу? — вскричал Эсхрион, узнав девушку, которая на ходу откинула с головы капюшон плаща. — Ювентина? Возможно ли?..

— Привет тебе, почтенный Эсхрион! — подходя к нему, сказала Ювентина. — Да будет благосклонен к тебе Юпитер Лациар!

— Клянусь Олимпийцем! Что случилось? Почему ты здесь?..

Виллик осекся, увидев идущих от ворот незнакомых людей. Морщинистое лицо его выразило крайнее изумление.

— Не удивляйся, — усталым голосом произнесла Ювентина. — Мой новый господин договорился с Аврелием, чтобы я сопроводила сюда этих семерых гладиаторов. Какое-то срочное дело, я толком не знаю. Аврелий велел тебе позаботиться о них…

— Велел господин? Срочное дело? — с недоуменным и растерянным видом повторил управитель.

— Прости, я так продрогла, ноги промокли. Поговорим обо всем позже. Сейчас я мечтаю только о том, чтобы согреться…

Слова Ювентины и ее измученный вид заставили Эсхриона прекратить дальнейшие расспросы.

— Иди в дом! — сказал он. — Там тобой займутся Гирнефо и Автоноя. Акте тоже проснулась…

Потом он хмуро и озабоченно взглянул на гладиаторов, которые остановились перед ним, не издавая ни звука, дабы не повредить Ювентине в ее тонкой и, надо сказать, весьма талантливой артистической игре.

— Ума не приложу, что с вами делать, — в раздумье проговорил он. — Летом я нашел бы место, где вы могли бы совсем неплохо устроиться… Дадно, — помолчав, продолжил он, — в атрии места всем хватит. Но я попросил бы вести себя пристойно. Мы люди простые и не привыкли к городским вольностям…

— Не беспокойся, Эсхрион, — поспешила сказать Ювентина, — Эти юноши достаточно хорошо воспитаны.

Ювентина первая вошла в атрий дома.

Две молодые женщины, возившиеся подле очага, подбрасывая в огонь дрова, обернулись.

Они сразу узнали ее и почти в один голос вскрикнули:

— Ювентина!

— Да, это я, — с улыбкой сказала Ювентина. — Привет тебе, Гирнефо! Привет, Автоноя!

В это время дверь комнаты, находившейся у самого вестибюля и предназначавшейся виллику с его семейством, распахнулась, и в атрий вошла девушка лет шестнадцати-семнадцати с темными волосами, блестящими черными глазами и ярким здоровым румянцем на смуглом лице, одетая в просторную длинную тунику.

— Акте! — радостно протянула к ней руки Ювентина.

— О! Ювентина! — закричала Акте и порывисто бросилась к подруге.

Девушки заключили друг друга в объятия.

— Ты совсем повзрослела и такая красивая, — смеясь, сказала Ювентина.

Акте пленяла взор красотой цветущей юности. Миловидное лицо ее было озарено веселой прелестью глаз. Перепоясанная в талии туника из толстой шерсти не могла скрыть стройной фигуры девушки. Грубая ткань волнующе обрисовывала ее высокую и упругую грудь.

— Но ты, Ювентина? Как ты здесь оказалась? — с удивленной улыбкой спрашивала Акте.

Она вдруг замолчала, потому что в вестибюле показался ее отец, а следом за ним в атрий один за другим стали входить высокие и широкоплечие молодые люди.

Как только за последним из них закрылась входная дверь, в атрии сделалось тесно.

— Не бойся их, — шепнула Ювентина подруге, у которой в глазах метнулось выражение испуга и одновременно жадного любопытства, вполне естественного для молодой девушки, обреченной жить в этой крошечной деревеньке, где остались одни старики. — Они даже словом тебя не обидят… Я ручаюсь за них, — помолчав, добавила Ювентина, чтобы еще больше успокоить Акте.

— Да ты вся мокрая! — неожиданно отпрянув от нее, вскричала Акте. — Пойдем, я отведу тебя в гостевую комнату. Тебе нужно переодеться во все сухое…

— Мы с Гирнефо поможем вам! — поспешно сказала Автоноя. — Правда, Гирнефо? — она с опаской взглянула на нежданных и суровых гостей, которые в это время снимали с себя намокшие плащи и перевязи с мечами, бросая все это на широкие деревянные скамьи, стоявшие вдоль стен атрия.

Ювентина вместе с женщинами ушла в комнату для гостей.

Акте, перед тем как закрыть за собой дверь, не выдержала и еще раз посмотрела на гладиаторов.

Взгляд ее встретился со взглядом молодого белокурого красавца, галла Астианакса.

Тот улыбнулся ей, и девушка, лицо которой мгновенно покрылось краской смущения, быстро затворила дверь.

— А тебя я знаю, — обратился Эсхрион к Сатиру. — Мне посчастливилось присутствовать на прошлогодних Великих играх. Тебя ведь зовут Сатир? Как все восхищались, когда ты победил своих противников в двух поединках подряд!.. К тому же, — сделав паузу, продолжал виллик, — мы с тобой земляки. Господин говорил мне, что ты тоже родом из Тарента.

— Это верно, — охотно откликнулся Сатир. — Только родился я не в самом Таренте, а в его предместье. Знаешь, там есть такое местечко под названием Сатирий?

— Ну, как же! — оживился Эсхрион. — Я много раз там бывал.

— Поначалу, когда меня сделали гладиатором, — продолжал Сатир, — я принял имя Сатирий в память о родине. Греки называли меня Сатирионом. Только Аврелий, наш ланиста, прозвал меня Сатиром. «Так будет короче», — сказал он мне. Но я на него за это не в обиде, — добродушным тоном закончил гладиатор.

Эсхрион немного успокоился.

Конечно, неожиданное появление Ювентины и гладиаторов его немало удивило и встревожило.

Управителя не покидало какое-то дурное предчувствие. Вместе с тем ничего особенно странного во всем этом не было. Эсхрион вспомнил, как пять лет тому назад вот так же внезапно поздней ночью нагрянули в имение человек тридцать гладиаторов во главе с Пацидейаном. Последний имел вид заговорщика и обронил несколько зловещих фраз о том, что кое-кого следует проучить. Эсхрион не испытывал потребности знать больше. Разговоры не в меру любопытных и догадливых рабов он сурово пресекал словами: «Попридержите языки! Рабу надо говорить меньше, чем он знает».

Эсхрион тут же вспомнил, что прибывшие вместе с Пацидейаном гладиаторы вели себя крайне разнузданно при полном попустительстве управителя школы, который первый напился допьяна, шумел и творил всякие безобразия, неприличные его возрасту. Несколько молодых рабынь со слезами пожаловались Эсхриону, что их изнасиловали. Но он чувствовал себя совершенно бессильным в тех обстоятельствах и был озабочен, как бы насильники не добрались до его Мелиссы, которая была еще очень привлекательной женщиной.

В связи с этим неприятным воспоминанием Эсхрион не мог не отметить про себя, что гладиаторы, которых привела с собой Ювентина, ведут себя на удивление тихо и спокойно. Но почему-то именно это не давало старику покоя.

После короткого разговора со своим земляком Сатиром управитель удалился в свою комнату, где его с нетерпением и тревогой ждала его жена Мелисса, так и не решившаяся показаться в атрии, заполненном вооруженными людьми, очень смахивающими на отпетых разбойников.

Мелисса ругала себя за то, что не удержала в комнате дочь, которая выпорхнула из нее лишь только, приоткрыв дверь, увидела Ювентину.

— Ну что? — спросила мужа Мелисса. — Что все это значит?

— Пока что у меня одни догадки, — с сумрачным видом ответил тот. — Похоже, кому-то из олигархов пришла нужда воспользоваться учениками нашего господина. Помнишь, как такое же случилось в год трибуната Мамилия Лиметана, который провел закон против самых могущественных людей в Риме? Тогда даже Луция Опимия, погубителя Гракха, отправили в изгнание…

— Я наблюдала за всем в щелку, — сказала Мелисса. — Эта Ювентина… почему она здесь?

— Она говорит, что ее Аврелий послал сюда проводницей для этих семерых гладиаторов…

— Но Ювентина больше не принадлежит фамилии нашего господина, — возразила Мелисса. — Говорят, он проиграл ее в кости какому-то своднику.

— Насколько я понял, новый господин Ювентины действует как посредник между нашим господином и очень знатным лицом. Не может ведь, скажем, сенатор в каком-нибудь щекотливом деле общаться напрямую с гладиаторским ланистой?..

— Но почему Аврелий не послал проводником кого-нибудь из своих рабов, знающих сюда дорогу? Например, нашего сынка Глена?

— Откуда мне знать?.. Может быть, наш господин из предосторожности не хочет впутывать в это дело своих рабов. А дело, видать, очень спешное. Иначе зачем было идти сюда в такую непогоду?.. А Ювентина-то как изменилась! Совсем повзрослела! Бедняжка, одна, ночью, вместе со смертниками, от которых можно ожидать чего угодно!..

— Чему тут удивляться, — презрительно сказала Мелисса. — Потаскушку уже ничем не испугаешь. Ей теперь все нипочем…

Эсхрион неприязненно взглянул на жену.

— Зачем ты называешь Ювентину потаскушкой?

— Да уж наслышана, чем она занималась в Риме. Как будто сам ты ничего не слышал и не знаешь…

— Знаю побольше твоего! — рассердился Эсхрион. — Знаю, да помалкиваю! Нечего оскорблять ту, которая тебе ничего плохого не сделала! Кто позволит рабыне после семнадцати лет сохранить невинность? Или ты забыла, как сама по рукам ходила, пока молодой была? Разве я не заполучил тебя после того, как покойный господин — пусть Минос воздаст ему по заслугам! — сорвал цветок твоей девственности, а потом за деньги отдавал по очереди своим друзьям? А этот самый Глен, которого ты все время называешь «нашим сынком»? Не родился ли он спустя всего четыре месяца после того, как Аврелий приказал тебе перебраться в мою постель? Думаешь, я не догадываюсь, почему это наш господин, столь немилостивый к другим, не отослал до сих пор Глена сражаться на арене? Родная кровь — это он хорошо помнит! Потому-то и не хочет гневить богов. Я-то, сама знаешь, тебя и словом никогда не попрекнул, но с какой это стати ты изображаешь передо мной эдакую целомудренную римскую матрону? Еще накличешь беду на собственную дочь. Плюнь за пазуху, чтобы отвратить гнев Немезиды за неуместную гордыню!..

Мелисса оторопела, внимая этому бурному потоку красноречия, вырвавшемуся из уст обычно немногословного супруга. Он напомнил ей о том, чему она после шестнадцати лет совместной жизни с ним уже не придавала значения.

Но она не успела ответить на обидные слова мужа, потому что в этот момент дверь комнаты распахнулась и вбежала Акте, раскрасневшаяся и взволнованная.

Она быстро захлопнула дверь, из-за которой до ушей Эсхриона и Мелиссы донеслись приглушенный смех и веселое оживление.

Акте прижалась спиной к двери. Яркий румянец не сходил с ее лица. Грудь ее высоко поднималась и опускалась.

— О, боги! Что случилось, доченька? — испуганно воскликнула мать. — Они приставали к тебе?

Девушка посмотрела на родителей так, словно только что их увидела.

— Приставали? — удивленно переспросила она и засмеялась. — Нет, никто ко мне не приставал! Просто… просто один из них, когда я бежала сюда, — она снова рассмеялась, — когда я бежала, мы с ним столкнулись и… Я так перепугалась, а он… он сказал, что такой красавицы, как я, он в жизни своей не видел, — с самодовольной улыбкой закончила девушка.

— Чему ты радуешься? — всплеснула руками Мелисса. — Это же гладиаторы, страшные люди! Гирнефо расскажет тебе, что с ней сделали, когда ты еще была маленькой девчонкой…

— Я знаю. Только Ювентина уверяет, что эти не такие…

— Слушай, что тебе мать говорит, — строгим голосом поддержал жену Эсхрион. — Все они одинаковы. Им ничего не стоит не только что-нибудь сказать, но и сделать… Ты лучше скажи, дочка, по какой такой причине Ювентина и эти молодцы оказались здесь? — помолчав, спросил он. — Что тебе рассказала Ювентина?

Акте пожала плечами.

— Я особенно ее об этом не расспрашивала. Ювентина и сама в точности не знает, что там затевают господа… Какое-то судебное дело, — девушка потерла лоб рукой, припоминая. — Ну да, один из народных трибунов грозит судом важному сенатору-патрицию, а тому нужно избавиться от какого-то опасного свидетеля. Вот он и поручил своему другу, теперешнему господину Ювентины, нанять гладиаторов для того, чтобы…

— Можешь не продолжать! — поспешно сказал Эсхрион. — Нам это знать ни к чему… Кажется, я все понимаю, — спустя минуту продолжал он в раздумье. — Ну, конечно! В прошлый раз, когда я был в Риме, там только и говорили что о принцепсе сената Марке Скавре и о его обвинителе народном трибуне Агенобарбе… Но вы, смотрите, не болтайте лишнего! Все это не нашего ума дело, — предупредил виллик жену и дочь.

— Не нравится мне все это, — хмурясь, заявила Мелисса. — Все-таки не мешало бы тебе, муженек, послать в Рим кого-нибудь из рабов. И нам будет спокойнее, и господину, может быть, понадобится передать тебе какие-нибудь распоряжения…

— Послать-то некого, — с озабоченным видом произнес Эсхрион. — Дорога в снегу, а у меня одни старики, еле ноги передвигают…

— А этот новенький? Подручный кузнеца? Разве не найдет дорогу в Рим? С виду он очень резвый — за нашей Акте бегает вприпрыжку…

— О, мама! Ради всех богов! — негодующе воскликнула Акте. — Ты опять меня злишь? Нет у меня никаких дел с этим мозглявым юнцом. Если бы ты видела, как он управляется с молотом — того и гляди сам себя сделает калекой!..

— Ну, я пойду, — сказал Эсхрион, направляясь к двери. — Надо всех лежебок повыгонять на свежий воздух. Пусть наводят порядок, а то нагрянет господин — розог на них не напасешься… Скажи Гирнефо и Автоное, чтобы они готовили гладиаторам еду, — обратился он к Мелиссе, — хватит им прятаться…

— Мне тоже есть чем заняться, — сказала Акте.

— Куда ты собралась? — всполошилась Мелисса.

— Посидела бы пока в комнате, дочка, — неуверенно проговорил отец.

— Да не бойтесь вы за меня! Я должна приготовить отвар из фарфара и ивовой коры. Это для Ювентины — ей нездоровится. Боюсь, что она сильно застудилась в пути…

— Этот ее новый господин, — ворчливо произнесла Мелисса. — Сведет он ее в могилу, если будет вот так посылать в холод и в снег…

— И еще мне нужен будет уксус, — вспомнила Акте. — Ивовая кора с уксусом — лучшее средство при горячке. Сам Гиппократ его использовал…

— Какая же ты у меня умница! — покачала головой Мелисса, с улыбкой глядя на дочь. — И откуда ты знаешь, чем лечил Гиппократ?

— Об этом еще покойный Мелампод говорил.

Между тем гладиаторы, натаскав дров, жарко растопили очаг. Трое из них прилегли на лавки. Двоим другим Тевпил принес бараньи шкуры, и они, расстелив их на полу перед очагом, легли на них и сразу уснули. Бодрствовать остались Мемнон и Сатир, сидя за большим столом и вполголоса переговариваясь между собой.

