Очень хороший мальчик стоял перед директором и завучем нашей школы.

Директор Николай Александрович и завуч Ефим Исакович премного недовольны мной.

– Думаешь, мы не знаем, чем ты занимаешься? – Директор сверлил меня сине-рыжими глазами. – Ты отбираешь деньги у одноклассников…

Кто меня заложил? Николай Александрович Мартемьянов не давал опомниться. Ефим Исакович Землянский, которого школьный народ звал

Ефимом, не отставал от него. Мне ничего не оставалось, как сказать:

– Отбирать деньги меня заставляет Ш.

Директор и завуч переглянулись. Выглядело правдоподобно. Ш. – десятиклассник лихой, Николай Александрович и Ефим и сами бы по его приказу с удовольствием обложили бы податями не только школьников, но и учителей. На Ш. повесить можно все что угодно. Только бы директор и завуч не заложили.

Мартемьянов вел химию. После войны работал председателм райисполкома, в Гороно и с 53 года директорствовал в 55-й школе, где учился Ситка Чарли.

Ефим Исакович Землянский вел математику с 5-го по 8-й класс.

Гонял нас за курево и прически. Поймает в туалете с сигаретой и давай коронное: "Ах ты турок этакий!". Турок у него хуже немца.

За прическу Ефим гонял Мурика Акишева и Ирка Молдабекова. Мурик отпустил длинные, под битла, волосы, и завуч отправлял его с уроков в парикмахерскую: "Если вернешься на стриженный – возьму ножницы и сам подстригу тебя под ноль". Акишев, огрызаясь, уходил с уроков.

Возвращался не стриженный, но Ефим так и не решился взять взять в руки ножницы.

Ирк Молдабеков в битлы не рядился и обрастал до первобытной волосатости по иным причинам. С ним завуч тоже намучился.

Мартемьянов, как и Ефим, педагог речистый, великолепно объяснял свой предмет. Но против Землянского выглядел немного скучноватым.

…Ложный донос на Ш. удовлетворил директора с завучем.

– Как брат?- спросил директор.

– Так же. Болеет.

– Э-эх… Какой парень…

– Чем болеет его брат? – заинтересовался Ефим.

– У него внутреннее…- Мартемьянов замялся.

– Внутреннее…?

– Ну… Он душевнобольной.

Девятый "Е" класс особый. Другие классы имели более-менее пристойную профессиональную ориентацию: химики, телеграфисты. Мы

"ешники" слесари-сборщики низковольтной аппаратуры. Класс на 80 процентов из пацанов. Девчонкам с нами было не легко. Пацаны у нас подобрались гайдаровского типа: огонь-ребята.

Первый из них – Бика Халелов.

Пришел к нам Бика из 56-й школы и жил рядом с оперным театром.

Халелов крепкий биточек, два года занимался у Кадетова. Запугать его не просто и мне в дальнейшем пришлось бы ему много доказывать, если бы он сам, повернувшись с сигаретой в школьном туалете удивленно не спросил: "Так ты Нуртаса брат?".

Мы подружились.

А как же Вася Абрамович? Никак. Я отошел от него на какое-то время, а позже он куда-то пропал и я его уже не искал.

С Омиром я учился с 8-го класса, где он застрял на второй год из-за математики и физики. Отношения с Омиром дружбой назвать язык не повернется. Обращался с ним я небрежно и он все время напоминал:

"Я тебе столько добра сделал…А ты…".

Парень он неплохой, но видимо было в нем что-то такое, если я мог не придавать никакого значения сотворенному им для меня добру. Омир пропадал у нас дома допоздна и на вопрос " не пора ли тебе дружочек домой?" неизменно отвечал: "А меня дома не ищут". Ну это он загибал.

Дома его всегда ждали, и если Омир надолго пропадал, то родители активно звонили по друзьям-приятелям, искали, где мог задержаться мой одноклассник.

Против дружбы с ним выступали папа и матушка. Почему Омир не нравился им, тоже не могу понять. Отец одноклассника поэт, знаком с нашим Валерой давно и по идее нам с Омиром бы дружить и дружить на паритетной основе. Но равноправия не получалось.

Кенжик после восьмого учился в "А" классе и мы охладели друг к другу. Ничего особенного. Он по прежнему все так же, как и в третьем классе, бурчит, критикует и время от времени обращается за защитой.

Кенжик пришел к нам двор жаловаться на Таракана. Моему соседу мало сторонних девок, усатый взял в оборот Батимку. Про тараканьи проделки Кенжик наслышан и ему обидно за сестру.

– Я предупредил Батимку и… хмыря этого, что скажу тебе.

Кенжик переоценивал мои возможности. Таракан хоть и трухалей, но он ровесник Шефа и я при всем желании никак не мог запретить усатому ходить с сестрой друга детства. Хотя Батимку жалко. Задорная, прозрачная девчонка. Учится на химфаке в КазГУ, с ее данными республиканским комсомолом бы руководить, а вышло так, что хуже не придумаешь. Все-таки девки дуры, почему и любят отпетых дураков. На первый взгляд, Таракан не дурак. Говорит дельные вещи, что-нибудь невпопад никогда не брякнет. Но дурака, за какими бы умными словесами он не прятался, с головой выдает напыщенность. А наш Омар

Шариф напыщен до индюшачьей важности. Батимка же девчонка умная, но и она не устояла перед соблазном правильных черт физиономии Таракана.