Они говорили о том, когда и по какой дороге пробираться в Кампанию. Сатир предлагал идти Латинской дорогой, при этом обнаружив прекрасное знание местности между Римом и Капуей. Ему были известны не только крупные города, расположенные по этой дороге, но и многие сельские местечки, близ которых находились заезжие дворы. Сатир рассказал Мемнону, что в свое время служил у письмоносцев сицилийских откупщиков, исходив с ними вдоль и поперек всю Италию, а заодно и Сицилию. Оба согласились с тем, что на Аврелиевой вилле не стоит задерживаться дольше одного дня.

Разговор их прервал Эсхрион, который, выйдя из своей комнаты, молча направился к выходу.

— Куда ты, земляк? — остановил виллика Сатир.

— Надеюсь, ты не забыл, что я управитель этой усадьбы? — с достоинством ответил Эсхрион, которому показалось, что гладиатор обратился к нему не очень почтительно. — В мои обязанности входит ежедневно наблюдать, как идет работа, везде ли порядок, на месте ли рабы, здоровы ли они, нет ли каких жалоб…

— А ты не против, — прервал его Сатир, поднимаясь со своего места и обменявшись взглядом с Мемноном, который понимающе улыбнулся, — ты не против, если я воспользуюсь случаем, и мы с тобой вместе осмотрим твое хозяйство? Ты ведь уже знаешь, что я родом из сельской местности, — продолжал он, выходя из-за стола. — В глубине души я не перестаю надеяться, что милостью бессмертных богов и своего добрейшего ланисты получу в конце концов деревянный меч и поселюсь где-нибудь в деревне, чтобы доживать век не в душном и смрадном городе, а на лоне природы, хорошо бы на берегу тихой речки, со своим садиком, огородом и всем прочим — чего еще нужно свободному человеку…

Говоря это, Сатир взял со скамьи и набросил на плечи свой плащ.

Вместе с управителем он вышел во двор усадьбы.

День уже вступал в свои права. Погода явно менялась к лучшему. Поднявшийся на рассвете сильный африк заставил отступить слабеющий аквилон и быстро расчистил от туч небо, на котором ярко засверкало солнце. Выпавший за ночь снег на глазах меркнул, теряя свою ослепительную белизну.

Эсхрион, поприветствовав кузнеца, стал расспрашивать его, как идет работа и управится ли он с нею до назначенного господином срока.

Пока между ними шел разговор, Сатир подошел к сваленному в кучу оружию и, нагнувшись, поднял бронзовый шлем с тремя рваными дырами — следами удара, нанесенного трезубцем.

— Моя работа! — с удивлением воскликнул Сатир, рассматривая шлем.

Эсхрион и кузнец, оборвав на полуслове свою беседу, повернулись к гладиатору.

— Бедняга Тисамен! — задумчиво продолжал Сатир. — Я убил его, как врага, хотя никогда мы не испытывали друг к другу неприязни. Напротив, часто ели и пили за одним столом, дружелюбно болтали о том и о сем. У меня с ним было много общего — оба мы родились свободными и обоих нас бросили в гладиаторы за побег…

Внимание Сатира привлекли три небольших круглых щита, висевших на стене кузницы. Стараниями кузнеца они уже были приведены в полный порядок. Эти щиты, покрытые поверх обтягивавшей их твердой воловьей кожи листовой бронзой с чеканными изображениями, назывались пармами. Щиты были легче обычных, прочны и удобны. В руках искусных бойцов пармы служили надежной защитой.

— Они были сильно повреждены, — сказал кузнец, заметив, что Сатир с интересом разглядывает щиты. — Пришлось немало потрудиться, чтобы придать им первоначальный вид, — не без гордости за свою работу добавил он.

— Клянусь Вулканом, ты искусный мастер! — с похвалой отозвался тарентинец и, помолчав, спросил: — А есть у тебя еще такие?

— Есть штук пять или шесть. С ними будет меньше хлопот — они лишь помяты…

Сатир снял со стены один из щитов и привычным движением надел его на левую руку.

— Прекрасно! — воскликнул он с непонятной для кузнеца радостью, сделав несколько упражнений со щитом, отражая им удары воображаемого противника. — А наконечники для дротов? — спросил тарентинец. — Тебе нетрудно было бы их изготовить? Штук семь, не больше?..

— Сделаю не хуже, чем в мастерских Стертиния, — ответил кузнец, — хотя господин никогда не заказывал мне наконечники для дротиков…

— Можешь считать, что ты уже получил заказ, — сказал Сатир. — А этот щит я возьму с собой и покажу своим товарищам. Если он им понравится, как мне, то у тебя сегодня будет семеро помощников.

Пока Сатир разговаривал с кузнецом, Эсхрион подозвал к себе подручного и спросил его:

— Ты найдешь дорогу в Рим?

— Ты хочешь послать меня в Рим? — обрадовался юноша.

— Да. Нужно кое-что передать нашему господину… Помнишь, где стоит его дом?

— Я там был всего один раз. Господин купил меня у храма Кастора, привел к себе домой и в тот же день отправил сюда…

— Дом господина находится на Этрусской улице. Поспрашиваешь у прохожих и найдешь. Скажешь господину, что…

— А вот этого делать не следует ни в коем случае, — сказал, обернувшись к виллику, Сатир, прервав свой разговор с кузнецом.

— Что плохого видишь ты в том, что я пошлю посыльного к господину? — нахмурился Эсхрион, очень недовольный вмешательством гладиатора в свои распоряжения.

— Господин вряд ли похвалит тебя за это, — жестким тоном продолжал Сатир. — Неужели ты не понимаешь, почему я и мои товарищи явились сюда ночью, тайком? О нашем пребывании здесь никто из посторонних не должен знать, ни одна живая душа. Кто поручится, что этот юноша не сболтнет лишнего в Риме? Малейший слушок о том, что ученики Аврелия выпущены из-под стражи и укрываются в его имении, может вызвать всякие толки и подозрения. Представляешь, какой может разразиться скандал и как это может повредить нашему господину? Нет, нет, почтенный мой земляк, эту твою затею придется оставить. Она чревата непредсказуемыми последствиями.

Эсхрион не нашелся, что возразить на эти доводы.

— Пожалуй, ты прав, храбрый Сатир, — после долгой и неловкой паузы согласился он.

Но на душе у него стало еще неспокойнее, чем раньше. Он и сам не знал почему. Эта Ювентина, эти смирные и до тошноты вежливые гладиаторы… Уж лучше бы вместо них явился буйный и наглый Пацидейан с целой шайкой таких же, как и он сам!..

Сатир тенью ходил за Эсхрионом до тех пор, пока оба они не вернулись в дом. Управитель сразу поспешил укрыться в своей комнате.

Гладиаторы уже не спали. Немного подремав, они присоединились к Мемнону, который по-прежнему сидел за столом.

После треволнений минувшей ночи никому из гладиаторов не спалось.

Гирнефо и Автоноя хлопотали возле очага, занятые приготовлением обеда.

Появление Сатира со щитом в руке вызвало среди гладиаторов оживление.

— Вот! — сказал тарентинец, бросив щит на стол. — Я предлагаю всем обзавестись такими же. В кузнице я нашел много всякого оружия, но вот щиты более всего пришлись мне по душе. С ними мы удвоим свои силы. Как вы думаете? — обратился он к товарищам.

— Ты не только храбрый, но и самый мудрый среди нас! — с радостной улыбкой воскликнул галл Багиен, схватив щит и быстро надев его на руку. — С этим щитом я готов взять на себя трех стражников с Аврелием в придачу!

— Я еще подумал о том, — продолжал Сатир, — что нам не помешало бы и метательное оружие. Если врагов окажется слишком много, то прежде чем взяться за мечи, угостим их дротиками, чтобы им наши жизни обошлись подороже. Я предлагаю после обеда отправиться всем вместе в кузницу и помочь старому мастеру отковать для нас по одному железному наконечнику, после чего мы сами приладим к ним древки, вырубив их в лесу.

— Одно удовольствие иметь дело с такими храбрецами, как вы! — сказал Ириней, глядя на товарищей, к которым после недолгого общения с ними испытывал все большую симпатию.

— Послушай, милая, — обратился Мемнон к Гирнефо, поставившей в этот момент на стол большой горшок с дымящейся вареной полбой. — Я хочу спросить тебя о Ювентине… Как она себя чувствует?

— Она сильно продрогла по пути сюда и, кажется, захворала, — ответила молодая женщина.

Мемнон взглянул на нее с тревогой.

— Ты думаешь, болезнь ее серьезна?

— Акте дала ей выпить отвар из лекарственных трав, и она уснула, — сказала Гирнефо и добавила: — Юнона милостива, а Ювентина всегда отличалась крепким здоровьем. Думаю, все обойдется…

Между тем на столе, кроме горшка с вареной полбой (это была знаменитая маза — традиционное кушанье жителей Лация), появились еще два блюда из обожженной глины — на одном из них были вкрутую сваренные яйца, на другом — жареная рыба.

Старик Тевпил поставил перед гладиаторами глиняный кувшин с подогретым вином.

— А что же хозяин с хозяйкой? — обратился к нему Сатир. — Разве они не присоединятся к нашей трапезе?

— Лучше бы вы их не беспокоили, — отвечал старик. — Жена виллика до смерти боится гладиаторов, с тех пор как они побывали здесь вместе с вашим управителем Пацидейаном. О, это были настоящие варвары, без стыда и без совести!

— Понятно, — усмехнулся Сатир.

Гладиаторы принялись за еду.

По римскому обычаю начали с яиц, запивая их кислым вином, приготовленным специально для рабов по рекомендации Катона из ополосок с добавлением небольшого количества виноградного сока и выжимок.

Потом наступил черед жареной рыбы, которую гладиаторам в школе не подавали даже по праздникам. Аврелий кормил их исключительно ячменем, как ему советовал школьный врач Осторий, прозванный в гладиаторской среде Живодером, так как основным его занятием было зашивание ран, полученных бойцами на арене. Осторий утверждал, что ячмень является наилучшим средством для наращивания мускулов в отличие, например, от бобов и полбы, которые, по его мнению, делали их вялыми, а не такими крепкими и сильными, как при питании одним ячменем.

Стряпня Гирнефо и Автонои гладиаторам очень понравилась.

Полбу, смешанную с тертым сыром и медом, они в один голос назвали настоящей амброзией. Поданный на стол яблочный пирог взялся нарезать добродушный германец Сигимер.

В конце застолья Сатир слил в одну чашу остаток вина и, совершив возлияние в честь греческих, галльских и германских богов, пустил ее по кругу.

Как только чаша дружбы обошла всех сидевших за столом, тарентинец напомнил, что пора идти в кузницу.

Плащи гладиаторов просохли. Все молча оделись, разобрали свое оружие и вышли из дома, прихватив с собой по яблоку, чтобы на ходу закончить трапезу.

Уже возле кузницы их догнал Тевпил и спросил:

— Кто из вас Мемнон?

— Я, — ответил александриец.

— Ювентина хочет с тобой поговорить.

Мемнон крикнул товарищам вдогонку:

— Я приду позже!

Ювентина ждала гладиатора у входа в дом, застегивая пряжки на своем плаще. Девушка была бледна. Глаза ее лихорадочно блестели.

— Тебе нездоровится. Зачем ты вышла? — подходя к ней, сказал Мемнон.

— Не смотри на меня с такой жалостью, — улыбнулась Ювентина. — Я всегда легко переносила простуду… Хочу прогуляться с тобой к озеру, — помолчав, продолжала она. — Кто знает, удастся ли нам еще раз побывать наедине, а мне так много нужно тебе сказать…

— Я постоянно думаю о тебе, — обняв девушку, сказал Мемнон и хмуро добавил. — Теперь тебе нет возврата в Рим… Минуций поступил слишком жестоко, послав тебя на такое дело.

— Не говори так, — возразила Ювентина. — Видимо, сама Диана, которая оказывает Минуцию свое покровительство, внушила ему это. Ты же не станешь отрицать, что без меня вы уже все погибли бы.

— Я и мои товарищи благословляем тебя как свою спасительницу.

— О, до спасения еще очень далеко!

— Ты думаешь, Аврелий не оставил надежды разыскать нас?

— Ты его плохо знаешь, — покачала головой Ювентина. — Он не успокоится, пока не нападет на наш след. Ни один беглый еще не ушел от него. Если его стражники не схватят нас, он поднимет на ноги сыщиков из товарищества фугитивариев. Нас будут искать по всей Италии.

Надежда только на Минуция. Он уверил меня, что если мы доберемся до его имения под Свессулой, он позаботится о нашей безопасности…

— Какой-то он странный, этот римлянин, — задумчиво произнес Мемнон. — Он на грани разорения, опутан долгами и в то же время принимает участие в судьбе гладиаторов, устраивает им побег, растрачивая на это последние свои деньги…

— Но мы же знаем, почему он это делает? Он хочет с твоей помощью перебраться на Крит.

— И только? Я почему-то подозреваю что-то еще. Мне кажется, Ириней мог бы многое рассказать, но у него, видимо, есть причина держать язык за зубами…

— Нам остается лишь поверить Минуцию и поскорее добраться до его усадьбы в Кампании, где мы найдем убежище. Хорошо, если нам удастся, не обнаруживая себя, провести здесь еще день-другой. Но я боюсь, как бы Эсхрион не надумал послать в Рим посыльного…

— Он уже пытался сделать это, но Сатир был начеку и сумел отговорить его.

Ювентина взяла Мемнона за руку.

— Пойдем, — сказала она и повела его по тропинке вдоль виноградника к маленькой калитке, которой пользовались только обитатели виллы, когда им нужно было кратчайшим путем выйти к озеру.

Прямо за оградой начиналась тропинка, проходившая через оливковую рощу. Потом тропинка шла между возделанным участком и маленьким кладбищем с несколькими десятками надгробий в виде грубо обработанных камней.

Только один памятник представлял собой высокую стелу. Надпись на ней гласила:

Гнею Аврелию, сыну Сервия, поставили супруга и сыновья.

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Здесь похоронен был дед Гая Аврелия, которого многие в имении помнили как неутомимого труженика.

Оставив Мемнона на тропинке, Ювентина прошла к поросшему старой травой холмику. На нем лежала маленькая каменная плита.

Нагнувшись, девушка рукой смела с нее крошки талого снега. На плите обозначилась короткая надпись:

Лариссе друзья и подруги по рабству.

Ювентина, постояв немного у могилы матери, смахнула набежавшие на глаза слезинки и вернулась к Мемнону, хранившему благоговейное молчание.

По выложенной камнем тропинке оба спустились к берегу озера.

Ветер уже разогнал туман, застилавший утром поверхность озера. На берегу лежали две перевернутые вверх дном лодки. Рядом с ними ветер шевелил растянутые на длинных шестах сети, забитые рыбьей чешуей.

Как уже отмечалось выше, Альбанское озеро кишело рыбой. Ловить ее нередко приезжали из своих поместий такие именитые люди, как Гай Марий, Атилий Серран, консул позапрошлого года, и другие не менее известные люди.

Альбанское озеро, как и озеро Неми, расположенное в двух милях южнее, римские поэты называли «зеркалом Дианы», да и все окрестные жители считали, что великая богиня часто посещает здешние леса. Весной и летом красота этой местности была изумительна. С высоты Альбанской горы оба озера, окруженные пышной растительностью, действительно казались зеркалами, предназначенными только для того, чтобы Диана, глядя в них, любовалась своим прекрасным отражением.

На противоположной стороне озера, за стеной густого леса, видна была большая меловая скала, на которой в древнейшие времена стоял город Альба-Лонга, родина божественных братьев-близнецов — Ромула и Рема. Город был разрушен Туллом Гостилием, третьим царем Рима после Ромула. Жителей Альбы-Лонги он поселил в Риме, на Делийском холме, откуда они могли видеть развалины своего родного города.

Остановившись у самой воды, бьющейся о гряду прибрежных базальтовых камней, Мемнон и Ювентина молча обнялись и поцеловались.

Гладиатор поднял ее на руки, и снова губы их слились в долгом страстном поцелуе.

— Ты такая горячая, девочка моя, — тихо произнес Мемнон, приникнув лицом к ее пылающим щекам. — Тебе нужно немедленно лечь в постель и принимать лекарства, которые готовит Акте…

— Нет, нет, — шептала Ювентина. — Побудем здесь еще немного. Мне так хорошо с тобой. Когда ты рядом, я чувствую себя сильной и… Я хочу услышать от тебя, что ты любишь меня…

— Я готов повторять это непрестанно, моя прелесть… но боюсь, что надоем тебе…

— О, нет! Никогда!..

— Любовь моя! Я никогда никого так не любил, как тебя.

— Лгунишка! А та девушка в Александрии, о которой ты мне рассказывал минувшим летом? — грустно улыбаясь, спросила Ювентина.

— Теперь я точно знаю, что это была не любовь, а только мечта о любви. К тому же она была безответна и скоро прошла. Не стоит вспоминать о ней. Я люблю тебя и всегда буду любить только одну тебя.

— Она была свободной, богатой и достойной девушкой, — прошептала Ювентина, и глаза ее наполнились слезами. — А я… Кто я? Чем я была до сих пор? Жалкой, презренной рабыней, доступной всем…

— Не смей больше говорить об этом, — с нежным укором произнес Мемнон, целуя ее. — Для меня ты прекраснее всех женщин на свете. Ты весна моей души. Или не веришь мне?

— О, я верю! Только иногда мне так больно…

— Родная моя! Не думай ни о чем! Ничего нет, кроме нашей любви…

— Постой, я хочу тебе кое-что показать…

Ювентина отстегнула верхнюю пряжку плаща и вынула спрятанный под капитием небольшой глянцевый алабастр.

— Что это? — с любопытством спросил Мемнон.

— В этом пузырьке быстрая смерть, — сказала она. — Мне пришлось отдать за него больше половины своего состояния — четыре золотых денария, подаренных мне Минуцием на следующий день после того памятного боя на Форуме, когда весь Рим рукоплескал твоей храбрости.

Благодаря ей Минуций выиграл много денег. Хотя в тот день я трепетала за тебя, мои слова о твоей несокрушимой силе и отваге так на него подействовали, что он побился об заклад сразу с двумя богачами, поставив на тебя все свои деньги. Он выиграл и подарил мне на радостях семь золотых денариев. А потом, когда Минуций решил устроить тебе побег, я пошла к Осторию, вашему школьному врачу. Я ведь знала о том, что он занимается приготовлением не только лекарств, но и ядов, которые он иногда дает тяжело раненным гладиаторам, чтобы избавить их от напрасных мучений. Я с трудом уговорила его продать мне самый сильный яд, убивающий почти мгновенно. Поначалу Осторий колебался, боясь оказаться соучастником какого-нибудь преступления. Возможно, он думал, будто я собираюсь отравить самого Аврелия. Но в конце концов он не устоял перед блеском золотых монет… Теперь ты можешь быть спокойным за свою Ювентину, — продолжала она тихим, но твердым голосом. — Если боги позавидуют тебе и твоим товарищам в вашей доблести, если вы погибнете, то и я тоже последую за вами, за тобой, мой Мемнон. Ни один римский палач больше не прикоснется к моему телу. Я хочу, чтобы ты это знал…

Мемнон еще крепче сжал девушку в своих объятиях и долго молчал.

— И ты еще спрашиваешь, люблю ли я тебя, — наконец проговорил он. — Я преклоняюсь перед тобой, моя богиня, и горжусь твоей любовью.

 

Глава третья

СХВАТКА

Ювентина была права. Аврелий, после того как посланные в погоню за беглецами стражники вернулись ни с чем, тотчас обратился в корпорацию фугитивариев, пообещав им за поимку гладиаторов неслыханную сумму — пять тысяч сестерциев.

Это частное товарищество, занимавшееся сыском беглых рабов, имело связи с такими же организациями во многих городах Италии и Сицилии.

Охота за бежавшими рабами во все времена приносила фугитивариям хорошую прибыль. Владельцы беглых, особенно если последние представляли собой большую ценность (например, искусный мастер какого-нибудь дела или красавица рабыня), назначали порой щедрые награды за их поимку. Не гнушались этим занятием магистраты городов, а наместники римских провинций то и дело устраивали облавы на беглецов, прятавшихся где-нибудь в труднодоступных местах. Особенно преуспевший в их розыске и поимке претор Сицилии Гай Попилий Ленат приказал выбить в свою честь надпись на бронзовой таблице, в которой похвалялся, что сыскал беглых рабов из Италии и вернул их господам в количестве девятисот человек.

Легко предположить, насколько ограничены были возможности несчастных рабов, задумавших искать в бегстве спасение от рабства. В лучшем случае им удавалось укрыться где-нибудь в Лаврентских или Помптинских болотах, где они вели первобытный образ жизни, терпели голод, холод и лишения, совершая набеги на огороды местных жителей, а порой, объединившись в разбойничьи шайки, грабили путешественников на дорогах.

Слух о ночном происшествии в гладиаторской школе Аврелия быстро распространился по Риму. В кабачках и тавернах весь день обсуждали эту новость, посмеиваясь над незадачливым ланистой и его скупостью, ибо, по мнению многих, при надежной охране, которая стоит недешево, всякая попытка побега гладиаторов была бы исключена.

Сам Аврелий был вне себя от досады и злости, мучаясь самыми различными предположениями относительно того, куда могли укрыться беглецы. Какое-то внутреннее чутье ему подсказывало, что они где-то совсем рядом.

— Что они, бесплотные духи? Призраки? — возмущался он, когда к нему под вечер явились управитель Пацидейан и Племминий, начальник оплошавшей ночной стражи. — Как вы могли их потерять, все время идя по следу и наступая им на пятки? Куда они могли деться? Превратились в птиц? Провалились в Тартар?..

— Без пособников тут не обошлось, — оправдывался Пацидейан. — Вот Племминий утверждает, что замки на дверях эргастула и камеры могли сломать твои же рабы…

— Больше некому, — угрюмо подтвердил Племминий. — Это могли сделать только те, кому хорошо было известно расположение эргастулов. Кто-нибудь чужой в темноте ночи обязательно заблудился бы и…

— Мои рабы? — вскричал Аврелий с негодованием и презрением. — Что вам еще пришло в голову? Мои рабы, эти жалкие черви, они способны лишь ползать возле моих ног. Один взгляд мой приводит их в трепет.

— Я хорошо изучил следы на снегу, — продолжал Племминий. — Судя по всему, пособников было двое, и один из них — несомненно, мальчишка. Об этом свидетельствуют отпечатки маленьких ног, обнаруженные во дворе школы и на крепостном валу…

— Мальчишка? — переспросил Аврелий. — Есть у меня один. Я купил его месяц назад. Другие мальчики не в счет. Они слишком малы для такого дела… Ну-ка, Зенон, — обратился ланиста к стоявшему у дверей домоправителю. — Приведи сюда это афинское отродье!

Через минуту в комнату робко вошел худенький подросток лет тринадцати.

Аврелий тут же больно схватил его за ухо и крикнул, свирепо выкатив глаза:

— А ну, признавайся, негодяй! Признавайся, где ты был нынче ночью? Это ты был ночью в школе, гаденыш?.. И не вздумай отпираться! Я прикажу тебя на кусочки изрезать…

— Что я сделал? Я ничего не сделал! — в страхе визжал мальчик, заливаясь слезами.

— Позволь сказать, мой господин! — вмешался домоправитель. — Я могу подтвердить, что он не отлучался ночью из дома. Все рабы были на месте, кроме истопника, и еще Береника пропадала где-то до полуночи…

— Женщина! — воскликнул Племминий. — Следы маленьких ног могли принадлежать женщине…

— Верно, — сказал Пацидейан. — К тому же Береника — любовница Сатира.

— Сюда ее, эту шлюху! — приказал Аврелий домоправителю.

Домоправитель вышел и вскоре привел с собой Беренику, которая, чувствуя недоброе, была бледна и напугана.

— Ну что, красавица? — ехидно встретил ее Аврелий. — Похоже, доигралась ты со своим любовничком Сатиром! Радуешься, что помогла ему сбежать? Думала, никто ни о чем не догадается? Напрасно думала так, милейшая!.. А ну, говори, все рассказывай, мерзавка! — крикнул ланиста. — С кем была ночью в школе? Кто сломал замки? Одной тебе это было бы не под силу. Кто был с тобой? Отвечай!

— Ради всех богов, добрый мой господин! — разрыдалась Береника. — Я ни в чем не виновата. Я ходила в гостиницу Сервия Антистия. Ты можешь спросить его, он скажет тебе, что я…

— А! Так ты таскаешься по лупанарам? Деньги копишь втайне от своего господина? Обкрадываешь меня, грязная блудница? Или ты не знаешь, дрянь ты эдакая, что ты вся до самых пяток принадлежишь мне и что каждый сестерций, который ты зарабатываешь своим блудом, тоже принадлежит мне?.. Да полно! Так я тебе и поверил? Или поверю своднику, который всегда заодно с такими тварями, как ты? Ну, сейчас ты у меня попляшешь!..

— Мой малыш… мой младшенький заболел, — говорила Береника, захлебываясь слезами. — Мне нужны были деньги, чтобы показать его врачу… Поверь мне, милостивый господин!..

— Замолчи, негодная! — заорал Аврелий, в бешенстве топнув ногой. — Эй, Зенон! Лорария сюда! Пусть прихватит с собой жаровню! Сейчас эта сучка выложит нам всю правду, когда палач подпалит ее огоньком…

— Нет, нет! — в ужасе закричала Береника. — Смилуйся, господин! Не надо! Я ничего не смогу рассказать, потому что ничего не знаю… О! Я прошу… я умоляю тебя!..

И Береника, рыдая, упала на колени и распростерлась у ног Аврелия.

— Ничего, ничего, — безжалостно твердил тот. — Посмотрим, как ты запоешь под раскаленным железом…

— Пожалей меня! — голосила Береника. — Я… я беременна! О! Пощади, пощади меня!..

— А, так ты беременна? Без конца плодишь ублюдков, которых я должен кормить?..

— Если позволишь, я с ней поговорю, — сказал Пацидейан, которому, как и всем присутствующим, не исключая Аврелия, уже стало ясно, что Береника не имеет никакого отношения к побегу гладиаторов. — Я задам ей несколько вопросов, — добавил он.

Береника с отчаянной надеждой посмотрела на Пацидейана.

— Я отвечу на любые твои вопросы, добрый Пацидейан, — торопливо сказала она, в животном страхе косясь на Аврелия.

— Насколько я знаю, ты не только с Сатиром, но и с Мемноном была в неплохих отношениях? — начал свой допрос управитель школы, брезгливо уставясь в залитое слезами, дрожащее лицо Береники.

— Клянусь тебе, Мемнон и пальцем ко мне не прикоснулся, и я не знаю…

— Только не лги мне, — нахмурился Пацидейан. — Кто бы устоял перед такой красоткой, как ты?.. А может быть, у него была другая? — быстро спросил он.

— Да, он был влюблен в Ювентину, — с небольшой заминкой ответила Береника. — Ну, вы же все ее знаете. Теперь она принадлежит римскому всаднику Титу Минуцию, но она часто приходила на Квиринал, чтобы повидаться с Мемноном…

— Клянусь богами преисподней! — воскликнул Аврелий, стукнув себя рукой по лбу. — Вот о ком мы все забыли! Ювентина! Это она! Это та самая женщина, которая таскалась к Мемнону! Это ее я приказал выследить. Ах, проклятая! Так это была она!..

И Аврелий начал рассказывать внимательно слушавшим его Пацидейану и Племминию о тридцати тысячах сестерциев, которые ему предлагали за Мемнона в начале осени прошлого года родственники попавшего в плен к пиратам молодого римского всадника и как мнимая смерть гладиатора, подстроенная подлым отпрыском капуанского ланисты Батиата, расстроила эту чрезвычайно выгодную сделку.

— Стало быть, я правильно поступил, послав людей в сторону Остии, — раздумчиво произнес Пацидейан, когда Аврелий в конце своего рассказа сообщил о подслушанном его мальчишкой-рабом разговоре между Мемноном и незнакомой женщиной. — Значит, этим варварам удалось нас перехитрить и добраться до Лаврентского леса…

— А Ювентина? — спросил Племминий, обратившись к Аврелию. — Ты ведь, кажется, привез ее из своего имения?

— Она родилась там, — ответил Аврелий, с мрачным видом прохаживаясь по комнате.

— Так, может быть… — начал Племминий и умолк.

— Что? — спросил Пацидейан.

— Я подумал о том, что эта девчонка могла увести гладиаторов в твое имение и…

— В мое имение? — изумился Аврелий. — Что за мысль?

— Клянусь дубиной Геркулеса! — хлопнул себя руками по ляжкам Пацидейан. — Совсем недурная мысль! Возможно, Племминий прав… Давайте-ка припомним! Следы привели к развилке между Латинской и Аппиевой дорогами, но пока мы искали этих бездельников на пути к Ариции, Тускулу, Лавренту и Остии, они преспокойно пошли Альбанской дорогой… Клянусь маской Харуна! А что, если на самом деле они укрылись на твоей альбанской вилле, дорогой мой Аврелий?..

Ланиста в задумчивости скреб пальцами свой подбородок.

— Даже подумать смешно, — пробормотал он. — Но если это так, то у меня будет немало вопросов к одному господинчику…

— Кого ты имеешь в виду? — спросил Пацидейан.

— Ювентина в настоящее время принадлежит Титу Минуцию. Вы все знаете этого прохвоста и дурака…

— Ну и что? — снова спросил Пацидейан.

— Не так давно Минуций, теперешний владелец Ювентины, очень настойчиво упрашивал меня продать ему Мемнона, но я ему отказал. Логично предположить, что Ювентина, если это действительно была она, выполняла его поручение… О, если это так, то он ответит мне сполна!

— Что тут раздумывать! — сказал Племминий, — Нужно немедленно седлать коней!

— Хозяин конного двора ни за что не даст нам сегодня лошадей, — возразил Пацидейан. — Разве ты не слышал, как он сокрушался и плакался, что мы вконец загнали бедных животных? Нет уж, на сегодня хватит! Пусть люди и лошади отдохнут. Если беглецы там, где мы думаем, то они от нас не уйдут. Выступим в четвертую стражу ночи, чтобы рано утром быть на месте. Только бы наши предположения нас не обманули.

— Может быть, послать туда кого-нибудь из рабов разведать что там и как? — вопросительно взглянул Аврелий на Пацидейана и Племминия.