Через день Таракан с Батимкой вызвали меня во двор. Глупо было бы думать, что Таракан испугался меня. Сосед чувствовал, предвидел, чем обернется для Батимки связь между ними и в дальнейшем не собирался отвечать за нее. Побалуется и бросит. Вот это то и ощущение неправоты и довело его до разговора со мной. Он и Батимка наперебой ругали Кенжика и я понял, что Батимка любит Таракана и ничего тут не сделаешь.

Познакомил их Галимжан, старший брат Пельменя. Галимжан с

Пельменем дальние родственники Кенжику с Батимкой. На родственных началах Галимжан и создал у себя в квартире условия Батимке с

Тараканом.

Пельмень рассказывал:

– Целку Батимке Таракан взорвал у нас дома.

Потеря невинности когда-то должна произойти и дело не только в ней. Серьезно пить Батимка начала как раз с тех пор, как стала женщиной. Разумеется, Таракан насильно не вливал ей в рот алкоголь, но все равно было б лучше держаться ему подальше от Батимки.

Следующий раз я встретил ее в 96-м году и, увидев своими глазами, что с ней стало, вспомнил сентябрь 66-го.

В первое воскресенье октября Бика позвонил с утра. Он звал к кентам в парк.

– Не могу. На базар с матушкой иду. Сам приходи ко мне после обеда.

– Добро.

По дороге на Зеленый базар мама обещала зайти к Шарбану. Клара вернулась домой после одиннадцати. Шарбанка донесла, что племянница побывала в ресторане, а на ее замечания чихать хотела.

Первенец дяди Бори Клара училась на первом курсе и после Москвы

Шарбанка для нее была пустым местом.

Клара занимала двуспальную кровать Шарбанки и ее мужа Казая.

Сейчас отсыпалась после вчерашнего. Матушка подняла племянницу тумаками и криком: "Акесын тантайым!".

Шарбану бегала вокруг кровати, мама кричала, Клара плакала.

Отведя душу, мама зашла в шарбанкину столовую. В комнате на полу, привалившись спиной к дивану смотрел телевизор старший сын Шарбанки одиннадцатилетний Талап.

Мама спросила о чем-то, Талап безотрывно от телевизора ответил. В ответе племянника матушке померещилась непочтительность. Она подошла к Талапу, свалила оплеухой его на пол и принялась методично утрамбовывать моего двоюродного брата ногами.

В спальне ревела Клара, в столовой – Талап. Получался дуэт.

На столе в табаке недоеденный с вечера бешбармак. Тесто по краям ссохлось, свернулось в трубочки. Продолжая утаптывать визжащего

Талапа, мама не спеша перебирала левой рукой мясо. Отобранные куски она неторопливо и тщательно пережевывала.

Забрасывая в себя мясо, мама о чем-то задумалась, нахмурилась. И долбанув под финиш ногой по спине Талапа, скомандовала: "Жилдам орамал акель!". Талап быстрее собственного визга помчался за полотенцем в ванную.

На базаре ее поджидала радость. Горисполком запретил торговать мясом дороже трех рублей. На всх ценнниках мясных рядов стояла цифра 3.

Матушка тыкала мясо большой вилкой. Вот это мне давай, еще вот это. Мама отобрала лучшие кусманы и собралась рассчитываться с мясником по горисполкомовской цене – три рубля за кило. Мясник улыбнулся и объяснил: на ценник не надо обращать внимания.

– Как это? – удивилась мама. – Тебе что приказ горисполкома не указ?

– Приказ для отвода глаз. – сострил мясник.

Очередь возмущенно зашумела. Взяла лучшие куски и еще дурочку изображает.

Я шепнул маме на ухо:

– Мама, завязывай парафиниться…

– Сандалма! – Мама подняла крик. – Иди за милицией!

За милицией идти не пришлось. Сержант стоял поодаль и наблюдал за перепалкой. Он подошел и сделал так, чтобы всем стало хорошо.

– Апай, что вы тут устроили? Платите по три пятьдесят… Набрали одной мякоти и кричите…

Мама посмотрела на сержанта так, как будто подловила его на растлении несовершеннолетних. Вздохнула и поперла на мусора буром.

– А…а… Одна шайка! Как твоя фамилия?

Сержант понял, что дал маху и заорал на мясника.

– Кто тебе дал право не выполнять решение горисполкома? – он метнул быстрый взгляд на маму и добавил. – Продавай по три!

Бика с Джоном раскумарились.

– В экспедиции у одного уйгура купил башик опия. – рассказывал

Джон. – Привез домой. Не знал как его принимать. Сашка Остряк сказал, что лучше размешать в чае…

– Накрыло? – засмеялся Бика.

– Там совсем другой торч… – ответил Джон. – Офонарел от него.