— Думаю, это будет бесполезно, — сказал Пацидейан. — Вряд ли твой раб успеет за ночь обернуться туда и обратно. К тому же, если беглые находятся в имении, он их может спугнуть и нам потом придется гоняться за ними по окрестным лесам. Нет, лучше нагрянем к ним неожиданно!

— Постарайтесь захватить их живыми, — со зловещим выражением лица произнес Аврелий. — Раненых не добивать — тащите их сюда. Они будут умирать медленно — на глазах у всех остальных. О, я отучу от побегов весь этот сброд!..

Книга сделана специально для библиотеки Либрусек.

Пока в доме Аврелия происходил этот разговор, в двенадцати милях от Рима над Альбанским озером гулким эхом разносились частые удары молотков в кузнице — это беглые гладиаторы под руководством старого кузнеца-нориканца выковывали себе наконечники для дротиков и чинили поврежденные гладиаторские щиты.

Незадолго перед закатом солнца, насадив готовые наконечники на древки, вырезанные в лесу из прямых и крепких сосновых ветвей, и прихватив с собой приведенные в порядок щиты, гладиаторы вернулись в дом.

Теперь у этих семи отважных бойцов, кроме испанских мечей, имелись щиты и копья, то есть оборонительное и метательное оружие.

Учитывая боевую выучку гладиаторов, а также их непреклонную решимость умереть, но не сдаваться врагу, они представляли грозную силу.

Ни Аврелий, ни Пацидейан, возглавивший шестнадцать конных стражников и за час до рассвета выехавший вместе с ними из Рима, не могли предположить, с каким серьезным противником им предстоит иметь дело. Поэтому стражники ограничились тем, что вооружились охотничьими копьями и легкими короткими мечами, с которыми они обычно несли службу по охране школы. Они решили, что этого будет вполне достаточно. На всякий случай они облачились в латы и надели на головы железные каски, но щитов с собой не взяли, посчитав их лишней обузой. Они не исключали того, что беглые гладиаторы будут отчаянно защищаться. О том, что горстка варваров сама может устроить засаду и напасть на них, никто даже не подумал.

Ночь в альбанском имении прошла спокойно, если не считать, что Ювентину довольно сильно лихорадило — ее то бил озноб, то бросало в жар.

В полночь к ней в комнату заглянула Акте и дала ей выпить отвар из фарфара и настой из ивовой коры, который в то время применялся не только при простудных заболеваниях, но и был единственным средством против малярии (болезни под этим названием в древности не знали — только догадывались, что она происходит от укусов комаров в особо нездоровой местности).

Гладиаторы всю ночь поочередно выходили караулить дорогу возле озера — только оттуда они ожидали появления врагов.

Мемнон, вернувшись из дозора около полуночи, встретился с бодрствующей Акте. От нее он узнал, что Ювентина в горячечном состоянии, но, приняв лекарство, успокоилась и, кажется, уснула.

— Ты не дашь ли нам в дорогу своих лечебных трав? — попросил Мемнон.

— Так вы уходите? — удивилась Акте.

— Да.

— И Ювентина тоже уйдет вместе с вами?

— Безусловно.

— Но это невозможно! — протестующе воскликнула Акте. — Нет, Ювентину я никуда не отпущу. Ей нужны покой и тепло, пока болезнь еще не отступила…

— Ты добрая и милая девушка, — грустно улыбнулся ей Мемнон, — но, к сожалению, ей нельзя здесь оставаться. Мы уже решили — завтра утром тронемся в путь…

— Завтра утром? — повторила девушка. — Но что происходит? — спросила она. — Ты не можешь мне сказать?

— Позже все узнаешь.

— А Ювентина? — продолжала свои настойчивые вопросы Акте. — Почему ей нельзя остаться? Она же очень больна.

Мемнон тяжело вздохнул.

— Что я могу ответить? Я очень люблю ее. Умереть за нее я почел бы за счастье. Я сделаю все, что в человеческих силах, чтобы она выздоровела, — он снова вздохнул и продолжил: — Оденем ее потеплее, ты дашь нам своих чудодейственных трав и будем все вместе молиться божественному Асклепию, чтобы он помог ей справиться с болезнью.

— Но как же… — начала Акте, но Мемнон прервал ее:

— Не беспокойся за нее. Если ей трудно будет идти, я и мои товарищи будем по очереди нести ее на руках… Она нам как сестра. Все мы очень многим обязаны ей…

Гладиаторы поднялись на рассвете, но не успели позавтракать, как в атрий вбежал Думнориг и крикнул:

— К оружию! Они уже у ворот…

Схватив щиты и копья, гладиаторы выбежали во двор.

За воротами слышались топот коней и гул голосов. Со злобным лаем рвался на цепи Алкид.

— Эй, кто там!.. Тевпил, старый грекос! Открывай ворота, бездельник! — прогремел зычный голос Пацидейана.

Сатир и Думнориг устремились к воротам, в то время как Мемнон, Ириней, Астианакс, Сигимер и Багиен стали в ряд в пяти или шести шагах от ворот, сжимая в руках готовые к броску дротики.

Ударом ноги Думнориг выбил тяжелый бревенчатый засов.

Ворота распахнулись.

— Добро пожаловать! — крикнул Сатир, сильнейшим броском послав свой дротик в ближайшего из всадников.

Одновременно Мемнон и стоявшие рядом с ним товарищи тоже с размаху метнули копья.

Промахнуться было почти невозможно — всадники толпой сгрудились перед воротами.

Раздались дикие крики.

Пронзенный насквозь дротиком, брошенным рукой Мемнона, молча свалился с коня Пацидейан.

Не знавший себе равных знаменитый гладиатор, сотни раз выходивший победителем из схваток на арене, был убит наповал, не успев вынуть меч из ножен. Вместе с ним еще пять или шесть всадников упали с коней.

Гладиаторы, выхватив мечи, ринулись на противников, ошеломленных этим внезапным нападением.

Мемнон поймал за повод лошадь убитого Пацидейана и прыжком вскочил на нее, успев щитом отбить на лету копье, брошенное в него одним из всадников.

В следующий миг он неумолимым ударом со всего плеча зарубил оказавшегося рядом с ним старого Аврелиева служаку Племминия.

Под копытами лошадей истошно кричали раненые.

Всадники отхлынули от ворот, разъехавшись по всей поляне. Они отнюдь не намерены были отступать. Это были старые римские солдаты, участники многих походов и сражений.

С яростным криком погнали они своих коней на гладиаторов, держа копья наперевес. Но римляне оказались беспомощны перед лучше вооруженными, более сильными и отлично владевшими оружием бойцами арены, которые ловко увертывались от ударов коротких охотничьих копий, отбивая их своими щитами, и сами бешено разили врагов, защищенных одними кожаными латами.

Очень скоро еще трое всадников вышли из строя, получив тяжелые ранения.

— Лошадей! Ловите лошадей! — крикнул Сатир, страшным ударом ссадив с коня давнишнего своего знакомого, бывшего оптиона Астрея, с которым не раз бывал за одним столом во время «свободных трапез» и слушал, как тот на все лады восторженно превозносил его отвагу и силу.

Следуя примеру Мемнона, тарентинец вскочил на коня убитого им Астрея и врубился в самую гущу схватки.

В это время она уже подходила к концу.

Больше половины римлян лежали на земле убитые или корчились от ран, остальные были потрясены гибелью стольких своих товарищей и с трудом сдерживали натиск дружно нападавших на них гладиаторов, из которых уже трое — Мемнон, Сатир и Думнориг — носились на конях по поляне и наводили ужас на стражников, все более склонявшихся к мысли, что пора спасаться бегством.

Привлеченные шумом боя, из рабской деревушки прибежали десять или двенадцать рабов, вооруженных топорами и рогатинами.

Они в нерешительности остановились возле усадебного дома, с изумлением и страхом наблюдая за отчаянной резней. Поначалу они решили, что на виллу напали разбойники. Когда же до них дошло, в чем дело, прибежавший вместе с ними кузнец-нориканец, пользовавшийся среди рабов большим уважением за свою рассудительность, посоветовал им не вмешиваться в происходящее.

— Не наше это дело, — добавил он.

Да и вряд ли у этих пожилых и слабосильных людей, привыкших к мирному труду, хватило бы духу выступить с оружием в руках против разъяренных гладиаторов.

Что касается Эсхриона, то он, выскочив во двор и увидев дерущихся на поляне, а также распростертое на земле перед раскрытыми воротами огромное тело мертвого Падидейана с торчащим в груди дротиком, от страха потерял дар речи и пребывал в этом состоянии до тех пор, пока оставшиеся в живых стражники не обратились в стремительное бегство.

Их преследовали Мемнон, Сатир и Думнориг, помчавшиеся за ними на разгоряченных конях.

Стражники поскакали по дороге в направлении Ариции.

Одного из них нагнал Мемнон и, свалив всадника на землю ударом в голову, завладел его конем.

Сатир, Думнориг и присоединившийся к ним Ириней, который сидел верхом на отбитом у врага гнедом жеребце, продолжали преследовать стражников почти до самой Аппиевой дороги, но никого не догнали и повернули своих коней обратно.

В руки победителей попали девять лошадей. Это была большая удача.

Одна из лошадей, потерявшая всадника в самом начале схватки, убежала по дороге в Арицию. Трех других, пока Мемнон с товарищами преследовали показавших тыл римлян, поймали и держали за поводья Астианакс, Сигимер и Багиен. Еще одна лошадь испуганно бегала взад и вперед по краю поляны, вдоль стены непроходимой чащи кустов и леса. Ее поймал Ириней, вернувшийся после погони за стражниками.

Немного раньше прискакал Мемнон, державший под уздцы лошадь убитого им римлянина.

Соскочив на землю, он передал лошадей Сигимеру и быстрыми шагами направился к усадьбе.

Багиен добивал раненых римлян.

Один из них, приподнявшись, протянул руку к подходившему галлу с мольбой о пощаде.

— Recipe tellum, — мрачно выговорил Башен эти два латинских слова, с которыми зрители в амфитеатрах часто обращались к поверженным гладиаторам, обрекая их на смерть, и пронзил раненого насквозь.

В это время Мемнон, пройдя мимо в ужасе отшатнувшегося от него Эсхриона, вбежал в дом и с силой распахнул дверь комнаты для гостей.

Ювентина стояла посреди комнаты с лицом белым, как мрамор, сжимая в руке глянцевый алабастр.

— Спрячь это, — тяжело дыша, сказал александриец, по лицу которого катились крупные капли пота. — Все кончено. Мы разделались с ними…

Он обнял ее и продолжал:

— Скажи Акте, пусть поможет тебе собраться в дорогу. Здесь нам больше нельзя задерживаться. В Риме скоро поднимется переполох. Там не оставят без отмщения кровь римских граждан. Но теперь у нас есть кони… Как ты себя чувствуешь?

— Я думала, это конец, — сказала Ювентина и без сил опустилась на кровать.

— Положение наше улучшилось, — помолчав, заговорил Мемнон. — Верхом на лошадях нам легче будет уйти от погони. Тебе нужно потерпеть до Кайеты…

— До Кайеты? — переспросила Ювентина.

— Вчера об этом еще рано было говорить. Теперь у нас есть кони. По моим подсчетам, отсюда до Кайеты немногим более ста миль. Если нам ничто не помешает, мы уже завтра будем там. В Кайете живет один мой хороший знакомый, бывший гракхианец и близкий друг Требация. Я надеюсь, что он не откажет приютить нас. В прошлый свой побег я хотел добраться до него. Если бы мне тогда удалось сделать это, наши судьбы сложились бы иначе. Что ж, будем надеяться, что на этот раз нам повезет. Аппиевой дорогой доберемся до Формий. Там мы с тобой повернем в Кайету, а наши товарищи продолжат путь в Кампанию…

Никто из гладиаторов в этой короткой, но кровавой схватке не получил даже царапины, чему они были обязаны не только своей силе, ловкости и умению обращаться с оружием, но и Сатиру, который убедил друзей вооружиться щитами и дротиками. В сущности, благодаря этому оружию исход боя был решен в их пользу.

Перед воротами усадьбы на сырой земле, изрытой копытами лошадей, валялись в беспорядке девять трупов.

Десятый стражник, убитый Мемноном, остался лежать у дороги, на берегу озера, скатившись туда по крутому склону после падения с коня.

Таким образом, лишь семерым римлянам удалось спастись.

Посовещавшись, гладиаторы стали готовиться в путь.

Чтобы запутать преследователей (с тем, что римляне не оставят их в покое, все были согласны), Сатир предложил выехать вначале на Латинскую дорогу, после чего, обогнув гору Алгид, выбраться на Аппиеву дорогу.

— Конечно, так мы потеряем много времени, — говорил товарищам Сатир, — зато нам удастся создать впечатление, будто мы движемся по Латинской дороге. Пока римляне сообразят, что их обманули, мы успеем проскочить дальше Таррацины.

Против предложения тарентинца никто не возражал.

Мемнон решил ехать вместе с Ювентиной на одном коне, потому что она никогда не ездила верхом.

Из трех лишних лошадей одну пришлось оставить — она была ранена в переднюю ногу и хромала. На остальных двух беглецы навьючили мешки с ячменем — кормом для лошадей, взяли с собой также немного пшеничной крупы, несколько головок овечьего сыра и бронзовый котелок на случай, если придется готовить пищу под открытым небом.

Две запасные лошади, по общему мнению, могли сослужить в будущем хорошую службу в том смысле, что их можно было в любое время продать.

— Еще неизвестно, какие перипетии ожидают нас по пути в Кампанию, поэтому лишние деньги нам не помешают, — говорил Сатир.

Ювентина, прощаясь с Акте, обняла ее и сказала:

— Прости меня за все, девочка моя. Ты одна можешь понять меня и простить. Видят боги, я никому не хотела зла. Но ты сама убедилась сегодня, что смерть гонится за нами по пятам… Прощай! Вряд ли мы еще свидимся…

Она не могла предположить, что два года спустя судьба снова сведет их вместе.

 

Глава четвертая

РОЗЫСК

Cемь конных стражников, вырвавшихся живыми из кровопролитного боя с гладиаторами, примчались в Бовиллы, небольшой веселый городок в десяти милях от Рима. Здесь они остановились, чтобы перевязать раны и оповестить о случившемся власти города.

Они явились прямо к дуумвирам, которые с изумлением выслушали их сбивчивые рассказы о кровавой схватке с беглыми гладиаторами.

Осознав, что совершено тяжкое преступление, дуумвиры приняли незамедлительные меры, хотя их возможности в тот момент были весьма ограничены.

В составе городской стражи были одни пешие солдаты, поэтому им пришлось разослать по улицам глашатаев с призывом к гражданам, имеющим лошадей и оружие, принять участие в поимке беглых гладиаторов.

В течение двух часов собралась группа добровольцев из трех десятков всадников, которые были вооружены, как говорится, до зубов.

Во главе с центурионом отряд поскакал к Альбанскому озеру, надеясь захватить врасплох преступную шайку (предполагалось, что беглые еще находятся в захваченной ими усадьбе). Но, прибыв на место, всадники обнаружили в имении одних мирных рабов и насмерть перепуганного управителя, сообщившего, что гладиаторы около трех часов назад ускакали по направлению к Ферентинской роще с намерением продолжать движение по Латинской дороге.