Что было – не помню… Через два дня стал слышать голоса. Чуть с третьего этажа не выбросился.

– Да ты че? – Бика придвинулся ближе. – Расскажи.

– Хорошего мало… – Джон затушил сигарету.- Лучше хорошего плана ничего нет. – Засмеялся и спросил. – Что Бика, может еще один косяк приговорим?

"Логарифмом данного числа по данному основанию называется показатель степени, в который надо возвести основание, чтобы получить данное число".

Прошло больше месяца с начала нового учебного года и приближалась моя очередь отвечать у доски. Андрей Георгиевич Шамордин наш классный руководитель. Ведет алгебру и тригонометрию. Пылкий мужчина за пятьдесят. Имеет орден Ленина, получил осколочное ранение в голову на войне.

Школьники звали его Андрюшей. Создавалось впечатление, что

Андрюша кроме алгебры и тригонометрии ни о чем и не думает – по коридору Шамордин ходил погруженный в себя.

Неопрошенными у доски осталось три-четыре человека. В любой момент Андрюша мог, пошарив по журнальному списку, остановиться на моей фамилии. А что я? После Нины Васильевны в математике у меня образовался двухгодичный пробел.

Неожиданно на помощь пришли китайцы с американцами.

По пятницам в школе политинфомация. На освещение международного положения отводится не более пяти минут.

"В Пекине продолжаются демонстрации хунвэйбинов и цзаофаней у советского посольства. Оголтелая, а по другому ее и не назовешь, антисоветсткая пропаганда маоистского руководства приносит горькие плоды… Провал на практике теории большого скачка вынуждает маоистов изворачиваться, сваливать с больной головы на здоровую…

ЦК КПСС и Советское правительство, проявляя выдержку и терпение, неоднократно указывало и указывает руководству Китайской Народной республик на то, какие может иметь последствия дальнейшее ухудшение советстко-китайских отношений. Возникает естественный вопрос: "Кому это на руку?".

Позавчера замминистра иностранных дел СССР вызвал чрезвычайного и полномочного посла КНР в Советском Союзе и передал ноту Советского правительства по поводу недавнего инцидента, имевшего место в порту

Дальний…".

Я посмотрел на Андрея Георгиевича. Классный руководитель сидел на первой парте в третьем ряду и внимательно слушал. Как слушали и одноклассники. Не прерывает. Значит, пять минут еще не истекли.

Я продолжал.

"Истребители-бомбардировщики "Скайхок", "Фантом", "Стандерчиф", размещенные на авианосцах в Тонкинском заливе, бомбардировщики В-52, базирующиеся в Таиланде и на острове Гуам, в минувшую субботу нанесли самый мощный со времен начала вьетнамской войны удар по

Ханою…

Администрация Джонсона в лице министра обороны Макнамары утверждает, что бомбежке подверглись сугубо военные объекты…Наглая ложь используется агрессором как прикрытие и оправдание дальнейшей эскалации войны в Индокитае…".

Я тарахтел и уже не думал о лимите. Прошло еще какое-то время, я нехотя опомнился и посмотрел на Шамордина. Андрюша, подперев ладонью подбородок, продолжал слушать внимательно и с искренним интересом.

– У тебя все?

– А что, можно еще?

– Можно. – сказал Андрей Георгиевич и даже не взглянул на часы.

Пацаны оживились. Бика крикнул: "Бек! Шпарь дальше!".

"Перейдем к наболевшим проблемам Мирового Коммунистического и

Рабочего движения. Перед лицом нарастания угрозы миру со стороны международного империализма странной, если не сказать больше, выглядит позиция некоторых самозванных теоретиков научного коммунизма. Член Политбюро Компартии Австрии Фишер и небезызвестный

Гароди безответственными рассуждениями о реализме без берегов объективно льют воду на мельницу поджигателей Третьей мировой войны.

…Что касается нашей позиции… Что мы можем противопоставить ревизионистам и прочим ренегатам всех мастей? Пора, давно пора переходить от тактики сплочения рядов Коммунистического и Рабочего движения к наступательным действиям.

Пустые теоретизирования досужих обществоведов на фоне современных реалий способны пагубным образом сказаться на судьбах мира.

Надо решительно посмотреть правде в глаза. Сегодня, сейчас.

Завтра может быть уже поздно. Время не ждет!

Все".

– Все? – переспросил Андрюша. – Садись на место.

Шамордин присел за стол. Раскрыл журнал и что-то записал.

Прозвенел звонок. Бика пнул меня ногой под партой: "Ох, и заливаешь…Ты че, специально какие-то брошюрки заучиваешь?".

Что такое Золотой век, которым заколебал нас Ситка?

Что такое Золотой век брат толком не мог объяснить. Из сказанного им вытекало только то, что тема Золотого века неотрывна от Америки.

Там, в Штатах всем нам и суждено было, по словам Ситки Чарли, вкусить счастья от щедрот общества свободного духа. В неясном понимании Ситки Золотой век – великое будущее, которое было не за горами, и прообраз которого олицетворяла Америка.