Центурион мог рассчитывать на то, что нагонит беглецов, если бы он имел возможность менять лошадей в государственных заезжих дворах, но таким правом пользовались лишь сенатские гонцы, а также консульские и преторские виаторы. Возглавляемые же им добровольцы ни за что не соглашались гнать во весь опор своих собственных лошадей, преследуя чужих рабов, которые к тому же оторвались от них на много миль вперед.

Центурион вынужден был согласиться с земляками, поскольку это ему самому представлялось справедливым, и его отряд ни с чем вернулся в Бовиллы.

А тем временем прибывшие в Рим Аврелиевы стражники разнесли ужасную весть о гибели своих товарищей.

Явившись к Аврелию, пораженному и подавленному сообщением о случившемся, они потребовали от ланисты, чтобы он немедленно обратился к преторам с официальным заявлением и просьбой принять меры к розыску преступников.

Аврелий первым делом снарядил и отправил в альбанское имение два десятка своих вооруженных рабов.

Во второй половине дня рабы вернулись обратно и принесли с собой на носилках тела убитых стражников. О беглых гладиаторах рабы сообщили, что они ускакали в сторону Тускуланской горы.

Перед Капенскими воротами печальную процессию встретила большая толпа.

Родственники погибших разразились громким плачем. Распустившие волосы женщины с воплями и причитаниями царапали лица ногтями. Безутешные сыновья и братья разрывали на мертвых одежды, чтобы сбегавшимся отовсюду гражданам лучше видны были зиявшие на их окровавленных телах раны.

Сопровождаемые возбужденным народом носилки, подхваченные и высоко поднятые десятками рук, двинулись от городских ворот мимо Большого цирка прямо по улице, ведущей к Форуму.

Все без исключения стражники, находившиеся на службе у Аврелия, жили в Этрусском квартале, поэтому тела погибших понесли через центральную площадь.

Вскоре десять носилок с лежавшими на них бездыханными телами внесли на Форум. Вместе с ними на площадь ввалилась огромная толпа негодующих граждан. Скорбная процессия остановилась перед курией Гостилия, где в это время заседал сенат. Толпа росла. Крики и стенания становились все громче.

Удивленные доносившимся снаружи шумом и плачем сенаторы вынуждены были прервать свое заседание и выйти из курии.

При виде сенаторов и обоих консулов, которые тоже покинули курию и вышли к народу, шум на площади усилился.

Собравшиеся призывали сенат к незамедлительным действиям, крича, что убиты римские граждане и тем самым нанесено неслыханное оскорбление величию римского народа.

Толпа все прибывала, и вскоре на Форуме нельзя было протолкнуться. Такого скопления народа не бывало даже в дни трибутных комиций.

Носилки с окровавленными телами стражников поставили у входа в курию, и возле них громко рыдали женщины.

Сенаторы успокаивали народ. Было объявлено, что расследованием преступления и розыском преступников займется претор Луций Лициний Лукулл.

Толпа мало-помалу угомонилась. Носилки снова подняли и понесли через Форум к Этрусской улице.

Сенаторы вернулись в курию. Претор Луций Лукулл покинул заседание сената и отправился к преторскому трибуналу у храма Весты в сопровождении свиты ликторов, писцов и посыльных.

К трибуналу сошлись все, кто мог дать показания по поводу случившегося.

Первым среди них был ланиста Аврелий, который подробно рассказал претору о побеге гладиаторов и устроенной ими резне на его альбанской вилле. Аврелий также высказал свои подозрения относительно Тита Минуция, известного всему Риму игрока и празднолюба.

По показаниям Аврелия и других свидетелей Лукулл составил эдикт, в котором объявлены были во всеиталийский розыск беглые гладиаторы, а также римский гражданин Тит Минуций и его рабыня Ювентина.

Общая картина происшедшего претору была достаточно ясна.

Он не исключал возможности сговора рабов из имения Аврелия с бежавшими гладиаторами. Он допускал даже наличие настоящего рабского заговора. Поэтому Лукулл тут же постановил, чтобы всех рабов сельской фамилии Аврелия, заковав в цепи, доставили в Рим для дознания.

После этого он приказал послать в погоню за беглецами турму всадников во главе с центурионом.

Последний получил необходимые письменные предписания, дающие ему право менять лошадей в заезжих дворах.

Аврелий, как только претор огласил свое распоряжение относительно рабов его имения, стоял как громом пораженный. Он не ожидал такого поворота дела. А как же имение? Останется без работников, без всякого присмотра? Конечно, он отправит туда кого-нибудь из городских бездельников. А что будет потом, после дознания? Ему возвратят из атрия Свободы покалеченных пытками рабов или, еще хуже, приговорят их к распятию, обвинив в заговоре. Но какой заговор? Смешно даже подумать, что его забитые и трусливые рабы способны на малейшее неповиновение, не говоря уж о настоящем заговоре или бунте! Претору легко издавать свои постановления. А кто возместит убытки ему, Аврелию? Ланистой овладевали досада и злость. Он сам хотел по-своему разобраться со своими рабами, с управителем, который по какой-то непонятной причине не уведомил его о появившихся в имении гладиаторах. Что ему помешало это сделать?

И тут Аврелий вспомнил о своих темных делах в беспокойное время судебных разбирательств по закону Мамилия, и ему стало несколько не по себе.

В его памяти всплыл Деметрий, вольноотпущенник Метелла Нумидийского, тот самый, что нанял у него тогда три десятка отборных гладиаторов, совершивших вскоре под видом разбойников нападение на квестория Лелия Транквилла, когда он следовал из своего имения в Рим, причем сам квесторий был убит вместе со многими охранявшими его рабами.

Этот Лелий Транквилл был привлечен к суду по обвинению в получении взятки от Югурты при продаже ему боевых слонов и имел неосторожность заявить в присутствии свидетелей, что не станет молчать о людях рангом повыше его, так как он действовал по их приказу. Намек Лелия Транквилла относился не к кому-нибудь, а к самому принцепсу сената Марку Эмилию Скавру. За это Транквилл и поплатился. Разве в сенате могли допустить, чтобы на такого могущественного и заслуженнного человека легла даже тень позора?

Так размышлял, стоя в толпе, гладиаторский ланиста.

Тем временем претор Лукулл уже покинул трибунал и, распустив ликторов и прочих служителей, отправился в сопровождении своего раба на Палатин, где стоял его дом.

Толпа неспешно расходилась.

Аврелий же все еще стоял возле трибунала, охваченный мрачными раздумьями.

«Мои сельские рабы народ забитый, но они не такие уж безмозглые бараны, чтобы не знать об этом деле больше, чем полагается, а в атрии Свободы умеют развязывать языки», — подумал Аврелий.

Этой мысли было достаточно, чтобы он со всех ног припустил вдогонку за претором.

Аврелий нагнал Лукулла, когда тот был недалеко от своего дома.

Ланиста перевел дух после быстрого бега и окликнул претора, попросив у него дозволения поговорить с ним об очень серьезном деле.

Надменному Лукуллу эта просьба содержателя гладиаторской школы показалась бесцеремонной и даже наглой.

В его глазах Аврелий сам был не более чем получивший отставку гладиатор. Приглашать в свой дом такого презренного человека по ничтожному делу о нескольких сбежавших рабах он считал ниже своего достоинства.

— Что за дело? Говори, — сухо сказал Лукулл.

— Я могу сказать тебе об этом только наедине, — хмуро покосился ланиста на стоявшего рядом с Лукуллом раба. — Это касается близкого тебе человека.

Претор быстро взглянул на Аврелия и, чуть помедлив, произнес:

— Ну, хорошо. Зайдем ко мне, и ты мне все расскажешь.

Дом Лукулла стоял на северном склоне Палатинского холма и обращен был своим великолепным портиком с мраморными колоннами в сторону Капитолия. Палатин был и всегда оставался местом обитания знатных римских патрициев, далекие предки которых господствовали над массой покоренного и пришлого населения, называемого плебеями. Но последние в результате долгой и упорной борьбы добились уравнения в гражданских правах, и хотя о полном политическом равноправии говорить было рано, все же прежнее значение родовой патрицианской знати продолжало падать. Зато возвышались отдельные плебейские роды, представители которых благодаря богатству получали доступ к высшим магистратурам и постепенно срастались со старой знатью. В описываемое время все большую силу в государстве приобретали плебейские роды Цецилиев Метеллов, Лициниев Крассов и Лициниев Лукуллов. Соперничая с могущественными представителями патрицианской аристократии, они в конце концов вытеснили с политической арены многих из них, в том числе Корнелиев Сципионов и Эмилиев Павлов. Особенно долгим и устойчивым было влияние Метеллов. Их засилье в государственных структурах давало повод противникам Метеллов все чаще вспоминать ставшую крылатой фразу поэта Гнея Невия:

И конечно же дома свои служилая плебейская знать стремилась сооружать только на Палатине. Здесь обитали богатые семейства из Сервилиев, Семпрониев, Ацилиев, Огульниев и другие.

По соседству с домом Лукулла стоял дом Метелла Нумидийского. Их обоих связывала давняя дружба. К тому же Лукулл был женат на сестре Метелла и имел от нее двух сыновей.

Войдя в дом, Лукулл провел гладиаторского ланисту в одну из дальних комнат, где обычно проводил время со своим доверенным человеком, вольноотпущенником, умнейшим и образованнейшим греком, от которого он в значительной мере почерпнул знания по истории, философии и риторике.

В этой комнате Лукулл составлял и произносил вслух речи, готовясь выступить с ними в сенате или на Форуме.

— Итак, я слушаю тебя, — сказал Лукулл, знаком приглашая гостя присесть на обитую дорогой тканью скамью у двери, в то время как сам он устроился в своем любимом кресле у письменного стола.

— Я хотел бы начать с того, — заговорил Аврелий, — что рабы мои ни в малейшей степени не могут быть причастны к заговору, в каком ты их подозреваешь, и…

— Об этом предоставь судить мне, любезный Аврелий, — холодно прервал его хозяин дома.

— О, да, конечно, — поспешно сказал Аврелий. — Но… есть одно обстоятельство…

— Говори прямо. Ты, кажется, говорил, что речь пойдет о близком мне человеке. О ком именно?

— Видишь ли, — продолжал ланиста, — рабы мои народ старый и немощный. Если их начнут допрашивать с пристрастием, они могут не выдержать и наболтают лишнего…

— Ну, а мне от этого какая печаль?

— Скажем, когда у моего старика виллика начнут выпытывать, почему он не дал знать господину через посыльного о том, что в имении негаданно-нежданно появились гладиаторы, которым должно сидеть под замком, он обязательно вспомнит, как некий Деметрий договаривался однажды со мной об одном из тех дел, которые обычно обсуждают втайне…

— Послушай, милейший! — строгим тоном произнес Лукулл. — Не знаю я никакого Деметрия и знать не хочу. Говори толком, есть ли у тебя что-нибудь интересное для меня или давай прекратим этот разговор.

— Дело в том, что этот самый Деметрий — вольноотпущенник твоего шурина Метелла Нумидийского, — угрюмо сказал Аврелий.

— Вот как? — насторожился Лукулл.

— Обычно он исполняет наиболее ответственные поручения своего патрона.

— Ты хочешь сказать, что Метелл поручил своему отпущеннику вести с тобой какие-то тайные переговоры?

— Вот именно.

— И о чем шла речь?

— Буду говорить с тобой прямо и откровенно. Деметрий заключил со мной неофициальную сделку о найме тридцати моих учеников, которым, как я узнал потом, надлежало убрать одного человека… ты должен помнить о несчастье, приключившемся пять лет назад с квесторием Лелием Транквиллом…

— В своем ли ты уме? — изумленно воскликнул Лукулл. — Ты хочешь сказать…

— Да, я хочу сказать, что этот несчастный случай был подстроен и, как ты сам понимаешь, не без ведома Метелла.

Лукулл был потрясен услышанным.

Метелл, честнейший и благороднейший Метелл, замешан в предумышленном убийстве?

Это показалось ему невероятным.

Но, с другой стороны, разве осмелился бы какой-то гладиаторский ланиста шутить с ним такие шутки?

— Вот почему я обратился к тебе, Луций Лициний, — снова заговорил Аврелий, от которого не ускользнуло, что его слова произвели на претора нужное впечатление. — Я и сам не хотел бы попасть в какую-нибудь скандальную историю и полагаю, что совсем необязательно, чтобы ночные триумвиры выведали от моих рабов что-нибудь такое, что могло бы повредить твоему шурину…

— Довольно! — прервал ланисту Лукулл. — Я все понял. Что еще ты хочешь сказать?

— Могу ли я надеяться… — начал Аврелий.

Но Лукулл не дал ему договорить.

— Я буду действовать согласно своей совести и благу республики, — сказал Лукулл, поднимаясь с кресла и всем своим видом показывая, что аудиенция окончена.

Однако ланиста, покидая дом претора, чутьем понял, что своего добился, — вряд ли после этого разговора Лукулл будет упорствовать в своем намерении относительно проведения строгого дознания среди рабов его имения.

В этот же день, часа за три до заката солнца, из Капенских ворот выехал отряд вооруженных всадников во главе с центурионом, который, получив приказ претора, немедленно приступил к выполнению возложенного на него поручения.

Находившиеся под его начальством тридцать всадников все были апулийцы, отличные наездники и храбрые воины, недавно прибывшие в Рим по воинскому набору союзников.

Отправляясь в путь, центурион уже знал, что беглые гладиаторы верхом на отбитых у стражников лошадях примерно около шести часов назад появились на Латинской дороге неподалеку от Тускула (об этом ему рассказали крестьяне из Пренестинской области, пригнавшие в Рим быков на продажу, — по их словам, они встретили группу всадников, которые во весь опор мчались в сторону Пикт).

Центурион получил также преторское предписание, касавшееся молодого человека из всаднического сословия Тита Минуция, неким образом связанного с беглецами. По этому предписанию центурион должен был немедленно задержать этого римского всадника, который, как предполагалось, находился в Капуе.

Относительно беглых он не сомневался, что завтра же настигнет их. На его стороне было бесспорное преимущество, потому что он имел право по первому требованию менять лошадей на заезжих дворах, что в свою очередь позволяло его отряду передвигаться с большой скоростью.

В первую стражу ночи отряд прибыл на виаторский заезжий двор близ Пикт, покрыв расстояние в тридцать пять миль.

Поднятый с постели содержатель двора, узнав от центуриона в чем дело, сразу рассказал, что еще в полдень в его трактире останавливались шестеро или семеро всадников, причем с ними была молодая женщина, которая с виду была не совсем здорова.

— Они у меня долго не задержались, — продолжал хозяин заезжего двора. — Старший из них был очень словоохотлив и рассказал мне, что он вольноотпущенник и спешит навестить своего патрона, проживающего в Теане Сидицинском.

Центурион решил не останавливаться в Пиктах и двигаться дальше, несмотря на поздний час.

Всадники оставили в конюшне заезжего двора своих уставших лошадей и, пересев на свежих скакунов, рысью погнали их по ночной дороге.

За четыре часа до рассвета они подъехали к Ферентину.

Здесь центурион решил дать отдых лошадям и всадникам, пока не наступит утро.

Отряд остановился в небольшом придорожном трактире. От хозяина трактира центурион ничего не узнал. Тот сказал, что в течение минувшего дня у него останавливались лишь местные крестьяне и одиночные всадники, следовавшие по своим делам.

Центурион вначале подумал, что беглые проехали мимо Ферентина какой-нибудь окольной дорогой и поэтому в данный момент должны находиться где-то неподалеку от Фрузинона.

Однако утром нового дня, когда его апулийцы уже выводили лошадей из конюшни, один крестьянин, заночевавший в трактире по пути в свою деревню, возвращаясь из Велитр, сообщил центуриону, что не ранее чем вчера под вечер он видел, как семь всадников с двумя запасными лошадьми свернули с Латинской дороги на Велитернскую.

Крестьянин поклялся, что говорит истинную правду. После этого центуриону стало ясно, что мнимый отпущенник нарочно рассказал трактирщику в Пиктах, будто он и его люди направляются в Теан Сидицинский.

— Видимо, один из этих негодяев неплохо знает местность, — сказал центурион своим всадникам. — Они сразу после Пикт повернули к Велитрам с явной целью перейти на Аппиеву дорогу. Благодаря этой хитрости им удалось выиграть немного времени, но, клянусь Юпитером Капитолийским, если сегодня же мы не нагоним их у Таррацины.

Отряд во весь опор полетел обратно, по направлению к Пиктам.

Не доехав до них две-три мили, всадники свернули на плохо наезженную дорогу, которая шла по восточным отрогам Алгидских и Альбанских холмов. Она вела к Велитрам и дальше, к Ланувию.

Через пять часов преследователи, миновав Велитры, выехали на Аппиеву дорогу в шести милях от Ланувия.

Как раз в этом месте находился заезжий двор, где обычно государственные виаторы меняли своих лошадей.

Здесь центурион убедился, что не ошибся, поверив сообщению крестьянина в Ферентине. Хозяин заезжего двора подтвердил, что семь всадников и с ними больная девушка провели ночь в его трактире и на рассвете поскакали по направлению к Таррацине.

Центурион дал апулийцам только два часа на отдых.

За это время всадники пообедали, выпили по кружке вина, после чего отряд, сменив лошадей, отправился дальше, намереваясь к концу дня прибыть в Таррацину.

В это же самое время близ местечка под названием Воды Нептуновы, находившегося в двенадцати милях не доезжая Таррацины и славившегося своими целебными источниками, семеро беглецов и с ними Ювентина, измученная горячкой и долгой непрерывной ездой, сделали короткую остановку в ближайшем от дороги кабачке.

Едва державшаяся на ногах Ювентина прилегла на лавку.

С утра она почти совсем потеряла голос и говорила шепотом. В трактире под Ланувием Мемнон всю ночь не отходил от больной, заставляя ее пить лекарство, приготовленное из трав, которые дала ему в дорогу Акте, но Ювентине становилось все хуже.

— Только бы удалось добраться до Формий, — как заклинание, твердил Мемнон, беседуя с товарищами, которые считали, что сил у заболевшей Ювентины надолго не хватит, и предлагали ему остаться с ней в первом же большом городе, хотя все понимали, что это очень рискованно.

— А этот твой знакомый в Кайете? Уверен ли ты в нем? — спрашивал Сатир, обращаясь к александрийцу. — Не забывай, что ты беглый и беззащитен перед людской низостью. В этой проклятой Италии к таким, как мы, относятся хуже, чем к собакам — близкого дружка не пощадят, если тот в рабство попал. Да что там раб? Бывает, что и со свободными выкидывают всякие штуки. Иной бедняк попросит накормить его и приютить у какого-нибудь поселянина — хозяин пригласит его в дом, заведет в особую комнату, пол вдруг проваливается и летит гость в подземелье, где его тут же хватают и запрягают, как скотину, чтобы он до скончания дней вертел там мельничный жернов. Подлый народ, нужно отдать ему справедливость! — заключил тарентинец.

— Нет, этому человеку можно довериться, — отвечал Мемнон, — Я познакомился с ним два года назад. Он пиратствовал еще до того, как я попал на Крит, и до сих пор связан с пиратами. Во всяком случае властям он меня не выдаст. Боюсь только, как бы он не заподозрил меня в том, что я подослан римлянами. На тех, кто побывал в плену и потом вернулся, пираты всегда смотрят косо.

— Минуций устроил этот побег только ради тебя одного, — в раздумье произнес Ириней. — Как я понял, ты ему нужен для какого-то важного дела. Он будет очень огорчен, если не увидит тебя среди нас, когда мы доберемся до Свессулы…

— Минуцию не следовало подвергать Ювентину такой опасности, — хмуро сказал Мемнон. — Он прекрасно знал, что она мне дороже любого дела.

— Однако надо признать, что если бы не она, души наши давно бы отлетели в иной мир, — возразил обычно молчаливый Думнориг.

— Видимо, сами боги избрали ее для нашего спасения, — поддержал товарища Астианакс.

— Что-то он задумал, твой господин, — обратился к Иринею Сатир. — Ты, наверное, знаешь, но не хочешь нам сказать.

— Да поймите вы, я связан нерушимой клятвой и должен молчать, — с досадой отвечал Ириней. — Узнаете обо всем в свое время, — помолчав, добавил он.

— Узнаем, если римляне нас не догонят, — произнес сквозь зубы Багиен.

— Клянусь жезлом Меркурия! Мы их оставили в дураках! — самоуверенно заявил Сатир. — Если за нами и посланы ищейки, то они сейчас где-нибудь на Латинской дороге.

Накормив лошадей и дав им отдохнуть около двух часов, беглецы снова тронулись в путь.

Мемнон, как и раньше, устроил Ювентину впереди себя, усевшись на запасную лошадь. Одной рукой он держал повод, другой прижимал девушку к себе и говорил ей:

— Крепись, родная! Осталось не так уж много. Продержись только одну ночь. На рассвете мы доберемся до Формий. Оттуда до Кайеты не более пяти миль. Потерпи, любимая…

Ювентина попыталась ответить ему, но только беззвучно шевельнула губами. Щеки ее пылали. Слабеющими руками она обвила шею александрийца, чтобы тому легче было ее держать.

День близился к концу, когда всадники проехали мимо Таррацины.

Здесь Аппиева дорога поворачивала на Формии, до которых, по словам Сатира и Иринея, оставалось чуть больше двадцати миль.

Миновав город, они увидели море, озаренное багровым сиянием заката.

Впереди поднимались до самых небес высокие холмы, поросшие лесом.

Это был знаменитый Таррацинский лес, в котором исстари валили корабельные сосны. Лес окружал не только древний Анксур, но и соседние города — Свессу-Пометию и Цирцеи. Вблизи этих двух городов находились топкие Помптинские болота, наводняемые реками Амасен, Астурой и Уфентом, — место, где зачастую скрывались беглые рабы.

Где-то поблизости от Таррацины во время Ганнибаловой войны схвачены были бежавшие от римлян заложники из Тарента и Фурий, которые долгое время, несмотря на большие военные неудачи римлян, оставались их верными союзниками. Но тарентинские и фурийские заложники, содержавшиеся под охраной в атрии Свободы, были сторонниками перехода своих сограждан на сторону Ганнибала и сговорились бежать. Подкупив стражу, они ночью покинули город. Положение Рима в то время было особенно тяжелым. Шестой год шла война, и конца ей не было видно. Непобедимый Ганнибал продолжал опустошать Италию. В жестоких сражениях с ним римские армии гибли вместе с полководцами. Поэтому известие о бегстве заложников вызвало в Риме дикую ярость. За беглецами послали погоню, которая и настигла их в окрестностях Таррацины. Всех захватили и приволокли обратно. С полного одобрения сбежавшихся на Форум граждан заложников высекли и сбросили с Тарпейской скалы.

Об этом мог рассказать товарищам Сатир, неплохо знавший историю родного города, особенно случай с заложниками, повлекший за собой отпадение от римлян Тарента, который вскоре перешел на сторону Ганнибала. Но Сатир, всегда охотно занимавший спутников своими рассказами, благо находил в них прилежных слушателей и вообще считал, что хороший собеседник в дороге заменяет коляску, на этот раз промолчал: эта история с заложниками могла быть истолкована товарищами как дурное предзнаменование.

В шести милях дальше Таррацины, там, где Аппиева дорога проходила по узкому ущелью, всадники остановились.

Ювентине стало совсем худо — она стала впадать в беспамятство.

Мемнон слез с коня и, не выпуская из рук больную, присел на лежавший у дороги ствол старого вечнозеленого дуба, спиленного дровосеками.

Все остальные тоже спешились.

В это время совсем стемнело. Ювентина металась в бреду. Гладиаторы стояли молча, понимая, что в таком состоянии везти девушку дальше нельзя.

— Вот что, — первым нарушив молчание, решительно сказал Сатир. — Заночуем здесь. Только отойдем подальше в лес…

Ничего другого не оставалось. Сатир, Ириней и Сигимер, передав поводья своих лошадей Астианаксу, Багиену и Думноригу, сошли с дороги к лесу. Войдя в него, они обнажили мечи и стали прорубать проход в густых зарослях кустов и деревьев.

Мемнон шел вслед за ними, держа на руках Ювентину.

Примерно в трехстах шагах от дороги беглецы нашли маленькую полянку и решили здесь устроиться на ночлег.

Багиен и Думнориг быстро развьючили запасных лошадей. Все остальные тем временем наскоро сделали для Ювентины постель из собранных в кучу сухих опавших листьев и хвои, накрыв их несколькими одеялами, взятыми из альбанского имения.

Когда Мемнон осторожно уложил Ювентину на эту импровизированную постель, она пришла в себя и позвала его едва слышным голосом.

— Я здесь, девочка моя, — наклонившись к самому лицу девушки, сказал он ей ласково, как ребенку.

— Все кончено, мой… Мемнон, — с трудом пролепетала она. — Я чувствую, я… умираю, но… ни о чем… не жалею…

— Ну, что ты, хорошая, дивная моя, — шепнул он с нежным укором. — Я с тобой. Болезнь твоя пройдет, вот увидишь. Нужно только немного потерпеть…

— Что это за звуки?.. Где мы?..

— Все хорошо, не волнуйся. Это Багиен и Сигимер высекают огонь. Мы решили остановиться в лесу… Сейчас они разведут костер и я приготовлю тебе отвар из ивовой коры и фарфара… Тебе не холодно?

— Нет, мне жарко, мне… трудно дышать…

— Потерпи, любимая. Все будет хорошо. Погода замечательная, зима становится мягче. Видишь, небо расчистилось, горят звезды. Они предвещают нам милость богов…

— Мне приснилась… мама, — прошептала Ювентина. — Она звала меня к себе, но… я не хочу уйти… и не сказать тебе, что я тебя… люблю и… ты единственная… моя любовь…

— И я очень, очень тебя люблю, моя драгоценная, красивая, славная моя! Выбрось из своей головки все печальное. Ты будешь жить, потому что я так хочу, и ты должна верить мне, а не всяким там суевериям. Теперь мы вместе, ты моя и я твой… Ты ведь веришь мне?

— О, да…

— Тогда успокойся и постарайся уснуть…

Багиен и Сигимер разожгли костер. Остальные наносили целую гору хвороста. Ювентина вскоре погрузилась в тяжелый лихорадочный сон.

Мемнон, подойдя к костру, возле которого собрались товарищи, сказал им:

— Вам придется оставить нас здесь одних — меня и Ювентину…

— Как? Бросить вас? — изумился Багиен.

— Вам нужно уходить, иначе вместе пропадем, — мрачно продолжал александриец. — Я хорошо представляю себе, что произошло в Риме при виде убитых нами стражников. Нас уже преследуют. Думаю, погоня близко. Не будем обманывать самих себя и надеяться, что в Риме про нас забыли. Молва бежит за нами следом, а преследователям нужно лишь менять лошадей в каждом заезжем дворе…

— Мемнон прав, — сказал Сатир. — И чем скорее мы объявимся где-нибудь подальше отсюда, тем безопаснее будут чувствовать себя здесь Мемнон и Ювентина…

— О чем ты говоришь, Сатир? — вопросительно посмотрел на тарентинца Ириней.

— Подумайте сами! Дым от костра будет хорошо виден с дороги. Преследователям ничего не стоит прочесать лес. Но если римляне точно будут знать о погроме, устроенном нами на ближайшем заезжем дворе, они не станут терять время на поиски в лесу. Понимаете теперь, о чем я говорю? Я предлагаю устроить на заезжем дворе где-нибудь близ Формий хорошую потасовку. Скажем, придеремся к хозяину за плохо приготовленный обед, прибьем его рабов, а то и подожжем трактир. Слух об этом быстро дойдет до тех, кто гонится за нами. Будем надеяться, что они, узнав о нашем подвиге, проскочат без задержки по этому ущелью…

— А что? Неплохая мысль, — заметил Думнориг.

— Сказать по совести, у меня давно чешутся руки, — сказал Астианакс.

— Совершив это, перейдем с большой дороги на окольные, — продолжал Сатир.

— А что это даст? — спросил Багиен.

— На окольных дорогах римляне будут лишены возможности менять лошадей на виаторских дворах, — пояснил Сатир.

— Я вот о чем хочу вас попросить, — сказал Мемнон, мысли которого были заняты лишь тем, как получше устроить Ювентину и создать для больной мало-мальски сносные условия. — Прежде чем вы уйдете, соорудите для нас шалаш, чтобы нам не остаться под открытым небом, если вдруг хлынет дождь…

Все охотно согласились и тут же принялись за работу.

Менее чем за два часа довольно просторный шалаш, сооруженный из плотно пригнанных друг к другу стволов молодых сосен, был готов. Щели между стволами были заделаны сухой листвой и залеплены сверху древесной смолой, после чего шалаш завалили срубленными сосновыми ветками. Внутри шалаша настелили толстый слой свежей хвои, положив поверх нее плетенку, мастерски изготовленную Багиеном из веток кустарника. Теперь даже при сильном ливне пол в шалаше должен был остаться сухим.

За работой галл рассказывал товарищам:

— У себя на родине я занимался плетением корзин, а также щитов для воинов, которые потом обтягивал бычьими шкурами, и они получались ничем не хуже римских…

Сигимер посоветовал Мемнону поддерживать огонь не в одном месте, а постоянно сдвигать костер в сторону с тою целью, чтобы всякий раз на прогретой им земле устраивать более или менее теплую постель для больной девушки.

Мемнон с особой благодарностью воспринял этот совет германца.

Закончив работу, гладиаторы стали собираться в путь. Прежде всего они накормили лошадей. Мемнону и Ювентине оставили двух лошадей, мешок с ячменем, котелок с полбой и три головки сыра. Всего этого должно было им хватить, по подсчету Сатира, дня на три-четыре.

Ириней отдал Мемнону двадцать денариев из тех денег, которые он взял в тайнике на римском кладбище.

— Сумма невелика, но в крайнем случае одну из лошадей ты можешь кому-нибудь продать, — сказал он на прощанье.

— До встречи, дорогой Мемнон, — пожимая руку александрийцу, говорил Сатир. — Все мы с болью в сердце оставляем вас тут, но я надеюсь, что мы еще свидимся. Сделай все возможное, чтобы выходить эту славную девушку, которая по-настоящему тебя любит, а мы за нее будем молить Юнону, как за родную сестру.

— Удачи вам, друзья! — сказал Мемнон. — Пусть боги вас охраняют! Передайте Минуцию, что я никогда не забуду о своей клятве и, если буду жив, обязательно выполню ее.

— Прощай, Мемнон!.. Береги Ювентину!.. Да поможет вам обоим Белизана и Ардуина… Да сохранит вас могущественный Вотан,— говорили, прощаясь с товарищем, галлы и германец.