Ситка чеканил Роберта Рождественского

Курите сигареты "Пакстон"!

Пей грейпфрутовый сок!

На поворотах скорость

За девяносто миль,

Останавливается, рыча:

Куда заехала русская сволочь?

Что тебе надо в Ю Эс А?

Кроме того, что Ситка не мог связно растолковать, что такое

Золотой век, не мог он объяснить нам еще одной вещи.

Он говорил: "Я – сын бога".

А мы ему: "Почему тогда бог не вылечит тебя?".

Вопрос не ставил Ситку Чарли в тупик. Брат смеялся, говорил, что мы ужасно глупые и что вопрос его выздоровления не столь уж актуален, чтобы останавливаться на нем незаслуженно долго.

Актуальными для Ситки были немочки, еще лучше – чистокровные ариечки.

За неимением поблизости немочек, и уж тем более, чистокровных ариечек, онанировал Ситка Чарли на маму Женьки Макарона и на матушкиных подруг.

– Кого сегодня дрючил? – спрашивал Шеф. – Немочку?

– Нет. Тетю Раю.

Доктор целиком и полностью разделял и поддерживал проарийскую направленность Ситки и кричал: "Пори их как врагов народа!".

Осенней ночью Доктор привел для него чувиху. Не немочку, но вполне пригодную для утраты невинности. Доктор позвал Ситку из столовой в детскую. Ситка долго рядился, расспрашивал кадруху.

Кончилось тем, что шадра пошла в ванную и с пьяных глаз на обратном пути забрела в спальню родителей.

Крик. Включили свет.

Посреди спальни стояла девушка в рубашке без трусов. В спальню влетел Доктор, врезал ей по шее и потащил в детскую.

Женщины. Первопричинный грипп мама уже не вспоминала и говорила, что Ситка болеет из-за женщин.

Ситка Чарли сказал матушке, что в женском отделении психбольницы есть девушка. С ней у него договоренность. Мама разрешила привести ее домой. Пробыл в столовой с девушкой Ситка час с небольшим.

После кадрухи из женского отделения близость с женщиной потеряла таинственность и упала в реальной цене. Мысленное познание женщины прочно утвердилось в нем как главное оружие прорыва из сталинградского кольца на пути в Америку.

Джон выиграл в очко у Ивана Атилова пятьдесят рублей. Играли они на чердаке дома Ивана. Джон собрался сваливать с выигрышем, но Иван не выдержал и схватился с ним. Драки не было, шла борьба за деньги.

Джон отбросил Атилова и спускался с чердака как навстречу ему отец

Ивана: "Отдай деньги!".

Отец Ивана Духан Атилов до войны избирался первым секретарем

Союза писателей Казахстана, позже работал главным редактором издательства. Написал немало книг. Помимо прочего он еще и родственник Президента республиканской Академии наук Чокина.

Детей у Духана пятеро и все сыновья. Старший Ревель пошел по отцовским стопам, писал стихи, учился во ВГИКе. Иван шел за ним.

Были еще братья Май, Ес и Икошка.

Жила семья Атиловых неподалеку, в косых домах. Иван и Ревель редко заглядывали к нам во двор. Из Атиловых более всех крутился среди наших пацанов предпоследний из братьев Ес.

Симпатичный, стеснительный пацаненок дружил с нашим Зайкой, сыном узбека Эмина. Ес покуривал, сидел вечерами на скамейке и слушал разговоры старших.

Ревель писал неплохие стихи. Дошло до того, что они понравились крупному московскому поэту, который хлопотал об издании сборника

Ревеля Атилова.

Бике и Омиру не до сборников стихов. Они влюбились. Бика влюбился в девчонку из "В" класса, которую мы для себя называли Долочкой.

Ирина Дайнеко девушка Омира. С Ириной Омир учился пока не остался на второй год – до 8-го класса. Про нее он говорил пару раз. Что за девчонка Дайнеко до января 68-го я ничего не знал, кроме того, что жила она через подъезд в одном доме с 2-85.

В девятом "Д" – классе телеграфистов – училась Оля Кучеренко. К нам пришла после 8-го класса из 8-й школы. Занималась Ольга в секции художественной гимнастики, внешне была попроще Ани Бобиковой, но тоже ничего.

Созвонился с ней и быстро убедился, что ей, как и Бобиковой, бесполезно "пущать пропаганды".

Если Бобикова сама кому угодно может пущать пропаганды, то Ольгу моя болтовня поначалу может и забавляла, но позднее она ее попросту не воспринимала. Виделись наедине три раза. Я встречал ее после тренировок, мы недолго гуляли, я нес околесицу, Кучеренко молчала.

Принужденное целомудрие – трагикомическое недоразумение. Однажды

Бика спросил: "У тебя, что не маячит?". В ответ я перевел разговор на другую тему. О том, что у меня не то, что не маячит, а вообще не подает признаков жизни главная для человека вещь, сказать никому не было сил, даже Бике.

"Но дело не в этом".

Тогда я думал, что пройдет немного времени и я вернусь к жизни. А пока… Пока мне нравилась Оля Кучеренко. Понять, что ты кому-то не нравишься можно. Примириться трудно. Тем более что Оля ходила с

Петей Панковым. С кем с кем, но только не с ним.