Держа под уздцы лошадей, они уводили их все дальше в лес, исчезая один за другим, как призраки, во мраке ночи. Мемнон с тяжестью на сердце прислушивался к удалявшемуся хрусту и треску веток, фырканью лошадей. Спустя еще немного времени со стороны Аппиевой дороги донесся дробный конский топот, потом все смолкло и наступила тишина, нарушаемая потрескиванием горящего костра.

Мемнон и Ювентина остались одни на поляне.

Ювентина тихо бредила во сне.

Александриец перед тем, как приготовить лекарственный отвар, решил сначала воспользоваться советом германца — перенес из догоравшего костра пылающие головни подальше в сторону и, положив на них сухой хворост, дал разгореться новому костру. Потом он связал метелку из сосновых веток, смел ею прочь тлеющие угли, окончательно загасив старый костер.

На месте кострища земля была нестерпимо горячая. Сюда Мемнон навалил сухую листву, после чего подошел к спящей Ювентине, осторожно завернул больную в лежавшие под ней одеяла, поднял ее на руки и перенес на прогретое костром место.

Ювентина, потревоженная, проснулась.

— Мемнон! — донесся до хлопотавшего рядом с ней гладиатора ее слабый голосок.

— Я здесь, моя звездочка, — отозвался он и нежно прикоснулся губами к ее горячим губам.

— Какая тишина… Мы в лесу? — спросила она.

— Да, голубка моя… Товарищи уже в пути. Они обещали все время молиться богам о твоем выздоровлении, а я поклялся как можно скорее поставить тебя на ноги, и пусть Артемида, владычица здешних лесов, поразит меня своими золотыми стрелами, если я не сделаю этого.

— Я постараюсь не умереть, чтобы отвратить от тебя гнев богини за клятвопреступление, — прошептала она, силясь улыбнуться…

А в это время Сатир с товарищами крупной рысью гнали своих лошадей по ночной дороге. Тарентинец на ходу излагал свой план действий.

— Наши лошади измучены, — говорил он. — Попробуем их заменить, пусть даже силой.

— Изрубили стражников — справимся и с трактирными рабами! — крикнул Ириней.

Все остальные тоже настроены были крайне воинственно.

Два часа спустя они доскакали до заезжего двора и застучали в ворота. К поздним посетителям вышли два заспанных раба с факелами в руках.

— Открывай ворота! Где хозяин? — грозно крикнул Сатир.

— Не кричи, приятель! Хозяин велел не беспокоить его, — ответил один из рабов.

— Что такое? — загремел Сатир. — Молчать! Буди его, иначе мы сейчас сами его разбудим!

— Да кто вы такие? Можно подумать, что вы гонцы самого сената! — воскликнул другой раб, тем не менее поспешно распахивая ворота.

— Можешь в этом не сомневаться! — надменно заявил Сатир. — А ну, бегом! Исполняй приказ, если не хочешь, чтобы я пощекотал тебя своим мечом!

Всадники въехали во двор.

На шум отовсюду сбегались рабы. Засверкали зажженные факелы. Гладиаторы заметили, что почти у всех слуг в руках короткие мечи или увесистые палицы. По всей видимости, обитатели заезжего двора были люди не боязливые, готовые к отражению любого нападения. Этому не приходилось удивляться, ибо берег моря находился отсюда всего в нескольких милях, а пираты зачастую высаживались со своих кораблей на сушу и, рыская по дорогам, грабили и хватали людей, которых потом уводили с собой на корабли и отвозили на делосский рынок. Поэтому здешний народ вел себя осмотрительно. Его не так-то просто можно было захватить врасплох. Несомненно, в этом заведении слугами были люди, не склонные шутить, но и Сатир не намерен был отступать, мгновенно оценив положение и решив действовать не столько силой, сколько хитростью и нахальством, а именно: выдать себя за сенатских гонцов и, улучив момент, захватить содержателя этого заведения в заложники.

Всадники едва успели соскочить с коней, как появился хозяин заезжего двора. Это был высокий человек тучного телосложения и почтенного возраста.

— Кто вы такие? Откуда? — подозрительно всматриваясь в приезжих, спросил он.

— Мы уже десять часов в пути и голоднее волков, — ответил Сатир раздраженным тоном. — Вели своим рабам отвести наших лошадей в конюшню, а для нас накрой стол. Тащи на него все что у тебя есть да поскорее. Нам некогда — везем срочные письма сената.

Все это было сказано Сатиром грубым и развязным тоном (тарентинец хорошо знал, как ведут себя государственные виаторы на заезжих дворах — в юности он не раз был тому свидетелем, путешествуя вместе с письмоносцами). Поэтому хозяин не усомнился в том, что имеет дело с гонцами из Рима.

Все же он потребовал от Сатира письменное предписание.

— Получишь его, когда мы сядем за стол! — нагло заявил тот, бросив поводья своего коня ближайшему из слуг, и решительным шагом направился к дверям трактира.

Остальные всадники последовали его примеру. Они спешивались молча, боясь выдать плохое латинское произношение.

Хозяин, почесав за ухом, сказал рабам:

— Заприте-ка ворота и больше никому не открывайте без моего ведома!.. Гонцы сената! — раздумчиво проговорил он. — Сейчас пойду и разузнаю, куда это спешат эти полуночники.

— Посмотрите, в каком состоянии их лошади! — с возмущением сказал один из рабов. — Бедные животные! Они при последнем издыхании…

— Клянусь крыльями Пегаса! — подхватил другой раб. — Они безостановочно гнали их во весь опор от самой Таррацины…

— Ни один римский виатор и не подумает жалеть казенных лошадей, — заметил хозяин. — Ладно, пойду… Судя по всему, что-то произошло в Риме. Кто знает, может быть, кимвры перешли через Альпы, да не допустит этого всемогущий Юпитер!..

И в голосе его прозвучала неподдельная тревога.

Вернувшись в дом, хозяин приказал слугам разбудить повара. На чуть тлеющие угли в очаге подбросили дров. Повар быстро разогрел остатки вчерашнего ужина.

Хозяину так не терпелось расспросить гонцов сената о последних новостях из Рима, что он с целью немного смягчить крутой нрав старшего из них принес и поставил на стол кувшин с лучшим формианским вином, которое он подавал только очень важным путешественникам.

Мнимые гонцы, рассевшиеся за столом в просторном зале трактира, убедили хозяина и прислугу в том, что они давно не притрагивались к еде — с такой быстротой и жадностью поглощали поданную им простую пищу.

Когда гладиаторы покончили с трапезой, хозяин обратился к Сатиру:

— А теперь, будь так любезен, покажи-ка мне письменное предписание сената, подтверди свои полномочия, о чем я должен записать должным образом в дорожную книгу, и заодно, если это не секрет, скажи, что произошло? Давно я уже не видел, чтобы письма сената везли с такой поспешностью и…

Он не договорил, потому что Сатир, а вслед за ним все его товарищи разом поднялись из-за стола.

— А ну, братья, — сказал им Сатир. — Покажите гостеприимному хозяину наши предписания.

Гладиаторы с лязгом обнажили мечи, повергнув хозяина и его слуг в полную растерянность.

— Что… что все это значит? — заикаясь проговорил трактирщик.

— А то, мой друг, — со свирепым выражением лица ответил Сатир. — Вот в этих самых мечах, какие ты видишь, заключаются и все наши полномочия, и требуемое тобой предписание… Не вздумайте кричать и звать на помощь, если жизнь вам дорога, — сверкнув глазами, с угрозой предупредил тарентинец шевельнувшихся было слуг. — А ты, любезнейший, — снова обратился он к хозяину, — делай то, что я тебе скажу…

— Но кто вы? — вскрикнул хозяин станции, который еще не до конца потерял мужество и достоинство. — Если вы пираты и собираетесь меня похитить, то знайте, что я небогат и не смогу заплатить за себя выкуп. Лучше убейте меня. Я предпочитаю умереть свободным у себя на родине, а не рабом на чужбине…

— Успокойся, — перебил его Сатир. — Мы не пираты, и нам не нужны ни твой выкуп, ни твоя свобода! Ты спрашиваешь, кто мы? Изволь, отвечу. Не позднее чем вчера ночью мы вырвались из гладиаторской тюрьмы, изрубив в куски с десяток стражников, которые захотели побеседовать с нами языком оружия. Но мы доказали этим заносчивым потомкам Квирина, что смотреть бои гладиаторов сидя на безопасных сиденьях в цирке или самим сражаться с ними равным оружием — это отнюдь не совсем одно и то же. Ты, как я вижу, человек благоразумный, к тому же знаешь цену свободе, раз готов скорее умереть, чем потерять ее. Поэтому ты нас тоже поймешь — мы собираемся умереть или быть свободными…

— Но чего вы хотите от меня? — уныло спросил хозяин станции.

— Сколько лошадей в твоих конюшнях? — в свою очередь спросил Сатир.

— Около сорока.

— Прекрасно! Ты прикажешь своим рабам покрыть чепраками и взнуздать двенадцать лучших твоих лошадей. Нам еще долго уходить от погони, поэтому нам нужны запасные лошади…

— Двенадцать скакунов! — горестно воскликнул хозяин. — Разве я когда-нибудь смогу возместить казне стоимость двенадцати лошадей?..

— Довольно причитать! — остановил его Сатир. — Мы оставляем тебе семь своих лошадей — стало быть, ты жертвуешь лишь пятью. Или ты даешь нам сейчас же без всяких фокусов столь необходимых нам лошадей или умрешь глупцом, а коней мы, будь в этом уверен, заберем сами, работая вот этими вот мечами. Можешь не сомневаться, мы неплохо обучены обращению с ними.

Мрачные лица беглых гладиаторов и блеск их отточенных мечей, которые они в любой миг могли пустить в дело, не оставляли злополучному хозяину трактира ничего другого, как покориться силе.

Сатир, Ириней и Думнориг вместе с хозяином вышли во двор. Багиен, Астианакс и Сигимер задержались в трактире, чтобы присмотреть за четырьмя слугами, которым было приказано сидеть тихо.

Хозяин и сопровождавшие его трое гладиаторов подошли к конюшне.

Конюхи, спавшие на сеновале, были разбужены и по приказу хозяина стали взнуздывать и выводить во двор лошадей. Они немало были удивлены, что сенатские гонцы отправляются в путь с запасными лошадьми.

— Тебе придется немного прогуляться вместе с нами, — тихо сказал хозяину Сатир. — А вдруг тебе придет в голову посадить на коней своих рабов и пустить их за нами в погоню?.. Поэтому скажи своим людям, чтобы они не вздумали нас преследовать, иначе мы не можем обещать, что сохраним тебе жизнь.

Хозяин в ответ понуро кивнул головой в знак того, что он все хорошо понял, и крикнул конюхам, чтобы ему немедленно подали коня.

Как раз в эту минуту из трактира вышли Астианакс, Сигимер и Багиен. Они первыми вскочили на коней, приняв от конюхов поводья шести запасных лошадей.

— Открывай ворота! — скомандовал Сатир слугам.

Потом он сделал знак хозяину станции, чтобы тот садился на коня.

Почти одновременно с хозяином Сатир, Ириней и Думнориг вскочили на своих лошадей, но в этот момент из трактира выскочили трое рабов и завопили, что хозяина похищают разбойники.

Во дворе сразу началась суматоха. Все обитатели заезжего двора, сбегаясь отовсюду и вооружаясь кто вилами, кто рогатинами, были преисполнены решимости выручить своего господина, но хозяин срывающимся голосом приказывал им оставаться на месте, ибо в противном случае его убьют.

Сатир громко крикнул, что не поставит за жизнь их господина и благодетеля даже потертого асса, если в пути своего следования обнаружит какие-либо признаки погони. В то же время он обещал, что немного погодя отпустит пленника.

Багиен, Астианакс и Сигимер, держа на поводу запасных лошадей, уже выезжали за ворота.

Следом за ними, прикрывая товарищей с тыла, двинулись Сатир, Ириней и Думнориг, а вместе с ними оказавшийся заложником хозяин станции.

Столпившиеся во дворе рабы осыпали похитителей руганью и проклятиями, однако не смели наброситься на них, опасаясь за жизнь своего господина.

Спустя еще немного времени резвые кони вынесли всадников на Аппиеву дорогу.

Посвистывая и весело смеясь, беглецы проскакали около трех миль и, убедившись, что за ними нет погони, отпустили с миром хозяина заезжего двора, который повернул обратно, кляня на ходу ночных посетителей и одновременно благодаря богов за то, что отделался одним испугом.

 

Глава пятая

ПОГОНЯ

Беглецы не могли знать, что посланная за ними в погоню турма апулийских всадников поздно вечером прибыла в Таррацину.

Возглавлявший турму центурион и все его подчиненные находились во власти охотничьего пыла.

Владелец кабачка у Вод Нептуновых сообщил центуриону, что интересующие их всадники были у него около третьего часа пополудни. Преследователи обрадовались. Беглые больше не располагали выигрышем во времени, которого они добились благодаря обманному маневру с поворотом на Велитры и Ланувий с Латинской дороги на Аппиеву, что заставило преследователей проскакать около десяти лишних миль до самого Ферентина.

В заезжем дворе у Таррацины центурион дал своему отряду отдых до утра. Он рассудил, что и беглецы, лошади которых некормлены и измучены, тоже вынуждены будут остановиться на ночлег. Центурион не сомневался, что догонит их на следующий день.

На рассвете, когда отряд апулийцев готовился продолжить путь, в заезжий двор въехал всадник, следовавший в Рим из Неаполя по своим делам, и рассказал о ночном происшествии на виаторской станции в области Формий.

— Недолго им осталось гулять, этим разбойникам, — выслушав сообщение неаполитанца, сердито изрек центурион и приказал своим всадникам садиться на коней.

Первые несколько миль отряд прошел крупной рысью. Немного выше Таррацины, проезжая по узкому ущелью, всадники увидели дым, поднимавшийся из глубины соснового леса (это был дым костра, возле которого спасались от холода Мемнон и Ювентина).

Если бы преследователи не знали о дерзком нападении на формианский заезжий двор, который находился в двенадцати-пятнадцати милях дальше этого места, то они не преминули бы прочесать лес. Но всадники, спеша к Формиям, проскакали мимо. К тому же валявшиеся у обочины дороги спиленные деревья не оставляли сомнений в том, что в лесу работают дровосеки.

Александриец в тот момент, когда услышал топот копыт большого количества лошадей и резкие голоса, доносившиеся со стороны дороги, только-только развел новый костер, устроив постель для Ювентины на месте старого.

Мемнон сразу подумал, что это преследователи из Рима.

Гладиатор замер, прислушиваясь. Его привыкшее к опасностям сердце затрепетало.

«Сейчас они остановятся и будут проверять лес», — сверкнуло у него в голове.

Он испугался не за себя. Он знал, что умрет раньше Ювентины и умрет с мечом в руке, постаравшись недешево отдать свою жизнь. Его смерть будет вполне заслуженным концом пойманного с поличным пирата, у которого нет оснований пенять и жаловаться на несправедливость римского правосудия. Но Ювентина? Какая вопиющая несправедливость, если погибнет она, это прекрасное и благородное сердце, не причинившая никому зла семнадцатилетняя девушка! Ему также пришла в голову мрачная мысль, хватит ли у Ювентины решимости принять яд, который она постоянно носит с собой. Живой ей нельзя попадать в руки римлян. Они ее замучают без всякой жалости…

Эти мысли проносились в его мозгу до тех пор, пока конский топот и крики всадников не стали постепенно удаляться и затихать.