Несколько раз мы избили Панкова, после чего он несколько раз твердо обещал оставить в покое Кучеренко. Обещал и продолжал ходить с телеграфисткой.

Прошло три дня после политинформации и Андрюша сместил старосту класса. Старостой Шамордин назначил меня.

Но это еще не все.

Андрюша к доске по тригонометрии и алгебре меня так и не вызвал.

Всех других вызывал, а меня ни разу.

Я вырос в собственных глазах и ощущал себя белым человеком. Тем более, что на меня обратила внимание и Лилия Петровна.

Лилия Петровна Магедова преподавала русский язык и литературу.

Первое сочинение в жизни – по роману Тургенева "Отцы и дети".

Тургенева я читал много, но вот "Отцов и детей" не одолел. В общих чертах представление имел и находил роман несколько надуманным.

Лилия Петровна ходила между рядами, а я думал о том, о чем давно хотел написать. Была не была… И, позабыв обо всем на свете, я начал со слов: "Кто смотрел фильм "Мне двадцать лет", обязательно должен помнить эпизод встречи главного героя картины с погибшим на фронте отцом…".

Писал я сумбурно, перескакивая с пятого на десятое. Ничего из написанного кроме первого предложения в памяти не задержалось.

Через день Лилия Петровна объявила оценки и раздала листочки с сочинениями. Мне она поставила пять за литературу и два по русскому.

Я поднял руку.

– Лилия Петровна, а где мое сочинение?

– Ваше сочинение я дала почитать коллегам.

– Коллегам? – Я слегка заволновался. Каким еще коллегам? – Лилия

Петровна, там ведь нет ничего такого…

– Вы меня не поняли. Я поставила вам два по русскому… С запятыми у вас катастрофа. И дала ваше сочинение коллегам по педсовету, потому что им тоже интересно знать, о чем думают наши ученики. – И спросила. – Как вы считаете?

В самом деле? Она поставила пятерку, не посмотрев на то, что тему-то я не осветил. Хм.

Но самое смешное меня ждало впереди.

Пятница и вновь политинформация.

Боря Степанов бубнил: "Хунвэйбины в Пекине избивают советских послов…".

Андрей Георгиевич возмутился:

– Доучиться до девятого класса и быть таким…? Невообразимо. -

Он повернулся комне и дал команду. – Ахметов, разберись!

Я вышел и быстро разобрался с советскими послами.

Андрей Георгиевич не спешил усаживать меня на место. Он взволнованно ходил из угла в угол и говорил:

– На войне меня ранило минным осколком в голову. – Он показал на голове место возле темени. – В пятьдесят седьмом году наградили орденом Ленина. Почему я вспомнил об этом? Да-а… – Качая головой, он продолжал ходить между дверью и столом. – Все вы, наверное, смотрели в воскресенье передачу с Валентином Зориным и Анатолием

Потаповым. Что и говорить, прекрасная речь. Приятно смотреть и слушать.

Он остановил взгляд на мне.

– Но вот ты, Ахметов…- Он глядел на меня серьезно и беспокойно.

– Ты Ахметов можешь шагнуть гораздо дальше Зорина и Потапова.

Он прошел к двери, повернул обратно и еще больше разволновавшись, зашагал мне навстречу. Выбросив руку, словно Ленин на памятнике, он воскликнул так, как будто провозгласил:

– Большому кораблю – большое плавание! – И добавил.- Только никогда не забывай, до чего докатился Пастернак.

Андрей Георгиевич человек ошеломляющий, прежде всего потому, что не стыдится своей наивности, но и на Солнце бывают пятна. Обычные упражнения памяти Андрюша принимал бог знает за что.

Вечером я рассказал о случае на политинформации Шефу.

– Большому кораблю – большое плавание? Так и сказал? – переспросил брат. – Ты не звиздишь?

– Буду я звиздеть… Он еще мне про Пастернака говорил…

Шеф смотрел на меня так, как будто видел в первый раз.

– У Андрюши я проучился три года. – Брат задумался. – При мне он ничего подобного никому не говорил. – Глаза Шефа играли смехом и довольством. – Ты доигрался…- сказал он.

– Как?

– Бедный, бедный Андрюша…- Шеф разбалделся.

– Почему?

– Потому что он не знает, какой ты тупак.

Тупак не тупак, какое это имеет значение?

К весне у Оперного театра соорудили из пней столики и сиденья.

Внизу, ближе к Фурманова работает кафе-мороженое, кругом травка.

Отдыхаешь на виду у всех и сам всех видишь.

Бика, Омир и я пили бутылочное пиво на пеньках. Бика рассказывал про своего друга боксера Шевцова. Неожиданно для меня он заговорил и о 2-85. Откуда Бика ее знает?

– Она спит с Шевцовым. – сказал Бика.

Я почувствовал, как в задницу впилась заноза. Пеньки поганые! Да нет, мне показалось. Это не заноза. Поразил меня не факт сожительства одноклассницы с Шевцовым, удивил я сам себя. Удивил тем, что до сих пор никогда не задумывался о том, что с 2-85 можно еще и спать.