Словно тяжелый груз упал с сердца гладиатора. Римляне, конечно, видели дым от его костра, но они явно спешили.

Мемнону вдруг вспомнилось:

«Кажется, Сатир говорил о том, чтобы устроить погром на каком-нибудь заезжем дворе и тем самым отвлечь на себя все внимание преследователей».

Тогда Мемнон, удрученный состоянием Ювентины, не придал значения его словам.

«Ах, Сатир! Тысячу раз хвала тебе, если твои предусмотрительность и самоотверженность спасли нас от неминуемой гибели», — подумал он.

Мемнон еще раз напряг слух, но с дороги больше не доносилось ни звука.

Он воздел руки к чистому голубому небу и прошептал горячую благодарственную молитву всем олимпийским богам.

Потом он подумал о товарищах, которым теперь грозила большая опасность, если хитрый и дальновидный Сатир не догадается вовремя свернуть с большой дороги и перейти на окольные, не постарается сбить со следа римских ищеек. Для этого нужно уйти в глухие места, в непролазные заросли, путать следы среди многочисленных речек, смело преодолевая их вброд и часто меняя направление своего движения…

Мемнон снова поднял глаза к небу и прочел вслух новую молитву, на этот раз умилостивительную, со смиренной просьбой к богам оказать содействие несчастным людям, стремящимся только к одному-единственному — к свободе.

Молитва у него получилась по-детски наивной, похожей на те молитвы, какие он заучивал в детстве, когда посещал храмы вместе с матерью, женщиной очень набожной, и просил у богов о тех или иных благах, а иногда и о помощи против обидчиков.

К восемнадцати годам, увлекшись чтением сочинений Эпикура, он стал убежденным атеосом и смело доказывал сверстникам, что, может быть, боги и существуют, но, судя по тому, какие мерзости происходят вокруг и скольким негодяям сходят с рук гнуснейшие преступления, до людей им нет никакого дела.

Позднее, когда на него как из рога изобилия посыпались жестокие невзгоды, он не то чтобы изменил свое отношение к религии — он просто отказался от воинственного ее отрицания, в глубине души подозревая, что получил предупреждение свыше за свое вызывающее неверие, которое выражал словами, полными гордыни и самонадеянности.

Эпикуреец еще не умер в его душе, но сегодня он вдруг почувствовал неодолимую потребность молиться. Он искренне просил богов простить ему его атеизм, пусть не ради него самого, но ради близких и дорогих ему людей.

После молитвы у него стало как-то полегче на душе. Он глубоко вздохнул и снова занялся костром, подбросил в него дров, потом проверил землю под постелью спавшей Ювентины, просунув туда руку и убедившись, что земля еще хранит тепло.

Ювентина спала и не знала, как близко мимо них промчалась смерть. Она тихо бредила. Ее преследовали кошмары.

Мемнон с грустью и обожанием всматривался в любимые черты. Дивное создание, бесценный дар, посланный ему каким-то добрым божеством! Великое утешение, посетившее его душу именно тогда, когда ему, поверженному в безысходное отчаяние, казалось, что нелепый мир, погрязший во лжи, пороках и преступлениях, не стоит того, чтобы о нем особенно сожалеть, прежде чем навсегда его покинуть!

Как только миновала опасность, Мемнон почувствовал огромный прилив сил и надежду добиться выздоровления Ювентины.

У нее горячка. Но не такая это болезнь, чтобы от нее умерла молодая девушка, родившаяся и выросшая в деревне, закаленная в работе на лоне природы, на открытом чистом воздухе! Ей прежде всего необходимы тепло и покой. Что ж! Он доставит ей все это, сам будет спать урывками, будет непрестанно жечь костры, прогревая землю, готовить лекарства из трав…

Между тем гладиаторы проскакали мимо Формий и остановились в трех милях от города в том месте, где от Аппиевой дороги ответвлялась проселочная дорога, ведущая на север.

В это время уже рассвело.

Сатир полагал, что пора оставить «царицу дорог» и перейти на Латинскую дорогу, хотя до нее придется проделать путь по меньшей мере в двадцать пять миль, что замедлит их продвижение вперед почти на полдня.

Проселочная дорога, на которую хотел свернуть Сатир, ему и Иринею была знакома. По их словам, она вела на Аквин мимо развалин Фрегелл.

Сатир предложил, добравшись до Латинской дороги, проехать по мосту через Лирис у Фрегелл и потом берегом реки вернуться на Аппиеву дорогу.

— Правильно, — поддержал Ириней. — Заставим римлян проскочить вперед по Аппиевой дороге. К тому времени, когда они догадаются, что их перехитрили, мы уже будем далеко. Если откажемся от сна и отдыха, сегодня же вечером доберемся до Капуи. А от Капуи до имения Минуция не больше тринадцати миль.

Всадники, пересев на запасных лошадей, съехали на проселочную дорогу.

Первые несколько миль она была достаточно ровной, затем стала извилистой и ухабистой. Через два часа всадники выехали на Латинскую дорогу близ того печального места, где всего двадцать один год назад стоял цветущий и славный город Фрегеллы.

Теперь от него остались одни развалины. Римляне подвергли Фрегеллы жестокой каре за восстание его жителей, требовавших предоставления им прав римского гражданства. Принимавших участие в мятеже частью перебили, частью выслали за пределы Италии. Оставшуюся массу населения города — мужчин, женщин и детей — римский сенат приказал переселить в область Фабратерии, где они должны были основать новое поселение. По прямому указанию из Рима Фрегеллы были полностью разрушены в назидание всем жителям Италии.

Спустя четыре года после этого Гай Гракх, второй раз избранный на должность народного трибуна и пользовавшийся исключительной поддержкой плебеев, предложил закон об уравнении в правах с римлянами италийских союзников, но трудно было представить законопроект менее популярный в римском народе, который не желал поступаться своими привилегиями в пользу всех других италийцев.

Даже Гай Фанний Страбон, близкий друг Гракха, ставший консулом исключительно благодаря стараниям последнего, отступился от него и на плебейской сходке с яростью обрушился на этот законопроект.

— Неужели вы думаете, — восклицал он во время своего выступления, — что, предоставив союзникам гражданские права, вы и впредь будете стоять в народном собрании, как вы стоите теперь передо мной, или что вы и впредь будете занимать те же места, что и теперь, на всех играх и развлечениях? Неужели вы не понимаете, что эти люди заполнят все места?

Законопроект Гракха был провален, хотя все римские граждане, от нобилей до последнего из пролетариев, в глубине души прекрасно сознавали, что италики не прекратят борьбы и недалек тот день, когда они возьмутся за оружие.

Потому-то и Минуций, собираясь поднять восстание рабов, очень надеялся привлечь к нему свободных жителей Италии и превратиться из предводителя беглых рабов в вождя римских союзников.

Всадники молча проехали мимо разрушенного города.

Солнце уже стояло высоко в небе. Оно красило нежным розовым цветом вершины Апеннинских гор.

Вскоре гладиаторы увидели реку, вздувшуюся после таяния в горах выпавшего три дня назад огромного количества снега.

Это был Лирис, протекавший вблизи юго-восточной границы Лация.

Здесь через реку был переброшен крепкий деревянный мост, повторявший своей конструкцией Сублицийский мост в Риме.

Проехав по мосту, всадники еще некоторое время продолжали движение в сторону близлежащего Аквина, затем свернули с Латинской дороги на слабо наезженную дорогу, тянувшуюся берегом реки по направлению к Синуэссе.

По этой дороге около двух часов пополудни, преодолев без остановок от самых Формий не менее сорока миль, беглецы выехали снова на Аппиеву дорогу прямо перед Синуэссой.

Разогнав лошадей во весь опор, они вихрем промчались мимо этого города и в трех милях дальше него часа на два задержались в маленьком городке под названием Воды Синуэсские, чтобы накормить и дать отдых лошадям, да и самим немного передохнуть и подкрепиться едой.

Это было довольно известное место лечения и отдыха, где не только местные, но и римские богачи любили проводить время, хотя большинство предпочитало нежиться в Байях, приморской здравнице, находившейся в тридцати милях южнее Вод Синуэсских. Туда в летнее время съезжалась чуть ли не вся римская знать.

Беглецы не подозревали, что их преследователи совсем близко.

Отряд апулийцев появился на заезжем дворе близ Формий через четыре часа после того, как гладиаторы его покинули.

Центурион приказал всадникам сменить лошадей и повел их дальше.

У самых Формий им повстречались путники, следовавшие из Аквина. Они сообщили преследователям, что видели группу всадников с запасными лошадьми, съехавших с Аппиевой дороги в сторону Аквина.

Апулийцы, нещадно погоняя своих лошадей, понеслись в указанном направлении.

Так что беглецы, надеявшиеся сбить погоню со следа, повернув на Латинскую дорогу, ничего этим не добились. Преследователи в пути получали точные сведения о передвижении гладиаторов от местных жителей, и в то самое время, когда они остановились в Синуэсских Водах, центурион и его апулийцы, почти загнав лошадей, прибыли на виаторскую станцию близ Синуэссы.

Об отдыхе никто из апулийцев не помышлял. Они были полны решимости продолжать преследование.

Пересев на свежих лошадей, они помчались дальше.

Примерно через час преследователи были уже в трех милях от желанной цели.

Тем временем гладиаторы решили больше нигде не задерживаться, пока не доберутся до Капуи.

Ириней, стараясь ободрить уставших товарищей, говорил им, что в имении Минуция они будут в полной безопасности, даже если туда за ними явится легионная конница.

Беглым ученикам Аврелия оставалось только гадать, откуда у Иринея такая хвастливая уверенность. Тем не менее это придавало им силы. Никто из них не заикнулся о том, что валится с коня от усталости и бессонницы.

Солнце уже стало клониться к закату, когда гладиаторы доскакали до перекрестка двух дорог — Аппиевой и Домициевой.

Последняя вела дальше на юг вдоль морского побережья. Аппиева дорога в этом месте поворачивала, огибая город Патрин, почти строго на восток и шла через Урбану к Казилину.

Отсюда гладиаторы продолжали гнать своих лошадей во весь опор и замедлили их бег на последнем длинном и утомительном подъеме дороги перед двумя преградившими путь полноводными притоками реки Саво.

Когда подъем закончился, беглецы одновременно с открывшейся их взору широкой речной долиной увидели примерно в полутора милях позади себя облако пыли и мчавшийся за ними по дороге конный отряд.

Это были преследователи.

— Дождались встречи! — воскликнул Сатир.

— Их не меньше тридцати, — хладнокровно установил Думнориг.

— Предлагаю дать им бой на свайном мосту! — крикнул Ириней. — Уж там-то они не обойдут нас с тыла…

В самом деле, продолжать бегство не имело смысла. На своих конях, измученных в течение дня почти непрерывной скачкой, гладиаторы не смогли бы уйти от преследователей, которые наверняка успели сменить лошадей. Поэтому все согласились с предложением Иринея.

В этот момент беглецы, решительно настроенные скрестить свои мечи с мечами римлян, не подумали о том, что у врагов могут оказаться луки и стрелы. Это оружие позволило бы им, не вступая в рукопашную схватку с искусными и отчаявшимися в своем безысходном положении людьми, легко перебить их всех до одного с расстояния нескольких десятков шагов.

Впереди было два моста, служивших переправой через два притока Саво, реки, основное русло которой проходило в нескольких милях восточнее Аппиевой дороги.

Ближний мост был деревянный, а второй, перекинутый через соседний приток, который находился от первого притока на расстоянии примерно одной мили, имел каменные опоры и назывался Кампанским.

Гладиаторы доскакали до первого моста и остановились возле него, решив здесь сразиться с римлянами.

— А не сжечь ли нам его? — как бы про себя сказал Думнориг, скользя взглядом по противоположному берегу реки.

— Сжечь мост? — переспросил Сатир.

— Сухого хвороста предостаточно, не правда ли? — указал галл товарищам на другой берег, густо поросший кустарником и деревьями.

— Вот славная мысль! — вскричал Ириней. — Ну и голова у этого арвернца!

— А я ничего не пойму! О чем вы говорите? — с недоумением спросил Багиен.

— Думнориг предлагает поджечь за собой мост, — сказал более сообразительный Астианакс.

— Поджечь за собой мост? Но успеем ли мы? — с сомнением покачал головой Сигимер.

— Нужно попытаться, — сказал Думнориг.

Гладиаторы поскакали по мосту на другой берег, уводя с собой запасных лошадей. Там они соскочили с коней, привязали их к стоявшим поблизости деревьям и принялись за дело: срубали мечами иссохшие кусты, ломали мертвые сучья деревьев и сносили все это на середину моста.

В это время Сигимер, достав спрятанные под чепраком своего коня огниво, кремень и трут, стал высекать огонь.

Очень скоро на мосту выросла целая гора хвороста, под которым германец и помогавший ему Багиен усердно раздували огонь.

Наконец нижние ветки хвороста загорелись. Огонь с треском пополз вверх, и спустя еще одну минуту над мостом взвилось огромное пламя.

Гладиаторы испустили торжествующий крик. И в этот момент из-за вершины холма на противоположном берегу реки показались всадники.

Беглецы, не обращая на них внимания, продолжали таскать на мост охапки хвороста и бросать их в пламя.

Уже занялись перила моста, когда к нему подскакали римские всадники.

Они были вооружены длинными спафами. За плечами у них были колчаны с луками и пучками стрел.

Всадники заметались по берегу, посылая проклятья возившимся на мосту гладиаторам:

— Подлые головорезы!

— Проклятый убойный скот!

— Погодите! Сдерем с вас ваши гладиаторские шкуры!

— Будете кормить на крестах воронье!..

Но это были вопли бессильной ярости. К огню уже нельзя было подступиться. Высушенные в течение многих лет под щедрым солнцем Кампании деревянные сваи моста быстро охватывало пламя. В реку падали горящие обломки перил и дощатого настила, которые подхватывало бурное течение.

Центурион, осознав, что беглецы ускользнули от него, в гневе приказал всадникам метать в них стрелы.

В это время мост стал рушиться и гладиаторы, неустанно подбрасывавшие в огонь пучки хвороста, поспешно его очистили.

Под градом стрел они выбрались на берег, причем Сигимер был ранен в грудь. К счастью для него, стрела была на излете и ранение оказалось легким, но крови германец потерял не меньше секстария, прежде чем товарищи сделали ему тугую повязку из разодранной туники.

Мост горел и разваливался на части.

Случись подобное летом, эта речка не стала бы для отважных апулийцев непреодолимой преградой. Но зима еще не кончилась, река вот-вот должна была выйти из берегов и поэтому сделалась шире и глубже обычного, к тому же скорость ее течения увеличилась, а вода в ней была очень холодна.

Сгрудившиеся у пылавшего моста апулийские всадники оставались беспомощными свидетелями еще одного особо тяжкого преступления, совершенного беглыми гладиаторами, ибо по римским законам любой виновный в преднамеренном поджоге приговаривался к смерти.

Но избавившиеся от своих преследователей беглецы меньше всего думали о преступной тяжести содеянного. Напротив, они не отказали себе в удовольствии некоторое время полюбоваться разрушительным делом своих рук. После этого они, вскочив на коней, погрозили кулаками толпе своих врагов на противоположном берегу и поскакали к Кампанскому мосту.