– Это исключено, Вовка врет. – твердо сказал Омир. – Она не такая.

– Да брось ты. – Бика сплюнул.

– Она не такая. – повторил Омир. – Я ее знаю.

После слов Бики я задумался. Что она не человек? Ей уже шестнадцать или около того. Может позволить себе и спать с кем угодно. А Шевцов засранец. Такая она или не такая, не в этом дело.

Вполне возможно, что девчонка из цековского двора и спит с ним. Но про кого, про кого, но про нее нельзя трепаться никому, в том числе и друзьям. "А вообще какое мне до нее дело? – разозлился я непонятно на кого. – Пусть себе спит хоть с пьяным ежиком".

Секретарю правления Союза писателей позвонили из Советского райотдела милиции: "За пьяный дебош в ресторане "Алма-Ата" задержан писатель Абдрашит Ахметов. Что с ним делать?".

Папа в это время был на работе и дополнительно узнал про себя, что дожидается он полагающихся пятнадцати суток в отдельном стакане комнаты для задержанных.

Милиция настаивала на том, что ими схвачен именно Абдрашит

Ахметов из-за корочки члена Союза писателей СССР с аккуратно переклеенной фотографией. На фото вместо Валеры был изображен Доктор.

Отец не сильно сердился на Доктора.

– Хорошо, что у шожебаса отец не министр или завотделом ЦК, – сказал папа, – а то бы он не постеснялся выдать себя за депутата

Верховного Совета или члена ЦК.

В Союзе писателей после переписки с Москвой папе выписали новый писательский билет.

Лилия Петровна девушка лет двадцати трех-двадцати четырех.

Осанка, поступь выдавали в ней разрядницу по гимнастике. Ее строгая привлекательность мало когда озарялась улыбкой. Между тем улыбка преображала литераторшу в пятнадцатилетнюю девчонку. Может потому, чтобы огонь-ребята не шибко раскатывали губу, держала она с нашими ухо востро.

Пятерки по литературе наравне со мной получали несколько человек.

Среди них Кеша Шамгунов, Сережка Сидоров, он же Сипр, и Ирк Молдабеков.

Кеша умный парень, чаще из трех предложенных на выбор вариантов, выбирал свободную тему. Сипр тоже любил литературу и интересно рассуждал о прочитанном.

Что до Ирка Молдабекова, то необычность его состояла в том, что он сторонился одноклассников. Ходил заросшим, вдобавок ко всему отпустил бороду. Оля Кучеренко говорила мне: "Мы зовем его Пушкиным".

Сидел Молдабеков на первой парте в третьем ряду и никогда не поднимал голову. Не поднимал глаз он и тогда, когда выходил отвечать к доске.

Когда кто-нибудь к нему приставал, Ирк нервно дергался и еще ниже опускал глаза.

Учился он средне. Хотя, что такое средне для класса слесарей-сборщиков? Это когда человек перебивается с твердой тройки на хлипкую четверочку. Еще бирюковатый Молдабеков хорошо чертил. Но это результат скорее старательности и терпения, нежели признак предрасположенности к серьезным предметам.

В классе так или иначе я задевал всех. Но к Ирку не подходил, не совался. Пробовал вовлечь в общий балдеж Молдабекова Бика.

Посмеявшись и он отстал от Ирка.

Все больше и больше озадачивал Омир. Прежде безропотно подчинявшийся любым моим капризам, он на глазах становился на самостоятельный путь. Дело дошло до вопроса в лоб:

– Смелым стал?

Омир и глазом не моргнул.

– А я и тусованным не был.

Я догадывался, в чем причина перемен в Омире. На фоне Бики я, как духарик, растворялся. Зачем, для чего оглядываться на меня, если есть Бика?

Нетрудно представить, как складывалось восприятие меня классом вообще, и отдельными пацанами, в частности.

Пацаны видели, что сам по себе я мало что значу. Бика это да, он и за себя постоит и своих защитит. Девятый класс, не третий, и даже не пятый. Мне бы понять, что люди не стоят на месте, растут, меняются и кому угодно надоест, когда ими продолжают помыкать разного рода чморики или духарики. Легко вообразить, как бы со мной они обошлись, не будь рядом Бики. К Шефу с жалобами не очень то и побегаешь. Он не раз строго-настрого предупреждал: "Не выступай, а то…".

Радовало одно. Бика признал во мне человека нужного ему уже не столько как брат Шефа, а как кровного кента.

Многие учителя меня давно раскусили и открывали глаза Андрюше на фаворита. Мол, хваленный ваш политинформатор истинно первый в классе интриган и подстрекатель. Андрей Георгиевич никого не слушал и неуклонно стоял за меня горой. Лилия Петровна за первую четверть вкатила мне двойку по русскому, а Андрей Георгиевич, – тогда я не знал об этом – желал видеть меня не ниже ударника. В конце года он уговорил Лилию Петровну переправить двойку за первую четверть на тройбан, а последующие тройки за оставшиеся три четверти – в четверки и сделал из меня хорошиста.

Джон бродил по вокзалу и высматривал у кого, что плохо лежит. У автоматической камеры хранения ему повезло. Аульный парень на его глазах пересчитал деньги и уложил в чемодан. Задвинул багаж в ячейку и попросил у Джона карандаш записать код. Джон дал ему карандаш и, глядя через плечо, сфотографировал номер.

Через десять минут в туалете Джон выпотрошил чемодан. Денег было около 80 рублей. С деньгами Джон поехал к Сашке Остряку. Набрали анаши, вина, позвали кентов и за два дня прогудели все деньги.

Через три дня Джон вновь нарисовался на вокзале, где его и застукал обворованный колхозник. Джигит побежал за милиционером, а

Джон, ни о чем не подозревая, высматривал новую жертву.

Далее все как полагается – КПЗ, тюрьма, суд.

В последний перерыв перед зачтением приговора конвоиры разрешили покормить Джона. Доктор и я слушали конвоиров.

– Прокурор просил дать тебе год условно. – говорил Джону пожилой старшина. – На свободу выйдешь из зала суда.

– Вашими бы устами…- отозвался Доктор.

Джон, а это было заметно по глазам, не рвался на свободу.

Конвоира слушал он с растерянной улыбкой. Непонятно, какой блажи ради, хотел он уйти на зону.

Прокурор Айткалиева, подготовленная матушкой по всей форме, попросила для Джона год условно. Судья Толоконникова не смутилась.

Виновато улыбаясь, Джон слушал приговор. Я смотрел то на него, то на судью. Когда Толоконникова сказала про два года общего режима, его глаза загорелись.

Джона увез автозак, а я шел домой и думал: "Он обрадовался приговору. Почему? Что с ним?".

Через три недели Джона выпустили из тюрьмы. Приехал домой он растерянный. Освобождение озадачило Джона настолько, что могло показаться, будто матушкины хлопоты сорвали давно вынощенные им планы.

С каждым новым разом уроки литературы становились все интереснее и интереснее.

– …Шамгунов, прочтите вслух абзац.

Кеша взял учебник и стал читать без выражения. Литераторша остановила его и протянула руку к книге.

– Позвольте мне.

"Вы уже знаете, что 80-е годы – это не только эпоха "малых дел" и

"безвременья". – Лилия Петровна раскраснелась, голос ее обрел звенящую торжественность. – Это эпоха поисков и созревания новых идеалов. Чехов тосковал по "общей идее", которая дала бы возможность видеть и раскрывать читателям высокую цель жизни. Все большие художники, по его словам "куда-то идут и вас зовут туда же – и вы чувствуете не умом, а всем своим существом, что у них есть какая-то цель…Лучшие из них реальны, пишут жизнь такой, какая она есть. Но оттого, что каждая строчка пропитана, как соком, сознанием цели, вы, кроме жизни, какая есть, чувствуете еще ту жизнь, какая должна быть, это пленяет вас. А мы?".

Лилия Петровна положила раскрытый учебник перед Кешей. Краска сошла с ее лица и, упруго выпрямившись, литераторша со скрытым вызовом смотрела на нас.

– Я хотела, чтобы высказались вы. – Она подняла меня.

– По поводу?

– Не прикидывайтесь. – Лилия Петровна строго смотрела на меня.

Я не прикидывался. Единственное, что меня удивило в абзаце это "А мы?". Четыре буквы, а что вытворяют?

– Лилия Петровна, я не прикидываюсь.

– Хорошо. – Литераторша сложила руки на груди и медленно пошла между рядами. – Скажите, пожалуйста, что, по-вашему, стоит у Чехова за общей идеей?

– Вы только что сами прочитали… Цель жизн…

– Жаль… – Лилия Петровна вздохнула и остановилась передо мной.

– Садитесь.

Магедова продолжала медленно вышагивать между рядами.

– Я хочу только напомнить, что эпоха малых дел наступила вскоре после отмены крепостного права – главного события в России в девятнадцатом веке. Вспомните, что последовало в стране после 1861 года. Сидоров, подскажите.

Сипр догадался.

– Убили царя.

– Правильно. Почему?

– Ну…- Сипр поправил очки. – Там… Народовольцы поднялись за народ…И понеслось…

– Что понеслось? – Лилия Петровна улыбнулась губами.

Сипр повернулся к захихикавшему Бике. Бике было не до "Народной воли". Он и Омир на перемене обкурились и сейчас перлись косыми пауками.

– Ну это…- Сережка Сидоров затараторил. – Народовольцы не успокоились и решили продолжать убивать царей. А царизм не хотел…

– Лично все е…ли вырубаться – тихо, но слышно вспомнил Бика фильм "Никто не хотел умирать" и снова захихикал. Омир потащился с ним на пару.

– Халелов, вон из класса! – Взвихрилась Лилия Петровна. – И вы заодно с ним. – Злющими глазами она смотрела на Омира.

– Я тут причем? – Омир медленно поднялся. Было заметно, что если

Бике анаша пошла в кайф, то Омира нисколько не зацепила. Взгляд у него был усталый и более ничего. Перся он из солидарности.

– При том, – твердо сказала литераторша и повторила, – При том, что вы занимаете в классе слишком много места.

– В смысле? – Омир уже не придуривался. Он встревожился.

– Вам объяснить? – Лилия Петровна прищурилась.

Бика стукнул Омира по плечу.

– Пошли. Я тебе объясню.

Дверь за ними захлопнулась. Литераторша подошла к столу и оперлась рукой на спинку стула. Минуты две она приходила в себя.

Я видел по ней, что она давно все поняла. Бика не раз говорил, как сильно хочет литераторшу. Особенно жадно пожирал он ее глазами, когда Магедова приходила на урок в наглухо, до подбородка, застегнутой кофточке. "Засосы прячет. – говорил Бика и прибавлял. -

Ох, с каким удовольствием я бы ей засадил".

Лилия Петровна… Она надменно-строгая, но все равно женщина.

Молодая и интересная. Надменность была ее броней, но именно надменность распаляла, доводила Бику до стенаний. А что Магедова? На моего друга она не реагировала. И бояться не боялась, и никогда по-настоящему, не сердилась.

Омира же Лилия Петровна ненавидела.

Я не знаю, что понимала Лилия Петровна про меня как человека, но временами мы с ней разговаривали вне темы урока, но все равно о литературе.

На перемене был у нас и такой разговор.

– Я часто думаю над сочинениями Ирка Молдабекова. – сказала Лилия

Петровна и спросила. – Вы за ним ничего не замечаете?

– Нет.

– Советую приглядеться. – Глаза литераторши приобрели мечтательное выражение. – Ирк удивительный юноша… Он лиричен и дивно пишет… Он художник… Художник, чье дарование я затрудняюсь оценить.

Здрасьте. Он художник, А меня куда? Мне стало обидно.

Лилия Петровна приблизилась вплотную ко мне и глаза в глаза сказала:

– Вы – другой. – она сбавила голос до заговорщицкого шепота.

Я молчал.

– Вы… Я не подберу слова… У вас смелый дар…

Я покрылся иголками.

Много позднее я думал над словами Магедовой. Можно ли назвать смелым человека, который иногда, и только на бумаге, излагает то, что чаще всего его занимает? Потом в моей писанине много вранья. Где

Лилия Петровна разглядела смелость?

Нелады происходили с Джоном. Брат не выходил на улицу и часами сидел у окна в столовой. Его не трогали наши разговоры, не смотрел он телевизр, как и не читал газеты. Я зашел в столовую. Джон окинул меня отсутствующим взглядом и отвернулся к окну.

Я обнял его.

– Почему молчишь? Скажи, что с тобой.

Он понуро посмотрел на меня и с безразличием в голосе сказал:

– Мне уже девятнадцать…

Сказал и не сделал привычной попытки виновато улыбнуться.

Я вышел за Доктором. Он перепугался, но вида не подал.

Вдвоем мы зашли в столовую.

– Джон, – начал Доктор, – я все вижу, все понимаю… Ты думаешь, тебе ничего не светит…

Я вижу, как тебе хочется. Тогда у "Целинного", помнишь? Ты смотрел на эту шадру так…

В чем тут дело? Как тебе объяснить? Если рассуждать просто, как есть, то все бабы – бляди. Они только и ждут, чтобы их, как следует, отодрали. Но не так, чтобы ты заявился к ним и попросил: " Извините, можно натянуть вас на карабас?". В конце концов, они тоже люди. Те же собаки, прежде чем начать случку, и те обнюхивают друг друга.

Кого бабы любят?

Они любят веселых, легкомысленных.

А ты, извини меня, смотришь на них как на… Их не интересует хороший ты или плохой. И жалеть тебя они начнут только тогда, когда ты их в усмерть зае…шь.

Посмотри на меня.

С моей мордой ловли вроде нет. Как у меня получается? Я им не даю опомниться… Иду напролом. Запомни: никакой правды о тебе им не нужно. Тэц – на фортец, чик-чик, на матрас – вот и мальчик!

Понял?

Джон улыбнулся. Нормальной улыбкой улыбнулся.

Доктор закурил.

– Конечно, надо чтобы у тебя была девушка, которую ты мог бы уважать. Бляди блядьми, но есть и такие, которые заслуживают уважения.

Но это все потом. Поедешь со мной в Карсакпай? Я там тебе все устрою.

У нас дома живет Кайрат Шотбаков, сын папиного сослуживца по

Акмолинску. Кайрат приехал поступать на инженерно-строительный факультет Казахского политеха. Он умный, любит футбол и вообще весь спортивный. Шеф обращается с ним как с маленьким. Хотя Кайрату уже восемнадцать и если он не поступит в институт, ему грозила армия.

С ним можно говорить о многом. На смех не поднимет, даже если и вопрос задашь ему, что ни на есть самый несуразный.

– Кайрат, а для чего живет человек?

Кайрат почесал за ухом, задумался на секунду и сказал:

– Человек живет, чтобы повториться в детях…